«Пагуба»

Сергей Малицкий Пагуба

Пролог

Ветер дул с перевала, сек дождем со снегом разрисованный яркими красками тент, добирался и до скорчившихся на козлах возниц. Слепой Курант прислушивался к хлюпанью воды под колесами повозки с опаской. Хоть и успели пройти самое опасное место, но начало зимы в горах есть начало зимы: заледенеет дорога — и не спасут ни угольные подковы, ни крепкая еще упряжь, ни подбитые железом колеса. Последние так еще и ухудшат дело. Да и что полагаться на упряжь и подковы, если лошади немолоды? Еще сезон — и придется расставаться со старичками, с гнедым так уж точно. Самана еще месяц назад говорила, что жеребец смотрит на нее так, словно она должна ему десяток монет.

— Харас, — позвал Курант. — Харас, тлен в глаза!

Худой конопатый подросток, сидевший рядом, сдернул с рыжей макушки мокрый капюшон и посмотрел на старика, выстукивая зубами от холода.

— Я здесь.

— Я слышу, что ты здесь, — проворчал Курант. — Если замерз, поменяй рубаху, одеялом обернись под плащом. Дробь выбиваешь так, что в ушах звенит. Как лошади?

— Идут, — смахнул с лица брызги мальчишка.

— Это я тоже слышу, — поморщился Курант, задвигал бровями, стряхивая дождевые капли со лба. — Как они? Попоны хорошо затянул? Упряжь проверил?

— И попоны затянул, и упряжь проверил, и капоры поправил, все сделал, — терпеливо перечислил подросток. — Но через пару часов надо будет найти конюшню. Или шатер придется раскидывать над лошадками. Погода — дрянь.

— Слышу, — продолжил ворчать старик, протянул руку, потрогал поводья, зажатые в кулаке мальчишки, но перехватывать их не стал. — Через десяток лиг будет стоянка в распадке. Возле оплота. Должен помнить. Внутрь лошадей заведем. Как дорога?

— Уже лучше, — поежился Харас и махнул рукой в сторону пропасти, за которой сквозь мутную непогоду начали проступать силуэты вершин. — Светает.

— Ушли от зимы, — закряхтел Курант. — Не скажу, что легко, но ушли. На равнине еще и солнышка попробуем.

— Куда мы теперь? — спросил мальчишка, вглядываясь в сумрак. — В столицу? Или пойдем по деревням?

— Тихо, — приподнялся, становясь похожим на облезлую птицу, старик. — Придержи лошадей.

Харас натянул поводья, и повозка, заскрипев, замерла. Остановилась в трех шагах от грязной скалы, в трех шагах от обрыва. Только всадник и проберется мимо. Чуть сдать правее — с трудом разъедешься с такой же повозкой, если ползет она к перевалу. Вот только лошадей под уздцы нужно брать, чтобы не рванули в сторону от черноты пропасти. Но не бывает в это время встречных повозок. И всадников не бывает. Никто не идет в эту пору в горы: ни пеший, ни конный. В горных деревушках запирают ворота, закрывают ставни, овец загоняют под крышу. Вот когда упадет снег, утихнет ветер, да на санях или снегоступах, может быть, и то…

— Всадники, — прошептал, вертя головой, подставляя ухо к ветру, старик. — Пятеро. Лошади или больные, или загнанные. Идут тяжело. Навстречу. С оружием.

— Ты слышишь? — не поверил Харас, вовсе сбрасывая на плечи капюшон. — Я ничего не слышу. Только ветер и дождь…

— Слушай и услышишь, — поджал губы старик, перехватывая поводья и понукая лошадей уйти левее, со скрипом вывертывая обода из наезженной за столетия колеи, пока борт повозки и оси колес не заскрежетали о скалу. — А ну быстро внутрь. Саману разбуди. И сиди там как мышь, носа не высовывай, тлен в глаза. И Негу предупреди, чтобы не лопотала без толку.

Отзвуки, которые Курант умудрился уловить за лигу, выбравшаяся на козлы женщина с широким лицом расслышала минут через пять. Едва различимое цоканье копыт отражалось о скалы с противоположной стороны пропасти и мешалось с непогодой. Туман сполз в бездну, да и дождь со снегом ослаб, стал просто дождем, но наступающий день не предвещал ничего хорошего. Ни тепла, ни солнца низкое небо не сулило. Впрочем, Самана знала точно: настоящая зима еще не близко, через пару десятков лиг в сторону равнины тот же дождь окажется просто дождем, а не небесной карой.

Пятеро конных появились расплывающимися тенями из-за поворота дороги один за другим. Не так давно их лошади были сильными и красивыми животными, но теперь они преодолевали последние лиги в жизни. Всадники выглядели немногим лучше. Самана, кутаясь в платок, ясно разглядела и изодранные плащи, и поврежденные доспехи, и изможденные лица. Курант услышал тяжелое дыхание, звон оружия, почувствовал запах крови.

— Никак слепой балаганщик? — Сквозь утомленный кашель вожака отряда послышалось удивление. — Курант? Ты давал представление у нас в Харкисе два года назад. Помнишь, еще выбил из моих рук меч? До сих пор не пойму, как тебе это удалось? Я же всегда считал себя лучшим мечником Текана!

— Я узнал твой голос, — сказал старик бородатому воину, щека которого была рассечена и прихвачена неумелым отекшим швом, да одна рука перевита окровавленными тряпками. — Ты старшина стражи клана Сакува. И действительно хороший мечник. Просто даже лучших воинов не учат сражаться со слепыми, мне же приходится испытывать умение зрячих. А не то ты бы, без сомнения, победил меня. Какие напасти гонят тебя к перевалу? Или Харкису уже не нужны воины?

— Харкиса больше нет, Курант, — мрачно заметил, сползая с лошади, воин. — Думаю, что слуги иши как раз теперь рушат его белые стены. Да что стены… Пять человек осталось от всего клана Сакува. Пять человек и… У тебя есть вода?

— И вода, и даже вино, — подтолкнул Саману, сдвинул брови над безглазыми впадинами старик. — Отчего иша ополчился на твой город?

— Кто его знает, — оперся о борт повозки воин, собрал с тента ладонью воду, мазнул ею по лицу. — Ты же помнишь, что Сакува всегда сами разбирались в своих делах?

— Как и предыдущие сто лет, — кивнул Курант. — Со времен последней Пагубы.[1] Но гордость воинов Сакува ни одному ише не вставала поперек горла. Разве не служили в его гвардии лучшие из них?

— Всему когда-то приходит конец, — скрипнул зубами воин, принимая из рук Саманы кувшин вина. — И не только нашим малым вольностям, но и нам всем. Думаю, что гвардейцы иши, которые вышли из нашего клана, тоже мертвы. Как мертв и весь Харкис.

— Но как это случилось? — не понял Курант. — Мне всегда казалось, что славные ворота Харкиса устояли бы и перед слугами Пустоты. Можно было бы дать им отпор, а уж после уйти в горы, за горы, за Хапу, куда угодно!

— Воины иши пришли вместе со смотрителем, — опустил голову воин. — Ты знаешь закон, Курант. Если не открыть ворота смотрителю, может наступить новая Пагуба. Для всего Текана. Лучше открыть смотрителю, чем увидеть под стенами города проклятое воинство. Хотя теперь-то уж… Но и ворота Харкиса считались крепкими только потому, что никто не испытывал их прочность. И слуги Пустоты в том числе, да хранит их она за своими багровыми стенами.

Воин передал кувшин ближайшему всаднику и отер губы рукавом.

— Три дня назад старший смотритель Текана вошел в город с отрядом стражи, — начал он короткий рассказ. — Наш урай вышел навстречу ему с обнаженной головой, как требует закон. Но смотритель не стал говорить с ним. Он поднял руку, и стражники расстреляли урая вместе с его свитой. Те, кто выжил после первого залпа, обнажили мечи, но в ворота уже входили новые отряды стражи. Они убивали всех. Да, мы сражались! Но на каждого нашего воина приходилось трое стражников властителя. И половина из них была с ружьями! Мы положили на улицах Харкиса не менее тысячи гвардейцев иши, но нас было слишком мало. И теперь не осталось никого. Ни мужчин, ни женщин, ни детей… Почти никого.

— Как в Араи, — пробормотал Курант.

— Не понял, — обернулся двинувшийся уже к коню воин.

— Его теперь называют проклятым городом, — сказал старик, теребя мочки ушей. — Много лет назад смотритель пришел туда якобы для того, чтобы покарать нечестивцев, которые придумали себе богов и начали им молиться. Но горожане убили смотрителя. И тогда началась последняя Пагуба. Для всего Текана. Она была длинной. Полгода слуги Пустоты увлажняли землю Салпы человеческой кровью. Кстати, ворота Араи не устояли против них. Но воины клана Крови сражались даже с посланниками Пустоты. Безуспешно, впрочем…

— Мы не придумывали себе богов, — горько заметил воин. — Мы не нарушали законов иши и не оскорбляли ни Пустоту, ни властителя. И были готовы выполнить любое требование смотрителя. Или почти любое. Ладно, что теперь… нам нужно спешить.

— Что же вы хотите найти там? — спросил Курант, махнув рукой за спину. — Перевал трудно пройти. Я едва успел перебраться на эту сторону. Сейчас наверху лед.

— Мы пройдем, — напряг скулы воин. — Наши кони устали, но на два десятка лиг их еще хватит. Мы ищем защиты у мудрецов Парнса. Говорят, даже иша склоняет голову перед их мудростью.

— Разве воин ищет защиты? — спросил Курант.

— Не для себя, — отрезал старшина.

— Вот как? — вытянул шею старик и снова замер, выставив ухо навстречу стихающему ветру. — Вы не успеете. Ведь вы спешите не просто так? Ваши преследователи уже близко. В полутора лигах. Я слышу их коней. Они стерегутся, идут медленно, но уверенно. И их кони свежи. Они будут здесь через четверть часа.

— Проклятье! — Воин оглянулся на спутников. — Ловчие иши. Я надеялся, что мы обогнали их на половину дня. Ты можешь их задержать, старик? Два года назад урай клана Сакува щедро вознаградил тебя за представление.

— Теперь я должен заплатить за его щедрость собственной жизнью? — помрачнел Курант. — И жизнью жены и двух пригретых мною сирот? Ты предлагаешь перегородить дорогу цирковым балаганом? Нет ли какой-то более посильной платы?

— Есть, — оживился воин и негромко свистнул. — Будь я болен до конца своих дней, есть.

К повозке подъехал один из всадников. Перед ним на лошади замерла маленькая фигура.

— Вот. — Воин подхватил здоровой рукой крохотного седока и поставил его перед повозкой. — Я хорошо помню твой балаган, Курант. Ты не только отлично фехтовал, не имея глаз. Ты еще показывал разные фокусы, к примеру, прятал человека в сундуке, да так, что сундук потом оказывался пустым. Спрячь этого малыша, он не заслуживает смерти.

— А вы пятеро заслуживаете? — сдвинул брови Курант.

— Открою тебе тайну. — Старшина понизил голос. — Это внук урая Сакува. Последний из гордого клана. Последний из клана Зрячих. Ему всего шесть лет. Его мать перед смертью приказала нам спасти мальчишку. Только поэтому я здесь, иначе бы я умер в своем городе!

— Но… — Старик нахмурился.

— Курант… — Самана стиснула мужа за локоть. — Он крохотный. Меньше Неги.

— Я слышал, что когда-то ты был воином, Курант? — с надеждой спросил старшина. — Бывших воинов не бывает. Да, воины не ищут защиты, но только воины могут защитить. Спасешь парня?

— Подожди, — раздраженно поднял руку Курант. — У нас еще есть несколько минут. Разве дочь вашего урая вышла замуж? Я ничего не слышал об этом.

— Этот ребенок рожден вне брака, — процедил сквозь зубы старшина, — но в нем все равно течет кровь рода Харти.

— Кто его отец? — недовольно обронил Курант, ощупывая сухими пальцами платок, которым было закутано лицо малыша.

— Тайна умерла вместе с матерью, — расправил плечи воин. — Запомни имя, балаганщик. Мальчика зовут Кир Харти. Он еще мал, но его духу могли бы позавидовать некоторые воины. Он был ранен, но не дал воли слезам. Ни одной жалобы мы не услышали от него за последние дни.

— Ладно. — Старик переплел пальцы, хрустнул суставами. — Самана, раздевай парня. Живо. Снимай с него все, и белье тоже. Старшина, ты не дойдешь до Парнса, но, если для тебя важно, чтобы мальчишка остался жив, бери его одежду и поторопись к дорожному алтарю. Он в трех лигах отсюда. Я чувствовал запах тления, мой приемыш бегал посмотреть, сказал, что на погребальном костре лежат двое путников — один из них ребенок лет семи. Пламя под несчастными было залито дождем. На дне пропасти ревет между острых камней речка, которую кличут Бешеной. Ты понимаешь, что нужно сделать, да простят меня мои предки?

— Поспешим! — крикнул воин, садясь в седло.

Через минуту последний воин из клана Сакува исчез за следующим поворотом дороги. Еще через десять минут двадцать пять ловчих иши, остановив повозку старого циркача, перетряхнули все сундуки и мешки, грубо облапали жену старика и малолетнюю девчонку, а затем продолжили преследование беглецов. Через час солнце все-таки выглянуло ненадолго, чтобы осветить холодные камни, и Харас завел повозку на крохотную площадку с мокрым кострищем, где высился древний, покрытый мхом и выбоинами оплот — невысокая, закругляющаяся куполом башня с ржавой, но все еще прочной железной дверью. Подросток начал распрягать лошадей, и почти сразу же далеко в горах прогремел ружейный залп. Харас нахмурился, Самана выпрямилась, оставив костер, Курант прижал к глазницам ладони, словно не хотел видеть то, чего не мог увидеть и так, потом вытащил из поясной сумки бронзовые часы, поднял крышку, коснулся пальцами стрелок. Но выстрелы отгремели, и снова наступила тишь. Лошади были согреты, напоены и накормлены, и в котелке на костре забулькала вода. Еще через час десять потрепанных ловчих, десять лучших воинов иши, уцелевших из отправленных в погоню за беглецами двадцати пяти, снова остановились у повозки, чтобы еще раз перетряхнуть мешки и сундуки старика Куранта, а затем отправились вниз на равнину, предварительно прибрав найденные монеты, опрокинув котелок и порубив клинками яркие костюмы и маски, разбив кувшины и проткнув меха. Только после того, как затих стук копыт их лошадей, старик поднял крышку не самого большого сундука, вытащил какое-то тряпье и сдвинул в сторону фальшивое дно. Мальчишка лежал в той же позе, в какой его и положили в укрытие. Он и в самом деле не проронил ни звука.

— Иди ко мне, сынок, — взяла его на руки Самана.

— Я смогу с ним поиграть? — пискнула крохотная узкоглазая девчушка.

— Подожди, Нега, — осадила малышку Самана. — Ему еще надо и облегчиться, и поесть, и попить, и помыться. К тому же у него рассечена голова, плечо и грудь напротив сердца. Хвала Пустоте, заражения вроде бы нет. Но полечить парня придется. Осталось только отыскать воду. Да и одежду надо подобрать, что-то из того, что стало мало Харасу и все еще велико тебе. Да зачинить… — Она вздохнула. — Или ты хочешь, чтобы он так и ходил завернутым в твое одеяло? Ты бы не глазела на мальчишку, а вытряхнула ковры и одеяла. Чтоб этим мерзавцам стало пустее пустого. Столько пришлось рассыпать вонючей травы, чтобы перебить им нюх да уменьшить похоть.

— А ведь воины Сакува дорого отдали свои жизни, — засопел Харас. — Слухи, что они — лучшие воины Текана, оказались верны.

— Зато слухи, что ловчие иши — воины чести, оказались лживы, — медленно проговорил Курант.

— Успокойся, — коснулась руки старика Самана. — Они нашли не все деньги. Только те, что мы специально оставили на виду.

— Он говорит не о деньгах, — буркнул Харас, бросив быстрый взгляд на Саману и на девчонку, скользнув взглядом по разодранным платьям. — Ничего. Я запомнил в лицо всех выживших. Никто…

Харас скрипнул зубами.

— Пострадала только одежда, — усмехнулась Самана. — Наверное, не глянулись мы с Негой гвардейцам правителя.

— Я их услышал, — прошептал Курант. — И тоже запомнил каждого, тлен в глаза. Ты знаешь, сын, что мы должны будем сделать?

Харас кивнул.

— Как мы будем его звать? — прервала томительную паузу ежащаяся от холода девчонка, рассматривая бледного и напряженного зеленоглазого мальчишку.

— Луккай, — словно встряхнулся Курант. — Лук. Там, откуда я родом, так говорят, когда сквозь багровые тучи прорывается солнечный луч.

— Солнечный луч? — удивилась девчонка. — Да у него волосы чернее моих. Я даже не знала, что бывают такие черные волосы. Чернее ночи. Странно, что глаза у него зеленые. Как трава. Даже ярче травы. Никогда не видела таких глаз.

— Самана, — Курант ощупал голову мальчишки, — займись и его головой тоже. С сегодняшнего дня он должен стать светловолосым. Осмотри его тело: если увидишь родимые пятна, постарайся осветлить и их. И постарайся избавить его от шрамов, хотя, как мне кажется, на лбу отметина останется. Он и в самом деле терпелив. У тебя ведь найдутся подходящие травы?

— Не сомневайся, — улыбнулась женщина. — Меня другое беспокоит, а есть ли у него язык? Что-то наш Лук чересчур молчалив для своего возраста. Сынок, у тебя язык есть?

— Да, — кивнул мальчик и показал язык.

— Все ясно, — захихикала Нега. — Он будет показывать зрителям язык. А что? Ведь он больше ничего не умеет? Лук, а что ты умеешь? Я, к примеру, плаваю как рыба!

— Я умею сражаться мечом, — гордо отчеканил мальчишка, стараясь сдержать слезы в заблестевших глазах.

— Ну это все умеют, — скорчила гримасу Нега. — И Курант, и Харас, и Самана. И я тоже научусь. А чем ты хочешь заниматься, когда немного подрастешь?

— Я хочу убить их всех, — выпалил мальчишка.

— Для этого тебе придется стать слугой Пустоты, другого способа я не вижу, — скривил губы Курант, повернулся к Самане и вытянул пальцы. — Сядь поближе. Я давно не видел твоего лица. Хочу коснуться его. Соскучился.

Глава 1 ВОДЯНАЯ ЯРМАРКА

В первую неделю лета всякий житель Текана, что раскинулся от гранитных зубцов Западных Ребер до полноводной Хапы на востоке и от снежных пиков Южной Челюсти на севере до светлых волн моря Ватар на юге, мечтал оказаться у стен стольного Хилана. Каждому было известно, что только летняя водяная ярмарка может утолить любопытство, разогнать скуку и с пользой облегчить кошель всякого обитателя не только Текана, но и всей Салпы, будь он хоть подданный великого иши, поселенец из Вольных земель или вовсе отчаянный смельчак-дикарь с дальних гор или из Дикого леса. И то сказать, где еще дозволялось свободно торговать и прогуливаться между рядами чужеземцам? Где еще могли взглянуть друг другу в глаза почтенные арува и презренные луззи? Где еще звенели бубны и гудели трубы далеко за полночь? Где, без опаски послужить причиной пожара, выстреливали в небо красочные фейерверки? Где, почти не таясь мерзких храмовников, гадалки брались предсказывать судьбу? Наконец, где веселили народ лучшие бродячие артисты, которые не поддавались усталости и состязались друг с другом в усердии всю неделю, зная, что нигде не одаривает судьба их старание так полновесно, как на водяной ярмарке? Нигде.

Жаль только, проносилась ярмарка быстро. Казалось, только что стражи Хилана расчищали берег Хапы от бродяг и попрошаек. Только что тянули веревки, чтобы разметить шатровый поселок, балаганную площадь и торговые ряды. Торопили выделенных цехами мастеровых с подновлением речной пристани под высоким известковым берегом, широкой лестницы наверх и с устройством отхожих мест, и вот в день-два набежала пропасть народу, подтянулись караваны, грянула музыка, открылось торжище, и вслед за тем ярмарка перевалила за середину и стремительно полетела к своему последнему дню.

«Скорее бы уже она заканчивалась», — бурчал широкоплечий старшина северной башни Хилана Эпп. Нет, конечно, и стражам Хилана ярмарка была в радость — карманы полнились медяками, которые легко обращались в серебро, но как раз в этом году старшине не повезло — воевода определил Эппу под надзор балаганную площадь. Нет бы назначил присматривать за торговыми рядами, так вот тебе, старый вояка, бди на потешном круге. Лучше бы воевода поставил ветерана, когда-то одного из лучших ловчих самого иши, простым стражником у северных ворот. Народ пер на балаганную площадь так, словно там разливали бесплатное вино, а приработка особого не было. Да и что возьмешь с зевак, у которых в кошелях звенят черепки от разбитых горшков? А если у одного из них кошель оттягивает серебро, к нему просто так не подступишься: или какой из кланов немедленно встанет за своего выкормыша, или кто из знати. А с циркачей много не стянешь, девять из десяти — нищета подзаборная, была бы воля Эппа — каждому бы отсыпал по полусотне плетей и гнал куда подальше от столицы Текана, а то и вовсе подвел к берегу Хапы и утопил всех. Кто бы выплыл, тот бы и выплыл, а если бы и выплыл, что за забота? За рекой, на этой стороне изгиба которой поднял высокие стены и раскинул слободки Хилан, — ничего хорошего не только циркачей, но и никакого другого пловца не ждало.

Далеко, как раз напротив уходящих в мутную воду стен столицы, чуть ли не в двух лигах бугрился оплывшими от времени горами Дикий лес, чуть севернее виднелся широкий прогал Блестянки, впадающей в Хапу, а выше по течению сизая дымка окутывала земли вольных поселенцев. Не раз прикидывал Эпп, выйдя на полупустое в обычное время торжище между слободками и стенами Хилана, о чем думает иша, глядя из окон дворца на земли непокоренных смельчаков? Каково это — править всесильным Теканом, поглядывая на близкие его границы? Неужели не хочется правителю посадить на корабли сотню-другую ловчих, чтобы проредили деревни наглецов — вольных поселенцев — до самых гор? Понятно, что прореживали, и не раз, но можно было бы это делать и почаще. Тем более что там всегда есть чем поживиться, всегда. Вольные — едва ли не самые богатые на нынешней ярмарке, и товар у них на загляденье, и монета в кошелях не звякает, а кожу тянет. Боятся, то и дело оглядываются, а продают и покупают, продают и покупают. Разжирели без должного пригляда. И то сказать, не за их ли землями да за горами лежат Холодные пески, где золото, по слухам, чуть ли не под ногами валяется? Так или иначе, но хорошо вольные бросают циркачам, хорошо. Не пропали бы те в Вольных землях, пригласи их местные в гости. Но сами циркачи, сгони их Эпп в волны Хапы, до тех земель не добрались бы. Далековато плыть, да и доплыли бы — что с того? Снесло бы всю эту бестолочь течением к Дикому лесу, а в нем, как ни корячься, все одно — смерть. Это самому диким нужно быть, чтобы выжить в том лесу, даже ловчих не загонишь за реку просто так, да и что там делать? Там вотчина Хозяина леса, а он, этот Хозяин, по слухам, такая мерзость, что… Да и кто бы доплыл до противоположного берега, если Хапа раскинулась у Хилана так широко?

«Порядка стало мало, — ворчал Эпп, оглядываясь на сопровождающих его двух безусых еще стражников — медлительного увальня-здоровяка и суетливого малого. — И это разве воины? Юнцы зеленые, даром что отцы у них шрамами и почестями украшены. Эти никогда не дорастут до старшин, что уж там говорить о ловчих. Идут, разинув рты, словно мать их за сладостями на ярмарку послала. И никакого соображения в головах, никакой дрожи и благодарности в адрес судьбы, что дала им возможность родиться в славном Хилане, да еще не какими-нибудь там ремесленниками или крестьянами, а определила судьбу воинов клана Паркуи — клана Чистых, главной опоры не только урая Хилана, но и самого иши. На войну бы вас, да где ж теперь возьмешь войну?»

Эпп раздраженно сплюнул и дернул плечами. Порядок вынуждал ходить в кольчуге, хотя бы в кольчужнице-безрукавке, и, хотя лето только начиналось, солнце уже палило вовсю, и нательница была мокрой от пота. Вдобавок новые сапоги натерли ноги, да и колени отвыкли от ходьбы. Нет, уже не тот был возраст у старшины, чтобы вымеривать окрестности Хилана легким шагом, а до выслуги оставалось еще пять лет. Нет бы оседлать крепкого конька, да как раньше… Ничего, пройдет срок, и будет он снимать сапоги в первый жаркий день лета и надевать их только для выхода в город. И то сказать, зачем ему сапоги в крохотном, но ухоженном садике? Река рядом, значит, вода в колодце не иссякнет, поливай мягкую траву и радуйся. Только вот дожить бы еще до выслуги. Если судьба и на следующий год определит его к балаганщикам…

Потешная площадь вновь была многолюдна. Все-таки воевода не просто так назначил старшину дозорным при бродячих артистах: Эпп мгновенно выхватывал взглядом из толпы фигуру за фигурой и готов был без запинки рассказать хоть что-то о каждом. Сутулый селянин в овчинной шапке явно прибыл с севера, запах овечьего сыра от него бил в ноздри даже в толпе. Судя по цвету овчины, выходец с предгорий, что начинались сразу за Гиеной — вотчиной клана Асва — клана Лошади. Группка из трех селян с топорами за поясом, один из которых, украшенный шрамом на половину лица, был чуть повыше и постарше прочих, — вольные. Их сразу видно. И не ходят поодиночке, и одеты по-своему. Сапоги из хорошей кожи, одежда простая, но удобная, руки натруженные, но по осанке, по развороту плеч, по наглым, пусть и опасливым, взглядам — натруженные на себя: ни плетей не пробовали, ни корячиться до обморока не приходилось. Мальчишки, девчонки по десятку лет на нос — местные, слободские. Здоровяки в кожаных жилетах с наклепанными на груди кругами с юга — из Хурная, вздымающего розовые башни у впадения Хапы в просторы Ватара. Тоже нагловатые — так оно и понятно: до трети года проводит иша в южном поместье, родина там у него. Сам когда-то был ураем Кессара — клана Руки. Недолго, но был. Неплохие воины кессарцы, только ходят враскорячку, как бывалые моряки, их, наверное, крутобортый корабль стоит у южного края пристани. Вот на таких зевак балаганщики рассчитывают больше всего, понравятся — позовут к себе. Оно, конечно, вольная жизнь хороша, но всяко лучше не наудачу коней править, а по приглашению. Так, а на площади-то опять не все ладно?

Эпп оглянулся, цыкнул на приставленных к нему ротозеев и ускорил шаг. Толпу у балаганов вновь перекосило. Повозки стояли кругом, отгораживая от шумного торжища лошадей и нехитрое хозяйство циркачей. Между повозками колыхались в полуденном зное цветастые пологи шатров, раскрытых к толпе: не будет дождя — топчись народ в давке, да по усердию артистов бросай в плошку монету, прохудится красноватый небосвод — добро пожаловать внутрь, тут уж сколько войдет народу, столько и войдет — человек двадцать — тридцать, не больше, зато интерес другой, вот он, умелец, в пяти шагах фокусы перед тобой вертит. Дождя пока не собиралось, народ толпился под открытым небом, но стоял только у северного края площади. Ну точно, как раз у шатра слепого старика. И чего, спрашивается, там толпиться? Курант, конечно, мастак мечом махать, так ведь совсем уж одряхлел, только и может, что фокусы показывать с платками да с сундуками. Надо бы хоть раз глянуть, что на этот год старый привез на ярмарку? Толпятся, сучье семя. И ведь не прикажешь ротозеям разбежаться по другим балаганам. Смотрят то, что нравится. С другой стороны, одновременно только два балагана зрителей тешат. Всего повозок двенадцать, представление идет час или чуть меньше, по-всякому выходит, что еще один балаган должен давать представление. Так и есть, под серым шатром перекидывал с плеча на плечо тяжелые шары крепыш с запада. Трое зевак смотрели на него безо всякого интереса, поплевывая под ноги тыквенной шелухой.

— Нет зрителей? — скривил губы Эпп, остановившись напротив здоровяка, и наклонился над деревянной плошкой, в которой сиротливо поблескивала мелкая медная монета. — Что, вся ярмарка в убыток?

— Ничего, — проворчал крепыш, — приноровились уже. Наши все отдыхают, а я для порядка чушки бросаю. С Курантом никто не сравнится, так что мы к нему в пару по очереди идем. Да и старик не из сволочей, два представления делает — утром и в полдень, а к вечеру да ночью, когда самый барыш, отказывает в общую пользу.

— Да на что там смотреть-то? — не понял Эпп. — Он сам же вроде как перестал с мечом упражняться?

— Там и без него есть кому народ дивить, — пробурчал здоровяк. — И женушка его не подарок, все еще в силе, да и приемыши у него как на подбор. Вот ведь каждого, считай, что на помойке подобрал, а теперь, поди ты, сравнись с ними!

Эпп нахмурился, похлопал кулаком по зудящему плечу, вминая кольца кольчуги в раздраженную кожу, и двинулся к балагану слепого. Не мог взять в голову старшина, чем удивлял зевак Курант. Да, несмотря на слепоту, старик был славен как фехтовальщик по всем ярмарочным площадям Текана, в былое время мог выбить меч из руки любого воина. Хотя еще как сказать — настоящие умельцы не бродили по ярмаркам, по крайней мере, Эпп, который и сам был не из последних мастеров, не слышал, чтобы с Курантом скрестил меч хотя бы кто-то из ловчих, что уж тут говорить о тех, кто рангом повыше? Впрочем, слухи ходили разные. Сколько там у него было помощников? Эпп наморщил лоб, начиная раздвигать зевак рукоятью меча, вспомнил: жена, два парня, один из которых еще и усов на лице не имеет, да девчонка, хрупкая, словно тростинка…

Площадку у своего балагана Курант устроил просторную, огородив ее тонкой цепью, продетой через кольца на забитых в утоптанную землю кольях. Первый ряд зрителей сидел на земле, второй — чуть повыше первых, подсунув под задницы собственные ноги, третьи мостились на деревянных чурбаках или опускались на колени, а уж дальше кто-то стоял, кто-то подпрыгивал, а детвора так и вовсе седлала крепкие плечи завороженных чудным зрелищем отцов. Внимание толпы удерживала узкоглазая девчонка, которая стояла на натянутом между двух опор канате.

— А ну-ка, — вывел из столбняка стражников Эпп, — ходить вдоль задних рядов да присматривать за карманниками. Учил — должны знать. И чтобы не зевать!

Стражники разочарованно забурчали что-то, но Эпп уже и не смотрел в их сторону. Да, старик Курант не терял зря времени, замену подготовил достойную. Неизвестно, какого номера ждали собравшиеся у его балагана, но от выступления девчонки никто не мог оторвать глаз. Даже привычной ругани не слышалось из толпы, которая словно дышала в одно горло, хотя чего было беспокоиться, ну стояла девчонка на канате в пяти локтях над землей, ну жонглировала при этом ножами, мало ли жонглеров на ярмарке тупые железки подбрасывают, даже в торговых рядах…

Эпп присмотрелся и понял. Девчонка стояла на одной ноге, точнее, даже на пальцах одной ноги, удерживая равновесие второй ногой, которая то плавно уходила в сторону, то вытягивалась вперед. И жонглировала она не тремя ножами, а пятью, каждый из которых был на самом деле не ножом, а довольно массивным изогнутым крисом,[2] привычным оружием клана Сурна — клана Рога. Да и сама девчонка была черна и узкоглаза, как истинная дочь самого далекого приморского города Текана — Туварсы. Расцвела негодница за последнюю пару лет, чуть округлилась, заплела волосы в три тугих черных косы, раскрасила лицо черным и белым, дух захватывает. Такая бы просто прошлась между торговыми рядами в этих же самых легких хурнайских шароварах да харкисской рубахе — все торговцы о барыше бы забыли.

— Тьфу, — раздраженно сплюнул на чью-то макушку Эпп.

«Вот ведь чуть не споткнулся на ровном месте, харкисские рубахи вспомнил. Так и накличешь беду на собственную голову. За одно упоминание Харкиса любой урай сто плетей выпишет, а уж за длинные разговоры можно и головы лишиться. Нет уже как десять лет Харкиса и не будет никогда больше. Еще прошлый иша велел сровнять здания мятежного города с землей и засыпать пустырь солью. Все, забыть и не вспоминать, забыть и не вспоминать».

Эпп вытер со лба пот и тут только понял завороженное молчание толпы. Земля под канатом была усыпана спиралями гиенской колючки. Вот уж никому не пожелал бы Эпп упасть на ее шипы. Конечно, сейчас она не ядовита, тем более, наверное, давно срезана, но упасть на тонкие, почти стальные иглы длиной в палец каждая… А вот вышла и Самана. И не изменилась почти, ей-то, впрочем, ни к чему было меняться, хотя время и жену Куранта не пощадило. Эпп даже засопел, вспоминая, как лет двадцать пять назад он еще почти юнцом сам приходил полюбоваться на стройную жену слепого балаганщика, который в стариках тогда еще не числился. Что теперь осталось от той красоты? Густые светлые кудри да голубые глаза? Погрузнела Самана, раздалась в кости… неужели так и не изменила слепому мужу? Повезло же тогда Куранту, верно, дурочку к рукам прибрал или что-то не так с нею было? Ведь ни одного родного ребенка нет у слепого…

Самана поклонилась публике и подошла едва ли не вплотную к первым рядам. Эпп без труда разглядел, какой петлей связан ее жакет. А жена слепца повернулась к зевакам спиной и чуть присела, согнула ноги в коленях, расставила в стороны руки, что скорее было уместно в мужицкой драке пара кулаков на пару, но Эпп не успел возмутиться. Узкоглазая девчонка размахнулась и метнула в толпу первый крис. Старшина похолодел. Кривой кинжал явно летел в направлении к нему, но Самана резко выбросила руку в сторону и поймала его за рукоять!

— Вот ведь собачья мать, — выдохнул вместе с толпой Эпп и не успел удивиться, что девчонка бросает оружие, которое никак не было предназначено для метания, скорее для тычка, как уже следующий крис летел в толпу. И снова дружный выдох засвидетельствовал, что Самана с возрастом не утратила резвости и ловкости. Третий, четвертый, пятый… Разве не метала Самана раньше ножи сама? Да нет, именно что метала, а не ловила, вызывала кого-нибудь из толпы, давала ему в руки деревянный чурбачок и втыкала в него десяток ножей с трех десятков шагов. А девчонка-то что ее творит?!

Узкоглазая сделала по канату несколько шагов в одну сторону, потом в другую, затем скользнула вниз, заставив старшину с хрустом сжать кулаки, но не долетела, замерла, повиснув на согнутых ногах в ладони от страшных шипов. Раскачалась, взлетела в воздух, перевернулась и встала на ноги. Тут только толпа восторженно загудела, а из-за полога вышел широкоплечий высокий парень с рыжей бородкой, деловито и ловко снял с распорок канат и начал подгребать колючки. Эпп уже хотел было расхохотаться вместе с публикой насчет неказистого орудия — рукоять у грабель была толщиной в руку крепкого мужика, да еще и торчала щепой во все стороны, но смех застрял у него в глотке. Самана теперь уже сама метнула крис! Рыжебородый уборщик даже не поднял головы, когда кинжал задрожал, воткнувшись в ту самую рукоять. Второй крис, третий, четвертый, пятый! Затем женщина рванула с плеч жакет, и Эпп увидел на ее неожиданно тонкой талии пояс, увешанный метательными ножами.

И снова засверкали стальные лезвия в воздухе. Вал колючек медленно отодвигался к дальней стене шатра, но и деревяшка в руках парня обращалась в стального ежа. Вот уже он вовсе отбросил грабли в сторону и рукой поймал брошенный в него последний нож! Тонкий метательный нож, с тяжелым лезвием с острыми зазубренными гранями. Поймал и тут же отправил его обратно. И Самана ухватила его в каком-то немыслимом прыжке и тоже отправила обратно. Туда — обратно. Туда — обратно. Пока все та же узкоглазая не метнулась молнией поперек площадки и, к восторгу толпы, не перехватила летящий нож, успев к тому же вновь перевернуться в воздухе кверху ногами!

Эпп вытер взмокший лоб и подобрал отвисшую челюсть. Что и говорить, приходилось старшине видеть, как забавляются ловчие иши во дворе крепости, сам не так уж давно учил юных воинов, но и рядом никто из них не стоял с этой немолодой женщиной и ее приемышами. Как же их зовут-то? Ну точно, этого рыжего — Харас. Девчонку — Нега. Там же еще белоголовый мальчонка был с тонким шрамом до середины лба, Лук, кажется? Или Луккай? По канату лазил, жонглировал тоже. А этот Харас года два назад бороться выходил с любым из толпы. И тогда никто не мог его взять, вертким был на ужас, а уж теперь-то…

Нега подняла над головой деревянную плошку, показала ее толпе, затем вдруг подкинула посудинку вверх, ловко встала на руки и поймала плошку ногами. И пошла на руках вдоль ряда зрителей, подметая черными косами балаганную площадь и задорно улыбаясь восхищенным зевакам — платите, мол, за доставленное удовольствие. Те, правда, глаз не спускали скорее с ее бедер, которые вдруг оказались прямо перед глазами, а не с плошки, но бечеву на кошелях распускали охотно. Монеты так и зазвенели в посудинке.

— Эх, — довольно хмыкнул тот самый селянин в овчине. — Хоть ходи вслед за повозкой старого Куранта и в каждом городе бросай ему денежку. Ну где еще такое увидишь? Жаль, что сам он уже не тот.

— Постарел? — спросил Эпп.

— А кого время молодит? — обернулся селянин, узрел старшину и испуганно сгорбился. — Говорят, что не тот стал. Мечом уже больше не машет. Рука у него, что ли, отказала, пусть и левая. Выходит в самом начале, в сундук кого-нибудь прячет, платок из кармана тянет, и все.

— Есть у него сменщик, есть, старшина, — обернулся толстяк, в котором Эпп узнал булочника из северной слободы. — Подожди, сейчас самое интересное начнется.

От самого интересного Эпп отказываться не собирался, хотя скорее не отказался бы от кувшина холодной воды, вылитой за шиворот, сапоги вот только не хотелось портить, но притягивал к себе балаган Куранта, притягивал. Ведь знал какой-то секрет старый слепец. Когда девчушка на руках мимо старшины проходила, рука у того словно сама собой за монеткой к кошелю потянулась.

Рыжебородый ловко накрыл холстиной горку колючки, и из-за полога показался тот самый Лук. За два года, что Эпп его не видел, мальчишка превратился в крепкого паренька. Нет, он не мог сравниться шириной плеч с Харасом, ростом так и вовсе вряд ли мог рассчитывать догнать названого долговязого брата, но в остальном был не чета тем ротозеям, что и теперь вместо присмотра за карманниками сопели за спиной старшины. Эпп сразу приметил в ладном парне тот самый избыток силы, когда вроде и ноги тебя несут сами, и руки способны творить чудеса, и во всем теле свежесть не только от молодости, но и от труда и неустанных упражнений.

— Белый, белый, белый! — понеслось в толпе.

Парень и в самом деле был бел, но не сед, а именно бел, как бывает иногда белой городская ворона, одна на тысячу черных соплеменниц. Не дают ей жизни товарки — и недели не поотсвечивает белым пятном в черной стае, заклюют, а вот этого паренька пока не заклевали. Да и не ворона он, а циркач-бродяга, и не в стае, а в гнездышке на колесах под крылом слепца. Что старик приготовил публике на этот раз? А вот и он.

Вслед за Луком на площадке показался сам Курант. Старик явно сдал. Затянутые тонкой кожей пустые глазницы провалились и сделали его лицо похожим на лицо мертвеца. Он прихрамывал, и одна рука его висела плетью. Вторая держала средний хиланский меч с притупленным концом и изрядно зазубренным лезвием. Точно такой же меч был в руках у Лука, который встал посередине площадки.

Старик остановился в пяти шагах от крайнего ряда, усмехнулся и повел головой так, словно видел каждого. Потом воткнул меч в землю и вытащил из-за пазухи деревянную плошку, в которую положил блеснувшую серебром монету. Его голос был глух, но тверд.

— Никакой крови. Если только легкое растяжение кисти. Это я вам обещаю, мой мальчик беречься не будет, вас будет сберегать. Его серебряный против любой монеты, будь это даже медная гиенская чешуя. Нужно выбить меч из руки моего парня и не дать ему выбить меч из своей руки. Правила старые, вот только воин новый. Я слышал тут знакомые голоса, надеюсь, никого не разочарует старое представление на новый лад и никто не будет злиться, что я не выколол своему приемышу глаза.

Публика ответила сдержанным хохотом.

— Сражаться только меч в меч. Напоминаю, — старик поклонился башням Хилана, — схватки с членовредительством запрещены повелением блистательного иши.

— Так давай же! — заорал кто-то из толпы. — Не тяни!

Эпп метнул взгляд влево и приметил молодца из клана Кессар. Да, пожалуй, что состязание с мальчишкой должно было получаться еще удачнее, чем с балаганщиком. Все-таки не каждый считал достойным биться против слепого старика. Да и сорвать серебряный в обмен на медную чешуйку было соблазнительно.

— Я хочу! — заорал селянин в овчине. — Тем более что монетка у меня самая что ни на есть гиенская чешуйка.

— Давай, только монетку клади в черепушку сразу, — кивнул Курант. И прежде чем побрести обратно к пологу, добавил: — Выиграешь — заберешь обе монетки. Кто-то выиграет после тебя — заберет уже три.

— А если пастух выбьет меч из руки твоего белоголового? — снова подал голос кессарец. — Представление закончится? Что за забава смотреть, как гиенский увалень сражается с юнцом?

— Не волнуйся, — отозвался Курант. — Для хурнайского смельчака, которого я по выговору узнаю даже спьяну, у меня всегда найдется еще одна серебряная монетка. Конечно, если он сам не испугается юнца.

Толпа заглушила ответ кессарца хохотом, а гиенец уже выбирался на площадку. Курант кивнул Луку, тот выдернул из-за пояса черный колпак и натянул его до подбородка. Эпп сузил взгляд. Предстоящее действо ему не нравилось. Одно дело сам Курант, который, по разговорам, по шагам мог узнать человека, с коим не виделся десять лет, который когда-то на слух был способен разрубить брошенную ему сливу, но мальчишка, которому вряд ли исполнилось больше шестнадцати лет? Настоящего умения никто еще не достигал раньше, чем через десять лет упорных занятий. Да еще с завязанными глазами? Молод, слишком молод был парнишка для взрослых забав.

Лук встал точно также, как несколькими минутами раньше стояла его приемная мать, только не пошел к зрителям, а замер в центре круга. Гиенец, который первым делом звякнул медной монетой, с хмыканьем выдернул из земли меч, перебросил его из руки в руку и медленно пошел на Лука. Да уж, прикинул Эпп, расчет селянина был прост. Если как следует ударить по мечу противника, который не ждет удара, то не всякий воин удержит оружие в руках, а уж мальчишка тем более.

Подбадривая себя чем-то средним между рычаньем и уханьем, гиенец шаг за шагом приближался к противнику, который оставался посередине площадки, разве только разворачивался к нападавшему лицом. Лук не двинулся с места даже тогда, когда последний все-таки размахнулся и нанес удар. Разве только отвел меч чуть в сторону. Под хохот толпы гиенец пару секунд недоуменно смотрел на собственные руки, которые едва не упустили меч сами по себе, после чего зарычал чуть громче и попытался ударить еще раз. И снова Лук отвел меч в сторону и позволил зазубренному клинку противника взметнуть площадную пыль.

— Приятель! — заорал из толпы веселый кессарец. — Может, это тебе лучше надеть черный колпак на голову? Все одно не видишь ничего и без него!

— Сейчас посмотрим, кто не видит, — раздраженно откликнулся обладатель овчинной шапки и третий удар нанес уже чуть сдержанней.

Клинок ударился о клинок, сталь заскрежетала, Лук сделал едва приметное круговое движение рукой, гиенец вскрикнул, и его меч, взлетев над головой неудачливого претендента на серебряный кругляшок Куранта, оказался в руке мальчишки.

Толпа восторженно загудела. Эпп довольно хмыкнул. Приемчик, который показал Лук, был простым, ему учили воинов каждого клана в первую очередь, но для того, чтобы применить его так ловко, даже многолетних упражнений не хватило бы, нужен был еще и талант. И у парня он, судя по всему, был. К тому же поймать меч за рукоять, не видя его? А смог бы это сделать сам Курант?

— Я теперь! — довольно заорал кессарец, протискиваясь между зеваками. — Только, старикан, дай мне потеребить тот колпак, а то уж больно ловок твой парень, наверное, вязка редкая, все ему видно?

Курант кивнул стянувшему колпак с головы Луку. Бравый молодец шагнул через цепь, похлопал по плечу пригорюнившегося гиенца и поймал брошенный ему колпак, после чего и сам немедленно натянул его на голову. Лук смахнул со лба пот и смотрел на следующего соперника спокойно, возможно, даже с потаенной улыбкой. Эпп довольно крякнул — чем дальше, тем больше ему нравился белоголовый паренек.

— Не видно ничего, — торжественно огласил собственное впечатление кессарец. — Я, конечно, старик, по первости собирался предложить твоему мальчугану перемахнуться клинками глаза в глаза, но уж больно ловко он пастуха обезоружил. Поиграем пока по вашим правилам. А то ведь придется Далугаеша приглашать, если и я не справлюсь!

Эпп нахмурился. Словоохотливый выходец из Хурная помянул старшину ловчих. О самом высоком воине Текана ходила слава отличного мечника, о чем Эппу было известно лучше многих, но не всякий бы решился выкрикивать имя старшины ловчих на ярмарочной площади. Непрост был кессарец, непрост. Бросил в плошку не медяк, а серебряный, дождался, когда Лук снова натянет колпак, только после этого подхватил меч, поиграл им, сыпанул чего-то на рукоять, удовлетворенно хмыкнул и пошел на парня, да не прямиком, а кругом. А ведь хорошим, наверное, слывет бойцом среди своих, хорошим. Ноги-то правильно ставит. Интересно, чем ответит ему приемыш Куранта?

Эпп стянул с головы подшлемник, вытер им пот со лба и вдруг понял, что давно уже ему не приходилось видеть чего-нибудь такого, чтобы о прочих делах память начисто отшибало. Вот ведь, наверное, воля вольная теперь карманникам? Старшина бросил быстрый взгляд в сторону и усмехнулся. Если и были карманники в толпе, то как раз теперь они и сами смотрели на цирковое действо, разинув рты.

А Лук между тем в этот раз стоять не стал. Сам двинулся по кругу, причем ни на мгновение не отвернулся от кессарца, ни на ладонь не увел в сторону острие меча.

— Ашу мое имя, — хмыкнул воин, продолжая описывать круг по площадке. — Я уж не знаю, кто кого сейчас переможет, но при всяком раскладе приглашаю повозку твоего старика, парень, в Хурнай. Не теперь, так осенью, а хочешь, зиму переждать приезжай. Сам иша Хурнаем зимой не брезгует. Меня там всякий знает, спросишь старшину проездной башни, а там и площадка будет, и место для балагана, и публика соберется.

Речь кессарца текла плавно, словно и не двигался он по утоптанной земле, не держал в напряженных руках тяжелый меч. Интересно, казалось Эппу или Лук и в самом деле управлялся с мечом с меньшим усилием, чем его соперник? Так держал оружие, словно клинок вовсе ничего не весил, был продолжением руки.

— Ну что скажешь? — спросил кессарец и в то же мгновение нанес удар.

Острие клинка коснулось клинка Лука и словно прилипло к нему. Мальчишка шагнул в сторону, взмахнул рукой, присел, перекинул меч из руки в руку, снова вернул его в правую… И все это время он умудрялся не оторвать конец клинка от клинка кессарца! Эпп выпучил глаза. Слышал он об умении выходцев из Хурная поддерживать друг друга мечами на скользких досках, но чтобы сделать то же самое здесь, на твердой земле, да с мальчишкой с завязанными глазами? Понятно, что балаганная площадь — не палуба во время качки, но сделал-то это не кессарец, а сам мальчишка!

— Однако, — вытаращил глаза кессарец, шагнул назад, покачал головой и снова пустился в медленный танец вдоль тонкой цепи. Он успел пройти половину круга, когда отчего-то остановившийся в центре его Лук резко развернулся и сам нанес удар, словно точно знал, в какой точке находится меч его противника. Раздался скрежет, кессарец ловко крутанул кистью, проводя против Лука тот самый прием, которым мальчишка обезоружил гиенца, но младший приемыш Куранта изогнулся и продолжил начатый кессарцем прием вторым оборотом клинка. Противник удивленно вскрикнул и проводил взглядом вылетевший из его руки меч. Тот взметнул пыль в шаге от плошки с монетами. Публика заорала в исступлении. Нет, паренек Куранта не только был драгоценностью, но и огранки явно не требовал. Эпп восхищенно фыркнул, и тут над площадкой повисла тишина.

Старшина так и не понял, прошел незнакомец между зеваками или соткался из воздуха прямо над ограждающей цепью, но гудение и крики стихли, как по мановению властной руки. Только словно шорох-свист понесся от губ к ушам:

— Сиун, сиун, сиун…

И таким же свистом показался голос незнакомца, который скорее напоминал черный степной смерч, чем человека, хотя — вот же и плечи, и силуэт вполне человеческий, и капюшон наброшенного на голову плаща или чернота распущенных волос…

— Колпак сними.

Лук тут же стянул колпак и показался Эппу на фоне черной тени незнакомца еще белее, чем был на самом деле. Сиун, а в том, что это был именно он, старшина уже не сомневался, кивнул, уменьшился вдвое или наклонился, поднял меч, снова обратился смерчем и провел по зазубренному лезвию пальцем. Звук раздался такой, словно коготь у сиуна был из лучшей теканской стали. Лезвие окрасилось красным, будто покрылось кровяным потом.

— Меч в меч? — просвистел сиун.

— Меч в меч, — твердо сказал Лук.

— Так, что ли? — рассмеялся черный и взмахнул мечом.

Клинки заскрежетали один о другой. Лук шагнул в сторону, вывернулся и легко выбил меч из руки сиуна. Или просто рука того исчезла, и меч сам упал в пыль. Черный снова рассмеялся, опустил что-то в плошку и… исчез. Или растворился в толпе.

Так растворился в толпе или растаял в воздухе? Да уж, увидеть черного сиуна было не слишком хорошей приметой, и хотя говорили, что черный сиун что-то вроде полоумного среди прочих сиунов, как дурачок среди людей, но Пустота его знает…

Эпп раздраженно потер глаза. У балагана стояла тишина, только шаркали подошвы зевак, которые торопились разойтись по неотложным делам. Лук растерянно вертел головой. Побледневший Курант подходил к пасынку. Над брошенным в пыль мечом, снова обретшим серый цвет, присела Нега.

— Старшина. — Один из ротозеев осторожно коснулся плеча Эппа.

— Что тебе, несчастье собственного отца? — обернулся тот.

— Там… — Молодой воин почти заикался от испуга. — Там, на той стороне балаганной площади… у главного торгового ряда… Там, где висят щиты кланов. На столбе…

— Ну что там? — почти заорал Эпп. — Щит, что ли, какой упал?

— Нет. — Из-за спины ротозея показалась испуганная рожа его приятеля. — Там появился… другой щит.

— Пошли, — похолодел старшина.

Он так и знал. Мысль о харкисской рубахе не могла прийти просто так. Никакой щит, кроме щита клана Зрячих, «другим» быть не мог. Ну разве только кто-то извлек бы из небытия осколок чего-то давно минувшего. Но именно этот… Вот ведь угораздило! Добром это не кончится точно. Осталось только узнать: сразу казнят невезучего старшину или предварительно высекут до полусмерти.

Так оно и было. Среди сверкающих золотом, серебром и цветной эмалью щитов кланов Текана висел и щит клана Сакува — белый с черным глазом посередине. Хорошо хоть не с золотым. Впрочем, какая теперь разница? Или еще не поздно сдернуть смертельную метку в пыль?

— Что будем делать? — пискнул на ухо старшине недотепа-стражник. — Я без лестницы не заберусь на этакую верхотуру!

— Полетишь, — зло прошипел старшина, шагнул вперед и замер.

— Эпп! Эпп! — начал дергать его за руку второй из ротозеев, когда тот простоял неподвижно с остановившимся взглядом пару минут. Наконец старшина вздрогнул, задышал, захлопал глазами.

— Эпп! Что с тобой? — заскулил суетливый малый. — Ты шагнул к столбу, а потом словно окаменел. Увидел что или как? Будем снимать щит?

— Нет, — прохрипел старшина.

Глава 2 ПАЛТАНАС

Идти в город с Луком вызвалась Нега. Он даже возразить не успел, как сестра смыла с лица краску, мгновенно натянула на себя любимое льняное платье, спрятала косы под хиланский платок, обратившись в скромную селянку, ухватилась за руку названого брата и едва ли не вприпрыжку зашагала рядом. Вроде бы ничего похожего: он чуть повыше, она пониже и значительно тоньше, она в платке, он в колпаке, у него глаза зеленые, у нее — черные, она в льняном в синеву платье, он в серых холщовых портах и такой же рубахе. Ничего похожего, а посмотришь издали, приметишь, как ноги ставят, как спину держат, как руками взмахивают, — ну точно, если и не двойняшки, все одно брат и сестра. Лук давно знал об этом, не раз слышал в спину: одна кровь или вылупки из одного гнезда, — даже удивляться перестал. Вот только сам он не мог понять: сестрой считает Негу или еще кем, все ему чудилось, что больше она ему, чем сестра. И Самана казалась большим, чем мать, хотя бы потому, что возилась с ним как с родным, хотя ни кровь, ни родство не заставляли ее тратить время на упрямого мальчишку. И Курант был большим, чем отец, пусть и не баловал парня ни добрым словом, ни взглядом. Лук даже улыбнулся этой мысли.

Конечно, и не могло быть у старика никакого взгляда, но, когда обращал он на мальчишку пустые глазницы, ему всякий раз казалось, что старик видит его насквозь. Вот Харас был ему братом, мог и по затылку щелкнуть, и посмеяться над младшим, а Нега, Самана, Курант все-таки чем-то большим. Вот и теперь Лук чувствовал пальцы Неги в своей ладони и нет-нет да косил на нее взглядом, все разглядеть пытался, что изменилось в девчонке за последние полгода? Отчего вместо того, чтобы дернуть ее, как прежде, за косу или ущипнуть за девичью округлость, он замирает и словно язык проглатывает? Так бы и смотрел на тонкий профиль, глаз не отводил, но и на высокий столб, возле которого как раз теперь суетились стражники с принесенной откуда-то лестницей, взглянуть хотелось. С озорной улыбкой, пусть и смешанной с болью, взглянуть. Не думал Лук подводить старика, но не смог остановиться, когда под утро народ разошелся и на становище торговцев наполз туман. Не удержался, в мгновение вскарабкался по скользкому столбу к щитам, добрался до покрытого белой эмалью щита клана Паркуи — клана Чистых — и ловко вывел углем глаз. Как бы и в самом деле не накатило каких-нибудь бед от его шалости! Впрочем, Куранта вроде бы больше обеспокоил сиун? Не просто побледнел старик, затрясся, когда понял, с кем пришлось скрестить меч Луку. Едва сиун исчез, тут же отозвал Хараса, отправил куда-то с поручением. Да, встреча с сиуном, как слышал Лук, плохая примета. Однако напрямую таинственное существо зла никогда никому не делало. Так чего тогда волноваться? Все же хорошо закончилось?

На плече у Лука висел мешок с половинками меча, который, едва публика разбежалась, сам собой развалился на части в его руке, пальцы девчонки стискивали кошелечек, в котором позвякивали три монетки Лука — гиенская чешуйка и два серебряных да горсть медяков, что добавила Самана, заплатить за проход в город. Крохотный глиняный квадратик-печатка от сиуна, с закругленными уголками и отверстием с краю, что обнаружился в плошке, висел у Лука на шее. На одной стороне коричневатой безделушки было изображено солнце, но не тусклое и мутное, которое ползло по летнему, красноватому небу Текана, а ненастоящее, четкое, окруженное короной лучей. На другой стороне — Храм Пустоты. Долго старик ощупывал глинку, нюхал ее, прижимал к щеке. Потом проскрипел, словно месяц не открывал рта:

— Храм Пустоты. Только не знаю, где такой стоит. Не видел такой. На ощупь — словно в колоннах, что ли? Обычно они простенькие, что здесь, в Хилане, что в других местах. Башня, плоский верх, низкий вход. Внутри пустота. Служба-то снаружи идет.

— С чего ты взял, что это Храм Пустоты? — удивился Лук.

— Крапины посчитай на макушке. Сколько их? Двенадцать? Точно так же, как и на знаке любого смотрителя, пусть даже это какой-нибудь вонючий соглядатай-храмовник самого мелкого пошиба. На всяком Храме Пустоты сверху двенадцать зубцов. А если зубцов нет да верхушка круглая, какой же это храм? Тогда это оплот. А на оплоте должна быть дверь. А где тут дверь?

Лук недоверчиво приблизил к глазам изображение. И на взгляд-то упомянутые Курантом «крапины» было нелегко разглядеть, а уж на ощупь…

— И что это значит? — нарушил Лук непривычную тишину. Даже болтушка Нега вдруг примолкла.

— А ничего, — почти безучастно пробормотал старик, словно мысли его уже были где-то далеко.

— А может, это печатка для пряников? — пискнула Нега и тут же затараторила: — А если это и есть всамделишный Храм Пустоты? Ну самый главный? Есть ведь такой? Почему все Храмы Пустоты маленькие, а этот с колоннами? А почему на всех храмах по двенадцать зубцов? А почему мы его не видели? А мы разве не во всех городах были? А что это вообще такое — Пустота? Почему ее все боятся, если она — пустота? Пустота ведь, это значит — «пусто»? Ничего нет? А почему храмовники ходят в жару в черных балахонах? А этот сиун почему был весь черный? Может, он тоже храмовник? Сиуны — кто такие? Колдуны, что ли? Так ведь колдовство запрещено в Текане? А если не колдуны, тогда почему меч Лука сломался, а меч, которым сиун махал, уцелел? Они же одинаковые. Или нет?

— Цыц! — гаркнул Курант, отчаявшись остановить поток словоизвержения жестами, и с раздражением повернулся к жене. — Самана, ты хоть заткни этот фонтан.

— Сам справляйся, — отозвалась от жаровни Самана. — Пока мелочью была, рот не затыкали, теперь уж поздно. Ничего, лишние слова вылетят, тут и примолкнет. Хочешь человека от глупости избавить, дай ему выговориться. Не мешай мне, скоро Харас овощи принесет с рынка, мне нужно все приготовить. Или куда ты его послал? Ты, что ли, будешь за меня кашу доваривать?

— Вот так вот, — пробурчал Курант. — Пока мелкая была, не давала окоротить, говорила, не трогай девчонку, а то характер переломишь. Теперь выросла — оказывается, раньше надо было окорачивать. Бросай свою кашу, жена.

— Что так? — выпрямилась Самана.

— Так вот, — пробормотал Курант, поглаживая скулы здоровой рукой.

— Может, это храм из какого-нибудь мертвого города? — заинтересовался Лук, продевая шнур в отверстие пластинки. — Ну в том смысле, что его уже нет? Да мало ли в Текане храмов? Да и только ли в Текане? Мы же не могли все углядеть? Разве нет поселений в Вольных землях? Или за горами?

— Хочешь заняться поисками? — поднял незрячее лицо Курант.

— Не знаю, — признался Лук. — Но ведь должен же быть в этом подарке какой-то смысл?

— Иногда смысл как раз в том, что его нет, — отрезал Курант. — А если бы он тебе бросил в плошку речную гальку, ты тоже искал бы в этом какой-то смысл? По-любому обманул ведь. Что говорят про сиунов на ярмарке? Ты ж ходил вчера по рядам, обещался слухов подсобрать, баек?

— Так-то ничего не говорят, — вздохнул Лук. — А вот если расспрашивать, кое-что узнать можно. Я, правда, о сиунах специально не расспрашивал. Но говорят, что сиуны — это те колдуны, которые перемудрили. Ну или постигли суть вещей. Победили смерть. Или пережили ее. И теперь они как ветер или как дождь. А ты разве не то же самое мне рассказывал когда-то?

Старик снова опустил голову. Так же молча стояла и Самана у котла. Лук помолчал, застегнул ворот рубахи, продолжил:

— Я слышал, что убить сиуна нельзя, даже вся гвардия иши не сможет с ним справиться. Все равно что воду мечом рубить. Впрочем, они и не лезут ни в чьи дела. Их замечают, но и только. Если они сами этого хотят. И еще — их очень мало. Сколько городов, столько и сиунов. Или сколько кланов, столько и сиунов. У каждого свой, выходит?

Старик продолжал молчать.

— О черном сиуне тут болтают порой, да. Мелькает он и в Хилане, и в других городах, но редко очень, да и зла никому не делает. Иногда по рядам ходит, порой фрукты пальцами плющит, ткани мнет. Озорует. Он вроде как не в себе. Больной, что ли? Если бы я знал, что он нынче появится, я бы поподробнее о нем расспросил. Но говорят, что местный сиун другой. Он вроде каменного столба, только столбов-то в Хилане много, и какой из них сиун, никто не знает. А этот черный — может, и не сиун никакой? Но если сиун, тогда, думаю, что повезло мне и увидеть его, и даже сразиться с ним. Кто еще может этим похвастаться?

Лук заметил дрогнувшие пальцы старика и добавил неуверенно:

— Или не повезло.

— Или не повезло, — наконец подал голос Курант и погрозил пальцем Неге, которая даже глаза выпучила, пытаясь сдержать очередное словоизвержение. — Болтаешь много, парень, тлен в глаза. От сестры заразился? Забыл правило? Из десяти слов, что на язык просятся, одно вымолвить можно, и то про себя.

Солнце только собиралось сползти с точки зенита, и его свет пронзал внутренность повозки через прорехи в тенте красноватыми иглами. У задранного полога позвякивал развешанной на веревке кухонной утварью ветер, всхрапывали лошади, рядом слышалось гудение толпы — представление продолжалось в других балаганах.

— Выкинуть надо эту безделушку, — проскрипел Курант. — Не к добру она. Все, что от сиуна, — все против человека.

— Ты уже встречался с сиуном, — понял Лук. — У тебя в руках был такой же знак?

— Не было у меня никаких знаков, — ответил Курант. — Но сиуна я видел. Не такого, которого считают придурком. Считай, что это было последним, что я видел. И говорить об этом я пока не хочу. Я правильно понял, что выбрасывать глинку ты не собираешься?

— Правильно, — упрямо мотнул белой головой Лук.

— Тогда будь готов к неприятностям, — тяжело вздохнул Курант. — Хотя на кочку пенять надо, пока не спотыкнулся. Потом уж поздно. Потом только на себя. Вот и отгуляли, считай…

— Хорошо подумал? — поинтересовалась Самана, затягивая волосы в тугой пучок.

— И думать нечего, — пробормотал Курант. — Поздно думать. Я сказал, бросай свою кашу.

— Так бросила уже, или оглох? — спросила Самана.

— Вот, — кивнул Курант и вдруг в мгновение стал собранным и строгим. — Беги к пристани, жена, найди щербатую, я брата ее в толпе слышал. Скажи, что помощь мне ее нужна. Уходить будем. Так-то, парень. Ведь знал, когда брал тебя, что этим все кончится. Ладно, потом обговорим. Пока отправляйся-ка в город, найди лучшего кузнеца, чтобы мог быстро сварить меч. Обходиться надо тем, что есть, даже плохонькие мечи на дороге не валяются. А они нам теперь могут ой как пригодиться. Двух серебряных хватит, может, и одним обойдешься, если деньги останутся, купишь сладостей Неге и Самане. Подсластить надо дорогу.

— Я пойду с Луком, — вскочила на ноги Нега. — А то он по дороге половину съест!

— Пусть идет, я справлюсь, — вздохнула Самана. — У меня во всякий момент все собрано.

— Давай, — кивнул Курант. — Только хорошенько присмотри за дружком, а то я слышу, возня какая-то началась у столба со щитами, мнится мне, без него там не обошлось. Попомни мои слова, парень, шуточки твои до добра не доведут. Собрался яму копать, нечего ленточки на рукоять лопаты вязать. Хотя чего уж теперь, поздно уму учить, если учителя перерос.

Лук покраснел, забросил за спину сумку с мечом и стал спешно выбираться из повозки.

— Не задерживайтесь, — буркнул вслед приемышам старик. — Мало у нас времени, очень мало. Харас встретит вас на обратном пути. Да не светитесь попусту. Чтобы незаметно и неслышно. Как учил.

В ряды со сладостями Лук решил зайти позже, да и не принял всерьез слова Куранта насчет того, что подсластить дорогу старик собрался, поэтому сразу направился к городским воротам. Кузнеца можно было найти и в слободке, и ремонт клинка дешевле бы обошелся, но уж больно Луку хотелось посмотреть Хилан, тем более если старик решил уходить с ярмарки. В прочие города повозка Куранта закатывала как в собственную вотчину, располагалась или на площади, или на пустыре, которым обычно ремесленные кварталы отделялись от остальных построек, а вот в Хилан заезжать не приходилось. Всякий раз балаган останавливался за стеной, да и нечего было делать возле Хилана во все прочие дни, кроме первой недели лета, всякий — что артист, что бродяга — старался держаться подальше от высоких стен столицы: еще попадешься под горячую руку какого-нибудь ловчего, ищи потом защиты у урая да приготовься обыскаться. Да и непросто было войти в город, только в дни водяной ярмарки можно было прогуляться по столичным улочкам за одну медную монету, в прочие дни пришлось бы выложить все пять, а уж с повозкой и десятью не обойдешься. Другой вопрос, что как раз в дни водяной ярмарки Хилан пустел, горожане сами уходили из города, кто на день-другой, а кто и на всю неделю. Но Луку-то какое было дело до зевак, торговцев и покупателей? Вот медяки, вот сломанный меч, вот город… Когда еще представится такая возможность? Шагай себе вперед, держи за руку щебечущую сестричку и раскрывай пошире глаза, чтобы все рассмотреть да не упустить ничего.

Сложенные из идеально ровных блоков известняка высокие стены Хилана и сами по себе были красивы: башни тянули их от одной к другой, словно кружевные ленты гиенских пастушек, но над ними вставали еще более красивые башни внутренних крепостей и зубцы замка самого иши. Жаль только, красотами столицы приемышам Куранта предстояло любоваться издали, в центральную часть Хилана Лук не собирался, но и издали было на что посмотреть. Замок иши был сложен из розового хурнайского туфа и в лучах солнца казался вырезанным из лепестков болотной лилии. Даже не верилось, что внутри этого великолепия мог жить обычный человек. По крайней мере, Курант говорил, что иша — самый обычный человек, который удачно родился и сумел потратить большую часть удачи на то, чтобы остаться живым до того самого момента, когда собрание ураев — Большая Тулия — провозгласит его очередным ишей. Да еще сберег достаточно везения, чтобы хватило на долгую властную жизнь. Или недолгую. Хотя что могло угрожать правителю великого Текана? Соперников у него под солнцем Салпы не было. Так что главное — удачно родиться.

— А почему иша перестает откликаться на старое имя и становится просто ишей, когда его избирают правителем? — осознал очередной вопрос Неги Лук и посмотрел на сестру.

Против обыкновения, она не стала обрушивать на названого брата следующие вопросы, а замолчала, склонив голову к плечу, и Лук в который раз подумал, что так и не заметил, когда говорливая черноглазая девчонка-непоседа обратилась в красавицу. Да не просто красавицу, а такую, равной которой он не встречал ни разу. Исключая собственную мать.

— Ты что так смотришь? — шевельнулись чуть припухлые губы.

— Любуюсь тобой, — вогнал сестру в краску честным ответом Лук и потянул ее за руку. — С чего ты взяла, что он перестает откликаться на старое имя? И какая нам разница? Ладно, пошли быстрее, если старику взбрело уходить с ярмарки, забот еще будет выше тента — сундуки собрать, повозку проверить, лошадей запрячь, шатер свернуть. До вечера можно провозиться. Поторопимся.

— А где мы будем искать кузнеца? — пролепетала Нега.

— В ремесленных кварталах, — пожал плечами Лук.

Ремесленные кварталы находились в северной части города, как раз со стороны ярмарки. В торговых рядах не делали секрета из того, что лучшие мастера обосновывались за стенами Хилана. А среди них встречались и искусные кузнецы, и загадочные оружейники, и еще более загадочные механики, которые вместе с оружейниками изготавливали для гвардии иши согласно строгим канонам страшно дорогие ружья, а помимо того и всякие чудные штуки вроде часов на городских воротах, весов, затейливых замков на любые двери, с которыми так трудно бывало порой разобраться, и хитрых лебедок, с помощью которых обычный человек мог поднять груз в несколько раз тяжелее себя самого. Конечно, все эти мастера если и не торговали своими изделиями, так уж точно бродили между рядами ярмарки или вовсе толпились у одного из балаганов, но один или два кузнеца непременно должны были оставаться у горнов: мало ли что потребуется воинам правителя? Об этом, да еще о странном черном противнике Лук и продолжал размышлять, тем более что Нега вновь защебетала о чем-то своем, между делом пытаясь выпытать: правда ли ее брат сражается с противниками на слух или что-то все-таки видит сквозь плотную ткань?

Между тем главные ряды ярмарки остались по левую руку, уходя к пристани. У самых городских стен пробираться пришлось уже между шатрами, за которыми поблескивала Хапа и возле пологов которых крутили головами мальчишки-приказчики, присматривая за хозяйским добром. Потом из-под шатров выползла пыльная дорога, обратилась вблизи ворот в мостовую, а там уж и Нега примолкла, придавленная тяжестью кладки, крутизной башен и тонкой резьбой барельефов и бойниц. Горожан у ворот было немного, да и те все больше выходили из города, чем возвращались в него. На жаре изнывали два молодых стражника, которые безо всякого интереса взглянули на деревянные ярлыки артистов и на две медные монеты, которые Лук заплатил за вход, и оживились только тогда, когда парень добавил еще монетку за добрый совет. Совет оказался простым: если имеется нужда в кузнеце, надо входить в город, поворачивать у третьей улицы направо и двигать в ремесленные кварталы, потому как у реки проживает знать, а справа как раз и кузнецы, и ювелиры, и всякий прочий отборный ремесленный люд.

Курант, конечно, объяснил приемышам, что северные ворота не были главными воротами Хилана, вели к торговой пристани и использовались прежде всего торговцами и цеховиками, но и на этой окраине города Лук, против ожидания, увидел чистую, незаплеванную мостовую, тщательно выбеленные фасады двухэтажных каменных домишек и поразился блеску стекол во всех, даже самых крохотных, окошках.

— Зачем? — неожиданно коротко и внятно произнесла Нега.

— Ты о чем? — не понял Лук, вертя головой.

— Зачем нужны решетки на окнах? — пояснила Нега. — Почему во всех домах железные двери? Все боятся Пагубы? Но разве грозит Пагуба горожанам? Разве слуги Пустоты нападают на города? Штурмуют стены? Есть города, которые были покорены ими?

— Я слышал об одном таком городе, — задумался Лук, покосился на водоноса, тянущего мимо тележку с кувшинами. — Араи его имя. Курант говорил о нем в тот день, когда меня оставили у вас. Помнишь?

— А ты разве помнишь? — открыла рот Нега. — Ты помнишь, что было десять лет назад?

— И десять, и одиннадцать, и двенадцать, — твердо сказал Лук, останавливаясь у начала третьей улицы, на которой вовсе не было видно горожан. — Двенадцать уже смутно, отдельными днями, даже мгновениями. Но о том, что было десять лет и семь месяцев назад, я не забуду никогда в жизни. Ты хотела бы жить в этом городе?

— Нет, — покачала головой Нега, вглядываясь в ровный, как луч солнца, ряд домов и невольно прижимаясь плечом к названому брату. — Тут все мертвое.

— Разве? — удивился Лук. — Тут все живое, просто слишком чистое. Хилан не похож ни на один город. Кстати, я первый раз вижу такую прямую улицу. Словно попал в лес, где вместо деревьев стоят ошкуренные бревна.

— Вот я и говорю. — Нега вздохнула. — Мертвое. Посмотри. Кругом камень. Ни земли, ни листочка, ни травинки. Вот как тут, к примеру, полежать на траве?

Лук рассмеялся, но тут же оборвал смех, который эхом разнесся по пустой улице, и подмигнул сестре.

— Я слышал, что в замке иши пол покрывают пластины из золота и серебра, и правитель ходит по ним в шерстяных носках.

— А я бы пробежалась босиком, — прошептала Нега и выставила тонкую ногу в стоптанной сандалии. — И мне кажется, что даже камень будет милее моим пяткам, чем золото или серебро. Как ты будешь искать кузнеца?

— По дыму, — ответил Лук. — Над жилищем кузнеца должен стоять дым. Даже если не слышно ударов молота. Если кузнец продолжает работать и в праздничную неделю, значит, он хороший мастер.

— Или плохой, — хмыкнула Нега. — Не успел сделать работу вовремя и корпит над железом в праздники.

— Так даже лучше, — позволил себе улыбнуться Лук. — Плохой мастер — дешевая работа. Хороший мастер, чтобы заварить неказистый меч, не требуется. Больше монет останется на сладости.

— Я не люблю сладости, — вздохнула Нега. — Самана любит. Харас. Я не люблю.

— Что же ты любишь? — спросил Лук.

— Не скажу. — Девчонка рассмеялась и побежала вперед, оживляя только что казавшуюся мертвой улицу. — Я вижу дым. И молот позвякивает. В самом конце улицы. Мы, кстати, могли бы дойти до этого домика напрямки, если бы пошли вдоль стены!

Лук постучал по двери деревянным молотком, который висел на короткой цепи, потом ударил по ней ногой и уже подумывал, не вытащить ли из мешка обломки меча и не громыхнуть ли по кованым перильцам, поднимающимся вместе с тремя каменными ступенями к входу в жилище, когда за дверью все-таки заскрежетал засов. В приоткрывшуюся щель над парой натянувшихся цепей высунулся конопатый курносый нос, затем показалось все конопатое, но милое лицо, из тонких губ прошелестело что-то вроде: «ой» или «кто это?». Лук встряхнул звякнувший обломками мешок, и дверь открылась. Из темного коридора повеяло прохладой, впереди мелькнуло серое платье, усилился звон, и, ступая по поскрипывающим деревянным ступеням, Лук вместе со спутницей прошел во двор дома. Проводница, оказавшаяся рыжеволосой круглолицей девчушкой — ровесницей Неги, шмыгнула в сумрак навеса, перед которым охаживал молотом на закрепленной на кряжистом пне наковальне какую-то железку кузнец. Он был не стар, но лыс, морщинист и невысок ростом. Вдобавок кузнец не мог похвастаться особым разворотом плеч, но состоял, казалось, из одних сухожилий. Покосившись на гостей, мастер сбросил зашипевшую железку в кадушку с водой, повесил на крюк, торчащий из столба, щипцы, сложил руки на груди.

— Ты ведь хороший мастер? — спросил Лук. — Работа срочная.

— Спрашиваешь, какой я мастер? — удивился кузнец. — О том за порогом спрашивают, да не у мастера, а у прохожих. Или у тех, кто железо мое пользует.

— Так пусто на улице, — пожал плечами Лук. — Народу в городе мало, у твоего дома так вообще ни души. Ярмарка. Да и выбора у меня не было, только твой молот звенит, только твой горн дымком попыхивает. Даже имя твое спросить не у кого было.

— Меня зовут Палтанас, — отрезал кузнец, зыркнул взглядом на Негу и протянул руку. — Что у тебя? Утварь в негодность пришла? Или жаровенка перегорела? За срочность приплатить придется.

— Меч, — протянул мешок Лук и едва не уронил его, потому как кузнец отдернул руку.

— Ты же не воин? — отчего-то побледнел Палтанас. — Мальчишка еще. Колпак сними.

— Всякий воин был когда-то мальчишкой, — недоуменно потянул с белобрысой головы колпак Лук.

Кузнец шагнул к столбу, сорвал с веревки тряпицу, вытер покрывшийся потом лоб, обернулся к навесу и крикнул:

— Лала! А ну-ка сбегай в дом, возьми сверток у меня под кроватью да неси его сюда. И кувшинчик вина не забудь.

Кудряшка вынырнула из тени и прошмыгнула мимо Лука, окатив парня завороженным взглядом и не преминув показать ему язык. Кузнец наконец выдернул у него из руки мешок, вытащил обломки меча, покачал головой:

— Гвозди им рубили, что ли?

— Почти, — кивнул Лук. — А один из гвоздей оказался прочнее других. Сварить надо. Хотелось бы конечно, чтобы меч балансировку не потерял, но уж как получится. Оружие не боевое, мы артисты с ярмарки. Циркачи. Развлекаем публику. И вот, остались без одного меча. У старика есть старенький меч, но он не дает его никому. Бережет.

— Так ты приемыш Куранта? — скривил губы кузнец. — Наслышан, как же. Чудеса о тебе рассказывают. А почему не слепой?

— Да лучше вроде с глазами-то? — хмыкнул Лук и тут же натянул колпак до подбородка. — А я так.

— Два серебряных, — бросил Палтанас.

— Курант сказал, что и серебряного хватит, — расстроился Лук. — Нам же красоты никакой не надо…

— Красота золота стоит, — отрезал кузнец и швырнул обломки меча в корзину. — А серебро беру за прочность. Меч перековывать придется. Иначе обломится в том же самом месте. Меч, конечно, простецкий, но не барахло, между прочим. Хотел бы я посмотреть на этого умельца, что его перерубил.

— И я хотел бы, — продолжил фразу кузнеца Лук. — Не разглядел я его. И перерубил он его таким же мечом. Только ногтем сначала по нему провел. И странно так перерубил — только коснулся, а развалился тот уже после. А перековывать меч долго придется? А то мы спешим…

— Долго, — мрачно бросил кузнец и крикнул через плечо Лука: — Ну что замерла, Лала? Иди сюда.

Девчушка, раскрасневшаяся, как колпак шута-затейника, протянула кузнецу длинный и, судя по всему, тяжелый сверток и загремела корзинкой, выставляя прямо на наковаленку глиняные чашки.

— Так положено, — пробормотал Палтанас, наполняя чашки из кувшина темным вином. — Нужно выпить. Работа может и год длиться, и два, а рождается меч в тот день, когда покидает кузнеца. Потом-то уж, конечно, как повезет, но и человек тоже так. Рождается, когда выбирается из лона. А там уж будет уходить от смерти, — добавил кузнец вполголоса, — пока однажды не сможет разминуться.

— Нам нельзя, — пожал плечами Лук. — Нельзя пить. Мы все время или работаем, или упражняемся. Я фехтую. Нега стоит на канате. Нельзя пить.

— Губы смочи, можешь не глотать, — кивнул кузнец. — И девчонка пусть губы смочит. Это ж не пьянка, обряд.

— А что за меч-то родился? — не понял Лук, слизывая сладкие капли с губ. — Пока, как мне кажется, как бы не наоборот…

— Не торопись, парень, — хмуро бросил Палтанас. — Всему свое время. Едешь на заднице с горки не по своей воле — не спеши отталкиваться, вдруг обрыв впереди? Деньги с собой?

— Вот, — выудил две серебряные монеты из раскрытого Негой кошелька Лук.

— Вот и ладно, — кивнул кузнец. Сунул монеты в потертый кисет и шагнул под навес, откуда уже крикнул: — Иди в дом, Лала. И смотри в окно, увидишь Далугаеша — беги ко мне со всех ног. Да не высовывайся потом, пока не уйдет. В чуланчике схоронись! — Вот, — вынес он примерно такой же меч, какой и просил отремонтировать Лук. — Возьми этот. Ничем не хуже твоего, даже и получше. Хотя такой же затупленный. Зато отбалансирован на совесть. Такими молодые ловчие в замке иши забавляются да время от времени приносят мне в починку. Забирай, а я твой сварю и отдам им. Не разберут.

— Подожди, — остановил мастера Лук. — Он стоит дороже двух серебряных. Сломанный меч пока не стоит ничего.

— Считай, что я починил его за два серебряных, и он стал не хуже этого, — поморщился Палтанас. — Бери, не тяни время. Запомни, парень, нет лучшего мастера в Хилане, чем Палтанас, и нет скупее мастера, чем Палтанас, и если я что-то отдаю дешевле, чем кажется, поверь мне, так надо, иначе цена непосильной выйдет. А теперь смотри сюда!

Кузнец сдвинул фартук, и Лук разглядел на крепкой груди багровый ожог. Красный квадрат с закругленными краями, в центре которого сочилось сукровицей ненастоящее солнце.

— Ой, у Лука такая же… — прошелестела Нега.

— Не рви ворот, — осадил Лука Палтанас. — Верю на слово. Времени нет. Вот. — Он поднял сверток. — Здесь меч. Год я его делал. Не месяц, не два, как обычно, а год. Заказала его какая-то женщина, из знатных, судя по всему, но кто — не знаю, лица не показывала. Отвалила мне за него столько, что я, как мальчишка-подмастерье, все ее капризы выполнял: чего только в сталь не добавлял, как только над заготовкой не измывался. Лала уж замучилась бегать по Хилану — нужные материалы доставать, но в итоге меч я выковал. И вот что я тебе скажу, парень, — это мой лучший меч. Думаю, что это лучший меч и во всем Хилане. В последний день ярмарки я должен был сдать его той самой женщине. Но с неделю назад в мою кузню заглянул старшина ловчих. Страшный человек. По слухам, лучший фехтовальщик Текана. Из тех, кому убить человека легче, чем прихлопнуть комара. Так вот он увидел этот меч. Я как раз полировал его. Увидел и сказал, что забирает его. Бросил мне пять монет серебра и объявил меч своим. Я, конечно, рассказал ему о том, что у меча есть заказчик, но он только рассмеялся и приказал заканчивать полировку. Он придет за мечом сегодня.

— Так почему ты хочешь отдать его мне? — не понял Лук.

— Меч он не получит, — медленно выговорил кузнец. — И не только потому, что я не хотел бы, чтобы лучший мой меч висел на поясе у самого отъявленного мерзавца. Я не воин, парень. У меня есть дочь, за которую я несу ответственность. И выбираю меньшее из двух зол. А та женщина, лица которой я не видел, много страшнее даже Далугаеша. Так мне показалось с самого первого дня, когда я начал работать над ее заказом. И вчера я в этом убедился. Определяй правителя по его слугам. Вчера на ночь глядя в этом дворе появился самый настоящий сиун. Он принес мне ровно ту сумму, которую заказчица обещала заплатить за готовый меч, и сказал, чтобы я отдал новый клинок белоголовому воину, который придет со сломанным мечом завтра.

— То есть сегодня, — потрясенно прошептал Лук.

— Я, хотя еле на ногах устоял, спросил его, — продолжил кузнец, — что мне сказать самому страшному ловчему Текана, который положил на этот меч глаз, но вместо ответа получил вот этот отпечаток на грудь и слова, что меч забрал сиун. Он сказал, что, увидев этот знак, самый страшный ловчий Текана не будет меня долго мучить. Ты понял? Если что, меч у меня забрал сиун, а уж как он оказался у тебя, не мое дело. Вот тряпка, примотай к нему старый меч, что я тебе дал: если на воротах лентяи захотят посмотреть — сдвинешь тряпицу и покажешь старый. Если Далугаеш узнает, где этот меч, тебе придется худо, парень. А мне так уж по-любому не поздоровится. Не покалечит, и то ладно. Но с сиунами не спорят. Говорят, встретил сиуна — меняй всю свою жизнь. Сразу меняй. Иначе пожалеешь. Правда, не меняет ее почти никто…

— Но почему… — не понял Лук, покосившись на сверток.

— Если ты не знаешь, я и подавно, — прошептал кузнец. — Я встретил сиуна первый раз в жизни и, знаешь, радости никакой не испытал. Забирай сверток. Там меч, ножны и ярлык на ношение оружия. Так вот ярлык тоже принес сиун, и на нем печать самого иши. И ярлык на подателя. Ты можешь это объяснить?

— Нет, — пробормотал Лук.

— Тогда забирай свое барахло и уматывай! — рявкнул кузнец.

— Папка! — закричала с галереи второго этажа Лала. — Далугаеш подходит к дому.

— Сюда! — зарычал кузнец, подталкивая Лука и Негу под навес. — Вот дверь. Дальше коридор, воротца и выход на улочку вдоль стены. Сотня шагов — и вы у ворот. Ясно? И чтобы я вас больше здесь не видел. Дорогу сюда забудьте. Эх, спаси меня и мою дочь Пустота…

Хлопнула дверь, и Лук с Негой оказались в полутемном коридоре.

— Ты что-нибудь понял? — спросила Нега. — Белоголовый воин… Ты разве уже воин?

— Подожди, — отмахнулся Лук, припадая к двери, за которой послышался раздраженный низкий голос.

— Что там? — прошептала Нега, не дождавшись ответа, присела, прижалась к щели и разглядела трех воинов в белых плащах ловчих, один из которых — с длинным носом и спадающими на плечи светлыми волосами, в желтых кожаных доспехах — был выше прочих на голову. Он стоял перед кузнецом и что-то негромко выговаривал ему, на что тот пожимал плечами и тыкал пальцем в рану на груди. Нега услышала странный звук, подняла глаза и с удивлением разглядела лицо Лука. Припав к той же щели в двери, он скрипел зубами, и по его лбу, скулам, щекам скатывались капли пота.

— Значит, «не будет долго мучить»? — выговорил он сдавленным голосом.

— Ты что? — прошептала она чуть слышно, но Лук не ответил. Нега вновь заглянула во двор и обмерла. Кузнец лежал на земляном полу крохотного дворика с рассеченным горлом, из которого толчками била кровь, высокий воин вытирал длинный нож содранным с несчастного фартуком, а один из спутников убийцы ковырял другим ножом тело. Вот он поднял какой-то окровавленный лоскут, высокий кивнул ему и, развернувшись, двинулся к выходу. Второй его спутник направился к лестнице в дом.

— Ужас, — прошелестела Нега. Она, дрожа, прислонилась к стене.

— Уходим, — прошептал Лук, лицо которого даже в темноте казалось сравнявшимся белизной с волосами, и взял ее за руку.

— Подожди. — Ноги ее не слушались. — Минуту. Как же так…

Она вовсе сползла на пол, обхватила колени руками. Лук присел рядом, положил ей дрожащие ладони на плечи.

— Нега… — Он говорил медленно и тихо, но не шепотом, а так, словно дышал словами. — Надо уходить, иначе я не слажу с самим собой. Больше десяти лет назад я жил в доме урая клана Сакува. В доме своего деда. Как-то утром ему доложили, что у ворот Харкиса остановился смотритель всего Текана в сопровождении полусотни стражников — ловчих иши. Обычное дело, раз в год смотритель появляется в любом городе. Проверяет, как соблюдаются законы иши, чем занят местный смотритель, не расплодились ли колдуны, не воздвигнуты ли тайные алтари каким-то богам, не нарушают ли каноны оружейники, не оскверняется ли священная Пустота. Но в тот день у главных ворот города прозвучали выстрелы. И началось избиение горожан. Всех. И мужчин, и женщин, и детей. Наш дом примыкал к одной из башен, мы могли вырваться и спастись, но моя мать тянула до последнего, ждала, когда все воины иши войдут внутрь города. И вот, когда рядом с нею остались только я и десяток окровавленных воинов, когда уже было принято решение уходить через башню-конюшню, ворота в которой только казались заваренными, в дом ворвался отряд ловчих. До второго этажа добрались два десятка вот таких же воинов в белых плащах. И эти трое были среди них! Правда, плащи на них были уже красными. От чужой крови. Нам пришлось прорубаться к нужной двери, даже я отмахивался кинжалом, хотя меня все-таки зацепили в трех местах. Вот этот длинноволосый чиркнул по голове. А потом они убили мою мать, понимаешь? Когда мы пробились к лестнице и ловчих осталось с десяток, она приказала старшине башни спасать меня, шагнула вперед с мечом, она была отличной мечницей, положила в тот день многих врагов. Но один из них махнул рукой, и… они выстрелили в нее из ружей, ее просто разорвало, и я это видел!

— Тихо. — Нега коснулась ладонями лица Лука. — Успокойся. Это было давно. Успокойся. Нам действительно нужно идти. Надо спешить. Кузнецу уже не поможешь.

Из-за двери послышался визг. Оставшийся воин, закинув на плечо мешок с каким-то добром, волочил за собой по лестнице за волосы рыжую девчонку.

— Не успели, — пробормотал с уже посеревшим лицом Лук и начал распутывать сверток. — Минутка у нас есть?

Глава 3 МАЛАЯ ТУЛИЯ

На верхней галерее замка гулял ветер. Выдувал из-под балок розовых куполов труху прошлогодних птичьих гнезд и разбрасывал ее между резных колонн переходов. Постельничий блистательного иши, Ирхай, раздраженно чихнул, покосился на рослых гвардейцев, что по четверо стояли на обоих концах галереи, вытащил из поясной сумки бумажную полоску и черканул грифелем пару слов. День не задался: с утра томило сердце, словно торопилось отстучать все волнения на год вперед, ныли суставы, шумело в висках. Добро бы накатили привычные хвори, нет, повеяло чем-то новым, дыхание перехватило, пришлось поклониться правителю и попроситься на воздух, да и тут отдышаться так и не удалось. В глаза лез какой-то мусор, в уши — щебет едва вылупившихся птенцов. Второго спальничего придется выпороть, вчера еще отправлял его к дворничему, чтобы навели порядок на верхних галереях, неужели мозгов не хватило посбивать гнезда? Не из-за этого ли иша с полудня сам не свой? Хотя вряд ли. Правитель, который замечает все вокруг себя, плюет на подобные мелочи.

Ирхай подошел к ограждению и прищурился, взглянув на опускающееся к горизонту солнце. Многие мечтали подняться на верхние галереи, чтобы оглядеть с высоты и город, и окрестности, и Ирхай, когда еще бегал мальчишкой среди дворни и молодых воинов, мечтал о том же, думал, что отсюда, сверху, и солнце окажется ближе. Так нет же, что сверху, что снизу одно и то же. А город? Вот он — у его ног. Словно пласт промытых речной водой пчелиных сот. Поодаль — ремесленные слободы, похожие опять же на кубики сушеного меда, пойманные паутиной заборов и улочек. Между ними и городом — суета ярмарки, торговцы, покупатели, зеваки, которые сверху кажутся меньше муравьев. Чуть правее — пристань, лодки, широкая серая лента Хапы, устье Блестянки, земли вольных, темная громада Дикого леса. Когда ветер с востока, иногда город наполняется запахом чащи. И тогда сердце Ирхая сжимается от ужаса.

У южного купола застучали каблучки. Ирхай оглянулся и вздохнул. По галерее, в ореоле развевающихся лент и кружев, бежала Аси. На ее лице блестели слезы. Жена иши плакала нередко, неужели правитель посмел обидеть ее и сегодня?

— А, это ты? — Она хотела скрыть слезы, но, разглядев неуклюжую фигуру пожилого постельничего, опустила руку, не стала мочить рукав атласного платья.

— Вава обидел тебя? — спросил Ирхай.

Только сама Аси, постельничий да старшина Тулии Мелит — старший брат иши — позволяли себе называть ишу по имени, но и то лишь тогда, когда этого не мог услышать кто-то другой. Не считая личного телохранителя иши, который следовал за правителем неотступно, но как Хартага сам называл ишу, Ирхай не знал. Постельничий вообще не слышал, чтобы Хартага произнес хоть слово. Могло оказаться, что он нем. Интересно, а когда иша ласкал жену, он отсылал Хартагу куда-нибудь?

— Нет. — Аси, которая к тридцати с лишним годам сохранила свежесть кожи, высокую грудь и тонкую талию, раздраженно тряхнула золотыми кудрями. — Он меня не обидел… словом. Но он зол. Он разговаривал так, словно его пальцы были опущены в раскаленные угли. И когда он просил меня уйти, он говорил, не разжимая зубов. Он сказал, что не ждет меня этой ночью. Он пошел в зал совета, там Квен и Мелит. Вава… он напуган. — Аси сбивчиво зашептала: — Мне тоже страшно, Ирхай. Беда. Нам всем грозит беда, я чувствую!

— Успокойся. — Ирхай удивился схожести ощущений, коснулся кончиками пальцев локтя ишки, которая обречена была остаться бесплодной, пусть и не только потому, что у иши не должно быть наследника. — Сейчас я пойду и все разузнаю. Не представляю ни одной неприятности, которая могла бы пошатнуть Текан. Не плачь. У мужчин тоже бывают трудные дни, а твой муж — первый мужчина всей Салпы. Самого сильного быка запрягают в самую тяжелую повозку. Ему тяжелее прочих.

Аси кивнула, всхлипнула и побежала к южному куполу, от которого начиналась крутая лестница в ее покои. Гвардейцы разошлись в стороны, пропуская правительницу. Нет, на верхней галерее было хорошо. Дышалось легче, не пахло копотью из масляных ламп. Да и не наблюдалось ни суеты, ни угодливых физиономий вельмож, ни испуганных рож челяди. В самом деле, кто еще, кроме стражи, мог подняться на верхние галереи? Одна лестница проходила через покои ишки, другая вела наверх из покоев иша. И та и другая охранялась ветеранами гвардии. Выходит, только сам иша, ишка, две ее сестры, Ирхай, Хартага да один из двух братьев иши? Может, и не стоило разорять гнезда? Когда-то Аси восхищалась щебетом птенцов. Да уж. Нелегкая судьба выпала дочери урая Хилана. Кем она была в двадцать с небольшим? Засидевшейся в девках красавицей, на которую однажды обратил взор сын урая Хурная, робкий и обстоятельный долговязый парень, начинающий седеть с юных лет кессарец Вава? Знал ли он, что станет ишей? Вряд ли. Никто этого не знал. Прошлый иша был еще не стар, править бы ему и править. Тогда отчего Вава выбрал Аси? Да, ее старшая сестра Тупи была замужем за Мелитом — старшим братом будущего иши, и это могло послужить поводом для знакомства, но не для женитьбы. Что Вава нашел в Аси? Пленился ее кудрями и тонким станом? Но у младшей сестры Аси — Этри — и стан тоньше, и кудри гуще, пусть они и пепельного, а не золотого цвета, да и на лицо она явно красивее своей сестры. Да и что толку от стана, если Аси не может иметь детей? Почти сразу после знакомства с Вавой заболела, простудилась, упав в ледяную воду Хапы, едва не лишилась разума, ни с кем не разговаривала больше года. Целый год заново училась ходить. Долго приходила в себя. Но впервые улыбнулась, когда увидела именно Ваву, который, к тому времени став ишей, в свою очередь не забыл о веселой смешливой девчонке, не согласился на предложение будущего тестя обратить внимание на его младшую дочь, решил навестить среднюю. Тогда Аси и пошла на поправку. И вот как срослось: Аси не может иметь детей, а ише нельзя иметь детей, и, кроме Аси, ему никто не нужен. Вот так-то.

Ирхай оглянулся, вздрогнул, услышав хруст под ногой. Наклонился, разглядел выпавшего из гнезда и раздавленного птенца, раздраженно сплюнул и тяжело задышал. Все-таки следовало выпороть спальничего. Постельничий кивнул, соглашаясь сам с собой, и поплелся к лестнице в покои иши, проклиная спину, вздумавшую заболеть в самом начале лета, и отказывающие ему в этот день голову, суставы и сердце.

Иша, несмотря на вечерний час, и в самом деле отыскался в зале совета. Он сидел в мягком высоком кресле, закутавшись в темно-красную тунику, ежился, словно под оклеенными кожей вепря сводами гуляли зимние сквозняки, тянул к выложенным перед ним на бронзовое блюдо раскаленным углям руки. За его спиной, присев на высокий хурнайский стул, замер напоминающий сжатую в комок пружину Хартага с коротким копьем в руке. Справа на широкой скамье сидел, опустив голову, старший брат иши — старшина Тулии седой Мелит. Тремя ступенями ниже, в центре округлого зала, стоял посеченный шрамами и морщинами воевода гвардии Квен.

Ирхай привычно упал у порога на колени, хотя мог преклонить только одно из них, поднялся, ухватившись за резной дверной косяк, и поплелся к правой скамье. Если уж делить неурочные посиделки, то со спокойным и мудрым Мелитом. Тем более что иша и в самом деле был не в себе. Обычно спокойные глаза его провалились, поблескивали искрами тревоги и ненависти. Пальцы слегка подрагивали.

— Ты слышал? — глухим, словно растерявшим все высокие ноты голосом обратился к постельничему иша. — Ты слышал? Я приказал высечь старшину северной башни, а Квен снял у него с руки лоскут кожи, да еще вздумал защищать негодяя.

Лоб иши покрывал болезненный пот. Волосы торчали слипшимися клоками.

— О ком речь? — как можно мягче спросил постельничий, присаживаясь рядом со старшиной Тулии.

— О старшине Эппе, — склонил голову воевода Квен, широкоплечий воин, который при предшественнике иши заправлял ловчими. — Я наказал Эппа своею волею до того, как его приказал наказать блистательный иша, и наказал жестоко, шрам на руке останется до конца его дней, но теперь, когда я слышу веление блистательного иши еще и высечь ветерана, мое сердце обливается кровью. Плетка не оставит шрамов, но я лишусь старого гвардейца. Он не переживет позора. Он не луззи, чтобы наказывать его плетьми. Я не противлюсь воле правителя, я молю о пощаде для старого воина.

— Я вправе высечь плетьми любого, — отчеканил иша. — Даже любого из вас!

— Разве я позволил себе хотя бы на мгновение усомниться в твоем праве, блистательный иша? — встал на одно колено Квен. — Я готов принять плети на свою спину. Один на один с тобой, правитель. Пусть все выйдут, и я скину одежду. Хотя Хартага пусть останется. Он ведь что-то вроде твоей тени? Но если ты захочешь сечь меня даже во внутреннем дворе замка, я уже не говорю о порке на площади, тебе придется сечь мое мертвое тело. Моя честь стоит дороже моей жизни!

— А чего тогда стоит моя честь? — уронил глухие слова иша.

— Всего Текана, блистательный иша, — раздался от дверей в покои грубый голос Далугаеша.

Долговязый, шурша кожей легких доспехов, встал только на одно колено, хотя должен был опуститься на два. А вот идущие за старшиной ловчих его спутники: старый Кастас, обрюзгший, лишенный, кажется, не только волос на голове, но ресниц и бровей, урай Хилана, отец Аси, и сухопарый, вечно улыбающийся худышка Данкуй — старшина тайной службы иши, — опустились на оба колена, хотя могли обойтись и одним. Ирхай неприязненно покосился на высокого, с глазами навыкате, Далугаеша. Ни одного мгновения он не подозревал старшину ловчих в измене или еще в каких умыслах, но даже находиться в одной комнате с самым смертоносным мечником Текана без дрожи не мог. Хотя разве Далугаеш скрещивал меч с тем же Хартагой, Квеном, Данкуем? Кто из них мог бы стяжать звание лучшего? Каждый когда-то прослыл доблестным воином, а значит, и изощренным убийцей. Не считая Хартаги, о котором Ирхай вообще ничего не знал, кроме того, что Вава притащил телохранителя за собой из Хурная, когда оставлял город под опеку младшего брата Кинуна. Зато Ирхай кое-что знал об остальных. Данкуем, по слухам, пугали детей во всех Вольных землях, да и в Текане многие страшились произносить его имя. А Квеном однажды напугали целый город — Харкис. Навсегда напугали. Пусть и не он тогда был воеводой. Но кое-чем занимался именно он.

— Я смотрю, иша, у нас тут сама собой образовалась Малая Тулия? — поднял голову до того молчавший Мелит. — Воевода, постельничий, старшина ловчих, старшина тайной службы, урай Хилана, я и, конечно, в первую очередь ты, правитель Текана, — все собрались. Только смотрителя не хватает, но толстяк не заставит себя ждать, быстренько приползет. Так вот, пока его нет, хотелось бы услышать, что за беда нас настигла? Ведь только беда всего Текана может заставить так биться твое сердце? Может быть, вольные сошли с ума и собираются захватить ярмарочную площадь под стенами Хилана? Или чудовища Дикого леса научились плавать и Хозяин чащ гонит их в воды Хапы? Или на Текан надвигается мор? А может быть, ушлый торговец обманул какого-нибудь луззи? Или же небо побагровело и на Салпу надвигается следующая Пагуба? Нет, все гораздо проще. Вся проблема в чьей-то глупой шутке и в том, сечь или не сечь несчастного брюзгу и служаку Эппа, который проглядел шутника. А ведь Эпп был одним из лучших ловчих когда-то. Не он ли учил в свое время уму-разуму, скажем, того же Далугаеша?

Мелиту дозволялось больше, чем другим. Ему и младшему брату иши — Кинуну. Но Кинуна в покоях иши не было.

Иша побагровел, но не сказал ни слова, хотя скулы его заходили желваками. Ирхай едва заметно вздохнул. Если бы иша был в бешенстве, он стал бы бледнее зимнего неба, и с губ его не сходила бы улыбка. В такие минуты даже Мелит предпочитал покидать покои иши едва ли не ползком. Хотя сам Ирхай видел таким ишу только один раз, и случился этот раз почти десять лет назад. Тогда Вава, средний сын бывшего урая Хурная, только-только был провозглашен Большой Тулией — собранием ураев всех кланов — правителем Текана. Еще не впиталась в камни уничтоженного Харкиса рассыпанная поверх развалин соль. Еще не просолилась в чанах хиланского Храма Пустоты почти тысяча пар ушей стертого с лица Текана клана Сакува. Еще не был предан огню старый иша, найденный мертвым на верхней галерее, на которой еще не стояли гвардейцы. Именно тогда, сразу же после избрания и последующего рукоположения нового смотрителя, правитель Текана вызвал к себе этого самого смотрителя, чтобы понять, зачем был уничтожен клан Зрячих? Что за святотатство произошло за высокими стенами Харкиса, что старый смотритель приказал перебить почти тысячу подданных иши? Мало того, уничтожение Сакува началось с истребления выходцев из клана Зрячих в рядах самой гвардии, чтобы потом, в схватках на улицах Харкиса, добавить к этой полусотне несчастных более тысячи отборных гвардейцев. И это без подсчета перебитых в Харкисе женщин, детей, стариков.

Тогда новый смотритель (а старый умер едва ли не в один день с ишей) был еще не столь толст и лыс, как теперь, но столь же словоохотлив. И все же молодого ишу, который, кажется, готов был придушить лоснящегося храмовника, он выслушал молча и вслед за тем не только не пополз прочь от повелителя, как сделал бы любой из вельмож, исключая разве только одного Квена, а начал говорить. Сначала, заставив правителя побелеть от бешенства, он сказал, что понятия не имеет, каким образом принималось решение вырезать под корень клан Сакува. Потом добавил, что единственной причиной такого решения могла быть реальная угроза Пагубы и что, по его разумению, с этого самого дня во всем Текане должно быть запрещено любое упоминание Сакува, а уж тем более щиты и оружие с символикой клана Зрячих. Затем, не повышая голоса и не стирая с лица извечной улыбки, смотритель объяснил выходцу из Хурная, что все подобные решения относительно жизни или смерти подданных иши диктуются священной Пустотой. И неподчинение им и в самом деле может повлечь ужасную Пагубу, которая уменьшит число жителей Текана не на две тысячи человек, а вдвое или втрое больше. Кроме того, прищурился смотритель, в далеком прошлом случались Пагубы, когда в живых оставался один из десяти, потому как слуги Пустоты не ограничивались поселками и слободками, но уничтожали и оплоты, входили и в города. Затем смотритель рассказал, что все повеления Пустоты доносятся смотрителем до иши в первую очередь и выполняются только после обсуждения сопутствующих обстоятельств, тем более что сам смотритель не вправе повелевать ни гвардией, ни ловчими, ни даже последними дворцовыми служками. Он может только беспрепятственно входить в города и дома, чтобы проверять верность служения Пустоте детьми Салпы. Наконец, смотритель поклонился и добавил, что если новый иша не совладает с огнем, который бушует в его сердце, и убьет нового смотрителя, то на его место снова придет новый смотритель. И вся эта череда призваний продолжится опять-таки до следующей Пагубы, а история не знает еще ни одной из них, которую удалось бы пережить ише Текана.

В тот день Вава все-таки сдержал себя. Тем более что новый смотритель благоразумно удалился, сообразив, что на повторное предложение убить его иша может и откликнуться. Сейчас же иша пока еще был далек от состояния бешенства. Но не слишком далек. Так в чем же состояла причина его волнения? Неужели в том самом появлении щита клана Сакува на ярмарочном столбе? И чего волноваться? Щит уже снят, а клана Сакува, уничтожение которого, как понял Ирхай, было условием отсрочки очередной Пагубы, давно уже нет. Или небо уже побагровело над Теканом? Найти наглеца и отсечь ему башку, мало ли соглядатаев Данкуя бродит по ярмарке?

— Сядь, — выдохнул иша в сторону воеводы и положил подрагивающие пальцы на подлокотники кресла. Самообладание постепенно возвращалось к правителю Текана. Все-таки, когда десять лет назад умер предыдущий иша, Ваву избрали на его место не потому, что его брат был старшиной Тулии, и не потому, что он согласился не иметь детей — то есть готов был пойти на то, что его возможная избранница будет лишена лекарями Хилана этой возможности навсегда, — а потому что Вава был самым сдержанным и рассудительным изо всех ураев. Или казался таким. Хотя говорили, что, если бы не та история с Сакува, ишей должен был бы стать урай именно клана Зрячих.

— Хорошо, начнем сначала. — Иша перевел взгляд на одутловатое лицо собственного тестя. — Как все уже знают, сегодня утром на белом щите клана Паркуи появился глаз. Надеюсь, клан Чистых не собрался переименоваться?

— Без сомнений, это сделал какой-то безмозглый шутник, — подобрал дрожащую губу Кастас. — Я бы выдернул ему руки и ноги, прежде чем отсечь башку, но как его отыскать? Утром на ярмарке стражи нет, туман наползает со стороны Хапы, ловкач сумел остаться незамеченным. Вся стража Хилана сейчас выведена на ярмарочную площадь! Глашатаи обещают за голову ловкача немалый куш!

— Действительно ловкач, — скучающим тоном заметил старшина тайной службы Данкуй. — Забрался по гладкому столбу на высоту двадцати локтей и ловко намалевал углем глаз на белом щите. А ведь столб намазан жиром, без лестницы смельчак не обошелся бы. Без большой лестницы. Значит, он был не один. К тому же стражники заметили глаз только в полдень, уж точно его видели множество луззи, но никто не донес. Меня это беспокоит даже больше, чем дурацкая шутка сама по себе. Хотя выдернуть шутнику руки и ноги следует непременно. Как раз перед тем, как его казнить. А вот Эппа, блистательный иша, я бы и в самом деле пожалел. Верность стражей Хилана, как любовь близких, любовью и питается.

— Потом будем говорить о любви, тем более что и твои соглядатаи тоже проглядели щит, — оборвал Данкуя иша и вновь обратился к воеводе. — Давай начнем с самого главного. Мог ли ловкачом быть выходец из клана Зрячих? Клана, уничтоженного по велению Пустоты. Это все помнят? Квен, ведь это было твоим делом?

Иша выделил слово «твоим».

— Все ли Сакува были убиты?

— До единого, — снова поднялся Квен. — Тысячу семьдесят два воина гвардии потеряли мы сами под Харкисом, в том числе три сотни ловчих, но уничтожили всех Сакува до единого. Начиная с нищего попрошайки и заканчивая ураем Харкиса. Точнее, начиная с урая Харкиса. Включая пятьдесят Зрячих — гвардейцев, уничтоженных еще в Хилане, двадцать трех Зрячих, которые были в отъезде, и шестерых беглецов, пытавшихся спастись в крепости Парнс.

— Итого? — поднял брови иша.

— Девятьсот восемьдесят три Зрячих, — твердо сказал Квен.

— Из которых воинами разного возраста было всего лишь триста сорок человек, — скривил губы Мелит. — Ведь гвардейцы Сакува были уничтожены не в бою, а казнены? Их убили в спину ловчие. В спину, потому что в открытом бою мало кто мог с ними справиться, а сами Сакува никогда не становились ловчими. Ведь ловчий отказывается от своего клана? И все это согласно вольностям, которые были пожалованы Зрячим столетия назад. Я согласен, что Сакува были опасны, но триста сорок человек? И это вместе с юнцами и стариками. И ни у одного, кстати, не было ружей. Ружьями ведь имеют право владеть только доблестные гвардейцы? Не слишком ли велики потери?

— Ты не подденешь меня, Мелит, — хмуро отозвался Квен. — И не потому, что тогда я командовал только ловчими. Ты же сам говоришь, что равных Сакува в схватках не было? Разве только немногие умельцы из клана Смерти, воины которого обучаются убийству с колыбели, могли бы перещеголять лучших воинов Сакува. Боюсь, если бы не их самоуверенность и не внезапность нападения, нам не хватило бы и двух тысяч гвардейцев, пусть даже они были бы обвешаны ружьями. К тому же ружье перезаряжается довольно долго, а лучник натягивает тетиву мгновенно. Из Сакува не могли управляться с луком только грудные младенцы и древние старухи.

— А среди вольных не могут скрываться выходцы из клана Зрячих? — наморщил лоб иша. — Из тех, кто покинул Текан задолго до того дня? Из тех, чей след затерялся давно?

— Исключено, — покачал головой Данкуй. — Я слежу за вольными почти десять лет, они держатся кланами и за речкой, но беглецов от Сакува там не было никогда. Зачем им было уходить за реку? Ведь Сакува не делились на арува и луззи. Самый грязный бедняк Сакува мог говорить с ураем Зрячих на равных. С уважением, но на равных.

— Какая мерзость, — шумно высморкался в платок урай Кастас.

— Значит, было девятьсот восемьдесят три Зрячих, — кивнул иша. — Что же, смотрителю были представлены девятьсот восемьдесят три пары ушей?

— Девятьсот тридцать три, — отозвался Квен. — Гвардейцев Сакува поместили на погребальный костер с ушами. Но почти все девятьсот тридцать три пары отрезались у меня на глазах.

— Кроме? — насторожился иша.

— Кроме тех, кто был убит вне стен Харкиса, — пояснил воевода. — Правда, те, кто оказался в отъезде, были потом доставлены на развалины Харкиса, убиты и разделаны у меня на глазах, но тем самым беглецам пришлось расстаться с ушами на предзимнем перевале, к тому же старшина стражи Харкиса перед смертью бросился вместе с внуком урая Сакува в пропасть.

— И? — потребовал продолжения рассказа иша.

— Я уже докладывал эту историю в подробностях, — опустил взгляд Квен, — но могу повторить ее столько раз, сколько потребуется. Беглецов было шестеро. Перед смертью дочь урая Харкиса, которая стояла с обнаженным мечом на лестнице перед нами, приказала последним воинам спасать ее сына. Мы стояли с ней лицом к лицу, она чертовски хорошо владела мечом, положила немало наших. Нас было десятеро на той лестнице против бешеной бабы, десятка Зрячих и крохотного мальчишки, которого Далугаеш успел ранить, лицо ребенка было залито кровью.

— Точно так, — прогудел старшина ловчих, — я рассек ему лоб, руку и грудь, но убить не сумел. Его мать, без сомнения, была одной из лучших фехтовальщиц Сакува, она оттеснила меня. Да и мальчишка довольно ловко отмахивался кинжалом.

— Мы использовали последние заряды, чтобы убить дочь урая, но не смогли сразу последовать за беглецами, потому как схватка еще не закончилась, — продолжил рассказ воевода. — Трое воинов Сакува остались сражаться за ее тело и забрали за собой еще шестерых наших. Но едва нам удалось справиться с ними, я отправил за беглецами лучших ловчих. Они преследовали их несколько дней и настигли на подходе к перевалу. Но даже и в последней схватке воины Сакува остались верны себе. Уже раненные залпом из ружей, они ринулись в бой и убили большую часть преследователей. Но погибли и сами. Как я уже говорил, старшина Сакува бросился с обрыва вместе с маленьким седоком. Четверо Сакува погибли с мечами в руках. Ловчие отрезали уши четверке, сбросили тела в воду, а потом спустились в долину Бешеной речки, где стали искать тела старшины и ребенка. В течение трех дней река вынесла их всех. И четырех с отрезанными ушами, и тело старшины, и тело ребенка, и труп лошади. Конечно, их было невозможно узнать, кожа была содрана с лиц и тел, одежда истерзана в лохмотья, но уши и старшины, и внука урая уцелели. Ловчие отрезали их и представили мне на развалинах Харкиса. Тому свидетельством были рассказы десяти уцелевших воинов.

— Получается, что в лице Сакува мы уничтожили самого страшного, почти непобедимого врага, — медленно проговорил иша. — К тому же выполнили повеление Пустоты и избежали Пагубы. И все-таки кто-то изобразил знак клана Сакува на щите клана Паркуи. Осквернил его, — повернулся к ураю Хилана иша. — Что скажешь, дорогой Кастас?

— Кто-то выжил, — сдвинул брови урай. — Я не сомневаюсь в словах Квена, что были уничтожены все, кто находился в городе. Но что, если в их число попал кто-то случайный? Что, если он был сочтен как Сакува? Какой-то гость, бродяга, торговец? Если это так, выходит, что Сакува убиты не все?

— Исключено, — отрезал Квен. — У меня были торговцы, которые знали всех Сакува в лицо и по именам, и ни у одного Зрячего не были отрезаны уши, пока кто-то из купцов не узнавал мертвого и не называл его имя. И это имя было выколото на каждой паре ушей. К тому же каждое имя сверялось с писчими ведомостями клана. К каждой строчке была приложена пара ушей.

— А эти торговцы ходили с ловчими к перевалу? — прищурился иша. — Они смотрели на трупы, вынесенные рекой?

— Там не на что было смотреть, — ответил Квен. — Но были опознаны доспехи, оружие, даже сапожки, которые заказывал урай Сакува для внука. Детское белье имело вензеля рода Харти! Кого еще они могли найти под порогами Бешеной речки? Или в те дни, когда начинаются первые вьюги и даже мудрецы Парнса не показывают носов из келий, горная речка выносит труп за трупом?

— Может быть, зацепка в другом? — ухмыльнулся Данкуй. — Урай Сакува не выдавал дочь замуж, однако внука он признал, хотя и не хвастался им на каждом углу. Мальчишке на момент гибели было где-то лет пять, и он не от одного из стражников Зрячих, урай признал бы любого из Сакува членом своей семьи, значит, кто-то может мстить за убитого сына, пусть даже незаконнорожденного. Кто-то из других кланов. Я бы постарался поковыряться в чужих ушах да извлечь оттуда отголоски старых слухов пятнадцатилетней давности.

— Вот и займись, — задумался иша. — Извлеки старые слухи. Да проверь их. Найди этого молодца. Кто бы ни осквернил щит клана Чистых, я хочу знать имя отца внука урая Сакува.

— Слушаю и слушаюсь, иша, — кивнул Данкуй.

— Далугаеш?

— Я слушаю, блистательный иша, — прогудел старшина ловчих.

— Разыщи десяток тех ловчих, что вылавливали из реки трупы, и расспроси каждого — по отдельности. В подробностях и обо всем! Где бы они ни были, пусть даже разбежались по выслуге лет по всему Текану!

— Не выйдет, блистательный иша, — дрогнувшим голосом отозвался Квен. — Никого из десятка нет в живых.

— Почему? — не понял иша.

— Погибли, — пожал плечами Квен. — Кто-то отравился, на кого-то напали в темном переулке, перерезали горло и ограбили, кто-то просто умер, кто-то утонул, погиб на пожаре. Никого не осталось. Десять лет — немалый срок.

— Вот как? — снова начал бледнеть иша. — А сколько еще ловчих расстались с жизнью за последние десять лет?

— После уничтожения Харкиса — никто больше не расстался с жизнью, кроме этих десятерых, но это произошло не за один день, — процедил сквозь зубы Квен и опустил голову.

— И это не показалось тебе подозрительным? — с хрипом просвистел иша. — Так кого мне сечь сразу после Эппа? Или снимем лоскут кожи с руки воеводы? Далугаеш?

— Я слушаю, блистательный иша, — снова прогудел старшина ловчих.

— Разузнай все, что можешь, — срывающимся голосом приказал повелитель. — Опроси членов семей этих ловчих, их приятелей, трактирщиков в тех трактирах, где они пили. Всех, кого сможешь. Мне нужен результат. Я хочу знать все. И мне нужен этот ловкач. Понятно?

— Слушаю и слушаюсь, иша, — кивнул старшина ловчих.

— Если им окажется тот же человек, которого будет искать Данкуй, щедро награжу обоих, — медленно проговорил иша. — Я хочу видеть, как шутнику отрежут уши. Живому. Или пусть мне принесут его голову! Голову с ушами, и отрежут их при мне! Квен?

— Да, блистательный Иша, — отозвался воевода.

— Те, кто уцелел после ратных подвигов в схватке с дочерью урая Сакува, живы?

— Да, — кивнул Квен. — В живых остался я, Далугаеш и еще двое ловчих.

— Нет, — подал голос старшина ловчих. — Одного из двоих уже нет. Остался только Ганк. Экв мертв.

— Когда? — резко повернул голову Квен.

— Сегодня, — растянул губы в холодной улыбке Далугаеш, — после полудня. Нас осталось трое, почтенный Квен. Ты, я и Ганк.

— Вот как, — откинулся в кресле иша. И вдруг и сам расплылся в сладкой, нехорошей улыбке, от которой у Ирхая похолодело в груди. — Ну что же? Выкладывайте. Все выкладывайте, все сделайте, чтобы я перестал удивляться до прихода смотрителя. Если буду удивляться с ним вместе, то кто-то не отделается даже поркой. Пока я знаю только о щите и о том, что сегодня на ярмарке видели черного сиуна. Кстати, Эпп и видел! Не оттого ли он медлил и не снимал щит Сакува со столба?

— Нет, — мрачно проговорил Квен. — Не оттого. Черный нередко мелькает на улицах Хилана. Он диковинка, но не повод для сбора гвардии. К тому же черного сиуна видел не только Эпп. Черного видели и его стражники, и не менее двух сотен зевак, что толпились на балаганной площади. Черный принял участие в цирковом состязании, проиграл его и даже расплатился за проигрыш, после чего исчез. Но Эпп окаменел возле столба со щитами не поэтому. Ему явился Сиват.

— Сиват? — удивленно воскликнул Данкуй. — Праздный гуляка? Призрак Хилана? Давненько его не было. Веселенькие времена грядут. Сиват, значит…

— Или ночной бродяга, — кивнул Квен. — Никто, кроме Эппа, не видел его, но я верю своему старшине. Сиват редко являет себя смертным, только в трудные времена, но все описывают его одинаково: на нем ветхая, распадающаяся клоками одежда, у него босые ноги, длинные волосы, закрывающие почти все лицо, колпак с широкими полями, темные, словно влажные глаза. Он остановил Эппа у столба и сказал ему о щите следующее: «Пусть висит».

— Так, может, он сам его и повесил? — воскликнул Кастас.

— Свали эту шутку еще на сиуна Хилана, которого никто толком не видел в последние лет пятьдесят, — проворчал Мелит. — К тому же Сиват не сиун. У сиунов нет имен. Сиват призрак. Я листал старые свитки, упоминания о нем прослеживаются на несколько Пагуб назад. Он проходит сквозь стены, а значит, это призрак. Как он может быть связан со щитом? Сиват-наблюдатель. Кое-кто из прежних летописцев называл его «любопытным призраком».

— Положительно, ярмарка в этом году полна сюрпризов, — с застывшей на лице усмешкой протянул иша. — Сиуны участвуют в состязаниях, да еще умудряются проигрывать в них. Призраки являются старым ловчим среди белого дня. Значит, Сиват… А если все-таки счесть его сиуном? Я слышал, что они тоже появляются там, где хотят, и проходят сквозь стены? Или сиуны упираются в них лбом?

— И что? — почувствовав, что боль в груди становится нестерпимой, едва вымолвил Ирхай.

— Все помнят пророчество мудрецов Парнса? — глухо спросил повелитель. — Брат, что скажешь? Ведь ты любишь разворачивать старые свитки?

— Пророчествам несть числа, — пожал плечами Мелит. — Всегда найдется парочка верных, особенно если разгрести тысячи глупых.

— Я говорю о пророчествах, связанных с сиунами, — повысил голос иша. — Трижды явит себя сиун в течение суток — жди беды.

— Подождем второго и третьего явления, — заерзал Кастас. — Тем более что Сиват действительно не сиун. Сиват — вольный ветер, а сиуны привязаны к кланам или к городам. Все знают, что сиун Хилана — каменный столб. А черный сиун — это сиун Араи. Он уже сто десять лет бродит неприкаянный, со времен последней Пагубы, когда слуги Пустоты сровняли Араи с землей. Время от времени сиуны появляются. Словно смерчи или миражи над волнами Ватара. Но пророчества… Подождите поднимать панику, я удивляюсь, что никто не видел сиуна Харкиса. Кто там…

— Хватит! — рявкнул иша, ударив ладонями по подлокотникам кресла. Вот теперь он был взбешен. Лицо правителя стало белее стен Хилана, губы сомкнулись в неровную линию. Ирхай почувствовал, что его больное сердце проваливается в живот. Все участники Малой Тулии напряглись и замерли.

— Сегодня после полудня черный сиун был здесь, — наконец нарушил тишину иша. Его голос прерывался. — Он вошел в мои покои, поклонился мне и исчез. И я не думаю, что это было знаком почтения с его стороны. Вот уже два явления.

— А вчера или сегодня, с утра пораньше, сиун явил себя кузнецу Палтанасу, — вдруг подал голос Далугаеш. — Забрал у него выкованный для меня за пять серебряных монет меч, уж не знаю, заплатил или нет, я, каюсь, не сдержался и прикончил мерзавца. Не сиуна, конечно, а кузнеца. Но отметку, которую, как сказал кузнец, поставил ему сиун, я забрал.

На огромной ладони Далугаеша лежат вымазанный в крови белый лоскут. Ирхай с трудом подавил тошноту.

— Это клочок кожи с его груди. Да, пришлось поковырять мастера ножичком. Но ему уже не было больно. На его груди было выжжено тавро. Примерно такое, каким метят скот. Я оставил Эква в доме кузнеца, чтобы он отыскал его дочь и притащил ее ко мне, но тот не вернулся вовремя. И вот, когда Ганк отправился за приятелем, он обнаружил, что девчонки нет, а Экв мертв — зарублен, и зарублен, возможно, моим мечом. Мастерски. Одним ударом. Причем не со спины. Схватки не было, хотя Экв успел обнажить меч. Его прикончили, как неумеху. Рассекли сонную артерию. Так, кажется, убивают воины клана Смерти? Хотя они это все-таки делают со спины. Хотел бы я посмотреть на умельца, который одолел Эква. Даже мне это было бы сделать не так уж просто.

— Это все? — медленно произнес иша.

— Все, — кивнул старшина. — Да, кроме всего прочего, у моего ловчего еще были отрезаны уши и насажены на крюк для щипцов. Я так понимаю, что это уже приветствие мне, Ганку и Квену? Что ж, теперь о бедном парне будет заботиться Пустота. А я забочусь вот об этом. Все помнят, что это за тавро?

Далугаеш шагнул вперед и поднял лоскут кожи над головой. Ирхай затаил дыхание. Иша окаменел. Еще бы было не помнить. Крохотное солнце с лучами, вписанное в квадрат с закругленными углами. Точно такое же тавро нашли и на груди прошлого иши после его внезапной смерти. Тогда, правда, не стали много говорить об этом, да и не походил слабый ожог на причину гибели крепкого правителя, хотя порой сердце подводило и больших здоровяков. Но теперь…

— Все помнят, — раздался от дверей в покои иши тонкий голосок, и по залу пополз холод.

Ирхай раздраженно повернул голову. Так точно. До внезапно сложившейся Малой Тулии добрался и главный смотритель Текана — Тепу, маленький румяный толстяк. Вот ведь судьба: стоял когда-то толстячок у хлебной печи в северной слободке, лепил пирожки, забрасывал их в рот да в ус не дул, а когда прежний смотритель растворил собственный дух в Пустоте, явился храмовникам глас все той же Пустоты и объявил рыхлого булочника новым смотрителем всего Текана. Вот было веселья, когда добродушный булочник с неподдельной растерянностью принялся заправлять казнями отступников у хиланского Храма Пустоты. Ничего, постепенно пообвыкся, даже во вкус вошел. Правда, теперь он вновь казался испуганным и жалким. Но ведь не из-за испуга смотрителя озноб пробил едва ли не всех, кто собрался в зале собраний?

— Все помнят, — запинаясь, повторил Тепу, шагнул вперед, сбросил с плеча грязный мешок, вытер рукавом пот с лысины. — Как же не помнить? Низкий поклон блистательному ише, почтение прочим достойным мужам Текана. Ведь мы не забыли? Точно такая же печатка имелась и на груди безвременно почившего прошлого смотрителя. Он же в один день с предпоследним ишей отправился в Пустоту. — Смотритель еще раз поклонился ише, обвел взглядом присутствующих. — Я, кстати, думаю, что и воевода, которого ты, дорогой Квен, сменил на его посту, тоже не просто так подавился костью в трактире, возвращаясь после славных подвигов во имя Пустоты в некогда гордом Харкисе. Никто, наверное, не осматривал его грудь, а если и осматривал, не обратил внимания? Мало ли шрамов на знатной туше? Но я, собственно, не по этому вопросу. Я насчет ушек. Да. Вот решил проверить свои запасы.

Смотритель распустил завязки мешка и начал вытаскивать оттуда, рассыпая соль, связки ушей.

— И вот, что-то нехорошие мысли у меня появились. Это, как вы понимаете, харкисские ушки, да. Все уши как уши, а одна пара порченых. Во-первых, с гнильцой, а во-вторых, с поджаркой. Подкопченные слегка ушки-то. Это почему же так-то? Коптили бы уж, так все, или доблестные ловчие голодали, решили поджарить человечинки, ушки потом отрезали, а остальное, прости меня Пустота, съели?

— Чья это пара? — медленно выговорил иша, обратив бледное лицо в маску.

— Вот, тут написано. — Тепу сдвинул кустистые бровки. — Какой-то Кир. Кир Харти? Ребенок, должно быть, судя по их размеру? Ну что, будем разбираться?

— Квен? — повернулся к замершему воеводе иша. — Род Харти — это род урая Сакува. Это уши его внука? Так он в речку упал или в костер? И разве твои ловчие не догадались засыпать их солью, пока гнали лошадей к Харкису, чтобы похвастаться хорошо сделанной работой?

Голос иши казался спокойным, но его пальцы вцепились в подлокотники кресла и вырвали бы их, если бы не отличная работа лучших столяров. Кровь готова была брызнуть из-под ногтей правителя, но в это мгновение снова заговорил Тепу. Но голос был не его, а чужой — холодный и безжалостный.

— Слушайте меня.

Тишина сожрала все звуки. Иша начал медленно вставать с кресла. Рядом с ним уже давно, с того мгновения, как Тепу вошел в зал, стоял Хартага. Начали подниматься Квен, Данкуй, Далугаеш, Мелит. Ирхай стал выпрямлять спину, с ужасом чувствуя, что встанет ровно, только если оборвет что-то в груди. Захрипел, закашлялся, не вставая, Кастас.

— Это не я, — испуганно пропищал, вытирая лысину, Тепу, и Ирхай вдруг забыл о боли в груди, потому что почувствовал, что толстый смотритель, который уже много лет никого не боялся, до ужаса, до животной дрожи боится того, что должно произойти немедленно, в эту самую минуту. И этот ужас вместе с холодом вдруг накатил и на самого постельничего.

— Это Тамаш, — проблеял Тепу. — Он это… главный. Только не изнутри, а снаружи. Он… от Пустоты. Вот. — Рука толстяка, подрагивая, снова потянулась к лысине. — Надо, значит, разобраться со всем этим делом. А то ведь небо почернеет — и все. Всем конец.

Смотритель вздрогнул и словно начал расти. Плечи его раздались, живот подобрался, черный потасканный балахон распахнулся полами плаща, и перед ишей встал кто-то вроде Далугаеша, только в тысячу раз ужаснее и холоднее. Ирхай еще успел разглядеть мертвенно-белое лицо, которое обрамляла черная линия коротких волос и черты которого подчеркивали темные брови и щетина пробивающихся усов и бороды, как вдруг он услышал одно слово и замер, потому что слово пронзило сердце старика и заставило его остановиться.

— Пагуба.

И через долгую, томительную секунду:

— Или Кир Харти. До конца лета.

Глава 4 СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ

Человек с неразличимым лицом подходил все ближе и ближе, пока не ухватился за деревянные бортики кроватки и не наклонился так близко, что Лук почти сумел разглядеть его глаза, хотя лицо по-прежнему оставалось неразличимым. И в тот самый момент, когда Лук, которого тогда еще звали Кир, почти разглядел глаза незнакомца, тот отпрянул, словно младенец не должен был разобрать даже глаз, открыл рот и закричал почему-то по-петушиному. От крика петуха Лук и проснулся. Минуту лежал с закрытыми глазами, пытаясь сообразить, откуда на балаганной площади петух, или одна из трупп сподобилась прикупить пернатого горлопана в птичьих рядах, и вскоре поплывет над повозками и шатрами аромат куриного бульона, но затем происшедшее в последние два дня накатило, поволокло и снова опустило парня если не в сон, то в размышления и воспоминания.

Харас встретил Лука и Негу в полусотне шагов от городских ворот. Ни слова не говоря, едва приметно махнул рукой и пошел в сторону пристани, показав на правой руке два раздвинутых в стороны пальца. Лук, с трудом сдерживавший колотившую его дрожь, с досадой обернулся на заплаканную Лалу и кивнул Неге. Та скривила краешек губы и двинулась вслед за Харасом, покачивая на локте подобранную в доме кузнеца корзинку, словно юная служанка, которую отправили в рыбные ряды за свежим уловом к вечернему столу, а она не прочь и на рыбку полюбоваться, и на украшения, и на сладости, да и вообще провести выдавшиеся минутки с наибольшей пользой для беззаботного девичьего естества.

Часы на башне проездных ворот заскрипели и тягучим звоном отметили два часа пополудни. Из-за дверей караулки, позевывая, выбрались стражники, которые запускали Лука и Негу в город. Их раздраженные сменщики, которых было втрое больше против обычного, к счастью, не обратили никакого внимания на порознь выходивших из города двух девчонок с хозяйственными корзинами в простеньких льняных платках, одна из которых не так давно ревела, скорее всего, из-за устроенной хозяйкой взбучки, да молодого паренька с мешком, из которого торчали косовицы и серпы на продажу и какое-то тряпье на выброс. «Успели», — подумал Лук и взял за руку Лалу, судя по всему едва стоявшую на ногах.

— Реветь можешь сколько угодно, но от меня не отставай. Через час, если не раньше, тут сотня ловчих будет тебя искать. Потом, может быть, и до нас доберутся, но сначала до тебя. Если что, ты моя сестра. Поняла? Нет? Тогда лучше не говори ничего. Притворись немой. Сможешь?

Девчонка судорожно закивала, и слезы снова слепили ее рыжие ресницы.

— Вот ведь… — вздохнул Лук, зажмурился, снова задрожал, вспомнив то, что произошло во дворе кузнеца, и потянул Лалу вслед за успевшей отдалиться Негой.

До конца ярмарки оставалось два с половиной дня, но, словно предчувствуя ее окончание, и продавцы, и покупатели лишь усиливали торговый раж, выражавшийся во взаимной ругани, неуемном бахвальстве, крике, ударах по рукам, звоне монет и во всем том, без чего ярмарка — не ярмарка. Солнце понемногу клонилось к западу, отчего блестящая истаивающая с утра зеленым Хапа теперь казалась тяжелой и бескрайней серой лентой. Хотя край у нее имелся, отмечая неровной линией противоположный берег реки. Но народ мало обращал внимания на окутанный дымкой Дикий лес, куда как интереснее было рассматривать корабли и кораблики, облепившие пристань и даже тыкающиеся носами в известковый берег, во временные, наскоро сколоченные мостки и друг в друга, выстраиваясь нос к корме едва ли не до поднимающейся из воды северной башни Хилана. В ноздри шибало запахом рыбы и тины, под ногами хрустели раковины, тут же попыхивали жаром коптильни, на которых приобретали неповторимый вкус тушки свежевыловленного сома. И здесь же продолжалась торговля всем подряд: и одеждой, и кожей, и веревками, и сладостями, и горшками, и птицей, и еще чем-то. Что уж говорить о коробейниках со всякой мелочью, если тут же топтался сонм брадобреев, которые чуть ли не посредине толпы готовы были каждого избавить от бороды, и шевелюры, и бородавок, и вросших ногтей? А уж как шкварчали пирожки на жаровне у слободских пекарей! В другое время Лук бы захлебнулся слюной, теперь же он с трудом сдерживал тошноту. С раздражением парень оглянулся на Лалу, которая тащилась за ним с отрешенным видом приговоренной к казни, и снова едва не столкнулся с Харасом.

