«Школа негодяев»

Ян Валетов Школа негодяев

Часть 1

Глава 1

Можно было всматриваться в белую пелену до боли. За ней восточный берег терялся – как и не было его. Над ледяным полем Днепра крутила вензеля поземка, мелкая и жесткая от мороза снежная пыль взлетала вверх и терялась в низких облаках.

– Похоже, что завьюжило на целый день, – сказала Саманта, опуская бинокль. – Я бы в такую погоду перескочила бы на ту сторону на «раз, два, три», но только сама. С твоим подопечным под брюхом так не получится.

Они лежали на небольшом пригорке, метров за сто до береговой линии. Находиться тут было небезопасно, но без рекогносцировки было не обойтись. Конечно, Сэм знала здешние места хорошо, но за Али-Бабой шла охота, а это значило, что помимо усиленного спутникового наблюдения за секторами пригодными для пересечения границы, пассивных и активных сенсоров, колючки, минных полей, автоматических стрелковых гнезд и прочих банальных радостей, их вполне мог ожидать отряд чистильщиков. А чистильщики – это тебе не обычные войска охранения, замученные монотонным несением службы, плохим питанием и пьянством, а элитный отряд убийц в тяжелых бронежилетах, надрессированных охотиться за людьми, плюс огневая поддержка в любое время суток.

В любое другое время Сергеев прошелся бы по своему берегу, как по бульвару, заложив руки за спину, но сегодня они с Самантой лежали на пригорке тихо, как мыши в кладовке при приближении кота. Мыши, правда, были крупные, наряженные в зимние маскхалаты, с белыми чунями на берцах, и даже бинокль у них был маскирован в цвет снега.

В такой вот круговерти противник мог спрятать не одну роту и не две. Но и Сергеев мог бы воспользоваться непогодой для скрытного перемещения. Сложность состояла в том, что, не зная наверняка, где именно враг затаился, можно было совершенно случайно налететь на боевое охранение и погибнуть зазря.

– Ветер юго-восточный, – почему-то прошептала Саманта, хотя кто, кроме своих ее мог услышать? – То, что надо! Был бы у меня «мотик»[1] побольше – ушли бы сегодня.

– А куда вам торопиться? – спросил Сергеев. – Это мне торопиться надо. А вам то что? Не перейдете сегодня, перейдете завтра. Или послезавтра…

Размышляя трезво – лежать здесь и мерзнуть, разглядывая плотные, как пенопласт, сугробы, было совершенно незачем. Если на противоположном берегу их и ждали, то никак не дилетанты, а хорошо обученные ребята, умеющие заметать следы и вести скрытое наблюдение… Их не то, что в бинокль, на них пока не наступишь – не обнаружишь! Впрочем, если вспомнить о московском фиаско ротмистров Краснощекова и Шечкова, то есть некоторые сомнения в профессионализме нынешних конторских, но расслабляться, имея дело с его бывшими коллегами, Сергеев не посоветовал бы и врагу.

Интуиция настойчиво твердила ему, что засады тут нет, но Сергеев ей категорически не верил. Опыт мешал. Опыт говорил, что интуиция – штука классная до применения оппонентами некоторых технических средств, таких, как сенсор, инфракрасный датчик или датчик вибрации. После их срабатывания автоматические системы залпового огня, установленные вне пределов прямой видимости, за вот той дохлой рощицей, например, перекопали бы реактивными снарядами пару квадратных километров на метр в глубину. И недавний случай с подбитыми и оставленными охотниками в качестве приманки БМП, после которого они с Молчуном едва унесли ноги, был вполне показателен. Не расслабляйся. Будь всегда настороже. И, может быть, выживешь.

Одна радость – спутники сейчас были слепы и, если прогноз правильный, то ближайшие три дня наблюдения из космоса можно было не опасаться.

– Отходим, – приказал Сергеев. – Аккуратненько.

С пригорка они сползли задом и, лишь когда гребень снежного бархана прикрыл их от возможных наблюдателей, пригнувшись, перебежали до подступившего вплотную к береговой линии подлеска.

Ожидавший окончания их вылазки в прикрытии Вадим основательно продрог. Вот уж кто умел маскироваться! Сергеев едва не наступил ему на руку, но вовремя отпрянул. Коммандос напоминал небольшой сугроб с проросшим из головы кустом. Карабин торчал вперед сломанной веткой.

– Как же я не люблю холод, – проскрипел Вадик, отряхиваясь. – Блин! Точно себе что-нибудь отморожу! В пустыню! В Палестину! Плевать куда – лишь бы было жарко! Ну, что, ребята?

– Пусто, – ответил Сергеев, приваливаясь спиной к сосне. – Но не факт, что там никого нет. Видно плохо, и я ничего не заметил.

– Так, может, сходу и рванем, если не видел? Чего менжеваться? – предложил Вадик и шмыгнул бледным, как свежеочищенная картофелина, носом. – Погрузим нашу Шехерезаду в хувер и напрямик, через реку. Я там ложбинку видел для подъезда – закачаешься! Чего ждать, Миш? Высадим его там – и обратно!

– Ага, классный план! – ухмыльнулась Саманта. – Люблю кавалерию! Сильно замерз, вояка? Но мозги хоть не пострадали? Или для гусара – мозги не главное! Да? Главное гусару что, Вадик? Главное гусару шпоры не обосрать! Герой, блин косой! Ты же у нас умный мужик! Какое «сходу»? На чем? На этом вашем драндулете? Самоубийство!

Она задумалась:

– Вот если перелететь…

– И перелететь самоубийство, – сказал Сергеев. – И не мечтай. Я никем из вас рисковать не буду. И Али Бабой тоже не буду. Все, заканчиваем болтать и в путь! Дома будем разбираться. И ты, Вадюша, не обижайся, Сэм права на сто процентов! Сходу здесь получится, только если нас не ждут. А мне кажется, что нас все-таки ждут… Вот только не знаю точно кто и где…

Они сноровисто надели лыжи и двинулись в глубину подлеска.

Тут снег был глубоким, но мягче, чем на берегу: ветер, запутавшись в молодых деревцах, не сумел утрамбовать его до пластмассовой твердости. То там, то здесь виднелись рыжие скелеты металлических конструкций, полусгнившие бочки, какие-то непонятные, давно утратившие формы обломки. Выглядывая из-под чистого снежного покрывала, все эти остатки прежней жизни выглядели совершенно фантасмагорически. Казалось, природа доедала их год за годом, чтобы окончательно растворить в себе, вернуть эти берега к первозданности, стереть саму память о тех, кто изуродовал склоны и поймы гранитными набережными и бетонными плотинами. Но не доела.

Те детали пейзажа, что в летние месяцы видом своим напоминали о свалке или гигантском мусорнике, раскинувшемся на сотни километров, зимой приобретали особый трагический оттенок. Здесь мертвое соприкасалось с вечностью, и под ее морозным дыханием становилось пугающе опрятным, словно чисто прибранный морг. Но Михаил знал, что с приходом весны флер опрятности спадет, мерзлая земля оттает, станет жидкой хлюпающей грязью, начнет вонять болотом, химикатами и разложением. И расплодившиеся без меры лисы будут вновь бродить по берегам, и растаскивать по норам почерневшие от влаги и времени кости, огромные, словно говяжьи мослы, только что вырытые из скотомогильника. Памятника в очередной раз не получится – получится свалка, и природа, содрогаясь от запахов и брезгливости, будет ждать следующей зимы, чтобы снова попробовать все стерилизовать, а, значит – заморозить от горизонта от горизонта.

И следующей зимы.

И следующей.

Вот севернее, как раз куда и дул ветер, так приглянувшийся Саманте, там подпорная стена Киевского водохранилища действительно напоминала памятник и зимой и летом. Миллионы тонн вздыбленного бетона и искореженной арматуры, раскуроченные могучей рукой великана. Памятник Потопу – мечта сюрреалиста. И лежащий у его подножия мертвый город, на улицах которого до сих пор «фонит» окаменевший донный ил Киевского моря – память о Чернобыле года 1986-го.

А ведь тогда казалось, что ничего страшнее уже не будет. Что случившееся будет уроком на веки вечные! Но смогли-таки побороть страх! Осилили задачу! Смогли наплевать на все, матерые человечищи!

Сергеев побывал возле подпорной стены в год Потопа.

Понять, что и как произошло, было сложно уже тогда. Вода уничтожила все следы, смыла все улики, если они были, оставив вместо них возможности строить предположения. Но если люди не верят очевидным фактам, кто поверит спорным предположениям?

Тогда был октябрь года Первого. Первого послепотопного года. Золотая осень. И севернее Вышгорода она была действительно золотой, как в прежние годы. А ниже…

Ниже на деревьях тоже были желтые листья. От Киева до Черкасс они желтели от остаточной радиации речного ила, от Черкасс до Запорожья – от химического поражения, ниже Запорожья – от химического поражения и радиации. Недавно накрытая Волной часть страны ворочалась в жидкой радиоактивной грязи, в мусоре и разложившихся телах, покрывалась нарывами и толстой земляной коркой. Рушились подмытые водой дома, горели обезлюдевшие города, лилась кровь, и выжившие научились этого не замечать. Цивилизация сползала со стремительно дичающих человеков, как кожа с обожженной руки – перчаткой.

Сергеев осмотрел разъятую подпорную стену со всей тщательностью, несмотря на изрядный риск. Над головой то и дело барражировали вертолеты, да и для снайпера он представлял превосходную мишень – муха, рассевшаяся на голой стене, муха, которую так легко прибить свернутой в трубочку газетой!

Спина была мокрой от постоянного чувства опасности, заполнившего всё пространство вокруг. Кругом была смерть. Она скрывалась в густых зарослях прибрежного камыша, рокотала в небе мощными турбинами, выцеливала любой живой объект с эффективных дистанций, излучала тяжелые частицы, парила токсичной химией, как парит на плите свеже сваренная каша…

Смерть была средой обитания, здешней достопримечательностью номер раз. Это не утомляло, скорее, причиняло острое физическое неудобство – что-то вроде болезненного чирья вздувшегося между лопатками. Поэтому, закончив свое любительское расследование, Сергеев поспешно, с облегчением нырнул вниз, в мешанину изуродованных киевских улиц. В развалинах было жутко, но всё же не так страшно, как там, где проходил раздел между золотой осенью и мертвыми, сожженными листьями.

Он не рискнул бы дать показания в суде о природе катастрофы и вызвавших ее причинах (не специалист все-таки), но по результатам осмотра Михаил был уверен, что причиной обрушения были взрывы, и этих взрывов было как минимум два.

Если закрыть глаза, то можно было увидеть как…

… медленно вползает в камеру шлюза самоходная баржа. Закрываются массивные створы. За стеклами рубки никого не видно – в них отражается низкое солнце. Трюмы набиты сотнями биг-бэгов. А между ними – неверное пульсирующее свечение. Ждут сигнала приемные контуры взрывателей, подмигивают крошечные огоньки, словно в трюме переглядываются несколько десятков красноглазых крыс.

… коричневой гусеницей заползает на дамбу поезд, а в вагонах-коробочках, среди мешков с селитрой и гексагеном, малиновым светом мерцают светодиоды радиодетонаторов. Крысы, ждущие сигнала, чтобы впиться своими острыми, раскаленными зубами в бетонную плоть, армированную стальными костями, и разорвать ее на части.

Или там было что-то другое?

Может быть…

Вполне может быть…

Для определения типа использованной взрывчатки нужна, как минимум, экспресс-лаборатория, а у Сергеева не было ничего даже для того, чтобы взять пробы.

Возможно, что на месте катастрофы работали следственные комиссии. А возможно, и нет. Было ли у кого-нибудь желание устанавливать истину в самый страшный год, Первый год после Потопа? Но ведь журналисты тогда еще рыли носом землю. Тема была больной, свежей и каждая статья, если в ней присутствовали хоть какие-то факты, воспринималась, словно откровение.

Писали разное. Писали о плачевном состоянии плотин Днепровского каскада. О том, что, несмотря на неоднократные требования специалистов выделить деньги на ремонт, финансирование не велось, а там, где велось, денег ни на что другое, как на то, чтобы их украсть, не хватало! Говорили о низком качестве бетонов, о старении арматурного каркаса и нерасчетных нагрузках, возникших от движения транспорта. Рассматривали сейсмическую теорию, теорию просадок нижних слоев грунта, теорию образования каверн, но никто – как по сговору – не упоминал о возможности террористического акта.

Ни те, кто оказался по правую сторону Днепра.

Ни те, которые стали хозяевами на левой.

Сергеев же всегда начинал расследование с той версии, которую отвергали заинтересованные стороны. Но его мнением уж точно никто не интересовался. Сама мысль о том, что такое несчастье может быть не результатом халатности, а результатом целенаправленной деятельности рук человеческих, вызывала у 90 % журналистов отторжение, что наводило Сергеева на мысль о том, что человечество, сколько его не бей, от глобального идеализма не избавится. Оставшиеся 10 % реалистов опубликовать свои статьи в свободной прессе не смогли. Пресса не была настолько свободна, и, возможно, (хотя Сергеев начал это понимать только после многих лет жизни на Ничьей Земле) решение тайных цензоров было правильным. Умножая познания свои, ты умножаешь скорбь свою.[2]

И вот, спустя годы на этом месте остался только мусор, выглядывающий из-под снега. Ни очевидцев. Ни тех, кто захочет докопаться до причин произошедшего. Никого.

И ведь все попытались объяснить, оставаясь в привычных рамках – и грохот, и взрывную волну! И объяснили все головотяпством и стечением обстоятельств, потому, что люди с охотой верят во все, что укладывается в простую картину мира, и не хотят верить в то, что может сделать их жизнь менее удобной.

Даже Сергееву иногда хотелось думать, что он ошибался. Очень хотелось. Но, почему-то, ни забыть, ни убедить себя в том, что тогда, на дамбе, похозяйничала роковая случайность, не получалось. Потому что он знал.

Знал наверняка.

Они возвращались к кибуцу по собственным следам, и «бить» лыжню не было необходимости. Сергеев стал первым в их короткой колонне, чуть опустил голову, пряча лицо от холода под краем капюшона, и побежал легко и размашисто, подставив спину такому удобному для полетов северо-восточному ветру. Саманта скользила по лыжне прямо за ним, а обиженный на нее за «гусара и шпоры» Вадим замыкал отряд, недовольно посапывая.

За подлеском открылся неширокий луг, белый и гладкий, как льдина – их полузанесённые метелью следы рассекали его надвое и ныряли в лес – в настоящий лес, густой и мрачный, с буреломами и затаившейся в кустах цепкой снежной мглой. Темп бега тут же упал, но, к счастью, цель перебежки уже была близка.

Змеящаяся между деревьев тропа вывела троицу к узкой, как лесной ручей, дороге на которой, фыркая паром, стояла низкорослая, мохнатая лошадка, запряженная в самодельные сани, больше напоминающие волокушу. В санях, на лапах ельника, завернувшись в мохнатую подстилку, дремал возница – тот самый крепыш Алеша, с которым Вадик ругался у ворот в день приезда в кибуц. Правда, к моменту, когда лыжники вышли к саням, он уже не дремал, а бдел, как полагается дозорному, (видать слух у парня был достойным!) сидя, с короткоствольным АКСом в руках. Но Сергеева было не обмануть – физиономия у вояки выглядела слегка помятой и заспанной. Мальчишку элементарно сморило в тепле. Он смешно хлопал глазами, крутил головой, бросился помочь Саманте уложить лыжи, после чего та окинула его доброжелательно-насмешливым взглядом, но лыжи так и не доверила.

А потом лошадка неторопливо потрусила вперед, волоча сани по хрусткому снегу и упрямо бодая лбом усиливающуюся вьюгу.

– Завтра я буду уходить, – сообщил спутникам Сергеев, устраиваясь поудобнее. – В любом случае пойду. Ждать больше нельзя – просто нет времени. Мы вместе подготовим план переброски, а все остальное вы можете сделать и без меня. След остывает. Еще пару дней бездействия – и я не найду Молчуна никогда, даже с подсказками Али-Бабы.

Саманта посмотрела на него из-под воротника, которым прикрывала лицо. Так смотрит на непутевого сына заботливая мать – с сочувствием и поддержкой.

– Понимаю. Ты не волнуйся, Миша, я твоего араба на ту сторону доставлю. Если погода будет, то быстро доставлю, курьерской почтой…

– А если не будет погоды? – осведомился Вадим. – Если снег зарядит на этак недельку? Или на две? Как позапрошлой зимой, когда мело 23 дня? Не, ребята, это не по мне – сидеть и ждать у моря погоды! Действовать надо! Действовать! У меня есть реальный план…

– Ты опять хочешь попытаться прорваться? – перебил его Михаил. – Вадик, друг мой! Пойми – это не войсковая операция и не партизанская война. Никто и ни с кем не должен вступать в бой. Нам надо просто переправить Али-Бабу на ту сторону живым. Не устраивать шум, чтобы к месту переброски стянули все войска с округи, не устраивать бойню, а по возможности, тихо и скрытно, доставить его в оговоренное безопасное место и передать встречающим. Не высадить на том берегу, где попало, а именно передать, да еще и так, чтобы он мог спокойно покинуть приграничную Зону. Я верю, что ты прорвешься, но, пойми, этого от нас не требуется. Поэтому, прошу, слушайся Саманту. Просачиваться куда-то – это ее конек. Сэм, – позвал он. – А что если погоды действительно не будет? Что тогда?

Саманта пожала плечами.

– Я, в общем-то, на погоду и не очень рассчитываю, Миша. Погода, конечно, штука важная, но настоящие орлы летают в любую погоду.

Она улыбнулась, с гордостью вскинув крупный, словно вышедший из-под рук римского скульптора, подбородок.

– Действительно, похоже, что зарядило минимум на пару дней, а у нас такого времени нет, поэтому решение просится само собой. Только учти, совсем скрытно переброситься не выйдет. Летом на планере еще можно было бы попробовать. Или на крыле, но без мотора. А сейчас зима, мать бы ее так, матушка! Но, я думаю, что сильно шуметь мы не станем, если не нарвемся на стрельбу… Если Бог даст, конечно…

Она вздохнула и окуталась белым, легким облаком, тут же упавшим вниз, на воротник.

– Тут дело такое дело, ребята: есть у меня еще один самолет, вдобавок к новому, угнанному… Условный, правда, самолет. Что-то типа конструктора из мелких деталей… – она хмыкнула. – Но тут уж не обессудьте, выбирать особо не из чего. Мы его собрали из того, что осталось после… Ну, ты помнишь, что случилось весной… Когда у нас за неделю сбили два самолета. Ребята три дня назад еще возились с отладкой мотора, а перед самым отлетом я не заглядывала в ангар, но, в целом – машинка уже была почти в порядке. Во вторник они собирались её испытывать, а сейчас у нас среда. Думаю – результат есть. Этой машиной я готова рискнуть. Новым самолетом рисковать не могу, прости, он нам позарез нужен для грузовых рейсов, а этот – дам. Может быть, сама и слетаю, для верности! Так что, Вадик, если у тебя есть горячее желание проехаться на вашем «бублике», то можем смотаться ко мне в Промежуточный лагерь. Оттуда свяжемся по спутнику с Гнездом, я договорюсь с летунами… Одно но… При такой видимости сажать машину надо будет по маякам. Если район под наблюдением, то они для спутниковой разведки, как костры ночью. Не дай Бог эта зона у них на карандаше: по таким реперам, как жахнут ракетами – костей не соберем.

– Чего зря мотаться в Промежуточный лагерь? Близкий свет, что ли? – спросил все еще обиженный Вадим. – У Сорвиголовы тоже «спутник» есть…

– С защищенной линией? – улыбнулась Саманта. – С отдельным кодированным каналом? Наш Игорь в Москве сейчас такая шишка, что пробу некуда ставить. У него, Вадик, большой бизнес – и ты об этом знаешь! Наркотики, оружие, люди – все через него: что в Зону, что из Зоны. Мы, Вампиры, конечно, вне закона, только вне какого закона? Кем этот закон писан? И где? И для кого? Официально, как организации, нас нет. На нас ракеты наводить не будут, можешь мне на слово поверить. Кто же режет курицу, которая несет золотые яйца?

– Но вас же сбивают? – искренне удивился Вадим. – Весной, вот, ты сама говорила… И во время танковой атаки! Да я сам видел, как патрули твоих ребят вешали! Сам их потом со столбов снимал!

– Тут ты прав – это летать нам можно, а вот попадаться нельзя – это смерть! – сказала Саманта жестко. – Правила такие. По сути, нас не трогают, потому что сотни чиновников каждый месяц получают от Игоря конверты с деньгами, и это не только наш, но и их бизнес. А вот в частности… В частности мы, для всех сторон конфликта, такие же бандиты, как и те выродки, что насилуют и грабят на дорогах Зоны. И если вертолетное боевое звено видит перед собой цель…

Глаза у Сэм стали холодными, как мельтешащие вокруг снежинки. Чувствовалось, что она заставляет себя говорить через силу. Тема была – табу, и Сергеев знал, что Саманта говорит искренне лишь под влиянием момента, а, значит, скорее всего, в первый и последний раз.

– Дорогие грузы идут через кордоны зеленым коридором. А то, в чем наши дольщики не заинтересованы – уже наш риск. Они – чиновники и дорожат своим местом. Мы платим им не для того, чтобы они нарушали закон, а для того, чтобы закон для них могли нарушить мы. Так что – все честно. Ты у Миши бы спросил, как обстоят дела, святая наивность. Он тебе много чего порассказать может: и про Героиновый Тракт, и про Плантации, и про то, сколько стоят караваны, которые идут на Восток и на Запад. С тех пор, как в России утвердили смертную казнь за торговлю наркотой, канал работает, как часы. Риск – это всего лишь высокие цены. А что? Заводы на Ничьей Земле – это же так удобно! Кто станет искать завод в Диком Поле, например? А возить продукцию совсем недалеко! Это же не просто большие деньги, ребята. Это деньги огромные! За такие деньжищи душу продают без размышлений! Игорек, вот, как стал пенсионером, от щедрот мне долю увеличил, чтобы не так обидно было по Зоне шариться, пока он на кремлевских раутах звездами на мундире звенит. Так что я теперь женщина очень состоятельная. Можно сказать – невеста с богатым приданым. Это я для тебя говорю, учти, Сергеев… Но за эти деньги, – она глубоко вдохнула морозный воздух и снова шумно выпустила его наружу, но уже не облачком, а клубящейся, дымной струей, и голос ее дрогнул. – За эти сраные деньги я хороню своих ребят. Я посылаю их на смерть. За эти деньги я убеждаю их, что они, блядь, Робин Гуды, а не мои с Игорешкой наемники, отрабатывающие каждую вложенную в них копейку своей кровью… И что делают они общее благородное дело, а не дохнут за наш с ним бизнес…

Она внезапно замолчала. Вадим посмотрел на Сергеева, потом перевел взгляд на Саманту и только покачал головой.

Лошадка продолжала свой неторопливый бег по лесной дороге. Ветви, нависающие над санями, роняли вниз снежные хлопья, и вьюга подхватывала их на лету, дробила и весело швыряла вверх мелкой пылью. Скрип снега под полозьями заглушал глухой стук широких копыт.

* * *

Левин решению Сергеева не удивился, только плечами пожал.

– Что тебе для этого нужно?

– От тебя? Практически ничего. Я поговорю с Али-Бабой и могу трогаться в путь.

– Снаряжение? Патроны?

– Не откажусь, конечно. Сколько не жалко – дай. Хотел я для Равви оставить хувер, чтобы твои ребята его перегнали, как время найдется, но, прости, наверно не смогу. Поеду на нем…

– Правильное решение, – одобрил Лев Андреевич. – Не танк, конечно, но все-таки… А вот как ты в такую завируху дорогу найдешь – не понимаю. Миша, я вот что тебе скажу…

Он замялся.

– Про наш разговор… Ты, в общем, кругом прав был, тут и спорить нечего, но у нас здесь свои порядки. И то, что хорошо для всего света, необязательно хорошо для нас. Согласен?

Теперь пожал плечами Сергеев.

– Тебе виднее.

– Думаешь, что я не прав?

– Время покажет, Лева. Думаю, что не прав. Потому, что ты Лев!

Левин невольно не смог сдержать улыбку.

– Я подумаю над тем, что ты посоветовал…

– Ты уже подумал, – сказал Сергеев спокойно. – И оставишь все, как есть. Это твой выбор, Лев Андреевич. Твоя позиция. И нечего пришлому мародеру лезть в чужой монастырь со своими правилами. Ты не возражай, я же знаю, о чем говорю. Кто я и кто ты? Я никто, а ты… Ты взял на себя ответственность за людей. Это поступок, друг мой, а умение совершать поступки дает нам право совершать ошибки. И делать это с уверенностью в собственной непогрешимости. Решить неправильно иногда лучше, чем вообще не решить. У тебя именно тот случай. Делай, что должно. Все, закрыли тему. Ладно?

Левин помолчал, пожевал губами, поднял на гостя свои темные, блестящие глаза и кивнул.

– Ладно. Людей дать?

– Со мной пойдет Вадим.

– Миша, ты же не на парад едешь!

– А я не пока знаю, куда еду… Вот поговорю с Али-Бабой – и узнаю… Может быть…

– А ты со мной поговори, – предложил Лев Андреевич. – Может, и я на что сгожусь! Я знаю, ты гордый, ты моими ребятами рисковать не захочешь, но сам посуди, разве ты, когда сюда ехал, представлял себе, что решать придется совсем не те задачи, что планировал? Ты хоть представляешь себе, куда собираешься соваться?

– Если честно – нет! – ответил Сергеев. – Не представляю. Пока не представляю. Давай спросим вместе. И если тебе будет что после этого добавить – будет просто здорово.

Когда Сергеев с Левиным вошли в комнату, где лежал раненый, мимо них прошмыгнула довольно юная барышня с облупленной эмалированной миской в руках. Из-под темной косынки выбивались ярко рыжие кудри и, словно отблески от них, разбегались по бледной коже пятнышки веснушек. Глаза у барышни были блестящие, влажные, невероятного по насыщенности зеленого цвета, от одного взгляда в которые хотелось улыбнуться.

В миске горкой лежали бинты, явно неоднократно стиранные, ветхие, но довольно чистые, не испускающие вони гниющей плоти и присохшей сукровицы. Проскальзывая в двери, зеленоглазка повернулась к входящим правой щекой, и перед Михаилом мелькнула обезображенная лиловыми шнурами ожоговых шрамов кожа, сползающая от виска вниз, куда-то за растянутый ворот старенького свитера.

Али-Бабу только что перевязали, и он лежал на кровати, поставленной напротив окна, откинувшись, с подушками под спиной, измученный процедурой, но совсем не такой бледный, как двое суток назад. Недельная щетина, заострившиеся черты лица и взгляд с поволокой наделял его болезненной привлекательностью, и стало понятно, что не зря юная сестрица, выбегая из комнаты, косила на него глазом и розовела, как семиклассница на первом свидании.

Сергеев добродушно хмыкнул про себя.

«Жизнь продолжается».

На вошедших араб смотрел словно хозяин, в квартиру которого пришли знакомые, но все же незваные гости, без страха и без любопытства. Чего, собственно, ему было бояться? Сергеев и сам поймал себя на том, что глядит на Али-Бабу как на боевого товарища, с которым только что вместе вышел из окружения. В этом не было логики. Араб не был другом – он был временным соратником, попутчиком, как некогда говорил Хасан, все обязательства перед которым заканчивались вместе с окончанием договоренности. Но Михаил чувствовал, что внутренне его отношение к Али-Бабе изменилось в лучшую сторону, и поделать с этим ничего нельзя, несмотря на всю нелогичность и небезопасность такой перемены.

Так же когда-то получилось и с Аль-Фахри.

Во время африканского рейда они прикрывали друг другу спину вплоть до самой последней минуты. До той самой минуты, когда стало ясно, что пути их окончательно и бесповоротно расходятся, и осталось только выяснить, кто из них умрет первым или отступит. Никто не захотел отступить. И, как выяснилось теперь, ни один из них не умер.

Сегодня та давняя схватка продолжалась, только теперь она не была очной. Впрочем, это ещё как сказать…

За спиной Али-Бабы стоял никто иной, как Хасан Аль-Фахри, по прозвищу Нукер, выживший после того, как сухогруз «Тень Земли» со своим смертоносным грузом обрел вечный покой неподалеку от берегов Африки, и это придавало ситуации совершенно другое звучание. Словом, продолжалась начатая некогда, да так и не доигранная шахматная партия. Нукер был врагом. Настоящим врагом – сильным, опасным, непредсказуемым. Врагом, которого не стыдно было бы назвать другом, сложись обстоятельства по-другому. Но обстоятельства всегда складывались так, что на всей Земле смельчаки лишали жизни себе подобных по указанию людей лишенных смелости, благородства, совести, милосердия – практически всего, что делает человека человеком – но зато наделенных глобальным видением проблем и чудовищной безжалостностью в методах их решения.

Для стратегов человеческая жизнь всегда была ничем, именно поэтому они выбивались в стратеги.

– Как ты? – спросил Сергеев по-русски, присаживаясь на самодельный табурет у кровати. Левин кивнул Али-Бабе, уселся на подоконник и сделал вид, что пока разговор его не касается.

– Бывало лучше, – отозвался араб по-английски. – Пока что чувствую себя так, будто меня жевали… Но через пару дней буду на ногах. Я уверен.

Он изо всех сил старался показать, что почти поправился, что уже сейчас он готов стать в строй, а все происходящее его не волнует, потому что заранее спрогнозировано, но было очевидно, что это не так.

– Что с моей переброской?

– Мы пока осматриваемся, – уклончиво ответил Михаил. – Я не уверен, что тебя не встречают наши общие друзья, особенно после того, как в день рандеву кто-то перепахал из «Града» десяток кварталов в Киеве.

– Истомин? – спросил или, вернее, констатировал Али-Баба.

Сергеев пожал плечами.

– Тебе не следовало сбрасывать его со счетов… Неужели, ты думал, что сможешь безнаказанно использовать чиновника его калибра, а потом просто так выбросить на помойку? Поверь, он совсем не такой человек…

– А какой он человек? – осведомился Али-Баба с сарказмом. – Добрый? Преданный? Бескорыстный? Знаешь, я не задумывался, какой он человек… Он продавался – я купил. Мое дело было платить деньги, и я платил исправно. Одно теперь могу сказать наверняка – он человек богатый!

– Только благодаря тебе? – спросил Сергеев насмешливо.

– И мне в том числе…

За спиной Михаила достаточно громко и выразительно хмыкнул Левин.

– Каждый из вас думал, что водит другого на поводке. Только Истомин изначально сильнее тебя. Опытней. И аппарат, стоящий за ним, такой, что тебе и во сне не приснится…

Али-Баба ухмыльнулся.

– Знаешь, Сергеев, самый мощный – далеко не всегда самый опасный. Времена, когда друг друга пугали танковыми армиями, закончились еще в начале века, а твои друзья все еще думают, что страшнее их нет на свете! Да сейчас хрупкая девушка с несколькими пробирками в сумочке может убить людей больше, чем бомба в Нагасаки…

– А в пробирках у нее будет…

– Да какая разница, что там будет? – перебил Али-Баба, сверкнув глазами исподлобья. – Вирус? Бериллий? Или полоний? Или все это вместе, заряженное пластидом? Мы оба знаем, о чем я говорю. Система в наши дни не значит ничего. Несколько человек, вооруженных идеей и отвагой, могут изменить лицо мира…

– Ну, да… Исключительно идеей и отвагой! – негромко сказал по-английски Левин за спиной Михаила. – Идеей, техническими знаниями, немаленькими деньгами… Неужели мы так похожи на дилетантов? Сам веришь в то, что мы согласимся с твоей логикой? Ты, конечно, прав, парень, прав в том, что сейчас два человека могут уничтожить город, но случится это вовсе не потому, что они бескорыстно сражаются за идею. Вернее – они, конечно, могут так думать, но за любым действием всегда стоят те, кто в нем заинтересован, те, кто за это платит. Идея здесь совершенно ни при чем. Средства изменились, а вот цели… Цели – нет! За всем и всегда стоит система. Та система, которая по твоему мнению ничего не стоит. Только здесь, у нас – системы нет. Мы ничьи и на ничьей земле.

– Неужели? – осведомился араб и даже попытался привстать, чтобы встретиться с Львом Андреевичем глазами, но без особого успеха. – Ничьи? Вот так вот сразу – совсем ничьи? А, может быть, вы общие? Может, так правильнее? Вы все еще думаете, что существуете, потому, что организовали здесь некое подобие нормальной жизни? А я думаю, что вы все еще живы потому, что удобны всем сторонам. Потому, что здесь, в вашей Зоне, только одно имеет значение – эти две трубы, – он ткнул рукой куда-то в сторону двери, на север, – а все остальное – просто полоса отчуждения, за которой зажравшаяся Европа прячется от новой Империи. Это пока вы были страной, вы были для всех неудобны, а как территории устраиваете соседей на сто процентов. Вы рассадник выгодного всем зла! Этакий оффшор беззакония: все, что нельзя делать у себя на земле, делают у вас. Вы и тюрьма, и фабрика по производству героина, и могильник для отходов. Выгребная яма для окружения! Чем вы гордитесь? Тем, что бегаете по зараженным лесам, дохнете от постоянно мутирующих вирусов, от холода, от солнечной радиации, друг от друга и при этом кричите, что вы свободны? И кому нужна эта ваша свобода? Такая вот свобода сдохнуть, как бродячая собака? Вы ничего никогда не построите, не потому, что не умеете, а потому, что здесь построить ничего нельзя. Это пепелище, и здесь не место живым людям! Ну, объясните, объясните мне, наконец-то, что вас двоих здесь держит!? Вы же не овцы оба, чтобы тихо пастись в загоне, вы пастухи! Что для вас колючка? Ничего! Шаг – и вы на свободе…

Сергеев молчал, глядя на Али-Бабу, и выражение лица Михаила сложно было назвать дружелюбным.

Араб запнулся об его взгляд и тоже замолчал, только дышал учащенно, откинувшись на подушки.

– Ну, чего же, ты, в принципе, правильно во всем разобрался, – сказал Левин, прерывая тяжелую, как свинцовая болванка, паузу. – Вполне резонный вопрос. Я и сам себе его иногда задаю…

Он привстал, открыл форточку, впустив в комнату холодный воздух, и тут же запах зимней свежести перебил оставшийся после перевязки лекарственный душок.

– Я закурю, – предупредил Левин и зажег сигарету. – И каждый раз, когда я задаю себе этот вопрос, я не нахожу на него ответа.

Он выдохнул дым наружу и снова повернулся к раненому.

– Ты прав, никто не должен жить на пепелище, но что поделать с теми, кто все-таки здесь живёт? Списать со счетов? Так нас давно списали, но что изменилось? Мы перестали быть? Нет, мы по-прежнему здесь. И чем хуже идут дела, тем сильнее мы становимся. Мы отказались покидать эту землю. Каждый по своим причинам, и эти причины иногда трудно сформулировать. Но назвать тебе свои я попробую. В России мне место было, а в Российской Империи не нашлось – ну, не складываются у меня отношения с новыми хозяевами. Я изгой и на Западе, потому что националисты-конфедераты ничем не лучше националистов с Востока – и у каждой стороны ко мне свой счет. Весь мир давно поделен, Али, и как бы вы не старались выгрызть для себя кусочек, вам вряд ли это позволят, потому что для того, чтобы дать вам, нужно у кого-то отобрать, а это с каждым годом все труднее и труднее. А нам наш мир отдали даром, за ненужностью. Швырнули в морду – нате, пользуйтесь! Пусть грязный, загаженный, опасный, но наш! Щедрый подарок, поверь, я говорю без иронии. Шанс построить что-то свое даже в таком кошмаре – бесценен, хоть ты и говоришь, что, это невозможно, я все-таки попробую. А если сдохну – значит, сдохну, но свободным, на своей земле, и так и не приучившись лизать ничью жопу…

– Если я выберусь отсюда, – сказал араб уже спокойно, – то буду самым счастливым человеком на Земле. Я знал, за что рискую, но не знал – как… Вы ненормальные. Были бы вы фанатиками, я бы еще понял, но вы же трезво оцениваете свои шансы. Знаешь, Сергеев, мне доводилось выживать там, где выжить было трудно, почти невозможно. Но жить, так как вы, постоянно жить в таком ужасе, я бы никогда не смог. Если ты выполнишь договоренности…

– Вот об этом давай и поговорим, – перебил его Михаил. – О наших договоренностях. Расскажи-ка мне про Школу…

Али-Баба стрельнул в его сторону глазами, сморщил нос от боли, пытаясь изменить позу, все-таки привстал, превозмогая собственное бессилие, устроился поудобнее, и лишь потом кивнул:

– Спрашивай. Только учти, я могу многого не знать.

– Расскажи то, что знаешь. Когда ты впервые услышал о Школе?

– Первое предложение я получил около года назад. В Москве…

– Кто-то из людей Истомина? – спросил Сергеев.

Он не хотел слышать положительный ответ, но был к нему готов. К счастью, араб покачал головой:

– Нет. Тогда – нет. Так получилось, что со мной захотели поговорить посредники – прибалты. В прошлом мы неоднократно с ними работали. Хорошие сделки по стрелковому оружию. Несколько раз взрывчатка.

– Я их знаю? – спросил Сергеев.

– Сомнительно. Они появились лет пять-семь назад, во время войны в Марокко. Мы поставляли оружие для повстанцев, но, как понимаешь, тогда действовало не эмбарго, а банальная блокада. И мы поставляли туда железо не столько для прибыли, сколько во славу Аллаха…

– Перевожу, – пояснил Сергеев, обращаясь к Левину. – Из трех транспортов – два перехватывали войска альянса. Каждый караван, дошедший до точки назначения, оплачивался в двойном размере Аль-Каидой. Но все делалось исключительно во славу Аллаха! И так до тех пор, пока среди повстанцев оставались способные держать оружие… И платить.

– Там до сих пор есть, кому держать в руках оружие, – Али-Баба приподнял бровь и дернул верхней губой, как рыкнувший пес. – И всегда будет кому. До той поры, пока Марокко не станет настоящей мусульманской страной.

– Как по мне, так на здоровье… У нас здесь своих забот хватает, так что на судьбы мира и все эти ваши освободительные движения мне свысока насрать! – отрезал Сергеев. – Можете хоть утопиться всей компанией! Что предложили тебе прибалты?

– Они предложили мне боевую группу, на пробу… Десятку, как они называли. Подготовленных для ведения диверсионной работы бойцов…

– Для диверсионной работы где? – спросил Левин. – Не понял?

– В любом месте, – ответил араб. – Я тоже удивился. Язык, знание обстановки – все это за минуту не приобретешь, но посредники объяснили, что язык не проблема – надо всего пару недель, и в пределах офицерского разговорника группа будет общаться с окружающими безо всякого труда. Я ответил, что особого интереса нет, хотя заинтересовался, особенно, когда услышал, что группу готовят нейропрограммисты…

– Нейропрограммисты? – переспросил Левин и посмотрел на Сергеева. – Тогда ничего не понятно. Нейропрограммист – это не ассенизатор. Специальность редкая, не то слово! Это что такое ваша Школа? Военный проект? Мне говорили о Капище, рассказывали разную херню, но я полагал, что свои сказки и мифы есть у каждого сообщества, а там очередное гнездо фанатиков, не больше. Тут, на Севере, сект – как собак нерезаных! Вот недавно приходил к нам соседушка, его дружки себя «иоановцами» называют, все ждут коня бледного… Живут в скиту, собирают колоски по заброшенным полям, мрут как мухи и молятся о прощении… Но они безобидные! А есть и другие… Вот, Капище, например… Ты же слышал про идолов с вымазанными кровью губами, про жертвоприношения?

– Слышал, конечно, – подтвердил Сергеев, – но я с этими детками сталкивался несколько раз за последний год и могу сказать, что слухи – это только слухи. Жертвоприношения, наверное, есть, только это не секта. Кто-то усиленно пытается задвинуть нам это махровое вранье. Бредятину. Ты уж поверь, Лева, там верования ни при чем, а все языческие фокусы с жертвоприношениями, идолами и плясками на Ивана Купалу, не более чем пыль в глаза. Речь идет о вещах более банальных, к мистике никакого отношения не имеющих: о новых методиках воздействия на психику, перепрограммировании сознания, замещении личности – о чем угодно речь идет, но только не о языческой религии… Погоди чуток, я расскажу позже.

Он повернулся к Али-Бабе.

– Продолжай.

– Цена за группу была высокая, но она и в сравнение не шла с той суммой, которую просили за методу в целом.

– Тебе предложили саму технологию? – спросил Сергеев с недоверием.

Али-Баба кивнул.

– Что именно входило в пакет?

– Медикаменты, медик, инструктор…

– Они брались подготовить ваших спецов?

– Да. И передать технологию. Всю технологию – кроме состава медикаментов. Медикаменты они хотели продавать постоянно.

– А как передать спецов по нейропрограммированию?

– Видеозаписи. Любой язык. Любая программа. После серии уколов уже без разницы, что с тобой работает не живой человек, а записанное видео. Во всяком случае, мне так сказали…

Али-Баба невесело усмехнулся.

– Я всегда считал это сказками, Сергеев, – сказал он негромко. – Я не поверил.

– Напрасно, – произнес Михаил задумчиво и, поднявшись, стал у окна с сигаретой в руках. – Но, как я понимаю, тебя убедили?

Араб неловко попытался пожать плечами.

– Эти ребята явно искали рынок сбыта и были готовы на многое, чтобы его заполучить.

– Они предложили тебе съездить в Школу?

– Нет, этого они мне не предлагали. Это предложил мне Истомин.

Сергеев стоял к нему спиной, и поэтому Али-Баба не видел, как Михаил медленно, словно закаменев лицом, закрыл глаза и так же медленно, как в полусне, их открыл. Потом щелкнул зажигалкой и окутался облаком табачного дыма, который тут же потянуло в приоткрытую форточку. Дым не был ароматным. Он пах лежалым табаком и горечью.

– Они отвели тебя к Истомину?

Вопрос был задан для проформы. Сергеев прекрасно понимал, что после того, как прибалты вышли за рамки своей компетенции, за дело принялся Костя Истомин. Даже работая столько лет с Али-Бабой, Костя не мог позволить себе сразу засветиться с таким проектом. Одно дело «работать» террориста и совершенно другое – обозначить себя перед ним, как продавца живых роботов, созданных для диверсий и убийства.

– Ну, что ты? – удивился араб. – Конечно, нет. Не думаю, чтобы они были знакомы с Константином. Он сам заговорил со мной об этом во время одной из встреч. Кстати, это было за полгода до того, как я познакомился с тобой.

– В жизни не чувствовал себя таким идиотом, – сказал в сердцах Левин. – Миша, ты хоть объясни о чем речь идет? А то не усну ведь…

– Один из моих бывших коллег предлагал нашему гостю купить производство смертников, – произнес Сергеев не оборачиваясь. – Очень интересная штука, Лева. Берешь человека, пичкаешь его коктейлем из спецпрепаратов, подвергаешь процедуре усложненного нейролингвистического программирования и получаешь орудие убийства с интеллектом. Особенно хорошо получается работать с детьми. С детьми и подростками…

Он выбросил окурок в форточку и повернулся к Левину лицом. Льву Андреевичу показалось, что Сергеев старше его не на пятнадцать лет, а на все тридцать, так отяжелело и осунулось его лицо за последние несколько минут.

– Понимаешь, Лёва, у детей и подростков нестабилизированный гормональный фон, – пояснил Михаил ровным, почти безжизненным тоном. – Его очень просто сдвинуть в нужную сторону. И внушаемость у них повышенная. Меньше затраты, меньше времени нужно для получения результата. На очищенную матрицу нанести задание может гипнотизер средней руки, потом в сознание имплантируют легенду, язык, нужные для исполнения задания знания и новой серией «химии» закрепляют все это на длительное время. Сделать подобное с человеком можно только один раз. И сработать такая система может один раз – при повторном использовании в 90 % случаев – инфаркт мозга. Остальные 10 % после перепрограммирования могут засбоить в любой момент. Так что они одноразовые, как гондоны. Использовали, и даже выбрасывать не приходится – исполнивший задание объект превращается в растение и умирает. Он никому не нужен и никаких сведений от него не получить. Кора мозга пуста, воспоминания стерты. Но до того его выявить очень трудно. Почти невозможно. Поставленный на боевой взвод объект идет на все четыре стороны, сам не подозревая, куда и зачем идет, живет себе, как и где хочет, пока не услышит «пусковое» словосочетание. И тогда он сделает то, что прописано в подсознании: обвяжется взрывчаткой и подорвет себя в толпе, направит самолет на небоскреб, разрядит револьвер в соседа за ресторанным столиком, задушит собственную жену, с которой прожил десяток лет. Допрашивать его до того, как не сработает «пусковик», совершенно бессмысленно, он ничего не знает и выдержит любые пытки или детектор лжи. А вот при попытке вторжения в сознание с помощью любой из продвинутых технологий произойдет «самоподрыв». Объект либо самоуничтожится физически, либо сбрендит «в ноль», до полного стирания сознания. И все.

– Ты откуда об этом знал? – спросил Левин, глядя на Сергеева исподлобья.

– От верблюда! – огрызнулся тот зло. – Этими фокусами занимались давным-давно! И не только моя контора, других людоедов тоже хватало. Но одно дело – заниматься такими экспериментами в чуточку цивилизованной стране, где с материалом – беда, и совсем другое, когда для опытов ты можешь использовать сотни человек – детей, женщин, мужчин! А ведь тут, Лева, у нас – живого материала – хоть завались!

– Ага! Разогнался! – возразил Левин. – Чего у нас хоть завались? Детей? Да у нас их раз-два и обчелся! С рождаемостью проблемы, ты сам знаешь. Смертность среди подростков процентов пятьдесят!

– Сколько «столыпинских»[3] с «асоциальным элементом» заходят на Перевалку? – спросил Сергеев. – Пять? Шесть в неделю? Больше? Сколько беспризорных в Пограничье? А в России? Таких, с которыми никакой Макаренко возиться не станет? Оторванных, потерянных? Много?

– Не знаю… – протянул Левин, уловивший мысль собеседника.

– Ну, сотни три-четыре наскрести можно?

– Ты хочешь сказать, – вмешался Али-Баба, внимательно следивший за разговором, несмотря на то, что Левин с Сергеевым говорили на русском. – Ты хочешь сказать, что живой материал завозят извне?

– Именно. Их завозят оттуда, отлавливают здесь … Речь идет о конвейере. Пока что он низкопроизводительный, но при наличии заказа… Такие вот боевые десятки из заранее обработанных химией человеческих «заготовок» можно выпускать по нескольку в день. Их постоянно испытывают для усовершенствования технологий. Если раньше от них за версту несло гормонами, то сейчас посторонних запахов нет. Убрали идентификационные татуировки. Научили инициировать тех, с кем они вступают в контакт, и неплохо научили. Гипноз, феромоновая атака, примитивное, но действенное НЛП[4] – каждый из них еще и детонатор, способный «раскачать» любую из наших колоний. Еще годик – и никаких внешних признаков не будет вообще! Пусть такая школа будет выпускать триста-четыреста человек в год – обученных, натренированных и практически неотличимых на общем фоне. Нынешний разгул терроризма покажется нам детской игрой. А ведь они еще собираются продавать методику…

– Если бы все это не было так похоже на правду, то я бы назвал твои слова бредом. Все бывшие спецслужбисты с возрастом становятся параноиками.

– Я не параноик…

– Я заметил, – сказал Левин невесело. – И ты думаешь, что Молчуна увезли туда?

– Думаю – да. Он для них немного староват, но вполне еще пригоден. Они… – Сергеев запнулся. – В противном случае… Им просто незачем было оставлять его в живых. Кому нужны пленные? Зачем? Но та группа забрала его с собой. Думаю, что если бы мы с Вадимом смогли осмотреть тела в кинозале Бутылочного горла… Похоже, что они брали в плен молодых. Остальных просто убивали.

– Почему ты считаешь, что это была та же банда?

Михаил пожал плечами.

– Если бы это был кто-то из обычных бандитов, то их цель – прежде всего – ресурсы. Оружие, предметы быта, еда. Ты сам знаешь, как выглядят разграбленные ими колонии – спичек не сыщешь. А те, кто куражился в Горле, были шикарно вооружены. Гранатометы, «шмель», да и патронов они не считали. И они не грабили. Не было видно следов грабежа, был штурм, но они не грабили.

– Истомин не говорил мне, где расположена Школа, – произнес Али-Баба негромко. На его лице, обычно спокойном и мало выражающем, отображалась явственно внутренняя борьба. Потом он посмотрел на Сергеева и добавил, словно решившись на что-то очень важное. – Но он, слава Аллаху, был не единственным моим источником…

* * *

Двигатели молчали, а громадный С-130 продолжал полет. Только вместо оглушительного рева моторов «Эллисон» фюзеляж наполнился свистом ветра, и стало слышно, как набегающий поток треплет брезентовые стропы крепежных сеток. Потом самолет качнуло, он слегка клюнул носом, словно серфер, соскальзывающий с гребня волны, и плавно двинулся вниз.

Сергеев вскочил, еще не понимая, что будет делать дальше. Тело начало действовать еще до того, как в голове сложился хоть какой-нибудь завалященький план – сидеть и ждать неминуемой смерти он не собирался в любом случае. Влетев в кабину, он упал в кресло и, щелкая тумблерами, попытался перезапустить двигатели, но бросив взгляд на индикаторы топлива, понял, что впустую тратит время.