И пяти минут не прошло, как тот мелькнул у ворот Хилана в привычной рубахе и портах, и вот уже он оказался одет в какую-то потертую, с пятнами смолы куртку, на плече у него висела рыбацкая сеть, а в руке подсыхал черный от воды багор. Харас окинул взглядом заплаканную спутницу Лука, сдвинул на лоб широкополую обвислую шляпу, вздохнул, взял девчонку за руку и потянул за собой к желтым шатрам, которыми заканчивались тянущиеся от самой потешной площади ряды с тканями, одеждой, обувью и не слишком дорогими украшениями, на которые копят медяки целый год почти все хиланские девушки на выданье.

За потрепанным пологом обнаружилась хозяйка заведения — шумная морщинистая старуха в длинном платье-балахоне, волосы которой были собраны в смешную бобышку на самой макушке. За ней среди раскрытых сундуков и развязанных мешков стояли Самана с напряженным лицом и Нега — с испуганным. Едва Лук вслед за Харасом и Лалой вошел внутрь, как старуха прижала палец к губам, после чего, похохатывая щербатым ртом и отпуская едва ли пристойные шуточки на незнакомом Луку языке, принялась создавать стремительный круговорот, который проглотил и Лука, и Лалу, и Негу, и Саману, и Хараса. В душном воздухе тесного шатра начала взлетать одежда, волнительно замелькали обнаженные руки и плечи девушек, но Луку было не до волшебного действа. Уже через полминуты он сидел на короткой скамье, а Самана втирала ему в голову пахучий состав, посредством которого, а также с помощью сверкающего отличной сталью лезвия только что лишился рыжей бороды и усов Харас. Лук и не думал протестовать, но вжикнувшая по кожаному ремню брадобрейским ножом старуха снова приложила палец к губам, после чего обозначила пальцем то место на собственной шее, по которому она полоснет свою белоголовую жертву, если та возразит хоть словом. Лук обреченно закрыл глаза и, безропотно лишаясь белой шевелюры, которой немало гордился, стал смотреть через сомкнутые ресницы на Саману и Негу, которые продолжили наряжаться в какие-то странные, украшенные бисером яркие кофты и юбки, успевая при этом наряжать и Лалу, которая уже настолько смирилась с выпавшей ей судьбой, что вела себя как безвольная кукла, разве только что не падала, когда одна или другая пара рук на мгновение отрывалась от нее.

Прошла минута-другая. Быстрые пальцы старухи мазнули Лука каким-то жгучим составом по бровям, протерли ему голову. Затем на него напялили просмоленную рыбацкую куртку, на голову — широкополую обвислую шляпу, на плечо накинули рыбацкую сеть… И он тут же понял, что и багор, прислоненный к держащему шатер шесту, тоже предстоит нести ему. Харас, без бороды помолодевший лет на пять, тем временем натягивал длинный кафтан, и старуха, которая уже вовсе оставила Лука, водружала его старшему названому брату на голову то ли венок, то ли хитрый головной убор, сплетенный из разноцветных лоскутков и стеблей.

— Зачем это все? — наконец обрел дар речи Лук, морщась от запаха рыбы и подтягивая к себе мешок с серпами, косами и тем, что было заботливо укрыто под ними.

— Молчи, дорогой, — покачала головой старуха и, ударив себя в грудь коричневым кулачком, прошептала: — Я — Арнуми. Когда-то давно, когда твой отец еще немного видел, хотя что может увидеть мужчина, он знавал меня такой красавицей, каких теперь уж и нет. Я потому и трогать ему лицо свое не даю, пусть думает, что я по-прежнему красавица. Хотя, — старуха покосилась на Саману, — чутье ему не изменило. На ощупь искал, а не ошибся. Хорошую хозяйку взял, впрочем, что о том говорить, я ее тоже давно знаю.

— Слушай ее, — шепнула Самана, прошелестев мимо Лука, и взялась за одежду Хараса, подправляя и подшивая что-то прямо на нем.

— Слушай меня, — важно кивнула старуха. — Слушай, только вопросов не задавай. Потом все вопросы. Всему свое время. Сейчас слушай. И делай все. Сейчас я повешу тебе на грудь портовую бирку, и ты пойдешь к пристани. С биркой тебя не остановят, но медную монету все равно отдашь. Есть? Вот. Идешь вниз, забираешь правее. За пристанью свернешь на вторые мостки. По мосткам дойдешь до третьего корабля. Увидишь большой струг длиной в тридцать шагов, шириной в восемь, это он и есть. На носу вырублена конская голова. Это мой кораблик. У меня два таких, второй севернее пристани стоит, разгружают товар, всего неделя свободной торговли, едва успеваем. Значит, увидишь кораблик, поднимаешься на борт, бьешь по руке здоровенного мужика со шрамом через все лицо, как будто знаешь его все свои шестнадцать лет, и вместе с ним сбрасываешь мостки. Мужика Нигнасом зовут, если что. Брат он мой, не думай ничего. А хочешь — думай, мне плюнуть и растереть, что ты думаешь. Главное, не забудь ничего. Иди не оглядывайся, а твои за тобой пойдут, в двадцати шагах. Тебя чего, тухлой рыбой накормили? Ты слышишь меня или нет? Понял, что я сказала?

— Мои — это кто? — обернулся, словно очнувшись, Лук.

За его спиной уже стояли Нега, Самана, Лала и Харас, наряженные так, словно собрались на деревенскую свадьбу. И если Нега и Самана просто не походили сами на себя, спрятав волосы под гиенскими платками, украсив платья кружевами и лентами, да еще и нарумянив щеки и вычернив брови, то Лала и Харас как раз именно невестой и женихом и казались. Тем более что заплаканное лицо девчонки не могла скрыть даже сплетенная из серебряных нитей сетка.

— Свадьба, — довольно кивнула старуха. — Настоящая гиенская свадьба, разве только на вольный лад. Я уж и музыкантов позвала, они пока в соседнем шатре серебро твоего отца пропивают. Тебя хотели женихом делать, да больно уж молод ты мне показался и мрачен, словно барашек перед жаровней, зато братец твой в самый раз. И по масти к невесте подходит. А что. — Старуха развернулась к Харасу и уперла в бока кулаки. — Слышь, парень? Может, и в самом деле тебя обженить? Я не только трактир держу и торгую, я еще и сваха, каких поискать!

— Да как-то не ко времени… — покраснел Харас и бросил быстрый взгляд на Лалу.

— Не гони лошадей, Арнуми, — вздохнула Самана. — Не видишь, девчонка не в себе. А то ведь грохнется в обморок, на себе придется тащить.

— Ну ладно, — кивнула старуха, состроила очередную гримасу и снова повернулась к Луку. — Ты рот-то закрой, дитятко. Без свадьбы никак. По-другому на пристань вам не попасть. Портовая бирка у меня одна, а без нее стражники как клещи вопьются. Тем более кто-то наозоровал у главных рядов со щитами кланов, ловчие уж все торговые ряды запрудили, и стражников теперь во всяком дозоре четверо вместо двух, да еще и на мостках добавились. Я смотрю, у тебя не один медяк, так имей в виду: подставят шлем — не скупись. Так что свободный проход — только если свадьба или похороны. Но с похоронами частить не следует. Разве только зараза какая на хиланской ярмарке начнется? Хотя, — старуха вдруг помрачнела, — чую беду я, дитятко. Ох чую. Но не теперь. Вскорости.

Музыканты и в самом деле коротали время в соседнем шатре. Едва Лук вышел в суету ярмарки, старуха высунула голову наружу, ловко свистнула через щербину в зубах. Тут же из-за полога вывалили сразу с полдюжины изрядно хмельных игрунов: один с узким и длинным хурнайским барабаном, один с бубном, трое с затейливыми гиенскими дудками, да еще один с хомутом на плечах, на котором висело с десяток колокольцев и просто каких-то звонких железок. Лук успел отойти ровно на двадцать шагов, как музыканты нестройно грянули какую-то мелодию, причем страдалец в хомуте вплел в нее пьяный голос, и свадебная процессия двинулась к пристани, до которой всего-то и надо было пройти сотню шагов меж торговых рядов, миновать будку стражи да спуститься с высокого берега по старательно подновленной деревянной лестнице.

У ее начала маялись четверо стражников, один из них позвякивал деревянным ларцом для сбора монет у поднимающихся с пристани и возвращающихся на нее, а второй вешал им на шею бирки вроде той, что болталась и на шее Лука. Еще двое зевали и переминались с ноги на ногу, полируя длинные рукояти секир. На Лука никто не обратил внимания: обслужили не глядя. Один стражник приподнял с его лысой головы обвислую шляпу, второй стянул бирку и передал ее первому, тот вернул шляпу на место, после чего второй подставил ларец под монету и расплылся в улыбке, смотря Луку за спину. Парень спустился на пару ступеней, оглянулся и сам не сдержал неловкой улыбки. Свадьба и в самом деле выглядела как настоящее празднество. Музыканты за сотню шагов успели сыграться и слегка протрезветь, молодые, как и положено, выглядели испуганно и скованно, зато Самана и Нега если кого и напоминали, то щедрых подружек невесты. В руках у первой был объемистый мех с вином, а у другой ковш, в который она набирала хмельного напитка и одаривала всякого. Так что к лестнице процессия явно должна была увеличиться числом празднующих раз в пять.

Лук поправил мешок на плече, сеть, перехватил багор и зашагал вниз по лестнице, понимая только одно — жизнь его претерпевает крутой поворот. Оставалось только узнать, что затеял Курант, где он сам и из-за чего происходит то, что происходит? Неужели из-за его шалости возле столба со щитами? Так отчего было не собрать повозку да не отправиться обычным путем по городам и деревенькам Хилана? Никто ведь не видел, что глаз нарисовал именно Лук? Или все дело в явлении черного сиуна? Лук попытался вспомнить, как выглядел сиун, ведь мелькнуло перед ним что-то похожее на лицо, но некстати вспомнил произошедшее в доме кузнеца и едва не оступился. О чем он тогда думал, когда не только узнал убийц матери, но и минутами позже увидел, как один из них грабит дом кузнеца, уводит его дочь. Ни о чем. Он вышел из-под навеса, когда ловчий уже спустился с лестницы. Мгновение стоял, не зная, как окликнуть воина, который как раз перешагивал через труп, но окликать не пришлось. Лала, увидев мертвого отца, завизжала еще громче, захрипела, забилась в истерике, а ловчий сбросил с плеча мешок, замахнулся, чтобы отвесить ей затрещину, но заметил Лука и все понял. Или не все, потому что разглядел блеск отполированного клинка и расплылся в улыбке, верно рассчитывая вернуть заказчику дорогой меч. Отшвырнул в сторону девчонку, выдернул из ножен свой клинок, но ударить не успел. Метнувшийся к нему парень вдруг исчез из-под удара, возник справа, шею засаднило, и двор кузнеца поплыл от ветерана-ловчего куда-то в сторону и вверх. Что же случилось потом? Почему все последующее Лук помнил так, словно смотрел чужими глазами на чужие руки? Чужие руки перехватили длинную, удивительно удобную рукоять меча, сделали два быстрых движения и лишили хрипящего воина ушей.

— Что ты делаешь? — испуганным голосом пролепетала за спиной Нега, но руки, уже не чужие, а собственные руки Лука подняли трофеи с окровавленных ступеней и насадили их на крюк, на который еще недавно лучший кузнец Хилана вешал железные щипцы. — Что ты делаешь? — повторила сквозь чуть слышный вой Лалы Нега.

— Я знаю, — сказал тогда Лук, прежде чем понять, что те чужие руки тоже принадлежали ему, и прежде чем изогнуться в приступе рвоты над деревянной кадушкой. — Я знаю, что все убитые в Харкисе были лишены ушей. И моя мать тоже. Так надо, Нега.

— А ну-ка, малец, посторонись! — услышал Лук знакомый голос, отшатнулся в сторону, но вроде бы остался неузнанным. Крепкий кессарец, который не так давно проиграл ему серебряный, скользнул взглядом по лицу парня, но взгляд его остался равнодушным. За кессарцем несколько слуг тащили какие-то мешки и закутанные в ткань ящики. Среди теснившихся у пристани кораблей Лук разглядел крутобортое судно из Хурная, на мачте которого был укреплен темно-синий щит с изображением руки, но музыканты играли уже на ступенях, и он тоже поспешил свернуть на дорожку, ведущую с пристани. У вторых мостков, которые скрипели под ногами свежими досками, снова стоял стражник, но и он смотрел не на Лука, а на свадебную процессию, хотя шлем держал перед собой так, как следовало. Лук звякнул последним медяком и, постукивая о доски багром, подошел к низкому, но довольно большому кораблю, нос которого и в самом деле был выполнен в виде конской головы. Струг был заполнен мешками, ящиками и бочками, возле которых возились не менее десятка крепких вольных, но прямо у борта Лука ждал высокий и худой мужик с растрепанными седыми волосами и тонким шрамом, тянущимся от середины лба до правого уголка рта. Не говоря ни слова, он бросил на мостки короткий трап, поймал Лука за руку, затащил его на судно и ощутимо приложил ладонью по затылку, пробурчав что-то вроде «умрешь, пока дождешься». Лук оглянулся, увидел, что Нега уже потчует вином последнего стражника, и скинул с плеча тяжелый мешок. Музыка смолкла, музыканты отправились вверх по лестнице, а четверка празднующих оказалась на борту.

— Уходим, Нигнас, — бросил Харас, не выпуская из ладони руки вовсе потерявшейся Лалы, и мужик тут же махнул рукой, крепкие ребятки подскочили к бортам, уперлись длинными веслами в дно реки, и тяжелый корабль начал медленно отходить от пристани.

— Подождите! — Лук растерянно посмотрел на Саману. — А где же Курант? И куда мы?

— Там, — махнула Самана в сторону натянутого у кормы тента. — С той стороны.

Она не успела договорить, а Лук уже пошел вдоль борта, обходя гребцов, которые начали прилаживать на место весла, не до конца уложенный груз, готовясь увидеть что-то страшное. Страшное он и увидел. Курант, издавая отчетливый трупный запах, лежал на носилках, закутанный в полосы какой-то серой ткани, и на глазах у него темнели большие хиланские медяки.

— Как же это… — осел на соседнюю скамью Лук.

— Не сказала, что ли? — шевельнулись губы «мертвеца», заставив Лука тут же захлебнуться то ли слезами, то ли истеричным смехом.

— Случая не было, — сказала Самана, присев рядом с Луком и обняв его за плечи. — Неге сказала, а ему нет.

— Где она? — едва открывая рот, спросил старик.

— Здесь, — бросила девчонка, садясь рядом с Луком с другой стороны. — А Харас на носу. Пришлось прихватить с собой еще кое-кого. Девчонку одну, мою ровесницу. Лала ее зовут.

— Еще одна дочка? — спросил Курант после паузы.

— Не знаю, — вздохнула Самана.

— Ты не удивляйся, Луккай, — шевельнул старик одними губами. — Я тут вроде как мертвый, но, пока струг от пристани и хиланских стен хотя бы на половину лиги не отойдет, надо полежать. Так надоела эта вонь, сбросить бы тряпки, но придется пока потерпеть. Мало ли, зоркий глаз на стенах найдется, да и вдруг разминуться придется с хиланским кораблем? Так что побуду пока покойником. Нет, нашел бы как на кораблик попасть, но слепцу остаться незаметным можно только в виде мертвеца. Положил монетки на глаза, и вот уже ты вроде как с глазами. Как будто с глазами.

— Что случилось? — наконец обрел способность говорить Лук. — Мы бежим? Из-за меня?

— Никто не слышит? — спросил старик, прислушиваясь к начинающему раздаваться размеренному скрипу весел и плеску воды.

— Все там, — ответила Самана. — Гребцы на веслах, разворачивают струг. Нигнас ставит мачту. Ждет попутного ветра к своему берегу. Харас с новенькой у носа пока.

— С новенькой… — с досадой дернул подбородком Курант. — Ладно. О новенькой после. Да, парень. Мы бежим. Но не из-за тебя. Из-за меня. Ведь это я взял тебя в повозку десять лет назад? Значит, из-за меня. Скажешь, из-за прошлого иши, который приказал уничтожить клан Сакува? А разве он сам выдумал такое? Разве может человек в здравом уме сам измыслить что-то похожее? Или не выходцы из клана Сакува были его лучшими воинами? Да и что там было народу в твоем клане? Под тысячу человек Сакува в городе, да пару тысяч приблудных в ближайших поселках? А ведь их тоже истребили. До одного. Вот только уши деревенским не отрезали. Но жгли в одном костре. Весь лес извели вокруг Харкиса. Черный дым несколько дней стоял столбом. Так из-за кого это все?

— Так сложилось, получается? — прошептал Лук.

— Пока еще не сложилось, — закашлялся Курант. — Но сложится что-нибудь. Всегда верь собственному чутью. Или моему чутью, пока ты со мной. Ты думаешь, я за пару часов все это устроил? Нет, парень, я готовился к этому долгие годы. В каждом городе, в котором нам приходилось ставить шатер, я знал, куда буду бежать или как буду сражаться. И ты должен в каждую секунду жизни знать, куда бежать или как сражаться.

— Отсюда разве убежишь? — посмотрел Лук на тяжелую гладь реки.

— Да, — чуть заметно кивнул Курант, тяжело вздохнул. — Бывает и так. Но так и бежать не всегда нужно. А сегодня нужно было. Но заметь, не потому, что труппа старика Куранта не всегда следовала законам иши. Совесть моя чиста, потому как, если вокруг царит бесстыдство, только поперек него и можно совесть сберечь. И твоя совесть чиста должна быть, нечего тебе стыдиться, парень. Ни одного слабого ты не обидел, ни одного бедного не обокрал. Да и ни один теканец, если не совершил какой мерзости, не пострадал от нас. Да и от тех мало что удалось отщипнуть. Нет, дело в другом. Всегда жарко было, а тут вдруг припекло так, что стало невмочь. Хотя тот глаз, что ты намалевал на белом хиланском щите, конечно, не ко времени появился. Выпороть бы тебя за это, но не в щите дело. Или не только в нем.

— А в чем? — спросил Лук. — В сиуне?

— Что ты знаешь о Салпе? — спросил Курант вместо ответа после недолгой паузы, во время которой Лук успел поднять голову к красному небу и разглядеть чаек, носящихся над мачтой.

— О Салпе? — удивился Лук. — Ну… то, что ты рассказывал. То, что все знают. Салпа — это весь мир. Салпа — это все сущее. Вокруг Салпы Пустота. Священная Пустота. Она таится за багровыми стенами, которые смыкаются у нас над головой, поэтому и небо над нами… красноватое. Пустота следит за людьми Салпы. Если они нарушают ее законы, тогда начинается Пагуба. Страшная, но очистительная. Из-за багровых стен выходят слуги Пустоты и убивают всех, кто не спрятался в крепостях или не закрылся в оплотах. Но того, кто нарушил ее законы, они убивают в любом случае, куда бы тот ни прятался. Говорят, что так надо, потому что и селянин раз в год перепахивает поле, чтобы оно давало урожай. Чтобы земля дышала. Так?

— Все так, — пробормотал Курант. — Или кажется таким. Хотя я бы кое-что уточнил. Да, я в молодости не шелестел свитками, а теперь что толку шелестеть, если глаз нет. Это ты, парень, под глаз всякую бумажку тащишь, пусть даже на ней какая похабщина начерчена. Но кое-что мне рассказывали. И мудрецы Парнса в том числе. И теперь пришла пора рассказать кое-что и тебе, и Неге заодно, слышу, как она в твое плечо сопит, слышу, а то ведь не успею. Не дергайся, Самана, жив я пока. Я насчет очистительной Пагубы. Чушь это. Никакая она не очистительная. Пагуба, она и есть Пагуба. Смерть и горе для всех. При чем тут законы, если то ее не бывало по двести — триста лет, а то приходила чуть ли не через полвека? Мудрецы говорили, что, если Текан в крови и смуте, если мор идет по селам, а резня по городам, никакая Пагуба не придет. Но если все хорошо, если много детей в семьях, если благоденствие поит землю, готовься. Она тут как тут.

— Что это значит? — не понял Лук.

— Для кого-то ничего, — шевельнул бровями Курант. — А для кого-то — многое. Я из дальних краев, мой дорогой Луккай. Кое-что, чем мне приходилось заниматься в годы моей молодости, я предпочел бы забыть. Вас от подобного мне удалось уберечь. Но что было, то было. Мой город, который лежит далеко на западе, почти в двух тысячах лиг от Хилана, единственный город Текана, из которого виден предел Салпы. Да-да, та самая багровая стена, о которой ты говорил. Она близка. Перегораживает горную долину, из которой вытекает вполне себе обыкновенная речка с вкусной водой, стоит над горами. Я из Сакхара. Это город и земли клана Хара. Сакхар — маленький город. Меньше твоего Харкиса. Считай, что это замок с шестью башнями. Все население — воины клана, их жены и дети. Человек двести. Иногда меньше. Слишком близка багровая стена. Когда наступает Пагуба, мало кто успевает спрятаться. Укрыться. Да и те, кто укрылся, не могут быть уверены в собственной безопасности. Всякая Пагуба длится когда месяц, когда полгода, но слуги Пустоты, только вступая в пределы Салпы, слишком голодны. Поэтому клан Хара — маленький.

— Клан Хара — это же клан Смерти? — вымолвил Лук.

— Он самый, — вздохнул Курант. — Тот, который под багровым щитом. Так вот, Луккай. К чему я все это говорю. В окрестностях Сакхара есть один дозор. На дороге. Обычный дозор — будка, оплот с дверцей, пара скамей, стол, отхожее место. Вокруг предгорья, камни, кусты, узкая речушка. Народу почти нет. Но есть одна тонкость. Дорога, на которой стоит дозор, ведет к багровой стене. Идет вдоль речки и скрывается за ней. Старая дорога. Камень на ней почти весь раскрошился, но дорога остается дорогой. Поверь мне.

— То есть, — поднял брови Лук, — выходит, что это дорога из Пустоты? Или в Пустоту?

— В священную Пустоту! — закашлялся тихим смешком Курант. — А ты думал, что Салпа обрывается за своими пределами в пропасть, в которой кишат слуги Пустоты? А не задумывался, какая же это Пустота, если в ней что-то имеется? Отчего же тогда ветер иногда дует с ее стороны? И откуда берутся тучи, которые приползают с запада? Да я больше чем уверен, что на всяком краю Салпы имеется точно такая же стена, и нигде она не служит пределом сущего! Пределом Салпы — может быть, но не пределом сущего!

Курант замолчал. Лук покосился на Саману, на Негу. Самана сидела, опустив голову, слабый речной ветер шевелил ее кудри. Нега уткнулась носом ему в плечо, замерла, почти не дышала. Струг уже развернулся и под мерный плеск весел удалялся прочь от теканского берега. Башни Хилана еще, казалось, упирались в небо, но и корабли у пристани, и шатры на кромке берега, и полоса лестницы уменьшались с каждым гребком. Лук посмотрел вверх. Небо было безоблачным и накрывало Салпу красноватым ясным куполом. Солнце, которое нависло над водяной ярмаркой, сияло бордовым размытым пятном. Лук прижал руку к груди, нащупал глинку.

— Вместе со мной на том посту стоял один старик, — продолжил Курант. — Он не казался слишком уж старым. Невысокий, плотный, но не толстый, с черными глазами, в которых не было ни капли старости. Лысый, со шрамом на голове в виде креста. Теперь-то его уж, наверное, нет в живых. Но тогда старик был бодр, ничем не слабее меня. По слухам, он пережил последнюю Пагубу. И даже пережил ее как раз на этом посту. Укрылся в оплоте. Его звали Хара.

— Так же, как и клан? — удивился Лук.

— Да, — пустил смешок Курант. — Так совпало. А может, он сам выбрал себе такое имя. Говорили, что после последней Пагубы в Сакхаре уцелело полсотни человек, а когда я родился, из них уже оставался один Хара. Что бы я ни говорил, он встречал с усмешкой. Иногда мне казалось, что он знает что-то такое, чего мне не узнать никогда. Иногда мне казалось, что он знает все. А иногда я смотрел в его черные глаза и думал, что падаю в пропасть. Однажды я спросил его о Пустоте. Я спросил его о дороге, о реке, о багровой стене. Я часто спрашивал его об этом, но ответил он мне только однажды. Он снял с костра котелок, выплеснул из него кипяток, перевернул и накрыл им ползущего по дороге муравья. Вот, сказал Хара, под этим горшком маленькая Салпа. Для муравья. И мы такие же муравьи. Он сказал, что настоящая Салпа не имеет ни стен, ни пределов. И еще он сказал, что Пустота — это тот, кто накрыл нас котелком.

Лук снова посмотрел на небо, на берег. Солнце уже коснулось мутным краем горизонта.

— Зачем? — спросил он Куранта.

— Хара мне не ответил, — проговорил старик. — Но он знал ответ. Я уверен. Но зато он сказал, что ничего не происходит просто так. И если я увижу что-то, что покажется мне необъяснимым или таинственным, я должен срочно менять свою жизнь.

— Почему? — нахмурился Лук.

— Потому что овца видит пастуха круглый год с посохом, — объяснил старик. — Но если она увидит, что у него в руке что-то блестит, что-то длинное и острое, она не должна удивляться, а должна бежать.

— Ну, — пожал плечами Лук, — возможно, длинное и острое предназначается другой овце?

— Каждая из них надеется на это, — рассмеялся Курант. — Но лучше не рисковать. Хотя все овцы кончают одинаково. Правда, возможно, что длинное и блестящее — ножницы, а не нож. Самана, как там вокруг?

— Вставай, — отозвалась женщина.

Старик поднял здоровую руку, снял с глаз медяки, медленно сел, начал срывать с тела вонючие тряпки. Под его телом оказался старый меч, который старик не обнажал при названом сыне ни разу. Но Лук не смотрел на меч. Он почувствовал холод, который пополз по его спине. Только что, пока Курант лежал перед ним с монетами в глазницах, отец казался ему зрячим. И вот он снова оказался слепцом.

— Однажды мне явился сиун, — продолжил старик рассказ. — По сравнению с тем сиуном этот черный сиун просто симпатяга, с которым можно хлебнуть вина. Я был уже умелым воином, если не лучшим в клане, кое-что повидал, вышел в дозор и сидел у костра. Хара спал, где-то вдалеке лаяли лисы, шумела на камнях речка. И вдруг костер погас. Не погас, словно задутый ветром или залитый дождем, а так, как гаснет масляная лампа, когда хозяйка прикручивает фитиль. Но темнее не стало. Наоборот, все вокруг словно озарилось бледным светом. Я пригляделся и заметил, что напротив меня сидит вроде бы человек, а вроде бы и нет. Он словно был вылеплен из студня. Я сразу понял, что это сиун Сакхара. Сиун клана Смерти мог быть только таким. Я мог различить каждую кость в его теле, кроме тех, что были прикрыты лохмотьями, как мне показалось, савана. В нос ударил запах тлена. Точно такой, как от этих тряпок. Я тогда очень перепугался, хотя вроде бы считал себя смельчаком. И вот, чтобы побороть страх, я спросил… это существо — что там? Ткнул пальцем в сторону багровой стены и спросил — что там? И оно ответило мне. Ответило, не издав ни звука, но я услышал его ответ. Оно сказало: сходи и посмотри. Я прикрою тебя.

— Неужели никто не делал этого до тебя? — воскликнул Лук. — Я бы уж, наверное, еще мальчишкой отправился к краю Салпы.

— Делали, — кивнул Курант. — Но мало кто подбирался к пределу Салпы ближе чем на четверть лиги. По ощущениям это примерно похоже на то, что тебя ведут на казнь. Ведут со связанными руками, и ты знаешь, что вырваться не удастся. Это ужас, который бьет в колени и сердце. Если ты думаешь, что те, кто не добирался до стены, возвращались, ты ошибаешься. Они падали замертво. Обычно это были мальчишки, которым всегда кажется, что им все по плечу. Они падали и истлевали на виду у их родителей, которые не могли даже добраться до их тел. Но я не был мальчишкой, к тому же не знал еще, что сиуну верить нельзя. Никому верить нельзя, но сиуну нельзя верить ни в чем. Впрочем, иногда нельзя верить даже самому себе.

— И мне тоже? — вдруг подала голос Самана.

— Ты часть меня, — вздохнул Курант. — И Харас часть меня, и Нега, и Луккай. Потому Луккай и устроил это озорство, что и я на его месте и в его возрасте устроил бы. Ну да ладно. Вернемся к тому страшному дню. Тогда еще я верил во всякие чудеса. Тем более что старики в городе говорили, что наш дозор не просто так стоит на пустой дороге, которая никуда не ведет. Говорили, что иногда, раз в сто лет или реже, из стены выходят не только те слуги Пустоты, которые умывают весь Текан кровью, но и ее ловчие, что идут в Салпу, чтобы выполнить какие-то важные повеления Пустоты. Останавливаются у дозора, называют свои имена, пьют воду из кувшина, который стоит там всегда, и торопят коней мимо башен Сакхара на восток. Я подумал, что, возможно, Пустоте нужны воины? Ну раз они у нее есть, откуда-то ведь они берутся? Подумал, что и сиун, который появился у моего костра, ее посланник. Я встал и пошел к стене.

— И что же дальше? — стиснула тонкими пальцами плечо Лука Нега, потому что старик вдруг замолчал и поднял ладони, ощупывая глазницы.

— Я дошел, — пробормотал он после долгой паузы. — Ночь по-прежнему казалась мне светлой. И никакого ужаса я не чувствовал, хотя кости несчастных смельчаков хрустели у меня под ногами. Я подошел почти вплотную. Эта багровая стена вблизи напоминала взметнувшийся до неба пласт кровяного тумана. Я протянул руку, коснулся его, и на коже остались красные капли. «Ну же, — раздался в ушах у меня голос. — Еще один шаг! Постарайся! Я обещаю, что твои глаза увидят нечто незабываемое!»

— Ну! — прервал следующую паузу Лук.

— Я не смог, — вздохнул старик. — Я мог протягивать руки, я мог дышать, смотреть, но я не мог сделать этот последний шаг. Что-то удерживало меня. Что-то такое, что было сильнее и моей храбрости, и моей выносливости, и силы. И еще я почувствовал, что еще немного, и ужас вернется, и я не смогу вернуться к костру. И я развернулся. Но сиун…

Старик закрыл глазницы ладонями, тяжело вздохнул.

— Сиун завыл, как зимний ветер в трубе. Он взревел, что его обещание — это не просто слова и что мои глаза все равно увидят то, что таится за стеной. И он вырвал их у меня.

— Как же… — прижала к губам ладонь Самана, и Лук понял, что и ей старик рассказывает эту историю впервые.

— Не знаю, — пробормотал Курант. — Я вдруг понял, что смотрю сам на себя, но у меня, у того, на которого я смотрю, нет глаз. Вместо них кровавые ямы. Затем я, второй я, который мог видеть, повернулся к стене и сделал тот самый последний шаг. А потом все погрузилось во тьму. Я пришел в себя через несколько дней. Хара сказал, что проснулся от того, что я, весь в крови, хрипел и ползал вокруг костра. Он не поверил мне. Или сделал вид, что не поверил. Тогда я еще не мог различать по голосу: лжет человек или говорит правду.

Самана заплакала. Нега вовсе зарылась лицом в рукав грязной рыбацкой куртки Лука. А Курант вдруг рассмеялся:

— Знаете, что оказалось самым трудным слепому молодому воину, одному из лучших воинов клана Смерти? Лишившись глаз, он лишился возможности плакать. А этого на первых порах ему очень хотелось…

Тот день так и закончился. Темнота упала на воды Хапы, и вся Салпа погрузилась в тишину. Продолжали шуметь весла, но Нигнас так и не поставил парус, потому что ветер снес бы струг в сторону. Хилан превратился в рассыпанную у горизонта пригоршню огней, а на том берегу, к которому правили гребцы, огонь был всего один. Он колыхался неровным язычком, словно предупреждал, что впереди опасный берег Дикого леса, и вольные выгребали против течения, чтобы избежать нежелательной участи его гостей. Но струг оставил огонь слева от себя, справа стали раздаваться крики ночных птиц, запахло чащей, и Лук понял, что корабль вошел в русло Блестянки. Потом Лук уснул.

С утра день пошел как обычно, разве только вместо утренней разминки Курант посоветовал Харасу и Луку сесть на весла и хорошенько размять спины и руки. Гребцы встретили предложение о помощи смехом, но, когда двое, как выразился Нигнас, мальцов показали, на что способны привычные к нагрузкам молодые тела, шутки умолкли. Самана, Нега и начинающая приходить в себя Лала занимались весь день стряпней, освободив от этой обязанности Нигнаса, но, когда вдоль русла Блестянки подул ветер, тот поставил квадратный парус и дал отдых и гребцам, и Харасу, и Луку. Курант позвал сыновей на корму, где перед ним лежали четыре меча. Один, тот, по которому провел когтем сиун, на глазах обращался в прах. Ржавчина съела его за день так, словно он был оставлен на неделю в кислоте. Второй, который Лук получил взамен сломанного, был слегка побитым, но все еще оставался отличным хиланским средним мечом. Он явно не требовал чрезмерных усилий для того, чтобы привести его в порядок. Третий, старый меч Куранта, по-прежнему прятался в украшенных резьбой и стальными кольцами старых деревянных ножнах. Четвертый, которому Палтанас уделил целый год, лежал в стороне. Вряд ли Лук обратил бы на него особое внимание, если бы увидел такое оружие на поясе у какого-нибудь воина. Разве только подивился необычности навершия и скромности гарды.

Курант повернул к Луку незрячее лицо, и тот понял, что старик уже выпытал у Неги обстоятельства посещения дома кузнеца.

— Но ведь ты тоже не просто так направлял повозку по городам Текана, — пробурчал Лук. — Думаешь, я не догадывался, куда ты иногда уходил с Харасом? А твоя левая рука? Наверное, один из воинов оказался не так уж и слаб?

— Не позволяй жажде ослепить тебя, — заметил старик. — Любой жажде. И жажде мести в том числе. Я сейчас не об этом убийстве говорю, хотя мой совет годен на каждый день. Помни, никто не удерживает тебя от битвы с врагом, но все, что ты делаешь после его смерти, должно быть обращено либо на твою безопасность, либо на то, чтобы вырастить ужас в тех твоих врагах, кто еще жив. Главное, чтобы оно не было использовано для утоления мерзости внутри тебя.

— Разве внутри меня есть мерзость? — спросил Лук.

— Мерзость есть в каждом, — вздохнул Курант.

— Я сделал это с тем ловчим, чтобы вырастить ужас в своих врагах, — твердо сказал Лук. — Хотя и не осознавал этого тогда. К счастью, мне удалось легко с ним справиться.

— Все должно быть продумано и подготовлено, — проскрипел старик. — И даже когда твой противник слаб, никогда не рассчитывай на его слабость.

— Слабых противников не бывает, — заметил Харас, который без привычной бороды и в самом деле казался едва расправившим плечи юнцом. — И те ловчие, с которыми нам пришлось разобраться, тоже были не из слабаков. Все десять. Все те, кто оскорбил нас, те, кто убил твоих защитников, Лук. Но последний из них уже что-то почувствовал. Поставил самострел у себя во дворе. Мы сделали свое дело и уже уходили, не потревожив ловушку, но, как выяснилось, воин поленился снять самострел во время дождя. Замок отсырел, и она сработала. Стрела перебила отцу руку в локте. От случайности не убережешься.

— Помнится, ты, — Лук посмотрел на Куранта, — учил нас другому? Случайностей быть не должно?

— Стань скалой, и волны будут разбиваться о твое подножие, — усмехнулся Курант, нащупал ржавый меч и выбросил его за борт. — А ведь этот черный сиун не чужд колдовства и, уж во всяком случае, слывет придурком по собственной воле. Он не ломал твой меч, парень. Он сократил жизнь вот этого меча. Сделал так, что его многолетний запас прочности истратился в мгновение. И меч умер, сломав меч противника. Что ж, забудем о нем, тем более что у нас тут есть кое-что. Как тебе, Харас?

— Пойдет. — Старший брат подхватил клинок. — Приведу в порядок. Займусь уже теперь. Сколько нам еще плыть?

— Часов пять, — провел ладонью по своему мечу Курант.

— Хоть начну, — кивнул Харас. — Эта девчонка нагрузила в мешок к Луку к косам и серпам, считай, что маленькую кузню. А я-то удивлялся, что наш маленький силач пыхтит от натуги. Зато есть что приложить к лезвиям.

— Вот и приложи, — пробормотал Курант, повесил на пояс свой меч, взял в руки творение хиланского кузнеца. — Наслышан я о Палтанасе. Хороший был мастер. Может быть, и лучший в Текане. Те, кто его убил, заслуживают смерти в любом случае, даже если бы они не убивали твою мать, Луккай. Признаюсь, когда я узнал, о ком идет речь, даже и раздумывать не стал, брать или не брать в семью Лалу. Она, правда, должна что-то сказать сама, ведь не несмышленыш какой? Но сейчас речь не о ней.

— О мече что скажешь? — сдвинул брови Лук.

— О мече будет говорить он сам, — заметил Курант. — А о работе мастера кое-что скажу. Ножны выполнены из акации, обтянуты кожей буйвола. Дешевый материал, но не по качеству. Качество как раз выше всех похвал. И обработка хорошая — в воду бросать не стоит, но воды не испугается. Устье ножен оковано сплавом серебра.

Старик поднес ножны к носу, принюхался, даже лизнул их.

— Зачернено, чтобы не пускало блики. Сам меч легкий, чуть легче среднего.

Курант ощупал рукоять, поднял брови.

— Интересная работа, очень интересная. Таких мечей в Текане нет. Что-то мне кажется, что заказчица этого меча из очень дальних краев.

— Откуда? — даже привстал Лук. — Может быть, из-за моря? Хотя нет. Там же тоже стена, я слышал. Может быть, из Холодных песков? Или с Гиблых земель?

— Да, — покачал головой старик. — Небогатый выбор у теканских чужеземцев, чтобы придумать собственную историю. Не знаю откуда. Но повторюсь, таких мечей в Текане нет. Смотри. Привычного навершия у меча не имеется. Зато рукоять длиннее обычной в два раза. Длинные рукояти у мечей клана Тьмы — клана Неку из Ака, и там они тоже чуть изогнуты, но эта еще и расширяется. Немного, но ощутимо. К тому же мечи у Неку имеют кривизну и заточку только с одной стороны, а этот, судя по ножнам, прямой. Рукоять из металла, обтянута кожей сома, сверху заплетена лучшей тесьмой. Хорошо и не ярко. Гарда маленькая, овальная. — Старик продолжал ощупывать меч. — Стальная, но тоже черненая. Да, будущая хозяйка этого меча точно не собиралась красоваться с ним перед строем гвардейцев, конечно, если заказывала меч для себя. Кстати, выше и ниже гарды на рукояти и на клинке кольца из бронзы. Возможно, с добавлением серебра. Так никто в Текане не делает. Но ярлык к мечу теканский.

Старик поймал коричневыми пальцами шнур, на котором висел деревянный, покрытый лаком кругляшок. Ощупал его, повернулся к Харасу:

— Что здесь?

Старший сын наклонился над ярлыком:

— Печать иши. Не урая Хилана, а самого иши, и, судя по всему, настоящая. Здесь написано, что податель сего — свободный всадник Текана.

— Значит, не для себя заказывала, — задумался Курант. — Есть над чем поломать голову. Ты, Луккай, теперь, выходит, вроде настоящего арува? Почти вельможа. Я слышал, что некоторым нищим такой вот ярлык помог превратиться в богатеев.

— Если кто-то из ловчих узнает, что я убил одного из них, этот ярлык позволит мне спокойно жить в Текане? — спросил Лук.

— В Текане спокойно не может жить даже иша, — рассмеялся Курант и положил меч на колени. — И клинок.

Старик медленно вытянул меч из ножен. Харас удивленно присвистнул. Лук задержал дыхание. Клинок был черным. Нет, он был гладким и блестел, отражал поднесенные к его плоскости пальцы старика, но вместе с тем оставался черным.

— Ничего не скажу, — озадаченно пробормотал Курант, отмерил четыре пальца от гарды, положил клинок на ребро ладони, удовлетворенно кивнул, затем взял клинок за острие, попытался его согнуть, отпустил, прислушался, покачал головой. — Ничего не скажу, — повторил с недоумением. — Всегда был уверен, что смогу по звуку определить, что за меч, сколько слоев, какой металл, но тут не скажу ничего.

— Одиннадцать полос, — заговорила Лала, которая встала за спиной Лука. — Середина очень мягкая. Лезвия твердые. Ни один кузнец не выковывал таких лезвий. И еще по четыре слоя с каждой стороны. Твердый — мягкий, твердый — мягкий. Но секрета состава не знаю. Отец, — она проглотила слезы, — сам ковал и учился, ковал и учился. И состав, и порядок, и форма — во всем заказчица его наставляла. Ни за что бы он не согласился следовать указаниям пусть и знатной, но женщины, но она хорошо заплатила. И… она была очень страшной. Когда она приходила, я теряла сознание от страха. Только зря все это…

— Ничего не бывает зря, — не согласился Курант, вдвинул меч в ножны и протянул его Луку. — Держи, но помни: ты за него не платил, значит, есть кто-то, кому ты должен.

— Какой-то женщине, — кивнул Лук. — Да, кажется, какой-то страшной женщине. Но не сиуну же? Что мы будем делать дальше?

Старик поднял незрячее лицо. Лала вздохнула и зашлепала пятками по палубе прочь. Харас поспешил за ней.

— Толк будет из девчонки, — заметил старик. И добавил: — А вот что будет дальше, я пока и сам не знаю. Приглядимся, прислушаемся, принюхаемся. Лошадок и повозку я продал за полцены, реквизит за небольшую плату тот кессарец, что с тобой бился, согласился забрать в Хурнай. На тот случай, если мы выпутаемся из этой беды и снова начнем выступать.

— А разве может быть по-другому? — удивился Лук.

— Может, — кивнул старик. — У нас достаточно денег, чтобы остепениться. На домик где-нибудь на берегу моря хватит. Да и имеются уже у нас домики. Но будет ли нам там спокойно? Ладно, обдумаем еще все. Сегодня к вечеру будем в поселке. Остановимся в трактире у Арнуми. Она сама прибудет после закрытия ярмарки. Постарается что-нибудь разнюхать. Подождем. Если за нас не возьмутся всерьез.

— Из-за щита? — спросил Лук. — Или из-за ловчего, которого я убил? Или из-за меня?

— Из-за всего, — пробормотал Курант и медленно повел вокруг глазами, словно мог разглядеть низкий берег Блестянки, где кудрявились свежей зеленью поля, паслись коровы, овцы, торчали вышки, на каждой из которых маялся едва различимый дозорный, а на другой стороне — полосу леса, который теперь был совсем рядом и подавлял повисшей в кронах непроглядной темнотой. — Из-за всего, — повторил Курант. И добавил: — Но если ты перешел дорогу Далугаешу, то, судя по тому, что я о нем знаю, кому-то из вас смерть, потому как этот ловчий не из тех, с кем можно договориться.

— Я умирать не хочу, — буркнул Лук, оглянулся и поймал взгляд Неги, которая стояла чуть в стороне, у мачты, на которой пыжился квадратный парус. — Так что выбор у Далугаеша незавидный.

— Никто не хочет, — согласился Курант. — Но дело не только в Далугаеше. И он не один у иши ловчий. И не все решается меч в меч. Есть еще и хитрец Данкуй, и упорный, словно гиенская собака, Квен. Но и это не все. Если за тебя возьмутся всерьез, тогда на след встанут воины из клана Смерти. Видишь вышки на берегу вольных?

— Да, — кивнул Лук. — На них дозорные?

— Не только, — вздохнул старик. — На каждой из них стоит котел со смолой. И огонь имеется. Если на земли вольных ступают ловчие, или какая пакость скатывается с далеких гор, или выползает какая-нибудь мерзость из Дикого леса, дозорный разжигает смолу. Ночью открытый огонь виден далеко. Днем — столб дыма. Жизнь в Вольных землях труднее и опаснее, чем жизнь в Текане. За свободу приходится платить.

— Ты хочешь рассказать мне о сторожевых вышках иши? — спросил Лук.

— Да, — кивнул старик. — Они, как и оплоты, разбросаны тут и там. Чаще всего строятся друг над другом. Ты знаешь, что в половину дня, передавая с вышки на вышку зеркалами сигналы, дозорные могут донести вести и повеления иши к самым пределам Текана?

— Я даже когда-то мечтал служить на такой вышке, — усмехнулся Лук.

— Такая же вышка стоит и в Сакхаре, — продолжил Курант. — И если дозорный клана Смерти получает особое повеление иши, глава клана отправляет к правителю своих лучших воинов. Троих лучших воинов. Таких, которые готовы умереть, но выполнить любое задание. И это единственная подать, которую платит ише клан Смерти. Но платит он ее исправно и лучшей монетой.

— Зачем ты мне говоришь об этом? — не понял Лук.

— Чтобы ты знал, — сухо бросил старик и положил меч.

— Ты тоже вставал на след? — спросил Лук Куранта.

— Случалось, — кивнул старик. — Может быть, поэтому жизнь меня и наказала. Но и это не самое страшное. Самое страшное, если Пустота пошлет за тобой своих воинов. Я уже рассказывал об этом. Мои земляки говорили, что такое случается не так уж редко. Трое темных слуг не в обычном, а в человеческом обличье входят в границы Текана и вершат волю Пустоты. Производят маленькую, но ужасную Пагубу. Вроде бы порой она заменяет большую. Может быть, часто.

— Это как же нужно разозлить Пустоту, чтобы она отправила за мною своих слуг? — недоверчиво усмехнулся Лук.

— Десять лет назад ее волей был уничтожен твой клан, — пробормотал Курант. — Или ты думаешь, что это все измыслил предпоследний иша?

— Не знаю, — растерянно пожал плечами Лук.

— Так подумай об этом, — посоветовал Курант.

И последний из клана Сакува думал об этом до позднего вечера. Думал, когда сменил одного из гребцов и управлялся с веслом. Думал, когда струг пристал к деревянной пристани возле большого поселка. Думал, помогая разгружать корабль и отправляясь вместе со спутниками в трактир, где после позднего ужина получил место для сна. Наверное, думал об этом даже во сне. Думал бы и при пробуждении, если бы не приснился ему этот странный человек со смазанным лицом. Но когда сон прошел, когда он открыл глаза и увидел над головой темные балки потолка, втянул ноздрями запах близкого Дикого леса, его мысли наконец стали ясными и определенными.

— Мне нужно уходить, — пробормотал он чуть слышно. — Чтобы увести опасность от близких.

Глава 5 ЭПП

Рука почти не болела. Наоборот, именно после того, как палач гвардии надрезал тонким ножом кожу на правой руке Эппа и одним движением сорвал с предплечья ветерана лоскут шириной в половину пальца и длиной в палец, старшина северной башни почувствовал облегчение. Все-таки он был наказан как воин, а не как какой-нибудь луззи. К тому же рубец от раны должен был стать для него вторым. Двадцать лет назад ловчий Эпп уже был наказан подобным образом, правда, тогда он провинился не на службе, а услышал в трактире что-то неподобающее о ловчих и с разворота, не примериваясь, отправил острослова на заплеванный пол. К сожалению, тот оказался родственником важного вельможи, и за сломанную челюсть пришлось заплатить полоской кожи. Друзья говорили, что Эпп еще легко отделался, зато уж гордился он тем своим шрамом так, как гвардейцы не гордятся золочеными шнурами на дарственных мечах. А вот если бы пришлось отведать плетей, то кроме обретения стыда и позора он вполне мог лишиться и содержания, и должности, а значит, и лелеемой мечты о спокойной старости. Нет уж, лучше расстаться с полоской кожи. Тем более что бывший ловчий прекрасно знал, как снимать боль да какую травку привязать к ране, чтобы через пару дней она подсохла, а в неделю затянулась молодой кожей.

Но даже рана эта, или, как тут же назвал ее Эпп, царапина, ничего не значила по сравнению с тем внезапным и весьма неприятным ощущением, которое нахлынуло на старшину. Ему вдруг показалось, что он находится в доме, который рушится. Нет, и стены еще на месте, и крыша защищает и от дождя, и от солнца, но по штукатурке бегут трещины, балки скрипят, а стекла в крохотных оконцах лопаются и разлетаются осколками. И с кем бы ни говорил Эпп, голос каждого казался ему подобным вот этому самому скрипу прогибающихся балок.

Воевода Квен, который, считай, был его ровесником, а не так уж и давно, десять лет назад, прямым командиром, разговаривал с Эппом дважды. Сначала через час после того, как распорядитель ярмарочной стражи Хилана сорвал голос, визжа под столбом со щитами кланов Текана, а второй раз — на следующий день. Но между этими разговорами произошло столько всего, что хватило бы на год жизни. Во время первого разговора в караулке у проездных ворот Квен больше слушал, чем спрашивал. Он кивнул Эппу на скамью с другой стороны обеденного стола и внимательно выслушал все, что тот мог сказать о происшедшем, иногда задавая точные и короткие вопросы. Так, не перебив ветерана ни словом, когда тот описывал представление в балагане Куранта, он спросил именно о том, о чем Эпп даже не подумал:

— Что бросил в плошку сиун?

— Не монету, — ответил после мгновенного раздумья Эпп. — Звякнуло, конечно, но звякнуло то, что уже лежало в плошке. А так-то… словно черепок от горшка бросил. Тут многие тугие кошельки на пояс вывешивают, а приглядишься — внутри черепки или ракушки.

— Понятно. — Квен словно думал о чем-то своем, глубокая борозда пролегла на его лбу от сдвинутых бровей. — Хотел бы я посмотреть на этот черепок. А как сражался сиун?

— Никак не сражался, — дернул подбородком Эпп. — Поднял меч, провел по нему ногтем. Так провел, словно ноготь у него из железа был. Мне даже показалось, что меч от этого покраснел или небосвод в нем отразился. А потом сиун просто подставил меч под удар этого паренька. Подставил и… подсек, что ли, удар. Но меч тут же бросил.

— И?

Квен встал, скрипнул сапогами, отошел к узкому стрельчатому окну.

— Потом сиун исчез. — Эпп вздохнул, опустил голову. — Непонятно как, но исчез. То ли вовсе растаял, то ли смешался с толпой. Не увидел я, словно глаза мне кто-то отвел.

— Колдовство в Текане запрещено, — пробормотал Квен и, прищурившись, повернулся к Эппу. — Плохо, что ты не заприметил щит с утра. Глядишь, и обошлось бы. А теперь дойдет до иши, хлопот не оберешься. Почему щит не заметил, не спрашиваю. Каждый мог оплошать. Почему снимать сразу не стал, дождался, когда твои сосунки за распорядителем сбегают?

— Не смог, — вовсе опустил голову Эпп и через силу, запинаясь, рассказал о призраке, которого увидел у столба. Описал его одежду, лицо и то, что, не говоря ничего губами, тот будто бы втолкнул свой голос Эппу прямо в голову. «Пусть висит», — сказал. А имени своего вовсе не называл, но имя его точно так же зажглось в башке старшины: «Сиват».

— Ты уверен? — бросил Квен и, прищурившись, несколько секунд рассматривал старшину, затем сел на место, прикрыл на мгновение глаза. — Сейчас иди к палачу, скажи, что воевода приказал отметить тебе руку. Добавь второй шрам на предплечье да надейся, что этим дело и ограничится. А потом возвращайся и вспоминай свои прошлые навыки. Наизнанку выверни этих циркачей, но выясни все, что только можешь. Чую я, что камешек свалился с вершины горы, как бы он не обернулся к подножию лавиной.

Через час Эпп бродил по площади, но, уже подходя к потешному кругу, понял, что время упущено. Самому, что ли, надо было вырывать кожу с собственной руки? Хотя и это бы не помогло. Тот самый здоровяк, что опять кидал с плеча на плечо тяжелые шары, только пожал плечами:

— Нет их, старшина. С час уж как нет. Только отыграли свое, оглянуться никто не успел, а их уже и след простыл. Сначала малые куда-то утопали, за покупками, что ли? Самана куда-то отлучалась. Рыжий тут пробегал. Раза три пробегал. С тележкой в последний раз. А потом Самана прошла по рядам и продала все. Ну барахло куда-то вынесли, наверное, потому как, я когда ходил прицениваться к повозке, там уже не было ничего, да и что там было барахла-то…

Через полчаса Эпп знал о происшедшем во всех возможных подробностях. Все имущество труппы Куранта, исключая шатер, повозку, лошадей со всей сбруей и кухонную утварь, исчезло без следа, как, собственно, и сама труппа. Все прочее Самана в десять минут распродала среди соседей по потехам за полцены, причем снижала и эту цену в два-три раза, стоило кому-то из покупателей начать чесать лоб. Достаточно было сказать, что котел она продала не только вместе с треногой, на которой тот висел, но и вместе с наваристой кашей, за которую не набросила ни медяка. Еще до начала внезапной торговли Харас прикатил телегу, похожую на телегу слободского булочника, загнал ее в шатер, нагрузил на нее что-то и отволок получившийся возок в сторону слободы. Куранта так никто и не видел, да и Самана, едва убрала в кошель последние монеты, со слезами на глазах сунула в пасти проданным лошадкам по куску свежей лепешки и поспешила все туда же, к слободе.

Эпп прошел пару сотен шагов в сторону слободы, вышел, как и ожидал, на возничий круг, откуда уходили набитые покупками возы и телеги во все концы Текана и где они же разгружались и царил шум, гам и неразбериха, поговорил с сонными стражниками и в уже раздраженном состоянии добрался до булочника. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет старшина с пятном крови на рукаве, потом перепугался, признался, что давал за монету рыжему на час тележку, которую ему через час тот и вернул. Да и чего было не дать, парень с уважением, еще с неделю назад начал покупать выпечку и ни у кого, кроме него, не брал. А уж как ловок под балаганом своим… Эпп истребовал у булочника монету, с удивлением убедился, что за ничтожную услугу Харас рассчитался серебром, и понял, что сиун сиуном, а смотреть-то надо было на курантовских выкормышей, а не на их представление. Да и на самого Куранта в том числе.

С этими мыслями Эпп и отправился обратно к столбу, на котором среди прочих щитов вновь сиял белизной щит клана Паркуи — клана Чистых. У столба переминались с ноги на ногу двое его подопечных, о которых он уже и забыл совсем.

— Как вас там? — скрипнул зубами старшина, борясь с желанием надавать затрещин и одному, и другому.

— Хап… Хаппар, — услышал он в ответ.

— Хап и Хаппар, — медленно произнес Эпп и показал на рукав нательницы, на котором темнело кровавое пятно, — вам когда-нибудь снимали кожу с руки?

Стражники онемели.

— Хотите такую же метку? — плюнул под ноги Эпп.

— Нет, — хором вымолвили юнцы, посерев лицами.

— В таком случае, — Эпп зловеще прищурился, — вы сию секунду бежите в казарму, сбрасываете ваши доспехи, надеваете обычную одежду и идете по торговым рядам, да не с довольными рожами стражей иши, а с медяками. Можете хоть обожраться сладостями, но чтобы к утру я знал все о Куранте и его артистах, все слухи о щите, о сиуне и о Сивате.

— О ком? — снова одновременно переспросили юнцы.

— О призраке, — добавил им бледности в лица Эпп. — Имя ему Сиват. Выглядит босяком, весь в рванье, но в глаза ему посмотришь — и кажется, что на тебя смотрит сам иша. Шляпа у него еще как у угольщиков из-под Ламена из клана Огня. С полями. И глаза. Как у лошади глаза. Огромные и влажные. Да, и прислушайтесь к слухам, прислушайтесь. Меня все интересует, любая чушь. И чем чуднее, тем больше интересует. Понятно?

«Понятно», — закивали остолопы и в самом деле бросились выполнять приказание бегом. Эпп только вздохнул, надо было ведь еще и запомнить, что высокий и смуглый здоровяк — Хап, а кучерявый суетливый коротышка с вечной улыбкой, от которой, правда, теперь и следа не осталось, — Хаппар. На лбах у них написать, что ли?

К позднему вечеру, когда солнце сползло за горизонт и над ярмаркой загремели, засверкали фейерверки, Эпп почувствовал усталость. Болели ноги, постукивало в затылке, да и все сильнее саднила рука. Выяснить ничего не удалось, но вывод напрашивался сам собой — по той или иной причине Курант вместе со всем своим семейством растворился без следа. Как тот же сиун. Понятно, что слепец сиуном не был, но вот куда он делся, Эпп ответить не мог. У пристани стояла охрана, которая вроде бы глядела во все глаза и ни слепого, и никого другого, описанного Эппом, не видела. Что касалось трех главных трактов от Хилана — на север, на запад и на восток, так чтобы их прочесать да вычесать, все ловчие иши могли потребоваться. Нет, нужно было думать головой, а вот голова-то как раз хотела покоя.

Эпп раздраженно потер виски и, решив было отправиться домой и хорошенько выспаться, неожиданно развернулся и вновь потопал к слободке. В маленьком домике, которым заканчивалась прибрежная слободская улица, жил старик Халуган. Эпп не был уверен, что старик жив, считай, с полгода к нему не заглядывал. Но именно теперь старшине нужен был кто-то, кто не только мудрее самого Эппа, но и кому не нужно было думать о должностях и правилах, бояться храмовников из-за выскочившего неуместного словца, да и вообще которого особенно не интересовало и не беспокоило уже ничего. Тем более что кто, как не Халуган, который был немолод уже во время прихода Эппа в ловчие, учил того уму-разуму? Их было десять человек, десять бездомных мальчишек, подобранных на улицах Хилана. Тогдашний иша повелел сделать их ловчими, из пятерых ловчие действительно вышли. Но десять лет назад из пятерых в живых остался один Эпп. Сакува, которые по собственной дурости открыли ворота смотрителю, сражались как звери. Немало гвардейцев погибло оттого, что, убивая стариков и женщин, не сразу обращали внимание на детей, которые бросались с ножами им под ноги. То был страшный день. После него у Эппа иногда стало побаливать сердце. А когда-то он был самым крепким и быстрым среди всех. Тот же Халуган, из которого было невозможно вытянуть хоть одно доброе слово, сквозь зубы иногда бурчал вполголоса: молодец, сучий потрох, чтоб я так жил, как ты растешь. Одно подпортило детство Эппа: сынки вельмож, выходцы из арува, ненавидели безродных и при каждой возможности норовили их поддеть, пнуть, ударить. В свою очередь безродные не оставались в долгу. Сколько раз Эпп схватывался с тем же Квеном, барахтался с ним в пыли, молотил его кулаками по физиономии и сам получал от него по скулам, пока Халуган не плескал на сведенцев холодной водой. Хотя надо заметить, что Квен был единственным, кто иногда, нечасто, брал вверх над Эппом, и уж точно единственным, кто ни разу не пожаловался на строптивого сверстника.

Почти миновав торговые ряды, Эпп вдруг спохватился и на тот самый, отнятый у булочника, серебряный прикупил кувшин акского вина, сверток темно-коричневых ломтей вяленной с пряностями свинины и длинный намешский хлеб.

В отличие от ярмарочной площади, слободка тонула в темноте, но окошечко в низкой халупе Халугана помаргивало слабым светом. Эпп попытался нащупать калитку в низком заборчике, потом махнул рукой, перешагнул через досадное препятствие и постучал в окно.

— Заходи, Эпп! — послышался из-за стекла срывающийся голос.

Халуган был еще жив. Он сидел в мягком кресле, сплетенном из хурнайского тростника, подложив под некогда крепкое, а ныне почти безвольное тело одеяло, и с интересом рассматривал вторгшегося в единственную комнатушку чистого домика пожилого гостя, который здесь, перед древним, сияющим в свете масляной лампы сединой стариком казался сам себе вполне еще молодым воином.

— Как ты узнал, что это я? — спросил Эпп, выставляя на стол угощение.

— Да я всякий раз узнаю. — Старик не удержал в седой бороде улыбку и дрожащей рукой прихватил кувшин. — Ты же единственный из моих гостей перешагиваешь через забор. Нет, еще женщина одна, что ходит за мной, перешагивает. Но ее двор с другой стороны, ей так ближе. Акское?

— Оно самое, — кивнул Эпп, усаживаясь на широкую скамью. — Какое любишь, но скрывать не стану, в дни ярмарки оно дешевле, чем обычно, да и купить проще.

— Прошлого года урожая. — Старик втянул ноздрями аромат вина, поставил кувшин на стол. — Самое то, что надо. Но на ночь пить не буду. С утра полакомлюсь. Жалуйся, бедолага Эпп.

— Почему же бедолага? — обиделся старшина.

— Как тебе сказать. — Старик хмыкнул, отчего глаза его утонули в пучках морщин. — Последний раз такое пятно я видел на рукаве твоей нательницы, когда ты двинул по роже сыночку судьи. Так или не так?

— Так, — пробурчал Эпп. — В этот раз все проще. Зевнул озорство какого-то недоноска. Тот взобрался на ярмарочный столб и на щите клана Паркуи намалевал углем глаз клана Сакува. Вот уж не думал, что придется вспомнить то грязное дельце.

— Грязное дельце, — поскучнел старик и тяжело вздохнул. — Среди мудрых людей ходят разговоры, что то грязное дельце избавило нас от очередной Пагубы.

— Ну. — Эпп махнул рукой. — У смотрителей на всякую мерзость одно оправдание — чтобы Пагуба не случилась. И на всякое хорошее дело одно веское предостережение. То же самое. Ты лучше послушай, Халуган, что приключилось сегодня на ярмарке.

Эпп вздохнул, с тоской посмотрел на кувшинчик акского и выложил все, что узнал и запомнил из суматошного дня. Старик ответил не сразу. Помолчал минут пять, потом закряхтел, сдернул с подоконника два глиняных кубка, снова подхватил кувшин да наполнил их вином так ловко, что ни капли не упустил мимо. Кивнул Эппу и начал медленно тянуть вино, пока не вытер губы и не спросил о неожиданном:

— А девчонку никто не видел?

— Какую девчонку? — вытаращил глаза Эпп.

— Как какую? — поднял брови старик. — Птичку, колокольчик, дитя. Она-то уж пострашнее Сивата. Правда, ее встречают еще реже, чем этого оборванца со сливовыми глазами. Ах, как я мог забыть, ты же, бедолага, сирота. Тебя не убаюкивала мама. Не пела тебе песенку о том, как красиво звенят капли тающего льда весной за окном. Совсем как голосок Ишхамай. Не будешь слушаться — отдам тебя прекрасной девочке, и она сгрызет твои кости.

Эпп замотал головой. Халуган залился мелким смешком.

— Ну насчет костей, конечно, перебор, но будешь стоять над пропастью — подтолкнуть сможет, даром что призрак. Еще и ручкой помашет, и песенку споет, и над трупиком твоим поплачет.

— Никогда не слышал, — наконец вымолвил Эпп.

— Времена были не те, — кивнул Халуган, а потом добавил, сверкнув глазами: — А теперь те. Помнишь, когда мы ходили на речных разбойников? Ну завелись выше по течению Хапы разбойники, грабили купцов напротив Намеши? Прямо над городом, там, где Бешеная впадает в Хапу?

— Помню, — хмыкнул Эпп. — Славные были денечки. Мы на двух судах, разбойники на трех, но это их не спасло. Ни один не убежал. Полтора десятка ловчих мы, правда, не уберегли, но что уж. Война. Вольным тоже досталось.

— Ерунда, — отмахнулся старик и заходил желваками. — Вольными те разбойники не были. Вольные сами от них страдают. Это были не вольные, и даже не малла, которые населяли равнину за Хапой и Блестянкой до прихода туда вольных, а теперь сохранились только ближе к Восточным Ребрам. Да уж куда там малла, у них рост-то у самого высокого три полных локтя. Это были кусатара, старшина. Или ты не заметил, какие у них ручищи?

— Ну спорить не буду, ребята крепкие, — нахмурился Эпп.

— Не знаю, многих ли ты видел крепких ребят, чтобы могли почесать собственное колено, не нагибаясь, — скривил губы Халуган. — Но не о том речь, хотя, если бы дело было не в степи, где мы догоняли последних, а где-нибудь в горах, где эти самые кусатара пасут своих овец да ковыряются в штольнях, так бы легко мы не отделались. Скольких мы потеряли на берегу?

— Шестерых, — вспомнил Эпп.

— А как их нашли? — прищурился Халуган. — Травка-то стояла в пояс, а какая травка за Хапой, ты должен помнить, след минут десять держится, потом стебли как пружины встают.

— К чему нам тот след? — хмыкнул Эпп. — Там же падальщиков было до жути. За сотню. Смотри, где кружатся, туда и иди.

— Вот! — едва не подскочил на месте Халуган. — О том и речь. Сиват-то твой — падальщик. И Ишхамай — падальщица. Может, еще кто есть, но я только про этих слышал.

— Это в каком же смысле? — опешил Эпп.

— Эх, парень, — вздохнул старик. — Ты, конечно, ловок был с мечом. Того же Далугаеша обучил, слава о нем такая идет, что кровь стынет. Но я же тебе всегда говорил, что ловкостью знания не перешибешь. Так вот, я, конечно, не настолько стар, чтобы помнить последнюю Пагубу, но дед мой зеленым мальчишкой еще кое-что запомнил. А я запомнил на всю жизнь его рассказ. Так вот, тогда, когда небо покраснело, а потом почернело и стало светить вокруг красными лучами вместо солнца, вся эта мерзость, что время от времени истязает Салпу, добралась и до Хилана. Прадед мой проник втайне от родителей на стену и своими глазами видел, как слуги Пустоты сравнивали с землей вот эту самую слободку, рвали на части людей, не разбирая ни детей, ни женщин. А вот там, — старик ткнул коричневым пальцем в окно, — на ярмарочной площади, танцевал Сиват. Кружился как оглашенный. Упивался. Да и Ишхамай недалеко была. По стене бродила среди ошалевших стражников и песни пела. Страшные песни. Веселые песни. Как колокольчик звенела. Но прадед мой не сразу ее услышал, Пагубу рассматривал. Только когда она его в спину толкнула, сообразил, что не ветер в его ушах шумел. Тем и спасся, что привязан был к зубцу стены, боялся, что утащит его Пустота. Ты бы поговорил с теми же храмовниками, знаю, что, кроме отвращения, они ничего вызвать не могут, так сдержал бы тошноту да поговорил. Они бы тебе многое рассказали. Балахонники все записывают, все.

— Что же выходит, — поймал плечами дрожь Эпп. — Труп где-то поблизости? Если Сиват падальщик?

— Будет труп, — пробормотал Халуган. — Много трупов. А если он так радуется Пагубе, почему бы ему ее не ускорить? Я-то свое отжил, во мне уж и жизни не осталось, разве только любопытство одно, но страх за пальцы дергает. Все идет к тому, что новая Пагуба накатит. И дело даже не в Сивате. Слишком все гладко при нашем ише. Ни войны никакой, ни мора, ни побора. Народ богатеет, жиреет даже. Верная примета — быть Пагубе.

— А что ты скажешь о черном сиуне? — спросил Эпп.

— Ничего, — зевнул старик. — Я его не встречал, да и вообще, говорят, что это не хиланский сиун. Хиланский вроде столба. Я мальчишкой весь город облазил с бечевой и шестом. Все искал каменный столб, который то короче, то выше или то толще, то тоньше. Но так и не нашел…

Эпп вздрогнул от треска, раздавшегося за окном. Над ярмарочной площадью взрывались фейерверки.

Утром, облившись холодной водой в маленьком дворике своего домишки, который он все-таки сумел купить все у той же северной башни как раз десять лет назад с богатой харкисской добычи, Эпп надел свежую нательницу, напялил поверх нее кольчужницу без рукавов и, выходя из дома, столкнулся с Хапом и Хаппаром. Молодые стражники выглядели слегка осунувшимися, но бодрыми. Скосив взгляды на рукав нательницы Эппа, под которым выделялась повязка, они затараторили вразнобой.

— Ярмарка разбегается, народу вполовину осталось!

— Слухи поползли, что Пагуба скоро! Урай Хилана помер! Прямо во дворце иши перед его глазами!

— И постельничий помер тоже! От страха! Что-то там такое главный смотритель Текана выкинул, и они все поумирали! Народ разбегается. Кто на лодках, кто на телегах.

— Сивата никто не видел, но говорили, что девчонка какая-то танцевала между рядами и песни пела. Как колокольчик звенела. Откуда взялась, непонятно, куда пропала, тоже никто не понял. А как исчезла, то вся посуда побилась и молоко скисло.

— А может, оно и было кислым-то?

— Было, да не у всех же! А про черного сиуна никто не слышал. Точнее, все слышали, но только то, что сиун с белым парнем меч скрестил. И все.

— Так уж переврали десять раз, что чуть ли не час они фехтовали.

— А кто на столбе со щитом озоровал, никто не знает. Но все говорят, что это, наверное, черный сиун и нарисовал глаз.

— А другие говорят, что вовсе не черный сиун, потому как черный сиун должен был белый щит Паркуи в голубой цвет покрасить. Он ведь вроде из разрушенного последней Пагубой города Араи, а там жил клан Крови, клан Эшар, а у них щит был голубым с красной каймой.

— А труппа Куранта без следа сгинула. Никто их не видел, разве только говорили, что Луккай, которого Белым кличут, и девчонка та, Нега, в город ушли со сломанным мечом, а там и пропали. Меч-то у парня после схватки с сиуном развалился на части. Не сразу, но развалился. Больше их и не видел никто.

— Цыц! — рявкнул Эпп. — Дельное пока услышал только насчет девчонки и насчет сломанного меча. Об урае и постельничем и без вас разузнаю. Девчонку-то, случаем, не Ишхамай кличут?

— Не знаем… — Молодцы ответили едва ли не хором. — Те, кто рассказывал о ней, словно не в себе были.

— Еще какие чудеса имеются? — сдвинул брови Эпп.

— Чудес не имеется, — покосился на Хапа Хаппар и понизил голос, — а странностей предостаточно.

— Ну! — поторопил молодцов Эпп.

— Кессарцы ушли, — прошептал Хаппар. — Большой корабль кессарцев, что стоял у пристани, ближе к вечеру вдруг ушел. Лодочники говорят, что обычно они до последнего дня томятся, а тут вдруг погрузили какие-то мешки и ящики и уплыли. Но на борт никого не брали.

— Еще что говорят лодочники? — прогремел Эпп.

— Вольный помер какой-то, — почесал затылок Хап. — Нет, ну бывает такое, но уж больно от него воняло. Когда его на носилках тащили на струг, стражники аж разбежались. Ну старик и старик, монеты на глазах, худой, туда ему и дорога, но где они его хранили, непонятно, потому как он же где-то тухнул? Чего ж никто раньше не унюхал?

— Ага, — кивнул Хаппар. — А через час на тот же струг свадьба отправилась. Кому-то горе, а кому-то праздник. А как перемешаешь — ни вздохнуть, ни невесту поцеловать, одна рвота.

— Чей струг? — только и бросил Эпп, собираясь бежать к Квену.

— Арнуми и Нигнаса, — выудил из-за пазухи полоску ткани Хаппар. — Брат и сестра из вольных, трактир держат в гиенском поселке на берегу Блестянки. Пятьдесят лиг от устья. Два струга у них. На том Нигнас ушел, только Арнуми не стала неделю доторговывать, под утро сорвалась. С час назад, наверное, даже шатры не свернула, погрузилась, парус подняла — и в путь. Сейчас ветер западный, как раз в спину ей задувает. Так все теперь разбегаются, не она одна…

— Наверное, прямо так и ходили вокруг ее шатра и пытали, кто умер да почему? — стиснул зубы Эпп.

— А как же еще? — недоуменно подняли брови молодцы.

— Эх! — размахнулся Эпп, чтобы отвесить по оплеухе каждому, но только плюнул и побежал к проездным воротам, прикрикнув стражникам: — Не отставать!

Квен и в самом деле оказался у караулки. Глаза у воеводы были красными, но движения твердыми и спокойными. Тут же толпились старшины всех дружин и всех башен, на воротах стояли не только стражники, но и гвардейцы и даже ловчие. Эпп уже начал почесывать затылок, как подойти к воеводе, но Квен сам заметил старшину северной башни. Он бросил толпящимся вокруг него что-то резкое и быстрым шагом подошел к Эппу.

— Говори! — процедил сквозь зубы.

Старшина проглотил приготовленный вопрос об урае и постельничем и отчеканил коротко:

— На ярмарке Сивата, кроме меня, никто не видел, зато являлась Ишхамай, «поющая девочка». Курант и вся его труппа ушли на Вольные земли. Еще вчера после полудня ушли. На одном из стругов Арнуми и Нигнаса из поселка, который лежит в пятидесяти милях по берегу Блестянки от ее устья. Если идти на веслах, да и при среднем ветре, будут там сегодня к вечеру. Второй струг отошел только сегодня утром, почуяла торговка что-то. Но все барахло, все сундуки и реквизит Курант отправил с кораблем кессарцев. Скорее всего, в Хурнай. Кессарец, по крайней мере, ему предлагал гостеприимство еще во время выступления.

— Все? — сузил глаза Квен.

— Перед бегством двое курантовских выкормышей ходили в город, — вспомнил Эпп. — Лук и Нега. Думаю, решили починить сломанный меч.

— Ганк! — рявкнул, обернувшись, Квен.

От толпы у караулки отделился белобрысый здоровяк и подбежал к воеводе.

— Этот? — спросил Квен, когда ловчий извлек из мешка половинки старого меча.

— Похоже, что этот, — прищурился Эпп.

— Значит, Лук, — задумался воевода и уперся холодным взглядом в лицо старшины. — Скажи, Эпп. Ты ведь фехтовальщик не из последних. Когда-то так и лучшим числился. Мог этот Лук взять на меч ловчего?

— Мог, — коротко бросил Эпп.

— Эпп! — выпучил глаза Ганк. — Он Эква убил! Ты хочешь сказать, что какой-то мальчишка мог взять на меч Эква? Он был одним из лучших!

— Заткнись! — поднял руку Квен.

— Я вот что скажу… — Эпп на мгновение прикрыл глаза и явственно вспомнил все движения мальчишки, чувствуя какую-то странную симпатию к белоголовому мерзавцу. — Судя по тому, что я видел, он мог бы взять на меч и Далугаеша.

— Да ты… — задохнулся от возмущения Ганк.

— Молчать! — повысил голос Квен и наградил ловчего холодной усмешкой. — Беги, братец, к Далугаешу и скажи ему, что следствие следствием, но самому ему нужно собираться в Вольные земли, да не медлить. Скажи, что Квен знает, где убийца его ловчего и уплывший от него меч. И быстро!

Ганк бросился бежать, а Квен снова посмотрел на Эппа:

— Да, старый приятель. Хватка у тебя все еще есть, а то ведь не те стали нынче ловчие. Говоришь, даже Далугаеша может на меч взять? Интересно. Надо, надо Данкую вызывать мастеров из клана Хара, если уж одного из лучших ловчих зарубил какой-то мальчишка. Хотя с Сиватом и Ишхамай не справиться даже им. Ну от этих-то только один страх…

— Что мне делать? — хрипло спросил Эпп.

— В Хурнай отправляйся, — твердо сказал Квен. — И жди там Куранта с домочадцами. И главное — этого Лука. Чутье подсказывает мне, старина, что именно его мы упустили в Харкисе. Я тоже кое-что разузнал. По возрасту вроде подходит, вот только масть у него белая… Но с умом да с малым колдовством…

— Колдовство запрещено в Текане, — напомнил Эпп.

— Воровство тоже, — зло хмыкнул Квен. — Если он так ловок, значит, и щит — его рук дело. Тогда, выходит, имя его не Лук или Луккай, а Кир Харти, и он не кто иной, как внук последнего урая Сакува. Шрам у него на лбу был?

— Был вроде, — нахмурился Эпп. — Едва заметный, из-под волос и до середины лба.

— Он, — процедил сквозь зубы Квен. — В Хурнай тебе дорога, старшина.

— Что ж, — Эпп расправил плечи, — в Хурнай, значит, в Хурнай.

— Этих обормотов с собой возьми, — кивнул на застывших столбами Хапа и Хаппара воевода. — Заодно обучи их, а то уж отцы их приходили ко мне, жаловались, что растут никчемными придурками. Все мысли о бабах да о сладостях, причем о первых только мысли. Хорошо хоть к вину пока не пристрастились. Идти в Хурнай следует скрытно, к примеру, как бы по торговым делам. Сейчас отправляйтесь в казарму, получите деньги, одежду, довольствие. Товарец какой-нибудь, из того, что помельче, чтобы за коробейников сойти. Потом к пристани. В полдень намешский купец пойдет вниз по реке, будет предупрежден. Осядь в Хурнае, внимания к себе особо не привлекай, но жди.

— А когда дождусь? — спросил Эпп.

— Убивать всех, — процедил чуть слышно Квен. — С остальными, если не срастется, Пустота пусть разбирается, а этого Лука надо убивать. Как только увидишь, так сразу и убивать. В спину, в лицо, стрелой, мечом, копьем, как угодно, но чтобы наверняка. В толпе, один на один, днем, ночью, в постели, за столом в гостях хоть у самого урая Хурная, все равно убивать! Но будь осторожен, Данкуй тут настоящего отца парня разыскивает, за ночь, я думаю, в этом деле не продвинулся, но кое-что успел раскопать об отце названом, об этом самом Куранте. Правда, все на уровне слухов, но порой и слухов достаточно. Возможно, что этот самый Курант не просто слепой циркач. Есть отголоски, что не гнушался и воровством, просто не попадался никогда. Не то что водичку не замутил, даже ног не замочил. Если действительно те дела, о которых я думаю, на нем, то не бедный он человек, совсем не бедный.

— Так чего ж он в циркачах? — выпучил глаза Эпп.

— А кем еще ему быть, чтобы ни под какого арува не попасть? — нахмурился Квен. — Или у него есть ярлык вольного всадника? Да, почтения к циркачам нет, но так и к луззи никто их не причисляет. Свобода! Живи где хочешь, езжай куда хочешь. Для вора лучше и не придумаешь. Ты о другом думай. Если он богат, значит, есть где ему укрыться, есть. Так что поброди по Хурнаю, ожидая гостей, присмотрись. Может быть, там его берлога? Но сберегайся. Он ведь и кровь пустить был горазд. Очень возможно, что за последние несколько лет немало ловчих спровадил в Пустоту. Это уж я сам чую. Срастается так вроде. Понятно?

— Понятно, — хрипло ответил Эпп. — Выходит, убивать надо этого… Кира Харти? А эти?

Старшина глазами повел в сторону молодцов.

— Дело сделаешь, мне они побоку, — понизил голос Квен. — На сталь их не бросай, но и от схватки не удерживай. Больно дорогую цену мы можем заплатить. Я бы сейчас собственными руками сотню ловчих обезглавил, если бы это беду остановило. Или ты думаешь, Харкис рубили из-за прихоти какой?

— Значит, если не справлюсь, этим, — старшина коснулся вздувшегося рукава, — не обойдусь?

— Не обойдешься, — кивнул Квен. — Но и на хорошую порку тоже не рассчитывай. Пагуба наступит, Эпп.

Красноватое солнце только начало подниматься, поэтому дозорный клана Смерти не сразу разглядел вспышки на ближайшей сигнальной вышке, подобные которой тянулись от Хилана по главным трактам, охватывая изрядную часть Текана. Он привычно сдернул чехол с начищенной поверхности и отсигналил, что готов принимать сообщение. Дело было не только привычным, но еще и легким: день — значит, не надо разжигать костер, солнце на востоке, да еще и пока что не так высоко, — значит, можно обойтись одним зеркалом, а не двумя, а тем более тремя. Дозорный вытянул из ящика восковую дощечку, чтобы выцарапать на ней полученное сообщение, но почти сразу забыл о ней. Вспышки хитро отраженного солнечного луча несли не слишком приятную весть. Дозорный отсигналил, что сообщение принято, и побежал вниз по ступеням башни. Через пять минут урай клана Смерти назвал три имени — одно женское и два мужских: Хурта, Игай, Заманкур, — а через час три лучших воина клана покинули Сакхар. Верхом на выносливых гиенских низкорослых лошадках они двинулись по дороге в сторону Хилана. Хрупкая на вид, подтянутая черноволосая девушка с тонким лицом. Веселый, подставляющий ветру гриву кудрявых волос широкоплечий молодой мужчина. И седой, сутулый, бородатый, но все еще крепкий старик. Почти две тысячи лиг. Две недели пути, чтобы загнать лошадь, три недели, чтобы сберечь ее.

В полдень, когда солнце поднялось в зенит и казалось не просто мутным красным пятном, а вознесенным в небо пламенем, копыта коней застучали и на той дороге, которая вела в никуда. Трое всадников появились прямо из багровой стены. Затрещали размалываемые черными подковами кости. Заблестели на солнце под бархатистой шкурой мускулы огромных коней. Затрепыхались на ветру черные плащи. Трое всадников, которые вроде бы не имели ничего общего с людьми, приближаясь к крайнему дозору, обретали их черты с каждым шагом. Когда всадники остановились возле костра, они уже были почти обычными воинами, пусть ужас и охватывал всякого, взглянувшего на них. Их доспехи были скрыты плащами, но на груди каждого висел знак Пустоты — бронзовая табличка с двенадцатью отметинами по сторонам ее, словно циферблат часов, часовщик которых не затруднил себя устройством механизма и стрелок. Один из двух дозорных поднялся, потому что второй от страха потерял сознание, взял в руки тяжелый кувшин и поднес его первому всаднику, которым был гигантский, в два раза тяжелее обычного воина, мужчина с низким лбом, короткими волосами и глубоко посаженными глазами на квадратном лице. Он отпил воды и гулко произнес свое имя:

— Ваппиджа.

Следующей глоток воды сделала женщина. Она была полегче первого всадника, но не уступала ему в ширине кости и могла бы уничтожить самую ушлую торговку хиланской водяной ярмарки одним взглядом. На вид ей было лет пятьдесят, хотя ее рыжеватые волосы своей густотой сделали бы честь и молодке. Но больше от молодки у этой всадницы не было ничего. На широком лице царила скука и равнодушие.

— Суппариджа, — вымолвила она, глотнув воды.

Третий всадник на фоне первых двоих казался худощавым подростком, хотя вряд ли уступил бы статью самому крепкому воину клана Смерти. У него было бледное, почти белое лицо, зачесанные назад с высокого лба вьющиеся темные волосы и совершенно пустые глаза. Такие пустые, что казалось — их нет вовсе.

— Хантежиджа, — чуть слышно прошептал он после глотка, но этот шепот показался дозорному громче самого громкого крика.

Всадники развернули лошадей, поскакали к воротам Сакхара, но внутрь города-крепости не вошли. У первой же угловой башни, не перекинувшись ни одним словом, они разъехались в стороны. Гигант направил лошадь в сторону Туварсы, от которой начинался приморский тракт к Хурнаю через Ак, женщина свернула в сторону Кеты, через которую можно было попасть на развалины Харкиса и в Парнс, а всадник с пустыми глазами направил коня к Хилану через Ламен.

— Ну пошла забава, — рассмеялся дозорный, выплеснул остатки воды в лицо бесчувственному напарнику, поставил кувшин и смочил мокрыми ладонями лысину с едва различимым крестообразным шрамом. Потом поднял лицо к красноватому небу и с блаженством закрыл глаза. Затем негромко и радостно прошептал:

— Скоро. Скоро Пагуба.

Если бы Курант оказался поблизости, да волею Пустоты получил бы обратно свои глаза, он не поверил бы им. Его бывший напарник, чье имя странно совпадало с именем клана Смерти, за десятилетия нисколько не изменился.

Глава 6 БЕДА

Петух прокукарекал еще раз, но его повторный клич застал Лука уже на ногах. Еще не открывая глаз, он мгновенно представил себе громоздкое, сложенное из тяжелых бревен здание трактира, вспомнил расположение лестниц и коридоров и отметил, что при удачном стечении обстоятельств может убраться незамеченным из владений Арнуми и Нигнаса множеством способов. Или их меньшим количеством, если стечение обстоятельств окажется неудачным. Курант учил этому Хараса, Харас учил Лука. Правда, не только этому.

Главной наукой, которую вдалбливал в головы приемных детей Курант, было другое — в мире, полном несправедливости, не стоит рассчитывать на снисхождение богатых и благородство сильных. В свою очередь и сильные, и богатые не должны рассчитывать на покорность и беспомощность оскорбленных ими. Зло должно караться злом, оскорбление или смерть — смертью. Но воздаяние за совершенное зло не должно падать на невинного. Родные негодяя — невинны. Слуги негодяя — невинны. Конечно, если не засвидетельствовано иное. Поэтому, если цирковые ловкачи наказывали за спесь или жестокость какого-нибудь богатея, лишали мерзавца дорогих его сердцу богатств, они, к примеру, делали все, чтобы тот никогда не заподозрил в краже домочадцев и челядь. Но ни единого раза им не приходилось проникать в богатый дом только с целью наживы. Воровство было способом наказания, но не его целью. И если какой-нибудь арува наказывался за издевательства над бесправным луззи, последний вполне мог рассчитывать наткнуться на собственном участке или в угольной яме, в которой он собирался обжигать уголь, на кошелек с изрядным количеством монет. В этом деле Курант был последователен так же, как в деле мести. Другой вопрос, что циркачи не разыскивали обиженных и несчастных, чтобы взять их под опеку. Они устраивали представления, колесили по дорогам Текана и занимались только тем, с чем сталкивала их судьба и что ранило их сердца. Месяцами труппа Куранта могла странствовать по городам и деревням, не преступая законов Текана, пока какой-нибудь негодяй, вовсе не обязательно из числа богатеев или спесивой знати, не увеличивал на их глазах количество несправедливости под небом Салпы. Вот тогда приходило время иных забот, и, если Харас, Лук и Нега вступали на нелегкий путь воздаяния за совершенную кем-то пакость, они становились такими же умелыми и непревзойденными преступниками, как и артистами. Так или иначе, но благодаря их искусству немало мерзавцев теряло не только присутствие духа. А некоторым, оказывается, пришлось расстаться и с жизнью. Правда, до случая во дворе хиланского кузнеца Лук и Нега могли об этом только догадываться.

Комнатушка, в которой Лук спал, была невелика — четыре шага на восемь шагов, но после десяти лет в повозке она показалась Луку едва ли не залом. Хотя и та же повозка когда-то была вполне просторной, но уменьшалась все десять лет с той же скоростью, с какой ее маленький жилец подрастал. Когда Лук ночевал в ней впервые, то не мог достать до обтянутого тентом потолка, впоследствии стал задевать его руками, натягивая рубаху, а потом и пригибаться, забираясь внутрь. В клетушке, выделенной Нигнасом, пригибаться не приходилось, но, потянувшись, Лук убедился, что потолок в его временном убежище все же низковат. Он взглянул в серое, наполненное утренним сумраком оконце, плеснул в лицо воды из жестяного кувшина, стоявшего возле его немудрящего ложа, забросил на плечо мешок с небогатым скарбом, который поручила ему еще на струге Самана, нацепил на пояс меч и шагнул в коридор, еще не зная, что оставляет недолгое убежище навсегда. Навстречу ему уже бежала Нега.

— Что за хождение было чуть не с полночи? — спросил ее Лук. — Топали тут по коридору, посудой звенели.

— Потом, — прошептала она негромко. И добавила: — Быстро приводи себя в порядок, немного времени у тебя еще есть, встречаемся во дворе.

— Что случилось? — встревожился Лук.

— Арнуми вернулась, — откликнулась, убегая, Нега. — Плохие у нее вести, очень плохие. Наши уже все внизу.

Через пару минут и Лук стоял во внутреннем дворе, вспоминая, как был удивлен тем, что здание трактира окружено бревенчатой стеной наподобие маленькой крепости, да и прочие дома, выстроившиеся вдоль улицы от реки, тонули в вечерней мгле, ничем не напоминая обыкновенные слободские дома.

— Трудна жизнь в Вольных землях, — еще вечером ответил Луку на незаданный вопрос Нигнас. — Дыши, да оглядывайся, нет ли дыма со сторожевых башен на горизонте, не блеснет ли в кустах клинок, не просвистит ли в воздухе стрела.

Теперь Нигнаса во дворе не было, зато неизвестно откуда взявшаяся Арнуми, которая, как помнил Лук, должна была появиться в трактире через пару дней, прыгала возле нескольких кособоких узлов и шипела, как накрытый дырявой крышкой котел. Стоявший тут же Курант прислушивался к ее шипению, поглаживал циферблат бронзовых часов и качал головой. Харас, Самана, Нега и по-прежнему заплаканная Лала сидели на длинной скамье поодаль. Нехитрый скарб труппы уже был распределен по заплечным мешкам. На ногах у всех, включая и Лапу, красовались почти новые сапожки, на плечах топорщились куртки из овечьей кожи. Все четверо напряженно молчали. Харас водил камнем по хиланскому мечу.

— Иди сюда, иди, — подозвала Лука хозяйка, расплылась в подозрительно сладкой улыбке и, стянув с него колпак, провела по обритой голове ладонью, после чего обернулась к Самане. — Точно говоришь, что черные полезут?

— Черные, — кивнула та, ежась от утренней стыни, висевшей над бревенчатой оградой клочьями тумана. — Белила его каждые две недели. Корни — что твоя ночь.

— Что моя ночь, — поправил жену Курант и повернул к Луку незрячее лицо. — Слушай, парень, последний раз говорить будет хозяйка.

— Ну ты меня немотой не пугай, — пробурчала Арнуми, цыкнула плевком через щербину в зубах и неожиданно стала серьезной. — Хорошо, что черные. Забудь, парень, про свою белую шевелюру вовсе. И про кличку свою — Белый — забудь. Послушай, что я тебе скажу, но не потому, что иной разговор дороже золота может оказаться. До следующего разговора время пройдет, да и этот может оборваться в минуту, стоит только Нигнасу появиться. Прогуляться нам придется. Понял?

— Надо — значит, прогуляемся, — кивнул Лук. — Случилось что?

— Случилось, — улыбнулась старуха, и Лук почувствовал в привычной гримасе боль. — Надеюсь, что обойдется, но, если с одного угла заполыхало, в другом не отсидишься. Закрываем мы трактир. Скрывать не буду, твоею милостью закрываем. Работников уже распустила, скарб раздала, по домам разнесли, спрятали. Но многие, думаю, тоже мешки вяжут. Хотя народ тут разный. Кто-то яму роет, а кто-то с краю той же ямы землю на голову землекопу сваливает. Но ничего, у всякой веревочки есть кончик, на каждый узелок шильце отыщется. Найдутся доброхоты, доложат и распишут в тонкостях. Но ты губы не закусывай попусту, а то язык прикусишь, мы люди привычные. Не впервой. Хотя плохо будет. Беда накатывает. Меня так еще в Хилане чуть не придавила. Чудом оторвалась, но ненадолго, чую.

— Нас преследуют? — бросил тревожный взгляд на Куранта Лук.

— Догадливый, — хмыкнула Арнуми. — Только догадываться раньше надо было, когда ты щит на столбе разрисовывал. Не крути глазами-то, я товар хвалю только тогда, когда знаю, чем торгую. Мне Курант все выложил. Или почти все. Правда, чем кормить будет, обозначил, а вот что похлебку горячей подаст, умолчал.

— Обожжешься — залечим, — подал голос старик.

— Ты уж залечил меня однажды, на всю жизнь хватит, — вздохнула старуха и снова посмотрела на Лука. — Вы еще только струг разворачивали, а на ярмарке уже суматоха началась. Думаю, что весь отряд ловчих на площадь вывалился, да и стражников набежало втрое против полуденного. Сначала просто досматривали всех подряд да добро перетряхивали. Интересовались, кто забаву на столбе со щитами учинил. Затем злее стали, девку начали искать, — продолжила Арнуми, бросив быстрый взгляд на Лалу. — Да-да. Рыжую, красивую, молодую, спелую. С ней же и меч какой-то. Особенно шерстили в рядах оружейников, каждый клинок из ножен вытаскивали. Награду объявили, — ухмыльнулась Арнуми. — Десять монет за девку, десять монет за меч. Золотых монет.

— А за голову забавника сколько? — сдвинул брови Лук.

— А не закружится головенка-то? — ухмыльнулась Арнуми. — Думаешь, не за наградой ли я поспешила к дому своему? Нет, дорогой, плохо ты знаешь старушку. Я срываться решила, когда поутру два остолопа, похожие на переодетых стражников, стали вокруг рыскать и насчет похорон Куранта да гиенской свадьбы справляться. Товара оставила на пару золотых монет. Шатры. Не прикупила того, что хотела. Но, как молвится, башка дороже волос. Ногти ломаются, зато пальцы не укорачиваются.

— Сколько? — повторил вопрос Лук.

Старуха вздохнула, шагнула к Луку, приподнялась на носках и выдохнула в ухо:

— Тысяча.

Курант охнул.

— Вот ведь, — всплеснула она руками, — все забываю, что слухач рядом. Другое плохо: не только я об этом слышала. Я, конечно, случайных людей не нанимаю, но и неслучайные слабину могут дать, когда о таких деньгах речь идет. А одно с другим сопоставить несложно. Когда сначала ищут ловкача-забавника, а потом циркача, это ж как зайца из горохового поля тянуть: уха два, а зверь-то один и тот же.

— Так то заяц, — стиснул губы Лук и посмотрел на Куранта, который стоял с потемневшим лицом посреди двора. — У него уши длинные.

— Вон твои уши. — Старуха мотнула подбородком в сторону скамьи. — Или ты их уши. Камень на шее. Глашатаи орали о награде во все горло. Даже на пристани было слышно. Правда, тебя, умелец, объявили почему-то другим именем: Киром Харти назвали, ну так и до Лука недолго додуматься. Придется тебе третье имя придумывать.

— Я готов уйти хоть теперь, — буркнул Лук.

— Поздно уже уходить, — вздохнула Арнуми. — Теперь уж если и уходить, то уходить надо шумно. Чтобы нужный человек узнал, что ты уходишь. А то ведь не будет нам покоя. Его и так не будет.

— Куда теперь, Арнуми? — спросил Курант, словно и не было последних слов старухи. — Если уж переждать у тебя не удастся, нам бы только на дорожку выйти, чтоб и в самом деле уйти подальше. А там уж растворимся как-нибудь.

— Ага, — кивнула старуха. — Ты растворишься, как же. Если ты никого не видишь, думаешь, и тебя не видно? Дорожек тут много, только куда ни пойдешь, на всякой на острое напороться можно. А ну-ка, молодцы, Харас, Лук, берите вот по этому мешку, а этот Нигнас возьмет. А вот и он.

Высокие и тяжелые ворота заскрипели, во дворе показался Нигнас, и через несколько минут небольшой отряд уже покидал деревенский трактир, гостеприимство которого так толком и не успел испытать.

Дорожка вывела на берег, к уже знакомой пристани. Силуэты стругов тонули в тумане. Кто-то топтался на палубе, судя по звукам, двигал мешки, прилаживал весла, но Нигнас повел отряд по узкой тропке вдоль воды. От покрытой росой травы сапоги тут же потемнели, но выделки были хорошей — внутрь сырость не проникла. Лук шел сразу за Негой и время от времени ловил ее тревожные взгляды. В воздухе гудела мошкара, но на кожу не садилась, с берега потянуло ветерком, и туман медленно пополз к невидимому пока Дикому лесу. За спиной, в поселке, изредка гавкали собаки, в торчащих из воды островках тростника кричала неизвестная птица, плескалась рыба.

— Поспешим, — послышался впереди голос Нигнаса. Лук ускорил шаг, оглянулся, вспомнив, что он не побеспокоился о Куранте, но за спиной шагала Самана, которая кивнула приемному сыну. Курант шел за нею.

Под ногами вскоре зачавкало. Отряд спустился в низину, которая образовалась у врезавшегося в берег заливчика, и остановился. Нигнас стянул сапоги, закатал порты и, вполголоса проклиная холодный ил, полез в тростники. Проклятия продолжались и в тростниках, пока наконец Нигнас не появился вновь, вытягивая за собой сразу две узкие, собранные из просмоленных досок лодки.

— Ненавижу пиявок, — прошипел Нигнас, сбивая щелчками с ног присосавшихся тварей. — А их тут больше, чем рыбы.

— Быстрее, — поторопила брата Арнуми и тут же ухватилась за нос одной из лодок. — Так, со мной пойдет Курант, Самана и… Харас. Плечи у гребца широкими должны быть. Остальные в лодку к Нигнасу. И чтобы ни слова на борту, если только с губ на ухо. Скоро струги мои вверх по течению пойдут, не хотела бы я, чтобы работники мои знали, куда я правлю. Так что тихо! Звуки на воде далеко разносятся. Кто чихнет или кашлянет — утоплю!

Лук с сомнением посмотрел на пиявок, которые, упав на глинистую почву, медленно поползли к воде. Нельзя сказать, что на утопление в чистой воде он бы согласился, но уж, во всяком случае, недавние мысли о купании рассеялись как туман. Впрочем, туман еще не рассеялся, но часть глади Блестянки, которая хоть и была уже, чем Хапа даже до их слияния, но на половину лиги берега раскидывала, освободил.

Нигнас с рулевым веслом уселся на корме, Лала свернулась в комочек на носу длинной лодки, Нега присела с ней рядом, а Лук уже привычно пристроил на место весла и, повинуясь знаку Нигнаса, стал отгребать от берега. Второй лодкой правила Арнуми, а с веслами управлялся Харас, который с выражением досады на начинающем покрываться рыжей щетиной лице выглядывал Лалу. Лодки поплыли неожиданно легко и быстро, заскользили по водной глади, и Лук точно так же, как и в струге, почувствовал какую-то беззащитность, невозможность при необходимости не только защитить спутников, но даже постоять и за себя. Ни у кого из отряда не было ни лука, ни самострела. Берег между тем становился все дальше, Лук работал веслами, стараясь опускать их в воду без всплесков, и все ждал, что за излучиной Блестянки откроются причаленные струги и покажется бревенчатая громада крепости-трактира, но не дождался. Лодка вошла в туман, который здесь, за стремниной, оставался настолько плотным, что продолжал скрывать противоположный берег, напоминающий о себе только каким-то особенным, сырым и тяжелым, запахом. Вскоре, когда и сидевшие на носу девушки стали расплываться в сером мареве и до странности быстро проволгла одежда, Нигнас дал знак остановиться. Лук опустил весла, но лодка продолжала двигаться. Ее медленно несла течением река. «Так нас же сносит обратно к поселку», — забеспокоился Лук, но тут же рядом раздался легкий плеск, и из тумана показалась лодка Арнуми.

— Соединяйтесь бортами, — неожиданно тихо прошелестела старуха. — Да весла-то поднимите, загремите сейчас!

Лодки соединились. Довольный Харас нашел взглядом Лалу, толкнул Лука в плечо, отчего зыбкая конструкция едва вновь не распалась, но борта удержал вместе Нигнас.

— Тихо! — приложила ладонь к губам Арнуми и, неожиданно ловко перебежав на нос своей лодки, отправила назад сидевшую там Саману.

— Куда мы теперь? — прошептал Лук, продолжая, так же как и Харас, грести одним веслом. — Нас же на поселок сносит!

— Да мы уж ниже поселка, — негромко ответил Харас. — Как я понял, они на этих лодках на болота в Дикий лес ходят. За ягодой. Там у них и летние домики, кухни, там же и лучший лес. На косогоре за болотами поселок лесорубов. Но болота выше по течению. А мы, пользуясь туманом, хотим прошмыгнуть мимо поселка и укрыться тоже в Диком лесу, но ниже по течению. Там, где нас не будут искать. Или не должны искать. Вроде бы мало кто знает это укрытие.

Лук затаил дыхание.

— В Диком лесу? — Он ткнул пальцем в неразличимое в белом месиве нечто. — Да я слышал, что даже ловчие боятся в него заходить!

— Правда? — хмыкнул Харас. — Так нам того и надо!

Туман начал рассеиваться только через час вместе с первыми бликами солнца, которое выползло из-за горизонта точно над гладью Блестянки, может быть, даже над ее истоком. Луку не единожды казалось, что они вот-вот причалят к страшному берегу, и что мимо них проплывают корабли, наполненные ненавистными ловчими, и что где-то поблизости плещутся страшные рыбы вроде тех, которых, как он слышал, в том же Хурнае называют подводными слугами Пустоты. Но когда ему открылся простор Блестянки от берега до берега, он тут же забыл обо всех страхах. Дикий лес был рядом, пришлось бы идти до него пешком — Лук бы уложился в полсотни шагов, вот только разглядеть за этими шагами он ничего не мог. Над водой нависали плотные кусты, чуть выше курчавились кроны прибрежных деревьев, над ними еще какие-то кроны, и все вместе складывалось в зеленую стену, которая упиралась, кажется, в красноватое небо и делила Салпу на лес и все остальное.

— Арнуми! — вдруг услышал Лук дрогнувший голос Нигнаса.

Брат трактирщицы встал и, приложив одну руку к глазам, другой показывал на северо-восток. Лук прищурился. В отдалении, где-то в трех или четырех лигах, бушевал пожар. Темными клубами вставал дым, иногда взметались языки пламени. И еще один столб дыма виднелся чуть севернее, и еще один, и еще. И на юге тоже стоял дым. Не дым сторожевых башен, горела какая-то деревня.

— Ну вот, — стянула с головы платок Арнуми и нашла взглядом побледневшего Лука. — Если у посланников иши достанет ума, то теперь тебя, парень, будут искать вольные со всего берега. Давненько нас так не накрывало…

— А разве у них нет мечей и луков, чтобы защитить собственные дома? — подал голос Курант.

— Есть, — кивнула Арнуми и медленно опустилась на скамью. — Но вряд ли ловчие иши пойдут выкашивать все поселения вольных, а пока есть возможность уйти, отсидеться, спрятаться, многие предпочтут именно это. Ты не забыл, что все, кто живет между Хапой и Блестянкой, однажды уже предпочли бегство? Теперь это у них в крови.

— А если некуда будет бежать? — не унимался Курант.

— Тогда и поговорим, — закрыла глаза Арнуми и махнула рукой. — Нигнас, правь к берегу. Нас могут увидеть.

Лодки разошлись, Лук снова налег на весла, но глаз с вздымающихся на горизонте клубов дыма не спускал. Смотрел, пока над головой не зашелестели ветви и лодка не погрузилась в сумрак.

— Первый урок, — негромко заметил Нигнас, — в лесу слушать, но двигаться так, чтобы не слышать самого себя. Мы в чужом доме, парень.

Лук кивнул, разглядел на носу второй лодки Саману с вытаращенными глазами, оглянулся и сам. Раздвинув спадающие до воды зеленые пряди, лодки вошли в сумрачный коридор. Зелень скрывала неширокую речушку, которая струила воды через россыпь водяных лилий и речной травы. Ветви деревьев сплетались над рекою зеленой галереей, внутри которой зудела мошкара.

— Вот. — Нигнас наклонился, сорвал пару желтых лилий, бросил Луку. — И девчонкам передай. Намажьте лицо пыльцой, иначе сожрет мошкара. Да не выбрасывай цветок, одного бутона на неделю хватит.

Желтое нутро лилии пахло гнилью. «И я бы не стал кусать такое, стань комаром», — подумал Лук, но лицо и руки намазал и тут же почувствовал облегчение. Только что лепившаяся на щеки мошкара теперь зудела, не причиняя вреда. Можно было посмотреть и по сторонам. Жаль только, что смотреть было не на что. Кустов вдоль потаенного притока Блестянки не наблюдалось, потому как те самые деревья, которые смыкали ветви над небольшим отрядом, когда-то и были кустами. Теперь они сплели не только ветви, но и корни, оставляя для собственных семян сомнительную судьбу унесенных течением к лучшей жизни ростков. Даже стволы деревьев теснились так, что, захоти Лук причалить лодку к одному из берегов, вряд ли бы он сумел протиснуться между побегов. Хотя кое-где виднелись узкие проходы, оставленные, вероятно, каким-то зверьем. В одном из таких лазов Лук даже разглядел морду кабана. Судя по всему, не пуганный человеком зверь чувствовал себя хозяином водопоя. Он смачно втягивал воду и с интересом косил взглядом на нежданных лесных гостей.

Лодки скользили по спокойной воде легко, иногда весла задевали глянцевые листья тех же лилий, но в тине не путались, время от времени речную гладь тревожила рыба. Постепенно река становилась уже. Вместо двадцати шагов ширины в ней стало едва ли с десяток. Лук даже подумал, что еще через пару лиг, миновав с пяток узких притоков, он начнет задевать веслами сразу два берега. Вместе с тем и течение реки стало более сильным. Теперь грести приходилось в полную силу, не просто подгонять лодку, а удерживать ее на стремнине. Зеленый коридор над головой никуда не делся, но вознесся на невообразимую высоту. Теперь кроны смыкали не переросшие кусты, а огромные деревья, которые дробили гигантскими корнями глыбы известняка и в некоторых местах перегораживали ими течение, словно черными щупальцами. Лодка преодолевала их без труда, но Лук, слыша скрип днища, вздрагивал. Вдобавок брызги, попадавшие на руки при попытках перетянуть суденышко через неожиданные преграды, оказались неожиданно холодны.

— Речка с гор бежит, — заметил с кормы лодки Нигнас. — Тут все речки бегут с гор. Горы, конечно, так себе. Не Восточные Ребра и уж тем более не Челюсти, лесом поросли до перевала, но все ж таки горы.

Лук хотел что-то ответить, но услышал негромкий вскрик Неги и обернулся. Девчонка обнимала за плечи Лалу и смотрела вверх. Между известковых берегов, которые в этом месте русла достигали десятка локтей высоты, лежал толстый, замшелый ствол дерева. На нем стоял смуглый человек. Он был совершенно обнажен, разве только на поясе его красовалась сплетенная из разноцветных нитей или шнуров лента, к которой крепилась полоса ткани, прикрывающая естество незнакомца. Все остальное тело человека густо покрывала татуировка, включая щеки, лоб и наголо обритую голову. В одной руке у человека было короткое копье, в другой — длинный лук. На плече висел тул со стрелами. Лук прищурился. Судя по всему, человек был гигантом. Даже Харас был ниже этого молодца на голову.

— Кто это? — прошептал Лук, когда незнакомец остался за спиной. — Дикий охотник?

— Некуманза, — ответил Нигнас. — Дикий охотник — это кто-то вроде нас с тобой, тот, кто отваживается забредать в Дикий лес надолго. Иногда годами живет в нем. А это некуманза. Народ леса. В лесу много разных племен. Все они сами себя называют некуманза. Некоторые знают язык Текана. У этого черная татуировка, он неопасен, если его не задирать. Земля отсюда до перевала считается между некуманза ничьей, но мы здесь все равно гости. Не слишком желанные, но терпимые. Тут можно строить дома, если не тревожить землю, ну то есть не устраивать фундамента, не выворачивать камни из земли.

— И почему же вы не строите? — спросил Лук.

— Тут нельзя жить, — сказал Нигнас. — Зимой приходят звери. Страшные звери. Если зима суровая и Блестянка замерзает, некоторые из них добираются и до поселка. А здесь они бывают и летом, но реже.

— А как же эти? — Лук показал на дикаря, который все еще стоял над потоком, уменьшаясь с каждым гребком.

— Эти привычные, — вздохнул Нигнас. — Но тоже боятся. Слышишь?

— Шум, — насторожился Лук. — Словно вода шумит.

— Приплыли, — кивнул Нигнас. — Дальше хода нет.

Деревья расступились, берега разбежались в стороны, образуя круглое, шириной в сотню шагов, озерцо, и Лук, оглянувшись, разглядел причину шума. Местность, которая чем дальше, тем больше напоминала покрытые густым лесом гиенские предгорья, здесь являла себя во всей красе. Затянутый густой травой и пронзенный толстыми корнями тысячелетних великанов горный склон прямо от озерца поднимался гигантскими ступенями вверх, чтобы в вышине скрыться в лесной чаще, из которой, разбиваясь на сотни и тысячи струй, по этим ступеням скатывался в озерцо водный поток. Вода у края озера кипела, в воздух взметались брызги, образуя мглистое облачко, шум закладывал уши, и даже Курант с гримасой на лице попытался прикрыть их ладонями.

— Теперь еще быстрее и еще ловчее! — приказала Арнуми.

Лодки были вытащены на правый берег и спрятаны в густом кустарнике в сотне шагов в стороне. Нигнас придирчиво осмотрел берег, втоптал в землю несколько сдвинутых камней, выудил из мешка кожаное ведро, наполнил его водой и, пятясь, пролил за собой землю.

— Неужели кто-то последует за нами? — усомнился Харас, который не преминул вновь взять под опеку Лалу.

— Кто-нибудь да последует, — уверенно кивнул Нигнас. — Надеюсь, я знаю, кто это будет.

— Пошли, — махнула рукой Арнуми.

Идти пришлось недолго. Едва различимая в траве тропка, обходя серые, покрытые мхом валуны известняка и основания огромных деревьев, вела куда-то вверх, в сторону, петляла по склону, пока не развернулась к востоку, и шум водопада, который вроде бы стал затихать, начал усиливаться вновь. Правда, он уже не напоминал рев чудовища, нет, теперь в нем было что-то от шелеста и журчания. Но как бы ни петляла едва различимая тропа, она упорно заставляла путников подниматься вверх.

— Вот. — Арнуми остановилась у очередного поворота тропки, махнула рукой в сторону, поймала взгляд Лука. — Видишь, парень, вот ту дорожку?

Дорожку Лук разглядел. Конечно, ее нельзя было назвать даже и тропой, но полоса, на которой не было ни упавших сучьев, ни камней, среди валунов и стволов проглядывала. Уходила вдоль склона на запад, теряясь в зарослях.

— На гребень поднимается, — объяснила Арнуми и понизила голос. — Поднимается и так вдоль русла Блестянки и вдоль хребта идет к Хапе. В трех десятках лиг южнее Хилана спускается на берег. Там крохотный поселок, в котором дикие собираются. Сдают купцам меха, иногда дичь, кость, другое… по мелочи. Оттуда можно уйти.

— Я понял, — хрипло прошептал Лук, поймав испуганный взгляд Неги.

— Но не теперь, — строго сказала Арнуми и обернулась к Куранту, который только что приблизился, шествуя вслед за Саманой. — Обождать нам придется с половину дня. Сейчас отойдем ближе к водопаду, там есть площадка, навес, дровишки приготовлены. Надо бы и перекусить. Время обеда уже скоро, а ведь и не позавтракали с утра.

— Кое-кто и не ложился спать, — с укоризной добавил Нигнас и зашагал в сторону шума воды.

— Поговори еще у меня, — проворчала Арнуми и подмигнула Лале, руку которой не выпускал из ладони Харас. — Кому горе-печаль, а кому и земля как хлеб. Намажь медом да ешь. И я бы присоседилась, да не люблю, когда на зубах хрустит.

Площадка открылась через пару сотен шагов. Навес был устроен из десятка жердей и огромных кусков коры, но за ветхостью вряд ли защитил бы даже от немудрящего дождика. Дрова лежали аккуратной поленницей, между валунов чернело давнее кострище. Водопад был уже совсем близко, шум воды не смолкал, на мокрых скалах курчавились пышные шапки лишайника. Лук подошел к вросшим в склон валунам, взглянул вниз. Озерцо сверху казалось мутной лужицей, из которой выбегала ленточка реки, чтобы через пару десятков шагов скрыться под кронами деревьев.

— Отличное место, — заметил подошедший Нигнас. — Пяток хороших лучников может сдерживать здесь и сотню воинов.

— Мы кого-то ждем здесь? — спросил Лук.

— Ждем, — кивнул Нигнас. И пробурчал, отходя к занимающемуся костру: — Радость и беду.

И радость, и беда пришли почти одновременно, но не сразу. На костре успела дойти сытная каша, за водой для которой Луку пришлось добираться по скользким камням до падающих сверху струй воды. Потом, пока котелок попыхивал паром, Лук лежал на спине и смотрел в красное небо. Нега сидела рядом, но молчала. Известковые валуны были холодны, но с учетом пластов лишайника вполне могли заменить мягкое ложе. Лук время от времени поглядывал на хозяйку трактира, но не мог найти слова, которыми должен был повиниться перед старухой. Да и нужны ли были ей слова? Но молчание вокруг костра казалось тягостным, хотя народу на площадке осталось немного. Харас отошел вместе с Лалой присматривать за озером, Нигнас отправился в ближайшие заросли возобновить запас дров. Арнуми молчала, Самана молчала, Курант хмурился и гладил руку Саманы. Нега сжалась в комок и сидела, закрыв глаза. Лук нащупал на камне ладонь названой сестры, погладил ее точно так же, как гладил руку Саманы Курант.

— Прости меня.

Непонятно, что он хотел сказать, но само собой вымолвилось это.

— Из-за меня все. И с этим столбом, и с кузнецом тоже. Пошли бы в слободку, ничего бы не было. Да и если бы я сдержался, тоже ничего бы не было.

— А я бы вот не сдержалась, — заметила она негромко, но по чуть приметному движению головы Лук понял: Курант все слышит. — Насчет столба не скажу, а у кузнеца и я бы не сдержалась. И уши бы отрезала тоже. Знать бы еще, кому резать. Я-то вовсе несмышленой была, когда меня Курант подобрал. Родителей нет, кто они — неизвестно. Копалась на помойках, бултыхалась в узкой речушке. Сама, правда, этого не помню. И родителей не помню. Ничего не помню. Ты уходить решил?

— Да, — кивнул Лук. — Вся беда из-за меня, так что мне ее и уводить. Дорожку Арнуми показала, по ней и пойду. Если я правильно понимаю, пусть и по горам, но вряд ли придется пройти больше сотни лиг. Что это для бродяги? А там выберусь в какой-нибудь город, повторю шутку со щитом, отвлеку погоню. Да и должок еще есть. Второй ловчий и Далугаеш живы пока. А там, может, и еще кто-то отыщется.

— Куранту скажешь? — безжизненным голосом прошелестела Нега.

— Он все слышит, — пожал плечами Лук.

— А вот и радость моя! — воскликнула вдруг Арнуми, всплеснула руками, и Лук увидел невысокого белобрысого паренька-мужичка, который вышел то ли из-за дерева, то ли из-за камня, но ни звуком, ни движением не выдал себя, покуда появившийся из-за кустов с охапкой дров Нигнас не похлопал его по плечу. Одет мужичок был во что-то серое или зеленое, что сливалось цветом с лишайниками и подлесной травой, в руках имел длинный лук со снятой тетивой, за плечами тул со стрелами, за поясом топор, а в руке странное короткое копье с длинным наконечником и стальной поперечиной под ним. Но самым примечательным оказалось выражение его лица. На нем играла счастливая улыбка.

— Это же сын мой, — запричитала Арнуми, обнимая мужичка и замусоливая ему щеки поцелуями. — Намувай! Солнце мое! Что ж ты совсем забыл о матери?

— Да где ж забыл? — с той же самой улыбкой поклонился незнакомцам парень. — Помню. А как позвала, так я сразу и здесь. Как велено. Кого вести надо, куда?

— Пошли, Намувай, отойдем в сторону, все тебе расскажу, — потянула сына за руку Арнуми. — Нигнас, нечего уши топырить, пошли с нами. А вы тут сами договоритесь между собой.

— А что тут говорить, — обронил глухие слова Курант и сжал пальцы Саманы. — Давай, жена, собирай сына в дорогу. Посмотри, что ему пригодится в пути. Развяжи кошель, помоги монетой. Видишь, и проводник уже есть. А я пока прикину, куда ему идти, где укрыться.

— А мы как же? — опешила женщина. — Может быть, вместе? Неужели будем вот так на камнях сидеть? Да и как же…

— Слушай меня, — повторил Курант. — На камнях мы сидеть не будем. Но, так или иначе, беду от здешних мест отвести надо. А отвести ее — это и в самом деле значит, что Луку придется показаться где-то там, за Хапой. Но на это у него ума, я думаю, хватит. Впрочем, на этот счет у Арнуми свои соображения есть. А мы отсидимся. Крыша над головой найдется и здесь, не бойся, навесом этим не обойдемся, но не время сейчас тайные тропы показывать, а об этом месте в поселке многие знают. Ждет Арнуми, должен вестничек появиться из поселка. Только высматривать надо, кто появится. Есть по этому поводу у старушки некоторые предположения.

Предположения Арнуми оправдались. Известия о беде принес ее приказчик — Паш. Харас прибежал с вестью, что в озерцо вошла лодка, и какой-то вольный выбрался из нее, а через полчаса тот и сам поднялся к стоянке. Невысокий, чуть щупловатый круглолицый вольный, потирая перемотанную кровавой тряпкой руку, присел у костра, жадно забросил в рот порцию каши и, то и дело поглядывая на Лука, поведал горькую весть. Ловчие вошли в поселок на рассвете, почти сразу зажгли трактир, а потом запылали и прочие дома. Стариков, женщин и детей убивали на месте, оставили только десять парней из тех, кто еще безус, но крепок. Объявили им, чтобы те бежали по окрестным деревням и сообщали, что ищет иша Текана нескольких человек, среди которых слепой старик, баба с голубыми глазами, девчонка с черными, рыжий здоровяк-переросток да белоголовый мальчишка со шрамом на лбу. Вот за мальчишку обещана награда в тысячу золотых. И если где-то он появится, но вести о том припозднятся, то жители той деревни будут убиты, а их дома сожжены.

— Самому-то как удалось бежать? — с подозрением пробурчал Нигнас, в то время как Арнуми качалась как заведенная из стороны в сторону с помертвевшим лицом. — Чем руку поранил?

— Стрелой, — огрызнулся Паш. — Лежал в кустах, слушал, да унюхали меня ловчие. Еле успел до реки сорваться, прыгнул в лодку, да все одно стрелой взяли. Но за одним человеком на этот берег не полезут.

— Полезут не полезут, а рисковать не будем, — вдруг словно очнулась Арнуми. — Намувай! Слышишь, что Паш сказал? Бери вот этого парня и веди его по хребту к поселку. Найдешь лодку и отправишь на тот берег. Пусть сам разбирается, мы через него уже и так претерпели в достатке. Ну что стоишь, Лук? Обнимай отца, мать и топай. Время дорого. А мы тут переждем.

Лук неуверенно поднялся. Только что твердил себе, что уходить надо, и вот уже кажется, что лучше было бы переждать. Харас подал ему собранный Саманой мешок. Нигнас протянул небольшой топор. На поясе висел меч. За поясом нож. Сапоги сидели на ногах крепко, куртка была по росту, холщовые штаны выкроены из неброского, но прочного конопляного полотна. Вот только Нега почему-то смотрела на брата с тревогой, но без слез. А вот Самана глаза слезами залила. Куранту плакать было нечем, да и не плакал он никогда.

— Увидимся еще, — твердо сказал Харас.

Лала зарыдала в голос.

— Ну ладно, — пробормотал Лук, поклонился семье, Арнуми, Нигнасу, коснулся ладони Куранта, поправил мешок и зашагал по узкой дорожке вслед за Намуваем.

Нега догнала путешественников через пару лиг. На спине у нее висел мешок.

— Все срослось, — прошептала она удивленному Луку, оглядываясь. — Едва вы ушли, Паш сбежал. Не в том смысле, что скрылся вдруг, а вспомнил что-то, поискать ему кого-то стало надо в полях, во временном балаганчике. Арнуми сказала, что послан он сюда, точно послан. И повязка в крови, а рука работает так, словно и раны никакой нет, да и глазки у него больно суетливые. Арнуми уверена, что врал он, за тобой он послан. И Курант говорит, что врал. Только ты за них не волнуйся. Они тут же с места снялись и прямо под струями водопада дальше пошли в неприметное место. Никто о нем не знает.

— Это точно, — расплылся в улыбке Намувай, рассматривая девчушку, у которой и мешок имелся за плечами, и пара крисов торчала за поясом.

— А уляжется тут немного, все вернутся в Текан, — продолжила тараторить девчонка. — Курант говорит, что хватит уже колесить от ярмарки к ярмарке, пора уж и отдых себе дать. А то, что этот Паш побежал доносить про тебя, Лук, это даже хорошо. Он ведь скажет ловчим, что мы на поселок диких пошли, значит, Куранту и всем нашим большая беда грозить не будет. Арнуми говорит, что и нам беда не грозит, Намувай что-то придумает, они все уже обговорили. Так что мы…

— Мы? — не понял Лук. — Что значит «мы»?

— Я с тобой, — поправила мешок на плечах Нега, покосилась на Намувая, который продолжал тянуть улыбку от уха до уха. — А ты как думал? Самана велела, чтобы я за тобой присматривала. Ну вот я и здесь. И нечего хмуриться и лоб чесать. Без присмотра тебя никак нельзя отпускать было. Да и кто из нас с Курантом разговаривал, кто назубок все курантовские укрытия помнит? Да ты посмотри на проводника, он с самого начала все знал.

Глава 7 НАМУВАЙ

Троица выбралась на гребень только к вечеру второго дня. Весь первый день Намувай с интересом оглядывался, словно ждал, когда его спутники попросят пощады, ведь путь был нелегким. Конечно, старые, покрытые лесом горы не могли сравниться даже с предгорьями Западных ребер, куда Курант забредал довольно часто, но предложенная тропа для легкой прогулки никак не подходила. Каменные осыпи сменялись колючими зарослями, сползшие со склонов буреломы перемежались внезапными провалами, но приемные дети Куранта, закаленные ежедневными упражнениями и нагрузками, не жаловались и держались даже лучше самого Намувая, что вызвало его искреннее изумление. Под вечер он даже махнул рукой и, не стирая с лица, как понял Лук, всегдашнюю улыбку, признался, что привал сделать следовало уже давно, но он так долго надеялся на мольбу об отдыхе со стороны спутников, что в итоге взмолился сам. Впрочем, место для стоянки Намувай выбрал хорошее. Подняться они успели довольно высоко, мошкары почти не было, зато среди камней обнаружился тонкий ручеек, в котором удалось не только набрать воды, но и немного поплескаться, смывая пот и возвращая свежесть. Предложение Неги приготовить что-нибудь на ужин Намувай решительно отверг, сам развел костерок, извлек из собственного мешка небольшой котелок и изобразил что-то вроде сладкой каши, потому как кроме зерна отправил в варево ложку меда и две горсти ягоды, которую собрал тут же, попутно объясняя Неге, как отличить съедобную ягоду от ядовитой. Лук думал, что, расположившись на пластах собранного мха, им удастся перекинуться несколькими словами с сыном Арнуми, но тот уснул мгновенно. А почти сразу за ним засопела, уткнувшись в плечо Лука, и Нега. Незаметно уснул и он сам, успев подумать, что никак вот такой неохраняемый сон не соответствует увещеваниям Куранта.

С раннего утра, наскоро перекусив, отряд продолжил взбираться все выше и выше по уступам каменной гряды, но оценить вид на ту часть Дикого леса, что примыкала к Блестянке, путникам удалось только после полудня. Именно тогда древесные великаны уступили склон цепким и колючим кустам можжевельника. Лук остановился на первом же прогалке в зарослях, покрутил головой, но не разглядел ни русла Блестянки, ни русла Хапы. Вторая была слишком далека, а первая надежно скрыта высотой леса. И все-таки было то, от чего захватывало дух: во все стороны тянулось нескончаемое древесное царство.

— Сказал бы мне кто-нибудь неделю назад, что я забреду на лиги в глубь Дикого леса, высмеяла бы, — заметила Нега, которая словно выговорила во время похода к хиланскому кузнецу остатки девичьей глупости и теперь не позволяла себе вымолвить ни одного лишнего слова.

— Поторопимся, — оглянулся сын Арнуми. — Сегодня нужно обязательно выйти на гребень.

Остановились уже в сумерках. Под ногами оказались голые скалы, которые торчали из покрывающего горы зеленого ковра, словно зазубренное лезвие старого меча. Лук оглянулся, увидел за оставленным за спиной лесом серую дымку Вольных земель и даже как будто разглядел тающие в ней дымы пожаров, хотя не был в этом уверен, посмотрел вперед, на другую сторону гребня, и замер. Дикий лес, бугрясь холмами и расстилаясь долинами, уходил за горизонт, близ которого как будто вздымался новой возвышенностью. Он напоминал бурное море Ватар, каким оно всегда показывалось Луку в зимние дни, когда кони тянули повозку Куранта по пустынному берегу из Хурная в Ак, из Ака в Туварсу. Только это море, зеленое, страшное, опасное море, было вспенено каким-то страшным ураганом, вспенено и остановлено.

— Вот, — махнул рукой вниз Намувай. — Видишь, почему нет или почти нет тварей Дикого леса летом с этой стороны хребта?

Пологого склона, подобного тому, по которому поднимались Спутники со стороны Вольных земель, с южной стороны хребта не было. Почти от самых ног Лука скалы обрывались вертикально вниз. Далеко внизу зеленели такие же кроны, как и с пологой стороны хребта, и даже начинался подобный же склон, но добраться до него было непросто.

— Твари Дикого леса перебираются через горы только зимой, — объяснил Намувай. — В морозы замерзают реки в ущельях, и по ним некоторые из здешних обитателей, кстати, довольно редко, перебираются через горы. Одни потом успевают вернуться, другие гибнут, но некоторые и теперь бродят с этой стороны гор, наводя ужас на вольных, по-разному случается.

— Почему так? — впервые за два дня задала вопрос Нега. — Почему с этой стороны горы заканчиваются обрывом? Похоже, будто нерадивая хозяйка сдвигала на сковороде лепешки, но одна пригорела, присохла, вторая уперлась в нее, смялась, вспучилась да так и застыла.

— Кто знает? — пожал плечами Намувай, сбрасывая с плеч мешок. — Может быть, так оно и было. Кто-то же должен был создать все это? Иногда говорят, что, когда боги лепили мир, то, что сжимали их пальцы, стало равнинами, а то, что выдавилось между ними, горами.

— Вы тут придумываете себе богов? — нахмурился Лук. — А Пагубы не боитесь?

— А разве она когда-нибудь заканчивалась? — удивился Намувай. — Давайте лучше разводить костер. Вон в той ложбинке получится в самый раз. Там нас не будет видно ни с той стороны, ни тем, кто может пойти за нами. Нега, не нужен хворост, успокойся, отдыхай. Дровишки припасены, и новить запас сегодня мы не будем. Хотя без костра никак. Во-первых, здесь ночью довольно прохладно, а во-вторых, начиная с завтрашнего дня мы не сможем разводить костер часто.

— Долго нам еще до поселка? — спросил Лук, доставая из мешка мех, который был им по настоянию Намувая наполнен у последнего родника. — И кто может пойти за нами?

— Нет никакого поселка, — признался сын Арнуми, выщелкивая искру в извлеченный из-под плоского камня комок мха. — Да и не пойдем мы туда. Опасно. За нами туда может пойти кто угодно. Те же ловчие. Не считай всех остальных глупее себя. Там, где прошли мы, они могут пройти тоже. Ну может быть, не так быстро, и все-таки.

— И мы спокойно спали прошлой ночью? — едва не вскочил на ноги Лук. — Почему без дозора?

— Почему же без дозора? — удивился Намувай. — С дозором. Просто дозор разным бывает. Смотри вокруг да слушай. Что птицы поют, и поют ли. Зверье как перекликается. Какие запахи ветер приносит. А кроме всего прочего, и другие секреты есть. Вот.

Намувай запустил руку в маленькую сумку, которую носил на поясе, зачерпнул что-то, показал ладонь Луку.

— Ну? — не понял тот. — Хвоя. Обычная хвоя, только мелкая. Можжевеловая?

— Она самая, — кивнул сын Арнуми. — Наговор на ней. Сутки держится, мне хватает. Я ее за собой сыплю, когда по узкой дорожке иду. Если кто за мной топает, да топает без должного умения, я о том всегда узнаю. Загодя узнаю. Проснусь, приберу за собой да отползу в сторону. В лесу не тот силен, кто кусты ломает да листву сшибает, а тот, кого не видно и не слышно.

— А мать твоя до тебя докричалась тоже так же? — сдвинул брови Лук. — Пригоршней хвои?

— Разные есть способы, — впервые стер улыбку с лица Намувай. — О том тебе знать необязательно, парень. А что знать надо, скажу непременно. Только ты не хмурься понапрасну. Тут законы Текана — это тьфу, пустое место. Колдовством вольные не торгуют, но и не чураются его, если силенок да мозгов хватает. Пагубы не ждут, но живут так, как будто она и не прекращалась никогда. Тем более там. — Намувай махнул рукой на юг. — Разное там встречается. Хозяин Дикого леса иногда наведывается, всякого под себя подгребает, словно паук паутину прядет. А порой такие твари из чащи выходят, что и бежать не приходится: от страха человек умирает. Даже некуманза, для которых этот лес что кожа, выпрыгнуть из нее готовы. По слухам, когда Пагуба накатывает на Текан, не только слуги Пустоты заходят в пределы Салпы. Рядом с ними, а то и просто стаями, шагает разное мерзкое зверье. Те же слуги Пустоты, ну как собаки у нас. Или как лошади, только с зубами, когтями и клыками. Так вот — Пагуба Пагубой, а кормиться-то им где-то надо? Вот здесь они и кормятся. Не раз в сто или двести лет, а постоянно. Выпускает их Пустота в Дикий лес. Частенько выпускает. Потому и Хозяин леса нужен, чтобы они по всей Салпе не разбегались. Оттого и лес этот страшен. Только страх тогда силу имеет, когда от него скрыться можно. А когда что там беда, что там, когда бежать некуда, тогда и страх уходит. Ты огонь над поселком, над трактиром видел? Вот она и Пагуба. Может, настоящая и страшнее, но для тех, кого ловчие порубили, не все одно ли? Богов вольные себе не придумывают, но на Пустоту все не списывают. Да и то сказать, если уж молиться, то не пустому бочонку, а полному.

— Давай уж, — пробормотал Лук, покосившись на примолкшую Негу. — Все вываливай. Куда мы идем, что задумал?

— Поселка нет, — ухмыльнулся Намувай. — Это уж без сомнений. Только времянки. Купцы подплывают временами там на один мысок. Видят шест с тряпкой, значит, дикий охотник ждет покупателя. Купец спускает лодку и идет к берегу. Вдвоем с гребцом. Ну а там уж торгуется с охотником, все как обычно. Зачем там нужен поселок? Чтобы хиланские стражники в гости пришли? Дикого леса они, конечно, боятся, но на самый край их смелости хватает. Да зачем нам туда? Пока мы к тому мыску доберемся, там ловчих будет больше, чем на ярмарочной площади. Если и вправду за тебя, парень, те деньги дают, что мать моя говорила, нельзя нам идти к Хилану.

— Так куда же мы пойдем? — не понял Лук.

— Туда, — кивнул на юг Намувай, подбросил в оживающий костер валежника, потянул из мешка котелок. — Туда, где нас искать не будут. А если и будут, то не найдут.

— Подожди. — Лук не мог поверить. — Ты хочешь сказать, что мы пойдем через чащи Дикого леса?

— А пока мы через какие чащи шли? — переспросил его Намувай, наполняя котелок водой.

— Так здесь… — растерянно пробормотал Лук. — Здесь же вроде бы нет… опасного зверья.

— Все тут есть, — отмахнулся Намувай и вновь осветился улыбкой. — Просто мало. А вот там и в самом деле горячо бывает. И не только в смысле ужасных тварей, но и… всякое. Про Хозяина я говорил уже. Некуманза разные бывают. Некоторые сами вроде зверья. Там надо держать ушки вверх, глазки в стороны таращить, оружие в кулачке сжимать. Там для кого-то ты будешь не только врагом или возможностью сорвать куш из кладовых иши. Там ты можешь оказаться и мясом на ребрышках, и косточками для похлебки.

— Так чего нам там делать? — не понял Лук. — Пойдем побыстрее вдоль хребта, никакие ловчие нас не догонят. А там уж… Берег напротив Хилана большой. Сколотим плот…

— Подожди с плотом, парень, — покачал головой Намувай. — Если то, что сказала моя мать, правда, то не один приказчик ее слабину дал. Ты хоть задумывался, почему иша терпит вольных? Да, порой направляет один или другой отряд навести порядок за речкой, так ведь не истребляет вольных поголовно. А ведь мог бы подгрести земли за Хапой и Блестянкой под себя.

— Не может, наверное, — пожал плечами Лук.

— Не хочет, — отрезал Намувай. — Запомни. Ише нужен враг. Пока есть враг — его армия не зарастает жирком, не разваливается. Его подданные не косятся на его дворец, а кланяются ему. Одно плохо: уж больно враг слабоват у правителя Текана, поэтому надо иногда и подкармливать его, на ярмарку водяную допускать, торговлю разрешать. Даже запрещать ураям пересекать Хапу в поисках беглецов от их милости.

— Ты к чему все это рассказываешь? — не понял Лук, взглянул на Негу, которая слушала сына Арнуми раскрыв рот.

— Много лет назад… — Намувай взял у Лука мех, наполнил котелок водой, пристроил его между двух камней над огнем. — Много лет назад, когда Курант был еще воином клана Хара и хлопал глазами не хуже твоей сестренки, он пришел в Гиену, чтобы убить одного арува. Не спрашивай меня зачем, я не знаю. Курант должен был убить всех в доме. Всех. Семью арува и всех его слуг. Арнуми была наложницей хозяина. Тогда ей было как тебе теперь. Шестнадцать. Курант вошел в дом и стал убивать. Он убил почти всех, убил тихо, без единого звука, но Арнуми не спала. Она… уже тогда была способна к колдовству. Она почувствовала, что по дому ходит смерть, и поползла из своей каморки к брату, который служил в том же доме водоносом. Она едва успела. Убийца уже занес меч над спящим Нигнасом, но Арнуми разбудила брата. Разбудила так, как она умеет, так, как она сумела вызвать меня из леса, когда ее струг только входил в устье Блестянки. Нигнас открыл глаза, увидел в тусклом свете лампы клинок над своим лицом и рванулся в сторону. Острие меча Куранта, того самого меча, что и теперь лежит в его ножнах, рассекло лоб и щеку Нигнаса.