Баки были продырявлены и теперь уже пусты окончательно. Даже то, что это летающее решето поднялось в воздух и продержалось в полете почти полчаса, было подарком судьбы. Теперь надо было мечтать о том, что рука провидения посадит многотонный «джамбо», но у Михаила было не настолько сильное воображение. Он даже закрыл глаза и задержал дыхание, чтобы мысли прекратили бешеный бег, и он мог найти хоть маленькую лазейку к спасению. Базилевич и Аль-Фахри дышали в затылок, свистел ветер, врываясь в кабину. Было холодно, и Сергеев на мгновение будто бы замерз, уткнувшись носом в приборную доску и просчитывая варианты.

Вариантов не было.

С-130 уже начал терять высоту, приобретая дифферент на нос, и Михаил невольно шумно сглотнул слюну, представив как через несколько минут огромная туша транспортника свалится в пике.

Внизу пролетала красная земля, покрытая, словно лишаем, пятнами редкого кустарника. Ее рассекали сухие, как кожа мумии, овраги, зажатые в теснинах осыпающихся алой трухой стен, и похожие сверху на низкие барханы возвышенности. Вдалеке по курсу полета – нет, теперь уже по траектории падения! – Сергеев разглядел похожее на ножевой порез пересохшее русло одного их притоков реки – по растрескавшейся земле пылили антилопы. За ними вилось пылевое облако. С-130 мог садиться на короткие, неподготовленные полосы – в этом была одна из сильных сторон транспортника, но сесть на такой пересеченной местности мог только вертолет. «Впрочем, – Сергеев невесело усмехнулся про себя, – сесть можно где угодно, но только один раз».

Самолет продолжал неуклонное снижение, делая это плавно и величаво, не сваливаясь в штопор: он терял высоту, словно раненый обессилевший гусь, скользящий к горизонту, вдаль от стрелков, растопырив пробитые дробью крылья. Сколько у нас еще есть – пара минут? Пять минут?

Взгляд Сергеева упал на планшет с летной картой, валяющийся в луже крови под сидением штурмана. Предупредив жест Михаила, Хасан выхватил его из-под кресла. Сама карта была густо перемазана бурым. Сергеев попытался смахнуть налет с ламинированной поверхности, выпачкал руки, но таки рассмотрел под красными мазками обозначенную фломастером ВПП,[5] с которой они взлетели около получаса назад.

Их курс лежал на северо-восток, значит – вот в этом направлении…

Сергеев заскользил пальцами по шершавой бурой корке.

Вот она – река, а вот похожий на след сабельного удара приток, который он видел несколько секунд назад…

С-130 как раз несся над ним со скоростью в 300 километров в час и на высоте в 1000 метров или что-то около того: альтиметр был вырван из приборной доски крупнокалиберной пулей, и определиться точнее Михаил бы не смог при всем желании. Одно было бесспорно – транспортник терял высоту каждое мгновение, при этом приближаясь к границе Эритреи и неровной береговой линии, которую нежно лизали воды океана. Но до берега было еще далеко. Слишком далеко. И если даже предположить, что «Джамбо»[6] рухнет на землю пролетев еще 3–4 километра, то до побережья будет как минимум километров 50–70 по прямой. А в Африке прямых дорог не бывает – это Сергеев знал со времен своей первой командировки на Черный континент. Конечно, с Сибирью или амазонскими джунглями сомалийские пустоши не сравнить, но и без таежных болот и буреломов здесь, на востоке Африки, провести по карте прямую между двумя точками гораздо проще, чем доехать до цели.

Сергеев поднял глаза и оценил, насколько снизился самолет за те секунды, что он всматривался в карту, и с трудом усмирил холодный шар, вдруг задвигавшийся внизу живота.

Можно сколько угодно смотреть в лицо смерти, но безбожно врут те, кто рассказывает, что к этому можно привыкнуть. Каждый раз ощущение близкой кончины заставляло сжаться все клетки тела, превращала кишки, мочевой пузырь и екавшую от страха селезенку в смерзшийся, бесформенный комок. Разница между видевшим смерть десятки раз Сергеевым и рядовым обывателем, никогда не державшим в руках ничего опаснее кухонного ножа, состояла в том, что профессионал не впадал в ступор, покорно ожидая, пока костлявая возьмет свое. Его мозг давал команду, и дальше все происходило неосознанно, на уровне рефлекса – кровь вскипала от адреналинового потока, стягивало пересохший рот, частил пульс и зрачки превращались в булавочные уколы на роговице. Теоретически можно было представить себе опасность, которая заставила бы окаменеть и профессионала, но в 90 случаях из 100 опытный человек продолжает сражаться за свою жизнь до последней секунды.

И, что интересно, иногда выживает в совершенно безнадежных обстоятельствах. Сейчас обстоятельства полно и окончательно характеризовались двумя словами: полная жопа. Сергеев прекрасно понимал, что если даже ему удастся каким-то чудом посадить самолет, не превратив их троих в мешки с переломанными костями, то до побережья им еще ехать и ехать…

Ехать!

Сергеев резко развернулся в кресле, мазнув взглядом по перекошенному лицу Базилевича, и уткнулся в черные, как нефть, глаза Аль-Фахри.

– Джип, – прохрипел Сергеев высохшим горлом. – Отцепи джип и заводи! Ничего больше! Сядь за руль и жди… Мне надо удержать самолет до самого последнего момента…

Антон Тарасович метнулся из кабины с мышиным писком.

Хасан кивнул, но Сергеев уже отвернулся прочь – были дела поважнее.

С-130 потерял минимум половину из набранной высоты и продолжал снижение. Сергеев не был профессиональным пилотом, но то, что машина практически не рыскала и не меняла угол тангажа,[7] не казалось ему чудом. Хорошо сконструированный планер мог быть очень устойчивым и при неработающих моторах, особенно если не было бокового ветра. Такими превосходными летными качествами отличались старенькие АН, сотни которых летали над Африкой вот уже тридцать с лишним лет. Но массивный, как перекормленный голубь, «Джамбо»… В полете громадной изрешеченной машины однозначно было что-то мистическое – многотонная туша скользила вниз на воздушном потоке, словно корабль, влекомый приливной волной. Вертикальная скорость была очень большой, куда больше предельно допустимой, но транспортник все-таки не падал камнем, а снижался, правда, по крутой глиссаде.[8]

Михаил еще раз посмотрел на карту и напряг слезящиеся от ветра глаза, силясь рассмотреть впереди хоть какой-то ориентир. На планшете не было обозначено никаких возвышенностей, но найти внизу хоть один ровный участок, который можно было бы посчитать подобием «взлетки», Сергеев не мог. Рытвины, покатые горбы, растущий полосами кустарник, провалы, снова длинные склоны… Выбрать место для посадки было невозможно и практически, и технически – Сергеев просто пытался оценить то, на что ему придется падать.

Очень важно было сейчас не нарушить равновесие самолета. Порыв бокового ветра, резкое смещение достаточно большой массы внутри планера могло привести к заваливанию «Джамбо», а выровнять С-130 без гидравлики и манипуляций с тягой двигателей не смог бы никто, даже самый крутой на свете воздушный ас.

Сергеев скользнул в грузовой отсек.

Из-под «лендровера» с двух сторон торчали ноги: Хасан с Базилевичем снимали с креплений принайтовленный джип. Михаил одним взглядом оценил обстановку. Разбитый джип Вонючки торчал поперек пандуса, как кривой зуб, перекрывая треть просвета. Сбросить его сейчас возможным не представлялось. Скорее всего, именно его масса, сосредоточенная в крайней задней точке планера, не давала опуститься носу С-130-го. Значит, проблему с проемом на аппарели надо будет решать походу дела, а не сейчас.

Сергеев проверил, стоит ли джип на скорости и ручнике, быстро опустился на колени и, нащупав замки, принялся споро работать ручкой, ослабляя натяжение троса.

В уме он считал секунды, стараясь держать в уме скорость снижения «Джамбо» – по всему выходило, что времени у них – буквально пара минут.

Крюк крепления грянулся о пол. Михаил ударом каблука выбил один из «башмаков» из-под колеса и снова метнулся в кабину, успев заметить, что со вторым передним колесом уже возится Хасан. Картина, открывшаяся ему из пилотской кабины, могла бросить в дрожь любого, но Сергеев был готов увидеть нечто подобное и поэтому только лишь отметил, что самолет уже несется в полусотне метров над землей, чудом сохраняя устойчивость. Самым страшным было то, что единственным слышимым звуком был вой набегающего потока, врывающегося в самолет через пулевые пробоины и разбитые стекла. Громадная туша транспортника стремительно рассекала горячий, дрожащий, словно мираж, воздух. В транспортном отсеке взревел двигатель «лендровера». Сергеев в три прыжка оказался рядом с машиной и упал в кресло водителя.

Ремней безопасности в машине не было, а это был как раз тот случай, когда Михаилу очень бы хотелось пристегнуться. Он включил заднюю передачу и развернулся вполоборота, чтобы видеть аппарель – за ней было видно землю, слившуюся в красную ковровую дорожку от бешеной скорости. Высота над поверхностью земли не превышала тридцати метров. Это была не посадка, не снижение, это был настоящий бреющий полет на скорости более 200-т километров в час!

– Держитесь! – крикнул Сергеев и бросил Лендровер назад, метя правым углом кузова в искореженный джип Сержанта Че. Антон Тарасович профессионально сжался в точку и канул в промежутке между передними и задними сидениями. От удара у Михаила лязгнули зубы. Их машина пошла боком, едва не развернувшись поперек фюзеляжа, но джип Вонючки из самолета не вылетел. Зато центр тяжести «130-го» резко сместился к хвостовому оперению и «Джамбо» начал задирать нос, словно садящийся на воду гусь. От встречного потока, упершегося в нижние плоскости крыльев, скорость резко упала, и С-130 просел на хвост, потеряв более полутора десятков метров высоты. Сергеев, выкручивая руль, дал газу, и «Лендровер» метнулся вперед, на стенку пилотской кабины, но не успел в нее врезаться: «Джамбо» зацепил землю краем аппарели, и гидравлические опоры механизма открывания скрутило, словно прутики. Машину Вонючки сорвало с места и швырнуло вовнутрь, прямо на «лендровер» Сергеева, таки впечатав его в стену.

Сергеева приложило о руль, Хасана о поручень, торчащий из приборной доски, Базилевич жалобно заскулил из-за спинки водителя. С трудом соображающий, оглушенный Сергеев ударил по педали газа и снова со скрежетом врезался задним бампером в искореженный капот разбитой машины. С-130 просел на нос, задирая хвост – разбитый «фонарь» несся в нескольких метрах над красноватой пылью, но задеть поверхность все же не успел – джип Михаила уже толкал второй «лендровер» к разбитой аппарели. Хвостовое оперение «Джамбо» пошло вниз, помогая Сергееву инерцией и силой земного тяготения. Джип Сержанта Че ударился колесами о задранный, словно край крышки открытой консервной банки, металл, сделал кульбит и, на мгновения повиснув над землей, завалился назад, словно черепаха на спину, показывая изуродованные ударом рычаги подвески. Сергеев видел все это, как в рапиде – вот машина показала замасленное брюхо с огромным фаллосом кардана, неловко вывернутые ступни колес – потом край кузова коснулся пролетающей под ними со скоростью скоростного экспресса земли, и двухтонный джип сдуло, как пушинку! Сергеев видел, как летит, кружась, нечто отдаленно напоминающее африканского «проходимца», и во все стороны разлетаются куски металла, вырванные из корпуса чудовищной силой удара. Деваться было некуда – стараясь держать «лендровер» в середине проема, Михаил бросил вездеход наружу, надеясь не на свое мастерство, а только на везение. Десантироваться на машине из катящегося по бетонной ВПП самолета, или выпрыгивать из того же самолета, летящего над пересеченной местностью на скорости под 200 километров в час, задачи совершенно разные. Просто другого шанса, пусть эфемерного, у них не было. И этого-то почти не было, но, по крайней мере, оставалась надежда.

С-130, потерявший одно из шасси при взлете, коснулся земли уцелевшими колесами как раз в тот миг, когда «лендровер» Сергеева покинул грузовой отсек задним ходом. Многотонная туша «Джамбо» завалилась на бок, и правое крыло ударило о грунт с такой силой, что бочки двигателей прыснули в разные стороны. Транспортник накренило на другой борт, и двигатели левого крыла тоже снесло, словно ударом палаша.

Джип еще не успел коснуться колесами земли, а С-130 уже начал разваливаться на части. Сергеев успел переключить коробку на «нейтраль», когда машина тяжело рухнула на землю и понеслась вперед, отплясывая всеми четырьмя колесами, как взбесившийся жеребец. Михаил вцепился в руль (управлять он пока даже не пробовал!) и застучал ногой по педали тормоза. Хасана первое касание едва не отправило за борт, но араб удержался, чуть не оторвав поручень, и тут же «лендровер» снова взмыл в воздух птицей, взлетев с высокого пригорка. Базилевич, раскорячившийся между рядами сидений, заорал так, что у Сергеева судорогой свело спину. Новый удар подвеской и передней балкой – джип едва не перевернулся, заплясал, в воздухе зависали то правые, то левые колеса. Они влетели в облако «кровавой» пыли, поднятой самолетом, и Сергеев окончательно перестал замечать хоть что-нибудь. Машину понесло боком, выбросило из облака на чистый воздух, и внезапно прозревший Михаил увидел, как прямо на них летит, подпрыгивая, огромный, немыслимо изогнутый винт от одного из двигателей. «Лендровер» пёр ему навстречу, как по рельсам, и Сергеев закрутил рулем, силясь изменить траекторию. Пропеллер все еще крутился и прыгал, как резиновый мячик, неотвратимо приближаясь: искореженные лопасти вспарывали воздух и вырывали куски почвы. Вот он взмыл вверх в нескольких метрах от капота джипа…

Михаил закрыл глаза и втянул голову в плечи с таким усердием, что любая черепаха умерла бы от зависти. Волосы на макушке стали дыбом то ли от ужаса, то ли от касания многокилограммовой лопасти. Что-то хрупнуло, и тут же машина содрогнулась от удара – пропеллерная лопасть проскочила аккурат между Сергеевым и Аль-Фахри, разрубив заднее сидение и вырвав откидной борт вместе с креплениями. Михаил отпустил тормоз и только благодаря этому смог увернуться от куска обшивки и обломков стойки шасси – «лендровер», потерявший от удара скорость, внезапно начал слушаться руля.

Машина взлетела на пригорок, снова прыгнула, но уже не так высоко, ухнула в лощину и, выскочив из нее, завиляла и опять исчезла в облаке пыли и обломков, в которые по ходу превращался самолет. Грохот рвущегося дюраля внезапно перешел в громоподобный удар металла о металл. Впереди загудело, словно расшалившиеся великаны ударили в колокол. Сергеев вцепился в руль, буквально продавливая педаль тормоза сквозь пол. Джип затрясло, как на «гребенке», что-то со скрежетом проехалось по борту, машину тряхнуло, из красной круговерти на них начало надвигаться нечто огромное, закрывающее солнце. Внезапно стало слышно, как скрипит земля под заблокированными колесами «лендровера», как бормочет все еще не заглохший движок и сыпется сверху неизвестно что с неприятным, до мурашек по спине, жестяным шорохом.

Утробно заскрипев внутренностями, джип стал. Сергеев попробовал оторвать руки от баранки, но у него ничего не получилось. Скрюченные побелевшие пальцы держали руль мертвой хваткой. Рядом на сидении, точно так же намертво вцепившись в поручень, замер Нукер. Глаза у него были, что называется, квадратные, а подбородок залит яркой и блестящей, как лак для ногтей, кровью.

Привстать у Михаила тоже не получилось – давившая на тормоз нога никак не желал сгибаться. Пыль, кружась, оседала, и постепенно стало видно, что прямо перед ними громоздятся обломки «джамбо». Они не загорелись, потому, что в баках не было ни капли топлива, но от кучи дюраля отчетливо несло запахами горячего масла и паленой изоляции, и курился над искореженными кусками обшивки легкий дымок.

С-130 превратился в металлолом не только от удара о землю. Прямо перед беглецами, закрывая затянутое красной мглой небо, стоял посреди выжженной пустыни огромный ржавый танкер, остановивший стремительный смертельный полет транспортника своим бортом. Сергеев сидел, не в силах поверить собственным глазам. Может быть, по морским представлениям танкер был не особенно велик, но здесь, на суше, да еще и от неожиданности, его размеры поражали! Некогда белые надстройки окончательно потеряли цвет под испепеляющим африканским солнцем, краска сошла с них неопрятными чешуйками. По шершавым бортам ползли рыжие потеки, из клюза свисал огрызок массивной якорной цепи. Сам якорь почти зарылся в песок у самого форштевня…

В песок!

Сергеев встал и, припадая на больную ногу, зашагал к кораблю, неловкий, как раненый андроид из фильма Ридли Скотта. Песок. Он ошибся в своих расчетах. Когда-то здесь было устье реки, и в него штормом загнало судно. Потом вода ушла, а корабль остался на вечном приколе. Стоимость операции по его спасению во много раз превышала стоимость самого танкера – такое случается сплошь и рядом, и попавшие в беду корабли оставляют умирать. Он стоял здесь многие годы, врастая в песок, ветшая и ржавея, и если его не разрежут на металлолом, будет стоять, пока не рассыплется в труху.

Сергеев сделал еще шаг по красной, твердой, как камень, земле, и заковылял по крупному, того же, что и почва, красновато-серого оттенка, песку.

Стоящий здесь корабль означал, что до побережья осталось всего ничего – от силы с десяток километров, а не пятьдесят, как Михаил предполагал, когда они снижались. Они были северо-западнее Джибути, неподалеку от мятежной провинции Эритреи и их бегство вовсе не кончилось благополучно. Оно только начиналось. Тем более что Сергеев прятаться не собирался.

Он стоял на вершине покатой песчаной дюны и смотрел на многомильный «пляж», протянувшийся перед ним до самого океана. Океан был там, впереди, где ультрамариновое африканское небо становилось еще синее и оттеняло белые мазки перьевых облаков – дыхание огромного зеркала воды чувствовалось даже на этом расстоянии.

Сергеев сел и захватив полную пригоршню крупного, как кристаллы каменной соли, песка, пропустил его между пальцами. Песчинки с громким шорохом стекли с ладони. Хасан опустился рядом и устроился поудобнее, охватив колени.

Они молчали. Было слышно, как у автомобиля кряхтит и постанывает истрепанный Базилевич. Если бы не этот звук, тишина была бы абсолютной.

В кармане хаки Михаил обнаружил раздавленную пачку сигарет. Зажигалка нашлась у Хасана, и они закурили, выпустив в раскаленный воздух струи табачного дыма. Сигареты были полупустые, дешевые, но удовольствия это не портило. Они были живы. Живы.

– Ну, что? – спросил Аль-Фахри. – Теперь на север?

Сергеев кивнул и облизнул пересохшие губы шершавым, как рашпиль, языком.

– На север, Хасан. Мы встретим их в порту…

– Ты не оставишь их в покое, – араб констатировал факт. – Это из-за сына? Из-за женщины?

Михаил снова кивнул.

– Это правильно, – согласился Хасан. – Я бы тоже сделал так.

Он помолчал, сделал несколько затяжек и зарыл окурок в песок у ног.

– Женщина, ребенок, груз – это для тебя теперь вопрос чести. Значит, все усложняется…

Он встал.

– Я посмотрю, сможем ли мы ехать. Дорога предстоит дальняя.

Он сделал несколько шагов к джипу, остановился и сказал через плечо.

– Аллах любит тебя, Сергеев…

– Это точно, – сказал Михаил и сощурился, разыскивая глазами шар солнца. Впереди был не только долгий путь, но и изнуряющая жара. Облегчение наступит только после заката. – Аллах меня любит… И я этому рад, хоть мы и не имеем чести быть друг другу представлены…

Глава 2

Когда-то, очень давно, настолько давно, что теперь это казалось вычитанным в старой книге, Сергеев первый раз искупался в горной реке. Это случилось на Кавказе, неподалеку от Афона, дивного города, нынче выжженного войной до угольев.

Лет ему тогда было шесть… Или, может быть, и шести еще не стукнуло. Не суть важно…

Это было летом, жарким летом. Настолько жарким, что даже в тени дикого орешника, которым густо поросли обрывистые берега холодной, как лед безымянной речушки, плескалась влажная густая духота. Она была полна горячих запахов: пыльной листвы, стремительно зреющей под лучами солнца ежевики, терпкого кизила и крупной перезревшей до предела, сиреневой шелковицы. И только над самой поверхностью несущейся вскачь воды начинало веять прохладой; запахи вымывались, тонули в стремительном, прозрачном потоке, воздух над речушкой становился стерильным, и нестерпимо хотелось напиться. Сделать то, что ни в Москве, ни у тетки в Киеве и в голову бы не пришло – сунуть потное, разгоряченное ходьбой лицо в реку и сделать огромный глоток, ощутив, как кристально чистая ледяная вода обжигает рот, как ломит зубы от снежного холода.

Он так и сделал, опасливо оглянувшись через плечо на мать с отцом, стоявших у самого брода, который им предстояло одолеть. Шагнул в поток, тут же поднявшийся ему до бедер, не удержавшись, наклонился и окунул лицо в воду. Лицо мгновенно закоченело, кожу щек стянуло, свело пальцы на ногах, но он не испугался, а с наслаждением сделал несколько глотков и вынырнул отфыркиваясь.

Отец стоял, приобняв мать за плечи, и оба улыбались, глядя на сына. Они были молодыми, красивыми и совершенно беззаботными – так могли выглядеть только советские отдыхающие с рекламных плакатов объединения профсоюзов, нарисованные художником с тяжелой формой нарушения цветопередачи – загорелая до черноты семейная пара на фоне синего чернильного моря, гор с белыми остроконечными вершинами и белого же корабля. Сергеев и запомнил их такими – мать в легком цветастом платье, в солнцезащитных очках «а-ля Грейс Келли» (стекла были непроглядно темны, но Миша точно знал, что за ними прячутся бархатно-нежные мамины глаза, обрамленные пушистыми ресницами) и волосами, схваченными черепаховым гребнем. А отец в белой рубашке и полотняных брюках, тоже в очках, но они сдвинуты на лоб, и он щурится от яркого света, отчего в углах глаз множатся морщинки. Волосы и брови у отца выгоревшие, особенно брови, и оттого выражение лица кажется слегка изумленным.

Они улыбаются, а маленький Сергеев, не отрывая от них взгляда, разводит руки крестом и падает на спину, в летящий поток. Река подхватывает его упругой влажной ладонью, поднимает на поверхность и стремительно несет прочь от брода. Михаил помнил это восхитительное ощущение полета над каменистым дном, помнил, как немело от ледяного объятия тело и яркие солнечные лучи окунались в белую пену, вскипающую у его лица. Сергеев так и летел бы дальше на этом «полярном экспрессе», но его качнуло близким тяжелым всплеском, сильная, твердая, как железо, рука ухватила поперек и одним рывком вырвала из нежных и смертоносных, как змеиные кольца, водяных объятий.

Потом они с отцом сидели на берегу, раздетые до трусов, от разложенной на камнях одежды поднимался парок, и мама, все еще взволнованная, гладила Мишу по голове…

А рядом шумел и пенился бурунами горный поток: гудел, урчал, скрежетал каменными зубами и вздыхал об упущенной жертве, проваливаясь за поворот. Река петляла меж зарослей, прорезала попавшиеся на пути сады – сады, совсем не похожие на подмосковные или украинские. Там созревал на ветках золотистый и сиренево-пыльный инжир, желтела алыча и на низкорослых кустах среди мелких глянцевых листков издавали слабый горький аромат еще твердые мандарины. Двигаясь дальше, река врывалась в бетонную трубу под железнодорожными путями, испуганно ковыляла через табачное поле, над которым тяжело гудели толстые шмели да пчелы, и, расплескав на прибрежной круглой гальке силу, накопленную в горах, впадала в теплое и чистое море.

Сергеев вздрогнул и открыл глаза. Пахло вовсе не мандаринами и шиповником, а грязной водой и, почему-то, сырой штукатуркой. На железном балкончике, где Михаил провел добрые полчаса и даже умудрился задремать, было негде и повернуться. Вот откуда пришел сон о ледяной воде, от которой сводило мышцы – Сергеев действительно с трудом мог пошевелить затекшими конечностями, а любимое колено Чичо ныло, как пульпитный зуб, и даже дергало в точности, как он. Одно было хорошо: поток унес Михаила достаточно далеко от канализационных стоков, и теперь появилась возможность дышать носом, не захлебываясь при этом рвотой.

Сергеев чувствовал себя слепым. Вокруг него клубилась влажная, отдающая половой тряпкой тьма. Она не была абсолютной черной тьмой, скорее непроницаемым оттенком серого, но если протянуть руку, то…

Михаил протянул вперед руку и не увидел собственной кисти. Ладонь удалось рассмотреть только с расстояния в пару десятков сантиметров. И как прикажете идти? Он осторожно, спустился по железной лесенке и невольно охнул, спрыгнув в воду. В этом туннеле поток поднялся по грудь, что было неприятно, но не смертельно, особенно после недавнего сплава со скоростью курьерского поезда под самым потолком.

Сейчас приходилось двигаться по течению, так что Сергеев даже не раздвигал телом воду – просто шел, подталкиваемый потоком, стараясь не сходить со шпал. Приходилось идти вслепую, но выбора не было. Фонарик он давно потерял, «аварийка» здесь не функционировала, хотя несколько раз Сергеев видел, как проскочили под сводами бледные электрические искры, и только осклизлые ребра бетонных шпал помогали ему держать направление. Он словно двигался по широкой направляющей и каждый раз, натыкаясь на токосъемник (путь обесточился давным-давно), невольно вздрагивал душой от накатывающего страха. Лучше было путешествовать во тьме, чем испечься под электрической дугой. Много крат лучше…

Через четверть часа он вышел на станцию. Тут располагался крупный пересадочный узел – вода разбежалась по ответвлениям туннелей, уровень ее упал, и теперь подземная река доходила Сергееву только до середины бедра. Стало гораздо больше мусора и крыс – их писк доносился до ушей Михаила со всех сторон. Сергеев сошел с рельсов и, нащупав край платформы, взобрался на перрон. Для этого ему пришлось подтянуться, и от усилий снова взвыли закоченевшие, растянутые и забитые в драке мышцы. Сергеев с трудом, перебарывая боль, разогнулся и сделал несколько шагов по гранитным плитам пола, покрытым влажной жирной грязью, поверх которой журчала сбегающая сверху вода. Он не сразу понял, что обрел способность видеть: из серого сумрака вдруг выступили колонны, пространство над головой внезапно расширилось, словно тьма вздохнула полной грудью, и разжижилась, стекая по коже щек ржавым туманом. Повеяло воздухом с улицы, кислой канализационной вонью, и совсем слабо, почти неразличимо – озоном.

Стало понятно, что путь вывел его на одну из станций неглубокого залегания, благо такие были и в центре Москвы, а не только на окраинах: свет шел оттуда же, откуда текла вода – с широких, заиленных лестниц. Сергеев облегченно вздохнул и выбрался на открытое пространство.

– Вот так встреча! – произнес Мангуст. – И то правду говорили древние: «Все дороги ведут в Рим!». Рад видеть тебя, кадет! Как добрался?

Он отделился от стены черным сгустком и перетек на центр лестницы, оказавшись точно перед Сергеевым. Глаза Михаила настолько привыкли к полумраку, что ему удалось выделить на этом темном пятне не только светлый мазок лица и темные капли глаз на нем, но даже рассмотреть, что куратора помяло гораздо больше, чем он хотел бы показать противнику. Мангуста перекосило на сторону, словно от радикулита и руку, поврежденную в схватке, он неловко держал перед грудью, словно что-то хрупкое.

– Спасибо, – ответил Сергеев, не повышая голоса, – твоими молитвами. Я смотрю, ты подустал?

– Есть немного. А что – так заметно?

– Есть немного. Я рад, что ты меня дождался. Надо же когда-нибудь поставить точку?

– Несомненно. Помнишь, я рассказывал вам, что победа особенно остро чувствуется, когда ты убиваешь собственными руками? Не из огнестрела, не взрывом, а именно руками? Например, ножом?

– О, да… Ты всегда был поэтом в этом деле…

– Нет, Миша. Это ты всегда был поэтом, – возразил Мангуст, начиная спускаться по лестнице. – А я был и остаюсь прагматиком. Убивать нельзя любить или не любить – это часть нашей жизни, нашей работы. Я просто ее делаю. Но что это за работа, если в процессе выполнения ты не испытываешь удовольствия?

Он привычно заухал и тут же закашлялся, скособочившись еще больше.

– Вот, черт! Старею… Ты ж вроде меня и не сильно приложил, что ж так болит-то?

Интуитивно Сергеев понял, что Мангусту не настолько больно, как он сейчас изображает – старый лис явно пытался усыпить внимание противника. Он был ранен, искалечен, но все так же хитер и все так же опасен. Он был бы опасен и с перебитыми конечностями, и скованный по рукам и ногам, и даже мечущийся в бреду от многодневной лихорадки. Мангуст был опасен до тех пор, пока дышал, пока билось его сердце.

Одно утешало Сергеева – сам он тоже был смертельно опасен до последнего вздоха. Его хорошо учили и учителем определенно был лучший из лучших – тот, с которым он сейчас сошелся лицом к лицу.

Мангуст шел вниз настолько спокойно, что Сергеев невольно сделал шаг назад и в сторону, обеспечив себе прикрытие в виде колонны и ощупывая взглядом лестницу за спиной куратора. Не тот человек был Андрей Алексеевич, чтобы вот так беспечно идти грудью на пулю, без припасенного туза в рукаве. В руках у Мангуста оружия не было, но Михаил прекрасно знал, что у куратора в прежние времена была «фишка», чтобы не сказать помешательство на скрытом ношении оружия, и кто-то из ребят, кажется Генка Кульков – Кулек, говорил, что даже если Мангуст выйдет на бой раздетый догола, то можно быть уверенным, что у него где-то припрятан стилет.

– Рано или поздно, – продолжил Мангуст, – все должно получить логическое завершение. Много лет, Миша, мы с тобой были рядом и могли без колебаний умереть друг за друга, но в тот момент, когда наши пути разошлись, можно было наверняка сказать, что скоро все выгорит дотла, до пепла и останется только ненависть. Ни ты, ни Кручинин просто не способны понять, что мир изменился настолько, что к нему невозможно подходить со старыми мерками. Мир не просто другой, он вывернут наизнанку – черное стало белым, белое – черным, а уж что стало с добром и злом…

Андрей Алексеевич снова издал утробой тот страшный звук, который от считал смехом.

– Но вы-то… Вы-то – лучшие, подготовленные, привитые еще в детстве от любых проявлений идеализма, настоящие легионеры страны – вы-то должны были приспособиться, адаптироваться и снова стать незаменимыми в новых условиях…

– Не все могут быть такими, как ты, Андрей Алексеевич… Но и ты допустил ошибку. Ферзем тебе не стать. Здесь есть только один король и множество слонов на каждой клетке. Своя партия, свои правила, свои фигуры. Ты взял на себя грязную работу. Не просто грязную, а такую, которую не отмолить – ни в парткоме, ни в церкви. Я, конечно, не ты – ты опытнее, хитрее и давно научился плевать на все, что тебе мешает, но, Мангуст, ты так хотел в дамки, что забыл о том, что никогда, нигде и ни одна власть не оставляет на виду инструмент, которым сделана грязное дело. Это золотое правило, ты сам учил нас похожим вещам. Ты был нужен, пока ты был нужен. Сегодня ты обуза. Не ключевая фигура, а отпечаток пальца на орудии убийства. И я боюсь, что просто не успею до тебя добраться, прежде чем это сделают другие. Ты помеха, Андрей Алексеевич, ты больной зуб, ты – геморрой: сам выбери, что тебе больше нравится… И перестань мне рассказывать о своей исключительности стоя в затопленном метро, по колено в чужом дерьме.

– Что ж ты столько сил потратил, чтобы добраться до инструмента, а, Умка? – спросил Мангуст, ступив на последний лестничный марш. Теперь их с Сергеевым разделяло от силы пятнадцать шагов, и Михаил уже прекрасно видел не только серое от усталости и боли лицо бывшего куратора, но и два сгустка тьмы, скользящие за Мангустом вдоль стен. Еще двое из мангустовской гвардии – персональные ниндзя с короткими автоматами в руках. Вот и тот самый стилет…

– Зачем тебе ломать молоток, тем более что его и без тебя сломают? Лез бы грызть глотку тем, кого считаешь главными, а не клал жизнь на то, чтобы сожрать пешку! Или кишка тонка? Ты снова несешь бред, Михаил Александрович! Снова пытаешься сделать вид, что кроме тебя и твоего дохлого Санчо Панса, в мире нет ни одного порядочного человека. В чем ты меня обвиняешь? В том, что я снова подставил плечо своей стране? Так я и твоей новой родине его подставил! Ты что, думаешь, что по ту сторону границы не было заинтересованных в таком ходе событий?

Мангуст показал зубы – из серой мглы на Сергеева оскалился пес-призрак.

– Не будь наивным! Были, конечно же! Те, кто опоздал к переделу 90-х, те, кого бортанули в 94-ом, те, кто опоздал к пирогу в 99-ом, неудачники 2004-го… Да сколько там всех, кто слюни роняет при одной мысли о власти! А сейчас – новый передел, значит, новые возможности сунуть рыло в кормушку! Да, я, Умка – волшебник! Добрый Хоттабыч, а ты меня все убить пытаешься!

У Сергеева стал в горле ком. Он детально не представлял себе размеров произошедшего на Украине, но и того, что он знал, хватало, чтобы перекоситься от ненависти.

– Там погибли люди, Мангуст! – Выдавил он через силу сквозь окаменевшие вдруг голосовые связки. – Понимаешь, люди! Ты же не сволочь даже, ты нелюдь… Как ты стал таким? Да если бы я знал, что ты сделаешь, я бы тебя кончил еще в первый день…

– Да неужто? – искренне развеселился Андрей Алексеевич. – Ой, сомневаюсь я, Мишенька, сомневаюсь! Я-то помню, каким ты был в свой первый день! Перепуганный воробушек – смотреть и смешно, и жалко. Сиротинушка с красными глазками… И из вот той задроченной птички какого орла взрастили! На радость отечеству, на страх врагам! Умка, ты хоть совесть бы имел! Сколько у тебя покойников на счету? Сто? Двести? Больше? Что ты мне всё втираешь, салага, про совесть и про гуманизм? Убил бы он меня! Да ты мне всю жизнь в рот смотрел, пока не вырос и крыша у тебя не уехала! Святая невинность, блядь, сопли развел! На кого ты хвост поднимаешь? Что ты знаешь? Что я сделал? Что у тебя есть кроме домыслов? То ты носился со своей записью, как девка с целкой, и не понимал, что в сравнении со всем, что творится у вас в курятнике, твой компромат – что петросянские шутки – не смешно и никому не интересно. Но людей обидел, просьбу не выполнил! Что это добавило тебе, кроме неприятностей? Ничего! Кто тебе спасибо сказал? Да никто! Скажешь, твои шефы тебя спасать бросились? Никто и пальцем не пошевелил! Кто ты для них? Пария! Ассенизатор, делающий грязную работу! Так ты под нее и заточен, кадет, и ничего другого делать не умеешь! Только мы тебя, неблагодарного, ценим, а ты нам в лицо плюёшь! Скажи спасибо, что не пристрелили, а ведь могли! И тебя, и Викторию Андроновну твою, и девку ее… На «раз» ведь могли, как два пальца об асфальт! Твои сослуживцы бывшие приехали бы и кончили бы всех за день! Ты ведь знаешь, как это делается, да, Мишенька?

Сгусток тьмы за его спиной шевельнулся и Сергеев, на доли секунды опережая короткую прицельную очередь, прянул за колонну. Пули высекли искры из мрамора, застрочил второй автомат, но Умка уже несся в темноту положившись на инстинкты и удачу, потому что более надеяться было не на что. Он спиной ощущал троицу бросившуюся за ним в погоню: Мангуста он практически не слышал. Даже раненым куратор издавал куда меньше шума, чем двое его телохранителей – все-таки выучка у ребят была не та! Сергеевские однокашники скользили бы призраками, а не топотали, как испуганные носороги. Перед самым краем платформы Михаил прыгнул, переворачиваясь в воздухе на спину, заскользил плечами по жирной грязевой пленке и, поймав на мушку темный силуэт, выскочивший на открытое пространство, послал в него две последние пули из трофейного «Макара».

Потом платформа кончилась, и Сергеев обрушился затылком в воду, крутнулся угрем, подныривая под край перрона, и побежал, выставив из воды часть лица – бетонная кромка скрывала его от пуль, полосовавших грязный поток. Били из одного ствола, и Умка понял, что все-таки попал и одним «ниндзя» стало меньше. Он бежал не оглядываясь, пока едва не разбил себе лоб о железную лесенку, закрывавшую ход в тоннель. Умка потерял темп, едва не упал, но выровнялся, выскочил на шпалы, семеня, словно иноходец, и тут в воду в полуметре за ним обрушился Мангуст. Сергеев не видел лица нападавшего, он, вообще, услышал только всплеск, но знал, что это прыгнул настоящий волк, и что надо не бежать, а сражаться, потому, что бежать уже некуда. Он нырнул в мутный водоворот, меняя направление движения на 180 градусов, досконально представляя себе, как замер на месте промахнувшийся Мангуст: с раскинутыми руками, раскоряченный в своей непонятной вьетнамской боевой позе, и понял, что у куратора только нож – любимое оружие, которое Андрей Алексеевич оставлял на десерт.

Задержав дыхание, Умка медленно выскользнул из воды – не весь, а ровно до уровня глаз и завис против течения, касаясь шпал носками ботинок, словно притаившийся в засаде аллигатор. В тоннеле было значительно темнее, чем на платформе, но они схватились практически рядом со станцией, и серый свет московской непогоды размешивал непроглядную темноту подземелья.

Мангуст действительно стоял в раскорячку в нескольких метрах от Сергеева, как Умка себе и представлял, только поднята вверх у него была одна рука – вторая так и свисала вдоль туловища плетью. И еще: в отличие от воображаемого, настоящий Андрей Алексеевич медленно, словно локатор, поворачивался вокруг своей оси. В здоровой руке он сжимал нож, но лезвие его было абсолютно черным – на стали не играли отблески неверного света. Сергеев знал это оружие – кривой, загнутый полумесяцем клинок с двумя режущими кромками бритвенной остроты – Мангуст привез его из Индонезии много лет назад и на спор легко рассекал им подброшенный металлический рубль.

Вода с журчанием обтекала сухощавое тело куратора – звук был отчетливо слышен, несмотря на могучее гудение, раздававшееся из темного жерла туннеля. Там, в нескольких сонях метров, в неспешное течение грязной воды вливались несколько бурных потоков из соседних веток. Здесь же было сравнительно тихо, и Сергеев понял, что Мангуст, зная, что Умка не станет фыркать и отплевываться в момент выныривания, все же, скорее всего, старается сориентироваться по звуку: изменения фона можно было расслышать. Словно в ответ на мысли бывшего кадета, Мангуст вдруг прянул в сторону, качнулся, рука его, сорвавшись с места, описала дугу, и Умка едва успел рухнуть на спину, отдаваясь течению – черный, кривой, как львиный коготь, клинок просвистел в сантиметрах от его лица и едва не вспорол шею и грудь. На вторую атаку Сергеев не успел среагировать, он еще и не вынырнул, когда почувствовал касание к предплечью и легкое жжение от бицепса к плечу. Михаил забился, словно пойманная рыба, исполнил под водой замысловатый кульбит, нырнул и поплыл по течению над самыми шпалами, стараясь не появляться на поверхности так долго, сколько хватало сил, старательно загребая мутное месиво здоровой правой и стремительно немеющей левой рукой.

Он вынырнул, когда грудь почти лопалась от задержки дыхания, еще чуть-чуть и перед глазами побежали бы красные круги. Несмотря на то, что Умка плыл по течению, от платформы ему удалось отдалиться метров на двадцать, не более. Одно было хорошо – Мангуст нырять не решился, а бежал за ним и отставал на добрых метров пять, но что такое пять метров для находящегося в боевом трансе профессионала? Сергеев бросился ему навстречу, подставляя под удар клинка ставший бесполезной болванкой «Макаров». Лязгнуло железо, Умка развернулся вокруг своей оси, метя ребром ладони в открытый затылок Мангуста, но, естественно, не попал. Андрей Алексеевич легко ускользнул из-под удара, да и сам успел отмахнуться лезвием, но тоже промахнулся. Паузы не случилось, наоборот, последовала следующая стремительная атака. Умка едва успел заблокировать два колющих выпада и чуть не пропустил режущий взмах, не заметив переворот клинка, проделанный Мангустом за доли секунды. Работать ногами, находясь по грудь в воде, было невозможно, но к счастью, это делало невозможным и мгновенные сближения – излюбленный прием куратора. Каждый прыжок заставлял их толкать воду впереди себя, и это давало возможность маневрировать, не допуская сшибки корпус в корпус, которая неминуемо бы закончилась плохо для одного из них. И у Умки не было иллюзий: он был не уверен, что обязательно станет победителем – удар ножа не повредил ему сухожилий, но глубокая рана, рассекшая плечо, обильно кровоточила, и Сергеев терял силы, а травма Мангуста хоть и была тяжела, но не открыта, и он не боялся кровопотери, а, значит, мог выжидать.

Умка сделал шаг в сторону, провалился почти по горло, увернулся от очередного выпада противника, и снова занял выгодную позицию со стороны раненой руки куратора. Мангуст в ответ крутанул мельницу: с одной рукой это был не прием, а пародия на прием, но скованность движений едва не сыграла для Сергеева роковую роль – клинок снова просвистел в опасной близости он плоти. И тогда от боли, наступающей слабости и от отчаяния Умка забыл о правилах и боевых умениях и повел себя словно ребенок во время купания: изо всех сил плеснув водой в перекошенное от ярости лицо куратора. От неожиданности Мангуст на мгновение ослеп, но Сергееву хватило и этого момента. Удар рукоятью «Макарова», если его нанести сильно и точно, может раздробить череп. С точностью у Михаила не задалось, удар вышел по касательной, но вполне убедительный. Кожа на лбу у Андрея Алексеевича лопнула наискось, глаза помутнели. Сергеев ударил второй раз – по ключице руки держащей клинок. Кости разлетелись с треском, и рука упала плетью. Мангуст зарычал страшным утробным рыком и ухнул под воду. Не утонул, не ушел, а именно ухнул, словно в прорубь – нырнул стремительно, и залитое кровью лицо, в которое метил его бывший кадет, исчезло в бурой жиже. Михаил нырнул за ним, но руки схватили пустоту. Сергеев шарил вокруг, силясь ухватить Мангуста, но напрасно… Истребитель змей, пешка неуклонно, всю жизнь, стремившаяся в дамки, великий боец и учитель исчез – словно не было его.

– Мангуст! – заорал Умка изо всех сил! – Вернись!

Голос садился, и слезы хлынули у Сергеева из глаз. Болело тело, ныла каждая кость, жгла огнем свежая рана на предплечье, но более всего – адским огнем – горела не насытившаяся местью душа. Смерть врага могла напоить ее, но Умка не видел смерти врага, он видел только его бегство.

– Тварь! Вернись! Мы не закончили! Вернись, трус!

Но звуки бились под сводами тоннеля метро, и никто ничего не говорил в ответ. Спор так и остался незаконченным. Мангуст был ранен. Ранен смертельно. Такой удар по ключице вгонял кости в сердце и легкие, и должен был убить жертву на месте. Но это был Мангуст, человек, которого Сергеев хоронил дважды, и он не видел причину, по которой воскрешение не могло случиться в третий раз. В сердцах Умка швырнул «Макаров» в темноту и побрел к платформе. Там, конечно, мог прятаться последний ниндзя из команды бывшего куратора, а мог и сбежать в страхе, но, видит Бог, Сергееву хотелось, чтобы он все еще оставался там.

Если бы кто-то мог увидеть Михаила Александровича в этот момент, то при определенной впечатлительности заработал бы себе пару недель бессонницы. На грязном, перекошенном лице алыми, полными нечеловеческой злобы, угольями, горели глаза. И только кровь врага могла погасить этот огонь.

Он вскочил на платформу не чувствуя боли, расправил сведенные судорогой плечи и сказал гулким, дребезжащим на низах голосом:

– Эй! Ты еще здесь? Я пришел за тобой!

* * *

– Интересно, – осведомился Вадим не без обиды. – И как ты собираешься идти без меня? Вот так серьезно считаешь, что я оставлю тебя и двинусь обратно к Равви?

Сергеев промолчал. Он был занят серьезным делом – пытался переполовинить свой походный рюкзак. Тащить все полностью было тяжело, да и бессмысленно. Вряд ли в этом переходе ему бы понадобилось столько барахла. Немного сухпая, фляга со спиртным, пара индивидуальных пакетов, шприц-тубы с антибиотиком и обезболивающим, несколько брусков пластида, детонаторы в водонепроницаемом боксе…

Рюкзак распухал на глазах.

Сергеев вздохнул и принялся выкладывать все обратно на стол.

– Что ты молчишь, Миша? – спросил Матвей. – Ты его вязать будешь? Или пойдешь ночью? Как тать? А меня свяжешь? В одиночку у тебя нет ни одного шанса!

– Шансов нет в любом случае, – сказал Сергеев глухо. – Но это не повод, чтобы волочь в пекло вас.

Он посмотрел на разложенную амуницию, сел и медленно закурил, просчитывая ситуацию.

По всему выходило, что Матвей от него не отцепится. Мотл был совсем плох, когда они добрались до кибуца, инъекции наркотиков и кофеина вздернули его нервную систему, и сейчас Подольский был не так страшен, как во время их совместного путешествия, но Михаил видел, что Матвей может уйти в любой момент. Даже сейчас – в паузе между затяжками. Вадик тоже был полон решимости продолжать путь. Возможно, из чувства долга, возможно, из чувства личной признательности к Сергееву, а, может быть, и из обычного мальчишеского упрямства, от которого бывший десантник так и не избавился за все эти годы. Мотивация в подобной ситуации решающей роли не играла, Умка и сам понимал, что взывать к логике и спорить бессмысленно. Во-первых, потому, что логики в его собственных действиях и словах не было, а во-вторых, потому, что Матвеем и Вадимом руководили совершенно другие побудительные мотивы, никакого отношения к рациональным не имеющие.

– Мы достаточно взрослые, чтобы решать сами, – Вадим смотрел на Сергеева серьезно и упрямо. – Миша, мы идем с тобой. Более того, настоятельно тебе рекомендую взять у Лёвы небольшую группу. Пусть проводят нас через минные поля до Тракта…

– Глупости, – сказал Сергеев. – Проходы есть на GPS. Никто нам не нужен. И если вы – два дурака! – решили сунуть голову в мышеловку вместе со мной, то это вовсе не значит, что надо тащить за собой молодняк.

– Я сказал до Тракта! – возразил Вадик. – До Тракта ничего страшного ожидается. А оттуда, если наша Шехрезада ничего не напутала и мы правильно сориентировались по спутниковым фото, нам еще 25 верст по Пограничью и десять строго на Север, через лес. Я, кстати, высмотрел там просеку, если не заросла или не заминировали на всякий пожарный, так просека просто загляденье. По ней к стройке лес подвозили от вот этой вот лесопилки.

Он ткнул пальцем в грубо слепленную из отдельных спутниковых фото карту.

– Видишь, вот тут… Все вокруг они вырубили – это же строился стратегический объект, чтобы скрыто никто не подошел, а возили отсюда. Тут лесхозы были – вот и вот развалины. Этот, очевидно, горел… Воронки есть вокруг, кого-то выкуривали…

– Банду Семихатько, – вмешался в разговор вошедший Лев Андреевич, – лет этак шесть назад. Мы тогда еще сидели тише воды и ниже травы, а Гриша куражился. Решил, что с Трубы может дань брать. Он склад нашел, а на нем армейские минометы, и в один прекрасный день возомнил, что он Котовский. Поставил «трубы» на кузова, подкатился к охраняемой зоне, и лупанул из 100-миллиметровых по повысительной[9] станции, для вящей убедительности требований…

Левин сел, стащил с ног самодельные унты и пошевелил пальцами ног.

– Жарко в доме, – пояснил он. – Ноги я мыл, так что все нормально, мужики!

– Я Гришу помню, – сказал Сергеев, раскуривая сигарету.