— Но Курант не убил его, — прошептала Нега.

— Нет, — усмехнулся Намувай. — Хотя пометил на всю жизнь. Нет, он, конечно, убил бы его. Арнуми и Нигнас были последними в доме, но моя мать бросилась к убийце, рванула рубашку на груди и закрыла глаза. Она предложила Куранту себя. Глупо, да? Предлагать убийце то, что он может взять и сам. Должен заметить, что, как говорят те, кто ее знал в те годы, не было никого равного ей красотой. Мужчин, которые видели ее лицо, охватывал столбняк. Она… — Намувай задумался, бросил быстрый взгляд на Негу, — была почти как ты, Нега. Конечно, у нее не было узких глаз красавицы из Туварсы, и ее волосы, до того как поседели, не были столь темны, как твои, но…

— И что же Курант? — спросил Лук.

— Ничего, — усмехнулся Намувай. — Курант не воспользовался ее красотой. Он убрал меч в ножны, перевязал рану Нигнасу, собрал брата и сестру, незаметно вывел их из города, купил лодку и отправил их в Вольные земли. И даже позаботился об их дальнейшей судьбе. Пристроил в дом пожилого гиенца. Но уже через месяц, когда вернулся в Сакхар, лишился глаз. Мать думает, что так он был наказан. Клан Хара не прощает отступников.

— Но как они узнали? — удивился Лук. — Да и не клан Хара наказывал Куранта. Это сделал… сиун клана Смерти.

— Вот так и узнали, — пробормотал Намувай. — У нас говорят, что сиун — это что-то вроде духа любого клана. Ну вроде бога, но маленького, своего. И пока сиун есть, клан жив. Впрочем, неважно. Узнали как-то. Или Курант не распознает теперь по голосу сам любую ложь? Но дело не только в том, что произошло полвека назад. С тех пор много всего случилось. Ведь ты не думаешь, что моя мать вызвалась помогать Куранту выползать из-под шалости его приемного сына только потому, что когда-то убийца не довершил начатое? Нет, парень. Она тоже кое-что видит и кое-что чувствует. И если она сказала — надо, значит, надо.

— Так почему мы пойдем через Дикий лес? — повторил вопрос Лук.

— Потому что еще вчера, если не позавчера, многие дикие охотники отправились на наши поиски. Многие вольные из тех, что пожаднее, отправились на наши поиски. А у многих, думаю, и выбора не было. Вот, возьми твою Негу за горло, да приставь к ней кинжал, ты и сам как миленький побежишь любое приказание исполнять. Ловчие так уж точно ищут тебя, парень. Поверь мне, сейчас весь берег Блестянки до самого Хилана под надзором. И если ты покажешься на берегу, то желающих поймать тебя будет столько, что тебя могут разорвать на части.

— А там меня… — Лук запнулся, показал в сторону хребта. — Там нас не разорвут на части?

— Посмотрим, — усмехнулся Намувай. — Я провожу там большую часть года, меня пока не разорвали. Если заказа на нас у некуманза не случится, то и не разорвут. Уходить будем здесь. Тут каменистый грунт, следов не оставим.

— Но дикие охотники пойдут за нами и туда? — уточнил Лук.

— Таких охотников, кто осмеливается пойти туда, не так много, — успокоил спутника Намувай.

— Но зачем столько усилий ради одного человека? — удивленно пробормотал Лук.

— Как тебе сказать… — Намувай помешал варево палочкой. — Причина может быть только одна, и тут я согласен с матерью. Если иша готов заплатить такие деньги за обыкновенного мальчишку, ну ладно, молодого парня, значит, он боится расстаться с собственной жизнью. А с собственной жизнью, не считая старости или какого-то умысла, он может расстаться только в том случае, если в Салпу придет очередная Пагуба.

— Что ж получается? — Лук бросил взгляд на вытаращившую глаза Негу. — Лучшим выходом было бы, чтобы иша поймал меня? Лучшим выходом для всего Текана?

— Моя мать говорит, что у Текана нет лучшего выхода, — отрезал Намувай. — И уж точно не стоит выбирать между двумя Пагубами, какая из них лучше, поскольку, как я уже говорил, Пагуба не прекращается никогда.

Все-таки удивительная была способность у сына Арнуми говорить о серьезных вещах, продолжая улыбаться.

Лук проснулся от прикосновения. Намувай прикасался не к нему. Он держал кончики пальцев на ножнах меча Лука. Держал их напряженными, прижимал так, что ногти на его пальцах налились кровью.

— Что ты делаешь? — спросил Лук, поежившись. Костер давно потух, и ветерок, обдувающий гребень хребта, был не по-летнему холодным. Платок Неги мелькал в кустах шагах в тридцати.

— Не могу понять, — пробормотал Намувай и наконец отнял пальцы от ножен, понюхал их, даже лизнул. — Ведь в Текане запрещена магия?

— Кому как не колдуну, который заговаривает хвою и обменивается вестями с мамочкой через несколько лиг, знать об этом, — пробурчал Лук и поднялся на ноги. — Что так рано? Мы уже уходим?

— Да, — кивнул Намувай. — У тебя есть несколько минут, чтобы оправиться, перекусывать будем уже не здесь. Это твой меч?

— Получается, что так, — кивнул Лук. — Он тебе понравился?

— Это не оружие для охоты и уж точно не оружие для Дикого леса, — заметил Намувай, — но не в этом дело. Твой меч пропитан магией. Если правда, что смотрители Текана находят колдунов по запаху, то тебя с этим мечом унюхают еще до того, как ты войдешь в городские ворота любого клана.

— А так? — переспросил Лук и задвинул меч, на рукоять которого клал ладонь ночью и который выдвинул на половину пальца, в ножны.

— Так нет, — почесал затылок Намувай. — А ну-ка выдвини его снова на палец. Теперь отпусти рукоять. Снова возьмись за нее. Удивительно. Ты сам-то что чувствуешь?

— Ничего, — пожал плечами Лук, отправляя клинок на место. — Ну если только какое-то жжение, что ли, когда клинок не в ножнах. Но если я беру его за рукоять, то все проходит.

— Именно так, — кивнул Намувай. — Стоит тебе задвинуть меч в ножны или ухватиться за его рукоять, пусть он и обнажен, и я перестаю чувствовать, как ты говоришь, жжение. Одного только не пойму: как ты можешь это ощущать? Бьюсь об заклад, в нашем поселке ни один человек, кроме меня и моей матушки, не смог бы почувствовать это.

— Твоего поселка больше нет, Намувай, — вздохнул Лук.

Сын Арнуми кивнул и отвернулся.

— А насчет меча… — Лук задумался. — Я чувствую многое. Ну как теплое и холодное. А вижу еще больше. Мне приходилось сражаться с закрытыми глазами. В балагане Куранта. Старик сначала хотел обучить Хараса. Он очень ловок и силен, может быть, хуже меня фехтует, но сильнее уж точно. Но он не смог. Курант говорил, что, если бы Харас ослеп, он смог бы со временем фехтовать на слух. Но я-то фехтую не на слух. Я и в самом деле вижу соперника. Пусть и не так, как это видят глаза. Кстати, я никогда не спотыкаюсь в темноте. Может быть, потому что я из клана Зрячих?

— Моя мать из клана Лошади, — пробурчал Намувай. — Отец, который погиб лет с десять назад, из клана Травы из-под Кеты. Ты считаешь, что я должен ржать и щипать траву?

— Вовсе нет, — пожал плечами Лук. — Но само по себе сочетание не вызывает возражений.

— Я готова, — подошла к месту ночлега Нега.

— Поспешим, — прокашлялся, вытер нос и обернулся к Луку Намувай. — У нас мало времени, хотя я успел пройти под утро пару лиг и сделал так, что не слишком хороший следопыт подумает, что мы ушли по гребню.

— А дикий охотник? — нахмурился Лук. — Дикие охотники хорошие следопыты?

— Охотник охотнику рознь, — хмыкнул Намувай, — но тот спуск, которым пользуются все, далеко отсюда, до него еще половина дня пути. А тот, которым пользуюсь я, пока знаю только я. Но скоро узнаете и вы. Мы будем спускаться прямо здесь, и нам следует поспешить, потому как наши преследователи всего лишь в пяти лигах от нас. Можешь не оглядываться на пропасть, веревку нужной длины не донесли бы сюда и двое таких молодцов, как ты.

Это была просто яма на крохотном плоскогорье. Спутникам пришлось спуститься, прыгая по камням на четверть лиги вниз по склону, причем Намувай шел последним, чтобы ни одного следа не вело к тайному ходу. Еще за полсотни шагов Лук почувствовал отвратительную вонь, а когда подошел к впадине диаметром в двадцать шагов, порадовался, что завтрак Намувай отложил: желудок сжался в спазмах тошноты.

Яма была ловушкой для зверья. Примерно в тридцати локтях от поверхности на ее дне среди костей и истлевшей плоти валялась полуразложившаяся туша кабана.

— Спускаемся, — скомандовал Намувай, набрасывая петлей веревку на ствол крепкого можжевельника. — Времени и в самом деле немного.

Первым вниз скользнул Лук. Через пару секунд рядом стояла Нега. Глаза ее слезились от вони. Лук оглянулся. Ни прохода, ни расщелины в стенах впадины не наблюдалось.

— Все-таки прогуливаться с вами одно удовольствие, — заметил, затягивая внутрь ямы веревку, Намувай. — Из вас могли бы выйти хорошие охотники. Только боюсь, задержись вы в Диком лесу, дичь из вас вышла бы еще лучше. Раздевайся, парень.

— Зачем? — не понял Лук.

— Раздевайся, ты слишком широк в плечах, — повторил Намувай, сморщил нос, подошел к трупу животного и потащил его в сторону. — Вот, видишь? Промоина в известняке. Нега пройдет легко. Я тоже пройду, а тебе в одежде никак.

На первый взгляд в щель, которая была прикрыта павшим животным, не прошла бы даже голова Лука, но он стал послушно стягивать одежду. Нега скинула с плеч мешок.

— Узкий лаз только на первые двадцать локтей, — заметил Намувай. — Потом будет небольшая пещерка, не больше комнатушки в бывшем трактире моей матушки, затем следующий лаз, но он выше пола на мой рост, так что ни змей, ни какой другой пакости в этой комнатушке обычно не бывает. И все-таки поосторожнее.

— Я полезу первой? — спросила Нега.

— Да, — кивнул Намувай. — Потом я опущу мешки и оружие. Или ты хочешь, чтобы я первым отправил твоего голого братца?

Нега усмехнулась, примерилась, как припасть к отверстию, чтобы не вымазаться о следы туши, и юркнула в дыру, словно мышь.

Через минуту снизу раздался ее голос:

— Тут никого нет, но воняет еще больше. И лаз весь вымазан в этой гадости.

— Издержки, — вздохнул Намувай, опуская на веревке в отверстие мешки. — Вот, парень, возьми этот мешочек, намажь тело жиром, а то и голяком не пролезешь. И поспеши!

Жир, которым Луку пришлось намазать кожу, пах немногим лучше, чем пахла туша кабана. Лук даже удивился, что никакого запаха не издавал мешок, из которого Намувай достал хитрое средство, зато не приходилось опасаться вымазаться о последствия разложения лесного зверя. Лук выскочил из извилистого хода, как обмылок из детского кулачка. Нега со смешком бросила ему порты и заметила, что следующий проход явно шире этого, и Лук может одеться. Почти сразу за Луком из отверстия показался Намувай.

— Туша легла на место, — заметил он, отплевываясь. — Хотя предосторожности излишние. В эту дыру даже ваш Харас не пролезет, да и ты, парень, через год-другой будешь здесь не ходок. А уж ловчие Текана точно не могут похвастаться узостью кости. Но пусть этот путь останется моей тайной.

Они выбрались наружу после долгого спуска по промытому в известняке ложу ручья, который, как объяснил спутникам Намувай, тревожит это русло только по весне, когда тают наметенные в горах пласты снега, или осенью во время проливных дождей. Впрочем, ручей никогда не заполнял русло полностью, и вся пещера была выточена за столетия: все-таки высоковато находилась яма-ловушка для того, чтобы собрать в себя достаточно воды.

— А нам и так хорошо, — бормотал Намувай, держа над головой факел. Запас их обнаружился уже за вторым лазом, там же, в небольшой пещерке, имелась и куча дров, и устроенное из мха ложе.

— А что? — пожал плечами сын Арнуми. — Не самое плохое место для ночевки. Я еще вчера бы вас сюда спустил, но не хотелось ковыряться с гнилью в сумраке, да и надо было дорогу дальше по гребню отметить. Тут хорошо. Когда по весне вода яму промоет, чисто становится. Разденешься, проскочишь с потоком дыру, а тут можно и обсохнуть, и помыться потом. Ручей по полу бежит.

— Как в домах самых богатых арува, — заметил Лук. — Там тоже вода вытекает из медных труб.

— В гости приглашали? — вытаращил глаза Намувай.

— Так заходил, — пожал плечами Лук. — Без приглашения. А зверья ты тут не боишься? Или только змей?

— Только змей и ядовитых жуков, — вздохнул Намувай. — Они могут пробраться внутрь по расщелинам, что, кстати, очень редко бывает. А зверью покрупнее сюда хода нет. У выхода увидишь сам.

У выхода отряд оказался ближе к полудню. Пещера заканчивалась высокой аркой, которая стороннему наблюдателю показалась бы неглубоким гротом, выемкой в каменной стене, потому как последний лаз, который преодолевать пришлось, опустившись на четвереньки, располагался за вкрапленной в пласт известняка серой гранитной глыбой. Намувай выбрался из лаза первым и несколько минут внимательно оглядывал окрестности, пока не дал знак выбираться наружу и спутникам.

Лаз находился где-то в полусотне локтей над каменной осыпью, а в четверти лиги от ее начала, сразу за буйством кустарника, поднимался лес. Осмотревшись, Намувай спрятался за глыбу, где остались его спутники, и распустил завязки мешка.

— Высоковато, — заметил Лук, выглядывая из укрытия.

— Понятно, что забраться обратно непросто, — признался Намувай. — Да и незачем забираться. Обратно я здесь не ходил никогда.

— И куда мы теперь? — спросил Лук, глядя, как сын Арнуми крепит на валуне веревку.

— Прямо! — вытер пот со лба Намувай и, как всегда, осветился улыбкой. — Перед вами, друзья мои, знаменитая средняя долина Дикого леса. Самая маленькая и самая знаменитая. Было время, считалась священной, да и теперь в верхней ее части жильцов маловато, только паломники и путешественники. Некуманза, конечно. К счастью, некуманза, которые нам могут тут попасться, не самые жестокие изо всех. С некоторыми даже можно договориться, хоть бывает, что и они убивают незнакомцев, но не всегда. Если не будете слишком назойливы, есть надежда, что на вас не обратят внимания. Секрет успеха в том, чтобы мы видели всех, а нас никто. Нелегкая задача, я вам скажу, с учетом, что некуманза выросли под такими же деревьями. Но как бы они ни были опасны, в первую очередь нужно опасаться иной мерзости, которая тут порой разгуливает. Ее как раз боятся даже некуманза. Но сейчас вблизи никого нет.

— Как ты определяешь? — спросила Нега, прищурив и без того узкие глаза. Я ничего не вижу, сплошной лес.

— Если бы вблизи кто-то был, сейчас бы над кустами галдели птицы, — объяснил Намувай.

— А когда ты идешь по лесу, они галдят? — спросил Лук.

— Если иду так, как надо, то нет, — усмехнулся Намувай. — Ладно, спускаемся. На спуск каждого даю не больше пяти секунд. Увидеть здесь нас никто не должен, но нечего испытывать судьбу.

— Подожди, — сдвинул брови Лук. — Следуя наставлениям Куранта, я должен знать, что нас ждет. Пока мы здесь, подскажи, куда нам идти и куда мы, в конце концов, рассчитываем прийти?

— Ну что ж… — Намувай почесал затылок, приподнялся над валуном. — Смотри. Видишь на горизонте что-то вроде невысоких гор? Они, кстати, повыше тех, на которых мы были сегодня с утра. Вот как раз за ними самая большая долина Дикого леса — южная. Она тянется аж до самого моря. Дикие охотники забредают туда нечасто, но наш путь лежит именно туда. Дело в том, что по средней долине мы не выйдем к Хапе. Некуманза, которые живут вдоль ее берега, всегда были не прочь полакомиться человечиной, а я неуютно чувствую себя в роли лакомства. Те же некуманза, что за горами, считают человечину ядовитой, так что нам это подходит больше. Хотя это вовсе не значит, что они не попытаются нас убить.

— А подробнее о дороге? — не отставал от сына Арнуми Лук.

— Лучше бы ты спросил о том, скоро ли будет завтрак, — вздохнул Намувай. — Вы едва не загнали меня на той стороне хребта, и чувствую, что скоро загоните на этой. Курант вас испортил. Где сладостная лень и беззаботность? Ладно. — Охотник махнул рукой. — До следующего хребта нам еще придется оттопать полсотни лиг. Средняя долина короткая и узкая. Шире она становится к Хапе. В середине долины, у высокого дерева, нас будет ждать Хасми. Хасми охотник, каких мало, Хасми поможет нам перейти через горы. Перевал находится у двуглавой вершины, и я там бывал, но опять же без Хасми я бы туда не полез. А уж за перевалом справимся как-нибудь. Любая речка выведет нас в русло Натты. А там уж сообразим плот или лодчонку и доберемся до Хапы. Натта большая река, ничем не хуже Блестянки. Даже и пошире будет. Впадает в Хапу напротив Зены. Надеюсь, это достаточно далеко от Хилана?

— Да уж куда дальше, — почесал затылок Лук. — Это ж половина пути до Хурная. Что по реке, что по суше — четыре сотни лиг выходит. И как долго мы будем туда добираться?

— Посмотрим. — Намувай подмигнул Луку. — Если будете так тянуть, то до конца лета не доберемся, а если пошевелитесь, то за пару недель можем и сладить.

Сын Арнуми ухватился за веревку и резво прыгнул вниз. Через мгновение веревка ослабла.

— Будь осторожнее, — попросил Лук, подавая веревку Неге.

— Ты это мне говоришь? — удивленно подняла брови канатоходица.

— Я не о спуске, — покачал головой Лук. — Внизу будь осторожнее. Каждый шаг, каждую секунду. Куда бы мы ни пошли, держись у меня за спиной. Не нравится мне что-то вокруг.

— И ты будь осторожнее, воин из клана Зрячих, — усмехнулась Нега и слетела вниз еще ловчее, чем Намувай.

Внизу охотник долго нюхал ветерок, хмурился, затем махнул рукой и повел спутников вдоль стены, предупредив, чтобы камни не сдвигали, осыпь не тревожили. Скалы нависали над головами спутников, внушая им уверенность, что сверху их увидеть невозможно. Продравшись через заросли акации, Намувай остановился в тени странного, с огромными листьями орешника, зажал лук коленями, вытащил из кармана тетиву и с усилием посадил ее на место.

— Прогулка закончилась, — прошептал он. — Теперь каждая секунда, каждая минута, каждый час — или мы его, или он нас.

— Кто это — он? — тревожно спросила Нега.

— Лес, — шевельнул бровями Намувай, прилаживая короткое копье за спиной. — Тут ведь как. Считай, что он нас уже проглотил. То есть наполовину мы уже съедены. Но не разжеваны. Значит, есть вероятность, что мы выберемся.

— Осталось понять, каким образом, — невесело ухмыльнулся Лук.

Намувай вытащил из тула стрелу, наложил ее на тетиву.

— Нет, парень, — сказал он с ухмылкой Луку, — все-таки меч не для леса оружие. У девчонки твоей, конечно, кинжалы есть да ножи под курточкой. Много ножей, я приметил, но в лесу главное лук. Ну а если враг близко, то копье. С большим лепестком и поперечиной. Ну а меч… что меч? Уж не знаю, что за магия в нем, но магия ведь для глаз, для носа, для ушей. Чтобы видеть, чуять, слышать. А для меча… Ничего не могу сказать. Как им сражаться в лесу?

— Что ты нюхал сразу после спуска? — спросила Нега, проверяя ножи, кинжалы, завязки куртки.

— Нюхал? — не понял Намувай. — Да так… Птиц не слышно.

— Ты же сказал, что их не должно быть слышно, — не понял Лук.

— В том-то и дело, — проворчал Намувай. — Их совсем не слышно, понятно? Так не бывает.

— Магия? — предположил Лук.

— Увидим, — пробормотал Намувай, выставил перед собой лук и медленно пошел вперед.

Стрела сразила сына Арнуми сразу, едва он вышел из-под прикрытия кустов. Она вошла ему в рот, и Лук, который увидел внезапно появившийся под затылком охотника костяной зазубренный наконечник, не сразу понял, что это стрела. Намувай захрипел и повалился вперед, захлебываясь кровью и с треском ломая поразившее его оружие.

— Стой сзади, — прошипел Лук и выхватил из ножен меч.

Из-за деревьев показались некуманза. Они были столь же высоки, как и тот воин, которого спутники видели над речушкой за гребнем, но их татуировка не была черной. Обнаженные тела густо покрывали красные линии. Их оказалось шестеро. В руках у двоих воинов были луки. Еще четверо подходили к будущим жертвам, выставив длинные копья, которые тоже венчали костяные наконечники.

— Их шесть? — так же тихо спросил Лук, выставляя перед собой меч.

— Шесть, — ответила из-за его спины Нега. — Шесть, и, кажется, это все. Они не боятся нас. Видят, что у нас нет лука.

— Я делаю кувырок вправо, — прошептал Лук. — Половину секунды они будут смотреть на меня. Возьмешь всех шестерых?

— Не уверена, — медленно протянула, зашуршала курткой Нега. — Пятерых точно, но я постараюсь.

— Тогда начинай с лучников.

Глава 8 ВОЕВОДА ТЕКАНА

Дом воеводы Текана примыкал к казарме. Дворцы хиланской знати теснились вдоль берега Хапы, стараясь возвыситься над восточной стеной города. Был там и родовой дом Квена, чьи предки многие годы служили Текану. В доме теперь жила его сестра с детьми и мужем, вторым хиланским судьей, но сам воевода давно уже поселился недалеко от северной башни. Хорошие деньги заплатил, чтобы выкупить дом умершего ростовщика, немало добавил, чтобы мрачный двухэтажный особняк превратить в светлое и уютное логово, зато теперь с раннего утра мог видеть в окно на потешном дворе забавы дюжих молодцов. Да и зря торчать в воеводских палатах не приходилось, всякий допущенный к докладу мог произвести его прямо в доме Квена. К счастью, последнюю неделю не приходилось топтать мрамор и во дворце иши. На следующий день после явления Тамаша и двух позорных смертей — постельничего и урая Хилана — иша покинул столицу. Отправился на большом корабле вместе с заплаканной Аси, всей свитой и изрядной частью дворни в Хурнай. Назначил блюстителем Хилана Мелита, и правильно назначил, не было у Кастаса сыновей, а среди дочерей старшая — Тупи, жена Мелита. Ей и продолжать род хиланских ураев, тем более что муж ее — подлинный арува, из знатных, да и сыновей она уже нарожала ему троих и еще родит. Кому как не Мелиту блюсти Хилан до достижения его старшим сыном возраста двадцати пяти лет? Сколько ему сейчас? Десять? Или чуть больше? Взрослым теканец считается с семнадцати лет, но никто не может стать ураем раньше двадцати пяти. И это правильно: быть правителем, даже правителем одного из кланов, непросто. Тут одной родовитостью не обойдешься. Хотя… Квен хмыкнул от пришедшей ему в голову мысли. А ведь лучшим ураем Хилана была бы сама Тупи. Вот уж не женщина, а камень. Твердый камень, прекрасный камень. И на лицо пригожа, а уж взгляд — куда там даже нынешнему ише. Это не мягкая Аси — средняя дочь Кастаса. И не ветреная красавица Этри, его младшая дочь. Кстати, вот уж намучается с младшенькой третий из сыновей давно уже умершего урая Хурная — Кинун. Впрочем, и Кинун был под стать Этри. Такой же вспыльчивый и суетливый. Или быстрый? Как же так срослось-то? Ведь три дочери Кастаса нашли себе опору в трех сыновьях самого знатного семейства клана Кессар, и все трое вроде бы счастливы. А ты, Квен?

Воевода закрыл на мгновение глаза и подумал о том, что не все случается так, как того хочется. Может быть, уже давняя смерть прошлого иши, смерть воеводы, смерть смотрителя были более милосердной карой за уничтожение Харкиса, чем та, что постигла тогдашнего главу ловчих? Знали бы молодые гвардейцы, которые прозвали воеводу за его упрямство «хиланским псом», что железная хватка их командира с изнанки отмечена мужским бессилием. Когда он это осознал сам? Через месяц после Харкиса, когда уже был пожалован новым ишей в воеводы, закончил хлопоты с войском, задумал жениться, но, прежде чем идти с поклоном к будущему тестю, нанял простолюдинку для утехи? Ведь могла бы сейчас та же Аси, не будь она бесплодна, или, скорее, Этри рожать детей Квену. Хорошо, что он не пошел тогда сразу к Кастасу. Отдал бы толстяк дочь за молодого воеводу, но что потом? Три сестры — как шесть ушей и три языка на одной голове: что известно одной, тут же стало бы известно прочим. И как тогда жить с позором? Когда же случилась с ним эта пакость? Уж не простолюдинка ли навела порчу? Надо было допросить ее, прежде чем ломать шею, чтобы избежать огласки. Когда же?

Нет, раньше. Еще в Харкисе Квен почувствовал, что быть беде, когда одна из старух, которым он резал уши, не потрудившись предварительно умертвить их, прокляла его. Да, колдовство в Текане запрещено, но запретом проклятия не снимешь. Чего он только не делал, даже полгода жил в Парнсе, полагаясь на мудрость тамошних старцев, ничего не помогло. А теперь уж и думать об этом перестал. Нет, не отказался вовсе от надежды стать мужем и отцом, но уже понимал, что с каждым годом надежды остается все меньше. А ведь и по сей день смотрители всего Текана, если Пустота позволяла им отыскать ведунью или колдуна, каждого из них тянули под очи славного воеводы. Только пользы от тех колдунов так и не случилось. Хотя старались, пыхтели, поверив, что спасет их Квен от страшной казни.

А может быть, он не тем занят? Может быть, его слабость — это не следствие проклятия, а наказание Пустоты? Может быть, давно уже следовало искать этого Кира Харти? Старым стал, старым и глупым. Давно надо было задуматься о странных смертях ловчих из одного и того же отряда. Или положился на то, что ловчими теперь командует Далугаеш? Что же теперь делать? Иша уехал, оставил надзорным над Квеном сладкого, но въедливого Мелита с его каменной женушкой, с его прекрасной женушкой, да повелел раз в неделю отправлять к нему гонца со свежими новостями. Понимал, конечно, что, если будет результат, Квен не преминет воспользоваться зеркальными вышками. Но пока что дозоры сторожевых вышек маялись от безделья. Между тем первая неделя поисков уже прошла. Чем мог порадовать Квен правителя?

Квен вздохнул, откинулся к стене, пригубил из кубка отличного, пятилетней выдержки, акского вина. Так что же сообщать ише?

Только что в коридоре затихли шаги посыльного от Данкуя. Утром был посланец от Далугаеша. Что из сообщенного ими следовало передать правителю Текана? То, что последний из клана Зрячих вот-вот будет схвачен? А через неделю сообщать то же самое? Что вот-вот будет схвачен?

Квен поднялся и подошел к окну. Молодые ловчие поднимали мешки с песком. Поднимали, перебрасывали с плеча на плечо, бросали и снова тянули вверх. Каждый мешок весил столько же, сколько весил крепкий зрелый мужчина. Когда-то и сам Квен упражнялся с такими же мешками. Через год-другой, когда мешок начинает казаться легким, воин вдруг понимает, что таким же легким будет и его противник. Легкость — это очень важно. Ловчий должен быть лучшим с оружием, но и без оружия он не должен никому давать спуску. Вот и Квен всю жизнь никому не давал спуску. Так что же ему делать теперь?

Данкуй занимался поисками отца Кира Харти. Похоже, что и убийство десятерых ловчих он тоже взял на себя. Конечно, старый хитрец совал свой нос во все дела, но никогда не распространялся о брошенных семенах, предпочитал хвастаться спелыми плодами. А вот о поисках отца последнего из Зрячих докладывал за неделю уже второй раз. Посыльные тайной службы, верно, как раз теперь усердно листали старые книги постоялых дворов, разыскивали купцов, когда-то торговавших в Харкисе, расспрашивали ловчих и гвардейцев, обагривших оружие кровью на его развалинах, оживляли старые слухи. Но никакого результата вся эта суета пока не приносила. Сам же Данкуй объезжал ближние города, встречался с престарелыми матронами знатных семейств. Если уж кому и было что известно о неведомом ухаре, сумевшем семнадцать лет назад окрутить дочку урая Харкиса, которая, по слухам, была первой красавицей Текана, так это им. Но даже им вроде бы ничего известно не было. Три дня назад была получена депеша через сторожевые башни: «Не из Намеши». Сегодня такая же: «Не из Гиены». Кроме всего прочего, посыльный Данкуя доложил, что дочь урая Харкиса ничем не напоминала обычных дочек арува, вела себя как молодой парень-повеса и уж точно в том же Хилане бывала не один раз и останавливалась в разных домах знатных арува.

«А с чего Данкуй взял, что отцом этого Кира Харти непременно должен быть кто-то из арува? — неожиданно подумал Квен. — Если эта непоседа так себя вела, да еще и весь клан Сакува славился тем, что не делил своих братьев по богатству и знатности, так почему бы отцом Кира не мог оказаться какой-нибудь безродный теканец? Или, того гляди, вовсе какой-нибудь дикарь? А если приглядеться к сыну? Не поможет ли это отыскать его папеньку? Отыщешь папеньку, отыщешь и сына. Каким он был, Кир Харти?»

Квен прищурился, вспомнил тот день. Страшным он был, другой вопрос, что последующие дни были еще страшнее. Прежде чем штурмовать дом урая Харкиса, Квен приготовил отряд гвардейцев с заряженными ружьями. В схватках на улицах можно было уже обойтись и без них. Хватало клинков и секир. Тем более что все-таки луков в простых домах оказалось не так много. Но пробиться к дочери урая без ружей было бы сложно. И все-таки удалось. Квен и не думал, что ружья потребуются ему для другого. Они освобождали комнату за комнатой. Каждый Сакува, погибая, уносил за собой в царство Пустоты одного, а то и двух гвардейцев. Потом кто-то закричал, что девка с последними стражниками и ребенком уходит. У Квена оставалось два десятка воинов. Все они уже начали побаиваться неистовых Сакува, разве только Далугаеш носился с обнаженным клинком словно завороженный, никто не мог нанести ему ни царапины. Он и нашел потайную дверь, вышиб ее и первым напал на спускающихся по лестнице Зрячих. Первым же выпадом ранил девку, и тут ее ребенок, шестилетний мальчишка, бросился с кинжалом на долговязого ловчего, который уже тогда считался одним из лучших мечников Текана. Далугаеш легко отразил выпад маленького смельчака и даже попытался лишить мальчишку ушей, но лишь зацепил ему грудь, руку и черканул по голове. Но этого было достаточно. Кровь хлынула по лицу малыша. И тут девка словно остервенела. Она забыла о ране, которая, как показалось Квену, была глубока, и бросилась вперед. Она оттеснила Далугаеша, сразила сразу четверых или пятерых ловчих, за ней стали наседать остальные Сакува. Тут-то Квен и почувствовал дыхание смерти на своем лице. С трудом отразил один выпад сумасшедшей, второй, а потом не выдержал и крикнул ружейным, чтобы стреляли, Пустота с ним, если зацепят в сутолоке кого-нибудь из своих. Выстрелы прогремели почти мгновенно. Все ружья, а их оставалось штук пять, были нацелены на воительницу. Ей разнесло живот в клочья, отбросило ее назад, если бы не шедшие за ней воины, она бы упала. Но дочь урая устояла, обернулась, выкрикнула что-то старшине Сакува и попыталась пойти вперед. Не смогла.

Куда там. Вся кровь из нее вылилась так же, как вылилась бы вода из ведра, выпади у него дно. Она упала тут же. Трое воинов ринулись на ловчих, а старшина подхватил под мышку ребенка и с оставшимися Зрячими ринулся вниз по лестнице.

Когда схватка закончилась, на скользких от крови ступенях остались Квен, Далугаеш, Экв и Ганк. Последние Сакува обратились в бегство, и, как оказалось, один из них все еще не настигнут. Как же он выглядел?

Квен нахмурился. Определенно он был черный как ночь. Черный волосами. А глаза… какие у него были глаза? Показалось, что необычные, и не в том дело, что пылали они яростью. Какими же они были? Нет, вряд ли он вспомнит, все-таки на лестнице царил сумрак. А когда девка была убита, показалось, будто сумрак еще сгустился. Но главное, что малыш был черен. Почему же тогда эта белая шевелюра? Точно ли этот циркач и есть Кир Харти? Или от пережитого в тот день парень поседел?

«Ладно, — стиснул кулаки Квен, — поймаем, тогда и посмотрим. Но Данкую надо будет намекнуть, чтобы не только среди знати выглядывал возможного отца Кира. Что про него известно точно, так это то, что у него должны быть иссиня-черные волосы, конечно, если их черноту не пожрала седина, и в чем-то необычные глаза. В чем? Ладно… Теперь Далугаеш…»

Успехами не мог похвастаться и старшина ловчих, но то, что он делал, рано или поздно должно было принести результат. Деревенька, в которой нашла недолгое пристанище труппа Куранта, была уничтожена. Десяток молодцов, оставленных Далугаешем в живых, разнесли вести по окрестным деревням, что ловчие Текана шутить не собираются. Им нужен мальчишка по прозвищу Белый, которого приютили Арнуми и Нигнас. Им нужна вся труппа Куранта. И им нужны те же Арнуми и Нигнас. Понятно, что известия о награде были распространены столь же широко. Конечно, Квен не сомневался, что иша и в самом деле выплатит эту огромную сумму, весть о которой он повелел разнести по всем городам и деревням, но был уверен, что в итоге она попадет в те руки, в которые должна попасть. Дело было за малым — поймать мальчишку. Разыскать живого или мертвого.

Пока это не удавалось. Известным было следующее — в отряде Куранта теперь было уже восемь человек: сам Курант, его жена Самана, приемные дети — Харас, Нега и Луккай, он же Кир Харти, и приблудная девчонка с рыжими волосами, скорее всего, дочь кузнеца Палтанаса, а также Арнуми и Нигнас. Всем восьмерым удалось уйти из деревни до прихода ловчих. К счастью, в деревне нашелся один мерзавец (именно мерзавец, ухмыльнулся про себя Квен), который выследил всю компанию. От него стало известно, что Кир Харти вместе с сыном Арнуми, который присоединился к беглецам уже в Диком лесу, отправился к берегу Хапы — противоположному Хилану. Однако прошла неделя, а он не просто исчез, а словно упал в яму и сам себя присыпал землей. Дорога по северному хребту Дикого леса ловчим была не в диковинку. Далугаеш конечно же отправил следом за Киром отряд лучших воинов и конечно же выставил дозоры на берегу, там, где Кир должен объявиться. Но этого мало. Точно ли отыщутся десятки вольных и даже диких охотников, которые войдут в лес, чтобы поучаствовать в поимке беглеца? А если он перевалит через хребет? Понятно, что теканские сторожевые ладьи присматривают за берегом Дикого леса на сто лиг вниз по течению, но если он просто-напросто сгинет в Диком лесу? Уж на что ушлыми казались дикие охотники, и то мало кто выживал из них на том берегу. Сгинет Кир, и не будет у Квена ни его ушей, ни возможности оправдаться перед ишей. Да и перед ишей ли следовало оправдываться? Разве Пустота не всеведуща? А ну как смерть Кира ужа сама по себе успокоит внешние силы? И все-таки что-то надо делать еще.

Квен отошел от окна, снова опустился на скамью. У воеводы было правило — не успокаиваться, пока не почувствует, что сделал все, что только мог. И даже чуть-чуть больше. Сейчас ему казалось, что он что-то упустил. Значит, так, ловчие идут по следу Кира, или Луккая, но и прочие спутники Куранта не найдены. Значит, надо оповестить по городам и деревням, включая и деревеньки вольных, что иша наградит за голову каждого из них пятью золотыми монетами. Хорошая сумма, но именно такую и следует выплатить. За пять золотых можно купить очень хороший меч или даже крепкий дом в хиланской слободке. А если доставят живыми, то увеличить награду до шести золотых. Куранта многие знают, все-таки десятилетиями он колесил по ярмарочным площадям, укрыться ему в Текане будет непросто, а от него уже можно будет и ниточку к его пасынку протянуть. Это во-первых. Во-вторых, Ганк. То, что Кир убил Эква, да не просто убил, а лишил его ушей, говорило о том, что мальчишка не только спасал дочь кузнеца, но и мстил ловчему. Выходит, он запомнил его? Запомнил тогда на лестнице? Значит, запомнил и Далугаеша, и Квена. Как сказал Эпп? Мог взять на меч и самого Далугаеша?

Квен хмыкнул, но руки поднял и с некоторым раздражением потер собственные уши. Да уж, это было бы весело, очень весело. Так пусть сначала повеселится Ганк. Именно Ганка нужно сделать старшиной глашатаев, которые будут объявлять волю иши по городам и деревням Текана. И начать нужно с прибрежной полосы. От Хилана до Зены. После уже разослать глашатаев в Ламен, Хурнай, Ак, Кету, даже Туварсу, а самому Ганку вернуться в Хилан. И в каждом городе, в каждой деревеньке красоваться на главной площади. Похоже, надо будет вручить ему дарственный меч с тесьмой правителя, чтобы болван-ловчий еще выше задирал нос. Вряд ли Кир, если выберется из леса, снова бросится разрисовывать чужие щиты, но если он увидит Ганка, то уже не сможет себя сдержать. Волк, попробовавший крови, никогда не забывает ее вкус. А вслед за Ганком надо будет послать пяточек теней. Лучших теней. Сегодня же истребовать их у Данкуя. Понятно, что никому и никогда старшина тайной службы не сдаст своих верных слуг, но так Квену и не нужны их лица. И возможная слава Данкуя ему не нужна, лишь бы уберечь Текан от Пагубы. Сейчас же отправить сообщение в Гиену, чтобы разыскали Данкуя, догнали его и передали повеление, просьбу воеводы — Ганк отправляется вдоль берега Хапы, судьба Эква вместе с ним, не хватает только пяти теней, которые помогли бы нам всем укрыться от блистательного. Данкуй не глуп, далеко не глуп, все поймет. Что еще?

Квен поднялся, снова посмотрел в окно. Ловчие уже звенели мечами. Это все? Нет же. Где-то через неделю-полторы прибудут посланники клана Смерти. С этими проще. Назвать имена, рассказать все, что известно, определить главное и ждать. Эти знают свою работу, ими управлять не придется. Но хотелось бы справиться без них. Каждый день как проигранная битва. Что же еще? Что же еще?

На лестнице прозвенел колокольчик. Звон мог означать только одно: в гости к воеводе пожаловал кто-то, представлять кого его слуга не осмелился. Кто-то из тех, кто имеет право войти туда, куда хочет и когда хочет. Сам иша? Мелит? Иша далеко, Мелит слишком щепетилен для внезапных визитов, прислал бы вестника сам. Значит, смотритель. Интересно, сам по себе или опять с этой ужасной «начинкой», которая заставила умереть от ужаса безобидного постельничего Ирхая и старого Кастаса?

— Досточтимому воителю доброго здравия, — прихохатывая, перешагнул через порог толстяк Тепу. — Заботы о благоденствии Текана морщинят лоб воеводы?

Квен относился к толстяку равнодушно. Конечно, он, как и прочие, не испытывал умиления от его хохотливого говорка, от вечно влажной и красной лысины, от обвисших щек и толстого живота, которого не мог скрыть даже черный балахон, от бронзового диска смотрителя с двенадцатью отметинами Храма Пустоты на груди, о который тот, судя по всему, вытирал сальные пальцы, от вечного запаха перекисшего пота, но Квену ли было досадовать на маленького человека с большой властью, если его эта власть не цепляла никаким образом? Наоборот, именно вечный страх луззи — да и не только луззи — перед ушлыми храмовниками позволял держать в узде чернь.

— Мои заботы тебе известны, — ответил Квен.

— Как же, как же, — закивал Тепу, высморкался в рукав и примостился на узкой скамье для просителей. — Знаю и сам забочусь о том же.

— Ты сейчас один или со спутником? — поинтересовался Квен.

— Ты о… — Тепу вздрогнул, изогнулся, насколько позволял ему живот, и прошептал: — Ты о Тамаше? Сейчас один. Не уверен, что он, а точнее, Пустота его глазами не следит за каждым моим шагом, но тяжести я не чувствую, значит, сейчас его здесь нет. Когда он приходит, у меня словно брюхо наполняется дробью для ружей правителя Текана.

— Кто он? — спросил Квен. — Правитель Пустоты?

— Что ты! — замахал ручками Тепу. — У Пустоты нет правителя. Пустота всеобъемлюща и вездесуща. Она сама правит собой и нами. Но ей требуются слуги. Я думаю, что Тамаш — это один из ее слуг. Может быть, главный над ними. Или один из главных. Что удивительного в том, что она послала его к нам? А разве иша, когда становится правителем Текана и клянется следовать законам Пустоты, сам себя не называет ее слугой?

— Я не иша, — вздохнул Квен. — И уж точно ничем не могу тебя порадовать. Кир Харти пока не найден. Ловчие идут по его следу, но он пока не найден.

— Знаю, — закивал Тепу. — Нет у меня никаких известий об этом последнем из клана Зрячих, но я бы по твоему лицу, досточтимый воитель, догадался бы, что этот Сакува отловлен.

— А если он погибнет? — сузил взгляд Квен. — Если последний из Сакува погибнет где-нибудь на дороге? Если его загрызет дикий зверь? Или ему перережут горло в каком-нибудь трактире? Тогда Пустота узнает об этом? Узнает ли она о том, о чем не узнаем даже мы сами?

— Понятно-понятно, — залопотал Тепу. — Сложный вопрос, очень сложный вопрос. Ты ведь спрашиваешь о Пагубе, так? Мол, кто-то придавит этого гаденыша где-то под кустом, прикопает его, мы о том не узнаем и не сможем отнести на хранение в Храм Пустоты нужную пару ушей. И что же получится? На Салпу накатит Пагуба, а причины-то для нее и нет! Не так ли?

— Примерно так, — хмыкнул Квен. — Предположим, что ты доложишь своему Тамашу, что Кир убит. Поверит ли он тебе? Я так понимаю, что десять лет назад он поверил?

— Десять лет назад он поверил не мне и не моему предшественнику, — зачесался Тепу. — Просто равновесие восстановилось. Улеглось все вроде. Уж не знаю как. А теперь равновесие нарушилось. Да, дорогой Квен, этот щит — как та крупинка, что одну чашу весов опускает, а другую поднимает.

— Знать бы еще, что бросить на другую чашу, чтобы восстановить это самое равновесие, — пробормотал Квен.

— Не надо бросать, — захихикал Тепу. — Снять надо. Кира этого и снять.

— А если его снимут без нашего ведома? — сложил руки на груди Квен. — Все-таки ответь мне, смотритель. Может ли случиться Пагуба без причины?

— Ничего не бывает без причины, — замотал головой, под которой на первый взгляд вовсе не было шеи, Тепу. — Вот возьми доносы. Все ли они правдивы? Нет! Они все или почти все выдумка! Тогда получается, что нельзя верить доносам? Нет! Им нужно верить, ведь иначе получится, что и дробилка молотит зазря! Ну вот посмотри. Пишет кто-то донос, что его сосед колдует. Или что соседка раскидывает камни перед домом, кружится, вытанцовывает что-то. Опять же, к примеру, доносит, что такой-то и такой-то оружейник отошел от канона, поменял что-то в священном устройстве ружья, решил что-то улучшить.

— Ну насчет оружейников ты зря, — нахмурился Квен. — Их можно счесть по пальцам двух рук, даже вместе с теми, кто изготавливает порох, и ни один их шаг не производится без внимания смотрителя. К каждому приставлен балахонник, что обмеряет каждую часть нового ружья, следит за порядком действий, даже за тем, во что одет мастер!

— Ну я бы не был столь беспечен, — рассмеялся Тепу. — Да, оружейников пока что в моей дробилке не было, хотя мне и хотелось распять на помосте у Храма Пустоты некоторых из них. Уж больно горды и заносчивы. Растянуть веревками крест-накрест нога-рука, нога-рука. Прихватив за запястья и за лодыжки, притянув голову ременной петлей, чтобы не расколотил сам себе затылок, а потом уже молоточком, молоточком, молоточком. Медленно пройтись по пальчикам, по ладошкам, по голеням, — и так до груди, до паха, пока в месиво не превратится. А там уже, как водится, угольков на брюшко, да лекарским дымком в ноздри, чтобы не отправился в Пустоту раньше времени. Чтобы лежал, все чувствовал и вдыхал запах жаркого, которое из него самого и готовится. А?

Тепу захихикал, переплетая толстые пальчики, но Квен ничего ему не сказал в ответ. То, чем время от времени занимались храмовники, его не радовало. Другой вопрос, что с чернью иначе нельзя. Хотя можно ведь было обойтись плетьми? И плетьми можно засечь человека до смерти.

— Ну ладно, — махнул ручкой Тепу. — С оружейниками в другой раз. А вот с теми, кто колдовством занимается, по-другому нельзя. Только на помост, только на помост. Так вот я о доносах. Конечно, большая часть из них вранье. И ты, досточтимый Квен, сам об этом знаешь. И наше следствие — тоже вранье. Когда тебе отстукивают молотком пальцы, признаешь все, что угодно. Но дело-то не в том. Кровь и муки — суть пища Пустоты, влага для бездны. Мало крови и мало мук — и вот она, Пустота, сама приходит за своей пищей. И начинается Пагуба. Так что лучше распять сотню невиновных, чем упустить одного виновного. Или ты думаешь, что поимка Кира спасет Текан от Пагубы? Может быть, но вряд ли надолго. Пагуба, кроме всего прочего, как дождь после засухи.

— Кровавый дождь, — заметил Квен. — Скорее уж как пожар.

— Или как пожар, — согласился Тепу. — Как очистительный пожар. Как пожар, который выжигает поле, заросшее сорняком. Пепел удобрит почву, и урожай на этом поле будет в разы лучше, чем прежде. Так вот ты, Квен, сейчас ищешь на этом поле очень вредоносный сорняк. А найдешь ли ты его, или нет, все едино, прочие-то сорняки разрослись так, что и не совладать. Ну отодвинем мы Пагубу на год-другой, и что с того?

— В Харкисе мы отодвинули ее на десять лет, — заметил Квен. — И если эти десять лет Пустота не была обеспокоена тем, что Кир Харти выжил, может быть, даже не знала об этом, говорит о том, что она знает не все?

— Хороший вопрос, хороший, — засмеялся Тепу. — Многие из тех, кто задавал его даже сам себе, закончили свои дни на моем помосте. А многие и закончат еще. Но вернемся к лживым доносам, вернемся к Киру Харти. Что, кроме всего прочего, значит казнь на помосте? Урок подданным иши, наставление, наказ. Разве оттого, что будет распят невиновный, урок перестанет быть уроком? Нет. Крики невинного еще сильнее действуют на разум и чувства детей Пустоты. Тогда спросим о Кире Харти. Как известно, десять лет мы считали, что Сакува уничтожены все.

— Именно так, — кивнул Квен. — Выходит, что священная Пустота была того же мнения?

— У Пустоты нет мнения, — зажмурился Тепу. — Пустота — суть всего. Какое мнение может быть у сути? Не представляй себе благородную бесконечность Пустоты, сотворительницу и благодетельницу Салпы в виде кого-то, кто может иметь мнение, привычки, кто может ошибаться. Пустота как ураган, который направляется волею, но не волею личностною, не волею существа, а волею сущности, понять которую нам не дано. Десять лет назад Пустота дала нам знать, что клан Сакува должен быть уничтожен. Мы его уничтожили, и Пустота была удовлетворена нашими действиями, поскольку ее удовлетворенность питается нашей уверенностью. Теперь этой уверенности нет. Таким образом, покуда мы не будем уверены, что Кир Харти уничтожен, не будет и удовлетворенности Пустоты. Даже если тот же Тамаш лично увидит смерть Кира Харти. Пустоте нужны мы, а не ее враги.

— Именно так? — переспросил Квен.

— Именно так, — кивнул Тепу.

— А также пища, которую ей поставляют доблестные храмовники? — Квен медленно поднялся, скривил губы в усмешке. — «Пустоте нужны мы, а не ее враги». Значит, у Пустоты все-таки могут быть и враги? А знаешь ли, почтенный Тепу, что сказал однажды мне мой отец? Когда я еще был мальчишкой, я пришел к нему и пожаловался, что в школе ловчих есть один пригретый ишей бродяжка, имя которому Эпп, который не дает мне прохода. Он всегда старается показать свою силу, он во всем хочет быть первым, он не сносит обиды, он лезет в драку с любым, даже с теми, кто сильнее его, кто знатнее его, с теми, даже туфли которых он недостоин целовать. И что же он мне ответил? «По собственным врагам оценивай самого себя. Если этот Эпп и в самом деле бродяга, который не заслуживает внимания, но ты числишь себя его врагом, тогда и ты ничем не лучше Эппа. Но если он будущий неустрашимый воин, тогда ты — его достойный противник. Подумай об этом, сын».

— И ты, конечно, подумал? — оскалил мелкие зубки Тепу.

— Подумал, — кивнул Квен. — И знаешь, даже сдружился с Эппом. Настолько, насколько мог сдружиться с безродным. Он и в самом деле оказался достойным противником. А ведь мог бы остаться и безродным бродягой. Понимаешь? Все зависело от меня.

— Не сравнивай, — захохотал Тепу. — От тебя ничего не зависит. И не соотноси себя с Пустотой, поскольку нельзя соотнести ливень, который смывает все, и плевок. А мы все — плевочки Пустоты, пусть даже кто-то из нас погуще замешен да быстрее летит.

— Ты пришел ко мне, чтобы сравнить меня с плевком? — медленно проговорил Квен.

Все-таки трусость Тепу никуда не делась. С ранних лет Квен усвоил прочно: нет ничего омерзительнее труса, который начинает повелевать другими. К счастью, Тепу не мог повелевать воеводой. Более того, ни одного арува смотритель не мог распять на помосте, не согласуя это с ураем клана. А уж что касалось Квена, то Тепу понимал: если воевода захочет, никто не удержит его от искушения снести толстяку голову, даже угроза собственной смерти. И, понимая все это, смотритель засуетился, зашмыгал носом, захлопал глазками, даже поднялся со скамьи и принялся тереть пальцами медный диск на собственной груди.

— Не о том ты говоришь, досточтимый воевода, не о том, — суетливо полился дрожащий говорок. — Что есть мы, что есть Пустота. Когда соотносишь одно с другим, понимаешь суетность и временность каждого из нас. Другая весть привела меня к тебе, Квен, другая. Я, конечно, знаю, что именно тебе блистательный иша поручил выполнение веления Пустоты, ну так и явился, чтобы сообщить кое-что. Дело ведь в чем. Как ты помнишь, Харкис был снесен до основания, затем он сам и пепелище, на котором были сожжены тела Зрячих, были засыпаны солью?

— Помню, — кивнул Квен. — Теперь там солончак. Со всей округи зверье приходит полизать землю и камни.

— Так вот, кое-что от Харкиса осталось, — продолжил Тепу. — И не только этот самый Кир Харти. Остались книги харкисского смотрителя. Прошлый смотритель повелел их сохранить, потому как именно харкисский смотритель был ярым служителем Пустоты. Понятно, что как Сакува он тоже был убит и его уши нашли место в моих мешках, но ведь это нисколько не умаляет его службы?

— И что же интересного ты нашел в тех книгах? — спросил Квен.

— Ну, интересного очень много! — оживился Тепу. — Хотя урай Сакува не давал ему особо развернуться. Ни один из Сакува не был казнен за многие годы. Ни одно обвинение в колдовстве не было закончено дознанием на помосте, да и сам помост пришел в негодность. Как известно, все, что не служит делу, все приходит в негодность. Так вот, этот смотритель весь свой пыл служения Пустоте направлял не только на присмотр за обыденной жизнью Харкиса, но и на письменные отчеты о своем присмотре. Он заносил в опись получаемые доносы и описывал, почему по ним не было принято долженствующих мер.

— И много было доносов? — спросил Квен.

— Мало! — воскликнул Тепу. — Ужасающе мало! Да и те, что имелись, как правило, были написаны инородцами, выходцами из других кланов. Сакува отчего-то не писали друг на друга доносов. Впрочем, хода не давалось почти никаким доносам. По каждому урай вел собственное следствие, предмет доноса чаще всего опровергался, а доносящий изгонялся из города. Конечно, в тех случаях, когда его личность удавалось установить. Добавлю, что кое-кто из доносчиков получил изрядную порцию плетей. То есть урай Харкиса не дал ни одной жертве попасть на священный помост, дабы умилостивить Пустоту и послужить укреплению благости своих соплеменников.

— Он был лучшим ураем Текана, — заметил Квен.

— Не все, что хорошо для Текана на первый взгляд, хорошо для него на самом деле, — погрозил пальчиком воеводе Тепу. — Но дело не в этом. Среди имеющихся в книгах того смотрителя доносов я обнаружил донос о некоем врачевателе именем Хаштай. Он не был Сакува, хотя о принадлежности его к какому-нибудь клану в доносе ничего не говорится. Более того, у доносителя не было уверенности в том, что упомянутый врачеватель на самом деле носит именно это имя. Об этом Хаштае вообще мало записей, но все они очень важны. Донос был коротким, и составлен он был еще за пятнадцать лет до уничтожения Харкиса. В нем говорится, что в последние годы, а именно в десять последних лет, как в Харкисе поселился Хаштай, данный врачеватель снискал любовь горожан и изрядно обогатился. Он успешно лечит как стариков, так и младенцев, врачует болезни внутренние и внешние, и если не может помочь больному, то объясняет почему, и никогда не берет платы, если не в состоянии помочь, о чем объявляет всякому, пришедшему к нему. Кроме всего прочего, он дорого ценит свою работу, но если к нему обращается бедняк, то готов вылечить его вовсе бесплатно или назначить ему в плату что-то посильное, например, уборку в его дворе или починку крыши над его жилищем.

— Пока что это скорее восхваление, а не донос, — заметил Квен.

— Похвала открывает больше, чем любая ругань, — хмыкнул Тепу. — Нет, в колдовстве этот самый Хаштай замечен не был. Он никогда не читал заклинаний, никогда не составлял снадобий из компонентов, отнесенных к колдовским, таких как минералы, плоть человека или животных. Никогда не чертил тайных знаков и не разжигал ритуальных огней. Единственное, что можно было вменить ему в вину, так это забывчивость. Он никогда не начинал лечение, произнеся похвалу Пустоте.

— Я встречал негодяев, с уст которых не прекращали литься славословия Пустоте, — скривил губы Квен.

— Важны не слова, а мысли, — шмыгнул носом Тепу. — Я не знаю, о чем думал этот врачеватель, но когда он лечил кого-то, то смешивал настои разных трав, иногда применяя крепкое вино, и все объяснял: что у несчастного служит источником недуга, как на него воздействуют травы, какие перемены должны случиться в его теле… и прочее, и прочее, и прочее.

— Я бы с удовольствием познакомился с достойнейшим врачевателем Хаштаем, — сдвинул брови Квен.

— Надеюсь, что досточтимому воеводе Квену это удастся, — склонил голову Тепу. — Но донос не об этом. Донос о том, что вблизи жилища Хаштая был замечен черный сиун!

— Опять он… — скривился воевода.

— Опять он, — согласился смотритель. — О черном сиуне в записях смотрителя Харкиса сказано немало. Хотя бы раз в год, но его видели горожане. Некоторые даже думали, что черный сиун — это сиун Харкиса, хотя тут же смотритель помечает, что настоящий сиун Харкиса — это белый сиун, который предстает иногда в виде человека в белых одеждах, иногда в виде ползущего по улицам пласта тумана. Как известно, сиуны не являются людьми, в старых храмовых свитках их называют «призрачными смотрителями». То есть вестниками, посланниками Пустоты. К каждому клану приставлен особый вестник.

— То есть и в явлении сиуна нет ничего преступного, — уточнил Квен.

— Как сказать, как сказать… — забормотал Тепу. — Если сиун подобен смотрителю, то его появление сродни его обеспокоенности. Тот же белый сиун отмечался на улицах Харкиса не реже черного. Но доносчик привязывает к лечению дочки урая именно появление черного сиуна.

— К лечению дочки урая? — переспросил Квен.

— Точно так! — торжествующе провозгласил Тепу. — За пятнадцать лет до падения Харкиса, за девять лет до рождения Кира Харти, его будущая мать, сама будучи в возрасте около десяти лет, очень серьезно заболела. Целыми днями она металась в бреду, перестала узнавать родных, задыхалась, почти вовсе перестала подавать признаки жизни. Вот тогда урай Харкиса и обратился к этому самому Хаштаю. Даже не так: он принес умирающую девочку к лекарю на руках. И тот сказал следующее: «Она уже мертва. Она может дышать, есть, пить, ходить под себя, даже иногда открывать глаза, но она уже мертва».

— И что же? — не понял Квен. — Когда моего отца хватил удар, он тоже открывал глаза еще пять лет, но все лекари говорили, что он уже мертв.

— Хаштай ошибся! — прошептал Тепу. — Первый и последний раз он ошибся! Безутешный отец еще бился головой о стену, девочка лежала на столе лекаря, словно кукла, но в тот момент, когда Хаштай хотел поправить подушку у нее под головой, она открыла глаза и произнесла имя своего отца.

— И при чем тут черный сиун? — напрягся Квен.

— Сиун появлялся перед лекарской именно в этот день! — воскликнул Тепу. — Вряд ли это совпадение. Врачеватель бросился к ребенку, урай бросился к врачевателю, но ребенок вновь потерял сознание. Тут уже, конечно, Хаштай взялся за лечение, признал свою ошибку, пробормотал что-то, что не все во власти человека, и даже упомянул Пустоту, обозначив произошедшее как ее капризы. Но главное не в этом. Получается, что черный сиун связан с дочерью урая Харкиса!

— А потом он же появился на ярмарочной площади Хилана, чтобы позабавиться с ее сыном, — задумался Квен. — Как-то все это сомнительно.

— Черный сиун проклят, — пробормотал Тепу. — Он был «призрачным смотрителем» Араи. Проклятого города. И все, к чему прикасается черный сиун, становится проклятым. Понятно, что урай Харкиса не дал ходу этому доносу, ведь для него все выглядит так, будто Хаштай спас его единственную дочь. Но и это еще не все.

— Что же еще? — удивился Квен.

— Девчонка имела несносный характер, — заметил Тепу. — Она скоро пошла на поправку, но однажды отец сказал ей, что ее спас Хаштай. И она пристрастилась к общению с врачевателем. Подружилась с ним, как может дружить ребенок и взрослый человек, помогала ему во врачевании. Это все есть в следующем доносе. Когда выросла, любила разъезжать по городам Текана, не бывала разве только в Сакхаре. Но когда возвращалась, бежала в первую очередь к лекарю. А потом понесла ребенка.

— От лекаря? — напрягся Квен.

— Неизвестно, — развел руками смотритель. — Она родила ребенка за шесть лет до падения Харкиса. Выходит, что понесла примерно за семь. Ей было около восемнадцати, когда неизвестный оставил в ней свое семя. Роды принимал Хаштай. После этого дочь урая уже не приходила больше к нему в лекарскую. Когда ребенку исполнилось три года, лекарь сам пришел во дворец урая, чтобы осмотреть ребенка, вернулся к себе, в тот же день собрался и уехал в неизвестном направлении. За три года до разорения города и смерти дочери урая Харкиса.

— Его нужно найти, — процедил сквозь зубы Квен.

— Его скоро найдут, — тоже шепотом ответил воеводе Тепу. — Если даже он сам не отец Кира, именно Хаштай знает, кто его отец. Но и это не самое главное. Так или иначе, но Кир Харти будет искать собственного отца, и, если у него в голове осталось хоть немного воспоминаний и способности рассуждать, рано или поздно он выйдет на Хаштая.

— Значит, его надо найти раньше, чем это сделает Кир, — выпрямился Квен. — Кто его скоро найдет? У смотрителя Текана появилась собственная тайная служба?

— Она была и есть у священной Пустоты, — торжественно объявил Тепу. — Правда, она не слишком тайная. Как и положено при нарушении повелений Пустоты, коим являлось нанесение на щит клана Паркуи рисунка клана Сакува, неделю назад трое ловчих Пустоты вошли в Текан, и через еще одну неделю они будут в Хилане. Они не будут просить помощи у тебя, Квен. И не будут объяснять свои действия. Но будь уверен, они разыщут и Кира Харти, и его отца. И предупреди ловчих иши, чтобы не чинили им препятствий, а то недосчитаешься многих из них.

— Понятно, — задумался Квен и вдруг резко повернулся к смотрителю. — Так почему же все-таки Харкис был уничтожен?

— Повеления Пустоты не всегда понятны, — пожал плечами Тепу, развернулся, двинулся к выходу, обернулся у порога. — Порой они зловещи. Двенадцать кланов отмечены на моем диске, двенадцать кланов отмечены на каждом Храме Пустоты, двенадцать кланов правят Теканом тысячи и тысячи лет. Сейчас их осталось десять. Клан Эшар — клан Крови — в прошлую Пагубу и клан Сакува — клан Зрячих — в преддверии будущей Пагубы — уничтожены. А ведь за тысячи лет многие кланы не раз были наказаны. Тот же Хилан уничтожался до основания несколько раз. Обо всем этом сказано в древних свитках. Но не один из кланов не подвергался полному уничтожению. Так отчего теперь кланы стираются вовсе? Не значит ли это, что самой Салпе приходит конец и скоро Пустота воцарится везде?

Тепу многозначительно усмехнулся и потопал вниз по лестнице.

— Десять кланов осталось, — хрипло прошептал Квен и тут же рассмеялся. — Одиннадцать. Пока Кир жив, их одиннадцать. Я бы и насчет клана Крови не зарекался. Слуга!

Через минуту, когда напряженный слуга изогнулся на пороге, Квен уже был почти спокоен. Он прищурился и приказал вызвать к нему старшину южной башни Тарпа, который был еще сравнительно молод, но всегда выполнял самые щекотливые поручения воеводы. Да, не из всех молодцов следовало делать ловчих, не всех фехтовальщиков следовало сталкивать с прочими мастерами меча. Тот кинжал острее, который не только остро заточен, но и о котором мало кто знает. Осталось только узнать, сумеет ли этот кинжал поразить цель? Или скорее не поразить, а доставить? Очень был нужен Квену этот самый Хаштай, очень. Вот только где его искать?

Глава 9 ГОНЧИЕ ПУСТОТЫ

Нега достала всех. И крайнего справа, в сторону которого покатился Лук, отвлекая на себя внимание, и в которого он тоже успел бросить нож, в том числе. Достала всех и опустилась в траву там, где стояла. Так и сидела, пока Лук переворачивал несчастного Намувая, вытаскивал из его головы обломившуюся стрелу, а затем собирал ножи. Никого из некуманза не пришлось добивать. Четверым ножи вошли между ключиц, одному в сердце, одному в глаз. Тот, которому Нега пронзила глаз, успел испугаться. Второй его глаз был испуганным, хотя самому Луку показался странным испуг на лице крепко сложенного дикаря, который всем своим теперь уже безвольным телом производил впечатление хладнокровного убийцы.

Лук выдернул из груди последнего и свой нож, вытащил из мешка мех с водой, вымыл оружие. Потом выложил метательные ножи Неги на грудь Намувая. Нега все еще сидела неподвижно. Лук вздохнул, взял короткое копье Намувая и стал копать землю. Копать было удобно. Лепесток наконечника был широким, да и закрепленная под ним поперечина превращала копье в почти лопату.

Нега подползла, стала дрожащими руками отгребать взрыхленную мягкую лесную землю. Слезы катились по ее лицу.

— Нет, — остановил сестру Лук. — Возьми лук Намувая, стрелы. Проверь его, попробуй, как он тебе. Да помоги разобраться с дикарями. Хорошо хоть в одежде их копаться не придется. Но главное, посматривай вокруг. Легкой прогулки и так не будет, а теперь как бы и нелегкая не оборвалась.

Приемным детям Куранта приходилось обращаться с луком, но зачем старик заставлял их еще подростками натягивать тетиву да часами мочалить тряпочные мишени на полевых стоянках, Лук никогда не мог понять. Ведь применить мастерство лучника в балаганных забавах было невозможно. Курант объяснял давешний каприз пользой для воспитания твердости руки и духа. Так ли он думал на самом деле? Или только ли это имел в виду? Теперь Лук не был в этом уверен.

— Вот.

Нега расстелила на траве одеяло, выложила на него свою добычу: три копья с костяными наконечниками, два тяжелых, неудобных лука, два короба со стрелами, несколько ножей, три плоских кожаных мешка и горсть украшений — нанизанные на сплетенные из кожи шнурки камни, перья, ракушки, клыки каких-то животных.

— Это что? — Лук выудил из «богатства» некуманза полоску кожи. На желтоватой, выделанной поверхности виднелись корявые письмена, напоминающие след мелкой птицы.

— Я не знаю письма Дикого леса, — впервые после убийства Намувая подала голос Нега. — Но написано недавно. Мне показалось, что кровью. Это я сняла с руки у того лучника, что чуть пониже ростом.

Лук повязал полоску на запястье, выпрямился. Яма получилась достаточной, чтобы Намувай был полностью скрыт под слоем почвы. В горле что-то засаднило, и Лук отвернулся, чтобы Нега не увидела его заблестевших глаз. Сын несчастной Арнуми лежал на спине, и даже развороченная стрелой щека не могла скрыть — охотник Намувай продолжал улыбаться и после смерти. Нега прижалась к спине Лука, он поймал рукою ее ладонь.

— Ты тоже думаешь, что моя шалость обходится так дорого, что я никогда не смогу расплатиться за нее?

— Я думаю, что нам нужно заканчивать здесь как можно быстрее, — прошептала она чуть слышно. — И еще о том, что каждый наш шаг дальше должен быть таким, как будто мы крадемся по чужому дому. По дому, хозяева которого не спят.

Лук кивнул и медленно обошел всех шестерых дикарей. Разобраться в татуировке, которая покрывала их тела, он не смог. Да и не в чем было разбираться. Никаких рисунков или символов в ней не было. Охватывающие руки, ноги, туловище, голову красные кольца перемежались зигзагами. Там, где кровь из ран попадала на татуировку, та расплывалась.

— Краска, — кивнула Нега.

Лук вернулся к Намуваю. Подал Неге ее ножи, вернул на пояс свой нож, вытянул из-за пояса охотника небольшой стальной топорик, широкий нож с костяной рукоятью, снял кисет с хвоей. Развязал мешок.

— Не надо, — прошептала Нега.

— Возьми, — протянул ей топор Лук. — Воткни за пояс. Понесешь лук, стрелы. Тул у Намувая не слишком полон. Отбери лучшие стрелы у этих. Они чуть длиннее, но сделаны на совесть. И тетивы я сниму с луков некуманза. И кое-что из мешка Намувая положишь в свой мешок. Представление закончено, сестренка. Дальше все будет по-настоящему.

— Всегда все было по-настоящему, — бросила она ему в спину.

В мешке Намувая почти ничего не было. Тряпица с солью, мешочек с вонючей мазью, которая помогла Луку протиснуться в лаз, мешок с сушеной ягодой, мешок с зерном, жестянка с медом, котелок, ветхое одеяло — и все. Хотя нет, завернутый в чистую тряпицу, там же отыскался тонкий серебряный браслет, собранный из крохотных фигурок скачущих лошадей и букв.

— Хасми, — прочитал Лук. — Странно…

— Что тут странного? — удивилась Нега. — Намувай нес подарок своему другу. Ведь Хасми должен был нас ждать у большого дерева. Как бы его еще найти — это дерево…

— Странно не то, что он нес тому браслет, — задумался Лук. — Все-таки его мать торговка, как еще дикому охотнику заказать себе украшение, как не через мать приятеля. Хотя я не стал бы цеплять на свое запястье что-то подобное, да и не сойдется такой браслет у меня на руке. Сам браслет странный. Как мне кажется, сделан на заказ, но…

— Ничего странного. — Нега внимательно присматривалась к лесу. — Насколько я поняла, Арнуми из Гиены? То есть она из клана Лошади. Перед тобой обычный гиенский браслет.

— Много ты видела гиенских браслетов? — покачал головой Лук. — Я так уж видел немало. Они бывают разными, но цвет эмали на них может быть только черным. Цвет щита клана Асва — черный. На черном фоне серебряный силуэт головы лошади. Или черный силуэт лошади, окаймленный серебром. И здесь серебряные контуры букв и лошадей. Но залиты они голубой эмалью. Да, и еще контуры подведены изнутри красной эмалью.

— Лук… — Нега присела рядом. — Как ты можешь сейчас говорить об этом? Подумай лучше о матери Намувая. Вот дойдем до Хасми и спросим у него, что значит этот цвет.

— Таких цветов не было ни на одном щите, которые я знаю, — пробурчал Лук. — Синий цвет на щите клана Кессар, но не голубой. Красного цвета щит клана Огня, но голубого там нет. Багровый щит — щит клана Смерти, но голубого там тоже нет.

— Успокойся. ― Она положила ладонь ему на плечо. — Уже ничего не исправишь. Мы ошиблись. Мы полагались на Намувая. А полагаться надо было на себя. Помнишь слова Куранта? Всегда полагайся только на самого себя.

— Это меня и злит больше всего, — прошептал Лук. — То, что мы забыли об этих словах. Помоги.

Они положили Намувая в яму, накрыли его одеялом, присыпали землей. Утоптали, выровняли могилу, засыпали ее прошлогодними листьями, бросили несколько гнилушек. Сверху водрузили тела некуманза, уже ненужное оружие и все это заложили валежником. Лук подумал, сунул руку в кисет, вытащил горсть заговоренной хвои, долго перебирал ее в пальцах, нюхал, затем рассыпал часть ее над могилой.

— Разве ты колдун? — удивилась Нега.

— Нет, — пожал плечами парень. — Но я Зрячий. Вижу чуть больше других. К сожалению, забыл об этом, когда шел за спиной Намувая. Но больше не забуду.

— Зачем ты взял обломок стрелы и каменный нож? — спросила Нега.

— Не знаю. — Лук помолчал, окинул взглядом начинающийся впереди лес. — На стреле кровь Намувая, и я не хочу ее смывать. А один нож сделан из каменного стекла. Очень тонкая работа. И на рукояти его такие же знаки, как на полоске кожи. И тоже написаны кровью. Будет интересно прочитать их. Может быть, Хасми поможет нам? Расскажет, почему некуманза напали на нас? Или они нападают на каждого?

Он посмотрел Неге в глаза:

— Что ты чувствуешь, убив человека?

— Убив шестерых, — шепотом поправила она брата и снова задрожала. — Но я не могу думать об этом. У меня перед глазами улыбка Намувая. Как мы найдем большое дерево, под которым нас будет ждать Хасми?

Лук задумался:

— Если дерево большое, то оно должно быть выше всех остальных деревьев. Если оно находится в середине долины, а до следующего перевала полсотни лиг, то мы пройдем десяток или два десятка лиг, заберемся на одно из деревьев и высмотрим то, которое выше прочих.

Они добрались до середины долины только к полудню следующего дня. Но сначала им пришлось провести в лесу ночь. Лес был наполнен жизнью, но эта жизнь словно затаилась, когда двое приемных детей Куранта вошли под величественные зеленые своды. Деревья были столь высоки, а их кроны столь густы, что у корней царил сумрак и вместо травы почву покрывал бледно-розовый мох. Он прекрасно скрадывал шум шагов, но он же таил в себе опасность. Пару раз только предупредительное шипение спасало Лука от того, чтобы попавшая под сапог змея обвила ногу незадачливого путешественника. В конце концов они стали ступать только по корням, тем более что древесные гиганты распускали их во все стороны, словно щупальца, которые переплетались друг с другом сплошной древесной сетью. Да, никакая буря не могла бы вырвать хоть одно дерево из этого сплетения. Не единожды Лук ловил себя на мысли, что лес, по которому они идут, ничем не напоминает леса равнин и предгорий Текана, хотя, казалось, что там было до обычных теканских лесов — несколько десятков лиг на запад да ширина Хапы. Даже мошкара в Диком лесу и та была иной — поднималась в воздух, словно легкая паутинка, и не зудела, а шелестела, шуршала крохотными крылышками. К счастью, соцветия кувшинки спасали от нее путников.

К ночи они выбрали большое дерево, закинули на нижнюю ветвь, до которой ствол гиганта на два десятка локтей напоминал отполированную временем колонну, веревку, поднялись наверх, потом по сучьям и ветвям перебрались еще выше, пока не нашли место в развилке ветвей, где можно было не только сидеть, но даже и лежать.

Спали по очереди. Первую половину ночи дозорным был Лук. Он прислушивался к звукам ночного леса, присматривался к ветвям, которые сплетались во тьме в неразличимое месиво, разве только некоторые ветви, из тех, что потолще, слегка отсвечивали мерцанием ночного лишайника, но этого света было недостаточно, чтобы разглядеть хоть что-то. Хотя тьма нисколько не мешана Луку, ему мешало что-то иное. Ему казалось, что лес ненастоящий. Впечатление было таким, как если бы рано утром он выбрался из балагана, прошелся между рядами хиланской водяной ярмарки, но не нашел бы ни одного продавца и ни одного покупателя. Стояли бы шатры, прилавки, лежал бы товар, даже дымились бы жаровни, готовые принять на свои противни свежеслепленные пирожки, но не было бы ни души. Впрочем, порой случалось нечто похожее, когда на ярмарку заявлялся старший смотритель, продавцы, правда, никуда не исчезали, но покупатели предпочитали броситься врассыпную. От нечего делать Лук принялся вспоминать то, что он знал о клане Зрячих. Всякий клан имел немало баек о собственном славном прошлом, достаточно поводов — подлинных и вымышленных — для похвальбы, но о собственном клане Лук знал немного. Нет, его детская память ухватила и сохранила достаточно ярких картин прошлого, но все эти картины оставались картинами. В тот год, когда беда захлестнула Харкис, он только-только подошел к возрасту, в котором слова перестают быть лишь звуками и обретают смысл. И все-таки что-то он должен был знать? Тот же Курант, когда однажды вернулся под утро с Харасом с перебитой рукой, под слезы и причитания Саманы подозвал к себе Лука и, не обращая внимания на то, что та делает с его раной, завел разговор с сыном именно о клане Зрячих.

— Ты — Сакува, — говорил он в лицо тогда еще двенадцатилетнему пареньку. — А Сакува не простой клан. Я уж не знаю, почему прошлый иша решил стереть его с лица Текана, но никогда он не был тем, чем были все остальные кланы. Мало того что Харкис имел вольности, которые не снились другим городам, эти вольности никогда не вызывали ни зависти, ни вожделения у других кланов. Ты знаешь, что в Текане запрещено колдовство?

— Да, — кивнул подросток. — Колдовство противно воле Пустоты, поскольку колдующего может обуять гордыня, что он сам подобен всесильной и всевластной Пустоте.

— Ну, — Курант усмехнулся, поморщился от боли в руке, которую Самана перетягивала тряпьем, — почти так. Только не ляпни какому-нибудь храмовнику что-то о воле Пустоты. Тут нам всем вдалбливают, что у Пустоты нет воли, чтобы мы не подумали, что эта Пустота что-то вроде сидящего на золотом троне самовластного придурка, хотя тут же рассказывают о правилах и установлениях, исходящих от этого самого придурка. Но не забивай себе голову, запомни, Сакува было подвластно колдовство.

— Колдовство? — вытаращил глаза Лук.

— Колдовство, — кивнул Курант. — Точно так же, как и езда на лошади подвластна гиенцам. Никто так не справляется с лошадьми, как гиенцы. Другой вопрос, что лошади не запрещены, поэтому гиенцы гоняют табуны и выращивают лошадок для всего Текана, а колдовство запрещено, но способности ведь никуда не деваются. Ты никогда не задумывался, почему клан Сакува именуется кланом Зрячих?

— Задумывался! — обрадовался Лук. — Потому что у всех Сакува были большие глаза!

Обрадовался и тут же сник. И то сказать, что там осталось от целого клана?

— Вряд ли, — махнул здоровой рукой Курант. — Думаю, что из-за колдовства. Понимаешь, я в колдовстве несведущ, но это как с музыкой. Ведь каждый может взять в руки гиенскую дудку, но заиграет на ней только тот, который слышит музыку. А вот чтобы колдовать, нужно видеть. И Сакува могли видеть. Или ты думаешь, что слава мечников Сакува держалась только на том, что они уделяли искусству фехтования больше времени, чем другие кланы? Нет, парень. Никто не уделяет больше времени воинским искусствам, чем клан Хара. Мало какая школа фехтования может сравниться со школой Кессара, однако, если взять сотню воинов Сакува и сотню лучших воинов любого другого клана, Сакува будут сильнее.

— Нет уже сотни воинов Сакува, — пробормотал тогда Лук, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

— Но ты-то пока жив? — погладил его по голове Курант. — И ты Зрячий, это точно. Так вот, немалая часть искусства Сакува держалась на том, что они видели больше, чем их противники. Они видели не только то, что происходит, но и то, что должно произойти. Они видели движение до того, как оно началось. Или ты не замечаешь этого по себе? Возьми того же Хараса. Он очень способен, он старше тебя, и он ловчее тебя, и упражняется с мечом он на семь лет больше тебя, однако раз за разом ты побеждаешь его в схватках. Молчишь? Просто ты еще сам не понимаешь, как это тебе удается, к тому же ты хороший парень и не позволяешь себе посмеиваться над Харасом. А дело все в том, что ты видишь.

— И как же это может нам помочь? — спросил Лук, покосившись на безвольную руку Куранта.

— Ты будешь учиться фехтовать вслепую, — хмыкнул Курант. — Нет, мне повредили левую руку, и я еще на что-то гожусь, но мне уже нужен сменщик. Конечно, ты никакой не колдун, но ты из клана Зрячих. У тебя должно получиться.

Со временем у Лука получилось. Он закрывал глаза самой плотной тканью, но не сосредотачивался, не напрягал слух, чтобы, подобно Куранту, слышать каждый шорох, который издает противник, а расслаблялся и начинал видеть. Не глазами, а словно всем телом. Не слишком отчетливо, но в то же время на секунды назад и вперед. Вот и теперь он закрыл глаза, но не заснул, а постарался расслабиться, расплыться в стороны, увидеть то, что не мог разглядеть, просто таращась во тьму. На площадке возле привычного балагана это было проще. Там ему даже не приходилось закрывать глаза. Там он всматривался во тьму, которую создавал колпак, надвинутый до подбородка. И там у него был в руке меч. Лук открыл глаза, потянулся, положил руку на рукоять меча. Все-таки жаль, что у него не было времени поупражняться с новым оружием. Понятно, что рано или поздно он должен будет узнать, что за женщина была заказчицей этого меча, как с ней связан сиун и почему он, Лук, получил этот меч. Но не теперь. Теперь ему было важнее понять, что не так с этим лесом. И он увидел.

Лес был полон зверья. И еще он был полон ужаса. Ужас разгуливал где-то внизу, у корней деревьев. Может быть, не именно сейчас, может быть, час назад или день назад, но он был. А все, кто этот ужас чувствовал, все они прятались на ветвях. Чуть выше, чем та развилка, на которой расположились Лук и Нега. На верхушках деревьев чуть ли не целыми гроздьями висели летучие мыши и молчаливо, не издавая ни единого звука, рядами сидели птицы. От самой мелкой до тех, кто в другое время не преминул бы воспользоваться случаем налететь сверху, сжать когтистыми лапами и разорвать жертву изогнутым клювом. Чуть ниже располагалось все то мелкое зверье, которое было способно занимать дупла и укромные ниши под корнями, но неспособно вырыть нору или отвоевать нору у того, кто вырыть ее способен. Под ними уже находилось зверье покрупнее, некоторые змеи, птицы из числа ночных и лупоглазых летунов, кошки и, вероятно, люди. По крайней мере, Луку показалось, что на некоторых деревьях, тех, что не были столь массивны, как выбранный ими гигант, затаились несколько человек. Но они были не близко, и, кроме всего прочего, Лук был уверен, что именно теперь, пока лес заполнен ужасом, природа которого ему не была понятна, эти чужие люди неопасны. Точно так же, как и кошка, которая обхватила лапами толстый сук в каких-то десяти локтях у них над головой. Лук так и сказал Неге, когда пришла пора ей заступать в дозор.

— Ты можешь не разглядеть, но знай. Над нами, на три сука выше нашего, лежит кошка. Большая кошка, думаю, что размером с хорошего хиланского пса. Она неопасна, но имей ее в виду. На нашем же суку, на два десятка локтей от ствола, расположилось семейство змей. Змеи ядовитые, но тоже неопасные. Пока неопасные. Они обвивают ветви и сливаются с ними цветом, поэтому мы не разглядели их в сумерках. Ну и выше, и вокруг еще много разного зверья, и даже есть некуманза. Они все напуганы чем-то. Я еще удивляюсь, что нету здесь ни кабанов, ни волков, ни оленей, ни еще какой живности из той, что бродит по земле, но неспособна лазить по деревьям. Тут такой ужас, что и они были должны забраться на нижние ветви. Но ты не бойся, нас здесь достать не должны. Ты просто слушай, и все. Если услышишь что-то особенное, разбудишь меня.

Будить Лука Неге не пришлось. В утренних сумерках он проснулся сам. Откуда-то с востока донесся леденящий вой. В серости полумрака лицо Неги выделялось белым пятном. Лук приподнялся, свесился с ветви. Внизу слышался топот. Без единого визга, без хрюканья, тяжело дыша, через лес неслось стадо кабанов. Даже не стадо, а много. И не только кабанов — судя по мелькающим в сумраке спинам, среди многих сотен животных помимо кабанов были и олени, и волки, и еще кто-то. Вся эта обезумевшая масса неслась на запад. И самым страшным было то, что неслась беззвучно, если не считать звуком беспрерывный топот, напоминающий бой тысячи барабанщиков, которые не слышат друг друга.

— Не смотри, — прошептал Лук, рывком поднимаясь и прижимаясь к стволу. — Не смотри, — повторил он чуть слышно, стискивая в объятиях Негу и закрывая ей глаза ладонью. — Я чувствую. Если ты увидишь или я увижу это, то и оно увидит нас. Я чувствую. Я вижу. Все те, кто сейчас над нами, вокруг нас, все они закрыли глаза.

— Но как же, — Нега произносила слова прерывисто, потому что зубы ее то и дело пытались сорваться в стук, — они внизу. Разве они могут нас достать?

— Я не знаю, кто они, — прошептал в ответ Лук. — Только ли они внизу? Или они могут подняться наверх? И сколько их, я тоже не знаю, но смотреть нельзя. Для них это то же самое, что и запах, звук. Ты смотришь на них, они видят тебя. Лучше бы их и не бояться, потому что они чувствуют и это. Но тут все боятся, ужас тут плещется вровень с верхушками деревьев, поэтому бояться можно. Закрывай глаза.

Он закрыл глаза, но продолжал видеть живой поток под деревьями, который уже начинал истаивать, оставляя в хвосте только обезумевших детенышей и старых животных. Преследователей все не было, но не потому, что они оказались слишком медлительными. Нет. Они забавлялись. Вой повторился уже ближе. И еще раз. Он не был воем тоски или клича. Это был вой радости и насыщения. Вой смерти и чего-то такого, чему Лук даже не мог подобрать названия. И вот…

Тени двигались рывками. Существа, которые проносились под деревьями, не были слишком уж большими. Каждое из них, насколько мог судить Лук, лишь немногим превосходило размерами обычного сторожевого теканского пса. И количеством они не могли похвастаться. Десятка три размазанных теней, разомкнувшись в дугу, бежали в полудюжине шагов друг от друга. И вместе с тем Лук понимал, что спасения от них нет. Не потому, что они могли в ответ на выпущенную стрелу забраться на дерево, нет. Они сами были слугами чего-то значительно более страшного и опасного. Они загоняли дичь. И Лук, и Нега, окажись они на земле или дай о себе знать с дерева, в ту же секунду оказались бы такой же дичью.

— Что будем делать? — трясясь, прошептала Нега, когда вой повторился уже в отдалении. — Мы с тобой целый день шли там, внизу. Я еще думала, почему нет ни одного зверя. Мы могли попасть в точно такую же беду.

— И что? — погладил ее по голове Лук, сам чувствуя, что ужас лишь слегка ослабил хватку на его затылке и коленях. — Просто забрались бы на дерево чуть быстрее, чем вчера вечером.

— Как мы пойдем дальше? — всхлипнула Нега.

— Ногами. — Лук осторожно отстранил сестру, поднялся. Сук, на котором они провели ночь, был настолько толст, что на нем могли бы разойтись два толстых хиланских стражника. — А знаешь, во всем есть хорошие стороны. Во-первых, вряд ли нас будут искать после такого. Во-вторых, если за нами и была погоня, я ей не очень завидую. В-третьих…

— В-третьих? — размазала слезы по щекам Нега.

— В-третьих, зачем нам спускаться вниз? Посмотри. — Лук протянул руку вперед. — Ты видишь? Соседнее дерево в каких-то двадцати шагах. Да, оно не столь громадно, как наше, но за ним стоит очередной гигант. Их ветви переплетаются. Нам вовсе не обязательно спускаться вниз. Или ты никогда не ходила по канату? Поверь мне, здесь передвигаться не в пример легче!

Дерево, к которому они вышли в полдень, пропустить было немыслимо. Оно было таким большим, что его ветви, которые даже издали казались сравнимыми со стволами иных гигантов, на фоне ствола этого дерева представали тонкими сучьями. А уж листва, густая листва, которая покрывала эти самые сучья, казалась зеленоватой прозрачной дымкой, случайно зацепившейся за неровности огромной древесной башни.

— Вот это кустик, — пробормотал Лук и оглянулся на Негу. Сестра стояла с луком, наложив стрелу на тетиву. Так и отшагала с утра, порой балансируя на тонких ветвях, не снимая стрелы с тетивы. Зверье попадалось, и попадалось довольно часто, но оцепенелые позы всякой живности, на которую спутники натыкались в кронах, говорили об одном: ужас никуда не делся, он поблизости и может вернуться в любое мгновение. Впрочем, они чувствовали это сами. И вот теперь Лук и Нега стояли на ветвях на высоте около пятидесяти локтей от земли и смотрели на огромное дерево.

Оно стояло посреди то ли поля, то ли пустоши. Лес словно расступился, встал хороводом, разбежавшись не меньше чем на половину лиги в каждую сторону, и если не склонился вокруг гиганта, то точно втянул головы в плечи. Чудовищное растение возвышалось над остальными деревьями половиной своего роста. Его ствол на уровне земли был сравним с размерами потешного круга, образуемого балаганами циркачей на водяной ярмарке, на высоте тех же пятидесяти локтей он уменьшался вдвое, затем тянулся вверх почти вертикальным столбом, чтобы, обогнав почтительно расступившихся соседей, плавно завершиться острой верхушкой. Начиная с трети высоты дерево щетинилось сучьями, но отсюда, с расстояния в половину лиги, Лук уже не мог разглядеть, были ли эти сучья ветвями, или из плоти гиганта торчали вполне себе полноценные деревья, такие же, как и то, на ветвях которого стояли приемные дети старика Куранта.

— Не вижу Хасми, — отметил Лук.

— Если он неглуп и хотя бы чуть-чуть осторожнее Намувая, — Нега прерывисто вздохнула, — то ждет его где-то на ветвях.

— Как он мог туда забраться? — обеспокоенно спросил Лук. — Нижние ветви у этого деревянного переростка так высоко, что и веревку не добросишь. Разве только воспользоваться выемками в коре? Даже отсюда видно, какими морщинами она изборождена.

— Подойдем поближе и разглядим, — уверенно сказала Нега и тут же неуверенно окинула равнину взглядом. — Вроде бы никого нет?

— Ты предлагаешь пробежаться? — уточнил Лук.

— Да, — кивнула Нега. — С опаской переломать ноги, но пробежаться. Я бы с радостью перелетела, но крыльев у меня нет. Жаль, что поляна вся изрыта и всклокочена.

— Ты ошибаешься, Нега. — Лук прищурился. — Она не изрыта. Все неровности, которые ты видишь, — это корни дерева. Посмотри, они кое-где выглядывают из земли даже под нами!

Да, никто не вырубал круглую пустошь, в середине которой раскинул ветви древесный гигант. Дерево само создало для себя простор. Оно распустило вокруг себя корни и, скорее всего, уничтожило соперников. Хотя и сделало это давно, потому как даже бурелома вокруг не осталось. Если только жадные корни не утаскивали всякую добычу в глубь земли.

— Что-то мне расхотелось идти к дереву, — пробормотала Нега. — Может быть, лучше обойти его и двинуться к перевалу? Я уже вижу двуглавую вершину. Перейдем на ту сторону, найдем речушку, срубим плот и поплывем себе к Хапе. А? А вещи Намувая передадим когда-нибудь Арнуми.

— Я бы не хотел с ней встречаться, — вздохнул Лук. — К тому же Намувай говорил, что без Хасми нам не перебраться через перевал. И если Хасми ждет Намувая у дерева, значит, оно не так уж и опасно.

— Что-то я уже ни в чем не уверена, — пробурчала Нега, но вслед за Луком начала спуск.

Ноги ступили на твердую землю с некоторым облегчением. Все-таки даже нешуточная закалка циркачей, которым Курант не давал спуску ни одного дня, не исключала усталость. К тому же огромное напряжение, опаска выматывали никак не меньше балансирования порой вовсе на тонких ветвях, особенно вместе с тем, что чаще всего передвигаться по ним приходилось согнувшись, а то и ползком. Зато теперь можно было даже и пробежаться.

— Если мы пройдем без приключений полпути до дерева, — Лук встал на вспучившийся узловатый корень, которыми, как оказалось при ближайшем рассмотрении, пустошь была заполнена сплошь, — то, какая бы ни была опасность, сумеем добежать до дерева.

— Чтобы рано или поздно погибнуть от жажды или голода, — мрачно продолжила Нега. — Мне кажется, что, если по одному из этих корешков ударить топориком, он выберется из земли, обовьет нас, переломает все кости и утащит под землю.

— Что ж, — попытался приободриться Лук. — Если он то же самое сделал с Хасми, по крайней мере, мы там с ним встретимся.

Они успели пройти до дерева больше половины пути, когда леденящий ужас снова настиг их. Лук замедлил шаг, нахмурился.

— Ты тоже чувствуешь? — прерывающимся голосом прошептала Нега.

— Чувствую, но пока ничего не вижу, — заметил Лук, продолжая идти вперед. — Если только ужас не внушает само дерево. Хотя есть чего испугаться. Если такое бревнышко упадет, к примеру, на хиланскую стену, оно не только разрушит ее от башни до башни, но и дотянется верхушкой до дворца иши.

— Я что-то вижу, — вдруг пропищала тонким голоском Нега и ухватила Лука за локоть. — Стой!

— Останавливаться не будем, — процедил сквозь зубы Лук. — Идем, как шли. Медленно и не торопясь. Можешь оглянуться, но постарайся не обделаться. Если повезет, то мы заберемся на дерево, хотя воды у нас и в самом деле мало.

Наверное, Нега оглянулась, потому что вдруг задышала с хрипотцой. Лук не стал оглядываться. Сейчас он видел все и так. Из-под кромки леса, который они покинули минуты назад, выбрались те самые три десятка отвратительных тварей, которые загоняли дичь в ночном лесу. Они вытянулись цепью и шли вслед за детьми Куранта. Не бежали, а именно шли. Уверенно и неторопливо, словно назначенные в жертву путники были обречены.

— Впереди, — сдавленно прошептала, не выдержав, Нега.

Впереди и в самом деле что-то было. Какая-то тень, но не тень от стоявшего над головой полуденного солнечного пятна, а что-то еще темнее. Оно таилось у самого ствола, у корней.

— Спокойно, — твердо проговорил Лук, перехватывая копье. — Если впереди такая же собачка, тогда идем так же спокойно до тех пор, пока продолжают спокойно идти те твари, которые за спиной. Если она нападет на нас, следи за мной. Пока я не бегу, не беги и ты. Будь чуть сзади и немного в стороне. Ровно настолько, чтобы стрелять из лука. Чем больше успеешь выпустить стрел, тем лучше. Стрелы бери те, что мы взяли У некуманза. Это их земля, их зверушки, если они умудряются здесь выживать, значит, костяные наконечники что-то да значат. Потом я возьму зверя на копье, и вот тогда надо будет бежать со всех ног, даже если я не убью его.

— А если он там, впереди, не один? — просвистела на ухо Нега.

— Один, — уверенно сказал Лук. — Я пока не могу разобрать, как он выглядит, но он один, и он ждет нас.

— Луккай, — с ужасом прошептала Нега через секунду.

Зверь у корней поднялся, и сразу же те твари, что не торопясь бежали следом за путниками, торжествующе завыли. Нет, они не прибавили ходу, но они дали знать своему вожаку, что добыча захвачена, что она движется к пиршественному столу и что они, верные слуги вожака, будут почтительно внимать его насыщению или забаве, надеясь на щедрые остатки от трапезы. Лук похолодел. Нет, он представлял, что впереди их ждет что-то ужасное, но надеялся, что испытание будет ему по силам. Зверь, который приподнялся над путаницей корней, не оставлял ему надежды. Ростом он был с крупную лошадь и соединял в себе отвратительным образом черты огромной кошки и собаки. Нет, он ничем не напоминал гепардов, которые в изобилии водились в жарких степях западнее Туварсы. В нем все было наоборот. Лапы ужасного создания были кошачьими, и туловище было кошачьим, гибким, но хвост и, самое ужасное, пасть, голова могли принадлежать только самому отвратительному из возможных псов, и никому другому. Зверь стоял к путникам боком, помахивал хвостом и тяжело дышал, вывалив на ряд огромных зубов тяжелый язык. До него оставалось меньше сотни шагов.

— Начинай выпускать стрелы, едва он двинется в нашу сторону, — прошептал Лук.

— А если он не двинется? — пролепетала Нега.

— Тогда начнешь стрелять, как я скажу, — прошипел Лук. — Как только я присяду, будь у меня за спиной. Если зверь бросится на нас, а он бросится, прыгай вправо и беги к дереву. Но только вправо и только после меня, на долю секунды, но после. Запомни: если с тобой что-то случится, считай, что я не выжил тоже. Поняла?

— Ага, — пролепетала Нега. — Оно двинулось к нам.

— Так стреляй же!

Нега успела выпустить с десяток стрел. Ни одна из них не прошла мимо цели. И ни одна из них не причинила ужасной твари заметного ущерба. Зверь неторопливо бежал навстречу путникам, помахивая хвостом, лишь опустив голову и выставив вперед широкий лоб, в который и тыкались стрелы. Или у него была непробиваемая кожа, или эта тварь вообще не чувствовала боли.

Лук остановился у вспучившегося на высоту колена толстого корня. Упер копье, облизал верхнюю губу, подумал о том, что если зверь так и будет медленно двигаться навстречу, то одной из его будущих жертв придется вытаскивать меч. Вряд ли он сможет загнать копье Намувая в чудовище, если чудовище само не сделает того, чего от него ждет Лук, — прыжка.

— В глаз! — попросил Лук Негу. — В глаз!

Нега закинула лук за спину, когда до зверя оставалось два десятка шагов. Она рванула полы куртки, в следующую секунду в воздухе сверкнула искра метательного ножа — и довольный рык чудовища сменился истошным визгом. Нож почти полностью скрылся в глазном яблоке. Зверь закружился на месте, завизжал так, что Лук поднес руки к ушам, и почти сразу же прыгнул.

Вот уж чего Лук не мог предположить, что двадцать шагов можно преодолеть в прыжке с места. Он даже не успел присесть, отпрыгнул, упал в сторону, надеясь, что и Нега успеет уйти от атаки чудовища, и в это самое мгновение зверь обрушился на приготовленную ловушку.

Древко копья Намувая с треском лопнуло, но наконечник успел разворотить грудину твари, и недавний визг показался Луку всего лишь визгом. Теперь это вновь был вой, но не тот, который обдавал холодом. Этот вой сбивал с ног. По крайней мере Нега, которую Лук, к собственному облегчению, разглядел за ужасным силуэтом, упала при первых его звуках. И тут Лук заорал сам. Заорал что было силы, потому что и Нега не сразу сумела подняться, и зверь начал поворачивать в ее сторону ужасную морду, и остановившиеся было загонщики снова двинулись вперед.

Тварь медленно повернулась к Луку. Из ее развороченной грудины раздавалось шипение, морда была обагрена темной, почти черной кровью, но лапы не дрожали, и черные губы, которые начали обнажать клыки, тоже двигались без дрожи. И тогда Лук побежал.

Он побежал чуть в сторону. Побежал так, чтобы Нега, которая наконец поднялась и двинулась к дереву, не попалась на единственный глаз зверя. Побежал так, чтобы и загонщики устремились за ним, чтобы они упустили его названую сестру. Побежал, надеясь лишь на одно: что зверь не прыгнет, а тоже побежит вслед за ним. И зверь побежал. И в тот краткий миг, когда между ними оставалось не более десяти шагав, Лук повернулся.

Курант называл этот прием «спиралью». Самым сложным в нем было то, что требовалось мгновенно переносить вес с одной ноги на другую. Если прием выполнялся правильно, то преследователь пробегал мимо мнимой жертвы и подставлял ей спину. Враг не должен был даже предположить, что можно так резко изменить направление движения. А всего-то, казалось бы на первый взгляд, обратить прямое движение во вращательное. Но сколько потребовалось часов и дней, сколько утомительных повторений, сколько было недовольства Куранта и недоумения самого Лука! Зато теперь старик был бы доволен.

Лук повернулся на правой ноге так, словно пробегал мимо столба и ухватился за него локтем. Настоящий столб его бы не выручил. Хотя бы потому, что его правая рука уже лежала на рукояти меча, и, когда он вновь повернулся к зверю, во вращение добавился блеск черного клинка. Перед ним была не спина противника — мимо проносился черный, лоснящийся бок страшного существа, и Лук успел подумать, что сейчас лезвие скользнет по толстой, непробиваемой, словно панцирь, шкуре, зверь развернется, и придет конец недолгой жизни последнего из Сакува. Лезвие не скользнуло. Оно вскрыло смертоносную тушу от правой лопатки до бедра. Вскрыло вместе с ребрами, которые блеснули в багровой плоти белыми овалами, и вслед за тем отвратительные, вонючие внутренности хлынули на пронзенную корнями землю.

— Бежим! — раздался крик Неги.

Они взлетели на высоту в три десятка локтей так, словно взбирались не по неровностям окаменевшей от времени древесной коры, а бежали по ступеням широкой лестницы. Груда плоти, в которую обратилось чудовище, еще дергалась, хрипела, но окружившие ее твари, которые и в самом деле напоминали хиланских собак, но собак отвратительных, приснившихся в кошмарном сне, рвали бывшего предводителя на части.

— Ничего, — услышали они мягкий, чуть напряженный голос. — Сейчас сожрут и уберутся. Если бы вас сожрали, тоже убрались бы. Гончие Пустоты забавляются по-разному, но нажраться могут только человеческой плотью или друг другом. Обычно какая-то из этих собачек попадается в ловушку, и тогда собратья разрывают ее на части. Вот только с крупной мерзостью справиться очень сложно. Не пойму, как вам эго удалось?

Лук обернулся. На едва приметной расщелине в коре, за которой, очевидно, скрывалось дупло, стояла молодая женщина. Ей было чуть больше двадцати. Она не могла считаться красавицей, но вызывала симпатию. Еще большую симпатию она могла бы вызвать, улыбнувшись, но только чуть приметные морщинки у уголков рта намекали, что улыбаться ей приходилось чаще, чем хмуриться. Сейчас все ее лицо: и коротко остриженные черные волосы, и сдвинутые брови, и подрагивающие скулы — все говорило о том, что она обеспокоена. Незнакомка запахнула поплотнее куртку, похожую на ту куртку, которую носил Намувай, поежилась, словно выбралась из каменной пещеры, и продолжила:

— Это маленькая охота гончих Пустоты. Такие тут бывают каждый месяц, но случается и кое-что пострашнее. Хорошо еще, что Хозяин Дикого леса редко заглядывает в среднюю долину. Хотя здесь достаточно и собственной мерзости. Меня зовут Хасми. Откуда у вас лук Намувая?

Глава 10 ХАСМИ

Она спустилась на землю, убрала за спину копье, похожее на копье Намувая, короткий лук, похожий на лук Намувая, пристроила на коленях походный мешок, запахнула куртку, подняв воротник, словно припекающее солнечное пятно и красное небо обдавали ее холодом. Села, прижавшись к каменной коре. Замерла, уставившись перед собой, но, наверное, не видя ничего. Ни уже покинутых ужасом леса и пустоши, ни черного пятна, которое осталось от трапезы гончих Пустоты, ни незнакомцев, принесших ей горестную весть о смерти ее друга.

День клонился к закату. Посматривая на кажущийся уже близким хребет, среди зеленого покрова которого выделялась двуглавая вершина, Лук обошел дерево, подивился на забитые в трещины коры полоски кожи, ткани, раковины, цветные камешки, взобрался настолько высоко, насколько смог. Нашел воду. В дупле, которое на самом деле оказалось чем-то вроде пещеры, капал откуда-то сверху ручеек. Пригоршню можно было набрать за минуту. Вода ударялась о камень и уходила в трещины. Дерево было мертво, конечно, если оно и в самом деле было деревом, а не вырубленным из огромной скалы его подобием. Впрочем, те ветви, до которых Лук добрался тоже, оказались живыми. Живыми, несмотря на то что они брали начало из окаменевшей плоти. Наполнив мех водой, Лук спустился, дошел до черного пятна, отыскал среди обглоданных дочиста костей нож Неги и наконечник копья Намувая. Оружие не было погнуто, но пришло в негодность. Ржа изъела его и превратила почти в труху. Казалось, что безжалостное время погрузило сталь в сырость и продержало там столетия. Лук в ужасе выдернул из ножен меч, но на нем не было ни царапины, ни штриха. Он вернулся к Хасми, возле которой сидела Нега, и положил перед подругой Намувая то, что осталось от его оружия. Она не сказала ни слова.

Она не сказала ни слова и не шевельнулась и тогда, когда Нега развернула мешок Намувая и выложила на него все прочее, что осталось у спутников от сына Арнуми: лук, тул со стрелами, соль, мазь, ягоду, зерно, мед, котелок, кисет с хвоей, браслет. Лук добавил к этому обломок стрелы в крови Намувая, снял полоску кожи с запястья, положил рядом каменный нож. Хасми молчала и смотрела перед собой.

Когда сумрак поглотил пустошь, а лес неподалеку наполнился рыком и свистом, Лук попытался заговорить с Хасми, но в ответ снова не услышал ни слова. Тогда он распаковал припасы, собранные в дорогу им с Негой еще Саманой, раскрошил сухари, разорвал на волоконца вяленую рыбу, отнес порцию Хасми. Она вновь не шевельнулась. Тьма над пустошью казалась кромешной, но Лук разглядел, что подруга Намувая сидит в той же самой позе, прикрыв глаза. Он наклонился и прислушался. Она дышала. Медленно и чуть слышно.

Хасми заплакала утром. Вздрогнула, словно вынырнула из забытья, подала вперед плечи и вдруг зарыдала горько и неудержимо. И, продолжая лить слезы, запихала в рот лежавшие у нее на коленях сухари и рыбу, выудила из мешка бутыль, глотнула из нее чего-то и принялась запихивать в мешок соль, мазь, ягоду, зерно, мед, котелок, убившую Намувая стрелу. Браслет погладила, приложила к щеке и защелкнула на правом запястье. Лук осмотрела, ощупала, только что не лизнула, взяла в руки тул, вытащила стрелы, перебрала все — те, что Нега собрала у некуманза, переломила по одной, поднялась, дошла до черного пятна и бросила их в зловонную жижу.

— Нельзя, — сказала, вернувшись. — Нельзя выпускать чужие стрелы. Все равно что покупать дом и ставить чужую печатку на купчую.

— Разве здесь есть дома? — пожал плечами Лук.

— Здесь нет, — сказала негромко, отворачивая лицо, покрытое разводами от растертых по скулам слез. — В Текане есть. Каждый охотник надеется рано или поздно перебраться в Текан. Все можно купить за деньги. Если денег много, можно даже стать мелким арува. Но мне теперь это не нужно.

— Это тоже чужое оружие. — Лук кивнул на оставленный на земле нож и полоску кожи.

Хасми не ответила сразу. Вздохнула, подняла лук, стрелы, протянула Неге:

— Возьми. Без лука в Диком лесу нельзя. У меня есть один, мне хватит… пока. Без копья тоже нельзя, но, я смотрю, вас выручило не копье? Покажи клинок, парень.

Лук потянул меч из ножен.

— Странно. — Она задумалась. — Даже если сразу протирать сталь после любой из этих тварей, протравка все равно остается. Да и нельзя вот так мечом распустить подобную мерзость… Ладно, пусть Пустота с этим разбирается. Двигался ты в любом случае ловко.

— Нож? — снова обратил внимание Хасми на каменное оружие Лук.

— В какой раскраске они были? — спросила она, прикусив губу.

— Красные полосы, перемежаемые зигзагами, — подала голос Нега.

— Возьми. — Хасми наклонилась, подхватила нож, обмотала его рукоять той самой полоской, затянула узлом у гарды. — Это ритуальный нож. Наверное, что-то из древности. Иногда некуманза разыскивают интересные штуковины в древних развалинах. Некоторые верят, что это оружие древних времен, носят его как свидетельство доблести, но по мне, так это просто камень. Если бы его удалось оживить, уж точно Хозяин Дикого леса не позволил бы некуманза разгуливать с ним. В любом случае это редкость, значит, охоту на вас объявило самое большое и самое богатое племя, то, чьи земли раскинулись от реки за хребтом и до моря. Похоже, что за вами были отправлены его лучшие охотники. Может быть, вы даже убили сына вождя. На полоске кожи написаны имена охотников и имя жертвы. Кто из вас Кир?

— Я, — опешил Лук. — Вообще-то я Лук, но и Кир тоже.

— Если бы эти охотники убили тебя, — она смотрела Луку прямо в лицо, — они бы ни в чем не нуждались до конца своих дней. Потому что на охоту их отправил Хозяин Дикого леса.

— Выходит, что он есть на самом деле? — удивилась Нега. — Среди бродячих артистов некоторые мамаши пугают им детей. Но чем ему насолили мы?

— Насолили Хозяину Дикого леса? — впервые усмехнулась Хасми. — Скорее вы бы срубили это дерево. Думаю, что вы чем-то вызвали неудовольствие Пустоты. Пустота правит всей Салпой, а не только Теканом. А Хозяин леса — ее слуга. А теперь расскажите мне, как вам удалось отбиться от некуманза. Я уже поняла, что Намувая взяли стрелой. Поняла и не удивлена. Ему всегда требовалось время, чтобы привыкнуть к лесу. Хотя бы пара часов. Правда, не думаю, что он смог бы уберечься от этих убийц. Они редкие гости в той части леса. Они разговаривают с лесом, как друг с другом. Говорят, что они могут заставить умолкнуть птиц, даже стихнуть ветер. Но вы тоже должны были быть убиты. Красные некуманза носят луки и копья. Подобраться к ним с мечом невозможно. Или почти невозможно. Они отличные воины и почти непревзойденные охотники. Их было шестеро. Как ты с ними справился?

— Это не я. — Лук прокашлялся, сунул нож за отворот голенища. — Это Нега.

— Ты? — не поверила Хасми, повернувшись к девчонке. — Как ты это сделала? Ну не этими же кривыми кинжалами? С ними бы ты погибла быстрее, чем твой приятель с мечом!

— У меня есть ножи, — покраснела Нега и распахнула куртку. В дневном свете блеснули десятки ножей, которые занимали места в специально сшитом Саманой кожаном жилете.

— Вот как, — прошептала Хасми и покачала головой. — Вы наемные убийцы? Зачем же Намувай взялся провожать вас до долины Натты? И почему Хозяин леса приказывает убить вас?

— Из-за одной глупости, которую я совершил, — пробормотал Лук и с досадой почесал затылок, стянув с головы колпак. — Но мы не наемные убийцы. Мы циркачи. Я расскажу тебе обо всем, если ты хочешь.

Когда Лук закончил рассказ, Хасми некоторое время молчала. Затем словно встрепенулась, посмотрела на Негу:

— Дай мне еще кусочек той рыбы, очень вкусно. К тому же у меня кончилась соль, так что поесть соленой рыбки сейчас самое время.

— Мы никого не боимся? — оглянулся Лук. — Мне кажется… или я чувствую, что на краю леса есть люди. Они смотрят на нас. Тут с четверть лиги… Хороший лучник легко снимет нас одного за другим.

— Нет. — Хасми уверенно замотала головой. — Не здесь. Конечно, если мы не говорим о ловчих иши, если Пустота соблаговолит им в их путешествиях по Дикому лесу. Некуманза или другие дикие охотники не тронут нас здесь ни при каких условиях. Или Дикий лес сам уничтожит их. Мы в безопасности у дерева и в течение часа после того, как отойдем от него.

— Почему? — удивилась Нега.

— Это мать всех деревьев, — почтительно поклонилась гиганту Хасми. — Сейчас она мертва, или почти мертва. С тех пор как над этим миром воцарилась Пустота, мать всех деревьев спит. Но ее дети, — Хасми повела вокруг себя копьем, — все видят и слышат. Поэтому в Диком лесу нельзя без особого обряда рубить ветви и стволы деревьев. В Диком лесу нельзя убивать без нужды. Мать деревьев священна, когда-то она была богиней этой земли и снова станет богиней, когда Пустота уйдет. Некуманза приходят поклониться ей, оставляют приношения, плачутся о своих обидах.

Хасми запнулась, проглотила комок в горле, продолжила:

— Когда мы уйдем, к дереву подойдут другие. И прочие точно так же будут ждать, когда уйдут они. Пусть даже им придется ждать неделю. Да, возьми этот кисет. Я не владею колдовством.

— Разве я владею? — удивился Лук.

— Мне кажется, что да, — бросила Хасми и горько заметила: — Намувай слишком полагался на свое чутье, на магию. А когда был со мной, полагался на меня. А полагаться нужно только на самого себя.

Лук посмотрел на Негу, вновь обратился к Хасми и столкнулся с ее взглядом.

— Ты хочешь спросить о чем-то? — Она смотрела на парня в упор. — Спрашивай, а то ведь в дороге болтать нельзя.

— Что мне делать с ножом? — спросил Лук. — Разве бывают боги? Разве Пустота не всегда была и не всегда будет? Почему на твоем браслете голубая эмаль с красной каймой? Ты поведешь нас к Натте?

Хасми прищурилась, наклонила голову, шагнула к Луку. Она была ниже его на ладонь. Одного роста с Негой. Все еще со следами размазанных по щекам слез, с рыжими глазами, со сталью в зрачках.

— Этот парень еще доставит тебе хлопот, — бросила охотница Неге. — Нет, он, конечно, достоин любви, но лучше бы ты выбрала кого-нибудь недостойного. Не знаю, нашла бы свое счастье, но хотя бы могла надеяться, что никто не убьет суженого. И никто не убьет тебя. А сейчас я в этом не уверена.

— Ты что? — удивился Лук. — Она моя сестра.

— Намувай тоже был моим братом, — кивнула Хасми. — Меня подобрал Нигнас под Гимой. Кусатара убили моих родителей. Я пять лет прожила в трактире Арнуми. Мечтала найти убийц, попасть в Запретную долину. Но потом дошли слухи, что те кусатара занялись разбоем на Хапе, и напротив Намеши их порубили ловчие. Так что моя месть не состоялась.

— Что за Гима? — не понял Лук. — Это какой-то городишко на краю Вольных земель? А Запретная долина — это где?

— Не представляю, — Хасми подмигнула вытянувшейся в струнку Неге, — как ты будешь его выносить? Он всегда такой болтливый?

— Обычно болтливой была я, — чуть расслабившись, призналась Нега. — Но он вовсе не обязан меня выносить.

— Обязан, — твердо сказала Хасми. — Если мужчина, даже такой молодой, почти еще мальчишка, то обязан. Впрочем, в Диком лесу взрослеют рано. Шестнадцать лет — молодой мужчина. Семнадцать — ветеран, который повидал многое.

— Я тут, если кто не заметил, — с досадой произнес Лук.

— Говорю для тебя. — Хасми пристально посмотрела ему в глаза. — Чтобы не болтать много, отвечу сразу на все вопросы. Нож можешь выбросить. Он мертв. Если бы он ожил, ничто бы тебя не спасло. Я не о некуманза говорю. Тут все опутано паутиной Хозяина леса. Это древняя земля, Пустота боится, что однажды она оживет. Даже она не смогла в полной мере вытравить из нее то, что пропитало ее за тысячи лет. Поверь мне, это не шутки. Да, Пустота не смогла сладить с Диким лесом в полной мере. Впрочем, она не особо и пытается. Так, забавляется время от времени. Тут даже Пагуба немногим отличается от того, что вы видели вчера. Но если Хозяин леса тебя почувствует, то маленькую Пагубу я тебе обещаю. Персональную. Но попадаться с этим ножом к некуманза я бы тоже не советовала. Пусть он и игрушка, но для племени он священен. В тот миг, как ты коснулся этого ножа, он считается оскверненным. И будет оскверненным, пока ты не будешь убит. Рано или поздно некуманза поймут, что их воины убиты, что нож захвачен, и устроят на тебя охоту.

— И что? — сдвинул брови Лук.

— Лучший способ для дичи уцелеть — убраться куда подальше. — Хасми рассмеялась. — Ну если ты перебьешь всех охотников… тогда придут новые. Бывают или не бывают боги — это рассуждения для мудрецов, вряд ли когда на моем лице вырастет седая борода. Хотя я и сама бы приложилась к источнику мудрости. Всегда ли была Пустота? А ты обернись к матери деревьев и спроси сам себя, есть ли что-нибудь под небом Салпы, что было всегда? Деревья вырастают из семени и ростка, горы складываются из камней и обрушиваются пропастями, человек рождается и умирает. Даже солнце, которое ползет по небу, и то, думаю, однажды зажглось и однажды погаснет. Но и этот спор не на мой зуб. Голубая эмаль с красной каймой на браслете означает, что я — частица клана Крови — хотела соединить свою жизнь с хорошим парнем из клана Лошади. Я поведу вас к Натте, потому что Намувай вел вас к Натте, а мы с ним не так давно были одним целым. Гима — это убежище изгоев или приют героев. Так ли это, точно не знаю. Но это маленькая крепость, которая находится в том месте, где хребты Восточных Ребер примыкают к вершинам Южной Челюсти. Запретная долина — это сердце Салпы. Попасть туда невозможно, поэтому, когда кто-то собирается совершить глупость или обещает несбыточное, у нас говорят, что он отправился в Запретную долину. Мы туда не пойдем. А пойдем мы сейчас туда. — Хасми махнула рукой на запад.

— Разве нам нужно не туда? — Лук посмотрел на юг. Над взметнувшимся зеленой волной хребтом серыми клыками возвышалась двуглавая вершина.

— Никогда не прокладывай свой путь так, чтобы все видели, куда ты идешь, — отчеканила Хасми и зашагала на запад.

Три последующих дня Лук во все глаза наблюдал за Хасми, пока не понял, что он учится у охотницы. Больше всего она напоминала ему мелкого хищника, который постоянно выслеживает добычу, но ни на секунду не забывает, что и сам может стать жертвой более крупного охотника. По лесу Хасми передвигалась бесшумно, опасные, как ей казалось, места проходила с подветренной стороны, несколько раз уверенно двигалась мимо какого-то, как она говорила, зверя, который как раз теперь сыт. Показывала съедобные плоды и травы, отмечала лечебные и ядовитые их разновидности, легко определяла направление, не забираясь на деревья. Лук наблюдал за охотницей, узнавал в ней учителя Намувая и сам ловил взгляды Неги, которая посматривала на него уже другими глазами, в которых ему чудилась досада и даже обида. Порой в голову лезли сущие глупости, но Лук только мотал головой, думая, что стоит перебраться на другой берег Хапы, и ему действительно придется задуматься о чем-то серьезном, а всякие каменные ножи, какие-то матери деревьев и не слишком гостеприимные некуманза останутся в Диком лесу.

Между тем сам лес и в самом деле рядом с Хасми казался не только не слишком опасным, но и вполне подходящим для неспешной прогулки. Под густыми кронами травы почти не было, о змеях и опасных насекомых Хасми словно знала заранее, а галдящие над головами их увеличившегося отряда птицы летали без излишнего любопытства. Целый день Хасми вела их на запад, потом устроила ночевку на островке среди трясины, куда провела по подрагивающему ковру травы, обходя не только невидимые спутникам «окна», но и всякое место, где можно было бы замочить ноги. Зато на островке им удалось развести костерок, и спутники после долгого перерыва насытились густым горячим варевом. Да и сон на выложенных на сучья пластах мягкого мха оказался гораздо более приятным, чем он же на широких сучьях на высоте в несколько десятков локтей. Тем более что оказалось немало способов, которые отгоняли надоедливую мошкару не менее действенно, чем пыльца речной кувшинки. Порой откуда-то снова накатывали волны ужаса, но они были едва различимы. Нега ежилась, Лук косился на Хасми, но она оставалась невозмутимой.

Под утро Лук забеспокоился по-настоящему. Что-то было не так. Нет, он не чувствовал опасности, или не чувствовал опасности близкой, но какая-то дальняя тревога пробивалась к нему, заставляя ощупывать собственное тело, голову, руки, ноги, пока пальцы не наткнулись на кисет с хвоей. Лук распустил завязки и запустил пальцы в сухую смесь.

— Что скажешь? — ухмыльнулась в утренних сумерках Хасми. — Почуял что? Намувай точно так же пальцы в кисет пихал. Где сыпал-то в последний раз?

— На могилу, — прошептал Лук. — Точнее, не на могилу, а на тела некуманза. Мы сложили их поверх могилы.

— Далековато, — удивилась Хасми. — Намувай дальше пяти лиг не слышал. А как ты чувствуешь? Словно зуд на коже или в костях?

— Внутри, — объяснил Лук. — Не зуд, но что-то такое внутри пальцев.

— Тогда люди, — уверенно сказала Хасми. — Если вглубь отдача уходит, значит, люди. Зверь разворошит — порой и не почувствуешь, если только по коже, а внутри — люди.

— А как набирать эту хвою? — спросил Лук.

— Да проще не бывает, — скривила губы Хасми. — Хоть хвою, хоть зерно, хоть песок, хоть пыль дорожную. Набираешь, кладешь в кисет, а как спать, ладонь запускаешь в тот же кисет и так спишь. К утру средство твое готово будет. Забывать только не надо, что по разбросанному тобой как ты видишь, так и тебя видят.

— Колдовство в Текане запрещено, — заметил Лук.

— Так и убийство запрещено, — пожала плечами Хасми, — однако немало народу гибнет.

— И кто там? — спросил Лук, обернувшись к северу.

— Вглядывайся, может, и разглядишь, — принялась раздувать под котелком костер Хасми. — Если это ловчие, не догонят. А вот если некуманза, да из красных, туго нам придется, парень. Второй раз они будут осторожнее стократ.

— Неужели охотники не хуже тебя? — удивился Лук.

— Они у себя дома, — усмехнулась Хасми.

— Откуда ты все знаешь об этом… колдовстве? — спросил Лук.

— Оттуда, — проворчала Хасми. — Есть человечек. Он и Намувая учил, да и мне кое-что растолковал, но вряд ли мы с ним увидимся. Впрочем, как знать.

После болота путь наконец пошел в предгорья, хотя, по предположениям Лука, пару десятков лиг в сторону Хапы они пройти успели. Хасми на вопрос о более коротком пути только рассмеялась:

— Короткий путь не тот, в котором меньше шагов, а который приведет тебя к цели быстрее прочих путей. Тут в долине поселков нет, но в предгорьях их предостаточно. Их нужно обойти, ты это понимаешь?

Лук предпочел причислить себя к числу понятливых и в следующий привал, который отряд сделал уже среди скал и валунов горного хребта, лишних вопросов не задавал. Утром Хасми наконец решила объясниться.

— Проход на ту сторону один. — Она говорила неторопливо, посматривая вокруг.

Лес ближе к гребню второго хребта Дикого леса проредился, светился прогалами и опушками, но к самому гребню отряд не выходил.

— Конечно, перебраться через хребет можно в любом месте, но горные склоны на той стороне густо заселены. Если мы попадем в лапы любого из местных племен, то смерть — это будет самое легкое, что нам грозит.

— Выходит, что в долине Натты вовсе не протолкнуться, если некуманза полно на горных склонах? — спросил Лук.

— Это горные некуманза, — объяснила Хасми. — В долине живут обычные. Вроде тех, кто напал на вас. Их много, если собрать их в одном месте, но немного, если учесть размеры южной долины. Но они очень опасны. В том лесу реже бывают гончие Пустоты, зато своей мерзости предостаточно. В том лесу выжить труднее.

— А перевал?

Лук нашел взглядом раздвоенную вершину. Сейчас она находилась на востоке от путников, и один из пиков почти загораживал другой.

— Самое высокое и самое неудобное место для перехода хребта, — бросила Хасми. — Равнинные некуманза долго воевали с горными, пока не заключили мир. Переход из долины в долину отвоевать удалось, но условия оказались довольно жесткими. Доступен сам перевал, который по полгода покрыт снегом и льдом, и отвратительная, узкая тропа, сойти с которой не может ни один путник.

— Так мы и не будем сходить, — пожал плечами Лук.

— Я не буду сходить, — выпрямилась, закинула на плечи мешок Хасми. — Диких охотников немного, с некоторыми племенами некуманза удается договориться. Все-таки дикарям нужны соль, ткани, иногда сталь. А вот с прочими выходцами из Текана — беда. Без меня даже Намувай не мог перейти на ту сторону. На перевале всегда стоит охотничий дозор.

— И что же нам делать? — спросила Нега. — Ведь мы бы не пошли сюда для того, чтобы упереться в тупик?

— Тупика не будет, — задумалась Хасми. — Убивать вы, как я поняла, умеете. Осталось понять, умеете ли вы плавать?

— Умеем, — пожала плечами Нега.

— Ты хочешь переплыть хребет? — с сомнением посмотрел на вершины Лук.

— Не совсем, — пробормотала Хасми. — Но намочить ноги придется. С первым дозором я попытаюсь договориться, но у выхода в долину расположено стойбище не слишком гостеприимного племени. В прошлый раз я отдала им за проход все серебро, что у меня было, но меня все равно продержали там месяц.

— Но не убили? — уточнил Лук.

— Тогда мне казалось, что лучше убили бы, — отрезала Хасми. — Будь я мужчиной, то и убили бы. С тех пор, когда я иду в долину Натты, всякий раз мочу ноги. А возвращаюсь вдоль берега Хапы.

— Так нам туда и надо, — оживилась Нега и заторопилась за охотницей, которая снова зашагала по едва различимой тропе. — А почему все-таки тебя не убили?

— Я им понравилась, и они понадеялись, что я еще вернусь к ним, — обернулась Хасми. — Если не сдохну. Все-таки за месяц от меня мало что осталось. Лук! Что застыл? Пошли. Сегодня нам нужно оказаться на той стороне. Но, на всякий случай, будьте готовы замочить не только ноги, но и клинки. В любую секунду.

Дозор некуманза находился не где-то рядом с приметной горой, а в начале ущелья, разделявшего вершины. Среди разбросанных валунов, из которых вполне можно было сложить небольшую крепость, колыхался натянутый между кольев сплетенный из травы тент. Под ним сидели четверо дикарей и забавлялись игрой во что-то, напоминающее кости. Подбрасывали камни с прилаженными к ним перьями. Двое некуманза с луками стояли на высоких валунах, обрамляющих вход в ущелье. Еще двое сидели на колоде, перегораживающей проход. Все дикари были покрыты черной татуировкой или краской. Лук сразу вспомнил некуманза, стоявшего над потоком воды в первый день путешествия по Дикому лесу.

Появление Хасми со спутниками дикари встретили приветственными криками. Четверо игроков вскочили на ноги и выстроились у одного из валунов, словно караул стражников с секирами у северных ворот Хилана. Лучники наложили на тетивы стрелы. Не спеша поднялись и те двое, что сидели на колоде. Судя по яркости бус, оплетающих их чресла, и густоте татуировки, эти двое считались важными персонами. Один из них был еще крепок, но уже сед и морщинист. Другой превышал Лука ростом не на голову, как прочие некуманза, а на две головы.

— Что они говорят? — прошептал Лук.

— Радуются, — прошипела сквозь стиснутые зубы Хасми. — Говорят, что мне понравилось, и я привела с собой двух подружек.

— Они думают, что ты моя сестра, — прошептала подрагивающими губами Луку Нега.

— Теперь нужно поклониться, — пробормотала Хасми. И добавила сквозь зубы: — Не повезло. Дозор из того самого племени.

Спутники остановились в пяти шагах от старшего дозора и склонили головы. Старший подошел к Хасми, наклонился к ее уху, что-то проговорил, почти прокричал, и положил руку на грудь. Лук начал выпрямляться, но замер, уставившись на четверку некуманза, которые выставили перед собой копья. В руках воинов, стоявших на валунах, заскрипели луки. Великан, вставший за спиной старшего, расхохотался. Вожак ответил ему что-то, продолжая мять грудь Хасми, и вытянул вторую руку, показывая на Негу.

Это было последним, что он сделал. Охотница всадила ему нож под ребра. Вожак захрипел, навалился на Хасми, обнимая ее, но дальнейшего Лук не увидел. Лепестки копий блеснули перед его грудью и, уходя от мгновенных уколов, он покатился под ноги великану, рассчитывая полоснуть его клинком по голеням, но не успел. Тот не стал ждать, когда юркий чужеземец выдернет меч из ножен. Он ударил ногой. И все погасло.

Лук пришел в себя от мучительной боли. Болело все — спина, руки, ноги, голова, но сильнее всего — живот. Он изогнулся, исторгнул из себя съеденную с утра кашу, с трудом открыл глаза.

Он лежал там же, где и попытался совершить тот самый неудавшийся кувырок. Перед ним лежали два трупа, прикрытые снятым с кольев тентом. Лук похолодел, с трудом поднялся на локте, оглянулся, насколько позволяла почти не гнущаяся шея. Нега и Хасми сидели у одного из валунов. Их руки были притянуты к толстой жерди так, что казалось, что они обнимают друг друга. Губы девушек были разбиты, на лицах темнели кровоподтеки. Нега была обнажена по пояс, но ее грудь заливала кровь. В плече девчонки торчал обломок стрелы. Глаза названой сестры Лука были наполнены ужасом и болью. Глаза Хасми — ненавистью. Над ними восседал великан. В руках его был кажущийся потешным клинок Лука. Тут же лежали нож Лука, копье Хасми, луки девушек, кинжалы и начиненный ножами кожаный жилет Саманы.

— Добыча! — коверкая слово, произнес великан и направил клинок в сторону Лука. — Ты — умирать. Позже умирать. Долго умирать. Они, — расплылся в улыбке, посмотрев на девушек, — жить. Весело и недолго.

Лук приподнялся еще повыше. Все той же игрой забавлялись четверо воинов. Двух лучников не было. Если один из них лежал рядом с вожаком дозора под тентом, тогда второй, скорее всего, отправился хвалиться добычей в стойбище.

— Сколько тут лиг? — прохрипел Лук, сплевывая рвоту.

— С пяток, — скривила разбитые губы Хасми. — Ты бы придумал что-нибудь, парень, а то ведь я умру от зависти, если тебя сейчас прикончат.

Лук посмотрел на небо. Судя по расположению солнечного пятна на красном небосводе, гонец преодолел уже половину пути. Конечно, если он бежал.

— А сколько лиг до того места, где мы должны были замочить ноги? — спросил он, вставая на колени.

— Одна лига, — ответила Хасми. — Ты что задумал?

— Хочу позабавиться, — прохрипел Лук.

Четверка воинов принялась хохотать. Наверное, со стороны это и в самом деле выглядело смешным. Чуть живой парень, почти подросток, поднялся на дрожащие ноги и стал медленно размахивать перед собой кулаками, почти как мастер площадного боя с голыми руками. Неизвестно, знали ли что-нибудь некуманза о кулачных схватках, но жест Лука, которым он подзывал к себе великана, не оставлял сомнений — недобитый доходяга собирается на последний бой.

— Не советую, — сплюнула кровавый сгусток Хасми. — Второго удара этого мальчика ты не переживешь.

«Мальчик» довольно рыгнул, с трудом стянул ремень Лука на объемном, напоминающем гранитную плиту животе, вставил в ножны клинок, похлопал оружием по бедру. Потом наклонился и, не сводя прищуренного взгляда с лица Лука, погладил Негу по окровавленной груди, щелкнул пальцем по обломку стрелы. Она вздрогнула и обмякла. Лук заскрипел зубами, но продолжил подзывать великана. И тогда тот встал.

Теперь, когда Лук стоял на согнутых ногах, казалось, что великан выше его ростом в два раза. Но некуманза недолго возвышался, выпрямившись во весь рост. Он сделал шаг вперед, согнул колени, выставил вперед плечо и тоже начал рассекать воздух кулаками. Да, гигант был знаком с кулачным боем. Жаль только, что сам Лук никогда им не увлекался. Не было времени. Курант обучал их другому. В том числе и умению всякое падение на публике, даже падение с каната или шеста, переносить с наименьшими потерями, не сбивать дыхание, уметь превращать тело, когда это нужно, во что-то мягкое и упругое. Теперь для Лука главным было не дать одному из этих кулаков попасть в подбородок. И в грудь тоже. Ладно, если только ребра переломает, так ведь и сердце сплющит. Принимать удар нужно в плечо. В левое плечо. Даже если сломает, останется еще правое. Главное — сохранить правую руку. Вот он, меч, покачивается у дикаря на бедре.

Великан ударил ногой. Лук успел сложиться, подставить под напоминающую бревно голень сложенные крестом предплечья, но удар все равно достиг цели и окончательно вывернул желудок парня наизнанку. Перед глазами замелькали цветные круги, Лук задохнулся, но уроки Куранта не прошли даром. Полураздавленный и униженный, лежа на пыльных камнях, он все еще мог двигаться. Главное, чтобы великан, который оглашал окрестности дозора громким хохотом, не решил убить его сразу.

Лук помахал рукой, пробормотал, глотая кровь:

— Еще не все, еще не все… — Заковырялся, подтягивая колени к груди, и вдруг нащупал в голенище рукоять каменного ножа. Нащупал и замер.

— Ну? — Некуманза подошел вплотную, легонько пнул твердыми, словно выкованными из железа пальцами ноги Лука в бок и повторил его же приглашающий жест. — Еще не все? Или уже все? Я недолго ждать.

Выпрямился и занес над головой Лука огромную ступню.

Приемный сын Куранта распрямился, как пружина. Показавшаяся ему горячей рукоять ножа словно приросла к ладони. Сама ладонь будто выросла на длину лезвия, и, издав сдавленный рык или хрип, Лук полоснул стеклянным лезвием по внутренней стороне бедра великана. В следующее мгновение поток крови едва не заставил его захлебнуться. В нос ударила вонь паленой плоти. Поднявшись, уже с мечом в руке, Лук увидел убегающую в сторону ущелья четверку.

— Ты бы поторопился, — закашлялась Хасми. — Нам в ту же сторону.

Стрела пробила плечо Неги насквозь. Кожу на спине пришлось чуть надрезать, чтобы вытянуть костяной наконечник, а за ним и обломок древка наружу через спину. Хасми понюхала окровавленные зубцы и облегченно вздохнула:

— Вроде бы не отравленная, но крови она потеряла много. Так что уж не спускай с нее глаз. И рук…

— И рук? — растерянно пробормотал Лук, перематывая рану тряпьем с вложенным под него каким-то снадобьем.

— Плыть-то она сама не сможет, — объяснила Хасми. — Левая рука у нее не скоро заработает. Быстрее, парень, быстрее. Натягивай на нее курточку, а жилетку ее с ножами в мешок. И нож этот, что нас выручил, тоже в мешок. Да перетяни на груди, перетяни. Меч из ножен не выпадет? Ты как сам-то? Плыть сможешь?

Лук с трудом поднял глаза. Нега уже пришла в себя, но смотрела на него с такой усталостью, словно просила не трогать ее, оставить вот здесь, на камнях.

— Не попала, — прошептана она чуть слышно минуту назад. — Одного убила, а второму попала в плечо. Но стрелу он все равно выпустил. Но если бы не попала ему в плечо, то и он попал бы… не в плечо.