– Гад был редкостный. Я с ним два раза в Киеве сшибался, но его самого не достал. Людишки у него были дрянь, таких и поискать – хрен найдешь, а сам он, говорили, то ли учитель музыки, то ли аккордеонист из дома культуры…

– Ага… – радостно поддержал Левин. – Баянист он был. Как выпьет – с баяном в кузове вокруг базы катается и поет. Сам не видел, но перебежчик у меня был, рассказывал. Кстати, нормальный мужик, из уголовных, правда, но такой – правильный… Его в прошлом году убило, до сих пор жалею! Так вот, он говорил, что ровно через полчаса после того, как Семихатько ударил по повысительной и принялся с баяном кататься на грузовике вокруг лесхоза и петь, от возбуждения, наверное, со стороны границы зашли две «Сушки», и через тридцать секунд семихатькино воинство перестало существовать. Этот мой перебежчик – Митрич, один остался в живых и приполз с двумя стальными шарикам в ноге, контуженый и без половины скальпа, так что едва выходили. Благо антибиотиков было вдосталь – это когда ты с Равви базу откопал, – обратился он к Сергееву, и тот кивнул. – Так что, ребята, лесхоз не штурмовали. Лесхоз просто стерли с лица земли, а потом распахали из пулеметов. Там не спрячешься, так что как на укрытие на развалины не рассчитывайте. Хотя, с другой стороны, место там меченое, а дважды в одну воронку, вроде, не попадает…

– А второй лесхоз? Тот, где лесопилка была? – спросил Вадим. – Тут железнодорожная ветка подходит с севера. И дорога, а сзади – та самая просека. Я на нее глаз положил…

– Вот со вторым лесхозом полегче, – Левин провел по карте могучим пальцем с коротко остриженным ногтем. – С одной стороны. Вот только бывает, что ветку эту пользует ИУИН,[10] не часто, но последние полгода раза три-четыре. Подвозили вертухаи вагончика по два, по три интернированных и вываливали в загородку. Потом ставили пулеметы на заднюю площадку «Столыпина» и дули обратно, к границе. Тех, кто пытался бежать за ними по путям, расстреливали, а остальные оставались там, в бараках, но, сам понимаешь, особо в тех полусгоревших сараях не усидишь – ни еды, ни питья. Источник есть, но вода в нем гнилая, пить нельзя – проверяли. Кровавый понос обеспечен. Около источника даже надпись есть, но когда лето и припекает – народ на надписи не особо смотрит. И дня через три у здешних собачек полно еды. Так что у интернированных там задерживаться – условий нет. Дорога на север одна, железная, и за появление на ней расстреливают, три болота рядом, собаки ходят к баракам за трупами, как к кормушке: тела не закопаешь – торфяник, так что псам там раздолье, а людям – верная смерть. Вот и выходят они на Тракт…

Левин поднял глаза на Сергеева.

– А на Тракте… На Тракте, сам понимаешь… Кто-то ловит рабов, кто-то вербует бойцов, а кое-кто приходит за филейчиками, не к ночи будь сказано. Я, например, думал, что подростков отлавливают для жертвоприношений. Или для воспитания в культе Капища. У нас такое рассказывали…

– Да у нас тоже… – произнес Умка, разглядывая карту. – Я пока не столкнулся сам – не поверил бы. Знаешь, мы, конечно, тут привыкли ко всему – когда людям некуда деваться, они хватаются за религию, как за соломинку! Уж тебе и Равви это известно, как никому… И выглядит внешне весь этот кошмар как какой-то религиозный выворот, но, Лев Андреевич, поверь, рядом с религией – любой религией – это и рядом не лежало. Чисто технологический проект, только вместо механизмов живые люди.

– А что показал Али-Баба? – спросил Левин. – Он, как я понимаю, тоже там не бывал. Приглашали только…

– Понимаешь, – Сергеев порылся в куче отложенных в сторону вещей и извлек из нее свой любимый курвиметр, даренный Бондаревым много лет назад. – На самом-то деле, никто точно ничего не знает. Мы базируемся на предположениях. Смотри…

Минут десять все они, склонившись над картой, что-то измеряли, сопоставляли генштабовскую километровку нужного района со склеенными скотчем спутниковыми фотографиями на второй карте, похожей больше не на карту на лоскутное одеяло…

– Нет тут другого места, – сказал Сергеев твердо. – Идеально подходит. Почти вплотную к «нейтрали», ниже и левее – брошенная станция, та, на которую УИНовцы отправляют поезда. Обрати внимание – ветка проходит почти вплотную. Можно не машинами, а вагонами получать и продовольствие, и оружие, и оборудование. Расстояние – всего ничего. И никаких подозрений. Так что 99 шансов из 100, что все это хозяйство расположили на недостроенной станции.

Бетонное сооружение, полоса отчуждения сделана еще при строительстве, автономное энергоснабжение тоже предусмотрено – думаю, кабель тянули вот отсюда…

Он показал, откуда именно тянули силовую нитку, и Левин задумчиво поскреб затылок.

Подольский пожал плечами.

– Неужели думали, что никто не найдет? – спросил он с недоумением. – Ведь практически все открыто?

– А что там искать? – возразил Левин. – Чего нормальному человеку туда соваться? В этом-то и смысл! Любой недоумок на третий день пребывания в Зоне Совместного влияния знает, что на севере возле Трубы делать нечего. Вернее, делать, может быть, и есть чего, только голову в здешних местах отшибают сразу и без церемоний. Патрули ООНовцев южнее, конфедераты – западнее, Восточная республика за Днепр голову не сунет, да и до Днепра в этих широтах им пылить добрых полсотни верст по Зоне влияния «белых касок». Оно им надо? Выходит, что станция целиком и полностью под контролем имперцев, что и требовалось доказать. Территория ничья, а контроль – ясно чей. Плюс – удобная транспортная развязка. Так что, Мотл, скажу тебе, как практик, ежели б я вдруг, в паче чаяния, решил сорганизовать что-нибудь тайное и незаконное под прикрытием одной из сил влияния, я бы и сам выбрал это место, и хер меня б оттуда кто выцарапал. Даже превосходящими силами.

– Вот почему, – добавил Сергеев, – я не исключаю, что вместо нужной нам Школы Негодяев, мы можем обнаружить банальную героиновую фабрику, сляпанную наспех двумя генералами и ушлым прапорщиком. Потому, что прибыль от «герыча» не меньше, а головной боли не больше… Тракт-то рядом…

– Не думаю, – произнес Подольский, и покачал головой. – Я, конечно, много лет из Зоны носа не высовываю, но и двадцать лет назад существовал и контроль за клонированием, и разные комитеты, которые следили за всеми генными технологиями, и вся эта психохимия с нейропрограммированием была, как бы это сказать помягче – не совсем в рамках закона. Так, что, Миша, имею право предположить, что спрос на подобные исследования и эксперименты над…

Он запнулся на миг.

– … над живым материалом должен был только вырасти. Тут, у нас, твори, что хочешь – нет проблем.

Сергеев кивнул.

– Я с Матвеем согласен, – поддержал Подольского Левин. – Героиновых фабрик лично громил три, а сколько их поставили на Ничьей Земле в расчете на турецкий коридор – я и посчитать не могу. А вот такую, как ты описал, фабрику по изготовлению универсальных солдат еще не видел. Это не дурью торговать, мужики! Если правильно отработать вопрос, то с такой вот летучей группой из запрограммированных пацанов можно за раз срубить столько, что медельинцы[11] соплями умоются…

– Мд-а… – неожиданно веско сказал Вадим. – Государственные перевороты сегодня в цене…

– А они всегда в цене, – отозвался Сергеев. – Можешь мне на слово поверить. Как специалисту в этом вопросе. Ладно, ребята, как я понимаю, проверять все равно будем экспериментальным порядком, так что теории можем оставить на случай нашей неудачи… Предлагаю сделать следующим образом…

Михаил предполагал, что по самому Тракту им предстояло пройти всего ничего – полтора десятка километров. Остальную дорогу он проложил по проселкам и лесным тропам – благо в районе когда-то велась лесозаготовка, и просеки, если верить снимкам, все еще не затянуло молодой порослью. Итого кружным путем предстояло преодолеть шестьдесят пять верст. На этот пробег хватало бензина, который они привезли с собой, а вот на обратный путь (Сергееву сжимало сердце нехорошим предчувствием, но строить планы без уверенности в возможности благополучного возвращения он не умел и не хотел) нужно было залить литров 20 из резерва кибуца. Прокладывать более короткий маршрут Умка не рискнул – здесь север, и патрульный самолет потратит до минуты, чтобы отклониться от курса и расстрелять неопознанный объект, попавшийся на глаза службам мониторинга зоны трубопроводов. Вот, две «нитки» на карте и та самая повысительная станция, которую обстрелял самонадеянный Семихатько, совсем рядом, можно сказать – рукой подать! Хувер надо будет замаскировать на территории второго лесхоза, и оттуда уже двигаться скрытно, пешим порядком. Растительности вплоть до стен несостоявшейся атомной, практически нет, но складки местности есть, а, значит, маячить перед часовыми не придется, придется много ползать на брюхе, но к этому не привыкать! Конечно, не исключен вариант установки датчиков, но если сведения Льва Андреевича не устарели, живности в округе столько, что сенсоры просто бесполезны.

Станция на снимках выглядела совершенно заброшенной, и те, кто, возможно, на этой территории окопался, очень хотели, что бы все так и выглядело, но было очевидно, что ближние подступы напичканы видеокамерами, и пройтись от полосы дальнего леса до ворот как по бульвару не получится. Несколько километров по неглубоким овражкам…

От основной железнодорожной ветки к кое-как навешенным на петли воротам станции, вело метров 400 пути. Этакий отросток, проклюнувшийся из примитивного разъезда – с ним хозяева Школы явно прокололись. За время бездействия путь должен был банально проржаветь, а тут, на снимке, рельсы поблескивали. Использовали «железку» таинственные обитатели заброшенной станции, не смогли удержаться от соблазна! Очень уж удобно было загонять вагоны прямо во внутренний двор. Куда удобнее, чем возить оборудование и продовольствие грузовиками, и как только Сергеев увидел на фото, датированных прошлой осенью, поблескивающие полоски рельсовой стали, как сразу стали понятны УИНовские вагончики и то, почему репатриационный пункт устроили настолько близко к границе. Правы ребята – не героиновый заводик в этих бетонных коробках и не склад контрабандный товаров. И его, надо сказать, интуиция редко подводит, просто поверить в свою удачу, имея в наличии только догадки да смутные ориентиры Али-Бабы, он не мог, как профессионал.

– Ну, все вроде бы складно выходит, – одобрил Лев Андреевич. – Не скажу, что совершенно гладко, но и без чапаевщины…

Умка улыбнулся.

Рядом с Левиным и его страстью к кавалеристским наскокам тактика, которую исповедовал Сергеев, была более чем консервативна. Но на Леве лежала ответственность за сотни жизней обитателей кибуца. Он уже не был сам по себе, а, значит, обязан был стать осмотрительней, осторожней, рассудительней…

И стал.

Сергеев же оставался одиночкой.

Вернее, теперь, как и всегда до того, их было трое. Тройка. Как в старые добрые времена. Тройка – излюбленная боевая единица Конторы. Кулек, Умка и Бэмби. Умка, Вязаный и Копун. Умка, Мотл и Вадик. Не хватало только Молчуна. Он выпадал из наигранной схемы. Вообще, то, что чувствовал Умка по отношению к этому парнишке, не вписывалось в обыденную схему. До этого в схему не вписывалась Плотникова с Маринкой. Кручинин не вписывался. Их всегда учили тому, что главное это не люди, не твои партнеры по тройке, не ребята, бок о бок с которыми ты шел все годы, и даже не богоподобные кураторы, а некий высший смысл, ради которого кадеты, ежели будет сказано «надо», должны немедленно сложить головы.

Сергеев всегда недоумевал (правда, внутренне, про себя, наружу такие крамольные мысли допускать было нельзя!), почему ради высшего смысла надо умереть? Не выжить и приносить пользу далее, а именно умереть! Почему каждого из них приучали к мысли о жертвенности, о неизбежной смерти, ожидающей их в конце каждого задания? Нет, их, конечно, учили выживать, но не для того, чтобы сохранить для общества! Они должны были выжить для того, чтобы в нужный момент суметь принести себя в жертву Высшему Смыслу – сначала Партии и Империи, потом только Империи, ставшей Мифом, но остававшейся силой в реальности, а, нынче – возродившейся, словно птица Феникс из призрачного небытия. Вся их идеология представляла некую вычурную смесь Кодекса Бусидо и спартанского воспитания, сдобренной изрядно имперским высокомерием, невниманием к человеческим потребностям и имперским же презрением к чужой жизни.

То, что Сергеев сохранил способность привязываться, было несомненным браком конторского воспитания. Любовь к Империи, преданность своей касте, абсолютная беспощадность к врагам – вот те всходы, зерна которых закладывались в него с детства. Но никогда и ни при каких обстоятельствах кадет не должен был и не мог предпочесть чужих – своим. Никогда.

Прав, тысячу раз прав был Мангуст, сумевший к концу карьеры (и к концу собственной жизни!) определить в Умке качественный системный брак! В прошлые годы такого вывода было бы достаточно для смертного приговора, и его бы привели бы в исполнение при первом удобном случае. Свои бы и привели. И сами бы оплакали, накрыв гроб флагом, потому что вполне прогнозируемый покойник значительно удобнее непрогнозируемого оперативника. Система тщательно оберегала себя от дефектов. Меч не должен думать, он должен быть остр, хорошо сбалансирован, и не скользить в мокрой от крови врагов руке.

Сидя за старым столом в жарко натопленной рубленой по-русски избе, в поселении, названным чужим еврейским словом «кибуц» на самом Севере бывшей Украины, приткнувшемся к пограничным Полесским лесам, Сергеев вдруг неожиданно остро ощутил себя наследником той самой Империи, осколком прошлого. Времён, в которые ничего подобного просто не могло произойти.

Но произошло.

– Мы уйдем сегодня, – сказал Сергеев негромко, обведя взглядом собравшихся за столом соратников. – Выходим за два часа до заката. Втроем. Просьба, Лева – проход через ТВОЁ минное поле.

– Не вопрос, Сергеев, – Левин задумчиво почесал щеку. – Сделаем. Оружие?

– Вадим, займись…

– Сделаем, командир!

– Сколько человек может быть в вашем тазике?

– Четверо. Пятеро уже напряг.

– Еще одного возьмете?

– У тебя, что? Лишние люди? – спросил Умка.

– Лишних нет, но как ты на счет снайпера? Хороший снайпер, Миша! Можешь мне поверить…

– Снайпер – это хорошо, – согласился Сергеев. – Я подумаю.

– Подумай. Время есть.

В начале Умка думал, что ему показалось, но потом понял, что не ошибся. На несколько мгновений стекла в рамах завибрировали (на такое можно было бы не обратить внимание, если не прислушиваться), потом гудение пропало. Сергеев шагнул к окну, но ткнулся взглядом в маскировочную сетку, за которой мелькнула серая тень. Из низких, и тяжелых, как грязная пена, облаков вывалился выкрашенный в зимние маскировочные цвета биплан, обутый в широкие посадочные лыжи. Он планировал к земле с выключенным мотором, раскачивая коротким фюзеляжем, неуклюже, как садящийся на воду гусь растопыривший крылья и перепончатые лапы.

Сергеев вспомнил, что именно в такой манере садился, светлой памяти, Перышко – пьянчуга-контрабандист, разбившийся много лет назад, с которым Умка выбирался из затопленной Москвы (раненый, с кустарно зашитой раной на плече и совершенно обезумевший от тревоги за близких), и с которым потом возил грузы на Ничью Землю. И даже самолет у него был похожий – древний, дрожащий всем телом «кукурузник», только непонятного серо-зеленого цвета.

«Ну, вот, подумал Михаил, кто-то из ребят Саманты доставил „карету“ для Али-Бабы. Значит, уже сегодня одной проблемой станет меньше. Но ничего не закончится. Ничего».

Самолет исчез из виду – он уже скользил по полю разворачиваясь в сторону ворот, и встречающие во главе с Сэм, бежали навстречу, растягивая на ходу маскировочную сеть. Сергеев покрутил в руках небольшой пенал с закрученной крышкой, и снова положил его среди своих разобранных вещей.

Слово надо было держать, но Сергееву совсем не хотелось это делать. Только вот времени на то, чтобы мучиться сомнениями не оставалось. Он посмотрел на склонившихся над столом соратников, взял пенал, на секунду прикрыл глаза и пошел к дверям.

Али-Баба дремал в своей комнате и посадки самолета не слышал. Медики Левина напичкали его антибиотиками и обезболивающими, как собственного бойца – Лев Андреевич распорядился, значит, так надо. Глаза у араба были мутноваты со сна, но соображал он всегда хорошо – Сергеев в этом не сомневался.

Вот и сейчас: для того, чтобы навести резкость, Али-Бабе понадобилось всего несколько секунд. Сергеев сел на табурет у изголовья раненого и поставил пенал на колено.

– За тобой прислали транспорт, – сказал Сергеев. – Сегодня ты улетишь. Я сдержу слово.

Араб смолчал, только быстро, по-змеиному облизал языком сухие губы. Сергеев не отрываясь смотрел на осунувшееся лицо одного из самых разыскиваемых людей планеты.

Ну! Пора решаться…

И он решился. В конце концов, все что требуется – это всего лишь оставаться в рамках московских договоренностей, не так ли, господа – бывшие коллеги? Ты этого хотел, Жорж Данден!

– В этом контейнере – GPS – модуль. Сейчас он изолирован от внешнего мира. Его клон установлен в тайнике с нужным тебе материалом. Сам понимаешь, все, что там было я перенести бы не смог и за год, что успел – то успел, но судя по маркировке там больше 200 килограмм. Хватит с головой. Основное хранилище не ищи, не надо. И времени у тебя не будет, да и предохранился я от такого любопытства весьма основательно. В общем – не рекомендую. Пока все понятно?

Али-Баба кивнул.

– Значит, продолжаем… Вертолет там особо посадить негде. Развалины. Очень много завалов. Есть только одна точка в радиусе до полукилометра. Запомнишь?

Когда Али-Баба опять кивнул, Сергеев назвал координаты.

– Модуль вскроешь только тогда, когда высадитесь. Только тогда, не ранее, не на подлете, а только когда посадите вертушку. Его включение активизирует клон и они между собой договорятся, а сразу после этого заработает маяк. Заведется он через минуты три-четыре и даст вам направление. Это север – северо-восток, но без модуля, по одному азимуту, вы на тайник не выйдете – у них в мозгах заложен постоянный обмен «свой-чужой». Чужого оно к себе не подпустит, это плюс, но есть и минусы… Клоны устанавливают связь через спутники, а, значит, как только устройство сработает, у вас от силы 30 минут, чтобы убраться подальше. Включить спутниковый маяк в районе, который находится под наблюдением – все равно, что вставить себе в задницу зажженный новогодний фейерверк и попытаться спрятаться в темной комнате. А в том, что район мониторится, можешь не сомневаться: вас искали, и будут искать, пока не вычислят. Контору не кидают, а ты попытался и теперь у тебя проблемы. Но не у меня. Я делаю то, что обещал. И если у твоих парней что-то пойдет не так, я за это ответственности не несу.

Сергеев замолчал, опустив голову, а потом взглянул в глаза арабу.

– Теперь я хочу кое-что услышать от тебя.

– Я сделаю все, как обещал…

– Когда и как?

– Начну, как только доберусь до места.

– Как?

– Контейнерный заброс, со стороны Турции. Ты же знаешь, что у меня там свои возможности. Через Россию теперь ничего не пойдет, почему – объяснять не надо. Точки выгрузки мы оговорили. Оборудование и лекарства куплены. Сбросим все в течение недели, с низких высот. Это район ответственности ООН, а с ними мои друзья умеют договариваться. Слово я сдержу… Все будет, как обещал.

– Я же неверный… – ухмыльнулся Умка.

– Да. Неверный, но я тебе обязан.

– Это точно. И не забывай…

– Не волнуйся. Не забуду.

Михаил положил контейнер на постель рядом с перевязанной рукой собеседника. В последний момент кисть его замерла над металлическим цилиндром, но он, сдержавшись, оставил все как есть. Если Али-Баба и заметил момент колебания, но сделал вид, что ничего не произошло.

– Ну, вот… – проговорил Сергеев с некоторым трудом. – Договорились. Предупреждать тебя не буду, сам все знаешь. Если что не так будет – найду под землей, а я искать умею. И вот еще что… Хасану передай – я рад, что он выжил. Но иначе тогда поступить не мог и сейчас бы по-другому не поступил. Мы играли за разные команды, но он мужчина и настоящий боец … Я умею ценить мужество врага.

– Как ни странно – он тоже…

Али-Баба улыбнулся одной стороной рта.

– Именно он сказал и мне, что из всех твоих коллег он доверился бы только тебе.

– Ну, и отлично… Значит – это взаимность! Готовься. Если все без изменений, то вылетите в течение часа. Сейчас попрошу связистов, чтобы дали тебе трубу – позвонишь. Успеют твои подтянуться к месту встречи?

– Если живы – то да. Если нет, то остальное уже значения не имеет. Пусть пилот меня высадит – и все. Что будет дальше – мои заботы.

– Удачи, – сказал Сергеев. – Когда ты будешь готов, я зайду попрощаться.

Умка вышел, как всегда ровно держа спину, но прикрыв за собой двери, сгорбился, будто бы на плечи ему положили бетонный блок. Если бы он знал, у кого попросить прощения, то, наверное, попросил бы. Но он не знал. А вот то, что без помощи извне его стране придется плохо – знал совершенно точно. И все остальное действительно не имело значения. Прав Вадим. Прав Мотл. Нельзя защитить весь мир, да и не нужно, если честно говорить. Мир не любит собственных защитников, они для него эволюционная отбраковка – выживают не добряки, а циники и прохвосты, они лучше приспособлены к жизни. Мир жесток и на том стоит. Так что помогать надо вполне конкретным людям и по вполне конкретному поводу. В огороженном от беспечного мира колючкой и минными полями гетто со стыдливым названием Зона Совместного Влияния, таких вот нуждающихся было в избытке. И Сергеев знал, что делает выбор в их пользу, пусть этот выбор и тяжел для него.

Из приоткрытой двери в гостиную слышался шум – гудел на басах Левин, можно было разобрать голос подошедшей Саманты, покашливания Матвея. Умка приостановился в коридоре, посчитал про себя до десяти, провел руками по лицу, словно смахивая с него что-то, и только потом шагнул в комнату. На пороге его качнуло: не так, чтобы сильно, но вполне ощутимо. На секунду он даже потерял равновесие, коснулся плечом притолоки, попытался вздохнуть полной грудью, но ничего не получилось. Мучительно закололо в подреберье, и, чем больше Михаил пытался втянуть в себя воздух, тем сильнее и резче болело в боку, и он невольно кренился на сторону, как подбитый корабль. Последний раз так плотно его скрутило почти год назад, в поезде, по дороге на Львов.

В Тернополе тогда только грохнули генерал-губернатора, причем убили шумно, с особым цинизмом. Сергеев и не подозревал о происшествии – сарафанное радио не успело сработать, да и не могло никак – наместника Речи Посполитой «обнулили» практически в тот момент, как Умка инфильтровался на территорию находящуюся в ведении Ромы Шалая – бывшего сергеевского однокашника, ныне начальника Службы Безпэки при гетмане Конфедерации Мыколе Стецкиве. Рома при всех странностях и «забобонах» был мастером своего дела и на политическую акцию во вверенном ему хозяйстве отреагировал, как учили – то есть поставил всех на уши. Границы с Молдавией и вотчиной пожизненного Бацьки, конечно, были дырявыми, но они к ведомству Шалая не относились, пусть там погранцы изощряются, Приднестровскую демаркационную линию давно охранял Российский иностранный легион, а польская была укреплена словно Линия Мажино. Так что помешать перступникам перебежать границу Шалай не мог, но внутри страны всех своих филеров и контрразведчиков поднял в ружье, как озверевший сержант – салаг-новобранцев.

Институт генерал-губернаторов поляки ввели не во всей Конфедерации, а только на землях, которые Иосиф Виссарионович с соратниками аннексировали в сентябре 1939–го. Сергеев полагал, что сделано это было не зря – соседи из Варшавы явно спали и видели очень даже реальную возможность репарации. Опыт возврата давно потерянной собственности, откатанный в прибалтийских странах, уже был, документы какие-никакие сохранились, «де юре» присоединенные территории все еще находились на военном положении и за порядком там следили польские войска – хотя и под НАТОвской эгидой. Генерал-губернатор, представлявший интересы оккупационной власти, формально был свадебным генералом при власти местной, а вот неформально решал множество вопросов на вверенной ему земле и ни с кем не советовался.

Тернопольский генерал-губернатор был мужик решительный, даром, что «голубой» до синевы, и по мозолям местных элит топтался так, что кости хрустели. Элиты выли, писали доносы в Варшаву, слали компрометирующие наместника фото и видео, позабыв о европейской свободе нравов, но все – безрезультатно. Исчерпав аргументы, представители бизнес-знати вспомнили о том, что наместник близко, а Варшава далеко, и наняли специалистов. Спецы оказались грамотные, с нетривиальным подходом к решаемой проблеме, и совсем скоро генерал-губернатор возлег в джакузи рядом с молодым белокурым любовником, который любил деньги больше, чем плотские утехи с немолодым сановником. Именно он пустил в квартиру, снятую для тайных встреч, двух сравнительно молодых людей, которые должны были установить скрытые видеокамеры.

Парни провозились в доме совсем недолго, только вот устанавливали они вовсе не видеокамеры, и десять тысяч евро, полученные неразумным любовником за такую незначительную услугу, впрок ему не пошли. Во время следующего визита расслабленный нежными ласками губернатор обнял милого друга за накачанные плечи, отхлебнул из бокала ледяного шампанского и включил гидромассажер. Незначительное изменение в схеме проводки привело к тому, что одновременно с этим любвеобильный чиновник подал в воду ток под напряжением в 380 вольт. Поставленные мастеровитыми молодыми людьми мощные предохранители выдержали ровно три с половиной минуты. За это время два «голубка» успели наполовину приготовиться.

Первыми в любовное гнездышко – и надо же было такому случиться?! – попали не сотрудники СБ, не полицейские тернопольской «крипо»,[12] а неизвестно кем предупрежденные прожженные «журналюги», которых и журналистами назвать язык не поворачивался. Фото круто сваренного губернатора и его молодого друга выпорхнуло в Интернет через 15 минут после смерти оных. Если до того у особо тупых граждан можно было зачать мысль о несчастном случае, то после демарша прессы сомнений в насильственной смерти уже не было ни у кого!

Понятно, что «зачищать» свидетелей и «рисовать картинку» при таких обстоятельствах Шалай не мог. Все грязное белье вывалилось наружу, и СБ, вместо того, чтобы привычно замести мусор под ковер, было вынуждено выступать открыто и обещать показательно разорвать преступников на части. Каждый мало-мальски грамотный человек понимал, что речь шла только об исполнителях убийства. Заказчики теоретически были известны, а вот практически наказать их возможным не представлялось: ни одной ниточки к тем, кто внес некоторые изменения в конструкцию джакузи, не вело. Роман Иванович прекрасно осознавал бесполезность своих действий с точки зрения профессионала, а вот с точки зрения обывателя должен был исполнить танец с саблями: иначе, что это получается? Получается, что на глазах у гетманской безпеки можно «завалить» кого угодно, и ничего за это не будет? Такого непорядка Шалай допустить никак не мог, и розыскные мероприятия практически превратились в мероприятия по устрашению.

Сергеев мирно спал у себя на полке, когда в купе идущего от Белой Церкви на Львов «почонка»[13] без стука ввалились жандармы в сопровождении двух цивильных панов с профессионально тухлыми физиономиями. Вернее, в купе ввалились только жандармы, а эти двое остались в коридоре, расположившись ловко, чтобы в случае стрельбы не угодить под шальную пулю.

– Контроль документов! – громко сказал один из них, зажигая потолочные лампы и загораживая дверной проем. – Досмотр! Извините, господа! Приготовьте вещи для досмотра!

Он говорил на украинском, и мягкое произношение безошибочно выдавало в нем бывшего жителя юго-востока.

Второй же при разговоре цокал и щелкал так, что его украинский походил на нечистый польский или какое-то птичье наречие.

– Что в сумках? Оружие? Наркотики? Подрывная литература? Чемодан откройте, пан… Откуда едете? Куда?

От шинелей их неуловимо пахло мокрой псиной, хоть и были они одеты в форму нового образца из неплохой ткани, короткие полушинели да в папахи-«петлюровки» и вряд ли ждали своей смены в казарме. Многое изменилось, но душок остался, и его было не истребить – это был запах профессии. Только по этому запаху Умка мог бы понять, что в купе зашли полицаи, и дождь, накрапывавший еще при посадке на чистеньком перроне провинциального вокзала, не закончился.

Паспорт у Умки из рук взял прищелкивающий западенец, но тут же передал его южанину, а сам полез в сумку, которую Сергеев поставил в изножье. Второй пассажир, почтенный бородатый мужчина преклонного возраста, тоже достал документы для проверки и терпеливо ждал, пока до него дойдет очередь.

– Куда едете? – спросил южанин, стреляя глазами исподлобья.

– В столицу.

– Зачем?

– Отпуск у меня. Давно собирался посмотреть.

Украинский у Сергеева был неплох. Конечно, не хватало практики, но очень многие из тех, кто оказался в Конфедерации в момент Потопа и последующего раздела, говорили не лучше. Михаил и не скрывал свой российский акцент: во-первых, от чуткого уха разница в произношениях все равно не укрылась бы. А во-вторых, если даже один из полицейских не чисто говорит на мове, а чирикает по-птичьи, то почему другой гражданин Конфедерации не может позволить себе умеренный русский акцент?

– Надолго?

– На неделю. А что, собственно, произошло?

– Да, ничего… Государственная необходимость.

– Ну, да… – сказал бородатый. – Необходимость у них! Врываются посреди ночи, по вещам шарят…

– Да вы, пан, спокойнее… – огрызнулся западенец. – И до вас очередь дойдет! Сказали вам – надо!

– Да я понимаю, что необходимость, – согласился Сергеев. – Я чего спрашиваю… Может, я видел что? Может, могу быть полезным…

Южанин едва заметно улыбнулся, а один из штатских, стоящих за дверями сделал полшага, чтобы рассмотреть сергеевский профиль.

– Похвальное стремление… Кем работаете? – продолжил южанин.

– Я? – переспросил Сергеев на полном серьезе. – Коллектором в банке тружусь…

– Хорошая работа! Денежная! Правильно едешь, – одобрил прищелкивающий, отодвигая сумку. – Львов – красивый город! В нем есть где потратить деньги! Тут все чисто… Ваш паспорт!

Бородатый протянул ему карточку – паспорта у Конфедератов были по европейскому образцу, электронные. Тут вообще многое было по европейскому образцу, вот только граница между Польской республикой и Западно-украинской Конфедерацией по-прежнему была открыта только в одну сторону. И охранялась не в пример лучше, чем до Потопа.

Пока западенец рассматривал фото бородача, Сергеевский паспорт был передан штатскому в коридор, и слышно было, как сработал сканер – значит, пришедшие сверялись с основной базой СБ.

«Молодцы, подумал Михаил, быстро учатся. Интересно, я у Ромы в открытых файлах или под „флажком“?

Второе было для Умки лучшим и более вероятным вариантом. Шалай, при всей его паранойе, своих от чужих отделял. Это ничего не значило бы в случае каких-нибудь враждебных действий со стороны Сергеева: тут бы Рома не посмотрел на совместное боевое прошлое, а размазал бы соученика ровным слоем по львовской брусчатке, но пока Михаил враждебности не проявлял, вполне мог рассчитывать на благоволение Романа Ивановича.

Со Стецкивым отношения были куда хуже и сложнее, с нынешним гетманом Сергеев познакомился еще в свою бытность замминистра МЧС в Киеве, и то, что пан Мыкола к базам данных СБ отношения не имел, наполняло сердце Умки радостью. Имей пан Мыкола возможность вцепиться ему в горло – обязательно бы вцепился, тут и двух мнений быть не могло.

Паспорт Сергеева вернулся к южанину и от него попал в руки хозяина. Михаил аккуратно положил карточку в бумажник. Паспорт Конфедерации он купил не без косвенной помощи Ромы, но если участие в его судьбе всемогущего шефа гетманской СБ как-то повлияло на цену документа, то только в сторону увеличения.

Бородатый смотрел, как жандарм роется в его сумке, и качал головой, а тем временем сканер в коридоре снова зажужжал, и вторая карточка вернулась в купе. Жандарм прощелкал что-то вроде стандартного «Пробачьтэ, добродии!», южанин не без иронии пожелал спокойного сна и хорошей дороги, потом вся компания втянулась в коридор, словно дым в дымоход, мимо двери шмыгнул похожий на суслика проводник с бегающими слезящимися глазенками. И Сергеев тут же услышал, как отъехала в сторону дверь соседнего купе.

Бородатый попутчик захлопнул дверь, едва слышно матюгнулся и тут же перекрестил рот.

– Прости, господи! – сказал он уже по-русски. – Ну, сил моих нет! Уж сколько раз давал себе слово не обращать внимания на все эти окаянства, а не могу!

Он сунул руки в сумку, в которой еще недавно с упоением шарил чирикающий служитель порядка, и достал оттуда целлофановый пакет с грубой репродукцией известной всему миру картины нового гения украинского реализма Жоржа Кийко. Такие вот пластиковые сумки продавались теперь на каждом шагу, в них даже паковали товары в магазинах – исключительно с благородной целью воспитания национального духа!

Картина была нарисована с размахом, на полотне три с половиной на пять метров, и называлась длинно и патриотично: «Возмущенные украинцы прогоняют с родного села жида и москаля». На холсте были изображены мужчины в костюмах, взятых из костюмерной мастерской народного ансамбля украинской песни и пляски, все как один с оселедцами и длинными вислыми усами, да бабы в лопающихся под напором арбузных грудей «вышиванках» и широких «спидныцях» с орнаментом. На лицах представителей народа застыли гримасы благородного гнева, а в руках они держали орудия труда, как-то – цепы, косы, вилы, а отдельные представители, которым орудий труда не досталось, были вооружены банальным дрекольем. Впереди них по грунтовой дороге пылили, перекособочась, уже ощутившие на себе силу народного гнева пейсатый еврей в черном банкирском костюме да «чаплинском» котелке и, видимо, сбежавший из ансамбля русской песни и пляски москаль в кепке, косоворотке, блестящих, как самовар, сапогах и со следами пьяного угара на физиономии. В творчестве украинской «новой волны» все больше ощущались арийские мотивы.

Из пакета с патриотической картиной, из-за нежелания выставлять которую был уволен директор Львовского художественного музея, бородатый попутчик извлек пергаментный сверток, пахнущий курицей, целлофановый кулёк с солеными огурцами и литровую бутылку горилки «Справжня».

– Не откажи, мил человек, – попросил бородатый и с тоской глянул на бутылку. – Один пить не могу, не привык. А не выпью – не засну…

Курица пахла так, что Сергеев едва не захлебнулся слюной, поэтому ничего членораздельного не сказал, а проурчал что-то, призывно махнул рукой, и мановенье ока на приоконном столике был накрыт импровизированный поздний ужин. Или завтрак. Нет, (Умка посмотрел на часы) половина второго ночи, все-таки – очень поздний ужин.

Пить попутчик умел, хоть и зачастил вначале, но более от расстройства души, чем из любви к водке. Мужика явно распирало от негодования и желания поговорить, но жизнь в Конфедерации не особо располагала к откровенным дорожным беседам. Начать исповедоваться можно было в купе, а закончить – в одном из многочисленных львовских или винницких казематов в качестве пациента.

Такие казематы и тюрьмами в прямом смысле-то не были, скорее близнецами некогда славного на весь СССР днепропетровского спецучереждения, в котором не так уж и давно не по своей воле принимали инъекции психотропных препаратов и серы украинские националисты, признанные советской властью психиатрическими больными. Но подобные аналогии СБ Романа Шалая не смущали. Он был настоящий государственник и любил доводить дело до конца. Особо стойких противников режима грузили в крытые машины (аналоги которых в истории обнаруживались без особых усилий), и приходили в себя вольнодумцы и болтуны уже за рядами колючей проволоки и минными полями.

Ничья Земля лечила от политической психопатии дешево и надежно. Процент выживших за первые три дня был настолько низким, что оставшиеся в живых серьезно задумывались над тем, была ли хоть какая-то польза от их гражданской позиции, или лучше было бы помолчать.

Бородатый краснел лицом, косился на дверь красноватым от недосыпа глазом и шепотом матерился, через раз крестя рот. Михаила вовсе не привлекала возможность выслушивать попутчика до утра, но нежное куриное мясо да чуть морщинистые бочковые помидоры, испускающие запах настоящих трав и специй, обязывали.

Заговорил мужик только тогда, когда они, прикончив и съестное, и водку, улеглись и потушили потолочный плафон. Поезд стучал колесами по стыкам, раскачивался вагон, на столике позвякивали стаканы, а из-под двери тянуло пыльным холодком, разбавлявшим спиртной дух в тесной каморке купе.

– Я к дочке еду, – сказал попутчик. – У нас с женой она одна. Были бы еще дети, кроме нее, – на хрен бы уехали отсюда…

Он подумал еще – говорить, не говорить, – и продолжил:

– Куда угодно. К восточникам, в Россию – все одно. Но она одна у нас, и жена без нее никуда не поедет. Она у меня женщина добрая, во внуках души не чает… Как же жить, если ни внуков, ни дочи не видеть?

Сергеев знал, что между Восточно-Украинской Республикой и Конфедерацией официально не было даже дипломатических взаимоотношений (неофициальные были, да еще какие!), отношения Конфедерации с Россией сложились напряженные, и ездить в гости, пересекая многочисленные границы без особого труда, могли только такие отщепенцы, как он.

В основном, официальные консульские службы только и занимались тем, что отфутболивали просящего визу, используя любой повод. Эмиграция, как и в далекие советские годы, означала практически полный отрыв от семьи, друзей, родственников. Сантименты властями не поощрялись: «Едешь? Поезжай к чертовой матери, и чтобы мы тебя больше не видели!» Спасала отчасти сотовая связь, но звонки с входящим кодом страны потенциального противника отслеживались, фиксировались, и неосторожный пользователь вполне мог проехаться до ко всему привычной психлечебницы.

– Что так трагично? – спросил Сергеев. – Ну, любит жена дочь? Что плохого? Перебрались бы поближе к молодым – что через всю страну ездить?

– Ага, – грустно рассмеялся бородатый. – Ждут нас там!

– Что, дочка удачно замуж вышла? – догадался Умка.

– Точно, – подхватил тон попутчик. – Удачно, мать твою… Удачнее некуда! За сотника! Блядь! За этого ряженого в синих шальварах (он так и сказал – шальварах!)! Такая себе здоровая падлюка с шаблюкою![14] Привела радость в дом! Гетманский сотник! Красавец х. ев! Ну, скажи мне, мил человек, почему бабы всегда так любят военных?

У Сергеева была своя версия по этому поводу, но он предпочел промолчать.

Бородатый помолчал, поезд притормозил, и Михаил даже расслышал, как сосед отрывисто вздыхает.

– Любовь у них, – произнес он с тоской. – Ч-у-в-с-т-в-о! Он только в дом зашел, а живем мы небогато, скривился и шарит глазом по углам – сразу вопрос: что за иконы? Что, в доме поп живет? А у жены отец до последних дней был священником в приходе и приход не УПЦшный.[15] Мой тесть – Ленкин дед то есть – поп московской церкви. То есть для этого сотника первейший враг. Как конфедераты пришли – церковь забрали, прислали своего попа. А прихожане тестевы остались, все, кто раньше был, и к нему в дом так и ходили, до самой его смерти…

– И что, власти не возражали?

– Из-за двух десятков стариков? Молодых-то было – раз, два и обчелся… Как-то приходил староста, просил по добру не крестить по московскому обряду да не отпевать. Пусть, мол, к новому священнику идут, правильному. Жандарм приходил, посидел, помолчал, повздыхал, но он местный – водки выпил, на образа перекрестился тайком, как вор, да вышел… Считай, что не возражали…

– Так что сотник?

– Да ничего! Запретил дочке в дом к нам заходить! А эта дура только знай, что головой кивает, мол, слушаю и повинуюсь!

– Идейный!

– Точно. Я таких еще при советской власти помню: маму и папу за идею продать готовы.

– Ну, положим, это все началось задолго до советской власти! – возразил Сергеев. – И не только маму с папой продавали. Была бы идея… Да и это совсем не обязательно, и без идеи можно.

– В общем, познакомились! Эта телушка за ним поехала, во Львов, он там на границе служит. А мы с женой, значит, остались здесь. Ее к нам – ни ногой. Нам иногда разрешается, мол, родная кровь! Но не более трех дней гостить… Внуки по-русски ни слова! Дочка думает в католический обряд перейти, потому что ее муженек возомнил себя потомком гордых шляхтичей, выправил себе бумаги на двойную фамилию, такую, что я и выговорить не смогу, и всем теперь рассказывает, что он не карпатский крестьянин, а польский дворянин.

Все одно и тоже, подумал Сергеев, вспомнив московскую сутолоку возле реставрированного здания Дворянского собрания.

Вечером в Собрание съезжался самый разный народ, и ни дорогие авто, ни шикарные наряды и драгоценности дам, не могли скрыть, что предки этих новых дворян благополучно чистили конюшни и грабили торговый люд на большой дороге. Сам Сергеев тоже родился без серебряной ложки во рту, но глядеть на эту ярмарку тщеславия не было никаких сил. На десяток нуворишей, купивших себе титул, едва можно было найти одного с настоящей родословной. Блестели расшитые мундиры, сверкали настоящими бриллиантами поддельные ордена, манерно смеялись расфуфыренные дамы с повадками вчерашней лимиты, чинно вышагивали рядом со свежеиспеченными князьями да баронами вчерашние девочки из предместий, проторившие себе путь на столичные подмостки и рвущиеся выше, подальше от крошечных съемных квартир на окраинах, соевых сосисок да пахнущих мочой и потом танцевальных залов.

Стада ярких, как тропические цветы, суперкаров, принадлежащих высшему московскому свету, заполняли переулки внутри Садового кольца. «Ламбы»[16] и «Феррари» теснились возле подъездов сказочно дорогих ночных клубов, где потихоньку играли по маленькой, (Крутов азартных игр не любил и выгнал казино в депрессивные зоны страны, и, как выяснилось, не прогадал: и стране и бизнесу хуже не сделалось), курили и нюхали тайком (страшно, конечно, но не в Южном Бутово, не расстреляют!) да трахались все и со всеми без малейшего страха и стеснения – благо, вакцина против СПИДа снова сделала секс безопасным.

Такие же клубы, окруженные точно такими же машинами, Сергеев видел в столице Восточной республики – славном граде Донецке: мундиры, звезды орденов, затянутые в блестящий капрон ноги, набитые силиконом декольте, люди в смокингах в окружении полуобнаженных дам, смеющихся неприятным, визгливым смехом, пьяные компании у подножия Железной Розы, «Кристалл», пьющийся из горлышка…

И такие же «новые дворяне», говорящие на нечистом польском, в несколько иных мундирах, украшенных другими наградами, беспробудно пьянствовали в клубах древнего Лемберга[17] – под хохоток местных дам и тихий матерок простого люда.

Английский газон не вырастить за три поколения, подумал Михаил, и за пять не вырастить. Возможно, но вовсе необязательно, правнуки тех, кто сейчас покупает себе титулы, станут родоначальниками некой новой традиции.

Как когда-нибудь станут настоящими воинами Израиля русские солдаты Равви Бондарева, придумавшего растерянным и лишившимся родины людям новую цель, новую Землю Обетованную.

Как станет настоящей Империей изрыгающая из себя «совок» Россия.

Как снова станет частью Речи Посполитой Западная Конфедерация.

Как постепенно забудет о своей нынешней искусственной федеративности Восточная республика и снова станет просто Россией.

Все изменяется и не изменяется ничего. История – это бочка, которую ставят с головы на ноги и с ног на голову. Все что было – уже было, и все что будет – уже было. Но куда деть те тысячи квадратных километров – зараженных, изуродованных, непригодных к жизни на сотни лет вперед – и десятки тысяч людей, которые все-таки прижились на них? Как забыть о Зоне Совместного Влияния? Об опухоли, о новообразовании, изуродовавшем стройную картину циклически развивающегося мира? Где аналог тому, что произошло? Содом с Гоморрой? За какие грехи? Армагеддон? Какие силы сошлись в противоборстве? Нагасаки и Хиросима? Трагедия другого масштаба…

Что можно объяснить попутчику? Посоветовать ему смотреть на жизнь проще: дочь – это отрезанный ломоть, чего удивляться? Объяснить, что его зять – не обыкновенная скотина, а некая мелкая знаковая фигура, исторический вектор в стираных подштанниках? Что сосед по купе становится свидетелем рождения новых элит, а не объектом нападок простого хама? Так для него они не элиты, а плесень, разросшаяся на развалинах его бывшего дома! Что можно рассказать, что объяснить человеку, заставшему прошлый мир и прожившему в нем большую часть жизни? Ничего. И я не стану ему врать, что все это временно и не навсегда. И утешать не стану. Потому, что это не временно. Это действительно навсегда. Новая ступень развития – ведь после катаклизмов всегда образуются новые формации – это как защитная реакция организма на месте поражения тканей. Правда, строятся эти формации из таких материалов, что потомкам лучше не знать, но все-таки строятся. Это же не Африка. Не геноцид, ставший образом жизни – просто обстоятельства так сложились, что нескольким миллионам человек пришлось умереть в одночасье. Геополитические обстоятельства, вполне объективные. Страшно, наверное, когда целая страна исчезает по принципу: «Так не достанься же ты никому!», но к тому все шло, потому что страна – это не территория. И даже не народ плюс территория. Страна это еще и умение живущих в ней граждан выдвинуть наверх, на капитанский мостик, лучших – разумных, практичных, умеющих договариваться, в меру вороватых, понимающих различие между тупым «шароварным» патриотизмом и настоящей любовью к Родине! А не ту зловонную пену временщиков, в которой страна и захлебнулась насмерть и из которой сейчас начнут «прорастать» новые избранные.

Сергеев почувствовал, что водка становится просто водой, что легкий хмель, окутавший виски от нескольких рюмок, выпитых на голодный желудок, исчез, как и не было его.

Вагонные колеса стучали на стыках, в стопках плескалась патриотичная до «не могу» горилка, трясся мелко густой куриный жирок в разорванной птичьей груди, за стеклами проносились скупо освещенные перроны небольших станций.

Поезд шел на Львов.

В Хмельницком, когда Михаил с захмелевшим соседом вышли покурить на платформу, к вагону прошествовали двое, но не вошли вовнутрь, а стали осторонь: закурили, поглядывая из-под полей филерских шляп, и остались стоять в отдалении, делая вид, что непринужденно беседуют. Мелкого сложения проводник, тот самый, что водил патруль по вагону, так и замер возле ступеней, натирая до блеска ручку откидной площадки несвежей тряпкой. С виду происходящее его тоже не касалось.

Значит, Рома сообщение получил, с облегчением подумал Сергеев, и на всякий пожарный решил приставить ко мне филеров. Хотелось, конечно, прибыть во Львов инкогнито и самому решать, видеться с Шалаем или нет, да не судьба. Но и не самый плохой вариант. Мне-то что? Я же не львовскую Оперу взрывать еду, мне как раз Рома и нужен, если честно говорить. Неплохо было бы отыскать ему альтернативу по эту сторону границы, но на сегодня альтернативы нет. И не предвидится: больно уж Роман Иванович все стройно выстроил.

Быть серым кардиналом при слабом короле – это то, о чем Рома мечтал с самого детства. Стецкив, конечно, тоже фигура, но так уж получилось, что кругом должен. Полякам – за то, что державу вручили. Россиянам – за то, что державу не отобрали. И, что самое главное, Шалаю, который всю кухню организовал и внимательно приглядывает за тем, чтобы у новоявленного гетмана власть из зубов не выхватили. Потому что охочих до власти много, а свободных земель для самореализации не осталось. И тот, кто хочет порулить отдельной страной, должен ехать подальше. В Африку, например, а в Конфедерации ему делать нечего.

Амен.

И с этим рекомендуется смириться. А для непонятливых есть Роман Иванович и его опричники, есть отряды национальной самообороны, есть какая-никакая, но армия, пусть к войне с внешним противником неспособная, зато вполне пригодная для того, чтобы внутри страны не допустить изменения «status quo».

Филеры поднялись в вагон сразу за Сергеевым и его попутчиком. Сюда по звукам, проводник устроил их в одном из купе вначале коридора, пустующем от самой Белой Церкви.

– Видал? – спросил сосед, кивая в темный проем дверей. – Два красавца! Давно во Львове не был?

Сергеев кивнул.

– Во! Тогда насмотришься! Ух, рожи мерзкие, спесивые! Патрули ходят – сичевой, куренной, сотник, мать бы их поперек! Шаровары, сабли по полу волочатся! Попробуй только на мове не говорить – забить не забьют, но депортируют точно, вместе с ансамблем! Мне говорили, – тут он даже перешел на шепот, – что там теперь даже тайные кружки есть! Ну, чего улыбаешься! Есть, я уверен! Для изучения русского языка… А в здешних газетах пишут, что в Восточной республике тайно преподают украинский…

– Не думаю, – веско заметил Сергеев. – Хотя утверждать не берусь. Все достаточно сложно. Я, во всяком случае, о такой тяге к языкознанию на левом берегу Днепра никогда не слышал. И в русских лингвистов в достославном «мясте Лемберге» тоже верю мало, но не исключено, не исключено…

И тут до соседа дошло.

– Так это они… Они за тобой, что ли, увязались?

Хмельной – не хмельной, а «соображалка» у попутчика работала отлично. Сказывались годы, прожитые во враждебном окружении. Уж что-что, а интуицию постоянное чувство опасности развивает донельзя. Сергеев был уверен, что паранойя людям его профессии – друг и брат, и ничто так не помогает выжить, как постоянная тревога за собственную жизнь.

– Похоже…

Попутчик враз сделался бледен лицом и потлив телом – купе заполнилось кислым запахом страха.

– Слушай, друг, – сказал он просительным тоном. – Может, я куда перейду? Или ты в другое купе перейдешь? Нет, все-таки, давай я… Мне с властями ссорится никак нельзя! Мне без надобности знать, кто ты и чего натворил – дело твое… Но если меня заберут, то зятек выручать не бросится… Понимаешь?

Глаза у соседа бегали.

Он ухватил за ручку лежащий под полкой чемодан и принялся дергать, пытаясь выдрать его наружу, но чемодан застрял, и попутчик покраснел от натуги, жалко заулыбался одной половинкой рта, но попыток не прекращал.

Сергееву вдруг стало за него стыдно. Крепкий, сильный мужик «поплыл» безо всяких причин, если не считать поводом несколько нелицеприятных фраз, сказанных им о нынешней власти в личной беседе с малознакомым человеком. Можно было представить себе, как бы вел себя попутчик, попади он под реальную раздачу, например, на допрос к шалаевским ребяткам.

А ведь он не их боится, подумал Михаил, разглядывая соседа с любопытством и брезгливостью, он меня боится. Боится, что меня заберут, а я начну рассказывать, ЧТО он мне говорил и как он власть не любит. Эх, парень, парень… Как же ты живешь с сердцем в пятках? Как же можно всю жизнь так бояться? Или, все-таки, можно? В России дрожат перед Крутовым и его жандармами. За шутку в адрес его величества можно загудеть в Сибирь или на Север. Если шутить постоянно, то новый адрес будет уже на Ничьей Земле – не любят в 4-ом управлении умников с извращенным чувством юмора. В Конфедерации боятся опричников Шалая – они ребята ушлые, врагов находят везде, где начальство прикажет. Эти, правда, в Сибирь не пошлют, но так устроят, что мало не покажется. И сливают они идейных врагов туда же, куда и крутовские соколы. Только на Ничьей Земле никого не боятся. Отвыкли уже бояться.

Сергеев перестал сверлить попутчика глазами и улегся на полку, поудобнее положив под голову подушку. В ответ на движение сосед замер, так и не отпустив ручку чемодана, наклонившись вперед, красный, потный, с выпученными от натуги глазами.

Сергеев поворочался, стащил с полочки для мелких вещей купленный в Белой Церкви детективчик в мягкой обложке и уставился в текст невидящими взором.

– Так я пойду? – снова спросил попутчик заискивающе.

Михаил посмотрел на него, будто бы видел первый раз, и кивнул.

Сосед наконец-то вырвал из-под полки чемодан, но тут же второпях застрял плечом под столиком, закряхтел, неловко поворачиваясь.

– Курицу только забери, – сказал Сергеев в согбенную спину. – Чтобы не пропала, не дай Бог!

Это было сказано обидно и, возможно, несправедливо по отношению к малознакомому, битому жизнью человеку, но сказать иначе Сергеев не мог. Попутчик вздрогнул плечами, и все равно не оглянулся, вытаскивая поклажу наружу.

Разъятая курица так и осталась лежать на откидном столике, рядом с пустой бутылкой водки и нарезанным соленым огурцом.

Новую породу выводим, подумал Умка, прикрыв глаза ладонью. Называется «человек пугливый, современный»… В процессе эволюции пугать научились здорово, есть настоящие таланты. А то, что в результате измельчаем, так это для власти даже лучше. Безопаснее. Впрочем, почему порода новая? Еще в прошлом веке, начиная с 20-х стада бродили, просто после развала Союза страх потеряли, и вот теперь все быстренько вспомнили. Эта память до конца не выводится, она генетическая. В нашем случае новое – это слегка подзабытое старое.

Он почувствовал движение воздуха и решил, что бывший сосед по купе вернулся за недоеденной птицей, но на низкой полке сидел один из давешних филеров – аккуратненький, как первоклассник-зубрила, с прилизанными, словно набриолиненными, волосами и близко посаженными круглыми, совиными глазами. Будь у него вместо малозаметного тонкого носа массивный ноздреватый клюв, и перед Сергеевым сидел бы натуральный филин, а так получился не филин – настоящее недоразумение, не тянущее даже на совенка.

– Здравствуйте, Михаил Александрович, – поздоровался он на русском и пригладил рукой безукоризненно лежащие волосы.

– Чем обязан? – спросил Сергеев, решив не пререкаться из-за имени, стоявшего в паспорте. Было и так понятно, что всё ребятушки уже знают, пробили по базе фотографий после получения скана, сопоставили – благо, компьютерные программы распознавания у них есть, поляки постарались. Интуиция не подвела – Роман Иванович таки отправил на всякий случай комитет по встрече.

– Его превосходительство полковник Шалай передает вам привет, и поручил нам сопроводить вас до Лемберга со всем почтением.

– Так вы мои телохранители, что ли? – усмехнулся Сергеев.

– Так точно, Михаил Александрович, – легко согласился Совенок. – Телохранители. Времена неспокойные. Его превосходительство за вас переживает – мало ли что может произойти в дороге?

– Его превосходительство заботливое, – сказал Умка серьезно. – А по приезде, конечно, Роман Иванович ждет меня у себя?

– Несомненно, Михаил Александрович! – Совенок иронии не почувствовал или почувствовал, но не показал виду. – Его превосходительство пригласил вас позавтракать. Вас будет ждать машина.

– Мои планы его превосходительство не волнуют?

– Трудно сказать. Обычно его превосходительство очень заняты. Даже во время завтрака.

– То есть – мне оказана честь?

Совенок не ответил, только чуть склонил голову, что должно было означать согласие.

– Ну и хорошо… Хоть позавтракаем со старым знакомцем.

– Распоряжения, Михаил Александрович? Пожелания? Я смотрю, ваш сосед помещение освободил? Может быть, ужин? Или желаете попутчицу?

Совенок улыбнулся краешком узкогубого рта.

– И как далеко могут простираться мои желания? – осведомился Сергеев.

– Фактически безгранично, – ответил гость, не мигая. – В разумных пределах, разумеется…

– Хороший русский. Без акцента. Что ж так непатриотично?

– Так мы с вами коллеги, Михаил Александрович. Из одного ведомства. Я родом с Украины, но всю жизнь за Уралом проработал, по нашей части. Недавно переехал. Мне на русском удобнее, но если хотите…

– Не хочу, – отрезал Сергеев. – Отдыхайте… Вы кто по званию?

– Штабс-капитан, Михаил Сергеевич. Штабс-капитан Овсиенко. Со мной поручик Штанько.

– Вот и отдыхайте со своим коллегой.

– Спасибо, Михаил Александрович.

Он не сказал «слушаюсь» или «так точно», четко обозначив позицию – для них Сергеев был частным лицом, «штафиркой», к которому по прихоти начальства надо было относиться уважительно, забегая дорогу, но прикажи начальство – и штабс-капитан Овсиенко вместе с поручиком Штанько сделали бы из него отбивную. Во всяком случае, попытались бы сделать. Ротмистры Краснощеков и Шечков уже пытались. Вспомнив своих московских визави, Умка внутренне ухмыльнулся. Интересно, научится ли моя бывшая Контора приглашать к себе в гости без пары головорезов? Или у них так принято?

– Отдыхайте, штабс-капитан, отдыхайте. Обо мне можете не беспокоиться, никуда не денусь.

Совенок опять склонил голову в знак согласия – мол, никуда не денешься, знаю, – и встал.

– Курицу уберите, – сказал Сергеев. – Отдайте тому, кто со мной ехал. Он будет рад.

Однако, я мстителен, подумал Умка.

– Сделаем, – пообещал Овсиенко, сгребая со стола птичьи останки вместе с высокохудожественным кульком. – Спокойной ночи, Михаил Александрович.

– И вам, – ответил Умка. – Сладких снов, пан штабс-капитан.

Филер вышел, прикрыв за собой дверь.

Михаил прикрыл глаза, щелкнул выключателем (под потолком замерцал голубым неверным светом ночник) и погрузился в дрёму. Покалывало в боку, но Сергеев лишь сменил позу, рассчитывая, что под ребрами угнездилась невралгия – мало ли где могло протянуть? Перед переходом границы он почти час пролежал неподвижно под мелким, холодным дождичком – ждал, пока уберется патрульный автомобиль, так что могло еще и не так болеть, причины были.

Под утро дало о себе знать выпитое, Сергеев, проклиная сухость во рту, осушил полбутылки минералки и встал в туалет.

И тут его скрутило.

Он вцепился в ручку дверей и медленно, стараясь не упасть, нащупал полку и только потом осторожно сел, не в силах дышать. Боль кольцом охватила поперек груди, и Умка не мог понять – раскалено или мертвенно холодно это сокрушающее объятие. Беспощадная, сильная рука клонила его набок, застоявшийся в легких воздух выдавливался тонкой струйкой, со страшным, мучительным сипением.

А потом, в один миг, все кончилось.

Михаил задышал, как запыхавшийся пес, и понял, что впервые за много лет смертельно напуган. Пережив несколько секунд приступа, он, не раз и не два смотревший в лицо почти неминуемой смерти, успел вспотеть так, что лицо стало мокрым, как после умывания, а белье прилипло к телу.

И успел испугаться.

Это было страшнее, чем пуля, просвистевшая у самого виска. Значительно страшнее. Потому что никакой пули не было, а было нечто в его плоти, внутри него самого, и это нечто только что едва не убило свою оболочку. И не было никакой возможности увернуться, ускользнуть или спрятаться. Внезапно изменившее ему тело все еще дрожало, приходя в себя. Сердце судорожно качало кровь, легкие втягивали в себя воздух – Сергеев без сил опрокинулся на бок. В туалет хотелось нестерпимо, но встать Умка боялся, несмотря на боль в мочевом пузыре.

Только спустя несколько минут он решился сесть, а потом медленно поднялся и прислушался к своему организму. Все было как обычно. Никаких признаков того, что случилось с ним недавно. Немолодой, сравнительно здоровый мужчина. К желанию помочиться добавилось сильнейшее желание закурить – организм хотел погасить стресс. Сергеев вышел в коридор. Дверь в купе филеров была приоткрыта, и Умка точно знал, что из темноты за ним следят глаза одного из сопровождающих. Роман Иванович ему доверял, но не настолько, чтобы оставить без присмотра.

Вагон был спальный, и люди в нем ездили все больше непростые, но в туалете все равно пахло Родиной – запах мочи и хлорной извести не мог заглушить даже освежитель воздуха. Сергеев опорожнил звенящий от напряжения мочевой пузырь, помыл руки и посмотрелся в мутноватое зеркало над умывальником. Отразившись в тонкой пленке амальгамы, на него глядел пожилой мужчина резкими чертами лица, с обветренной, грубой кожей и темными, печальными глазами. До старости этому мужчине было еще далеко, но прожитые годы оставили на этом человеке отметины и отпечатки не только в виде шрамов и седины, обильно закрасившей некогда темные волосы.

У меня взгляд старика, отметил Сергеев хладнокровно, все потери, разочарования и горести записаны на нём, и их не спрячешь под веками. Так звуки на исцарапанном виниле всегда отчетливо различимы, несмотря на треск и шорохи, оставленные годами. Черт с ними – с сединой и морщинами – у меня взгляд древней черепахи. Четырехсотлетней черепахи, всё повидавшей в жизни.

И эти круги под глазами… Сердце. Однозначно – сердце. Надо будет показаться. Очень не хотелось бы сдохнуть где-нибудь под кустом от инфаркта или приступа стенокардии. А ведь если прихватит – «скорую» не вызовешь…

Он плеснул себе в лицо прохладной, отдающей железом водой и вытер его бумажным полотенцем.

И что посоветуют доктора? Покой? Не волноваться? Не перегружать себя? Не пить, не курить, правильно питаться? Холестерина, например, поменьше… Интересно, а в тушёнке со склада, который закладки 1984 года, холестерина много? Или в самый раз? И сколько радиоактивных изотопов содержалось в мясе и костях той косули, которую я застрелил три дня тому? И, кстати, что у нас там со стойкими химическими соединениями? Если так, как со всем остальным, то врачам можно и не показываться… Хотя нет, все-таки зайду. Может, хоть таблетки какие – все лучше, чем ничего… Какой идиот сказал, что все, что не убивает, делает нас сильнее?

Львов встретил поезд проливным дождем, неровной брусчаткой по дороге от вокзала, раскрытыми зонтами и дребезжащими звонками трамваев на запруженных машинами мокрых улицах.

Черное авто с мигалками за десять минут донесло Сергеева до здания СБ. Штабс-капитан Овсиенко, сопровождавший Умку от вокзала, небрежно махнул удостоверением при входе, пропуская гостя впереди себя, с помощью электронной карточки распахнул двери на второй этаж – тут им пришлось пройти через рамку металлодетектора и далее по узкому, как глотка, коридору до входа в приемную – и сдал Михаила на руки шалаевскому референту, улыбчивому молодому человеку эстрадной наружности.

Референт проводил Сергеева в кабинет, где он сходу угодил в объятия Романа Ивановича Шалая. Объятий в прямом смысле, конечно, не было. Даже в годы совместной работы особой дружбы между Сергеевым и Шалаем не наблюдалось, были ровные отношения, где-то между приятельскими и безразличными.

Уже в те времена Рома склонялся в сторону работы в контрразведке, а Умка торил себе путь полевого агента, оперативника, а это, для тех, кто понимает, говорит о совершенно разных жизненных принципах. Жизнь еще несколько раз сталкивала бывших однокашников после учебы, и никто из них не вынес из этих контактов отрицательного опыта, наоборот, отношения стали лучше, чем были. И в момент, когда случился Потоп, и Шалай внезапно всплыл при новом правительстве Конфедерации в качестве серого кардинала и главы всесильной СБ, Сергеев даже обрадовался. При всех малоприятных особенностях характера Роман Иванович был человеком, с которым можно договориться или, по крайней мере, попытаться договориться.

Рукопожатие у субтильного, похожего на белку, Шалая, было крепким. Он немного раздобрел за те годы, что Умка его не видел (наверное, сказывался сидячий образ жизни), но не оплыл, а, скорее заматерел. Для мужчины за пятьдесят он выглядел просто отлично, только острую, вытянутую вперед мордашку покрыла сеть глубоких морщин. Зато зубы Роман Иванович себе исправил: исчез беличий прикус, и от этого лицо стало выглядеть значительно суровее.

– Ну, здравствуй, Миша, – сказал Шалай и жестом указал на кресло возле столика, на котором был накрыт завтрак. – Присаживайся. Давно не виделись…

– Давненько, – подтвердил Михаил. – Я смотрю, у вас нововведения… Сканеры на границе, мобильные интернет-терминалы!

– Учимся помаленьку… А что, понравилось?

Шалай улыбнулся, явно не без намерений продемонстрировать безукоризненную линию зубов.

– Впечатляет. Особенно скорость реакции…

– Приятно слышать. Особенно от тебя. Угощайся, – предложил Роман Иванович, – и я с тобой перекушу, сегодня даже спал в кабинете.

– Случилось что?

– Да. А ты не слышал?

– Ну, у нас там особо радио не слушают. Да и последние сутки я возле границы по кустам лежал. Едва отмылся потом на квартире…

– Что, мои лучше стали охранение нести? – спросил Шалай, хитро прищурившись.

– Если честно, то нет, Роман. Просто нарвался на патрульный автомобиль. Пришлось ждать.

– Ну, значит, будем улучшать боевую подготовку!

– Это на здоровье. Погранцы – это твое ведомство?

– Тут всё – мое ведомство, – сказал Шалай серьезно. – И не сомневайся.

Он взял с блюда хорошо прожаренный тост и принялся намазывать на него масло.

– Какими судьбами к нам, Миша?

– Хочу кое с кем встретиться. Это раз.

Сок в стаканах был свежеотжатым, в меру холодным, из любимых Сергеевым сицилийских апельсинов. Не то, чтобы Шалай мог озаботиться вкусами гостя (хотя возникни необходимость – и Рома вытащил бы любую информацию из самых тайных источников), а просто так сложилось.

– А что «два»?

– Зайти к себе в банк.

– Лекарства?

– Прежде всего – да.

– Ко мне вопросов не было?

– Был один.

– Понято. Иначе бы – зачем во Львов тащиться? А ты приехал… Задавай.

– Мне нужно купить партию оружия. Конкретно снайперские винтовки и нестандартные боеприпасы.

– Много?

– Нет.

– Источник тот же?

Сергеев знал, что вся нелегальная торговля оружием замыкалась на шефа СБ и приносила ему немалые барыши. Роман Иванович знал, что Умка об этом знает, но, несмотря на то, сохранял иллюзию непричастности.

Сергеев ухмыльнулся, и спросил не без ехидцы:

– А что, кроме твоих людей, кто-то может продать натовские патроны?

– ООНовцы могут, – спокойно парировал Шалай.

В свое время ООНовцы, конечно, пытались организовать себе приработок, но потерпели фиаско, понесли денежные потери и сдались на милость победителю. Их канал тоже контролировал Шалай.

– У меня с ними отношения не сложились, – заметил Сергеев флегматично, сооружая себе сандвич. – Несерьезные ребята. За ними кто-то явно стоит!

Первый день приезда всегда был пиршеством вкуса. Съеденная в поезде курица да дохлые бутерброды на вокзале в Белой Церкви не могли испортить впечатления от настоящей пармской ветчины, ароматного польского сыра и восхитительно нежных тостов с золотистым маслом.

– Миша, ты мне сказки не рассказывай. Я о твоих запасных вариантах все знаю.

А я о твоих, подумал Сергеев, а в слух произнес:

– Мне пока запасные варианты без надобности. С тобой мне удобнее. Хотя, хотелось бы подешевле.

– Со мной тебе спокойнее. Представь, что у нас не сложилось, и я за тобой гоняюсь!

Сергеев рассмеялся.

– Нет, Рома, лучше дороже, но чтобы ты за мной не гонялся. Тут и двух мнений быть не может.

– Вот и хорошо… – протянул Шалай удовлетворенно.

– Так что у тебя стряслось? Не зря же ты на границе такое мелкое сито поставил?

– В Тернополе губера завалили, – произнес Роман Иванович недовольно. – Я предупреждал Стецкива, что с этим пидором будут проблемы, но ты же знаешь – он меня слушается через раз.

Тут Шалай явно скромничал. Слухи о том, что гетман без советов начальника СБ даже с женой не спит, циркулировали давно и, скорее всего, говорили о том, что пан Стецкив почти все время занимается тем, что более всего любит: охотой, рыбалкой да хористками из львовской оперы. Так что тернопольский губернатор, конечно, мог быть креатурой Стецкива, но уж никак не без ведома шефа контрразведки.

И Роман Иванович разъяснил ситуацию с убийством, так, как он себе ее представлял.

– Вот, значит, как… – протянул Сергеев.

– Да уж… Ничего приятного нет.

– Разлагаетесь, значит, потихоньку…

– Хреновая шутка, – сказал Шалай, кривясь. – Сидишь там у себя в зверинце, дичаешь, а приезжаешь сюда – начинаешь мне темя выедать. Тебе хорошо говорить, у тебя там педерастов нет, не выживают, а у меня их – как собак нерезаных.

– А у нас там, вообще, мало кто выживает, Рома, не только они. Знаешь, друже, я бы с тобой местами поменялся бы на недельку, так для примера, и ты бы понял, что педерасты – это еще не самое страшное, что есть в жизни…

– А я бы с тобой не поменялся, Миша, – передразнил его интонации Роман Иванович. – Потому что при мне мои пидоры пискнуть боятся, а при тебе, с твоими анархическими взглядами за неделю так разболтаются, что на улицах шествия будут устраивать.

– За что же ты так меньшинства не любишь? Как-то это все не демократично, Роман Иванович, не по-европейски…

– Ехидничаешь? – осведомился Шалай недоброжелательным тоном. – Нехорошо.

Сергеев знал, что Роман Иванович не любит не только сексуальные меньшинства, но и критику (особенно не нравились ему упреки авторитарности установленного им режима) и может реагировать на нее неадекватно. Случаи такие бывали, и о них становилось широко известно – не по недосмотру бывшего соученика, а с его полного одобрения. Ничто так не способствует укреплению авторитета, как страшный слух, передаваемый шёпотом. Романа Ивановича даже в кулуарах, за глаза, бранить побаивались и при этом называли либералом и демократом, что еще раз доказывало тезис Мангуста о том, что репутацию формируют не обласканные друзья, а перепуганные насмерть враги.

– Все, Роман Иванович! – Сергеев шутливо поднял руки вверх. – Все! Закрыли тему!

– Закрыли, – согласился Шалай. – Я думаю, что пусть эта дрянь открыто по Варшаве ходит, а наш город позорить нечего.

Ага, подумал Михаил, а в Тернополе пусть в генерал-губернаторских креслах сидят! И должность подходящая и, вообще, самое место!

Шалай молча доел тост с мармеладом, поставил на блюдце пустую чашечку из-под кофе и, пожевав губами, спросил:

– Как я понял, ты ненадолго?

Сергеев кивнул.

– От силы на недельку. Тут даже больше от тебя зависит.

– Я не задержу, – пообещал Роман. – Буду рад с тобой еще поболтать, если выдастся минута. Выпить по рюмочке, старое вспомнить…

Оценив сказанное, как намек, Сергеев принялся подниматься, но Шалай предупреждающе поднял руку, предлагая собеседнику остаться.

– Погоди, Миша, есть еще разговор… Ты ведь не спешишь?

Можно подумать, что это что-нибудь меняет, подумал Умка и покачал головой. Спешить было действительно некуда. Четвертьчасовой разговор с шефом гетманской СБ практически решил все вопросы. Было уже понятно, что сделка состоится и даже «окно» на обратный путь Шалай ему обеспечит. Негласно обеспечит, без лишних телодвижений – просто в нужный момент пограничники или ПВОшники будут смотреть в другую сторону. А если что-то в отношениях с Шалаем у Сергеева пойдет не так, то… Об этом было лучше не думать. Однокашник мог в любой момент стереть Умку из реальности с той же легкостью, что ребенок смахивает ластиком ошибочно проведенную карандашом линию.

– Для тебя не секрет, что я поддерживаю с некоторыми спецслужбами Империи и Восточной республики неформальные отношения? – начал Шалай и Сергееву показалось, что он делает над собой некоторое усилие. Разговор явно не доставлял шефу контрразведки Конфедерации никакого удовольствия.

– Не секрет, – сказал Умка, не кривя душой.

Отсутствие дипломатических отношений между конфедератами и «восточниками» вовсе не мешало общению профессионалов. Конфедерация не признавала самого факта существования Восточной республики, Восточная республика отрицала существование Конфедерации. Европа, признавшая Конфедерацию в течение суток после ее торопливого провозглашения, до сих пор не могла решить, признавать или нет Восточную республику, признанную Российской (тогда еще) Федерацией в ночь ее образования.

Все было сложно, но для бывших коллег, прочно оккупировавших коридоры власти в силовых структурах, сложностей не существовало. Границы, названия, конституции и хартии были для профессионалов пустым звуком. Никакие выпускники Лиги Плюща не могли сравниться по согласованности действий с воспитанниками школ КГБ СССР – личные взаимоотношения тут играли минимальную роль. Основной упор делался на ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ к клану, и те, кто об этой принадлежности забывал, обычно плохо заканчивали. Сергеев, который когда-то начал играть по собственным правилам, отдавал себе отчет, что не случись Потопа и всего того, что пришло вслед за ним, не измени он в свое время линию поведения, не наладь разорванных некогда отношений с бывшими коллегами и шефами – быть ему изгоем, которому никто не протянет руку помощи. А, скорее всего – быть просто мертвым: возможностей отправить его «под лед» у коллег было навалом. Шалай жил по тем же правилам. Не потому, что хотел, а потому, что иначе жить было нельзя. Во всяком случае, если хочешь выжить.

– Мы провели несколько интернет-конференций в режиме закрытого канала, – продолжил Роман неторопливо. Он достал из настольного хьюмидора[18] сигару и жестом предложил Сергееву угощаться. – Потом мне пришлось слетать в Москву. Невелико удовольствие, особенно когда нужно лететь инкогнито, через Вену. Да и не люблю я бывшую столицу нашей родины. Шумно там. Людей слишком много. Но пришлось. Как сам понимаешь, от таких предложений не отказываются.

– Понимаю, – подтвердил Умка, срезая у сигары кончик. Сигара была настоящая, кубинская. С тех пор, как на Кубу вернулись американцы, кубинские сигары дорогих сортов можно было купить сравнительно свободно. Были бы деньги.

– Скажи мне, Михаил Александрович, – спросил Шалай, окутываясь облаком сиреневатого дыма. – А тебе в последнее время ничего не показалось странным?

Он хитровато прищурился и в тусклом свете дождливого утра, пробивавшегося сквозь высокие окна в полумрак вельможного кабинета, стал чем-то похож на Мангуста. Сходство было практически неуловимым – некие ускользающие детали: поворот головы, зависшая над подлокотником кресла рука, сжимающая истекающий дымком цилиндр сигары… Потом освещение изменилось, сходство исчезло…

А непонятный вопрос остался.

– Прости, Рома, – спросил Сергеев осторожно. – А что именно должно было привлечь мое внимание? Понимаешь ли, – предварил он вопрос собеседника, – в месте, которое я имею счастье называть своим домом, происходит очень много странных вещей. Например, в прошлом году я видел две вспышки странных, необъяснимых болезней. Тебе докладывали о «мяснике»?

Шалай кивнул.

– Я перепугался по-настоящему, – продолжил Сергеев. – Особенно, когда увидел медведя без шкуры. Он, знаешь ли, очень на человека похож… Я уж подумал, что эта зараза и на людей действует…

– Так она и действует, – спокойно сказал Роман Иванович, внимательно глядя в глаза Умке. – Приблизительно в 20 % случаях заражения.

Сергеев похолодел.

«Мясник» в Зоне совместного влияния поработал один раз, но результаты впечатляли. Михаил до сих пор не мог без ужаса вспоминать освежеванные неизвестно кем туши и тушки лесного зверья, трупы коров и лошадей, лишенных шкуры, напоминавших глянцевые муляжи в анатомическом театре. После сергеевского рассказа Красавицкий долго осматривал его, брал всевозможные анализы и конце концов заявил, что если это вирус или какая другая биологическая гадость, то для человека она, скорее всего, неопасна.

20 % от общего числа зараженных. Один к пяти. Вовсе неплохой расклад. Приходилось работать и при худших.

– Кто-то проводил эксперименты? – спросил Сергеев.

– Какие эксперименты? – вернул вопрос Шалай, недоуменно подняв брови. – Разве я говорил о каких-нибудь экспериментах?

А ведь знает, чертяка, подумал Умка с растущей неприязнью. Знает что-то, но никогда не скажет лишнего. Может, потому что умный. Может, потому, что рыло в пуху по самые уши. Ах, Рома, Рома… Мне бы тебя в дружеские объятия на полчаса да с соответствующими препаратами, сколько интересного ты бы мог рассказать! Но такого расклада не будет. Не потому, что не может быть, а потому, что мне такой расклад не нужен.

– Значит, мне послышалось, – сказал Сергеев, усмехаясь невесело. – Второй случай – водяная лихорадка. Было три вспышки. Но там химия…

– В Госпитале определили? – перебил Шалай.

– Да, – Умка пожал плечами. – Хотя там было много необъяснимых случаев, похожих на заражение биологического характера.

– Расскажешь, – резюмировал Роман Иванович и взмахнул рукой. – Меня интересует не это. Я говорю о …

Он запнулся, очертил кончиком горящей сигары круг и вздохнул тяжело.

– Нет, так не объяснишь… Понимаешь, Миша, наши договоренности и наши переговоры там… Мне кажется, что вас не учитывают в длительной перспективе…

– Кого – нас?

– Вас – это вас, – отрезал Шалай. – Зону. Ничью Землю. Речь шла о стратегии на несколько лет вперед. В общем, в детали я вдаваться не буду, они тебя не касаются, но вашу переменную никто не учитывал. До того всегда учитывали, а тут – вынесли за скобки. Вот нет вас – и все. Пустые территории. Понял, о чем я спрашиваю?

– А чей протекторат над ЗСВ предполагали ваши планы? – спросил Сергеев, чувствуя себя слегка ошарашенным.

Он мог предположить многое, но не такую откровенность от шефа гетманской контрразведки. Это был «слив». Однозначно. Шалай «сливал» ему информацию, да непростую, а такую… Стоп, сказал себе Умка. Он сливает не информацию. Он сливает собственные выводы. Ищет им подтверждения, «прокачивает» перспективы. Роман – классный аналитик. Он почуял что-то «верхним» чутьем, «проинтуичил», раскопал и теперь исследует, как археолог, смахивающий легкой кисточкой землю с артефакта. Он предлагает мне не готовые результаты, а подумать с ним вместе. Причем основная часть паззла у него в голове, и делиться ею Рома не собирается, а вот мои части головоломки попробует сопоставить с ему известными, и при том постарается не открыть карты.

– Тройной, – выдохнул Шалай вместе с ароматным дымом, в котором клубился жаркий кубинский полдень. – Наш, восточников и россиян. Понимаешь, что это значит? Или надо разъяснять?

– ООНовцы больше не у дел.

– Точно. Международного вмешательства больше нет.

– Значит, и совместного влияния больше не будет.

– Значит, так.

– И нас поделят?

– Как праздничный торт.

– И как они думают решить проблему? Зачисткой? Нейтронным ударом? Те, кто это планируют, хоть раз бывали в Зоне?

– Не думаю. Понимаешь, Миша, у меня сложилось впечатление, что у наших российских друзей есть стопроцентная уверенность в положительном решении вашей проблемы. И она основана не на химерных планах аналитиков, а на достаточно трезвом расчете спецов по полевым операциям. А это две большие разницы, мий любый друже.[19]

– Но это же никому не выгодно, – произнес Сергеев растерянно. – Никому. Мы же буфер между всеми вами. Мы та проблема, которая не дает вам сцепиться между собой. Рома, да если нас ликвидировать, то вы же горло друг другу перегрызете! Восточники спят и видят, как бы извести вас под корень, а твои тонтон-макуты[20] мечтают развесить москалей по веткам, причем не настоящих россиян, а именно своих бывших земляков с Востока в первую очередь! Мы же чека в гранате! Выдерни нас – все рванет!

– Думаю, ты немного преувеличиваешь, – возразил Шалай, вставая. – Это видимая часть айсберга. То, что каждая из сторон показывает друг другу и окружающим. А ты не задумывался над тем, как все обстоит в действительности?

– Только не говори мне, что обсуждается план объединения! Все равно не поверю!

– Объединение невозможно! – жестко сказал Роман Иванович. – Это даже не обсуждается. Ампутация состоялась. Все. Это навсегда. Мы разные народы. Разные конфессии. У нас разные истории и разные центры притяжения.

– Ну, да… – протянул Сергеев, забыв об осторожности. – Вы же европейцы. Ну, почти… Вот уже сколько лет стоите у ворот. Неужели протекторат – настолько приятная вещь? Скажи мне, Рома, неужели так приятно быть винтиком в марионеточном режиме, управляемом поляками? Это что, способствует расцвету национальной гордости?

Сергеев, договаривая фразу, уже ожидал вспышки бешенства, но ее не произошло. Шалай, наоборот, заразительно рассмеялся и посмотрел на Умку, словно видел его в первый раз.

– А ты смелый, друже… Но совершенно дикий. И вещи говоришь дикие. А что, быть марионетками при россиянах более почетно? Или они будут способствовать расцвету национальной гордости? Жди. Уже было. Только вопросы национального самоопределения тут ни при чем. Все получили, что хотели. Промышленный восток остался с Россией. Жаль, конечно, но мы ничего с этим поделать не смогли. Берег левый, берег правый… Это придумал не я. Так случилось. Мы же просто восстановили статус кво, вернулись в старые границы, ну, прихватили себе чуток земли…

Он усмехнулся.

– В качестве компенсации, разумеется. За многовековую дружбу.

Сергеев молчал.

– И за зону контроля нефтепроводов.

– У всего есть своя цена.

– Я рад, что ты это понимаешь. Так вот, Сергеев, чтобы у тебя не создавалось ненужных иллюзий о вашей геополитической незаменимости… – говоря эти слова, Шалай встал, обошел стол и, достав из ящика тоненькую папку, бросил ее на колени собеседнику. – Конечно, я понимаю, что и у нас, и у восточников, и у россиян есть радикалы. Их не может не быть. Более того, Миша, они нужны, для того, чтобы толпа почувствовала себя нацией. Ты же не думаешь, что каждый живущий на территории Конфедерации есть настоящий украинский националист?

– Вот что мне в тебе нравится, Роман Иванович, – произнес Сергеев с уважением, проглядывая лежащий в папочке листок с текстом, – так это твоя конкретность. Ты не просто изрекаешь тезисы, ты их еще иллюстрируешь. Он это ночью написал?

– Думаю, что да. Оперативный тебе попался попутчик. Неграмотный, правда. Ни хера на мове писать не может, но зато старается. Некоторые пассажи так просто тронули меня до глубины души. Ты действительно говорил, что гетман – страдающее сифилисом животное?

Сергеев рассмеялся.

– Ну, называл ли ты меня российским шпионом, спрашивать излишне… Кстати, зря смеешься. Такого доноса, конечно, недостаточно, чтобы человек загремел в лагеря, но вполне достаточно, чтобы испортить карьеру и создать массу неприятностей. И если бы дело не касалось тебя, мои парни просто передали бы дело в комитет контроля государственной идеологии… И там бы уже разбирались.

– Ты это серьезно? – спросил Умка. – Рома, мы с тобой знаем друг друга не первый год, альма матер у нас, в принципе, одна – какое, на фиг, дело из этого бреда?

– Брось, – отмахнулся Роман Иванович. – Не к тому цепляешься. Дело, если надо, я тебе из комариного писка состряпаю. У меня такие спецы есть – закачаешься. Все сам расскажешь, в подробностях…

– Орлы? – перебил его Сергеев.

Шалай осклабился, и Умке на секунду стало ОЧЕНЬ не уютно. Он был в полной власти шефа контрразведки, а тот (и это следовало помнить ежеминутно!) давно стал человеком государственным, державником, а для государственного мужа условностей типа землячества, дружбы или общих воспоминаний не существует. Существует личная выгода да то, что условились считать державными интересами. К личной выгоде Романа Ивановича Сергеев имел некоторое, весьма незначительное, отношение. А вот из сферы интересов государственных, судя по всему, давно выпал, как молочный зуб – почти без боли и без крови.

– Соколы, – сказал Шалай зло. – Не орлы – гетманские соколы. Ты на сталинское НКВД намекаешь? Так они нам в подметки не годятся! Ни нам, ни российскому 4-му управлению, ни СМЕРШу Восточной республики. Мы даже не апгрейд[21] того механизма, мы совершенно новое устройство. Мы умеем делать такое, что им даже и не снилось! Их система тотального контроля – детские игры в сравнении с тем, чем владеем мы!

– Меня невольно переполняет гордость, – Сергеев решил идти до конца. Ну, не расстреляет же Шалай! Разве что депортирует! – Как я рад за вас, Рома!

– Ты меня просто бесишь! – прошипел Роман Иванович. – В твоем возрасте надо соображать не горячим чекистским сердцем, а холодной головой! Я с тобой, как человеком… Сергеев! Я хочу, чтобы ты понял, радикалов всего один процент. Они управляемы, недалёки и совершенно беспомощны без мощной государственной поддержки. Мне их загнать в стойло – полминуты времени. Будут стоять, как миленькие, жрать прошлогоднее сено и страдальчески мычать по команде. У Крутова – что радикальные элементы, что оппозиция – с рождения ходят только строем, даже посрать. В Восточной республике Калмыков, при согласии Совета Олигархов, в два счета переоденет свою Сотню в шаровары и заставит их петь «Засвисталы козаченьки», но так задача не стоит. Все значительно проще, потому что никто никого любить не обязан, но для того, чтобы не перестрелять друг друга, вы нам не нужны. Понял? Никому вы не нужны. Только тем, кто делает на этом деньги!

А, значит, подумал Сергеев, всем, кого ты перечислил. Потому что я делал бизнес и с ребятами Калмыкова, и с нашими бывшими коллегами в Москве, и с тобой, дорогой Роман Иванович!

– Я тебе этот донос показал, для того, чтобы ты понял, что, за исключением нескольких тысяч человек, все в этой стране – перепуганное насмерть стадо. Стопроцентно управляемое быдло. И они кого угодно предадут, сами, по внутреннему зову сердца. Добровольно и с песней.

– Спасибо, – произнес Сергеев, не сводя с собеседника глаз, – я понял. Тем более, что слышу подобное не в первый раз. Нечто похожее некогда мне излагал Мангуст. У него была своя теория о тех, кто правит и тех, кто годится только на удобрение. И в результате действия его теории пятнадцать миллионов человек пошли на удобрения. Со мной он не мог определиться и, надеюсь, что последний мой аргумент его убил. Но теперь мы живем совсем в другой стране, а убей я его раньше – все могло бы сложиться по-другому.

Шалай захохотал. Вполне искренне, то и дело отбрасывая падающую на глаза рыжевато-седую челку.

– Так вот кому я должен сказать спасибо за нынешнюю должность! Мангусту! Значит, по-твоему, не будь Мангуста, и ничего бы не произошло! Бог мой, какая наивность! Умка! Опамьятайся, панэ![22] Вспомни, что такое «объективная реальность, данная нам в ощущения»! То, что произошло, не было придумано, оно проистекало из событий, слов, экономических причин! Роль личности в истории! Да не было бы никакого Мангуста, а катастрофа все равно была неминуема. Потому что участники балета все сделали для того, чтобы кошмар материализовался!

– Шалай! Это была твоя страна!

– Это моя страна. Эта. А не та москальско-жидовська держава. Там я был никто. Чиновник. Клерк. А здесь я первое…

Он запнулся, осторожно выдохнул и нехорошо улыбнулся, приклеившись к глазам Сергеева враз остекленевшим взглядом.

– Как же ты меня злишь, Миша, – ласково сказал он. – Как же ты меня злишь. Ты думаешь, что приспособился? Стал в этой жизни самым крутым? А на самом деле – ты никто. Вожак стаи бродячих собак. Все вы там, за проволокой – бродячие собаки. И срока вам отпущено два, ну, от силы три года. А дальше – все. Ничего не будет. Пролетят над территорией вертолеты – и вы все умрете. Слезет с вас шкура, или просто захлебнетесь блевотой, но вас не станет, и в мире ничего не изменится. Он, возможно, будет только чище и комфортнее. Потом придут санитарные команды с огнеметами, и от твоей стаи не останется даже пепла. Вы уйдете в небытие, а мы останемся и потом вернем себе Крым, в котором пока гуляет другая стая.

– У вас была страна, – сказал Сергеев холодно. Он почему-то совсем перестал бояться. – Прекрасная страна. От гор и до степей, от лесов и до моря. Бог дал вам все, но не дал ума, чтобы этим распорядится. И вы страну просрали. И в этом никто не виноват. Ни жиды, ни москали – только вы сами, украинцы: те, кто стоял у власти и не мог договориться между собой. Те, кто готов был призвать на царствие кого угодно для своей личной выгоды. Те, кто рвал друг у друга из глотки лакомые куски. И в этом не было никакой исторической предопределенности, Роман. Просто обезьяна играла с гранатой и доигралась. Будь вы другими – и ни у Мангуста, ни у кого другого не было бы ни единого шанса.

– Ну, конечно, – презрительно выплюнул Шалай. – Ты у нас судья! Тебе из подвала виднее! Откуда такой апломб? Ты-то какое к этому всему имел отношение?

– А вот тут ты ошибаешься, Роман Иванович, – сказал Сергеев. – Я как раз ко всему имел самое непосредственное отношение…

Глава 3

Весна закончилась внезапно.

За то время, что Михаил жил в Киеве такое случалось не один раз. Лето нападало на город без предупреждения. Еще два дня назад вечером было зябко, а сегодня даже листья на каштанах поблекли от безжалостного, жаркого солнца. А ведь по календарю все еще была вторая половина мая!

Когда машина Сергеева, гудя климатической установкой, переползала через Южный мост, он мог рассмотреть усыпанные телами отдыхающих пляжи, купальщиков и купальщиц, плещущихся в днепровской воде, катера и лодки, вспарывающие речную гладь. Автомобили двигались едва-едва, дышали тяжело, отфыркивались. Старые авто закипали, и их дымящиеся тела усугубляли пробку, делали дальнейшее движение еще более затруднительным, почти невозможным.

Умка ехал через мост уже час и, похоже, что для того, чтобы вырваться на оперативный простор правого берега, нужно было потратить еще минут тридцать. Последние несколько лет Киев задыхался от тысяч автомобилей, запрудивших улицы, а еще от дурно организованного движения и не вовремя проводимых дорожных работ. Вот и сейчас (если впереди, конечно, не произошла какая-нибудь авария), на съезде с моста вполне могла обнаружиться команда диверсантов в оранжевых жилетах с отбойными молотками, вышедшая на работу с тайным заданием парализовать полгорода.

И задание это, подумал Сергеев делая глоток минеральной воды, они выполнили с блеском. С высоты центральных пролетов можно было наблюдать, как на Набережной скапливается еще одна пробка, упирающаяся головой во Владимирский спуск: машины, набравшие было скорость, вспыхивали тормозными огнями и принимались ползти вслед за остальными, как маленькие разноцветные черепашки.

Умка пощелкал по радиоканалам, скривился, услышав «блатняк», перескочил через несколько попсовых станций и задержался на новостной волне. Тут все было, как обычно: трибуна в Раде заблокирована, оппозиция делает резкие заявления, не принят пакет социальных законов, обострение отношений с Россией из-за вчерашнего решения СНБО по поводу газового Ультиматума (по крайней мере, теперь он обсуждается открыто), премьер-министр выступил с критикой в адрес оппозиционного правительства и обвинил его в попытках организовать саботаж. Новообразованный Совет Национального Единства заявляет, что не позже вторника будет иметь большинство в Парламенте и предлагает объединиться перед лицом опасности, угрожающей независимости Украины…

В общем, ничего не изменилось за время его короткого отсутствия. Только в Киев пришла жара. Уж лучше попса… Нет, лучше рок!

В динамиках «Тойоты» зазвучал Вакарчук,[23] а Сергеев снова отхлебнул воды, переставил климат на минимальную температуру и с тоской посмотрел на тянущуюся впереди автомобильную реку. Он так задумался, что не сразу понял, что сквозь музыку пробивается звонок мобильного телефона.

Сергеев уставился на экран «Нокии» с недоумением – вот уж, действительно, нежданно-негаданно! Последнее время Блинов ему не звонил. То ли дел было много, то ли Владимир Анатольевич так и не смог забыть, как Умка крушил мебель его упитанным телом. Несмотря на уверения Блинчика в вечной дружбе, общения не получалось и не могло получиться – политические интересы команды, к которой принадлежал Блинов становились все более и более одиозными. Фактически, их фракция находилась в прямом противоборстве с и с властью, и с оппозицией, становясь настоящим изгоем, и из-за этого на Сергеева, хранящего нейтралитет (и вместе с ним компромат), начали нажимать даже те, кого он считал единомышленниками – больно уж хотелось пустить кровь некогда могучей политической силе. Сергеев же считал ниже своего достоинства – пинать мертвого льва, хотя, по его мнению, лев не умер, а только притворялся. Политическая сила господина Блинова имела большой опыт внутрипарламентской борьбы и могла дать фору большинству скороспелых выскочек, топтавшихся в зале Верховного Совета. Даже Регина Сергиенко смотрела на Блинова сотоварищи с немалой опаской, и, если верить слухам, не раз пыталась наладить некое подобие сотрудничества – получилось ли у нее наладить союзнические отношения с бывшими фаворитами бывшего президента, не знал никто.

В общем, если говорить честно, картина, описанная некогда другом Володенькой и присутствовавшая фрагментами в мрачных пророчествах Вики, оказалась близкой к истине. Смысла врать себе Сергеев не видел. Он был лакомым куском для всех сторон, его обхаживали, пытались испугать, обещали немыслимые суммы денег и даже политическую карьеру (первая пятерка в любом из списков – на выбор!) но ни одну из сил он, естественно не интересовал. Их, вообще, не интересовало ничего, кроме той давней записи. Да и запись нужна была вовсе не для того, чтобы установить истину и наказать виновных, а только для того, чтобы свалить соперника, и тут же его растоптать.

А вот огласки, на которую некогда так рассчитывал Умка, не мог допустить ни один из противников. Уничтожить конкурента надо было тихо, не устраивая ток-шоу, потому что с момента, когда Базилевич дал свои взрывоопасные показания, в украинском политикуме много чего сменилось. Большинство из фигурантов той самой оружейной операции успели по нескольку раз сменить знамена, покровителей и места работы и теперь играли в совершенно других командах. Так что, выстрелив по чужим, можно было проделать основательную брешь в собственных рядах. А этого, естественно, никто не хотел.

Сергеев чувствовал к себе воистину пристальное внимание, но не со стороны Володи Блинова, который был одним из героев той аферы, и вовсе не от стоящего у власти правительства, а как раз со стороны вошедшей во вкус разрушения оппозиции, для которой табу практически не существовало. Бывший друг Блинов не беспокоил его звонками, не назначал встреч, зато перед гонцами от малознакомой ему Регины Сергиенко, мечтавшей получит в свои холеные ручки оружие шантажа, Сергеев уже дважды разыгрывал святую наивность.

Откуда прошла утечка информации, пусть не совсем точной, но достаточно конкретной для того, чтобы зашевелились все политические силы, Умка и предположить не мог. Сам он молчал. Блинчику и его партнерам это было совсем без надобности – зачем подставлять под удар себя, любимых? Однако джинн уже вырвался наружу, и Сергеев подозревал, что в этом виновата эпидемия «прослушек», охватившая Киев, словно бубонная чума средневековую Европу. Достаточно было одной неосторожной фразы, слова, сказанного не к месту и не вовремя, и на твоем хвосте повисало столько народа, оснащенного современнейшей аппаратурой, что ты даже мыслей своих скрыть не мог, не говоря уж о большем.

Оставался еще один вариант. Самый неприятный для Сергеева, но самый реальный: его «слили» те, кто знал о записи от него самого. Те, кого он не хотел предавать ни за деньги, ни за чины с большими возможностями. Те, кому он верил настолько, чтобы изложить суть записи, но, слава Богу, не настолько, чтобы передать файл из рук в руки.

С того момента, как он отказался отдать компромат в руки союзников, они стали бывшими. Только поверить в это было все еще трудно.

Сергеева много раз предавали. Была ли то тактика, государственная необходимость, банальная глупость или строгий коммерческий расчет – разбираться приходилось потом. После предательства, в основном, приходилось выживать, и времени на сопли и упреки не оставалось. После того, как Умка выбирался из очередной передряги, ощипанный, но с новым полезным опытом, он мог мстить. При желании, конечно, только вот оно, почему-то, не возникало.

Переосмысливать последние несколько лет «мирной» жизни было трудно и больно, но другого выхода не намечалось. Предстояло жить дальше, а Сергеев плохо представлял себе, как можно существовать без определенного стержня, без того, чтобы не принять чью-то сторону. Хотя понимал, что нейтралитет, к которому он созрел – это тоже стезя, еще более трудная линия поведения, трудная – поскольку неудобна всем.

– Алло, я слушаю! – сказал Сергеев в трубку.

– Миша, это я, – произнес Блинчик усталым голосом. – Говорить можешь?

– Да. Я слушаю…

– Надеюсь, что ты на хер меня посылать не будешь… Сразу, по крайней мере…

– Если повода не дашь.

– Лаконично, – отметил Владимир Анатольевич тем же скучным голосом. – Чертовски лаконично. Но честно. Мой дядя, самых честных правил… Ну, так и я буду лаконичен – делай, как и что хочешь, но вывези Плотникову и Маринку подальше с этой ёб…ной страны. Куда хочешь, но вывези. Сегодня. Или завтра. Тетка твоя жива еще?

– Нет.

– Ну, значит у тебя одной заботой меньше.

– И ты ничего не хочешь мне сказать?

– Хочется объяснений?

– Очень хочется.

– Да, – протянул Блинов. – Тяжелый случай. И ведь знаешь, что я тебе не враг, а все равно не выполняешь распоряжений…

– Володя, так я не у тебя на службе. И не обязан твои распоряжения выполнять.

– Ты мне действительно ничем не обязан. Обязан тебе я, и сейчас эти обязательства частично гашу. Усек?

– Пока нет.

– Вот козел упрямый! – выругался в сердцах Блинов. – Я тоже собираюсь временно покинуть столицу, но все равно – приезжай. Я постараюсь тебе изложить свои соображения. Неужели так трудно просто выполнить то, что я посоветовал? От тебя что – куски отвалятся? Или в ментальное рабство ко мне попадешь? Не бзди! Мы даже пленных не берем в последнее время… Чтобы не кормить… На хер ты мне сдался в рабстве? Ты своб-о-о-оден! – пропел Блинов фальшиво, изображая соло Кипелова. – Так что, свободный человек? Приглашение принимаешь?

– Приеду, – согласился Сергеев через силу.

Блинов был хитер и хорошо знал старого друга.

– Ты далеко?

– Недалеко. Если повезет, минут через пятнадцать спущусь на Набережную. В пробке пока кукую…

– Как спустишься, разворачивайся ко мне, на Кончу[24]… Я в загородном доме. Ты на своей «Тойоте»?

– Да.

– Охрана пропустит. Я, кстати, Васильевича себе забрал… Он тебя и встретит.

Ты его себе забрал, подумал Сергеев. Ага. Два раза. Это его поставили за тобой присматривать! Ну, Бузькин! Ну, Штирлиц! Интересно, он сам себе такие приоритеты определил или московское начальство подсуетилось?