У великана была отсечена нога. Вся нога, вместе с частью ягодицы. Срез напоминал ожог, в то время как Лук должен был всего лишь рассечь дикарю ляжку. Он очень хотел нанести ему смертельную рану, но уж отрубить ногу… да еще ножом, длина лезвия которого чуть длиннее ширины ладони… Повезло еще, что великан упал не сразу, так и умер, стоя на одной ноге, а потом повалился навзничь.

— Бери ее на руки, — скомандовала Хасми.

— Я пойду сама, — прошептала Нега.

— Поплывешь, — отрезала Хасми, — а пока делай то, что тебе говорят. Хочешь, чтобы твоему красавчику было полегче, крепко держись за его шею. Ты сможешь?

Лук кивнул. Боль куда-то ушла, даже усталость ушла, но от напряжения что-то мерцало в глазах. Или это голова кружилась от запаха крови, в которой он был вымазан с головы до ног.

— Ну, — Хасми снова сплюнула кровью, — побежали?

Лига, которую им пришлось пробежать, далась Луку нелегко. Сама Хасми припадала на обе ноги, Нега прижималась к брату из последних сил, но в какое-то мгновение Лук понял: ноги его бежать уже не могут, и руки не могут держать Негу, и то, что ноги все еще бегут, а руки держат, объясняется только одним — он приказывает им бежать и держать.

Ущелье вздымало скальные обрывы куда-то к небу, и Лук, сквозь заливающий его лоб кровяной пот, и в самом деле уверился, что этот перевал вряд ли доступен для путника больше половины дней в году. Впрочем, для обыкновенного путника или странника, которых немало встречалось труппе Куранта на дорогах Текана, этот перевал был недоступен вовсе. По крайней мере, судя по количеству каменных глыб, которые приходилось то и дело огибать, повозки некуманза были неизвестны.

— Вот, — наконец остановилась Хасми. — Успели.

Нега тяжело дышала. Лук осторожно поставил ее на камень, посмотрел вперед. Скалы еще вздымались вверх, перегораживая вид на долину Натты, но гребень хребта остался за спиной. Одна из стен пропасти уходила влево, становясь каменной осыпью, вдоль которой продолжала виться тропа, а другая сама обратилась в пропасть. В глубине ее слышался шум воды. Лук посмотрел вниз и почувствовал, что сердце у него в груди замирает. Из скалы напротив низвергался в крохотное озерцо водопад. Вода пенилась, закручивалась водоворотами и вылетала в следующую пропасть, где уже бурлила и шипела, полируя наклонное русло, после чего исчезала через четверть лиги в скалах.

— Это и есть «намочить ноги»? — чувствуя, что досада душит за горло, прохрипел Лук.

— По сравнению со многим другим — сущая ерунда, — отрезала Хасми. — Высота водопадика — три десятка локтей, не больше. Озерцо глубокое. Конечно, может, что и нападало в него с прошлого года, но мы пока не натыкались ни на что. В хорошем настроении и поплавать можно. Но не получится. Поток сразу утянет на сток, но и там дно гладкое, как хорошо выструганная доска. Руки, главное, прижимать к груди да стараться лететь вперед ногами. Четверть лиги под солнцем, еще столько же под скалой. Потом еще один водопадик, и благодари Пустоту, что жив остался.

— Еще один водопадик? — вытаращил глаза Лук.

— Чуть больше этого, — кивнула Хасми и шагнула с обрыва. — Поспеши!

В скалу над головой Лука ударилась, расколовшись в щепу, стрела.

— Некогда думать, — прошептала Нега и неловко спрыгнула вниз. Лук бросился за ней сразу же.

Ледяная вода обожгла. Лук нахлебался ею, закашлялся, чувствуя, как немеет горло, вырвался наверх, но в пене брызг не разглядел ничего, и только когда его несколько раз перевернуло и, едва не приложив головой о каменное русло, вынесло головой же вперед в поток, разглядел впереди, в десятке локтей, черные волосы Неги. Сестра силилась держать голову над струями, но скрестить руки на груди уже явно не могла. Ножны меча взвизгнули по дну русла, и Лук, забыв о наставлении Хасми, принялся извиваться, грести, тянуться вперед, чтобы добраться до Неги, но добрался до нее уже в кромешной темноте пещеры. Поймал ее за плечи, услышал ее сдавленный, чуть слышный сквозь рев воды вскрик, а в следующее мгновение уже летел куда-то вниз, жмурясь от неожиданно яркого солнца и думая только о том, чтобы не упасть на Негу, не покалечить ее.

Вода оказалась прозрачной. Лук вновь окунулся с головой, увидел замершее перед ним в толще воды безвольное тело сестры, которое снова начало кровенить, рванулся вперед и вытолкнул ее на поверхность. В горле Неги заклокотала вода. У нее не было сил даже кашлять.

— Сюда, — послышался голос Хасми. — Быстрее, парень. Надо бы согреть девку да воду из нее вылить, нахлебалась. Тут лодка в кустах, какая-никакая, а все-таки. Торопись.

Предгорья удалось покинуть уже в сумерках. Речушка, по которой Лук правил лодку, казалась спокойной, но на самом деле она просто спрыгивала вниз с одной ступени на другую. Хасми сначала натирала Негу каким-то средством, потом вливала ей в горло какое-то жгучее питье, между делом указывая Луку, где пристать к берегу, чтобы перетащить лодку в обход очередного водопада или грохочущих порогов. Хорошо еще, что лодка была не слишком тяжела, чего там было переносить — каркас из стеблей прочного тростника, на который была натянута специальным образом выделанная шкура. Нега и то была тяжелее, но при каждой следующей остановке постепенно разбухающая шкура становилась все неподъемнее. Но Неге, которая с трудом передвигала ноги и которую начинал бить жар, было гораздо труднее, чем Луку.

Трижды спутники натыкались на горных некуманза, которые были пониже своих равнинных собратьев, то есть почти вовсе не отличались от обыкновенных людей. Один раз это были визжащие на мелкоте ребятишки, один раз женщины, выбивающие на быстрине деревянными плашками холсты, которые тут же начали что-то кричать вслед изможденной троице, а однажды лодка проплыла мимо воинов. Их было четверо, и, скорее всего, они занимались тем, что били копьями рыбу на перекате, но, увидев лодку, занесли копья и в сторону путешественников. Хасми выкрикнула что-то в их сторону, взметнула лук и выпустила стрелу, которая воткнулась в древко копья самого крепкого из рыболовов. Копья медленно опустились, но, пока рыбаки не скрылись за излучиной, охотница стрелу с тетивы не снимала.

Вечером Лук уже еле шевелил веслом, но пороги и водопады закончились, и речка весело покатилась в узких, почти равнинных берегах. Горный кустарник и низкие, цветущие розовым цветом деревья стали сменяться высоким, но отличным от чащ с северной стороны хребта лесом. Лук уже начал присматриваться к берегам, да и Нега, которую продолжал колотить жар, начала что-то бормотать и открывать глаза, но тут берега расступились, и речка обратилась сначала озером, а потом и болотом. Налетела мошкара, от которой спасли опять же кувшинки, и уже в сумерках Лук продолжал грести, то и дело стряхивая с весла гибкие плети речной травы и хлопья ряски.

— Лодка продолжает набухать, — прошептал он уже почти в полной темноте. — Еще часа три, и вода через борт будет перехлестывать. Куда мы правим? Тут вообще берег есть?

— Берег всегда есть, — ответила Хасми. — Ты что-нибудь слышишь?

Лук прислушался. Вовсю квакали лягушки, покрикивала какая-то птица, что-то плескалось в воде, может быть, рыба, может быть, еще что.

— Лягушки?

— Носом, носом слушай, — проворчала Хасми. — Лягушки нам не помогут. Ветерок тянет с востока, слышишь? Что за запах?

— Медом пахнет, — перестал грести Лук. — Но запах знакомый. Где-то луговница цветет. В окрестностях Зены поля луговницы. Когда зацветает, голова кружится.

— Ага, следопыт, — хмыкнула Хасми. — Луговница когда цветет? В начале осени? А сейчас что? Начало лета. Давай-ка правь на запах, правь. Ветерок чувствуешь, на него и правь, а я слушать буду.

Лодка зашуршала дном через час. Хасми прислушалась, усмехнулась, сообщила свистящим шепотом:

— Дед пасеку держит. Лекарствует опять же. Его даже некуманза уважают. Он из наших, из клана Крови. Выручит.

Охотница поднялась, приложила ладони к губам и яростно зашептала:

— Такш! Дедушка Такш! Это я, Хасми!

— Да слышу уж я, давно слышу, — раздался низкий говорок где-то совсем рядом. — Вы час как языками треплете. Я уж и медом мазнул костыль свой, и помахал им, думал, совсем уж ты нюх потеряла. Кто с тобой? Намувая куда дела?

— Нет больше Намувая, — вдруг разрыдалась охотница.

Глава 11 ПОИСКИ И НАХОДКИ

Далугаеш был в бешенстве. Даже когда ему донесли, что старина Эпп, тот самый Эпп, который четыре года учил долговязого мальчишку, сына главы цеха ткачей, сына заслуженного арува из светлой Зены, управляться с мечом, сказал, что этот самый Кир Харти способен взять на меч самого Далугаеша, старшина ловчих не скрипел так зубами. Теперь же он был на грани убийства первого встречного. Убивать, конечно, никого не стал, но носы полудюжине луззи переломал, пока дошел до собственного дома. А ведь мог не сдержаться еще при той выволочке, которую устроил ему Квен. Все припомнил седой пес, и что старшина ловчих уже давнюю смерть десяти подопечных прозевал, и гаденыша харкисского упустил. Мало того, в укор ему поставил, что деревню дотла сжег, не пожалел ни детей, ни женщин! Что заложников и добытчиков на дно пустил! Видите ли, это заставит прочие деревни объединиться, выставить ополчение, новить тыны. Что ему это ополчение? Да он с сотней ловчих два таких ополчения мог бы пустить на лоскуты! Нет, пронюхал про то, что вольные налились злобой, прислал гонца, потребовал, чтобы старшина ловчих возвращался в Хилан. Мол, время упущено! Кем оно упущено? Далугаешем? А не Далугаеш ли направил в дикие чащи вольных охотников? Не он ли взял в заложники их детей? Да они не только Куранта с его крысами, они самого Хозяина леса за собственных детей приволокли бы! Пусть Кира Харти изловить пока не удалось, пусть погибли несколько ловчих, но Курант-то убит! Женушка его убита! Арнуми, Нигнас прикончены! Да и еще двое — оба рыжие не только живьем взяты, но и доставлены под очи Квена в целости и сохранности! Хоть кто-то поинтересовался у Далугаеша, чего ему стоило не выпотрошить двух последних еще в ладье? Или кто-то может похвастаться большим? Чего сумел достичь сам Квен? Где весельчак Данкуй? Или у них все надежды на умельцев из клана Смерти, которых старшина тайной службы вызвал на помощь? Что от них толку? Ведь не добрались еще до Хилана, а доберутся — все одно сами за помощью прибегут. И к кому прибегут? Так к Далугаешу же! А те воины, о которых намекнул Квен? Ловчие Пустоты? Это что еще за новобранцы? Неужели и в самом деле оттуда? А ну как и правда? Что, и они отчета у него потребуют?

Далугаеш окинул безумным взглядом гостиный зал своего дома, содрал с кованого карниза тяжелую занавесь, отшвырнул ногой резную скамью, подхватил кувшин, плеснул вина в кубок, опрокинул его в глотку, размахнулся и бросил кубок в стену. Зазвенел, поскакал по каменным плитам смявшийся сосуд. Серебряный, тонкой чеканки.

Скрипя зубами, Далугаеш выглянул в окно. На противоположной стороне улицы высился дом воеводы. Перед ним сверкала неровными стеклами казарма ловчих. У ворот казармы тянули плечи юнцы в белых плащах. Не ловчие псы пока еще, только щенки. Но чутье наработать успели, словно знали, что старшина их не в себе, словно чувствовали угрозу, — сверкали начищенными пряжками и гардами, стояли неподвижно, изображали каменные хиланские столбы. Скольких уже таких псов из тех, что постарше, потерял Далугаеш? Двадцать два человека? Что и говорить, больше, чем за последние десять лет. Две недели минуло с того дня, как улизнувший от харкисской расправы мальчишка начертил знак клана Сакува на щите клана Чистых, и где он? Растворился, как утренний туман! Улетел, как пух в ветреную погоду! Исчез! Улизнул! Скрылся!

Далугаеш размахнулся и врезал кулаком по тяжелому хурнайскому кувшину. Удар у старшины ловчих был еще тот — он легко убивал человека, приложив его чуть пониже уха. Да и так, случалось, дробил череп, вминал нос вместе с костями лица. Вот и теперь кувшин разлетелся на осколки, вино хлынуло с подоконника, а дно кувшина осталось стоять там, где стояло.

По костяшкам кулака побежала кровь, раны засаднило от вина. Далугаеш присел за широкий, вырезанный из ствола кетского кедра стол, облизал раны, закрыл глаза. Требовалось найти выход раздражению, но где ж его найдешь в Хилане? В Вольных землях еще можно было прикончить пару селян, а здесь для этого следовало иметь причины. Разве только пожертвовать кем-то из слуг?

Далугаеш поднял глаза. У выхода из обеденного зала роскошного дома старшины ловчих стоял дворничий — выходец из Зены, из родного города Далугаеша. У старика и так уже не хватало края одного уха, двух пальцев, не единожды были переломаны руки, да и кровохарканье случалось время от времени. Нет, дворничего следовало пожалеть. Годы уже не те. Убьет его Далугаеш, и кто встанет на его место? Пока отыщешь расторопного, да с разумением, прикончишь с десяток нерасторопных и глупых, да и тот, кто останется, будет ли лучше этого?

— Иди сюда, — приказал дворничему Далугаеш.

Слуга пошел вперед. Как положено, опустил взгляд, плечи, согнулся. Просил ли он о чем-нибудь Далугаеша? Да, просил. Когда однажды тот отсек ему за какую-то мелкую провинность часть уха и бросил ее в окно. Слуга тогда зажал хлещущую кровь ладонью и попросил только об одном — не мучь меня, хозяин, лучше сразу убей. А ведь не был рабом дворничий, не был. Конечно, из луззи, но не раб, нет. Где-то ведь у него и дети остались под Зеной, помогает им монетой, верно, вовсе в нищету скатились, или все на их отце только и держится, все-таки хорошо ему платит Далугаеш, хорошо. Правда, и калечит хорошо. А когда-то старик приказчиком был в тряпичной лавке, покровительствовал маленькому Далугаешу на улице, не давал его в обиду, за то и был в итоге пригрет. Наверное, уж и не рад теперь?

— Что скажешь? — спросил старшина дворничего, положив руку на рукоять меча.

Скользнул пальцами по навершию, по гарде, стал поглаживать перевязь. Едва сдержался, чудом не выхватил меч да не рубанул по покорно опущенным плечам. И то сказать, как тут сдержаться, когда украденный у него, у самого Далугаеша, меч как живой стоит перед глазами? Глуповатого Эква так не жаль было, как удивительный клинок. Хотя что он видел-то? Только пронзительный отблеск на черной стали? Да и то сквозь полировочную пасту. Отец рассказывал ему когда-то, что черные клинки бывают только у слуг Пустоты. Что еще он должен сделать, чтобы Пустота обратила на него внимание? Или всего-то и оставалось сделать одно — найти Кира Харти?

— Что скажешь, старик? — повторно процедил сквозь зубы Далугаеш.

— На вопрос отвечу, а без вопроса к болтовне не приучен, — негромко ответил старик.

Голос у дворничего дрожал, но не от ужаса. Вот уж у гребцов даже руки тряслись, когда ладья ловчих скатывалась вниз по Блестянке, а Далугаеш в бешенстве бегал между скамьями и размахивал бичом, охаживая крепкие спины. Двоим по глазу выстегнул. Десять золотых по приказу Квена выплатил мерзавцам за увечье, по пять золотых на глаз. Цену хорошего меча отдал! А бешенство не унял. Так убить старика или сдержаться?

— Мальчишку я так и не нашел, — с трудом выговорил Далугаеш. — Как ушел, негодник, к северному хребту Дикого леса, так и исчез. Послал за ним десять ловчих с пятью дикими охотниками да с одним вольным, который его видел, но пока слуху нет о них. Весь берег прочесал, на две сотни лиг от Хапы вниз лодки выставил — никого. Что делать?

— Ждать, — чуть слышно пробормотал старик. — Ждать и продолжать искать. То, что в Дикий лес ушел, — плохо. Не то плохо, что укрытие там найдет, а то, что сгинуть может. Почти наверняка сгинет. Было у него что-то приметное?

— Меч был, — заскрипел зубами Далугаеш. — О рукояти, ножнах ничего не скажу, но клинок лучшей работы. Редкой работы. Блестит как зеркало, но черен как ночь.

— Меч и надо искать, — прошептал старик. — Идти к купцам. Торгуют они с дикими, некоторые и с некуманза не гнушаются мен устраивать. Пусть бросают клич. Класть награду за меч. За вести какие. И платить. Немного, но и за полслова платить. Теперь, если сразу не всплыл, может и схорониться. Только не там твои ловчие ищут парня, господин. Его у Зены надо искать.

— Почему у Зены? — опешил Далугаеш. — Где мы и где Зена?

— Напротив Зены россыпь островов на том берегу Хапы. Болотина. Устье большой реки. Там всегда рыбалка была хорошая, хоть и опасная. И выносило… всякое. Говорят, что та речка чуть ли не половину Дикого леса под себя подбирает. Опять же, когда беглые какие или дикие в Текан возвращались, оттуда появлялись. Но тайком все, там ходки налажены были. Это, правда, в старые времена так было, но отчего бы не повториться? Да и нет у него другого пути. Если не сгинул, значит, не дурак. А если не дурак, так выйдет там, где прочие выходят. А сгинул — возвращаемся обратно, платим и ищем меч.

— Стой. — Далугаеш нахмурился.

Точно таким же тоном когда-то старик учил мальчишку, сына тряпочного арува, как ходить по улице, как драться, когда бить первым, когда уносить ноги. Впрочем, нет. Уносить ноги он Далугаеша не учил никогда.

— Стой, — повторил Далугаеш. — А если этот мерзавец уже перебрался на эту сторону? Или переберется незаметно? Как его отыскать?

Старик помолчал. Ровно столько, чтобы ответ его не показался Далугаешу нравоучением. Закряхтел, для порядка повел плечами, почесал затылок. Точно так же чесал затылок, когда Далугаеш спрашивал совета, уходя к поселениям вольных. Еще тогда старик посетовал, что в Дикий лес могут уйти беглецы, да пробормотал, что отправлять за беглецами нужно тех, кто сам в Диком лесу не пропадет. А чтоб не сбежали, детишек их в заложники взять. А если до Кира Харти сразу дотянуться не удастся, всех его родных схватить следует. Тех, от кого толку мало, кто родством пожиже, убить следует, но убить с болью, с мучениями. Так, чтобы до беглеца весть дошла. Чтобы та ненависть, что в нем дышит, закипела, в голову ударила. Ведь не с дури же он убил Эква? С дури бы уши резать не стал. Выходит, ненависть его ведет. Тогда только дожидаться остается. Один раз ненависти вкусил — и за следующим куском явится.

— А что делать с теми, кто родством поближе? — прищурился тогда старшина ловчих.

— А вот с ними с умом надо, — задумался дворничий. — Их бы тайком в пыточные палаты доставить. Доставить да расспросить. Лучше не самому, а тому, кто потом отблагодарить сможет. Тут ведь пользу надо искать, а не гарду песком чистить. Близкая родня порой острее дальней зубы на родича правит. А ну как у него где-то логово имеется? Кто тебе поможет, кроме родни? А если ловушку сообразить? Тут тем более родичей сберегать следует, спроси тех же рыбаков, когда сом лучше наживку хватает — когда она омертвела уже или когда дергается на крючке?

Да уж, насоветовал Далугаешу в прошлый раз слуга. Пальцем не притронулся старшина ловчих к рыжим, а благодарности от Квена не дождался. Теперь же дворничий снова чесал затылок, правда, усерднее, чем в прошлый раз.

— Остался у него еще кто-нибудь, кроме тех, что стражи твои порубили или живьем взяли?

— Может быть, остался родной отец, — скривил губы Далугаеш. — Но вряд ли он его знает, мать-то его была убита, когда он вовсе еще мальцом подпрыгивал.

— Мальцом не мальцом, а Эква в лицо запомнил, — заметил старик. — Он циркачом был? Всех циркачей в оборот взять. Разъехались после ярмарки? Далеко не уехали. Догнать и пригрозить. Монетку посулить, дробилкой храмовой припугнуть. Циркачи всегда по краешку бродят. Все поймут. Опять же клановые столбы под присмотр поставить. Он ведь глаз намалевал на щите клана Чистых? Может ведь и еще один щит испортить. Побеспокоиться и об этом надо. На кого у него еще зуб?

— На меня, на Ганка, на воеводу Квена, — процедил Далугаеш и вдруг вздрогнул, хлопнул себя по лбу. Ганк! Вот ведь хитрец, хиланский пес! Отправил ловчего старшим глашатаев по прибрежным городам. И ведь тоже к Зене отправил, к Зене!

— Следить надо, — понизил голос старик. — За Ганком, за воеводой да за самим собой. Только за собой следить нужно зорче. Что будет толку, если кто увидит, как этот самый Кир стрелу в тебя, господин, выпустит? Надо сделать так, чтобы его взяли в тот самый миг, как он потянется за стрелой.

— Под стрелу меня отправить хочешь? — скрипнул зубами старшина ловчих.

— Под стрелу отправить не хочу, — заметил старик. — Но если прятаться станешь, так он не только за стрелу не возьмется, может и вовсе махнуть рукой. Ищи его тогда по всему Текану.

— И тебя заодно в покое оставить? — резко встал Далугаеш, бросил на пол серебряную монету, вытащил из кисета бронзовые часы, взятые на теле Куранта, открыл крышку. — Живи пока, старик.

Данкуй имел правило — обходиться малым. Конечно, в любом городе урай с готовностью снабдил бы старшину тайной службы иши всем необходимым, лишь бы только тот сделал все свои дела и убрался из города подобру-поздорову, но не всякая помощь была на пользу. Делать все следовало тайно. Даже то, что тайны не требовало. Завязанное тайно — крепче, потому как узел никто не видел. Уколотое тайно — больнее, потому как внезапно и в нужное место. А уж когда нетайное тайным становится, тот, кто таился с самого начала, тот и в седле, а кто кричал да руками махал, тот в ярме. Хотя порой тайному только притвориться тайным следовало. К примеру, промелькнуть с уха на ухо сплетней о сыне последнего урая Харкиса. Предположить какую-нибудь глупость, вроде той, что мать того же Кира Харти, да хоть та же Аси, дочь Кастаса, ишка нынешняя. Ведь провалялась в беспамятстве год? Понятно, что годами не сходится, так для того и пускается слушок. Или любая ее сестра. Или еще кто. Главное, чтобы глаза на лоб вылезли. И чем больше вылезут, тем вернее веры той сплетне будет. А там уж лови, Данкуй, рыбку в мутной воде. Нет ничего проще, чем узнать что-то, вызывая собеседника на спор. Старайся казаться глупым, и умники не упустят возможность этим воспользоваться. Что Данкуй и делал. Въезжал в город и пускал слухи. А потом ходил по домам, склонял голову перед знатными матронами, заговаривал о том о сем, таращил глаза, поднимал брови, всплескивал руками, а после слушал, слушал, слушал. И чем больше слушал, тем более убеждался, что или ребенка дочери урая Сакува надуло неизвестно каким ветром, или родила она его вовсе от безродного крестьянина или нищего бродяги. А уж попутно, особенно если не гнушаешься прошвырнуться по грязным трактирам, многое выведать можно было, И кто такой слепой Курант, и кто у него в приемышах, и как что началось, и есть ли у него какие интересы во всех этих городах, и есть ли какие знакомства? Эх, жаль, что толку от собранного да разведанного пока не прибывало. Свиточек, куда Данкуй заносил все выведанное, вроде и становился толще, а ясности не наступало, да и отца Кира Харти никак нащупать не удавалось.

Но сдаваться Данкуй не привык. Разослал гонцов во все города вперед себя. Приказал отираться на площадях да постоялых дворах. Наказал учесть всех слепцов, да не только нынешних, а и прошлых и мимолетных. Где кто интересовался домами? Где кто приценивался к наделу земли под строительство? Опять же где мелькал черный сиун да при каких обстоятельствах? А еще что о сиунах говорят? А что случалось чудного?

Пока одно да другое, побывал Данкуй в Намеше, в Гиене, а потом, вместо того чтобы повернуть на Кету или на Ламен, вдруг отправился к Парнсу. Спутников имел всего двоих, но таких, которые стоили вместе десятка других теней. Самого Далугаеша смогли бы вдвоем взять, да и вопросов лишних не задавали.

Горная дорога была многолюдна. Телеги тянулись к перевалу и с перевала одна за другой. Ветер сдувал в пропасть подсохший да размолотый копытами конский навоз. И то сказать, лето — самое время для перевозок. Везли же все, что обычно везли с Гиблых земель. Соль, медную руду, железную руду, олово, пластины мрамора. Туда везли ткани, зерно. Осенью потянутся с перевала повозки с мехами, мясом. С рыбой из горных рек Северного Рога. А вот в те дни, когда где-то на этих самых дорогах были настигнуты беглецы из Харкиса, дорога была пустынна. Самое начало зимы. Лед на перевале.

Троица миновала старый оплот, у которого шумным табором расположились гиенские пастухи, что гнали овец за горы своим ходом, затем миновала деревеньку и придорожный алтарь Пустоты с кострищем из двенадцати камней для сжигания мертвых. Оказалась на высоком обрыве, под которым среди порогов шумела речка Бешеная.

Данкуй спешился, подошел к краю обрыва, посмотрел вниз. Потом нашел взглядом одного из спутников.

— Опроси каждого в деревне. Узнай, кого сжигали десять лет назад на этом кострище. Кто умер. Интересует ребенок возраста шести-семи лет. Я буду ждать в Парнсе.

У ворот Парнса, которые были просто-напросто стальными тяжелыми дверями, перекрывающими вырубленный в скале проход, Данкуй отослал второго спутника.

— Скачи на север. На излете предгорий, в двух десятках лиг, поселок горняков Хастерза. Там же стоит отряд гвардии иши. Пятьдесят человек. Меня интересует, выступал ли десять лет назад осенью на их торжище Курант со своей повозкой. Посмотри записи в трактирах или в писцовой книге местного старшины. Должны быть отметки о разрешении поставить балаган. Слепой вроде бы не упускал случая подзаработать звонкую монету в конце сезона, когда горняки просаживают летние заработки, но нужно знать точно. И если выступал, сколько с ним было приемышей? И возвращался ли после?

Всадник кивнул и направил лошадь дальше, а Данкуй усмехнулся и загромыхал кулаком по стальным воротам. Ждать ему пришлось долго. Наконец где-то в отдалении загремели одни ворота, потом другие. Раздался равнодушный голос:

— О прибежище просишь или испрашиваешь о чем?

— Испрашиваю, — ответил Данкуй.

— О чем интерес имеешь? — гундосил все такой же равнодушный голос.

— О прошлом, — прищурился Данкуй.

— Кто?

— Данкуй, милостью Пустоты, — расплылся в усмешке старшина тайной службы. — Хочу говорить с провидцем.

— Провидец нездоров, — пробурчали за воротами, но засов заскрежетал, и створки ворот пошли наружу. На свету появился седой старик в серой куртке, серых портах и стоптанных сапогах с дырами.

— Жив еще, Ирмалант?

— Только волею Пустоты, только волею Пустоты, — загундосил старик. — Продуло, однако. Спину ломит.

— Ее у тебя ломит последние лет двести, — усмехнулся Данкуй. — Поговорить надо, приятель. Одно с другим составить, другое прочь раскинуть. Есть у меня подозрение, Ирмалант, что всплыл очередной отпрыск Эшар.

Разговор Данкуя с седым старцем был долгим. Закончился он только на следующее утро. Тени ждали старшину тайной службы у выхода из Парнса. Один из них доложил, что десять лет назад в деревне погибли под обвалом отец с малолетним сыном. Нашли их не сразу, но обряд провели как положено, разложили костер на алтаре, да ненастье по домам загнало. Наутро слышали выстрелы в горах, а потом оказалось, что дождем костер прибило, но на алтаре остался только взрослый, ребенок пропал. Второй сообщил, что Курант в Хастерзе представление давал, но приемышей у него было только двое. Вернулся года через два уже с тремя.

Данкуй слушал, улыбался и кивал каким-то собственным мыслям.

— Ну что еще? — наморщил он лоб, увидев вопросительное выражение лиц верных слуг.

— Сиуна видели мы, — сказал один из них, переглянувшись с приятелем. — Хиланского сиуна. Вот прямо здесь, у входа в Парнс. Стояли тут, языками чесали, оглядываемся, а он словно каменный столб, как истукан какой за спиной появился. А как оборотились, он пылью рассыпался, так смерчем и улетел!

— Выходит, языком чесать надо меньше, — рассмеялся Данкуй и послал лошадь в сторону столицы.

Квен лег спать сразу после того, как Далугаеш покинул его. Давно уж так сложилось — когда голова начинала трещать от размышлений, следовало поспать. Недолго. Хватало часа или двух. Зато потом решения принимались на свежую голову, да и спешка куда-то пропадала. А решение принять следовало. Со дня на день должны были прибыть посланцы клана Смерти, а вслед за ними или раньше и ловчие Пустоты. О последних Квен и думать не мог без дрожи. Хотя именно к воеводе явиться должны были только первые. А у прочих и правитель иной, и отчета с них не стребуешь. Да и не нужен тот отчет. Ни мгновения не сомневался Квен, что возникнет нужда, и явятся ловчие Пустоты прямо в его дом, и не только спросят то, о чем захотят, но и голову снесут без раздумий. Но теперь его волновало другое. И в том числе то, о чем известил его Далугаеш.

В этот раз Квен спал недолго. Получаса не прошло, как поднялся, ополоснул лицо холодной водой, подошел к столу, на котором лежал старый сломанный меч. Простенький меч, неплохой стали, но работы обыкновенной, красная цена ему была бы пара золотых, оружейники Хилана, пожалуй, клинок бы получше сообразили, все-таки и глубоких зазубрин не счесть, да и что теперь говорить о мече, если переломлен он пополам? Нечего было бы говорить, если бы не вытравленный значок на клинке. На четыре пальца пониже гарды. Как раз там, где у хорошо отбалансированного оружия находится центр равновесия. Значок был багровым. Точно таким, каким отмечались мечи клана Смерти. И сломан меч был в соответствии с правилами клана Смерти. Оружие не должно достаться врагу. Если воин клана Хара умирает, он ломает собственный меч. Помнится, когда-то Квен дивился этому правилу, и не тому обстоятельству, что лучше бы умирающий воин оставлял меч сыну или внуку, а другому. Как можно сломать меч, если тебя самого уже убили? Перемогли в схватке, проткнули сердце или вовсе снесли башку с плеч? Прежний воевода, который и впрямь закончил жизнь в придорожном трактире, сказал тогда, что ни снесенная башка, ни проткнутое сердце ничего не значат. Умирая, воин клана Смерти ломает свой меч. Ломает даже мертвым. А если не сумел сломать, значит, не был он воином клана Смерти. Слепой Курант, выходит, был им до конца своих дней. И, уходя в Пустоту, сделал все как должно. Стоял насмерть, прикрывая своих, почти всех спас, пусть и ненадолго. И увел с собой в Пустоту дюжину ловчих.

Квен, как обычно, когда он думал о чем-то, подошел к окну. Его окна выходили во внутренний двор казармы, дом Далугаеша стоял на соседней улице. Кипел пучеглазый, когда уходил от воеводы, только что не булькал. Не убил бы кого-нибудь по дороге. А ведь тоже когда-то упражнялся в этом же дворе. Молодые ловчие стучали деревянными мечами. Каждый из них знал, что в случае его гибели семья получит десять золотых. Десять полновесных золотых монет, за которые можно купить приличный домик с садом. Или два меча отличной работы. Или пять мечей попроще. Вроде меча Куранта. Хотя нет, такого меча не купить ни за какие деньги. Что ж, выходит, что поход Далугаеша обошелся ише в двадцать два кошеля по десять золотых? И еще два кошеля по пять золотых, которые придется заплатить за увечья, что нанес воинам неистовый старшина? Нет, за двоих последних старшина ловчих сам расплатится. Но в смертях ли беда? Да будь воля иши, он бы все мостовые Хилана кровью ловчих полил да по сырому засыпал золотом, если бы это могло остановить Пагубу. Не переживет иша Пагубу. Ни один еще не пережил. И конец у них всегда один и тот же. Где бы ни прятался правитель, появляется слуга Пустоты и сносит ему голову. И каждый иша знал об этом.

«Ничего, — Квен еще раз посмотрел во двор, где кроме молодых воинов скучал без вестей гонец, — сегодня же с гиенским кораблем поплывут по водам Хапы вести для иши. Кир Харти еще не взят, но его приемные отец и мать мертвы, укрывальщики циркачей мертвы, названый брат Кира и дочь кузнеца Палтанаса, что вроде бы уже приросла к рыжему парню, захвачены. А ведь молодец старшина ловчих. Мерзость, конечно, но молодец».

Квен нахмурился, вспомнил рассказ Далугаеша. Главное было сделано еще до того, как несколько селений вольных пришли в себя и объединились, чтобы дать отпор теканцам. Впрочем, отпор давать и так начали — из двадцати двух погибших ловчих десяток на мстителей из вольных приходился. Ямы-ловушки, самострелы, яд, стрела из зарослей — все годилось. Да и не в первый раз все это повторялось. Всякий иша время от времени отправлял гвардию на усмирение Вольных земель, но как раз теперь это было бы не ко времени, да и узнай тот же Квен, что кто-то забрел на его землю да сжег поселок вместе с детьми и женщинами, сам бы рванул рубаху на груди. Но в том после разбираться придется, а вот с самым главным у Далугаеша не сложилось. Да, сумел привлечь пяток диких охотников, наверное, пригрозил семьям, не без этого, снарядил с ними десяток ловчих из лучших, отправил в Дикий лес. С ними под надзором ушел некто Паш, который успел разглядеть Кира Харти в лицо. Вот эти молодцы пока пропали, так и Дикий лес не рощица на берегу Хапы. Ждать надо. А вот ловчих, что лодки в русле Блестянки держат, пора бы уже убирать, не будет от них толку. Но приемышей Куранта — не только Кира, но и названую сестру его, Негу, — искать надо. Интересно, придумает что-нибудь старшина ловчих для их поиска или так и будет зубами скрипеть без толка?

А смог бы и Квен поступить так же, как Далугаеш? Поймать десяток местных следопытов, выставить перед ними их же детей и пригрозить им смертью, пока их отцы не согласятся показать потайные тропы на левом берегу Блестянки? Пока болота не раскроют? Понятно, что пользы от рассуждений нет, если дети все равно уже убиты и следопытам уберечься не удалось, но сам Квен смог бы?

Воевода зажмурился, вспомнил копоть и смрад Харкиса. Пролитая кровь напоминала вино. Пьянила. Страшно было, колотило всего, но чем дальше, тем сладостнее дышалось. Почему он сначала отрезал уши и только потом убивал? В конце так и вовсе безухих, но еще живых велел в костер забрасывать. Зашевелился внутри какой-то мрак, и если не приказывал ему, то рукой водил точно. И пьянил, пьянил, пьянил…

Этот самый Паш привел Далугаеша к водопаду, похвастался, что давно уже следил за трактирщицей и ее братом, намекнул, что надеется перебраться на жительство в славный Хилан. Как же, интересно, Далугаеш не прирезал наглеца за эти слова? Хорошо, что не прирезал. Тот пробрался под струями и по тонкой, едва приметной тропке вывел ловчих к пещере. Возле нее еще котелок дымился на костре. Одежда сушилась на бечеве. В пещере лежаки на шестерых. За лежаками расщелина. Далугаеш послал в пещеру ловчего с факелом, тот упал с воткнувшимся в горло ножом через десять шагов. Послал второго, без факела, только и услышал — предсмертный крик. Приказал навертеть на стрелы тряпья да стрелять огнем внутрь, оказалось, что поворот впереди через два десятка шагов, а что за ним — не видно. Остервенел. Так и погнал внутрь всех ловчих, что были. Без факелов. Вот уж там Курант и развернулся в темноте. Скорее всего, и его самого случайно зацепили. Затоптали, можно сказать. Потом уже и бабу его посекли. Саману.

Квен вспомнил доклад лазутчиков. Самана — дочь обедневшего арува из клана Травы из-под Кеты. Была изнасилована. Жестоко изнасилована. Удивительно, что выжила, какая уж там семья, дети. Известно было, кем изнасилована, но сластолюбцы оказались уж больно важны. Сынки тогдашнего урая Кеты. Трое. Суд даже не принял жалобу родителей Саманы. Те так и умерли от позора. И мать, и отец. Кредиторы забрали дом, девка сунула голову в петлю. Вытащил из петли ее Курант. Тогда еще он пешком ходил по городам Текана, забавлял народ на площадях. Пригрел горемыку. Потом пять лет в Кете не появлялся. А сынки урая за эти пять лет все передохли. Все страшной смертью умерли, так вроде бы тогда показались все смерти несчастными случаями, а теперь-то что…

Квен довольно усмехнулся. Да уж, чего теперь выяснять, кто перебил десятерых ловчих, что отрезали уши подставному трупу? Курант и перебил. Об этом и следует доложить ише. А об остальном следует пока умолчать. Подробности о том, что пещера та, в которой Курант положил дюжину ловчих, оказалась сквозной, выходила такой же расщелиной в болотину, которой и края не видно, ише не нужны. Если бы не охотники из вольных… Жаль, что Арнуми и Нигнаса Далугаеш живыми не довез до Хилана. Ладно, хватит и двоих, нынче же надо будет допросить. Еще бы решить, что с четырьмя трупами делать? Ничего, пусть пока в соли полежат. Значит, имеются Харас и Лала. Один — рыжий молодой здоровяк из-под Ламена, когда-то нищий мальчишка-луззи без рода и без племени. Вторая — пропавшая дочь кузнеца. Где же остальные — узкоглазая Нега, бродяжка из Туварсы, и ловкач Кир Харти? Кто они сами по себе: Харас, Нега, Кир? Лазутчики доносят, что не было среди циркачей ловчее этой троицы. Или всякий камень, что подбирал Курант, в его руках в драгоценный превращался? А в моих руках?

Квен закрыл глаза. Неделю уж как отбыл в Ак Тарп, а вестей от него все еще не было. Впрочем, до Ака путь неблизкий, что через развалины Араи, что через Зену — все одно больше тысячи лиг. Однако с ярлыком на сменных лошадей должен уже был добраться. Да и прибудет туда Тарп, сразу не откликнется, осмотреться нужно, разобраться, что к чему. Да и известия передавать через башни надо с умом, хотя Тарп сумеет. Это не Далугаеш. Понятно, что и у Далугаеша рука с мечом не дрогнет, так Тарп и голоса не повысит, и не моргнет лишний раз, и обдумает все не раз. И не предаст.

Квен задумался: не предаст ли? Нет, не предаст. Семья его здесь, дом его здесь, да и проверен Тарп, много раз проверен. Если таким не верить, значит, никому не верить. Или все-таки не верить никому?

Воевода поскреб ногтями лоб. Нет, все правильно он сделал. Пока не настала Пагуба, стоило рискнуть. Доверить умельцу самое важное. То, что разузнал Квен у храмовников, когда по указанию Тепу к нему были присланы пять постоянных писцов Храма Пустоты, и то, что он наконец вспомнил.

Во многих городах Текана имелись лекари. Все они были людьми щепетильными, потому как страшились храмовников, по этой же причине все платили храмовникам за так называемый надзор за лечением без колдовства. Многие из них излечивали безнадежных больных. Конечно, из числа арува, кто станет беспокоиться о луззи? Но только в одном городе видели сиуна Харкиса — белый то ли столб, то ли смерч, который принимал облик человека. Понятно, что переписчики не знали, что за чудо они ставят на учет, но Тепу так и сказал, сверившись с потрепанным свитком:

«У каждого города свой сиун. И если города нет, то будет сиун бродить по Текану, словно сухой лист дерева, носимый ветром. Возьми хоть черного сиуна. А вот в Харкисе как раз был белый сиун. Помечен в наших книгах как сгусток белой мглы, иногда принимающий очертания человеческой фигуры. Хотя тут как посмотреть, ведь и сиун Ака — сгусток мглы, правда, не белой, а серой, да еще с приморозью, но так тут ведь и путаница могла случиться?»

Квен не верил в путаницу, потому как во всем остальном писцы были удивительно точны, да и лекарь в Аке, по слухам, был особенным. Редко брался за лечение, но когда брался — рассказывал, что он делает. В подробностях. Правда, звали его не Хаштай, но долго ли сменить имя, когда что-то звенит в кошеле? И если даже он не отец Кира Харти, так уж точно должен знать, кто его отец. Главное, что Тепу ничего не знал о лекаре. Никто не знал, кроме Квена и Тарпа. И, кроме них двоих, никто не знал и еще одного важного обстоятельства. Обстоятельства, которое наконец припомнил Квен. У маленького Харти были не только иссиня-черные волосы и шрам на лбу, но и ослепительно-зеленые глаза. И уж глаза явно были не в мать.

Трое всадников въехали в Намешу ранним утром. Они ничем не выделялись из числа обычных путников, разве только без сомнения причислялись к арува, потому как несли на поясах мечи, да широкие плечи выдавали скрытые под куртками легкие доспехи. Но пыль, пропитавшая их одежду, да и усталый вид гиенских лошадок подсказали бы внимательному наблюдателю, что все трое находятся в пути уже много дней. Вот только ни тени усталости не наблюдалось в самих седоках. Не было в их действиях и излишней суеты. Все трое вместе подъехали к страже на проездных воротах, спешился самый молодой из них — имя которого было Игай. Седой старик, которого звали Заманкур, и тонкая девушка по имени Хурта остались в седлах. Старшина стражи начал было орать, что спешиться должны все трое, но Игай показал ему что-то, и бледность на лице ветерана подсказала его подчиненным, что странных всадников следует пропустить в город без излишних разговоров. За воротами Игай снова спешился и подхватил под уздцы сразу трех лошадей. Старик и девушка разошлись в разные стороны и тут же смешались с толпой. Весь наступающий день им предстояло слушать, слушать и слушать, о чем говорят и чем дышат жители города Намеши — вотчины клана Крыла, клана Паттар. До Хилана оставались три сотни лиг.

Тем же утром еще трое воинов достигли первых целей.

В город Ак по дороге из Туварсы въехал огромный мужчина, которому было бы впору сидеть на быке, если бы его конь не был подобен самому большому из быков. Мужчина бросал по сторонам такие мрачные взгляды, что всякий испытавший их на себе чувствовал себя поджаривающейся на вертеле тушкой. То же самое почувствовали и стражники, которые стояли на воротах Ака. Никто не шагнул навстречу нежданному гостю, и не потому, что на груди его висел бронзовый диск смотрителя, и тем более не потому, что этот диск был больше обычного в два раза, — ужас сковал их члены.

— Ваппиджа! — рыгнул свое имя в сторону стражи гигант и направил коня к ближайшей гостинице, хозяину которой явно предстояло пережить сердечный приступ. В гостинице Ваппиджа заказал целого поросенка и добавил, найдя взглядом дрожащего хозяина: — Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро.

В тот же час к развалинам Харкиса подъехала женщина столь же отталкивающей внешности. Остановившись на том месте, где когда-то находились ворота Харкиса, она изрекла:

— Суппариджа, — и спрыгнула с коня. Хрустя битым камнем, на котором из-за засолонения почти не росла трава, она добралась до огромной черной проплешины. Здесь женщина сбросила куртку, сняла пояс, подобрала, завязав тяжелым узлом, пышные рыжие волосы, засучила рукава и принялась рыть пальцами землю. Вскоре вслед за углем и слежавшимся пеплом в стороны полетели обгоревшие кости. Земляные работы прекратились уже на закате. Страшная, вымазанная в грязи Суппариджа выпрямилась, выбила о колено пепел из обугленного черепа, принюхалась к нему, лизнула и вдруг завыла зверем, подняв лицо к темнеющему небу.

На закате на заброшенной мертвой пустоши, которая когда-то была городом Араи, появился третий всадник.

— Хантежиджа, — чуть слышно прошелестел он у белеющих сквозь землю, словно кости, камней, спрыгнул с лошади, вытащил из ножен меч, клинок которого был черным, не дающим ни отблеска, словно черный бархат праздничных балахонов храмовников, и принялся чертить какой-то странный рисунок. Когда он закончил, то вернулся к лошади и вытащил из мешка, притороченного к крупу зверя, перепуганную селянку. Хантежиджа был лишь немногим крупнее пленницы, но управлялся с девчонкой так, словно она была меньше его ростом в десять раз.

— Я не из клана Крови, — шептала она, хрипя от ужаса. — Я из Ламена ехала. Я из клана Огня! Я же говорила, я не из клана Крови. Из клана Крови никого не осталось. Их тут уж больше ста лет никого нет…

Хантежиджа ее не слушал. Он приволок девчонку в центр рисунка, положил на землю и, не говоря ни слова, вонзил ей в живот меч. Несчастная захрипела, забилась в судорогах, и в то же мгновение по вычерченным линиям побежало пламя. В минуту на пустоши, которая осталась после разрушенного слугами Пустоты Араи, образовался странный рисунок, состоящий из двенадцати кругов, вписанных в одну большую окружность и посеченных прямыми линиями. Образовался и с треском погас. Только контур девушки, которая продолжала хрипеть и биться в судорогах, все еще светился.

— Не вышло, — задумчиво пробормотал Хантежиджа, выдернул из умирающей меч, отсек им же ей руку и отправился к коню, на ходу отрывая зубами куски плоти.

Глава 12 НАТТА

Такш оказался полукровкой. Лук заподозрил это еще ночью, когда понял, что расплывающаяся во тьме фигура на голову выше его, но смог задуматься об этом странном обстоятельстве только к полудню следующего дня, когда старания странного, пахнущего медом и дымом старика принесли первые плоды — Нега уснула. Щеки ее порозовели, дыхание стало ровным, и, хотя лоб продолжал оставаться горячим, ей явно стало легче. Лук, выполняя поручения старика, метался по просторной, сплетенной из тростника и широких листьев хижине: кипятил воду, смешивал какие-то мази, толок в ступке незнакомые орехи и семена, застирывал полосы мягкой ткани. А Хасми, которая и сама едва держалась на ногах, протирала тело Неги пучками розового мха, вливала ей в рот снадобья, разминала ноги и руки. Это продолжалось до тех самых пор, пока сама Хасми не свалилась без сил. С первыми лучами солнца Такш наконец-то перестал втирать что-то в раны Неги, вытер пот со лба и потребовал, чтобы Хасми снимала порты. Охотница неожиданно смутилась, покосилась на Лука, который был уже в том состоянии, в котором не удивился бы даже сотне обнаженных женщин, но порты стянула, выпрямилась, закутавшись в какой-то то ли платок, то ли тряпицу, но тут же была безжалостно промята твердыми пальцами старика и отправлена на соседнее с Негой ложе.

— Вот ведь непоседа, — проворчал лекарь. — Распрыгалась. А хромота откуда? Зубами скрипишь зачем? Нога-то сломана! Ну не так чтобы совсем, но трещина имеется, это точно. Вот я и нашел себе компанию на ближайшую пару недель.

Лук попытался расспросить лекаря, что значат слова насчет «компании на пару недель», но Такш снова погнал его кипятить воду да перетирать какие-то ягоды, помогать ему смачивать мазями тело Хасми и обертывать какими-то листьями обеих девушек. И Лук смачивал, натирал, обертывал… И свалиться и уснуть ему прямо там, где он стоял, мешало то самое обстоятельство, что он смачивал, натирал и обертывал, но не по причине наготы девчонок, которые краснели и закрывали лица ладонями, а из-за обилия кровоподтеков и ссадин под их одеждой.

— Все, — сказал Такш в полдень, когда лучи солнца стали бить через редкую крышу хижины. — Теперь девкам спать. И тебе тоже.

«Тоже» — Лук слышал уже в полусне и, погружаясь в теплую, сладостную, вязкую темноту, успел подумать о том, что он, кажется, засыпает, но успел ли он куда-нибудь лечь, или засыпает с котлом в руках посередине хижины, так и не понял.

Проснулся Лук только на следующий день. Снова занималось утро, где-то в отдалении слышалось кваканье лягушек и даже зудение комаров, которые, наверное, относились к Такшу с почтением, потому как зудели на расстоянии от его обиталища. Лук приоткрыл глаза, сообразил, что спит он в гамаке, который подвешен между двумя деревьями, а значит, попал он в это непривычное ложе не своими ногами. Затем понял, что зудят не комары, а пчелы, и даже разглядел несколько колод-ульев в отдалении, а затем увидел и Такша, который подходил к хижине с ведром воды.

— Жалко Намувая, — прогудел Такш и опустился на деревянный чурбак возле Лука. — Твоя какая? Со стрелкой или с переломом?

— Моя? — растерялся Лук, попытался сесть, едва не вывалился вниз головой из гамака, но успел ухватиться за ветку дерева. — Со стрелкой моя… сестра она. Сводная.

— Все мы тут сводные, — пробурчал Такш. — Уходить будешь? Хасми сказала, что тебе к Хапе надо. Непростое это дело, считай, под пять сотен лиг. По течению, правда. Но может и получиться. Ты парень крепкий, приложили тебя явно не слабее, чем подружек, однако там, где у девчонок кровоподтеки да раны, у тебя царапинки да ссадинки. Да и уносить тебе каменный ножик следует. Раз эта игрушка разгорелась, просто так не потушишь. Уносить, не то припечет нас тут так, что хрустеть будем на укус. Хозяин Дикого леса за такие безделушки не жалует.

— А они? — спросил Лук. — Им здесь ничего не угрожает?

Он оглянулся. Хижина стояла среди раскидистых деревьев, тут же что-то зеленело на куцых грядках, стояли какие-то бочки, старые ульи, на веревке висело белье Неги и Хасми, сушилась кверху дном спасшая путников лодка.

— Даже не смотри, — посоветовал Луку Такш. — На такой лодке далеко не уплывешь. Нет, конечно, есть чем помазать, чтобы так не мокла, но тут по берегам много всякой дряни скитается, на интерес стрелой продырявят и даже не пойдут посмотреть, кого проткнули. А что касается угроз девчонкам… Я им не угрожаю, годы уже не те, а уж все остальное не по моей воле. Пока они здесь у меня, ручаюсь, а уж если сойдут с острова… Ты мать деревьев видел? Так вот у меня тут — как у ее подножия. Сейчас тут пусто, лето только начинается, а потом пойдут с болячками да хворями. Иногда по десятку некуманза шалаши свои ставят. Но это все на другом берегу моего островка, и сюда не ходят. Пчел боятся!

— Сколько им еще нужно лежать? — спросил Лук.

— Лежать? — ухмыльнулся Такш. — Хасми уже ускакала с костылем к реке, обмыться хочет. А Нега твоя ждет, когда ты ее обмоешь. Ну или думаю я так. Ты давай, парень, поговори с ней, может, ей надо чего, а то уж пора и перекусить с утра. Сам-то уж сутки в рот ничего не бросал? Вчера-то еле поймать тебя успел, как не ошпарился, удивляюсь. Ты как шел с котлом, так и падать начал…

Нега от обмывания отказалась с ужасом. Но ее расширенные глаза, в которых вместе со стыдом промелькнуло еще что-то, обрадовали Лука.

— Ничего. — Она коснулась раны, поморщилась. — Рука двигается, значит, ничего не задето. Но Такш сказал, что пару недель полежать придется. Но я раньше встану. Хасми сказала, что как сил наберусь, так доведет она нас… меня до Хапы. Ты уйдешь?

— Не от тебя, — после короткой паузы сказал Лук… — Надо добираться до Текана и немного пошуметь там. Чуть-чуть. Чтобы отвлечь ловчих от Куранта. Да и от тебя тоже. Отвлеку и буду ждать вас.

— Ага, — с сомнением скривила губы Нега. — Сомневаюсь. Пойдешь ведь в Хилан? Хочешь убить тех двоих? Далугаеша и второго ловчего? А если не сможешь? Хочешь, чтобы я осталась одна?

— Лучше скажи, где мы можем встретиться в Текане, — стиснув зубы, попросил Лук. — Курант ведь тебе передавая все укрытия? В котором я тебя отыщу?

— А ты хочешь меня отыскать? — вдруг заплакала Нега.

Лук вздохнул, наклонился, осторожно обнял сестру и держал ее в объятиях, пока она не успокоилась.

— Четыре укрытия у Куранта имеются, — наконец смогла говорить Нега. — Мне известно обо всех. Харасу только о двух.

— Мне так вообще ни об одном, — обиженно произнес Лук.

— Глупый, — улыбнулась Нега. — Когда Курант мне рассказывал о них, он все равно что тебе рассказывал. И еще он сказал, что не видит ничего, но зато слышит столько, сколько ни одному зрячему не ведомо. Сказал, что даже сердце у каждого стучит по-разному. А у нас с тобой одинаково.

— Ты уверена? — нахмурился Лук, приложил левую руку к собственной груди, правую протянул к Неге, замер в нерешительности.

— Не бойся. — Она взяла его ладонь, прижала ее ниже раны. — Слышишь?

— Слышу, — прошептал он. — Только не понимаю ничего. Наверное, следовало все-таки Куранту ослепить меня. А почему Харас знал только о двух укрытиях?

Нега нахмурилась:

— Те два укрытия, что Харасу известны, Курант вместе с Харасом и придумывал. Еще два уже только со мной. Курант сказал, что Харас слишком горячий. Слишком, понимаешь, — она закрыла глаза, — ну как котелок, который на солнце стоит. Он нагревается, но никогда не закипит. А Харас кипит. Он сам себя разжигает изнутри. А кто себя изнутри жжет, выгореть может.

— А я разве не жгу себя изнутри? — удивился Лук.

— Ты горишь, но не жжешь, — хмыкнула Нега. — Ярко горишь. Тепло возле тебя. Ты не забывай обо мне. Хорошо?

— Считай, что я ухожу не в Текан, а иду к тебе, сестренка, — серьезно сказал Лук.

— Харас слишком близко принимал то, что он видел, — прикусила губу Нега. — Он хороший парень, но с трещинкой. Разве ты не видел, как горели у него глаза, когда мы были в доме у намешского судьи? Да, у того самого, что ударил Саману хлыстом. А помнишь, как Харас получил жердью по спине от старшины стражи Ламена? Знаешь, почему Курант отказался наказывать того вояку?

— Знаю, — кивнул Лук. — Потому что Харас сам оскорбил стражника. Он нарывался.

— Вот, — пожала плечами Нега и поморщилась от пронзившей ее боли. — Но если все будет хорошо, Харас так и останется хорошим парнем. Но хорошо не будет, и все-таки я молю Пустоту, чтобы и с ним, и с Курантом, и с Саманой все обошлось. Курант рассказал Харасу об укрытии в Намеши и Хурнае. Но в Хурнае их два. Он знает об одном. Еще есть укрытие в Зене. Я расскажу обо всех. И еще. У меня в поясе золотые монеты. И серебро в воротнике жилета. Забери все или почти все, а то я уже замучилась таскать такую тяжесть. Так ты вернее обо мне не забудешь. Ладно, — она засмеялась, — шучу. И еще у меня будет к тебе просьба.

— Да, — наклонился Лук.

— Пожалуйста… — Она положила ему руки на плечи. — Пожалуйста, не называй меня сестренкой. Только по имени. Хорошо?

— Однако я не вовремя? — хмыкнула у полога хижины Хасми, заставив покраснеть Негу. — Собирайся, парень. Подивись, что приготовил для тебя Такш. Интересное суденышко. Он собирался селить в нем пчел, но решил приспособить в качестве лодки. Пожалуй, что лучшего способа добраться до Хапы не будет. Но плыть тебе предстоит долго. Недели две. Если не грести. А грести не удастся, суденышко потайное.

— Я буду грести, — твердо сказал Лук. — Хотя бы ночью.

— Ну смотри. — Хасми растрепала мокрые волосы. — Ты верь Такшу. Он моей крови, моего клана. Пусть только и наполовину. Его отец — выходец из клана Эшар. Мать — некуманза. Он здесь вроде своего, но, боюсь, через недельку-другую нам с Негой тоже придется уходить. Но мы пойдем не торопясь, на кожаной лодке. Не волнуйся, для меня это не первый поход.

— Я помню, как мы мочили ноги, — усмехнулся Лук.

— В хорошем настроении, да с целыми ногами и руками, искупаться в удовольствие, — помрачнела Хасми.

— Так отчего спешить? — не понял Лук.

— Твой нож проснулся, — медленно проговорила Хасми. — Уж не знаю, как тебе это удалось, но разбудил ты его. Или тебя не удивило, что ты отсек тому великану ногу? Я бы даже сказала, что отжег. Это магия. Конечно, не дай тебе Пустота воспользоваться им в Текане, говорят, что храмовники всякую магию чувствуют за десять лиг, но думаю, что вспыхнул он на перевале ярко. Если ты его бросишь в воду Натты, Хозяин Дикого леса воду из реки вычерпает, чтобы добраться до него. Уносить его отсюда надо, не то беду навлечешь и на нас, и на Такша.

— Я не брошу его в воду, — уверенно сказал Лук. — Унесу. Лучше скажи, только Намувай мог передавать и принимать вести от Арнуми? А ты?

— Я — нет, — стиснула губы Хасми. — Да и что я могу ей передать? Поверь, она уже знает о его смерти. Если они были нитью соединены, неужели она не почувствовала, что нить провисла? Это все, что ты хотел спросить?

— Нет. — Лук колебался. — Скажи мне, разве сто с лишним лет назад, когда слуги Пустоты осадили Араи, разве они убивали не всех? Я думал, что никого из клана Крови не осталось.

— Нет. — Голос Хасми стал безжизненным. — Убивали не всех. Впрочем, убивали всех, но не разыскивали всех, кто был в отъезде. Мой прадед сумел бежать. Но потом всем членам клана Крови пришлось уходить в Вольные земли, потому что храмовники объявили нам войну. Они сказали, что Араи виновен в Пагубе, поэтому все члены клана Крови должны быть уничтожены. С тех пор мы изгои.

— Но почему убивали не всех? — не понял Лук.

— Когда мой отец еще был жив, он говорил, что слуги Пустоты знали, кого искать, — прикусила губу Хасми. — Они пришли к воротам Араи и потребовали выдать им дочь урая. Горожане отказались. Они стали сражаться и все погибли. И дочь урая тоже погибла.

— А сиун в Араи был? — проговорил Лук.

— Был, — кивнула Хасми. — Когда ворота Араи упали, то урай приказал бросать со стен детей. Их бросали в ров с водой. Кое-кто сумел спастись. Пагуба только начиналась, слуг Пустоты было не так много. Так вот от этих счастливчиков или несчастных дошли слухи, что перед гибелью Араи сиуна видели все. Он сражался на стенах вместе с воинами клана Крови. Сражался против слуг Пустоты. Он был черным. Словно черный человек. Но никто не мог разглядеть его лица.

Это действительно была колода для пчел. Такш прикрепил к ней снизу что-то вроде киля, обжег и замазал глиной комли и сдвинул странное суденышко в воду. Внешне оно и в самом деле не бросалось в глаза. Гнилое бревно, подобных которому, по словам старика, Натта несла к просторам Хапы немало. Ляжет Лук внутрь, осядет суденышко еще на ладонь, так и вовсе ничем от гнилушки отличаться не будет. Вместо летка для пчел — разломанная дыра для дыхания, через которую при необходимости можно высунуть голову и осмотреться, на вид же — обыкновенное дупло. Дверцы для выема сот, которые Такш когда-то вырезал из того же бревнышка и навесил на кожаные петли, сидели по месту плотно, как влитые. Всего и дел было — переладить петли на внутреннюю сторону. Хочешь — лежи, хочешь — открывай, садись и греби. Но не слишком усердствуя — осадка низкая, можешь черпануть воды.

— И много теканцев ты уже таким способом отправил на родину? — поинтересовался Лук, укладывая внутрь колоды мех с водой, еду, оружие, весло, камень на веревке вместо якоря, если потребуется остановиться где-нибудь в речных зарослях.

— Тебя первого, — хмуро заметил Такш. — По одному никто не ходит, а вдвоем в бревне несподручно. Обычно народ скатывается к Хапе за пару недель. В лодках идут. Есть дорожка, есть. Хасми знает. Когда по большой воде, когда через рукавчики и болотца, когда и лодочку на плечах перенести надо. Но ты должен пройти, должен. Только шибко не дивись, если что чудное увидишь. Да нос не высовывай особо наружу днем. У некуманза в среднем течении и лодки есть, могут и поинтересоваться. Другой вопрос, что колода твоя, на первый взгляд, даже на растопку не годится, гниль гнилью. Я тут тебе под голову травки набил, если станет страшновато, лицо прикрой ею, тогда хоть трись о лодки некуманза — не догадаются. Только дверцы изнутри держи, а то ткнут копьем — петли не удержат.

— Как так сумели подогнать? — покачал головой Лук, закрыв дверцы. — И в самом деле, и вблизи не разберешь, что руками сделано. Щели с волос, словно дерево рассохлось.

— Ничего я не подгонял, — буркнул Такш. — Речная акация изнутри сгнивает. Ствол делается, что твоя труба. Тут главное — вовремя подобрать, нужным средством пропитать да торцы другим деревом со смолой плотно законопатить. А дверцы что? Вынимай куски по трещинам да лепи из них дверцы. Только вот что, парень, если доберешься до Хапы…

На этом месте наставления сидевшая на берегу Хасми негодующе хмыкнула.

— …если доберешься, говорю, до Хапы, — погрозил пальцем охотнице Такш, — колоду топи. Пробей дно хоть мечом и топи. Нечего мне на себя беду тянуть.

Лук отплыл от островка старика в сумерках. Попрощался с Хасми и Негой, сел в колоду, как в корыто, да принялся выгребать к той протоке, на которую указал ему старик. Небо обещало быть чистым, вслед за утонувшим в тростниках солнцем накатила тьма, но глаза быстро привыкли, и под едва ощутимым красноватым мерцанием небосвода Луку показалось, что он остался совсем один. Что нет больше никого под небом Салпы, только он, жужжание ночной мошки, тростники и черная вязкая вода. Где-то в отдалении плескалась рыба, иногда доносился волчий вой, но поверх всего стояла тишина, и плеск весла Лука казался слышимым всем и каждому.

Вскоре, как старик и предсказывал, озерцо, которое на самом деле было старым рукавом Натты, обмелело, или же тина поднялась почти к самой поверхности. Лук продолжал двигать колоду вперед, пользуя весло как шест, пока не заметил впереди косую, наклонившуюся в сторону скалу. Под скалой и обнаружилась черная, темная даже на фоне всей остальной ночи, протока. Колода поплыла ловчее, болото пошло в сторону, по правую руку даже образовалось что-то вроде низкого, поросшего кустарником берега, несколько раз мелькали огни костров, но Лук продолжал грести, стараясь держаться стены тростника и помня наказ старика: до света нужно выбраться из притока на середину Натты. И дальше следует держаться середины Натты. А уж если захочется передохнуть или переждать чего, лучше пользоваться птичьими островками. Их ниже по течению предостаточно.

Натта развернулась внезапно. Вокруг еще стояла тьма, хотя восточный край неба стал слегка розоветь. Колода примяла полосу тростника, и взгляду открылась речная гладь. Конечно, самой большой реке Дикого леса было далеко до Хапы, но Блестянку она легко перебивала вдвое, раскидывая берега почти на лигу. Лук выгреб на середину реки, с удовлетворением отметил, что та несет вдоволь всякого мусора, среди которого он сумел разглядеть не только островки травы, ветки, кажется, даже падаль, но и целые вывороченные с корнями деревья. Лук убрал весло, лег, с облегчением вытянув ноги, подтянул дверцы колоды и закрыл глаза.

Он проснулся в полдень от шума. Нет, Лук спал чутко, отмечал в полусне плеск воды, крики чаек над речной гладью, далекий рык неизвестного зверья, но именно в полдень о стенку колоды что-то заскрежетало. Он открыл глаза и понял, что кроме неба видит ветви какого-то куста. Более того, на одной из ветвей сидела какая-то пичужка и деловито чистила клюв. В носу резко засвербело, сдерживая чиханье, Лук поднес руку к лицу, но сделал это слишком резко, отчего пташка испугалась и вспорхнула, одарив хозяина кораблика неожиданностью прямо в лоб. Теперь уже пришлось сдерживаться от смеха. Однако на будущее следовало иметь в виду, что засыпать можно, только заткнув отверстие травой. Интересно, как бы передвигался в таком же суденышке Харас? Нет, места хватило бы и старшему приемышу Куранта, но лежать тому пришлось бы на боку, что было не слишком удобно, потому как колени согнуть ему бы не удалось. А на спине Харас неизменно начинал храпеть. Вот было бы забавно увидеть плывущую по реке колоду, которая оглашает водные окрестности молодецким храпом.

Во второй раз удержавшись от смеха, Лук решил оценить обстановку. Колода продолжала плыть, но ветки тем не менее оставались над головой. Медленно, стараясь не шуршать, Лук подтянул тело поближе к отверстию и начал поднимать голову. Первое, что он увидел, были чайки, которые деловито расхаживали по деревяшке где-то над ногами Лука, но самого хозяина колоды не видели — река прибила колоду к кучке мусора, которая образовалась вокруг вымытого течением из берега куста, и ветви скрывали лицо капитана суденышка, позволяя ему одновременно и наблюдать за чайками, и осматриваться по сторонам.

Река стала чуть шире. Колода по-прежнему несла Лука головой вперед. На левом берегу реки вставал стеной непроглядный лес, на правом лес был пореже, и над ним бугрились тоже зеленые горы. Кое-где на берегу виднелись прогалки и даже как будто деревеньки. Лодок пока не наблюдалось. «Надо будет ночью прихватить этот куст веревкой», — подумал Лук, снова лег и начал подтягивать за бечеву оставленный в ногах мех с водой. Услышавшие шорох чайки забили крыльями. Нет, еду и питье следовало все-таки держать поближе к голове.

Ночью Лук опять греб, не забывая приглядываться к берегам. Впрочем, они были уже достаточно далеко, и грести он научился вовсе бесшумно, да и небо заволокло тучами, и плыть приходилось почти в полной темноте. В последующие три дня зарядил дождь. С короткими перерывами он лил и лил. К вечеру каждого дня Лук почти плавал в воде, да и колода начала притапливаться, доходило до того, что, когда чайки садились на нее, волны порой захлестывали в отверстие. Ночью Лук выжимал одежду, вычерпывал деревянным ковшом воду и продолжал работать веслом, досадуя, что не может грести в полную силу: слишком низка была осадка колоды. Пришлось даже отпустить в свободное плавание куст, который уже не приносил никакой пользы — кораблик и так напоминал гнилушку, готовую развалиться, да выбросить якорный камень, чтобы избежать окончательного затопления суденышка. Лук уже подумывал о том, что ему придется пристать к берегу, чтобы соорудить какой-нибудь плотик, как дождь прекратился. В итоге он лишился почти всей еды и даже заполучил небольшую простуду. Простуду удалось выгнать в первую же сухую ночь усердной греблей, а вот еды явно не хватало. Течение же становилось все неторопливей, что внушало надежду: скоро Хапа. Ранним утром седьмого дня Лук увидел город. Причем город стоял сразу по обоим берегам. Он оказался брошенным, мертвым. От огромных, собранных из серых камней зданий остались только стены и колонны, редкие купола зияли дырами в кладке. Корни древних деревьев обвивали ступени забытых храмов, из окон торчал кустарник, то и дело вместо руин вовсе открывались поросшие деревьями груды мусора. Затем показались руины моста. Каменные быки, покрытые зеленым мхом, торчали из воды, но арки, соединяющие их, были обрушены. Похожий мост был переброшен через Бешеную в лиге от Парнса, но тот был меньше этого в сотни раз, как и в сотни раз меньше мертвого города был тот же Хилан. Даже Дикий лес за прошедшие столетия, если не тысячелетия, не смог скрыть минувшее великолепие.

Впереди раздался гортанный крик. В мгновение Лук вспомнил, что уже наступает день и ему не следует торчать в колоде, словно он присел помыться в корыте на людной улице. Успев разглядеть краем глаза впереди узкие лодки, он упал на дно, захлопнул створки и заткнул отверстие уже подгнившей и вонючей травой. Вряд ли его заметили, потому как голоса продолжали раздаваться, но тон их был спокойным. Кто-то даже рассмеялся, жаль, что Лук не знал наречия некуманза, впрочем, что ему было с того наречия? Что он мог? Только медленно вытягивать из ножен меч да сжимать в кулаке рукоять широкого ножа. Мелькнула было мысль взяться за каменный нож, но тут же была отвергнута. Неизвестно еще, что там произошло с великаном-дикарем, но если эта дикарская штучка способна прожигать насквозь такие туши, она и колоду в мгновение превратит в дырявое корыто.

Голоса приблизились, внезапно послышалась ругань, и сразу же раздались удары по колоде, отчего вода плеснулась прямо в траву, а вместе с гнилью и в лицо Лука. Колода остановилась и начала медленно поворачиваться. Ругань продолжалась, причем один из некуманза под одобрительные восклицания дальних собеседников что-то выговаривал кому-то близкому, скорее всего, ребенку, потому как голос оправдывающегося был детским. Стук по колоде повторился. Лук напрягся, готовясь распахнуть створки и начать размахивать мечом, но в это время по дереву что-то зашуршало, и сквозь траву он разглядел сеть. Ругань усилилась, колода как будто от удара ноги снова колыхнулась, заставив Лука еще раз перенести тухлое умывание, сеть зашелестела по борту суденышка, через удерживаемые руками створки перевалилось что-то тяжелое, и часть этого тяжелого упала на лицо Лука. «Рыба», — заскрипел зубами Лук. Ругань усилилась, в ответ раздалось какое-то лепетание, и тонкая, не только детская, но и девичья рука начала снимать вывалившуюся на лицо Лука часть улова. О стенку колоды зашуршал борт лодки. На лицо Луку легла тень. Несколько рыбешек запуталось в траве, но почти все были ловко собраны, и лишь когда тонкие пальчики были готовы ухватить Лука за нос, он негромко зашипел. Он не знал, водятся ли в Натте водяные гадюки, которые в изобилии наполняли притоки Хапы под Гиеной, но именно так лет пять назад пугал Негу — прижимал язык к верхней десне и со свистом выдыхал воздух. Пальчики отдернулись с визгом, на колоду обрушился тяжелый удар, послышался звук проламываемого дерева, но уже вместе с последующей руганью Лук понял, что удержался от обороны не зря: колода вновь оказалась во власти реки.

Однако вскоре истосковавшиеся по ходьбе и бегу ноги почувствовали сырость. Так оно и оказалось, чем уж там ударил рыбак колоду — багром или острогой, осталось загадкой, но один из ее бортов он определенно пробил. Скрипя зубами, Лук сдвинулся, насколько мог, вниз и дотянулся до отверстия. Оно было небольшим, но смачивало днище колоды обильно. Пришлось корячиться в тесноте, соскабливать ножом подтеки смолы с торцевой затычки суденышка и залеплять ими отверстие. Сделать это удалось не скоро, но сделать хорошо не удалось вовсе. Слабее, но вода продолжала сочиться. Вдобавок и вычерпать воду со дна колоды не было никакой возможности.

«Когда доберусь до Текана, — подумал в раздражении Лук, — то остановлюсь на постоялом дворе в комнате, в которой есть большая кровать. Огромная кровать! И целую ночь буду спать, раскинув руки и ноги во все стороны. И буду спать на животе и на боку, и главное, что наконец смогу побегать и попрыгать!»

Однако имелась в опасном приключении и хорошая сторона. Пара мелких рыбешек так и осталась у головы Лука. Отчаявшись избавиться от сырости, он разделал их прямо на собственной груди и, смазав размокшей солью, съел сырыми. Аппетит не уменьшился, но урчание в животе стало менее громким.

Когда солнце поднялось в зенит, Лук успел даже немного поспать. Затем потемневшая от воды колода нагрелась, и находиться в ней стало почти невозможно. Лук даже чуть согнул колени и приподнял створки, чтобы проветрить узилище, но тут колода покачнулась и черпанула воды. Теснота и духота забылись в мгновение. Снаружи раздалось шипение, по животу и спине побежала дрожь, ужас шевельнул корни волос, затем колода снова дрогнула и вдруг начала погружаться в воду, одновременно поднимаясь вверх той стороной, где находилась голова Лука. Все дальнейшее произошло за секунду. Он сполз вниз, распахнул ударом колена створки и, не успев испугаться хлынувшей внутрь воды, выхватил меч. Подминая колоду под себя, на нее пыталось забраться уродливое чудовище. Внешне оно напоминало огромного тритона, разве только рот его был наполнен изогнутыми клыками, хотя все туловище, кроме огромной головы, челюсти которой вполне себе были способны перекусить колоду пополам, все еще скрывала вода. Неизвестно было, хотело чудовище позабавиться или почувствовало запах томящейся в деревянной полости плоти, но на продолжение жизни Луку судьба отпустила не более секунды.

Он опустил меч между горящих злобой глаз мгновенно, ожидая, что клинок отскочит от зеленоватой брони, но тот неожиданно погрузился в плоть и рассек ее до нижней челюсти. Глаза чудовища подернулись кровавой пленкой, и вместе с утробным воем оно исторгло потоки слизи. Голова затряслась, дернулась, Лук вместе с колодой отлетел в сторону, а через мгновение там, где всплыло огромное желтое брюхо, закипела вода. С полдюжины подобных тварей рвали своего собрата на части. Откуда-то с берега раздался крик. Лук, стараясь не выпустить меч, повернул голову. На блеснувшем песком берегу стояли сразу два десятка некуманза и размахивали копьями. Их узкие, сплетенные из тростника лодки лежали на берегу.

— Нет, — отплевываясь, пробормотал Лук, — сейчас, ребята, вы в эту речку не полезете. Хотя одну лодочку могли бы и столкнуть.

К счастью, пирующие неподалеку твари такой мелкой добычей, которой почувствовал себя Лук, не заинтересовались. Но плыть было и в самом деле тяжело, к тому же до Хапы еще следовало добраться, что же он будет делать без колоды? Лук еще раз обернулся и вдруг заметил раскрытую створку. Колода почти полностью скрылась под водой, но одна из створок продолжала торчать над речной гладью. Барахтаясь, Лук сумел засунуть меч в ножны и подплыл к колоде. К счастью, тонуть она пока не собиралась, хотя и была полна воды. Лук осторожно ухватился за борт и стал шарить рукой внутри. Весло все еще оставалось на месте, плавало между просевших бортов, а вот мешка, а значит, и запасов соли, смены одежды, всякой мелочовки, которую Лук привык таскать за собой, не было. Равно как и меха с водой. Хотя воды-то он нахлебаться уже успел. Хорошо еще, что оружие и все деньги были закреплены на теле. Да и Такш как знал, что Луку придется искупаться, хотя плыть с таким грузом, да еще в мокрых сапогах и одежде, было непросто. Но о чем-то Такш догадывался, иначе зачем он привязал деревянный ковш на длинную бечеву?

Через час или немногим меньше оказалось, что некуманза бежали по берегу, приветствуя безрассудного победителя речной мерзости. Когда Лук наконец сумел вычерпать воду, а потом и перевалился в изнеможении и сел внутри колоды, до него снова донеслись крики. Тут он только заметил, что у многих дикарей в руках были луки, но никто из них не выпустил ни одной стрелы, хотя, казалось бы, могли и попасть, меньше четверти лиги отделяло путешественника от обжитого берега. Наверное, совершенное пришлым теканцем смогло поразить и речных дикарей.

Лук оглянулся. Пиршество продолжалось, и вода вокруг его суденышка не только изменила цвет, но и издавала зловоние. «Вот и славно», — подумал Лук, вспомнив привычку Саманы отгонять назойливых смотрителей, стражников и всяческих мздоимцев от цирковой повозки вонючими травами. А ведь чудовища не были гончими Пустоты, скорее обычными, просто очень страшными тварями. Что же тогда водится в самой чаще? Лук перевел взгляд на левый берег, деревья на котором вздымались на головокружительную высоту, потом посмотрел вперед. Казалось, что лес выбрался на просторы Натты и запрудил ее. «Острова, — вспомнил он увещевания Такша, — значит, к утру я выберусь к Хапе». Он взялся за весло и начал грести, откликом чему стали новые крики с берега. Пришлось помахать дикарям рукой. Хотя какие они были дикари? Не их ли предки построили тот заброшенный город?

Хапа раскинула бескрайние берега в предутреннем сумраке. Лук, который успел за ночь просушить одежду и согреться сам, вспомнил, как уже достаточно много лет назад цирковая повозка Куранта выкатила на берег Хапы в Зене, как раз там, где большая река принимала в себя другую реку, названия которой Лук тогда еще не знал. Противоположный берег казался узкой туманной полоской.

— Море Ватар? — спросил тогда кроха Лук.

— Дурак, дурак! — тут же стала дразниться маленькая Нега. — Не море, не море! Море больше, больше!

Сейчас противоположного берега, на котором расположилась Зена — город клана Хисса — клана Солнца, вовсе не было видно. Над рекой стоял туман, хотя с верховьев Хапы задувал ветер и на глазах сносил его к югу. Вскоре в тумане начали проглядывать силуэты ладей. Лук был готов к засаде, и все-таки хиланские корабли так далеко от столицы огорчили его. По всему выходило, что за него взялись всерьез. Он улегся в опостылевшее ложе, прикрыл створки и заткнул отверстие пуком травы и пучком выловленных в воде сучьев. Ни дать ни взять старое гнездо. Да и сама колода мало того что просела и едва выглядывала из воды — при сильном ветре волны захлестывали через края дыры, смачивали лицо, — но была еще и покрыта слизью и кровью разрубленного им чудовища. У Лука, пока не принюхался, в глазах темнело от этого запаха, пустой желудок устал сжиматься в бесплодной рвоте. К счастью, терпеть оставалось недолго. Жалко только, выгрести к Зене не получалось, вновь приходилось отдаться на волю течения.

Его заметили только с шестой ладьи. Наверное, уже на стремнине Хапы. Лук отсчитывал пройденные корабли по голосам стражников, которые спорили о чем-то, поругивали командиров, жаловались на неурочную службу, поминали зло старшину ловчих, который еще вчера передал через зеркальные вышки приказ патрулировать устье дикой реки. К немалому интересу Лука, говорили и о каких-то погибших ловчих близ гиенского поселка на Вольных землях. Пока что ему везло, но везение не могло быть бесконечным. Смотрящий на едва ли не последней ладье оказался чуть внимательнее прочих. Закричал: «Эй, а это что еще плывет?» — наверное, наклонился, потянулся с багром к странному обломку бревна, выругался, едва не плюхнувшись в воду, но колоду Лука все-таки зацепил, плеснув ему в лицо очередную порцию воды Хапы, и подтянул добычу к борту. Немедленно проснулся и кто-то из начальников, потому что сверху прорезался простуженный басок, который разразился проклятиями и требованиями оттолкнуть от борта эту дрянь и гниль, потому что и так нет никакой жизни, а тут еще невыносимую вонь к борту лепят. Однако смотрящий оказался парнем настырным, пробурчал что-то насчет того, что сейчас оттолкнет, только проверит, потому как старшина приказал ни одного сучка без досмотра не пропускать. Вот ткнет пару раз пикой и оттолкнет, пусть плывет гнилушка дальше, все одно моря не минует. Он и ткнул.

Лук, упершись локтями в борта колоды, придерживал створки. Пика пронзила подгнившее, размокшее дерево, как труху. Первый удар пришелся в левый бок. Острие разорвало одежду и скользнуло по ребру, сдирая с кости плоть и раздирая кожу. Второй удар пришелся в правое бедро. В кость не попал, но ногу едва не пронзил насквозь. Как только дверцы не выворотило, когда старательный речной стражник выдергивал пику? Может быть, Лук только потому и сознания от боли не потерял, что все силы направил на створки. Удерживал их, скрипя зубами.

— Все, — донесся удаляющийся голос. — Пускай плывет дальше.

— Ага, — ответил басок. — Пропахло уже все так, что не продохнешь. Есть у кого нюхательный порошок? Кто одолжит щепоть? Нос заложило, хоть ушами дыши…

Лук приоткрыл створки только через час. Лежал, зажимая одной рукой рану на боку, другой — рану на бедре. А ведь мог и мужского достоинства лишиться под усердие смотрящего. Да и жизни. «Если еще не лишусь», — обреченно подумал Лук, вспомнив, через какую грязь прошла ранившая его пика. Сил почти не осталось. Скорее всего, и крови ушло немало. Колода едва выглядывала из воды, но под спиной хлюпала явно не вода. Голова кружилась.

Дикого леса не было видно вовсе, а до теканского берега оставалось еще больше половины лиги. Речная гладь не несла на себе ни лодочек, ни кораблей побольше. Сторожевые ладьи остались выше по течению. Курант говорил, что близ Зены и южнее ее рыбаки на меленьких лодчонках редки, всякая пакость в реке водится, бывает, переворачивает суденышки. Теперь Лук знал, что это за пакость. Он взял в руки весло и начал грести к берегу.

Колода затонула в полусотне шагов от него. Лук приготовился плыть, но неожиданно встал на ноги. Вода доходила ему до груди. Спотыкаясь, с трудом вытаскивая ноги из вязкого дна, опираясь на весло, он добрел до берега, продрался сквозь густые прибрежные кусты, надергал колючих стеблей огнецвета, пережевал их и залепил получившейся кашицей раны. Потом заполз в самую гущу зарослей и забылся.

Глава 13 ГАНК

Лук пришел в себя только перед закатом. Жажда подсушила горло, голод слепил живот. Однако первым делом он осмотрел раны. Плоть вокруг них была воспалена, но ни почернения, ни нагноения вроде бы не началось. Хотя идти было больно. Когда Лук добрался до воды, чтобы напиться, из раны на бедре вновь потекла кровь. К счастью, удалось не только напиться, но и перекусить, хотя еда оставляла желать лучшего, тем более что не было ни огня, ни соли. И все-таки речные ракушки позволили хоть чем-то набить живот. Впрочем, тот же Курант говорил, что с точки зрения пользы и силы такая еда как раз лучшая.

— Ага, — пробормотал Лук, с трудом подавляя рвоту, — а еще старик хвалил кузнечиков и личинок короедов. Хорошо хоть личинок мух не распробовал.

Уже в темноте Лук выстирал одежду, привел в порядок сапоги, постарался речной глиной смыть с себя не только грязь, но и пропитавшую тело вонь. Пытаясь промыть голову, подумал об умелом цирюльнике, который смог бы сделать из его нарождающейся шевелюры подобие прически, но тут же отметил про себя, что с радостью предпочел бы любому цирюльнику сестренку с ножницами. Впрочем, можно было бы помечтать и о лекаре, и о горячей воде, и о мягкой постели. О мягкой постели мечтать Луку понравилось больше всего. Разложив одежду на песке и насадив сапоги на воткнутые в песок речные коряги, Лук снова провалился в сон. Среди ночи он слышал где-то недалеко блеяние овец и даже как будто скрип тележных осей, но ни желания, ни сил выбираться на высокий берег не было. Рано утром Лук почувствовал, что тяжело, медленно, но идти он все-таки может. Одежда еще не просохла, но в летний день должна была высохнуть за считаные часы прямо на теле. Жаль, что пропал вместе с мешком колпак — без головного убора арува не считался за арува. А луззи, да не просто луззи, а бродягой, Луку быть не хотелось. Впрочем, приобретение колпака было не самой трудной задачей.

Лук разрыл песок под приметным кустом и извлек из временного тайника все, что сумел уберечь после речного путешествия. К счастью, главное не пропало. Меч остался при нем и никак не пострадал от воды, даже ножны почти не впитали в себя сырости. Ярлык арува, который был укреплен на плотном шнурке, вернулся на свое место на шее рядом с таинственной глинкой от черного сиуна. Широкий нож в ножнах занял место на поясе напротив меча. Каменный нож некуманза, к которому Лук теперь прикасался с опаской, отправился в один из не успевших просохнуть сапог. Десяток метательных ножей, которыми с Луком поделилась Нега, вернулись в прорези на втором поясе, который скрывался под одеждой. Три кошеля, между которыми Лук поделил золотые и серебряные монеты, тоже нашли себе место в сапогах, впрочем, один из них, с тремя белыми кругляшками, остался на поясе, хотя лучше бы в нем оказалась горсть меди. Теперь еще моток веревки и сведения об укрытиях Куранта. Последние Нега заставила Лука вызубрить наизусть. Осталось только решить, воспользоваться ли укрытием в Зене, или оставить его на самый крайний случай?

Лук с сомнением оглядел самого себя. Нет, теперь он никак не походил даже на обедневшего арува. Рабом он тоже не был, все-таки ни на одном из запястий не имелось ни тавра, ни подозрительного шрама от выведения рабской метки. Зато оставался аккуратный, но все-таки приметный шрам на лбу. На палец спускался к переносице. Эх, волосы были пока коротковаты, дать бы им еще месяц роста, челка бы спрятала отметину, а так…

Лук подумал, выдернул из портов рубаху и аккуратно оторвал от подола полосу шириной в ладонь. Сложил ее пару раз и перехватил голову повязкой. Ювелиры с такими лентами на лбах ходили в Хилане, чтобы случайный волос с головы не упал в жидкую эмаль, да и подмастерья, чуть ли не все поголовно, лепили на лоб платки. Для форсу, конечно, не для пользы. Бисером старались их расшить или вовсе принимали в подарок вязаные украшения от невест, но удивить такая тряпка на лбу не должна была никого. Значит, пока подмастерье? Немало их брело по дорогам Текана, готовых наняться за мелкую монету, а то и за прокорм и крышу к любому ремесленнику, лишь бы учил понемногу мастерству. Учение, правда, чаще всего затягивалось на годы, вместо него приходилось тянуть всю работу по дому и двору, но это уж как водится. Зато сколько шуток и баек перекидывалось с уст на уста о таких вот подмастерьях и хозяйских женушках и дочках!

Лук вспомнил взгляд Неги, с которым она провожала названого брата в плавание до Текана, и вздохнул. Вот ведь глупая девчонка — «не называй меня сестренкой». А как ее тогда называть? Просто Нега? А сама-то как только не называла Лука! И «лучок», и «лучик», и «братишка — глиняная крышка», и «обормотик — прожорливый животик», и «травяной глаз», и «мечник-запечник», и «суженый-простуженный», тьфу!

Лук отчего-то обозлился и принялся стягивать с плеч ставшую заскорузлой и свалявшейся овчинную куртку. Ну конечно, только не хватало ему показаться на тракте в одежде оборванца с мечом на поясе. Спустившись к воде, он собрал охапку почерневших от воды сучьев, вывернул куртку наизнанку, положил на нее сомнительные дровишки, внутрь сунул меч и перетянул получившуюся вязанку веревкой. На веревке же повесил на шею и сапоги. Так и надо. Лето, дорога устлана пылью, нечего обувку портить, пусть арува ее портят, а луззи да безчинные, к коим решил себя причислить Лук, и босиком обойдутся. Осталось только отломить от оставшегося у Лука весла лопасть да с получившимся посохом вскарабкаться на крутой берег.

Сомнений не осталось, когда Лук разглядел травяные косогоры, первые летние копны сена и силуэты ветряных мельниц: он выбрался из воды примерно в полусотне лиг южнее Зены. Не раз повозка Куранта проезжала по пыльному тракту, который тянулся от города клана Солнца к городу клана Руки, то приближаясь вплотную к берегу величественной реки, то уходя вместе с проселком в светлые южные леса, в которых имелись и густая трава, и сытные ягоды, и потайные ручьи. Деревеньки тут попадались не в пример чаще, чем где-нибудь под Гиеной, да и народ был зажиточнее, но на пришлых смотрели с подозрением, хотя нанимать молодых бедолаг для работы в поле, в огороде, на мельнице, по дому не чурались. Впрочем, не все бедолаги рвались тянуть спины за мелкую монету и еду в деревнях, каждому хотелось не только найти временное пристанище, но и овладеть каким-нибудь ремеслом. В начале лета подобные искатели с большей охотой отправлялись за удачей к Хилану, к его богатым слободкам. Кроме именно таких охотников, которых Лук с известкового косогора разглядел не меньше десятка, на тракте обнаружился обоз, шедший на юг, явно из числа участников водяной ярмарки, да несколько крестьянских телег с зевающими возницами, которые волоклись за унылыми конягами неизвестно по какой надобности, а судя по тому, что ехали они навстречу друг другу, то и вовсе без оной. Лук сделал вид, что поправляет порты, и, прихрамывая и морщась от боли в бедре, пересек узкую полоску луговины и тоже побрел в сторону Зены. Странно было бы идти в другую сторону, и уж тем более навстречу молодцам, которые, с учетом обветшалой одежды, походили на Лука чуть ли не как братья.

Не прошло и пары часов, как он уже вышагивал в компании двух долговязых пареньков из Ака, которые втемяшили себе в голову, что нет ничего выгоднее, чем наняться учениками к хорошему сапожнику. Вероятно, подтверждением их мыслей служили их собственные сапоги, которые хоть и висели у них на груди точно так же, как и сапоги Лука, но с таким же успехом могли валяться на ближайшей помойке. Лук не стал разубеждать новых знакомцев в полезности сапожного ремесла. Вспомнил рассказ Куранта о деревеньке за Туварсой, все жители которой несколько лет назад умерли от осенней лихорадки, да и назвался безродным из той самой деревни именем Кай и даже позволил себе отпустить пару привычных шуточек про клан Тьмы, которые заключались в вопросе: правда ли, что днем в Аке нет ни одного жителя, потому что все они спят, а бодрствуют по ночам?

Шутка была заезженной, но пареньки не только посмеялись над ней, но и с подозрением поинтересовались, отчего их новый знакомец Кай, который и в самом деле черен волосом, как всякий житель Туварсы, спрашивает об Аке? Ведь дорога из Туварсы к Хурнаю идет как раз через Ак? Но запутать Лука, который за десять лет с Курантом исколесил едва ли не весь Текан, было сложно. Он тут же рассказал, как искал работу подмастерья оружейника, но ни в одной деревеньке чуть ли до самого Ламена не нашел ни одного хотя бы относительно толкового кузнеца. А в Ак не пошел, переночевал в акских слободках, потом двинулся к Хурнаю, намереваясь устроиться матросом на торговое судно. Но и матросом его не взяли, сказали, что слишком юн. Зато мудрые люди поведали ему, что оружейники из числа тех, кто делает ружья для ловчих, бывают только в Хилане. Конечно, попасть к ним в подмастерья невозможно, потому как берут они в ученики только собственных сыновей, зато можно стать самим ловчим. Каждый год в середине лета воевода устраивает смотр молодым наглецам, которые не имеют ни рода, ни племени, ни денег, зато готовы сложить голову за ишу, не отказываясь, конечно, от звонкой монеты.

— Это ты зря, Кай, — с сожалением покачал головой тот выходец из Ака, что был повыше ростом. — Нам хоть с приятелем и стукнуло уже по семнадцать, можно, как говорится, лошадь из конюшни выводить и жену в дом брать, и мы тоже думали об этом же, но подумали, да передумали. Говорят, больно злой старшина ловчих в Хилане. К нам в Ак вернулся в прошлом году один молодой парень с золотыми монетами, да без руки. По локоть была отхвачена. Говорил, что Далугаеш этот — тот, который старшина, — фехтовать с ним взялся, да случайно и отсек ему руку. Но это он по-трезвому так говорил, а вот когда выпивал, так о другом плакался. Чуть что не по его, так этот Далугаеш любого убить готов. Мимо будешь идти — нос переломит или в Пустоту отправит. Просто так, ни за монету, ни за глоток воды. Ну подбросил потом воевода калеке золотишка, а жить-то как?

— Я бы не стал терпеть, — стиснул зубы Кай. — Ответил бы.

— Ага, — скривил губы второй парень. — Чем бы ты ответил? Ты что, не понял, он руку бедолаге отсек! Стой и смотри, как твоя ответка на земле валяется. Ты, Кай, конечно, хоть и молод еще, но крепок с виду, и насчет ловчих очень сильно подумай. Да и есть ли у тебя монетка, чтобы до Хилана добраться?

— Монетки нет, — почесал голову Лук, — но ноги есть, вот прихрамываю немного, подбил ногу, но идут пока. А нужна будет монетка, хворост продам за гиенскую чешуйку, а не продастся — поймаю кролика да поджарю его на этих дровах. Вот и еда.

— Тебя как бы не поймали, — хмыкнул высокий, заставив Лука похолодеть. — Кролики в окрестностях Хурная водятся, а здесь их нет. Мы который день идем, ничего не видим. И дровишки в Хурнае ценятся, потому как там степь да море. А здесь этих дровишек и без тебя навалом. Да еще и сырые они у тебя какие-то, ты их в реке ловил, что ли?

— Ничего, — надул губы Лук. — Просохнут, еще как разгорятся. А не найду кролика, рыбу поймаю. Был бы котелок — сварил бы ушицу, а так и запечь можно. Вы лучше скажите, что делать будете, если не возьмут вас в сапожники? Я слышал, что сапожному ремеслу с пяти-шести лет начинают учить?

— Так можем мы кое-что, — заметил высокий и, поймав взгляд Лука на его разодранную обувь, вздохнул. — Эти-то сапоги чинить все равно что мертвить. Твои вот ничего еще, хотя полазил ты в них по болотам, полазил, кожа масла требует, а не воды. Так что мы уже немного сапожники. Только мы младшие в своих семьях, а младшим испокон веку положено — ноги в руки и на выселки. А какие у нас выселки в Аке? Только за стеной, а если Пагуба? Толкового оплота и то поблизости нет. Да и какая обувь в Аке? Зима короткая, сухая. Лето длинное. Половина акцев вовсе без сапог обходится, остальные надевают их на два-три месяца в году. Вот в Хилане…

— Вряд ли, — нахмурил лоб Лук, вспоминая хиланскую ярмарку. — Говорят, что много сапожников в Хилане, друг другу на пятки наступают да задники подшивать отказываются. Но я слышал, что есть места, где сапоги влет идут, правда, и жизнь там непростая.

— Где же так? — сразу заинтересовались странствующие сапожники.

— За перевалом, — объяснил Лук. — За перевалом через Западные Ребра. Сразу за крепостью Парнс в паре десятков лиг есть поселок. Хастерза называется. Там крепостишка маленькая, отряд ловчих да поселок горняков. Торжище, а за торжищем сразу начинаются Гиблые земли. Только там жизнь трудная, могут и голову с плеч снести, если высунешься не там, где надо. Зато когда горняк или старатель получает монетку за работу, то первым делом он покупает новые сапоги. И чтобы скрипели!

— Чтоб скрипели, конечно, хорошо, — поскреб затылок высокий и с сомнением посмотрел на собрата. — Но туда только в крайнем случае. О том поселке я тоже слышал.

— Лучше всего дома строить, — тут же подал голос второй акец. — Но только сразу после Пагубы. Прикинь сам: слуги Пустоты проходят по деревенькам да поселкам, уничтожают дома. Где людям жить? Пагуба кончается, они выползают из оплотов, выходят из городов, а домов-то их уже и нет!

— Так и жителей нет, — повысил голос высокий. — Кому жить-то в тех домах? Или думаешь, у каждого на примете свободный оплот есть? А не слышал, как в тех же оплотах люди от жажды и голода умирали? А как ели друг друга?

Лук слушал болтовню спутников, старательно разрабатывал ногу, боль в которой с каждым шагом становилась все ощутимее, время от времени что-то поддакивал молодым акцам, но сам ломал голову над тем, как ему поступить дальше. Было понятно, что первым делом следовало сменить одежду, да и компанию, потому как ни сапожником, ни тем более ловчим он становиться не собирался. Затем ему следовало разобраться с собственными ногой и боком, для чего требовалось несколько дней покоя. А потом? Что он будет делать потом? Разыскивать Далугаеша и второго ловчего, которых он увидел во дворе кузнеца? Для того чтобы и их лишить ушей и узнать, кто еще выжил из ворвавшихся в дом урая Сакува, кто убил его мать? Допустим, что ему это удастся, а потом? Что делать потом? Нега сказала, что Курант собирался пробиться в Хурнай, она и сама предполагала при первой возможности оказаться в Хурнае. Да, Хурнай был большим городом, тем более что там теперь и реквизит труппы находился, и имелись два укрытия, но что там будет делать Лук? Сидеть тихо, как мышь под полом, и дышать через раз?

Ответа на этот вопрос не было. Ясным оставалось одно: нынешний путь Лука лежал в сторону Хилана, потому как второй ловчий и Далугаеш остались там. Значит, следовало найти попутчиков, причем таких попутчиков, возле которых молодой арува не вызовет подозрений.

— А для этого надо тебе немного поломать голову, Луккай, — пробормотал под нос Лук.

— О чем ты бормочешь? — спросил его высокий.

— Вечер близко, — заметил Лук. — Впереди деревенька, Думаю, что и Зена уже недалече, но не собираетесь же вы идти всю ночь? Как вы собираетесь ночевать?

— Как обычно, — хмыкнул высокий. — Одну руку постелить, второй накрыться. Да вот тут и расположимся, на краю дороги.

— А как вы собираетесь ужинать? — поинтересовался Лук.

— Надеемся на тебя, — грустно улыбнулся второй акец. — Дрова твои уже слегка подсохли, со своей стороны мы можем отсыпать сколько угодно искр из огнива, осталось только поймать кролика.

— Или курицу, — вздохнул высокий. — Но в прошлый раз это кончилось не слишком хорошо, бока нам намяли знатно. Думаю, что если мы потерпим до Зены, то найдем там какую-нибудь работу. Да хоть отхожие места выгребать. Помучаемся неделю, зато хватит монеты и до Хилана добраться. Не хочешь присоединиться? Три выгребателя — уже артель, можно будет подряд какой сообразить?

— Нет, — покачал головой Лук. — Если бы я решил выгребать ямы, я бы остался в Туварсе. Там ям много и тепло круглый год. Теплее, чем и в Аке, и в Хурнае. Я, пожалуй, схожу в деревеньку, слышал, что там трактир неплохой, да и лавка при нем есть, а мне колпак нужен.

— Колпак тебе никто не продаст за так! — воскликнули акцы едва ли не хором.

— Так я дрова продам! — отозвался Лук.

Он хорошо знал эту деревеньку — Курант останавливался пару раз на ее окраине, — и толстого хозяина трактира Лук помнил, надеялся, правда, что хозяин трактира не узнает в потрепанном черноголовом бродяге юркого белоголового подростка, и все-таки, прежде чем зайти в трактир, он прошел по деревеньке. В ней было два десятка домов, окруженных тыном, а на стороне, противоположной трактиру, торчал из бурьяна старенький оплот, возле которого паслось сразу с десяток коз. Что и говорить, возможности утащить хотя бы одну курицу не было никакой. Все куры разгуливали за тыном, и у каждого тына стояли недоброжелательного вида селянки или их дети, а возле коз таких селянок Лук насчитал сразу трех. Да, жизнь у тракта, который связывал столицу с родным для иши Хурнаем, налагала на деревенских отпечаток подозрительности и недовольства.

Лук выбрал дом побогаче, подошел к тыну, за которым, сплевывая под ноги тыквенную шелуху, околачивался здоровенный детина, и спросил его о том, за сколько медных монет тот купил бы хорошую железную лопату с острым штыком и загнутой кромкой под ногу. Детина прищурился, окинул взглядом нежданного гостя, никакой лопаты при котором не было, и сказал, что хорошую железную лопату он взял бы за десять полновесных хиланских медяков. Или за полсотни гиенских.

— А если я предложу тебе за вот ту не очень хорошую лопату, — Лук ткнул пальцем на стоявший у стены дома древний заступ, на котором заместо железа имелась только обитая жестью кромка, — десять медяков, отдашь?

— Да легко! — тут же забыл о тыкве детина.

— А девяносто медяков, чтобы развести хиланский серебряный, найдешь? — поинтересовался Лук.

— Батя! — заорал детина и бросился в дом.

Набрать всему зажиточному семейству удалось только восемьдесят медяков, часть которых заменили гиенские позвякушки. Зато на разницу Лук заполучил почти новый хурнайский колпак, полотняный мешок, зачиненный ламенский халат, ветхое войлочное одеяло и кудахчущую тощую курицу. Через пару минут он уже сидел под сенью кустов напротив трактира и тщательно закутывал в одеяло стянутые вместе веревкой рукоять лопаты, весла и меч. Опостылевшие дрова были высыпаны в бурьян, куртка заняла место на плечах, мешок, с заткнутым в него халатом и притихшей курицей, место на спине, сапоги налезли на ноги, колпак на голову, — и в таком виде Лук и направился в трактир.

Трактир был почти полон. Впрочем, Лук должен был догадаться об этом по количеству коней у коновязи, двум повозкам на кругу возле трактира и шуму, который доносился из-за его стен. Хозяин покосился на парня недоверчиво, но, получив несколько гиенских чешуек, расплылся в улыбке и вскорости принес миску наваристой похлебки, половину хлеба и чашку молока. От хлеба Лук отломил внушительный ломоть, но большую часть краюхи убрал в мешок, постаравшись закутать ее в халат, да сделать так, чтобы притихшая курица не слишком сильно возмущалась подобным коварством своего нового хозяина. Затем Лук приступил к еде, изо всех сил сдерживая себя и прислушиваясь к тому, о чем говорили в трактире.

Зал трактира был не слишком просторным, скорее длинным, но Лук занял место сразу у двери, и, значит, равно слышал то, о чем говорили и справа, и слева. Честно говоря, особо прислушиваться ему не приходилось. Всего в трактире было около десятка столов, подобных Луку одиночек, готовых притулиться с угла, чтобы выхлебать немудреное угощение, больше не наблюдалось, и никому никакого дела до невысокого паренька в обвислом колпаке не было. Гости предавались поглощению пищи и вина с размахом. Пили жадно, ели шумно, говорили громко. Ложка еще только начала постукивать о дно миски, а Лук уже знал, что все городские стражники из-за хиланского старшины ловчих Далугаеша и по повелению урая Зены целыми днями торчат у противоположного берега Хапы, как будто вольные должны повалить из Дикого леса валом и все они стремятся в Зену. Вдобавок в город прибыли глашатаи, которые должны уже убыть в Хурнай, но никак не убудут, поскольку их начальнику Ганку понравилась Зена, и пока он не перезнакомится со всеми зенскими шлюхами, то никуда не поедет. Но самым интересным было то, о чем говорили за каждым столом, — что все ловчие Текана разыскивают белоголового паренька возрастом около пятнадцати лет, которого зовут то ли Кир, то ли Луккай, но за которого сам иша готов отвалить из своей казны тысячу золотых монет. На этом месте разговора начинались охи и ахи, но Лук продолжал слушать и сумел услышать еще немало интересного. В том числе и то, что этот самый Ганк не раз проклинал белоголового паренька за то, что тот отрубил его приятелю то ли голову, то ли часть головы и сумел разминуться с самим Ганком каким-то необъяснимым чудом.

Когда Лук вышел на улицу, уже совсем стемнело. В животе чувствовалась приятная тяжесть, но спокойствия не было. В отдалении среди бурьяна колыхался костерок.

— А вот и наш Кай, — расплылся в улыбке высокий акец. — А мы уж думали, что решил ты с нами расстаться! Где же твои дрова? Они бы нам очень пригодились, бурьян прогорает слишком быстро.

— Дрова пришлось поменять вот на этот колпак, — вздохнул Лук. — Зато у меня есть кое-что другое. Вот. Нож найдется?

Он вытащил из мешка присмиревшую курицу.

— Зачем нам нож, почтенный Кай? — воскликнул второй акец. — Я ее зубами загрызу!

Вскоре, когда поджаренная на углях птица перекочевала в желудки всей троицы, добавив Луку к сытости ощущение некоторого переедания, высокий обратил внимание на лопату:

— А это тебе зачем?

— Я споткнулся об нее, когда ловил курицу, — зевнул Лук. — Решил, что пригодится. Мало ли, мы же вроде собирались чистить выгребные ямы?

— Да, приятель, — рассмеялся акец. — Похоже, что с ямами ты не знаком. Лопата тебе не нужна. Тут скорее пригодится ведро на веревке да тряпка на нос, чтобы не задохнуться. Так что выбрасывай свою лопату, тем более что она в таком состоянии, что ее и не хватится никто.

— Отличная лопата, — не согласился Лук. — Если не годится для выгребных ям, сгодится для обычных. Ведь придется же их копать?

— Зачем? — не понял второй акец.

— Ну ты же собирался строить дома, когда случится Пагуба? — удивился Лук. — Насчет домов не знаю, а трупов будет много. Надо же куда-то их закапывать?

— Чего бы ты понимал в Пагубе, — хмыкнул высокий и таинственно прошептал: — Моему деду рассказывал его дед, что, когда случается Пагуба, трупов бывает очень мало.

— Почему? — не понял Лук.

— Слуги Пустоты их съедают, — был ответ.

Еще до полудня следующего дня Лук вместе с акцами достиг окраин Зены. Лук любил этот момент: ползущая по известковым проплешинам дорога взбиралась на очередной холм, и Зена открывалась вся — невысокая, сплетенная из тысяч коротких улиц, которые соединялись друг с другом в немыслимые кружева, сплошь покрытая садами, взбирающаяся на пригорки и сползающая в ложбины, как цветастый платок, накрывший противень только что выпеченных пирожков. Город был большим, не меньше Хилана, но не имел крепостных стен. За замковыми стенами прятался только дворец урая клана Солнца, но и даже замок был каким-то ненастоящим, шутейным, невысоким, лишь бы обозначить место пребывания первого зенского арува, но снеси его стены — и не отличишь дворец урая от дома какого-нибудь торговца или богатого трактира. Зато на каждой улице имелся крепкий кирпичный оплот, да и некоторые дома не уступали крепостью самому настоящему оплоту. Поговаривали, что в седой древности случались набеги некуманза, приходивших к теканскому берегу со стороны Дикого леса. Но времена эти сгинули вместе с седой древностью, да и что говорить, всякая Пагуба резала историю Текана на части, как режет хороший булочник большой зенский пирог со сладкой начинкой. Как раз запах пирогов и заставил раздуть ноздри Лука и его спутников. Соблазнительный аромат доносился со стороны цветастых шатров, кибиток и затейливых навесов, окружавших входивший в город тракт, как осиное гнездо окружает подходящую по прочности ветку. Рынок, который шумел на южной окраине города, конечно, не мог сравниться с хиланской водяной ярмаркой, зато действовал круглый год. Лук помнил рассказы Куранта, что, по преданиям, до последней Пагубы, когда еще стоял на теканской земле город Араи, до которого, как и до Хилана, было от Зены всего лишь триста лиг, ярмарка в Зене числилась главной ярмаркой и раскидывалась во все стороны на целую лигу, не меньше. Впрочем, и теперь на ней можно было заблудиться.

У ярмарки Лук попрощался с друзьями, объяснив им, что передумал заниматься выгребными ямами и поищет другой работы для своей пока еще целой лопаты, хотя бы перекопает кому-нибудь огород в ближайшей слободке. Затем Лук, прислушиваясь к разговорам и пересудам, ощупывая ткани и одежду, похлопывая по спинам гиенских лошадок в конском ряду, с удовольствием перебирая ножи в оружейном, двинулся между лотков и прилавков в глубь ярмарки. Через три часа, обрядившись в драный хурнайский халат и надвинув на лоб колпак, с раздувшимся от покупок мешком, он снял за пару медяков грязную каморку с земляным полом на первом этаже постоялого двора. Еще через пару часов, уже в сумерках, из узкого окна каморки выбралась стройная зеленоглазая девчонка, закутанная в купленную по дешевке, зачиненную цветастую шаль работы мастериц из Туварсы, и, слегка прихрамывая, направилась к самому большому трактиру Зены. На входе девчонку остановил стражник, но она, прокашливаясь, сунула ему настоящий хиланский медяк и, прикрывая губы платком и краснея от стыда, прошептала, что у нее больна матушка и нужны деньги на лечение. Денег нет, но она слышала, что приезжий бравый ловчий именем Ганк платит девственницам по серебряному за ночь с ним.

— Дура, — прошипел стражник, с ненавистью взглянув на окно во втором этаже трактира. — Обещает — еще не значит, что заплатит. А искалечит если? Тех, которые не девственницы, может, и не калечил, зато побил каждую. Кровью умылись. Да и нажрался он уже винища, не до тебя ему теперь.

— Матушка больна, — продолжала настаивать девчонка, пихая в ладонь стражнику еще три гиенские чешуйки.

— Была бы ты моя дочь… — скрипнул зубами стражник, но внутрь трактира нырнул.

Через минуту девчонка, окинув взглядом зал, в котором сидели несколько странных человек, никак не напоминающих глашатаев, но похожих на соглядатаев, стала вслед за хозяином трактира подниматься по лестнице.

— Сколько лет-то? — проворчал он, поднимая лампу у входа в комнату ловчего.

— Шестнадцать, — прошептала девчонка.

— Замуж бы тебе, красавица, — пробормотал трактирщик, оценив зеленые глаза и зачерненные густые ресницы. — Ну да не мое дело. Вроде пьян он сегодня, может, и не покалечит. Только деньги сразу требуй, а то потом не заплатит. Да и так, не уверен, что заплатит, но уж свою голову не приставишь. И вот еще что, лучше не кричи. Тут уже кричали. Никто не подойдет. Он и сам ревет как зверь, так что мы уже тут привычные.

Дверь открылась. Девчонка вошла внутрь и увидела, что на кровати сидит полуголый седой мужик, растягивая во все лицо довольную улыбку, и сама улыбнулась, не показывая улыбку под тканью.

— Ганк? — спросила она чуть слышно.

— Ганк, — расхохотался тот. — Помощник самого Далугаеша. Но не такой страшный, не бойся. Значит, говоришь, девственница? Ради такого дела не жалко и серебряный заплатить. Обманывать не буду. Ну иди сюда. Ну что смотришь? Спросить что хочешь? Иди же!

Ганк пьяно почесал отвисающий живот, рыгнул, поморщился, расставил руки, согнул их, показывая все еще крепкие мышцы.

— Видела? Рассказывать потом будешь… детям. Ну еще шаг сделай, еще. Видишь? Я совсем не страшный. Ну спрашивай, что ты хотела, спрашивай.

— Кто еще остался в живых в Харкисе в доме урая, кроме тебя, Эква и Далугаеша?

В этот вечер Ганк ревел громче, чем обычно. Но ревел недолго, да и понять нельзя было ни слова из того, что он изрыгал. Наверное, все-таки выпитое однажды должно было свалить и такого молодца. Зато девчонка вовсе не подала голос. Трактирщик даже подумал, что убил ловчий девку. Долго ли? Вроде и не совсем былинка, ступени поскрипывали, когда поднималась, а все равно дитя. Что ей надо, щелчка хватило бы, а тут здоровенный мужик, не каждая баба такого вынесет. Вон гулящие вовсе перестали появляться, некоторые, по слухам, так и совсем на время по слободкам и деревенькам разбежались.

Трактирщик решился войти в комнату Ганка только утром. Дверь оказалась не заперта, но лучше бы она была забита гвоздями. Увиденное едва не лишило трактирщика рассудка. Комната была залита кровью. Ганк сидел на полу, прихваченный веревками к кровати за шею. Суставы на ногах и левой руке его были перебиты, гортань рассечена. Уши Ганка были отрезаны и валялись тут же. На животе был вырезан ножом глаз. На полу кровью из рассеченного пальца ловчего было выведено неровными буквами имя — «Квен».

Той же ночью из Зены на крепкой гиенской лошади выехал молодой арува. Он миновал дозоры и посты стражи, что сделать было нетрудно, потому как все зенские улицы либо упирались в пристань, либо уходили в степь и перелески, к тому же большинство стражников продолжали нести дозоры в устье Натты. Молодой арува, который неплохо видел в темноте, оставил за спиной огороженные пастбища и поля и в двух лигах за последним дозором снова выбрался на дорогу в сторону Хилана. Руки его дрожали, хотя и отрезал уши, и вырезал глаз он уже на мертвом теле. И все-таки он что-то сделал не так. Хотя самообладание Луку изменило только в одно мгновение, когда, уже привязанный к кровати, с перебитыми суставами и гортанью, Ганк вдруг пьяно рассмеялся и прохрипел, что ему нечем писать. Он может написать имя еще одного уцелевшего при штурме дома урая, но ему нечем писать, может быть, парню, который переодевался девкой, достаточно знать имя? Ведь этого человека еще труднее испугать, чем Далугаеша. Лук покачал головой и протянул ему нож, и тогда ловчий с трудом поднял правую руку и провел пальцем по лезвию. Им он и вывел имя. А потом, не переставая смеяться, умер от повторного удара в горло.

Лук тяжело вздохнул, вытянул из мешка мех с водой и напился. Сейчас ему больше всего хотелось умереть. Умереть тихо и безболезненно, упасть с коня на мягкий и прохладный лесной мох, закрыть глаза и заснуть навсегда. Умереть, потому что жить и делать то, что сделал недавно, было невыносимо. Невыносимо и страшно. Страшно не только потому, что он убил еще одного человека, и не потому, что этот человек был мерзостью, а потому что оказалось, что даже мерзость может умирать достойно. Хорошо, что Нега этого не видела. И хорошо, что она не видела его с накрашенными ресницами, вдруг рассмеялся Лук, потому что подумал о том, что быть девушкой не так уж легко, как он предполагал раньше. Смех у него не получился. Лук снова глотнул воды, погладил по шее лошадку, выбор которой Курант, несомненно, одобрил бы, и тронул ее с места. За сотню шагов до перекрестка подал лошадь вправо, покидая пыльный тракт, развернул животное и послал через дорогу в прыжке. Затем поскакал мелколесьем, чтобы через половину лиги выбраться на проселок, ведущий мимо Араи к Ламену.

Глава 14 ХАРАВА

Тарп никогда не хотел выделиться. Еще когда он, как сын старого гвардейца, проводил немало времени на площади перед казармой, прыгал там с деревянным мечом, лазил по шестам, бегал по бревнам, светлоголового мальчишку с голубыми глазами приметил Квен. Приметил, подозвал, переговорил как со взрослым, оставил в покое, но продолжал присматриваться. Понравился тогда еще молодому воеводе паренек. Делал все лучше многих, но при этом старался остаться незаметным. Не увиливал от нагрузок, но и не хвастал победами. Всегда подавал руку побежденному, но в друзья не набивался. Даже когда разговаривал с Квеном, держал себя с достоинством и не только не произнес ни одного лишнего слова, но и ни одной глупости не вымолвил. К тому же Квен прекрасно знал отца парня и уж точно был уверен, что по отцовской линии никакой наследственной дури или мерзости тот перенять не мог.

Через полгода Квен вспомнил о юнце и снова пришел на него посмотреть. Увиденное ему понравилось. Парень явно прибавил в умениях и силе, но характером не изменился. Ни тени заносчивости или хвастовства не разглядел в нем воевода.

— Ты по-прежнему хочешь стать ловчим? — спросил его Квен.

— По-прежнему, — ответил Тарп.

— А не думаешь о том, что старшина ловчих Далугаеш может тебя покалечить? — прищурился Квен.

— Думаю, — вздохнул Тарп. — Придется потерпеть.

— А если я предложу тебе что-нибудь потруднее? — спросил Квен. — К примеру, стать моим помощником? Человеком, который способен выполнить самые трудные поручения? Человеком, который меня не предаст, на которого я всегда смогу положиться?

— Я готов, — кивнул Тарп.

— Нет, — усмехнулся Квен. — Пока еще не готов. Но будешь готов. И станешь моим помощником, если постараешься научиться многому, и в первую очередь держать язык за зубами.

Квен зачислил Тарпа в отряд стражи и приставил к нему Эппа. Вызвал к себе тогда еще старшину проездной башни и поручил его усилиям Тарпа. Сказал, что хочет, чтобы мальчишка сражался лучше Далугаеша и умел все то, что умеет сам Эпп. И добавил, что об умениях парня, коли такие отыщутся и разовьются, не должны знать даже его родители. Эпп тогда не стал ничего спрашивать. Он всегда все понимал без лишних слов. Старшина взял мальчишку за шкирку и повел в свой маленький двор, который, как и воевода, но сообразно собственным скромным доходам, выкупил возле северной башни уже тогда и который изнутри больше всего напоминал маленькую казарму и крохотный казарменный двор. В этом дворе Тарп и провел следующие семь лет.

Эти семь лет не показались молодому хиланцу легкими, Квен мог поручиться за Эппа. Через семь лет старшина проездной башни, который к тому времени стал уже старшиной северной башни, пришел к Квену и доложил, что научил парня всему, чему мог. Учиться тому еще есть чему, но тут уже Эпп не помощник, дальше парень и сам схватит все, что ему потребуется. Но схватку с Далугаешем можно устроить хоть теперь. Долговязый не обязательно проиграет, но припадок бешенства ему будет обеспечен в любом случае.

— Не нужно схваток с Далугаешем, — сказал тогда Квен. — Ничего не нужно. Совсем. Забудь, Эпп, что ты занимался с этим парнем семь лет. Их вовсе не было.

Эпп все понял, а Тарп потом еще два года выполнял мелкие поручения воеводы и еще год служил старшиной южной башни. Хороший из него вышел старшина. Тарп нашел жену, успел порадовать старика-отца внуком, но вот и ему пришел черед. Десять лет неустанных трудов наконец должны были принести плоды.

Тарп добрался до Ака за четыре дня. Менял лошадей в день по четыре раза, но не загонял. Отмерял сорок — пятьдесят лиг, садился на другую лошадь и снова отмерял столько же. Спал по нескольку часов, иногда дремал прямо в седле. На въезде в строгий, каменный Ак показал старшине стражи ярлык, что прибыл с проверкой караульной службы, смотрителю Ака показал ярлык, что прибыл от смотрителя Хилана с проверкой ведения писцовых хроник. Вроде бы занялся и тем и другим, а на самом деле принялся изучать сам город и прежде всего странную личность городского лекаря по имени Харава, которого в городе держали за чудака и уважаемого врачевателя, но который показался Тарпу удивительно похожим на него самого: никогда не высовывался, старался быть незаметным, избегал славословий и всего того, что могло выделить его среди прочих горожан.

Врачеванием Харава занимался без особого усердия, хотя лекарскую навещал ежедневно, причем цену брал за работу большую, но при этом вполне мог собраться и среди ночи отправиться в неблизкую деревню, чтобы спасти ребенка, порой не рассчитывая даже на миску деревенской похлебки. Тарп долго ходил вокруг старика, а внешне Харава напоминал именно старика, пусть и подтянутого, но именно старика, но так и не нашел, за что можно зацепиться. Лекарь был безупречен. Вот только безупречность его была какая-то непроверяемая.

В писцовой книге он был записан как сын лекаря из деревеньки из-под Кеты. Название этой деревеньки Тарп знал, как знал наперечет названия чуть ли не всех деревенек Текана, но именно эту деревню помнил лучше прочих. Много лет назад на нее съехал оползень, причем съехал так, что от деревеньки не осталось ничего и никого, то есть не уцелел не только хоть один ее житель, а и все ее восемь домов вместе с коровниками и сараями. В десяти лигах от той деревеньки имелась еще одна, но отчего-то Тарп был уверен, что, соберись он туда с проверкой, обязательно найдется какой-нибудь старик, который подтвердит, что был лекарь в той деревне, и сын у него был, да только кто уж припомнит, как он сумел выбраться, да и как выглядел. Да и столько лет прошло уже. Прибавь столько же, как раз попадешь на прошлую Пагубу.

Жил Харава ни богато, ни бедно. Любил прогуляться по улицам Ака, выйти к морю, постоять на пирсе, умыться соленой водой. Иногда сидел на камнях с удочкой, но за те три дня, что Тарп успел понаблюдать за ним, ни разу не возвращался домой с уловом. Вдобавок Харава не запирал дверь в своем доме, словно приглашая — заходи всякий, смотри, чем я занимаюсь, а если и украдешь чего, то я не слишком огорчусь.

Тарп проник к нему в дом тогда, когда отчаялся разузнать хоть что-то более важное прочими способами. Проследил, что старик ушел в сторону дома урая, где в крохотном пристрое к просительной у него была комнатушка со столом и сундуком с травами и лекарскими причиндалами. Тарп зашел в узкий проулок между домами, подпрыгнул, подтянулся, ухватившись за крохотный балкончик, и через секунду оказался в тесной комнатушке. Размером она была четыре шага на десять, всей обстановки-то — узкая кровать, пара табуретов, стол и деревянная полка на стене. На одном из табуретов стоял таз, в тазу кувшин, рядом, накрытое деревяшкой, ведро с водой. Под столом имелась корзина, в которой Тарп нашел смену белья, теплую куртку, еще какое-то тряпье. На полке блестели чистые глиняные чашки, ложка, столовый нож. На столе лежала акская лепешка и стояла крынка с кислым молоком. Больше в комнатушке ничего не было, не считая гвоздя, забитого у двери в известковую стену, на котором, скорее всего, висела одежда Харавы, когда он возвращался в свое жилище.

Тарп ощупал кровать, простучал пол, осмотрел балкончик и подоконник, шевельнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Дверь выходила на открытую галерею обыкновенного дома для бедных, которые пытались не стать бродягами изо всех сил. Во дворе стоял шум и гам. Пахло нечистотами из отхожего места, запах нечистот мешался с тяжелым запахом похлебки из требухи, которая варилась тут же на уличной печи. Двор пересекали веревки, на которых сушилась ветхая, зачиненная одежда. Здесь же играли чумазые дети, над ними вяло переругивались их матери, похожие на их же бабушек. У выхода в проездной двор валялся пьяный акец. В одно мгновение Тарп понял, что если сейчас, сию секунду, он выйдет в этот двор, то никто не удивится его появлению, хотя Хараве конечно же о его появлении доложат. И еще он почувствовал, что тот знает о том, что в Ак прибыл наблюдатель, который интересуется старым лекарем. Что ж, осталось только посмотреть Хараве в глаза, после чего можно было докладывать Квену. Тем более что некоторые сведения Тарп уже успел получить. Совершенно точно, что ни в дни водяной ярмарки, ни сразу после них, ни вообще в последние несколько лет Харава никуда из города не отлучался, поскольку в писцовой книге Ака не было пропущено ни одного дня, когда бы Харава не поставил затейливый крючок в строчке, подтверждающий, что ключ от лекарской он сдал и отбыл в известном направлении, а именно в эту самую убогую комнатушку. Впрочем, согласно этой же самой книге и появился Харава в городе не так давно. Двенадцать, почти тринадцать лет назад.

Тарп бесшумно спрыгнул с балкончика в проулок, огляделся и двинулся к лекарской. Теперь ему предстояло самое главное — то, о чем настоятельно просил его Квен и что казалось воеводе важнее поимки Кира Харти. Хотя сначала надо было все-таки убедиться в том, что Харава и есть тот самый исчезнувший из Харкиса инородец Хаштай. Правда, для точных выводов хотелось узнать и цвет глаз лекаря, но разглядеть их Тарпу пока что так и не удалось. Сколько раз старшина отправлялся навстречу Хараве, шел ли тот по набережной, или отправлялся с корзиной на рынок, но всякий раз лекарь умудрялся избежать столкновения с Тарпом глаза в глаза — или сворачивал в переулок, или терялся в толпе, или приседал и завязывал шнуровку на голенищах разношенных сапог. Мало того, стыдно признаться, но Тарп, которого тот же Эпп обучил всем премудростям тайного дела, до сих пор так и не сумел увидеть и запомнить лица Харавы. Все, что отпечаталось в его памяти, — это легкая неторопливая походка, чуть ссутуленная спина и постукивающая по мостовым Ака толстая суковатая палка, с которой лекарь не расставался, хотя и не обнаруживал признаков хромоты.

Кроме всего прочего, был и голос. Однажды Тарп просидел под окном лекарской целый час, прислушиваясь, как Харава объясняет дородной торговке, что он делает с ее больными суставами, какими мазями их покрывает, каких последствий следует ждать через час, через день, через неделю. Как следует вести себя больной после выздоровления и на что обратить внимание в еде, в заботах и пристрастиях. Тарп даже улыбнулся, услышав о «пристрастиях», а потом вдруг уснул. Голос Харавы был мягким и усыпляющим, не исключено, что и торговка, которую в тот же день Тарп видел на рынке резво наматывающей хурнайскую ткань на мерку, проспала лечение. Так или иначе, но, когда Тарп протер глаза, Харавы в лекарской уже не было. Теперь Тарп шел к лекарю сам.

Не доходя до лекарской одного квартала, Тарп нырнул в уже примеченный им переулок, подошел к дому судьи, вытащил из сумки мех с вином и тщательно промыл торчащий из кованой оградки железный штырь. Или кузнец был не слишком усерден, или время подъело ржавчиной старую работу, но о штырь, превратившийся в шип, можно было недурно разодрать бок или руку. Рукой Тарп и пожертвовал, рукой и курткой. Навалился плечом, почувствовал боль, чуть сдвинул плечо в сторону и, зажимая хлынувшую кровь ладонью, побежал в лекарскую.

Он столкнулся с Харавой в дверях. Лекарь копался в замке, собираясь отправляться восвояси, но, увидев бегущего Тарпа и кровь на его пальцах, тут же принялся крутить ключ в обратную сторону.

— Заходи, болезный, заходи, — пробормотал он равнодушно, словно окровавленные молодцы забегали к нему в лекарскую по нескольку человек в день.

Тарп шагнул внутрь, отметив про себя, что ему вновь не удалось рассмотреть лицо лекаря, повинуясь вялому жесту, опустился на скамью и начал стягивать куртку. Хорошая была куртка, придется теперь латать плечо.

— И рубаху, — заметил Харава, суетясь у широкого дубового стола, раскладывая какие-то свертки, позвякивая склянками.

Тарп распустил завязки рубахи, стянул ее вместе с ярлыками. Харава шагнул в сторону, оказался за спиной старшины, наклонился над раной, окатил ее какой-то вонючей жидкостью, промокнул чистой тряпицей. Тарп было повернулся, чтобы рассмотреть лицо лекаря, но почувствовал затылком крепкие, если не стальные пальцы.

— Подожди головой-то крутить, — раздался добродушный говорок. — Ты, конечно, не девица, в обморок не упадешь, но уж больно расстарался, смотрю. Придется пару швов положить. Где ж так?

— У дома судьи о кованку, — процедил Тарп и тут же стиснул зубы: лекарь начал ковыряться в ране.

— Сейчас-сейчас, — пробормотал Харава. — Удачно зацепился, удачно. Вроде и грязь не занес. И близко от меня. И вовремя. Молодец. Ты уж прости, что я тебя без сна и облегчения латаю, ты же не просто так пришел? Ведь не отстанешь, пока не поговоришь? Можно было бы, конечно, и пристукнуть тебя за последние три дня пару сотен раз, да вроде парень ты не испорченный пока. Что хотел-то?

— В глаза тебе посмотреть хотел, — проговорил Тарп.

Лекарская вдруг стала расплываться, таять, вот уже показалось, что скамья стоит в чистом поле, вокруг до горизонта ни бугорка, а возле Тарпа вьется не сутулый старик, а белесая размытая тень.

— Не получится, — просто ответил старик.

— Почему? — не понял Тарп. — Ты же не сиун?

— Нет, — отчего-то рассмеялся лекарь. — Кто я, знать тебе не положено, а глаза мои рассмотреть тебе не по умению. Не сможешь. Да если и покажу я тебе свои глаза, все одно увидишь не то, что есть на самом деле. Ты какие глаза-то ищешь?

— Зеленые, — пробормотал Тарп и вдруг начал говорить так, словно прорвалась прореха в мешке и посыпалось на пол твердое зерно. — Зеленые, как трава. У парня одного зеленые глаза. Такие, что зеленее не бывает. Ищут этого парня. Весь Текан как караул у проездной башни стоит. Если не отыщут его, случится Пагуба. Он последний из клана Сакува.

— Где Харкис был, и где Ак, — вдруг стал холодным и как будто далеким голос Харавы. — Да и лет-то уж сколько прошло? Как от парня того ко мне хочешь веревочку кинуть?

— Не от парня того, а от лекаря харкисского, — поспешил объяснить Тарп. — Был в Харкисе лекарь именем Хаштай. Пользовал Сакува, хорошо лечил. Таких больных исцелял, которых в прочих городах сразу на погребальный костер отправляли. Дочь тамошнего урая выходил. Исчез из города как раз после рождения того парня. Года через три. За три года до падения Харкиса. На тебя похож. О внешности не скажу, а больных заговаривает точно так же, как и ты. И лечит так же, как и ты. Так что я думаю, что ты это и был.

— А глаза-то тебе зачем мои? — вдруг печально и медленно произнес Харава.

— Так если они зеленые, то выходит, что ты и есть отец того парня, — пожал плечами, вздрогнул от стынущей боли Тарп. — А если не зеленые, то знать должен, кто отец его. Ты же ходил за ней?

— Ходил за ней… — как эхо пробормотал лекарь и рывком развернул к себе Тарпа, вместе с тяжелой лавкой развернул, словно был старшина южной башни еще пацаненком и сидел на трехногом табурете в саду у собственного отца. — Ну и что ты видишь?

Лица у лекаря не было. Месиво было, которое закручивалось водоворотом на том месте, где у всех людей должно быть лицо. И глаза были посреди этого месива, но не глаза с ресницами, веками, зрачками и белками, а два красных пятна на белесом мареве.

— Зеленые? — рассмеялся лекарь и прошептал, наклонившись к самому уху Тарпа: — А теперь, парень, говори, зачем пришел. Если бы только на глаза мои посмотреть, я бы и на порог тебя не пустил. Знаю-знаю, что рыскал по городским книгам, что шелушил свитки. Не отлучался я из города уже много лет, и на ярмарке вашей тоже озоровал не я, так какой с меня спрос?

— Так если ты отец… — прошептал Тарп, с трудом прошептал, язык словно свинцом налился, — если ты отец последнего из Сакува, тогда ты ведь тоже из Сакува, а если нет, так все одно кровник. Смотрители узнают и тебя в обменку против Пагубы выставят.

— Не болтай лишнего — и не узнают, — расхохотался лекарь. — Да и что им узнавать? Разве я отец постреленыша зеленоглазого? Или ты думаешь, что я бросил бы собственное дитя? Не о том спрашиваешь, парень. Последняя попытка у тебя: зачем пришел в Ак?

— Воевода попросил, — выговорил наконец Тарп. — Не указал, не повелел, а попросил. Сказал, что ты можешь вылечить его. Нужда у него… мужская. Слабость. Детей нет, семьи нет и не будет никогда, если не излечится. Сразу после Харкиса и приключилась. Говорит, что прокляли его там. Бабка какая-то прокляла, которой он уши резал.

— Так ему колдовство потребно? — хмыкнул лекарь. — Колдовство, конечно, что же еще. Камень нужно камнем дробить. Порча на нем, парень, порча. Только я не колдун, парень. Не колдую, не расколдовываю. К тому же и бабки той уже нет. Да и уши отрезанные, наверное, просолились так, что уж не выдернешь за них бабку из Пустоты.

— Так что же ему делать? — в отчаянии прошептал Тарп.

— Каяться, — пробормотал лекарь, отодвигаясь куда-то, исчезая, тая. — Каяться и молиться, хоть той же Пустоте, кому же еще, потому как чую, что не успеет твой воевода родить ребенка до ближайшей Пагубы. Мало у него времени осталось, ох мало.

— Но ты мог бы ему помочь? — выдавил из горла крик Тарп.

— Завтра поговорим, — донесся голос. — Приходи, поговорим завтра. Может быть, и помогу, а пока что-то мне западный ветер не нравится. Но ты все равно приходи. Завтра. Ты не испорчен пока. Приходи…

Тарп очнулся на улице. Он сидел на том самом каменном парапете, на котором уснул, когда подслушивал Хараву в прошлый раз. Его меч оставался на поясе, ярлыки висели на шее, кошелек лежал в поясной сумке. И рубаха, и куртка были надеты на тело старшины и не только зашнурованы, но и зашиты. Плечо чуть саднило. Над Аком стояла южная ночь.

— Очнулся, — хихикнул стоявший рядом писец. — Ну так Харава и сказал, что очнешься. Угораздило тебя, старшина, плечо-то рассадить. С такой раной и я бы в Пустоту опрокинулся. Но все честь по чести мы с Харавой обтяпали. Он тебе плоть зашнуровал, я курточку и рубаху зашил. Что шитье, что каллиграфия — все тщания требует. Однако Харава сказал, что ты ему не должен, а мне так медяшку если подкинешь, а и не обижусь. Охраняю тут тебя, считай, часов уж пять.

Тарп потянулся, пощупал и впрямь аккуратный шов на плече, выудил из кошеля медяк.

— А сам-то Харава где?

— Дома уж давно, — махнул рукой писец. — Он один живет, нелюдим лекарь, но хороший мужик, с понятием.

— Белый сиун мелькает вблизи лекарской? — спросил Тарп.

— Сиун? — вытаращил глаза писец. — Эва ты загнул. У лекарской не мелькает, нет. Но на главной площади бывало, закруживал иногда, словно искал кого. Так-то вроде как клочок тумана, а приглядишься — вроде и человек. Но то не наш сиун, наш вроде как серый, да с приморозью, но так его и вовсе никто не видит.