Набережное шоссе в сторону пригорода оказалось практически свободно. Основной поток начинал двигаться туда ближе к вечеру, когда уставшие от забот о народе депутаты и чиновники, спешили на ночлег в свои многомиллионные дома, спасаясь от густой киевской духоты.

Вилла Блинчика (язык не поворачивался назвать это строение домом!) пряталась в сосновом лесу и стыдливо закрывалась от проезжих мохнатыми хвойными лапами и трехметровым еврозабором. Умка вспомнил свой первый приезд сюда в 1999-том, пьянку с Рахметуллоевым, те сложные «па», которые отплясывали Владимир Анатольевич с Рашидом Мамедовичем, силясь заполучить его на свою сторону… И заполучили, не мытьем, так катаньем! В результате он исполнил практически все, что было нужно. (Сергеев усмехнулся недобро) Правда, в своей интерпретации исполнил. Ну, тут уж не обессудьте, ничего другого никто не обещал!

Ворота разъехались перед ним, как только он попал в поле зрения камер слежения. Автомобиль вкатился на территорию имения, и створки сразу начали смыкаться, а Сергеев изумленно оглядывал людей в форме частных охранных агентств и ОМОНа, которыми была буквально запружена площадка перед домом.

Такое количество охраны Блинов, конечно, мог себе позволить, но даже после покушения на Бориспольской трассе вокруг него не было столько вооруженных людей. И охрана была не просто себе охрана – несмотря на жару, ребята были в «брониках», а некоторые даже в шлемах. И автоматы, отметил Сергеев, у процентов семидесяти – автоматы. Кто-то перепугал Блинова насмерть. Настолько серьезно испугал, что Владимир Анатольевич проникся, а трусом, при всех недостатках, Блинчик не был. Тот раз, когда Сергееву удалось «расколоть» его в ванной после мясорубки в больнице, можно было в расчет не принимать – и на старуху бывает проруха.

Один из бойцов ОМОНа шагнул на подъездную дорожку и знаком приказал Сергееву остановиться. Укороченный АК парень держал грамотно и смотрел внимательно, исподлобья, пока двое его коллег осмотрели салон «тойоты» и даже проверили багажник. Умка не возражал, сидел молча – служба есть служба.

У входа в дом его ждал Васильевич.

Они не виделись достаточно давно, больше полугода, и, возможно Михаилу это показалось, а, возможно, и нет, но Бузькин, всегда выглядевший одинаково бодро, как-то потух, осунулся, и если и походил теперь на Дональда Дака, то на постаревшего и грустного.

– Здоров, Михаил Александрович, – сказал он, протягивая для пожатия широкую, крепкую ладонь. – Рад тебя видеть…

– И я рад, Васильевич, – улыбнулся искренне Сергеев, отвечая на рукопожатие. – Что тут у вас? Война намечается?

– Похоже, – произнес Бузькин, улыбку проигнорировав. – Я уже и не знаю сам, что тут у нас начинается. Плохо все, Миша… У нас тут развод, понимаешь ли…

– Блинов с женой разводится? – удивился Михаил. – Распадается самый крепкий политический брак?

– Если бы… Она, кстати, баба неплохая, и не особо доставучая… И не так уж страшна, как присмотришься, особенно если приодеть. Нет, Михал Александрович, Владимир Анатольевич выходит из Политсовета партии. А, может быть, и из самой партии…

– Круто, – сказал Умка, задумавшись. – Это у нас что получается?

– Пока не знаю, – вздохнул Васильевич и развел руками. – Но то, что ничего хорошего – голову даю на отсечение. Вчера и сегодня прокуратуру ждем.

– С оружием в руках ждем?

– Да, с оружием… Они тоже не с цветами к нам собираются. Шефа, вот, предупредили…

– Кстати, пока не забыл… Ты как у Блинова оказался?

Бузькин скривился.

– Выбрал из нескольких зол…

– Сам выбрал? – паузу между «сам» и «выбрал» Сергеев сделал чуть больше, чем полагалось, надеясь, что Васильевич вопрос поймет правильно.

– Сам конечно, – ответил Бузькин, с деланной рассеянностью оглядывая дворик перед виллой. – Судьба помогла определиться, не без того, но…

Он махнул рукой.

– Тебе, Миша, этого не понять, но… В общем, когда все одинаковы, выбирать все равно приходится. Так получилось.

– Ну, если честно, я рад…

– А я буду рад, когда начну помидоры выращивать, на пенсии, – ухмыльнулся Бузькин, пропуская Сергеева в дом.

– Ты? На пенсии? – спросил Умка и покачал головой. – С трудом верится, Васильевич. Как-то плохо представляю тебя, ухаживающим за помидорами.

– Я и сам себя плохо представляю на огороде, – признался Бузькин.

– Ты, Валерий Васильевич, не спеши. На пенсию всегда успеешь.

Значит, Васильевич выбирал не сам. Сергеев хорошо знал, какая судьба помогла коллеге сделать выбор. Даже догадывался, в каком чине она была.

В доме тоже было полно охраны, причем дежурили парами, только у дверей кабинета Блинова стоял один человек. Увидев Бузькина, телохранитель подобрался и даже зачем-то насупился.

– Потом переговорим, – сказал Васильевич, указывая подбородком на дверь. – Заходи. Ждет. Пьет с ночи, а не пьянеет. Извелся весь.

И добавил, понизив голос:

– Знаешь, он сейчас как капитан на тонущем судне…

Сергеев пожал плечами.

– Что? Не жаль? – спросил Бузькин, печально улыбаясь. – А мне жаль… Он, как оказалось, из всех самый нормальный. Не озверел до конца… Я каждого из этой команды вблизи видел, можешь мне поверить. Еще те упыри!

– Ну, да… – хмыкнул Умка. – Этот, наверное, помельче…

Мелкий упырь сидел в кожаном кресле со стаканом виски в руке и, несмотря на полупустую бутылку, стоявшую перед ним, был до неприличия трезв.

– Приехал! – констатировал он с удовлетворением в голосе. – Слава Богу! Снизошел! Ты сво-о-о-ободен! Словно птица в небесах! Ну, здравствуй, мой принципиальный друг!

– И тебе – здравствуй! – поздоровался Сергеев, направляясь к столу. – Ты, Володенька, не пой лучше. Не надо!

– Что? Впечатляет? Вот, я открыл в себе очередной талант, а ты недоволен! Стакан возьми! – попросил Блинов. – Я больше в одиночку пить не могу. С охраной Васильевич не дает. Прислугу я отослал. А в меня, если с зеркалом чокаться, больше не лезет…

– А много влезло? – спросил Сергеев.

– Много, – признался Владимир Анатольевич. – Но что-то я пью, а сам все трезвее и трезвее… Возьми стакан, Миша, я тебя прошу! Ради нашей старой дружбы – возьми!

Умка плеснул себе в стакан на два пальца и опустился на диван, возле журнального столика.

– Ну? – осведомился он. – За что пьем? Или просто так пьем? Чтобы солнце поскорее село?

– За конец блестящей политической карьеры пьем, Мишенька, – ответил Блинов серьезно. – За конец моей политической карьеры. Потому что, похоже, ей настал окончательный и бесповоротный пиз. ц!

Блинов изрядно отхлебнул из стакана и даже не поморщился.

– Что так мрачно?

– Это еще оптимистично, – возразил Владимир Анатольевич. – Вот если меня закроют, тогда будет настоящий мрак! Вот скажи мне, как человек опытный: я, который столько обо всех знает – долго ли в камере проживу?

Сергеев развел руками.

– От тебя зависит. Если начнешь петь – наверное, недолго. Как я догадываюсь, у тебя влиятельные враги?

Блинов фыркнул, как нюхнувший нашатыря кот.

– Других не держим. Но я им, блядям, в руки не дамся!

– Харакири сделаешь? – спросил Сергеев, не удержавшись. – Володя, да тебя отсюда выцарапают в две минуты, будь реалистом! Ну что, твои центурионы в прокурорских будут стрелять?

– Не поверишь! – огрызнулся зло Блинчик. – Будут. За те бабки, что я им доплачиваю, они во всех будут стрелять! И в Президента, и в премьер-министра и в генерального прокурора. Он меня, сука, арестовать вздумал! Он же наш партиец! Мы же с ним такие дела крутили!

Владимир Анатольевич затрусил головой и впился в край стакана с темпераментом оголодавшего вампира.

– Точно в камере долго не проживешь, – вздохнул Сергеев. – Плохие у тебя в тюрьме перспективы, Володенька. Нельзя о нашем генеральном прокуроре, о светоче законности, такие вещи говорить! Разве мог он снизойти до того, чтобы в барыгой-депутатом дела делать?

– Это кто барыга? – возмутился было Блинов, но тут же скис. – Три уголовных дела, – произнес он с трауром в голосе. – Три уголовных дела за неделю. Веришь, не что-то крупное, так, мелочи, чтобы не дай Бог кого не зацепить как подельника. Но по совокупности могут и десятку впаять… Тут уж как прокурор попросит!

– А я даже догадываюсь, сколько он попросит, – поддержал Умка. – И кажется мне, что это будет не минимум…

– Однозначно… – протянул Блинов. – Максимум. И что обидно – я эту суку в кресло сажал. В первый раз – я. Он мне ноги целовать должен! Не будь меня – сидеть бы ему или в области прокурором, или на красной зоне – зеком. Он такое вытворял… А теперь на меня! Три уголовных дела!

– Успокойся, – попросил Сергеев. – Мученик! Ты меня зачем звал? В жилетку плакать?

– Тебе поплачешь, – буркнул Блинов, делая очередной глоток. – Ты же, как наждак!

– Блинов, я уже понял, что тебе херово. Зачем весь этот цирк на проволоке? Какой прокурор? Какие дела? Ты же неприкасаемый!

– А неприкасаемый – это не пожизненно, – улыбка у Владимира Анатольевича получилась совсем кривая, скорее гримаса, а не улыбка. – Нынешний Президент мне ничем не обязан, сам понимаешь. Его окружение неровно дышит, когда меня видит, хотя половину из них за руку в политику провожал!

– И воспитанники у тебя достойные. Подготовил себе смену, Владимир Анатольевич – и иди себе с Богом! Что тебя держит? Денег у тебя – полно! Мир большой, Блинчик. Если не высовываться и не пытаться организовать реванш, то мир очень большой. Можешь мне верить, я точно знаю…

Блинов посмотрел на Сергеева, как на душевнобольного.

– Ты полагаешь, что я могу спрятаться?

Сергеев кивнул, закуривая. Он все пытался заставить себя пожалеть Блинова, но не мог. Не получалось, хоть убей!

– Наивный ты человек, Мишенька! Столько лет на свете прожил, а не понимаешь, что для нас исчезнуть незаметно – недоступная роскошь. Вот если меня найдут и закатают в бетон, тогда получится бесследно, а так – нет!

– Я тебя научу, – предложил Умка. – Если задача стоит так, то я смогу тебе помочь. Это будет тихая жизнь, но я практически гарантирую, что фрагментом цементного блока ты не станешь.

– Предлагаешь всю оставшуюся жизнь жить мышью?

– Ключевое слово «жить», Володя, – резонно заметил Сергеев. – Остальное – слова второстепенные. Ты определись. Ты же сейчас бежать собрался? Так в чем смысл?

– Ха! – захмелевший Блинов взмахнул рукой, орошая виски стол, свою белую рубашку и ковер. – Вовремя отступить! Смысл! Отойду в сторонку, пока эти крысы будут жрать друг друга, а когда все утомятся – раз! – и выйду из кустов!

– И сколько ты собираешься ждать? Год? Два? Пока тебя не забудут? Если тебя забудут, значит, ты исчезнешь… Так чем это отличается от того, что предлагаю тебе я? Зачем тебе пытаться стать крысиным королем, Блинов? Вдруг победишь не ты, а кто-то из тех, кого ты за руку привел в политику? Чего тебе сейчас не хватает? Чего еще у тебя нет? Чего еще не было?

– Ты не поймешь… Не поймешь, – печально сказал Блинов. – Потому что не пробовал. Власть, Мишенька, это даже не героин. Героин – говно, от которого можно отвыкнуть, если сильно захотеть. А власть… Власть – она становится твоей частью, встраивается в твою ДНК, врастает в тебя, и у нее в-о-о-о-о-о-т – он раскинул руки, как мог широко, – такие корни: не выдрать! Круче нее нет ничего! Это я тебе говорю! Я! Который рулил этой страной почти шесть лет! Власть меняет тебя до самой последней клеточки. Да!

Он сделал еще глоток, и посмотрел на Сергеева неожиданно трезвыми, злыми глазами.

– Ты не поймешь, Миша, еще и потому, что человек без власти – это недочеловек. И чувствуешь ты это только тогда, когда власти лишаешься.

Умка молчал.

– Что? – спросил Блинов. – Обиделся? Ну, прости… Можешь мне в морду дать, как тогда. Только я не шучу. Сейчас не до шуток. Если бы ты знал, как мне сейчас страшно, Умка! Страшно до всырачки! У меня страх вот здесь! – он похлопал себя по низу живота. – Он мне сейчас яйца жует! Я виски пью, чтобы в туалет не бегать, как ссыкливый щенок, а все равно бегаю… Вот, – он начал выбираться из кресла, – и сейчас пойду, пора…

Его повело, но Блинчик навалился животом на стол и устоял.

– Вот, бля… – сказал он, – голова ясная, а падаю. Что ж мне с собой сделать, а? Страшно мне, Сергеев, стра-а-а-а-ашно! Но я не смерти боюсь. Я ее видел близко. Не так много раз, как ты, но это кто на что учился… Я боюсь вернуться назад, понимаешь? Слететь с горы, на которую я лез столько лет. А, знаешь, как я на нее лез? У-у-у-у-у! Как я лез! Это история! Смерть – это херня. Раз – и все. Умер, блядь, и закопали! А вот сидеть живым внизу всю оставшуюся жизнь и смотреть, как другие, которые тебе в подметки не годятся, толкутся на вершине… Это, блядь…

И тут он заорал так, что Сергеев даже вздрогнул:

– СМЕРТНАЯ МУКА!

Стакан вдребезги разлетелся о стену, виски заляпало стену, словно брызги крови.

– Пардон, – сказал Блинчик свистящим шёпотом. – Я сейчас.

Он оттолкнулся от стола, преодолел несколько метров до двери в туалет синкопирующей походкой, и Сергеев услышал, как сверхчеловека обильно вырвало. Струя звучно хлюпнула то ли о кафельный пол, то ли о фаянс унитаза.

Sic transit Gloria mundi,[25] подумал Умка. По крайней мере, его рвет четырехсотдолларовым виски. Король горы, как-никак, а положение – обязывает. И какого черта я сюда приехал?

Михаил встал, раздавил сигарету в пепельнице, полной окурков и двинулся было к дверям, но выйти не успел. Из туалета выкатился Блинчик, с красными, как у кролика, глазами, мокрый и взъерошенный, если можно было считать взъерошенностью стоящие дыбом остатки волос на жирном затылке.

– Миша, погоди… Я уже в порядке. Прости.

Блинов задергал щекой и провел розовой ладошкой по лицу, смахивая воду.

– Я там лишнее наговорил. Это по пьяни. Мне уже легче. Ты сядь, это ненадолго.

Он стоял, загораживая Сергееву дорогу, расхристанный, как после драки, с проступившими на щеках багровыми сосудиками, с налитыми дурной кровью глазами, и неровно дышал. На покорителя мира он был похож так же, как и на Вячеслава Тихонова в молодые годы. Опухший от пьянства, перепуганный человечек в дорогой, безнадежно изгвазданной рубахе.

– Говори побыстрее, – попросил Умка. – Я от тебя устал, Блинов. Ты давно убил все хорошее, что у нас было. А что не убил, то засрал. Ты даже когда случайно делаешь хорошее, умудряешься испугаться и тут же его испоганить. Ты так озверел, карабкаясь наверх, что уже не замечаешь, что творишь, и в этом твое горе…

– Значит, я такой нехороший… Это ты мне глаза открыл, Миша, на меня самого. Я и не знал, какое я говно, а ты пришел, и все объяснил. Только скажи, а выжил бы в этом гадючнике нормальный человек? Или его сожрали бы в минуту? Не знаешь? Знаешь, Сергеев, знаешь! Ты сам научился выживать, значит, знаешь! Это тот мальчик был добрым, – сказал Блинов охрипшим голосом, не глядя Сергееву в глаза. – Тот, кто с тобой на чердак в интернате лазил. А его давно нет, Умка.

Он поднял на Михаила взгляд и улыбнулся невесело.

– И если ты думаешь, что в тебе остался тот, кого я помню с детства, то ты ошибаешься. Их обоих нет. Мы их убили давным-давно, потому, что они стали нам не нужны. Нам надо было выжить, каждому на своей войне. Думаешь, ты ангел, Сергеев? Хотя, нет! Ты, действительно, ангел, только ангел смерти. А меня ты спас по недоразумению. Потому, что у тебя рефлексы такие. В тебе только рефлексы и оставили твои дрессировщики. Раз – сработал рефлекс – спас! Два – сработал рефлекс – убил! Мангуст твой, я же видел, он такой мертвый, что от него цветы вянут! Один прокол у тебя, супермен – Вика с Маришкой. Что-то тебе таки не удалили твои кураторы… Потому я тебя и позвал, мой принципиальный друг!

– Это преамбула? – спросил Сергеев, зверея. – Ты решил меня к себе в сверхчеловеки записать?

– Дурак, ты, Мишка, – Блинчик нащупал кресло и сел, осторожно, словно боялся раздавить задом что-то стеклянное. – Всю жизнь лоб под пули ставил, и ни денег себе не нажил, кроме тех, что я заплатил, ни друзей, кроме такого говна, как я, и бабу в результате потерял. Везде чужой. Никто тебя не любит. Тебе бы на нейтральной полосе жить. Чтобы вокруг – ничья земля, а ты на ней по своим законам. Чтобы все правильно делалось, честно и благородно, а ежели что неправильно, так ты нарушителя железной рукой – цап! – и разорвал к ебе. ям. А так жить нельзя, надо уметь находить компромиссы, быть гибким. Что толку оттого, что ты никого не предал? Зачем тебе нужно было махать компроматом, если ты не собирался пустить его в свет? Зачем? Чтобы теперь все хотели твоей крови? Ладно твоей, ты выкрутишься. А Вика с Маришкой причем?

– Что Вика с Маришкой? – спросил Сергеев ледяным, страшным голосом. – Что ты знаешь, Блинов? Что ты хотел мне рассказать!?

* * *

До пригородов они едва-едва доплелись. Посадка для джипа добром не кончилась. Удар о землю повредил подвеску, машину перекособочило, руль рвался из рук, но плохо ехать лучше, чем хорошо идти.

В начале Сергеев двигался точно на восток, а когда «лендровер» вывалился на берег Аденского залива, направил авто на северо-запад, по направлению к Джибути. Ехать приходилось по самому урезу воды – тут песок был достаточно плотным, чтобы джип не проваливался и камней попадалось гораздо меньше. Со стороны Йемена дул ветер. Он был горяч, но не настолько, чтобы обжигать. Полет над водами залива остудил дыхание пустыни на несколько градусов, и Сергеев, пусть с некоторой натяжкой, мог назвать бриз освежающим. Если бы задувало с континента, жара была бы совсем уж нестерпимой.

Аль-Фахри переносил солнцепек, как и подобает арабу – стоически.

Базилевич, как подобает политику – беспрестанно ноя о несправедливости жизни.

Сергеев же к солнцепеку никак не относился.

Жару он не любил, но когда температура за сорок становилась обстоятельством непреодолимой силы, просто старался отключить внешние рецепторы. В конце концов, все это временные неудобства, и если разбудить воображение и представить себе, например, ванну с холодной водой или лоток с колотым льдом, в который можно опустить потное и покрытое коркой красноватой пыли лицо…

Двигатель джипа воображением не обладал и закипел, выбросив из-под погнутого капота белесые струи раскаленного пара.

– Приехали, – сказал Сергеев, заглушив агонизирующий мотор. – Привал. Можно искупаться, пока вокруг никого нет.

Пока Базилевич раздумывал, Сергеев сбросил с себя пропотевшее, заляпанное кровью пилотов ХБ, и с наслаждением окунулся в ласковые воды океана. Вода была солона и прозрачна. Можно было отплыть чуть подальше, где начинались заросли кораллов, но времени на дайвинг не было, и Умка, преодолев размашистыми саженками метров сорок, быстро вернулся обратно.

Пока Сергеев одевался, кое-как приведя одежду в порядок, Хасан с завистью поглядывал на него, но сам в воду не торопился и автомата из рук не выпускал – сторожко поглядывал по сторонам. Но стоило Сергееву взять в руки оружие, как носатый сын пустыни мигом оказался в волнах прибоя.

И лишь после того, как араб выбрался из вод залива, рискнул пройти к берегу и Антон Тарасович – оставив Михаила и Аль-Фахри наедине.

– И куда дальше? – спросил Хасан, приглаживая рукой влажные волосы.

За время их пребывания в пустыне Аль-Фахри загорел до черноты и потерял европейский лоск, который отличал его от братьев-бедуинов. Теперь он был вылитый кочевник, особенно, когда наматывал на голову тряпки в виде чалмы.

– В город, – Сергеев сощурился. – Точнее – мне достаточно даже пригорода, только чтобы там были рыбаки. Далее – дело техники…

Араб посмотрел на него удивленно.

– Я имею в виду, – пояснил Умка, – что хотя сотовые телефоны здесь редкость, только в столице встретишь, зато радио применяют повсеместно. И даже спутниковая связь есть, правда, народ ею пользуется специфический. А нам с вами и рации с головой хватит…

– Зачем тебе рация? Не думаю, что здесь есть украинское посольство…

– И я не думаю. Здесь и российского посольства нет. Но есть у меня в этих краях один должник, мой старинный знакомец по лихим временам. Он большой человек теперь и если меня не забыл, у нас появится шанс. Надо только его отыскать…

Сергеев достал из машины половинку армейского бинокля, найденного в разбитом «джамбо», и осмотрелся.

– Селение совсем рядом, – сообщил он Хасану. – Если бы двигатель не закипел – уже подъезжали бы… Думаю, что это пригороды… Так вот, друг мой – враг мой, если моего знакомца не отыщем, то будет нам весьма трудно унести отсюда ноги. Проблематично будет… Мы их, конечно, унесем, но тогда Рашид Мамедович, злорадно хихикая, благополучно завершит свой безумный рейд, выпадет в осадок где-то на коралловых островах и будет всю оставшуюся жизнь пить пина-колада и наслаждаться обществом гурий. А мне так хочется еще раз встретиться с господином Рахметуллоевым – ты просто не представляешь!

Хасан оскалился.

– Мне тоже. Я скучаю.

– Аналогично. Значит, выбираться повременим?

– Нельзя бросать дело незаконченным, – сказал Аль-Фахри серьезно. – Аллах любит упорных.

– Аллах любит умных, – возразил Сергеев, разглядывая что-то сквозь линзы. – Упорные раньше попадают в рай, а я туда не спешу. Хочется верить, что ты тоже. Поэтому мы будем умными, Хасан. Ох, как же не хочется идти туда пешком. Минимум пара километров по такой жаре!

– Этого ты будешь тащить с собой? – спросил араб, разглядывая вышедшего из океана Базилевича.

– Ну, не бросать же его здесь, право слово? – удивился Умка и пожал плечами. – Я понимаю, что в случае чего – он лишняя обуза, но… Знаешь, у нас, русских есть такая сказка – «Конек-горбунок»?

Хасан покачал головой.

– Ну, да… – хмыкнул Сергеев, – естественно. В общем, это сказка о маленькой горбатой лошади, которая все могла и все умела. А ее хозяин, младший сын в небогатой семье, никак не мог поверить в собственное счастье и постоянно в этой лошади сомневался. А лошадь ему говорила, что она ему обязательно пригодится… Или это Серый волк говорил… Не суть важно…

– Странные у вас, русских, сказки… – резонно заметил Аль-Фахри. – Блинов мне пытался рассказать о какой-то круглой говорящей булке, которая от всех ушла и ее съели. Ты – про горбатого говорящего коня, который все умеет.

– Ну, у вас тоже, положим, странностей хватает. Просто, Хасан, – сказал Сергеев, опуская остатки бинокля, – никогда не знаешь, когда и как может пригодиться человек.

– А мне кажется, что ты его просто жалеешь. Хотя – не должен. Он бы тебя не пожалел, я уверен.

– И я уверен. Но он – это не я.

– И ты будешь рисковать жизнью, чтобы не дать ему погибнуть?

– Пока, слава Аллаху, все живы, – попытался отшутиться Умка.

Аль-Фахри покачал головой.

– Ты странный человек, Сергеев. Многое из того, что ты делаешь, лишено смысла. Совсем.

– А, может быть, ты просто пока не понял, в чем смысл? – парировал Михаил, открывая капот джипа.

Из подкапотного пространства вырвался пар и мгновенно растаял в раскаленном воздухе.

– Я думаю, что все понимаю правильно.

– Тогда не обращай внимания, – предложил Сергеев, пробуя открутить радиаторную крышку. – О, черт! Горячо-то как! Пока что от Базилевича ни вреда, ни пользы, как от той странной русской круглой булки, она, кстати, называется Колобок, так что щегольнешь при случае знаниями фольклора. Но, не исключено, что может Антон тебе пригодиться в самые ближайшие часы…

– Как горбатый маленький конь? – спросил Хасан и изобразил на лице некое подобие улыбки. – Хорошо. Только скажу тебе сразу, чтобы ты не удивлялся. Если он будет мешать – я решу проблему. Нам надо выжить, Сергеев. И у нас есть незаконченное дело. Нет времени на то, чтобы быть сентиментальным.

Из радиатора ударила струя перегретого пара, и Михаил на пару с арабом едва успели отскочить в сторону.

– Постарайся не переоценить ситуацию, – попросил Умка. – Я не люблю, когда меня удивляют.

Базилевич шел к ним по раскаленному песку совершенно неуклюжий, испуганный, забитый, с расквашенным во время посадки носом, который приобрел баклажанный, темно– фиолетовый цвет. Синяки разлились и под глазами, делая его похожим на загримированного под вампира актера провинциального театра. Во всяком случае, на лидера оппозиции немаленькой, почти европейской страны Антон Тарасович походил мало. Можно было сказать – совсем не походил. Лидеры оппозиции должны быть лощенные, холеные, с реформаторским пламенем в очах, а не усталые, обтрепанные и жалкие. Базилевич сполна расплачивался за годы беззаботной жизни, за бесчисленные предательства, компромиссы с совестью и политическими противниками… Было, было за что расплачиваться Антону Тарасовичу! Так что… Прав был Хасан. Гуманистом тут можно быть только до того момента, как это допускают обстоятельства. И жалеть, действительно, некого.

– Придется пешком, – констатировал Хасан, разглядывая радиатор.

– Ничего подобного, – возразил Сергеев. – Мы не в Париже и нам в Дакар не надо. Антон Тарасович, – обратился он к Базилевичу, – возьми-ка в кузове канистру и набери морской водички. Двигателю все равно смерть, так пусть нас хоть до города дотянет.

Лидер оппозиции, не говоря ни слова поперек, ухватил пластиковый сосуд и поплелся обратно, в полосу прибоя.

– Только набирай поглубже, – крикнул ему вслед Сергеев, – чтобы без песчаной взвеси!

Джип до города доехал.

Более того, Сергеев не стал бросать его где не попадя, а достаточно аккуратно припарковал за каким-то полуразвалившимся сараем в ста метрах от береговой линии.

Честно говоря – это был не город, а небольшая рыбацкая деревушка, условный пригород, отстоящий на несколько миль от окраинных городских строений.

– Никогда не были в этих краях? – спросил Сергеев, поправляя автомат поудобнее. – Тогда готовьтесь, будет весело. Есть нищета как нищета – она страшна, но бывает благообразна по виду. Тут же она пугает, потому что ни одно человеческое существо ТАК жить не должно. Здесь бедность такова, что любой европейский клошар, сюда попавший, должен почувствовать себя Крезом. Здесь никогда не едят досыта. Здесь из десяти родившихся, при удачном стечении обстоятельств, до совершеннолетия доживает половина. Обычно – гораздо меньше. Здесь дохнут от всего – от болезней, пуль, голода, поножовщины. Можете придумать что-нибудь еще, все – кроме холода, подойдет. И, на что особо обращаю ваше внимание, человеческая жизнь здесь не стоит ничего. Совсем. Поэтому автоматы наизготовку. Базилевич – слева, я – центр, Хасан – ты справа.

– Что ищем?

– Место, где пьют. Или отдыхают. Лодки уже вернулись с моря. Там нужно найти рацию и попросить того, кто согласится сотрудничать, связаться с пиратами…

– С кем? – переспросил Базилевич, физиономия которого начала вытягиваться от удивления. – Какие пираты, Михаил Александрович? Откуда?

– С юга. С Сомали. Самая популярная этих местах профессия.

Хасан ухмыльнулся.

– Так вот кого мы ищем. Ладно. Тронулись. Время уходит.

Улицы деревушки были пустынны. Высохшая земля звенела под каблуками ботинок и только там, где приходилось ступать на слой красной пыли, шаги звучали глуше. Еще поражало отсутствие живности. Ни лая собак, ни худосочных полудиких свиней, только несколько черных мелких кур опрометью бросились от незваных гостей. Да в тени развешанных на просушку сетей лежал старый беззубый пес и его лишайный бок колыхался от тяжелого дыхания. Он провожал пришельцев безучастным взором выцветших от возраста и солнечного света глаз, и, посипывая, вываливал наружу белесый, сухой язык.

Умка чувствовал, что их появление не осталось незамеченным – множество взглядов царапало ему кожу, словно рашпилем. Люди прятались в густых тенях внутри рахитичных, слепленных на живую нитку хижин из лишенных стекол окон, смотрели на вооруженную троицу, сверлили глазами напряженные спины пришлых, выглядывая из-за углов. Но не нападали. Сергеев непременно ощутил бы угрозу НЕМЕДЛЕННОГО действия. А ее не было. Пока не было, но тот, кто хоть немного представлял себе нравы этих мест, не должен был питать иллюзий: на территорию пришли чужаки и принесли целое состояние – одежду, ботинки, оружие. Затаившееся в щелях шакальё оценивало ситуацию не хуже, а, может быть, даже лучше профессионалов-военных. Насколько опасны пришельцы? Насколько подготовлены? Успеют ли они выстрелить до того, как пуля, удар мачете или взмах кривого рыбацкого ножа лишит их жизни? Знают ли об опасности? Десятки примитивных, но абсолютно надежных боевых компьютеров обрабатывали информацию, и, рано или поздно, главный процессор должен будет отдать команду, и вот тогда… Тогда шакалы хлынут из всех щелей, и все будет решать только скорость реакций, выучка и количество патронов.

В АК Сергеева патронов было всего шесть. Они находились в двух «рожках», скрученных между собой изолентой, так что при взгляде со стороны у Умки был полный боезапас. У Аль-Фахри патронов было пять, у Базилевича – три. Так что с боеприпасами к грозным «калашам» наблюдалась проблема. Случись сейчас мало-мальски серьёзная перестрелка, и отряд не продержался бы и минуты. Правда, в наличии имелись еще два пистолета да пяток гранат, обнаружившихся в оружейном ящике «лендровера», но против свирепой, как кабанье стадо, толпы, эффективно либо автоматическое оружие либо штурмовые дробовики 12-го калибра, а никак не РГДэшки да полуавтоматические хлопушки-пистолетики с десятком патронов в обойме.

Лезть в рыбацкую деревеньку, где каждый мальчишка умеет управляться ножом да топориком, как самурай катаной, обладая огневой мощью на полсекунды боевого контакта, могло бы показаться полным безумием любому, но только не видавшим виды Хасану и Сергееву.

Сергеев очень хорошо помнил Мангустово наставление, впоследствии не раз и не два выручавшее кадетов, попавших в безвыходное положение.

– Вещи вовсе не такие, какие есть, а такие, какими вы покажете их противнику, – говорил куратор, демонстрируя аудитории пистолет на открытой ладони. – У вас в руках оружие. Кто знает, сколько в нем патронов? Восемь? Пять? Три? Ни одного? Кто захочет испытывать судьбу, увидев ствол, направленный в живот? И даже если захочет, то все равно потратит долю секунды на оценку опасности, а этот миг может оказаться для вас спасительной паузой.

Он улыбнулся своей фирменной, холодящей спину улыбкой и подбросил ПМ на ладони.

– И пустой ствол тоже подспорье. В умелых руках такая пушечка получше разбойничьего кистеня, и бросить умеючи тоже можно… Никогда, кадеты, слышите, никогда не относитесь пренебрежительно к оружию, даже лишенному патронов. Пусть оно всегда выглядит готовым к бою и работоспособным. Делайте так, и вы еще вспомните мои слова с благодарностью…

Те, кто наблюдал сейчас за передвижениями маленького отряда, никогда бы не догадались, что по улочкам их родной деревни идут слабо вооруженные люди. Поэтому Сергеев с товарищами благополучно углубились в узкие проходы меж опаленных солнцем развалюх и, пройдя берегом, вышли на утоптанную площадку, которую можно было считать центром поселения. Здесь, сидя в тени навеса, собранного «на живую» из связанного обрывками веревок плавника и гнутых кусков рифленого кровельного железа, их ждал черный, как нефтяная лужа, человек. На коленях у него лежала старенькая, облезлая М-16, но опытный взгляд Михаила за доли секунды уловил, что, несмотря на солидный возраст, винтовка ухожена и находится в превосходном состоянии. И сам человек, сухой, лысый, с прикрытыми морщинистыми веками глазами, тоже в прекрасной форме, готовый сорваться с места, поливая свинцом цель в короткий миг между двумя ударами сердца.

Здесь пора было остановиться.

– Пожалуй, – сказал Сергеев Аль-Фахри, почти не разжимая губ, – тут могут проблемы с пониманием. – Если этот парень говорит на сомали, то я – пас…

– Я говорю на французском, – сказал негр негромко. Глаза его сверкнули и тут же спрятались под сухую корку век. Базилевич сделал еще несколько шагов вперед, но человек с М-16 предостерегающе поднял руку ладонью вперед:

– На его месте я бы остановился… – французский аборигена был далек от совершенства, слова произносились не совсем внятно, и любой франкофонный гражданин поморщился бы от сильного акцента, как от зубной боли, но, несомненно, языком местный парламентер владел, и владел куда лучше, чем Сергеев, который и то, что некогда знал, успел основательно подзабыть.

– Стоять! – скомандовал Умка Антону Тарасовичу, и тот тут же стал послушно, как престарелая извозчичья лошадь от похмельного хозяйского оклика. – Дальше без моей команды ни шагу….

– Русский, – утверждающе сказал человек с винтовкой, – Ну, конечно же – русский! Я мог бы и догадаться. Давно не было таких гостей… Давно.

– Ты рад? – спросил Сергеев.

– Не то, чтобы очень. Но и против ничего не имею. Мой отец служил на базе в Бербере.[26]

Аль-Фахри, хоть с пятого на десятое, но понимавший разговор, ухмыльнулся. Базилевич же, если судить по нахмуренным бровям и бегающим глазкам, мало что соображал.

– Зачем пришел? – спросил абориген, не проявляя ни агрессии, ни доброжелательности. Он был равнодушен, как профессионал. Готов к действию и холоден.

Он так и сидел, поджав ноги, с американской винтовкой на коленях, положив кисти на оружие. Сергеев прикинул, что если судить по замашкам говорящего и по снятому с защелки предохранителю, на то, чтобы открыть огонь на поражение, негру понадобится не более полсекунды. Так что разговор надо было поддерживать в любом случае.

– Пришёл? – переспросил Михаил и покачал головой. – Мы никуда не шли. Так получилось. Я не рассчитывал, что мы можем здесь оказаться. Случай…

– Это твой самолет упал на юге?

Умка кивнул. Смысла врать не было никакого.

Негр наконец-то приоткрыл глаза и посмотрел на пришедших не из-под век. И ничего хорошего в этом взгляде не было. Хреновый был взгляд. Но, помимо разных пугающих вещей, в нем было и любопытство.

– Говорят, что от самолета мало что осталось. А вы, почему-то, живы. И у вас была машина. Похоже на чудо, правда? Я не верю в чудеса.

Была машина, отметил Сергеев, уже нашли и откатили в новое место. Быстро работают. Он пожал плечами.

– Мы живы и здесь – это главное. Мне нет смысла лгать. На юге упал мой самолет. Мы остались живы при крушении. Кстати, что за корабль среди пустыни? Откуда?

– Океан отступил, – сказал человек с винтовкой после небольшой паузы. Сергеев не мог отделаться от мысли, что негр несколько мгновений размышлял, пристрелить пришельца или все-таки ответить? – Когда-то там было устье реки, и в сильные шторма туда, бывало, загоняло корабли. И они оставались. Иногда – потому, что мы их просили погостить. Иногда – потому, что снять их с мели хозяевам было дороже, чем бросить. Здесь, знаешь, бывают большие шторма…

– Я знаю, – кивнул Сергеев.

– Ты уже бывал здесь? – спросил абориген.

– Да.

– Давно?

– Не так, чтобы очень.

– Тогда ты должен знать, что приходить сюда просто так не рекомендуется. Трое. Три автомата. Патроны. Хорошая одежда. Ботинки.

Он закончил перечислять увиденное, и посмотрел Сергееву в глаза наверняка зная, как его взор действует на людей.

– Ты должен был понимать, русский, здесь люди бедны, а там, где есть бедность – законов нет. Каждый берет то, что может взять и это справедливо.

– Мы умеем постоять за себя.

– Наверное, – сказал негр, склоняя голову к плечу. – Глупо было бы спорить. Но джипа у тебя уже нет. А за вашими спинами сейчас много моих людей. Они не очень хорошо вооружены, но зато голодны и хотят хоть что-то заработать. На твоем месте я бы не стал бахвалиться.

– Я не бахвалюсь, – ответил Умка не отводя глаз. – Я предупреждаю. И я хочу, что бы ты понял: мне ничего не нужно от вас, разве что вы дадите нам возможность наполнить фляги. И еще…

– Ну? – спросил абориген, не скрывая насмешки. – Что еще?

– У тебя же есть рация?

Такая ухмылка может быть только у хозяина положения. Презрительная, едкая ухмылка победителя. Я бы на твоем месте заранее не радовался, подумал Сергеев со злостью, а то, как бы чего не вышло. Ну, сколько у тебя народу? Два десятка? Три? Мысль о том, что в хижинах притаились тридцать головорезов внезапно отрезвила Умку. Если тридцать, то это явный перебор. Да и двадцать очень много. И десять, если честно говорить, тоже чересчур! Но знать об этом собеседнику вовсе не обязательно. Можно даже сказать – совсем не нужно знать.

– Спрашивай дальше, русский…

– Здесь у меня есть знакомый. Хороший знакомый. Я очень хочу его увидеть.

– Вот как? – Сергееву показалось, что собеседник слегка удивился. – Здесь у тебя есть знакомый? И ты хочешь с ним связаться? По рации?

Человек с ружьем обнажил зубы в улыбке. Улыбка не была белоснежной, как на рекламных плакатах. Зубы у человека были порчены, а часть и вовсе заменена на золотые или анодированные протезы.

– И как его зовут?

Хуже, чем чет-нечет, подумал Михаил, стараясь удержать ствол М-16 в поле зрения. Жив ли он? И нет ли между этим высохшим Рэмбо и Аббдулахи личной вражды? На всякий случай надо быть готовым уйти с линии огня. Хотя – какого черта? Если тут вокруг 30 стволов – разнесут на бефстроганов, как ни крутись!

– Его зовут Юсуф Ахмед, – сказал Сергеев. – Ты его знаешь?

Вот тут абориген удивился по-настоящему. И не только он – Сергеев услышал, как в густой тени внутри хижин зашептались, зашуршали те, кто держал их на мушке. 30 не 30, но человек пятнадцать за ними следило.

– Знаю ли я Юсуф Ахмеда? Его тут многие знают. Он слишком стар, чтобы быть твоим другом. И он большой человек – Президент Пунтленда![27] Ты хочешь связаться с ним? И думаешь – он будет говорить с тобой?

– Думаю, что будет.

– Скажи мне – почему?

– Я помог ему когда-то.

Собеседник Сергеева задумался. Причем, задумался настолько, что на некоторое время позабыл о маске невозмутимости, и лицо его, до того похожее на лик резного африканского божка, купленного на рынке дешевых сувениров, ожило. Он лихорадочно искал приемлемую для сложной ситуации линию поведения и, наконец, выбрал ту, что казалась ему лучшей. И маска невозмутимости снова легла на высохшую физиономию.

– Ты предлагаешь мне связаться с Юсуф Ахмедом? Кто он и кто я? Ты, наверное, сошел с ума? Не понимаю, почему я до сих пор не отдал приказ вас убить?

– Потому, что любишь деньги, – сказал Хасан на арабском за спиной Сергеева. – И думаешь, как бы получить что-то большее, чем три ствола, пропотевшую одежду да пыльные ботинки…

Негр вздрогнул, перевел глаза на Аль-Фахри и ответил на том же языке:

– Любая добыча достойна того, чтобы поблагодарить за нее Аллаха.

Он снова посмотрел на Умку и спросил:

– А твой третий спутник не китаец?

– Насколько я знаю – нет.

– Я надеюсь на это. Почему ты так уверен, что я сделаю то, о чём ты просишь?

– Я не уверен. Но думаю, что Юсуф Ахмед будет доволен тобой. А у него хорошая память.

– Да, у него хорошая память, и если он будет недоволен, то я убью тебя. И тебя, – добавил он по-арабски, обращаясь к Хасану. – И этого, – он повел стволом в сторону Базилевича, – который боится, тоже убью.

– Я догадался, – сказал Сергеев. – Ты убьешь всех. Ты уже говорил.

Абориген думал, причем думал так напряженно, что Михаилу слышался гул мыслительных механизмов, притаившихся под черепной крышкой собеседника. Негр пытался сопоставить собственную природную жадность с природной же осторожностью, проистекавшей из богатейшего опыта многолетних гражданских войн. Некто, оказавшийся в нужном месте и в нужное время, мог стать богатым по здешним меркам человеком, а не прочувствовавший ситуацию рисковал превратиться в пищу для стервятников за считанные минуты. Человек с ружьем занимал определенную ступень в здешней иерархии, был полевым командиром, пусть маленького, но собственного отряда. Умка, знавший местные реалии недавних лет, вполне мог предположить, сколько ожерелий из отрезанных ушей должен был собрать его собеседник для того, чтобы забраться на эту ступень в иерархии. И терять, пусть невысокий, но статус, из-за эфемерной возможности получить благодарность от Президента недавно образованной страны, было бы глупо. Но можно и получить дивиденды. Больно уж уверенно вел себя этот, говорящий на плохим французском, русский. С очень убедительными интонациями говорил чужак, едва складывающий слова во фразы. И взгляд пришельца, почему-то, при все своей невыразительности, заставлял организм вырабатывать адреналин: абориген на мгновения пугался, и сам удивлялся своему испугу – ведь устрашить человека, ставшего вожаком стаи, ох, как не просто! И полевой командир Исмаил Моххамед Ахмад, славившийся даже среди своих холодной, расчетливой жестокостью, звериной осторожностью и интуицией, принимавший участие еще в восстании 1978 года,[28] в повстанческой войне 80-х, воевавший с силами ООН в 90-х, и разными племенами и кланами в войне за передел рынков оружия нынешних дней – отчаянный контрабандист и кровожадный пират, решился рискнуть. Он, по-прежнему сохраняя лицо в максимальной неподвижности, встал, и Сергеев понял, что негр на добрых полголовы выше него и весь состоит из мышц и сухожилий да сухого плотного мяса, из которого жаркое африканское солнце вытопило весь жир до капли. Абориген небрежно сунул автоматическую винтовку подмышку (стал слышен шорох множества движений – сидевшие в засаде брали пришельцев на прицел), сунул ладонь куда-то за спину, и в ней появился массивный спутниковый телефон со стоящей углом антенной.

– И что мне ему сказать? – спросил у Умки чернокожий великан, ловко набирая номер на потертой клавиатуре.

– Скажи, что ему передают привет с Плющихи.[29] Человек, который привозил ему передачу из Москвы.

«Передачу» из Москвы тогда привозил не только Сергеев, многие из его коллег так и остались лежать в чужой, красной, как спекшаяся кровь, земле. С Юсуфом тогда общался он и общение получилось доверительное. Именно в тот свой визит Миша невзлюбил африканскую жару, африканских грифов, африканские ливни и саму Африку. Fucking Africa! Again fucking Africa! Не все вернулись обратно и некоторые до сих пор снились ему ночами – вспухшие от жары, с расклеванными до кости лицами.

Но именно поэтому, что сергеевские шефы тогда приняли решение вмешаться в происходящее, сегодня Юсуф Ахмед занимал ключевую позицию на Африканском Роге: через контролируемый им порт шли все грузы отрезанной от моря Эфиопии.[30] Поэтому же он имел шансы, несмотря на преклонный возраст, когда-нибудь стать и Президентом всей As-Sumal.[31] И, хотя тема построения исламской модели социализма была уже лет 10 как не актуальна, но иметь в Африке собственную базу флота, хотела любая держава. А, значит, расчет тех, кто когда-то послал группу Сергеева на выручку бывшему выпускнику академии на Плющихе, был дальновидным и правильным. Геополитика не делается сегодня на сегодня – это блюдо завтрашнего дня.

– Салям алейкум! – сказал абориген в трубку, и дальше заговорил на сомали, совершенно чужом для европейского уха по фонетике африканском языке, из которого Умка помнил только несколько фраз из разговорника: что-то типа «кто ваш командир?» и «положите руки за голову и расставьте ноги». О содержании беседы можно было только догадываться по проскакивающим изредка именам и заимствованным в других языках словам. Судя по всему, прямого выхода на президентскую команду у здешнего предводителя не было, но и бюрократия в постоянно воюющей стране не успела принять, привычные любому цивилизованному европейцу, страшные формы и шансы достаточно быстро добраться до Абдуллахи или кого-нибудь из его референтов были достаточно реальными. В мире, где правит коррупция, куда как легче обратить на себя внимание заинтересованных лиц.

Полностью игнорируя присутствие чужаков, абориген сделал несколько звонков, на кого-то покричал, перед кем-то полебезил, с кем-то поговорил в отрывистом, военном стиле и нажал кнопку отбоя.

Над деревней нависла тишина. Гудели мухи. В одной из хижин сдавленно плакал ребенок, мать явно прикрывала ему рот. Сергеев наконец-то сообразил, что означает неприятный запах, который с каждой минутой становился все сильнее – на солнце протухали рыбьи потроха.

Умка слышал, как тяжело, испуганно дышит за его плечом Базилевич, отметил грамотное расположение Хасана на фланге и поежился от неприятного ощущения высохшей соли, оставшейся на спине после купания – под хлопчатой тканью стягивало кожу так, что, казалось, лопатки вот-вот коснутся друг друга.

Абориген прикрыл глаза веками и замер. По его щеке ползла крупная, похожая на дождевую, капля пота.

– Может быть, мы подождем в тени? – спросил Сергеев осторожно.

– Садись, – сказал негр. – Вот туда.

Он махнул рукой в сторону, где на солнце сушились сети и валялись рыбьи внутренности да чешуя. Сеть давала неплотную тень, особо комфортно не расположишься, и за хлипкими стенками хижин от автоматных пуль не спрячешься. Простреливалось место со всех сторон – и напрямую, и крест-накрест, так, что зацепить односельчан было маловероятно – далее на линии огня только шуршали о песок нетерпеливые волны и коптили на солнце почерневшие от воды и соли бока рыбацкие пироги.

Тактик, подумал Сергеев, мать бы его так, а ведь академий не заканчивал. Опыт – сын ошибок трудных, но ведь эффективно мыслит, сука! Высаживает нас, как королевских фазанов на охоте. Еще б за ноги к веткам привязал, Кутузов!

Но место пришлось занять. Ощущать себя тарелочкой для стрельбы – не самое приятное занятие, но другого выхода у Михаила не было, а время, как назло, текло, словно подтаявшая на солнце смола. Одно хорошо: сидевшие в засаде тоже расслабились: стали слышны голоса, топот детских ног, чьи-то осторожные шаги вне пределов видимости. Деревня ожила, и у Сергеева появилась надежда на то, что стрелки, ожидающие команды «к бою», тоже расслабились хоть немного. Трудно ведь не расслабится, когда рядом бегают дети и занимается домашними делами жена. Впрочем, надеяться на то, что стрелки упустят цели с директрисы, было глупостью. На таком расстоянии даже один внимательный автоматчик нарежет их на салат нажатием спускового крючка.

Те сорок минут, что им пришлось провести рядом с гниющими рыбьими внутренностями, Сергеев никак не мог бы назвать самыми лучшими в своей жизни. При звуках зуммера негр вышел из спячки, нажал на кнопку приема и снова закудахтал на сомали. Судя по всему, звонил кто-то из начальства (если у такой банды головорезов было начальство) – абориген подобрался, недобро засверкал глазами, несколько раз каркнул что-то в микрофон и, переведя взгляд на Сергеева, призывно махнул рукой.

Трубка была потная и пахла псиной, Сергеев едва сдержался, чтобы брезгливо не сморщится, но все таки сдержался. В наушнике слегка шумело, как всегда при связи через спутник, но собеседник был слышен отчетливо.

– Как вас зовут? – спросил кто-то по-русски с акцентом.

– Боюсь, что имя вам ничего не скажет…

– Как вас звали? – хмыкнул собеседник. – Имя было?

– Было. Тот человек, которого я ищу, знал меня под именем капитана Санина.