— Глаза какого у него цвета? — спросил Тарп.

— У сиуна? — оторопел писец.

— У Харавы, — с досадой поморщился Тарп.

— Глаза? — озадаченно заморгал писец, обернулся к фонарю, который чадил над входом в писарскую. — А Пустота его знает. Вроде зеленые, а вроде и никакие. Я не приглядывался никогда. Он ведь, Харава этот, какой-то верткий, никак к нему не приглядишься…

В окне Харавы за линялой занавеской помаргивал свет. Тарп помахал залеченной рукой, но все-таки решился, прыгнул, попробовал подтянуться. Боль была терпимой. Старшина прислушался. За занавеской слышалось дыхание спящего человека. Тарп мягко спрыгнул и отправился в гостиницу, в которой, как он начинал догадываться, ему, возможно, придется задержаться. Уснуть старшина не мог долго, вспоминал разговор с лекарем или, точнее, разговор лекаря с ним, пытался понять, было ли применено Харавой колдовство, и если было, стоит ли докладывать об этом Квену? Сочтет еще за неумеху, которому каждый шаг на дороге отмечать следует. Одно было ясно: сообщать хоть что-то местному смотрителю было нельзя. Даже за подозрение в колдовстве любого могли подвергнуть жесткому разбирательству, а даже не оправдайся потом хотя бы на десятую часть, дробилки не избежать. Как всегда приговаривал смотритель Хилана, когда очередного несчастного прихватывали ремнями на щите у Храма Пустоты? Пагуба как песок в песочных часах, бежит себе, копится понемногу, а всякая дробилка — как маленькая Пагуба, что отодвигает большую. Большая копится, сыплется, а мы отсыпаем. Большая копится, а мы отсыпаем.

Тарп зажмурился. Один раз пришлось простоять вместе с отцом, который ходил на казни, как на службу, у дробилки целый час, пока очередную жертву храмовников не превратили в плюющий кровью и хрипящий фарш. С тех пор втемяшилось в голову Тарпу: не хочешь подобной участи — забирайся выше, стань тем, кого легче ножом пырнуть в сердце, чем на дробилку закоротить. А что касалось вины или безвинности, отец ему сказал уже давно, что невинных не бывает. Родился под небом Салпы — значит, и на твой листок достанет кипяток. А виновен ли и в самом деле в чем-то Харава? И точно ли он и есть тот самый Хаштай? Ведь ни о чем не сказал прямо, разве только о встрече намекнул да о каком-то ветре с запада. Так и не удалось разглядеть его лицо. Плывет все до сих пор перед глазами, словно все-таки сиун показался старшине. Да и в самом деле имелись отметки в книгах Ака, не соврал писец, замечался сиун на его улицах, редко, но замечался. Белый сиун. Бродил, кружился, словно искал кого. Именно такой, какой относился к Харкису. И о местном сиуне тоже упоминалось, только не появлялся он уже с полсотни лет и не был белым, а прозывался тенью холода и был тенью холода, среди белого дня замораживал воду в горшках и кувшинах. А черный сиун в Аке не появлялся вовсе. Так что же все-таки он может сказать о Хараве?..

Проснулся Тарп от грохота и ругани. По коридору явно вели быка, потому как никакое другое живое существо неспособно было сотрясать все здание гостиницы от фундамента до кровли. Затем грохот продолжился за стеной, и под огромной тяжестью заскрипел топчан, после чего раздался почти звериный рык.

— Ваппиджа. Мне — целого поросенка. Испечь на вертеле. Быстро. И лекаря. Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро. Еще быстрее!

В несколько секунд Тарп оказался на ногах и выскочил из гостиницы. Ее хозяин, который чуть не рыдал от ужаса, подпрыгивал на месте и судорожно трясся.

— Ты посмотри на эту мерзость, посмотри, — тыкал он дрожащим пальцем в огромного черного коня, который и в самом деле производил впечатление чего-то ужасного и опасного. — Я хотел ему зерна отсыпать, все ж таки конь смотрителя, а он…

— Что — он? — не понял Тарп, потому как зерно было рассыпано по мостовой, но конь тем не менее что-то усердно жевал.

— Кошку он мою сожрал, — зашипел хозяин. — А его хозяин поросенка требует! Ты его видел? Да он этого поросенка у меня вместе с рукой откусит!

— Это точно смотритель? — нахмурился Тарп: все виденные им до сего дня смотрители передвигались или на мулах, или на ослах, да и ни один не мог пройти по коридору, заставив дрожать стены. Хотя ужаса они наводили немало.

— А то кто же? — зарыдал хозяин. — Вап… вап… ваппиджа какой-то. У него диск смотрителя на груди, правда, больше обычного в два раза. Так и он сам больше обычного в два раза! Лекаря требует! Послал я мальчишку к Хараве, так ведь не пойдет он к нему! Лекарь-то у нас с характером, а я с чем? Без головы скоро останусь?

— Коня моего готовь, да к этому близко не подводи, — сунул в ладонь хозяину серебряный Тарп и бросился бежать. Мальчишка встретился ему на полпути. Он был бледен.

— Что там? — встряхнул его за грудки Тарп.

— Там, там… — Гонец задохнулся. — Там нет никого. Корзина стоит на кровати и сопит, как будто в ней сидит кто!

Тарп, расталкивая женщин, срывая веревки и расшвыривая белье, влетел по лестнице на галерею дома. Дверь в комнату лекаря была открыта. В ней ничего не изменилось, разве только корзина стояла на кровати. Тарп остановился. В корзине кто-то сопел. Готовясь увидеть что-то ужасное, старшина приблизился к постели и поднял одеяло, прикрывающее содержимое. На дне корзины лежала курица со спутанными ногами и крыльями. Птица косила на старшину глазом, полным ужаса. В клюв ей была вставлена детская свистулька.

Во дворе дома послышался грохот и рев. Крики возмущенных женщин мгновенно затихли и сменились визгом. По лестнице загрохотали шаги.

Тарп шагнул на балкон и мгновенно спрыгнул вниз. За его спиной раздался раздраженный вопль. Едва успев отскочить за угол соседнего дома, старшина увидел невозможное. Из двери высунулась огромная седая голова, которая, реши кто-нибудь сохранить ее до весны, вошла бы не во всякую кадушку, ужасные синеватые губы громко свистнули, и вслед за тем толстая нога высунулась наружу и одним ударом снесла балкон. В проулке застучали копыта, и под балконом показался черный конь. Выламывая оконный проем и расширяя собственной тушей балконную дверь, смотритель вывалился наружу, довольно ловко попал на спину собственному коню и, наклонившись вперед, сунул животному в пасть трепыхающуюся птицу.

Тарп отступил за угол.

Того, что он видел, просто не могло быть. Но оно происходило на самом деле! Только что разворотило дом Харавы, а теперь явно направилось в сторону лекарской. Сглотнув слюну, Тарп побежал обратно к гостинице. Ошибиться он не мог. От копыт коня на мостовой Ака оставались выбоины.

Пока Тарп забирал у хозяина коня, недолго разделял с ним радость, что необычный постоялец покинул гостиницу и даже ничего почти не сломал, разве только внутреннюю лестницу обрушил, да добирался до лекарской, той уже не стало. Угол здания был снесен, у развалин, судя по балахону, валялся труп смотрителя Ака без головы, там же лежал разломанный на части дубовый стол. Поодаль толпились растерянные стражники, чесал затылок старшина стражи. На ступенях писарской сидел, всхлипывая, писец.

— Это что было? — скривился в гримасе старшина и побежал навстречу Тарпу. — Что это было? У вас в Хилане тоже такое случается? Может, Пагуба, начинается? Так небо пока еще не потемнело! Что делать-то? Урай наш вне себя, отправил постельничего на башню, отсвечивать в Хилан о беде! Что за зверь бродит по городу?

— Что с этим? — спросил Тарп, кивнув на труп смотрителя.

— Болезный, поди сюда! — рявкнул старшина в сторону писца. — Не повезло, я думаю, храмовнику. Шел себе поутру в храм, да попал в этот… ураган. Ну рассказывай, что тут приключилось, о каком чудище ты тут говорил?

— Это… — захрипел писец, да так, что старшине пришлось стукнуть его по спине. — Я грохот услышал, выскочил на улицу, а оттуда, из лекарской, прямо через стену выходит чудище. Как человек, только больше. В два раза больше в ширину. И на голову выше. На две головы выше. Стол он вынес. Ну понадобился стол, так зачем стену выламывать? Ему на голову камень сыплется, а он только плюется. И тут еще зверь его. Вроде лошади, но зверь. Разве лошадь может человеку голову откусить? А эта откусила. И чудище, которое со столом, тоже могло голову откусить. Но оно стол нюхало. Нюхало, а потом дало понюхать зверю. Ну лошади то есть.

— А потом? — скривился старшина.

— Потом уехало, — сморщил лицо писец и показал на мостовую: вдоль улицы виднелись выбитые, разбитые камни.

— Ну что ты будешь делать? — взмахнул руками старшина.

— Ничего, — медленно проговорил Тарп, садясь в седло. — На небо посматривать и Пагубы ждать. И ураю передай, что ничего делать не нужно. Это был ловчий Пустоты, старшина. И я бы не советовал тебе вставать у него на пути.

— А ты куда ж? — оторопел старшина.

— За ним, — ответил Тарп. — Не думай, знакомиться не собираюсь, издали хочу подивиться, а то из оплота не увидишь ничего, он же без окон…

Глава 15 АРАИ

Если бы Луку встретился знакомец да спросил его, куда тот направляется, он вряд ли смог что-нибудь ответить. А ведь правил лошадью, не забывал накормить и напоить ее, огибал деревеньки и придорожные заведения, избегал встреч со странниками и торговцами, что было не так уж и трудно. Дорога на Ламен словно рассекала Текан на две части: севернее ее вставали если не глухие, так уж точно величественные хвойные леса с некоторым количеством лугов, в основном по долинам притоков Хапы, а южнее начинались степи с островками леса, да и то в основном в виде рощиц и дубрав. Хотя как рассказывал Курант, и южнее встречались чащобы, но находились они в основном вдалеке от дорог, да и не длились на многие лиги.

Но Лук не думал ни о чащах, ни о дубравах, хотя огибать деревеньки предпочитал, скрываясь в последних, но только потому, чтобы не спешиваться, — в чащобе пришлось бы вести коня под уздцы. Вечером, забравшись в укромный овраг, он стреножил лошадь, вытащил из мешка одеяло, устроил под колючей акацией ложе, растянул по окружающим кустам насторожь и забылся в беспокойном сне, а утром, когда почувствовал, что продрог, понял, что трясется не от холода — от страха. Теперь, когда возбуждение, охватившее его в трактире, прошло, когда мерзость, затопившая нутро, отхлынула, остался только страх. Он испугался. Нет, не того, что сотворил в трактире с ловчим Ганком. Он испугался самого себя. Испугался того, что вдруг полезло у него изнутри, захватило его почти полностью и на недолгое время превратило в наблюдателя того, что делает кто-то по имени Луккай, или Кир Харти, словно руками и оружием приемного сына Куранта управлял кто-то другой. Испугался сладости, которая проникла в его нутро, опьянила, взбодрила, наполнила руки силой, но, что было ужаснее всего, окатила жаждой, жаждой крови, жаждой мучений для врагов, жаждой боли, которую он хотел причинять собственными руками.

Однажды повозка Куранта заехала в Кету. Как раз в этот день храмовники истязали очередного несчастного, назначенного в угоду любопытствующей толпе колдуном. Луку уже приходилось натыкаться на результаты бдений смотрителей — казненных не снимали со щитов неделями. Приходилось ему и слышать крики несчастных. Да и видеть если не казни, то истязания рабов или луззи. Но в тот день он увидел самое ужасное. Не зрелище уничтожения чужой плоти, перемалывание ее и извлечение из нее мук. Нет, он увидел лица храмовников. Они упивались кровью, упивались болью, которую причиняли несчастному, пьянели настолько, что падали как пьяные, поднимались и даже начинали выкрикивать какие-то песни или гимны.

В тот день Курант не закрыл полог повозки, не приказал Самане уводить лошадей в сторону. В тот день он дал досмотреть детям казнь до конца, хотя Харас и шипел с облучка, что надо бы метнуть нож да прекратить страдания несчастного. Когда все кончилось, Курант медленно проговорил, отчего-то поочередно касаясь рук Хараса, Лука, Неги:

— Нельзя выращивать внутри себя зверя, потому что он сожрет ваше сердце быстрее, чем вы даже можете себе представить. И тогда вы сами станете зверьми. А зверю очень сложно остановиться. Очень.

Тогда Лук ни о чем не спросил Куранта, был ли тот зверем, и если был, то как он сумел остановиться, но теперь он вдруг почувствовал зверя в себе. И ему это ощущение не понравилось. Значило ли это, что он отказался от мести? Нет, но теперь в его сердце поселился страх, что, если он опять станет тем, кем был, убивая Ганка, он уже не сможет вернуться. Не будет никогда больше тем, кого Курант, Самана, Нега, Харас называли Луккай.

— Как тебя зовут, парень? — услышал он голос мужчины.

Голос прорвался к нему сквозь утренний сон, который был тонок, как сотканная на солнце паутина, и в котором вокруг Лука как будто бродила странная, расплывающаяся туманом белесая фигура. Но голос смахнул ее, как прилипший к щеке птичий пух, и заставил Лука открыть глаза.

Чуть ниже его укрытия сидел незнакомец и что-то поджаривал на костре. Рядом с лошадью Лука паслась чужая лошадь. Раскинутая насторожь, к удивлению Лука, была аккуратно свернута, да и запаха костра почему-то не чувствовалось. Незнакомец сидел к Луку спиной.

— Ветер уносит запах, — махнул незнакомец вниз, туда, где овраг, расширяясь, обрывался глинистыми склонами. — Да и чему пахнуть, водичку кипячу. Ягодки хочу заварить. Ничего, что присел тут? Не обидишься? Уж больно хорошее место занял, ни с одной стороны не углядишь, молодец.

Он повернулся к Луку, чтобы посмотреть на него или чтобы показать собственное лицо, но Лук лица разглядеть не успел. Мелькнуло что-то смазанное, и снова его взору предстала сутулая худая спина в потертой льняной куртке да коротко остриженный седой затылок.

— Кто ты? — спросил Лук, выбираясь из-под одеяла.

— Путник, — ответил незнакомец, развязывая собственный мешок. — Иду по дороге, иногда останавливаюсь, отдыхаю, потом снова иду.

— Я подумал, что едешь, — показал на лошадь Лук.

— Когда еду, а когда и иду, — пожал плечами незнакомец и поднял руки, показал их. — И оружия у меня нет, кроме вот этого посоха. Хотя посох очень хороший, очень. Привык я к нему. Нож, правда, есть, но не тот, который кидают. Обычный нож, порезать что или вот кипяток размешать.

Незнакомец выудил из мешка кисет, набрал горсть сушеных ягод и бросил в воду.

— Меда только нет, но и с кислинкой ничего, пойдет.

— Мед есть, — проворчал Лук и отправился в обход незнакомца к шуршащему в глубине оврага ручью. Когда он вернулся, у костра уже была расстелена крохотная циновка, на которой стояли две глиняные чашки, а также лежали хлеб, сыр и действительно обыкновенный нож, которым хозяйки в деревенских домах очищают от кожуры клубни. Лук взглянул в лицо незнакомцу, но глаз не разглядел снова. Тот смотрел вниз, шевелил носом, принюхиваясь к содержимому котелка, и растягивал губы в улыбке. Впрочем, теперь хотя бы можно было рассмотреть его черты. Лицо у него было вытянутым, но не одутловатым, несмотря на явный возраст, а сухим, подтянутым. Под щеткой коротких седых волос открывался высокий, не слишком широкий лоб, узкие изогнутые брови делали опущенные глаза, наверное, большими, чем они были на самом деле. Под глазами, под складками сухой кожи, скрывались острые скулы, прямой нос переходил в твердые тонкие губы и острый подбородок.

— Меня зовут Харава, — улыбнулся незнакомец, поднял глаза, но Лук снова не смог рассмотреть их, не смог поймать взгляд. Более того, в тот самый миг, когда он устремил на них взор, черты лица незнакомца снова поплыли, размазались, как смазываются лица близких в горячечном бреду. Лук нахмурился и подошел к собственному мешку, чтобы достать купленную на рынке Зены жестянку с медом.

— Меня зовут Кай, — ответил Лук.

Харава взял жестянку не глядя, снял с нее крышку, поставил на циновку, осторожно разлил напиток по чашкам, стал нарезать хлеб.

— Когда-то я любил класть мед в чашку, — рассмеялся он каким-то своим мыслям, — но потом изменил пристрастия. Мажу его на хлеб. И напиток, и мед заслуживают отдельного внимания, Кай. У тебя незатертое имя, свежее имя. Обычно имена снашиваются, как обувь. Нет, конечно, они не приходят в негодность через год или два, но становятся по человеку. Как обувь становится по ноге. А вот это имя — Кай — словно и не надевал никто на себя. А может быть, просто ты его так произносишь? Ты не привык к этому имени?

— Почему я не могу разглядеть твоих глаз? — В упор спросил Лук.

— Потому что я не хочу, чтобы ты их разглядел, — ответил Харава. — Зато твои глаза я разглядел в подробностях. Давно я не видел такой сочной зелени. Кто-то из твоих предков был зеленоглазым?

— Не знаю, — раздраженно поджал губы Лук. — Разве можно сделать так, чтобы человек не мог разглядеть тебя?

— Как видишь. — Харава покачал головой, и его лицо снова расплылось неразличимой мутью. — Но это плохое умение, хорошее, когда не видно и этого. Когда мимо тебя проходит человек, но ты не забываешь его, а не замечаешь вовсе.

— То есть можно сделать и так? — удивился Лук. — А почему ты не сделаешь так?

— Ну, — Харава усмехнулся, — кроме всего прочего, чего я не умею, я еще и не колдун. Так, есть кое-какие… знания, воспоминания, крохи возможностей, кое-что использую, а так-то… Я делаю так, как надо, ты вообще не должен меня видеть, но у тебя зоркий взгляд, поэтому мне приходится опускать глаза, иначе рано или поздно ты меня разглядишь.

— Хорошо, Харава. — Лук прищурился. — Видишь, я даже не могу определить, затерто твое имя или нет, но ответь мне. Если ты так умел в сокрытии лица, отчего ты спустился в этот овраг? Отсюда до ламенского тракта половина лиги, рядом ни деревенек, ни постоялых дворов. Что ты забыл здесь?

— Ничего, — удивился Харава и стал намазывать медом кусок хлеба. — Как я мог здесь что-то забыть, если я здесь еще никогда не бывал? Но почему я здесь, объясню. Меня преследуют. Тот, кто преследует, довольно силен, поэтому сталкиваться с ним я не хочу. А этот овраг — лучшее укрытие в окрестностях, потому что находится в стороне и подойти к нему можно только по воде, да и в самом овраге хорошая земля. Видишь красную глину вон там и вон там? Хочешь укрыться от хитрого врага — заройся в красную глину: он не только не разыщет тебя, он даже не будет знать, в какой стороне тебя искать.

— Тогда уж сразу в могилу, — пробурчал Лук, незнакомец его отчего-то раздражал.

— Что ж, — кивнул Харава. — Некоторых и это спасало. С этим трудно, порой вовсе невозможно определить, что тебя спасает, зато то, что тебя убьет или уже убило, определяется безошибочно.

— И что же может убить меня? — поджал губы Лук.

— Ну… — Харава откусил хлеб, глотнул напитка. — Присоединяйся, кстати. Ну насчет тебя, Кай, я точно не скажу. Надеюсь, что тебя не убьет ничего, но кое-что может тебя подвести.

— Например?

Лук протянул руку, взял чашку, втянул аромат напитка. Так и есть, Харава заварил горную малину. Курант называл ее живым снадобьем от всех болезней.

— Глаза, — ответил Харава. — Твои глаза — это словно пастуший рог. Появляться с такими глазами в любом городе все равно что дудеть в рог. Смотрите, вот он я. Вторая твоя беда — шрам на лбу. Впрочем, шрам беда не слишком великая. Если бы ты разминал его пальцами последние десять лет, сейчас бы от него не осталось и следа, но я знаю компрессы из хороших трав, которые сделают его почти незаметным.

— Это все? — спросил Лук.

— Нет. — Харава снова откусил хлеб. — Прости, что говорю с набитым ртом, но я очень проголодался. Пришлось побегать в последние дни, не до еды было. Главная твоя беда в тебе самом. Внутри. Ты боишься себя, ты не понимаешь себя, ты не знаешь себя, ты мучаешь себя. Наконец, ты не владеешь собой. Хорошо-хорошо, — незнакомец рассмеялся в ответ на протестующий жест Лука, — ты с трудом владеешь собой.

— Ну что ж. — Лук вытащил из ножен широкий нож, мгновение унимал дрожь в руках, потому что вспомнил, что он сделал этим ножом с Ганком, потом подцепил немного меда. — Что ж, надеюсь на помощь в составлении компресса на лоб, выслушал бы совет о том, как сделать неразличимыми хотя бы глаза. Ну а уж в том, что у меня внутри, я постараюсь разобраться сам.

— Конечно, сам, — согласился Харава. — Я могу только что-нибудь объяснить, да и то вряд ли, но тем не менее помочь не откажусь.

— И что ты хочешь в обмен? — спросил Лук. — Золото? Серебро?

— Пустота с тобой, с меня хватит и половины этого меда, — отмахнулся Харава и вдруг хмыкнул. — Люди ведь должны помогать друг другу?

— Что смешного? — не понял Лук.

— Да вот, — вновь опустил голову Харава. — Подумал о том, учил ли тебя, Кай, этому Курант?

— Курант? — Лук схватился за рукоять меча.

— Вот видишь, Кай, как тебя захлестывает твоя третья беда? — покачал головой Харава. — Удивлен?

— Не очень, — медленно выговорил Лук. — Если ты заметил цвет моих глаз, значит, мог заметить их и раньше. Я объехал с Курантом весь Текан, разве только до Сакхара мы не добрались. Многие из тех, кого я не помню даже в лицо, считают меня знакомцем.

— Еще бы ты помнил кого-то в лицо, если последние годы выступаешь в маске как слепой, — усмехнулся Харава. — Но скажу сразу, что теперь ты выглядишь лучше, чем два года назад в Аке. Повзрослел. Но глаза надо прятать, и то, что тебя изнутри корежит, душить следует. А еще лучше отпустить. Но не в клинок или в лезвие, просто выдохнуть.

— Почему я должен тебе верить? — спросил Лук.

— Вот! — поднял палец Харава. — С этого вопроса ты должен был начать наш разговор. А еще умнее сделал бы, если бы ушел без разговоров. Пойдем, я кое-что тебе покажу.

— Куда? — не понял Лук, оглянулся на лошадей.

— Иди за мной, — поднялся Харава. — Тут рядом, две сотни шагов. По моим прикидкам, по тракту должен кое-кто проехать, я хотел бы, чтобы ты на него взглянул. Но недолго, очень недолго, иначе он почувствует.

— Это тот, кто преследует тебя? — спросил Лук.

— Пошли, — повторил Харава.

Он шел не оглядываясь. В полусотне шагов от тракта пригнулся, затем опустился на колени, подполз к вздыбленным корням столетнего орешника, похлопал по траве рядом с собой. Тракт был как на ладони. В сторону Ламена толстый крестьянин правил повозку с парой потемневших от времени бочек. За дорогой темнел лес. На траве лежала роса. Небо над головой казалось стеной, раскрашенной толченым кирпичом.

— Чувствуешь? — спросил Харава.

— Что я должен чувствовать? — поежился от накатившего холода Лук.

— Чувствуешь, — кивнул Харава. — Это уже лучше. Только плечами не дергай, потому как холод этот не снаружи, а изнутри. И запомни, если обдает холодком, необязательно, что это твое нутро слабину дает, это сигнал опасности и ничего больше. Смотри на тракт, сильно не высовывайся, но смотри. Не говори ни слова, даже шепотом. Коснусь руки — припадай к земле, смотри в землю, дыши в землю. Я след в сторону Зены бросил, до самых слободок бросил…

— Как так? — не понял Лук.

— Не перебивай, — прошептал Харава так, словно всю жизнь распоряжался всеми ловчими Текана. — Он по моему следу идет и ничего, кроме ложного следа, не видит, но лучше не испытывать судьбу. Все, смотри.

Холод стал почти невыносимым. За секунды перед этим за кустами послышался какой-то шум или вскрик, а вслед за тем Лук расслышал тяжелые шаги. Казалось, что земля проседает при каждом из них. Затем из-за орешника показался всадник. Наверное, в другой раз Лук не оценил бы, что это такое появилось на дороге, но только что в противоположную сторону прокатила повозка, и он вдруг понял, что черный конь всадника в два раза больше коняги селянина, да сам ездок мог бы посадить селянина на плечо, как десятилетнего ребенка. Всадник был огромен. На нем была короткая куртка и короткие, чуть ниже колен, порты, из-под которых начинались длинные сапоги, но весь его облик заставлял предполагать, что под курткой и портами скрыты толстенные доспехи, иначе пришлось бы поверить, что по земле Текана бродят самые настоящие великаны. Тот некуманза, который приложил Лука ударом ноги на перевале, не уступил бы всаднику ростом, но проиграл бы ему в весе вдвое.

Харава коснулся руки Лука, и тот припал к земле.

— Видел? — прошептал Харава через пару минут.

— Видел, — потрясенно прошептал Лук. — Кто он? Почему он гонится за тобой?

— Это Ваппиджа. — Харава прикусил травинку, вновь уходя от взгляда Лука. — Он слуга Пустоты. Ловчий Пустоты. И гонится он на самом деле не за мной. Я, в его представлении, всего лишь ключ. Он гонится за тобой, парень.

— За мной? — вытаращил глаза Лук.

— И не он один, — кивнул Харава. — Поверь мне, я кое-что повидал на этом свете… Понятно, что ловчие всего Текана, и стражи всего Текана, и всякие иные старатели не прочь заполучить тысячу золотых, которые объявлены за твою поимку. Но этим обычно не обходится. Уж точно тебя ищут воины клана Смерти. Уверен, что их урай уже давно отправил в Хилан лучшую троицу следопытов. Ну а уж если за тебя взялись ловчие Пустоты, то дело совсем неладно. Их, кстати, тоже обычно бывает трое. Остальных я, правда, не видел. Но уж поверь мне.

— Хорошо. — Лук отодвинулся на шаг. — Я не спрашиваю, как ты относишься к тысяче золотых, но спрошу еще раз: почему он идет по твоим следам, если гонится за мной? И почему ты все это рассказываешь мне? И откуда ты вообще взялся?

— Отвечу. — Харава позволил разглядеть свою улыбку. — Когда-то давно меня звали иначе. Да, меня звали по-разному, но, уверяю тебя, каждое мое имя было ношеным и привычным. Тогда меня звали Хаштай. Я служил лекарем в Харкисе и принимал роды у твоей матушки. Да-да. У тебя на животе узелок, сделанный моими руками, парень. Понимаешь? Они хотят найти тебя через меня. И поверь мне, если есть хоть кто-то, кого ты считаешь близким тебе человеком, он либо уже мертв, либо будет мертв. Конечно, после того, как с его помощью попытаются добраться до тебя.

— Ты из клана Сакува? — с надеждой спросил лекаря Лук.

— Нет, — отчего-то усмехнулся Харава. — Но я долго прожил в Харкисе. Спросишь, почему я покинул его? Отвечу. Я чувствую неприятности. Издалека чувствую. Задолго. Странно, что я тебя не почувствовал. И в самом деле, случайно завернул в этот овраг, но узнал тебя сразу. Даже обрадовался, ведь и в самом деле хотел тебя найти. Зачем? Не люблю, когда все против одного. Неправильно это. Да и зря я, что ли, шестнадцать лет назад подхватывал тебя у материнского лона? И все-таки странно, почему же я тебя не почувствовал? Мне-то глинистые склоны мешать не должны. Неприятности я ведь и в самом деле различаю без ошибок. Или ты к неприятностям не относишься? Вряд ли, уж больно много с тобой, парень, всякой гадости связано.

— Это точно. — Лук помедлил, покосился на столь странным образом наткнувшегося на него лекаря, затем произнес, все еще пытаясь разобрать лицо Харавы: — Правда, что, если меня не убьют, случится Пагуба?

— Она случится в любом случае, — ответил Харава. — Раньше или позже, но случится. И вины в этом твоей нет и не будет. Тут вообще ничьей вины нет. Но начало Пагубы зависит от тебя. Ты можешь отодвинуть ее на несколько лет, но не больше. Хотя я и в этом сомневаюсь. Слишком уж разжирел Текан. Успокоился. Он ведь для Пустоты словно поросенок в хлеву — выходит хозяйка, щупает и говорит: пора резать. Так вот он уже толстый. И в самом деле, пора резать. А ты… ты как болячка на теле этой свиньи. Сам же знаешь, больное животное надо резать срочно… Пока не сдохло. Так что годом раньше, годом позже…

— А если я спрячусь? — Лук постарался успокоить дыхание. — Если я забьюсь в глухой угол? Уйду в Гиблые земли? Или в Холодные пески? Сменю имя, спрячу глаза, уберу шрам?

— Надолго ли? — прищурился Харава.

— А если я убью этих ловчих Пустоты? — прошептал Лук.

— Вряд ли, — усомнился Харава. — Хотя было бы интересно взглянуть. Но если убьешь трех слуг Пустоты, этих или не этих — неважно, Пагуба начнется все равно. И это мы проходили. Давно уже, правда. Трех достаточно. Даже если четвертый или пятый все-таки прикончат тебя. Хозяйка решит, что поросенок кусается, — все равно под нож.

— Так что же мне делать? — воскликнул Лук. — Сдаться одному их этих, чтобы спасти Текан?

— Тихо, — прошептал Харава. — Если бы ты был Курантом, ты бы услышал сейчас стук копыт. Но можешь уже не прятаться, этот всадник нас не разглядит. Так вот, слушай, что я тебе скажу. Текан ты не спасешь. От Пустоты не спасешь. А близких потеряешь в любом случае. Если они в руках твоих врагов, им не будет нужды оставлять им жизнь. Я уж не говорю о том, что сдаваться не следует никогда. Но это ты поймешь со временем.

— Если бы оно еще у меня было! — рванул клок травы Лук.

— Тсс! — поднял палец Харава.

Из-за орешника выехал человек в одежде хиланского стражника. Покачиваясь в седле, он проследовал за ловчим Пустоты. Если бы он оказался рядом с ним, то показался бы карликом, верхом на дворняжке, рядом с крепким воином.

— Кто это? — спросил Лук.

— Один очень неплохой малый, — проговорил Харава. — Его зовут Тарп. Ищет лекаря для своего повелителя. Ну и тебя разыскивает тоже. Потому и идет по следам Ваппиджи. Правильно делает. Но путь ему предстоит ой какой длинный!

— Какая она была? — спросил Лук.

— Кто? — не понял Харава.

— Моя мать! — прошептал Лук.

— Понимаешь, — Харава почесал нос, — с той стороны, с которой принимаются роды, они все в общем-то одинаковые…

На тракте с утра царила суета, дважды мелькали дозоры, путники выглядели перепуганными. Объяснением этому могло быть то, что путники увидели еще вчера, когда выехали на дорогу после недолгого завтрака. Телега с бочками стояла в траве, лошадь испуганно храпела, а селянин свешивался с облучка как тряпка.

— Сердце не выдержало, — с ходу определил Харава и тут же свернул с дороги. Да, остерегаться стоило не только Ваппиджи, но и кутерьмы, которую он мог вызвать. Лекарь рассчитывал двигаться по луговине вблизи тракта, но с утра на нем показались отряды стражников, и Харава счел за лучшее вовсе уйти на дальние проселки между малолюдными деревнями. Но и дальние проселки тоже словно сами собой укладывались на запад. Ни тот ни другой из спутников не обмолвились, куда они правят лошадей. Разговор об этом как будто только предстоял. На лбу Лука была повязка, содержимое для которой Харава долго толок в маленькой ступке, в склянке на боку бултыхался состав, который должен был на время изменить цвет его глаз.

— Нет, — объяснил Луку лекарь, — я не пользуюсь таким составом, но он сделает твои глаза темнее. Зачернит их. Пощиплет немного и пройдет. Красавицы пользуются таким средством, чтобы окрутить неуступчивого женишка. Надеюсь, ты никого не собираешься окручивать? Зато станешь похожим на подлинного выходца из Туварсы, глаза должны быть под цвет волос. Но на многое не надейся, через месяц привычный цвет вернется, но затемнять второй раз их можно будет только через год.

— А как это делаешь ты? — спросил Лук.

— Когда-то для меня это было сродни вдохнуть-выдохнуть, — с горечью прошептал Харава, но тут же рассмеялся и добавил: — У тебя тоже может получиться. Но начать нужно с малого. Сделай так, чтобы не был виден твой мизинец на левой руке. Сможешь — значит, доберешься и до лица. Да будь осторожен, если станешь пыхтеть и краснеть, мизинец, может быть, и исчезнет, зато ты сам превратишься в ярмарочного шута, которого уж никто незамеченным не оставит. Никакие заклинания не нужны. Ты все должен делать усилием воли, но вместе с тем легко. Открою тебе маленький секрет — все дело в желании. В настоящем желании! Захоти по-настоящему, и все получится. Знаешь, это легко определить по женщине. Ты можешь изнывать от похоти, можешь покупать ее внимание подарками и деньгами, но по-настоящему она станет твоей, если ты и захочешь ее по-настоящему. Понимаешь?

— Нет, — признался Лук.

— Ну что с тобой делать? — скривил губы Харава. — Поймешь еще, всему свое время. Но слишком не затягивай с этим, если настанет Пагуба, девчонки станут на вес золота. Мало их останется. И вот еще, не жди результата сразу, нужны годы. Конечно, если твоя мать не была колдуньей.

— Она была дочерью урая, — напомнил Хараве Лук и тут же задал еще один вопрос: — Ты знал моего отца?

— Она меня с ним не знакомила, — вдруг стиснул зубы Харава и подал коня вперед, после чего оглянулся и отчего-то весело добавил: — Может быть, решила не разменивать гордое имя рода Харти на неизвестно какое?

— А если я выживу? — Лук помолчал. Потом продолжил: — Если вдруг я уйду от этих ловчих Пустоты? Если я спрячусь, уеду, исчезну? Пусть даже я убью этого великана и еще кого-то, но Пагуба все-таки начнется? Она продлится, пока не расправится со мной? От нее можно спрятаться? Я слышал, что многие находили убежище в оплотах, особенно если успевали запасти еду и воду, но ни один иша не спасся. Где бы он ни находился, к нему приходил слуга Пустоты и сносил ему голову!

— Ты ведь не иша? — поинтересовался Харава. — Да и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ише не спрятаться: когда он присягает Пустоте, он словно отдает ей удавку с собственного горла, и эта удавка будет тянуться за ним, куда бы он ни забрался. Хотя некоторые считают, что удавка набрасывается на будущего ишу еще в колыбели. Но и тебе придется нелегко. Хотя есть и еще один секрет. Да, Пустота не оставит тебя в покое. Пока ты жив, она будет разыскивать тебя. И однажды найдет, пусть даже ты положишь сотню ее слуг.

— И что же мне делать? — спросил Лук.

— Стать кем-то другим, — усмехнулся Харава. — Кем-то, кого она не ищет.

— Как это сделать? — не понял Лук. — Кем я должен стать?

— Попробуй, чтобы твой мизинец на левой руке стал невидимым, — расхохотался Харава.

На четвертый день проселок вывел их на поросшую колючим бурьяном пустошь. Тракт был не так уж и далеко, Лук узнал торчащую над перелеском зеркальную башню. Здесь, над перекрестком дорог на Намешу, на Ламен, на Ак, на Хилан, Зену, Хурнай, и башня была больше обычных. У ее подножия стоял постоялый двор, имелся рынок, но ни деревеньки, ни даже обычного жилого дома не наблюдалось. Ближайший поселок был где-то в десяти лигах в сторону Хурная. И все это только из-за того, что место считалось проклятым, хотя перекресток и перенесли на лигу в сторону. Курант не сворачивал к этой пустоши никогда.

Спутники стояли на краю мертвого города Араи.

Харава спрыгнул с лошади и, похрустывая битым стеклом и камнем, двинулся в глубь съеденных временем развалин.

— Почему всех Сакува убили, или почти всех? — спросил Лук. — Ведь меня ищут как последнего Сакува? Почему, когда уничтожали Араи, не перебили всех членов клана Крови?

— Перебили всех, до кого дотянулись, — ответил Харава. — На остальных плюнули. Почему? Ответ на поверхности — они убили того, кого хотели. Может быть, кого-то вроде тебя. Даже если он еще не родился.

— И часто такое случалось? — спросил Лук.

— Бывало, — неопределенно буркнул Харава.

— Я слышал, что черный сиун сражался вместе со своим кланом на стенах Араи, — заметил Лук.

— Бред! — Харава остановился, скривил губы. — Сиун не мог сражаться вместе с кланом. Сиун не принадлежит клану. Открою тебе один секрет, над которым следует задуматься. Сиун — это смотритель. Не только это, но и смотритель. Хотя…

— И он присматривает за кланом? — переспросил Лук.

— Он присматривает за… человеком, — с запинкой ответил Харава. — За одним человеком. Больше он не должен делать ничего. И если он начал сражаться, если он начал предпринимать хоть что-то, кроме присмотра, — либо он потерял человека, либо он уже больше не сиун.

— Что это за люди, за которыми присматривает сиун? — крикнул Лук, потому что Харава пошел дальше в глубь развалин.

— Думай, — обернулся Харава, но вновь не показал цвета своих глаз. — Тебе придется много думать, парень, хотя времени у тебя на раздумья почти нет. Ты не школяр, я не наставник. Все, что я хотел сказать тебе, или почти все, я тебе уже сказал. Добавлю вот еще что. Вспомни все, что тебе показалось странным в твоей жизни, все, на что ты хотел бы найти ответы, и найди их. И слепой может ходить, не спотыкаясь, но для этого он должен знать дорогу. А ты ее не знаешь. Весь Текан ополчился на тебя, клан Сакува был уничтожен только для того, чтобы уничтожить тебя, узнай, почему это так.

— Разве кто-то знает ответ на этот вопрос? — спросил Лук.

— Кто-то знает, — кивнул Харава. — Я — могу только предполагать. Но кое-что скажу. Запомни: ничего не происходит без причины. И если тебя хотят уничтожить, значит, в тебе скрыто что-то, что угрожает самой Пустоте.

— Разве ей может что-то угрожать? — не понял Лук.

— Догадайся сам, — вздохнул Харава.

— Я должен догадываться? — возмутился Лук.

— Ищи мудрецов, — откликнулся Харава. — Если каждый из них укажет тебе на крупицу истины, ты сможешь набрать этих крупиц на целый слиток.

— А ты, — не понял Лук. — Разве ты не мудрец?

— Теперь я почти такой же, как ты, — остановился, закрыл глаза Харава. — И запомни еще одно: никогда не прощай зло, нанесенное тебе или твоим близким. Можешь не мстить сразу, но не прощай. Прощенное зло подобно рассыпанному на дороге битому стеклу. Оно не ранит до тех пор, пока ты неподвижен. Но стоит тебе сделать хотя бы шаг…

— Хотя бы шаг… — продолжил слова Харавы Лук.

— Иди за мной, — сдавленным голосом прошептал Харава.

У ног Харавы начиналась черная линия. Она шла полосой выгоревшего бурьяна и оплавленного камня вперед и перекрещивалась с другими линиями. Лук пошел за Харавой и замер в ужасе у него за спиной. В центре, где линии сходились друг с другом, лежал труп девушки. Над трупом кружили мухи, от него шел сладковатый запах тлена. Рука у девушки была отрублена.

— Все хуже, чем я думал, — устало прошептал Харава. — Они прислали лучшего. Одного из лучших. Я думал, что лучший из них — именно Ваппиджа, с ним можно справиться, но тут был Хантежиджа, и я не уверен, что именно он главарь тройки. Эх, в былые времена…

Харава крутанул в руке сучковатый посох, но тут же опустил его.

— Нам нужно расходиться.

— Почему? — не понял Лук.

— Потому что на тонком льду таким, как мы, нельзя стоять рядом, — процедил сквозь зубы Харава. — Иначе это будет гибель обоих. Поверь мне, гибель — это очень неприятно, очень. Особенно когда она… Ладно, я подскажу тебе, к кому обратиться. Может быть, он кое-что тебе и растолкует. Но расходиться надо срочно. Здесь ворожба у Хантежиджи не получилась, но рано или поздно она получится.

— Это ворожба на меня? — спросил Лук, оглядывая странный рисунок: в одной большой окружности таились двенадцать кругов поменьше, каждый из которых пересекался линией, сходящейся с другими под трупом девушки.

— Нет. Твоего круга тут нет, — раздраженно рассмеялся Харава и поднял лицо вверх. — Как же я соскучился по настоящему небу.

— А какое оно? — сдвинул брови Лук, поднимая глаза к кирпичному небосводу.

— Синее, — ответил Харава. — Как глаза у твоей приемной матери.

— Куда ты пойдешь? — спросил Лук.

— К морю, — ответил Харава. — Люблю море.

Глава 16 НАМЕША

Намеша была городом клана Крыла, клана Паттар. Лук любил Намешу. Город стоял на речке Бешеной, в том самом месте, где та впадала в уже широкую Хапу. Через пять сотен лиг от склонов Южной Челюсти речка явно не заслуживала такого названия, бежала себе между известковых берегов, раскинувшись уже на полсотни шагов, делила город на две части, каждая из которых была обнесена не слишком высокой стеной. Лук даже одно время думал, что клан Крыла так называется только потому, что вот эти две крепости именно два крыла и напоминали.

В Намеше была самая благодарная публика. Не слишком богатая, но радующаяся каждому выступлению. Курант старался попасть в город ближе к осени, в последние дни лета, потому как именно в северной крепости Намеши находились знаменитые палаты школяров, где отпрысков знати со всего Текана обучали истории, риторике, фехтованию, математике и каллиграфии. Выбивали, как говорил Курант, из самодовольных маменькиных сынков дурь и спесь. В конце первого летнего месяца они, разряженные по последней моде, прибывали в Намешу, все лето готовились или, как чаще всего бывало, не слишком готовились к испытаниям, потом проходили или не приходили их и ударялись в загул, который совпадал с осенней намешской ярмаркой и выступлениями циркачей, среди которых труппа Куранта была самой востребованной. Теперь же, когда до осени было еще далеко, отпрыски знати только собирались в городе клана Крыла. Как раз в качестве одного из таких молодых арува и рассчитывал въехать в Намешу Лук.

На рынке у перекрестка близ Араи торговцев было немного. Лук замотал голову платком, оставил в перелеске лошадь, прошелся между рядами и выторговал роскошный туварсинский жилет с золотой вышивкой, туварсинскую же шапку, подобную которым Курант с усмешкой называл горшком с плоским дном, атласные шаровары и прикупил к ним изрядное количество шнуров и лент, из которых еще лет пять назад Нега научила его сплетать праздничные пояса и подвязки. Уже через половину дня из леса на ведущий к Намеше тракт выбрался самодовольный увалень из Туварсы — одежда Лука сияла и переливалась, ножны, рукоять меча и сбруя были перевиты лентами, почерневшие глаза смотрели вокруг с презрением и ленью. Не хватало слуги.

Отыскался он только за два десятка лиг до Намеши. Лук зашел перекусить в придорожный трактир и приметил юркого служку. Получая от хозяина зуботычины и пинки, тот метался по заведению, как залетевшая под крышу птица, и не только успевал обслужить всех гостей, но и не стирал с лица добродушной улыбки.

— Он твой отец? — спросил служку Лук, когда тот принес ему блюдо тушеных овощей.

— Нет, — расплылся в улыбке кучерявый паренек, вряд ли намного старше самого Лука. — Он всего лишь добродушный благодетель, который пригрел постылого дальнего родственника-сироту.

В самом деле, на запястьях у паренька не было рабских меток.

— Ты луззи? — спросил его Лук, когда он притащил блюдо с вареным мясом.

— Когда я смотрю на этот ярлычок, — служка похлопал по рубахе, под которой угадывалась деревянная бирка, — мне кажется, что я обедневший арува. Но в остальное время я вполне себе луззи. А иногда, — парень заговорщицки зашептал, — я чувствую себя постылым рабом! Там, на кухне, заправляет жена хозяина. Она отлично готовит, но во всем остальном… Хозяин рядом с нею просто добряк из добряков!

— Харк! — заорал в остервенении трактирщик. — Ты застрял там или как? Что я говорил, делать все бегом! За что я тебе плачу деньги?

В следующий раз Харк оказался у стола Лука только через десять минут. Он улыбнулся гостю, налил в кубок легкого вина и собрался уже уходить, когда Лук снова спросил его:

— И много тебе платят?

— Сколько бы ни платили, — поклонился гостю Харк. — Матушка, когда была жива, отучила меня жаловаться.

— Вот, — протянул служке серебряный Лук. — Рассчитай меня и возьми себе за хлопоты.

Харк примчался через минуту. Высыпал на стол горсть медяков и тут же подсчитал, сколько Лук должен заплатить и сколько трактир должен ему сдачи. Себе Харк не взял ни гиенской чешуйки.

— Почему? — не понял Лук.

— Возьму много — обижу, — пожал плечами Харк. — Возьму мало — обижу себя.

— Сколько тебе лет? — спросил Лук.

— Восемнадцать, — улыбнулся Харк.

— То есть ты уже сам можешь определять собственную жизнь? — уточнил Лук.

— Могу, — хмыкнул служка. — Уже год как могу. Только нечего мне определять. Дом родителей отошел к хозяину, потому что он вроде бы погасил какие-то их долги. А все прочее мое имущество на мне.

— Харк! — снова заорал хозяин.

— Вот, — положил на стол еще один серебряный Лук. — Это моя благодарность и задаток. Я еду из Туварсы в Намешские палаты и хочу нанять тебя слугой. Буду платить два серебряных в месяц. Если не удержусь в Намеше, то заплачу пять серебряных отступных. На эти деньги можно наняться подмастерьем в любую мастерскую.

— Харк! — еще громче заорал хозяин.

— Если ты хочешь изменить свою жизнь, — Лук встал, — то тебе нужно всего лишь громко при посетителях сказать твоему дяде, который, как я успел заметить в прорехах твоей рубахи, иногда орудует плетью, что ты уходишь от него. После этого он будет тебе уже только дальним родственником. И если он позволит себе лишнее, я бы на твоем месте воспользовался этим и оставил метку на его скуле. Я жду тебя на улице. У тебя есть минут пять.

Харк выскочил из трактира под раздающийся из его окон хохот посетителей, рев хозяина и чей-то визг. Показал разбитые костяшки на обоих кулаках и восторженно выпалил:

— Метка получилась на носу. На двух носах. Хозяйке тоже досталось, еще бы, она выскочила со скалкой. Кстати, отметки на моей спине — ее рук дело.

— Садись, — похлопал по крупу лошадки Лук. — И поспеши, я очень боюсь женщин, тем более со скалками. Звать меня будешь господин Кай.

Уже на окраине Намеши Лук купил Харку две смены белья, простую, но добротную одежду из лучшего конопляного полотна, крепкие сапоги и пояс, к которому был пристегнут кожаный кошель. Харк сиял, как начищенный углем медный чайник. А когда Лук выторговал у корзинщика десятилетнего осла, Харк прослезился. Он зашмыгал носом и воскликнул:

— Десять лет осла — все равно что восемнадцать лет человека. Так что, господин Кай, у тебя в услужении не один слуга, а два, причем они ровесники. Надеюсь, что ты никогда не подумаешь, что они оба ослы.

На входе в северный город никаких неприятностей не произошло, если не считать дружного хохота стражи по поводу яркости одежды будущего школяра. Старшина стражи, правда, не удовлетворился парой медяков и грозно сдвинул брови, увидев на поясе у «господина Кая» меч, но, разглядев ярлык иши, тут же с почтением улыбнулся. Еще бы, обычно арува довольствовались ярлыками ураев, ярлык иши говорил о знатности и важности семейства.

Лук, старательно изображая туварсинский выговор, расспросил, как проехать к Намешским палатам, хотя прекрасно знал дорогу, и вскоре неторопливо пробирался по узким намешским улочкам к возвышающимся на холме строениям. Среди множества небольших домиков стояли два тяжелых здания. У каждого из них были толстые стены и крохотные, забранные мощными решетками окна. Знать Текана заботилась о своих чадах и вовсе не желала, чтобы кто-то из них споткнулся в дни внезапной Пагубы и не успел добежать до ближайшего оплота. Впрочем, кроме толстых стен, маленьких окон и железных дверей у подрастающей теканской знати имелась еще одна защита — основание холма брала в кольцо довольно высокая ограда, у главных ворот которой и спешился Лук.

— Ну что я говорил? — повернулся один из подпирающих каменную кладку стражников к другому. — Обещал же, что в этом году обязательно до нас доберется какой-нибудь увалень из Туварсы? Видишь, больше полутора тысяч лиг за спиной, а у этого молодца жилет даже не запылился!

— Я переодел его, подъезжая к славному Намешу, — заметил Лук, спешился и отсчитал каждому стражнику по паре тяжелых хиланских медяков. — Еще кто-нибудь есть из моего города? Я не опоздал?

— Из Туварсы больше никого! — тут же стали благожелательными оба воина. — Твои земляки у нас редкость. И ты, дорогой гость, не опоздал. Конечно, если пройдешь испытание. Будущих школяров будут записывать еще пару дней.

Ворота заскрипели, и Лук въехал в ворота школярских палат. Остановиться он мог и в гостинице, но разгуливать по городу ему пока не хотелось. Судя по всему, такого же мнения придерживалось и большинство других школяров. Вдоль забирающейся на холм аллеи на широких скамьях их сидело около сотни.

— Отдыхают, — проворчал старик-привратник, который взялся отвести Лука и его слугу к новому месту пребывания. — До испытания всего полтора месяца, им бы заниматься делом, а они языками чешут. А вечером еще и отправятся по трактирам. Вот ведь наказание для родителей! А потом провалят испытание и отправятся домой да еще будут ныть, что несправедливо обидели. В этом году набирают только двадцать человек, а приехали уже больше ста.

В толпе и в самом деле не было ни одного туварсинца, зато все прочие города Текана прислали вызревших под защитой их стен юнцов не менее чем по десятку. И вся эта сотня тут же разразилась громким хохотом, узрев в новичке разряженного выходца из Туварсы.

— Ты бы сменил одежонку, господин Кай, — с укоризной отметил привратник. — А то ведь проходу не дадут. Все-таки не ярмарка здесь. Вон там у нас есть лавчонка, прикупи обычную школярскую мантию, не разоришься, а как по осени вернутся школяры старших курсов, так и вовсе потеряешься среди них.

Вскоре привратник, получив желанную монетку, удалился, а Лук и Харк расположились в крохотных, но удобных комнатах отдельного жилья, которое выделялось каждому будущему школяру. В одной из них имелось ложе для постигателя нелегких наук, а также сосуды для воды, лампа, стол для занятий, табуреты и шкаф для одежды. Во второй — проходной — топчан для слуги, кадушка для воды, крохотная печь с плитой и огромный сундук вместо стола, закрытый на тяжелый замок, похожий на замок, висевший и на внешних дверях. Ключи, которые оставил привратник, заслуживали места на поясе, засунуть их в карман значило расстаться с карманом. Отхожее место было в том же самом домике, разве только вход в него был с улицы.

— Дворец! — восхитился Харк и отправился с выделенными медяками пристраивать лошадь и осла на содержание в общую конюшню.

Лук же зашел в лавку и в самом деле купил дешевую мантию, после чего направился в писцовую, где для допуска к испытанию внес залог в размере одного золотого, получил ярлык младшего школяра и, наморщив лоб над списком предлагаемых к испытаниям дисциплин, выбрал историю. Писец, который готовился выдать Луку допуск в фехтовальный зал, удивленно поднял брови:

— Я вижу, у тебя меч?

— Да, — кивнул Лук, — меч имеется. Но если бы я хотел обучиться фехтованию, я бы остался дома.

У входа в домик его уже поджидал Харк, который взахлеб стал рассказывать о том, что слуги будущих школяров в основном обитают возле конюшни, в домиках никто не готовит, потому как на обратном склоне холма имеется харчевня, будущие школяры почти все записались на фехтование, поэтому до полудня некоторые из них все-таки машут палками в фехтовальном зале, а уж после неизменно отправляются по трактирам или сидят вот так же да подначивают то слуг, то друг друга.

— На подначки не покупайся, — приказал Харку Лук. — Сейчас иди в харчевню, поешь сам и принеси что-нибудь мне. А завтра с самого утра отправляйся в город, обойди все рынки, все лавки, все трактиры, но изволь разузнать, что творится в городе, в Хилане, да и во всем Текане. А то я был в пути долго, ничего не знаю. Может быть, мою Туварсу уже в море смыло? Да, и спустись по Рыбной улице к Бешеной речке в Южном городе, краем глаза, но только краем глаза, взгляни на окно рыбной лавки, что сразу за красным домом портного, на нем еще порты висят, вырезанные из дерева.

— Так он портной или плотник? — прыснул Харк.

— Слушай внимательно, — повысил голос Лук. — Это очень важно. В окне рыбной лавки висят копченые сомы. Внизу под ними стоит противень. Посмотри, что лежит на противне. Но не замедляй шага! Понял?

— Понял, — удивленно пожал плечами Харк.

В домике Лук лег на кровать. Он пока не мог понять, правильно ли сделал, что назначил Харку эту прогулку по Рыбной улице, но сам пойти туда не мог, какое-то беспокойство саднило ему горло. По словам Неги, владелец рыбной лавки, которая находилась напротив укрытия — небольшого домика с заколоченными ставнями, был чем-то обязан Куранту и должен был присматривать за домом. Если бы он заметил что-нибудь подозрительное, то бросил бы на противень какую-нибудь ерунду, да хоть ту же тряпку. Впрочем, заботы об укрытии следовало отложить, тем более Лук не собирался им пользоваться, как не воспользовался укрытием в Зене, и отправка на Рыбную Харка всего лишь была мерой предосторожности. Сейчас, когда Лук наконец остался один, он мог расслабиться и подумать, за какой Пустотой его занесло в эти самые Намешские палаты? Конечно, имел значение и совет Харавы, высказанный им перед расставанием, но не лучше было бы сначала разобраться с местью? Понятно, что золотой в его кошелях был не последним, но уж точно ему можно было найти лучшее применение. Да и чувство надвигающейся опасности не оставляло, но отсидеться можно было бы и в укрытии, тем более что как раз в Намеше оно имелось. Что там ему осталось? Убить воеводу Квена и старшину Далугаеша? И все? А что с Курантом, Негой, остальными? Откуда эта боль в сердце? Неужели мало того, что он сотворил своими собственными руками в Зене? Все силы они должны были бросить на поиски мстителя из Сакува именно в Зене. Бросили ли? Или наоборот? Как сказал Харава, ловчие Пустоты ищут ключ к последнему Сакува? Так отчего же не поискать тот же самый ключ тому же Далугаешу? И чем дольше Лук будет оставаться неуловимым, тем большие усилия старшина ловчих направит на поиски ключа? А кто ключ к нему? Курант, Самана, Харас, Нега?

Лук потер глаза. Они действительно саднили половину дня, но потом резь прошла, и, заглянув в мутное зеркало в одном из постоялых дворов, Лук не узнал сам себя. На него смотрел юный туварсиец, который кое-что испытал в жизни, но, судя по его удрученному виду, это кое-что ограничилось частыми тумаками и подзатыльниками. Выходит, изменять внешность Лук уже научился? Оставалось только научиться прятать собственный мизинец.

Лук растопырил пальцы и подумал о том, что когда-то он и в самом деле мечтал попасть в Намешские палаты, заслушивался, когда Курант рассказывал то, что знал о них. И ведь попал бы однажды, если бы его родной город не был уничтожен десять лет назад. Так для чего он здесь?

— Чтобы разобраться, — пробормотал Лук. — Разобраться, что это за напасть навалилась на меня, на моих близких, на мой город, на весь Текан.

Растопыренные пальцы начали расплываться, как будто Лук научился прятать не только мизинец, но и всю ладонь, он начал проваливаться в сон, когда раздался стук в дверь и довольный голос Харка провозгласил:

— В этой харчевне совершенно не умеют готовить. Пришлось пройти на кухню и объяснить местной стряпухе, как надо тушить баранину на косточках. Думаю, что она меня поняла. По крайней мере, та порция, что я получил для господина Кая, вовсе не столь гадкая, которую пришлось съесть мне…

На следующее утро сразу после завтрака Лук отправился в хранилище книг и свитков, в котором, как он уже знал, правил наставник Пата. Наставником оказался сухой старичок с козлиной бородкой и торчащими в стороны седыми усами. Он одернул серый балахон, заправил за уши редкие волосы, разгладил усы и наклонился, чтобы рассмотреть ярлык Лука, потом поднял брови, нахмурился и с интересом спросил:

— А почему же не фехтование, господин Кай?

— То, что не риторика, не математика, не каллиграфия, не удивляет? — ответил вопросом Лук.

— Не удивило бы фехтование, — заметил Пата и указал на дубовые скамьи и столы, за которыми не было ни одного школяра. — Риторика, как свод правил высказывания и доказывания сказанного, в Текане подобна умению петь. То есть если она присуща школяру, то присуща от природы. Обучением этой науке почти никто не занимается, потому как нет достойных учителей. И мы в стенах Намешских палат даем только основы. Так как мы должны испытывать новых школяров?

— Господин Пата, — поклонился Лук, — правильно ли я понял, что если достойных учителей риторики нет в Текане, то где-то еще они были?

— Возможно. — Пата задумался, подкрутил кончики усов, с интересом прищурился. — Вернемся к другим наукам. Каллиграфия подобна обучению танцам. Танцор, который использует ноги только для ходьбы или бега, перестает быть танцором уже через год. Каллиграфии учат в писцовых школах, а детей арува скорее, к моему сожалению, пристало учить грамоте.

— Математика? — напомнил Лук.

— Математика случается, — кивнул Пата. — Но она проста. Проста в той сумме знаний, которыми может располагать новый школяр. Какой смысл испытывать человека в простоте?

— То есть, — Лук задумался, — получается, что вы собираетесь дать школяру несколько больше знаний, чем достаточно для расчета в кабаке?

— Если он будет способен эти знания взять, — заметил Пата. — Но история…

— Ничем не хуже фехтования, — заметил Лук. — Но почему в качестве испытания разрешено фехтование? Вот уж я точно не угадаю, что можно определить по тому, как человек фехтует.

— Многое! — заметил наставник. — Его темперамент, его выдержку, сосредоточенность, благопристойность, честность, хитрость, выдумку и многое, многое, многое другое.

— Интересно, — удивился Лук. — Тогда отчего же вам было просто не проследить за походкой будущих школяров? В том, как человек переставляет ноги, вы могли бы обнаружить все те же его свойства, что и в фехтовании.

— А почему ты, господин Кай, думаешь, что мы не следим за походкой? — рассмеялся наставник. — Ладно, в словопрения мы можем углубляться бесконечно. Я правильно понял, что ты пришел сюда, чтобы подготовиться к испытанию по истории?

— Ну если мне это удастся, — согласился Лук.

— На чем основаны твои сегодняшние знания? — поинтересовался наставник.

— На рассказах отца, — ответил Лук. — Он многое поведал мне. Он путешествовал, объехал весь Текан и о каждом его городе мог что-то рассказать.

— Он был торговцем? — прищурился наставник.

— Скорее воином, — ответил Лук.

— Надеюсь, что он еще жив? — наклонил голову наставник.

— Я тоже надеюсь на это, — кивнул Лук. — Когда мы расставались с ним, он был жив и не собирался умирать.

— В таком случае я был бы рад передать ему почтение, что он сумел воспитать столь учтивого собеседника, — легким поклоном ответил Пата. — Ты владеешь грамотой?

— Отчасти, — уклончиво ответил Лук. — Каллиграфией не владею точно, но написать письмо или разобрать купчую смогу. К сожалению, мне не удавалось уделять много времени чтению.

— Желаю, чтобы в дальнейшем это время у тебя появилось, — заметил наставник. — Теперь же скажи, какие знания ты хотел бы освежить? Или тебя интересуют те вопросы, ответы на которые ты не знаешь вовсе?

— Меня интересует многое, — согласился Лук, — но для начала я хотел бы просто полюбопытствовать. О разном. К примеру, как далеко в древность можно проследить историю Текана? Как образовались кланы? Или они были всегда? Кто такие сиуны? Что такое Пустота? Что значат двенадцать отметин на знаках смотрителей и что значат двенадцать зубцов на крышах Храма Пустоты? Что за город или крепость под именем Гима существует на краю Вольных земель? Где находится Запретная долина и что в ней запретного? Правда ли, что там расположено сердце Салпы?

— Это все? — отчего-то помрачнел наставник.

— Часть всего, — не сводил с него глаз Лук. — Ну еще я хотел бы узнать, о какой матери деревьев рассказывают дикие охотники? Что за огромный разрушенный город вроде бы лежит на берегах большой реки, что течет в Диком лесу?

— Вот я смотрю на тебя, господин Кай, и думаю, — медленно произнес Пата, — ты со всей своей учтивостью нагл до крайней степени или глуп? Или ни одна из этих категорий не исключает вторую? Почему ты думаешь, что я не пойду сейчас к смотрителю Намеша и не расскажу ему о новом школяре, который задает столь ужасные вопросы? Знаешь ли ты, что даже упоминание Запретной долины влечет немедленную смерть? Тебя даже не доведут до дробилки.

— Отнесите меня к глупцам, — попросил Лук. — Только не говорите об ужасных вопросах. Мне кажется, что они не могут быть ужасными. Скорее ужасными могут оказаться ответы.

Старик не пойдет к смотрителю. Лук понял это почти мгновенно, после нескольких секунд сомнений, в которые проклинал себя за несдержанность. И старик понял, что его новый подопечный почувствовал его сомнения, и нехотя улыбнулся.

— Ты не спросил еще и о Пагубе, — напомнил ему наставник.

— Ну зачем же сразу о самом печальном? — постарался улыбнуться Лук. — Да и не так много у меня времени, чтобы перемалывать перемолотое.

— Еще и торопишься, — вздохнул Пата. — Ладно, я не пойду к смотрителю. Все, что связано с храмовниками, и меня повергает в ужас. Но почему ты решил, что я помогу тебе? Для сдачи испытания по истории достаточно знать историю собственного рода.

— Один человек посоветовал мне тебя, — ответил Лук. — Лекарь. Его имя Харава.

— Харава? — переспросил наставник. — Я не знаю никого под именем Харава.

— Хорошо. — Лук прищурился. — Когда-то его звали Хаштай.

Наставник замер и как будто посмотрел на Лука другими глазами, затем взглянул в забранные решетками окна, словно ожидал увидеть соглядатаев или случайных зевак. Задумчиво кивнул:

— Ладно. Садись за стол. У нас впереди больше месяца, поэтому торопиться не будем. Для начала я принесу тебе описание Текана, сделанное одним из смотрителей Хилана еще до последней Пагубы. Да, храмовники не только заправляют дробилками. Кроме этого, посмотришь соображения об устройстве Гиблых земель, составленные одним мудрецом. Там много лишнего, но кое-что интересное есть. Довольствуйся крохами. Говорят, что, если бы мы ходили по золотому песку, а в ручьях изредка попадались обычные песчинки, именно они и были бы тем, что теперь для нас золото. Думай, парень. Важно не умение читать, а умение прочитывать, следовательно — думать. Тексты скорее обзорные, краткие, но начать лучше с них.

Наставник отошел к стеллажам, на которых лежали свитки, стопки листов, книги, таблички и какие-то вовсе непонятные корзины и кувшины. Наклонился, сдернул тряпицу с нижних полок, открыл деревянный ящик и вытащил две тонкие книги. Судя по пыли, которую он сдул с их обложек, чтецов в Намешских палатах было не много.

Лук осторожно придвинул к себе первую книгу. На ее обложке было вытиснено что-то знакомое. Он несколько секунд смотрел на странный рисунок, пока не узнал его. Он уже видел его на развалинах Араи. Разве только кругов внутри большой окружности на обложке книги было не двенадцать, а тринадцать, да и линии, пересекающие все эти круги, отсутствовали. Двенадцать кругов выстраивались кольцом внутри большой окружности, а центр занимал круг с двенадцатью зубцами, похожий на диск храмовника. Зубцы были обращены внутрь. «Твоего круга тут нет», — вспомнил Лук слова Харавы и открыл книгу.

Он закончил переворачивать толстые, глянцевые страницы и первой, и второй книг уже вечером. В окнах стоял сумрак. Почувствовав голод, Лук вспомнил, что днем его плеча касался Харк и предлагал отправиться в харчевню, но он снова отправил слугу в город и сказал, что перекусит вечером, в домике. Закрыв вторую книгу, Лук одновременно закрыл и глаза. Перед ним отчего-то встал образ из рассказа Куранта — муравей, накрытый горячим котелком. Хотя именно об этом сравнении вроде бы ничего сказано не было. Первая книга была простым перечнем всех иши и родов всех кланов Текана, на что было выделено тринадцать страниц. Вверху каждой было обозначено имя клана, город, в котором он располагался, изображен щит и добавлена неясная надпись, состоящая из нескольких слов и описывающая кого-то. Затем значилось имя урая, который, как понял Лук, правил в своем городе перед последней Пагубой. Вслед за именем урая были переписаны имена его детей, затем следовало имя отца урая, либо его старшего брата, если старший предшествовал младшему, снова перечень детей и вновь имя их предшественника. Цепочка рода продолжалась до среза обратной стороны листа, перемежаясь в нескольких местах более строгим шрифтом, которым была помечена очередная Пагуба. Так было на каждом листе. На последнем вместо ураев были указаны иши.

Когда Лук добрался до клана Сакува, он понял смысл неясных строк, хотя догадываться начал еще раньше. На странице клана Зрячих было помечено следующее — «образ белесый и мутный, облик человеческий, принимающий в ясный день вид выточенной из горного хрусталя линзы, искажением взгляда определяемый». Речь шла, конечно, о сиуне Сакува.

Лук открыл страницу клана Эшар — клана Крови. Там значилось похожее — «образ темно-багровый, часто черный и плывущий, человеческий». Точно, это говорилось о черном сиуне. Он перевел взгляд ниже и прочитал имя дочери последнего урая Араи — Гензувала. Так звали ту, из-за которой погиб целый город. Неужели и в самом деле город Харкис погиб из-за одного Кира Харти? Или всем Сакува была назначена смерть, и Лук лишь последний из приговоренных? И теперь все еще хуже — или он, или весь Текан?

Страница клана Смерти была предпоследней. Под изображением багрового щита значилось — «облик человеческий, но при этом отвратный и гнилостный, имеющий вид «живого мертвеца».

Перед тем как закрыть первую книгу, Лук еще раз пересмотрел все ее листы и запомнил, какими представлял сиунов кланов смотритель Текана перед последней Пагубой. Если судить по тем троим, о которых Лук уже слышал, а кое-кого и видел, смотритель не ошибался, хотя и не все из сиунов имели человеческий облик. «Двенадцать», — повторил про себя Лук и снова вспомнил слова Харавы: «Твоего круга тут нет». Повторил несколько раз и пробормотал удивительное, хватающее за сердце имя — Гензувала. Так сражался все-таки черный сиун вместе с нею на стенах Араи или нет? Ясно одно: что через сто десять лет он появился на ярмарке, чтобы сломать Луку меч, и во дворе кузнеца, чтобы выкупить новый меч для того же Лука. А если той таинственной заказчицей меча и была Гензувала?

Лук опустил руку, потрогал рукоять меча, потом приложил ладонь к груди, нащупал таинственную глинку, рассмеялся. Гензувала? Через сто десять лет? Вряд ли. Если уж черный сиун и покровительствовал или служил какой-то женщине сто десять лет назад, то, судя по мечу Лука и истории о необыкновенной заказчице, черный просто-напросто отыскал себе новую хозяйку. Слишком много лет прошло с последней Пагубы. И все-таки что-то во всем этом было. «Твоего круга тут нет». Значит, круги принадлежали кому-то? Их двенадцать, кланов двенадцать, сиунов двенадцать. Это заклятие на сиунов? Или на обычных людей? А если в каждом клане есть кто-то, кто несет в себе что-то важное для клана? Ведь не урая потребовали слуги Пустоты у ворот Араи, а его дочь. Или, как намекнул Харава, дитя, которое могло оказаться у нее в чреве? И ведь она не должна была наследовать город, потому что женщина, да и были у урая клана Крови сыновья, были. А если и Лук, то есть Кир Харти, такое же воплощение собственного клана? Судя по тому, как его разыскивают, так оно и есть. Но в заклятии этого Хантежиджи его-то круга не было!

Лук вздохнул и открыл вторую книгу. Она была еще скучнее первой и являлась, скорее всего, частью более обширного труда, поскольку изобиловала отсылками к неизвестным строкам и вела повествование так, словно делала это уже давно и несколько утомилась. Неизвестный повествователь нудно перечислял поселки и шахты Гиблых земель, описывал, почему их обитатели — мугаи — ничем не отличаются от обычных людей, а палхи, проживающие чуть севернее, от них отличаются, и чем отличаются и те и другие от проживающих в суровых горах Северного Рога мейкков. В заключение рассуждений о природе народов Гиблых земель автор высказывал предположение, что всего на землях Салпы существует два типа человеческой или просто разумной породы, и один тип сомнительно-разумной, поскольку отличается от двух остальных и очень опасен для обоих — а именно мейкков, которые могут быть причислены к животным, имеющим проблески разума. Не являются же животными, во-первых, люди, они же — мугаи, они же — вольные, а также их близкие сородичи, некуманза Дикого леса и лапани, обитающие в Холодных песках, что подтверждается возможностью скрещивания между всеми ними. В свою очередь второй разумной породой Салпы, которая, по некоторым соображениям, является ее коренным населением, будут все остальные ее жители, называемые ими самими тати и включающие в себя палхов Гиблых земель, кусатара склонов Южной Челюсти, малла, которые сохранились на части Вольных земель, и лами, живущих вовсе обособленно в горах Восточных Ребер.

К концу чтения Лук почти перестал что-либо соображать, потому как сведения о каждом упомянутом в труде народе тут же дополнялись ссылками на то, как устроен быт этого народа и когда у Текана были стычки с ним. Так, о палхах было отмечено, что они очень выносливы и упорны, но отношения с мугаи и Теканом имеют сложные, в том числе потому, что с удовольствием используют последних в пищу. Лук, правда, споткнулся на том месте, где говорилось о том, что все эти так называемые тати — коренные жители Салпы, но еще более интересное обнаружил в последнем абзаце. Завершая повествование о Гиблых землях, автор сообщал читателю его труда: поскольку границы Салпы представляют собой, согласно исследованиям и преданиям, круг радиусом около двух тысяч лиг с центром в Анде, а горы Западных, Восточных Ребер и Северного Рога, да и русло реки Хапы делят Салпу на четыре примерно равные части, то и само повествование о Гиблых землях является всего лишь четвертью от описания Салпы. И он, автор, рассчитывает продолжить повествование описанием Холодных песков и Вольных земель, а также всего Дикого леса — от русла реки Блестянки до моря Ватар. У среза последней страницы было выведено: «Брат Ирмалант. Обитель Парнс».

— Все? — подошел к Луку Пата с масляной лампой в руке. Только тут Лук заметил, что перед ним колышется огонек свечи. — Никогда не забывай о том, что ты не только чтец, но и воин, — скривил губы Пата, показывая на меч Лука. — Я мог бы украсть у тебя меч.

— Нет, — не согласился Лук, зевая, и поднялся. — Я бы услышал. Если бы ты был опасен, я бы услышал.

— Не зарекайся, — поставил на стол лампу Пата, задул свечу. — Не мы управляем нашими жизнями, мы лишь сидельцы в лодке, которая плывет по ее струям, и голод или иные лишения способны делать врагами даже близких друзей. Мы же с тобой толком еще и не знакомы. Ты все понял?

— Почти, — кивнул Лук. — Правда, вопросов прибавилось.

— Задай мне два самых важных, чтобы осталось что-то и на завтра, — предложил Пата.

— Я смогу прочитать прочие части этого труда? — коснулся второй книги Лук.

— Если на то будет воля автора, — усмехнулся Пата. — Он слишком ленив, не удивлюсь, если он еще не написал их. Достаточно того, что он написал вторую часть, наметив первую только в виде черновика. Впрочем, я давно его не видел, может быть, его труд и продвинулся. Не удивляйся, парень. Да, эта книга написана еще до Пагубы, но некоторые подданные иши, пережившие последнюю Пагубу, показывают чудеса долголетия. Ирмалант по-прежнему обитает в Парнсе, но он вздорный старик, может и отказаться от разговора с тобой. Второй вопрос?

— Анда, — вспомнил Лук. — Тут говорится, что центр Салпы в Анде.

— Вот, — вновь поднял лампу Пата, и Лук увидел, что потолок хранилища книг представляет собой огромную карту, в центре которой были изображены изогнувшиеся открытым ртом горы Северной и Южной Челюсти, между которыми было выписано одно слово — Анда.

— Запретная долина, — прошептал Лук.

Харк ждал хозяина с нетерпением, разогревая ужин, а вместе с ним и обед, на плите. Едва Лук вошел в домик, он обрушился на него с новостями:

— В Намеше вроде тихо, но в самом Текане творится что-то страшное! Ловчие стоят на голове! Воевода в бешенстве! Глашатаи бродят по деревням! Одного я сегодня на рынке слушал несколько раз! Ищут убийцу, которого зовут Кир или Лук! Пару недель назад он убил ловчего в Зене, да не только убил, но и уши ему отрезал, а также отрубил руки, ноги и еще кое-что. Но ничего, скоро его поймают и отправят на дробилку. Тем более что семейку его уже почти всю переловили. Кого-то убили, а девчонку одну взяли живьем. Собираются возить ее по городам в клетке, она сейчас в Хилане.

«Нега! — холодом обожгло Лука. — Или Лала? Убили? Всю семейку убили?!»

— А из Хилана народ бежит, — продолжал размахивать руками Харк. — Боятся все чего-то, говорят, что Пагуба в город пришла. Как это так? Вокруг нет Пагубы, а в Хилане Пагуба? Опять же говорят, что нечисть там какая-то образовалась, но храмовники ее не трогают. А кого трогают, те, как обычно, простые люди. Пагубы все ждут. Из-за этого числят убийцами всех, чьих родных в мешках вывесили!

— В мешках? — поинтересовался Лук, отправляя в рот очередную ложку наваристой каши. — И большая была семейка?

— Ну, — Харк почесал затылок, — по-разному говорят, но большинство сходится, что родителей его порубили, а потом в болоте поймали и тех, кто их укрывал. А девку вроде как вообще в другом месте взяли. На реке, что ли. Так вот, девка теперь в клетке, а остальных подвесили на столбах. Нет, ну понятно, солью засыпали, да в мешки, чтобы не стухли раньше времени, только головы торчат. Один вроде бы слепец…

— Ладно. — Не чувствуя вкуса пищи, Лук положил ложку. Горло жгло, в груди что-то ухало, виски горели, холод, холод опасности пополз по спине. Вот только боль, которая пронзала грудь, была больше опасности, в тысячу раз больше. — А что там с рыбной лавкой?

— Ах да! — вспомнил Харк. — На противне одиннадцать ракушек.

— Посчитал? — рассмеялся Лук.

— И половины секунды хватило, — гордо задрал нос Харк.

— Тогда все, давай спать, — зевнул Лук.

— Посуду только помою, — вскочил на ноги Харк.

— Завтра, — снова зевнул Лук, но тут же приложил палец к губам и показал Харку кулак.

Тот замер, хлопая глазами.

— Только не храпи, — попросил Лук, поднимаясь на ноги и открывая крышку сундука, — услышу хоть звук, парень, уволю без содержания.

— На боку буду спать, — пообещал Харк и с ужасом посмотрел на задернутое тканью окошко, потом перевел взгляд на дверь. — Запереть дверь-то?

— Завтра все разговоры, завтра, — снова зевнул Лук и задул лампу, после чего прикрыл Харка крышкой. — И дверь я закрою завтра. Мы в Намешских палатах, а не на тракте и не в хиланских слободках, если ты забыл. Тут некого бояться, парень.

Последние слова он бормотал чуть слышно. Уже в темноте он прошел в свою комнату, заскрипев досками, присел на кровать, собрал одеяло и неслышно, так, как учил своих приемышей Курант, вернулся обратно, положил одеяло на топчан Харка и прислонился к каменной стене возле печи, в которой продолжали мерцать угольки.

— Простите меня, дорогие мои, — вымолвил неслышно, одними губами.

Убийца появился через час. Дверь стала медленно открываться, и Лук с тревогой понял, что все это время он не слышал ничего, кроме напряженного сопения Харка в сундуке. Убийца двигался бесшумно. Сначала из-за приоткрытой двери показался выставленный кинжал. Лук стиснул в левой руке нож, в правой — извлеченный из ножен меч. Печка, от которой в комнатушке было жарко, почти не давала света, но и будь зажжена лампа, брошенное на топчан одеяло явственно напоминало укрывшегося человека.

Убийца почувствовал обман слишком поздно. Сначала он решил убить слугу, наверное, не посчитал шестнадцатилетнего парня достаточно серьезным противником и понадеялся, что будет сеять смерть поочередно и бесшумно, но, когда его рука легла на плечо куклы, он все понял. Убийца развернулся, как кошка, успел отбить кинжалом брошенный Луком нож, выхватил меч, но тут же понял, что сделал это слишком поздно. Зашипев, подобно змее, он попытался зажать рану чуть ниже уха и повалился на пол.

— Вылезай, — прошептал Лук Харку, закрывая дверь.

Того трясло мелкой дрожью. Когда Лук зажег лампу и слуга увидел лежавшего на окровавленном полу убийцу, Харка затрясло еще сильнее. Лук перевернул труп, сдернул с лица неизвестного маску. Пепельные густые кудри рассыпались по полу. Перед ними был крепкий молодой мужчина лет двадцати пяти. Лук поднял с пола меч. Он был похож на меч Куранта, разве только выглядел поновее.

— Кто это? — просипел Харк.

— Это убийца из клана Смерти, — сказал Лук и показал отметку с изображением багрового щита на четыре пальца ниже гарды. — Если бы ты прошел по улице Рыбной не останавливаясь, скорее всего, его бы здесь не было. Впрочем, не поручусь. Ты умеешь молчать, Харк?

— Да, — судорожно прошептал тот, с опаской покосившись на меч.

— Тогда… — Лук выложил на стол пять серебряных.

— Тебе больше не нужен слуга? — сморщил нос Харк.

— А ты не боишься им оставаться? — спросил Лук.

— Так разве на меня он охотился? — удивился Харк. — Может, он вовсе по ошибке… Хотя ведь вся эта кутерьма в Текане… Подожди! Так это ты?

Харк побледнел еще сильнее, хотя и так был белее белого.

— У тебя ведь была мать? — спросил Лук.

— Да, конечно, — выдавил слова, хлопая глазами, Харк. — Я вообще не знаю никого, у кого бы ее не было. Но некоторым, вроде меня, ее было отпущено слишком мало.

— И у меня была мать, — кивнул Лук, начиная стягивать с мертвеца куртку. — Однажды ее не стало. Ее убили. Убили много кого, но в том числе и мою мать. Убили и отрезали ей уши. Одному из тех, кто это сделал, отрезал уши я. В Зене. Понятно? Но только руки, ноги и прочее осталось на месте. Где мой мешок? Вот он. Держи ножницы.

— Мы будем отрезать уши и этому? — с трепетом кивнул на труп Харк. — Если я не возьму эти монеты, я все еще буду слугой?

— Ты называл кому-нибудь здесь свое имя? — спросил Лук.

— У меня его никто не спрашивал, — испуганно схватил ножницы Харк. — Вчера в конюшне спросили только имя господина, а сегодня я весь день был в городе. А стряпуха в харчевне называет меня «кудрявым». С какого уха начинать?

— Вот что, кудрявый. — Лук осмотрел куртку убийцы. — Уши мы резать не будем. Хотя думаю, этот молодец не оставил бы нас с ушами. Видишь? У него на поясе кисет с солью. Пять серебряных, кстати, все же возьми себе. Это тебе за испорченный вечер. Но убийцей будешь именно ты.

— Как это? — вновь побледнел Харк.

— Убийцей своего хозяина будешь ты, — повторил Лук. — Юркий слуга с кудрями и веселым взглядом, который уже на второй вечер обнажил разбойничью суть. Так что запоминай, времени у нас не так много. Ты убил меня и засунул головой в печь.

— Зачем? — едва вымолвил Харк.

— Ну, — Лук задумался, — скажем, за то, что я над тобой издевался. Бил тебя, не кормил. Не давал денег.

— И что же мне делать? — снова задрожал слуга.

— Во-первых, забыть о золотом, что я оставил в писарской, во-вторых, точно так же забыть об осле и моей лошади, — сказал Лук.

— Я опять остался один, — скривился Харк.

— Потом нам придется раздеть этого молодца и одеть в мою одежду, — продолжил Лук. — Пока я буду это делать, ты должен остричь свои кудри до такой длины волос, как у меня. Потом ты обстрижешь мертвеца.

— Ох, — пошатнулся Харк.

— Или пырнешь его ножом в спину, когда он уже будет в печи, — предложил Лук.

— Остригу, — принялся торопливо обрезать собственные кудри Харк. — И себя, и…

— Потом надо сжечь волосы… — добавил Лук.

— И зажечь дом! — воскликнул Харк.

— Нет, — мотнул головой Лук. — Не успеем уйти.

— А куда мы? — расширил глаза Харк.

— В Хилан, — стиснул зубы Лук. — Хочу посмотреть на своих родных в мешках с солью…

Когда они выходили из домика, в котором уже пахло паленым, над их головами внезапно захлопали крылья.

— Ух ты, — прошептал Харк. — Орел?

— Вряд ли, — задумался Лук. — Крупноват. Если бы у твоего осла были крылья, я решил бы, что это он.

Глава 17 ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Квен стоял на стене близ проездной башни, мрачно смотрел на ярмарочную площадь и в который раз перебирал в голове все произошедшее за последние недели. Хилан обезлюдел. Не стучали молоты, не жужжали станки, не звякал колокол на ярмарочной башне, не шумели торговые ряды на рынке у пристани. Никто не хотел оставаться в городе, в котором каждый последующий день мог принести такой ужас, что минувшие страхи покажутся глупостями. Тепу хотел для острастки раздробить нескольких селян, доносов хватало, но Квен отговорил толстяка. И без криков казненных было тошно. Язвительно улыбаясь, смотритель закрылся вместе со старшими балахонниками в смотрительном доме при Храме Пустоты и сделал вид, что его происходящее не касается. В другое время и сам иша не стал бы перечить смотрителю, конечно, если дело не касалось важных арува или верных слуг, да и толстяк не стал бы обговаривать с кем бы то ни было свое право на казни, но теперь Тепу сам пришел к воеводе и не возразил ему ни словом. Похоже, он все еще был тем, кем Квен знал его до того отвратительного явления Тамаша в зале советов. Может, оно было и к лучшему? Если не забугрилась опять в теле Тепу та ужасная погань, значит, есть еще надежда отсрочить Пагубу? До конца лета еще оставалось много времени. Отчего же, по слухам, то и дело ночами кружился Сиват на пустующей ярмарочной площади? Стража уж и во время дозоров жалась к воротам да стенам. Кружился оборванный босяк вокруг столбов, на которых висят мешки с солью. Из мешков торчали лица: слепого Куранта, Саманы и двух вольных — Арнуми и Нигнаса.

Нет, все-таки Далугаеш сумасшедший. И Эпп говорил, что Далугаеш сумасшедший, когда еще тот был ребенком, долговязым подростком с выпученными глазами. Как там Эпп в Хурнае? Пока все здесь, а не там, но и Хурнаю придет время, должно прийти. Иша там, значит, и беда, дай срок ей разгореться, последует туда за правителем. Туда же пришлось отправить и долгожданный улов Далугаеша. Нет, вся эта мерзость не может закончиться просто так, уйти в землю, впитаться, как дождь. Хотя Харкис-то ушел в землю? Или все это продолжение Харкиса? Все-таки надо было, наверное, отпустить детей охотников после поимки беглецов на болотах, а Далугаеш, злой, что ему пришлось бултыхаться в ладье на стремнине Хапы, приказал дать залп диким охотникам в спину. Им и их детям. Снес истерзанные тела в воду. Так и поплыли трупы вниз по Хапе. Теперь же соглядатаи вновь докладывают, что очень неспокойно за Хапой. Собирают вольные войско. Не для того, чтобы напасть на Текан, — похвалялась собака гору срыть, да в ямке задохнулась, — а чтобы на берег свой не пустить да убивать всякого, кто блеснет белым плащом ловчих. Вот бы Далугаеша туда одного — на клочки бы разорвали. Угомонился он после того залпа или нет? Хорошо хоть никого из ловчих больше не покалечил, кроме тех, кому глаза выбил. И успокоился, только выпустив потроха Арнуми и Нигнасу. Живым еще набил животы солью, чтобы не испортились. Решил, что дальнее знакомство несчастных с Киром Харти в поимке юного мерзавца не поможет. Правильно решил, конечно, но все равно единственное, чего Квен хотел больше, чем излечиться и отсрочить Пагубу, так это прикончить Далугаеша. Хорошо еще, улов — двоих рыжих: Хараса, которого охотники подстрелили в ногу издали, да девчонку, дочь кузнеца, — не тронул. Значит, не совсем сумасшедший? Еще и хитрец. Мало того что не тронул, на корабль приказал принести связанными, в мешках, и до Хилана вез связанными. Только сами охотники да приставленные к ним ловчие знали, кого еще кроме Арнуми и Нигнаса принесли на ладью, а охотников-то уже и нет. Так кто он, старшина ловчих, сумасшедший или дальновидный хитрец? Или и то и другое?

Был у Квена и короткий разговор с Харасом. Десяти минут хватило, чтобы тот на глазах превратился в горсть навоза, который выдавливается между пальцев, стоит стиснуть кулак покрепче. Нет, паренек был готов к пыткам и смерти — к другому оказался не готов. Когда с его девчонки содрали одежду и распластали ее на столе в палатах Квена. Конечно, хлысту далеко до дробилки храмовников, но стоило девчонке взвизгнуть — все выложил рыжий. И про два укрытия Куранта — в Намеше и Хурнае, и про убитых ловчих, и про то, что Луккай, он же Кир Харти, ушел через Дикий лес, чтобы отомстить тем, кто убил его мать, и отвести угрозу от близких, и про то, что вернется тот, скорее всего, именно в Хурнай. Там ведь, там реквизит труппы? Да и укрытие там лучшее из двух, о которых знал Харас. Но сначала должен угрозу отвести, обязательно должен. Он же ее накликал?

— Накликал он на них угрозу, накликал, — бормотал Квен, а Харас кивал и плакал. Не от страха, а от ненависти к самому себе. Наверняка думал о Кире Харти, растил внутри себя ненависть к названому брату за то, что тот глупой шалостью сковырнул жизнь всего семейства, но все равно плакал от ненависти к самому себе. Распятая на столе обнаженная молодая плоть дрожала от ужаса, а воевода смотрел на нее и думал, что жизнь, из которой выдернуто что-то важное, ничего не стоит, и если бы сейчас, в эту минуту он точно знал, что его, Квена, смерть отсрочит Пагубу, полоснул бы себя ножом по горлу, не задумываясь. Может, и полоснул бы, Мелит отвлек от поганых мыслей. Зашел посмотреть на пленников, выслушал то, что удалось выведать у Хараса, и сказал, что забирает их.

— Куда? — не понял Квен, собиравшийся использовать парочку как приманку.

— В Хурнай, — отрезал Мелит. — Тупи останется тут, в твои дела не полезет, но городом она будет заниматься. Если этот луззи говорит, что его братишка должен появиться в Хурнае, пусть послужит приманкой там. Никто не видел, как их взяли? Из живых никто не видел? Ловчих — окороти. И считай, что они убежали. Ушли от ловчих Далугаеша. Слух о том пусти. Может быть, сорвется что здесь с ловушкой, тогда другая ловушка захлопнется. Да не думай, без приманки я тебя не оставлю, Данкуй весточку бросил, что сам Хозяин Дикого леса везет тебе другую приманку, поймал кое-кого в своих угодьях.

Тогда Квен скривился так, словно у него заболели все зубы сразу. Данкуй! Где он был, когда воспитанник Куранта карабкался на столб и рисовал глаз на щите Паркуи? Не он ли подавал голос, что нельзя взобраться на столб без лестницы? Зато теперь перед глазами воеводы покачивалась на легком ветру сразу на четырех столбах именно придумка Данкуя. Вот уж кому Далугаеш только что в рот не заглядывает. Вкопать бы еще два столба к четырем да законопатить в два мешка и Данкуя, и Далугаеша. Неужели, если бы иша оставался в Хилане, посмел бы улыбчивый старшина устроить такое у северной стены Хилана? Теперь еще и помост измыслил между столбов. Зачем? Ну конечно! Пойманный Кир Харти должен будет сначала пройти испытание на дробилке, но не до плеч и паха, а до локтей и коленей, а потом будет поджарен на медленном огне. Вот они, дровишки, лежат тут же. Давно над Хиланом не витал запах жареной человеческой плоти, говорят, что с прошлой Пагубы, да и то слободка тогда пылала. Зачем это придумал Данкуй? Чтобы вовсе никого не осталось в Хилане? Так кто же правит столицей в отсутствие иши? Данкуй или Квен по благоволению Тупи, жены Мелита, дочери последнего урая? Гвардией так уж точно Квен правит. Отчего же тогда Данкуй, мерзкий, скользкий Данкуй, который появился неизвестно откуда, когда Квен еще был старшиной ловчих, который был назначен предыдущим ишей всего лишь начальником тайной службы, принимает решения, которые должен принимать Квен? Или он сам позволяет Данкую быть тем, кто он есть? Но почему?

Квен ухватился за нагревшиеся на солнце зубцы стены, тяжело вздохнул. Мерзок Данкуй, но кто бы еще смог говорить с ловчими Пустоты? А с этим Хозяином Дикого леса, в существовании которого Квен сомневался столько лет, сколько себя помнил, и который привез замену забранной Мелитом приманки, смог бы говорить воевода? Или только смотреть со стены, нервно сглатывая слюну и думая лишь о том, для чего же создает Пустота подобную дрянь? Отчего Данкуй держит себя с ними так, словно говорит с рыночными торговцами? А он, Квен, смог бы? Смог бы говорить с ними без дрожи?

Впрочем, этот гаденыш, последний отпрыск рода Харти, заслуживал, чтобы его родные болтались в мешках. И мучительной смерти он заслуживал. Как же он выбрался из Дикого леса? Каким-то чудом выбрался, и не только выбрался, но и убил Ганка. Когда до Квена дошли вести из Зены, как погиб ловчий, первое, что он хотел сделать, так это увидеть лицо Далугаеша. И увидел. Тот, еще утром презрительно поглядывающий вокруг себя, пришел к воеводе, сравнявшись цветом лица с красным небосводом, и, шипя, начал требовать разрешения казнить тех соглядатаев, а вместе с ними и глашатаев, которые сидели в одном трактире с Ганком и не уследили за убийцей! Должны были уследить, пусть даже он переодевался бы не девкой, а крысой!

— Лучше лови крыс вокруг наших домов, — ответил старшине ловчих Квен и почувствовал кроме ненависти в выпуклых глазах старшины еще кое-что.

А ведь точно. Далугаеш и сам был не прочь прикончить воеводу. К тому же мерзавец мерзавцем, а симпатию юркий циркач и в самом деле вызывал. Вызывал уже тем, что сумел пройти через Дикий лес. Да и дрянным ловчим был Ганк, пусть он не боялся никого и ничего, но был убит именно так, как и должен быть убит. Или хороший ловчий должен быть дрянным человеком? Квен поднял руки, чтобы потрогать собственные уши, и поймал кривую усмешку Далугаеша. Руки старшины ловчих не дрогнули.

Сейчас Квен стоял на стене и вспоминал. На второй день после того, как невесть откуда появившийся Данкуй приказал вывесить трупы на ярмарочной площади, к воеводе прибыли воины клана Смерти. Их было трое. Седой старик, молодой воин с длинными кудрями, лежащими на плечах, и тонкая черноволосая девка. Игай, Заманкур и Хурта. Девка по описаниям оказалась похожа на названую сестру Кира — Негу, только глаза у нее были не узкие, а большие, словно ламенская слива. Такие большие, что Квену показалось, будто она видит его насквозь. Воины пришли к Квену в дом поздно вечером, передав через стражника полоску ткани с изображением багрового щита, хотя Квен был уверен, что при желании они могли войти в дом без приглашения. Прошли же они как-то через ворота Хилана, через которые не мог войти никто, кроме горожан? Воины выслушали то немногое, что рассказал им воевода, затем начали говорить сами. Впрочем, говорила только Хурта, хотя вряд ли она была старшей. Квен даже подумал, что говорила именно она, потому что он хотел слышать именно ее голос. Она спросила, чего он хочет от них.

— Голову Кира Харти, — сказал он. — Его самого, живого или мертвого.

— Мертвого, — отметила Хурта.

— Пусть мертвого, — согласился Квен.

— Кто его ищет еще? — сдвинула брови Хурта.

— Ловчие, осведомители, стража, — перечислил Квен. — Далугаеш — старшина ловчих, Данкуй — старшина всех осведомителей Текана. Или почти всех. Кроме того, должны прибыть со дня на день ловчие Пустоты.

— Мы работаем одни, — твердо сказала Хурта. — Нам нужны ярлыки, которые позволят не тратить время на беседы с ураями кланов и стражниками в любом городе и на любой дороге Текана.

— Это все? — удивился Квен. — Ярлыки вы получите завтра у старшины проездной башни.

— Это все, — кивнула Хурта. — Все остальное у нас или есть, или будет. Когда мы убьем Кира Харти, мы принесем его голову и уйдем. Это будет податью клана Смерти ише Текана за этот год.

«А какую подать вы платили ему в прошлом году?» — хотел спросить Квен, но вместо этого нахмурился:

— А если вы не убьете его?

— Такое может случиться, — кивнула Хурта. — Его может убить ловчий Пустоты, или окажется удачливым кто-то из слуг иши. Хотя если приемный сын Куранта не сгинул в Диком лесу, я бы не рассчитывала на удачу ловчих. Но если Кир Харти будет убит не нами, подать будет считаться невыплаченной, и мы уйдем. В противном случае мы будем его искать столько времени, сколько нужно, чтобы найти.

— А если он не даст себя убить? — спросил Квен.

— Не даст себя убить? — удивилась Хурта. — Хотя, наверное, он очень неплох, если еще жив. Я готова в это поверить. Его отец — Курант — когда-то был лучшим воином клана Смерти, но давно ослеп. А мы — нет. И учили нас не слепцы. К тому же Кир Харти не из клана Смерти, а клан Сакува, несмотря на славу своих воинов, однажды не смог себя защитить, так кто кого должен бояться?

— И все-таки? — повторил вопрос Квен.

— Он не даст себя убить, только убив нас, — отрезала Хурта. — Если ему это удастся, во что я не верю, тогда подать будет считаться невыплаченной, и по желанию иши к нему будут присланы новые воины.

— Но, — Квен позволил себе язвительно улыбнуться, — клан Смерти, клан Хара, невелик. Как быстро закончатся его воины?

— Их хватит, — уверенно сказала Хурта, — либо они будут биться, пока не останется даже детей и старух. Или пока жив иша. С новым ишей договор заключается заново.

— Иша жив и еще крепок, — сказал, подумав о возможной Пагубе, Квен. — Чем я могу помочь, кроме ярлыков?

— Один из нас пойдет в Намешу, — сказала Хурта. — Мы там уже были, он справится. Он будет ждать Кира Харти в намешском укрытии. Надо, чтобы никто нам не мешал. Если кто-то послан проверять дом Куранта в Намеше, он должен вернуться.

— Почему Кир должен оказаться в Намеше? — удивился Квен. — Да, там есть укрытие Куранта, но не так давно он был в Зене. Зачем ему лезть в самый жар? Скорее он отправится в Хурнай!

— Его учил воин клана Смерти, — сказала Хурта.

— Если первый удар был сделан в спину, второй последует в лицо? — зло рассмеялся Квен. — Если первый удар был нанесен справа, второй слева?

— Никто не должен угадать, как будет нанесен удар, — не согласилась Хурта. — Но если воин Смерти где-то оставляет следы, его следует искать в противоположном направлении.

— Почему я должен вам верить? — нахмурился Квен. — У меня достаточно и своих умников!

Хурта переглянулась со спутниками, которые так и не проронили ни слова, и позволила себе улыбнуться.

— Мы в Хилане уже третий день, — проговорила она. — И вошли бы в город и вышли бы из него тогда, когда захотели, даже если бы он находился в осаде. Нам уже известно многое из того, о чем ты, воевода, не счел нужным нам рассказать. И о том, что должно храниться в тайне. К примеру, о том, что тебе известны два укрытия Куранта, о том, что названый брат Кира Харас вместе с дочерью кузнеца отправлен в Хурнай. Ты о многом умолчал, воевода. И начиная не с того ярмарочного дня, когда черный сиун подставил меч под удар Кира Харти, известному многим зевакам под именем Лук, Луккай, Белый, и не с того дня, когда старшина ловчих решил, судя по всему, присвоить необычный меч, выполненный никак не по его заказу. Ты искал знатную и богатую женщину, которая заказывала тот меч? Женщину, которой служит черный сиун? Женщину, которая владела тем самым злосчастным тавром либо передала его сиуну? А ведь кузнец за год работы успел разболтать о странной заказчице, говорят о ней в городе, говорят. Ты не все рассказал, Квен. И не с того дня, когда ты, Квен, еще не будучи воеводой, резал уши Сакува, не затрудняясь прикончить тех, кто еще жив. И не с того дня, когда по твоему приказу, Квен, были убиты лучшие воины гвардии иши, убиты в спину, все пятьдесят человек, все, кто был в гвардии из клана Сакува. Нет, нам известно уже и другое. К примеру, почему иша приказал уничтожать клан Сакува.

— Почему же? — хрипло спросил Квен.

— Ты знаешь, что всякий сиун приставлен не к городу, не к клану, а к какому-то человеку? — спросила Хурта.

— Есть такое мнение, — процедил сквозь зубы Квен. — Но никто не вправе искать этих людей. Никто не вправе заниматься сиунами. Это дело Пустоты!

— Однако это не мешает смотрителям отмечать происходящее, — заметила Хурта. — В том числе и то, что сиун Сакува потерял своего подопечного. И то, что сиун Сакува прилепился на время к дочери урая. Ненадолго. До того, как она родила ребенка. После этого он показывался возле ребенка. Словно пытался распробовать его. До тех пор, пока поблизости не был замечен черный сиун. Равновесие нарушилось, Квен. Сиуны не должны смешиваться друг с другом. Об этом написано в главной книге Храма Пустоты в Хилане.

— Смотритель знает, что вы заглядывали в книгу? — спросил Квен.

— Нет, — покачала головой Хурта. — Он сам в нее не заглядывал. Он начал новую.

— А как он узнал… — воскликнул Квен, но тут же справился с собой. — Значит, я должен всего лишь не мешать вам? Все остальное вы сделаете сами? Тогда почему вы рассказываете мне все это? Зачем мне лишние слова?

— Потому что нас и в самом деле мало, — улыбнулась Хурта. — И с каждой Пагубой становится меньше. Граница Салпы слишком близко от нас, воевода. Поэтому сегодня мы хотим, чтобы Кир Харти был убит, даже если он будет убит не нами. Поэтому ты должен знать то, что услышал. Но мы сделаем свою работу.

— И если кто-то из вас погибнет… — прищурился Квен.

— Если кто-то из нас погибнет, воевода, — Хурта говорила спокойно, но каждое ее слово било воеводу в сердце, — тогда работу выполнит другой. Но если погибнет хоть кто-то, я бы на твоем месте, воевода, обратилась к хорошему лекарю. Говорят, что есть такие, которые могут избавить от боли, чтобы, к примеру, безболезненно отрезать уши. Мы вернемся с головой Кира Харти. Если мы не вернемся, значит, мертвы.

Они поднялись и вышли. Воевода захрипел от ненависти, разбил о стену зала кувшин с вином, которого не успел предложить воинам Хара, крикнул стражу, но убийцы исчезли. И именно это его странным образом успокоило. Через час он приказал приготовить ярлыки для воинов клана Смерти. Жаль только, что спокойствие воеводы длилось недолго. Только один день, пока на ярмарочной площади не появился первый ловчий Пустоты.

— Ваппиджа! — заорал он, остановив страшного коня возле четырех столбов с трупами. Его крик был громче, чем трубы всех глашатаев иши. И так полупустая площадь обезлюдела мгновенно, продавцы рыбных рядов у пристани скатились с откоса к воде, а ловчий Пустоты, который даже издали казался огромным, слез с коня, сел в площадную пыль и как будто заснул. Его конь всхрапнул и лег рядом. И тоже превратился в неподвижную глыбу плоти. Тогда-то Квен, который услышал этот вопль даже в своем доме, отправился на стену, и выслушал сбивчивый доклад старшины проездной башни о странном госте, и бормотал то, что пронзило его нутро: «Пагуба никогда не кончалась. Она есть. И она будет. Говорить, что ее нет, все равно что говорить, что не стучит сердце в перерывах между ударами. Убивать, чтобы спастись от Пагубы, — это то же самое, что прореживать лес, перед тем как вывести его под корень».

Теперь же воевода стоял и смотрел на строящийся помост между столбами, смрад от трупов на которых доносился уже и до стены, на оцепеневшего Ваппиджу, на клетку с приманкой для Кира Харти и вспоминал тот недавний день, когда ловчий Пустоты только уселся напротив хиланских ворот. Плотников, которые обустраивали место казни для последнего из Сакува, вид замершего гиганта вводил в дрожь, не сразу они привыкли к такому соседству, как не сразу привыкли и к трупам, и к танцующему по ночам вокруг столбов Сивату, но Квен не мог привыкнуть к этому зрелищу до сих пор. А в тот день, когда великан только занял свое место на площади, ему пришлось увидеть кое-что еще.

Сначала стража доложила, что к нему идет Данкуй.

Квен не стал спускаться со стены. Старшина тайной службы кашлянул у него за спиной, а когда Квен обернулся, осветился всегдашней улыбкой.

— У нас все получится, дорогой Квен. Хотя если бы и не получилось, я бы не стал слишком уж расстраиваться. Все-таки ты не иша, чего тебе бояться Пагубы? Многие воеводы переживали ее, тем более кто, как не ты, служил Пустоте, отдавая всего себя нелегкому делу убийства отступников и отрезанию их ушей.

Квен сложил руки на груди.

— Ладно, — хихикнул Данкуй. — По крайней мере, вы с Далугаешем можете больше не бояться этого мальчишки. Видишь, какой страж у нас образовался? Думаю, скоро появятся еще двое, но вряд ли они здесь задержатся. Надо, надо наводить порядок в Текане, и не только с этим озорником. А ведь я с радостной новостью, с радостной, хотя Мелит, наверное, уже рассказал тебе все. Да, есть ниточки, дергая за которые, можно получить вести уж вовсе из дальних мест. А уж как приятно, когда вести оказываются точными. Гость к нам пожаловал, дорогой Квен, сам Хозяин леса. Да, есть такой, не из сказки. Да не один, а с подарком. Пленников привез он нам из лесу. У пристани сейчас две его ладьи. Лодочки хорошие, пусть и небольшие, но не в размерах дело. Мне его встретить или сам отправишься? Он вроде этого. — Данкуй кивнул на Ваппиджу. — Только пострашнее будет. И имя у него чуть длиннее. Хаппараиджа его зовут. И охранники у него такие, что наши ловчие, дорогой Квен, сидят под их охраной, как мыши под котелком.

— Ловчие? — переспросил Квен.

— Ловчие, — кивнул Данкуй. — Ведь посылал наш долговязый и лупоглазенький погоню за Киром Харти через Дикий лес? Вот уж нашел куда гнать несчастных. Ничего, все в наличии, пару ловчих потеряли только да пятерых диких охотников не сохранили. Ну тоже можно понять. Охрана Хозяина леса страсть как не любит диких охотников, да и надо же было им чем-то питаться? Так что имеем, дорогой Квен, восемь ловчих, одного вольного, именем Паш, что знает Кира Харти в лицо, одного полукровку именем Такш, кстати, врачевателя, и одну девку из двух. Утонула вторая. Бросилась в воду еще в устье Натты. Речка так называется, что в Хапу напротив Зены впадает.

— И кто же будет приманкой? — медленно произнес Квен.

— Девка, — уверенно сказал Данкуй. — Клетка уже почти готова, установим ее на телегу да будем выкатывать из города по утрам, а вечером оставлять ее на площади у Храма Пустоты. Появится наш смельчак. Куда он денется? Девка, правда, другая, не сестра его, но тоже пойдет. Рот зашьем, чтобы не кричала громко, приблизится, чтобы рассмотреть. Я, правда, думаю, что он скорее к мертвякам побежит, но там его тоже будут ждать, тот же Ваппиджа. А уж у Храма Пустоты Далугаеш засядет. Очень он зол, очень!

— За что такие почести нам от Хозяина леса? — скрипнул тогда зубами Квен. — Хорошо, что хотя бы восемь ловчих вернутся в свои семьи, но не помню я, чтобы с Теканом вел переговоры даже какой-нибудь вождь с того берега.

— Ну ты не путай вожаков стад с хозяином хлева, — рассмеялся Данкуй. — Но причина есть, есть причина. Ножик Хозяину леса нужен. Давно он его искал, а потом вдруг оказалось, что хранит его сын вождя одного из племен. Спал ножичек, крепко спал, так, что и не добудишься его. И не добудились бы, если бы кое-кто не полоснул кое-кого этим ножичком. Когда Хозяин леса узнал о том, вождя того своим же охранникам на прокорм отдал, да и много кого посек, но ножичка-то уже нет. Небольшого ножичка из черного каменного стекла. Очень ему этот ножичек надобен. Он ведь, дорогой Квен, не ради Кира Харти волок сюда, в Хилан, из среднего течения Натты пленников. Не ради Кира Харти собирал их. Ему до Кира Харти интереса нет. У него своя охота. Нож ему нужен.

— И где же мы его возьмем? — нахмурился Квен.

— У Кира Харти, — расплылся в улыбке Данкуй. — Да. Попал он к нему в руки. У него он. Точно. Так бывает. Кстати, если бы не эта заноза Кир Харти, ножик вроде бы камнем так и остался бы. Так что от нас маленькая услуга Хозяину леса. Когда убьем Кира Харти, ножичек нужно отдать Хаппараидже. Обязательно отдать. Потому что если не отдадим, — улыбка медленно сползла с лица Данкуя, — то будет плохо. Он, этот самый Хаппараиджа, вроде вон того парня, — махнул подбородком на оцепеневшего Ваппиджу. — Только ростом поменьше, но значительно опаснее. Из Пустоты он. Так я обещаю ему нож?

Сначала Квен увидел Хозяина леса. Тот, распугав торговцев рыбой, поднялся по лестнице с пристани и подошел к проездным воротам. Там он и встретился с Данкуем. Хозяин леса был даже выше Далугаеша, правда, рассмотреть его Квен не смог, плащ или балахон укутывал Хаппараиджу с головы до ног, но холодом воеводу обдало сильнее, чем при появлении Ваппиджи. Хаппараиджа стоял в окружении десяти стражников. На вид это были обычные дикари с копьями, которые превышали того же Данкуя ростом на две головы, но рядом со своим правителем и они казались невысокими. Квен вглядывался в них долго, не понимая, что ему кажется неестественным, потому как что-то было в них неправильное, пока не понял — они напоминали оживших истуканов. Держали в правых руках копья, но повторяли каждое движение Хозяина, словно были связаны с ним тысячью нитей.

За их спиной томились пленники. Восемь ловчих, один маленький, опустивший плечи вольный и высокий мужчина в драном халате, который держал на руках девчонку. «Лекарь», — подумал Квен. Одна из ног девчонки была затянута тугой повязкой. Квен стиснул зубы. Даже здесь, возле ворот родного города, ловчие продолжали оставаться пленниками. Казалось, чего стоило рявкнуть на старшину дозора да приказать осыпать всю эту лесную мерзость стрелами, но делать этого было нельзя. Квен чувствовал это точно так же, как чувствовал близкий холод металла у своих ушей.

А Данкую было хоть бы что. Он что-то говорил, рассказывал, бил себя в грудь, размахивал руками и не перестал этого делать даже тогда, когда холод вовсе обдал Квена с головы до ног. На ярмарочную площадь въехали еще два всадника.

Их кони были столь же ужасны, как и лошадь Ваппиджи. Они не выкрикивали собственных имен, просто смотрели вокруг себя, и, вероятно, смотрели такими глазами, что плотники, стучащие молотками у помоста, побросали орудия и бросились бежать. Одним из всадников была странная большая женщина с копной рыжих волос, другим — крепкий парень, который казался невысоким рядом со своей спутницей. Женщина остановила коня возле Ваппиджи, вместе с ним опустилась в пыль и замерла истуканом. Парень направил коня к гостям из Дикого леса.

Данкуй всего лишь повернулся в его сторону и кивнул, приложив руку к груди. Парень спешился, прошел мимо стражей Хозяина леса, подошел к лекарю и взял на руки девчонку. И тут Данкуй занервничал, закричал что-то, шагнул вперед, показывая рукой на Хозяина леса, и Квен внезапно услышал голос. Это не было голосом. Это был скрежет стали, когда два меча сталкиваются лезвиями, но не разнимаются, а сползают друг с друга, зазубривая кромку. И парень послушался. Не нагибаясь, он бросил девчонку на землю, подошел к лекарю, схватил его за волосы и поволок за собой, сбив с ног. А потом началось самое страшное.

Нет, Квен видел, краем глаза видел, что Хозяин леса уходит, и Данкуй уходит, и стражи Хозяина леса уходят, и восемь ловчих бредут в проездные ворота, и одинокий вольный тащит за ними на плече девчонку, но смотрел он на парня. На хрупкого ловчего Пустоты.

Тот вышел на пустое место между столбами с трупами и рыбными рядами. Бросил лекаря, который остался недвижим, и вытащил из ножен меч. Его клинок показался Квену черным угольным штрихом, не дающим ни искры отблеска даже под лучами полуденного солнца. Парень встал, поднял меч над головой, затем воткнул его точно под собственными ногами в землю и начал вычерчивать странный рисунок. Один за другим на вытоптанной площади появлялись двенадцать кругов, которые все вместе соединились кольцом и замкнулись вокруг одним большим кругом. Затем парень начал соединять их линиями, проводя их через центр большого круга и центр каждого малого. После этого он замкнул кольцом внутренние стороны двенадцати кругов так, что получилось что-то вроде циферблата часов или знака смотрителя, а потом подошел к лекарю.

Тот уже начал шевелиться, попытался встать, поднялся на четвереньки, но парень снова схватил его за волосы и потащил за собой, как набитый соломой мешок. Он положил его в центр круга, пиная ногами, заставил раскинуть в стороны руки и ноги, после чего воткнул в живот несчастному черный меч.

Крик лекаря захлебнулся почти мгновенно, но Квен успел зажмуриться, хотя уж насмотрелся в своей жизни казней и страшнее, и насмотрелся их вдосталь, сам бывал вымазан в крови с головы до ног, но в этой казни было что-то особо омерзительное. Воеводе вдруг показалось, будто здесь, на его глазах, живого человека терзает не другой человек, а какое-то ничтожество, лягушка, бродячий пес, который не имеет права не только прикасаться к человеческой плоти, но даже скалить на нее зубы.

Когда Квен открыл глаза, рисунок ревел пламенем. Линии пылали, и парень ходил между ними, нисколько не опасаясь опалить одежду. Он дважды обогнул рисунок, пока один из кругов вдруг не вспыхнул весь, не линией, а всей своей площадью. И тогда парень поднял вверх клинок и зашипел как змея. Его черный конь, оставленный у ворот, медленно и лениво побежал в его сторону. И женщина, каменеющая возле Ваппиджи, ожила, поднялась вместе с конем, и вскоре два страшных всадника покинули площадь, а пламенеющий рисунок медленно ушел в землю.

— Прости, дорогой Квен, — услышал воевода голос Данкуя за спиной. — Хантежидже был нужен человек из клана Крови для колдовства, он хотел забрать девчонку, и я еле сумел его отговорить. Взял лекаря, тот полукровка, но колдовство все равно удалось.

— Куда они отбыли? — спросил воевода.

— Ищут родителей Кира, — пожал плечами Данкуй. — И она, и он сейчас где-то на юге.

— Подожди, — не понял Квен, — я лично вот этими руками отрезал уши его матери. Она была мертва. Мертвее не бывает.

— Согласен с тобой, — почесал затылок Данкуй. — Примерно то же самое я пытался объяснить Хантежидже, но он прошипел, что смерть не имеет значения.

Ловчих нельзя было узнать. Их колотило мелкой дрожью. Все, что удалось выяснить Квену, так это то, что страшные, похожие на мертвецов дикари взяли их вместе с охотниками у подножия огромного, чуть ли не до неба, дерева, скрутили, двоих, наиболее упорных, убили и съели, остальных погнали через перевал к большой реке. Пока дошли до реки, съели одного из охотников. На реке посадили в ладью, в которой находилось ужасное существо с длинным именем, до ужаса похожее на человека, и еще трое пленников — две девчонки и высокий старик-полукровка — и повезли вниз. Заставляли грести день и ночь. По дороге съели еще двух диких. В устье большой реки, которая впадает в Хапу напротив Зены, одна из девчонок прыгнула за борт. Утонула, потому как островки все были в отдалении, да и течение там, и какая-то мерзость охотится на рыбу. Потом ладья пошла к Хилану. По дороге доели последних охотников и хотели съесть Паша из вольных, но не успели. Хотя Паша съесть не могли, потому как он видел Лука в лицо, а тот ужасный нечеловек всю дорогу говорил о каком-то ноже, который украл этот самый Лук. А охранники у этого нечеловека — точно мертвецы.

— Как это? — не понял Квен.

— Мертвецы, — продолжали бубнить ловчие. — Мы сражались с ними. Ни стрелы, ни мечи не наносят им вреда. Они не чувствуют боли. Они не говорят. Они мертвецы.

После разговора с ловчими, которым строго-настрого было приказано молчать, Квен хотел увидеть девку и Паша, но стражники доложили, что к нему пришел Тарп. После рассказа старшины южной башни о произошедшем в Аке и преследовании Ваппиджи Квен долго молчал, потом бросил старшине тяжелый кошель.

— Двое всадников сейчас отбыли из Хилана. Оба они подобны Ваппидже. Один из них устроил тут возле стены ужасное колдовство, вторая торчала как истукан возле столбов с трупами. Следуй за ними. Я не знаю, что ты будешь делать, но мне нужен лекарь. Если же Пагуба накатит на Текан… Как твоя семья, у тебя крепкий дом?

— Да, — побледнел Тарп.

— Постарайся выжить и сам, — буркнул Квен и отправился спать.

Сегодня он вновь был на стене и именно там увидел Тупи. Да, она не была так красива, как ее младшая сестра Этри, и не была так слаба и нежна, как ее средняя сестра Аси, но если Квен и хотел видеть кого-то радом с собой, то это была бы Тупи, и никто другой. Но она была замужем за Мелитом, родила ему детей, да и будь она даже свободна… Сейчас ее лицо пылало от ярости.

— Что происходит? — Она почти кричала. — Ты видишь? Ты видишь ту клетку? Ты знаешь, что там сидит девка, обычная безродная девка, на которую и слюны жалко плюнуть, но она… Данкуй зашил ей рот! Он зашил ей рот рыбацкой ниткой и связал руки за спиной! Она ходит под себя, Квен. Она сосет воду из корыта, как свинья! Пусть бы он убил ее, пусть бы он отдал ее мерзким храмовникам, пусть бы она умерла на дробилке, но она человек, Квен! Всему есть край! Я молчала, когда у города вывесили трупы, храмовники приучили нас к трупам, я молчала, когда у города появилась вон та мерзость из Пустоты, она не зависит от нас, но эта клетка — это уже чересчур. Прекрати!

«Хочу», — неожиданно подумал Квен и горько усмехнулся. Не плотью, не телом, не соками, которые все еще текли по его жилам, но всем своим разумом, всем своим духом он желал эту яростную женщину. Желал и не мог получить.

— Ты смеешься? — стиснула губы Тупи.

— Скажи… — Квен вздохнул. — Скажи мне об очень важном. Скажи, кто из арува, из высших арува, из тех, кто способен выложить больше десятка золотых, кто из них мог бы заказать необычный меч у кузнеца Палтанаса? Да, у того, кого убил Далугаеш. Заказчица — женщина. Это все, что я знаю. И еще. Она имела какие-то отношения с черным сиуном.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом бреде? — удивилась Тупи.

О, как она умела удивляться. Ее большие глаза становились еще больше, брови поднимались, на лбу появлялась едва приметная морщинка, кожа на скулах розовела, на шее начинала пульсировать жилка. Интересно, уделял ли Мелит внимание этой жилке, касался ли ее губами?

— Тупи, — Квен любил повторять ее имя, — мне тоже не нравится все, что я вижу вокруг. И эта клетка, и ловчий Пустоты, и кровь, которая заливает нашу землю. Но все будет еще хуже. Поверь мне, я думаю, что Пагуба неизбежна. Она уже началась.

— Небо еще не потемнело! — воскликнула Тупи.

— Потемнеет, — опустил голову воевода.

— Мелит сказал то же самое. — Она прерывисто вздохнула. — Мои дети почти не выходят из оплота, который устроен у нас в доме.

— У меня нет детей, — как эхо отозвался Квен и тут же начал объяснять: — Пойми, с этой женщины все началось. С нее и черного сиуна. Кузнец целый год ковал тот меч, получил за него большие деньги. А потом пришел черный сиун… Я хотел бы знать, кто мог заказать такой меч. Ты ведь знаешь богатых женщин Хилана?

— Среди них нет сумасшедших, — прошептала Тупи. — А заказать меч для своих детей или для себя? Не знаю. Деньги на такую забаву нашлись бы только у троих из них.

— Как их имена? — спросил Квен.

— Тупи, Аси, Этри, — ответила она. — Но я не заказывала.

Глава 18 КЛЕТКА

— Ты хочешь только отомстить?

Хапа у стен Хилана пахла тиной и отхожим местом, но Лук и Харк, на груди у которых висели купленные за немалые деньги ярлыки рыбаков, рыбачили именно здесь. Стражники, которые ходили по стенам, на третий день их рыбалки и в самом деле перестали обращать внимание на прибывших из Намеши молодых рыбаков. И то сказать, своих-то почти не осталось, разбежались после появления этого самого Хозяина леса кто куда, а эти, худые, юные, обгоревшие на солнце, пропахшие тиной и рыбой, исправно стояли с утра на рыбном рынке, продавая мелкого прибрежного сома, а с вечера и до утра бросали снасти в воду. Удили на приманку, прибрежный сом не идет в сети, зато каков он был поджаренный на углях! И чем мутнее и грязнее вода, тем он вкуснее и тем его больше.

— Почему ты спрашиваешь? — снял очередную рыбину с бечевы Лук.

— Да так, — поежился Харк, улыбка на лице которого стала появляться все реже и реже. — Такое вокруг творится. Да еще и девка эта…

Да, лицо Лука который день было темнее цвета мокрого хиланского известняка. Каждое утро из городских ворот стражники выкатывали на телеге стальную клетку. Лук знал такие клетки. Обычно, когда храмовники дробили на своих помостах очередного несчастного, последующие жертвы обретались тут же. Они сидели в клетках и смотрели на мучения, которые вскоре должны были принять и сами. Многие зрители приходили не для того, чтобы увидеть, как в отбивную превращается живой человек, а для того, чтобы смотреть на тех, кто только ожидает подобной участи. Лук слышал, что зрелище было не из приятных. Кто-то метался по клетке, кто-то пытался перегрызть себе вены, кто-то обделывался при всех, кто-то сходил с ума, а некоторые умирали от страха. Наверное, их участь была самой завидной. Теперь в клетке выкатили приманку.

Харк ходил к помосту, над которым стучали молотки, носил горячих сомов, которых он поджаривал после полудня, иногда задерживаясь до темноты, вернулся бледным как полотно. Точно таким же он был и в первый день, когда разглядел и описал Луку столбы с висящими на них мешками, из которых торчали четыре головы — головы слепца и немолодой красивой женщины спокойные, головы старухи и старика со шрамом поперек лица — искаженные мукой. Соль вспыхивала на их лицах искрами, но трупный запах и раздутые шеи не оставляли сомнений — они мертвы. Тогда лицо Лука не потемнело. Он знал о том, что мог увидеть, и был готов к этому. Знал и о ловчем Пустоты, который сидел несколько дней неподвижно и даже успел покрыться пылью; и опилки, и стружка, гонимые ветром с помоста, липли к его лицу. Не сам ли Лук сказал Харку, что Ваппиджа не чувствует его, но рисковать не стал. Даже мелочь, пустяк могли помешать плану. Знал Лук и о клетке. Но после того как Харк рассказал, что он сумел разглядеть, Лук едва удержался на ногах. То, что увидел Харк, ударило по Луку дважды. Первый раз, когда он понял, что пленница не Нега, а значит, разговоры о том, что побывавший у хиланских ворот Хозяин Дикого леса вез до Хилана двух девок, а довез только одну, — касались именно Неги. Второй, когда Лук узнал, что стало с пленницей. По описанию это была Хасми, к тому же и нога ее оставалась в тугой повязке, но, кроме повязки, на ней не было ничего. Она лежала, кое-как укрывшись половиной старого, дырявого мешка. Все ее тело покрывали кровоподтеки, руки были связаны за спиной, но самым страшным все-таки было не это. Рот ее был зашит суровой ниткой. Зашит через край.

— То, что они делают, — Харк повторил еще раз уже сказанное, — это для тебя. Они рассчитывают поймать Кира Харти и поджарить его на этом помосте. Да, сначала раздробить руки и ноги, а потом поджарить. На медленном огне. Там почти все готово. Дров столько, что можно поджарить всех стражников Хилана. Да еще припасена целая бочка отличного лампового масла на случай дождя.

— Тысяча монет, — напомнил Харку Лук, снимая с бечевы очередного сома.

Харк поежился, солнце уже давно скрылось за городскими стенами, и теперь лодка находилась в тени.

— Тысяча монет, — повторил Лук. — Золотых монет, парень. Ты понимаешь это?

— Ты хочешь меня назначить продавцом? — обиженно надул губы Харк. — Я не торгую людьми. Ты бы лучше боялся вольных. Кто их теперь знает?

Вольных теперь бояться следовало. Но не Луку. Бояться следовало Далугаешу. Выйдя из Намеши на легкой рыбацкой лодке, которая, несмотря на величину, имела неплохой киль и могла нести даже маленький парус, Лук и Харк уже через четыре дня были на стрелке Блестянки и Хапы, успевая по дороге заводить разговоры с редкими рыбаками и узнавая теканские новости. На стрелке Харк остался в лодке, а Лук пошел к недавно разрушенной сторожевой вышке вольных. Несколько мужиков растаскивали обугленные бревна, остальные тесали свежие. Луку не дали отойти от лодки и на десять шагов. Вышли из-за кустов с наложенными на тетивы стрелами.

— Кто такой? — последовал грубый окрик.

— Тот самый, из-за кого тут все и случилось, — ответил Лук.

— Чего же ты хочешь, смельчак? — спросил один из вольных, натягивая тетиву до уха. — Или ты сумасшедший?

— Хочу убить Далугаеша, — ответил Лук. — Убить и отрезать ему уши.

— В таком случае ты не там его ищешь, — пошли к земле луки.

— Если он в Хилане, то я знаю, где его искать, — сказал Лук. — Но один я не справлюсь. Мне нужна помощь.

— Всех вольных не хватит, чтобы осадить город, — скрипнул зубами вольный.

— Осаждать не нужно, — заметил Лук. — Достаточно перебить дозорных. Мне нужно человек пять хороших лучников, которые могут бесшумно ставить ноги и не остановятся, если придется пустить стрелу в человека, не испугаются грязи, крови, может быть, боли.

— И смерти в том числе, — добавил вольный. — Это за тебя сулят тысячу золотых монет?

— За меня, — кивнул Лук.

— Тебе повезло, — стиснул зубы вольный. — Появись ты тут не так давно, много нашлось бы охотников заработать. Но за этот месяц оказалось, что голова самого Далугаеша стоит много дороже тысячи золотых. Когда тебе будет нужна помощь?

— В течение недели, — ответил Лук. — Я все разузнаю и в первую же удачную ночь выйду на рыбалку с фонарем.

— Хорошо. — Вольный вовсе опустил лук. — Но с одним условием. Далугаеша ты отдашь нам. Живым. Уши можешь оставить себе.

Как раз сегодня ночь должна была оказаться темной. Облака шли сплошной пеленой, накрывали Хилан мокрым и тяжелым ковром. Судя по всему, должен был пойти дождь. Фонарь помаргивал на носу лодки.

— А если они не придут? — спросил Харк.

— Тогда я пойду один, — пожал плечами Лук.

— Один? — с сомнением вздохнул Харк и нащупал ногой спрятанный среди снастей меч воина клана Смерти. — Я, конечно, понимаю, что от меня толку мало, но…

— Тебе нечего бояться и не нужно суетиться, — прошептал Лук. — Будешь ждать нас у стены. Теперь мои планы поменялись. Пару дней назад я был готов убить Далугаеша, а потом добраться и до воеводы, но теперь и за Далугаешем иду только затем, чтобы охотники помогли мне. Надо спасать Хасми. Однажды она спасла меня.

— Эх, — вздохнул Харк. — Если там хоть что-то осталось от Хасми. Ты уверен, что у тебя получится?

Он чуть заметно мотнул подбородком в сторону стены. Там, среди позеленевших от воды и времени блоков, на уровне воды на фоне черноты арки днем поблескивала толстыми, толщиной в руку, прутьями решетка. Замок, который был размером с голову Лука, висел под самым сводом. Весной вода поднималась почти до него. Сейчас опустилась на четыре локтя вниз, но решетка по-прежнему оставалась основанием в воде.

— Должно получиться, — кивнул Лук. — Каждую весну замок проверяют и заново заливают маслом. Я его, как говорил, уже открывал. Дорогу знаю. Мне уже приходилось входить в город этим путем. К тому же я немного вижу в темноте.

— Осталось только научиться дышать в духоте, — поморщился Харк. — Подумать только, весь город гадит в этот тоннель.

— Не весь, — не согласился Лук. — Только дворцы и богатые дома. Но мы туда и не пролезем, там отверстия узковаты. Нам нужны ливневые стоки, а они выходят на главные улицы и площади.

— И ты думаешь, что тебя там не ждут? — вздохнул Харк.

— Ждут, — усмехнулся Лук. — Ты же сам слышал, о чем говорят ловчие, которые приходят полакомиться копчеными сомами. Днем Далугаеш спит, а ночами не отходит от клетки. А клетка стоит возле Храма Пустоты. А я там бывал. Только ждут они меня одного.

— Вот и пойдешь один, — зло плюнул в воду Харк.

— Тихо, рыбу спугнешь, — заметил Лук и поднял голову к небу, которое темнело с каждой минутой. — Лучше скажи, крепкое вино, чистый нож, мех чистой воды, чистые тряпки, снадобья, одежду для Хасми приготовил?

— Да, — зашуршал корзиной Харк. — А ты? Все-таки решил заняться и воеводой?

— Подождет воевода, — проговорил Лук. — И загадывать не буду ничего. Если что, знаешь, что делать. Поможешь девчонке, спускаешься по реке к Зене и идешь с нею по тому адресу, что я сказал. Ждешь меня там неделю. Если не приду, считай, что все. Дальше уж будешь смотреть сам. Захочешь — останешься жить в том доме, не захочешь… Только будь осторожен, помнишь ведь Намешу? Но об этом доме знала только Нега…

— Думаешь, что предал тебя брат? — спросил Харк.

— Не думаю, — ответил Лук. — Но если и предал, я ему не судья. Ты видел девчонку в клетке? Предай она меня тысячу раз, не осудил бы ее ни разу.

С каждой минутой все тонуло в кромешной мгле, теперь уже Харк, если бы не фонарь, с трудом мог разглядеть Лука, сидевшего в четырех локтях от него.

— Ты все-таки пойдешь на площадь? Для этого взял огниво? А если он тебя почувствует? Это все равно что лезть в будку к свирепому сторожевому псу!

— Но ты же сам сказал, что стражи там нет? — усмехнулся Лук. — А почуять он меня не должен. Впрочем, дай сначала сделать одно дело, а там посмотрим. Готовься. Вольные близко.

Внезапно пошел мелкий дождь. Теперь уже стражники не смогли бы не только увидеть, но и услышать злоумышленников. Харк натянул на голову капюшон и принялся пялиться в темноту, но разглядел вольных, только когда они уже были на расстоянии двух локтей. Темнота вдруг сгустилась, и у борта намешской лодки появилась узкая длинная ладья.

— Смотри-ка, ждешь, — раздался удивленный шепот вольного. — Задувай фонарь, парень. Правда, у меня не одна ладья, а две. Зато те самые — узкие, с мелкой осадкой. Лучников вместе со мной пятнадцать. Все-таки пять — маловато для такого большого города и такого длинного старшины ловчих. Только какие луки в такую погоду? Да и темно…

— Тетиву цеплять будем под крышей, — ответил Лук. — В городе горят фонари. Остальное скажу на месте. Теперь тихо за мной.

Лук и в самом деле бывал в Хилане, правда, тогда им с Харасом пришлось подниматься по стене, благо охрана была не так напряжена, как в нынешние времена, но и путь через ливневые стоки отрабатывался. Выходили они как раз через них. Тогда Лук еще не понимал, что видит в темноте. Думал, что маячивший перед ним серым силуэтом Харас, который не решался зажечь факел, просто так размахивает перед собой руками, пока тот не обернулся и не предупредил, что над головой висит ступень лестницы. «Вижу», — тогда буркнул ему Лук, на что Харас обозлился: «Что ты можешь видеть? Пощупай, сосунок. Руками ощупай, а то лоб рассадишь».

Сосунок… Кто же рассказал убийце об укрытии в Намеше? И что стало с Лалой? Да что Лала… Как же так, Нега…

Пальцы нащупали замок. Так и есть, он был скользким от масла. Лук сунул руку в поясную сумку, вытащил хитрый ключ, вставил его в отверстие. Сколько часов пришлось провести, изучая эти самые замки. Конечно, купить их не удавалось, но можно было украсть. Порой Луку казалось, что Курант слышит их изнутри. Брал в руки и словно всматривался в них пустыми глазницами, а потом вставлял иногда обычный кованый гвоздь и открывал. Тому самому и Лука учил, а вот у Хараса дело с замками не пошло, зато силен он был неимоверно, а ведь не скажешь внешне. Да, плечи широки, а так-то кости одни, да и мышцы словно веревки. Стальные веревки.

Ключ повернулся, Лук углубил его на палец, еще повернул на половину оборота, потом подал на себя, сдвинул в сторону и повернул еще раз. Тяжелый замок чуть не упал ему на ногу.

— В воду его, — прошептал Харк.

— Нет, — ответил Лук. — Пусть лучше висит этот замок, чем появится новый. Будь здесь. Возьми чуть правее и жди меня. Да смочи тряпку чистой водой, да к лицу прижми, а то задохнешься.

Вонь была нестерпимой, но сейчас Лук об этом не думал. Он вообще постарался не думать ни о чем, просто представлял в голове затверженный некогда план подземных стоков Хилана. Конечно, и дворцы Хилана, и Храм Пустоты, и основные площади — все находилось с этой стороны города, но проплутать с четверть лиги по стокам все равно придется. И он, кажется, помнил все повороты. Главное, чтобы клетка была в том месте, о котором говорили плотники, у Храма Пустоты.

Лук спрыгнул с лодки и, как и ожидал, оказался по колено в воде. Впрочем, судя по вязкости, под ногами была не только вода. Что ж, надо будет омыть ноги чуть дальше, а то всякий догадается, как смельчаки попали в город. Хорошо, что дождь. Поток начинал прибывать на глазах.

«На глазах», — невесело сложил губы в улыбку Лук, вспомнив, что стоит в кромешной темноте. «На глазах», — повторил про себя и тут же задрожал, вспомнив Куранта.

— Эй? — раздался сзади шепот вольного, и обернутый мешковиной нос ладьи зашуршал о стенку тоннеля. — Сюда, что ли? Чем тут воняет?

— Догадайся, — ответил Лук. — Надо проплыть на лодках вперед в тоннель примерно сотню шагов. Потом пойдем ногами. Но тихо и не зажигая огня. Ливневые стоки на улицах и площадях зарешечены, факелы будут видны.

— Тогда веди, парень, — отозвался вольный. — Но быстрей. Эта вонь разит точнее, чем стрелы.

Их и в самом деле было пятнадцать. Пятнадцать быстрых, бесшумных теней. Через сто шагов лодки были вытащены на сухой парапет, а там и кромешная темнота сменилась просто темнотой. Тоннель проходил под улицей, на ней горели масляные фонари. Света они давали немного, кому другому показалось бы, что и вовсе не давали, но привыкшие к темноте глаза вольных начали выхватывать силуэты друг друга, и это их явно приободрило. Заскрипели натягиваемые луки, чуть слышно зафыркала тетива. Не так, как она фыркает после выстрела.

— Все друг друга видят? — спросил Лук вольного, который отказался называть имя и которого Лук окрестил про себя «Первый».

— Веди, парень, мы за тобой, — отозвался тот. — А то, я вижу, ходы начинают ветвиться?

К площади Храма Пустоты вел левый тоннель. Это Лук помнил точно. Курант всегда боялся, что кого-то из его детей схватят храмовники. Готовился их освобождать. Все предусматривал. А вот собственную смерть предусмотреть не смог. Он же не знал, что его младший приемыш склонен к шалостям?

Впереди оказалась еще одна решетка. Раньше ее не было. Лук провел пальцами по ковке. Ржавчина ее еще не коснулась. Ткнул ладонью в стену, кладка тоже была свежей. Значит, готовились. Ждут. Или наоборот, если поставили решетку, не ждут. Но на серьезный замок поскупились. Или…

Лук посмотрел вверх. Решетка над головой тоже была закрыта на замок. Это уже было интереснее. Хотя здесь-то, у казармы ловчих, Лук стал бы вылезать в последнюю очередь.

Он нащупал замок на решетке, полез в поясную сумку за самодельным ключом. Положил на замок ладонь, закрыл глаза. Попытался на мгновение почувствовать себя слепцом. Умным слепцом. Слепцом, который открыл множество замков. Вставил в замок отмычку, осторожно подрагивая замком, начал ее медленно поворачивать.

«Крак», — ответил замок.

— Парень, — наклонился над его плечом Первый, — у тебя отлично получается. Ты никогда раньше не занимался открыванием чужих дверей и сундуков? В некоторых из них хранятся и больше тысячи золотых монет.

— Я подумаю над твоим предложением, — ответил Лук.

До площади у Храма Пустоты Луку пришлось открыть еще две двери. На каждую последующую времени уходило меньше. Под площадью пришлось открывать верхнюю решетку. Лук выбрал ту, что располагалась в тени здания хиланского суда, хотя теперь тень была везде. Он снял замок, поднялся по лестнице, медленно приподнял тяжелую решетку головой. Клетки на площади не было.

— Ну, — прошипел снизу Первый.

Лук отмахнулся. Надо было думать. Что изменилось с тех пор, как появилась клетка? Понятно, что она вывозится из ворот не так давно. Но вчера ночью она стояла у Храма Пустоты точно. Где она теперь?

Лук скользнул взглядом с тусклого фонаря, что горел посреди площади, на Храм. Он напоминал оплот, разве только был повыше на человеческий рост да имел плоскую крышу с двенадцатью зубцами. «Двенадцать кругов, — вспомнил Лук. — Двенадцать зубцов на знаках смотрителей. И на знаке этого Ваппиджи, как сказал Харк, тоже двенадцать зубцов. Рисунок Хантежиджи на руинах Араи. Двенадцать кругов в большом круге. Большой круг — Салпа. Внутри двенадцать кругов. Как сказал Харава, «твоего круга тут нет». Нет, в круге было тринадцать кругов. Тринадцатый в центре. Перекрещенный двенадцатью линиями. В центре. Запретная долина. Анда».

— Ну, — не унимался Первый.

Лук закрыл глаза. Нет, теперь он все чаще видел скрытое и с открытыми глазами, но с закрытыми получалось лучше. Пока еще лучше. Так. Храмовая площадь. Телеги с клеткой нет. А что есть? Есть фонарь. Мокрые плиты мостовой. Храм Пустоты. Забытая на время дробилка. Дома арува, повернувшиеся к страшной площади стенами без окон. Улочки, убегающие к главным воротам города, к дворцу иши, к казармам. Тени. Тени, сжавшиеся в ожидании. Ловчие. Сколько их между домами, за витой оградой храмового трактира, в проулках? Десять, нет, пятнадцать, двадцать. Но Далугаеша среди них нет. А где он? Там, где клетка. А где клетка? Не снимают же они с телеги стальную клетку каждый день, не то она стояла бы на прежнем месте, возле дробилки? Смотрительный дом.

Через улочку от пусть и зловещего, но небольшого Храма Пустоты стоял смотрительный дом. Собранные из толстых досок ворота словно подсказывали, что телега с клеткой могла быть только там, во внутреннем дворе. Значит, и Далугаеш там. Он возле клетки. Кто еще, кроме него, в доме? Смотрители? Самая мерзкая порода, какая только может быть. Нет, Далугаеш должен быть там один. Один, чтобы наказать мерзавца, не позволившего ему завладеть мечом.

Лук бесшумно скользнул вниз.

— Ну? — спросил Первый.

— Клетки нет, — ответил Лук. — Примерно два десятка ловчих в засаде на площади, но клетки там нет, значит, и нам там делать нечего.

— А Далугаеш? — стиснул зубы первый.

— Тут рядом, — бросил Лук и повернул в закоулок тоннеля.

В этом его отростке воняло особенно отвратительно. Приходилось даже расставлять ноги, чтобы не ступить в мерзкий ручеек. Да, похоже, что смотрители не стесняли себя в яствах и чревоугодии.

— Скотина так не гадит, — прошипел Первый, зажимая нос. — Скоро там?

— Сейчас.

В конце тоннеля была устроена дверь. Проход заканчивался наклонной дырой, из которой продолжали сочиться фекалии, но рядом имелись ступени, которые вели к маленькой железной двери. За ней никого не было. Лук приник к внутреннему замку. На него потребовалось времени больше, чем обычно. Вдобавок маслом замок не был избалован. Но, будучи жертвами строгих установлений Храма Пустоты, замочных дел мастера были столь же ограничены в фантазии, как и оружейники. Лук в этом убедился. Все, на что хватило фантазии неизвестного умельца, так это поместить замок внутри двери да собрать его из двух механизмов, расположив их зеркально друг к другу и соединив общим валом-цилиндром.

— Ты и в самом деле мог бы неплохо зарабатывать, — заметил Первый, когда Лук медленно потянул дверь на себя.

— Да, — кивнул Лук. — Несколько лет назад второй моей мечтой было стать оружейником, или замочником, ну или часовщиком.

— А первой? — не понял вольный.

— Надеюсь, что первая сейчас исполнится.

Они оказались в коридоре. Лук знал такие дома. Лестница вела наверх, где находились жилые помещения. Все комнаты выходили на галерею, которая вторым ярусом опоясывала внутренний двор. Во дворе обычно готовили, хранили уголь для топки печей, держали лошадей, стирали белье. Сейчас там находились четверо. Один из них был едва жив. Все прочие располагались наверху. Значит, против него трое. Должен ли он бояться стрелы или брошенного ножа? Вряд ли: Далугаеш захочет его убить сам.

— Вы все наверх, — махнул рукой Лук. — Там живут смотрители. В том числе и главный смотритель Текана. Больших мерзавцев сложно себе представить. Они ваши. Но нужно, чтобы никто из них не пикнул. За воротами ловчие. Я во двор.

— Смотри, — покачал головой Первый. — Если что, поможем стрелками.

— Буду благодарен, — кивнул Лук. — Но Далугаеша и девку — не трогать!

— Помни, — толкнул Лука в плечо Первый. — Он нужен нам живым!

Темные фигуры бесшумно скользнули вверх. Лук толкнул дверь.

Бодрствующих было двое. Третьим был слуга или пригретый бродяга, который лежал на гнилом тряпье в углу двора. Четвертой — Хасми, которая безвольной тенью слилась с дном клетки, что была задвинута вместе с телегой под галерею. А в центре двора под натянутым на резных колоннах тентом за столом сидели двое — Далугаеш и черноволосая стройная девка. Лук даже вздрогнул — так она была похожа на Негу, но стоило ей обернуться, как наваждение пропало: лицо у этой было круглей, глаза больше, нос, губы, подбородок — жестче.

— Что, Хурта? — рассмеялся Далугаеш. — Я же говорил! Смотри, у него в руке мой меч!

— Ты говорил, что он белый, — задумалась Хурта. — А он черный. Где его шрам? Я не вижу шрама на его лбу. И глаза у него черные, что странно. Зелеными должны быть глаза.

— Я отдам тебе его голову, — поднялся Далугаеш. — Возьмешь золы, потрешь его глазки. Наверное, они просто закоптились. Но голову получишь без ушей.

— Хорошо, — холодно заметила Хурта, положила перед собой меч, обернулась на галерею и скривила губы в понимающей усмешке. — Постарайся продержаться подольше, Далугаеш, я хочу посмотреть, что он может.

— Я постараюсь, — оскалил зубы Далугаеш, вытянул из кармана бронзовые часы Куранта, щелкнул крышкой, покачал их на цепочке перед окаменевшим противником, бросил на камень и раздавил каблуком. И только после этого шагнул вперед.

Сколько раз Лук мечтал об этой схватке? Сколько раз он домогался до Куранта, чтобы тот рассказал ему, как сражаются ловчие, как сражаются Сакува, как сражаются Хара, чем одни отличаются от других. Сколько часов, дней, месяцев, лет провел он, не выпуская из рук меча, хотя занимался и акробатикой, и жонглированием, и еще, и еще, и еще чем-то. Но ждал этого дня.

Далугаеш все-таки был очень быстр, и поразить Лука он хотел напором и мощью. И ему это удалось. Почти удалось. Лук понял с первого шага долговязого, что фехтования не получится, поэтому, когда меч старшины ловчих блеснул отраженным светом, он шагнул в сторону и повторил то же самое, что сделал с ударом кессарца Ашу на ярмарке, — крутанул кистью, гася удар Далугаеша, и, после того как тот радостно последовал школярскому приему, надеясь уничтожить наглеца, вывернулся еще раз. Вот только меч долговязого ловить не стал, кое-что было и поважнее.

Меч старшины ловчих зазвенел о камни двора. Хурта расхохоталась. Далугаеш с рычанием бросился за мечом, схватил его, но уже не бросился на Лука напропалую. Пошел поперек двора крадучись и шел так, пока не увидел что-то, лежащее под ногами.

— Не наступи, Далугаеш, — выпрямилась, утирая слезы, Хурта. — А то уже не пришьешь. Ладно. Если убьешь мальчишку, я сама тебе пришью его на место и никому ничего не расскажу.

Старшина ловчих замер, нагнулся, пригляделся к находке, схватился за то место, где еще недавно под длинными волосами находилось его левое ухо, взревел и вновь бросился на оскорбившего его мальчишку.

Второе ухо срезать оказалось еще проще. Лук развернулся вокруг себя, точно так же, как он это сделал у подножия матери деревьев, и не только превратил голову бесноватого старшины в шар, но и приложил его рукоятью меча по затылку. Далугаеш рухнул на камень.

— Мы заберем его, — послышался за спиной Лука голос Первого. — Заканчивай тут, мы подождем. Сражаешься ты еще лучше, чем открываешь замки.

— Уши пусть лежат, — не оборачиваясь, бросил Лук.

Далугаеша уволокли. Хурта поднялась со скамьи, обратила лицо в ледяную маску.

— Я так понимаю, что Игай мертв? — спросила она.

— Мертвее не бывает, — ответил Лук.

Он смотрел на ее ноги. Она ставила их так, как учил их ставить Курант.

— Он успел сломать меч? — Она наклонила голову.

— Нет, — покачал головой Лук. — Меч у меня.

— Жаль. — Гримаса исказила ее лицо. — Он был очень способным, но слишком горячим. Вот результат: даже чести не удостоился после смерти. Почти как твой приемный отец.

— Уверен, что Курант успел сломать меч, — отрезал Лук.

— Гордись им, — сказала Хурта и подняла меч над головой, направив острие Луку в грудь. — Что скажешь, Кир Харти? Убить или выяснить?

Курант рассказывал об этой фразе. Обычно воин клана Хара не сражается с жертвой, он ее убивает. Как угодно — ножом, ядом, копьем, стрелой, мечом, в спину, спящего, пьяного… Главное — убить. Конечно, если жертва не окажется слишком сильна или слишком осторожна, тогда порой воину клана Смерти приходится показывать, на что он способен. Но между своими — произносится та самая фраза. И если звучит — «выяснить», то бой идет только на мечах. «Но, — всегда повторял Курант, — когда смерть заглядывает в лицо воину клана Смерти, он уже присягает ей, а не собственной чести. Помни об этом, парень».

— Помню, — прошептал Луки громко сказал: — Выяснить.

Она обрушилась на него, словно стальной вихрь. Сначала проверила на нем первый танец, затем второй, затем третий. Это напоминало проверку Куранта, разве только Курант все делал медленно, останавливался, объяснял каноны клана Хара, показывал, где можно уйти на следующий танец, не заканчивая текущий, но те же самые танцы в исполнении Хурты не были текущими. Они напоминали разряды молнии, и каждый ее жест, оставаясь ритуальным, имел одну цель — убить. Не покрасоваться, а убить.

Лук выдержал. Даже где-то вдалеке, на краю мельтешения клинков, мелькнула мысль, что прав был Курант, когда останавливал, осекал мальчишку, говорил, что все нужно делать медленно, плавно, так, словно размешиваешь горячую мастику для починки крыши. Только делая все медленно, ты поймешь ошибки и огрехи, потому что там, где в быстроте и сумятице ошибка едва различима, в медленном движении она обернется падением или пропущенным выпадом. Лук выдержал, а в середине третьего танца перескочил на десятый, на последний, поймал Хурту дважды на противоходе, заставил закрыться, отскочить, замереть. Она едва не упала. Оправилась, провела пальцами по клинку. Лезвие ее меча было испещрено зарубками.

— Если бы ты был воином клана Смерти, — она почти смеялась, хотя на ее лице осталось только два цвета — белый и черный, — тогда по зову Данкуя урай отправил бы в Хилан не меня, Заманкура и Игая, а меня, Заманкура и тебя. Прошу тебя, Кир, когда будешь умирать, не ломай свой меч, уж больно он хорош.

И она бросилась на Лука снова. Теперь это был свободный танец. Созданный ею для себя самой. Танец, который не знал никто, кроме нее самой. Танец, который всякий воин исполняет хотя бы раз в день. Исполняет там, где его никто не видит. Танец, который можно разделить на части, на связки, на мгновения и соединить так, как тебе хочется. Танец, подобный набору значков, которыми музыканты вычерчивают музыку на восковых дощечках, но которые могут слагаться в любые мелодии. И Лук начал отступать. Зазубренный меч Хурты начал сверкать слишком близко от его тела, вот уже послышался треск ткани, вот засаднила щека, запястье, бедро. У него не было своего танца, и он не успел понять слова Куранта, когда тот говорил, что он должен растворить свою суть в пустоте, которая пронизывает все.

— В Пустоте? — с ужасом спрашивал Лук, поднимая взгляд к красному небу.

— Нет, — усмехался Курант, который по слуху определял каждый жест ученика. — В пустоте, которая вокруг тебя. Она заполнена ветром, землей, деревьями, твоим противником, тобой, но она есть. И ты должен стать ее частью. Только тогда ты будешь чувствовать все, и время для тебя остановится. А как иначе все успеть?

И Лук закрыл глаза. Отбил несколько ударов, а потом перестал сражаться с Хуртой так, как сражается воин клана Смерти. Он стал Сакува. Он вспомнил, что он Сакува. Вспомнил, что говорил Курант о том, что Сакува не искали простоты клана Хара, а искали красоты. Красоты движения, красоты удара, красоты блеска клинка, и именно красота позволяла им быть лучшими воинами иши. Да, она не спасла от удара в спину полсотни гвардейцев, но она всегда делала Сакува лучшими.

Он припал на левую ногу, вытянулся вперед, как лук, на котором лопнула тетива, и, пропуская над головой взмах Хурты, обратным движением которого должен был быть убит, полоснул ее по бедру. Рассек его до кости. И она метнула нож.

Лук почувствовал удар в грудь и, падая, вспорол ей живот.

— Прости. — Она упала на камень, зажимая руками расползающуюся плоть, поползла к мечу. — Прости.

— Ничего. — Лук потрогал грудь. Нож отскочил от нее, словно она была высечена из камня. Так и есть. Попал в глинку. Попал и не разбил ее!

— Ничего, — повторил Лук. — Я знаю о том, что присяга Смерти важнее чести.

— Не совсем, — захрипела Хурта, ухватила меч и переломила его.

Он бросился к клетке. Дрожащими руками открыл замок, подхватил безвольное тело, вытащил нож, рассек опутавшую распухшую плоть нитку, ремни, стягивающие посиневшие запястья, и прошипел Первому, окаменевшему впереди таких же окаменевших вольных воинов:

— Воды.

И только после этого услышал едва различимый шепот Хасми:

— Пить.

— Почему не подстрелили ее? — спросил Лук. Только теперь он понял, что его одежда порублена и кровь сочится из мелких, но многочисленных ран. Он был на волоске от смерти.

— Ты же сам сказал, что Далугаеша и девку не трогать? Откуда же нам было знать, о какой девке ты говорил? Хотя все равно не хотелось портить такой бой. Думаю, что подобного я больше не увижу никогда, — признался Первый.

Хасми, закутанную в одеяло, несли двое воинов, не отходя от Лука, который закрывал замки на всех ранее пройденных дверях. Она так просила. Далугаеша, опутанного по рукам и ногам, с завязанным ртом, волокли по грязному ручью. Хотя Первый начал шипеть и ругаться уже через полсотни шагов.

— Он же вонять в лодке будет, глупцы!

— От меня тоже воняет, — прошептала Хасми.

— Это не от тебя, — не согласился Лук. — Это от Хилана. Его запах. Что с Негой?

— Она прыгнула в воду. — Говорить Хасми было трудно. — В устье Натты. Вряд ли выплыла. Мало того что там полно всякой мерзости, там было и далеко до островов. Хозяин леса тут же встал на ноги, смотрел, где вынырнет. Не вынырнула. Или запуталась в речной траве, там много было травы, или просто утонула.

— Зачем она это сделала? — спросил Лук.

— Такш перевел слова Хозяина леса. Он сказал, что одну девку обязательно надо привезти в Хилан. Девка нужна. Для приманки девка нужна. Но девок две. Одну можно съесть. А у меня нога. Нега знала, что я не смогу плыть. Впрочем, она и не спрашивала. Ушла в воду, как рыба, которая сорвалась с крючка…

И уже добавила у выхода из тоннеля:

— Нас бы не поймали, если бы не Хозяин леса. Его слушают даже деревья. Он еще придет за тобой, Лук. Ему нужен тот нож. Когда ты отжег ногу тому некуманза, нож дал знать о себе. Он остался от прошлых богов. Помнишь мать деревьев? Прошлых богов давно нет, на их месте давно Пустота и слуги Пустоты, вроде того же Хозяина леса, но от богов что-то осталось, хотя бы этот нож. И Хозяин не успокоится, пока не вернет его.

— Я понял, — прошептал Лук и положил Хасми в лодку.

Харка уже трясло мелкой дрожью.

— Я уж думал, не дождусь, — признался он.

— Займись Хасми, — приказал Лук. — Сделай все, что ты должен сделать. Но сейчас правь к пристани.

— Ты уверен? — вовсе потерял голос Харк.

— Подожди. — Первый остановил ладью у борта лодки. — Послушай меня, парень. Послушай меня. Признаюсь, мысли о тысяче золотых монет не оставляли меня ни на секунду. Но вот теперь я скажу тебе кое-что. Но не потому, что завтра у нас будет праздник, не потому, что единственный раз мы построим дробилку для одного негодяя, а просто так. Ты, парень, стоишь дороже тысячи золотых монет. Много дороже. Прощай.

Ладьи вольных исчезли во мраке. Хасми легла на приготовленное ложе, затихла и даже задышала, как дышит спящий. Харк опустил весла в воду, медленно, тихо подал лодку к пристани.

— Огниво не забыл? — спросил он, когда Лук вылез на доски мостков.

— Нет, — кивнул Лук и исчез во мраке.

На ярмарочной площади стояла такая же непроглядная тьма. Огни горели только на гребне стены. С тех пор как у столбов появился ловчий Пустоты, на ночь стали закрывать ворота. Да не просто опускать решетку, как делали всегда, а сводить вместе створки и запирать так, словно город находился в осаде. Чувствовал ли Лук страх? Наверное, но он и не думал отыскивать его в себе. Слишком больших усилий требовало унять ту дрожь, которая началась после боя с Хуртой и все еще владела его телом. И все-таки до помоста Лук добрался бесшумно. А потом, не останавливаясь, беспрерывно выговаривая одними губами: «Простите меня, простите меня, простите меня», поочередно вскарабкался на четыре столба и снял с них трупы. Когда он уложил их на помост, его руки дрожали. Не от усталости. Слишком сильно он досадовал на самого себя. Но слез не было.

Затем Лук снял с бочки с маслом крышку, поймал плавающий на ее поверхности ковш и облил маслом дрова. Выдернул пробку и дал остальному маслу вытечь на площадную пыль, впитаться в землю, уйти и под дрова, что были припасены рядом. После этого Лук сунул руку за пазуху, нащупал глинку, еще раз с удивлением убедился, что она цела, выудил огниво и пук сухой щепы и завивающихся кольцами тонких стружек. Ими Харк растапливал угли для копчения сомиков. Огниво било хорошо, искры высекало снопом, не подводило никогда. Но в этот раз рука Лука дрогнула.

Искра оказалась слабой, щелчок, кажется, разнесся по площади от стены до слободки, и Ваппиджа проснулся. Он не издал ни звука, но видимый только Луку силуэт оцепеневшего чудовища вдруг стал силуэтом чудовища замершего. И едва дрогнул лежавший рядом с ним зверь.

«А что, — вдруг подумал Лук. — Ведь Харава ясно дал понять, что с этим ловчим справиться можно. Еще бы только знать как». И он щелкнул огнивом второй раз.

Языки пламени побежали по щепкам, по маслу, по дровам, и в тот же миг над головой Лука выросла тень. Ваппиджа прыгнул. Он прыгнул не вставая, прыгнул в сторону маленького наглеца и должен был либо раздавить его, либо прихлопнуть ударом огромных рук через долю секунды, потому что бежать было некуда. Но Лук сделал то единственное, что спасло его от участи быть раздавленным в лепешку. Он подался вперед, под летящую тень, в огонь, и оказался за спиной чудовища, которое на мгновение потеряло его из вида. После схватки у матери деревьев Лук уже знал, что может его меч, и рубанул по короткому загривку, который толщиной мог бы сравниться с его туловищем, не мешкая.

Ваппиджа взревел, пошатнулся, схватил себя за голову, пытаясь удержать ее на плечах, но тут же захлебнулся, осип и повалился на спину в пламя. Лук успел шагнуть в сторону, сбрасывая с себя занимающуюся пламенем куртку. И тут рядом с ним с остервенелым шипением на бок упал зверь Ваппиджи. Он все еще оставался лошадью, хотя его пасть уже наполнилась острыми зубами и грива начала обращаться в лохмотья пепельной кожи, но копыта все еще оставались копытами, и именно они скользнули по разлитому на земле и не успевшему заняться пламенем маслу и опрокинули зверя под ноги Луку.

Он воткнул меч в бок зверю мгновенно, но выдернуть не успел. Зверь взвыл точно так же, как выл секунду назад его хозяин, вскочил на ноги, и Луку не осталось ничего другого, как ухватиться за остатки его гривы и за огромное седло.

Зверь скакал несколько часов. Рукоять меча торчала у него в боку, но дотянуться до нее Лук не мог. Он стискивал слабеющими ногами мерзкую плоть твари из Пустоты, держался за луку седла и чувствовал, что стремительная гонка постепенно превращает его внутренности в кашу, а кости в пыль. Когда небо на востоке начало алеть, Лук понял, что обезумевший зверь, который уже отталкивался от земли не копытами, а лапами, рано или поздно принесет его к приятелям Ваппиджи. Он мог бы спрыгнуть с него, рискуя свернуть шею, но все еще помнил о мече, да и не знал, что будет делать, если зверь развернется и нападет на спешившегося седока, и, когда под лапами бывшего коня захлюпало болото, дотянулся до сапога и вытащил каменный нож.

От удара голова зверя раскололась как орех, наполненный пламенем, и, уже летя кубарем в тину и грязь, Лук все еще пытался отсчитывать шаги, чтобы наверняка найти и меч, и нож.

— Значит, здесь все и случилось? — мертвенным голосом произнес Квен.

— Точно так, — закашлялся старшина проездной башни, который, как и все стражники, стоявшие в дозоре у северной стены, не должен был забыть происшедшего до конца своих дней. Но сейчас Квена интересовали не подробности ночной схватки, которую из-за вспыхнувшего пламени в подробностях разглядели многие стражники, а то, что случилось в смотрительном доме. Согласно докладу одного из ловчих Далугаеш ушел вместе с бабой из клана Смерти в него и исчез там. Квен послал туда старшину проездной башни, а когда тот вернулся с выпученными глазами, пошел внутрь сам. Ловчие, которые провели всю ночь в засаде на храмовой площади, бродили по дому с обескураженными и испуганными лицами. Во дворе дома стояла пустая клетка и лежала с обломками меча в руках мертвая Хурта.

— Что там? — спросил Квен, посмотрев на галерею двора.

— Все мертвы, — пролепетал старшина. — Более двадцати человек. Убиты почти все смотрители Хилана.

— И Тепу? — нахмурился Квен.

— И он, — поморщился старшина, словно главный смотритель Хилана был застигнут им не только в мертвом, но и постыдном состоянии.

— И ни звука? — спросил Квен.

— Ни звука, — вздохнул старшина и посмотрел на одного из ловчих, который развел руками. — Нет, мечи звенели, но ловчие подумали, что Далугаеш решил проучить эту бабу.

— Вижу, проучил. — Квен подошел к трупу Хурты. Глаза ее были открыты, обломки зазубренного меча стиснуты в руках.

— Одного Далугаеша нет, — повторил старшина. — Исчез. И девка пропала из клетки. И кто перебил смотрителей, неизвестно. На стенах стража не спала, ворота были закрыты, сейчас обыскиваем дома. Все дома. Стоки уже проверили. Следов нет, все замки на месте. Лучшие замки! Может, у них крылья?

— У кого — у них? — обернулся Квен.

— У тех, кто убил, — прошептал старшина. — А может, это сам Далугаеш и сделал?

— Сам. — Квен остановился, наклонился. На камне лежали два уха. Два уха и пять серебряных монет. — Нет, старшина. Далугаеш этого не делал. Далугаеша больше нет, старшина. И я не надеюсь, что его смерть была или будет легкой. А уж кто это сделал, у меня вопросов нет. Тот же самый, кто убил Ваппиджу. Да-да, тот малыш, который, судя по докладам твоих стражников, снес голову ловчему Пустоты, сжег тела своих родных, а потом сел на зверя Ваппиджи и ускакал куда-то на юг. И уши Далугаешу отрезал он, и Хурту убил он. Дорого я бы отдал, чтобы такой воин сражался на моей стороне. Но этого никогда не будет. А вот то, кто убил смотрителей, мне неинтересно. Мне интересно другое: кто теперь будет смотрителем Хилана?

— Вот он, — раздался из угла двора уже знакомый Квену голос Тамаша.

Воевода замер. На свет шагнул серый от страха Паш.

— Поторопись, воевода, — продолжал говорить невидимый смотритель Пустоты. — Из этого дерьма я сделаю смотрителя сам. А тебе надо искать Кира Харти. Времени мало. Уже середина лета.

Глава 19 НЕГА

Он пришел в себя от прикосновения, но никого не нашел рядом. День только начинался, над головой, пытаясь пробиться к коже через грязь, кружилась мошкара. Лук с трудом встал на ноги. По щиколотку погрузился в топь. Смахнул с лица, с груди, с рук пласты начинающей подсыхать грязи, тину. Оглянулся. За его спиной тянулась полоса вывернутого дерна, а в ее конце, в трех десятках шагов, блестела зловонная лужа, из которой торчали белые кости.

Лук посмотрел на пустые ножны и пошел, побежал к останкам зверя. Меч торчал между широких ребер, а нож пришлось поискать. Морщась от зловония, Лук погрузил руки в разложившуюся плоть и принялся перебирать смешавшуюся с ней грязь. Наконец, нож нашелся. Ткнулся в ладонь, словно рыба в мутной воде. Лук хотел сунуть его в сапог и тут же понял, что и сапоги его полны воды. Пришлось отправить нож в поясную сумку. Раны на руках, на ногах, на теле начали саднить. Лук оглянулся, посмотрел вокруг, но, не увидев ничего, кроме редколесья и кустов, двинулся к югу, тем более что определить направление не составляло труда, солнце уже выползло на красный небосвод по левую руку. Выливать грязную воду из сапог не имело смысла: через шаг он набрал бы ее снова.

Он находился где-то южнее Хилана. Точно помнил, что южнее, но насколько, вряд ли мог определить. Ночная скачка казалась ему бесконечной, и теперь, кажется, все кости продолжали ныть, хотя в первую очередь хотелось смыть грязь и очистить раны. Странно, но он не боялся заражения. Это было сродни ощущению неподвластности холоду, когда крепкий молодой человек выходит на мороз и не мерзнет. Однако рано или поздно может замерзнуть любой. Курант помнил об этом и с началом холодов покидал Хастерзу, выступлениями в которой заканчивал каждый год, и направлял лошадей к югу. Хурнай, Ак, Туварса были для маленького Лука городами-праздниками. А как горели царапины, когда он бултыхался в морскую воду? Сейчас бы это было в самый раз.

Наконец ноги почувствовали под собой твердую землю. Вскоре чахлое редколесье сменилось светлой дубравой, затем начались заросли малины, и Луку пришлось продираться через нее, потому как липкий вьюн оплел колючие прутья так, как не умудрится сплести прутья усердный корзинщик, но где-то внизу журчала вода.

Когда Лук наконец выбрался из малинника, количество царапин на его лице удвоилось. В ложбине и в самом деле журчал ручеек. Следующий его берег вновь занимала дубрава. Судя по высоте травы в ней, она не была знакома с косцами. На желтом песчаном дне ручейка сплетались зеленые ленты речной травы и мелькали юркие рыбешки.

Лук разделся и с блаженством разлегся в холодной воде, но лежал недолго. Уже через несколько минут он принялся натирать песком кожу, а потом взялся и за одежду. Тем более что одежды у него осталось не так уж и много — не ветхое, но посеченное вместе с верхней одеждой белье, разодранные на коленях и прогоревшие на ягодицах порты, состоящая из, как отметил Лук, все еще крепких лохмотьев рубаха и сапоги, которые настоятельно желали масла для кожи. Единственное, что не пострадало за последнюю ночь, были меч, ремень, поясная сумка, в которой теперь лежал каменный нож, кошель со все еще весьма приличным количеством монет и десяток метательных ножей во втором поясе. Удивительно, но Лук не потерял ни одного. Хотя нет, широкого привычного ножа, который висел на поясе рядом с мечом и которым он рассекал стягивающие рот Хасми нити, — не было. От него на ремне остались только кожаные петли. Надо было поискать и его среди костей, но теперь возвращаться Лук не хотел. Аккуратно вставив метательные ножи в их привычные ячейки, Лук стиснул зубы. Ножи — это было все, что осталось у него от Неги. А Нега — это было все, что у него оставалось. Кажется, у него не осталось больше ничего.

Лук взял в руки глинку, осмотрел ее — не обнаружил даже царапины, и вместе с тем он был уверен, что Хурта метнула нож именно в нее. Поправил шнур ярлыка арува, развесил одежду на ветвях лугового можжевельника, потом прошелся по берегу, нарвал нужной травы, принялся ее пережевывать и залеплять раны. Ран оказалось немало, к счастью, почти все они были неглубоки, разве только несколько порезов от Хурты могли оставить шрамы, да имелся ожог спины, который не был опасным, но удовольствия не доставлял. Травы нажевать пришлось немало, рот связало, но пришедшее ощущение голода от этого только усилилось. Лук покосился на заросли малины — ягоде до спелости было еще далеко. Странное беспокойство охватило его, и он начал натягивать мокрую одежду. Когда ремень сомкнулся у него на поясе, Лук понял — он похож на чистого, но босяка. Хотя как раз сапоги имелись, просто висели у него на груди, набитые свежей травой.

— Наконец-то, — услышал он знакомый голос.

На берегу речки стоял черный сиун. Здесь, среди травы, он выглядел особенно странно. Лук попробовал приглядеться к его лицу, но его усилия оказались тщетны. В отличие от смазанного лица Харавы, у черного сиуна вовсе не было лица, только мутное пятно.

— Очень долго, — продолжил сиун.

И голос доносился откуда-то из глубины, словно странное существо чревовещало… или вовсе служило отверстием в далекий дом, трубой, к другому концу которой прижались незнакомые губы.

— Кто ты? — спросил Лук. — Ты разбудил меня на болоте?

Он словно не слышал слов Лука.

— Что ты чувствуешь? — спросил сиун.

— Что я могу чувствовать? — Лук переступил с ноги на ногу. — Холодно. Да и немудрено. — Он поднял руки, показал сверкнувшее в прорехах рубахи тело. — Поиздержался.

— Это не тот холод, глупец, — проговорил сиун. — Это холод опасности. Пора бы уже различать то, что чувствует твое тело, и то, что ощущает твой дух. Воины Хаппараиджи идут по твоему следу. Они уже достигли того места, где ты убил седлового зверя. Их десять. Хозяин леса идет за нами. Как видишь, он задержался на этом берегу Хапы только ради тебя. Точнее, ради ножа, который в твоей сумке.

— И что ты хочешь? — воскликнул Лук. — Чтобы я отдал ему нож?

— Уже нет, — ответил сиун. — Он не отстанет от тебя и получив его. Всякий, кто изведал силу ножа, — опасен, а уж тот, кто сумел разбудить его, вдвойне. Так что подумай: если встреча с ним неизбежна, стоит ли тебе выбрасывать нож?

— Подумал, — кивнул через секунду Лук. — Не стоит. Хотя ничего я не будил. Все получилось само собой. А если я убью Хаппараиджу, найдется ли кто-то еще, кто будет искать этот нож?

— Ты не можешь убить Хаппараиджу, — сказал сиун.

— Представь себе, что это случилось, — сказал Лук. — Ну к примеру, не из-за меня. Само по себе. Предположим, что Хозяин леса простудился и умер. Споткнулся и сломал шею. Подавился. Прогневал кого-то, кто может его убить. Вот тогда я смогу быть спокойным?

— Никогда, — сказал сиун. — С тех пор как этот нож явил себя, его будут искать. Были уничтожены многие подобные вещи, может быть, эта последняя. Этот нож некуманза считали священным, они резали им мясо, овощи, носили его как украшение, но в твоих руках он проснулся. Теперь его будут искать.

— Хорошо. — Лук с удивлением почувствовал, что он раздражен. — Но я могу хотя бы спрятать его?

— Только если съешь, — ответил сиун. — Тебя плохо видно, даже я нахожу тебя с трудом, а у меня… Короче, спрятать его нельзя. Убить Хаппараиджу нельзя.

— А этот… Хаппараиджа… он сильнее Ваппиджи? — затосковал Лук.

— Ты убил Ваппиджу только благодаря случайности, — ответил сиун. — Тебе несказанно повезло. Правда, без этого меча не помогло бы и везение. Но Хаппараиджа много сильнее Ваппиджи. Настолько сильнее, что, встань они друг против друга, у Ваппиджи не было бы ни единой возможности победить. К тому же у Хаппараиджи есть стража. Его воинов тоже невозможно победить, поскольку они не чувствуют боли и не могут умереть. Но они движутся так же, как Хаппараиджа, разве чуть медленнее. И видят все, что видит он.

— Понятно, — кивнул Лук. — Выходит, нужно бежать. Что может меня спасти?

Сиун не ответил.

— Еще понятнее. — Лук пожал плечами. — Остается надежда, что однажды ему это надоест и он от меня отстанет. Не отвечай, не надо. А то станет совсем грустно. Зачем-то ведь ты мне помогаешь? Кстати, а может, мне уничтожить еще парочку ловчих Пустоты? Их ведь еще двое? Один из них любитель огненных рисунков под именем Хантежиджа и еще какая-то женщина. Их видели у Хилана. Я убью их, счет достигнет трех, и после этого неминуемо накатит Пагуба.

— И Хантежиджа, и Суппариджа сильнее не только Ваппиджи, но и Хаппараиджи, — заметил сиун. — В схватке с ними тебе не поможет ничто и никто. Тем более везение. Только умение и мудрость способны помочь тебе. — В голосе сиуна Луку послышалась усмешка. — Чтобы убежать. Хантежиджа, кстати, пытался найти и меня. Не вышло.

— Никогда не рассчитывал на везение, — признался Лук. — А умение и мудрость копить поздно. А может, мне просто спрятаться? Я ведь так понял, что, если меня не поймают, это тоже приведет к Пагубе? Если она накатит, то всем будет не до меня. И тогда обо мне забудут. А я уж найду себе местечко в одном из оплотов.

— Ни один из оплотов не спас ни одного иши, — заметил сиун.

— Так я ведь не иша? — нахмурился Лук. — Вот уж кем бы я не хотел быть точно.

— Не будешь, — успокоил его сиун.

— Тогда что я должен сделать? — не понял Лук. — Пагубы я не хочу, умирать я тоже не хочу, чтобы мои близкие умирали, не хочу. Хотя их уже почти не осталось. Что мне нужно сделать для того, чтобы все это однажды закончилось?

— Сохрани собственную жизнь, — посоветовал сиун.

— Подожди. — Лук почесал затылок. — Ты должен мне объяснить. Да, я кое-что разузнал. Про сиунов, про Пагубы, про двенадцать кругов. Да, я был недавно на развалинах Араи и еще кое-что разведал, вычитал, неважно. В Араи была странная история с дочерью урая — ее звали Гензувала. Ты ведь тоже был в ней замешан? Мне кажется, что ты необычный сиун. Признаюсь сразу, что я ничего не понимаю в сиунах, но мне кажется, что… тебя вовсе нет. Тебя ведь кто-то дергает за ручки и ножки вроде ярмарочной куклы? Разве не так? Прости, что обидел, конечно.

— Сохрани собственную жизнь, — повторил сиун.

— И еще. — Лук вздохнул. — Да. Надо торопиться. Я постараюсь сохранить собственную жизнь. Столько всего еще хочется узнать, было бы обидно… Почему ты помогаешь мне? И еще… может быть, скажешь, куда идти, чтобы спастись?

— Пока ты идешь правильно, — сказал сиун. — Но ты очень болтлив.

— Бывает, — признался Лук. — Но это из-за сестры. Самана… говорила, что в любой семье должен быть болтун. Чтобы заполнять пустоту. У нас пустоту заполняла Нега. Теперь я за нее. Хотя Нега говорила, что пустоту заполнять надо чем-то иным. Она говорила, что пустоты вовсе не должно быть. Кстати, насчет меча. Я ведь должен за него кому-то? У меня есть несколько желтых монет…

— Дунь на меня, — сказал сиун.

— Дунуть? — не понял Лук. — Да. Что-то я разболтался. Но это не самый плохой вид разболтанности. Курант говорил, что после пережитого в схватках некоторые воины начинали пить или убивали кого-нибудь. А я безопасен в этом смысле…

— Дунь на меня, — повторил сиун.

— Конечно, — кивнул Лук и дунул.

Сиун расплылся мгновенно, как поднявшийся из кипящего котла пар. Расплылся и исчез. Из его тающей тени Луку послышался смешок.

— Ну и шуточки, — прошептал Лук и ступил в воду. Холодом обдавало все сильнее и сильнее. Даже вода теперь казалась ему теплой. Лук наклонился, плеснул воды в лицо и пошел по песчаному дну вниз по течению. Всякий ручей рано или поздно должен был привести его к Хапе.

Он остановился в полдень. Судя по всему, страшная лошадка занесла его в сторону от дорог, потому как пока что ему не попалось ни одной, хотя и рощицы, и луга были привычными, южнее Хилана они попадались часто, а уж вдоль Хапы только они и были, но там имелись и деревни. Впрочем, думал Лук, первая же дорога позволит ему определиться, где он есть, а уж если выйдет на тракт, так сможет и передохнуть, присев где-нибудь под сторожевой зеркальной башней, или даже заглянуть в придорожный трактир и не только бросить что-нибудь в живот, но и прикупить еды в дорогу. Холодком с севера продолжало тянуть, но вроде бы погоня, конечно, если это была погоня, а не шуточка сиуна, отстала.

Нет, подумал Лук, во-первых, погоня отстала, но не прекратилась. Во-вторых, как бы ловко он от погони ни уходил, но идет он в Зену, где должен будет встретиться с Хасми и Харком, и если с погоней он справиться не может, то и идти в Зену не должен. Хватит уже «подарков» близким, осталось только лишиться всех знакомцев. Никуда он не должен идти, пока не справится с погоней. Может быть, следовало купить лошадь в ближайшей деревне да отправиться куда-нибудь на восток? К Ламену? К Кете? Неужели Хозяин Дикого леса способен так далеко отойти от своей вотчины? Да и садиться под любой сторожевой вышкой в подобных лохмотьях — точно привлекать к себе внимание. Арува в лохмотьях нечасто бродят дорогами Текана. И в трактир просто так не войдешь. Хотя бы попалась какая-нибудь деревенька, нашел бы старосту, потерял бы серебряный, но оделся бы хоть как-то.

«А дальше? — спросил себя Лук. — Дальше что?»

Он вытащил из-за пазухи нож, присмотрелся к нему. Лезвие казалось не выточенным из черного камня, а отлитым из него. Лук потрогал рукоять. Она была чуть шероховатой, но тоже каменной. То есть нож целиком был выточен из одного куска черного горного стекла. И ни одной трещины, ни одной царапины на нем не имелось. Однако если он был отлит, хотя Лук и представить себе не мог, что можно отлить что-то из камня, то получалось, что и форма для отливки не имела ни одной царапины? А где заусенцы? Отшлифованы?

Лук подставил лезвие ножа под лучи солнца. Отблеска оно не давало. То есть было идеально гладким, но не блестело, оставалось черным. Пришлось выдвинуть немного из ножен меч. Его черный клинок блестел на солнце. Лук приложил нож к клинку и, коснувшись камнем металла, неожиданно высек искру. Выдвинул меч еще на ладонь и провел по плоскости меча рукоятью ножа. Искры обожгли ладонь.

Вскоре в траве пылал небольшой костерок. Вот только ни пожарить, ни запечь в нем было нечего. Лук разулся, воткнул в землю пару сухих сучьев, насадил на них все еще сыроватые сапоги. Снял с рукояти ножа полоску кожи, на которой Хасми уже давно прочитала его имя, бросил ее в огонь. Попытался стереть те же самые знаки на рукояти. Они тоже, скорее всего, были написаны кровью. Но не стирались. Лук плевал на них, тер рукавом рубахи, даже пытался содрать их стальным ножом, но буквы оставались на месте. Похоже, они впитались в камень. Впитались, как будто он был пористым. Хотя когда Лук смачивал его слюной, а потом стирал ее, мокрого пятна не оставалось. Впрочем, и слюна уже заканчивалась. Да, небольшой мешочек на спине с фляжкой воды, запасом еды да сменой белья не помешал бы. Лук с тоской вспомнил оставшуюся в Намеше лошадь, пошевелил пальцами ног, которым пришлось отшагать с утра пару лиг босиком, и собирался уже убрать нож, как вдруг глупая, невозможная мысль пришла ему в голову. Мысль эта захватила его полностью, заставила широко раскрыть глаза, и, пока холодный разум не вернул взрослеющего мальчишку на верный путь, Лук раскрыл левую ладонь, приставил острие ножа к коже между большим и указательным пальцем и прочертил линию до запястья.

Нет, из ножа не ударил столб пламени и не отхватил Луку половину кисти, но рана раскрылась, и из нее хлынула кровь. Лук сначала попытался ее зажать, потом прижал к ней нож лезвием, затем другой стороной, вымазал в крови рукоять, пока наконец не придавил лезвие плашмя так, чтобы кровь наконец перестала идти. Саднящая боль исчезла. Лук отнял лезвие от раны. Ее не было. И крови на ране не было, только розоватый шрам пересекал ладонь, даже и не думая расползаться от сжимания и разжимания кулака. Лук посмотрел на нож. На нем не осталось ни капли, как будто он только что и не вымазывал его в крови, не оставляя ни крапины чистого камня. И букв на рукояти тоже не было. Но что Лук почувствовал тут же, незамедлительно, не было больше и того самого холода, который до последней минуты продолжал чувствоваться где-то у невидимого горизонта.

«Только если съешь», — одновременно то ли с досадой, то ли с радостью повторил слова сиуна Лук. И с усмешкой вспомнил, как он рассматривал нож, подумывая не только о том, что проглотить его вряд ли сможет, но и подшучивал сам над собой по поводу прочих вариантов сокрытия собственным телом не такой уж и маленькой диковинки. Интересно, а взялся бы тот же Харава зашить этот нож Луку под кожу? Так вроде уже и не нужно?

Убрав нож на место, Лук немного повеселел, хотя есть хотелось уже так, что кружилась голова, натянул сапоги, привалил костерок загодя отвернутым пластом дерна и зашагал опять-таки на юг. А дальше уж все сложилось словно само собой. Откуда-то под ногами взялся проселок, которого до этого он не мог нащупать половину дня, затем на косогоре за рощицей отыскалась деревушка, староста которой с удовольствием продал за горсть медяков пару отличного холщового белья, и крепкие порты, и прочную куртку в пояс, и колпак, пусть и не широкий, а все затылок под крышей. Понятно, что важному молодому арува не по чину, да что ж делать, если молодой арува попал в переделку с разбойниками, которых, правда, отродясь близ деревни не бывало. И то сказать, а для чего тогда за дальней дубравой на тракте дозорная башня с зеркалами стоит, а возле нее четыре стражника уже от безделья чуть волками не воют? И где же те разбойники? Всех порубил еще на болоте? Интересно, кого же они караулили на болоте? Не у кого теперь спрашивать? Оно и понятно. И куда идет молодой арува? В Ак? В Хурнай? В Зену? В Хилан? Как это почему такой выбор? Да отсюда куда ни пойди — что-то да выберешь. А если потопать на запад, то есть вроде бы в никуда, все равно к Ламену выйдешь. Ах молодому арува нужно в Хилан? Так это вот по этой тропке, до проселка, чуть-чуть срезать да так и топать. Да, а через десять лиг проселок вовсе выйдет на тракт, который пойдет вдоль Хапы до самого Хилана. А этот что за тракт? А это к Зене идет. Точнее, из Зены к Ламену. Да. На нем и башня. И через него на хиланский тракт выйти можно, только крюк получится. Значит, к Хилану? Ну к Хилану так к Хилану.

Как же так вышло? Лук в изумлении зашел за кусты акации, потом вернулся и присел у плетня. Выходит, он за одну ночь проскакал на страшном звере не меньше трех сотен лиг? Нет, этого просто не могло быть. Тогда как он оказался возле Зены? Вот почему он не мог узнать то самое болото, которое раскинулось на десятки лиг вдоль тракта к Зене, даже представить себе не мог, что окажется так далеко. Понятно, отчего у него до сих пор ломило все тело. Как только глаза не выстегало во время ночной погони. Однако следовало поспешить.

Староста вышел из дома, огляделся, не заметил Лука и поспешил в сторону башни. Так и есть, подозрения оказались верными, побежал доносить. Значит, и Луку нужно торопиться, а хотелось еще и перекусить чуть-чуть. Лук дождался, когда старик доберется до рощицы, и быстрым шагом зашагал по указанному проселку, стараясь оставлять отчетливые следы. Примерно через лигу свернул в густую траву и, старательно сшибая коробочки желтоголова, двинулся обратно, спустился в овраги, выйдя на другую дорогу, которая уходила к Аку, оттопал и по ней лигу. Если погоня за ним и состоялась, то теперь она должна была стоять у окончания следов Лука на хиланском проселке. Не медля, Лук свернул с дороги на Ак и, уже не слишком стараясь оставлять следы, пошел через луг в сторону хурнайского тракта. Дойдя до густого перелеска, Лук развернулся и уже осторожно, стараясь вовсе не оставлять следов, двинулся к Зене.

Заночевал он на постоялом дворе в большой слободке, которая находилась в пяти лигах от окраины Зены. Наелся от пуза деревенской еды, потом отправился в каморку, которую снял под крышей, считай, что на чердаке. Обнаружил, что дверь в каморке не запирается, усмехнулся и, забрав соломенный тюфяк и одеяло, через слуховое оконце вовсе перебрался на крышу, прикрыв его на тот же самый замок, которым оно и было заперто. Ночью в его клетушке слышался стук и ругань, а утром Лук как ни в чем не бывало спустился по лестнице в зал и, подойдя к побелевшему от ужаса хозяину постоялого двора, вытащил из ножен на ладонь меч. Трясущийся старик вернул уплаченный за ночлег медяк и на глазах Лука набил представленный ему заплечный мешок первоклассной едой, поместив уже под самую завязку мех отличного вина. Лук помахал трактирщику рукой и вышел на улицу. На скамье через дорогу сидели с вытянувшимися лицами трое здоровяков, судя по масти и конопатым носам — отпрысков резвого хозяина. Лук помахал и им и зашагал в сторону, противоположную Зене.

Как он и предполагал, через лигу за околицей поселка сзади послышался топот. Оглянувшись, Лук увидел здоровяков, которые, вооружившись кольями и косами, верно, чувствовали себя непобедимыми. Свернув с дороги, он побежал к раскинувшемуся на некотором отдалении от нее оврагу, а затем, когда дети трактирщика, не говоря ни слова, напали на него, порубил всех трех. Тела сползли в густую траву, а Лук вытер пучком травы лезвие меча и вдруг понял, что вся та тошнота, которая овладела им после этого убийства, ничего не значит по сравнению с тем отвращением, которое он испытывал бы к самому себе, уйди он из этого трактира еще ночью, предоставив разбираться с негодяями или страдать от них следующим постояльцам.

К городу Лук подошел уже после полудня. Зашел в одежную лавку, купил пару платьев, исподнего, платков, легких ботинок для Хасми. Проходя мимо лавки ювелира, остановился, затем толкнул тяжелую дверь и вошел внутрь. Рослый охранник, увидев меч на поясе Лука, вскочил на ноги, но, поняв, что перед ним юнец, вновь лениво опустился на стул. Лук подошел к бронзовому зеркалу, посмотрел на себя. Что же с ним стало? Щеки впали, глаза провалились, подбородок стал острым, уши или оттопырились, или лицо стало уже. На голове торчала щетка черных волос. Да, вроде бы совсем другой человек. Глаза, правда, уже начали светлеть, но зелень, кажется, еще не проявилась.

— Что желаешь приобрести? — с сомнением произнес полноватый приказчик, играя висящей у него на шее серебряной цепью.

— Что-нибудь для девушки из клана Сурна, — попросил Лук. — Для девушки из Туварсы. Браслет, брошку, кольцо. С желтой эмалью и изображением рога. Знак клана Сурна.

— Ну это уж как водится, — почесал затылок приказчик, — только редко у нас тут бывают гости из Туварсы. Есть одна вещичка, но дорогая.

— Покажи, — кивнул Лук.

Приказчик взглянул на стражника и, когда тот лениво поднялся, открыл шкатулку, которая стояла выше других.

— Вот. — Он вытащил тонкий браслет. — Отличная работа, серебро, желтая эмаль. Медальоны сменяют друг друга — пять овальных, залитых желтой эмалью, пять отшлифованных в форме серебряного рога. Надежная застежка. Но это браслет на ногу, на щиколотку для девушки.

— А на руку пойдет? — подставил запястье Лук. — Себе беру, хочу носить на память.

— О несчастной любви? — рассмеялся приказчик, прикладывая браслет к запястью. — В твоем возрасте рано думать о несчастной любви. Надо же, в самый раз.

— О счастливой, — не согласился Лук и защелкнул застежку. — Сколько?

— Золотой, — выпалил приказчик.

— Нет, — замотал головой Лук. — На водяной ярмарке ювелир из Зены, кстати, просил золотой за браслет, который был тяжелее этого в два раза, да и работа была более дорогой. С редкой зеленой эмалью, подобной изумруду. Для клана Травы. Знаешь такого мастера? Он был лысый, как обглоданная кость.

— Хозяина нет, — приуныл приказчик и захлопнул шкатулку, на дне которой и в самом деле лежал тот самый зеленый браслет. — А ярмарка в этом году не удалась, стряслось там что-то.

— Не знаю, — пожал плечами Лук, — я приценивался в первый день ярмарки.

— Твоя цена? — спросил приказчик.

— Половина золотого, — прищурился Лук. — И поверь мне, я знаю, что переплачиваю на четверть.

— Пойдет! — осветился улыбкой приказчик.

К нужному дому, о котором, как говорила Нега, не знала даже Самана, Лук подошел уже в сумерках. Дважды прошелся по соседней улице, но опасности вроде не заметил. И все-таки что-то не давало ему покоя, словно там, в этом едва приметном домике, что прятался за стеной ползучих ягодников, его ждало что-то страшное. Неопасное, но страшное. Лук еще раз огляделся — проулок был коротким, всего в три дома по каждой стороне, — и открыл низкие воротца. Ключа под тем камнем, о котором рассказывала Нега, не было. Лук подошел к двери. Она была заперта изнутри, и внутри кто-то был, и этот «кто-то» был не опасным, нет, он был усталым, испуганным, но родным.

— Эй? — прошептал в скважину замка Лук и вдруг услышал шаги, а когда дверь открылась, поймал в объятия плачущую Негу.

Уже через час она, худая и чуть живая, рыдая и смеясь одновременно, набивала рот едой, которую запивала вином, и рассказывала, рассказывала, рассказывала. О том, как быстро пошла на поправку, как нога Хасми оказалась хуже, чем они думали с самого начала, и как Такш мучился с ее ногой, парил ее в горячей воде, отмачивал в травах. А потом начался какой-то дурман. Такш пришел в хижину и сказал, что не может дойти до воды, хотя до нее всего-то было пятьдесят шагов. И Нега пошла искать воду — и не нашла, и Хасми. Куда бы ни шли они, все равно приходили к хижине. И тогда Такш помрачнел и сказал, что до них добрался Хозяин Дикого леса. А потом Нега уснула, а проснулась уже в ладье. Их всего было две. И в каждой кроме пятерых страшных некуманза, похожих на оживших мертвецов, сидели еще и пленники, которых заставляли грести. Лодки шли рядом, и Нега разглядела всех пленников. Среди них были ловчие, охотники и тот самый Паш, который навел ловчих на след Лука. Но Паша она почти не видела, он все время скулил и лежал на дне лодки. Ловчие гребли, гребли день и ночь, а диких охотников те, которые были похожи на мертвецов, ели. Живых разрывали на части и ели. Но самым страшным был Хозяин леса. Он почти не говорил, только иногда, когда нужно было сказать что-то ловчим. Но когда они уже были в устье Натты, когда миновали уже странный разрушенный город, Хозяин леса сказал о ловчих, что они хорошо гребут, и если они будут так грести и дальше, то он разрешит им есть не только сырую рыбу, которую вылавливает на ходу Такш, а кое-что повкуснее. Он сказал, что ему не нужны две девки, нужна одна, и лишнюю он собирается съесть. Скоро. Такш перевел его слова. Хасми даже позеленела, ясно было, что съедят ее. Да и Хасми была чуть полнее, чем Нега. И тогда Нега прыгнула. У нее были связаны руки сзади, но она прыгнула за борт как есть. Все-таки морская кровь что-то да значила. В воде перенесла руки вперед и поплыла в сторону. Проплыла под водой, наверное, не меньше чем двести локтей, а когда в глазах потемнело, сорвала лист кувшинки, их там вокруг островов было видимо-невидимо, свернула его в трубку и стала через него дышать. Где-то через час добралась до островка. Там перегрызла путы.

— Не испугалась чудовищ, которые там плещутся? — спросил Лук, с удивлением обнаружив, что по его щекам текут слезы и он вытирает их рукавом.

— Тогда нет, — сказала Нега. — Потом стало страшно, когда съела на острове все орехи, но не нашла ничего, из чего можно было бы сделать плот. Да еще и ночевать приходилось на деревьях, потому что эти огромные ящерицы ночами выбирались на берег. Зато заметила, что они не едят испорченную рыбу, даже на берег вылезают в другом месте, если там остатки от их трапезы. Испорченные остатки. Ну я обмазалась этой дрянью, подождала, когда она засохнет, и поплыла. И вот так и добралась сюда. А как же Такш? Хасми?

— Потом, все потом, — покачал головой Лук. — Такш убит, Хасми, надеюсь, жива.

Нега схватилась за голову.

— Да, — вздохнул Лук, — моя шалость ничего, кроме горя, не принесла. Курант, Самана, Арнуми и Нигнас тоже мертвы.

Нега зарыдала. Потом уже, ночью, она слушала рассказ Лука молча, только прижимая изо всех сил к груди его ладонь, когда ей хотелось зарыдать еще сильнее или закричать. Уже под утро Лук вспомнил о подарке, снял его с запястья и надел ей на щиколотку.

— Знаешь… — Она вытянула ногу, рассматривая украшение в свете масляной лампы. — А ведь тот браслет, который мы передали Хасми, не пропал. Хозяин леса смеялся над ним, а потом бросил его этому Пашу, велел надеть на руку и сказал, что любит, когда еда не только вкусна, но и красива…

Когда за окнами начало светать и Лук уже перестал что-либо говорить, Нега потянулась, подвинулась к нему, прижалась губами к щеке и прошептала:

— Я знаю, что ты еще молод. И то, что я сейчас страшная и некрасивая, тоже знаю. Но ты ведь помнишь, я говорила, что я тебе не сестренка. Ты не забыл?

Хасми и Харк появились через два дня. Измученные, но живые и другие. Опухоль на лице Хасми спала, и остались только красные пятна проколов, которые тоже должны были пройти. То, что дверь открыл Лук, изумило Харка. Он так бы и стоял за порогом, открывая и закрывая рот, если бы Лук не затащил его за шиворот внутрь. Затем пришло время удивляться Хасми. Но она просто обняла Лука и прижалась к его плечу, а потом уж вместе с Негой они принялись реветь на два тихих голоса.

— Я не верил, — пожал плечами Харк. — А она в лодке все уши мне прожужжала одним и тем же: она должна была выплыть, она должна была выплыть.

— Только этим? — спросил Лук. — Почему у тебя красные уши?

Глава 20 ХУРНАЙ

Вот уж чего Эпп не ожидал, так это никогда прежде не изведанного им ощущения, будто он не старшина северной башни Хилана и даже не торговец заколками, лентами, а также всякими снадобьями и средствами усиления женской красоты, а отец двух взрослых сыновей, которые за всю свою жизнь ничего, кроме Хапы да родного Хилана, не видели. Даже торговец, на чьем корабле они спускались от Хилана к Хурнаю, заметил, что с такими продавцами за товаром нужен дополнительный пригляд, а то ведь мало того что товара недосчитаешься, сами продавцы без штанов окажутся. Однако когда корабль все-таки добрался до Хурная, Эпп не стал тут же выгружать товар, а позвал вытаращивших глаза на море Хапа и Хаппара за собой. Миновав пристани и причалы, пройдя мимо сараев и развешанных для просушки сетей, Эпп вывел подопечных сначала на грязный городской берег, а через пару лиг добрался и до чистого песчаного пляжа. Толстые и ленивые чайки бродили по кромке воды, зеленоватые волны накатывали на берег, с моря дул свежий соленый ветер.

— И куда же мы теперь? — охрипшими от восторга голосами спросили парни своего командира.

— Да чего уж там, — буркнул Эпп, стягивая рубаху. — Купаться. Только далеко не заходить, кто вас знает, вдруг вы и плаваете так же, как ходите.

Одежда тут же полетела в разные стороны, пришлось гаркнуть, сделать страшное лицо, только после этого все было аккуратно сложено, но уже в воде снова начались крик и суета, причем рослый здоровяк Хап оказался нисколько не серьезнее маленького юркого Хаппара. Эпп зашел по колено в воду, плеснул воды в грудь, потом развернулся, лег лицом к берегу на живот и под поглаживание теплыми волнами немолодого, но еще крепкого тела принялся оглядывать город, бывать в котором ему приходилось нечасто, но всегда с радостью и последующими приятными воспоминаниями.

Хапа, разделяясь на рукава и низменные болотистые островки, которым не было числа, впадала в море Ватар восточнее города, омывая его окраины судоходным рукавом, но центр города находился как раз здесь, напротив единственной на этом берегу на последующие две сотни лиг глубокой бухты. Впрочем, бухта осталась справа, и Эпп смотрел на город с юго-западной стороны. Хурнай был построен на известковых холмах: самый высокий занимала крепость, а уж вокруг нее вспухали улочками и домами знати холмы пониже. Отсюда, со стороны безлюдного пляжа, казалось, что неведомый пекарь сдвинул вместе несколько праздничных хиланских пирогов, на которых его искусные пальцы вылепили карамельные домики и медовые дворцы. Вдобавок все хурнайские здания, как и дворец иши в Хилане, были построены из розового туфа, которого было предостаточно в каменоломнях в пяти лигах от города, поэтому и сам город казался розовым, а с учетом красноватого неба над ним, то и ярко-розовым, подобно цветущему шиповнику, который рос в Хурнае, словно сорная трава. Только крепость и торчащие тут и там купола оплотов были другого — черного, с зеленым оттенком — цвета. Все хурнайские ураи строили их из акского камня — диабаза. Ак так и вовсе был целиком выстроен из этого камня, не считая лачуг бедняков, хотя обрабатывался диабаз очень плохо, тяжело, зато и блоки его можно было вновь пускать в дело, как бы Пагуба ни разрушала постройки. Но в Хурнае за все Пагубы не был разрушен ни один оплот, ни одна из башен крепости. Раствор, которым скреплялись блоки, почти не уступал прочностью диабазу. Хотя говорили, что все дело в том, что слуги Пустоты просто не пытались никого извлечь из этих строений, а уже если бы попытались, то перешагнули бы стену крепости, словно она была бы выстроена из песка.

— Эй! — окликнул молодцов Эпп. — Смотрите туда. Это Хурнай.

— Мы догадались, — расплылись в улыбках Хап и Хаппар, но Эпп осек их тут же.

— Слушайте, что я говорю, и делайте то, что я говорю, — повысил он голос. — Искупаться вам еще придется, а вот если останетесь ротозеями и остолопами, то вернуться в Хилан — уже нет. И это не значит, что вы будете лежать на этом песке до глубокой старости. Понятно?

— Да, Эпп! — хором рявкнули молодцы, ударив кулаками по собственным бедрам, да так, что некоторые части их тел дрогнули одновременно с руками.

— Одеваться! — спрятал улыбку в уголке рта Эпп и продолжил рассказ, натягивая порты: — На большом холме — крепость урая. Там же казармы воинов клана Кессар — клана Руки. Воины они горячие, не всегда хладнокровные, но очень искусные. Одно слово — моряки. Слева за стеной крепости здание из розового туфа, как и весь город. Внутри крепости из розового туфа больше не построено ничего. Это дворец урая, а урай Хурная — младший брат иши, Кинун. А жена его — Этри, младшая сестра ишки Аси.

— А правда, что красивее Этри нет никого в Текане? — подал голос, разглаживая слипшиеся кудряшки, Хаппар.

— По мне, так любая девка, если у нее есть две руки, две ноги, голова и еще кое-что, — вполне себе ничего, — буркнул под сдавленный смех подопечных Эпп. — Конечно, если она ходит, не опираясь на клюку. Кстати, Этри, конечно, очень красива, но, по мне, так и Аси ничуть не хуже. Видите справа от дворца урая еще один дворец? Да, темно-зеленый, как и вся крепость. Считай, что это крепость в крепости. Летний замок иши. Кстати, он стоял, и когда ишей был вовсе не выходец из Хурная. У этого замка хорошая слава. Сколько бы Пагуб ни случалось, еще ни один иша не был убит в его стенах.

— Что же выходит? — буркнул Хап. — Если иша все время живет в этом замке, то он может вовсе ничего не бояться?

— Иша вообще ничего и никого не боится, — объяснил Эпп. — Когда наступает Пагуба, то бояться уже поздно.

— Однако ни один из них не пережил Пагубу? — вдруг задал на удивление умный вопрос Хаппар.

— Посмотри на небо, — сказал Эпп. — Оно светлое, как высушенная на солнце кирпичная пыль. Когда наступает Пагуба, оно темнеет. Но Пагуба чаще всего наступает внезапно, поэтому не всякий иша успевает добраться до Хурная. А если он и в Хурнае, иногда ему хочется выйти во двор, на стену, подняться на башню. Там его вполне может настигнуть смерть.

— Если бы я был ишей, — буркнул Хап, — я бы в первый же день своего правления заперся в этом дворце и вообще никуда из него не выходил.

— Насчет иши и дворца я не обещаю, а насчет посидеть взаперти — сколько угодно, — пригрозил Эпп, затягивая поясной ремень. — Конечно, если не прекратишь говорить глупости. Тут есть такие же смотрители, как и в Хилане. А одежды стражи на вас не будет, так что держите языки за зубами, а не то вас раздробят на хурнайской дробилке быстрее, чем я до вас добегу.

— А я слышал, что в Хурнае смотрители не лютуют, — подал голос Хаппар. — Вроде бы клан Кессар держит местного смотрителя в узде.

— Был один клан, что держал своего смотрителя в узде, — обозлился Эпп. — Только нет уже ни того клана, ни того города. Еще вопросы есть?

— Есть, — оживился Хап. — А как же море? Вот ведь как далеко от моря крепость? Тут лиги две, а по холмам и три. Неужели тому же ише или его брату, да и их женам не хочется искупаться?

— Дурак! — засмеялся Хаппар. — Ты хочешь, чтобы они бродили по берегу вместе с луззи? Наверняка в крепости есть бассейн с морской водой!

— Насчет бассейна не знаю, а вон там, — Эпп показал рукой еще дальше на восток, где виднелись едва различимые розовые здания, — никакой не поселок, а летние усадьбы теканской знати. И у каждой есть собственный кусочек берега. Небольшой, но огороженный. Говорят, что и у иши там тоже есть лачужка.

— Представляю, — мечтательно вздохнул Хап.

— Так что рыбацких поселков ближе, чем в десяти лигах на запад, нет, — отметил Эпп. — А хурнайские рыбаки живут либо в слободках, что по правому берегу крайнего рукава Хапы, считай, что до самого порта, либо, кто победнее, на одном из островов в дельте реки. А вот уж здесь, вокруг крепости, да и за ней слободки ремесленников и целые кварталы арува. Не все же могут себе позволить усадьбу на берегу, а моря хочется всем. Вон там рыночная площадь, между теми холмами есть торговый ряд, где вместо домов одни лавки. А на том холме все городские службы — суд, писцовая, казармы стражи, морские казармы. А на самом краю портовой площади за высокой оградой стоит дом самой настоящей ведуньи. Хуш ее зовут. И если хочешь вернуться в Хурнай, нужно бросить через ограду монетку. Я бросал в прошлый раз, и вот я здесь.

— Я бы тоже бросил, — с грустью встряхнул ничем не зазвеневшие порты Хап.

— Ничего, — хмыкнул Эпп. — Будешь трудиться — еще бросишь. И не только через забор ведуньи.

— А мы где будем жить? — шмыгнул носом Хаппар.

— А вот это я вам скажу ближе к вечеру, — отрезал Эпп.

В полдень, накормив подопечных жареной рыбой прямо в порту и оставив их помогать купцу, Эпп отправился в город. Он топал по раскаленной на солнце мостовой и думал, что все-таки его судьба не самая плохая из возможных судеб, которые поджидают всякого ловчего, ушедшего со службы по выслуге и возрасту. Есть домик в Хилане, к тому же не в слободке, как у того же Халугана, а внутри крепостных стен. А все потому, что тот же Квен не забыл о былом сопернике, который никогда не бил его в спину: сделал Эппа сначала старшим дозора, потом старшиной северной башни, а там уж и походатайствовал о включении безродного в число зачинных, то есть пусть сам Эпп и остался тем, кем он был, но его дети вполне себе могли стать членами клана Паркуи. И в самом деле, ни один из мелких арува Паркуи не был бы против замужества его дочери со степенным старшиной стражи. Вот только сам Эпп так и не решился менять устоявшуюся жизнь, довольствовался услугами знакомых вдовушек, которых у него было целых две, а иногда и три, да и те порой докучали без меры. Хотя иметь детей было бы славно. Эпп вдруг поймал себя на мысли, что думает о Хапе и Хаппаре с улыбкой, ускорил шаг и вскоре, продираясь через толпу покупателей и продавцов, уже бродил по ярмарочной площади и приглядывался к извещательным, исписанным углем столбам вдоль торгового ряда.

К вечеру Эпп стал обладателем двух комнат в доме торговца тканями на торговой же улице. К каморкам, расположенным на втором этаже над лавкой торговца, вела отдельная лестница, которая скрипела при каждом шаге, но в ближайшую пару лет разваливаться не собиралась. Внутри имелись топчаны, стол, два окна и, что Эпп оценил в первую очередь, крепкая дверь и решетки на окнах. Во дворе хозяин показал отхожее место и уличную печь и, подмигнув, сообщил, что торговля тканями летом идет чуть похуже, чем зимой, но если Эпп заплатит ему за два месяца вперед, то получит не только ярлык на торговлю с рук напротив его лавочки, но и подсказку, к кому подойти на ярмарочной площади, чтобы ни стражники, ни мытари не докучали сверх меры. Эпп заплатил, и уже тем же вечером с помощью одного вместе с погонщиком нанятого осла и тех молодых ослов, что имелись у него в распоряжении от самого Хилана, перевез в новое жилище вещи, запертый короб с мечами и кольчужницами, мешки с товаром да заручился обещанием купца знакомить с торговцами, что привозили в порт товар со всего Текана и сдавали его торговцам оптом.

Уже на следующий день Хаппар стоял с коробом напротив лавки, а Хап бродил по рынку, на второй они начали кое-что продавать и даже научились ловить за руку мальчишек, сорванцов, которые норовили ухватить что-нибудь с лотка и дать деру. Впрочем, все-таки торговали молодцы не сладостями, а девичьим товаром, так что особым вниманием уличных воришек не пользовались. Зато девушки им не давали прохода, что вскоре вовсе избавило и того и другого от застенчивости и пробудило к торговле, или не только к торговле, нешуточный интерес. Но уже через три дня к Хапу подошел неприметный с виду крепкий загорелый южанин и, слово за слово, захотел узнать, откуда взялся такой бравый торговец на хурнайском рынке и не следовало бы ему испросить разрешения на торговлю у нужных людей? Хап не нашел ничего лучшего, как тут же, не сходя с места, одним ударом сравнять нос собеседника с его же скулами. Хорошо еще, что ему хватило ума сразу после этого отправиться к Эппу. Тот вытащил из сундука меч, завернул его в циновку, которую подобрал у входа в лавку торговца, и отправился на рынок вместе с Хапом. Вскоре у лотка появились трое, каждый из которых был не ниже ростом, чем Хап, но явно имел больше возможностей сплющить нос кому бы то ни было, чем высокорослый хиланец. Эпп отодвинул Хапа в сторону и объяснил уличным бойцам, что Хап торгует его товаром, подчиняется ему, и если он кому-то сломал нос, то так было нужно, и сделано это было по прямому указанию Эппа, так что и разбираться следует с Эппом. Бойцы пригласили старшину отойти во двор мытарской, чтобы познакомиться поближе, где извлекли из-за поясов ножички, схожие с небольшими мечами. Меч Эппа на них в первое мгновение впечатления не произвел, а о втором судить им пришлось только к позднему вечеру, когда, по расчетам старшины, все трое должны были прийти в себя. Разборка обошлась без крови, хотя кисти рук у всех троих были переломаны, да и ножи их пришли в негодность. О выбитых зубах и головной боли всех троих вовсе не стоило говорить. Да, в Хилане стражи держали воровскую братию за горло, были способы, те же смотрители с радостью принимали на дробилку особо обнаглевших воров, но в Хурнае, похоже, не только смотрители были в диковинку, но и воры имели немалую власть.

Понимая, что этим дело не закончится, Эпп вызвал рыночную стражу, и в тот же день ему пришлось разговаривать со старшиной тайной службы Хурная. Каково же было его удивление, когда он увидел знакомое лицо. Да, старшиной тайной службы Хурная оказался тот самый кессарец, который оставил серебряный в плошке у приемного сына Куранта. И более того, кессарец, как понял Эпп, и сам узнал старшину северной башни Хилана.

Ашу осмотрел ярлыки Эппа, изъятый меч, потом дал знак стражникам выйти из комнаты дознания и усмехнулся:

— Значит, старшина северной башни Хилана занялся торговлей?

— А старшину проездной башни Хурная повысили до старшины тайной службы? — прищурился Эпп.

— Ничего подобного, — откинулся в кресле Ашу. — Тайная служба всегда находилась в проездной башне хурнайской крепости. Так что старшина тайной службы и есть старшина проездных ворот.

— Ну не знаю, — вздохнул Эпп, гадая, знает ли Ашу причину появления в Хурнае бывшего ловчего или нет, — может быть, дозор проездной башни содержится в полном порядке, но на рынке порядка, как мне кажется, вовсе нет.

— Что не значит, что его следует наводить собственными силами, — заметил Ашу. — Да, у нас с ворьем чуть сложнее, чем в Хилане. Ну так и дышится у нас легче, чем в Хилане. И медяки за проход в город платить не надо, и смотрители не бродят по улицам, не вслушиваются в пьяную брань и неосторожное словцо, не копят доносы. Зайди в любой трактир — такое услышишь, что только удивишься, отчего дробилки не стоят у нас на каждом углу. А с ворьем мы разбираемся. Знаем всех по именам, прижимаем понемногу. Заметь, к твоему парню воины портового вора Алкистана, который мнит себя правителем рынка и ночным хозяином всего Хурная, подошли только на четвертый день его торговли, и то только потому, что он дважды забыл уплатить дневную пошлину. Ни один торговец из тех, кто делает это ежедневно, ни разу не пострадал. Причем не только не пожаловался, но и не имел причин для жалоб. А уж если кто-то не платит пошлину или продает что-то запрещенное, ту же веселящую траву, или яды, или испорченную еду, да мало ли что может быть, тот сразу же попадает под надзор Алкистана. Другой вопрос, что надзор Алкистана ненадежен. Рано или поздно стражи рынка поймают неплательщика, и тогда ему придется несладко, потому как или он должен будет выплатить все укрытое, а значит, потерять вдвое, или продолжать платить уже в два места. По-иному мы его не защитим.

— А не проще было бы придавить этого портового вора? — стиснул кулаки Эпп. — Или хурнайские суды шага не могут ступить без свидетелей и расписок?

— Хурнайские суды лишь немногим лучше любого теканского суда, — согласился Ашу. — Понятно, что всякий свидетель думает прежде всего о самом себе, и я бы не стал болтать языком, зная, что моя семья живет не в оплоте, а в обычном доме. Но дело-то не в сложности поимки Алкистана. Что его ловить? Вон его дом, первый справа на портовой улице, три этажа, кованая ограда. Как раз напротив домика Хуш. Только кто придет ему на смену? А будет ли он человеком слова? А ведь кто-то придет, Эпп, это я точно говорю. И приход этот покроет кровью мостовые многих улиц, а не только двор мытарской. А если этот сменщик завалит Хурнай веселящей травой? А если выпустит на улицы грабителей и убийц?

— Значит, лучше терпеть того, кто есть? — нахмурился Эпп.

— Не терпеть — использовать, — усмехнулся Ашу. — Все нужно использовать. Конечно, это не значит, что можно вылепить из дерьма ложку и хлебать ею похлебку, но насушить из него растопку для очага вполне себе можно. Воняет, но зато греет. Говорят, что лапани в Холодных песках так и делают.

— Я никогда не был в Холодных песках, — признался Эпп. — И вряд ли уже туда попаду. И я не из тех, кто лезет со своим законом в чужой дом. Но даже если я в гостях, я не спущу, если кто-то попытается меня обидеть. А хлебать похлебку ложкой, вылепленной из дерьма, мне приходилось, как же. Ведь я был ловчим.

— Нельзя перестать быть ловчим, — подвинул Эппу меч Ашу. — Больше тебя люди Алкистана не побеспокоят, хотя с ним самим я бы посоветовал познакомиться. Пригодится, поверь мне. Очень мудрый человек. Если бы не любовь к деньгам, был бы и самым мудрым в городе. Все-таки удерживать равновесие между ураем и карманными ворами, к примеру, — не такое простое дело.

— Я подумаю, — взял меч Эпп.

— Подумай, — кивнул Ашу. И добавил: — Но помни: если твоя настоящая работа встанет поперек моей, раздавлю, кто бы тебя сюда ни послал.

Они посмотрели друг другу в глаза одновременно. Ашу знал, кого ищет Эпп. Эпп знал, что Ашу хранит вещи Куранта. Не знал только одного — зачем?

— Если я свою работу сделаю, потом мне уже будет все равно, — твердо сказал Эпп.

— Надеюсь, что мне не будет все равно никогда, — ответил Ашу.

— А я надеюсь, что мы заняты одним и тем же, — проговорил Эпп.

Вечером Эпп спросил Хапа, правда ли, что тот не заплатил дневную пошлину, а после того, как тот признался, что дважды потратил ее на сладости, приказал ему спуститься во двор. Хаппар поспешил вслед за приятелем. Во дворе Эпп сбросил рубаху.

— Раздевайся, — сказал Хапу.

— Зачем? — не понял тот, распуская шнуровку.

— Плетей получить не хочешь? — спросил Эпп.

— Нет, — побледнел стражник.

— И я не хочу стоять рядом с воином, которого высек, — ответил Эпп. — Поэтому снимай рубаху. Хочу тебя проучить, на кулаках. Биться в полную силу, но только выше пояса и только руками. До падения. Если собьешь меня, не обижусь.

— Но я сильнее тебя, — недоуменно прогудел Хап.

— На кулаках дерутся только луззи! — возмутился Хаппар.

— Еще недавно я слышал, что воруют у хозяев только луззи, — заметил Эпп. — Не вы ли мне об этом говорили, когда еще на хиланской ярмарке я призывал вас следить и за знатью, и за рванью? Вот заодно и проверим, кто из нас луззи, кто арува, а кто воин.

Хап, побагровев, рванул рубаху. Он и в самом деле был крепким парнем и ростом превосходил на полголовы Эппа, да и весил на четверть больше, и эта четверть приходилась вовсе не на брюшной жирок. Эпп согнул колени, прижал кулаки к груди. Да, когда-то точно так же он стоял напротив Квена и думал только о том, чтобы не сломать тому челюсть. В итоге получил от него по фингалу под каждый глаз, но будущего воеводу все-таки с ног сбил. Та схватка в итоге принесла пользу обоим, Эппу так уж точно. Интересно, кому принесет пользу схватка с Хапом?

Луззи не луззи, а с кулачным боем Хап оказался знаком. Он был быстр, ловок, имел более длинные и более мощные руки и не жмурился во время удара. Четыре раза достал Эппа. Два раза в левое плечо, один раз в правое, в четвертый раз едва не переломил старшине ключицу. Вот было бы весело, к счастью, Эпп успел присесть, наклонить голову и увести плечо назад. А ведь неплохо бился паренек, неплохо. Нос ему, конечно, ломать не следовало, но проучить нужно было обязательно. Хотя нос тому наглецу на рынке он разбил правильно, Эпп и сам бы поступил точно так же, вот только деньги не стал бы тратить на сладости никогда. Если только на девчонок.

Старшина потратил на Хапа три удара. Первые два — в левую и правую скулу — тот почти не почувствовал, старшина не хотел калечить парня, только украсить его лицо двумя роскошными синяками, а вот третий получился так, как надо. Точно в подбородок, не настолько сильно, чтобы сломать челюсть, но достаточно, чтобы двор закрутился вокруг подбитой физиономии юного наглеца и тот завалился на поленницу дров.

— Ты убил его! — закричал Хаппар, подхватывая приятеля. — Он не себе сладости покупал, девчонкам!

— Ничего, очухается, — усмехнулся Эпп. — Хорошо, что девчонкам. Плохо, что не на свои деньги. И дерется плохо. Вряд ли ты делаешь это лучше. С завтрашнего дня будем не только торговать, но и становиться воинами. Со своей стороны могу только пообещать немного меди на каждый день, чтобы не воровать.

Уже следующим утром Эпп выгнал украшенного синяками хмурого Хапа и Хаппара на пробежку. Вывел их из города, показал на одинокое дерево на пустынном берегу, до которого было никак не меньше полутора лиг, и приказал пробежаться до него и обратно три раза. Потом, когда молодцов пробил пот, заставил их делать упражнения на голом песке. Еще старый Халуган учил молодых ловчих, что для обретения силы необязательны стальные шары, стержни, перекладины и мешки с песком. Тяжесть человеку дана по сути его — его вес. Носи его бегом, приседая, подпрыгивая, сгибая руки в упоре, и этот вес будет работать не хуже туго набитого песком мешка, а уж если нужно дать усиленную нагрузку, сажай на плечи приятеля и приседай вместе с ним. Халуган был, конечно, прав. Одного только не предусмотрел он в давних своих наставлениях: что один из двух приятелей может оказаться в два раза тяжелее другого. Если первый даже после пробежки поднимал второго как пушинку, то второй распластался на песке, едва Хап присел ему на плечи.

— На сегодня хватит, — сказал Эпп задыхающимся молодцам. — Но скажу сразу, Хаппар. То, что ты мелкий, может быть таким же преимуществом, как сила и рост твоего приятеля. Но это не значит, что ты не должен его поднимать. Через месяц ты его поднимешь, а он поднимет не только тебя, но и меня. А теперь искупаться — и за торговлю, причем медяков я вам отсыплю еще с утра.

Уже на четвертый день друзья выглядели получше, чем в первый. Да и синяки на лице Хапа стали проходить, радуя то ли его, то ли неведомых Эппу девчонок. А через неделю к Эппу, который и сам, скинув рубаху, разминал кости, пока его подопечные бежали к дереву, подошел древний старик. Впрочем, вблизи его древность обратилась утомленным, но излишне жестким лицом. Он был невысок ростом, имел выдающуюся вперед нижнюю челюсть, лоб с залысинами под седыми волосами и кустистые брови. Из-под них на Эппа смотрели серые и цепкие глаза.

— Насилуя тело, подвергаешь насилию дух его, — пробормотал старик. — Укрепляя тело, укрепляешь и дух. Отчего же нельзя, укрепляя дух, укрепить тело? Или почему крепкий дух вовсе не значит крепкого тела?

— Зато насилие над духом и телу не приносит радости, — выпрямил руки Эпп, поднялся, вытер пот и прищурился, оглядывая дорогие сапоги на ногах и одежду из лучшей ткани незнакомца.

— Все едино, — закрыл глаза старик и буркнул после паузы: — Я — Алкистан.

— Эпп, — коротко бросил старшина и оглянулся. Охранники у старика имелись, но остановились в четверти лиги. Десять крепких парней. Да, недешево обходилась главному вору Хурная охрана.

— Хорошо дерешься, Эпп, — прищурился старик. — Спасибо, что не убил моих парней.

— Спасибо тебе, Алкистан, — ответил Эпп, — что никто из твоих парней не пырнул ни меня, ни моих ребят ножичком в толпе.

— Не хочу ссориться с Ашу, — признался Алкистан. — Он очень хорош на своем месте. Может быть, другой бы на его месте причинял мне меньше хлопот, но стало бы от этого мне лучше? И стало бы от этого лучше Хурнаю?

— Странно, — удивился Эпп. — Что-то я не припомню, чтобы хиланские воры очень уж беспокоились бы о благополучии Хилана.

— Я не вор, Эпп, — поджал губы Алкистан. — Хотя был вором, что тут скрывать. Да и ты выбился в люди не из каменных палат, если был ярмарочным сорванцом, значит, и воровал, это уж точно. Но благополучие Хурная не ярлык арува, который раздается ураем только избранным. Забота о нем становится важной для любого по его собственной воле.

— Уволь меня от оправданий, — потребовал Эпп. — Я уже не молод, но всякий, кто тянет чужое, для меня враг.

— Ну я-то готов мириться с врагами, когда они не целят в меня из лука, — расплылся в улыбке Алкистан.

— У меня нет лука, — отрезал Эпп. — И в моей каморке его нет. Только меч, но я им в тебя не целюсь.

— Зато ты здорово орудуешь его рукоятью, — заметил Алкистан. — Твой парень сломал моему бойцу нос. Причем, заметь, мой боец напасть на него не пытался, обо всем сначала следует договариваться с помощью слов.

— Я заметил, — усмехнулся Эпп. — У трех твоих бойцов было три слова на троих. И все эти слова имели клинки длиной почти в предплечье с обоюдоострой заточкой.

— Твой клинок был длиннее любого из них, — продолжил улыбаться Алкистан. — Так или иначе, но покалеченными оказались четыре человека. И все они на моей стороне. Я заплатил каждому по пять монет серебра.

— Не хочешь ли взыскать с меня эти двадцать монет? — нахмурился Эпп.

— Я думал об этом, — признался Алкистан. — Но тебя непросто испугать, невозможно купить, хотя от денег ты не отказываешься, и близких у тебя нет, за судьбу которых ты бы опасался. В свою очередь и я так просто оставить это дело не могу. Понимаешь, Эпп, когда вор бьет вора по морде, ответом не может быть удар по морде же. Только смерть. Иначе тот, кого ударили, превращается в пустое место.

— Я не вор, — сдвинул брови Эпп.

— Поэтому ты и жив, — согласился Алкистан. — Ну еще и благодаря мудрости Ашу. Но так, как есть, я оставить не могу. Поэтому давай сейчас найдем с тобой выход, который устроит обоих. Я, конечно, мог бы сказать, что ты заплатил мне, у меня нет недостатка в монетах, но я не могу врать. Это грязная метка, которая ставится на человека изнутри. Меня от нее тошнит заранее.

— У меня нет лекарства от тошноты, — сказал Эпп.

— У меня есть, — прищурился Алкистан. — Я предлагаю вот что. Ты попросишь у меня что-то, что тебе очень надо. А нужда у тебя есть, это точно. Я знаю: пока твои ребятки ходят с лотками и радуют хурнайских девчонок, ты бродишь по городу. Не так просто бродишь, ты чего-то ищешь. Но найти не можешь. Ведь так? Давай я найду это для тебя. А ты заплатишь мне двадцать серебряных монет и одну монетку сверху. У тебя хорошо идет торговля, Эпп. Даже за неделю ты заработал неплохо, к тому же я не верю, что ты приехал в Хурнай, чтобы погонять мальчиков по песку да сделать из них уличных продавцов. Думаю, что монет у тебя достаточно. Что скажешь?

Эпп задумался. Он и в самом деле обошел уже весь город, но не нашел и следов Куранта. Более того, он даже не знал способа, как среди тысяч домов и еще большего количества лачуг найти ту, в которой хотел остановиться Курант. Может быть, он уже в городе? К тому же что он потеряет, если воспользуется помощью Алкистана? Да и монеты выданы ему Квеном не в качестве содержания, а для дела. И торговля и в самом деле шла бойко, уже пришлось впрок закупиться товаром в порту.

— Я заплачу тебе двадцать пять монет, Алкистан, — сказал Эпп. — Но только в том случае, если ты скажешь мне, где собирается остановиться или где уже остановился некий циркач Курант — один или со своими домочадцами.

— Ты говоришь о слепом фехтовальщике? — сузил взгляд Алкистан.

— Да, но меня интересует прежде всего его приемный сын Луккай, — сказал Эпп. — И вот еще что, весь реквизит этот циркач передал в Хурнай на корабле, на котором в Хилане был уважаемый тобой Ашу. Я, конечно, не хочу сказать, что он ждет в Хурнае Куранта или прячет его в крепости, но имей это в виду.

— Я понял, — пробормотал Алкистан и удалился, буркнув через плечо: — Сделаю работу, пришлю сына за деньгами. Жди.

Эпп ждал целый месяц. За этот месяц произошло многое. Торговля шла хорошо и пошла еще лучше, когда в хурнайский замок прибыл иша вместе с изрядной свитой, каждый вельможа из которой в свою очередь имел маленькую или не очень маленькую свиту. Затем по Хурнаю поползли слухи о том, что творилось на Вольных землях, в Хилане, в Зене. Эпп, конечно, понимал, что, доходя до Хурная, всякая весть обрастала подробностями, как киль судна — ракушками, но все говорило о том, что в Текане творится что-то непотребное, одни рассказы о ловчих Пустоты кое-чего стоили. Да и слухи о воинах из клана Смерти тоже ходили. Ясно было только одно: парень, за которого назначили награду в тысячу золотых, все еще не был пойман. Затем произошли еще некоторые события. Однажды Эпп заметил впереди странного человека. Старшина, как обычно, брел по ярмарочной площади, прислушиваясь к разговорам, как вдруг понял, что кто-то впереди него ставит на мостовую Хурная ноги не так, как все. Он словно опирался на ноги, а не выбрасывал их вперед одну за другой, как привычно ходили почти все, кого видел перед собой Эпп. Ясно было: толкни этого человека — и он, скорее всего, не только не упадет, но и предоставит возможность толкнувшему его отскочить, как будто он уперся в скалу. И вместе с тем человек этот не был слишком уж высок. Спина его казалась сутулой, да и волосы взвивались над его затылком светлым пухом. Хотя на поясе у него висел меч, и, значит, он точно не был луззи, несмотря на простецкий жилет, надетый поверх тонкой рубахи, и засаленные порты. В то же время и на арува он не походил тоже. Эпп уже думал обогнать неизвестного да посмотреть на него спереди, как тот остановился, обернулся и предстал перед старшиной во всей красе. Это был старик. У него было смуглое лицо, которое обрамляла седая борода, но глаза, которые смотрели на Эппа из-под кустистых седых бровей, не имели ни штриха старческой паутины. Старик смерил Эппа взглядом с головы до ног, усмехнулся и вновь отправился прогуливаться по торговому ряду, разве только теперь двинулся в обратную сторону.

«Воин из клана Хара», — решил Эпп и подумал, что если и такие охотники слетаются в Хурнай, значит, скоро появится и дичь. Нет, он не рассчитывал быть первым, если птичка вспорхнет перед ним в воздух, но его стрела в тушке должна была оказаться в любом случае.

В конце месяца город притих от испуга. На его улицах впервые, с последней Пагубы так уж точно, появилась ловчая Пустоты. Страшная огромная баба с налитыми кровью глазами, не слезая с огромного коня, пересекла весь город с востока на запад и, судя по слухам, опустилась на ближайшем холме за городом наземь и застыла каменным валуном. Эпп саму бабу не увидел, потому как закупал в порту очередную партию товара, но в проезд неизвестной, на огромной груди которой болтался бронзовый диск смотрителя больше обычного в два раза, поверил безоговорочно.

В том же конце месяца Хаппар, приседая, поднял на себе верзилу Хапа. А Хап взметнул над песком и Эппа, и Хаппара одновременно. В тот день на берегу и появился сын Алкистана. Он был копией отца, хотя вряд ли перешагнул через двенадцать лет. Получив двадцать пять монет, юнец протянул Эппу матерчатую полоску, на которой были выписаны адреса, и на словах сказал:

— Отец просил передать, что Курант или его родные могли бы остановиться где угодно. Хоть на рыбачьей стороне, хоть на рыбачьем острове, тогда их вообще никто не найдет, но, судя по тем известиям, что доходят до нас, Курант и его жена мертвы, Хараса и Неги пропал след, а вот след Луккая вымазан кровью. И не вся кровь из той, что он пролил, выпущена зря. Говорят, что на нем двое воинов из клана Смерти и сам Далугаеш, старшина ловчих.

— Это точно? — расширил глаза Эпп.

— Слухи, — пожал плечами юнец. — Но похоже, что он парень не промах. Только вряд ли он сюда сунется: слишком дорого за него готовы заплатить и слишком много в городе на него охотников. Его теперь спасет только Пагуба. Но здесь два адреса. Есть место на западном холме, там Курант купил три года назад домик в два этажа напротив лавки одежника. Крохотный домик, но настоящий. За домом ухаживает старая бабка, которой платит ростовщик по курантовской закладной, не зная, кому он платит и по чьему поручению. Дом записан на Хараса.

— А второй адрес? — вгляделся в каракули Эпп.

— Маяк, — сказал юнец. — Курант поднимался на портовый маяк. Как-то сумел открыть замок и полез на самую верхотуру. Что он там забыл, неизвестно, на маяке он был вместе с дочерью — с Негой, но сам-то он ведь слеп. Так что в Хурнае он заходил только в два здания — в дом на западном холме и на маяк. Мы проверили все писцовые книги, обошли все дома в городе, знаем имена всех хозяев, Куранта среди них нет. Но я уже говорил, что в лачугах рыбаков можно спрятаться кому угодно. Это все.

— Хорошо, — кивнул Курант.

— И вот еще… — Юнец помялся, но добавил: — Отец сказал, что тысяча золотых монет — это хорошие деньги, он собирается на охоту.

— Удачи ему, — усмехнулся Эпп.

В тот же день старшина разыскал на пристани портового служку, стребовал с него ключи от маяка и подошел к высокой, сложенной из диабаза башне. Дверь ее была открыта. Эпп на всякий случай вытащил из-за пояса нож и осторожно пошел наверх. Наверху стоял седобородый старик. Он посмотрел на старшину, усмехнулся и сказал:

— Красиво здесь. Если бы я увидел море с такой высоты, а потом ослеп, я бы убил себя. Курант же поднимался сюда уже слепым.

— Курант уже мертв, — заметил Эпп, убирая нож. — Он и его жена.

— Я знаю, — кивнул старик и добавил: — Вроде бы мертва и его дочь, Нега, но ее трупа никто не видел. Но двое воинов из клана Смерти тоже мертвы. И один из ловчих Пустоты мертв. И старшина ловчих, Далугаеш, пожалуй, тоже мертв. Ушей-то он своих лишился точно. Кстати, и ловчий Ганк тоже мертв. — Старик тихо, с хрипотцой рассмеялся. — Похоже, что из тех, кто убивал мать Кира Харти, с ушами остался один воевода Квен? И еще много, очень много человек погибло. И еще больше погибнет.

— Зачем ты мне это говоришь, старик? — спросил Эпп.

— Меня зовут Заманкур, — сказал тот. — Что-то мне подсказывает, что этого парня не только кто-то ведет, но он и сам молодец. Я, конечно, не думаю, что он выживет. Если бежит толпа охотников, она хоть и неспособна подстрелить дичь, но затопчет ее точно. Но я думаю, что моя жизнь подходит к концу. Это было бы славно — сразиться перед смертью с Киром Харти.

— Но ведь ты не это хотел сказать мне, Заманкур? — прищурился Эпп.

— Не это, — кивнул старик. — Мелит прибыл в Хурнай. Завтра в доме Куранта на западном холме он поселит Хараса и девчонку, дочь кузнеца, Лалу. Ашу знает об этом, Алкистан тоже предупрежден. Не трогай их. Это ловушка для Кира Харти.

Глава 21 ПАУТИНА

— Как звали твою мать? — спросила Нега.

— Атимен, — ответил Лук.

Нега лежала у него на груди и рассматривала глинку. Сначала одну сторону, потом другую, одну, потом другую.

— А отца? — спросила она. — Ты рассказывал про этого лекаря. Узнал что-нибудь?

— Нет. — Лук помолчал. — Но мне показалось, что он знает имя моего отца. Он что-то недоговаривал. Он принимал роды у моей матери, а об отце ответил, что она его с ним не знакомила. Ведь это не значит, что он его не знает?

— А где он теперь? — спросила Нега, приподнимаясь на руках и с улыбкой чиркая острыми сосками по груди Лука.

— Какая разница? — сжал ее в объятиях Лук. — Где-то на юге.

— Тихо. — Она уперлась ему в грудь. — Утро уже. Харк и Хасми проснулись, наверное.

— А ты думаешь, что они занимаются чем-то другим? — удивился Лук.

— Как ты мог подумать? — надула губы Нега. — У Хасми нога!

— Болела, — продолжил Лук. — Но уже не болит. Повязку она сняла. И вообще, при чем тут ее нога?

— Действительно, — сдвинула брови Нега. — Нога совершенно ни при чем. Ты чего кутаешься?

— Замерз что-то, — рассмеялся Лук.

Днем Хасми плакала. Харк сбегал на маленький рынок, что расположился через две улицы у хурнайского тракта, вернулся растрепанный, с горшком горячей каши и корзинкой яблок.

— Что там? — спросил Лук. И тут Хасми заплакала. Скривила губы, на которых все еще оставались шрамы, зажмурилась, уткнулась лбом в плечо Харка.

— Пойдем. — Нега встала, взяла Хасми за руку, увела в маленький дворик.

— Иногда она меня называет Намуваем, — вздохнул Харк. — Потом просит прощения, а потом опять называет Намуваем. Я бы взял это имя себе, но, боюсь, обижу ее этим. А вдруг она никогда о нем не забудет?

— Если она о нем когда-нибудь забудет, то это будет не та Хасми, которую ты выхаживал в лодке и которая, как я вижу, всерьез к тебе приросла, — медленно проговорил Лук. — К тому же я бы не хотел, чтобы Нега когда-нибудь забыла обо мне. Представляешь, что она назовет кого-нибудь Лук, и этот кто-нибудь захочет поменять свое имя, чтобы не огорчать ее?

— Куда ты собрался? — спросил Харк.

— Сначала скажи, что ты видел? — спросил Лук.

— Да мало что видел, — пожал плечами Харк. — Может, показалось мне.

— Говори, — потребовал Лук.

— Девчонку видел, — выдавил через силу Харк. — Маленькую. Ну лет десяти-одиннадцати. Но хрупкую такую, тоненькую. Волоса у нее как солома. Она ходила между рядами и пела. Таким тоненьким голосом, словно колокольчик звенел. И самое главное, что ее как будто никто и не видел. А потом она мне пальчиком погрозила и исчезла. А может, и не было ее? Может, показалось?

— Не показалось, — прошептала в дверях Хасми. — Это Ишхамай. Страшная веселушка. Голос как колокольчик, но слышат его обычно перед смертью. Мне о ней Арнуми рассказывала. Она да Сиват-голодранец — два призрака, две приметы беды да Пагубы. А я-то думала, что показалось мне. Когда в клетке лежала, она приходила ко мне. Пальчиком в губы тыкала, смеялась. Пела мне. Спрашивала, где мой дружок, где Кир?

— Уходим, — поднялся Лук.

— Куда? — воскликнула Нега из-за спины Хасми.

— Я в одну сторону, вы в другую, — ответил Лук. — На юг пойду. Разыщу Хараву, разузнаю все о своем отце. К тому же надо Хараса найти, пропал он, если бы был на Вольных землях, висел бы тогда рядом с… В Хурнае он, скорее всего. Или идет в Хурнай. Потом, еще и должник у меня один есть, Квен. А вам со мной нельзя. Может быть, вам даже лучше здесь остаться. Купчая на домик с открытым именем, кто держит, тот и живет.

— Подожди. — Нега шагнула вперед, закрыла на мгновение глаза. — Хараву было бы найти неплохо. Не все он тебе рассказал, понятно, что не все. Хараса зачем искать будешь? Он знал о двух укрытиях — в Намеше и Хурнае. В Намеше была засада. Об этом укрытии он не знал, засады нет. Не подумал, что его все-таки поймали, но сломали, выколотили из него правду?

— Не могли выколотить, — стиснул зубы Лук. — Он покрепче меня был. Боль умел терпеть.

— Всякую ли боль он умел терпеть? — безжизненно проговорила Хасми.

— Заодно и узнаю. — Лук достал мешок, стал укладывать вещи. — Предавал или не предавал, все и узнаю. Или на Хилан пойду.

— А что там, в Хилане-то? — спросила Хасми.

— Квен, должник мой, — пробормотал Лук и вдруг бросил мешок, сел на скамью, стиснул виски ладонями. — Никуда не хочу идти! Здесь хочу остаться. С тобой, Нега. Не хочу от тебя уходить. Да и от Хасми с Харком. Но надо. Если Ишхамай появилась, значит, быть беде. Значит… — Он помолчал, поежился, потянулся за курткой и вдруг замер.

— Нега, Хасми, Харк! — окинул взглядом друзей. — Кому-нибудь холодно?

— Нет, — пожал плечами Харк. — Жарко. Лето ведь. Может быть, у тебя жар?

— Нет. — Нега коснулась губами лба Лука.

— Подождите, какой же я дурак. — Лук нахмурился. — Харава сказал, что меня не могут они найти. Что меня не чувствуют. Они меня искали по ножу, но нож я спрятал, и холод сразу исчез, я оторвался от них. От этого Хозяина леса так уж точно. И вдруг опять чувствую холод. Чувствую, что он опять рядом. Почему?

— Опять нож? — предположила Хасми.

— Нет, — пробормотал Лук и посмотрел на Негу, потом на Хасми. — Как это было, когда Нега спрыгнула с лодки? Где был Хаппараиджа?

— Он сидел у меня за спиной, — прошептала Нега. — Держал меня. У него такие руки — как кости. Холодные, огромные кости. Я сидела к нему спиной, а он водил по ней этими костями и что-то свистел или хрипел. Я думала, что у меня сердце остановится. А потом Такш сказал, что он говорит обо мне и о Хасми. Сказал, что одну из двух придется съесть. Я посмотрела на Хасми и прыгнула в воду.

— Стой! — Лук поднял руку. — Ты же говоришь, что он держал тебя?

— Он отпустил меня, — прошептала Нега. — Просвистел что-то и отпустил.

— А потом? — Лук посмотрел на охотницу. — Хасми?

— Потом? — Она задумалась. — Да не было ничего потом. Хаппараиджа головой помотал, поднялся, губы растянул в усмешке и махнул своей клешней, мол, гребите дальше.

— Раздевайся, — потребовал Лук. — Совсем раздевайся.

— Харк, — толкнула выпучившего глаза приятеля Хасми, — отвернись-ка. А лучше вовсе выйди на улицу.

Хлопнула дверь. Нега замерла перед Луком обнаженная. Испуганно прижала руки к груди. Он вздохнул.

— Что ты? — прошептала она.

— Красивая, — сказал Лук. — Очень красивая. Невозможно какая красивая.

— Ну… — Хасми шагнула вперед. — Спорить не буду, хотя не она одна. Где искать-то?

В доме было светло, в окна падал яркий свет, и в этом свете Лук и Хасми осматривали каждое пятнышко на теле Неги и ничего не находили, а она вновь начала плакать, как в тот день, когда в домике появился Лук, плакать так, как будто именно теперь ему пришла пора уходить.

— Не вижу ничего, — проворчала Хасми. — Светло, конечно, но надо выйти на улицу. Во двор. На солнце надо посмотреть.

— Не надо на солнце, — прошептал Лук. — Задерни окна. Впрочем, о чем я говорю, легче глаза закрыть. Сакува я или не Сакува?

— Ну так Сакува — это значит, что зрячий, а не слепой, — сквозь слезы пошутила Нега.

Лук закрыл глаза и увидел почти сразу. Как же он не заметил этого раньше! Нега была опутана паутиной, словно коконом. Не сплошь, но часто-часто. Он протянул руку, провел по ее животу, по груди, по плечу. Паутина была под кожей. Перевел слепой, под веками, взгляд на Хасми. Та стояла одетой, но раздеваться ей было не нужно, на ней паутины не было.

— Две ловушки, — прошептал Лук. — Одна в Хилане — обычная, другая — потайная — там, куда ты выплывешь, Нега. Ты не убежала, тебя отпустили.

Харк рывком открыл дверь. Нега, ойкнув, присела.

— Там… — Харк задыхался, — там, на улице напротив дома, Ишхамай.

Лук шагнул к окну. Девочка кружилась сразу за низкой оградой. Кружилась и что-то пела. В ушах зазвенело. Это и в самом деле напоминало звон капель о замерзшую жестянку. Или пение какой-то птички. Страшное пение.

Лук с треском открыл окно, высунулся до половины, громко окликнул девчонку:

— Ты кто? Ты Ишхамай? Что тебе нужно?

Она остановилась, помахала рукой и явственно произнесла:

— А ты кто?

После чего показала язык и исчезла, растаяла, растворилась.

— Не бывает, — завороженно прошептала Хасми. — Она ни с кем не разговаривает.

— С тобой же разговаривала? — не понял Лук.

— Может быть, я бредила? — пожала плечами Хасми.

— Что она хочет? — спросил Харк. — Она заодно с этим Хозяином леса?

— Не знаю. — Лук поднял мешок. — Может быть, заодно. А может быть, просто хочет позабавиться. Посмотреть на маленькую Пагубу для нас четверых. Сейчас она пытается нас спугнуть. Чтобы мы вышли из дома.

— А мы никуда не уйдем! — уперся Харк. — Неужели этот Хозяин леса сунется в город?

— Сунется, — уверенно сказал Лук. — Не сейчас, так ночью. К тому же мы на окраине.

— Я все поняла. — Нега затянула шнуровку платья, схватила одеяло, начала что-то на него бросать. — Я все поняла. Дело во мне. Я сейчас уйду. Вы в опасности. Из-за меня в опасности. Я уйду сейчас.

— Стой! — рявкнул Лук и, когда Нега испуганно замерла, повернулся к Харку: — Ты был у старосты слободки?

— Да, — полез в сумку Харк. — За десять серебряных он был готов не только ярлыки выдавать, даже расцеловать меня. Еле отбрыкался. Вот. Три ярлыка. Все на этот дом. Нега и Хасми записаны как сестры из безродных, ну и я, конечно. Чтобы ярлык получить на зачинного при клане Солнца, не меньше золотого надо заплатить. Но нам и такой сойдет. Всё не рабские отметины, хотя луззи, они и есть луззи. Зато у меня на ярлыке есть отметка, что я оруженосец. То есть могу нести меч. Но не на поясе, а на спине или в поклаже.

— Или два меча, — заметила Хасми.

— Меч у вас будет только один, — отрезал Лук. — Свой я не дам.

— Так мы… — поняла Хасми.

— Уходим в разные стороны, — сказал Лук. — Думаю, что вам лучше идти в сторону Хилана, там сейчас спокойнее должно быть. А то, может быть, и в Зене стоит остаться. Переселитесь в гостиницу в центре, потратите немного монет, зато переждете. А там уж присмотритесь, что творится, или вернетесь в этот домик, или купите лодчонку. Из Харка отличный рыбак получился, а попробовала бы ты, как он коптит сомиков!

— А вы? — нахмурилась Хасми.

— Поведем его прочь от города, — бросил, окидывая комнату взглядом, Лук. — По дороге что-нибудь придумаем. Должен же быть какой-то способ снять эту паутину. Что стоишь, Нега, собирайся быстрее!

Нега ойкнула и забегала по комнате.

— Пойдем сейчас на юг, в сторону Хурная, — сказал Лук. — На тракте южнее Зены есть деревенька, я там как-то лопату покупал. В деревеньке имеется трактир. Не слишком большой, но с народом. Переждем там ночь, а дальше будет видно. И не спорьте. Я не смогу опекать троих.

— Эх! — стиснула зубы Хасми. — Мне бы лук, я бы не нуждалась в опеке!

— Глупости, — не согласился Лук. — Ты же лучше прочих знаешь, что слуги Хозяина леса стрел не боятся.

— А ты знаешь, чего они боятся? — спросила Хасми.

— Ничего, — ответил Лук, рассматривая каменный нож. — Им нечем бояться.

Неладное Лук почувствовал после полудня. Холод постепенно улетучился, солнце палило жарко, мерцало пятном чуть ли не над головой. Нега шагала рядом, и даже принялась понемногу улыбаться, когда стало ясно, что деревеньке давно уже было пора появиться перед глазами. Лук остановился.

— Что? — встревожилась Нега.

— Ты видишь вон тот перелесок? — спросил Лук.

— Да, — прошептала Нега. — Ты сказал, что за ним должна быть деревенька.

— Давно сказал? — Лук медленно оглядывался.

— Да уж часа как два, — испуганно приложила ладонь к губам Нега.

— А до него всего пара лиг, — заметил Лук и сказал ей почти спокойно: — Надо было сразу догадаться. Мы в паутине.

— Я не поняла. — Нега обернулась, обхватила себя за плечи.

— Послушай… — Лук потянул из ножен меч, перехватил удобнее каменный нож, который не выпускал из кулака с тех пор, как вышел из дома. — Птицы замолчали. И холод, который меня преследовал, улетучился как-то быстро. И эта дорога. Мы в паутине, Нега. Он оказался сильнее. Или хитрее. Или я слабый самонадеянный дурак!

Лук закричал и махнул мечом. Тот свистнул в воздухе и воткнулся в траву. Лук развернулся и рубанул мечом что-то, что было у него за спиной. Ничего. Только свист.

— Подожди, — пытаясь сдержать слезы, тихо проговорила Нега. — А если мы побежим? Мы просто шли. Мы медленно шли. Поэтому не дошли. А если мы побежим, то добежим до этого перелеска, а за ним та деревенька и трактир, ведь ты говорил же…

— Нега, — прошептал Лук и попытался шагнуть к ней, потому что ему вдруг показалось, что лицо ее вдруг стало белым, бескровным. Он дернулся, но не смог двинуться с места, словно тысячи нитей удерживали его. — Нега, — повторил Лук, хотя рот его был чем-то забит и смотреть что-то мешало, но он разглядел, что и глаза у Неги странно остановились, они были не живые, мертвые. Глаза у нее были мертвые, остановившиеся. Они не смотрели. Не смотрели на него. Они просто были открыты. И лицо белое. И глаза. И лицо. И голова подрагивала, как будто кто-то тряс ее, подрагивала, но не наклонялась, словно что-то удерживало ее. А потом она дрогнула сильнее, платье на ней затрещало и прорвалось на груди. И оттуда, из разверстой плоти, показались уродливые пальцы с когтями-крюками и потащили за собой рвущуюся на кровавые нити плоть…

— Нож отдай, — раздался тихий, но страшный полуголос-полусвист.

Лук стоял, но стоял не сам. Его держали за руки, за спину серые некуманза, от которых пахло мертвечиной. И такие же некуманза разрывали на траве то, что еще недавно было Негой. Перед Луком стоял Хаппараиджа. Близко, в пяти шагах, и тянул к нему страшную, окровавленную руку с когтями-крюками вместо пальцев и говорил с ним окровавленными губами.

— Нож отдай.

Лук потерял сознание. Когда он открыл глаза, то вновь увидел Хаппараиджу. Только некуманза уже не было за его спиной. И тела Неги не было. В траве белели кости. Птицы пели над головой. Ветер дул. Теплый ветер. Или он казался теплым на фоне того холода, что захлестывал Лука с головы до ног. Пальцы некуманза, которые продолжали держать его, казались вырубленными из камня. Или выкованными из железа. «Синяки будут на руках», — безжизненно подумал Лук.

— Нож отдай, — повторил Хаппараиджа. — Быстро умрешь. Не отдашь — медленно. Будем есть начиная с ног.

«Зачем им нож?» — отчего-то почти равнодушно подумал Лук и чуть изогнулся, скосил глаза вниз. Он был закутан в паутину. Плотно закутан. Меч оставался в ножнах. Нож оставался в руке, но рука была накрепко прикручена к груди. Так прикручена, что нож упирался лезвием в живот. Упирался в живот почти острием, вся рука вместе с ножом была притянута так, что отнять ее от живота не было никакой возможности. Его держали только для того, чтобы он стоял и видел. Видел Хаппараиджу, видел кости. Вымазанный в крови серебряный браслет клана Сурна.

— Нож отдай, — сказал Хаппараиджа и распахнул, сбросил балахон.

Там, под балахоном, Лук увидел отвратительное. Огромные, длинные руки и такие же ноги были аккуратно сложены так, что локти и колени соприкасались где-то в области живота, но за коленями и локтями скрывалось что-то ужасное, черное, нечеловеческое, которое нельзя было даже ненавидеть, как нельзя ненавидеть дикого зверя, который рвет твою плоть, потому что он не человек, а зверь, который всего лишь жрет.

— Нож отдай, — не разгибая ног и рук, сделал шаг вперед Хаппараиджа.

От отвращения Лук закрыл глаза и увидел. Увидел паутину, тонкую паутину, которая не только спутывала его по рукам и по ногам, но и которая тянулась вокруг. Лежала содранным, вымазанным в крови и разодранным в клочья коконом над костями, опутывала некуманза, уходила прочными нитями к рукам, ногам, лицу Хаппараиджи, которое и в самом деле было похоже на лицо, разве только глаза чудовища были провалены внутрь да губы чуть подрагивали, как подрагивает на сковороде мягкая лепешка.

— Нож отдай, — сделал еще один шаг и дохнул на Лука зловонием Хаппараиджа.

И тогда Лук воткнул нож в собственный живот. Он удобно лежал в ладони. Жалко, что упирался в живот не острием, а режущей кромкой, поэтому пришлось изо всех сил напрячься, чтобы выиграть толику свободы, немного, только лишь на толщину пальца, и, уже потом под равнодушный смешок Хаппараиджи, раздирая кожу, выправить нож и вдавить острие в собственный живот.

Рукоять нагрелась мгновенно, но не обожгла, и лезвие не обожгло, хотя Лук ждал боли, огненной боли в животе, боли, которая могла бы унести его с этого луга куда-то далеко, в Пустоту, куда уже отправилась без него Нега. Но вместо огненной боли в животе на нем засаднил глубокий порез, а пламя метнулось по груди, по бокам, опалило волосы и вдруг побежало огненными языками к некуманза, к костям и к Хаппараидже. Чудовище вздрогнуло, затряслось, засвистело, но в следующее мгновение оно уже пылало, и выстрелившие перед ним когти-крюки не достали Лука и втянулись в пламя. А Лук уже выхватил меч и рубил, рубил, рубил стрекочущую мерзость, пока от нее не осталось мокрое грязное пятно с крошевом костей.

— Нега, — застряло имя у Лука в горле.

Он выкопал могилу подальше от сразу вздувшихся трупов некуманза, собрал все, что осталось от сестренки, которая просила не называть ее сестренкой, и воткнул в могилу, стянув их между собой поясным ремнем Неги, копья дикарей. Надел на запястье недавний подарок — браслет — и вышел к тракту, который нашелся в четверти лиги за кустами орешника. На тракте Лук постоял несколько минут, не зная, куда идти — на юг или возвращаться в Зену и искать Харка и Хасми. Решил идти туда, куда понесут ноги, и через какое-то время понял, что стоит перед входом в трактир. В заведении его не узнали. Наверное, он и сам не узнал бы себя. В сверкающем медном чайнике, который стоял на стойке, отразилась худая и изможденная физиономия никак не шестнадцатилетнего подростка, а мужичка, которому было за двадцать, а по пережитому — и за тридцать.

— Семнадцать уже, — прошептал себе под нос Лук. — Семнадцать будет через месяц.

— Я слушаю? — подался вперед трактирщик, рассмотрев меч на поясе Лука.

— Вот. — Лук выудил из-за пазухи ярлык арува, ткнул его в лицо трактирщику, потом показал на окровавленный живот. — Напоролся тут. Недалеко тут. Надо комнату на несколько дней, вино, чем крепче, тем лучше. Стальную иглу, нитку. И еще поесть и попить. И чтобы комната была окном на тракт. И воды. Горячей воды. И холодной тоже.

— Клан Сурна? — с уважением показал на браслет трактирщик.

— Нет, — мотнул головой Лук. — Другой клан. Это подарок жены.

Он выкатил на стойку серебряный и пошел по скрипучей лестнице наверх.

В тесной комнатушке Лук провел больше недели, может быть, две недели. Он потерял счет времени. Нет, он не пил, но чувствовал себя так, словно был пьян. В первый же день он промыл и зашил рану на животе, зачинил и выстирал одежду, а потом только ел и спал. Выходил из комнаты только до отхожего места, возвращался, придвигал к двери топчан и опять ложился спать. Но не засыпал, а словно нырял в холодную темень. Еду приносил приказчик, стучал в дверь, Лук отодвигал топчан, забирал еду, потом выставлял ее обратно вместе с монетой. Однажды Лук услышал за окном шум. Мимо трактира промчалась кавалькада стражи, потом какие-то всадники в дорогих одеждах, затем обыкновенная безрессорная повозка, бултыхающаяся на ухабах, затем снова стражники, в том числе не менее полусотни ловчих с ружьями.

Лук оделся, спустился вниз. Посмотрелся в чайник, увидел там ту же самую физиономию.

— Кто это был? — спросил он трактирщика.

— Воевода, — проворчал старик, но перед постоянным клиентом тут же изогнулся. — Злюсь не оттого, что не заглянули, а что промчались тут перед этим караваном стражники да наказали трактир держать закрытым и никому на дорогу не высовываться. Вот мы и сидели в духоте два часа, пока вся эта дружина мимо проследовала.

— Значит, воевода? — повторил вопрос Лук.

— Он самый, — кивнул старик. — Воевода Квен собственной персоной, тут уж не ошибусь. Когда еще был старшиной ловчих, заглядывал сюда, случалось. Томленных на углях кур очень хвалил. Но теперь ему не до кур. Большую Тулию собирает иша в Хурнае. И есть тому причина. Беда накатила на Хилан, лишился Текан разом и смотрителя, и старшины ловчих. Смотритель уже вроде бы нашелся, но его еще должен рукоположить иша. А насчет старшины ловчих пока, как мне сболтнули, полные непонятки. Ну в Хурнае и разберутся. А ты-то как? Опять наверх или здесь перекусишь?

— Хватит уже спать, — буркнул Лук. — Пора домой. В Хилан. Вдруг меня старшиной ловчих сделают.

— Это вряд ли, — хмыкнул трактирщик. — Молод больно. Сколько тебе? Двадцать? Восемнадцать? Двадцать пять? Ты, конечно, слегка округлился тут у меня за пару недель, но щупловат для старшины ловчих. Тебе роста прибавить с локоть да силенки впятеро, тогда и пробовать. А то ведь и простым ловчим затопчут. Уж на что, говорят, прошлый ловчий был ушлый детина, и то сгинул.

— Все равно пора домой, — упрямо повторил Лук. — Рассчитай.

Через полчаса Лук вышел из трактира и двинулся в сторону Хилана. За орешником свернул налево, постоял у могилы Неги, обнаружил, что и от Хаппараиджи, и от трупов некуманза остались только пятна отравленной земли, обошел трактир лесом и двинулся по тракту на юг.

Глава 22 ДОРОГА

— Два медяка, — предложил селянин.

Повозку тащили две крепкие лошадки, между низких бортов были навалены мешки, какие-то ящики. Возничий имел вид степенного здоровяка, которого как ни поставь, все одно будет казаться, что растет из земли, хоть быка в упряжь вяжи да путы накладывай — не сковырнешь. Волосы селянина были острижены под горшок, из-под носа свисали седые усы.

— Предложить что хочешь или купить что? — безжизненно проговорил Лук.

— Да что у тебя покупать-то? — удивился селянин. — Меч мне без надобности, да и обшарпанный он у тебя какой-то, одежонка у тебя простенькая, да еще на пузе зачиненная. Колпак такой, словно ты месяц на земле спал да подкладывал его то под голову, то под задницу. Хорошо хоть не подтирался им. В сапогах по болоту бродил, да не раз. Или еще чем торгуешь?

— Иду, — ответил Лук. — Иду на юг. К морю.

— Понятно, — кивнул селянин. — Помыться решил в соленой водичке? А родители-то знают?

— А при чем тут родители? — не понял Лук.

— Так тебе, зеленоглазый, годков шестнадцать, не больше, — заметил селянин.

«Так, — равнодушно подумал Лук. — Опять зеленоглазый».

— Ты давно в зеркало-то смотрелся? Нет, оно понятно, всякий юнец бородку или усы на лицо мостит, только пока ты молод, она твой возраст почище кожи твоей молодой да стати выдает. Это разве волос? Пух! Юнец и есть.

«Неужели? — удивился Лук, провел ладонью по подбородку. — Почему же Нега не сказала?»

— Что кривишься? — хохотнул селянин. — Зубы болят? Место я тебе на краю телеги предлагаю. За два медяка. До Хурная не довезу, а до Дубков только так. Село наше Дубки называется. Может, слышал? Самое большое село от Зены до Хурная. Там рынок, сторожевая башня с зеркалами. Все как положено. Перекресток! Одна дорожка на юг, по которой ты сейчас топаешь, другая — прямая — на запад, к Аку. Есть и путейка на Намешу, но она через поганый город идет, через Араи, так по ней меньше народу топает. Да, и пристань у нас на Хапе последняя до Хурная, дальше тракт от реки отходит, за увалами ползет. Садись, парень, или медяков нет? До Дубков еще полтораста лиг, сапоги стопчешь. А я тебя и покормлю, и разговором уважу. Ночью караул над товаром в очередь возьмем, если твое знатное нутро против не попрет. Тоска одному. Жена моя говорит, что я болтлив очень, а что самому с собой болтать-то, только ветер месить. Ну ты как?

— Есть медяки, — звякнул монетами Лук и запрыгнул на телегу. — Вот.

— Другое дело, — расплылся селянин, прибрал монеты, покопался в корзинке, на которую опирался локтем, развернул тряпицу, протянул Луку толстую пряную лепешку, украшенную двумя ломтями копченой свинины, подал фляжку. — На-ка, подкрепись. Сам-то из каких краев?

— Из-за Туварсы, — пробубнил с набитым ртом Лук. — Вот же браслет. Счастья искал в Хилане, да не нашел.

— Ну ты нашел где счастья искать, — расплылся в улыбке селянин. — Браслет, правда, по виду бабский, ну да какая разница. И вправду по масти похож на рогатика, только глаза подкачали, в зелень пошли. Не иначе как из клана Травы кто-то проезжал через твою деревню? Ну не обижайся, не обижайся. Может, прабабку твою в замужество кто-то из Кеты привез? Хотя где Туварса и где Кета. Да и не видал я травников с зелеными глазами. Значит, из клана Рога? А звать как?

— Кай, — ответил Лук.

— Из арува? — прищурился селянин.

— Какая разница? — вздохнул Лук. — По масти и ярлыку вроде из арува, по стати и кошельку из бесчинных.

— Да, — согласился селянин. — Стать подкачала. Хотя спинка ровная, плечи не вниз, а в стороны, может, и нарастет еще мясо-то? Ничего, пока со мной — не обидят. Я ведь тоже ростом не так чтобы очень, зато шириной свое взял. Меня Кулаком зовут. В отроках дрался много, прозвали Кулаком, а там и прилипло. Я из ремесленных, сапожник местный. Хороший, врать не буду. А сын у меня в Зене, лавку держит. И у меня лавка тоже есть в селе. Жена заправляет, дочка, еще один сын. Вот я съездил в Зену, сдал старшему обувку, кое-какую кожу, ремешки там, доспех легкий, прикупил товара для своей лавки, обратно везу. Сейчас ведь самое время. Вельможи все к морю тянутся. Сам иша там. Тебя ведь обгоняли вчера стражники? Видел, что творится?

Речь Кулака текла подобно весеннему половодью. Луку хотелось закрыть глаза, опрокинуться на спину и забыть обо всем. Впрочем, спать он не хотел. Ночью отошел от дороги, упал на траву, засунув колпак под голову, и уснул. О еде не думал со вчерашнего утра. Теперь же почувствовал, что и в самом деле пришла пора перекусить. И хлеб, и мясо, и слабое, разбавленное деревенское вино были весьма кстати. А ведь и в самом деле, повеселил он, наверное, конных да тележных путников, которые с утра обгоняли его или попадались навстречу: идет себе оборвыш не оборвыш, но никак на вид не арува, на голове обвисший колпак, на боку невзрачный внешне меч. Или переросток чей-то украл оружие у отца и к морю отправился, или деревенский увалень-недоумок выстругал из деревяшки клинок, обернул воловьей шкурой да пошел искать подвигов на свою голову. В кошеле еще звенели несколько золотых, да серебра хватало, медяков горсть, можно было и приодеться, и коня справить не из последних, и на Хурнай еще бы осталось, с лишком осталось, только зачем? Зачем все?

Лук откинулся назад, оперся спиной на мешок, наполненный, судя по всему, сушеными бобами, закрыл глаза.

— Ты поспи, поспи, сынок, — донесся голос Кулака. — Мне все равно, спишь ты или глазами хлопаешь, главное, чтобы с лошадьми не говорить. Глупо это — с лошадьми говорить. У нас в селе был такой случай — один селянин набрался и начал с лошадью своей разговаривать. Ну жалуется ей, стало быть, на жену свою, плачется, только что губами в лошадиную морду не тычется. И на его беду, ехал через село зенский смотритель. Увидел, что мужик с лошадью целуется, остановил возок, подошел. А тот, балда, просит лошадь, чтобы та, стало быть, с его же женой по-своему, значит, по-лошадиному переговорила, чтобы та…

Лук открыл глаза. Светло-красноватое, цвета сухой глины, небо покачивалось над головой. Не голубое, о котором говорил Харава. Странным бы оно было, голубое небо. Холодно, наверное, под голубым небом? А если оно и в самом деле голубое? Но разве можно небо перекрасить? Если только заменить. Заменить нормальное небо донышком перевернутого котелка. Ну и что, что донышко перевернутого котелка? От края до края сколько получается? Он поморщился, вспомнил вычитанное в Намешских палатах. Четыре тысячи лиг? Разве мало? От Хилана до Сакхара почти две тысячи, а был ли он там когда-нибудь? Сам не был, а уже с тремя выходцами из клана Хара столкнулся. С Курантом, с Игаем, с Хуртой. Как она была похожа на Негу. Да и Нега из Туварсы, а из Туварсы до края Текана, до Пустоты, каких-то двести лиг. Бывал Лук в Туварсе. Пару раз повозка Куранта добиралась до удивительного города, который весь был построен на скалах. Лепился к ним, словно осиные гнезда, а внизу, у их подножия, лежал узкий, в сотню шагов, пляж из белого, сверкающего на солнце песка. Зеленое море, белый песок, черные скалы, серые дома, красное небо, становящееся на западе почти багровым. А ну как небо и в самом деле станет голубым, что останется от этой красоты?

И все-таки жаль, что не удалось подольше поговорить с Харавой. Да, конечно, хотелось узнать о собственном отце, но ведь и о Текане Лук почти ничего не знает. Вот всего-то две книжки полистал в Намеше, а уже сколько всего в голове появилось. Значит, за горами Южной Челюсти имеется Запретная долина, в центре которой, или не в центре, но в центре всего Текана, лежит город Анда. Никогда не слышал о таком городе Лук. Оно и понятно, долина-то запретная. А может, и нет никакого города, только руины вроде тех, что остались от Харкиса? А может, и сохранились какие-то здания. К примеру…

Лук поднял руку и нащупал на груди глинку. На одной стороне ее было изображено солнце, но не в виде мутного пятна, а в виде четкого диска с лучами. Такого четкого, что казалось, будто смотришь на него напрямую, а не через мутное стекло, туман, облака или… или через донышко котелка. Лук нахмурил лоб. Если Харава говорит, что соскучился по голубому небу, и если оно когда-то было голубым, значит, когда-то и солнце было иным? Бред какой-то. Если это и было когда-нибудь, то уж точно много-много-много лет назад. Так много, что даже слухов о тех временах не сохранилось. И сколько тогда лет самому Хараве? Или Хаштаю? Да как бы его ни называли!

Лук почти рассмеялся, представив себе худого и седого лекаря, который бродит по дорогам Текана, перебирается из города в город, меняя имена, сотни и тысячи лет. Вот уж, наверное, надоело бедолаге. Зато многое видел. Знает, что за разрушенный город лежит на берегах Натты. Знает, откуда и что есть в Текане, как начиналось да откуда вышло. Знает, скорее всего, отца Лука. Знает, точно знает. И уж, наверное, знает, что за здание изображено на оборотной стороне глинки. А если оно из этой самой Анды? Ведь надо было показать ему глинку, надо! Зачем только сиун бросил эту глинку ему в плошку? Зачем подставил меч под его удар? Зачем дал ему этот меч? И почему разбудил его на болоте? Тогда ведь не дал ему попасть в сети Хаппараиджи, а после, когда Лук был с Негой, дал. Почему? Ведет его? Ведет его на юг? Зачем? Ведь не для того же, чтобы отрезать уши Квену? Тогда зачем? Он, Лук, убил уже двоих слуг Пустоты. Точно двоих, пусть даже Хаппараиджа и не ловчий, а Хозяин леса, но кто их разберет? В гниль распался точно так же, как и зверь Ваппиджи. Значит, Лук убил уже двоих слуг Пустоты. Пусть повезло в первый раз, пусть и в самом деле прав был Харава, и Хаппараиджу Лук никогда бы не убил сам, но оказался в руке его древний нож, который сразил мерзость, слуг-то Пустоты все равно убито уже двое? Что же это значит? Выходит, бежать теперь надо Луку от любой встречи с тем же Хантежиджей? Ведь если Лук убьет его, наступит Пагуба? А если не убьет, но и ни в чьи руки не дастся, тоже наступит Пагуба? Опять о том же, опять о том же…

Лук снова закрыл глаза и вскоре почувствовал, как в голове его смешиваются круги и кольца, увидел какой-то город среди гор, в котором посредине главной площади стоял не необычный, украшенный колоннами, Храм Пустоты, а огромная, до неба, глинка с его изображением. Увидел огненный круг в чистом поле, внутри которого светились двенадцать кругов, и в каждом кто-то стоял, то ли человек, то ли сиун, какие-то мелькнувшие лица показались знакомыми, какие-то нет, но толком Лук разглядел только одно лицо — лицо Харавы, тот стоял в пылающем круге и посмеивался, глядя на Лука. И сиуна рядом с ним не было.

— …а рабов в нашем селе вовсе нет, — продолжал рассказ Кулак. — Как-то не срослось. Было дело, мельник как-то купил себе раба, из обедневших гиенских луззи, бывает там у них такое, сами себя за долги в рабство отдают. Купил и купил, тот помогает ему на мельнице, парень крепкий, едва за двадцать, мешки таскает по два сразу, жернова правит, все как надо. А какой он гиенский сыр измысливал… Облизал бы пальчики, да откусить боишься. Ну да ладно. Купил раба и купил, а тут глянь — а дочка-то мельника о деревенских парнях забыла, только на этого раба и смотрит. Увидел это дело мельник, чуть с ума не сошел. Надзор за рабом установил. А по тому видно, что и ему дочка мельника приглянулась. Видно-то видно, да с виду монету-то не стрясешь! Короче, бухнулась дочка в ноги отцу — не могу жить без этого парня. Он ее розгами. Она не отступает. Он ее розгами, она не отступает. Засек до полусмерти, запер в баньке, только хлеб да воду матери наказал дочери передавать. И что ты думаешь? Парня-то этого все село к тому времени полюбило! Безотказный, работящий, в руках у него все спорится, этому поможет, тому поможет, а уж сыр… — Кулак причмокнул и даже хлобыстнул лошадей вожжами, чтобы побыстрее тащили. — Короче говоря, сама мамка этой девки, жена, стало быть, мельника, пошла по селу занимать монету. Набрала тридцать монет серебра. Большие деньги по тем временам. Да и сейчас немалые. Пришла к зачинному, села, принесла монету, показывай, говорит, купчую на этого гиенского луззи. А в купчей и сказано, что либо служить этому парню до самой смерти тому, кто его купит, либо заплатить хозяину двадцать серебра, пять серебряных пошлину ише да идти куда глаза глядят. Так что принесла она ему вольную и говорит: вот тебе, парень, ярлык, иди куда хочешь, только дочку мою спаси, пока отец ее до смерти не засек. Короче, пока мельник мотался по своим делам, достали они дочку из баньки да свадебку и сыграли. Веселая была свадебка, только невеста на лавке сидеть не могла. А потом уж… Ну что сказать, мельник вернулся, мамка спряталась в баньке, молодые в рощице. Неделю старик бушевал, зачинный только присматривал, чтобы баньку вместе с бабой своей не спалил. Но ничего, побушевал да перестал. Остыл. Бабу выпустил, молодых из леса выкликал, парня снова к делу приставил, а там уж и пора внуков пришла нянчить. Одно его злило до конца дней: что потом его же зятю пришлось отрабатывать да отдавать ту переплату, что зачинному пришлось выплатить. А ведь мог мельник и задарма парня отпустить, мог. Да и взял он его в Гиене всего за десять монет серебра.

— А что же стало с тем мужиком, который с лошадью разговаривал? — спросил Лук. — Ну к нему еще смотритель зенский подошел… Я что-то прослушал.

— Э, брат, — рассмеялся Кулак. — Крепко же ты спал. Тому рассказу уже десяток лиг минуло. Да ничего с ним не стало. Смотритель велел дробилку сколачивать, чтобы этого мужика за колдовство и разговоры с живностью неразумной раздробить, как в городах колдунов дробят. Ну тут жена этого мужика прибежала, староста, зачинный, да вся деревня. Бухнулись на колени, стали ползать, умолять этого смотрителя. Дело-то известное: одного раздробят, потом и понравится, зачастят. Опять же у мужика пятеро детей, что их, на шею всему селу вешать? И мало ли кто спьяну с кем разговаривает? Я вот, когда подопью, то с шилом, то с сапожным ножом, то с дратвой разговоры веду. Короче, плюнул этот смотритель да укатил в свою Зену.