– Капитан Санин, – повторил абонент. – Ждите…

В трубке раздались какие-то бормочущие звуки. Кто-то закашлялся. Несколько невнятных фраз, какое-то гудение. Опять голоса. Потом говоривший приоткрыл зажатый ладонью микрофон:

– Дайте трубку Исмаилу…

Ну, уже легче, подумал Сергеев, нашего сфинкса зовут Исмаил.

Трубка забулькала, Исмаил закаркал. Но тон у него был куда более сдержанный, чем в начале беседы. Потом он тиснул красную клавишу отбоя и встал. В хижинах справа и слева зашевелились бойцы, словно ветерок пронесся над селением.

– За вами прилетит вертолет, – сказал он, ухмыляясь. – Они будут решать, что дальше делать с вами.

– Кто это – они? – спросил Михаил с облегчением наблюдая, как Исмаил забрасывает свою винтовку за плечо.

– Ты хотел говорить с Юсуфом? – спросил негр и надвинул на глаза солнечные очки «капли», сразу вызывая у Сергеева стойкие ассоциации с тонтон-макутами Папаши Дювалье. – Вот и поговоришь… Сам хозяин стар, чтобы летать куда-то, но у него есть сыновья. Хорошо, что я тебе поверил. Если все будет нормально и ты не разочаруешь Хафиза, то я получу ящик АК и патроны к ним. А если разочаруешь, то я с удовольствием тебя убью. Конечно, получить автоматы лучше, чем убить тебя, и я бы на твоем месте постарался сделать так, чтобы все получилось.

Он отвернулся от Сергеева и бросил через плечо властно и презрительно, словно говорил со слугой или рабом:

– Можешь налить во фляги воду. Женщины покажут где.

Хорош, отметил Михаил, делая знак встать своим спутникам. Прямо-таки партизанский вождь, не Че Гевара, конечно, идейности нет, но видно птицу по помёту – предводитель. Не зря вождем стал, не зря, но самоуверен. А это до добра не доведет.

Тридцать не тридцать, но по команде предводителя из засады выбралось человек двенадцать. Вооружены местные герильяс были вразнобой, Сергеев заметил и австрийские винтовки, и наши АК, и даже один древний МР-40 «шмайссер», скорее всего, попавший в Африку еще вместе с войсками Роммеля. Все черное воинство держалось настороженно, и расслабляться, в отличие от вожака, не собиралось.

Вода из колодца отдавала теплым железом и была мутновата, но выпили ее с удовольствием и вновь наполнили пластиковые бутылки доверху.

Им пришлось еще дважды повторять свою просьбу и доливать фляги, так как вертолет появился лишь к вечеру. Он шел с востока, держась низко, метрах в пятидесяти над урезом воды, грозно рокоча винтами и посвистывая турбиной. Пилот местность знал, и винтокрылая машина, скользнув над крышами деревушки, зависла над песчаным пляжем и приземлилась, подняв тучу песка. Сергеев следил за «чоппером» из-под ладони, прикрывая глаза от все еще яркого закатного солнца. Из открывшейся двери не посыпались десантники, что само по себе радовало, только сомалийских десантников для полного счастья Сергееву не хватало! На землю, под медленно вращающиеся роторы, соскочили трое чернокожих мужчин, выглядевших вполне по-пляжному. Шорты, футболки, гавайки, бейсболки ярких цветов, сандалии на босу ногу – вот только у двоих их них были короткоствольные автоматы, а третий (он шел первым) шагал по направлению к деревне, небрежно размахивая здоровущим «дезёрт игл» в правой руке. Главный в троице определялся с первого взгляда – безошибочно, по стати и калибру.

Хафиз Ахмед, старший сын Абдуллахи Юсуф Ахмеда, был уже немолод, чуть постарше Сергеева, а, может быть, его ровесник и, как показалось Умке, чем-то похож на отца. Так же широк в плечах, легок в движениях, хоть при достаточно грузном сложении, росл и целеустремлен. Двое сопровождавших его бодигардов выглядели попроще, и держались настороженней, хоть уверенности в их действиях и движениях было вдосталь, но Хафиз выглядел среди них, как лев, сопровождаемый гиенами – Сергееву трудно было подобрать другое сравнение.

Хафиз остановился в нескольких шагах от сергеевской команды и молча, оценивающе, прошелся взглядом по каждому из них. Задержался глазами на Хасане, освежевал, походя, Базилевича, и остановился, упершись генеральским взором Сергееву в лицо.

– Ты капитан Санин? – скорее констатировал, чем спросил он. – Говоришь по– английски?

Михаил кивнул.

Хафиз был с ним практически одного роста, но шире раза в полтора. Из рукавов гавайки, скрывавшей бицепсы, торчали мощные, словно вытесанные из черного камня, предплечья. Широко расставленные ноги с раздутыми икрами твердо упирались в песок, шею опоясывала мощная золотая цепь, при одном виде которой любой браток из «громовых» 90-х умер бы от зависти. Шея, надо сказать, была под стать цепи: затылок незаметно переходил в плечи.

– Пошли, – сказал негр, и тут же нацепил на нос такие же, как у Исмаила очки-капли, только в золотой оправе от Дюпон. – Здесь говорить не будем… Поговорим там.

Он указал подбородком на геликоптер, винты которого уже замерли и обвисли, словно крылья у промокшей птицы.

– Со мной люди, – произнес Сергеев, силясь рассмотреть глаза собеседника за зеркальными стеклами.

– Вижу.

– Они пойдут со мной.

– Хорошо, – ответил Хафиз, а один из его телохранителей длинно сплюнул на песок, себе по ноги. – Пусть идут. Это твои люди, ты за них отвечаешь. А ты останешься здесь! – бросил он Исмаилу, который, было, сделал шаг, чтобы следовать за ними. – Я привез то, что обещал.

И старший сын президента оскалил безукоризненно белые зубы.

– Идите за мной, – приказал Сергеев негромко, и оба его спутника – и Хасан, и Базилевич – зашагали за ним, не задав ни единого вопроса. Антон Тарасович явно начинал исправляться. Политик в нем, с перепугу, окуклился, и выяснилось, что вождь украинской оппозиции слышит приказы и даже умеет им подчиняться без разговоров. Такая трансформация удивляла неожиданностью, но радовала результатом. Сергееву вопросы и пререкания в напряженной ситуации были нужны, как зайцу зонтик. Оценив послушание и быстроту реакций, Умка подумал, что после парочки дополнительных стрессов господин Базилевич будет готов к экзамену в сержантскую школу. Может быть. Если останется в живых к тому времени.

Они отошли от селения на несколько десятков метров, когда сзади защелкали затворы. Те, кто громко лязгает железом, редко стреляют, но Сергеев все же предпочел остановиться. Исмаил и его оборванное воинство рассыпались короткой цепью – подковой. Стволы никто не поднял, но было видно, что достаточно одного слова – и оружие будет наведено на цель. Исмаил не очень доверял пришлым.

Хафиз повернулся и, набычившись, рявкнул что-то на сомали. Исмаил пролаял в ответ пару сухих фраз. Лицо у Ахмеда-младшего вдруг сделалось усталым, он махнул рукой, и двое его бодигардов затрусили к геликоптеру.

– Прошу прощения, капитан, – сказал он на английском, обращаясь к Сергееву (его спутников он просто игнорировал). – Здесь у нас не очень доверяют словам…

И не зря, подумал Умка, на месте местного предводителя команчей я бы тоже потребовал стулья вперед. Кто он, и кто ты?

Бодигарды вытащили из кабины два зеленых оружейных ящика и, поставив их друг на друга, бойко, хотя с некоторым перекосом на бок, побежали обратно. Сергеева не покидало ощущение иррациональности происходящего. Эти пляжные парни на берегу вовсе недружелюбного океана, оборванцы со смертоносным арсеналом наизготовку, почти игрушечный «чоппер» на жестком песке… Сын человека, которого он видел единственный раз много лет назад, еще тогда, когда Империя решала, кому быть, а кому не быть на этом континенте. Африка. Черные дела. Земля, черная от пролитой крови. Черные лица. Черные, вороненые стволы. Вот настоящее название тому, что с ним происходит: сюр! Как говорила Маришка, удивленно раскрыв глаза: «Дядя Миша! Это же чистый сюр!». Она взяла это словечко от Вики. Викино словечко.

Михаил невольно усмехнулся. Ящики были тяжелыми, телохранители несли их, покряхтывая, пот ручьем катил по щекам и лицам, но парни пытались держать улыбки на квадратных физиономиях.

Точнее не скажешь – сюрреализм! Боже, подумал Сергеев, ну что я здесь делаю? Зачем я ввязался во все это в очередной раз? Я хочу домой, в Киев, в свою Печерскую пещерку… Чтобы кондишка, и пахло кофе. Чтобы Викина голова лежала у меня на плече, когда я засыпаю и просыпаюсь. Я не хочу играть в супермена, потому что я не супермен. Мне до смерти надоело бегать по планете и делать что-то, мне непонятное, или понятное, но неприятное, или… Мне просто надоело жить во имя какой-то чужой цели… Я хочу свою, собственную цель! Маленькую и мещанскую, но собственную…

Ящики с шумом упали на песок. Исмаил удовлетворенно кивнул и даже приложил руку к сердцу, правда, как показалось Сергееву, не без легкой издевки. Двое из его свиты, упав на колени, вскрыли крышки. Умка и отсюда видел – обмана не было. В ящиках были автоматы и цинки с патронами. Сделка для местного вождя получилась действительно выгодной. Один звонок по телефону – и в его распоряжении десяток орудий для совершения разбоя, новеньких, в заводской смазке. Уж он крови прольет, можно не сомневаться.

– Ты доволен? – крикнул Хафиз.

Улыбки на его лице не было. Он смотрел на Исмаила с брезгливостью, как хозяин на зарвавшегося слугу. Он не стал переходить на сомали, спросил так, чтобы понимали и пришлые.

Исмаил кивнул.

– Что еще? – Ахмед-младший расправил плечи и поднял подбородок.

– Ничего. Только то, о чем договорились, – ответ вожака тоже прозвучал на французском. – Можешь их забирать.

Его люди, суетливые, словно муравьи, поволокли ящики в переплетение деревенских улиц.

Хафиз отвернулся от собеседника и зашагал к геликоптеру, несколько раз энергично взмахнув рукой, мол, следуйте за мной.

– Пижон, – неожиданно ясно произнес Базилевич, и Сергеев едва не споткнулся от неожиданности.

Хасан посмотрел на них с недоумением.

– Оживаешь, Антон Тарасович, – сказал Михаил с иронией. – Становишься человеком?

Но времени на диалог не было. И не было его для пояснений Аль-Фахри. Хафиз Ахмед уже стоял у распахнутой двери вертолета и говорил что-то в микрофон радиопередатчика. Черный, как сапог примерного ефрейтора, пилот, в черном летном шлеме с поднятым забралом, и черном же летном комбинезоне, начал раскручивать ротор. Вертолет был современный, движок не ревел, а басовито посвистывал, набирая обороты.

– Садитесь, отец ждет, – сказал Хафиз, возвращая пилоту микрофон. – Он сказал, что должен вернуть тебе долг. У отца нет кредиторов. Или я чего-то не знаю?

– Спросишь у него, – буркнул Сергеев, пролезая в проем двери вслед за спутниками. – Я чужими тайнами не распоряжаюсь.

Полет был недолог. Скоростная машина вспорола влажный горячий воздух побережья винтами, и уже через тридцать минут порхала над городскими улицами. Дома рассыпались по равнине детскими кубиками, лепились теснее у береговой линии и наползали друг на друга возле ограды порта. Порт был так себе, дохлый, это даже портом назвать было нельзя, так, несколько полуразрушенных пирсов да два небольших плавучих крана. Сразу стало понятно, что привезли их не в Бербер, Бербер Умка помнил – это была единственная закрытая гавань на побережье, имевшая стратегическое значения для контроля над Аденским заливом и выходом в Индийский океан. Понятно, что за базу в Бербере все крупные игроки были готовы глотку друг другу перегрызть – тот, кто владел Бербером, владел ситуацией. Когда-то ситуацией владел Советский Союз, позже – американцы. И сейчас их влияние было заметно, хотя бы потому, что относительно недалеко находилась запасная полоса для посадки «Шаттлов», находившаяся под их контролем.

Единственный плюс места, куда их привезли, был в том, что тут по берегу не громоздились скалы и не тянулась на многие сотни метров плоская береговая банка. Но ни от ветра, ни от волн это жалкое подобие порта защищено не было. На берегу валялись разрезанные автогеном скелеты судов, выброшенных на берег штормами, в грязных лужах меж ними бродили крупные, напыщенные, как индюки, чайки.

Вертолет промелькнул над морем и мягко сел на грунтовую площадку возле аккуратного особнячка, явно оставленного современным темнокожим властителям Сомалиленда проклятыми британскими колонизаторами. Место для встречи было подобрано с умом. Свидание с бывшим сотрудником Конторы, которого могли знать в лицо в Бербере или Харгейса,[32] могло нанести вред Ахмеду-старшему, особенно его отношениям с американцами. После крушения Союза Абдуллахи Юсуф не очень любил вспоминать о том, где и как он приобрел образование. Мир менялся и вместе с ним менялись приоритеты. Ситуативные друзья сегодня имели больший вес, чем старые соратники, потерявшие рычаги управления – такова была реальность, а Абдуллахи Ахмед был убежденным реалистом.

Он мало изменился, разве что набрал еще килограммов пять, и по-прежнему выглядел настоящим европейцем: костюм, манеры и даже лицо его носило отпечаток нездешней культуры. Здесь, в центре диких земель, президент самопровозглашенного Пунтленда выглядел, как выпускник пажеского корпуса посреди племени дикарей. В нем чувствовалась порода, и Сергеев, пожимая темную, сухую руку, почему-то подумал, что у Ахмеда есть будущее, и более того, будущее этой страны, так или иначе, связано с ним. И еще подумал, что на месте Абдуллахи Юсуфа не стал бы встречаться с бывшим советским советником. Президент Пунтленда умел быть благодарным – редкое качество в этих широтах. Но не факт, что встреча будет плодотворной, далеко не факт.

Хасана и Базилевича отделили от Сергеева еще при входе в дом и увели куда-то в служебные помещения, а самого Умку настойчиво попросили сдать оружие и мягко, чтобы не сказать нежно, обыскали, и лишь потом проводили сначала в приемную, а оттуда в кабинет.

В полумраке веяло прохладой (недаром в пристройке бубнили дизеля генераторов), пахло старым деревом и книгами. А навстречу Михаилу из кресла поднялся его старый знакомец – седой, властный, жесткий и властолюбивый человек, внешне похожий на университетского профессора. Впрочем, у университетских профессоров не бывает такого холодящего сердце взгляда. Он говорил по-русски как человек, который долгое время не разговаривал на этом языке, но некогда знал его очень хорошо – с небольшими паузами между словами, но без смысловых ошибок.

– Я помню вас, – сказал Ахмед низким негромким голосом. – Садитесь. У меня полчаса. Вы не входили в мои планы, сами понимаете.

– Я благодарен вам за ваше участие.

– Садитесь…

– Простите, но моя одежда, – начал, было, Умка.

Он действительно чувствовал себя неуютно посреди колониальной обстановки кабинета и только сейчас, в холодном, кондиционированном воздухе, услышал КАК и чем пахнет его обмундирование. Здесь, в обществе человека, одетого в костюм, пошитый на Сивил Роуд, в ароматах трубочного табака, глубоко въевшегося в старинное дерево, вонь крови, пороха, пота и оружейного железа была нестерпима.

– Ерунда. Если вы помните, я солдат. Такой же, как и вы, капитан. Садитесь же…

Сергеев сел, невольно ровно держа спину. Как младший перед старшим. Какие там старые долги!? Спасибо, что выслушали, Ваше Превосходительство!

– Слушаю вас, капитан.

– Я попросил о встрече, потому что мне нужна помощь, господин Президент.

– Почему вы подумали, что я эту помощь окажу? – спросил Юсуф Ахмед, откидываясь на спинку кресла. – То, что вы так быстро смогли связаться со мной – само по себе чудо.

Сергеев пожал плечами.

– Если я скажу, что вы единственный, к кому я мог обратиться в этой стране? Вы поверите?

– Вы знали, какой пост я сейчас занимаю?

– Да.

– И, несмотря на это…

Ахмед хрустнул пальцами и посмотрел на Сергеева не совсем доброжелательным взглядом. Во взгляде не было угрозы или вражды, но было нечто такое, отчего Умке враз стало неуютно.

– Поверьте, у меня не было другого выхода.

– Хорошо, – сказал Ахмед, задумавшись. – Я выслушаю вас. Но прежде, чем вы начнете говорить, считаю нужным предупредить вас, что смогу помочь лишь в том случае, если мое присутствие в решении проблемы будет неочевидным. Я прилетел сюда для того, чтобы увидеться с вами. И еще для того, чтобы предупредить ваши попытки орать на всю страну, что вы меня разыскиваете. Не стану скрывать, в недавнем прошлом вы мне очень помогли.

Он посмотрел на Сергеева внимательно.

– Когда я говорю «вы» я имею в виду не только ваше правительство, но и вас лично. Иначе ваш звонок никогда бы не имел ответа. Вы понимаете?

Умка кивнул, не разжимая губ.

– Вы рисковали жизнью, исполняя задание, но и жизнью можно рисковать по-разному. Если бы вы тогда хоть немного пожалели себя, хоть чуть-чуть… – его пальцы вновь хрустнули, но лицо оставалось неподвижным, практически лишенным эмоций. – И сегодня я бы с вами не говорил. Я не преувеличиваю, вы знаете, у нас с вами одна школа. Но ваше появление здесь и сейчас – не самая лучшая для меня реклама. Я говорю понятно?

– У вас прекрасный русский, господин Президент!

– К сожалению, – сказал Ахмед жестко, – слишком много людей об этом помнят… Я всегда буду с благодарностью относиться к тем, кто мне помог в трудный момент, но той страны, которая учила нас с вами, уже нет. Нельзя опираться на покойника. Покойник не поможет тебе оружием. Не пришлет специалистов. Не даст денег на продовольствие. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Приоритеты сменились.

– Да. Время изменилось. А задачи, стоящие передо мной стали только сложнее. Вы для меня бесполезны. Воспоминание, не более…

– И все же вы прилетели…

– Не обольщайтесь. Это инстинкт самосохранения. Тот, кто звонил – родственник начальника моей охраны по линии сестры матери.

Он внезапно улыбнулся.

– Они из одного клана. А начальник охраны имеет прямой доступ ко мне. Так что я знал о том, что меня ищут, через полчаса после того, как этот бандит с побережья, с которым вы общались, набрал сотовый номер. А когда понял, кто ищет… Мне предлагали просто убить вас. Но я захотел вас увидеть. Сколько людей вы потеряли тогда?

– Четверых сразу. Троих потом. Почти половина группы, господин Президент.

– Я помню об этом.

Ну, как же, подумал Сергеев, просто я тебе не опасен в настоящий момент. Нашуметь я не успел. Встреча со мной происходит на территории Сомалиленда, а не в Пунтленде. Никаких ниточек к тебе. Захочешь – и твоя охрана перережет всем нам глотки. Захочешь помочь – поможешь. Главное – не создать шума, не дать пищу новым слухам о сотрудничестве с русскими. Иначе – иссякнет поток помощи, идущей в самопровозглашенную республику от новых хозяев здешнего зоопарка. А ведь для человека с твоими амбициями Пунтленд – только трамплин для большей цели. Ты ведь снова хочешь объединить Сомали и убьешь каждого, кто может стать на пути осуществления этой мечты. И никакие благодарственные воспоминания для меня бронежилетом не будут. Все решается крайне прагматично, господин Президент!

– В чем состоит просьба? – спросил Ахмед.

– Через несколько дней из порта Джибути по направлению к Адену выйдет сухогруз. Я хочу сделать так, чтобы судно до Адена не дошло.

Аблуллахи Ахмед молчал, не отрывая взгляда от Сергеева. Но на этот раз глядел оценивающе, словно видел собеседника впервые.

– Странная просьба, – наконец-то вымолвил он. – Очень странная просьба, капитан Санин. А могу я узнать, что именно будет на борту этого судна? За что вы его так невзлюбили?

– Груз, который не должен дойти до места назначения.

– Боитесь пробудить во мне алчность?

– Не хочу рисковать.

– Однако обратились за помощью.

– Самолет, на котором я сбежал, упал рядом с побережьем. Я и мои спутники выжили случайно. Но если бы мы остались с теми, кто везет груз в Джибути, в живых бы нас уже не было. Что я терял, обращаясь к вам? Жизнь? Я был почти уверен в том, что вы меня вспомните, и боялся только одного – не найти вас! Вы вольны решать, господин Президент, мы сейчас в ваших руках, и мне не на что рассчитывать, кроме как на ваше расположение. Но, поверьте мне на слово, если груз достигнет Адена, господин Президент, мир может снова измениться через некоторое время. И не в лучшую для всех нас сторону.

– Вы предлагаете мне вмешаться, полагаясь только на ваше слово, капитан?

– Я прошу, чтобы вы помогли вмешаться мне.

– Забавно, – сказал Абдуллахи улыбаясь. – Меня еще никогда не пробовали играть втемную.

– А меня играли, – произнес Сергеев серьезно. – Это крайне неприятная штука, если честно говорить. Я не пытаюсь обмануть вас, господин Президент. В контейнерах оружие. Но это не пулеметы с автоматами. И всем нам будет спокойнее, если груз не дойдет до получателя.

– Вы работаете сами?

Умка покачал головой.

– Нет. Не сам. Я лицо неофициальное. И я давно уже в отставке, если это вам интересно.

– Забавно, – повторил Ахмед в задумчивости. – Мне даже интересно, почему же вам взбрело в голову, что я могу решить такую проблему?

Сергеев развел руками, отчего ставшая колом на спине рубашка захрустела.

– Может быть, потому, что у меня не было выбора. Или потому, что я видел вас в действии. Разве это теперь имеет значение?

– Время заканчивается, – сказал Ахмед, но не поднялся с кресла и Сергеев тоже остался сидеть, дожидаясь команды на окончание аудиенции. – И знаете, что действительно интересно, капитан Санин? Интереснее всего то, что вы не ошиблись с выбором. Я могу решить вашу проблему, капитан… Остается только захотеть это сделать.

– И что я должен сделать, чтобы вы захотели мне помочь?

– Не думаю, что вы сможете повлиять на мое решение. К сожалению, время у меня действительно кончается. Я хоть и президент самопровозглашенной республики, но все-таки президент.

– Я все понимаю, господин Президент.

– Вам надо привести себя в порядок, мне – переговорить с сыном. Как я понимаю, он не произвел на вас впечатления, но могу вас уверить – он достаточно хорош в нашем ремесле. Так что пока спускайтесь вниз, вам подготовят чистую одежду, накормят. Остальное вам сообщит Хафиз Ахмед…

– И ваше решение, господин Президент?

– Да, и мое решение.

Юсуф Ахмед встал.

– Ну, что ж, – произнес Сергеев, поднимаясь вслед за хозяином кабинета. – Мне остается только надеяться на вашу благосклонность.

– Я бы порекомендовал вам надеяться на мою безрассудность. Прощайте! – сказал сомалиец и протянул Умке руку для рукопожатия. – В любом случае, я желаю вам удачи!

Глава 4

Все получилось совсем не так, как предполагал Умка. Неожиданность организовала Саманта. Когда носилки с Али-Бабой вынесли из импровизированного лазарета, она выскочила из самолета и побежала навстречу.

Араб лежал на ношах, прямой и неподвижный, как полено. Заботливые ручки левинских медсестричек накрыли его армейским одеялом поверх одежды, под ним Али-Баба скрестил руки, точно отпетый покойник, и только Сергеев знал, ЧТО он прижимает к груди. Сказать, что от этого знания становилось тошно – было ничего не сказать.

Самолет прогревал мотор. Винт гудел, дрожали от вибраций латаные крылья, из выхлопных труб вылетали сизые, грязные струи. Пилот проверял рули и элероны, и от этого казалось, что самолет поводит крыльями и хвостом, как готовое взлететь огромное насекомое.

– Ты чего выскочила? – спросил Сергеев Сэм. – Сиди, грейся. В самолете теплее…

Они остановились в нескольких шагах от люка, а погрузкой раненого в самолет занялся Вадим.

– Я не выскочила, – сказала Саманта, и Михаил понял, что она поглядывает на него с опаской, как нашкодившая школьница. – Я не полечу.

– У Левина останешься? – Сергеев уже понял, что она скажет дальше, но не хотел верить в очевидное. А ведь ее просто так не прогонишь. Не пойдет. Никуда она не пойдет.

– Я пойду с тобой, – выговорила, наконец, Саманта и вздернула подбородок. – И не смей мне возражать.

– Ты никуда не пойдешь.

– Сможешь мне помешать?

– Сэм, это глупо. Ты пилот, а не диверсант. Ты что, не понимаешь, что пользы от тебя будет ноль? Ладно – опасность. Но что может быть хуже, чем погибнуть зря? У тебя там ни одного шанса не будет. Ни одного. Понимаешь? Я что – подонок, чтобы тебя туда тащить на заклание?

– Я все продумала, – возразила она серьезно. – Мой «мотик» со складным каркасом из труб. Разбираем, снимает ткань, крепим на твой хувер каркас, мотор – и у тебя на месте своя воздушная разведка. Мне его собрать – тридцать минут времени.

– Не гони меня, Иван, я тебе пригожусь, – невесело попытался пошутить Умка. – Сэм, ты же не Серый волк, не Конек-Горбунок! Зачем мне там воздушная разведка? Что я разведывать буду? Мне надо скрытно подойти, а не облеты устраивать на малых высотах. Послушай меня, Саманта. Ты смелая женщина. Ты чудесный друг. Ты прекрасный человек. Я не рисковал бы тобой даже ради своих целей, а уж рисковать тобой бесцельно не стану ни за что. Ты никуда не поедешь. Ты полетишь домой, к своим летунам. И спасешь еще немало жизней. А потом… Потом, когда ты почувствуешь, что пора уходить, ты уйдешь в любое место, куда захочешь – мир велик, поверь, в нем найдется уютное место для тебя. Ты уйдешь и найдешь мужчину, который будет тебе по нраву. Может быть, ты сможешь родить…

Саманта вздрогнула, как от удара.

– А если не сможешь, – торопливо продолжил Сергеев, – то усыновишь какого-то мальчика, такого, как Молчун. И дашь ему чувство семьи. Защитишь его…

– Это нечестно, Сергеев, – сказала Саманта задушенным голосом. – Это запрещенные приемы. Зачем ты режешь по живому? Ты же знаешь, что ничего этого не будет. Никогда…

Сергеев посмотрел на нее и увидел, что могучая несгибаемая Сэм плачет. Слезы густо сбегали по ее обветренным щекам и падали на толстую кожу подбитой собачьим мехом летной куртки.

– Ну, почему не будет? – спросил Умка мягко. – Почему? Ты же еще совсем молодая женщина… Ну, сколько ты еще продержишься во главе Вампиров? Три? Четыре года? А потом? Все еще будет, Сэм, все еще будет…

Носилки с Али-Бабой протиснули в люк, и перед тем, как исчезнуть во чреве фюзеляжа, араб выпростал из-под одеяла здоровую руку и, улыбнувшись, как соучастник соучастнику, махнул Сергееву на прощание.

Вадим выпрыгнул из самолета и метнулся к хвосту – нужно было развернуть машину для взлета.

– Улетай, – попросил Сергеев еще раз, стараясь говорить как можно мягче. – Я прошу тебя. Я вернусь. Я же всегда возвращаюсь.

Саманта помотала головой и всхлипнула, закусив губу.

– На этот раз все не так. Можешь мне верить, можешь нет, но все изменилось.

Она вытерла щеки перчатками и хлюпнула покрасневшим носом.

– Мне почему-то кажется, что завтра все кончится. Вот просто возьмет – и закончится. Я понимаю, Мишенька, так, как мы здесь живем, люди жить не должны. Но это же наша жизнь. Нет у нас другой. Все у нас не так: и смерть, и любовь – все навыворот. Но тут я Саманта, Вампир, за мной сотня душ самых смелых парней и девчонок, у нас крылья растут из сердца… А вот кем бы мы были там, по ту сторону – я не знаю. И я не смогу, как Игорек, пристать ко двору, и многие из моих ребят не смогут. Кто пришел зарабатывать бабки – те смогут. Они спят и видят, как с полными карманами поедут домой. А такие, как я… Такие, как я… Ты представляешь меня домохозяйкой? На кухне? В фартуке засаленном? Так моя мама ходила… И я не представляю. Я и не повернусь-то на той кухне… Куда мне? В жандармы? В армию? Так я сама командовать привыкла, не смогу, чтобы мной командовали. Или к станку идти? Не возьмут! Я ничего не умею, кроме как летать и воевать! Всё! Я здешняя. Коренная, Сергеев. Ничейная. Мне идти некуда, и Игорь это прекрасно понял. Он и оставил меня на хозяйстве, понимая, что нет таких денег, которые заставят меня все бросить и сбежать…

Самолет усилиями Вадима и местной команды развернули носом к заснеженному полю, двигатель взвыл, полетела во все стороны белая мелкая пыль и, смешно подпрыгивая, словно отяжелевшая ворона, «кукурузник» начал разгоняться. Лыжи глотали рытвины, бешено вращался винт, прыжки становились все протяженнее и протяженнее, и вот машина рванулась в небо, заклекотала, разрывая низкие, снежные облака и исчезла в их серо-белом вареве. Небо съело низкий рев мотора, и только на самой границе слышимости раздавался звук, похожий на шмелиный гул.

– В добрый путь, – сказала Саманта вслед самолету. – Спокойного неба и легких крыльев. Все, Сергеев, часть твоей просьбы я выполнила.

– Выполни и вторую, – попросил Умка. – Улетай.

– Я улечу, – ответила она просто. – Не волнуйся. Дослушай меня, пожалуйста. Я же никогда не говорила с тобой. Один разговор за всю жизнь – это ведь немного, правда? Если ты вернешься, если все окончится благополучно, то можно считать, что этого разговора не было. Но если ты не вернешься, я всю жизнь буду корить себя за то, что не сказала.

Она глубоко вздохнула, словно ныряльщик перед прыжком, и Сергеев заранее внутренне съежился, понимая, что сегодняшний разговор навсегда изменит хрупкое равновесие, существовавшее между ними все эти годы. Необратимо изменит. Она казалась ему непреклонной, сильной, жесткой, как ее бизнес, а на самом деле, он не замечал совершенно очевидных вещей. Такое случается, когда любит один. Но кому от этого легче?

– Для меня есть только один способ уехать отсюда – уехать с тобой. Если когда-нибудь, когда угодно, случится, что ты позовешь меня, я не буду думать ни секунды. Не смотри на меня! – приказала она. – Не смотри, я не смогу говорить! Я знаю, что мы не созданы друг для друга, тебе нужна другая женщина.

Я все это знаю. Пусть, пусть у тебя будут другие, согласна, но рядом должна быть я. Потому что все это время, понимаешь, Сергеев, все это время не понимала, как без тебя живу.

Саманта замолчала. Вадик шел к ним, раскрасневшийся, утирая выступивший на лбу пот. Шел, на счастье Саманты, не быстро, проваливаясь в снег до середины икры.

– Все, Миша, – произнесла она, переходя на шёпот. – Прости, больше не буду. И ничего не отвечай. Я знаю твое «делай, что должно». Делай. Но и я буду делать. И будь, что будет.

– Ну, что, Сергеев? – Вадим усмехнулся, и, прихватив из невысокого сугроба пригоршню снега, вытер потное лицо, зафыркал, сдувая со щеточки «молодых» усиков прилипшие белые комочки, сморщился и громко чихнул, как нюхнувший свежей краски кот. – Пора? Отъезжаем? Через минное поле нас должны провести до темноты…

– Иди, – сказал Сергеев. – Мы догоним.

Кибуц жил своей жизнью. Строго регламентированной, скучной, рациональной – во всяком случае, все так и выглядело снаружи. Левин сделал все, чтобы его подопечные могли не только выживать, но и жить. Сергеев шел рядом с Самантой по коротким улочкам, построенным в расчете на бои и осады, смотрел на выходящие в переулки бревенчатые стены с бойницами и думал, что Сэм сегодня сказала вещи, над которыми он не хотел задумываться, несмотря на их очевидность. Вернее, он думал о подобном применительно к себе, к своей судьбе, к своим ощущениям. Оказывается, не ему одному было некуда идти. Да, он потерял все, что любил и считал себя ответственным за произошедшее. Пусть не полностью, пусть частично, но чувство вины тяжелым грузом висело за плечами. Он жил с ощущением, что эта отравленная земля, эта территория может быть родиной только для таких изгоев, как он сам. Родина, как наказание. Ничего ж себе, концепция! Сергеев улыбнулся с грустью. Логика железная, точка отправления дурацкая. Левин, Красавицкий, Бондарев, Вадим, Мотл, Говорова, Саманта… Кого еще причислить к лику не святых? Да, каждый пережил трагедию, шок, каждый сделал свой выбор, но был ли это выбор под принуждением? Что заставило Красавицкого остаться? Чувство долга? Любовь к людям? Или все это плюс чувство родины? Чувство своего места, своего гнезда, своей, а не навязанной обстоятельствами жизни? Что мешало Саманте, вольной птице, махнуть через минные поля и колючку? Боязнь неустроенности? Ну, нет… Не тот закал! Просто она здешняя. Здесь ее Родина. Здесь ее место. Страшное, опасное, безжалостное. Но её. И любовь у нее такая же безнадежная, как пейзажи Пустошей. Но это ее любовь. И она ни на что ее не променяет.

У каждой земли есть народ, подумал Сергеев, открывая дверь штабного дома, и пропуская Саманту вперед, и у нашей земли он тоже есть. Пришлый народ, странный народ, говорящий на разных языках, опасный, как австралийские каторжане – он кровь от крови, плоть от плоти этой исковерканной земли. Но нам надо время, чтобы почувствовать себя кем-то, а этого времени у нас может и не быть. Для мира – мы никто. Мы – заселившие место катастрофы нелюди. Банды. Людоеды. Первобытные человекообразные. Мы те, о ком рассказывают страшные сказки на пограничных территориях, и эти сказки во многом правдивы. Но каковы обстоятельства, таковы и люди. Не у всех хватает сил и воли сопротивляться окружающему кошмару. И все-таки – мы выживаем и меняемся. Лучшие из нас организуют вокруг себя лучших. Мы строим мир на руинах, потому что здесь его больше не из чего строить. И мы готовы умереть за этот мир. Не за идею, как пытались заставить умирать моё поколение, а за вполне конкретных людей, которых мы любим.

Он шагнул в комнату и едва не наскочил на мечущегося, словно на пожаре Мотла.

– Ты знаешь, кто наш снайпер? – спросил он, срываясь на крик. – Знаешь?

Сергеев покачал головой.

В комнате, помимо Умки, Левина, Вадима, Саманты и Мотла, никого не было.

– Что случилось, Матвей? – спросил Сергеев, не скрывая недоумения.

Подольский был настолько взвинчен, что не мог остановиться и мерил шагами комнату, словно сумасшедший землемер.

– Что случилось? Объясняю, помнишь, Лёва нам снайпера предложил? Прошу любить и жаловать – Ирина! Моя Ирина!

– Мотя, не надо! – сказала Ира, входя в комнату. – Зачем кричать? Здесь все солдаты…

– Ты! Не! Солдат! – закричал Мотл неожиданным басом и тут же сорвался в кашель. Брызнула кровь, рассыпаясь по скобленной набело столешнице мелкими темными каплями.

Подольский зажал рот ладонью, заперхал, сгибая спину, глаза его налились, кожа на голове пошла складками. Левин поднял на Сергеева глаза, и они были полны такой жалостью и сопереживанием, что Умку бросило в пот.

Ира охватила Матвея за плечи и помогла ему сесть. Саманта выскочила в коридор и тут же вернулась, уже с кружкой горячей воды и какими-то стираными тряпками в руках. Мотл полез за пазуху и достал небольшой пакет, но снова зашёлся в кашле, и Сергеев подхватил сверток. В нем были несколько ампул морфина, физраствор, шприцы, вата и пузырек спирта.

Сергеев растворил морфин, втянул в шприц несколько кубиков лекарства, перехватил ремнём чуть выше Матвеева локтя, прямо по свитеру, и попытался найти вену на исколотой руке Подольского. Вены не было. Тонкие голубые нитки прятались под изъязвленную кожу.

– Дай-ка я, – сказала Ирина мягко, забирая у него шприц. – Мне привычнее.

И действительно, через полсекунды в пластиковой тубе заклубилось облачко крови, Ира расслабила жгут и плавным движением поршня отправила раствор прямиком в вену. Матвей тяжело дышал. Левин курил, выдыхая дым в форточку. Саманта вытирала кровь с лица Матвея. Сергеев и Вадим просто ждали, когда все закончится.

– И как ты с этим лазаретом воевать собрался? – спросил Лев. – Ты да Вадим – все ваше войско? Не маловато будет?

– Что мне, Матвея к кровати привязывать? – отозвался Сергеев.

Подольский гневно сверкнул глазами, но получилось неубедительно.

– Ладно, – сказал Левин и грустно покачал головой. – Сделать тут ничего нельзя – мое дело как-то помочь. А там уже сам разберешься. К выезду вы готовы?

– Она не поедет… – просипел Матвей. – Миш-ш-ш-ш-ша, скажи ей…

– Вам нужен снайпер, – продолжил Лев Андреевич, не обращая внимания на шипение Мотла. – Ира, хоть и медсестра, но прошла снайперский курс одной из лучших. Третий результат в отряде, а ты же знаешь Данилыча – он зря выделять курсанта не будет.

Сергеев кивнул. Данилыч когда-то был в отряде у Равви, а уж потом полковник передал его Левину, учить молодежь, которой у Льва Андреевича было гораздо больше. Хороший снайпер в условиях городского боя, зачастую, стоил больше, чем пулеметный расчет.

– Не бери ее, Сергеев, – клокоча горлом, повторил Подольский. – Я тебя прошу.

Сергеев посмотрел на Ирину, встретился с ней взглядом и понял, что уговоры бесполезны. К тому же, снайпер действительно мог пригодиться.

– Выход через десять минут, – приказал Умка. – Мотл, я ей приказать не могу. Попробуй сам. Саманта, ты когда домой?

– Вас провожу и домой.

– Ну, значит, договорились, – выдохнул с сигаретным дымом Левин. – С Богом! Поторопитесь, скоро начнет темнеть, шастать по минному полю после заката я бы не рекомендовал и врагу.

– Вадим, расчехляй хувер…

Вадим, явно уставший от безделья, подхватил автомат и выскочил из дома.

Провожать их вышел Левин, а проводником оказался тот самый вьюноша, Алексей, с которым Вадим цапался по приезде. Парню подвели коня – не клячу, а красивого, мощного жеребца с широкой спиной (и где только Левин таких берет?), и он, несмотря на теплое обмундирование и делавший его грузным маскхалат, одним движением взлетел в седло.

Сетку с хувера уже сняли, мотор прогрелся и работал ровно.

– Бывай, – сказал Левин, приобнимая Сергеева за плечи. – Я понимаю, что ты не послушаешь, но все-таки… Шансов спасти пацана у тебя ноль целых хрен десятых… Ты хоть это понимаешь?

– Да.

– Если наши с тобой параноидальные предположения окажутся реальностью и там действительно база, на которой проводятся эксперименты, тебя размажут по бетону еще у входа. Это тоже понятно?

– Понятно, Лева, понятно.

– Так может, не буди лиха, Сергеев, пока оно тихо? Помнишь историю со стрельбой по повысительной? Долбанут в ответ так, что долго будем кровью харкать.

– А без этого не долбанут? – спросил Умка. – Ты же опытный вояка, Левин, ты же знаешь когда затишье? Затишье всегда только перед атакой. Да, я иду за Молчуном и выцарапаю его оттуда, даже если мне придется сравнять эту богадельню с землей. Но если мы правы, если мы с тобой не ошиблись в предположениях, то эта база на старой станции, один из ключевых элементов вражеского плана. Они готовятся очистить территории. Не знаю, зачем, но то, что очищать будут от нас – это точно. И есть у меня намерение им обедню попортить. Ты с грузом от Али-Бабы все понял? Если я не вернусь, все заботы лягут на тебя.

– Ты лучше вернись.

– Постараюсь. До свидания. Свидимся.

Саманта прижала Сергеева к груди сильно, но осторожно. И ничего не сказала. Все было сказано до того. Сергеев чувствовал себя последним подлецом по отношению к ней и ничего не мог с этим поделать.

Забираясь в люк, Сергеев оглянулся. Лев Андреевич и Саманта стояли рядом и уходить не спешили. Белый, еще недавно пушистый снег был истоптан и местами разглажен «юбкой» хуверкрафта. Накрытый для проформы маскировочной сетью кибуц дымил печками – натапливали на ночь, чтобы не подбрасывать дров, на сторожевых вышках нахохлившимися воробьями сидели часовые в дохах.

Вьюноша призывно махнул рукой, пуская коня боком, словно маршал на параде, Умка еще раз посмотрел на Саманту, виновато улыбнулся, приподняв уголки губ, и нырнул в тесноту кокпита.

Несмотря на то, что из центра кабины исчезла композиция с носилками Али-Бабы, свободнее в хувере не стало. Левин не поскупился на оружие, щедрой рукой отвалив сергеевскому экспедиционному корпусу изрядный арсенал. Пожалуй, боеприпасов могло хватить на то, чтобы организовать государственный переворот в какой-нибудь небольшой африканской стране, вот только такого заказа нынче ждать не приходилось. Предстояло ввязаться в бой с неким нечто, ни силу, ни оснащенность которого Умка и представить себе не мог. Но не мог и уклониться от боя, каким бы ни был его исход. Не мог и не хотел.

За рычагами управления восседал Вадим – теперь, набравшись опыта, он вел машину, как заправский профессионал, держа катер метрах в пятнадцати от идущего неспешной рысью проводника. Солнце готовилось свалиться за горизонт. Из-за низких, плотных облаков его по-зимнему мутный матовый шар не был виден, но там, на западе, слева от направления их движения, взбитая ветром пена снежных туч уже окрашивалась в розовые закатные цвета.

Метров через восемьсот Сергеев понял, что они въехали на минное поле, которое будет тянуться до самого Тракта. Левин при установке заграждения расстарался не на шутку, маршрут, которым вел их всадник, был сложным, запомнить дорогу составляло нешуточную проблему, но если сейчас воспользоваться треккером GPS, то обратный путь можно проделать с закрытыми глазами.

На Тракт хувер выбрался в сумерках. Тракт – одно название, что Тракт, до катастрофы был дорогой местного значения, обычной асфальтовой двухрядкой, изрядно побитой грузовиками, а теперь, когда почти все Приграничье стало «запреткой», приобрел почти мистическое значение. Успешно выйти на Тракт, означало пересечь свои и чужие минные поля, и далее, двигаясь на восток по змеящейся дорожке, добраться до так называемого Триангла, места, где клином сходились все три границы. Там, по фольклорной статистике, делалось больше всего попыток перехода. Там же, по статистике Сергеева, 99 процентов из них оканчивались неудачей, а, значит, смертью беглецов.

Сергеев собирался двигаться не на восток и не на запад. Тракт служил ему ориентиром. Вдоль него – всего 25 верст, как рассчитали они с Вадимом. А оттуда на север, строго на север, через лес. Как там хувер пройдет – хрен его знает. Дай Бог, чтобы не заросла просека. По Тракту двигаться – себе дороже. Тут, в Приграничье, по Тракту гуляли разные людишки – от сбивавшихся в стаи голодных охотников за человечиной до летучих отрядов местной бандоты, вооруженной до зубов, и схлопотать кумулятивный заряд в борт здесь было легче легкого. Значит – прочь с дороги, благо, сколько хватало глаз, повсюду тянулось гнилое редколесье, а густой, похожий на тайгу сосняк заползал на асфальтовое крошево лишь языками.

Проводник приблизился вплотную к хуверу и, когда Сергеев выглянул из люка, перегнувшись из седла, пожал ему руку.

– Удачи! – пожелал Алексей.

Он уже не был таким «колючим», как в день их приезда, вполне дисциплинированный и доброжелательный парень с девичьими, красивыми глазами необычного разреза. – Здесь осторожнее. Шумели на неделе. Чужие проходы через минное поле там, – он махнул рукой на восток, – мы их еще не нащупали. Но вам туда и не надо. Ну, что? Я поехал?

– И тебе удачи, – сказал Сергеев. – Осторожнее. Уже почти темно.

– Не волнуйтесь, мы это сами минировали, я тут каждую кочку знаю!

Юноша подмигнул.

– Будете возвращаться – две зеленых ракеты, одна красная. Я лично вам в катер ракетницу положил. Если ракет не будет – сообразите, как связаться…

– Да, уж чего там, соображу, – усмехнулся Умка. – Езжай. Нам тоже пора.

Парень отсалютовал рукой и снова тронул коня с места боком – ему нравилось казаться этаким бывалым рейнджером.

Ничего удивительного, подумал Михаил, ему лет семнадцать от силы. В этом возрасте всегда хочется кем-то казаться. А парень видал столько, сколько многим рейнджерам и не снилось.

Михаил помахал рукой в ответ и снова нырнул в кабину, закрывая за собой люк. Обогреватель пока не включали, и кокпит отапливался только дыханием пассажиров. Тепло приходилось беречь, на улице холодало, как всегда к ночи.

Вадим осторожно перевалил через раздолбанную обочину, оставив слева остов автобусной остановки с торчащими во все стороны арматуринами, спустился по крутому склону и, подминая молодую поросль подлеска, начал «резать угол», уходя от дороги так, чтобы силуэт машины не просматривался на фоне леса. Ехать надо было осторожно и медленно, двигаться по Тракту казалось на порядок удобнее, но Умка слишком хорошо знал, что такое Тракт.

Он оглядел экипаж.

Матвей после инъекции обезболивающего выглядел гораздо лучше, во всяком случае – живее. Мертвенная бледность и то и дело «всплывающие» красные пятна никуда не делись, но чувствовалось, что и временного отступления боли достаточно для того, чтобы сделать Подольского более энергичным. Ирина примостилась на оружейных ящиках, рядом с Мотлом, разместив свой «Галил»[33] в чехле, так, чтобы его не прижало, если груз тронется с места. ЮАРовскую разновидность «Галила» Сергеев помнил по военным конфликтам в Африке. Эта автоматическая винтовка, ведущая родословную от советского бестселлера – АК-47, прекрасно показала себя в тяжелых условиях и разошлась по всему миру миллионными тиражами. «Галил» Ирины изготавливался для Европы и был рассчитан под НАТОвский патрон, именно такие поставлялись на Ничью Землю из Конфедерации усилиями идеологически правильного Ромы Шалая.

Вадим ловко орудовал рычагами управления: он исхитрялся лавировать между возникающими перед хувером молодыми деревцами практически вслепую – фары, снабженные самодельными «затемнителями», бросали на снег лишь узкие тусклые лучи.

Мотл, Ирина, Вадим и он сам. Полная неизвестность впереди. И всего четверо в активе. Негусто. Особенно учитывая состояние Мотла. Ну, ладно, ныть не станем, бывало и хуже. И было бы хуже, если б они сейчас не скользили по снегу на хуверкрафте, который даже ночью через кустарники шел вдвое быстрее пешехода, а пробирались через чащу на своих двоих. Тогда бы эти 25 километров растянулись бы на пару дней пути, и еще вопрос, смогли бы все они пройти этот путь без потерь?

Через полтора часа хода на малой тяге Сергеев сверился с показаниями GPS и оставил на карте метку. За время пути лес дважды подходил вплотную к Тракту, заставляя их выкатываться на дорогу. Каждый раз Умка не ленился осматривать место въезда и во второй таки обнаружил мину – присыпанный мелкой асфальтовой крошкой ящик с взрывчаткой. Заряда вполне хватило бы чтобы смести с дороги БТР или пяток грузовиков, но минирование исполнили кустарно. Сапер-недоучка или двоечник, решил про себя Михаил, снимая взрыватель, спасибо ему за подарок. Взрывчатка перекочевала в кокпит хувера, хоть для этого пришлось чуток потесниться.

Еще через час они вышли на расчетную точку, и Сергеев с Мотлом долго искали просеку, обозначенную на старых картах. К радости и удивлению обоих, просека нашлась. Она слегка заросла на опушке, но дальше дело обстояло гораздо лучше – ходившие по ней в прошлом лесовозы накатали две колеи, которые и сейчас чувствовались под снегом, и стало ясно, что хувер сможет спокойно передвигаться по лесной дороге, рассчитанной на тягачи с широкими и длинными прицепами.

Катер завели в лес, но двигаться к цели сразу Сергеев не стал, объявил привал и дал спутникам отдохнуть. Вахту Умка разделил с Вадимом, справедливо полагая, что женщина и больной больше нуждаются в отдыхе. Около 4 часов утра хуверкрафт тронулся дальше и шел вперед до тех пор, пока Сергеев не дал команду глушить двигатели. Ехать дальше означало выдать себя шумом мотора, до цели путешествия оставалось немногим более километра.