До Дубков воз Кулака полз три дня. Наверное, это были не самые худшие дни в жизни Лука, пусть и случились они почти сразу после той черной пропасти, которая поделила его жизнь на две части. Когда была убита его мать, он был еще слишком мал. Когда погибли Курант, Самана, да что там — Арнуми, Нигнас, Намувай, Такш — жизнь не заканчивалась. Она становилась другой, окрашивалась в черное, жгла сердце, но не заканчивалась. А теперь, теперь, после гибели Неги, как будто не было больше ничего. И даже эти три дня поездки случились словно не с Луком, а с кем-то еще. Он сидел на телеге, поддакивал говорливому селянину, иногда что-то рассказывал ему и сам, в основном о разных городах Текана, условившись, что путешествовал в ребячестве вместе с отцом. Помогал смотреть за лошадьми, в очередь нес дозор, по утрам, когда Кулак начинал фыркать над ведром воды, уходил в ближайший перелесок и упражнялся с мечом, потом опять слушал разговоры Кулака. И так все тянулось и тянулось, пока в самую последнюю ночь, когда селянин уже собирался на боковую, не спросил он вдруг непривычно коротко и сухо:

— Что стряслось-то?

— Ты о чем? — поднял взгляд Лук, хотя вопрос понял.

Кулак присел на чурбачок, протянул широкие натруженные ладони к костру, вздохнул.

— Что стряслось-то с тобой? С первого дня, как тебя увидел, ты словно пришибленный шел. Я ж не всякого на телегу беру, а тут гляжу, вроде не пьяный, а кренделя по дороге выписывает. И молодой еще совсем. Что стряслось-то?

— Тебе зачем? — спросил Лук.

— Надо, раз спрашиваю, — прищурился Кулак.

— Хорошо, — кивнул Лук. — Беда у меня. Отца, мать, сестру, да и девушку мою убили.

— Ее браслетик-то? — спросил Кулак.

— Ее, — ответил Лук.

— А кто убил, знаешь? — сдвинул брови селянин.

— Знаю, — ответил Лук. — Не всех, но знаю.

— Живы еще, выходит? — вздохнул Кулак.

— Жив, — стиснул зубы Лук. — Один точно жив.

— Не иша? — прошептал Кулак.

— Нет, — покачал головой Лук.

— Ну и слава Пустоте, — похлопал ладонью по груди Кулак. — А больше мне и знать не надо. Завтра мое село, а там уж пойдешь по своим делам. Только ты бы, парень, соскоблил бы с лица эту маску, я о гримасе твоей говорю. Держи себя. Знаешь, у нас в селе кузнец есть, так он говорит, что закаленное железо блестеть должно.

— По-разному бывает, — пробормотал Лук и не сдвинулся с места уже до утра.

С утра Кулак был молчалив. Заварил ягодку в кипятке, разломил последнюю краюху, разорвал вяленого сома на волоконца, потом затоптал костерок, дождался, когда Лук сядет на край телеги, и двинул с места лошадок.

Село Дубки появилось еще до полудня. Сначала на горизонте блеснула зеркалом сторожевая башня, затем показались шатры рынка, постоялый двор, простор Хапы вынырнул из-за перелеска и раскинулся чуть ли не до горизонта, а там уж пошли и домишки, которые теснились вдоль акского тракта. У башни, на которой суетились, управляясь с зеркалом, трое дозорных, а внизу пританцовывали у коновязи три крепкие гиенские лошаденки, Кулак обернулся и обидчиво бросил:

— Не поджимайся, парень, не из таких мы. Не приучены доносы строчить. Да и о чем мне на тебя доносить? Я ж ничего о тебе не знаю. Здесь сойдешь или прокатишься по улице? Сразу скажу, если перекусить, чтоб посытней да подешевле, нужно к западному кабаку идти. Лигу придется вычесывать по селу, давай подвезу?

— Давай, — кивнул Лук.

Именно теперь он даже и не знал, прямо ему идти на Хурнай или забрести сначала в какую-то деревушку, заплатить бабке или деду серебряный да проваляться еще с неделю на сеновале.

— Однако тихо что-то в селе, — заметил Кулак. — На рынке никого нет, шатры закрыты. А ну-ка. Смотри-ка, и на улице ни души!

Возок пополз между двух рядов обычных сельских домов, сложенных из трамбованной глины да крашенных охрой, с крышами из черепицы, из дранки, из соломы — как у кого сложится да скопится. Перед домами плетеной полосой вставали плетни, кое-где паслись куры, но людей и в самом деле не было, никого. Затем попалась одна дохлая собака, другая, а потом, когда уже Кулак настегивал, торопил лошадей, то и Лук не сидел на телеге, а бежал рядом, потому как узнал глубокие и тяжелые следы копыт огромного черного коня.

Посреди деревни у двух изб не оказалось плетней. От дома до дома во всю улицу был вычерчен уже знакомый круг с двенадцатью меньшими кругами внутри. Дыма от него уже не было, хотя пахло гарью и линии были выжжены, а один круг так и вовсе был черен. В центре круга, где сходились черные прямые, лежала мертвая девка, одной руки у которой не было, а живот был пронзен и выжжен. А на том самом черном кругу стоял белый сиун.

Он был словно столб дыма. Столб белесого дыма. И стоило Кулаку спрыгнуть с телеги, как столб развеялся и почти исчез, пополз мутным сгустком вдоль по улице на восток, точно туда же, куда вели следы коня-зверя.

— Внучка мельника! — обернулся с ужасом и одновременно с нескрываемым облегчением Кулак, и почти сразу из-за лишившегося плетня дома, и из-за соседнего дома, и откуда-то с другого конца села начал раздаваться женский вой.

Лук сполз с телеги. На противоположной стороне улицы стояла лошадь, а на траве у ее ног сидел светловолосый голубоглазый воин. Лук смотрел на него одно мгновение и за это мгновение успел различить и плащ хиланского стражника, и меч стражи на поясе, и походную суму на крупе коня, и зажатый в руке подшлемник и понял, что этого воина он видел. И не только когда тот преследовал на тракте Ваппиджу. Был этот воин и на водяной ярмарке. В первый же день выступления труппы Куранта стоял в толпе с молодой красивой женщиной, держал на плечах ребенка, мальчика лет трех. Потом передал паренька женщине, наверное жене, и вышел сразиться с Луком. Хорошо сражался, не сразу, но проиграл, да и Лук не хотел огорчать ребенка неудачей отца, даже чуть не поддался пару раз, делал вид, что ронял меч, но все-таки выиграл. И то сказать, честность прежде всего. Не этому ли учил его Курант? А воин этот даже не огорчился. С уважением похлопал Лука по плечу, положил в плошку полновесный хиланский медяк и пошел к жене, тем более что сынок его уже махал руками, и жена его звала. Как же она его звала? Как звала? Ну точно, Тарп.

Тарп смотрел на собственные пыльные сапоги.

«Зеленые глаза», — вспомнил Лук… прижал ладонь ко лбу и повел ее вниз, от бровей, давя на глазные яблоки, на скулы, сплющивая нос, словно мог вот теперь, в секунду, поменять и цвет глаз, и черты лица, и вообще все. Впрочем, что он, шрама на лбу нет, волос черный, от самодовольной физиономии юного циркача только зеленые глаза и остались. А какие бы он хотел, чтобы они теперь были? Голубые, черные, коричневые? Как у Неги. Словно ядра лесного ореха, если уронить их в масло. Темные, блестящие, глубокие. Лук закрыл глаза и представил, что это она стоит, замотанная в паутину, а его рвут на части, выгрызают ему со спины сердце, и он чувствует боль, но смотрит на нее и ждет, когда и она почувствует его боль или хотя бы поймет, что ему больно. Он прикрыл веки и представил, что там, под кожей, у него два ореха в масле. Два ореха. Без скорлупы. Вышелушенные кем-то.

Глаза засаднило. Лук вспомнил вдруг рассказ Куранта, представил мертвеца с вырванными у того глазами, вздрогнул и повернулся к Кулаку, который сидел на дороге и зачем-то пересыпал из ладони в ладонь пыль.

— Кто лошадей в деревне продает?

Он произнес это тем самым тоном, которым еще недавно разговаривали с ним самим — «Отдай нож», но Кулак услышал. Услышал, но не понял. Посмотрел на Лука, потер глаза, забросил их пылью, встал на четвереньки, мотая головой, потом на колени, пока наконец не проморгался.

— Что у тебя с глазами, парень?

— Вот они, — провел по лицу Лук.

— Нет! — погрозил ему пальцем Кулак, вскочил на ноги, запрыгнул на телегу, ударил вожжами по спинам лошадок и погнал, погнал их дальше по улице, едва не переехав убитой уцелевшую руку.

Лук посмотрел на Тарпа, который продолжал рассматривать собственные сапоги, и двинулся следом за Кулаком.

Улица оставалась пустынной, но вой за домами был все громче, словно кто-то видел дымящиеся линии, видел труп, но не решался подойти к нему. Через десяток домов Лук догнал телегу Кулака. Селянин, а с ним и двое молодых людей — девчушка и парень, уменьшенные копии собственного отца, разве что без усов, — помогали разгружать телегу. Лук поклонился в спину попутчику и пошел дальше. До конца деревни оставалось полтора десятка домов с каждой стороны улицы, затем высилась бревенчатая громадина трактира, за ней на пригорке вяло шевелила крыльями мельница, а напротив нее стоял вросший в землю оплот. Из-за железной двери выходили люди. Их было много, испуганные лица покрывал пот, и каждый, кто оказывался снаружи, жадно вдыхал воздух и смотрел на небо. Каждый смотрел на небо.

— Эй, любезный, — окликнул Лука белоголовый старичок. — Ну как там? Убрался этот урод или нет? Поймал кого или нет? Пагуба будет или не будет?

— Позже, — показал на небо Лук. — Чуть позже.

— Так кого поймал-то? — не отставал старичок.

— Внучку мельника, — сказал Лук.

— Что ж, — вздохнул старик и фыркнул на заохавших вокруг него женщин. — Жалко, конечно, но с другой стороны, если на нас тут всех Пагуба накатит, то она-то, считай, что уж и отмучилась. Только не внучка она мельника. Того мельника, которому она внучка, уж пять лет как схоронили. Она теперь дочка мельника. Гиенца нашего, значит. А вон и сам мельник.

Сказал старик и вдруг зажал рот. Лук повернулся к мельнице. В двух десятках шагов от нее лежал ничком крепкий мужчина.

— Бабы! — заорал старик. — Зовите кого-нибудь. Гиенца прибрать надо. Кончился наш гиенец. Что ж делается-то? — Старик пригладил дрожащими пальцами пух на лысине. — Ну ладно, я-то уж пожил. А остальным как же? — и вдруг вцепился цепким взглядом в Лука. — А ты чего хотел-то, черноглазый? Может, и ты из этих?

— Из каких? — не понял Лук.

— А вот из таких, — огрызнулся старик. — Вчера тоже сидел у меня в трактире путничек. Правда, без ножика с локоть, как ты, а с дубинкой. С палкой суковатой. Сидел, ел, зыркал во все стороны, и глаз у него тоже блестел, как у тебя. То черный, то красный, то зеленый, то еще какой, Пустота его разберет. А потом подобрался — да к двери, я только и успел монету у него стребовать да насчет жалоб испросить. Прыг на коня — и ускакал. Туда! — Старик махнул рукой на восток. — В Ак, наверное?

— Седой, — описал Лук. — Черты лица тонкие. Нос узкий. Под глазами мешки. Подбородок острый. Говорит медленно, глотает окончания слов. Шепчет иногда. Он?

— Он! — вытаращил глаза старик.

— На что жаловался? — спросил Лук.

— Так это, — пожал старик плечами, — ни на что. Сказал, что торопится, а то пакость какая-то накатывается, по следам идет. Ты, что ль, пакость? Или нет, это ж…

Схватился старик пальцами за нижнюю челюсть, даже присел.

— Дальше деревни есть? — махнул рукой туда, куда уходили следы, Лук.

— А как же, — чуть не подпрыгнул старик. — Через каждые лиг пять, а то и чаще. Обрывы, Овраги, Стога, Речки, Увалы… Много. Ну ближе к Аку, когда холмы да степи начнутся, там пореже, а так много. Но трактир не в каждой. Вот в Обрывах и Оврагах вовсе нет, а в Стогах — да. А ты чего хотел-то?

— Лошадь я куплю в Обрывах или Оврагах? — спросил Лук. — Нужна хорошая лошадь. На гиенскую не рассчитываю, но хоть степную взял бы. Лучше кобылу, поспокойнее, но выносливую, не старше пяти лет. В лошадях разбираюсь, плохую не возьму. И чтоб со сбруей. Как положено. Подсумки не обязательно, а седло чтобы по размеру, с потником, ну там подпруга, стремена, повод.

— А цену какую дашь? — прищурился старик.

Лук оглянулся, посмотрел на маленькие фигурки в середине села у трупа дочери мельника, стиснул зубы, глядя на бегущих мимо мельницы голосящих женщин, вытащил золотую монету.

— Вот, если со сбруей и лошадь хороша, отдам.

— Не! — замахал руками старик. — У нас такую не купишь. И в Оврагах не купишь, и в Обрывах не купишь. Не!

Сказал и побежал, засеменил куда-то по деревне. Лук вздохнул, потер глаза, которые и в самом деле казались ему теперь орехами, опущенными в масло, и вправду что-то сочилось из них и текло по щекам, и пошел дальше. У мельницы лежал мужчина лет сорока со сплющенной чудовищным ударом грудью. Земля возле него была взрыта копытами. Рядом валялась обглоданная рука с девичьей кистью.

— А хоть бы и Пагуба, — пробормотал Лук и пошел по следам.

Примерно через полчаса его обогнал Тарп. Воин был хмур. Возле Лука он было придержал коня, но тот, не останавливаясь, вытащил ярлык иши, и без единого вопроса Тарп поскакал дальше. Еще через полчаса Лука нагнал старик. Он спрыгнул с гиенской лошадки, похлопал бодрую конягу по крупу и подмигнул Луку:

— Ну как?

— Украл, — предположил Лук. — У дозорных украл.

— Украл? — вытаращил глаза старик. — Украдешь у них, как же. Все трое с нашего села. Зеркалами теперь машут, в Хилан вести отправляют, а чего их отправлять-то? Иша-то в Хурнае, воевода в Хурнае, смотритель новый и тот в Хурнае. Купил я ее. Для тебя, дорогой, купил. Глаза вроде у тебя честные, дай, думаю, удружу хорошему человеку. Вот купчая. Вот ярлычок на лошадку. Честь по чести. Это ж надо было еще и зачинного найти, чтобы печатку приложил! Рискую!

Лук обошел лошадь, погладил ее, посмотрел копыта, зубы, подмигнул старику.

— Да ты не мигай мне, не мигай! — обиделся тот. — Смотри лучше. Вон! Даже подсумки есть! Один полон овса, а в другом от меня гостинец. Четверть окорока, хлеб и мех с вином. И лошади через полгода только четыре стукнет! Это не кобыла! Это девочка лошадиная!

— Ладно, — кивнул Лук и бросил старику золотой, который тот сразу же принялся пробовать на зуб. — И вот, — он взлетел в седло, погладил лошадь по шее, показал серебряный. — Добавлю, если скажешь, сколько выиграл на сделке.

— Давай! — растопырил ладони старик. Поймал монету, сунул ее за щеку, отбежал шагов на двадцать и только оттуда заорал: — Пятнадцать монет серебра поимел. С этой — шестнадцать! В добрый путь, черноглазый!

Глава 23 ПАШ

— Нечего здесь больше делать, — показал воеводе белые зубы Данкуй, когда от иши пришла весть, что Большая Тулия произойдет в Хурнае и нового смотрителя нужно везти именно туда. — Все будет в Хурнае.

— Что «все»? — спросил Квен старшину тайной службы, уж больно много он вложил в это слово.

— Все, — повторил Данкуй. — Вот смотри, дорогой Квен. Стоило убрать с ярмарочной площади трупы, как все наладилось. Ни тебе никакой пакости, ничего. Народ начал возвращаться домой, уже и глаза на небо не таращат попусту, и Пагубы не ждут. Ты, конечно, можешь сказать, что я эти трупы на площадь и выволок, так я отвечу, что, если бы не выволок, они бы до сей поры соляным трупным соком в подвалах бы у тебя исходили. Так что, если уж и мы с тобой отправимся в Хурнай, то все точно произойдет в Хурнае.

— Загадками говоришь, — заметил Квен и подошел к каменному парапету. Конечно, дом Мелита не мог соперничать с дворцом иши, но, с тех пор как Тупи попросила воеводу принимать просителей и гонцов в ее залах, Квен оценил и широкие арки внешних галерей, и вид из окон. Если бы не дворец иши, который перегораживал часть обзора, то, проходя по галереям, можно было бы окинуть взглядом Текан на многие лиги. И не только Текан. Бугры Дикого леса и Вольные земли тоже были видны. Где-то там нашел конец Далугаеш. То, что рассказал о его смерти Данкуй, даже у Квена вызвало дрожь. Среди исполнившихся забав вольных набивание вспоротого брюха старшины ловчих солью было самым невинным развлечением. Ладно, придет время, и вольные тоже умоются кровью. Хотя поделом Далугаешу, поделом.

— К тому же Мелит передавал, что ты должен приехать, — улыбнулся Данкуй. — Не волнуйся, Тупи тут со всем справится. Нет, я, конечно, тоже поеду. Окунусь в солененькую водичку. Да и где мне еще быть, как не там? Если этот парень до сих пор жив, в чем я очень сильно сомневаюсь, то он будет там непременно.

— Оно и понятно, — усмехнулся Квен. — Если мои уши будут там, то и он будет там. Главное, всех оповестить, что уши воеводы отправились в Хурнай.

— Обязательно! — воскликнул Данкуй. — Но смею заметить, что никто не заставляет тебя, дорогой Квен, подставлять собственные уши под нож. Они нужны там в качестве…

— Приманки, — заключил Квен.

— Не совсем, — поморщился Данкуй. — Приманок там достаточно и без твоих ушей. Одно море чего стоит. А какие там девчонки! Горячие! Ну а если о деле, то и для нашего парня кое-что припасено. Там имущество Куранта, старший брат Лука, названый, понятно, ну эту девчонку, рыжую дочь кузнеца, я в расчет вовсе не беру, но главное брат.

— С чего бы он должен воспылать любовью к брату? — не понял Квен.

— Вот! — погрозил пальцем воеводе Данкуй. — Именно поэтому ты воевода, а я всего лишь старшина тайной службы. — Где ты видел, чтобы людьми управляла любовь? Я бы еще согласился со страхом, но даже и его отринул бы в пользу ненависти!

— При чем тут ненависть? — не понял Квен.

— Очень даже при чем, — усмехнулся Данкуй. — Вот смотри. Курант был очень умным стариком. Если бы он не ослеп каким-то неведомым для меня образом, то и теперь бы считался одним из лучших воинов клана Смерти. Во всем лучшим. Ведь загодя приготовил укрытия для своих детей. Я уж не говорю, что сумел найти деньги, и мы уже знаем, как он их находил. Талант! А какой отец? Все, что накопил, оставил детям, пусть даже приемным. Думаю, что для каждого расстарался, но мы вот, правда, знаем только о двух укрытиях.

— Ну? — нахмурился Квен.

— Мы знаем о них от Хараса, — заметил Данкуй. — И вот, представь себе, этот самый Лук прибывает в Намешу, намереваясь там укрыться. Прибывает не один, находит где-то слугу, представляется неким господином Каем. Признаюсь, я с восхищением разбирал подробности этого дела. Если бы не наша уверенность в смерти Игая, все было бы списано на слугу этого никому не ведомого господина Кая. Нет, ты оцени, как все продумано! Этот самый Кай одет вызывающе, так, что никто не смотрит на него самого, смотрит только на одежду. Он останавливается в Намешских палатах, имея укрытие в Намеше. Но не пользуется им, слишком осторожен. Более того, каким-то образом понимает, что в укрытии в Намеше засада. Ну не знаю, где он ошибся или ошибся его слуга, но Игай выслеживает его и приходит за ним ночью.

— Ну? — повторил Квен. — Я все это знаю. Кир убивает Игая, что уже не кажется чудом. Особенно с учетом того, что он натворил в смотрительном доме Хилана. Затем надевает на Игая яркую одежду и запихивает его головой в печь. Все. Узнать Игая нельзя, все думают, что господина Кая убил слуга и убежал с его денежками. Все?

— Не все, — заметил Данкуй. — Думаем дальше. В намешском укрытии, приготовленном Курантом для кого-то из его детей, — засада. Согласись, если бы не Харас, мы о нем не узнали бы. И вот Курант и его жена — мертвы. Хараса среди мертвых нет. Кстати, Харас, скорее всего, не солгал, он действительно знал только о двух укрытиях, хотя детей-то трое, да и сам Курант умирать не собирался. Что должен сделать Кир? Что должен сделать неглупый молодой человек, узнав то, что он узнал? Он должен найти Хараса и задать ему вопрос: «Почему?»

— Именно так, — рассмеялся Квен. — Если он дурак, то он так и сделает. Что ему важнее: задать вопрос или остаться живым?

— Живым он не останется в любом случае, — вздохнул Данкуй. — Конечно, я бы не хотел, чтобы это случилось ценой очередной Пагубы, но уж как выйдет. И все же единственная надежда на благополучный исход для всего Текана — это скорейшее и полное истребление рода Харти.

— Клана Сакува! — поправил его Квен.

— Теперь это одно и то же, — усмехнулся Данкуй. — И у нас может это получиться. Если Кир движим ненавистью, он будет искать Хараса. Ладно! Пустота с этим Харасом! Ты только подумай, на что он пошел, чтобы лишить ушей того же Ганка! А пробраться ночью в Хилан? Кстати, а ведь я благодарен ему, избавил нас от этого мерзкого толстяка Тепу!

— На смену которому пришла еще большая мерзость, — заметил Квен.

— Пусть с ним, — хмыкнул Данкуй. — Вернемся к Киру. Если ты, дорогой Квен, будешь в Хурнае, там же будет и он. Поверь мне. Причем беспокоиться о собственном здоровье тебе не придется. Да ты и сам не сумасшедший вроде Далугаеша, чтобы садиться поболтать с какой-нибудь черноглазой девкой там, где должен появиться этот самый Кир? Ведь так? Поверь мне. Два таких соблазна — Харас и твои уши — он не преодолеет. Это две ненависти, Квен, две. Да и что я тебя уговариваю? Ехать все равно придется, Большая Тулия есть Большая Тулия. Конечно, лучше было бы спуститься по реке, но времени уйдет слишком много, а я бы поторопился. В Хурнае будут все или почти все ураи. И ты не думай, что Мелит вызывает тебя только из-за ревности к Тупи. Нет у него никаких оснований для ревности.

Квен рывком повернулся к Данкую, но тот только удивленно поднял брови. Если и сверкнула ехидная усмешка в глубине его глаз, то мимолетно, не поймаешь. Да и что ему злиться? Мелиту и в самом деле нечего ревновать Квена к собственной жене, ведь настоящего лекаря воевода еще не нашел. Да и поможет ли ему лекарь? И не поздно ли уже? Да и надо ли? И от Тарпа пока нет никаких известий. А ведь и в самом деле ему не хотелось уезжать. Даже просто увидеть Тупи, вдохнуть ее запах, когда она проходит по галерее и говорит что-то вроде: «Как наши дела, дорогой Квен?», или «Ты уже закончил с приемом, дорогой Квен?», или «Как мне поступить вот в этом случае, дорогой Квен?», — было уже немало. Но везти этого мерзкого нового смотрителя Паша в Хурнай придется все-таки ему.

— Что там, в Хурнае? — поинтересовался Квен. — Кто участвует в ловушке? Кто принимает решения?

— Решение уже принято, — пожал плечами Данкуй. — Убить. Убивать сразу, как только окажется на расстоянии удара или выстрела. Лучше, если удара. Чтобы наверняка. А ловушка выходит знатная. Даже без наших ловчих, у которых, кстати, все еще нет старшины. Но ведь мы возьмем с собой хотя бы полсотни? А так… насколько я знаю, там уже больше месяца ошивается твой любимец Эпп? Кроме него там же Заманкур из клана Смерти.

— Последний из троих, — заметил Квен.

— Лучший из троих, — поправил его Данкуй. — Там же и Суппариджа, где-то недалеко от города Хантежиджа, уже этих двух ловчих Пустоты достаточно, чтобы развязать досадливый узелок. Кроме того, на щедрую награду уже купились, как мне стало известно, воры Хурная.

— Я все забываю, что, в отличие от Хилана, в Хурнае есть воры, — усмехнулся Квен.

— Воры есть везде, — не согласился Данкуй. — Но они как сорняк, цветут лучше там, где ярче солнце.

— И где их не пропалывают, — не согласился Квен.

— Прополем, — пообещал Данкуй, — лишь бы они помогли с Киром. Но и это еще не все. Старшина тайной службы клана Кессар, Ашу, насколько мне известно, один из лучших среди всех тайных служб кланов Текана.

— Он пригрел вещи Куранта! — отрезал Квен.

— Может быть, в силу собственной мудрости? — прищурился Данкуй.

— Вот на месте и узнаем, — стиснул зубы Квен. — Отбываем завтра. Надеюсь, что этого нового смотрителя Паша будет рвать всю дорогу.

— Что ж. — Данкуй рассмеялся, склонил голову. — Тогда самое время отправиться восвояси, собрать мешок.

Квен никогда не любил старого смотрителя. Впрочем, не такой он уж был и старый, младше самого Квена уж точно. Смотрителем Тепу стал сразу после смерти предыдущего смотрителя, и вроде бы примерно таким же образом, правда, десять лет назад Квен воспринял известие о том, что некий голос назначил убогого толстяка новым смотрителем Хилана и всего Текана, с долей иронии, но теперь он имел возможность убедиться в этом лично. Но все дело было в том, что на этом похожесть всех смотрителей, которых Квен успел рассмотреть вблизи, не заканчивалась. Конечно, они ни единой чертой не напоминали друг друга, исключая разве что полный набор конечностей, а также двух глаз, рта, носа и двух ушей на голове у каждого, тем более что так странно убитый после Харкиса смотритель был длинным и худым типом со впалыми щеками, Тепу — скользким и болтливым толстяком, а нынешний — Паш — сутулой невзрачностью среднего роста, но общая черта имелась у всех. По ощущениям Квена, когда-то старшины проездной башни Хилана, потом ловчего, потом старшины ловчих, теперь — воеводы, все известные ему смотрители были омерзительными людьми. Теперь, когда у него имелось время кое-что обдумать и возможность оглянуться назад, он был в этом почти уверен.

Помнится, еще подростком он бегал со сверстниками подглядывать за длинным и худым смотрителем, который отсидел на своем месте едва ли не полвека. Говорили, что смотритель забирается в Храм Пустоты, садится в его центре и ждет, когда сама Пустота вложит в его голову приказы и распоряжения относительно того, чем пугать благочестивых теканцев и кого из них отправить на дробилку в ближайшую неделю. В хиланском Храме Пустоты кроме низкой двери имелись еще и крохотные округлые оконца под самой крышей числом в двенадцать. Ровно столько, сколько было и зубцов на верхушке Храма. Квен и трое его сверстников подобрались к Храму с его тыльной стороны, с некоторым трудом забросили на зубцы четыре прочные веревки и, когда соглядатай дал знак, что смотритель отправился в Храм, резво вскарабкались по стене до окошек, надеясь приобщиться к зловещим тайнам проклятых балахонников. Тайн они никаких не увидели. Через несколько минут сверстники Квена соскользнули вниз, он же, пользуясь тем, что был с малолетства крепким пареньком, упорно продолжал висеть. Смотритель сидел посередине пустого зала лицом к двери и ничего не делал, разве только почесывался время от времени и, как казалось Квену, ковырялся в носу. Так прошло не менее получаса. Квен уже и сам собирался соскользнуть вниз, когда смотритель встал, потянулся, отошел чуть в сторону, прямо там, внутри Храма Пустоты, облегчился и пошел прочь.

Квен сполз вниз по веревке с таким лицом, будто смотритель помочился на него, но приятелям ничего не сказал, просто всякий раз испытывал тошноту, когда видел худого старика, особенно потом, когда уже стал старшиной ловчих. У смотрителя была втянутая в плечи голова, и, если бы не худое тело, он был бы похож на черепаху. Квен был уверен, что при желании смотритель может втянуть ее до уровня глаз, но даже в таком втянутом состоянии он умудрялся вертеть ею во все стороны, разве только не поворачивая вовсе назад. И когда бедолаг, объявленных колдунами, дробили на площади у Храма, эта голова продолжала вращаться, выискивая в толпе недоброжелательные взгляды и запоминая недостаточно почтительные лица.

Второй смотритель, которого знал Квен, был именно Тепу. По слухам, балахонная стезя настигла его прямо у чана, в котором он замешивал тесто. Квен не знал, какой выпечкой был славен слободской хлебопек Тепу, но то, что он перестал быть хлебопеком, на взгляд воеводы, было единственной пользой, которую получил Хилан от появления нового смотрителя. Тепу оказался болтливым, потным и трусливым, хотя и не лишенным ума. Ум у Тепу был гибкий, что выражалось в его умении объяснить необъяснимое и оправдать даже то, что оправдания не требовало. Однажды Квен специально пришел к Храму, чтобы посмотреть, как поведет себя новый смотритель при очередной расправе, тем более что дробить собирались вовсе молодого паренька, вся вина которого состояла в попытке неумелой ворожбы, должной спасти от болезни его престарелую мать. Перед пареньком как раз раздробили мать, теперь вертели к помосту и его, успевшего потерять разум, а Тепу стоял рядом, хихикал и ел. Запускал короткие толстые пальцы в тарелку с паренным с фруктами зерном и горстями запихивал кашу в рот. Так в голове Квена и перемешались та каша и летящие с помоста брызги крови.

Третий смотритель, которого предстояло увидеть Квену, был Паш. На дробилку он пока никого не отправил, да и подручных у него все еще не было. После той ночи в смотрительном доме храмовников вовсе не осталось в Хилане, верно, собрались все вместе, чтобы полюбоваться на обнаженную пленницу, и попали под месть вольных. Кажется, в тридцати домах Хилана устраивали тризну по невинно убитым. И это было так же верно, как и то, что во многих домах не только клана Паркуи и соответствующих луззи, но и во всем Текане нашлось немало людей, что восприняли известие о бойне в смотрительном доме с немалой радостью. Впрочем, остаться без подручных новому смотрителю не грозило, желающих облачиться в черные балахоны всегда хватало. Кому-то хотелось легких денег, которые храмовники умудрялись вытрясать с каждой жертвы, кому-то казалось, что, став храмовником, он-то уж точно не попадет в дробилку сам, а кто-то упивался мучениями жертв. Квен уже знал, что несколько человек сидят у запертого смотрительного дома день и ночь, и надеялся, что они простудят на камнях спины, потому как сидеть им там придется до возвращения Паша из Хурная. Так вот, этот самый Паш был омерзительнее всех прочих смотрителей.

Квен знал, что тот служил приказчиком у Арнуми. Работал на гиенскую вольную трактирщицу и ждал своего часа, чтобы если уж не урвать кусок побольше, так испоганить все, что не удалось урвать. И его час пробил. Именно Паш выложил Далугаешу, куда могла уйти Арнуми с гостями, и пытать не пришлось. Именно он проследил, куда пошел Лук. Подсказал, где искать Арнуми после водопада, и даже навел на охотников, имеющих детей и, следовательно, беззащитных. Далугаеш смеялся, когда рассказывал, как извивался и ныл Паш, когда узнал, что его отправляют вслед за Луком и сыном Арнуми в Дикий лес. Полагал, наверное, что охотники сведут в лесу с ним счеты, а обернулось все иначе. Паш вернулся из Дикого леса целехоньким, только внутри у него все сгорело. Сгорело и обрушилось. Хотя и до пожара было поражено гнилью. Квен пытался его допрашивать, хотел выведать, кто такой этот Хозяин леса, но тот только хихикал. Так и остался во дворе смотрительного дома. Заперли бы его в клетку, да, оказалось, была занята. Уж точно Тепу закатал бы приказчика в дробилку, если бы поленился отыскивать очередного колдуна. И вот же повезло сумасшедшему. Как же Лук его не заметил? А если бы заметил да прикончил, на кого бы тогда пал выбор Тамаша?

Квен вытер со лба пот. Все-таки до середины лета осталось всего ничего, припекало так, что жарко было даже здесь, на открытых галереях дома Мелита. А ведь и ветерок вроде обдувал с реки. Внезапно Квен подумал, что ему легче других. Легче, чем Мелиту, чем тому же Тарпу. У него не было семьи. И это значило, накати Пагуба теперь, в эту самую минуту, потемней над Теканом небо, подними в него ужасных летучих тварей, пусти по земле ужасных бегущих тварей — у него ни о ком не заболит сердце. А за себя чего уж переживать, боль — это только боль, полоснул себя по горлу — и засыпай. И у иши точно так. Нет детей. Только Аси. Несчастная, часто плачущая Аси. Так кто же все-таки заказал у кузнеца меч? Или это вовсе не хиланка? А может быть, стоило все-таки присмотреться к Тупи? Или к Этри? Давно он не видел Этри. Могла она тайком прибыть в Хилан? Могла. Но при чем тут черный сиун? И почему метка на груди кузнеца?

«Данкуй, — вспомнил Квен. — У Данкуя тоже нет семьи, хотя, по слухам, женщин старшина тайной службы не избегал. Значит, ему тоже будет легко в Пагубу? Или Данкуй из тех, кому никогда не бывает плохо?»

— Квен?

По каменным плитам застучали каблучки. Тупи торопилась из жилой части дома на галереи.

— Ну что, дорогой Квен? — Вокруг глаз прекрасной Тупи время успело наметить едва различимые морщинки. — Данкуй сказал, что завтра вы отправляетесь в Хурнай?

— Да, — с трудом справился с непослушным языком Квен. — Большая Тулия. Мне нужно быть. Да и нового смотрителя следует сопроводить до Хурная.

— Могли бы сопроводить и без тебя.

Квену показалось, что в глазах Тупи мелькнула боль.

— Передай там Мелиту, чтобы возвращался.

Бросила, развернулась и быстрым шагом удалилась.

Ранним утром у проездной башни выстроились полсотни ловчих с ружьями и сотня гвардейцев из лучших. Такой дружины, конечно, не хватило бы на то, чтобы заставить вольных забыть о воле и спокойствии, но для путешествия до Хурная их было с избытком. В городе оставалась стража, но собрать гвардию с окрестных слободок было делом одного дня, так что нападения вольных можно было не опасаться. Да и не было у них сил, чтобы взять приступом стены Хилана. Да и зачем пытаться? Выжгли бы потом их деревни до самых Восточных Ребер.

Последним появился улыбающийся Данкуй. За ним следовали двое его постоянных охранников, еще двое сидели на облучке крытой повозки. Оттуда высунулось лицо Паша. Смотритель был наряжен в новый балахон и черный колпак. Он хихикнул и засучил рукав одеяния. На его запястье блеснул серебряный — с голубым и красным — браслет.

— Сберег, сберег, сберег! — запел Паш.

Один из возчиков подтолкнул смотрителя внутрь, другой задернул полог.

— Тронули, — поморщился Квен и придержал коня, ожидая, когда из ворот выльются пятьдесят ловчих. Всякий раз, когда он видел Паша, у него портилось настроение. Преображение смотрителя было ужасным. Суетливая мерзость, которой предстал перед воеводой приказчик с самого первого допроса, обратилась в хихикающего слизняка, потерявшего не только разум, но и последние проблески достоинства. И вместе с тем в Паше все чаще начал ощущаться тот самый звериный оскал, который Квен почувствовал, когда на ярмарочную площадь выехал Ваппиджа. Точно так скалились сторожевые хиланские псы, которых стража ночью выпускала на восточные и западные стены. Они беспрекословно слушались и боялись своих поводырей, но по команде могли разорвать любого. Паш обращался в зверя на глазах. В мгновение он мог превратиться из лебезящего ничтожества в затаившуюся змею. Стискивал зубы, щурил глаза, напрягал скулы и смотрел вокруг себя так, словно запоминал в лицо каждого. Квен всего лишь пару раз наблюдал подобное, но у него в эти минуты шевелились волосы на голове. Ему казалось, что из темнеющих глаз приказчика на него смотрит сам Тамаш. Но наваждение проходило, и Паш снова обращался в отвратительного недоумка. Все чаще Квен задумывался о том, что нечто, давшее тому же Тепу наглость и уверенность в себе, может и вовсе уничтожить бывшего вольного. Или Тамаш лепил изнутри гнилого сарая неприступную и опасную крепость? Зачем? Не ради ли грядущей Пагубы? Может быть, это правда, что в те дни и месяцы, когда Пагуба обрушивалась на Текан, многие храмовники не прятались в Храмах и оплотах, а сами обращались в диких зверей, распиная на дробилках каждого, кого удавалось поймать?

— Почему? — заныл, высунувшись из-за полога, Паш. — Почему мы не первые? Хочу первым! Хочу первым!

— Сейчас, — отозвался с усмешкой Данкуй, подал коня к повозке, свесился над лошадиной шеей и изо всех сил засадил кулаком в скулу нового смотрителя. Паш взвизгнул, исчез и огласил внутренности повозки рыданиями.

— Ничего страшного, — подмигнул Данкуй Квену. — Он и не вспомнит об этом через пять минут. Но так хотелось, что не мог удержаться.

Глава 24 ДВОЕ

Лук догнал Тарпа во второй деревне. В первой, которая, как он понял, называлась Обрывы и в которой к глинистому холму, разбираемому жителями на гончарное дело, прилепилось с десяток домишек, не было ни души. Попрятались не только жители, но и всевозможная живность, хотя обошлась деревня малой кровью — заполучила след тяжелого коня по улице, и все. Зато в Оврагах все повторилось. Когда Лук подъехал к вычерченным кругам, они еще пылали. Огонь, правда, уже уходил в землю, но еще искрился. Белого сиуна не было, хотя один из кругов был вычернен сильнее прочих. В центре рисунка лежал пронзенный мечом молодой парень без руки, поодаль валялись еще три трупа — все рослые, крепкие мужики. Все трое были рассечены на части. Один по пояс, двое наискось — от плеча к паху. Деревня молчала. Не было слышно ни воя, ни плача. Тарп сидел на лошади, не спешиваясь, и смотрел перед собой. Лук спрыгнул с коня, перешагивая через огненные линии, подошел к трупу.

— Откуда конь? — окликнул его Тарп.

— Вот. — Лук выудил из-за пазухи уже два ярлыка, встряхнул ими. — Купил в Дубках.

— Интересуешься? — странным голосом произнес Тарп.

— Да, — кивнул Лук, присел над парнем. Тот был пригвожден к земле точно в центре рисунка. Рана, оружие из которой было выдернуто, осыпалась пеплом. Но рука была отрублена без пламени, срез кровоточил, как обычная рана.

— А где жители? — спросил Лук.

— Убежали, — не сводя с Лука глаз, выговорил Тарп. — Оплот у них в низинке, приспособили известковые каменоломни. Не скоро выберутся.

— А эти? — Лук поднялся на ноги. Рядом с тремя разрубленными мужиками лежали вилы.

— А эти, судя по всему, были ребятами не робкими, решили отбить паренька, — процедил Тарп и почти лег на шею коня. — Ты чего хочешь-то, малой? Откуда сам-то? Из Туварсы?

— Можно и так сказать, — буркнул Лук. — Много откуда. Брожу вот. Весь Текан объехал, сейчас из Хилана иду к морю, да вот как увидел это чудо в Дубках, так и лошадью разжился, чтобы не отстать.

— Нравится? — скривился Тарп.

— Что тут может нравиться? — изобразил удивление Лук. — Мало того что убиты люди, так еще и колдовство. А колдовство в Текане запрещено. Ты сам ведь стражник?

— Да, — кивнул Тарп. — Старшина хиланской стражи. Тарпом меня зовут.

— А я не старшина и не стражник, — пошел к лошади Лук. — Да и не хочу быть ни тем ни другим.

— Молод еще, — выпрямился Тарп. — И для старшины, и для стражника. Как имя?

— Кай, — ответил Лук.

— Чем зарабатываешь на жизнь, Кай? — строго спросил Тарп.

— Рано мне еще зарабатывать, — погладил морду лошади Лук. — Сам же говоришь, что молод. Пока проматываю то, что родители оставили. Почти все промотал. Но на месячишко еще хватит. Если не сорить монетой.

— А потом? — тронул коня Тарп.

— Потом? — Лук задумался, взлетел в седло, пустил коня следом за старшиной. — А будет потом-то? Говорят, что Пагуба скоро настанет.

— Кто говорит? — поинтересовался Тарп.

— Все говорят, — усмехнулся Лук. — А кое-что и глаза мои видели. У Хилана был? Там погань какая-то сидела возле четырех столбов. Так убили ее.

— Кто? — придержал коня Тарп.

— А я почем знаю? — снова изобразил удивление Лук. — Нашелся кто-то, подсек да в костер столкнул. Мне что с того? Этот ведь из того же числа? У Хилана тоже что-то о кругах говорили. Я хотел посмотреть, да затоптали их все.

— Из того же, — ответил Тарп и поторопил коня.

Лук не стал его догонять. Поехал на расстоянии в полсотни шагов. Ехал и думал, зачем ему это нужно? Старшина стражи Хилана следит за ловчим Пустоты. За очень опасным ловчим Пустоты. Ловчий Пустоты должен искать Лука. Лук идет за ним следом. Бред какой-то, с какой стороны ни посмотри, бред. А уж если добавить, что Хантежиджа, по словам Харавы, гораздо опаснее и сильнее и Ваппиджи, и Хозяина леса, но будь он даже и слабее их — убивать его нельзя, то бред пропитывался бредом насквозь. А может быть, он просто ищет смерти? А и в самом деле, зачем ему жить? Вот Тарпу понятно, зачем жить. У него сын, жена. А ему, Луку, или Киру Харти, зачем жить?

— Кай! — Тарп придержал лошадь, дождался незваного спутника. — Я не пойму, ты так и будешь за мной тащиться?

— Но ты же тащишься за этим умельцем? — вздохнул Лук. — Я бы обогнал его, но побаиваюсь. Хотя то, что он тут творит… Ему и смерти мало будет.

— А ты мог бы его убить? — спросил Тарп.

— Умные люди говорят, что нет, — пробормотал Лук.

— А если бы мог? — прищурился Тарп.

— Если бы мог, то все равно не должен был бы убивать, — объяснил Лук. — Умные люди говорят, что, если из тех, кого Пустота прислала, трое будут убиты, Пагуба начнется.

— Пагуба, — сплюнул Тарп. — Сколько умных людей вокруг, а Пагубу никто не может остановить! Лихорадку и то можно остановить — мойте руки, кипятите воду, не целуйтесь с больными, и нет лихорадки. Если трое слуг Пустоты будут убиты, начнется Пагуба! Почему, если я буду убит, ничего не начнется?

— Если я буду убит, тоже ничего не начнется, — заметил Лук. — Может быть.

— Послушай, Кай, — нервно рассмеялся Тарп. — Ты же понимаешь, что так не может продолжаться? Может, попытаешься? Если первый ловчий Пустоты был убит у Хилана, то до трех трупов еще есть разбег. Поспеши! Догони эту мерзость да пристукни его! Вторым будет! Что медлишь? Или ты не за этим следуешь за слугой Пустоты? На трупы любишь смотреть?

— А ты? — посмотрел в упор на старшину Лук.

— А! — махнул рукой и снова направил коня вперед Тарп.

В следующий раз он задержал коня уже перед наступлением сумерек. За спиной остались Стога, Речки, Увалы, еще несколько деревенек. Кругов больше не было. Следы коня Хантежиджи стали меняться. В углублениях, оставленных копытами, явственно начали проступать отметины когтей.

— Дальше нельзя, — сказал Тарп. — Я давно слежу за ним. Он садится отдыхать. Они все садятся отдыхать. Будет до утра как истукан, но я бы не стал рисковать. Послушай, а ну-ка покажи ярлыки еще раз.

Лук расстегнул ворот. Тарп подал коня почти вплотную, рассмотрел ярлыки со всех сторон. Ярлык на меч его удивил. Старшина с уважением присвистнул:

— Смотри-ка, туварсинец, а ты важная особа. Сам иша поставил печатку на твой ярлык. Таких ярлыков в Хилане, в лучшем случае, сотни две, да и то почти все у ловчих. Ты ведь не ловчий?

— Молод еще, — напомнил Тарпу Лук. — Я из Туварсы. Отец мой много путешествовал, может быть, услугу какую оказал ише? Ко мне ярлык попал вместе с мечом.

— Меч у тебя простецкий, — заметил Тарп, наклонился, попытался вглядеться Луку в глаза. — А взгляд не простой. А ну-ка, черноглазый, подними прядь со лба.

Лук молча повиновался.

— Ладно, — буркнул Тарп через пару секунд. — Показалось. Лоб чистый. Корни волос не белые.

— Тебе нужен кто-то, у кого лоб не чистый? — спросил Лук. — Да еще блондин? Или ты ищешь седого мальчишку?

— Это не твоего ума забота, — оборвал его старшина. — Что собираешься делать?

— Ночевать, — пожал плечами Лук. — Вон вроде ручеек журчит. Задам корм лошади. Себя не обижу. Могу поделиться, кстати. Если продавец кобылки меня не обманул, то хлеб, мясо и вино на вечер у нас есть.

— А не рановато мальцу к вину прикладываться? — продолжал сверлить взглядом Лука Тарп.

— Если водичкой располовинить, то в самый раз, — не отвел глаз Лук. — Отец, когда жив был, меру учил отмерять.

— Сирота, значит, — кивнул Тарп.

— Выходит, что так пока что, — согласился Лук.

— Есть надежды на лучшее? — продолжал разглядывать спутника старшина.

— Есть, — ответил Лук. — Мало ли, может быть, усыновит добрый человек.

— Мне, что ль, тебя усыновить? — прищурился Тарп.

— Молод ты еще, — буркнул Лук и подал лошадь вперед. — Или своих детей нет?

— Есть, — ответил Тарп. — Сын есть и жена. Они в Хилане, я здесь. Сложу голову — никто их не защитит.

Лук продолжал удаляться.

— Стой, парень, — крикнул Тарп. — Стой. Да стой же!

— Ну? — остановился Лук.

— Пошли к ручью. — Тон Тарпа был почти примирительным. — Присмотрим за лошадьми, сложимся едой, посидим у костра. Устал я вполглаза спать. Располовиним ночь, хоть немного поспим. Приходилось сидеть в дозоре?

— Приходилось, — кивнул Лук. — А не боишься, что пристукну тебя, пока сопеть будешь?

— Это вряд ли, — хмыкнул Тарп. — Я бы почувствовал.

— А еще что ты почувствовал? — нахмурился Лук.

— Разное, — уклончиво ответил Тарп.

Разговор сложился не сразу, да и когда сложился, почти сразу оборвался. Лук собрал в прибрежных зарослях сухих веток, Тарп принес воды, подвесил над будущим кострищем котелок, пощелкал огнивом. Выложил на циновку сыр, плошку с солью, деревянный кубок, несколько сухарей. Пробурчал, расстилая на траве одеяло:

— Посудинка одна, пить будем в очередь. Я вино кипятком разбавляю. И греет, и хмель не дает.

— У нас его прямо в котелок льют, — заметил Лук. — Я б сделал, но травки нужной нет. Да с того варева хмель только сильнее становится.

— Теперь точно верю, что ты из Туварсы, — усмехнулся Тарп, с интересом поглядывая на выкладываемые Луком свинину и хлеб. — Бывал я там, бывал. В зимнюю пору даже в Туварсе только горячим вином и согреваться.

— У нас зима короткая, — согласился Лук, пряча усмешку в уголках рта. — В домах и печей-то нет. Очаг во дворе, да все. Однако коротко не значит легко. Как еще согреваться? Только горячим вином.

Он положил мех с вином, взял приготовленный Тарпом нож, ловко порезал хлеб, свинину. Дубковский трактирщик не подвел, окорок был мягким и не лежалым.

— Ну? — Лук положил нож на циновку. — Зенский хлеб да окорок, гиенский сыр — куда ни подашься в благословенном Текане, всюду найдешь радость. Мерзости вот только было бы поменьше.

Ели молча. Лук вслед за Тарпом приложился к кубку. Конечно, вино, разбавленное кипятком не могло сравниться с тем питьем, что Курант разрешил своим приемышам пригубить в Туварсе, но оно вполне согревало.

— Я первый сплю, — сказал старшина, завернулся в одеяло и почти сразу уснул.

— Что ж, — пробормотал Лук под нос, — утренний сон самый сладкий.

Он посидел еще у костра, который был устроен в ложбине в сотне шагов от тракта, подбросил хвороста, поднялся и отошел на пару десятков шагов. Лук не чувствовал опасности, но пламя сгущало тьму вокруг, хотя ночное небо было ясным и слабым мерцанием подсвечивало ночь. Теперь настало время обдумать, что делать дальше. Конечно, не имело никакого смысла преследовать Хантежиджу, наоборот, особо не полагаясь, что тот не видит Лука, следовало избегать с ним столкновения. Но что-то делать следовало. Как сказал ему Харава: «Тебе придется много думать, парень»? И еще: «Клан Сакува был уничтожен только для того, чтобы уничтожить тебя, узнай, почему это так».

Лук с досадой напряг скулы. Все-таки не удалось ему расспросить о важном Пату в Намешских палатах. Спугнул их с Харком Игай. Значит, в Намешу следует вернуться. Ни теперь, когда-нибудь, но вернуться. «А Пагуба?» ― тут же спросил он сам себя.

— А хоть и Пагуба, ― пробормотал Лук чуть слышно. Спрятаться, исчезнуть, но уцелеть. Или его шалость так и останется шалостью? И смерть Куранта, Саманы, Арнуми, Нигнаса, всего Сакува, его матери, Неги — будут бессмысленны. Надо собраться и все обдумать. Так, в Дубках он видел сиуна. Определенно это был сиун. Лук вспомнил строчки, прочитанные в Намеше: «Образ белесый и мутный человеческий». Значит, это сиун Сакува. Сиуны — смотрители. Значит, смотритель Сакува помогает Хантежидже поймать кого-то из Сакува. Выходит, что тот, за кем присматривает сиун, может от него бежать? Кого он ищет? Определенно не Лука. Кого? Только Хараву. И Тарп ищет лекаря. Тарп шел за Ваппиджей, теперь преследует Хантежиджу. Хантежиджа использовал в ворожбе у Хилана Такша. Такш наполовину из клана Крови, клана Эшар. Сиун клана Крови — черный сиун. Хантежиджа сначала преследовал кого-то из клана Крови. Но черный сиун помог Луку на болотах, разбудил его. Там же обмолвился, что Хантежиджа пытался найти его, но не смог. Кого «его»? Самого сиуна или того, кто вещал Луку через сиуна? Ладно, об этом потом. Ясно, что теперь Хантежиджа использует для ворожбы всякого, кого поймает, а сиун, получается, помогает ему ворожбу навести. Еще бы, ведь никого, кроме Лука, из Сакува не осталось? Но Харава, как он сам сказал, не из Сакува? Тогда кто он?

За речушкой заухала ночная птица. Лук представил, что где-то впереди сидит в придорожной пыли живым камнем Хантежиджа, и поежился от ужаса. Он — слуга Пустоты. Пустота везде, она правит всем, но разыскать Лука посылает слуг. И присматривать за кланами отправляет слуг — сиунов. И нанимает смотрителей. Почему? Потому, вдруг понял Лук. Точно потому же, почему пойманный под котелок муравей находится в безопасности. Конечно, если не будет подходить к раскаленным стенкам. А если вернуться к запущенным под тот же котелок слугам хозяев этого котелка? Харава сказал, что он ключ к Луку. Хантежиджа много сильнее Ваппиджи. А если Харава не может ускользнуть от Хантежиджи, да еще объединившегося с его сиуном?

— С его сиуном! — повторил Лук и снова вспомнил слова Харавы: «Твоего круга тут нет». Один из кругов принадлежит Хараве, значит, одна из отметок на дисках смотрителей принадлежит Хараве. Один из зубцов на Храме Пустоты принадлежит Хараве. Кто он такой? И кому принадлежат прочие круги, отметки, зубцы? Понятно, что городам и кланам, но кому в этих городах и кланах? Эх, поговорить бы с Харавой. Жаль только, что он так и не научился прятать мизинец. Лук растопырил в сумраке пальцы и вдруг вспомнил о глазах. Как он это сделал? В самом деле глаза стали черными или они кажутся черными? Ведь просто надавил на глазные яблоки и представил, изо всех сил представил, что у него глаза точь-в-точь как у Неги. Только представил…

Тарп проснулся посреди ночи. Похлопал глазами, потянулся к котелку, куда вечером плеснул вина, напился и показал Луку на одеяло — ложись. Тот завернулся в теплый хиланский войлок и почти сразу уснул. Сон был глубоким и черным. Ему снилось что-то важное или дорогое, но утро, которое заставило разлепить веки, память о сновидениях мгновенно стерло. После короткого завтрака Лук и Тарп сели на лошадей.

— С рассветом он движется дальше, — сказал Тарп, и это были первые слова, которые он произнес с утра.

— Его надо обогнать, — сказал Лук.

— Кого? — не понял Тарп.

— Этого… — Лук едва не назвал имя ловчего, — …слугу Пустоты. Ведь ты не трупы считаешь, которые он оставляет за собой? И не оруженосец ты ему. У меня же тоже голова на плечах есть. Этот мерзкий ловчий кого-то ищет. Колдует на кого-то. Даже нет. Загоняет. Если бы искал, так гнал бы коня, пока не потеряет след, а он делает это не торопясь. Значит, загоняет. Куда, зачем, не знаю. Но ты идешь за этим загонщиком, как дикая собака идет за зимним медведем. Падалью ты не питаешься, значит, тебе нужна его добыча. Выходит, обгонять его надо. А то ведь загонит нужного человека да придавит. Ты знаешь, кого ищешь?

Тарп придержал коня, внимательно посмотрел на Лука:

— А ведь я все еще думаю, что ты убить его хочешь.

— Убить? — Лук растянул губы в улыбке. — Очень хочу. Однако же, как увидел тех трех мужиков, разрубленных на части, слегка поостерегся. Так и ты хочешь, да толку-то? Да и нельзя. Двое уже слуг Пустоты убито. Этот третий будет.

— Кто второй? — напрягся Тарп.

— Хозяин леса, — ответил Лук. — Можешь не сомневаться, тот, от кого известия, сам все видел. Под Зеной. Случайность. Взял очередного пленника, да не рассчитал. У того остренькое осталось, остреньким он и ткнул. И нету Хозяина леса.

— А свита его? — сверлил глазами Лука Тарп.

— Попадали, — пожал плечами Лук. — Они только им и питались. Нет его, и их нет. Одно слово — нежить.

— Не слишком ли много случайностей? — нахмурился Тарп.

— Многовато, — кивнул Лук. — Помню, лежу у костра на ламенском тракте, слышу, земля трясется. Смотрю, скачет на каком-то черном звере огромная мерзость, словно валун из горного склона выковырялся. Подождал немного, глядь, а за ним стражник на лошадке поспешает. Лошадка вроде твоей, да и стражник очень на тебя был похож. Интересно стало. Или ты думаешь, я просто так в Хилан поперся? Но не успел. Прикончили тот валун. Отправился на юг, к морю. И что я вижу? Тут уже другая мерзость. А за нею опять скачет тот же стражник. Или и это случайность?

— А там, — Тарп положил руку на рукоять меча, — там, на ламенском тракте, перед тем валуном никто не скакал?

— Перед тем валуном никто, — улыбнулся Лук. — И вот я думаю, что если и тот и другой одного и того же гонят, так, может, он умнее их, вместе взятых? Ну так расскажешь мне, в чем тут дело, или мне от неприятностей лучше к морю свернуть?

— Откуда ты только взялся? — процедил сквозь зубы Тарп. — Наставник меня учил, что дурни вроде тебя долго не живут. Когда хозяйка сорняк из грядки дергает, тот сорняк, что желтым цветом кудрявится, в первую очередь в расход идет.

— А кто твой наставник? — спросил Лук.

— Эпп, пошли ему Пустота долгие годы жизни, — отчеканил Тарп.

— Пока что Пустота посылает в Текан кое-что другое, — заметил Лук. — Так ты для Эппа стараешься?

— Нет, — мотнул головой Тарп. — Есть и другие попечители. Мне лекарь нужен. Для важного человека нужен лекарь. Я не уверен, что именно этого человека гонит этот ловчий, но, когда я этого человека видел впервые, в том городе белый сиун обретался. И тут он мелькает во время ворожбы.

— Ты того, кого ищешь, в лицо видел? — спросил Лук.

— Да, и говорил с ним, — сказал Тарп. — И даже договорился о встрече. Да вот незадача, тот самый ловчий Пустоты, которого ты валуном прозвал, Ваппиджа, спугнул его. Вот я и пошел сначала за Ваппиджей, а когда тот осел у Хилана, за этим двинулся. И ведь точно угадал! Он сначала гнал коня на юг, и не трактом, а перелесками да чащами. Хорошо хоть след за ним заметный. Вывел меня туда же, где я уже был, где за Ваппиджей следовал. На развалины Араи. Туда, где уже были следы его колдовства. Труп девки какой-то, конечно, зверье уже растащило, а вместо нее в центре того рисунка лежал бродячий пес, проткнутый заостренным колом. Вот тут я струхнул. Этот ловчий, который на вид-то так себе был, тень от Ваппиджи, взвыл громче, чем ураган воет в начале зимы над Хапой. Я бы не удивился, если бы деревья попадали вокруг. У меня лошадь сорвалась, я ее через пару лиг поймал, успокаивал целый день. Там возле Араи дозорная башня, трактир. Стражник с башни упал, ноги переломал!

— И что же, — спросил Лук, — ты сразу пошел лошадь искать?

— Нет, — мотнул головой Тарп. — Сначала я досмотрел представление. Хотя потом в трактире, где трактирщик под стойкой до вечера сидел, в зеркало смотрелся. Думал, что поседел. Оторался ловчий, вылез с руин да снова расчертил рисунок, уже на пустоши. Только в центр рисунка собственную кровь пролил. Сдвинул левый рукав к плечу, руку согнул да собственный локоть когтем рассадил. Обильно полил кровью рисунок, я далеко лежал, боялся, что меня его зверь унюхает, ветра стерегся, но и издали показалось, что черная у него кровь. И когда она лилась, пар поднимался, словно закипала она на земле.

— А потом? — затаив дыхание спросил Лук.

— А потом он воткнул в центр рисунка меч, — сказал Тарп. — Пламя вспыхнуло. Не так, как вот здесь по деревням. Ярче. И круги все пылали сплошь. И почти в каждом появилась какая-то фигура. Одиннадцать фигур.

— Кругов-то двенадцать! — напомнил Лук.

— Кругов двенадцать, а фигур было одиннадцать, — ответил Тарп. — Я только одну рассмотрел, терялись они в пламени, так вот та, что осталась, и была белым сиуном. Она еще колебалась с минуту, а ловчий шипел ей что-то. Потом сиун растворился, а ловчий сел на своего зверя и двинул на юг через чащу, не разбирая дороги.

— Потом ты нашел лошадь и бросился за ним, — прищурился Лук.

— Именно так, — кивнул Тарп. — След-то у него заметный, трудно ошибиться. Даже через луг скачет — и то дерн выворачивает. Только я не бросился за ним, а медленно отправился следом. Не сразу сообразил, что останавливается он на ночь, теперь уж и по следам его зверя отличу, а тогда чуть не напоролся на него в сумраке. Он словно каменеет в темноте.

— Вряд ли, — возразил Лук. — Я слышал, что Ваппиджу ночью убили, так вот он хоть и закаменелый был, но на смельчака первым бросился, что пушинка через помост перелетел!

— Может быть, — стиснул зубы Тарп. — Пустота миловала, не столкнулся. Коняга моя выручила. Всхрапывать стала да упираться. Вовремя я остановился. Так и шел за ним, пока вот тут, в Дубках, не увидел все это дело…

— Что же, — вздохнул Лук, — выходит, здесь он взял след. И помогает ему белый сиун. Только одно не сходится.

— Что же? — не понял Тарп.

— Больно уж затея громоздкая, чтобы одного лекаря найти, — объяснил Лук. — Я уж не говорю, что не дело старшине хиланской стражи разыскивать по всему Текану какого-то лекаря, пусть даже и для важной персоны. А тут, оказывается, за тем же лекарем еще и чудище какое-то охотится? Неужели только для того, чтобы снадобье истребовать?

— Ты или неумен, или рядишься в неумного, — покачал головой Тарп. — Если бродишь по всему Текану да о ловчих Пустоты кое-что знаешь, неужели не слышал про зеленоглазого паренька?

— Про циркача какого-то слышал, — прищурился Лук. — О цвете глаз его не справлялся, но вроде бы за ним ловчие из Пустоты присланы. Но при чем тут лекарь?

— В том-то и дело, — стиснул зубы Тарп. — Этот лекарь когда-то принимал роды у матери этого паренька. И кое-кто думает, что знает его отца. А уж через отца все легче отыскать пострела.

— А какой он? — спросил Лук.

— Парень этот? — Тарп нахмурился. — Я его мельком видел. На водяной ярмарке в первый день. Потом он колпак на лицо натянул, так что к лицу приглядеться не удалось. А так-то, да вроде тебя он. Только шрам на лбу, волос белый, словно травленый или седой, да глаза зеленые, словно трава. Ну и помоложе тебя, на мой взгляд, так пониже, покруглее на лицо. Да нет, другое у него лицо.

— И что же? — спросил Лук. — Если его убить, так и Пагубы не случится?

— Думаю, что все равно случится. — Тарп показал на выбитые в проселке следы от копыт зверя. — Если такая пакость забрела в пределы Текана, жди Пагубы. Но может быть, если поймать паренька, так и Пагуба отодвинется?

— Интересно, — пробормотал Лук. — Неужели один паренек, да еще младше меня, сумел так огорчить Пустоту, что она готова растереть Текан между жерновами? Что он натворил?

— Не знаю, может быть, он как заразная овца в стаде: если вовремя не прикончить, всех заразит…

Тарп внезапно придержал лошадь.

— Ты что? — спросил Лук.

Деревенька в десяток домов, которая лепилась к косогору, стояла в тишине.

— Ставни закрыты на избах, — сказал Тарп. — Кто-то предупредил жителей. Скотины нет. Птицы. Ушли.

— Ну, — задумался Лук, — может быть, кто-то из предыдущих деревенек взял лошадь да помчался по тракту?

— Вряд ли, — покачал головой Тарп. — Народ тут не такой. Своим еще, может быть, посочувствует, а дальше — гори оно все огнем. Деревенька маленькая, в таких и оплотов нет. Тронули. Дальше будет деревня с оплотом.

Не слишком нахоженный, поросший травой проселок полз по полям, поднимался на холмы и спускался с них, огибал рощи и дубравы, сторонился болот. Знал Лук такие проселки, по осени лучше не рисковать, или держаться больших трактов, или расставлять балаган где-нибудь на перекрестке близ сторожевой башни, рынка да постоялого двора, чтобы и время дождей переждать, и народ бы менялся. Какой ты ни будь искусный артист, а все одно, вряд ли кто будет на тебя смотреть несколько дней подряд, а если и будет, то уж не полезет в кошель за монетой. Хотя порой выбора не оставалось и приходилось понукать лошадей и тащиться через непролазную грязь. И на этой дороге повозка Куранта не была в диковинку, только Лук не знал все деревни наперечет и не помнил, в какой из них есть оплот, а в какой нет. А вот Тарп не иначе как собирался становиться или старшиной ловчих самого иши, или самим воеводой, каждую деревню знал не только по названию, но и сколько в ней домов, и есть ли в деревне оплот. Оплот в последней деревне действительно был. Только дверь на нем была выворочена, внутри кто-то выл, а у входа сидел, опустив голову, дородный селянин.

— Староста есть? — спросил Тарп.

— Я староста, — безжизненно проговорил мужик.

— Что случилось? — Тарп требовательно повысил голос.

— Не поверил я, — пробормотал мужик. — Хорошему человеку не поверил. Сказал он, что уходить надо, а я в оплот бабенок согнал. Мужиков-то сейчас нет, на промысле все, лес сплавляют, а я вот, дурень, не поверил. Вот и доигрался.

— Яснее говори, — рявкнул Тарп.

— Человек вчера был, — размазал сопли по щекам староста. — Не молодой. Чуть сутулый. Седой. С палкой суковатой Да на лошади. С двумя лошадьми. Сказал мне, что вражина идет по тракту. Из Пустоты вражина. Не в каждой деревне, но убивает. Ворожбу затевает и убивает человека. Обычно молодого. Парня или девку. Сказал, что уходить надо, издали, за лигу или дальше, смотреть, как пройдет мимо, можно возвращаться. А я не поверил. Нет, поверил, но решил оплотом обойтись. А он предупреждал, говорил, чтобы в оплот не прятались. Говорил, что никого еще оплот не спасал. В том его сила, что если в оплот кто не успел, так мерзость пустотная им и довольствуется, а если голодна или нужда у нее до плоти, то и оплот разворотит!

— Дальше! — почти зарычал Тарп.

— А дальше все, — развел руками староста и с болью обернулся внутрь оплота. — Вон, слышите, девка воет? Сестру ее забрало чудовище. Семнадцати лет сестра. Подошел к нашему укрытию, дверь железную вырвал, словно она из гнилушки сколочена, зашел, понюхал, девку посочнее схватил за волосы да потащил. Мать ее за ногу его схватила, кричать начала, а он ногой только притопнул, хребет ей и переломил.

— И? — скрипнул зубами Тарп.

— И все! — вздохнул староста. — Конь у него — словно зверь какой! Запрыгнул на него да и погнал туда. К мосту. — Он махнул рукой на восток.

— Давно? — спросил Тарп.

— Да уж с час, — замотал головой староста.

— Поспешим, — бросил Тарп, понукая лошадь.

— Хочешь все-таки сразиться? — спросил Лук, стараясь держаться рядом с побледневшим старшиной.

— Не знаю, — напряг тот скулы. — Тут речка бурная, по ней местные мужики лес сплавляют почти из-под Намеши. На речке мост. За мостом большое село. Надеюсь, что староста того села умнее этого, но Хантежиджа раскидывает ворожбу всегда в деревне. Если не в этой, так в той.

— И что собираешься делать? — не понял Лук.

— Он спешивается, — отрезал Тарп. — Спешивается, когда ворожит. Оставляет своего зверя в стороне, шагах в пятидесяти, не ближе. Надо его подранить. Эх, ни самострела, ни ружья нет. Подраним — сможем уйти. Может, он о девке пока забудет, она и убежит. А там-то, какой бы страшный он ни был, а все пеший конному не соперник. Уйдем. Если страшновато, Кай, можешь развернуться. Не обижусь!

Уходить Луку не хотелось. Сейчас, когда старшина хиланской стражи понукал коня рядом с ним, когда ветер бил в лицо, а за спиной остались несколько трупов оттого, что через деревни Текана двигался зверь в облике человека, все то, что копилось последние дни внутри Лука, готово было выплеснуться наружу. Жгло ему глотку, дурманило голову так, что уже вблизи моста он начал пришептывать чуть слышно: «Спокойнее, спокойнее, спокойнее». Вот копыта лошадей застучали по дубовому настилу короткого моста, соединявшего известковые берега бурной речки, за речкой тракт полез на очередной холм. На холме под красноватым небом показались выкрашенные охрой уже привычные избы, лошади взлетели наверх, и уже сверху Лук разглядел сразу все — и длинную улицу большого пустого села, и раскинувшуюся через четверть лиги сельскую площадь, и вычерченный в ее пыли рисунок. Визжащая, бьющаяся в ужасе девчонка уже лежала в центре круга, над ней склонилась черная тень Хантежиджи. Тарп зарычал, закричал, заорал, чтобы остановить ловчего, тот поднял голову, свистнул своему черному коню и пронзил несчастную мечом.

Рисунок сразу же оделся пламенем. Девчонка умолкла, замолчал и Тарп, вытянув из ножен хиланский меч, но зверь Хантежиджи уже бежал навстречу всадникам, на ходу обращаясь из лошади именно в зверя. Лапы изогнулись, туловище опустилось к земле, лошадиная морда раздалась в стороны и оскалилась желтыми клыками. Только черное седло осталось на прежнем месте. И Лук смотрел именно на седло, потому как лошадь Тарпа оказалась резвее, и он уже вытянулся вперед, чтобы поразить черную, лоснящуюся на солнце мерзость, и загородил зверя. И когда седло дернулось, Лук понял, что зверь прыгнул. Лошадь Тарпа снесло черным вихрем вмиг. Старшина от удара вылетел из седла и через уже разодранное горло собственной лошади, и через окровавленную, наполненную лошадиной плотью пасть зверя, и через седло полетел кубарем в пыль, а Лук подобрал ноги под себя и через мгновение прыгнул. Щелкнул длинный шипастый хвост, но седока в седле уже не было. И когда зверь начал поднимать оскаленную морду над тушей лошади, Лук уже был над ним. Меч вошел в упругую спину, как нож в зенский окорок, только вместо бело-розовой мякоти распахнул багровую плоть, и грозный рык чудовища почти сразу сменился визгом.

— Руку! — прохрипел Тарп, успевший поймать кобылу спутника. Лук разглядел удивленный взгляд старшины, убрал меч в ножны и через миг оказался на крупе дрожащей лошади. Вычерченный Хантежиджей рисунок пылал. Луку показалось, что он успел еще разглядеть в языках пламени мутный силуэт белого сиуна, но Тарп уже торопил кобылу вперед, мимо огня, по пустой сельской улице. Промелькнуло два десятка домов, впереди показался оплот и околица, и только тогда далеко за спиной раздался полный бессилия и злобы вой.

— Ушли, — обернулся на ходу Тарп. — Ненадолго.

Глава 25 ЛЕКАРЬ

Лошадка начала сдавать через пару часов, хотя уже на втором после села холме Тарп оглянулся и сбавил ход. В конце концов пришлось спешиться и идти рядом с конягой.

— Тут недалеко большое село, — заметил Тарп, как-то странно поглядывая на Лука. — Еще с десяток лиг — и будем на месте. Оттуда до Ака — степь.

— Помню, — ответил Лук. — Бывал. Там еще сторожевая башня и отряд стражи. Десять человек. Или даже меньше. И село огорожено. Стена высотой в два роста. Глинобитная.

— Да, — кивнул Тарп. — Было время, когда каждый клан сражался за себя. Друг на друга нападали. Кровь лилась рекой. Говорят, что тогда и Пагуба была редка. А зачем она? И так… сплошная Пагуба. Как раз по этому селу граница проходила между землями клана Солнца, клана Тьмы и клана Руки. А теперь что, захолустное село. Даже не перекресток. На Хурнай только травяные проселки, и то не везде. Хотя на юг можно отправиться по краю степи, вдоль последних рощиц. До моря лиг полтораста. Не заблудишься.

— Но башня все-таки есть? — уточнил Лук. — И десяток стражников?

— Башня есть, — почесал затылок Тарп. — Но без зеркал. Зеркальные сообщения только через Хилан да вдоль моря.

— Точно так, — опять согласился Лук. — Хурнай, Ак, Туварса. А от Туварсы к Сакхару зеркального сообщения нет, опять-таки только к Хилану. Впрочем, в Сакхаре я не бывал.

— Оно там и не нужно, — пожал плечами Тарп. — Когда Пагуба начинается, клану Смерти достается первому. Какие там сообщения? Позволила бы Пустота хоть до оплота добежать.

— Наверное, оплоты у них не чета здешним, — предположил Лук, — а то ведь давно бы уж стерся весь клан Смерти?

— Да, — задумался Тарп, — оплоты у них что надо.

Повисла пауза. Лошадь начала понемногу успокаиваться, хотя и косила тревожным взглядом на спешившихся седоков. Рощи вокруг сменились маленькими рощицами, на холмистых лугах появились известковые залысины. Кое-где попадались раскидистые одинокие дубы. Наконец Тарп снова подал голос:

— Ты меч не протер.

— Не нужно, — процедил сквозь зубы Лук. — Обойдется.

— Ну как знаешь, — заметил Тарп. — Клинок я твой не рассмотрел, но уж больно легко он распустил эту мерзость.

— Да, — согласился Лук. — Хороший меч у меня.

— Жаль, я пыль глотал, — прищурился Тарп, — не разглядел, как ты все это устроил.

— Не скромничай, — заметил Лук. — Я еще на ноги не успел встать, а ты уже верхом на лошади был.

— Я бы и на две лошади забрался, — признался Тарп. — Хантежиджа в пламени как в клетке метался. Но он от нас не отстанет.

— Скорее от того, кого загонял, — предположил Лук.

— Теперь и от нас, — предположил Тарп. — Мы его обидели. А вот и тот, кто мне нужен.

— Вот ведь бестолочь, — повернулся к подходившим к сторожевой башне Луку и Тарпу Харава. — Не верят.

На башне, которая была устроена прямо поверх вросшего в землю оплота, стояли двое стражников и степенно почесывали распаренные жарким летним днем спины, пропихивая под кольчужницы что-нибудь длинное. Один приспособил для этого кинжал, другой стрелу. У коновязи стояли две кобылы, еще две держал под уздцы Харава. В полусотне шагов от башни хлопал на легком ветерке незакрытой дверью низкий дом, судя по неухоженности и мусору — казарма, за которой паслись еще четыре стреноженные лошади. Впереди раскидывалась степь. Дорога миновала башню, дугой огибала ближайший холм и скрывалась за следующим. Справа на четверть лиги тянулась обветшавшая глиняная стена, из-за которой торчали коньки крыш. С угла к древнему сооружению мостился, судя по широкой двери и выставленным вдоль стены скамьям, трактир. Харава смерил быстрым взглядом Тарпа и Лука и снова поднял глаза вверх.

— Послушай, дозорный. Последний раз пытаюсь тебя предупредить: вот по этой дороге не сегодня, так завтра к твоей башне подъедет ловчий Пустоты, который при остром желании стрясет тебя с верхушки, как перезрелое яблоко.

— Почем я знаю, может, ты все это выдумываешь? — хмыкнул стражник. — И не надо пугать меня Пагубой. Мы тут пуганые все. Нас еще с младенчества Пагубой пугали, так что пугалка стерлась давно. А потом, под нами оплот. На крайний случай закроемся и отсидимся.

— Ну ты воду хотя бы в бочке в оплоте поменял, — заметил Харава. — Протухла уже.

— Небо потемнеет, и поменяю, — степенно ответил стражник.

— Эй, — окрикнул служивого Тарп и вытянул из ворота ярлык. — Я старшина южной башни Хилана Тарп. По этой дороге идет ловчий Пустоты. В деревнях, жители которых не успевают убежать, он затевает ворожбу, при которой всякий раз убивает человека. В деревеньке на той стороне речки выломал дверь оплота и извлек из него девчонку, которую убил уже с этой стороны речки. Если он придет сюда, а он придет, не пытайся с ним биться. И еще, он питается человечиной.

— Ты, старшина, в Хилане у себя командуй, — отозвался дозорный. — А тут земли урая Зены.

— Дураки везде одинаковые, — сплюнул Тарп.

— Да пусть бьется, — скривился Харава. — Как еще проредить это воинство? Когда в государстве долго нет войн, то количество дураков превышает все мыслимые пределы.

— Если бы в войнах страдали только дураки, — махнул рукой Тарп.

— Пожалуй, ты прав, — вздохнул Харава. — Ходил к старосте, говорю, на твое село надвигается маленький кусочек Пагубы, нужно отойти хотя бы за холм, он вроде не сходит с дороги, так тот меня обвинил в желании обворовать оставленные дома и добавил, что, пока стража с башни не спустится, и село с места не двинется.

— Ну может быть, Хантежиджа и в самом деле не тронет села? — спросил Лук.

— Это Кай, — представил спутника Тарп. — Мой случайный попутчик.

— Может, и не тронет, — раздраженно кивнул Луку и снова поднял голову к дозорным Харава. — Если удовлетворится мякотью этих дураков.

— Э? — возмущенно крикнул сверху стражник. — Кого ты назвал дураком?

— Забери их всех Пустота, — махнул рукой Харава. — Слово «мякоть» придурков не смущает, а то, что их обозвали дураками, пока еще беспокоит. Пошли к трактиру, надо перекусить.

— А ловчий Пустоты? — спросил Тарп.

— Появится здесь только завтра, — ответил Харава.

— А если он лишился коня? — спросил Лук.

— Коня? — удивился Харава. — Он ехал на коне?

— Ну, — Тарп почесал затылок, — на чем-то он ехал. Судя по тому, как это выглядело по следам копыт, оно было конем. Но потом превратилось в какую-то кошку. Гигантскую кошку. Или варана в шерсти. Не успели разглядеть.

— И именно этой твари он лишился? — уточнил Харава, вышагивая к трактиру.

— Точно так, — согласился Тарп. — Но при этом и мы лишились одной лошади.

— Я заметил, — задумался Харава. — Но почему вы живы? Этот ловчий должен был взять вас тепленькими меньше чем за пять секунд.

— Он оказался заперт, — объяснил Лук.

— В пламени, — добавил Тарп. — Он как раз затеял очередную ворожбу. Пламя взметнулось высоко.

— На крови? — уточнил Харава.

— Ну да, — неуверенно отметил Тарп. — Селянку убил. Проткнул чем-то, и пламя поднялось выше плеч. Мне показалось, что он не смог выбраться, а мы не стали его дожидаться.

— Порой мудрость просыпается вовремя, — заметил Харава, прихватывая лошадей у коновязи, — но зверя вы как-то сумели убить?

— Это сделал он, — посмотрел на Лука Тарп.

— Повезло, — коротко бросил Лук. — Зверь, наверное, был голоден. Он занялся кобылой Тарпа. Отвлекся.

— Вот и мы сейчас отвлечемся, — пробормотал Харава, сдернул с седла одной из лошадей суковатую палку и закричал на входе в трактир: — Хозяин! Хозяин! Надеюсь, ты еще не успел убежать в ближайший овраг?

Как выяснилось, хозяин точно также поглядывал на дозорных, как и все село, поэтому оказался на месте, да не один, а вместе с женой-стряпухой и шустрым мальчишкой. Лук вспомнил Харка, потом Хасми, Негу и проглотил возникший в горле комок.

— Я угощаю, — объявил Харава и заказал жаркое, овощи и вино. Хозяин тут же отвесил мальчишке подзатыльник, отправляя его в погреб за вином, а сам побежал к стряпухе.

— Нашел все-таки, — с усмешкой посмотрел Харава на Тарпа. — Уж прости, приятель, но из Ака отбыть меня вынудили обстоятельства. Запахло нехорошо в городе. Еле успел покинуть дорогие мне улицы.

— Да, — кивнул Тарп. — И в самом деле, едва успел. Я видел, что Ваппиджа сотворил с твоей комнатой. Лекарскую так он просто разнес.

— Но до меня не добрался, — рассмеялся Харава.

— И уже не доберется, — прищурился Тарп.

— Неужели? — наклонил голову Харава.

— Точно, — кивнул Тарп. — Нашелся какой-то умелец, прикончил ловчего. А этот что от тебя хочет?

— А ты его не спросил? — поднял бровь Харава.

— Нет, — признался Тарп.

— Так и я не спрашивал, — потер виски сухими пальцами Харава. — И не собираюсь. Мне хватает ощущений, которые меня спасают. Вот сейчас ты кое-какие мои ощущения объяснил. Но не все… Ну да ладно. Признаюсь, бегать уже надоело. Вот двух лошадок завел, чтобы в случае чего убегать быстро. Если этот ловчий Пустоты побежит, не всякая лошадь унесет от него.

— Но он не побежит? — уточнил Тарп.

— Нет, — задумался Харава. — Пока что нет.

— А может он оседлать обычную лошадь? — спросил Лук.

— Может, — кивнул Харава. — Если удержится и не сожрет ее. Так-то всякая зверюга будет от него шарахаться, но он может заставить ее служить себе мертвой. Правда, такой лошади хватает ненадолго, лиг пятьдесят — и она рассыпается по суставам.

— Откуда ты все это знаешь? — нахмурился Тарп.

— Слушаю умных людей, — кивнул подбежавшему с подносом мальчишке Харава. — Читаю то, что наблюдательные люди записали в старых книгах. Смотрю. То, что вижу, пытаюсь понять.

— Тогда скажи мне, лекарь… — Тарп отодвинул блюдо, наклонился к столу. — Скажи мне, почему эта тварь преследует тебя?

— А почему меня преследуешь ты? — прищурился Харава. — Вы ешьте, ешьте, боюсь, не скоро нам придется снова посидеть за столом. И всем вместе, и по отдельности. Хозяин! — Харава обернулся к трактирщику, который застыл у двери, поглядывая на дозорную башню. — А давай-ка быстренько сооруди нам три мешочка, да положи в каждый по десятку твердых лепешек, по пласту солонинки, вяленого мяса добавь, только хорошего. И по среднему меху осеннего вина. Да не забудь по мере соли в холстине. Сделаешь хорошо — еще приеду.

Хозяин кивнул, побежал в кладовую, а Харава пробормотал вполголоса:

— Приеду еще, если будет куда приехать. Так почему ты меня преследуешь, Тарп?

— Я уже говорил. — Старшина забросил в рот кусок мяса, нервно его прожевал, глотнул вина из деревянного кубка. — Мне нужно снадобье. И спросить надо кое-что.

— Кое-что? — переспросил Харава. — В прошлый раз ты интересовался цветом глаз. Какого цвета у меня теперь глаза?

— Теперь черные, — процедил сквозь зубы Тарп. — Теперь черные, вон как у Кая, точно такие же. В прошлый раз мне почудилось, что у тебя вообще глаз нет. А завтра, может быть, будут зеленые или красные. Я не колдун, чтобы ворожбу твою расплетать. Я старшина южной башни Хилана.

— А я лекарь, — улыбнулся Харава. — Как бы меня ни звали, лекарь. Теперь лекарь, а кем был когда-то, почти уже забыл. Теперь я простой человек. То, что я могу тебе сказать, говорю, что не могу, не говорю. Ты идешь за мной, чтобы получить лекарство для своего благодетеля, хорошо, я тебе его дам и не попрошу лишней монеты, разве только одну услугу. Ты хочешь выведать имя отца зеленоглазого мальчишки, но я тебе его не скажу. И не потому, что не знаю, а потому что пользы это тебе не принесет. Никакой пользы. Пойми одно, парень. Пагуба еще не наступила, но уже клубится. Псы еще не спущены, но их поводки уже натянулись, скрипят от надрыва. Если ты, старшина, найдешь этого парня и даже сумеешь убить, то ты не остановишь Пагубу. Ты только бросишь кость этим псам!

— А если я заставлю тебя сказать? — вскочил на ноги Тарп и выхватил из ножен меч.

— Тихо, — выставил ладонь в сторону Лука Харава, потом медленно встал, взял в руки суковатый посох. — Если бы, старшина, я боялся горячих парней, я бы не бродил по дорогам Текана. Тебе еще предстоит научиться держать себя в руках. Гнев — это пропасть. Огненная пропасть. Хочешь справиться с гневом, не убивай его в себе, но держи холодным, чтобы самому не обжечься. А ну-ка, попробуй так…

Харава развернул посох, поднял его на вытянутых руках, сделал один шаг в сторону, другой и вдруг щелкнул тонким концом по лезвию меча Тарпа. Старшина зарычал, взмахнул мечом, Харава подставил под удар посох, а когда вместо звука разрубаемого дерева раздался звон, меч отскочил, лекарь ловко перекинул деревяшку из руки в руку, и вот уже оружие старшины зазвенело, упав на пол. Тарп замер в недоумении.

— Что-то похожее со мной уже случалось, — пробормотал он негромко. — Правда, в прошлый раз это было сделано мечом, но соперник сделал это не глядя.

— А ведь я мог перебить тебе кисть руки, — заметил Харава и вернулся к столу. — Садись, старшина, ешь. Я не шутил, когда говорил, что не скоро вновь придется присесть за стол.

Тарп опустил голову, подошел к мечу, поднял его, посмотрел на лезвие, скрипнул зубами, убрал меч в ножны, вернулся за стол.

— Послушай. — Харава отпил вина, закрыл на мгновение глаза. — Если ты убьешь моряка, который поднял парус на корабле и вывел его в открытое море, ты не остановишь этим надвигающуюся бурю. Подумай, ведь когда твое суденышко будет бросать с волны на волну, как раз этого глупого моряка тебе может и не хватить. Ну хватит об этом. Вот.

Харава сдвинул на живот поясную сумку, вытащил из нее холщовый кисет, высыпал на стол крохотные жестянки и глиняные пузырьки, после чего начал убирать их один за другим обратно, пока на столе не остался крохотный сверток. Харава осторожно и медленно развязал атласный шнур, которым был перехвачен сверток, развернул сначала кусок бархатной ткани, затем полоску пергамента тонкой выделки, испещренную письменами, после этого настал черед шелкового платка. Внутри оказалась бутылочка из зеленого стекла, пробка которой была залита сургучом. Лекарь поднял ее, осторожно встряхнул, посмотрел через стекло на окно. Внутри бутылочки переливалась вязкая, темная жидкость. Харава расправил платок и так же осторожно и медленно в обратном порядке повторил все действия по распаковыванию чудодейственного средства. Потом протянул сверток Тарпу:

— Вот. Если твой благодетель до того, как лишился мужской силы, ее имел, то подействует безотказно. Запомни. Принимать по одной капле на язык сразу после полудня в течение недели каждый день. Потом раз в неделю — месяц. Потом раз в месяц — один год. На этом все. Тут хватит, чтобы вылечить десяток таких, как Квен. Если есть сомнения, что это не яд, можешь лизнуть сам. Хотя я бы пожалел потом твою женушку. Но она ведь в Хилане осталась? А воевода, как тут ходят слухи, отбыл в Хурнай? Большая Тулия собирается? Новый смотритель готовится к рукоположению ишей?

Тарп молча взял сверток, выдернул из-за пазухи сразу три шнура, на которых висели ярлык старшины, знак клана Чистых — клана Паркуи, маленький белый щит и кисет. Убрал сверток в кисет, заправил ценности под рубаху, снял с пояса кошель.

— Нет, — покачал головой Харава. — Выставил бы счет монет в десять золотом, но не теперь. Скоро Пагуба начнется, Тарп. Золото будет валяться на дорогах Текана, словно мусор. Потом, я же говорил уже о маленькой услуге?

— Ты говоришь так, словно тебя Пагуба не коснется, — бросил старшина.

— Всех коснется, — задумался Харава. — Я хороший лекарь, Тарп, но не только. Как уже говорил, я чувствую. Многое чувствую. Вовремя убрался из Ака. Вовремя уберусь и из этого трактира. Но когда начнется Пагуба, убираться мне будет уже некуда. Ничего. Заползу в какую-нибудь берлогу, отлежусь. А когда все закончится, выйду. И буду опять бродить по Текану, если найду такие дороги, на которых не будет вонять мертвечиной. Ты ведь уже понял, что эта мерзость меня ищет ровно для того же, для чего и ты?

— Тогда почему он не достанет тебя?! — воскликнул Тарп. — Зачем он тебя гонит? Отчего белый сиун колеблется в его пламени? Чего он хочет?

— Вот его, — перевел взгляд на Лука Харава.

Пауза была долгой. Тарп сначала смотрел на Лука, затем перевел взгляд на Хараву, наконец потрогал рукоять меча, криво усмехнулся.

— Я знал. Может быть, неясно, но чувствовал. Случайностей не бывает.

— Ты мало что знаешь, — заметил Харава. — Что для тебя Пустота? Власть всего сущего? Покровитель? Благодетель?

Тарп молчал. Лицо его побледнело, на виске билась жилка.

— А если это враг? Да и почему «если»? Кто, если не враг, радуется бедствиям, а если их недостаточно, устраивает Пагубу? Кто, если не враг, разводит этих мерзких смотрителей, которые усердно полнят копилку страданий? А теперь подумай, что делать, если твой враг, если враг всего Текана приказывает тебе убить кого-то из людей? Ты видел этого рисовальщика? Видел, что он делает? Он — и есть Пустота. Часть Пустоты. На чьей ты стороне, Тарп?

Тарп долго молчал. Потом снова бросил быстрый взгляд на Лука, посмотрел на Хараву.

— Если бы десять лет назад иша не приказал уничтожить клан Сакува, Пагуба случилась бы уже десять лет назад. И половины тех, кто топчет теперь дороги Текана, не было бы в живых.

— Их уже были сотни, — медленно проговорил Харава. — Сотни Пагуб. А уничтожить клан Сакува, чтобы не наступала зима, в голову не приходило?

— Зиму нельзя остановить, а Пагубу можно, — стиснул зубы Тарп.

— Хорошо, — пробормотал Харава. — Тогда представь себе, что Текан — это наш общий дом. Не такой уж большой, кстати. И мы все — одна семья. Иногда мы ругаемся, бьем друг друга, но мы одна семья. И вот мы знаем, что раз в сто лет, или раз в пятьдесят лет, или раз в двести лет, неважно, но более или менее часто в наш дом заходит кто-то чужой и убивает когда половину жильцов, когда треть, когда четверть, а когда почти всех.

— И что? — вяло вымолвил Тарп, словно что-то уже решил для себя.

— И вот однажды этот чужой говорит: я приду убивать вас чуть позже, — продолжил Харава, — но за отсрочку заплатите мне. Убейте одного из ваших. Сами убейте. И вы убиваете. А Пагуба все равно наступает. Смотрители выискивают колдунов — которых чаще всего придумывают! — истязают и убивают невинных, а Пагуба все равно наступает. Не надоело?

— Я старшина хиланской стражи, — медленно и четко выговорил Тарп. — Да. У меня есть голова на плечах, но если я буду слушать то, что звучит у меня в голове, а не то, что приказывает мне воевода, и если так будет делать каждый, тогда не будет ни Текана, ничего.

— Отчасти ты прав… — начал говорить Харава, и в это мгновение Тарп нанес удар. Нож был у него в рукаве. Наверное, это движение было отработано за годы тренировок. Лезвие стало продолжением кулака, когда последний уже летел к сердцу Лука, и, если бы не тень, мелькнувшая над столом, тот бы не успел отстраниться. Хотя…

— Твое упорство достойно уважения, — выговорил Харава и опустил посох.

Тарп сжал губы и отбросил рукоять ножа туда же, куда только что улетело его лезвие. Лук с напряжением выдохнул, медленно встал, отошел на шаг.

— Садись, — усмехнулся Харава. — Садись, парень. Конечно, я далеко уже не тот, но пока еще могу справиться и с десятком таких, как этот старшина южной башни Хилана. Хотя справедливости ради замечу, что таких воинов, как Тарп, у Квена мало. Очень мало.

— О каком поручении ты говорил? — через силу вымолвил Тарп.

— Вот. — Харава выудил из-за пазухи темный лоскут, медленно разорвал его на три части. — Эта тряпочка вымазана в моей крови. Если бы не она, Хантежиджа не нашел бы меня, и даже сиун ему не помог бы. Белый сиун годами кружил по Аку и, хотя я жил в этом городе, не мог меня найти. Но теперь с играми пора заканчивать. Я дам каждому по кусочку ткани. Ты сейчас отправишься в Хурнай, мы в другие стороны. Пусть будет три следа. Но ты можешь не волноваться. Держи лоскуток в руке. Через час он начнет тлеть, тогда ты его отпусти. И все. След оборвется.

— Опять колдовство? — скривился Тарп.

— Если бы в Текане были запрещены песни и кто-то в твоем присутствии вдруг запел, ты тоже испытывал бы отвращение? — устало спросил Харава и подвинул лоскут Тарпу. — Это твоя работа за снадобье.

— Далеко ли я уйду за час? — поинтересовался старшина.

— Возьми его лошадь, — кивнул на Лука Харава. — А я с ним поделюсь своей. Все-таки мы почти родственники. И пусть я не Сакува, но у нас с ним один сиун на двоих. Да, и мешок не забудь с продуктами. До Хурная путь не слишком близкий, проголодаешься.

— Харава! — окликнул лекаря Лук, едва за окном отстучали копыта лошади, на которой ускакал Тарп, потому что Харава сидел, закрыв глаза.

— На, — протянул лоскут ткани Луку лекарь. — Хантежиджа идет сюда. Быстро идет. На разговоры у нас осталось мало времени. Минут пять, не больше. Но знай, ничего о твоем отце и о твоей матери я тебе не скажу.

— Почему? — прошептал Лук.

— Потому что то, что я могу тебе сказать, парень, тебе не понравится, — отчеканил Харава. — И потому что ты должен это узнать не от меня. И потому что я в этом не участвую. И потому что все это, слышишь, все вот это, что сейчас происходит, повторяется уже не в первый раз и заканчивается всегда одним и тем же!

— Пагубой? — предположил Лук.

— Смертью, — ответил Харава. — Смертью такого, как ты. Иногда смертью такого, как я. Но она упорная. Она всегда была упорной. Хотя если бы…

— О ком ты говоришь? — спросил Лук.

— Уже молчу, — опустил голову Харава.

— Что за снадобье ты дал Тарпу? — спросил Лук.

— Это не снадобье, — пробормотал Харава. — Это всего лишь очень густое, очень крепкое и очень сладкое туварсинское вино. Отличное вино. Оно подобно жидкой смоле. Очень дорогой смоле. Но это не снадобье. И на пергаменте нет никакого заклинания. Бессмысленный набор значков. Поверь мне.

— Так оно не поможет воеводе? — спросил Лук.

— Поможет, — усмехнулся лекарь. — Ему помог бы даже пузырек с соленой водой. Считай, что я его побаловал сладким. Он ведь не такой уж мерзкий тип, этот Квен. А когда-то ведь был, пожалуй, отличным парнем, вроде Тарпа. Но жизнь так повернулась… Его проблема в голове, Кир, поэтому и лечить надо ему голову.

— Срезав с нее уши, — зло буркнул Лук.

— Зря, — вздохнул Харава. — Никто не заслуживает мучений, даже тот, кто заслуживает смерти. Ладно. Поспешим.

— Что мне делать? — спросил Лук.

— Что хочешь, — ответил Харава. — Ты ничего не сможешь изменить.

— Я убил Ваппиджу, — сказал Лук. — Скакал на его коне, проскакал более двух сотен лиг за ночь. Потом убил и его коня.

— И коня Хантежиджи тоже ты убил? — усмехнулся Харава.

— Да, — твердо сказал Лук.

— Так вот, парень, — наклонился вперед Харава, — тебе повезло. Ты сумел убить дуболома из Пустоты, у которого была пропасть силы, но не было мозгов. А у свирепого воина, который имеет и то и другое, был маленький, ласковый котенок. Да, он временами становился лошадью и вез на себе страшного и свирепого воина. Но ты убил котенка. А от воина нам уже пора уходить.

— Еще я убил Хозяина Дикого леса, — бросил Лук.

Харава, который уже поднялся, замер. Обернулся, прищурился, глядя на Лука.

— И как-то изменил цвет глаз. И движешься, не выдавая себя. Впрочем, последнее — не твоя заслуга. У тебя что-то висит на груди, что скрывает тебя.

— Это? — вытащил глинку Лук.

— Ты смотри! — расхохотался Харава. — Ну ведь до чего же настырная баба! Сохранила!

— Что за баба? — спросил Лук. — Что сохранила?

— Мать твоя, — прищурился Харава. — Вот эту глинку сохранила. Ладно, некогда болтать, но одно скажу. Одна из Пагуб случилась вот из-за этой черепушки. Так что не мни себя, парень, умельцем, каких мало. И Хозяина Дикого леса ты мог убить только случайно, да еще применив какое-то действенное колдовство или особое оружие. Так?

— Примерно так, — согласился Лук.

— А теперь забудь обо всем, чего ты добился, — жестко сказал Харава. — Хантежиджа — не Ваппиджа и даже не Хозяин Дикого леса. Для того чтобы с ним справиться, одной удачи недостаточно. К тому же думаю, что и без Хантежиджи достаточно охотников за твоей головой. Пошли.

Да, лошадки Харавы были чистокровными. Гиенских кровей. Лук оседлал ту, что была чуть моложе, посмотрел на лекаря.

— Может быть, еще увидимся, — сказал тот. — Тогда и поговорим. Но помни главное: ты должен сам разобраться во всем. И возможно, понять то, чего пока что не могу понять я и сам. А сейчас делай то, что заставляет тебя делать твое сердце.

— Подожди! — закричал Лук. — Почему белый сиун служит Пустоте?

— Они все служат Пустоте! — придержал коня Харава. — Все, хотя они в то же время часть нас. Но я научился прятаться от своего надсмотрщика. А вот одна персона, с которой ты немного знаком, своего сиуна приручила. Правда, за это поплатился целый город — Араи, но нет такой цены, которую нельзя заплатить за собственную свободу.

— Есть такая цена, — прошептал Лук, вспомнив Негу, — есть, — и тут же закричал что есть силы: — К кому обратиться за мудростью? Я был в Намеше, но она теперь далеко!

— Хуш! — донесся голос лекаря. — Есть старуха в Хурнае. Хуш — ее имя!

Харава поскакал на северо-запад. Там, на берегу порожистой Эрхи, стоял город клана Огня, клана Агнис, Ламен. Далеко было до Ламена, не меньше семи сотен лиг. Лук проводил взглядом лекаря, оглянулся. Стражники по-прежнему маячили на вышке, Хантежиджа на дороге все еще не показался. Лук потрепал выделенную ему лошадку по холке и поскакал на восток. Сначала гнал по тракту, а когда лоскут ткани в его руке занялся пламенем, свернул влево и поскакал на юг. Вечером Лук повернул к Хурнаю.

Глава 26 БОЛЬШАЯ ТУЛИЯ

Без малого полторы тысячи лиг верхом, все-таки было нелегким испытанием для немолодого воина. Только к концу третьей недели пути Квен наконец приноровился к седлу и приободрился. Зато Данкуй ни на минуту не стер легкую улыбку с лица. И его конь нес тело старшины тайной службы словно пушинку, да и сам старшина словно прирос к спине коня. А ведь вроде бы превосходил возрастом Квена? Во всяком случае, когда появился неизвестно откуда и стал старшиной тайной службы, Квен еще только-только примерил кольчужницу воеводы, а Данкуй уже тогда был таким же, как и теперь. Или время было не властно над ним?

Другое дело Паш. Повозку трясло нещадно. Даже воины Данкуя, что сопровождали ее, на коротких привалах передвигались так, словно их сняли с дробилки посередине казни, а уж Паш так и вовсе висел над деревянным бортом, изрыгая только что съеденное в дорожную пыль. Квен уже уверился, что к Хурнаю от бывшего приказчика останется только тень, не сгинул бы вовсе в Пустоту, и то ладно. Но если тело Паша ссыхалось и выкручивалось, то огонек безумия в его глазах разгорался все ярче. Теперь уже и Данкуй не решился бы обновить заживший фингал под глазом смотрителя. Дошло до того, что двое тайных воинов отказались сидеть рядом с Пашем под одним тентом и заняли места на запятках повозки, пусть там им и приходилось глотать поднимающуюся клубами пыль. Данкуй, правда, отрицал, что Тамаш вселяется в безумного смотрителя, но и самому Квену хватало лихорадочного взгляда Паша. Казалось, еще мгновение — и он вцепится в горло любому.

Вместе с тем речь нового смотрителя с каждым днем обретала осмысленность. К концу третьей недели он превратился в обтянутый кожей скелет, пальцы его казались пальцами умирающего от голода старика, но язык стал работать бойко, безумный взгляд уже не блуждал вокруг, не замечая никого, а выцеплял каждого четко и безошибочно.

— Воевода, — обратился он к Квену, когда, помогая себе пальцами, сожрал выданную ему порцию варева, — отдай мне свою кашу. Я знаю, ты не доедаешь, а мне не пристало подбирать выброшенное. Я главный смотритель Текана. И подъедать за стражниками мне тоже не пристало.

Квен с раздражением поставил на траву привычный для всякого гвардейца котелок. Паш подобрал полы балахона, бочком подкрался, подхватил жестянку и тут же запустил в нее руки. Запихивая еду в рот, он бубнил:

— Иша рукоположит меня, сразу порядок наведу. И в Хилане, и во всем Текане. Всех смотрителей старых на дробилку, набрать следует новых. И новых менять следует чаще. Дробилка пустовать не должна. Тогда порядок будет. Не я у тебя, Квен, буду котелок с объедками просить, а ты у меня. Ползать будешь вокруг, хрюкать, как свинья. А такие, как Данкуй, будут дерьмо мое есть, и благодарить меня, и благодарить меня!

— Стой! — услышал Квен резкий окрик и тут только понял, что стоит с обнаженным мечом, а Паш с визгом несется в придорожные кусты.

— Стой, Квен, — укоризненно покачал головой Данкуй, убирая руку с запястья воеводы. — Держи себя в руках. Если этот кубок лошадиной мочи брызгается, отойди в сторону. Не мы его назначали, не нам его и снимать. Смотри и радуйся, представляй, что сделает с ним иша. Разве ты не знаешь? Если иша отказывается рукоположить смотрителя, он должен его прикончить. Тогда Пустота пришлет нам нового смотрителя. Конечно, всегда остается возможной неприятность, что смотрителем назначат кого-то из нас, но пока что смотрителем неизменно становился кто-то из луззи.

— А если этот, как ты говоришь, «кубок лошадиной мочи» расплескает кто-то другой? — с раздражением сплюнул Квен.

— Не знаю, — задумался Данкуй. — По законам Текана всякий, кто поднимает руку на смотрителя, рискует наслать на свой город, да и на всю страну, Пагубу. Так что он должен быть направлен на дробилку. Ну а там как сложится. Только иша имеет право убить смотрителя. А уж с новым смотрителем Пустота не задержится. В этот раз ей подвернулся Паш, что делать, и не всякий иша оказывается достоин быть правителем Текана. Мудрецы говорят, что Пустота испытывает всякого, вливая в него мерзость. И если нутро у человека поганое, так и мерзость его удваивается.

— Где имеются такие мудрецы? — убрал меч в ножны Квен.

— Везде, — развел руками Данкуй. — Но кое-где их больше всего. К примеру, в Парнсе. Говорят, что мудрецов достаточно и в Гиме, но там я давно не бывал, давно.

— Ты везде успел побывать, как я вижу, — нахмурился Квен.

— Не везде, — вдруг стал серьезным Данкуй. — Или ты не знаешь, что в Запретную долину хода нет?

Квен покосился на старшину. Миг, когда улыбка не блуждала на его губах, промелькнул, улыбка вернулась, но за мгновение воеводе показалось страшное. Показалось, что Данкуй не просто старше его самого, а старше в несколько раз. Что ж, значит, и Данкую долгий путь давался непросто? Но какова выдержка! Отчего же ты, ушлый весельчак, за десять лет не стал хотя бы старшиной ловчих? Или не построил богатый дом? Неужели правда то, что у Данкуя не только не было богатого дома, но и не было вообще никакого? Только пара комнат в водяной башне, которая высится на высоком берегу Хапы точно посередине между северной и южной башнями Хилана? Непрост ты, Данкуй, ой как непрост. Даже в мелочах непрост. Из тридцати башен Хилана и для жилья выбрал самую маленькую и неприметную. Хотя ко дворцу иши ближе всех была именно она. О Запретной долине вспомнил. Даже за упоминание ее можно было отправиться на дробилку. Понятно, что Данкуй не был в Запретной долине. Так там никто не был. И хода туда нет. Там сердце Салпы. А сердце руками трогать нельзя. Пока Салпа жива — нельзя. А в Пагубу Салпа считается живой или нет?

Мимо прошли воины Данкуя, волоча под руки Паша. Смотритель сучил ногами и пускал слюну. Квен положил руку на рукоять меча и подумал, что если бы он сам был ишей, не раздумывал бы ни мгновения. Тем более если пришлось бы выбирать, кого прикончить — Паша или Кира Харти.

— Обоих, — поправился он через мгновение, выдвинул на ладонь и снова резко задвинул в ножны меч. — Обоих!

Тракт, который после Дубков отошел от Хапы и потянулся вдоль поднявшихся у реки увалов, перед самым Хурнаем полез вверх и вместе с блеснувшими по левую руку лентами распавшейся на огромную дельту реки и курчавившимися зеленью лоскутами островов явил справа розовые силуэты Хурная. Вокруг главного холма столицы клана Руки возвышались холмы поменьше, застроенные домами арува, еще ниже тянулись кварталы бедноты, в отдалении чернели трущобы луззи, но Квен прекрасно знал, что центр города и вся красота самого оживленного приморского города Текана находятся между замком урая и морем. Стоило отряду Квена миновать восточные мытарские ворота, пахнуло соленой водой, над головой закружились чайки, и вот оно, море, блеснуло в глаза благословенной рябью, раскинулось до горизонта, ощетинилось иглами мачт, подчеркнуло зеленью контуры сбегающих к нему улиц.

Отряд встречал крепкий всадник на белой лошади с десятком конных кессарских воинов. По рангу воеводу должен был встречать Кинун, урай Хурная, но так как он был младшим братом иши, то почетной обязанностью пренебрег. Квен только усмехнулся.

— Старшина проездной башни и тайной службы клана Кессар — Ашу, — склонил голову воин. — Рад видеть в нашем городе столь почтенных гостей. Да будут счастливы и благополучны и продлятся до глубокой старости годы воеводы Квена. Мое почтение и старшине тайной службы Хилана и всего Текана Данкую. Труден ли был ваш путь?

— Не утруждай себя славословиями, старшина, — оборвал кессарца Квен. — И в глубокой старости нет ничего хорошего, и путь наш был не труднее, чем обычно. Хотя от горячей еды, теплой воды и прохладного ложа я бы не отказался.

— Все уже устроено лучшим образом, — поклонился Ашу. — Сейчас мы проследуем в замок урая, где вы и будете размещены. Новый старший смотритель Текана с вами?

— С нами, — скорчил гримасу подъехавший Данкуй. — К несчастью, никто не решился его придушить по дороге, надеюсь, что у иши духу на это хватит.

— Мудрость иши всех питает надеждой, — уклончиво ответил Ашу, разворачивая лошадь. — Прошу следовать за мной. Вам нужно отдохнуть с дороги, привести себя в порядок. Вы прибыли как раз вовремя.

Квен подал коня вперед и стал удерживать его рядом с кессарцем.

— Когда будет Большая Тулия, Ашу? — спросил он, разглядывая роскошные розовые дома. Улица, на которую выехал отряд Квена, повернув сразу после мытарских ворот к крепости, была вотчиной самых богатых кессарских родов.

— Ждали только вас, — склонил голову кессарец. — Ураи Кеты, Сакхара и Намеши уже с месяц отдыхают на берегу моря, прочие прибыли в течение последней недели. Вчера к пристани пристал корабль урая Туварсы. Смею надеяться, что Большая Тулия состоится завтра до полудня, иначе мои воины попадают с ног.

Ашу позволил себе улыбнуться, после чего не сдержал улыбки и Квен. Конечно, Хурнай не мог сравниться чистотой с Хиланом, но столько солнца на улицах столицы Текана не случалось никогда.

— В прошлом году мы останавливались в особняках у моря, — напомнил Данкуй, который следовал за Квеном.

— В этом году особняки пустуют, — отозвался Ашу.

— Почему? — не понял Квен. — Неужели никто не хочет окунуть тело в морские волны?

— Страх клубится над Теканом, — улыбнулся Ашу. — Все говорят о Пагубе. Ее запах носится над улочками Хурная, как запах вареных моллюсков. А береговые особняки слишком ненадежная защита. Но вы не должны огорчаться. В крепости есть два бассейна с морской водой — отдельно для женщин и отдельно для мужчин.

— Зачем же столько хлопот? — удивился Данкуй. — Можно было бы обойтись и одним общим бассейном.

— Вероятно, — вежливо улыбнулся Ашу. — Но, имея такую прекрасную жену, как Этри, урай Хурная решил избавить всех остальных достойных мужей Текана от соблазна, а значит, и опасности. Ничего. Море будет дышать в ваши окна, дорогие гости. А морскую воду всегда принесут слуги. Если же появятся какие-то особые желания, следует обращаться ко мне. Самые изысканные лакомства, самые тонкие ткани, самые нежные…

— Мы определимся с нашими желаниями чуть позже, — поспешил оборвать старшину Данкуй.

— Когда иша будет готов принять нас? — спросил Квен.

— Сегодня приема не будет, — вздохнул Ашу. — Иша не в духе. Можете отдыхать спокойно. Иша появится завтра на Большой Тулии, после чего удостоит аудиенции каждого, а затем вновь предастся уединению.

— Тогда одно желание у меня есть. — Квен подал коня к лошади старшины, наклонился к нему. — Ашу, видишь в толпе воина в пыльном плаще? Его имя Тарп. Это мой старшина. Через час я хотел бы с ним переговорить. Накормите его, но не разоружайте.

Тарп появился ровно через час. Он был не только накормлен и напоен, но и гладко выбрит, да и плащ, который теперь скрывал его кольчужницу, явно никогда еще не покрывался пылью. «Запомнить это имя — Ашу, — подумал Квен. — Почтительность и ум, соединенные в одном человеке, редкость».

Тарп поклонился воеводе, который после трапезы и обливания морской водой отдыхал на роскошном ложе, и присел на обитую бархатом скамью напротив. Квен не сказал ему ни слова, и старшина начал рассказ. Рассказ был долгим, но все подробности касались дат, пройденных лиг, количества жертв среди луззи, долгожданной встречи с лекарем. Квен смотрел на спокойное лицо старшины и думал о том, как бы он хотел, чтобы и его ждали в Хилане молодая жена и ребенок. Да хоть бы и не слишком молодая. Главное, чтобы ждала. И чтобы у самого Квена болело за нее сердце.

— Вот. — Тарп поднялся и с поклоном передал Квену крохотный сверток.

— Хорошо.

Квен сделал над собой усилие, чтобы принять снадобье недрожащей рукой.

— Я готов понести наказание за то, что не смог убить Кира Харти, — произнес Тарп.

— Брось, — махнул рукой Квен. — Тебе повезло, что ты не схватился с ним на мечах. Двое воинов клана Смерти не смогли справиться с ним. Далугаеш лишился ушей. Думаю, что и Ваппиджа погиб от его меча.

— У него очень хороший меч, — заметил Тарп. — Неприметный, но очень хороший. Он вскрывает плоть этих тварей Пустоты, как масло, и металл его не портится!

— Вот, — кивнул Квен. — И ты стал называть порождения Пустоты тварями. Знаешь, а ведь то, что тебе говорил Харава, все верно. Пустота — никак нам не союзник. Она наш убийца.

— Так что же мне делать? — спросил Тарп.

— То, что и делал, — твердо сказал Квен. — Для нас не меняется ничего. Кир Харти обязательно появится в городе. Хотя бы потому, что я в Хурнае. Найди Эппа, он тоже ждет мальчишку. Расскажи ему все, кроме того, что касается снадобья. Делайте что хотите, но Кир Харти должен быть мертв.

— Слушаюсь, воевода, — выпрямился Тарп.

— Еще один вопрос, — нахмурился Квен. — Харава и Кир Харти — на одно лицо?

Тарп задумался. Когда-то вот эта способность думать, прежде чем говорить, среди многого другого и привлекла к парню внимание Квена.

— Нет, — наконец вымолвил Тарп. — Они похожи. Но не более чем похожи друг на друга два выходца из одного клана. Хотя если сделать поправку на возраст, да на то, что я не видел истинного цвета их глаз… Нет, вряд ли. Но это ничего не значит, к примеру, мой сын похож на мою жену. Поверь мне, воевода, это так.

Больнее уколоть Квена Тарп не мог ничем. Воевода стиснул рукоять кинжала и не выдернул его из ножен только потому, что на подушке его ложа лежало драгоценное снадобье. Но в глазах Тарпа поочередно мелькнули ужас, затем досада, затем понимание и наконец вина. «Именно так накапливается мудрость», — подумал, медленно остывая, Квен.

— Иди, — коротко бросил он Тарпу.

Странно, но теперь, когда старшина южной башни удалился, Квен уже не испытывал к нему злости. Теперь его занимало другое, даже снадобье, которое он взял в руки, чтобы ощупать содержимое свертка через ткань, казалось теперь не столь важным. Главным был Кир Харти. Он и в самом деле оказался отличным парнем, но Квен не испытал ни толики угрызений совести, что его придется убить. И все эти разговоры о том, что Пустота враг и Пагуба — это не очищение, а издевательство и беспричинное зло, Квен слышал уже не раз. Пожалуй, он даже был согласен со всем этим. А уж когда был молод, как Тарп, так и вспыхивал даже ярче его. Но только его согласие ничего не меняло ни в его жизни, ни в его службе. Да, Пустота — зло, Пагуба — зло, но, когда это зло правит тобой, тебе ничего не остается, как служить злу.

— Или бегать по всему Текану, как этот маленький сорванец, — пробормотал Квен.

Он осторожно распустил шнуровку. Развернул лист бархата. Медленно снял складки пергамента, дрожащими пальцами расправил вычерченные на нем символы, прочитать которые не мог. Смахнув со лба капли пота, распустил концы шелкового платка. Вгляделся на свет в содержимое крохотной зеленоватой бутылочки, затем раскрошил пальцами сургуч и вытянул пробку. Комната наполнилась ароматом гор, пряностей, сладостей и цветущих садов. Чувствуя, как начинают гореть уши и виски, Квен вытащил из ножен кинжал и уронил медленную тягучую каплю на отполированную поверхность клинка. Она растеклась подобно капле смолы. Аромат усилился. Он кружил голову.

— Девка! — заорал Квен. — Девка!

От сквозняка заколыхались занавеси на окнах. Смуглая служанка, которая не так давно поливала на спину и живот Квена теплой морской водой и от которой воевода прятал под складками повязки свое безвольное естество, замерла напротив его ложа. А ведь еще пару часов назад Квен воспринял бы такую служанку почти оскорблением. Теперь же он с учащенным дыханием рассматривал едва прикрытую полупрозрачными одеяниями фигуру, вдыхал запах, который мешался с запахом снадобья, пытался разглядеть цвет глаз под опущенными ресницами.

— Волосы, — хрипло приказал Квен. — Волосы подними.

Служанка вытянула тонкие руки, подхватила тяжелые черные пряди и подняла их к затылку. С обнаженной тонкой шеей она казалась еще прекраснее.

— Подойди сюда, — сказал Квен.

Служанка шагнула вперед, увидела кинжал в руке воеводы, едва не оступилась, задрожала. Полы ее одежды распахнулись, и на матовой коже чуть ниже пупка мгновенно выступила испарина.

— Не бойся, — прошептал Квен. — Попробуй. Видишь каплю? Слизни ее! Это вкусно. Очень вкусно.

Она наклонилась, оперлась о край ложа так, что в вырезе ее одежды обнажилась грудь, и, не наклоняясь сильнее, высунула, вытянула розовый язычок. Коснулась им лезвия, слизнула пятно снадобья.

— Ну? — замер воевода.

Она подняла голову. Опустилась на колени на пол у ложа. Сжала ладонями собственную грудь. Открыла затуманенные глаза. Медленно облизала губы. Прошелестела чуть слышно:

— Еще!

— Чуть позже! — почти закричал Квен, отбросил кинжал, трясущейся рукой капнул снадобья на запястье и слизнул его. В глазах потемнело.

— Иди сюда, — прошептал он, как не шептал уже больше десяти лет.

Вечером Квен вышел прогуляться по двору хурнайского замка. Комнаты, которые были выделены гостям Кинуна, располагались во дворце урая. Громада дворца иши высилась рядом, за отдельной оградой, и, судя по визгу и женским вскрикам, бассейн для жен и дочерей ураев и знатных арува располагался именно там. Квен прислушался к дивным звукам и счастливо улыбнулся. Пожалуй, если бы не опасность Пагубы, то Киру Харти можно было бы сохранить жизнь.

— Благословенный воевода! — удивленно воскликнул Данкуй. — Да ты помолодел лет на десять! Что на тебя повлияло? Морской воздух? Соленая вода? Или недолгий отдых?

— Недолгий отдых, — кивнул Квен подошедшему сзади старшине тайной службы. — Но еще больше — три недели конного перехода. Они не только растрясли и размяли уже немолодое тело, но и выгнали из него лишний жирок. Как видишь, мне для омоложения нужно не так уж и много. Ну еще и хорошего слугу от щедрот урая Кинуна.

— Ты имеешь в виду «хорошую слугу»? — с недоверием скривил губы Данкуй. — Что касается «выгнать лишний жирок», то я слишком худ, чтобы полагаться на этот способ омоложения. Что бы я ни выгонял из себя, здоровье только убывает.

— Как твой подопечный? — поинтересовался Квен.

— Надеюсь, что он подавится костью на праздничном пиру, — проворчал Данкуй. — Вот кому надо было распарывать брюхо и набивать его солью. Не знаю, был ли он безмозглой слизью до путешествия через Дикий лес, но общение с Хозяином леса пользы ему не принесло. Порой мне кажется, что, когда я увещеваю его быть умницей, он уже представляет меня растянутого на дробилке.

— Не принимай на себя заботы, которые выдуманы не тобой и не для тебя, — похлопал по плечу Данкуя Квен. — Еще какие новости?

— Новостей особых нет, — опешил старшина тайной службы. — Из чудес могу отметить только твое преображение, дорогой Квен, а все прочее удивления не заслуживает. Ураи все на месте, ожидают завтрашней Большой Тулии. Они сейчас предаются беседе на северной стороне дворца Кинуна. Под сенью южных деревьев, под аромат южных вин, под звук хурнайских арф беседуется в высшей мере приятственно. Особенно когда обслуживают беседы самые сладкие хурнайские девы. Квен, да что с тобой?

Воевода благосклонно улыбался Данкую.

— Послушай, — старшина тайной службы развел руками, — может быть, воеводе Текана положены какие-то особые лакомства? Или тебя искупали не в морской воде, а в молоке? Или ты хлебнул лучшего акского?

Данкуй приподнялся на носки и втянул носом запах.

— Нет, вином не пахнет. Только пряностями, медом, чем-то сладким. Чем тебя умащивали, дорогой Квен? Подожди! Подожди-подожди! Квен! От тебя пахнет женщиной!

— Данкуй! — радостно рявкнул воевода. — А чем же еще от меня должно пахнуть? Или ты думаешь, что твои соглядатаи уже поселились у меня в портах и открыли тебе все мои секреты?

— Нет, но… — растерянно промямлил Данкуй.

— Знаешь, дорогой Данкуй… — Квен приобнял старшину тайной службы за плечо. — Половина причины моего хорошего настроения заключается в том, что я впервые уверен, что та девчонка, которую, поверь, мне удалось порадовать, не прислана ко мне тобой. Насколько я понимаю, бассейн с морской водой находится с восточной стороны замка.

— Да, — растерянно кивнул Данкуй и крикнул уже вслед воеводе: — Откуда же я знал, что к тебе следует присылать девчонок? Я исправлюсь, дорогой Квен!

Накупавшись в действительно большом бассейне, в котором можно было не только лежать в воде, но и плавать, Квен принял из рук услужливого слуги мягкую простыню, вытерся, накинул на все еще крепкое, а теперь и не бессмысленное тело шелковый халат и опустился в удобное кресло. Слуга тут же поднес воеводе чашу с разбавленным вином, в которой плавали куски льда и фруктов, и небольшой резной деревянный ковш. Над водной гладью раздавался визг, издаваемый детворой, верно, отпрысками прибывших со всех концов Текана ураев, солнце чуть припекало, но над головой Квена колыхался легкий балдахин, и жизнь казалась совсем иной. Одно только огорчало воеводу: то, что прислуживали здесь не девушки, а парни.

— Как твое здоровье, дорогой Квен? — послышался мягкий голос старшего брата иши.

— Прекрасно, дорогой Мелит, — улыбнулся воевода, — но оно будет еще лучше, если ты присядешь на соседнее кресло и разделишь со мной несколько глотков этого напитка.

Глава Большой Тулии опустился по соседству, кивнул слуге и через мгновение прихлебывал из принесенного ему ковша.

— Давно не видел тебя в таком прекрасном расположении духа, Квен, — начал Мелит. — А между тем, как я слышал, один из ловчих Пустоты убит. И двое воинов клана Смерти убиты. А Кир Харти все еще не убит и даже не пойман. Лето между тем не бесконечно.

— Я знаю, — вздохнул Квен. — Но поверь мне, дорогой Мелит, что это не причина для того, чтобы отравлять себе жизнь. Достаточно делать все для достижения цели, но, пока цель достигается, необязательно морить себя голодом и заливаться слезами. Мой человек на днях видел Кира Харти, даже говорил с ним, к сожалению, не смог его убить, потому как стервец на удивление ловко управляется с мечом. Но никакой фехтовальщик ничего не сделает против всего того, что ждет его в Хурнае.

— И он придет сюда? — уточнил Мелит.

— Он безрассуден, — развел руками Квен. — Он не чувствует грани, за которой опасность превышает его везение. Он играет с удачей. Сам пошел навстречу воину, который его искал. Сидел с ним за одним столом. Он придет в Хурнай. Здесь я, его враг, и мои уши. И здесь его названый брат. У Кира Харти есть все основания подозревать брата в предательстве. Ненависть приведет его в Хурнай.

— Может быть, — задумался Мелит. — Может быть, он и играет с удачей. Но ведь пока выигрывает?

— Пока да, — улыбнулся Квен. — Да, он убил всех тех, кого ты перечислил, но он убил худших. Поверь мне, Мелит, победы расхолаживают. Здесь, в Хурнае, сотни лучших воинов ждут Кира Харти. Здесь, насколько я уже знаю, его ждет Суппариджа, эта ужасная баба, пришедшая из Пустоты. Здесь же лучший из лучших воинов клана Смерти. Здесь же тайные службы и Хилана, и Хурная. И второй ловчий Пустоты — Хантежиджа — тоже недалеко от города. Послушай, он никуда не денется. Неужели из-за одного озорника может начаться Пагуба? Десять лет он скитался по Текану, и Пустота не догадывалась, что один из Сакува выжил. Или Пагуба подобна снежной лавине, мы в горах и нам следует разговаривать шепотом? Нам нужно еще пару дней.

— У нас нет пары дней, — проворчал Мелит и сжал ладонями виски. — Но я не о Пагубе. Да продлит Пустота благополучие Текана. Я об ише. Он в смятении. Заперся в своих покоях, не пускает даже Аси. Она уже залила слезами все коридоры. Этри замучилась ее утешать. Кинун не может к нему зайти, только Хартага с ним. И то иша собирается прогнать даже его завтра.

— Что его беспокоит? — не понял Квен. — Он получил известия, что Пустота больше не может ждать?

— Нет, — выпрямился Мелит. — Он получил другие известия. Не от слуг Пустоты.

— От кого же? — удивился Квен.

— В Хурнае есть ведунья, — развел руками Мелит. — Хуш ее имя.

— И она все еще не на дробилке? — воскликнул Квен.

— Она словно дух города, — объяснил Мелит. — Если где и видели сиуна Хурная, то только возле ее жилища. Если ее тронуть, Хурнай будет в беде пострашнее Пагубы, поверь мне. К тому же она никому не делает зла. Никого не принимает. Живет на пожертвования приезжих, которые бросают монеты через ограду ее домика. Это стало чем-то вроде доброй традиции.

— И как же иша добрался до нее? — спросил Квен.

— Он отправил к ней Ашу, — объяснил Мелит. — Тот неделю уговаривал старуху согласиться на приглашение иши. Все рассказал ей. О Кире Харти, об угрозе Пагубы. Все. Она не пошла к ише. Ничего не сказала о Пагубе. Но передала для иши две вести. Первая касалась Кира Харти. Он перестанет быть здесь, в Хурнае.

— Будет убит? — уточнил Квен.

— Нет, — мотнул головой Мелит. — Она сказала, как сказала: «перестанет быть». Это произойдет в течение недели. То есть ты прав, он придет в Хурнай.

— Так это хорошая весть! — воскликнул Квен.

— Вторая весть плохая, — отозвался Мелит. — Завтра иша будет убит.

— Как это может быть? — не понял Квен.

— Больше ничего неизвестно, кроме этого предсказания, — повторил Мелит. — Завтра иша будет убит. Ашу пытался еще что-то выведать у старухи, но на нее нельзя давить. Она очень стара. Чуть что, теряет сознание, хрипит. Большего она не скажет. Она не предсказывала ничего и никому уже лет пятьдесят.

— Значит, старуху на дробилку отправить нельзя, — задумался Квен. — Тогда следует пережить завтра. И все. И это будет равносильно смерти старухи.

— Завтра Большая Тулия, — напомнил Мелит. — Иша должен там быть.

— Поручите это дело Данкую и вашему Ашу, — предложил Квен. — Думаю, что уже послезавтра иша будет смеяться над всеми предсказаниями. Но я хотел бы, чтобы предсказание относительно Кира Харти все-таки исполнилось.

Ночь оказалась жаркой. В полночь Квен отпустил служанок, которых собрал в трех коридорах, и, чувствуя приятную истому в чреслах, подошел к широкому окну. Город светился, над портом рассыпались огни фейерверка. Пахло пряностями и морем. Годы, которые еще недавно напоминали о себе болью в суставах, в животе, отстукивали в висках, словно унеслись под порывом южного ветра. Квен стоял, смотрел в темноту, прислушивался к дыханию огромной массы воды и представлял Тупи. Представлял ее лицо, фигуру, прислушивался к ее голосу, словно эхом доносящемуся из глубин его памяти. Сможет ли он найти похожую на Тупи? Нет, ему не нужно ни красоты Этри, ни слез Аси. Ему нужна ясная и спокойная женщина, похожая на Тупи. Бред! Ему нужна именно Тупи.

Квен вернулся к ложу, выпил ковш вина и подумал, что страсть страстью, но и возможность уснуть рядом с женщиной, рядом с которой захочется проснуться, тоже кое-чего стоит. Хурнай остывал от дневной жары. Квен лег, закрыл глаза и, чего не бывало с ним уже много лет, почти сразу уснул.

Утром Квен точно так же впервые за многие годы поднялся, размял мышцы рук, ног, спины, живота. Ополоснулся, находя приятным обретение свежести и посмеиваясь про себя над мнительностью иши. Затем явился Ашу и с поклоном сообщил, что утренняя трапеза будет совместной для всех, кроме иши, и пройдет в большом зале дворца урая Хурная. После трапезы девять ураев, Мелит, который одновременно исполняет роль урая Хилана, воевода, старшина тайной службы Хилана, старшина тайной службы Хурная, постельничий дома Хурная, а также ишка и жена урая Хурная отправятся во дворец иши, где пройдет Большая Тулия. Кроме них в зале будет только Хартага, который обыщет участников Большой Тулии. Никто не войдет в зал с оружием, ни единый человек.

— А сам Хартага? — прищурился Квен.

— И он будет без оружия, — кивнул Ашу. — Каждый волен взять с собой слугу, который примет оружие господина и будет ожидать внизу, у главного входа, окончания Большой Тулии.

— А кто станет обыскивать Аси и Этри? — усмехнулся Квен.

— Они обыщут друг друга, — поклонился Ашу. — Нового смотрителя доставим мы с Данкуем. Иша волнуется. Он не хочет сюрпризов в сегодняшний день. Церемония будет короткой. Иша поприветствует ураев, затем рукоположит нового смотрителя, после чего Большая Тулия закончится. Все должно пройти без запинки. Нам пришлось кое-что придумать, дабы обезопасить ишу, но, надеюсь, это не оскорбит никого из почтенных участников Большой Тулии.

— Это зависит от того, что вы придумали, — ухмыльнулся Квен.

— Все, кроме иши, постельничего и нового смотрителя, будут находиться в клетке, — ответил Ашу.

— В клетке? — не понял Квен. — Я правильно расслышал это слово?

— Не в настоящей клетке, — поправился Ашу. — Часть зала будет перегорожена решеткой. В половину иши смогут пройти только старик постельничий и новый смотритель. Иша скажет положенные слова, возложит руки на голову смотрителя, после чего Большая Тулия закончится. Все. Ураи уже предупреждены.

— Я не урай, — просто ответил Квен.

В трапезной было тихо. Ни привычных смешков, ни здравиц не раздавалось. Ураи были мрачны, их спутники немногословны. Квен занял место за четвертым столом, который находился напротив стола иши. Столы ураев стояли справа и слева. Если бы не проходы для слуг, они бы составили почти правильный квадрат. Насколько помнил Квен, в центре квадрата обычно играли хурнайские арфисты, но теперь музыка не звучала. Над всеми висело ожидание чего-то страшного и неотвратимого. За столом иши правителя не было. Его место оставалось свободным, на соседнем месте сидела Аси. Она была не заплакана, но печальна. С другой стороны расположилась Этри, которая даже издали поражала утонченностью и красотой. Кинун, который также оказался за столом правителя, ревниво поглядывал вокруг.

Квен пробежался взглядом по столам ураев. Если бы Кинун отправился за боковой стол, ураев было бы по пятеро с каждой стороны. Теперь слева расположились ураи Гиены, Намеши, Мелит на месте урая Хилана, урай Зены. Справа сидели ураи Кеты, Ламена, Ака, Туварсы и Сакхара. Последний — довольно молодой воин, возрастом едва ли за тридцать — был Квену незнаком. В отличие от прочих, с ним было не два спутника, а только один — лысый старик со шрамом на голове в виде креста, который крутил головой во все стороны и ехидно ухмылялся. За одним столом с Квеном сидели Ашу, Данкуй и седой старик-постельничий клана Кессар. Нет, рассматривать хотелось только Этри, ну в крайнем случае Аси.

Между тем слуги делали свое дело и уже разносили третью смену блюд. Квен объедаться не собирался, поэтому предпочитал только пробовать, хотя пробовать было что. Кроме уже привычных блюд из мяса здесь в изобилии имелись фрукты и блюда из всего того, что кессарцам удавалось выловить в море. Впрочем, к морским изыскам Квен относился равнодушно и предпочитал смотреть на Этри.

— Хороша, — прошептал на ухо Данкуй.

— Весьма, — согласился Квен.

— Если бы я был ишей, — продолжал шептать Данкуй, — я бы обязал всех ураев прибывать на Большую Тулию с женами. А то ведь посмотри, чем они кичатся! У кого оружие ярче украшено каменьями да золотом да в чьем одеянии парча краше.

— Мне блеск глаза не застит, — пробормотал Квен, продолжая любоваться Этри, которая наконец почувствовала взгляд воеводы и прикрыла лицо рукой.

— Ой, воевода, — хихикнул Данкуй. — С огнем играешь!

— Кто огонь? — поинтересовался Квен. — Этри, Кинун или еще кто?

Ответить Данкуй не успел: удар в колокол объявил о том, что Большая Тулия начинается.

Дойти до дворца иши хватило и минуты. В зале приема, где уже выстроились слуги участников, среди арува слышался ропот. Мало кому хотелось оставлять оружие, которое, казалось, уже приросло к телу. «Да, — подумал Квен, — снять с себя пояс с мечом, оставить даже ножи, по ощущениям, что раздевание догола». Оставалось надеяться, что много времени Большая Тулия не должна была занять.

Разоружившиеся участники поднимались по лестнице, по краям которой стояли воины Хурная.

«Несколько тычков секирами, и весь Текан останется без ураев, — подумал Квен. — И начнется такая резня, что и Пагуба не понадобится».

Перед залом советов вместе с постельничим и Хартагой стоял Ашу и одного за другим обыскивал входящих. Ропот усилился. Когда черед дошел до Квена, тот послушно расставил ноги и с усмешкой наблюдал, как твердые пальцы Ашу ощупывают его одежду.

— Прошу прощения, — вымолвил старшина, закончив осмотр.

— Да поможет нам Пустота, — с усмешкой откликнулся Квен.

Войдя в зал, воевода в недоумении замер. Больше половины зала и в самом деле отгораживала решетка, собранная из толстых полос железа. Она крепилась к полу и к сводчатому потолку, мозаика на котором была испорчена забитыми в нее железными штырями. С этой стороны решетки стояли скамьи и чаны с вином, возле которых теснились на столах тяжелые глиняные кружки. С другой стороны решетки на мягкой скамье в одиночестве сидел иша.

За прошедшие с начала лета дни иша сдал. Он не сутулился, и его разворот плеч и рост никуда не исчезли, но даже издали казалось, что правителя мучает жар. Он поочередно кивал каждому появившемуся перед ним ураю и ежился, словно в зале было холодно.

Наконец, после того как в дверь вошли слегка покрасневшие Этри и Аси, иша топнул ногой.

— Постельничий! — крикнул он неожиданно тонким голосом.

Постельничий, который сидел тут же, возле Данкуя, подскочил и, гремя ключами, ринулся к дверям в решетке. За пару минут он справился с замком и вошел внутрь решетки, тут же заперев за собой дверь.

«Да, — подумал Квен. — Будет что рассказать детям».

— Ашу! — так же тонко выкрикнул иша.

Старшина тайной службы хлопнул в ладоши, дверь на лестницу отворилась, и стражники впихнули в зал Паша. Он тут же присел, озираясь по сторонам и пытаясь удержать сотрясающую его дрожь.

— Ашу! Данкуй! — прокричал иша. — Хартага!

Старшины и телохранитель встали.

— Раздеть! Совсем! Догола!

То, что произошло дальше, Квен решил не рассказывать детям вовсе. Вся троица шагнула к Пашу и начала сдирать с него одежду. То, что его лишили куртки, Паш воспринял спокойно, но, когда с нового смотрителя стали сдирать рубаху, он заверещал. Паш стал царапаться, изгибаться, свертываться в клубок, имея лишь одну цель — остаться в одежде. Но силы были не равны. Вскоре Паш остался совершенно гол. Только голубоватый браслет поблескивал у него на худой ноге. Согнувшись, он сразу стал меньше ростом и походил не на человека, а на его жалкое подобие.

Квен нахмурился. Представление получалось отвратительным.

— Постельничий! — прокричал иша.

Старик засеменил к двери и снова загремел ключами.

— Ашу, Данкуй, Хартага!

Троица подняла скорчившегося на полу Паша и втолкнула его внутрь.

— Постельничий! — снова выкрикнул иша.

Старик запер дверь. Голый Паш скорчился кучей уродливой плоти. В другом конце зарешеченной части зала послышался женский голос. Аси исступленно читала молитву к Пустоте о спасении. Этри язвительно усмехалась.

— В центр! — крикнул иша. — Мерзость! Встань в центре зала!

Паш понял. Он медленно поднялся, скривил губы в гримасу, встал в центр зала, обернулся и грозно прошипел:

— Всех на дробилку. И ишу на дробилку. Всех! Никому не прощу!

Его слова оборвал сам иша. Неожиданно легко он вскочил с места, в три быстрых шага оказался возле смотрителя и ударом кулака в ухо сбил его с ног.

— Правая рука рукоположена, — объявил он.

Паш, хрипя, барахтался у его ног.

— Встать! — приказал иша.

Паш с трудом поднялся. Из уха у него сочилась кровь.

— Левая рука рукоположена! — объявил иша и тут же ударом левой снова отправил Паша на пол. Тот захрипел, упав на четвереньки, принялся выплевывать выбитые зубы.

— Обе! — поднял перед собой руки иша. И тут Паш прыгнул.

Он оттолкнулся от пола сразу и руками, и ногами. Уже в прыжке завыл, как воют под стенами Хилана весной лисы. Если бы иша стоял как обычно, все могло обойтись. Но иша поднял руки вверх, оставив беззащитными живот, грудь, шею. В шею-то Паш и вцепился зубами, вгрызся, как обезумевший зверь.

Иша захрипел. Глаза его округлились, он попытался закричать, но из горла раздавался лишь хрип. Руки правителя задергались, в них вдруг не стало ни силы, ни точности. Постельничий вместе с ключами грохнулся в обморок. Ашу рванул на себя дверь на лестницу. Аси завизжала в дальнем углу зала. А Квен схватил со стола тяжелую глиняную кружку, просунул между железных полос руку и швырнул посудину в голову Паша.

Голова смотрителя дернулась, ноги начали подгибаться, но Квен швырнул еще одну кружку и снова попал. Голова только что рукоположенного смотрителя треснула. Паш выпустил жертву и рухнул на каменный пол, изо рта стек сгусток крови. Иша умирал рядом. Ноги его бились в конвульсиях, из горла хлестала кровь.

— Все, — прошептал Квен.

— Квена в иши, — негромко прошептал рядом Данкуй.

— Квена в иши? — с удивлением обернулся урай Намеши.

— Квена в иши! — на одном дыхании выпалил Мелит.

— Квена в иши! — поднялись еще двое ураев. — А нас по домам.

— Квена в иши! — звонко выкрикнула Этри.

Квен задрожал. Почти так же, как дрожал, умирая, Вава из рода хурнайских ураев.

— Квена в иши! — уже вторили все ураи. И Данкуй, и Этри, и начинающий приходить в себя постельничий. Все, кроме Ашу, который вернулся со связкой ключей, но не стал открывать дверь решетки. Он оглядел всех, неожиданно прибавил в росте, лицо его обрело черные усы и бородку, и тусклым, невыразительным голосом произнес страшное:

— Смотрителем станет Ашу. Спешите. Скоро конец лета.

Глава 27 ХУШ

Наверное, именно в такой позе Лук лежал в животе матери. Свернувшись в комок, подтянув колени к груди, согнув руки перед собой. Только в животе матери было тепло. Скорее всего, было тепло. Не прихватывало прохладным утренним ветерком, не тянуло сыростью от земли. Хотя какая это сырость? Еще вчера стояла духота, земля была горячей, когда уже в сумерках Лук упал в подсыхающую степную траву. Да и теперь солнце только-только показалось из-за горизонта, а левый бок уже напекло. Как тут дремать, если одному плечу горячо, второму сыро, а спине прохладно? Да еще дышит кто-то, топчется рядом, теплыми губами слюнявит ухо.

Лук открыл глаза, поймал наклонившуюся к нему лошадь за уздцы, поднялся, прижался щекой к лошадиной морде. Что и говорить, лошадки у Харавы оказались на зависть хороши. По крайней мере, та, что досталась Луку. Порой ему казалось, что она выполняет его команды до того, как он успеет их произнести. Вот и теперь, судя по мокрой морде, напилась из текущего в глубине распадка ручья и решила разбудить хозяина. С чего бы такое старание?

Лук потрепал конягу по морде, сунул в мягкие губы кусок сухой лепешки и подобрался к гребню распадка. Так и есть, по ползущему вдоль берега моря тракту тянулись подводы. После двух недель плутания по степи, во время которых Лук больше старался запутывать следы, чем приближаться к морю, он наконец уверился, что если Хантежиджа и выбрал для преследования его, то, скорее всего, потерял. Только после этого Лук подобрался к тракту, выбрал местечко, где можно было следить за дорогой, не опасаясь быть замеченным со сторожевой башни, и уже четвертый день наблюдал за ползущими в сторону Хурная подводами, арбами и пешими коробейниками. Умная гиенская лошадка неплохо чувствовала себя в распадке, удовлетворяясь подножным кормом и водой из тонкого ручья, а Лук обдумывал дальнейшие действия. Ночами он подбирался к становищам путников и прислушивался к их разговорам.

Новости, которые Лук узнал в первую же ночь, его ошеломили. На целый месяц, до самого конца лета, в Хурнае была объявлена большая морская ярмарка. И все потому, что старый иша то ли был убит, то ли умер, и Большая Тулия назначила нового ишу, которым стал не кто иной, как Квен, бывший воевода Текана, выходец из клана Паркуи — клана Чистых. Не то чтобы он был недостаточно знатен, но все прошлые иши, которые правили Теканом, все они происходили из родов ураев. Или близящаяся Пагуба, о которой уже все уши прожужжали смотрители и мытари, подвигла ураев отодвинуть от себя возможный печальный жребий? Так или иначе, но почти все ураи покинули Хурнай, спеша добраться до привычных вотчин, зато торговцы и ремесленники со всех ближних городов и деревень потянулись в розовый город, чтобы поторговать да выторговать, тем более что водяная ярмарка в Хилане обломилась на середине и закончилась ни тем ни сем. Правда, и стражников набежало в Хурнай вдвое от того, что имелось в Хилане, да и на западном холме близ города продолжала сидеть камнем страшная баба. Уже и пылью покрылась, и паутиной подернулась, а все так же возвышалась на известковой пустоши, и всякий, кто хотел посмотреть на нее, пялился на диковину с соседнего холма, а ближе подойти не решался. А новым смотрителем всего Текана стал старшина проездной башни Хурная Ашу. И никто с тех пор его не видел, и появятся ли в Хурнае, как и в других городах Текана, дробилки, никто не знал. Только говорили, что не только вновь стал являться народу водяной столб — сиун Хурная — у дома дряхлой ворожеи, но был замечен на рынке черный сиун и даже, верно, по наущению нового иши, что расположился во дворце прежнего, каменный сиун. Последнего, правда, почти не видел никто, может, и вовсе враки, что он являлся?

Вот и теперь Лук устроился на гребне распадка и обдумывал услышанное. В голове сами собой всплывали описания сиунов Хурная и Хилана. Первый был и в самом деле похож на водяной столб. Описание его было недвусмысленным — «образ прозрачный, временами человеческий, принимающий облик водяного столба, фонтана или же ледяной фигуры, а также ледяной руки». Описание сиуна Хилана ясностью не отличалось — «образ смутный, каменный или ветреный, временами человеческий, принимающий облик воздушного вихря или каменного столба, могущего рассыпаться песком и развеяться вихрем». Что касалось явления черного сиуна, как раз оно и было самым главным.

Лук нащупал на груди глинку. Что ему сказал Харава? Что эту глинку сохранила его мать? И что из-за этой черепушки случилась одна из Пагуб? Выходит, заказчица меча была знакома с его матерью? И если она передала эту глинку сыну ее бывшей владелицы, значит, могла передать и еще что-то? Какую-то весть? Может быть, весть об отце? И если черный сиун, который ей служит, появлялся в Хурнае, так и она теперь там же?

Лук вонзил пальцы в сухую землю. До Хурная от того места, где он лежал, был день пути, но ринуться туда просто так, без подготовки, он не мог. Пожалуй, что прогуляться по розовому городу было теперь задачкой потруднее, чем проникнуть в охраняемую усадьбу какого-нибудь важного арува. И все-таки что-то делать было нужно. Лук запустил руку в поясную сумку, нащупал каменный нож, вытащил лежавшие там же ярлыки. Подползая ночью к становищам, он позволял себе позаимствовать у тех путников, что побогаче, часть припасов. Нет, монеты у Лука еще имелись, и в достаточном количестве, но появляться на ближайших постоялых дворах он избегал. Впрочем, брал Лук понемногу, так, чтобы какой-нибудь обозник, заглянув в корзинку с едой, не кричал о пропаже, а лишь почесал бы затылок да отметил бы про себя, что пить следует меньше, а то, кажется, в подпитии разгорается нешуточный аппетит.

Среди добычи, которую Лук бережно поедал, не все можно было отправить в рот. Имелись и три ярлыка. Понятно, что ярлыки брались у тех торговцев, которые не направлялись в Хурнай, а возвращались из него. Более того, примеривался Лук прежде всего к тем, кто ехал дружной компанией, чтобы не оставить какого-нибудь бедолагу один на один с первым же придирчивым дозором, наказывал же беспросветных пьянчуг, которых на обратном пути из Хурная было в достатке. Так у него и оказались несколько ярлыков, среди которых странным образом затесался желтый ярлык корзинщицы из самой Кеты. Весьма удивила Лука эта покрытая лаком деревяшка, на которой было выписано имя, род и цех торговки, поскольку он снял ее с толстой шеи подпившего селянина, который храпел, свесив с высокой арбы не только руку и ногу, но и голову. В конце концов, предположив, что где-то имеется и селянка, на шее которой висит ярлык толстого селянина, Лук все-таки решился выбраться на тракт. Оставшись в одной рубахе и портах, он спрятал меч в свертке, сооруженном из собственной уже поношенной куртки, выкрасил серую лошадь охрой, добытой в том же овраге, заодно поменяв на желтый и цвет собственных волос, и уже следующим утром, ведя лошадь под уздцы, двинулся по дороге в сторону Ака. У первого же постоялого двора Лук, посматривая на безоблачное небо, оставил лошадь у коновязи и принялся бродить между торговцев, отдающих должное акскому вину, приготовленному на углях мясу, выбирая среди них тех, кто опять-таки не направлялся в Хурнай, а возвращался оттуда. В руке у Лука был мех вина, который сохранился еще от сделанного Харавой запаса, поэтому поддержать разговор с расторговавшимися путниками ничего не стоило. Молодой черноглазый парень с желтоватыми волосами, который слушал бывалых торговцев с выпученными глазами, просто не мог не вызвать симпатию. А где симпатия, там и доверие, а где доверие, там и необременительная помощь, тем более что помощь требовалась не бескорыстная, а вполне себе оплаченная полновесными медяками, пусть даже всякий раз этот самый парень уверял, что монеты у него последние.

Торговцы прибывали и убывали, а у Лука сначала появилась вполне еще крепкая арба. Затем над ней образовался аккуратно залатанный тент. А к вечеру второго дня все пространство под тентом было заполнено разномастными корзинками, пусть даже большинство из них было сплетено никак не в Кете, а во всех краях беспокойного Текана. Ближайшей же ночью Лук вывел лошадь с повозкой с постоялого двора, добрался до журчащего через каменную осыпь слабого летнего ручья и с удовольствием смыл с головы и с лошади порядком надоевшую краску. Еще часть ночи прошла в хлопотах, а уже утром мимо дремлющих на очередной башне дозорных пробежала запряженная в арбу бодрая серая лошадка, правила которой закутанная в яркие платки женщина. Чуть худая на лицо, но кто их разберет, этих торговок из Кеты — клана Травы — клана Кикла? Говорят, что они на завтрак травой питаются, а в обед пьют молоко, которое травой же закусывают.

Лук любил Хурнай. Пожалуй, даже больше, чем прилепившуюся к скалам, напоенную запахами винных ягод Туварсу, и уж точно больше, чем скучный и строгий Ак. Хурнай был город легкости и веселья. Городом радости и беззаботности. И то сказать, умереть от голода в Хурнае не грозило самому последнему бедняку, всегда можно было наняться перебирать те же раковины или чистить рыбу, получая в оплату не только еду, но и навес над головой от дождя. Да и то если уж вовсе стало лень войти по колена в воду да наловить морского сомика или собрать тех же раковин. Умереть от холода в Хурнае тоже было непросто. Зима длилась от силы месяца два, но редко-редко разыгрывалась метелями, ограничиваясь холодными дождями, переждать которые можно было под теми же навесами, да и плавника для костра море выбрасывало предостаточно. Погибнуть же на дробилке в Хурнае в прежние времена не удалось бы самому ушлому из ушлых шутников, потому как доносы кессарцы не любили, дробилок в городе не держали, а смотритель Хурная предпочитал проводить время не возле крохотного Храма Пустоты, который имелся в Хурнае, как и в каждом городе Текана, а трактире или какой-нибудь винодельне. А уж если умножить все вышесказанное на розовый цвет домов, который в утренние часы превращал город в распускающийся цветами сад, да на веселый нрав горожан, готовых радоваться любым придумкам бродячих артистов, то для любви Лука были все причины. Вот только от прежнего Лука мало что осталось.

«Никогда не повторяйся», — учил его Курант. Старик не делал из своих детей воров, но имел в виду, если нужда заставит, ни Харас, ни Лук, ни Нега не должны были попасться на краже или еще на каком деле, которое кажется ужасным всякому, кроме того, кто либо спасается от голода, либо наказывает негодяя. В этот раз Лук повторялся. Хотя если посчитать, сколько раз он занимался чем-то подобным в облике мужчины, а не женщины, как раз последнее повторением никак не могло быть.

На западных мытарских воротах на арбу Лука никто не обратил внимания, разве только один стражник погрозил хрупкой, как он сам сказал, киколке пальцем, на что получил такую порцию кетских ругательств, что оторопел надолго. По заполненным народом улицам Лук вывел арбу к рынку, бросил монету рыночному начетчику, после чего получил ярлык на торговлю и мог бы заниматься обогащением на перепродаже корзин вплоть до полной потери интереса к торговле. Особого интереса к торговле у Лука не имелось, потому он окликнул одного из мальчишек, что носились по рынку в высоких колпаках с колокольцами. И тут же у него выяснил, что уход за лошадью стоит четыре хиланских медяка в неделю, хорошее жилье, которым считалась комнатушка с умеренным количеством клопов, с окном и крепкой дверью, — медяк за два дня, а нанять мальчишку, который бы торговал товаром, — десятая часть с выручки. В два часа Лук уладил все дела, выбрал из возможных лучшего мальчишку для торговли, испросив совета у нескольких торговцев, выложивших товар на своих повозках по причине забитости рыночной площади прямо на улице. Затем отвел лошадь в загон для таких же счастливиц, избавленных на время от надоевшей упряжи. Подхватил на одно плечо мешок с седлом и сбруей, на другое — мешок с отличными вениками из кетской травы, среди которых спрятал меч, и пошел на ту улицу, где сдавались комнаты для женщин. С этим же мешком с вениками Лук и отправился на следующее утро по городу.

Стражников в Хурнае и в самом деле было сверх всякой меры. По двое они стояли на каждом углу и ощупывали взглядами всех, кто проходил мимо. Лук, который все утро провел в стараниях выскоблить подбородок до матовой белизны и ровно наложить краску на брови и ресницы, нарумянить щеки, освоился с легкой походкой кетской красавицы, только пройдя чуть ли не треть города, зато затем вполне оценил и тонкие сапожки, и возможность укрыться от задорной усмешки стражника за поднятым концом платка. Одно только доставляло неудобства: надеть платье на голое тело Лук не решился и теперь страдал от жары в портах и рубахе, которая к тому же была утяжелена изготовленной из тряпья грудью. Но на западном холме Лук даже позволил себе озорство: подошел к дородному, страдающему от жары в кольчужнице стражнику и игривым шепотом спросил дорогу к холму, на котором можно посмотреть на окаменевшую бабу. Стражник приосанился, расправил плечи и с бравой усмешкой сообщил, что на бабу можно посмотреть с последнего перекрестка на этой улице, смельчаки и поближе подходят, но он бы не советовал. Да и нет там ничего интересного, баба как баба, только здоровая уж очень, сидит прямо на черной лошади, которая тоже закаменела, — как легла под бабой на холме, так и закаменела. Не шевелится, нет, иногда, раз или два в день, медленно открывает и закрывает глаза, и все. Лук поблагодарил вояку и послушно засеменил в указанном направлении, тем более что любопытных вроде него толпилось на том самом перекрестке не меньше десятка.

Отсюда, с высокого известкового обрыва, которым заканчивалась западная часть города, разглядеть ничего было нельзя. Да, торчало что-то на соседнем холме, но баба это или здоровенный валун — понять было затруднительно. Однако же Лук почувствовал холод, струящийся от Суппариджи во все стороны, и решил не дразнить беду, развернулся и потопал обратно, заходя во все лавки, которые попадались ему на пути. У скорняка он приобрел удобную суму с широким ремнем, сторговав рукастому мастеру один из веников. Хлебопек продал ему круг горячего хурнайского хлеба, от которого Лук тут же отщипнул кусочек. Ювелир предлагал изделия из серебра и золота, но Лук ограничился медным колечком с желтинкой морского камня. У веревочника он прикупил двадцать локтей тонкой, но прочной веревки. У кузнеца — три коротких вертела, опять же расставшись с одним веником. У одежника — темно-серый хурнайский халат с капюшоном и рассеченными полами. За какие-то три медяка взял, и то сказать, кто покупает халаты летом? Халаты следует покупать в сезон, когда подуют холодные ветра и дожди займутся над Хурнаем. Тем более что одежник упрямый оказался, как Лук ни расхваливал ему веник, не согласился его покупать. Долго Лук топтался с ноги на ногу, пересыпая из ладони в ладонь якобы последние монеты и причитая вполголоса, зато в подробностях разглядел дом напротив. И не только разглядел, но и увидел, что у входа в него сидит не кто иной, как Лала, и сидит она на одном из тех сундуков, которые были отправлены Курантом в Хурнай вместе с воином Ашу. Все сходилось, кроме одного: никогда бы никто из приемышей Куранта не только не стал бы вытаскивать на улицу столь приметное добро, но даже пытаться его забрать у старшины проездной башни. Хараса видно не было, зато у обоих углов дома переминались с ноги на ногу крепкие стражники, да и в проулке сидели на скамье вовсе не убеленные сединами старички, а невзрачные, но бодрые мужички.

«Не здесь, — подумал Лук. — Если и захотят меня брать, то не здесь будут. Это так, на всякий случай. Что ж, запомним».

Он выбрался из лавки, на ходу запихивая халат во все ту же суму, поправил мешок с вениками и двинулся к следующей лавке, в которой обосновался столяр. Подходя к дому, Лук потратил еще пяток медных монет, разглядел соглядатая, идущего по его следу, наткнулся на лоток с красками для лица, благовониями и яркими лентами и следующие полчаса потратил на выбор лент и краски для ресниц. Цену низкорослый кудрявый молодец скидывать отказался, веник тоже не захотел покупать, но Лук оставил его в покое только тогда, когда соглядатай с досадой махнул рукой и отправился восвояси. Во всей этой истории было два неприятных момента. Во-первых, когда приметный соглядатай Лука покинул, за ним продолжал следить почти неприметный. А во-вторых, коробейник показался знакомым. Лука он вроде бы не узнал, хотя и морщился, словно различил переодетого мужчину, но на заметку его точно взял. Слишком зорким оказался для коробейника, словно и не торговлей занимался, а вид делал, что торгует. Только уже у собственной арбы Лук вспомнил, где видел молодца. Ну точно, он сопровождал коренастого седого старшину в тот самый день, когда сиун появился перед балаганом Куранта. И был не один, а с высоким и смуглым здоровяком. Вряд ли хиланский стражник прибыл издалека для того, чтобы поторговать лентами и красками. Нет, все из-за приемыша Куранта.

Мальчишка, сидевший на арбе, вытащил из-под задницы обломок деревяшки и бодро отчитался, сколько корзин продал и сколько медяков получил, попутно пожаловавшись на качество товара и намекнув, что на той же пристани кетские купцы сдают корзинки оптом за полцены, и если бы хозяйка подсуетилась, то и торговля пошла бы лучше. Лук пообещал мальчишке познакомиться с собственными земляками, вручил ему свежий хлеб и нырнул в плотную толпу покупателей, которая толпилась у входа на рыночную площадь. Он не был уверен, что его узнали, но допускал, что соглядатаев в Хурнае столько, что их хватает на каждого приезжего, и уж точно на того, кто прошел мимо укрытия Куранта.

«Надо же, что творится, — подумал Лук, протискиваясь к выходу в неприметный переулок, — и по Хурнаю-то прогуляться непросто, как же я буду резать уши самому ише?»

Мысль эта вовсе испортила ему настроение, и Лук едва сдержался, чтобы не ответить на несколько нескромных прикосновений ударом локтя. Вместо этого он старательно повизгивал и, уже выбираясь с рыночной площади, столкнулся со старшиной хиланской стражи, который разговаривал как раз с тем самым высоким и смуглым здоровяком с водяной ярмарки. Старшина с усмешкой кивнул нерасторопной селянке, но потом долго смотрел ей вслед. Лук не оборачивался, но пристальный взгляд чувствовал. Нет, прогулки в женском обличье следовало прекращать.

Он просидел в снятой комнатушке неподвижно до темноты. В коридоре за дверью кто-то прохаживался, пару раз на рукоять двери даже надавили, но осторожно, словно кто-то случайно навалился на нее в поисках опоры. За стенами слышались женские голоса, где-то плескалась вода, пахло жареной рыбой. Крадущиеся шаги послышались ближе к полуночи, когда стихли все прочие звуки. Между дверью и косяком блеснуло лезвие ножа. Оно медленно пошло вверх, добралось до крючка и подняло его над петлей запора. Дверь подалась вперед, в проеме мелькнула рука, которая поймала крючок и осторожно его опустила. Лук замер в углу за дверью.

В комнату скользнули две тени. Не издавая ни скрипа, они двинулись к постели, на которой прикрытое одеялом седло создавало ощущение лежащего человека, и, когда начали наклоняться над ним, Лук метнул два ножа. Их лезвия вошли в плоть неизвестных по рукоять точно в подзатылочную впадину. С тяжелым вздохом умирающие повалились на кровать. Лук продолжал стоять за дверью. В коридоре оставался еще один, но он дышал тяжело, как дышит старый человек. Наконец пол скрипнул. Человек шагнул на порог и негромко прошептал два имени, окликнул тех, кто вошел до него. Не дождавшись ответа, он так же тихо выругался и шагнул вперед.

Лук ударил его локтем в живот и, когда старик захрипел, забился в судорогах, прихватил его за горло, другой рукой быстро ощупывая пояс и выламывая из слабой руки нож. Старик обмяк, но продолжал оставаться в сознании. Тьма была почти кромешной, но Лук ясно видел седые волосы, морщинистое лицо, глубокие провалы глаз.

— Кто? — прошептал Лук и чуть надавил на горло.

— Алкистан, — пролепетал старик. — Алкистан я! Правитель всех воров Хурная.

— Что забыл в моей комнате? — поинтересовался Лук.

— Тысяча золотых, — прошептал старик. — Позарился, дурак.

— Как узнал? — спросил Лук.

— От тебя пахнет, как от мужика, как ни заливайся благовониями, — ответил старик. — Да и рынок я весь держу. Мальчишки так все мои. Сына моего не обидь. Сын мой сейчас корзинами торгует. Он тебя сразу разглядел. Да какая разница, не я, так Эпп. Старшина хиланский. Он тебя тоже заметил, раздумывает только о чем-то. Не Эпп, так Заманкур — седая борода, сидит, наверное, где-то в засаде, ждет, когда ты сам на его клинок наткнешься. Да и без них на тебя охотников много. Ты ведь не отпустишь меня, парень?

— Нет, — качнул головой Лук и успел, успел почувствовать движение старика, вывернул ему голову, но ушел от удара коленом в бок.

Алкистан захрипел, умирая. Лук медленно прикрыл дверь, поправил плотную занавесь на окне, зажег лампу. К голени старика был прикручен кинжал. Когда нога сгибалась, он превращался в смертельное оружие. Двое его подручных были уже не слишком молодыми, но крепкими мужиками. У каждого из них обнаружились ножи и поясные сумки, наполненные солью.

— На охоту вышли, — с досадой пробормотал Лук.

Кошель с парой десятков серебряных монет нашелся только у Алкистана. Кроме этого у всех троих на шее висели хурнайские ярлыки для прохода по городу. Имен воров на ярлыках не было, под печаткой урая стояла небольшая печатка с именем Ашу, и все. Оружие у воров было обычное, пусть и острое. Понимая, что времени у него немного, Лук выдернул из ран метательные ножи, тут же прихватывая шеи полосами ткани. Сдернул с одного из убитых порты, куртку, колпак, мягкие ботинки из отличной кожи. Переоделся, собрал мешок, приспособил на спину меч, подвязав к ножнам лямки, как к тому же мешку. Из трех вертелов соорудил кошку, стянул крючки ремнями, обмотал каждый тряпками. Помнил он дом ведуньи. У портовой площади тот стоял, самого дома видно не было, потому как ограда вокруг была в десяток локтей, но народ там толпился постоянно. Еще Курант приводил туда приемышей, объяснял, что есть примета: хочешь вернуться в город — брось монетку через забор. И Лук тогда бросил гиенскую чешуйку, даже, как ему показалось, услышал, когда та загремела о камень во дворе. И Нега бросила. Только ей примета не помогла.

Он свалил трупы на постель, высыпал на их лица и руки всю соль, что они принесли с собой. Сверху бросил седло. Сомнительно, что ему удалось бы забрать лошадь, да еще и оседлать ее. Вышел в коридор, закрыл дверь снаружи на висячий замок. Вряд ли многие знали об этой комнате, не просто так Алкистан сам пошел за добычей. В любом случае несколько дней у Лука были, не неделя, на которую он оплатил комнату, а дня два или три, пока сквозь жаркий хурнайский полдень не пробьется трупный запах.

Против ожидания, ночные улицы Хурная были почти пустынны. Кое-где у лавок маячили охранники, продавцы спали прямо на выставленных вдоль дороги повозках, всхрапывали, что-то бормотали во сне, но стражи Лук не заметил. Переходя темными дворами с улицы на улицу, он добрался до портовой площади. Прошел через сплетенные из тростника шутейные ворота, миновал тростниковые же башни, помост с затейными гирями и шарами, столбы со щитами кланов. Со злой усмешкой покосился на столб, на котором висел белый щит клана Паркуи. Вдохнул запах моря, нырнул в переулок между высоким красивым домом и забором вокруг обиталища Хуш.

Тишину нарушал лишь стрекот цикад. Лук прислушался, не услышал никаких посторонних звуков и набросил на стену кошку. Та легла на гребень стены почти беззвучно. Мгновение — и Лук оказался наверху, одним взглядом оценил крохотный дворик с единственным кустом раскидистого можжевельника, выступ колодца, скамью, домик, теснящийся к углу ограждения, дымок, тянущийся из трубы. Во дворе никого не было. Лук смотал веревку, спрыгнул вниз, с досадой услышал звяканье рассыпанных по камням монет, мгновенно обнажил меч и подошел к двери. Он уже занес руку, чтобы постучать, когда услышал мягкий старушечий голос:

— Заходи, парень, не надо шума, и так раззвенелся на всю площадь.

Когда-то она была красавицей. Ослепительной красавицей. И теперь еще ее красота оставалась при ней, но, прикрытая старостью, искаженная морщинами и немощью, она казалась ужасной и отвратительной. Лук уже давно привык к этому, покидая одни города, въезжая в другие, он рассматривал лица стариков, представляя их в юности, и раз за разом уверялся, что обаяние старости имеет под собой чаще всего некрасивость юности, а ее же красота обращается со временем только уродством и безобразием. Впрочем, вряд ли он был готов счесть это правилом. Но смотреть на Хуш было страшно. Она напоминала дорогую вазу, некогда разбитую и склеенную из осколков, не все из которых нашлись. И теперь она стояла на видном месте, покрытая пылью и паутиной.

— Ты ведь знаешь, что я давно уже не ворожу? — спросила она, потягивая из чашки горячий напиток.

— Разве я просил о ворожбе? — удивился Лук.

— Ты ни о чем не просил, — согласилась Хуш и поправила тонкий, прошитый серебряной нитью воротничок черного платья. — Но я не ворожу.

— Но гостей принимаешь? — спросил Лук и глотнул сладкого напитка.

— Нет. — Она улыбнулась и от этого стала еще ужаснее. В неверном свете масляной лампы ее улыбка была подобна оскалу мертвеца. — Они приходят сами.

— Наверное, не очень часто? — спросил Лук.

— Да, — кивнула Хуш. — Очень редко. Чего ты хочешь?

— Мудрости, — пожал плечами Лук.

— С таким же успехом ты мог бы попросить старости, — усмехнулась Хуш.

— Нет, — замотал головой Лук. — Старости я не хочу.

— Ее никто не хочет, — ответила Хуш. — Но тут уж приходится выбирать. Мудрость ходит за руку с молодостью очень редко. Скажи, ведь весь этот шум там из-за тебя?

— Отчасти, — пожал плечами Лук. — Нового ишу я не выбирал, и нового смотрителя я тоже не выбирал. И ярмарка не в мою честь. Но некоторая суета по моей вине, соглашусь.

— И чем тебе могу помочь я? — спросила Хуш.

— Если ты не можешь сделать мудрым меня, тогда поделись собственной мудростью, — попросил Лук. — Я бы не пришел, Хуш. Харава послал меня.

— Харава? — сдвинула она брови.

— Хаштай, — напомнил другое имя лекаря Лук. — Врачеватель. Он когда-то жил в Харкисе. Белый сиун преследует его. — Лук наморщил лоб. — «Образ белесый и мутный, человеческий, принимающий в ясный день вид выточенной из горного хрусталя линзы, искажением взгляда определяемый».

— О! — Она удивленно хмыкнула. — Не думала, что кто-то еще интересуется изысканиями прошлого. Недавнего прошлого. Или давнего. Значит, тебя прислал Сакува?

— Нет, — замотал головой Лук. — Это я из клана Сакува. А Харава просто жил в Харкисе. Он не из клана.

— Я знаю, — кивнула Хуш. — Он не из клана. Он сам Сакува. Это его имя.

— И что это значит? — хрипло произнес Лук.

— Тебя никогда не удивляло, что у каждого клана два имени? — спросила Хуш. — К примеру, клан Зрячих — и он же клан Сакува? Или клан Паркуи — и он же клан Чистых?

— Я не задумывался об этом, — признался Лук.

— Я сразу тебя узнала, — снова улыбнулась Хуш, и Лук вдруг почувствовал, что она больше не кажется ему ужасной. Ее красота никуда не делась. Ужасной была маска, которая скрывала ее красоту.

— Ты так похож на мать. На свою настоящую мать.

Она смотрела на него с грустью, с каким-то всепроникающим знанием и одновременно безжалостностью. Наверное, так смотрела бы на деревья, раздвинутые ее корнями, мать деревьев.

— Ее звали Атимен, — сказал Лук. — Атимен Харти.

— Нет, — покачала головой Хуш.

Он начинал что-то понимать, но понимание все еще было подобно клочку тумана в жаркий летний полдень.

— Тогда… — Лук почесал затылок и сказал первое, что пришло в голову: — Гензувала?

— Нет. — Она почти смеялась в голос. — Нет, парень. Ты можешь назвать сотни имен и, может быть, даже не ошибешься ни в одном имени, но не назовешь одно, подлинное.

— Какое же оно? — хрипло спросил Лук.

— Сотри морок со своих глаз, — попросила Хуш, и Лук тут же понял, как это сделать. Нет, он не стал тереть веки ладонями или представлять самого себя с зеленым взглядом, он просто моргнул, и его взгляд стал прежним. И он понял это по улыбке Хуш.

— Ее имя — Эшар, — сказала она.

— Клан Крови? — поразился Лук и тут же проговорил затверженные наизусть слова: — «Образ темно-багровый, часто черный…»

— Приятно бросать семена в разрыхленную почву, — заметила Хуш. И тут же стала жесткой и холодной. — Только все это бесполезно.

— Что всё? — не понял Лук.

— Всё, — отрезала Хуш. — Ты думаешь, что ты первый? Таких, как ты, было уже много. И всегда все это кончалось ничем. Одним и тем же. Пагубой.

— Так причина Пагубы только… — наморщил лоб Лук.

— Ты хочешь сказать — в ком-то из двенадцати? — растянула губы в холодной улыбке Хуш. — Отчасти.

— Из двенадцати? — повторил Лук и вспомнил рисунок на книге, вспомнил то, что вычерчивал Хантежиджа, и забормотал описания сиунов. Одного за другим, одного за другим…

— Довольно. — Она больше не улыбалась. — Тычешься, словно слепой. Завтра или послезавтра тебя убьют, и повторится то, что случалось уже много раз. Но не думай, Пагуба наступит все равно. Весь секрет в том, что, даже если случится чудо и ты ее переживешь, ты все равно рано или поздно обратишься в тлен, а двенадцать останутся. Останутся, даже если попытаются умереть. Это клетка, Кир Харти. Клетка. Вся Салпа — клетка!

— Что мне делать? — спросил Лук.

— Делай что хочешь, — развела руками Хуш.

— Что бы ты сделала на моем месте? — спросил Лук.

— Я не могу быть на твоем месте, — отрезала она. — Хотя бы потому, что огромный бык не может оказаться на месте муравья, пусть даже его ведут на бойню.

— Я разговаривал с Харавой… с Сакува, — поправился Лук. — Он не показался мне быком. Я помню свою мать. Помню как Атимен. Она тоже не была быком. Она была обычным человеком.

— Как мало тебе известно, — прошептала Хуш. — Как много тебе не будет известно никогда.

— Моя мать любила меня, — твердо сказал Лук.

— Она всех вас любила, — хмыкнула Хуш. — И рожала одного за другим, словно выводила племенного жеребца. Или ты думаешь, что в этот раз у нее все получилось наилучшим образом? Или отца она подобрала в этот раз с наибольшим тщанием? Она всегда была сумасшедшей. И до Салпы, и теперь. Поверь мне, ничто так не помогало мне в эти сотни и тысячи лет, как осознание того, что Эшар страдает вместе со мной. Да, она любила тебя, парень, но она словно воительница, которая рожает воинов, чтобы немедленно отправить их в схватку!

— Зачем? — проговорил Лук.

— Потому что тот, кто утолял жажду водой, никогда не напьется мочой, — процедила она сквозь зубы. — Да, твоя мать кое-чему научилась. Она единственная среди всех приручила своего смотрителя. Она единственная среди всех смогла сохранять молодость, не прибегая к смерти. Не к той смерти, о которой ты знаешь. К той, о которой ты, на свое счастье, не узнаешь никогда! Она единственная среди всех, которая делает все, что хочет. Но и ее желания исполняются внутри замкнутого круга. И разорвать его невозможно. Равновесие! Двенадцать — и ни толикой больше или меньше. Появился ты, крохотный довесок к одному из кругов, пылинка… И вот пока пылинка не превратилась в комок грязи, вал Пагубы прокатится по Текану и восстановит равновесие — двенадцать, что бы там твоя маменька ни изобретала.

— Так она жива? — спросил Лук.

— Живее всех прочих, — отрезала Хуш. — Что? Затосковал по мамочке? Что же она тебя не выгуливает? Не защищает от пакости?

— Она загородила меня грудью, когда меня могли убить, — повысил голос Лук. — И теперь она не оставляет меня. Вот! — Он выдернул из ворота глинку. — Это скрывает меня от ловчих Пустоты!

— Да, — помрачнела Хуш. — Я вижу, что в этот раз она сделала большую ставку, чем прежде. Но и это ничего не меняет. Я не дам тебе мудрости, Кир Харти. А за собственную старость тебе еще ой как придется побороться.

— Что это? — спросил Лук, встряхнув глинку.

— Вот что это, — ответила Хуш и рванула ворот платья. Между ее ключиц застарелым шрамом белело то же самое клеймо — выжженное изображение Храма Пустоты.

— Не понимаю, — пожал плечами Лук.

— Приходи после Пагубы, — предложила Хуш и рассмеялась. — Сделай милость, приходи после Пагубы. Тогда я, может быть, расскажу тебе еще что-нибудь. Я и так сказала тебе слишком многое.

— И все-таки. — Лук прерывисто вздохнул. — Дай хотя бы совет.

— Выживи, — прошептала она. — Выживи для того, чтобы знать. Для того, чтобы понять. Для того, чтобы разобраться со всем, что тебя мучит. Только сам. Никто, кроме тебя, только сам.

— А моя мать? Мой отец? — не понял Лук.

— Твоя мать найдет тебя в тот миг, когда ты ей понадобишься, — ответила Хуш. — А твой отец… о нем лучше говори с собственной матерью. Поспеши, парень. Уже рассвет. Сейчас придет один из тех, кто хочет убить тебя.

— Этого хотят многие, — вздохнул Лук.

— Слышишь? — Она подняла палец.

За стеной дома заскрипели ворота.

— Он тоже приходит, не спрашивая разрешения, — усмехнулась Хуш. — Но не перелезает через ограду, а открывает замок отмычкой. И ждет тебя во дворе. Людям не чужда мудрость. Вот как он мог решить, что ты здесь будешь?

— Но ведь у тебя никого не бывает? — предположил Лук.

— Никого, — кивнула Хуш.

— Тогда это лучшее укрытие, — пожал плечами Лук.

Он открыл дверь дома, но во двор не вышел. Сел на пол в коридоре, выставив перед собой табурет. Заманкур не выдержал через час. Почти неслышно подобрался к самой двери и метнул внутрь змею. Ярко-зеленая болотница, самая ядовитая змея Текана, ударилась о стену и раздраженно зашипела. Она поднялась над землей на локоть, один за другим расправила три желтых капюшона. Лук не дрогнул. Он знал, что змея нападает только на то, что движется. Он не шевельнулся даже тогда, когда тонкий язычок заиграл в локте от его глаз. Он даже не моргал. Но он видел то, чего не мог знать Заманкур. Он видел старика, который двигался вдоль стены с занесенной рукой. Видел сквозь стену, как видел противника, натянув колпак на голову.

— Я не Сакува, — прошептал он чуть слышно, — но я Зрячий.

Он метнул нож в ту самую секунду, когда Заманкур выглянул. Старик только сделал движение, чтобы заглянуть в проход, а нож уже летел ему в лицо. И той же рукой Лук поймал змею за горло. Впрочем, она ведь вся словно состояла из одного горла?

Захрипевший Заманкур повалился на разбросанные на камнях медяки и со звоном переломил собственный меч. Лук подошел к трупу, наклонился. Нож вошел старику в глаз.

— Это баловство, — усмехнулась за его спиной Хуш. — Разве это враг?

Лук вытер нож о куртку Заманкура, повернулся к старухе, показал змею. Она не шевельнула даже пальцем, только сузила зрачки, и руку Лука обжег холод. Он разжал пальцы, и заледеневшая змея упала и разбилась на мелкие осколки.

— «Облик человеческий, временами принимает образ водяного столба, фонтана или же ледяной фигуры, а также ледяной руки», — произнес Лук. — Прощай, Кессар! Ведь если настоящее имя Хаштая — Сакува, а имя моей матери — Эшар, то тебя-то должны звать Кессар? Я постараюсь еще раз увидеться с тобой. После Пагубы.

Он подошел к воротам, вытащил отмычку и довольно быстро справился с замком, удивляясь позвякиванию, которое тот издает. Выйдя на площадь, Лук понял причину звона. В одиночестве в утренней тишине в центре пустынного пространства кружилась и пела маленькая девочка.

Глава 28 ПОБЕГ

Никто не остановил Лука до самого маяка. И ни один соглядатай не увязался за ним. Или потому, что утренние улицы были пустынны. Или потому, что, неожиданно для самого себя, в одежде, которую он снял с одного из подручных Алкистана, он оказался похож на многих. Хотя бы в порту, который, несмотря на ранний час, уже шумел. Именно в этой одежде он был своим. И охранники, которые стояли на воротах порта, взглянули на ярлык Лука так, словно это был ярлык их старшины. Несколько раз Лук замечал, что незнакомые люди кивают ему, и он кивал им точно так же.

Он отлично помнил рассказ Неги об укрытии. Курант показывал ей его с маяка. Нет, Луку не требовалось подниматься на маяк, но сама Нега возле укрытия не была, видела его лишь издали. Слепой Курант попросил подвести его к южной стороне фонаря и на словах описал Неге, что она должна разглядеть.

Сейчас у маяка слонялись без дела четверо стражников и сидели двое горожан в такой же одежде, в которую был одет Лук. Он даже не посмотрел в их сторону. Вслед за несколькими рыбаками, которые несли узлы сетей, миновал портовые сараи, вышел к старому пирсу и пошел по каменным плитам вперед, туда, где теснились лодки и лодочки, где вздымали мачты не слишком большие корабли и торчали из воды скалы восточной оконечности хурнайской бухты.

Он остановился у начала скал. Здесь каменный пирс заканчивался, дальше надо было идти по доскам, брошенными на чуть притопленные лодки. У скал останки кораблей вовсе превращались в груду гниющего мусора, но Лук перешел и через них и по узкой, выбитой в камне тропке стал взбираться на скалы. Когда он поднялся на гребень, возвышающийся над морской гладью на добрых два десятка локтей, то увидел цель своего путешествия. В выемке, образованной двумя скалами, высоко над водой сидел корабль. Сверху он казался целехоньким, во всяком случае, и палуба, и мачта были целы. Лук оглянулся, не увидел уже рыбаков, которые отстали у лодок, почесал затылок и, прыгая с камня на камень, спустился на палубу.

— Чего забыл? — услышал он хриплый возглас.

За его спиной, в тени нависающего над палубой валуна, сидел в плетеном кресле седой старик с глиняной бутылью в руках.

— Здесь гостиница для бродяг? — произнес положенную Фразу Лук.

— Здесь, — оживился старик. — А ты один бродяжничаешь или как?

— Как придется, — условленно ответил Лук.

— Тогда прошу на борт, — расплылся в улыбке старик. — Старшина хурнайского порта рад дорогим гостям! Да что гостям? Хозяевам! Как здоровье моего дорогого слепца Куранта?

— Куранта больше нет, старик, — вымолвил Лук.

— Вот незадача, — скорчил гримасу старик. — Тогда чего ж я-то все еще никак не отплыву с этого острова?

Старик не помнил своего имени или не хотел копаться в обрывках памяти в его поисках. Он называл себя старшиной хурнайского порта и за долгие годы сумел убедить себя в том, что и в самом деле был когда-то старшиной этого самого порта, пока однажды его корабль не выбросило на скалы. Лук спустился в трюм и обнаружил, что никакого корабля и не было. Палуба из лучшего дерева служила крышей вырубленной в скалах хижины. Похоже, что и палубой-то она не была, просто балки, лежавшие на камнях, однажды были под наклоном покрыты досками так, чтобы сверху, да и с моря казалось, что между скал застрял кораблик. Тем более что дверь, ведущую к воде, в глубине расщелины видно не было, а мачта торчала как положено, вверх, и даже просмоленные канаты подрагивали там, где и следовало. Как понял Лук, Курант в свое время оказал старику какую-то услугу, а потом и пристроил его охранником потайного убежища. Слепой, который прикупил в трех городах Текана три укрытия для приемных детей, еще одно приберег и для себя с Саманой. Под палубой было четыре комнатушки. В одной из них, которая находилась в самой глубине сооружения, обитал старик-сторож, еще в одной была устроена кухонька, а две не имели ничего, кроме крепких деревянных лежаков и окон, расположенных под потолком. В центре всего домовладения, возле люка, как бы ведущего с палубы в трюм, была устроена печь, которая должна была отапливать все помещения. Лук открыл дверь хижины, спустился еще на десяток локтей по камням к воде и присел на вынесенную волнами деревяшку. Тут же торчали в камнях удочки, а в жестяном корыте подрагивала плавниками рыбина.

— Чтоб не портилась, — объяснил Луку приковылявший к камням старик. — Вот думаю со временем выдолбить яму за своей каморкой да набрать зимой льда. Тогда можно будет рыбку на лед класть. Я тут только рыбкой питаюсь. Нет, бывает, рыбаки хлебушка подбрасывают, но так-то только рыбкой. Зря я это, в смысле — только рыбкой. От рыбки живут долго, а зачем мне долго?

Он посмотрел на Лука, словно тот мог ответить на вопрос, зачем ему «долго», вздохнул, подхватил рыбину под жабры и потащил ее на кухоньку. Скоро над скалами разнесся запах жареной рыбы, а Лук все так же сидел на камнях и думал, что если бы не его шалость, мгновенная блажь, то сидел бы на этих камнях Курант и дышал морским ветром. Хотя вряд ли бы сидел. Катил бы по дорогам Текана до самой смерти. А Нега была бы жива точно.

— А хлебушка у тебя нет? — с надеждой спросил старик, показавшись из-за скал.

— Есть хлебушек, как не быть, — успокоил старика Лук. — И даже кубок вина найдется.

— А как тебя зовут, зеленоглазый? — спросил его старик.

— Не для разноса? — нахмурился Лук.

— И не для рассыпа, — серьезно кивнул старик.

— Кир Харти, — сказал Лук. — Но вот так если окликнуть, то лучше Кай.

— Кай значит Кай, — согласился старик. — Пожалуй к столу, дорогой Кай.

Остаток дня Лук проспал, но, видно, и во сне он продолжал обдумывать то, что произошло с ним, потому что, проснувшись в вечерних сумерках, он уже знал, что должен делать.

— Мед? — в ответ на странный вопрос Лука удивился старик, все так же просиживающий капитанское кресло на палубе. — Да после твоего вина и хлеба, дорогой Кай, я сам стану пчелкой и полечу к ближайшим цветкам. Только долго ждать придется. Но вот для того, чтобы чуть подсластить стариковскую жизнь, немного меда есть. Крынки хватит?

— Половину обычного кубка, — попросил Лук.

Оставшуюся часть ночи он провел в полудреме. Немного саднила кожа намазанной медом головы, но мысли занимала возможность или невозможность изменить цвет глаз. Он пытался повторить то ощущение, которое было у него, когда он столкнулся лицом к лицу с Тарпом и как-то сумел поменять цвет глаз на черный. Как же он сделал его опять зеленым? Или это сделала Хуш? Да, она сказала «сотри морок со своих глаз», но стер морок все же он сам. Стер морок. Просто моргнул, но стер морок. А как он навел морок на собственные глаза? Тоже моргнул. Получалось так, словно под его веками можно было найти любой цвет? Но ведь он не колдун? Все, что он может, так это чувствовать опасность, которая обдает его холодом, да и то не любую, а ту, что исходит из Пустоты, и видеть невидимое. Да. Он не Сакува именем, но Сакува по сути. Зрячий. И выходец из клана Крови тоже? И его мать жива?

Лук скривил губы в гримасе боли, которая с натяжкой сошла бы и за улыбку. Чушь, все, что говорила о его матери Хуш, — это чушь. Он слишком хорошо помнит тот день, когда его мать стояла с обнаженным мечом на лестнице дома урая Харкиса. Она защищала собственного сына. И убили ее по-настоящему. Боль-то она почувствовала в любом случае. А теперь ее чувствует и ее сын.

Лук проснулся с рассветом. Поднялся, спустился к морю, пригляделся к его зеленоватой глади, поднял глаза к выцветшему красному небу. Даже море, зеленое вблизи, чуть дальше казалось красным. И если бы небо было голубым, то и море казалось бы голубым. Лук зажмурился и попытался представить голубое небо. Попытался и не смог. С таким же успехом он мог попытаться представить его зеленым. Зеленым даже было бы проще, луга Кеты всегда казались Луку опрокинутым небом. Но голубым…

«Как глаза твоей матери», — вспомнил Лук слова Харавы о Самане и с этим образом нырнул в воду. Когда он вынырнул, на берегу уже стоял дед. Увидев Лука, он вытаращил глаза, стянул с головы колпак и дрожащей рукой тщательно разгладил седые волосы.

— Что с тобой, парень? Или ты глаза и волосы зеленил да чернил, а соль морская краску и съела?

— Сам удивляюсь, — пробормотал Лук и в который раз пожалел, что не купил маленького зеркальца на лотке у хиланского стражника.

Хурнай веселился. И если рыночную площадь и прилегающие улицы занимали торговцы, то портовой площадью завладели артисты. Правда, балаганы были расставлены не кругом, а разбросаны в пяти или шести местах, но народ они веселили одновременно. Кроме представлений циркачей хватало и местных весельчаков. Рискуя упасть с внушительной высоты, в толпе возвышались жонглеры на ходулях, над углом площади между двухэтажными зданиями был натянут канат, по которому, балансируя веерами, пошатываясь, кралась какая-то девчонка. Да, до Неги ей было далеко. Так далеко, что не добежать никогда.

Лук поочередно протиснулся к каждому балагану, убедился, что почти все артисты ему знакомы, и порадовался, что никто из них не узнает воспитанника Куранта. Перекусил лепешкой с мясом у переносной печи. В который раз подивился обилию переодетых стражников среди зевак. Впрочем, и стражники были горазды поорать от азарта во время представлений, забывая о службе. Детвора радовалась празднику у сплетенного из тростника замка. Скатывалась по выструганным и пропитанным воском доскам, качалась на качелях, под присмотром седого стражника бросала тяжелые ножи в соломенное чучело. Лук потрогал тугое тростниковое плетение и прошел к тростниковым же воротам. Каркас шутейного сооружения был связан из толстых прутьев с приличным разбегом, чтобы придать жесткость конструкции, тростниковая же оплетка была пропитана костяным варом, который не позволял ей распуститься ни от ветра, ни от дождя, ни от пьяных прихватов загулявших горожан. Лук огляделся по сторонам. С одной стороны к воротам примыкал один из балаганов, с другой — в пяти шагах — разделывал и коптил на уже знакомой Луку печи рыбу седой рыбак — гость Хурная из Намеши. Народу и там, и там толпилось предостаточно. При необходимости убежать и смешаться с толпой возможность имелась.

Лук купил горячую рыбешку и, перебрасывая ее с ладони на ладонь, отошел к стойке ворот, обогнул ее и, склонившись над лакомством, оперся на тростниковую колонну, после чего прочертил ножом линию в том месте, где она соприкасалась с тентом балагана. Шевельнул тугое плетение. Колонна была пустой изнутри и свертывалась обратно при попытке открыть ее, как подсохшая и плохо выделанная шкура. Расстояние между прутьями каркаса вполне позволяло протиснуться внутрь. Убедившись, что разрез ни с одной стороны не различим, Лук отправился прогуляться по городу. Да, его новый облик действительно не заставлял стражников приглядываться к нему и уж точно не интересовал соглядатаев, которых хватало на каждом углу. Мальчишка, который по-прежнему торговал его корзинами и то и дело озадаченно поворачивал голову из стороны в сторону, скользнул взглядом по лицу Лука без малейшего интереса. Зато ярко раскрашенные хурнайские красавицы цеплялись за его локти через каждые пять шагов, с придыханием сообщая, что вон на том лотке продаются такие ленты, которыми голубоглазый красавчик мог бы лично украсить юное тело. «Голубоглазый», — с интересом отмечал Лук и старательно улыбался назойливым красоткам, разводя при этом руками и сокрушенно хлопая по карманам и поясу.

Затем Лук прошелся по улице, ведущей к укрытию, в котором должен был находиться Харас, издали разглядел все так же сидящую у дома Лалу, свернул в винный погребок, где купил кувшин акского вина, оплетенный прутом, развернулся и пошел обратно. Не доходя до рыночной площади с четверть лиги, Лук купил у хурнайского торговца три ярких, но дешевых хурнайских халата, выторговав в счет скидки три точно таких же платка. Связал их в узел и, заглянув в лавку торговца, который торговал мылом, с пьяным видом испросил у того, где можно облегчиться, потому как на улице полно стражи, а мочи терпеть уж нет. Торговец начал было орать и гнать перебравшего хмельного голубоглазого юнца, но гиенская чешуйка сделала свое дело. Он распахнул дверь в пыльный коридор и отправил Лука в заплеванный двор. Двор Луку не понравился. Точно так же ему не понравился и двор за лавкой жестянщика и за лавкой торговца ламповым маслом. Хороший двор отыскался за лавкой гончара. Хотя вряд ли торговец был гончаром, пусть двор за его заведением и был усыпан битой керамикой, но вся она явно изготавливалась где-то в другом месте. Зато горшками всех размеров была уставлена не только сама лавка, но и коридор за ней, где обнаружились сразу две двери, каждая из которых располагала крепким засовом. Семеня и притоптывая за лавочником, Лук ловко сунул узел с халатами в самый большой горшок, который, судя по пыли, уже замучился в ожидании покупателя, и выбрался в грязный двор, на его счастье, оказавшийся проходным. На дверях, которые за ним захлопнул раздраженный гончар, тоже имелись петли под накидной засов, но запирались они, вероятно, только по особым случаям.

Продираясь между корзинами с мусором и бечевой с сохнущим на ней бельем, Лук понял, что оказался на задах заведения, в котором работали прачки. Попытка пройти его насквозь с наскока не удалась — к визгу полуголых женщин, которые трудились в наполненном паром аду, добавился рык дородной хозяйки, после чего Луку, продолжающему изображать пьяного, ничего не осталось, как с поклонами расстаться с бутылью вина. Подарок хозяйку растрогал, она прижала «голубоглазенького» к пышной груди и показала укромную дверку, через которую он смог бы выйти чуть ли не прямо на рыночную площадь, минуя и прачек, и все прачечное хозяйство, испытывая неудобства только от запаха, исходящего от корзин с грязным бельем. Хотя, протрезвев, мог бы иметь приятную возможность засвидетельствовать почтение хозяйке заведения более действенным способом.

Улица была забита торговцами и покупателями. Продолжая изображать пьяного и переходя от лотка к лотку, Лук пересек улицу, остановился у лотка с кудрявым помощником хиланского старшины и купил у него бронзовое зеркальце. За спиной торговца узким ущельем темнел проходной двор. Лук, старательно покачиваясь и опираясь о стены руками, шагнул в тень. После жаркой и светлой улицы здесь царил сумрак. Кровли двух зданий почти касались друг друга, окон в стенах не было, но проходной двор оказался тупиком. Дальняя его часть была перегорожена глинобитной стеной высотой без малого в два человеческих роста. В тупике воняло мочой.

— Тут нет прохода, — послышался за спиной Лука знакомый голос. Едва-едва знакомый, но нотки в нем были те самые, хиланские. Это был голос человека, привыкшего отдавать приказания. Лук покачнулся, распустил бечеву портов, оперся рукой о стену.

— Тут нет прохода, — повторил старшина Хилана. — Если тебе надо на Рыбную улицу, то иди либо через рынок, либо через портовую площадь. Все проходы перегорожены, чтобы ярмарка вовсе уж не расползлась по городу. Надо бы знать город, даже спьяну.

Лук развернулся, придерживая порты. Старшина стоял в самом начале тупика, сложив руки на груди.

— И гадить лучше там, где положено, — скривил он губы. — Иначе можно ведь и стражу позвать.

Лук кивнул, поклонился, прижал руки к груди и нетвердой походкой направился к выходу из тупика, пытаясь на ходу прихватить порты. Уже проходя, даже протискиваясь мимо старшины, он на мгновение поймал его взгляд и тут же понял, что тот его узнал. Узнал или заподозрил в нем знакомца. Продолжая раскланиваться, Лук выбрался на улицу и побрел в сторону порта. Он не обернулся ни разу, но чувствовал, что старшина смотрит ему вслед. И не только он. Кто-то еще разглядывал Лука, кто-то очень знакомый, почти родной. Он резко обернулся, так резко, что хурнайская хозяйка, тащившая за его спиной корзину с фруктами, отпрыгнула в сторону. Никого не было. И соглядатая за спиной не появилось тоже.

На портовой площади Лук подошел к тумбе писца, который на заказ писал письма и прошения, бросил ему монету, но письмо стал писать сам. На полоске тростниковой бумаги, к немалому изумлению уличного каллиграфа, собственноручно вывел пеликаньим пером несколько строк, присыпал их мелким белым песком, перевернул бумагу и, свернув ее в трубочку, макнул торцом в котелок с сургучом, который попыхивал парком тут же, у ног. Затем выловил на площади посыльного, вручил ему письмо, дал, к изумлению последнего, серебряную монету и попросил передать весточку девушке, которая сидит на цирковом сундуке в кварталах западного холма напротив лавки одежника. Посыльный, не стирая с лица улыбку, умчался, а Лук опять отправился в логово старшины хурнайского порта, где тщательно припрятал и собственный меч, и все, что могло привлечь к нему излишнее внимание. В записке, которую он передал Лале, значилось: «Завтра около десяти утра подойди к восточной колонне северных шутейных ворот на портовой площади. Стой там примерно пять минут. Считай вслух. Если я не подошел, значит, за тобой следят. Тогда иди к дому Хуш, брось мелкую монету через забор и жди еще пять минут. Считай вслух. Если я не подошел, тогда возвращайся домой и жди известий. Луккай».

Старик радовался возвращению Лука, как ребенок, тем более что тот не обманул ожиданий старшины порта и принес не только хлеб и вино, но и копченый окорок, засахаренные фрукты, ореховое масло и полкорзины спелых яблок. Перекусив со стариком и даже пригубив вина, Лук отправился спать. Заснул он не сразу. Хотя плеск моря баюкал его и свежий ветер залетал в комнату через приоткрытую дверь, все-таки жара не давала уснуть. Но усталость взяла свое, и Лук стал засыпать. Сквозь сон он продолжал перебирать в голове все, что сделал за день, и думал, думал, думал о том, удастся ему задуманное или нет.

Он проснулся за полночь. Старик задавал в своей каморке храпака. Лук, удивляясь блеску ночной волны, искупался, снова перекусил, натянул темный хурнайский длинный халат, нацепил меч, сунул в поясную сумку моток бечевы, веревку с кошкой, бутыль воды и отправился в город. Фонари кое-где горели, но небо было облачным, и кромешной тьмы закоулков и теней хватало, чтобы пересечь из конца в конец весь город. Через час он уже был на портовой площади, долго стоял в тени одного из балаганов, но, кроме двух стражников, которые понемногу уговаривали мех вина в десяти шагах от нужного ему места, никого не заметил.

Лук обошел их сзади. Неслышно набросил петлю бечевы на основание уже почти остывшей печи, после чего присыпал бечеву пылью и вывел свободный конец внутрь колонны. Где-то в отдалении послышалась трещотка ночного сторожа. Лук осторожно коснулся плетеной колонны и под очередные пьяные возгласы парочки стражников нырнул между толстыми прутьями внутрь ее. Там ему предстояло провести несколько часов.

Первые соглядатаи появились с первыми лучами солнца. Они потоптались у колонны, у печи и начали занимать места на площади. Кто-то притулился у балагана, кто-то присел на пока еще не занятые детворой качели, кто-то подпер строения потешного замка. Затем появились торговцы, зачиркал огнивом у печи рыбник, начали разворачивать балаганы артисты. В девять часов появились первые покупатели и зеваки, а к десяти площадь уже была запружена народом.

Лала появилась ровно в десять. Через щель в тростниковой вязке Лук разглядел ее издали. За нею шли провожатые. Их было четверо, и одним из них оказался Тарп. Провожатые стали в отдалении, Лук зажмурился и понял, что в сию секунду за дочерью хиланского кузнеца наблюдают не менее двадцати пар глаз. Лала подошла к колонне, прижалась к ней спиной и напряженным, затравленным шепотом начала считать:

— Один, два, три…

— Не вздрагивай и продолжай считать, — прошипел ей Лук в ухо.

Она все-таки вздрогнула, но сообразила, прижала ладони к щекам, медленно опустила руки.

— Считай и отвечай мне так, будто ты считаешь, — продолжал шептать Лук.

— Поняла… семь, восемь… — чеканила вполголоса Лала.

— Где Харас?

— В доме… двенадцать, тринадцать… — Лала всхлипнула. — Его били. И бьют. Он много раз пытался убежать. Вместе со мной. Он не хотел никого выдавать… пятнадцать, шестнадцать… Но они начали пытать меня.

— Он никого не выдал, — отрезал Лук. — Слушай внимательно. Сейчас ты сделаешь то, что я написал в записке.

— Они знают… двадцать два, двадцать три… — прошептана Лала.

— Пусть знают, — усмехнулся Лук. — Досчитаешь до трех сотен и пойдешь к дому Хуш. Есть монета?

— Да… тридцать пять, тридцать шесть…

— Бросишь монету и так же отсчитаешь до трехсот, потом иди домой. Можешь все рассказать своим преследователям. Даже точно расскажи все. И то, что я был внутри колонны. Я успею уйти. Должен успеть. Только не говори им, что я просил тебя рассказать обо всем. Сошлись на испуг, на усталость.

— Почему? — не поняла Лала. — …Сорок восемь, сорок девять…

— Я хочу спасти вас, — ответил Лук. — Скажешь им, что я просил тебя и Хараса обязательно быть в полдень у пятого пирса. Да, у того, где стоят корабли из Туварсы. Скажешь, что я пообещал увезти вас из Хурная.

— Но ты увезешь нас? — с надеждой спросила Лала. — Шестьдесят один, шестьдесят два…

— Обязательно, — прошептал Лук. — Пусть даже за тобой и за Харасом будут идти двадцать соглядатаев. Главное, передай Харасу, что я виню себя за ту шалость. Очень виню. И передай, что я все знаю. Или почти все. Скажи, что я люблю его. Как брата люблю.

— Он хотел убить себя, — всхлипнула Лала. — Девяносто, девяносто один… Он почти все время связан.

— И вот еще, последнее, — продолжил Лук. — Передай Харасу, что я выйду к вам, если вы будете идти, держась за руки. Очень крепко держась. Так крепко, чтобы ваши ладони не разжались, что бы ни произошло. Поняла?

— Поняла, — кивнула Лала.

Она досчитала до трехсот и медленно двинулась к дому Хуш. И почти все соглядатаи двинулись за ней. Но Лук не мог медлить. Он выждал момент и дернул за бечеву. Дородный кессарец споткнулся о нее и под громкий хохот толпы растянулся в площадной пыли, раздавив собственным пузом только что купленного сома. Печь сдвинулась с места, осыпая углями очередь лакомок. С визгом бросились в стороны хурнайские хозяйки. Одно мгновение потребовалось оставшимся соглядатаям, чтобы разглядеть, что же там случилось с ненасытным увальнем и печью, и этого мгновения хватило Луку, чтобы улизнуть из укрытия. Через пять минут он уже поднимался быстрым шагом по портовой улице, а еще через полчаса сидел за столиком дорогого трактира в нескольких кварталах от укрытия Хараса и Лалы.

Он вышел из трактира в ту самую минуту, когда в конце улицы показались Харас и Лала. Они держались за руки, хотя Харас переставлял ноги с трудом. Лук прошагал по мостовой мимо пары лавок и вошел в лавку гончара, где почти сразу споткнулся о внушительный кувшин, который развалился на несколько кусков. Гончар было поднял крик, но Лук тут же прижал руки к груди, высыпал из кошелька на стойку горсть медных монет и начал их пересчитывать. Он перестал изображать пьяного в тот миг, когда за окном появилась тень Хараса и Лалы. Соглядатаи шли за ними в трех шагах, и их было никак не меньше полудюжины. Лук шагнул к дверям, поймал Хараса за руку и дернул его внутрь гончарной лавки. Брат держал Лалу крепко. Девчонка влетела вслед за ним, как рыба, попавшая на крючок. Лук мгновенно закрыл дверь, задвинул щеколду и мимо оторопевшего гончара потащил парочку в коридор. Гончар попытался что-то крикнуть, но в наружную дверь замолотили кулаками, зазвенело разбитое стекло. В коридоре было полутемно, слабый свет падал только из узкого оконца над дверью. Лук задвинул засов, поймал измученный, вопросительный взгляд Хараса и только мотнул головой: «Потом», — сбросил на пол несколько кувшинов, вытащил из тайника хурнайские халаты и платки.

— Надевать на ходу, быстро.

Лала зарыдала.

— Потом! — повысил голос Лук.

Во дворе он прикрыл наружную дверь, накинул засов, вставил в ушко запора подобранную на стойке гончара подкову, которая так и не принесла тому счастья, посмотрел на пару.

— За мной. Повторять то, что делаю я. Не смотреть по сторонам. Ни о чем не говорить. Ни о чем не спрашивать. Все потом.

Укромная дверка в обход постирочного зала никуда не исчезла. Лук проник в затхлый коридор, выдернул из корзины какое-то тряпье, кивнул на него спутникам и толкнул дверь на улицу. Если погоня и продолжала запаздывать, то теперь она делала это неслышно. Зато торговля на следующей улице была в самом разгаре, и троица в хурнайских халатах и наброшенных на плечи платках казалась не ярмарочными ряжеными, а обычными горожанами, слегка приодевшимися к праздничному выходу в город. Замедлив шаг, чтобы не выделяться из толпы, Лук подошел к темному тупику, оглянулся. Старшина хиланской стражи прогуливался в отдалении.

— Пошли, — прошептал Лук замершим перед ним Харасу и Лале.

Они сбросили хурнайские одеяния под стеной тупика. Лук закинул на стену кошку, хотел подсадить прихрамывающего Хараса, но тот стиснул зубы и почти взлетел на стену, посмотрел на ту сторону, кивнул. Зато Лалу пришлось подсадить. Затем на стене оказался и Лук. Сматывая веревку, он огляделся. С противоположной стороны стены был точно такой же тупик, но ведущий уже на Рыбную улицу, которая оправдывала название пронзительным запахом рыбы во всех ее возможных состояниях — от хорошо засоленной или поджаренной на углях и до вони от протухших рыбьих потрохов. Тупик, в котором оказалась троица, прежде всего имел отношение к последнему запаху, тем более что был заполнен полуразбитыми ящиками и рассохшимися бочками.

— Что взяли? — спросил Лук.

— Вот, — показала Луку широкое, но не один раз зачиненное платье Лала.

— Вот, — прохрипел Харас, расправляя подпаленное на костре одеяло.

— Накиньте, — попросил Лук и повел спутников к выходу из тупика. У крайней бочки копошились две фигуры в намешских одеяниях. Они выгребали из ручной тележки рыбьи потроха, головы, чешую и сваливали все это в гнилую бочку.

— Стоило так далеко ехать, чтобы заниматься столь неприятным делом? — удивленно окликнул Лук одного из старателей.

— Лук! — радостно выдохнул Харк.

— Замолчи, — прошипела Хасми, на лице которой были почти неразличимы отметины. — Сколько можно тебя учить?

— Что вы здесь делаете? — спросил Лук.

— Это все она, — восторженно прошептал Харк. — Мы тебя давно уже ищем. Ловим тут рыбу, продаем, ходим по рынку. Да и гниль разгребаем тоже. Даже пробовали коптить сома, но местные коптильщики быстро с нами разобрались, едва не побили. А вчера Хасми увидела пьяного, который, как мне показалось, притворяется пьяным, и сказала, что так ставит ноги только Лук. Потому что ставить ноги ты учился у нее в Диком лесу. Ну мы и решили, что если ты заходишь в тупик, то ждать тебя надо с другой стороны тупика. Вот и дождались!

— За нами погоня, — коротко бросил Лук и швырнул Лале простыню. — Заворачивайся.

— Зачем? — прошептала она чуть слышно.

— Где ваша лодка? — спросил Лук Харка.

— У второго пирса, — радостно сообщил он.

— Укладывайте Лалу в тележку, — приказал Лук. — Кессарцы хоронят своих в море. Везут их в порт завернутых в белое. Не бойся, Лала, это все еще не настоящие похороны.

Глава 29 ИША

Метки на груди иши не было. Квен вспомнил об этом, проснувшись среди ночи, стирая с мокрого тела липкий пот влажной простыней. Отчего-то он больше всего боялся именно метки, той самой метки, образец которой теребил в руках Далугаеш на памятном совете в хиланском дворце. Но метки не было. Ничего не было на теле иши, кроме вырванного куска плоти на его шее. И на теле Паша метки тоже не оказалось. Вчера в зале прошений дворца иши это словно вернуло Квена к жизни. Он даже расхохотался, приказал вызвать Тарпа и поручил ему сжечь тело Паша на ближайшей свалке.

— Страшная смерть, — неожиданно серьезно, без тени улыбки вымолвил Данкуй, потом поклонился новому ише и добавил вполголоса: — Повелитель, я готов повиноваться тебе, но прошу тебя оставить меня старшиной тайной службы. Мне не нужно повышение. Понижение приму с пониманием и благодарностью.

Квен перевел взгляд на Аси. Теперь, когда иша был осмотрен, балахонники во главе с бледным, как мел, Ашу оборачивали тело погибшего правителя выбеленными полосами холста, а его жена сидела на каменной скамье со спокойным, безучастным лицом, словно точно такая же процедура ожидала и ее. Зато Этри, которая обнимала сестру за плечи, не сводила с нового иши взгляда.

Квен поднялся и, оглядевшись в рассеиваемом огнем масляной лампы полумраке, вспомнил, что он уже не в покоях, выделенных ему во дворце Кинуна, а во дворце иши. Стены спальни были отделаны туварсинским мрамором, на широком ложе могли поместиться не менее десятка самых рослых гвардейцев Хилана. В большой походный шатер такое ложе бы точно не влезло. Интересно, часто ли его край доставался Аси? Или еще кто-то принимал ласки иши? В любом случае вкус Вавы из рода хурнайских ураев Квену понравился. В его покоях не было ничего лишнего. Стул-кресло с высокой резной спинкой, на которой теперь висела одежда Квена, и серебряными ножнами поблескивал меч. Кувшин с вином, который вчера в присутствии Квена распечатал пробовальщик. По стенам стояли мягкие скамьи, за занавесью имелась серебряная ванна для омовений, труба, из которой поворотом медного вентиля открывалась теплая вода, комната для нужды за отделанной инкрустацией дверью. Квен подошел к хрустальному столику, на котором в деревянном резном блюде лежали фрукты, бросил в рот несколько ягод, шагнул к распахнутому окну, затянутому прозрачной ячеистой тканью. Ночная прохлада овеяла обнаженное тело. Да, новый иша был немолод, но кое на что еще годился. Уж во всяком случае ни капли жира не было ни у подбородка, ни на боках, ни на ляжках. Да и некоторые желания все еще имелись. А ведь было что-то замечательное в столь длительном воздержании — не просто вернулась мужская сила к бывшему воеводе, а вернулась не только со зрелым, а как бы даже и с юношеским пылом. Интересно, а в коридорах дворца иши столь же прекрасные и податливые служанки?

За дверью кто-то дышал. Квен осторожно сдвинул запор, который проверил с вечера, потянул на себя створку. Напротив двери покоев правителя стояла раскрасневшаяся Этри.

— Уже и не надеялась дождаться, — прошептала она чуть слышно, виновато улыбнулась и прошла мимо него в покои. Когда Квен закрыл дверь, она уже сбросила шелковое одеяние и, стоя в ванной, поливала смуглое совершенное тело теплой водой.

— Я так и знала, что все это глупости, — прошептала она на ухо правителю уже под утро, когда он насладился ее совершенством сполна, а потом повторил это еще раз и еще раз. — Я так и знала. Ты просто зверь, Квен. Ненасытный зверь. Если бы у тебя была ишка, она была бы счастлива.

— У меня будет ишка, — улыбнулся Квен.

— Не будет, — рассмеялась Этри, закутываясь в шелк. — Не обманывай себя, Квен. Ты мудр, но не хитер. Неужели ты не чувствуешь, что Пагуба надвигается? Она произойдет, что бы ты ни делал. Она как зима. Ты можешь вынести на улицу тысячу печей и спалить в них весь лес Текана, но зиму не остановишь.

«Она права», — вдруг совершенно спокойно подумал Квен и сказал вслух:

— Почему ты пришла ко мне?

— Захотела. — Она пожала плечами, расчесывая волосы. — Тем более что Пагубу ты не переживешь, Квен. Или ты думаешь, что ураи Текана настолько глупы, что выкликнули твое имя, чтобы ты правил ими?

«Данкуй, — подумал Квен. — Первым мое имя выкрикнул Данкуй».

— Никто не хочет оказаться на твоем месте. А я вот захотела оказаться на месте твоей возможной ишки. А тебе разве не хочется отведать ярко украшенного яства? Мне сегодня повезло, вкус оказался достойным громкого имени.

— И часто тебе так везет? — спросил, хмурясь, Квен.

— Не слишком, — усмехнулась Этри. — Вава был торопыгой. А больше мне не попадался ни один иша. Вот разве только тот, кто сменит тебя…

— И кто же им станет? — процедил сквозь зубы Квен.

— Знаешь, — она наморщила высокий лоб, — думаю, что никто. Или станет кто-то, но не скоро. Текан распадется на части, которые будут враждовать друг с другом. Не всем нравится засилье храмовников, к примеру.

— Но ведь теперь старший смотритель Текана — Ашу? — воскликнул Квен.

— Ашу? — улыбнулась Этри и жадно облизала губы. — Ашу был очень хорош. Так же хорош, как и ты, Квен. Хотела бы я его попробовать в балахоне храмовника. А вдруг в самый главный момент из него выползет та самая мерзость, которая явилась всем нам? Это было бы незабываемо!

— Это ты заказывала меч у кузнеца Палтанаса? — быстро спросил Квен.

— Меч? — удивилась Этри. — Ах меч. Тот самый меч, о котором рассказывал Мелит?

— Он был тоже неплох? — бросил Квен.

— Кто? — не поняла Этри. — Меч или Мелит? Мелит неплох, да. Но Тупи лучше, чем Мелит. Нет, она тоже женственна, к тому же моя сестра, но она лучше Мелита. Она знает секреты женского тела лучше любого мужчины. Поверь мне, Квен. Я знаю, что ты любишь ее, но вряд ли ты успеешь добраться до Хилана.

— Ты заказывала меч? — почти крикнул Квен.

— Нет, — хихикнула Этри и выскользнула из покоев.

Когда солнце вновь сделало улицы Хурная розовыми, Квен спросил об Аси. Пожилой постельничий, который бродил по дворцу как брошенный пес, упал в дверях зала советов на колени, потом, не разгибаясь, вымолвил, что Аси прибудет, как только будет сожжено тело прошлого иши. После полудня. Квен кивнул и отпустил постельничего, но тот покосился на четырех рослых стражников в дверях зала, которых новый иша отобрал из прибывших с ним из Хилана гвардейцев, и снова бухнулся на колени.

— Хартага, — приложил он руки к груди. — Охранник Вавы. Ему некуда идти, тридцать с лишним лет назад его подбросили ураю Хурная, отцу Вавы. Он рос вместе с Вавой и стал его охранником. Парень нем от рождения.

— Как его подбросили? — не понял Квен. — Здесь? Во дворце?

— Да, — закивал постельничий. — Его обнаружили утром на пороге опочивальни урая. Тогда была великая суматоха, проверили всех девиц дворца, но не нашли ни одной недавней роженицы. Урай счел, что Хартага — дар Пустоты.

— И чего он хочет? — спросил Квен.

— Ничего, — пожал плечами постельничий. — Он изъясняется знаками, разве только может написать пару слов на полоске бумаги. Пока Вава не сожжен, он будет рядом с ним, а потом, боюсь, сдохнет, как подыхает верный пес, оставшийся без хозяина.

— Передай ему, что иша Текана его не оставит, — задумался Квен. — Мне не нужен телохранитель, какой был у Вавы, но ни Хартага, ни тем более Аси не будут нуждаться ни в чем. Впрочем, возможно, я скажу им об этом сам. В полдень я буду у погребального костра.

Но сначала ему пришлось принять Данкуя и Ашу. Старшина тайной службы был раздражен, хотя привычку улыбаться и не оставил. Впрочем, о вчерашних новостях Квен уже знал, Кир Харти был в городе, и он сумел освободить Хараса и Лалу. Оказалось, что Квен знал не все.

— Глава воровской гильдии Хурная — Алкистан — мертв, — с мрачной усмешкой изрек Данкуй. — Позарился на обещанное вознаграждение, вычислил Кира Харти в первый же день его прихода в Хурнай, взял в оборот, да просчитался. Расстался с жизнью, да не один, а с двумя помощниками. Как говорят, лучшими из всех. Их нашли сегодня утром. Запахло трупами в одной из комнат, что сдаются внаем. И это еще не все.

— Хорошо, — кивнул Квен. — Удивляй меня дальше, Данкуй.

— Заманкур убит, — продолжил говорить старшина тайной службы. — Но он действовал в одиночку, хотя место для засады выбрал, как оказалось, верно. Ждал Кира Харти во дворе ведуньи Хуш.

— Это там, где появляется время от времени сиун Хурная? — повернулся к Ашу Квен.

Новый смотритель Текана ответил не сразу. Он прошел к окну, потом повернулся к ише и кивнул.

— Наверное, Кир Харти решил навестить ведунью, — предположил Данкуй. — Заманкур застиг его у нее в гостях, потому как был убит броском ножа или тычком меча в глаз на пороге ее дома. Хуш исчезла.

— А вместе с нею и сиун Хурная, — подал голос Ашу. — Плохая примета. Раньше его можно было видеть через ограду ее дома каждый день. Он поднимался фонтаном воды над гребнем стены. Но даже когда его не было видно, гости города бросали через стены монеты.

— Там и теперь все завалено монетами, — добавил Данкуй. — И еще воняет трупом бородача. Но хозяйки дома нет.

— А может быть, это и хорошо? — натужно рассмеялся Квен. — Нет ведуньи, некому морочить мою голову разными предсказаниями. Город оцеплен, Данкуй?

— Город очень трудно оцепить, — снова вмешался Ашу. — У него нет границы в виде стены. Да, с одной стороны его ограничивает море, с другой река, с третьей известковая пустошь, с севера солончаковые болота. Но море полно кораблей, река полна лодок, да и в дельте Хапы не счесть островов, на многих из которых живут рыбаки. Хотя далеко Кир Харти уйти не может. Гильдия воров не простит ему убийство Алкистана.

— Что может сделать гильдия воров, если ничего не могла сделать тайная служба урая Хурная? — пробурчал Данкуй.

— Упустил Лалу Тарп, — усмехнулся Ашу. — Да, с ним были четверо моих воинов, но след в след за Харасом вышагивал Тарп. И команды отдавал он.

— Тарп — не мой человек, — улыбнулся Данкуй.

— Мой, — подал голос иша. — Тарп — мой человек. И если он не смог переиграть противника, значит, противник слишком серьезен. Или кто-то из вас может похвастаться успехом? Как удалось Киру Харти освободить Лалу и Хараса? Город наводнен соглядатаями!

— Он подготовился, — покачал головой Данкуй. — Обманул нас дважды. Сначала сумел переговорить с Лалой, а потом и посмеялся над нами вовсе. Выдернул приманку прямо из ловушки. Дважды поменял одежду. Растворился на Рыбной улице. Скажем так, его там уже не видели. Теперь найти его будет непросто. В Хурнае тысячи домов, десятки тысяч каморок. В порту тысячи кораблей, лодок без счета. И все это без рыбацких лачуг, без солончаковых трущоб. Я бы не стал зарекаться, что Кир Харти не сможет уйти. Тем более что теперь его в городе ничто не держит. Ведь он не дурак, чтобы продолжать охотиться за ушами самого иши!

— И куда же он пойдет? — поинтересовался Ашу.

— Да куда угодно! — взорвался Данкуй. — Заберется в чащу между Кетой и бывшим Харкисом, срубит избушку там, где можно и сто лет не встретить ни единого человека! Уйдет за Западные Ребра, осядет в Вольных землях! Он научился даже менять цвет глаз! Пройдет еще пять лет, мальчишка возмужает, и мы вовсе его не узнаем! Тем более что у него есть ярлык арува! Я слышал, что с отметкой самого прошлого иши? Хотел бы я узнать, как ему это удалось!

«Меч, — вспомнил Квен. — Женщина, которая заказала меч, была очень богата. И она же могла одарить Кира Харти ярлыком. Тупи? Аси? Этри? Если привязать к мечу ярлык, то только Аси. Почему?»

— Мы можем задержать его в городе? — спросил Квен.

— Для чего? — не понял Данкуй.

— Мы можем задержать его в городе, для того чтобы убить здесь? — отчеканил Квен.

— Повелитель, — хмыкнул Данкуй, — я правильно понял, что ты думаешь о причине, по которой он ввязался бы в открытую схватку?

— Именно так, — кивнул Квен. — После того как на хиланской ярмарке появился глаз Сакува на щите Паркуи, Пустота прислала к нам своих ловчих.

— И что от них толку? — не понял Данкуй. — Ваппиджа истлел на костре возле Хилана, Суппариджа покрылась пылью и паутиной на окраине Хурная. Хантежиджа, судя по доносам, бродит в окрестностях города.

— Судя по всему, этот Хантежиджа — мерзкая тварь, — заметил Ашу.

— Да, — покосился на Ашу Данкуй. — Рассказы из деревень приходят один страшнее другого.

— А что, если бы он устроил кровавое колдовство посредине Хурная? — поинтересовался Квен.

— Убил бы кого-нибудь из горожан? — нахмурился Данкуй. — Расчертил портовую площадь огненными линиями?

— Именно так, — отрезал Квен. — Не слишком большая плата за отсрочку Пагубы. Выйдет Кир Харти биться против Хантежиджи?

— Я так понимаю, что вопрос звучит примерно так: ляжет ли он добровольно на дробилку? — уточнил Данкуй.

— Однажды он почти лег, — повысил голос Квен. — Он схватился с Далугаешем, чтобы спасти девчонку из Дикого леса, которую едва знал. Он полез под меч Ваппиджи, чтобы всего лишь сжечь трупы приемных родителей.

— Но у нас здесь, в Хурнае, нет никого, кого бы он знал! — воскликнул Данкуй. — Никого, кто был бы ему дорог!

— Есть, — после долгой паузы сказал Квен. — Но сначала надо бы выяснить, как задержать его в городе.

— Нужно повесить на портовой площади щит клана Сакува, — подал голос Ашу.

— Это ты говоришь или… — прищурился Квен.

— Я, — кивнул Ашу. — Но я — знаю.

— Хорошо, — кивнул Квен. — Данкуй, распорядись. Щит должен висеть уже сегодня в полдень. И распорядись, чтобы под ним сооружали дробилку. Да пусти слух, что завтра утром на ней будет распята сообщница Кира Харти, последнего из Сакува.

— Она существует? — поднял брови Данкуй.

— Да, — кивнул Квен. — Она заказала ему меч, она выдала ему ярлык арува, отмеченный рукой иши. Этого мало? Но она пока не знает, что будет распята. Она пока что чувствует себя в безопасности.

— Имя? — попросил Данкуй.

— Позже, — ответил Квен. — Иди, Данкуй. У нас мало времени. И ты, Ашу, иди. Об остальном позже. Нас ждут у погребального костра.

Их действительно ждали. Костер был сложен у проездной башни. Дрова пролиты маслом, на помосте лежало туго забинтованное и пропитанное маслом тело иши. Двор башни окружали хиланские гвардейцы. У костра стояли Аси, Этри, Кинун, Мелит, постельничий и Хартага. Больше не было никого. Вслед за Квеном к скорбящим подошел Ашу. Именно он и кивнул Хартаге. Немой шагнул к урне, из которой поднимались языки пламени, зажег факел и поднес его к поленнице. Пламя вспыхнуло мгновенно. Зрители отшатнулись, только Хартага появился из его языков как ни в чем не бывало, хотя ресницы, волосы его расцвели точками опаленных кончиков. Запахло жженой плотью. Квен поймал взгляд Кинуна и понял, что тот знает о похождениях Этри. И Мелит знал о похождениях Этри. Но ненависти в их взглядах не было, скорее было сочувствие, и именно это вызвало у Квена глухую злобу. Он даже положил руку на рукоять меча и зажмурился, представляя себе, что рубит все это хурнайское семейство на части.

— Повелитель? — Это был голос Ашу.

— Что тебе? — обернулся Квен.

— Мы забыли о черном сиуне, — прошептал смотритель. — Ведь это он участвовал в заказе того меча. Значит, он как-то связан с заказчицей.

— Ну и что? — не понял Квен.

— Нужно быть осторожным с сиунами, — медленно проговорил Ашу. — Я должен тебе поведать, правитель, что согласно повелению отца прошлого иши мы занимались сиунами. После смерти отца Вавы наши изыскания направлял Мелит. Нам не так много удалось выяснить, но каждая крупица знаний о сиунах собиралась нами, как величайшая драгоценность. Именно поэтому я взялся помочь Куранту, доставив его реквизит в Хурнай. Только из-за явления сиуна на его представления.

— Дальше, — потребовал Квен.

— В древних книгах можно отыскать много интересного, — продолжил Ашу. — Среди прочего там говорится, что каждый сиун приставлен не просто к каждому клану, а к определенному человеку, и причинение урона этому человеку может привести к непоправимым последствиям.

— Ты говоришь о Пагубе? — усмехнулся Квен.

— И о Пагубе тоже, — кивнул Ашу.

— Однако один из твоих предшественников передал позапрошлому ише приказ уничтожить клан Сакува, — напомнил Квен. — Уж точно кто-то в этом клане имел сиуна. Но Пагуба не наступила.

— Судя по всему, человек, к которому был приставлен сиун Сакува, не пострадал, — заметил Ашу. — Скорее всего, им и был этот самый лекарь Харава. Так что уничтожение Харкиса не было связано с посягательством на подопечного белого сиуна. Вероятно, повеление Пустоты касалось именно Кира Харти. Но заказчица меча была связана с черным сиуном. Я бы предпочел не наносить ей вреда.

— Поэтому ты охранял Хуш? — скривил губы Квен. — Так вот, даже если та, о которой я говорю, связана с черным сиуном, я не собираюсь ее убивать. Оставлю эту возможность ловчему Пустоты.

— А если Кир Харти убьет его? — нахмурился Ашу.

— Тогда Кира Харти убьют мои люди, — отрезал Квен. — К тому же не забывай о Суппаридже. Она пока жива, так что Пагуба нам еще не грозит, даже если случится невозможное и Кир Харти убьет Хантежиджу. И еще одно, если Хантежиджа расчертит кругами портовую площадь, то все, что он сделает, пойдет на счет Пустоты, а не на счет иши! Кто стал начальником тайной службы Хурная после тебя?

— Пока что им остаюсь я, — склонил голову Ашу.

— Тогда у меня к тебе будет три просьбы, — последнее слово Квен произнес с усмешкой. — Я хочу принять у себя в покоях поочередно Эппа с его двумя подопечными, Аси и Тарпа. Через час жду троих первых. И пусть ловчие Хилана выстроятся в коридоре у моих покоев. Да, — окликнул Квен нового смотрителя, который с поклоном попытался уже удалиться. — Хартага пусть придет ко мне завтра утром.

Помост с охваченным пламенем телом Вавы из клана Кессар прогорел и рухнул в раскаленные угли. Этри развернулась и пошла прочь. Мелит и Кинун, поклонившись Квену, двинулись за ней. Постельничий растерянно закрутил головой. Аси стояла, сложив руки на груди. Она не плакала. Губы ее были плотно сжаты, глаза закрыты.

Квен поманил постельничего.

— Как тебя? Ладно… сегодня вечером жду тебя в своих покоях. Иди в город, узнай, о чем говорят. Интересуют самые дурацкие слухи, самые невозможные нелепости. Жду тебя вечером. Понял?

— Понял, — закивал старик.

— Бегом, — прошипел Квен и двинулся к входу во дворец. Хотелось окунуться в море, но придется обойтись ведром морской воды. И завтра же следует заняться подбором слуг. Не все же поручать важные дела Данкую или Ашу?

Эпп появился ровно через час. С ним в покои Квена вошли бледные от волнения двое молодых стражников. Один маленький и кудрявый, второй высокий и смуглый здоровяк. Все трое опустились на одно колено, как полагалось гвардейцам иши.

— Не говори ничего, — остановил Эппа Квен. — Если бы тебе было что сказать, я бы знал об этом. Кир Харти улизнул. Ненадолго, но улизнул. Значит, ты провел время в Хурнае зря.

Эпп молчал. Его помощники стали еще бледнее.

— Завтра он появится на площади, — продолжил Квен. — Если все будет так, как я думаю, он сразится с ловчим Пустоты. Ловчий Пустоты убьет мальчишку. Но если случится так, что вверх возьмет Кир Харти, вы будете должны убить его.

Эпп молчал.

— Если вам не удастся этого сделать, — Квен растянул губы в улыбке, — тогда каждый из вас получит по триста плетей. Кроме Эппа. Ты, старый приятель, лишишься кожи. Всей остальной кожи. Ясно?

Эпп кивнул.

— Вы же, — Квен перевел взгляд на двух подопечных старшины, — имеете возможность стать моими телохранителями. Ясно?

— Слушаем и слушаемся! — хором выдохнули стражники.

— Идите, — процедил сквозь зубы Квен.

Аси вошла в покои иши без стука. Она оставалась бледна, но слез на ее лице не было. Квен внимательно рассмотрел ее лицо, волосы, когда-то пленившие Ваву, длинное лиловое платье, прихваченное поясом под грудью. Да, она была очень похожа на Тупи, но слишком мягка. Даже теперь, когда она старалась быть твердой.

— Меч, — негромко произнес Квен. — Ты заказала меч у кузнеца Палтанаса. Потом сделала так, что он достался Киру Харти. Зачем?

Она не ответила. Смотрела прямо перед собой и только чуть пришептывала что-то.

— Тебе подчиняется черный сиун? — спросил Квен.

Она не ответила.

— Почему ты молчишь? — спросил Квен.

Злоба начинала закипать в нем, но он сдерживался изо всех сил. Точно так же было в Харкисе. Он начинал резать уши мертвым и живым, испытывая только брезгливость. Но уже после десяти пар ушей рычал от злости, от ненависти к этим мертвым и живым Сакува, которые делали из него зверя. Вот и теперь, Аси молчала и именно этим делала из него зверя.

— Я жду. — Он встал в шаге перед нею.

Она мотнула головой и скривила губы в улыбке. И тогда Квен ударил ее в лицо. Ударил с разворота, кулаком, одним прикосновением превратив прекрасное лицо в хрипящую и булькающую окровавленную маску. Она упала, и тогда Квен схватил ее за волосы, подтащил к ложу, швырнул на него лицом вниз и стал сдирать с нее платье, разрывая его на полосы. Но в тот самый миг, когда бывшая ишка Текана Аси оказалась перед ним обнаженной, он понял, что она смеется. Она билась на вымазанной кровью постели от смеха. Заливалась хохотом. И Квен, с ненавистью взглянув на собственную вдруг снова ставшую безвольной плоть, рванул дверь покоев. В просторном коридоре дворца иши выстроились все ловчие Текана, прибывшие в Хурнай. Крайним стоял Тарп.

— Плеть! — прошипел Квен.

Тарп рванул заправленную в поясные петли короткую плеть.

— Ждать, — приказал Квен.

Он бил Аси до тех пор, пока у него не устала рука. Только после этого судорожно выдохнул и с ужасом разглядел то, что наделал. Месиво рваной кожи и крови, которое лежало перед ним, уже ничем не напоминало жену иши. Квен поднял за волосы несчастную и прислушался. Аси еще дышала. В ноздрях вздувались кровавые пузыри.

— Черный сиун, — насмешливо пробормотал Квен и вышел в коридор. Лица ловчих были белее снега.

— Тарп, — вымолвил Квен, — повелеваю тебе занять место Далугаеша. Теперь ты старшина ловчих. Сейчас возьмешь эту бабу, отнесешь ее на портовую площадь и прочно привяжешь к столбу, на котором Данкуй укрепил щит Сакува. Ясно?

— Слушаю и слушаюсь, — мертвенно произнес Тарп.

— И вы все, — повернулся к ловчим Квен. — Помните. Тот, кто убьет Кира Харти, получит тысячу золотых монет.

Когда над Хурнаем начала опускаться ночь, в покоях Квена появился постельничий. Он с опаской покосился на перепуганных служанок, перестилающих огромную постель, бухнулся перед Квеном на колени.

— Говори, — разрешил тот.

— Каменного сиуна видели на портовой площади, — выдохнул постельничий. — Сначала будто столб появился, там, где не было никакого столба, потом столб словно пылью осыпался, песком, и вроде человека получилось. Из песка. А потом вихрем все закрутилось и исчезло.

— И все? — нахмурился Квен.

— Все, — кивнул постельничий. — Но сразу после этого Данкуй сел на коня и ускакал со своими воинами. Прочь из города ускакал. Через восточные ворота и на север. Сразу. Каменный сиун вихрем — и Данкуй вихрем. Дробилку даже не стал доделывать, бросил. А щит повесил, да. Щит Сакува. Там много народу толпилось, а когда бабу окровавленную привезли и к тому столбу привязали, все разбежались. Пустая теперь площадь. И балаганы все снялись. Только ловчие по краю площади теперь стоят да воры. Воры со всего Хурная собрались. Ждут этого мальца. Говорят, что бабу придет спасать. Слухи о ней уже по городу ходят. А баба-то голая. Кто хоть она?

— Аси, — сказал Квен, и постельничего тут же перекосило, затрясло. — Уймись, — проговорил Квен равнодушно. — А то ведь рядом подвешу. Что с каменной бабой на западном холме?

— Сидит, — прохрипел постельничий. — Но все кого-то еще ждут. Кого-то, кто пострашнее каменной бабы.

— Ждут — значит, дождутся, — проговорил Квен и так же равнодушно добавил: — А теперь пошел вон. И вы, — он повернулся к служанкам, — пошли вон. Все вон.

Дождавшись, когда двери закроются, Квен расстегнул ворот, вытащил снадобье Харавы, уронил каплю его на язык и проглотил. Сладость и пряность затопили горло. Квен закрыл глаза и хотел было глубоко вдохнуть, но осекся.

— Долбя гору, будь готов, что она обрушится на тебя.

Квен открыл глаза. Перед ним стоял босой человек. Порты его до колен были лохмотьями, куртка распадалась на лоскуты, из-под широкополой шляпы спускались длинные волосы, и только в просвете между ними открывалось чистое, спокойное лицо, глаза на котором, подобные двум влажным сливам, внушали ужас.

— Сиват? — прошептал Квен и, выхватив меч, рубанул бродягу от плеча к поясу.

Меч прошел сквозь него так, словно Квен пытался разрубить собственную тень. Квен замахнулся еще раз, но Сиват подставил руку, и меч бывшего воеводы согнулся, словно был вырезан из олова.

— Унижая великого, будь готов, что ничтожество твое будет умножено, — произнес с усмешкой бродяга.

Квен вытянул руки и бросился на Сивата, намереваясь ухватить его за горло, но пролетел насквозь и, уже падая на пол, понял, что был удостоен пинка под зад.

— Причиняя боль, будь готов, что твоя боль будет беспричинна, — вымолвил призрак.

В ужасе Квен рванул дверь и выскочил в коридор. Там, среди золотых светильников и роскошных гиенских ковров, танцевала девочка лет десяти. Кружилась, напевала что-то пронзительное и звонкое и улыбалась Квену, улыбалась…

Глава 30 ХАНТЕЖИДЖА

Больше всех был рад старик. Увидев гостей, вылезающих из лодки, он забросил в воду какие-то хитрые снасти. К удивлению Харка, почти сразу одну за другой выудил три довольно тяжелые рыбины и принялся одновременно говорить, чистить, потрошить рыбу, кочегарить печь, обсуждать с Хасми, какую траву лучше добавить в кушанье, расставлять кубки и блюда на столе. Рыба испеклась быстро, вино закончилось еще быстрее, после чего старик посчитал свой долг исполненным и отправился на палубное кресло — переваривать съеденное и размышлять о том, скоро ли повторится такое же празднество.

За столом повисло молчание. Лук поочередно посмотрел в полные слез глаза Лалы, на сдвинувшего брови исхудавшего Хараса, на Хасми, розовые пятна вокруг рта которой напоминали о ее недавних страданиях, на загоревшего до черноты Харка, потом вздохнул и вымолвил:

— Прошу вас простить меня. Всех, чьи страдания, чья боль случились из-за меня. Я не хотел этого. И я сам себе не прощу этого. Не прощу Куранта, Саманы, Арнуми, Нигнаса. Неги…

Харас вздрогнул, согнулся, уперся лбом в стол. Лала и Хасми как по команде залились слезами. Харк вскочил на ноги и побежал проверять снасти. Лук встал из-за стола, прошел в комнату, лег на топчан и закрыл глаза. Харас зашел к нему первым, дождался, когда Лук откроет глаза. Произнес глухо:

— Прости и ты меня.

Поднялся и вышел. Затем зашла Хасми. Присела на табурет, дождалась, когда Лук сядет. Спросила коротко:

— Как это случилось?

— Хозяин Дикого леса, — ответил он.

— А ты? — Она вытаращила глаза.

— Я его убил. — Он закашлялся. — Но ее уже не было. На второй день после Зены.

— Ты убил Хозяина Дикого леса? — Она затаила дыхание.

— Да. — Он скрипнул зубами. — Нега не просто так убежала в устье Натты. Он отпустил ее. Она вся была пронизана его паутиной. Она была приманкой. Ну да ты уже знаешь…

— Что ты собираешься делать? — Голос Хасми вдруг стал отстраненным, тихим, чуть слышным.

— Думал отрезать уши Квену, — так же тихо ответил Лук. — Это была бы славная охота, ведь он теперь иша. Но не стану. Он все равно умрет. Скоро умрет. Пагуба надвигается.

— Из-за тебя? — спросила Хасми.

— Может быть, — проговорил Лук. — Но Пагуба словно зима. Так мне сказали. А я словно разбил окно в доме в сильный мороз. Но в очаге все равно не было дров. Дом остывал.

— Окно можно заткнуть, — прошептала Хасми.

— Я готов заткнуть его самим собой, — пожал плечами Лук. — Где Харк?

— Отправился в город, — сказала Хасми. — Возможно, нам придется здесь задержаться, нужно купить хлеба, вина, овощей, соли. Он уже примелькался. Чуть ли не каждого второго рыбного торговца знает по имени. Мы здесь уже давно. Сначала искали тебя, а потом просто стали жить. Сняли лачугу на стрелке Хапы. Но теперь туда не пойдем. Лучше быть рядом с тобой.

— Рядом со мной опасно, — ответил Лук.

— Зато спокойно, — сказала Хасми.

— Оружие есть? — спросил Лук.

— Кое-что удалось приобрести, — вздохнула Хасми. — У Харка меч воина из клана Хара. Правда, он выколотил багровую эмаль из значка и изобразил обычной краской знак клана Паттар. Он ведь из-под Намеши. У меня есть ножи, выторговала на рынке старый охотничий лук, как смогла, привела его в порядок. Насколько я поняла, у Хараса и Лалы нет ничего. Что ты собираешься делать?

— Думаю, что вам нужно уходить отсюда, — проговорил Лук. — Уходить подальше от города. Я убил главу городских воров, они меня в покое не оставят. Да и ловчие иши меня в покое не оставят. Рядом со мной вы в опасности. Этой или следующей ночью садитесь в лодку и уходите. Думаю, что лучше всего спрятаться в дельте. Или вовсе уходить на левый берег. Ты бывала на морском берегу Дикого леса?

— Не хочу, — прошептала Хасми.

— Тогда можно оставаться здесь, но не высовывать наружу нос и ждать, когда все закончится, — отрезал Лук.

— Ты думаешь, что здесь можно переждать Пагубу? — удивилась Хасми.

— Вряд ли, — пожал плечами Лук. — Крыша слабовата. Но рядом со мной вы Пагубу точно не переживете.

— Идемте есть, — заглянула в комнату Лала.

За столом Харас водил камнем по старому мечу. Старик сидел гордый, словно вооружил целый отряд статных воинов.

— Да, — причмокивал он то и дело. — Помахал я этой железкой, помахал. Конечно, такого умения, как у Куранта, у меня не было никогда, но кое-что я умел.

Ели молча. Хасми с тревогой посматривала на темнеющий небосклон, но Лук касался ее кисти рукой и мотал головой. Затем старик отправился спать. Первой заговорила Лала. Она отодвинула пустую миску, поежилась, словно хурнайский вечер внезапно перестал быть теплым, пробормотала вполголоса благодарность щедрому столу и произнесла:

— Самана заметила погоню. Шепнула на ухо Куранту. Он сказал только Арнуми. А Арнуми всем сообщила, что нужно уйти на болото и что Курант нас догонит. Он остался в пещере. Самана стояла на выходе. Мы почувствовали — что-то не то происходит, Харас ринулся назад, но ловчие уже прошли пещеру насквозь. Мы бы скрылись от них, но этот Паш хорошо знал болота. Да и Арнуми… Она вдруг осела, не смогла идти дальше. Прошептала, что Намувая больше нет. А потом Хараса ранили стрелой, он тоже не смог идти.

Харас продолжал точить старый меч.

Лала пожала плечами, опустила голову.

— Это все.

— Пойду наверх, — сказал Лук.

Он выбрался на палубу, потом поднялся на скалы. Город был непривычно темным, но набережная, порт, берег у маяка были заполнены факелами.

— Харк задерживается, — с тревогой пробормотала у него за спиной Хасми.

— Не волнуйся, — ответил Лук. — Берег заполнен стражниками, наверное, ищут Лалу и Хараса. Скорее всего, Харк просто не может подойти к лодке. Он умный парень, переждет. Ждать будем до утра. Потом пойдем искать.

— Я пойду искать, — твердо сказала Хасми. — Ты и не думай. Вот, садись в кресло и жди. В такую жару только на воздухе спать.

— Жарко? — удивился Лук и тут же насторожился. — По мне, так холодно. Очень холодно. С берега холод. Неладное там что-то творится.

Харк появился уже после рассвета. Загнал в крохотную бухточку лодку, стал выгружать из нее корзины с едой, кувшины. Руки его тряслись, лицо было серым.

— Что там, что? — стала трясти его Хасми.

— Плохо, — с трудом вытолкнул он слова. — Не мог я раньше прийти. Сначала тележку искал, чтобы все это до лодки довезти. Потом берег оказался стражниками заполнен. Стражниками и этими… ворами, что ли. Обыскивали все ближние суда, сараи, склады, все прибрежные хибары. Я уж думал, если так все пойдет, то и сюда скоро доберутся. А потом я с рыбаком одним знакомым столкнулся. Он тоже не мог к своему судну пройти. Так и просидели с ним до утра на Рыбной улице. И он мне рассказал кое-что.

— Что? — спросил Лук.

— Ловушка там, — сказал Харк. — Страшная ловушка. На тебя ловушка, Лук. Говорят, что вчера вечером на одном из столбов стражники иши повесили щит клана Сакува. Как положено, золотой глаз на белом фоне. А потом притащили голую бабу, избитую, истерзанную чуть ли не до костей, и к этому столбу ее привязали. Жива или нет, не знаю, но говорят, по всему городу говорят, что это твоя помощница, Лук. Вроде бы она заказывала для тебя меч и еще что-то делала. Но узнать ее невозможно, лицо разбито. Это ловушка.

Лук начал затягивать пояс. Вытащил из поясной сумки каменный нож, черканул по ладони, прикрыл рану каменным лезвием, тщательно покрыл нож кровью полностью. Проверил завязки на ножнах меча. Метательные ножи. Начал перешнуровывать сапоги.

— Стой, — прошептал Харк. — Я не все рассказал. С утра стражников с берега как ветром сдуло. Я к лодке пробрался, но не сразу в море пошел, а двинул вдоль берега, посмотреть решил, что на портовой площади творится. Ну бабу ту рассмотреть решил. Лук, туда нельзя. Там этот… ловчий Пустоты. Чертит он что-то, понимаешь? Да, баба висит на столбе, как мешок плоти размолотой висит, а он чертит. И вокруг нее чертит, всю площадь линиями покрывает. Понимаешь?

— Понимаю. — Лук проверил завязки на куртке, выдвинул и задвинул меч. — Это Хантежиджа.

— У тебя опять зеленые глаза, — заметила Лала.

— Я с тобой, — встал Харас.

— Нельзя туда, — почти закричал Харк. — Там уже сейчас трупов хватает. Он, этот ловчий Пустоты, он быстрый как молния. Только что был здесь — и вот уже там. Он там собрал уже кучу людей! Они стоят там толпой, но не могут уйти, первый круг уже горит. Понятно? Понятно тебе?

— Мне все понятно, — вздохнул Лук, снял с шеи ярлыки. — Вот. Это два ярлыка торговцев, вот ярлык какой-то торговки из Кеты. Ярлык арува я пока оставлю, мало ли, вдруг выпутаюсь из беды. Вот ярлыки хурнайских молодцев. Пригодятся. Вот ярлык на мою лошадь, она в общей конюшне, заберете, если что.

— Если что? — процедила сквозь зубы Хасми.

— Эго моя битва, — твердо произнес Лук. — Только моя!

Когда Лук подошел к портовой площади, рисунок только занимался пламенем. Он был огромен. Общий круг охватывал всю площадь. В каждом из внутренних кругов поместился бы целиком балаган, и осталось бы место для зрителей. И на каждом пересечении линий лежало по мертвому кровоточащему телу. В центре круга, где, словно хищная птица, взмахивал руками Хантежиджа, пламя было повыше, и в его центре шевелилась воющая толпа. Жалась и от Хантежиджи, и от пламени. Их было не меньше сотни. Но становилось меньше с каждой минутой. Ловчий Пустоты выдергивал из толпы несчастных одного за другим, перерезал им горло и держал умирающего над центром круга, дожидаясь, когда схлынет поток крови. Потом убитый отбрасывался ловчим в пламя. И с каждой новой жертвой оно поднималось на несколько пальцев. Лук остановился у внешнего круга. Жар от пламени был такой, что камень мостовой растрескивался на глазах. Порты нагрелись и грозили вспыхнуть. Он прикрыл глаза ладонью. На противоположной стороне рисунка, на столбе, который оказался в центре одного из кругов, и в самом деле висел щит Сакува, а под ним была примотана к деревяшке обнаженная окровавленная женщина. И, еще не понимая, что он делает, Лук побежал вдоль круга, побежал туда, к тому дальнему столбу, потому что там была та, которая что-то знала о нем, чего не знал он сам. Или же…

Он задохнулся от мгновенной догадки и припустил вдоль огненного кольца, едва сдерживая себя, чтобы не прыгнуть через пламя, но выдернул из-под куртки нож и метнул его в Хантежиджу, пусть даже до ловчего Пустоты было полсотни шагов. Стальной нож вспыхнул как щепка над границей внутреннего круга. Вспыхнул и рассыпался искрами. И в тот же миг Лук понял, что за искры сыплются с той стороны центрального круга, которая была обращена к городу. Кто-то пытался обстреливать ловчего Пустоты из лука. Но вот он отбросил очередной труп, вытянул перед собой руки и засвистел, завыл, заглушая воющую толпу, и тут же откуда-то со стороны Рыбной улицы полетел неизвестный лучник, который вспыхнул над внешним кругом и упал в центр рисунка пылающим факелом, будто выдернутая ловким удильщиком из моря горящая рыба.

Лук остановился за спиной несчастной. Столб захлестывали веревки, Лук видел окровавленные бедра и заломленные за столб руки, но больше ничего. Он попытался приблизиться к огню, но кожа словно вспыхнула пузырями, уже отшатнувшись, он понял, что боль продолжается, что часть пламени осталась у него на груди, и, приложив ладонь к ней, он почувствовал, что раскаленной стала глинка. Тут же перед глазами всплыла отметка на груди Хуш, и Лук вдавил глинку в грудь, вдавил изо всех сил, чувствуя запах жженой плоти, запах, исходящий от него самого. А потом, когда боль стала привычной, он сдернул глинку с шеи и сунул ее в поясную сумку. И Хантежиджа обернулся. Обернулся и стал смотреть на невысокого смельчака сквозь огненные языки.

И тогда Лук вытащил из ножен меч и шагнул в пламя. Боль была такой, что он чуть не упал, но, открыв глаза, через мгновение понял, что стоит внутри малого круга и одежда на нем не горит, но меч вдруг стал светиться, словно был только что вытащен кузнецом из горна. Хантежиджа, который стоял сразу за двумя изогнутыми пылающими кольцами, обнажил черный меч и вонзил его в центр рисунка. И огненные линии, пронзающие все круги, разбежались в стороны звездой, но Лук уже рассек веревки и повалился в сторону вместе с несчастной.

— Кто ты? — прошептал он ей в спутанные, вымазанные в крови волосы, но не смог ни узнать ее распухшее лицо, ни расслышать ее голос, хотя она открывала рот. Он наклонился ближе и разобрал чуть слышное:

— Убей его. Поспеши. Надо убить его.

Лук оставил ее на камнях и поднялся. Хантежиджа стоял напротив, склонив голову, словно пытался рассмотреть смельчака. Лук повел взглядом в стороны и вздрогнул. Трупы, брошенные на соединениях линий, уже обратились в уголь, но кроме этого в каждом кругу кто-то стоял. Только, в отличие от круга, в котором стоял Лук, это были сиуны. Он не мог разглядеть дальних, но в ближних явно различил белого сиуна, каменного сиуна, который то и дело взмывался песчаными вихрями, водяного сиуна, который почти закипал от близости пламени, образ покачивающегося из стороны в сторону мертвеца, глаза которого исходили кровью, образ человека, который то и дело бил серыми крыльями… Или это и была птица, а не человек…

И тут Хантежиджа вытянул перед собой руки, и Лук понял, что сейчас он точно так же, как и недавний лучник, полетит пылающим факелом в центр круга, и почему-то выставил перед собой не меч, а каменный нож. Метнувшиеся сквозь пламя то ли серые нити, то ли путы, то ли щупальца словно приросли к каменному лезвию. В мгновение нож раскалился, изменил форму, вспыхнул языками пламени и вдруг под вой Хантежиджи рассыпался в пыль. Корчась от боли в обожженной руке, Лук поднял глаза и понял, что пламя рисунка погасло, сиуны исчезли, толпа, собранная Хантежиджей в центральном круге, с воем и стонами разбегается, расползается в стороны, а сам ловчий Пустоты медленно идет к Луку.

Лук шагнул вперед, выставил вперед и чуть в сторону меч и замер. Он видел, что в тело Хантежиджи втыкались брошенные кем-то ножи и выпущенные из луков стрелы, ему даже показалось, что он слышит крик Хасми, но он точно знал, что если сейчас ловчий Смерти убьет его, Лука, то и всех этих отчаянных смельчаков ничто не спасет.

Клинок Хантежиджи казался живым. Он не издавал блеска и словно изгибался по желанию его владельца. Владельца, у которого как будто не было глаз, настолько они казались пусты. И тогда Лук тоже закрыл глаза и сразу же увидел другого Хантежиджу. Он увидел существо, которое было в два раза больше убитого им Ваппиджи. Увидел, что у него не две руки, а больше, если считать руками мелькающие там и тут вокруг него тени. И еще он увидел огромную пасть этого страшного существа и ухмылку, гуляющую на черных губах вокруг этой пасти. И когда одна из рук, которая сжимала клинок, пошла вверх, чтобы рассечь наглеца на части, Лук сделал самую большую глупость, которую только мог представить, если бы стоял с открытыми глазами. Он упал.

Он упал вперед, упал на руки, и успел сделать это в последний момент, потому что Хантежиджа вдруг развернулся, и огромный, украшенный костяными пластинами хвост окатил Лука волной раскаленного, наполненного запахом паленой плоти воздуха… В следующее мгновение черный клинок вонзился в то место, где только что лежал Лук, кроша камни в пыль. Но маленький соперник чудовища уже стоял на ногах, а клинок его взрезал плоть Хантежиджи от одного нижнего ребра до другого. И когда хрип чудовища захлебнулся, небо над головой Лука потемнело, обратилось огромным пластом темно-красного цвета, раскинувшимся от горизонта до горизонта, и ветвящаяся молния ударила в то, что только что было Хантежиджей. Удара грома Лук уже не услышал.

Эпилог

Квен проснулся в своей постели. Протянул руку, нащупал рукоять меча, медленно потянул его из ножен. Все так же, не открывая глаз, провел пальцами по лезвию. Нет, оно вовсе не было похоже на смятую поделку из олова. Значит, все было сном.

Он открыл глаза. И Сиват был сном. И девочка, танцующая в коридоре дворца иши в Хурнае, тоже была сном. За окном начинался новый день, с моря тянуло свежестью как будто с легкой примесью гари. Квен вспомнил то, что он сотворил вчера с Аси, с досадой поморщился — вот ведь, не сдержался, — но почти сразу успокоился. Теплая вода, стекающая по его крепкому телу, подтвердила, что чудодейственное снадобье Харавы все еще действует. Что дальше? Придется налаживать отношения с Кинуном, Мелитом и Этри? Да и с Тупи? Глупости. Это они будут налаживать отношения с Квеном, а не он с ними. И все-таки Тупи… Бросить все и помчаться в Хилан, пока Мелит не вернулся домой? Да хоть бы и вернулся!

— Еда! — рыкнул Квен, завязывая исподнее. Вот уж чего никогда не будет, так это толпы служек, которые станут его одевать, подтирать, подбривать, обрезать ногти. Воин остается воином до конца своих дней. Пустота его задери, а сказал ли он Тарпу, что уши наглому мальчишке надо отрезать? Ладно, сам догадается. А если мальчишку убьет Хантежиджа, то и ушей не понадобится. И так все будет ясно.

Еду принес постельничий. Руки старика тряслись, глаза слезились. Водружая на столик поднос с яствами, он едва не уронил его.

— Старик… — Квен поморщился, вспоминая имя постельничего, но махнул рукой. — Не пора ли тебе на покой? И где прекрасные девчонки, что еще вчера бегали по коридорам?

— Они боятся, — прошептал старик. — Там, на портовой площади, творится страшное. Нечисть из Пустоты чертит линии, убивает людей.

— Успокойся, — усмехнулся Квен. — Мои гвардейцы на месте?

— Да, — кивнул постельничий. — Все распределены по постам. В коридоре тут четверо, на этажах, на лестницах, в галерее. Хартага ждет приема, повелитель.

— Успокойся, — повторил Квен и похлопал старика по плечу. — Скоро все закончится. Позаботься о том, чтобы у меня был резвый парень для исполнения указаний, десяток девчонок для услужения, четверка расторопных слуг для мелкой надобности. Пусть всех проверит Ашу, опять же Тарп на них посмотрит, но окончательное решение я приму сам. Особенно по девчонкам. Да, сегодня я никого видеть не хочу.

— Хартагу отпустить? — спросил постельничий.

— Нет, — махнул рукой Квен. — Пусть зайдет, но без оружия. Проследи, чтобы все оставил в коридоре, даже нож, если у него есть. Только сначала пусть зайдут стражники.

Гвардейцы, каждого из которых Квен знал по имени, а с некоторыми и черпал кашу из одного котла, вошли в покои властителя. Поклонившись ему, они встали с двух сторон от его кресла. Если бы Хартага решился напасть на Квена, ему пришлось бы пройти через коридор первоклассных воинов. Даже наглому мальчишке Киру Харти вряд ли бы это удалось.

Затем в покои вошел Хартага. Квен прищурился. Он так привык видеть этого хурнайского воина за спиной Вавы, что воспринимал его чем-то вроде тени прошлого правителя. Хартага никогда ничего не говорил, как выяснилось, вследствие своей немоты, но он вроде бы слышал. Этот найденыш и в самом деле ничем не напоминал южанина — волос у него был скорее пепельный, и цвет кожи был слегка сероватый, словно просыпанный пеплом. И глаза были серыми. Да и одежда всегда была серой. Странно, но он никогда не надевал доспехов, даже обычного для Кессара жилета с бронзовыми кругляшами не видел на нем Квен. Неужели так был уверен в своем мастерстве? Что он делал, когда горло иши перегрызал обезумевший Паш? Стоял, скрестив руки на груди? Даже ресницы не дрогнули на его лице. И это телохранитель? Мог бы хотя бы рвануться вперед, попытаться разогнуть прутья решетки, выбить дверь. Почему Квену показалось, что Хартага знал, что должно произойти?

— Послушай меня, Хартага, — отправил в рот кусок тушенной в сладком соусе птицы Квен. — У меня нет никаких оснований считать, что ты был недостаточно хорошим телохранителем своего повелителя, но мне не нужен отдельный телохранитель. Меня вполне устраивают воины, которым я доверяю.

Хартага стоял, скрестив руки на груди. Точно так же, как тогда. И еще он не упал на колени, входя в покои. Квен проглотил вместе с комком пищи раздражение и хлебнул вина.

— Но это вовсе не значит, что я хочу обидеть тебя, Хартага, — продолжил новый иша. — Я узнаю, как ты содержался, и сделаю все, чтобы ты не пострадал. Но ты еще достаточно молод. Ты мог бы найти себе место среди ловчих иши или пойти служить к Ашу. Да, он стал смотрителем Текана, но пока еще остался и старшиной проездной башни Хурная. Как ты смотришь на это?

Хартага оставался недвижим.

— Послушай… — Квен поставил кубок. — Я знаю, что ты нем, но, когда с тобой говорит твой повелитель, ты мог бы хотя бы отвечать жестами! Иначе мне придется обучать тебя жестам, и мои уроки могут тебе не понравиться. Ты меня понял?

Хартага кивнул.

— Так чего же ты ждешь? — усмехнулся Квен.

— Пагубы, — холодным тоном произнес воин.

И в следующее мгновение за окном вспыхнула молния. Небо начало стремительно темнеть, наливаясь багровым, и время как будто остановилось. Для Квена остановилось, потому что он почувствовал, что может осознавать даже не каждую секунду, а и ничтожную ее часть. Такую крошечную, что он не успел бы даже сдвинуть с места собственные ресницы. Но видеть он мог.

Хартага словно обратился в зверя. Нет, он все еще оставался серым, этот цвет вдруг поглотил все, даже белки его глаз стали серыми, и язык, который он почему-то высунул между желтыми клыками и прилепил к подбородку, тоже стал серым. А потом медленно, очень медленно для Квена и очень быстро, неуловимо быстро для стражников Хартага шагнул вперед, вытянул меч из ножен одного из гвардейцев, резко провел им перед новым правителем Текана и тут же вернул меч обратно в ножны воина, не успевшего даже моргнуть, и шагнул к окну. Там он сбросил куртку, сорвал с окна тонкую прозрачную ткань и, распахнув огромные серые крылья, с громким хлопком бросился вниз, чтобы через долю секунды подняться в бордовое небо. И только тогда Квен почувствовал страшную, раздирающую его боль, поднял руки и попытался зажать рану, удержать заваливающуюся на спину почти полностью отрубленную голову. Последнее, что он услышал, был удар грома.

Данкуй гнал лошадь на север. Привычной улыбки на его губах не было. За ним держалась четверка его теней. За ночь, меняя лошадей, они успели отмерить половину пути от Хурная до Дубков. Молнии Данкуй видеть не мог, услышать гром тоже, но, когда чистое, ясное, чуть красноватое небо вдруг начало багроветь и чернеть, он поднял руку вверх. В то же мгновение четверка рассыпалась в стороны, свернув на луговины, на лесные проселки. На дороге остался один Данкуй. Он по-прежнему держал путь на север.

После удара молнии Мелит, который еще с вечера был одет по-походному, вышел в зал приема дворца урая Хурная и сказал только одно слово:

— Началось.

Этри, Кинун и приближенные к дому клана Кессар арува поднялись со скамей, на которых сидели. Ашу стянул через голову балахон.

— Ты уверен? — спросил Кинун.

— Уверен, — кивнул Ашу. — Ни одна летопись не подтверждает, что во время Пагубы смотритель сохраняет свой пост. К счастью, Пустота не убивает его, хотя какого-нибудь подвоха я бы не исключил. Когда Пагуба закончится, Пустота выберет нового надсмотрщика за Теканом. Может быть, им снова буду я.

— Ну? — Кинун посмотрел на Мелита. — Не волнуйся. Укрытие во дворце урая Хилана не хуже нашего. С Тупи и детьми ничего не случится.

— Надеюсь, — кивнул Мелит и первым шагнул к узкой двери, ступени за которой круто уходили вниз. — Надолго мы туда?

— Посмотрим, — ответил Кинун. — Вода там есть, запасов еды достаточно для уединения на несколько лет. Ни одна Пагуба пока еще не длилась более года, а многие заканчивались и того раньше.

— А если, пока мы будем прятаться, тут наверху появятся новые хозяева? — нахмурился Мелит.

— Не появятся, — усмехнулся Ашу. — Не появятся, дорогой Мелит. Я останусь наверху.

— Верю тебе только потому, что ты мой сводный брат! — прошипел Мелит и шагнул вниз.

Лук очнулся от прикосновения. Лала гладила его лицо. Он глубоко вздохнул, почувствовал разламывающую все тело боль, встал сначала на четвереньки, потом на колени. Сдвинул на живот поясную сумку, выудил из нее глинку, торопливо нацепил ее на шею. Нашел рукоять меча.

— Я вставила его в ножны, — прошептала Лала. — А меч этой гадости рассыпался пеплом. И у тебя на лбу опять виден шрам.

Лук поднялся на ноги, удивляясь тому, что еще может двигаться. Одежда его была разодрана в клочья, обожжена. Кажется, друзьям пришлось заливать его водой. Рядом с ним стоял с обнаженным мечом Харас, Харк все с тем же мечом Игая. Напротив, вдоль дымящегося круга, стояли какие-то воины, рассматривать которых Лук не стал. И груду отвратительно воняющей плоти в шаге от себя он тоже рассматривать не стал. И почти черное, с багровыми отсветами небо, вдруг превратившее южный розовый город в серый, с багровыми тенями, тоже не стал. Он бросился к женщине. Она уже была накрыта какой-то одеждой, Хасми держала ее голову на коленях, смачивала ей губы влажным платком, осторожно стирала с разбитого лица сгустки крови.

— Жива? — замирая, прошептал Лук.

— Да, — ответила Хасми. — Пока жива, но это ненадолго. Она умирает. Слишком много крови потеряла.

— Кто она? — спросил Лук. Теперь, когда разбитое лицо было очищено от крови, он ясно понимал, что не знает этой женщины. — Лала! Она приходила к твоему отцу?

— Не знаю, — покачала головой девчонка. — Она всегда была закутана с головы до ног.

— Это Аси, — раздался знакомый голос.

Лук поднял голову. В десяти шагах от него остановился Тарп. За ним стояли старшина хиланской стражи и два его помощника. Лица всех четверых были покрыты копотью и кровью.

— Это Аси, — повторил Тарп. — Эпп, — он обернулся к старшине, — подтверди хотя бы ты.

— Это Аси, предпоследняя ишка, — прогудел Эпп, с интересом рассматривая Лука. — Даже последняя, ведь у иши жены не было. И не будет уже никогда. Пагуба, парень, Пагуба.

— Что с нею? — не понял Лук.

— Вот. — Тарп нервно хмыкнул, вдвинул меч в ножны. — Квен позабавился. Мстил ей за тебя, за твой меч, за ярлык, который она сделала для тебя.

— Но я вижу ее впервые! — воскликнул Лук.

— Что тут скажешь? — Эпп с тревогой покосился на черное небо. — Я тоже на нее не заглядывался, а стою тут и, если ты заметил, даже отдал свою куртку, чтобы прикрыть ее наготу.

— Это все? — спросил Лук. — Все закончилось? Пагуба? Вы убьете меня?

— Нет, — буркнул Тарп. — Хотя я бы не советовал тебе задерживаться здесь. Пагуба Пагубой, а главу хурнайских воров ты все-таки убил. Да и клан Смерти не привык сносить оскорбления. Понятно, что сейчас у них там самая заварушка, но рано или поздно они выберутся наружу и постараются тебя достать.

— И я не скажу, что завидую им в этой охоте, — хмыкнул Эпп. — Мы не будем тебя убивать, Лук. Тех, кто приказывал тебя убить, больше нет, а лишать жизни того, кто способен противостоять Пустоте, — что может быть глупее? Это же все равно что грызть руку, которая тебя кормит.

— Я тут рассказал Эппу кое-что, — вздохнул Тарп. — То, что говорил тебе Харава. Твой отец. Знаешь, и ведь он проникся даже быстрее меня.

— Отец? — поразился Лук.

— А то кто же? — хмыкнул Тарп. — Или ты думаешь, что, если я не смог рассмотреть его глаза, так я и поверил тому мороку, что он раз за разом накатывал на меня? Так что, если свидишься, передавай ему привет. А вот это привет от меня. — Тарп вытащил из поясной сумки браслет. — Я снял его с трупа Паша. Это твой? — Он бросил его Хасми, пожал плечами. — Ну что ж…

Он не договорил. Глаза Тарпа остекленели, он пошатнулся, упал на руки Эппа, а потом они вместе рухнули там, где стояли. Повалились наземь два стражника Эппа. Вслед за ними попадали воины, стоявшие в отдалении. Обрушились Харк и Харас. Откинулась назад Хасми, успевшая натянуть на запястье браслет Намувая и облиться слезами. Ткнулась носом в живот Аси Лала. Вся площадь — вместе с обугленными трупами, дымящимися бороздами в камне, столбом со щитом Сакува — начала вращаться вокруг Лука. Ноздри его стала заполнять едва различимая, сладкая, но отвратительная взвесь. Но он устоял. Он остался стоять, хотя тяжелый, непобедимый сон смеживал ему веки, слабил колени, прихватывал холодной рукой за горло. Он остался стоять. И вскоре услышал тяжелый топот.

Суппариджа выехала на площадь не спеша. Остановила коня-зверя у груды уснувших воинов, предоставив ему возможность выбрать любого и начать пожирать его. Спрыгнула с коня и пошла к Луку. Удивленно покачала огромной, покрытой пылью и паутиной головой, глядя, как он пытается не только справиться со сном, но и сладить с внезапным столбняком, силясь овладеть онемевшими руками, дотянуться до рукояти меча. Повернулась к лежавшей на земле Аси, смахнула в сторону безвольную Лалу, сдернула с пояса желтый череп и накрыла им окровавленное лицо несчастной. Потом выпрямилась, растянула синеватые, как будто мертвые губы в улыбке, обнажив острые зубы, и прошептала или выдохнула с гнилостным запахом:

— Мать… сын…

Подняла голову вверх, выпустила на мгновение серый пласт языка и так же натужно вышептала:

— Пагуба.

И схватила Лука за плечи. Ее руки показались ему неожиданно длинными, а пальцы, которыми она его стиснула, стальными. С удивлением он понял, что, несмотря на охвативший его столбняк, он может думать, понимать, чувствовать. Куда-то делся страх, ужас, осталось только омерзение к этому ужасному зубастому рту, к которому порождение Пустоты медленно тянуло беспомощную жертву. Когда до острых зубов и серого языка остался один локоть, Лук наконец сумел сморщиться от брезгливости и посмотрел через плечо чудовища. То, что он увидел, повергло его в изумление, хотя какое уж он мог испытывать изумление, находясь на локоть от смерти, но он ощутил и изумление, и озарение, и досаду, и еще что-то, и даже сумел не подать вида, что видит что-то за спиной Суппариджи.

Из тела Аси поднялся черный сиун. Он сгустился над прикрытым черепом лицом, грудью и животом как тень. Выпрямился, принял облик укутанного в черное человека и метнулся в спину Суппариджи.

Аси обмякла, как тряпка, а ловчая Пустоты вдруг затряслась, отбросила в сторону Лука, припала к копоти и лужам крови и завыла, заскребла когтями камень, пока не обратилась в безвольную огромную тушу и пока над площадью не восстановилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих и похрустыванием человеческих костей в челюстях коня-зверя.

Туша шевельнулась.

Лук медленно, с трудом поднялся на ноги, вытянул из ножен меч, но не шагнул вперед, ждал.

Суппариджа оперлась на руку. Не на свою руку. Рука по-прежнему оставалась гигантской, но пальцы ее вытянулись, стали тоньше, когти исчезли. Суппариджа подняла голову, и Лук отшатнулся. На него смотрела неизвестная ему женщина, которую, если бы не плоть, послужившая материалом для ее лица, он бы назвал ослепительной красавицей.

— Эшар? — хрипло произнес он.

— У меня минута. — Она свистнула, и зверь, бросив недогрызенный труп, побежал к хозяйке. — В этот раз, кажется, получилось. Теперь один из двенадцати — ты. Недоумок, неумеха, слабак, но ты. Равновесие восстановлено. Правда, тебе придется обойтись без сиуна, но, поверь мне, ничего приятного в обладании им нет. В лучшем случае тебе пришлось бы прятаться от него, как твоему отцу, который не слишком желал становиться чьим-либо отцом. Прощай, Кир. Рано или поздно Пагуба закончится. Сможешь — выживешь. Только не лезь наверх, Пустота не любит, когда кто-либо из двенадцати поднимается высоко. Их удел — безволие и слабость, тщета и прозябание на вечные времена. Конечно, если не захочется чего-то иного. Очень не захочется.

Она взлетела в седло, обернулась, прежде чем пришпорить зверя:

— Ты бы собрал друзей, погрузил в лодку да отплывал куда подальше. Через пару часов проснутся не только они, но и твои недоброжелатели. Да и Пагуба уже катится от границ Текана к его центру. Поспеши.

Глоссарий

Агнис — именование клана Огня, место проживания которого — город Ламен и его окрестности.

Арува — знать Текана.

Асва — именование клана Лошади, место проживания которого — город Гиена и его окрестности.

Иша — правитель территории (типа императора).

Ишка — жена иши.

Кессар — именование клана Руки, обитающего в окрестностях города Хурная.

Кикла — именование клана Травы, место проживания которого — город Кета и его окрестности.

Крис — кинжал с асимметричным клинком и характерно расширяющейся пятой у рукояти.

Кусатара — жители горных склонов Южной Челюсти, их основные занятия — овцеводство, добыча полезных минералов.

Лапани — жители Холодных песков, занимающиеся кочевым скотоводством.

Лига — расстояние в тысячу шагов.

Ловчие иши — отборное войско, дружина.

Луззи — не-знать, чернь.

Малла — исконные жители Вольных земель, строящие жилье под корнями больших деревьев или в их дуплах.

Мейкки — гигантские человекоподобные существа, обитающие в горах Северного Рога.

Мугаи — жители южных районов Гиблых земель, в основном потомки беглых рабов и луззи.

Неку — именование клана Тьмы, обитавшего в городе Ак и его окрестностях.

Некуманза — общее название народов, населяющих Дикий лес.

Палхи — исконные жители Гиблых земель, отличались ритуальным и бытовым людоедством.

Паркуи — именование клана Чистых, обитавшего в городе Хилане и его окрестностях.

Паттар — именование клана Крыла, обитавшего в городе Намеша и его окрестностях.

Постельничий — придворный вельможа из числа привилегированной знати. Отвечает за поддержание чистоты, порядка и безопасности в спальне правителя.

Сакува — именование клана Зрячих, обитавшего в городе Харкисе и его окрестностях.

Салпа — название всего мира под солнцем.

Сиун — загадочное существо, которое, по поверьям, приносит несчастье.

Спальничий — слуга при постельничем.

Струг — плоскодонное парусно-гребное судно для использования на реках и озерах.

Сурна — именование клана Рога, обитавшего в городе Туварсе и его окрестностях.

Тати — собирательное название разумных существ Салпы, не относящихся к людям.

Тулия — собрание ураев Текана.

Угольные подковы — специальные подковы, имеющие на нижней поверхности по наружной окружности бортик. Добавляют лошади устойчивости, служат дольше, чем обычные подковы.

Урай — правитель главного города области и глава клана одновременно.

Хисса — именование клана Солнца, место проживания которого — город Зена и его окрестности.

Эшар — именование клана Крови, обитавшего в городе Араи и его окрестностях, а также имя матери главного героя — Лука.

Примечания

1

Пагуба — губительство, гибель; пропажа, убыток, утрата; мор, чума, падеж; беда, бедствие, злосчастье и др. См.: В. Даль. Словарь живого великорусского языка. — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Крис — кинжал с асимметричным клинком и характерно расширяющейся пятой у рукояти.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 ВОДЯНАЯ ЯРМАРКА

Глава 2 ПАЛТАНАС

Глава 3 МАЛАЯ ТУЛИЯ

Глава 4 СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ

Глава 5 ЭПП

Глава 6 БЕДА

Глава 7 НАМУВАЙ

Глава 8 ВОЕВОДА ТЕКАНА

Глава 9 ГОНЧИЕ ПУСТОТЫ

Глава 10 ХАСМИ

Глава 11 ПОИСКИ И НАХОДКИ

Глава 12 НАТТА

Глава 13 ГАНК

Глава 14 ХАРАВА

Глава 15 АРАИ

Глава 16 НАМЕША

Глава 17 ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Глава 18 КЛЕТКА

Глава 19 НЕГА

Глава 20 ХУРНАЙ

Глава 21 ПАУТИНА

Глава 22 ДОРОГА

Глава 23 ПАШ

Глава 24 ДВОЕ

Глава 25 ЛЕКАРЬ

Глава 26 БОЛЬШАЯ ТУЛИЯ

Глава 27 ХУШ

Глава 28 ПОБЕГ

Глава 29 ИША

Глава 30 ХАНТЕЖИДЖА

Эпилог

Глоссарий X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?