Хуверкрафт замаскировали со всем возможным тщанием, а Умка с Ириной двинулись на разведку, оставив Вадима с Матвеем готовить снаряжение. С того момента, как Ира появилась в штабном доме у Левина, Сергеев едва перебросился с ней десятком слов. Не потому, что было не о чем – расстались они не врагами, и та жаркая, изнуряющая, проведенная вместе ночь, вовсе не была обидой или позором для кого-то из них. Ира пришла в палатку Умки за ребенком, которого хотели они с Матвеем, Сергеев поступил так, как на его месте поступил бы любой нормальный мужчина. Учитывая сложившиеся обстоятельства, послевкусие той ночи получилось несколько мелодраматичным, но Михаил к последовавшим потом событиям никакого отношения не имел. Но последние недели настолько сблизили его с Подольским, что Сергеев поймал себя на том, что начинает испытывать чувство вины. Хорошо, конечно, что никакой вины в действительности не было, но чем отличается фантомная боль от настоящей для того, у кого болит?

– Как ты? Приспособилась? – спросил Сергеев у напарницы, пока они шли по хрустящему утреннему снегу к опушке. Если бы не самодельные снегоступы, сплетенные в кибуце из прочного ивняка и полосок кожи, путники бы проваливались в снег до середины бедра, а так нужно было только привыкнуть правильно ставить ногу.

– Нормально, – откликнулась Ирина. – Доводилось ходить.

Она действительно ловко управлялась и со снегоступами, и с короткими опорными палками, похожими на лыжные. Замотанный белыми тряпками «Галил» висел у нее за спиной, плотно прихваченный к груди широким, белым же ремнем.

Утренний лес молчал. Кроме хрустящего под их шагами снега, Сергеев не мог расслышать ничего. Мир замкнулся среди желтых стволов старых сосен, белого снега и торчащих из-под него веток кустарника. Серый рассвет потихоньку растворялся в холодном зимнем свечении солнца. Справа, метрах в десяти, Умка заметил ложбину между сугробами и вскоре услышал тихое журчание – подо льдом пробивал себе дорогу лесной ручей. Чуть дальше, там, где хвойные деревья росли реже, уступая место густому лиственному подлеску, обнаружились широкие следы лосиных копыт и отпечатки волчьих лап. Стая шла по следу сохатого. Сергеев попробовал пальцем кромку отпечатка копыта, она была твердой, прихваченной за ночь морозом. Значит, зверье прошло здесь с вечера и, возможно, лосю уже пришлось несладко. Впрочем, лось не тот зверь, чтобы стать легкой добычей. Волков было много, никак не меньше десятка, и у них были все шансы на победу.

Лес закончился внезапно. Перед Сергеевым враз открылось неширокое снежное поле, утыкающееся в стены серого, ноздреватого бетона. Одним взглядом можно было охватить насыпь с ниткой старой железнодорожной колеи, несколько остовов сгоревших грузовиков, ржавые покосившиеся ворота с висящей криво створкой, в которые ныряла рельсовая ветка и даже разглядеть лежащие внутри ограды разбитые вагоны.

Они залегли, устроились в снегу поудобнее и принялись осматривать местность: Сергеев с помощью нового бинокля, Ирина через снайперский прицел, который она привычным движением защелкнула в креплении.

С виду, как и ожидалось, недостроенная станция выглядела покинутой, но Умка уже через несколько минут заметил и цепочку не присыпанных снегом следов, проходящих по-над стеной, и то, что рельсы были прикрыты не мощным снежным покровом, как и должно было быть за несколько недель настоящей зимы, а лишь слегка притрушены. Потом он заметил дрожащие столбики теплого воздуха, поднимающихся к стылому небу из разных мест на территории станции – кто-то, живущий внутри, топил печки.

– Видишь? – спросил он.

– Вижу, – отозвалась Ирина. – Заметил видеокамеры на стенах?

Сергеев видеокамеры пропустил, и потому, быстро подняв бинокль, принялся осматривать кромку ограды. Камеры были, причем неподвижные, установленные перекрест, так, чтобы слепых зон не было вообще, просто хорошо замаскированные, чтобы не бросаться в глаза. С такими камерами бороться трудно, под ними не проскочишь. Сергеев был готов побиться об заклад, что ночью эти устройства видели не хуже, чем днем, без включения дополнительного освещения. Можно было бы предположить наличие датчиков движения, сейсмодатчиков, и прочих штучек, но их эффективность вызывала сомнения – слишком много цепочек звериных следов рассекало снежные просторы.

Ничего ж себе, задачка, подумал Сергеев с оторопью, как же тут подобраться? Все просматривается, все простреливается, все прослушивается. Мышь, конечно, проскочит, а вот я для этого крупноват… Странно… И зачем они с этой стороны пользуются рельсовым путем? Тут же лес, в глубине лесопилка, прямая дорога проходит мимо них, вон стрелка на их ветку… Новая почти. А они, зачем-то, пользуют и этот аппендикс. Надо посмотреть…

Рельсы уходили вглубь леса. Здесь уже отчетливо было видно, что путь используется, пусть не очень часто, но, по крайней мере, несколько раз в неделю. Сергеев не знал когда в районе станции прошел последний сильный снегопад, но что-то двигалось по колее уже после него, и рельс был едва-едва припорошен мелким, похожим на изморозь, снежком. Умка смахнул снежинки перчаткой. Головка рельса блестела свежим металлом, а шейку, подкладку и костыли покрывала толстым налетом ржавчина. Шпалы оказались не бетонные, а старые, деревянные, черные от времени и креозота. Сергеев подал знак напарнице, легко перемахнул на другую сторону насыпи, и уже там отцепил ставшие помехой снегоступы.

Просека, в которую ныряла однопутка, была узкой, как раз по ширине товарного вагона, и сосны подступали к рельсам вплотную. Михаил приноровился бежать по наклонной поставив корпус под углом к склону – благо под снегом прощупывалась сухая прошлогодняя трава, плотно заплетшая земляную насыпь: снег осенью выпал «на сухую» и берцы не соскальзывали. Ирина передвигалась в нескольких метрах от Умки, ловко, хоть и не так бесшумно как он сам. Он не видел ее, но слышал негромкое дыхание и шаги с другой стороны пути.

Все хорошо, мысленно приободрил он её, все просто отлично, девочка! Я могу назвать добрую сотню подготовленных мужиков, которые двигаются хуже. Если ты и стреляешь так, как двигаешься, то с меня бутылка первоклассного вискаря твоим учителям! Не поленюсь притащить для Левина на собственном горбу! И еще одна для Данилыча! Хотя Данилыч виски не пьет, ему бы спирта на клюкве, или горилку с перцем…

Лес кончился. Вернее – расступился перед ними. Узкая, как ножевой порез, просека закончилась большой, похоже, что искусственного происхождения, поляной. В конце поляны железнодорожная ветка упиралась в насыпной вал, увенчанный выцветшим до полной утери полосатости коротким шлагбаумом. Все, стой! Дальше дороги нет!

Справа и слева от путей располагались ветхие, кое-где развалившиеся строения бывшего лесхоза. Здание пиловочного цеха некоторое время назад горело, но не рухнуло полностью, а возвышалось над землей, переплетением каких-то металлических конструкций и похожих на сожженные спички брёвен и досок. Склады после пожара еще держались, но местами крыши на зданиях не было, перекошенные оконные проемы смотрели на лес квадратными глазами горелых рам, скалящихся осколками стекла.

Сергеев напрягся, потому что изменился запах – вместо холодного снежного дыхания леса приперченного неистребимым креозотовым душком исходящим от шпал, потянуло химическим смрадом. Умка принюхался. Негашеная известь. Точно. Неприятный, едкий запах, но из-за мороза он не шибал в ноздри, а именно ощущался. И еще – сквозь резкий, как нашатырь известковый дух, пробивалась вонь нечистот.

Ирина приподняла голову над краем насыпи и коротким движением головы позвала Михаила за собой. С ее стороны вдоль пути тянулась подгнившая в нескольких местах погрузочная платформа, выходившие на нее двери складов были приоткрыты или отсутствовали вовсе. В темных проемах повисла густая, как чернильные лужи, тьма. Ира бежала впереди, иногда касаясь левой рукой края настила. Сергеев и сам с трудом соблюдал равновесие – травы под ногами уже не было, сплошь мелкая древесная щепа вперемешку со стружкой, покрытая слоем рассыпчатого снега.

Запах с каждой минутой густел и Умка понял, что не ошибся с источником – нечистоты, залитые известью. За краем складского здания платформа обрывалась. Далее шла вырытая много лет назад яма, предназначавшаяся под фундамент достаточно большого здания, скорее всего, еще одного производственного цеха или сушилок. Копали с размахом. Края ямы теперь осыпались, но было видно, что она не менее двух метров в глубину. На ближнем к складам крае ямищи стояли несколько железных бочек, покрытых белыми потеками, лежала на груде досок железная труба распылителя.

Именно отсюда – из ямы, и раздавалась уловленная Умкой вонь.

Они с Ириной остановились, чтобы оглядеться. Здесь становилось понятным, зачем нужна заброшенная лесхозная ветка – Школа негодяев (а в том, что найдена именно она сомневаться не приходилось!) избавлялась от нечистот. Раз или два в месяц их из отстойника на станции перекачивали в железнодорожную ассенизационную цистерну, потом цистерна выходила из ворот, (значит, в распоряжении базы был тепловоз или мотовоз достаточной мощности) и сливалась здесь, в лесу, в импровизированную выгребную яму. И в холодную зиму здесь пахло не розами, так что Сергеев мог предположить, как здесь воняет летом, когда жара зашкаливает за тридцать.

Он продвинулся чуть вперед, чтобы удостоверится в правильности своих предположений.

Действительно, на насыпи были видны замерзшие потеки – цистерну сливали насосами, через трубу, и часть нечистот попадала на откос, где и превращалась в камень. Можно было попробовать прикинуть количество народа на базе по объему сливаемых фекалий, но Умка и представить себе не мог размеры емкости. Несколько тонн в неделю? В месяц? С водой у них тут порядок, все строения расположены выше зоны заражения, бояться нечего. Им нужна одна артезианская скважина с хорошим дебетом, а фильтры, трубопроводы, распределительная насосная система – все это собирается из пластика за пару суток. Вот с фекальными водами – проблема. Сомнительно, чтобы комплекс зданий был подключен к канализации. Станция стоит на бетонной платформе, готовилась площадка под реакторы, и бетон тут правильный, бог знает на сколько метров вниз. Сверлить устанешь! В любом случае – накапливать и вывозить дешевле, чем строить собственные очистные в таких условиях. А яму, при нормальном водопотреблении сотни человек, надо копать емкую, не на тонну, а тонн на десять – двадцать, и все равно потом откачивать – сизифов труд. Могли, конечно, поставить биореактор, но не захотели – дорого. Зачем тратиться? Все и так нормально. Экологию здешних мест такими мелочами не испортишь.

Сергеев сделал еще шаг, оскользнулся, левая нога поехала вниз, но он не упал, только просел низко, опираясь на руку. Под подошвой берца что-то хрустнуло. Умка белкой взлетел обратно на насыпь, сохраняя равновесие, и только потом глянул, на что наступил. В метре под ним лежала человеческая рука: сломанная кость белой веточкой торчала из-под ледяной желтой корки, а сама рука, замерзшая, как камень, распласталась по снежно-известковой смеси, неестественная, словно муляж.

Михаил почувствовал, что внизу живота внутренности собираются в скользкий, холодный комок. Во рту стало горько и противно от желчи, но Сергеев сдержал конвульсии желудка. Теперь, когда он увидел сломанную конечность вмерзшего в фекалии трупа, вокруг, словно при проявлении фото на старой фотобумаге, стали заметны детали, которых он раньше не замечал.

Здесь покоилось (если это слово подходила к трупам, сброшенным в яму с нечистотами) не одно тело. Сергеев видел как минимум с десяток фрагментов, которые теперь мало походили на человеческие останки. Известь и лед сохранили тела от поедания лесным зверьем, но там, где известью поливали недобросовестно, от покойных остались лишь обглоданные костяки. Умка на несколько мгновений закрыл глаза, заставляя сердце снова забиться спокойно. Он просто не имел право на проявление эмоций. Вздохнул, медленно выпустил воздух сквозь сжатые губы, и лишь потом медленно перевел взгляд на Ирину.

Она стояла в двух шагах от него, с белым, словно маска смерти лицом, держа «Галил» на отлет, за ремень. Глаза у нее были, как плошки – круглые, и полны таким ужасом, что Сергеев на какой-то момент едва не поддался панике: метнуться к ней, прижать ее к плечу, чтобы она не видела всего этого…

Не видела отбраковку. Отработанный материал.

То, что лежало в выгребной яме, не было трупами взрослых людей. Мертвые подростки. Не дети – тела были крупнее, но и не взрослые. Наверное, те, кто не выдержал химобработки или «съехал с катушек» при записи новой матрицы на обезображенный препаратами мозг.

Одноразовые инструменты. Мусор.

Их не хоронили и не сжигали. Слишком много чести. Их выбрасывали, как севшие батарейки.

Ноги у Ирины подломились, она, было, осела, теряя сознание, но тут же вскочила, и на четвереньках, гремя оружием о землю, метнулась вверх, на рельсы, где звучно и густо вырвала.

«А ведь она видела многое, – подумал Умка, все еще обшаривая глазами яму. – Она видела такое, от чего блевали бы даже опытные санитары городского морга. Но чтобы так… С таким цинизмом отнестись к мертвым – это даже не бросить их собакам. Гораздо хуже. Понятно, что мертвецам все равно, но те, кто бросил сюда тела, тоже давно мертвы, потому что в этом поступке нет ничего от живого человека…»

Умка выбрался на рельсы, опустился на колени рядом с Ириной. Она сидела на шпалах, поджав под себя ноги, не озаботившись даже вытереть следы рвоты с губ, и тихо, с подвыванием, плакала.

Сказать было нечего. Сергеев просто обнял ее за плечи, прижал к себе и, уткнувшись в его куртку, Ира зарыдала в голос.

Надо возвращаться, подумал Сергеев. Вадим с Матвеем уже волнуются. Надо возвращаться. А потом садиться в засаду, здесь, у ямы, и ждать следующую группу ассенизаторов. И когда они появятся… Когда они появятся, они пожалеют, что родились на свет. А мы въедем на базу в их одежде, на их же мотодрезине. Пусть только они появятся. Пусть…

И в этот момент Умка почувствовал, как рельс, на который он все это время опирался левой рукой, начал тихонько вибрировать.

* * *

– Телефон не отвечает…

Сергеев не стал дожидаться, пока «Нокия» начнет повторный набор, и снова нажал кнопку с зеленой трубкой.

– Не хочет с тобой говорить… – констатировал Блинов с печалью в голосе.

Виски циркулировал в его крови в объёме не меньше литра. Владимир Анатольевич то трезвел на глазах, то снова сваливался в пике. Справедливости ради надо было заметить, что такая доза могла свалить слона среднего размера, но в сочетании с адреналином спиртное действовало слабо, Блинчик никак не мог достичь желанного состояния беззаботности.

– Ты не только меня обидел. Ты и ее обидел. Ты, Умка – злой! Ты обижаешь всех! А зачем? Зачем, спрашивается в задаче?

– Ох, помолчал бы ты, Вова…

Длинные гудки.

Не стерильный голос оператора, а длинный безнадежный гудок.

«Я не хочу тобой говорить».

«Абонент Плотникова не хочет отвечать на ваши звонки, пожалуйста, позвоните позже. А еще лучше – никогда не звоните».

Умка вдруг представил себе Викин «Нокия Артэ», вибрирующий на полированной столешнице, и как она смотрит на мигающую надпись на экране, и медленно проводит рукой над телефоном, но не для того, чтобы снять трубку, а для того, чтобы сбросить в пепельницу столбик серого пепла. А трубка жужжит и медленно ползет по столу, словно живое существо: «Ну, возьми меня, хозяйка, пожалуйста, возьми!»

– Вот ты затыкаешь мне рот, но сегодня мне поверил? – спросил Блинов и закивал головой, словно старый китайский болванчик. – А как же, а как же! Тут, когда дело касается твоей Вики – ты мне поверил… Это хорошо! Друзьям надо верить…

В комнату заглянул Васильевич.

– Владимир Анатольевич, борт готовят. Пора выезжать.

Блинчик замахал коротенькими ручками.

– Сейчас, сейчас… Мне переодеться надо! Не могу же я лететь в таком виде? Правда, Умка? Я быстро… В душ – и сразу едем!

Он попытался встать, но не удержался и с размаху шлепнулся седалищем на подушки дивана, отчего каркас застонал и затрещал. Бузькин посмотрел на шефа, потом на Сергеева, раздраженно пожал плечами и вышел. Блинову удалось встать только с третьей попытки, и он по сложной траектории направился к дверям туалета.

Сергеев набрал телефон Марины Плотниковой. Тот же эффект.

– Ты не переживай, Сергеев, – сказал Блинов, неуверенно открывая дверь в службы. – Ну, мало ли что может быть? Может, они в кино? В театре? Просто звук выключили? Ладно, Вика тебя не любит, но малая-то точно ответит!

– Я поеду к ним. А ты, давай – мотай в аэропорт и дуй отсюда, пока твой друг-прокурор тебя не посадил.

– А давай я вас подожду… – с пьяной смелостью предложил Блинчик. – Хули там прокурор! Видали мы таких прокуроров! Я их, знаешь, на чем вертел?!

Он таки вошел в ванную, но тут же вывалился обратно с полотенцем, которым вытирал потный, несмотря на то, что кондиционеры работали на полную мощность, лоб.

– Они думают, что я кончился. Все эти прокуроры, гэбня ебуч. я, думают, что меня сожрали! А я не кончился! Пусть подавятся! Я не буду прятаться, Умка! Я пойду на них грудью!

– Тогда тебя убьют, – пробурчал Сергеев, терзая телефон. – Или посадят. Или посадят, а потом убьют.

– Хорошо, – согласился Владимир Анатольевич, всем своим видом показывая, как тяжело ему смирить гордость. – Пусть ты прав! Вовремя отступить – это не позор, а мудрость! Я уеду и спрячусь! Но ненадолго! Только на несколько месяцев! А потом вернусь, и тогда…

– Хорошо. Уезжай на несколько месяцев, – легко согласился Сергеев. Спорить с Блинчиком стоило только в моменты просветления, а пока глаза его оставались мутноватыми и работы мысли не отображали вовсе, можно было не тратить время и силы. – Давай, приводи себя в порядок. Тебя ждут. Только скажи мне, почему, по-твоему, они решили давить на меня через Вику и Маринку? Это же бред! Они же знают, что мы давно не живем вместе?

– А что это меняет? Ты же не с дураками имеешь дело, – неожиданно трезвым голосом спросил Блинов. Муть закружилась в его глазах легким облачком и начала истаивать. Адреналин побеждал алкоголь. – Представляешь, какой психологический портрет написан в твоем досье? Можешь и не сомневаться – о тебе известно все! Каждый твой звонок, все твои симпатии и антипатии, пристрастия и пороки записаны, пересчитаны, проанализированы, подшиты и подколоты! И о твоих амурах с Плотниковой они знают все, даже в какой позе вы предпочитали трахаться… И не смотри на меня так! Это же очевидно! Я таких досье, знаешь, сколько перечитал? Да, и никаких секретов особых у тебя нет, особенно от профессионалов. Ты думаешь, что раз вы вместе не живете, то все думают, что ты стал меньше Плотникову любить? Да все, даже ленивые, знают, что ты за нее горло порвешь кому угодно. За нее и за Маську. С Маськой ты, вообще, видишься чуть не каждую неделю – я с родными дочерями вижусь реже! Конспиратор х. ев! Живете вы вместе, не живете – какая, нафиг, разница? Они же вам не съехаться предлагают… Задача другая – взять тебя за яйца! Ну, кто бы мог придумать такое еще год назад? Тебя хотят заставить дать компромат на меня, и из-за этого хотят прищучить саму госпожу Плотникову, пресс-секретаря премьер-министра…

Он задумался, оценивая ситуацию, а потом тряхнул головой и вытер сочащуюся потом лысину.

– Во, расклады!

– Откуда информация?

– От тех, кто работает на твоих больших друзей! Да, да! Тех самых друзей, которых ты героически защищал от меня грудью!

– Блинов, – сказал Сергеев устало и снова нажал кнопку повтора. – Кончай паясничать. Задрал, честное слово!

Гудки! Гудки! Гудки!

Умка едва сдержался, чтобы не запустить трубкой в стену.

– Слушай, – Блинов снова завальсировал, теперь уже в обратном направлении, от ванной к креслу, и уселся, повесив полотенце на шею. – А давай сделаем так… Я все равно линяю, и мне все эти разоблачения по барабану… Отдай им пленку! Хер с ним! Ну, пусть я буду демоном зла! Это все мы уже проходили – умоемся, утремся, переморгаем! Нас, блядь, этим не проймешь! Пусть они эти пленки выставят на всеобщее обозрение! Плевать!

Блинов даже хохотнул коротко от удачной мысли.

– Пусть! Кто был в той комбинации я? Лично я? Шишка? Нате вам вашу шишку, – он сделал неприличный жест рукой. – Нате, сосите! Только шишка давно уже растет на пальме, а пальма та – на одном тропическом острове! Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Он приложил к губам указательный палец.

– Тихо! Это тайна! Про остров говорить никому нельзя! Но она будет там расти, эта шишка… Обязательно!

Он ухмыльнулся и снова посмотрел на Сергеева внезапно протрезвевшими глазами.

– Что еще тогда, кроме того, что я оружейный барон, будущий тиран и гнобитель свобод, наговорил тебе милейший Артем Тарасович?

– Вагон он наговорил, – отмахнулся Сергеев, чувствуя, что потихоньку теряет выдержку от волнения за судьбы Плотниковых. – Вагон и маленькую тележку! И ты, Блинчик, в этом вагоне, конечно, не мебель в туалете, но и не проводник…

Он, наконец-то отважился оторвать взгляд от дисплея трубки и сказал Блинову в глаза:

– Эта запись – конец для тебя, но не на все 100 процентов. Тебя уже со всех сторон обсудили, привыкли уже, что ты у нас самое большой темное пятно на шкурке белой и пушистой Украины. Ты у нас достопримечательность… Ну, почти достопримечательность! Чего от тебя ждать? Записной злодей и редкостный подонок! Тобой детей пугать будут и экскурсии водить к тебе на могилу – вот посмотрите на место упокоения душителя гражданских свобод, серого кардинала нашей темной эпохи!

– Это ты перегибаешь, – возразил Блинов серьезно. – Про серого кардинала эпохи… Но чувство гордости я испытал!

– Да, на здоровье! С тобой-то все и так понятно! А для других персонажей нашего Олимпа, которые теперь по баррикадам вместе с народом прыгают – это полный пиз….ц! Харизма поблекнет и потрескается! Ты что? Такой позор! Вот такие расклады, Володенька… Запись теперь не точечное оружие, против Вовы Блинова, а оружие массового поражения.

– М-да… – проговорил Блинов задумчиво. – Знать бы вовремя, где упадешь, и постелить соломку. Как-то неудобно получается… Коллеги реально могут пострадать!

– Хочешь честно? Если бы я знал, что из этого рая[34] выйдет, в жизни бы не записывал ту пленку…

– Я тебя предупреждал, – резонно и степенно вымолвил Владимир Анатольевич. – Я тебе сто раз говорил – отдай! А ты мне не верил… Дурень ты с писаной торбой! Теперь имеешь головную боль! И деваться тебе, Михаил Александрович, некуда… И ни к какому берегу прибиться не получится. Я тебе, как бывший политик, скажу: компромат, зачастую, штука опасная, тем что обоюдоострая. Никто не знает, какая информация и в кого выстрелит в следующий раз. В Украине политические процессы протекают непрогнозируемо и поэтому любой «слив» потенциально бесполезен. Зачем надо устраивать цирк, если никто не может просчитать реакцию? Все равно, что бросить петарду в ведро с говном и ждать аплодисментов от прохожих! Кто у нас оппозиция? Кто реакционеры-консерваторы? Ты понимаешь, что при такой скорости перетасовки колоды нельзя просчитывать последствия выброса компромата? Я же тебе объяснял! Будь уверен, теперь те, кто доберется до твоего файла, обязательно разделят его на части…

А ведь он совершенно прав, подумал Сергеев отрешенно. Это же уже было. С файлами Мельниченко. Дозированный выброс. Стрельба исключительно по нужной мишени. Лишнее отрезали и отложили до наступления острой необходимости. Прав Блинов, прав, как ни крути… А я в очередной раз сделал глупость!

… и будут решать, на ком должна гореть шапка. На мне она и так горит, спасибо нашей доблестной прокуратуре и моим бывшим однопартийцам, но я не пуп земли, и выбор у них, как я понимаю, будет достаточно широк – любой фигурант подойдет. Ты, если тебя расколют, дашь кому-то в руки самое настоящее оружие массового поражения – это ты здорово сформулировал. И кончится это все тем, что пару десятков наших политических светил запляшут под чужую дудку, как дрессированные медведи. Вот и всё. Никаких красивых целей, благородных разоблачений – банальный шантаж. Ой, Умка, какой же ты сладкий… Настолько сладкий, что самого тянет попользоваться! Нет ничего хуже дилетанта с благородными намерениями! Это тебе не по джунглям с автоматом бегать, тут, помимо благородства и принципов, нужны мозги и государственное мышление. А государственное мышление подсказывает, что полезный подлец – это не подлец, а госслужащий! Так что, Сергеев, заканчивай приёб. ться к ветряным мельницам, увози Плотникову! Скрути ее в бараний рог и увози! Потому что, если возьмут ее, то ты отдашь все… И информацию, и принципы, и совесть, и даже честь в движении…

Сергеев снова поднял взгляд на Блинова.

Тот сидел в кресле напротив, мокрый, как упавшая в воду мышь, но, судя по глазам, совершенно трезвый. Пахло от него пронзительно, но, скорее, не потом и не виски, а каким-то продуктом переработки спирта – резко, неприятно. Мятая, перепачканная рубашка прилипла к груди, сквозь тонкую ткань просвечивали колечки волос. На конкурсе мокрых маек Блинову призовое место не улыбалось, это уж точно.

– И кто будет ее брать? – спросил Михаил. – Ты умный, Блинчик, ты все и всех знаешь. Скажи – кто? И я вырву им ноги!

Владимир Анатольевич виновато развел руками.

– Кто угодно, Умка… Ты же видишь, что творится? Разброд и шатания! Силы, которая реально контролировала бы положение в стране, больше нет! Сколько сил было потрачено на лидерство! И ради чего? Ты понимаешь, что теперь у нас рейтинг ниже, чем у коммунистов? А ведь мы были партией власти! Уход Папы нарушил равновесие. Этого нельзя было делать. И я предупреждал, что всё может посыпаться… То, что случилось в 2004-ом – это не победа демократии, а всего лишь попытка передела власти. Дорогой проект, однако, учти, вложенные деньги должны окупаться, а иначе кому-нибудь оторвут голову! И если раньше в банке все знали, кто самый большой паук, и шумели строго в порядке очереди, то теперь нас из банки на х…й выгнали. Сейчас на арене столько сил, которым надо, обязательно нужно во власть, чтобы отбить свои и чужие бабки, что удар может последовать откуда угодно.

Регина, Пимоненко, Левчинский, Задерибок, Холод… Любой из них. Понимаешь, Миша, любой. Потому, что там, где начинается политика, нет места морали. А там, где начинают делить власть, не остается ничего человеческого. Ты имеешь дело не с людьми, Сергеев – с функциями. Их цель не я, не ты, и не Вика с дочкой. Все мы – ничто, деталь, эпизод, микрочип, защищенный паролем, который надо взломать – и будет счастье! Маленькая победа в огромной войне. Ты бы стал жалеть микрочип? Вот, и они не будут… На всех на них работают одни и те же люди, торговцы информацией – бывшие ваши, профессионалы сыска и провокации, мать бы их так …

Он криво улыбнулся.

– И как настоящие профессионалы вне политики, они с удовольствием продают информацию всем, кто платит. Очень удобно – этакий единый информационный центр, почти что Ленинская библиотека. И информацию о тебе твои бывшие коллеги так же продали всем желающим – помнишь, как мы с Рашидом быстро разобрались в твоей тайной биографии? И о твоем суперкомпромате они же сообщили заинтересованным сторонам. То есть – всем! А ты меня спрашиваешь, откуда ждать удар?

Блинчик издал хрюкающий звук, должный изображать невеселый смех.

– Завтра твоим однокашникам предложат денег, и они выпотрошат тебя, мой милый друг, как свинью на бойне. Ты, небось, хорошо знаешь, что такое допрос 1 степени с применением спецмедикаментов? Я только видел результаты – и после пару недель не спал без стакана крепкого… Вот почему я говорю тебе – увози Вику и Маську. Я добрый, но я уже вне игры, заеб. лся вытирать лужи под своими дебилами, и имею право на человеческие проявления. Остальные в игре. Так что не надо изображать Дон Кихота. Не надо вырывать кому-то ноги. Просто спрячь тех, кого любишь. А дальше – твое личное дело, Умка. Личное, объясняю – это когда больше никто не пострадает. Ты советовал исчезнуть мне, я тоже даю тебе совет. Он не хуже твоего, поверь. Предлагаю использовать. А теперь – езжай, нам пора.

Сергеев уже почти вышел в коридор, когда Блинов сказал ему вслед:

– Миша…

– Да, Володя…

– Я подожду вас в аэропорту. Час. Постарайся успеть.

– Брось, Блинов. Не геройствуй. Выберемся.

– Час, – повторил Владимир Анатольевич настойчиво. – Это ничего не решает. Что такое час? Ты же знаешь, при необходимости можно и в воздухе самолет развернуть.

– Не выдумывай. У тебя же зафрахтован не украинский самолет.

– Ага, – подтвердил Блинов радостно. – Угадал. Но у нас самое лучшее в мире ПВО. Они в самолеты попадают даже когда не целятся, особенно в пассажирские. Так что я жду час, Миша. Вылет был назначен на шесть вечера. Теперь на семь. Я хочу вернуть долги. Хотя бы частично. Неважно, что ты не сдал меня из собственных соображений. Важно, что не сдал. Самолет на Гостомельском аэродроме – знаешь, где это?

Умка кивнул.

Васильевич провел его до машины.

– Ты, Сергеев, на себя не похож… Что случилось? Помощь нужна?

– Пока нет. Телефон у тебя тот же?

– Да.

– Может понадобиться.

– Позвони, – просто сказал Бузькин. – Ты же знаешь…

– Знаю, – ответил Сергеев, заводя двигатель «Тойоты». Машина нагрелась под солнцем так, что кожа сидений обжигала ягодицы даже через ткань брюк. – Спасибо, Васильевич, надеюсь, что не придется беспокоить.

– Ну, – Бузькин оперся на край приоткрытого окна своими большими, как медвежьи лапы, ладонями. – Это как Бог даст. А если не даст – позовешь… Удачи тебе, Михаил Александрович.

Сергеев включил кондиционер на полную мощность и тронул машину с места.

Где и как искать сейчас Плотникову, он представлял себе довольно смутно. Тем более, что планы противника он не мог даже предположить. Оставалось действовать по наитию, и именно так Сергеев и собирался делать. Как бы глупо не выглядели бессистемные действия, это было гораздо лучше бездействия.

Он включил громкую связь и поставил на автодозвон Викин номер. Потом полез в бардачок и достал «вездеход»,[35] которым практически никогда не пользовался, и подумал, что сегодня не отказался бы и от «мигалки» на крыше. «Тойота» сглотнула километры до Киева за несколько минут – Сергеев «давил гашетку» не стесняясь. В дневные часы шоссе было практически пустым, и нарядов ДПС[36] на пути тоже не встретилось. Пробка на Южном мосту рассосалась, Умка, не снижая скорости, пронесся по Набережному шоссе и ушел влево, к гостинице «Салют», чтобы не воткнуться в «тянучку» при повороте на Подол. На подъёме наперерез ему бросился гаишник, но Сергеев исполнил такой этюд на клаксоне и фарах, что лейтенант сразу рассмотрел пропуск на лобовом стекле, и торопливо отдал честь, почему-то левой рукой. Возле здания Кабмина Сергеев воткнул авто в ряд дорогущих лимузинов власть предержащих и, взбегая мимо охраны по ступенькам, глянул на часы. Двадцать минут. Прекрасный результат, который на этом маршруте и кортежем не всегда достижим. Чистое везение. Но время таяло быстрее, чем он мог себе представить. Никто не запрещает бахвалиться, но другого плана, кроме того, как впихнуть Плотникову с Маринкой в джет к Блинову, у Умки не было. Кто бы мог подумать, что Вовочка в результате окажется единственным союзником? Последним шансом, на который, так или иначе, придется положиться?

– Её нет…

Секретарь Вики была холодна и нейтральна, хотя Сергеев помнил, как, едва завидев его, Катенька расплывалась в солнечной, нежнейшей улыбке.

– Где она может быть?

– Понятия не имею.

Презрительно поднятая бровь. Ах, ты ж…

Умка перегнулся через стол, уперся мерзлыми страшными очами в подведенные глазки Викиной референтши и спросил тем самым низким, вибрирующим голосом, от которого так веяло грядущими неприятностями и возможной инвалидностью, что и у бывалых вояк могло развиваться недержание:

– И где она, по-твоему, золотко, может быть? Будь так любезна, выясни?

Умка нависал над небольшой Катей, как айсберг над утлой лодочкой, и барышня не просто «сдулась», а «сдулась» мгновенно, сходу растеряв лоск, самоуверенность и наглость.

– Вы что Михаил Александрович! Я ничего! Я сейчас выясню!

Рука ее судорожно шарила под столешницей.

– Я тебе покажу – охрану! Сейчас надвое разорву! – проворковал Сергеев. – Ищи Вику, золотко! Быстро!

– Ай! – пискнула Катя, представив себе процесс разрывания в подробностях, и принялась клацать ногтями по клавиатуре системного телефона. – Сейчас! Сейчас, Михал Александрович! Все сделаю!

Сергеев чуть снизил давление – еще не хватало, чтобы девушка описалась.

– И узнай, с ней ли Марина? – добавил он уже спокойнее.

Катерина послушно закивала головой, продолжая набирать номера.

– У Виктории Андроновны большая программа, – едва выдавила она из себя. Губы дрожали и по щекам начала течь тушь, но не от слез – секретаря-референта нешуточно бросило в пот. Чувствовалось, что барышня выросла в холе и неге, а серьезно пугаться ей не приходилось. Ну, что ж, все когда-то случается впервые…

– Она не знала, вернется в офис, или нет. У нее с премьером два мероприятия, а потом еще открытие арт-галереи на Оболонских Липках[37] и…

Сергеевский компьютер щелкнул, фиксируя последние слова. Есть!

Маринка любила живопись и даже сама рисовала понемногу. Сергееву нравилось то, как она видит мир. Взгляд был не искаженный, не нарочито оригинальный, а просто свежий, как и бывает у талантливой молоденькой девушки, почти подростка. Она видела все по-своему, но все же дерево у нее было деревом, листва – листвой, скамейка – скамейкой. Только вдруг, под этим самым деревом на скамейке сидел, развалившись, невероятных размеров рыжий кот в солнцезащитных очках, похожий на киношного Гарфилда, и жевал ромашку. Он был задумчив и грустен. По небу катился желтый комок солнца, а по траве, возле скамейки – большой разноцветный мяч. И никого больше на картине не было. Картина называлась «Парк одиночества», и висела у Умки в гостиной. Ей там было самое место.

Арт-галерея на Липках. Маринка рассказывала о ней во время последней встречи. Вика взяла Маську с собой. Если там торжественная часть, открытие, то понятно, почему молчат мобильные. Быстрее, Сергеев, быстрее!

«И не забыть, что Маринку нельзя называть Маськой. Она этого не любит, подумал Михаил, скатываясь по лестнице к центральному подъезду. Быстрее, быстрее. Оболонь – это другой конец города».

Рыбальский мост[38] давно закрыли, а по Набережной дорога была неблизкой. Сергеев стартовал так, что машину начало «крестить» на булыжнике. Он слетел вниз по Грушевского, проскочил на «желто-красный» поворот на Парковую, потом на Крест[39] и возле филармонии выскочил на встречную полосу.

Очередь на стрелку возле фуникулера пришлось объехать по тротуару – он подрезал черный спортивный «лексус», сходу взял бордюр – залязгала подвеска. Отчаянно сигналя, Сергеев прокатился мимо «Макдональдса», соскочил на дорогу и влез в поток, поворачивающий налево, на Набережную. Какой-то «жигуль» едва не снес ему багажник, но Умка успел увернуться, загнал на самый край дороги небольшой джип справа, сменил полосу под дружный водительский мат со все сторон, и добавил газу, лавируя между машинами. Завизжали тормоза. Кто-то кого-то догнал – громыхнуло железо, взвыли гудки.

На светофоре Сергеев, мигая фарами, обошел поток по встречной и проскочил перекресток на «красный». Еще рывок. Ручейки машин выливались на Набережную с узких улочек Подола, заполняли ее больше и больше. Близился час пик. Центр начинал двигаться к окраинам, в спальные районы. Сюда же, на север, ехали не только киевляне, но и горожане, живущие в Вышгороде[40] и окрестностях, и дачники, чей еще недавно тихий район внезапно сделался популярным благодаря имению Премьер-министра и домам его свиты.

Нарушая все мыслимые и немыслимые правила, царапая днище о высокие бордюры и оставляя за собой хвост из мечтающих о суде Линча водителей, Сергеев влетел на Оболонь, и, маневрируя за эстакадой Московского моста, едва не врубил в лобовую развозной грузовичок. Грузовичок пошел юзом, закачался, но на колесах устоял и тут же поймал в зад старый «Опель» с оранжевым гребешком такси на крыше.

Через три с лишним минуты такого низкого полета, Умка, срезая путь, бросил «тойоту» во дворы, замельтешил по узким дорожкам между домами, и уткнулся во врытые поперек столбики, заграждавшие путь на пешеходную часть Набережной.

Отсюда Сергеев побежал. Благо бежать было недалеко. Жара была поистине африканской, испепеляющей, безжалостной, и даже близость Днепра не делала ее легче. Одежда мгновенно начала липнуть к телу, туфли то и дело норовили соскользнуть с ног из-за шелковых носков. Умка мысленно выругался. Совершать марш-броски в одежде для бизнес-раутов было все равно, что есть холодец палочками.

В промежутке между кустами мелькнули гирлянды воздушных шаров, несколько машин с логотипами телеканалов, фургон ПТС.[41] Здесь.

Он свернул к входу в арт-галерею, перешел на быстрый шаг, чтобы не привлекать к себе внимания, и отметил, что помимо прессы, здесь полно и киевского бомонда. На паркинге теснились дорогущие машины, а въезд на него перегораживал странный, как и его хозяин, джип одного скандального киевского живописца, обладателя острого языка и либеральных политических взглядов. Его, как вечного оппозиционера, говорящего сплошными афоризмами, обожали все журналисты и ведущие ток-шоу, и не было мероприятия, где бы любимчик публики не отметился бы и не дал пару интервью. Сергеев взлетел по ступеням к входу, и наткнулся на двух бодрых бодигардов в траурных костюмах, охранявших двери.

Один из них оказался сообразительным, и начальство опознал сразу – наверное, видел где-то. Сергеев разглядел в немаленькой толпе Вику, рассмотрел рядом Маринку – та же Вика, только более высокая и совсем тоненькая, как тростинка, и двинулся к ним, словно ледокол, рассекая толпу плечом.

Он совсем не подумал, что будет говорить, как убеждать – и это было плохо. Вывести отсюда Плотниковых против воли Вики будет невозможно. Слишком много людей. Слишком много охраны.

Вика заметила его, когда Михаил был совсем близко, и посмотрела удивленно. На этот раз, он, кажется, застал Плотникову врасплох. Ни холода, ни высокомерия во взгляде не читалось. Наверное, не успела включить – одно изумление, и только. Потом его увидела Маринка и заулыбалась навстречу радостно, замахала рукой. Сергеев невольно улыбнулся в ответ, преисполняясь уверенностью, что он успел и теперь все будет хорошо…

И тут же – словно споткнулся на ходу.

Инстинкты заработали – они и до этого не спали, а мониторили пространство вокруг, определяя потенциальную опасность – в полную силу. Это было рефлекторно, как сердцебиение и дыхание. Умка вырабатывал способность предчувствовать и замечать мелкие, косвенные детали всю первую половину жизни, и никакая смена профессии не могла отключить эту охранную систему совсем, разве что длительное бездействие ослабляло чувствительность.

В разношерстной толпе богемы, густо разбавленной чиновниками от искусства и просто чиновниками, тусовочным планктоном – любителями поесть «на шару» и засветиться перед объективами телекамер, затесались люди, которые выглядели в этой среде, как пираньи в аквариуме.

Раз, сосчитал про себя Сергеев, не переставая улыбаться.

Высокий мужчина с гладкими, зачесанными назад волосами. В руках фотоаппарат. До сорока. Подготовлен. Судя по костяшкам на руке – рукопашник, не ганмен.[42]

Два. Крепыш в красной рубашке, коротко стриженый, одно ухо было раздавлено. Бывший борец?

Три, четыре…

Пара. Ему лет под сорок, ей до тридцати. Оба высокие. У нее платье с коротким рукавом и видны бицепсы – тренированная барышня. Держит перед собой сумочку. Видно, что сумочка тяжеловата. Стрелки?

Пять.

Возле группы канала «Интер» парень лет тридцати, мазнул взглядом по Плотниковой. Он в белых свободных брюках и рубашке навыпуск. Один к ста, сзади за поясом у него пистолет.

Шесть, семь…

Двое мужчин в форме охранников галереи. Дубинки. Кобуры с «травматиками».[43] Официальное прикрытие?

Восемь.

Совсем молодой парень с колючими, как иглы глазами и шрамом на брови. Дерганый, нервный. Может быть, новичок? Такие опасны, потому, что начинают стрелять по любому поводу и без него. Нужно будет приглядеть особо. Или вырубить первым.

Их восемь. Может, кого я не заметил. Восемь – это три машины минимум. Плюс наружная группа поддержки неизвестной численности. Плюс водилы, которые тоже не пальцем деланы. Неужели для того, чтобы взять двух женщин, надо было пригонять полторы дюжины спецов? Или они предвидели мое появление здесь?

Он продолжал идти вперед, не переставая улыбаться Маринке, а его внутренний локатор ощупывал территорию и метил цели. Боевой компьютер начал рассчитывать траектории движения, пути отхода, векторы атак.

«Они учли мое появление, – ответил он сам себе. – Может быть, слушали мобилку Блинова, может быть, сами слили ему информацию, зная, что он расскажет все мне, а я обязательно брошусь на помощь и влечу в сети, если мне подсунуть такую приманку? Может быть, они и не собирались трогать Маринку с Викой, а просто закинули удочки и ждали меня? Но… Если сейчас я брошусь наутек, то тогда они точно возьмут Вику с дочкой. Они даже гнаться за мной не будут, сам приду. Что там говорил Блинчик по поводу допроса первой степени с применением спецмедикаментов? Настало, наверное, время… И ведь не угадаешь, кто именно напустил на нас эту свору! Не угадаешь. Да и неважно это теперь. В шахматах такая позиция называется „вилка“. Под ударом одновременно две фигуры и спасти можно только одну. Моя задача спасти две. В шахматах так не бывает, но мы попробуем. Обязательно попробуем. Восемь. Многовато, конечно, восемь… Плюс те, кто снаружи, но о тех будем думать позже, при смене мизансцены, если она состоится».

Сергеев почувствовал, как закололи мышцы, как плотно и сильно начало биться сердце, посылая насыщенную адреналиновым зарядом кровь по упругим, словно струны жилам.

Он поцеловал Маринку в щеку, и она радостно чмокнула его в ответ.

– Как я рада, что ты пришел! – прощебетала она. – Дядя Миша, тут так здорово! Смотри…

– Здравствуй, Вика, – он наклонился к Плотниковой с поцелуем, и она от неожиданности не успела уклониться. От ее кожи пахло незнакомыми духами и вечной гвоздикой. – Ничего, что я без приглашения?

Слева сверкнула вспышка фотоаппарата. Журналисты «желтых» листков засекли цель. Было бы неплохо привлечь к себе усиленное внимание, но Сергеев понимал, что пришедшие сюда профессионалы задумали серьезную акцию, и ни бульварные писаки, ни журналисты солидных изданий и телеканалов, их не остановят. Не те расклады. Задание будут выполнять любой ценой.

Он уже видел, как начали перемещаться по залу галереи номера с первого по восьмой.

Ловко так перемещаться, перекрывая входы-выходы, замыкая кольцо вокруг него и двух его любимых женщин.

Вокруг пили шампанское, поедали маленькие канапе, болтали, флиртовали, давали интервью и рассматривали картины, висящие на стенах, – больше сотни людей. А локатор Умки безошибочно выделял в толпе тех, кто двигался организованно, но толку от этого было чуть. Противопоставить им было нечего.

– Ты не рада меня видеть?

– Ну, почему… Прекрасно выглядишь, Михаил Александрович! Значительно лучше, чем я ожидала. Вот что значит привычка обходиться без женской заботы! Я-то думала, что ты ко мне больше и не подойдешь. Ты же не захотел выслушать меня, Сергеев? Бросил трубку. А теперь ждешь от меня аплодисментов по поводу твоего появления…

Она говорила негромко, так, чтобы ее не расслышали ближайшие соседи. Маринка, правда, ее слышала – она повисла у Сергеева на рукаве, и слова матери стирали счастливое выражение с ее лица.

– Вика, – сказал Сергеев, улыбаясь так широко, как только мог. – Ты не смотри, что я сейчас выгляжу идиотом. Я должен улыбаться, потому, что за нами внимательно глядят. Их здесь много. Они пришли за мной. И из-за меня – за вами… Вы тоже в опасности, понимаешь. Для того, чтобы я ничего не смог им сделать, они возьмут тебя и Маринку вместе со мной. Если я побегу, они все равно возьмут вас. И это не те люди, чтобы кого-то пожалеть… Все рассчитано точно…

– Сергеев, – сказала Вика, иронично подняв брови. – Ты, наверное, совсем с ума сошел? Мы в модной галерее, вокруг нас штук тридцать журналистов и сотня гостей. Я – пресс-секретарь премьер-министра страны! Ты, наверное, грибов объелся? Кто нас будет хватать? Куда тащить? У тебя тяжелый бред, мой бывший возлюбленный…

– Я тебя прошу об одном, – произнес Умка, не вступая в спор, с теми же ласковыми интонациями. – Когда начнется заваруха, слушайся меня. Один раз в жизни, ради дочки, не ради меня, просто делай то, что я прикажу. И если нам повезет, я вытащу вас отсюда. Если со мной что-то случится… Например, если они, все-таки меня, возьмут – Блинов ждет вас двоих на Гостомельском аэродроме, ты знаешь где это. До семи вечера он там… Улетайте с ним.

Номера с первого по восьмой заняли позиции. Движение объектов прекратилось. Умка физически ощущал, как заканчивается время. Истекает. По капле. По секунде. Неумолимо, как песок в песочных часах.

– Ты параноик, Сергеев! – констатировала Вика весело. – Достойный член вашего тайного общества убийц и шпионов. Такой же, как твой Алексей Анатольевич. Жаль, что у нас не Америка, Миша, я бы точно обратилась в суд, чтобы он запретил тебе приближаться к нам ближе, чем на пятьдесят метров. Ты плохо влияешь на мое психическое здоровье…

– Просто делай, что я скажу… – повторил Сергеев настойчиво. – И, может быть, вы останетесь живы.

Он почувствовал, как ногти Маськи впились ему в кожу через льняную ткань пиджака.

Она поверила.

Время кончилось.

Грянул выстрел.

Конец 1 части.

Часть 2

Глава 5

– Я не служу твоему отцу…

Исмаил намеренно говорил по-французски, чтобы наверняка знать, что его поймет не только Хафиз Ахмед, но и приехавшие с ним белые.

– Если бы ты служил моему отцу, то я ничего бы тебе не предлагал и ничего спрашивал бы. Просто приказал.

– У меня нет людей.

– Недавно ты говорил обратное.

– Ты хочешь, чтобы я отправил туда всех взрослых мужчин? Ха! Да зачем мне деньги, если будут некуда вернуться? Я приду на пепелище! Нет, Хафиз Ахмед! Я еще раз говорю тебе «нет»!

– Это всего лишь сухогруз…

– Это сухогруз с нелегальным грузом, да еще и в Аденском заливе. Я не сошел с ума.

– Отец предлагает тебе год полной свободы… Никакого контроля, никаких нападок и облав.

– Твой отец большой человек. Но он не президент этой страны. А я не житель Пунтленда. Пусть найдет кого-то у себя. Я могу посоветовать.

– Нет времени, Исмаил, – сказал Хафиз Ахмед. – Я бы поискал других, потому, что не верю тебе. Но отец назвал тебя, и я должен сделать так, чтобы ты послушался.

– Убьешь меня, что ли? – произнес Исмаил с явной насмешкой.

– Зачем? – удивился Абдуллахи – младший. – Мертвым ты мне не нужен. Давай поговорим о деньгах.

– Давай.

– Все деньги, что твои люди найдут на судне – твои.

– Спасибо. А что делать, если денег там не будет?

– Там должны быть деньги, – возразил Хафиз Ахмед резонно.

– Должны и есть – разные вещи.

– Согласен.

– Вот если бы речь шла о половине добычи…

– Нет. Отец сказал, что все должно утонуть. И оно утонет.

– Да, будет на то воля Аллаха!

– Мы постараемся сделать так, чтобы твои пожелания сбылись, Исмаил. Но без тебя нам будут трудно…

– Тебе ли, Хафиз Ахмед, бояться трудностей!

Разговор мог затянуться. С самого начала было понятно, что Исмаил Моххамед Ахмад не подарок и своего не упустит. Когда Хафиз Ахмед сообщил, что Абдуллахи-старший принял положительное решение, Сергеев вздохнул с облегчением. Случись решение отрицательным, и им бы пришлось сражаться за свою жизнь. Вот только выиграть в этой схватке, безоружным и запертым в разных комнатах старого дома людям, было бы проблематично. Но недаром Юсуф Ахмед был опытным и хитрым политиком! Впрочем, чего еще ожидать от человека, сумевшего выжить в условиях войн и гражданских междоусобиц, и не только выжить, а и занять место Президента, пусть и не признанной, самопровозглашенной, но совершенно реальной страны.

Прежде всего, Абдуллахи-старшего интересовало, чтобы информация о новом витке его дружбы с непонятными русскими имела ограниченное распространение. Выполнить просьбу Сергеева и не засветиться он мог только одним способом – не расширяя круг посвященных. Исмаил и так знал об участии Юсуф Ахмеда в судьбе странных пострадавших в авиакатастрофе и имел репутацию одного из самых жестоких пиратов побережья. Но существовало «но»…

Исмаил был не совсем удачлив. Вернее удача была к нему благосклонна, но чрезвычайно своеобразным способом. Ему удавалось практически любое дело и из любой передряги получалось выйти живым и невредимым. (Царапины и легкие ранения были не в счет). Но, ни одно нападение, ни один захват заложников, ни один абордаж не принес ему приличных денег. Весь запал вылетал в трубу. Исмаил и его команда влачили жалкое существование на окраине, по сути, являясь одним из самых организованных вооруженных формирований в окрестностях.

И командиром он был хорошим: с его опытом войн можно было вполне рассчитывать на какое-нибудь теплое место в правительственных войсках, благо, государств здесь за последние 20 лет образовалось немало. Родственники Исмаила, например, верно служили Юсуф Ахмеду. Но соотечественники его были суеверны, как и большинство африканцев, да, к тому же, неплохо осведомлены о постоянных финансовых неудачах пирата, и получалось так, что слава Исмаила шагала впереди него. Его деревня была вынуждена (о, позор!) постоянно ловить рыбу, чтобы пропитаться, а он оставался опасным одиночкой с репутацией хронического неудачника.

Поведав Сергееву эту историю во время полета Абдуллахи-младший засмеялся, широко разевая рот.

– И ты хочешь, чтобы он помогал нам? – спросил Умка с недоумением. – Зачем тебе неудачник?

– Он хороший боец, – возразил Хафиз Ахмед. – Тебе не надо зарабатывать с ним вместе? Тогда он подходит! Мало кто знает местные воды, так как он. Если я смогу уговорить его, то завтра с утра мы будем рассматривать твой сухогруз в бинокли.

– В Джибути не любят пиратов, – сказал Хасан, молчавший до этого весь полет.

– Нигде не любят пиратов, – резонно заметил Хафиз. – Но это не должно нам помешать. Мы будем в Эритрее, как официальные лица. Исмаил с ребятами будет ждать сигнала от нас в нейтральных водах.

– И что мы собираемся делать в Эритрее? – спросил Хасан, оставаясь совершенно спокойным.

– Покупать для меня катер, – сообщил Абдуллахи-младший, поводя массивными плечами. В небольшом вертолете его габаритное сходство с автоматом по продаже кока-колы становилось особенно заметно. – Предыдущий стал совсем никуда не годен. Ты не волнуйся, капитан, все продумано. Я не знаю, какую услугу ты оказал отцу, но он приказал помогать тебе во всем. Интересно – какую?

– Говорил уже… У отца спросишь, – буркнул Сергеев.

– Мы опять летим к этому типу, который обещал нас убить? – спросил Базилевич с сидения напротив.

– Что ж вы так плохо английский учили, Антон Тарасович? – съехидничал Умка. – Столько разнообразных талантов, а язык международного общения понимаете с пятого на десятое.

– Так акцент у вас… – попытался оправдаться Базилевич. – Вы уверены, что нам стоит туда соваться? Что мешает нам скрыться? Если у вас есть сумма на черный день, а вы не производите впечатления человека, не думающего о будущем, то, что вы все еще здесь делаете? Разве ваш друг не мог бы переправить нас в какую-нибудь цивилизованную страну…

Хафиз Ахмед при этих словах повернулся всем своим впечатляющим корпусом в сторону Базилевича и так посмотрел на него, что слова у Артема Тарасовича застряли в горле колом. Вопрос о том, владеет ли младший русским хоть в некоторой степени, отпал сам собой. Владеет, хоть и ничего не говорил. Значит, надо быть осторожней, мало ли что он еще не говорит временным союзникам отца.

– Прошу прощения… В какую-нибудь другую страну, – поправился Базилевич быстро.

– У нас был вариант исчезнуть, – ответил Хасан, медленно выговаривая английские слова. – Но тогда твой друг и мой бывший партнер Рашид окажется победителем. Мы решили, что так случиться не должно. Ты можешь не участвовать. Это твое личное дело.

Вертолет несся над береговой линией.

В салоне уже не пахло закисшим потом и свежей кровью – после душа и сна на белых простынях в гостевой спальне старого особняка форму удалось сменить. Сергеев с удовольствием чувствовал на теле не заскорузлую от долгой носки гимнастерку, а некогда привычное черное ХБ – самую популярную одежду кубинцев и русских согласно африканскому дресс-коду.

– Ну, нет уж, – выпалил после короткого раздумья Базилевич. – Остаться одному, здесь, среди этих дика… Ой, здешних местных жителей – желания нет. Я к таким подвигам не готов. Я, вообще, к подвигам не готов. Вашего друга Рахметуллоева я просто боюсь…

– Это мне как раз понятно, – согласился Умка. – Мне непонятно, что мне с тобой делать, Антон Тарасович, когда дело дойдет до стрельбы? Бояться будем или все-таки стрелять? Как с такими задатками пацифиста можно было в такую компанию затесаться? Ты оружием занялся в здравом уме и твердой памяти?

– А вы посидите в эмиграции без копейки денег, – огрызнулся Базилевич, чувствуя, что Умка над ним насмехается. – И тогда всем займетесь… Даже проституцией!

– Ну, проституцией заняться было бы более удачным выбором, – парировал Сергеев. – Гораздо спокойнее, безопаснее, хоть и не так прибыльно. Хотя не уверен. В том бизнесе тоже иногда, бывает, постреливают… Значит, деньги ходят немалые. Право, Антон Тарасович, задумайся! Домой тебе все равно путь заказан, а на новом месте жительства организуешь дело, и будешь жить припеваючи. Наслышан, что денег ты барышням отнес – не меряно! Заведешь собственный контингент – будешь свой в доску! Опять же – сплошная экономия…

Сергеев чувствовал, что перегибает палку, издеваясь над Базилевичем, но ничего не мог с собой поделать. Очень уж хотелось пнуть вождя оппозиции в похудевший зад – в том, что Умка и Аль-Фахри оказались здесь, в Африке, в положении пленных, в большой степени был виноват Базилевич и его предательство.

И еще, подтрунивая над испуганным Базилевичем, Сергеев пытался не думать о той проблеме, что ждала его в Джибути. Если Рашид не солгал, а знать это наверняка Умка не мог, то у него в руках…

О, черт…

Сергеев на доли секунды зажмурился, чтобы никто из спутников не заметил выражение его глаз.

Неужели это правда? Марсия…

За столько лет он не смог забыть, какова на вкус ее кожа. Даже роман с Викой, нет, не роман, его любовь к Плотниковой не смогла стереть воспоминания о погибшей гаванской подруге. Или о живой? Интересно мог ли Рашид лгать? Мог, конечно. Рахметуллоеву нужно было заручиться согласием бывшего соратника по детским играм, сделать неверного союзником – для этого хороши любые методы. Сергеев бы сомневался в словах Рашида Мамедовича еще сильнее, если бы не затемненные джипы с таинственными пассажирами, которых так тщательно скрывали от глаз Михаила. Кто ехал в них? Почему их включили в состав колоны? Раш был умен и коварен и, притом, достаточно жаден, чтобы ничего не делать зря. Контейнеры с оружейным ураном вполне достаточный повод, чтобы выстроить комбинацию любой сложности. Дорога к таким деньгам просто не может быть не усыпана трупами. Если Марсия действительно осталась жива тогда, после резни в Гаване, то Кубинец и Раш должны были не пожалеть сил и времени, чтобы с ее помощью набросить на Умку удавку.

Марсия Фабело. Могли ли кубинские чекисты оставить ее в живых? Ведь ни для кого не было секретом, что Марсия сотрудничала со спецгруппой, занимавшейся расследованием дела Рауля. И то, что она была любовницей Мигеля Рамиреса, ставшего известным кубинской контрразведке, как Михаил Сергеев, скрыть было невозможно.

Марсия – стройная, смуглая, страстная… Младший лейтенант департамента техобеспечения ГУРа[44] – именно она занималась связями с агентурой и была одним из основных источников информации для группы Сергеева. Как у них случился роман?

Умка едва заметно покачал головой.

Сложно сказать.

Они были молоды. Лейтенант Фабело удивительно хороша собой. Как только она входила в комнату – встречались они группой на одной из конспиративных квартир в Гаване, принадлежавших ГУРу – у Сергеева начинало гулко биться сердце.

В ней ему нравилось все. Как она ходит, как поворачивает голову, удивительно красиво посаженную на длинной гибкой шее, как говорит, как дышит, как встряхивает шапкой черных, густых волос.

Кондиционеры на Кубе были роскошью, пользование ими – привилегией представителей местной власти. Всем остальным приходилось довольствоваться морским бризом, влажным и соленым, который врывался в окна после заката. Благо, вся группа ходила в гражданском – в униформе можно было бы просто свариться. И море было рядом, и облиться ледяной водой из старых колодцев не в тягость в такую жару, но, все равно – запах пота преследовал Умку везде, где бы он не находился.

А запах ее пота – сладкий и пряный – действовал на Сергеева, как на кота валерьянка. Он начинал терять самообладание. Более того, ему казалось, что и Марсия в ответ на его жаркие взгляды не обделяет его вниманием.

Любовь не понимает, что такое война. Любовь не понимает, что такое долг. И что, собственно говоря, они нарушили, когда их с непреодолимой силой бросило друг к другу? 1997-й. Сергееву было тридцать. Ей двадцать два.

Шел дождь. Густой, как суп, тропический ливень, обычный в сезон дождей: он гудел за окном, разбивался о булыжники патио[45], стучал по подоконникам и оконным стеклам. Крыша их конспиративной квартиры безбожно текла, с потолка обвалился пласт штукатурки, и с обнажившейся решетчатой подшивки капала вода. Капли попадали в огромный облупившийся таз, и звук от этого получался таким плотным и звонким, что, казалось, заполнял все комнаты, вплоть до самых темных углов.

Их тела двигались в ритме дождя – ритм нарастал, капли стучали все чаще и чаще. Скрипела старая, оставшаяся еще с прошлого века кровать, покачивался отсыревший, тяжелый балдахин, и стоны Марсии смешивались с шорохом дождевых струй.

– Ты сдурел, – сказал Кручинин по-русски, узрев его счастливую физиономию. – Умка, ты что делаешь, сукин ты сын! Нашел время сопли разводить… Мы же тут на несколько месяцев, не более! Оно тебе надо – биографию портить?

– Отстань, Вязаный, – Сергееву вовсе не хотелось ввязываться в спор. – Какая тебе разница? Ну, кому это помешает?

– Тебе, – отрезал Саша и отвернулся, делая вид, что рассматривает что-то на другой стороне улицы. – Прежде всего – тебе.

– Брось, Саша. Она из наших…

– Это я – наш… И другие ребята из Конторы – наши. Больше здесь наших не наблюдается, Сергеев. Я тебе не указ. Ты старший группы и делаешь, как знаешь. Но она – твое слабое место. Это сразу видно. Если бы я хотел взять тебя за яйца, я бы брал через нее…

И вот теперь Раш последовал рекомендации Кручинина. Интересно, что бы сказал Сашка, узнав об этом? Когда их брали в Гаване, вся остальная группа, включая сотрудников кубинской разведки и контрразведки, была мертва. Рауль зачищал следы не жалея ни соратников-барбудос, ни исполнителей – мелкий министерский планктон, занимавшийся обеспечением совместной операции.

Сергеев не видел тела Марсии. Он заметил за собой слежку и лишние 20 минут кружил по окрестностям, сбрасывая хвост. А когда пришел на конспиративную квартиру, сотрудники контрразведки уже грузили в будку 53-го «газона» носилки, прикрытые окровавленными простынями. Шесть штук.

Въехать в патио грузовик не мог, и «безопасники» носили свой страшный груз из дворика на улицу. Снова шел послеобеденный дождь. Соседи попрятались от грозно глядящего по сторонам оцепления и от выстрелов, разорвавших покой тихой улицы. Умка стоял в тени подворотни и издалека, сквозь водяную завесу, пытался рассмотреть то, что грузили в кузов. С третьих по счету носилок свисала тонкая, смуглая женская рука. Умка не плакал. Но по его лицу катились горячие дождевые капли.

Он прошел проходными дворами к тайнику, где лежали деньги и новые документы. И только увидев солдат с автоматами, выходящих из укрытий, понял, почему их не брали там, в отеле, рядом с чемоданом с деньгами. Рауль был эстет. Он хотел, чтобы Сергеев досмотрел спектакль до конца.

Потом был Чичо – с киянкой и аккумулятором. Кручинин, с чавканьем вгрызающийся в нечистую шею сержанта. Побег. Марафон по джунглям и Мангуст в роли Бога из Машины.

А Марсия осталась там, под дождем, прикрытая мокрой серо-красной простыней, которую контрразведчики, скорее всего, сорвали со старой кровати. Простыня была пропитана кровью. Но вкус и сандаловый аромат, исходивший от ее кожи, и то ощущение счастья, которые они дарили друг другу, навсегда въелись в память Сергеева.

Любовь к Плотниковой была постоянной болью, беспрерывной схваткой, чем-то схожей на сражение двух изюбрей за ареал обитания. Сергеев не нападал, он даже не защищался – просто ждал, чем все закончится, и сам себя не узнавал.

Любовь с Марсией оставила на губах горький полынный вкус. Может быть потому, что она была быстротечной и завершилась точкой, а не многоточием. Потерей.

Интересно, подумал Сергеев, как я буду вспоминать Вику через десять лет? Время лечит. Сколько длился наш с Марсией роман? 100 дней? Мы же практически ничего не знали друг о друге. Она не знала даже моего настоящего имени, только псевдоним – Мигель Рамирес. И еще знала, что я русский. Более ничего. Я о ней знал еще меньше, разве что имя у нее было настоящим. Но разве это мешало нам быть счастливыми?

«Если ты жива, я постараюсь спасти тебя. Если Раш не соврал насчет сына, я вытащу и его. Мальчишке неполных три… Интересно, какой он?»

Вертолет просвистел над остатками океанского буксира, вросшими в песок у самой кромки скал. От ярости волн обломки все еще спасал риф, но было видно, что следующий сильный шторм им не выдержать. Сразу за невысокой скалистой грядой, сползавшей в полосу прибоя, пилот поднял машину еще на 300 футов и по плавной дуге начал заходить на посадку.

Исмаил, как Сергеев и ожидал, особой радости гостям не выказал, и они, вот уже добрых полчаса, слушали словесную перепалку между хозяином и Хафиз Ахмедом. Каждый из спорящих намертво стоял на своем, но Умку не оставляла мысль, что старый пират торгуется. Причем умело. Оставалось выяснить, как далеко в этой торговле зайдет Абдуллахи-младший, и насколько сильнее страха смерти окажется человеческая алчность.

Алчность победила только спустя час. Во время перехода торгов в финальную фазу, стороны, не сговариваясь, сменили язык на сомали, и Сергеев перестал понимать суть разговора. Было ясно, что консенсус достигнут, но на какие уступки при этом пошел Хафиз, осталось за кадром.

Он вышел их хижины крайне довольный, чего никак нельзя было сказать об Исмаиле – его высохшее лицо сохраняло невозмутимое выражение.

– Выйдем через час, – сказал пират негромко. – Хватит сидеть, мы вам в услужение не нанимались. Помогайте спускать катера на воду.

Так как он говорил по-французски, Сергеев перевел распоряжение для своих спутников, и Базилевич, недоуменно оглядываясь, сразу же спросил:

– Какие катера?

– Увидишь, – буркнул Хасан.

Он забросил автомат за плечо и двинулся вслед за Исмаилом и его людьми к сараям, стоящим поодаль. Хотя хозяин деревни и не повысил тона, отдавая приказ, его люди хлынули со всех сторон, как тараканы из щелей. Дисциплина в деревне была покруче, чем в регулярной сомалийской армии – Сергеев имел возможность сравнить.

Два черных, как хороший гуталин, бугая, прилетевшие вместе с Хафизом, принялись выгружать из вертолета оружейные ящики, а сам Абдуллахи-младший последовал за сергеевской группой.

Катера стояли на катках и были надежно укрыты в сараях – да так, чтобы с воздуха не разглядеть. Назвать эти суденышки полноценными катерами Умка бы не смог, катер в его представлении должен был выглядеть не так, но утлыми лодчонками плавсредства точно не казались: огромные, под восемь метров длиной цельнометаллические шлюпки, килеватые, с высокими бортами и двухсотсильными «Ямахами» на транцах. С первого взгляда становилось понятно, что эти неподъемные кораблики прекрасно приспособлены к плаванию в бурных прибрежных водах, а высокие металлические борта не только защищают от волны, но и служат прекрасным укрытием от пуль небольшого калибра.

Перед воротами сараев-доков оказались замаскированы рельсы для спуска тяжеленных «пирог» на воду: женщины и маленькие дети быстро очистили их от песка, а мужское население навалилось на катки всем скопом, но лодку в море не столкнули, а оставили у самой полосы прибоя – на погрузку. Пищи и воды доставили минимум. Основной груз состоял из патронов и оружия.

На первых же двадцати минутах приготовления Умка понял, что любимый в Африке АК, здесь является дополнительным оружием. Чернокожие шумные мужчины вдруг опоясались пулеметными лентами, напомнив Сергееву революционные фильмы с балтийскими матросами. Огневая мощь трех стальных «пирог» вызывала уважение. На каждой лодке минимум пять человек были вооружены ПКМами[46] или М60.[47] Вдоль бортов крепили трубы РПГ советского производства, оснащенные самыми разнообразными «выстрелами». Умка даже рассмотрел несколько похожих на раздутые железные цилиндры «термобарок»[48] и узкие «карандаши» осколочных гранат.

Грузился народ споро, без лишних сантиментов. Видно было, что выходить в море так, внезапно, без подготовки, дело для них привычное. Десять человек на лодку, первый на нос, восемь на поперечные банки[49] по двое, десятый – к румпелю. Во встроенные баки заливался бензин – литров по 200, запасные канистры крепились под сидушками. Ничего лишнего. Все-таки Исмаил определенно обладал военным талантом.

Хафиза и его людей посадили в один катер, Умку со спутниками – в другой. Исмаил лично выбрал тех, кто должен был уступить пришлым свои места на борту. Его послушались беспрекословно. Еще одна гортанная команда – и экипажи суденышек вместе с деревенскими жителями принялись толкать лодки в полосу прибоя. Когда вода прибыла по грудь, здоровяки, оставшиеся по одному на каждом борту, принялись выдергивать своих товарищей из моря, помогая перебраться через высокий борт шлюпки. Вся процедура длилась не более пяти минут. Заработали мощные ухоженные моторы, загомонили, рассаживаясь, бойцы, зазвенели пулеметные ленты, одетые поверх разорванных рубах и выцветших футболок.

Рассекая металлическими форштевнями волну, катера начали удаляться от берега, где у лодочных сараев остались женщины, дети, несколько стариков и с десяток взрослых мужчин. Никто не махал лодкам вслед, никто не кричал слов прощания.

«Провожала на разбой бабушка пирата… – подумал Сергеев, пытаясь устроить зад поудобнее на жесткой деревянной банке. – Ну, и тяжелый хлеб у исмаиловых подопечных. Не позавидуешь».

Выйдя на сравнительно гладкую воду, все катера прибавили ход. Качка стала менее амплитудной, но мелкая вибрация заставляла сжимать зубы, чтобы не потерять пломбы. Привычные ко всему сомалийцы курили, общались между собой, хохотали, изредка косясь на бледного, как штукатурка, Базилевича, сидевшего впереди Умки. Хасан примостился справа от Михаила, на той же банке, и тряску выносил стоически. Он уже привык обходиться без очков и практически перестал щуриться, если только не попадал на яркий солнечный свет.

Сергеев прикинул расстояние, которое им предстояло преодолеть, и внутренне прослезился. По спокойной воде груженые лодки шли со скоростью не менее 25 узлов, до траверза[50] Джибути отсюда было километров 200 по прямой – пять с лишним часов хода. Это если не будет никаких осложнений. А осложнения могли случиться. Вооруженные до зубов люди у самого горла Аденского залива могли привлечь внимание сторожевых судов – перепутать металлические скоростные катера с экскурсионными лодочками было невозможно. С пиратами в этих водах не церемонились.

Несмотря на высоко стоящее солнце, жара пока Умку не мучила. Океан дышал прохладой, но Сергеев знал, что она обманчива. Стоило лодкам сбросить скорость – и небольшой ветерок, сейчас освежающий тела людей, исчезнет. Настоящий ветер дул со стороны континента и нес горячее дыхание раскаленной земли. Пять часов. С ума сойти! Можно биться об заклад, что неподалеку от Джибути у Исмаила есть где спрятаться.

Информации на сегодня был минимум. Умка не знал ни названия судна, ни даты выхода. Если предположить, что потрепанный Сергеевым караван шел эти полутора суток без остановок, то в Джибути они войдут не позже сегодняшнего вечера. Если судно уже стоит у стенки, готовое к выходу в море, то догрузить десяток контейнеров – это несколько часов, даже с поправкой на африканскую безалаберность и лень. Вечером они вряд ли покинут порт, подписание коносамента[51] отнесут на утро, хотя это чистой воды предположение. Груз у Рашида опасный, и вместо того, чтобы кропотливо следовать инструкциям и законам, он предпочтет купить чиновника. Благо, здесь они стоят недорого. Ладно. Это все определим на месте. По прибытии. Придется идти в город, шпионить, пробираться в порт. Без Хасана мне не обойтись: его арабский гораздо лучше моего французского.

Он искоса глянул на Аль-Фахри.

Горбоносый сын пустыни сидел, опершись на ствол АК, и даже умудрился задремать. Во всяком случае, глаза держал закрытыми, и его длинные, как у девушки, пушистые ресницы слегка подрагивали в такт вибрации корпуса лодки. Он был профессионалом и использовал каждую спокойную минуту для отдыха. Стараясь не обращать внимания на ерзающего по передней банке Базилевича, Сергеев тоже прикрыл глаза и попытался расслабиться, выровняв дыхание. Постепенно гомон чужих голосов отступил, гул мощной «Ямахи» уже не давил на уши, а, наоборот, обволакивал, и только лишь в тот момент, когда форштевень катера начинал резать мелкую, короткую волну, крупная дрожь бортов заставляла Михаила вынырнуть из полудремы, полной мыслей, воспоминаний и планов. Воспоминания, если честно сказать, были печальными, мысли все больше грустные, а планы строились только на ближайшие несколько часов. Забегать вперед Сергеев не решался, чтобы не искушать судьбу.

С расчетами Умка почти не ошибся.

Путь занял пять часов с четвертью. Он сразу сообразил, что они идут в чужих территориальных водах – на каждой из лодок на носовой турели установили пулемет.

Исмаил первым направил катер, но не к континентальному берегу, а, наоборот, от берега – по направлению к острову, который они до того обходили слева.

Три небольших суденышка, под прикрытием скал подошли достаточно близко к береговой банке – обширной отмели у северо-западной оконечности острова. Настолько близко, что Сергеев начал беспокоиться, чтобы винты не были повреждены о многочисленные подводные валуны. Но Исмаил, взявший на себя роль лоцмана, свое дело знал – видимо, неоднократно бывал в этих водах. Лодки шли друг у друга в кильватере, практически касаясь скалы правыми бортами, и Умка, внимательно следивший за действиями Исмаила, даже не успел испугаться, как тот в один миг взмахом руки направил их катер в узкую щель между массивными рифами, в которой кипела и гуляла вверх-вниз темно-синяя океанская вода. На счет «два» следом нырнула вторая лодка и тут же за ними – третья…

Проход был узок, но не настолько, чтобы суда могли застрять в нем. Зато достаточно короток, чтобы через несколько секунд, всего лишь раз приложившись о базальтовую скалу бортом, флагманский катер выпал из него в огромную внутреннюю лагуну. Берег лагуны не был живописен: обломки скал, крупная черная галька, сплошь заляпанная птичьими испражнениями. Ни кустов, ни деревьев, лишь кое-где в расщелинах пробивалась жухлая, похожая на проволоку, трава. На первый взгляд, бухта была совершенно не обжитой, но Сергеев опытным глазом засек следы от старых стоянок. Скорее всего, здесь была временная база, место, где пираты выжидали момент, чтобы броситься на добычу.

Лодки с шумом воткнулись в берег, моторы умолкли, задрав винты на транцах. Уставшие от пятичасового перехода бойцы посыпались в воду с бортов.

Сергеев снова не мог не отметить, насколько тактически грамотно было выбрано убежище. На береговой линии можно было выбрать куда более удачное место для швартовки, но только сюда невозможно было войти на плавсредстве, габариты которого хоть на полметра превышали размеры металлических шлюпок Исмаила. С точки зрения обороны укрытие казалось совершенным. Выставив пару пулеметных расчетов на господствующих над ландшафтом лобастых скалах, можно было сдерживать натиск превосходящих сил противника минимум пару дней. Если, конечно, у противника нет минометов, поправил сам себя Умка. Если минометы есть, тогда – бухта готовая братская могила. Да и пара вертолетов могла превратить все здесь в кипящий огнем котел… Но раз Исмаил организовал базу здесь, то, значит, минометы и вертолеты против него пока не использовали.

На берегу пираты засуетились, повинуясь гортанным выкрикам командиров, а сам Исмаил, убедившись, что все заняты делом, подошел к стоящим группой Сергееву и Юсуф Ахмеду с товарищами.

– Двое едут со мной в порт…

– Что он сказал? – сразу же спросил Базилевич.

Сергеев перевел.

– Михаил Александрович, – протараторил Базилевич испуганно. – Вы меня не оставляйте, я вас очень прошу! Я их боюсь!

– Давайте-ка по порядку, – сказал Сергеев. – Если получится, то возьмем, не получится – вас здесь не съедят.

И перешел на французский:

– Нас трое, Исмаил… Мы поедем втроем.

Негр пожал плечами.

– Дело ваше. Двое белых – это уже много. Даже – слишком много. Решайте, жду вас в лодке. Оружие оставьте здесь.

– Всё?

– Да, все, – буркнул Исмаил и зашагал к берегу.

Он крикнул что-то на ходу, и один из его людей метнулся к кромке берега.

Хасан морщился, прислушиваясь к разговору. Он мог уловить только отдельные слова и явно нервничал. Михаил перевел ему содержание короткой беседы.

– Зачем тебе нужна эта обуза? – пожал плечами араб. Он говорил совершенно беззлобно, только мазнул по пританцовывающему от волнения Базилевичу своими черными глазами, как по пустому месту. – Я бы на твоем месте его пристрелил. Не хочешь сам, отдай его им…

Он кивнул на шумную компанию, суетящуюся на узкой полосе каменного пляжа.

– Не будешь руки пачкать…

Челюсть Базилевича начала медленно отвисать, глаза округлились. Его знаний английского было достаточно, чтобы понять спич Аль-Фахри. И сообразить, что тот не шутит, а просто предлагает свое решение проблемы.

– Ми…ми… Михаил Ал-л-л-л-лексадрович! – выдавил он из себя. – Я пригожусь, честное слово! Я столько всего знаю! Вы себе и не представляете… Я вам все расскажу! Вот, что спросите – то и расскажу. Об этой поставке расскажу! О других расскажу, клянусь! Хотите – на колени стану!

И тут он действительно упал на колени и цепко, по-обезьяньи, вцепился Умке в штаны.

– Вы меня только не убивайте! Вы же их всех за яйца возьмете! И Блинова! И Титаренко! И дружков его! Я готов! Готов свидетельствовать!

Сергеев пытался оторвать руки Антона Тарасовича от своей одежды, но Базилевич держался крепко, как за жизнь. Последние дни изменили его, добавили смелости, но не настолько, чтобы превратить в настоящего бойца. Его автомат валялся рядом, но бывшему лидеру оппозиции и в голову не пришло решить вопрос собственной жизни с помощью оружия. Просить, стоя на коленях, было привычнее.

– Там все запачканы, – продолжал он. – Там чистых нет! Кто не на оружии, тот на нефти! Кто не на нефти, тот на газе! Кого к газу не пустили, тот на лекарствах откаты берет! Я обо всех знаю, поверьте, пожалуйста!

Сергеев окаменел от брезгливости. Он видел запись разговора Блинова с Базилевичем и помнил взгляд, которым Антон Тарасович сверлил спину Блинчика. Базилевич относился к тем людям, которые дрожат и пресмыкаются до самого последнего момента, но вполне способны в агонии вцепиться в руку врага и сжевать его до пяток. Страх делал их свирепыми и безжалостными. Загнанный в угол кот вполне может серьезно поранить, а то и убить собаку. Загнанный в угол трус не становится смельчаком, но смертельно опасен для преследователей.

– И в суд, если надо, пойдешь? – спросил Умка, разглядывая Базилевича сверху вниз.

Антон Тарасович закивал головой, словно заводная лошадка. Глаза смотрели преданно, и от этой преданности почему-то становилось крайне неуютно.

– Пойду, пойду… Если надо, то пойду!

– Полезный человек, – произнес Хасан, ухмыляясь своей фирменной зубастой улыбкой. – Смотри, как он тебя любит, Сергеев… Как отца!

– Я хочу жить, – вымолвил заискивающе Антон Тарасович. – Я просто хочу жить! Не убивайте меня…

Сергеев с трудом оторвал от себя руки Базилевича и отступил назад, чтобы не дать ухватить себя снова.

– Встань… – резко приказал он. – Если не хочешь, чтобы эти парни заволокли тебя за валун и изнасиловали – встань. Здесь не любят слабаков…

Базилевич поднялся с колен и оглянулся. Бойцы Исмаила смотрели на разыгравшуюся сцену почти в полном составе и посмеивались, показывая на Антона Тарасовича пальцами. Сам Моххамед Ахмат стоял поодаль, возле лодки, наполовину спущенной на воду, и поглядывал на вождя оппозиции в изгнании с недоумением и нескрываемой иронией.

«Знал бы он, – подумал Умка, – о том, сколько перьев сточили наши журналисты, чтобы рассказать народу, какой несгибаемый лидер всех недовольных властью и режимом живет в Лондоне! Как он мудр и отважен, и думает о людях, оставшихся на Украине, без перерывов на обед и сон, денно и нощно! И ведь народ верил! И не маргиналы верили, а вполне себе интеллигентные люди с образованием, политически активные. Оппозиция. Если выбирать лидера для оппозиции из двух вождей, стоящих на этом берегу, то я бы однозначно выбрал Исмаила».

– Едем? – спросил Хасан. – Или будем утешать?

Умка пожал плечами и двинулся к лодке.

Базилевич, подобрав автомат, засеменил вслед, то и дело опасливо поглядывая на публику. Секса Антону Тарасовичу явно не хотелось, несмотря на длительное воздержание.

Возле лодки лежала целая куча не очень чистых и, вдобавок, рваных шмоток, принесенных исполнительным посыльным Исмаила.

– Переодеваемся, – распорядился он и сам подал пример, стаскивая с себя пулеметные ленты. – Оружие тоже оставляем здесь…

Он передал свой М60 в руки ординарца-посыльного.

Хасан молча уселся на камни и принялся расшнуровывать ботинки десантного образца.

– Мы так и поедем – безоружными? – спросил Сергеев, следуя примеру араба.

– Возьмем пистолеты, – сообщил Исмаил. – Я, ты и он…

Палец указал на Аль-Фахри.

– Ему, – Моххамед Ахмат ткнул в Базилевича, – оружия не давать. Можешь взять его с собой, твое право, но только без оружия. Я не хочу, чтобы он кого-то случайно застрелил. Ничего с ним не случится. Присмотришь.

– Точно, – подтвердил Хасан, выслушав перевод, – а если и случится, невелика потеря. Закопаем.

Базилевич, натягивающий на себя растянутый трикотажный блейзер, затравленно стрельнул глазами.

В гражданской одежде они выглядели, мягко говоря, не респектабельно. Ботинки пришлось сменить на пляжные тапки, пистолеты (у Исмаила в запасе оказались старенькие, но ухоженные швейцарские «зиг-зауэры» и один пятнадцатизарядный «рюгер», который он без церемоний забрал себе) отправились за спину, под одетые навыпуск застиранные рубахи. При взгляде на Хасана Сергеев не удержался от улыбки – любой оборванец с палестинских территорий вызвал бы у полиции больше доверия. Обычная элегантность Аль-Фахри, который умудрялся выглядеть пристойно в любой ситуации, сменилась нарочитой неряшливостью собирателя пластиковых бутылок. Судя по ухмылке араба, сам Умка выглядел не лучше. Базилевич тоже смотрелся бомжом, только что одевшимся из мусорника. На их фоне драная футболка пирата казалась органичной – Исмаил привык носить такую одежду в повседневной жизни.

– Отлично, – похвалил маскарад Моххамед Ахмат, и первым запрыгнул в лодку.

Пока его ординарец уносил оружие и снятые вещи в сторону, их катер уже сталкивали на воду, еще секунда – и Исмаил рывком завел двигатель.

– Мы высадимся у порта, – сказал Исмаил спутникам, лавируя в лагуне по направлению к выходу, – там есть человек, которому я плачу. Он же даст нам ночлег, если мы не найдем твой корабль в порту до заката. Если колоны еще нет, мы поищем твоих друзей утром. Будем ждать.

– Если придется ждать долго? – спросил Сергеев.

Исмаил пожал плечами.

– Если с караваном что-то случилось, мы узнаем. Слухи всегда приходят в порт. Если с ним ничего не случилось, то рано или поздно, твои друзья здесь появятся. Больше им некуда деваться. День. Два. Неделя. Они придут.

Лодка скользнула в проход.

– В городе мало белых, – продолжил Исмаил, посчитав предыдущую тему исчерпанной. – Арабов много, – он покосился на Хасана. – А белых можно пересчитать по пальцам. Не говори, что ты русский. Не надо. Скажи, что ты поляк. Что ты работал на приисках в Заире и сбежал из Мбужи-Майи во время войны.[52]

– Я не говорю по-польски, – сообщил Сергеев.

– Здесь никто не говорит по-польски, – возразил Исмаил. – У меня в деревне как—то жил парень из Польши. Он служил в Иностранном легионе, но был очень вспыльчив, когда выпьет. Ему пришлось выйти в запас, чтобы не повесили свои. Мы сотрудничали, пока его искали.

– Уехал? – спросил Умка, заранее зная ответ.

– Убили.

Катер выскочил на открытую воду, с шумом вспоров волну.

– Он был хороший боец. Говорил мне, что не встречал в Джибути соотечественников. Русские в Легионе есть, это точно, а поляков нет. Ладно… Теперь переводи то, что я буду говорить для них…

Михаил кивнул.

– Мы высадимся в портовом квартале. В центр города лучше не соваться. Там много военных и полиции, а их невнимание дорого стоит. Там же можно встретить белых. Мне на это наплевать, а вот вам – нет. Араб может туда пойти, если хочет посетить мечеть. Но лучше пусть пройдется по лавкам, и будет держать уши открытыми. На базаре много болтают – могут и полезное сказать. Вы, двое, – Исмаил кивнул подбородком в сторону Сергеева и Базилевича, – сходите с моим человеком в доки и смотрите там в оба. Я же встречусь с одним исса[53] из портовой конторы.

– Хочешь найти тех, кто грузит их судно? – спросил Хасан у негра на арабском, выслушав перевод.

Исмаил кивнул.

– И выяснить, куда они будут плыть. Если это Аден, то у нас совсем нет времени. До него меньше 250 километров. Грабить сухогруз, пока он не будет в 50 километрах от порта – чистое самоубийство!

– Корабль не надо грабить. Корабль надо потопить, – сказал Сергеев жестко.

– На этом корабле мои деньги, – заметил Исмаил, приподнимая бровь. – Я помогаю тебе только потому, что там мои деньги. После того, как я возьму их – можешь делать с кораблем все, что хочешь. Можешь топить. Можешь продать. Можешь требовать выкуп за команду. Мне все равно. Но только после того, как я возьму свои деньги. Ты понял меня, капитан?

Сергеев кивнул. Вступать в спор или тем более ссориться с человеком, который командовал операцией, было бы глупо. Так можно поступать только тогда, когда готов сам выполнить всю работу, а Михаил не рискнул бы возглавить процесс. Не сам абордаж, конечно – случалось в его жизни брать штурмом суда, и до сих пор, бывало, снилось ночами жаркое пламя, вырвавшееся из трюмов, и треск с которым пылает человеческая плоть. Но сейчас не время было проявлять гонор. Без Исмаила он не сможет выйти на цель. Без людей Исмаила захват судна в дневное время невозможен физически. А будет ли в его распоряжении хотя бы одна ночь, Умка не знал. Поэтому человеку умному надлежало пока молчать в тряпочку и со всем соглашаться. Будет день, будет пища. Проблемы придется решать по мере поступления.

По мере того, как лодка приближалась к низкому каменистому берегу, становилось все жарче. Ветер, дующий с континента, от массивной горной гряды, опоясывающей залив с севера, был удушлив, тяжел и пахнул раскаленной землей и пылью. Сергееву даже показалось, что он слышит запахи города, но на таком расстоянии это было сомнительно. Они уже могли рассмотреть мыс, за которым скрывался порт, низкие строения, рассыпанные по береговой линии, силуэты портовых кранов. С рейда в Джибути заходил большой сухогруз, выкрашенный в охряной цвет, с темными полосами на трубе. Два танкера и контейнеровоз, возле которого болтался длинный, как колбаса, лихтеровоз, ждали очереди.

Лодка Исмаила шла приблизительно в миле от берега. Сергеев, не отрываясь, смотрел на землю в бинокль. Он впервые был в Джибути и старался запомнить основные ориентиры. Мало ли что может случиться! Город казался небольшим по европейским меркам и совсем уж крошечным для единственного перевалочного порта в районе африканского рога. Более всего столица Джибути напоминала построенную безумным художником-эклектиком театральную декорацию. Взгляд Сергеева натыкался то на ветхие особнячки во французском стиле, то на некогда строгие двухэтажные здания центра, то, практически на пределе приближающей силы бинокля, на прикрытые кусками рубероида сараи о трех стенах, которые здесь звали домами.

Все познается в сравнении, так что для этой части Африки город был велик. Более того – в нем была работа, значит, он был и богат. Умка рассмотрел вагоны, которые тащил за собой длинный зелено-красный тепловоз, и понял, что видит ветку железной дороги, тянущуюся от границы в порт. Эти 100 километров рельсового пути были одним из достояний Джибути: по ней шли к морю грузы отрезанной от водного сообщения Эфиопии.

На скальном выступе, вдаваясь голубым пятном бассейна в море, примостился здешний «Шератон», вдалеке за ним виднелись контуры кораблей, прикорнувших у причальных стенок. А после того, как катер обогнул мыс, едва разминувшись с двумя рыбачьими шаландами (страшными и ветхими, словно сделанными из разобранного деревянного забора) перед Сергеевым и спутниками открылся вид на залив Таджура и порт.

Вид был феерическим: синяя, как аквамарин, вода, коричневые берега, горы, залитые желто-белым солнечным сиянием…

Сергеев подумал, что здорово было бы завалиться сюда с Викой и Маринкой, вот в тот самый «Шератон Джибути», нанять для дайвинг-сафари какую-нибудь приличную лодку и уйти куда подальше от суши, прочь из залива – в океан… Пить холодное белое сухое, валяться под тентом с книгой, смотреть на капли соленого моря на Викином плече да высматривать под водой огромные туши китовых акул…. Или исследовать обросшие водорослями да ветками кораллов тела затонувших кораблей. За тысячи лет тут их потонуло несчитанное количество. Но не судьба, не судьба…

Так случилось, что Сергеев умудрился повидать такие места, о которых бывалые туристы мечтают в новогоднюю ночь. Ну, и толку? Даже на Варадеро[54] у него не было времени на то, чтобы расслабиться…

– Сухогрузы стоят здесь, – крикнул Исмаил, кивнув головой на длинные пирсы по левую руку, вдоль которых выстроились суда. – Танкеры там…

Далеко, там, куда ткнул рукой долговязый пират, был виден маленький, как коробочка, танкер, присосавшийся к неразличимой на этом расстоянии трубе терминала – зато выкрашенные в белый цвет громадные цилиндры нефтехранилища вздымались над плоским пустынным берегом и были, как на ладони.

Катер обогнул портовые пирсы по широкой дуге и нырнул во внутренний залив, напрямую к двухсотметровому бетонному бону, возле которого качались пришвартованные катера, шлюпки и даже совсем неплохие яхты. У пирса грузились в громадную лодку человек пятьдесят чернокожих – женщины, дети, мужчины всех возрастов. Шум стоял такой, что впору было уши затыкать. Пронзительней всех кричал хозяин судна, здоровенный негр в футболке с цветными рыбками на груди – его можно было понять. Толпа напирала так, что сходни могли соскочить с борта, суденышко раскачивалось.

К недоумению Базилевича, приготовившегося было сходить на берег, Исмаил швартоваться не стал, а, мазнув взглядом по пирсу и ведущей к берегу асфальтированной дорожке-дамбе, проскочил мимо и, через полмили причалил лодку в самой дальней от входа в порт марине.[55]

Еще через минуту все они стояли на раскаленном бетоне пирса, а еще через три – подошли к пикапу, возраст которого был сравним с возрастом Исмаила. Как и любая машина, проведшая свой век у берега океана, старый «форд» изрядно проржавел от соли и влаги, краска на нем шелушилась себорейной коркой, а, некогда хромированные ручки дверей, покрылись коррозией целиком.

За рулем форда сидел белый.

На первый взгляд ему можно было дать лет тридцать, но при более пристальном рассмотрении становилось видно, что он, как минимум, лет на 10 старше. Волосы у него выгорели до белизны, так что седой он или нет, было не разглядеть. Вдобавок водитель был коротко стрижен и загорел до черноты, так, как никогда не загорают туристы – чтобы приобрести столь радикальный оттенок, нужно прожить в тропиках полжизни. Или всю жизнь. На фоне загорелого лица выделялись глаза неприятного водянисто-голубого цвета, опушенные белесыми, словно тополиный пух ресницами. Под криво сросшимся носом природа посадила узкий рот с бесцветными губами, в которых торчала обмусоленная сигарета. Сергеев услышал характерный запах «Житана» и понял, что перед ним француз. Только их патриотизм простирается так далеко, чтобы в порто-франко курить отечественные сигареты.

– С прибытием, – выдохнул водитель вместе с сигаретным дымом и вышел из машины.

Несмотря на средний рост, он производил впечатление очень крепкого человека. Мощные руки с жилистыми предплечьями, толстая мощная шея, ни малейшего намека на живот, разве что слегка оплывшие бока подсказывали, что их хозяину уже за сорок.

– Давно не виделись, Исмаил…

– Спасибо, что приехал, – ответил негр, и они обнялись на мгновение. – Увези нас отсюда побыстрее.

– Кто они? – спросил француз, рассматривая стоящих перед ним людей. – Зачем они тебе понадобились, брат?

Исмаил повел могучими плечами.

– Тебе они понравятся. Особенно вот тот…

Базилевич, внимательно следивший за мимикой собеседников, съежился.

Трястись в грязном кузове, сидя задом на скользком, как лед, упаковочном картоне – удовольствие ниже среднего. Благо, ехать пришлось недалеко. Пока пикап катился по прибрежному шоссе под удивленными взглядами местных верблюдов, Сергеев еще пытался расслышать разговор между французом и Исмаилом, сидевшими в кабине, но мог разобрать только урывками: грохотал старый движок, гремел суставами разболтанный кузов и свистел ветер. Хасан сидел рядом с прежней невозмутимой миной на лице, Антон Тарасович на каждом повороте ездил по кузову на заднице и тихо матерился.

Когда пикап свернул с шоссе в путаницу городских окраин, началась настоящая тряска. Попытки послушать разговор пришлось оставить – главной задачей было не вылететь из кузова. Относительно приличные постройки, по мере продвижения авто от берега вглубь кварталов, превратились в некое подобие деревни Исмаила, а в некоторых местах – так даже пристанище сомалийских пиратов выглядело фешенебельнее. Но пикап продолжал ковылять по пыльному проселку – асфальт здесь был привилегией нескольких основных дорог, до тех пор, пока не заехал в тупик, к воротам небольшого обшарпанного домика, который среди царившей вокруг разрухи выглядел, словно дворец посреди свалки – просто непристойно роскошно. Ворота распахнулись, машина запрыгнула внутрь, выплюнув клуб черного выхлопа, и тут же остановилась. Выбираясь из кузова, Сергеев огляделся – ворота закрывали двое негров, одетых в шорты, с автоматами на плечах: охрана периметра, подумал Умка. Еще двое, стоящих у входа в дом, непринужденно держали гостей на мушках своих М16, и только когда француз, выйдя из кабины, махнул им рукой, опустили винтовки.

– Заходите в дом, – распорядился Исмаил, распрямляя спину.

Пикап явно жал ему в плечах.

– Мы не поедем в город? – спросил Сергеев.

– Поедем… – подтвердил пират. – Если вы захотите прогуляться и нажить неприятности. Но искать там нечего. Нет необходимости.

– Что-то стало известно?

– Стало, – вмешался француз, закуривая новую сигарету. – Стало известно то, что не один ты интересуешься судами, которые станут под погрузку. Меня уже расспрашивали. У твоих бывших друзей очень сильные связи, но скрыть что-то в Джибути…

Он покачал головой.

– Так что у меня было время все разузнать еще до вашего приезда.

И француз протянул Сергееву руку.

Рукопожатие у него было, как стальные тиски. Впрочем, что еще ожидать от человека с такими мощными мышцами?

– Меня зовут Гю, приятель. Гю – это от Гюстава, – он улыбнулся, и во рту его неожиданно сверкнула сталь. С дантистами в Джибути, скорее всего, было неважно. – А тот корабль, что вы ищете, называется «Тень Земли». И он станет под погрузку на пятом пирсе завтра к трем. На него и погрузятся твои приятели, когда приедут. Остается дождаться.

– Надо подумать над тем, как перехватить корабль по выходу в море, – сказал Сергеев на английском, так, чтобы разговор стал понятен спутникам.

– А зачем? – спросил Гю, неторопливо затягиваясь, и, словно кот сощурился на солнце, висевшее в выгоревшем африканском небе. – Когда корабль покинет порт, мы уже будем на нем…

Глава 6

Радиомолчание пришлось нарушить.

В принципе, после того, что произошло, вопрос о скрытности практически не стоял. В любом случае, если ассенизаторы не вернутся домой через пятнадцать-двадцать минут, на базе поднимут тревогу.

Сергеев отдал команду в открытом эфире, потому что достаточно хорошо знал, как работает система. Если частоты сканируются, то появление в окрестностях ультракоротковолнового передатчика будет замечено, но всеобщей тревоги не вызовет. Даже перехода в другой режим охранения не будет – мало ли кто бродит в Пограничье? Если из-за каждого передатчика устраивать шум – устанешь перестраиваться. А вот после того, как вовремя не вернется посланная в лес труповозка – факт работы «уоки-токи» вблизи от стен, будет иметь совсем другой вес.

Вадим, надо отдать ему должное, на команду среагировал, как охотничий пес на выстрел – не прошло и трех минут, как «хувер», сминая кусты и молодые деревца, протаранил подлесок и стал у края просеки.

Умка уже слегка остыл от схватки, выровнял дыхание и оттер руки и одежду от крови. А вот адреналина в крови не убавилось, и сердце колотило гулко и тяжело. Годы, все-таки, брали свое. Завалить без стрельбы четверых откормленных парней, да еще и бывших настороже – задача не из простых и для более молодого бойца. Что говорить о битом жизнью бывшем вояке, возраст которого перевалил за полтинник несколько лет назад?

Но Сергеев справился.

Когда мотодрезина подъехала к пандусу возле складов, и начала останавливаться, Сергеев выскочил сзади, из-под гнилых досок чертиком, как умел выскакивать из засады недоброй памяти Мангуст: с тяжелым и острым, как бритва десантным ножом в правой руке и штык-ножом в левой. Он настиг дрезину в два прыжка – широких и, практически, бесшумных. Стучащий дизелек перекрывал своим стаккато все посторонние звуки. Мысль была одна – не оскользнуться. Потому что промах означал смерть – четыре ассенизатора были вооружены «Вихрями», а на небольших дистанциях эта машинка не менее эффективна, чем сергеевский АК. А вот «броников» на них не было, и это был «плюс».

Умка остался незамеченным до того момента, как оказался на задней платформе мотовоза и вогнал штык-нож в шею стоящего с краю невысокого парня с сигаретой в зубах. Тот даже не охнул, но звук от пронзившего плоть лезвия был таким, что его услышала даже Ирина, державшая дрезину на мушке с расстояния в тридцать шагов. Сергеев крутнулся, используя мах для того, чтобы освободить оружие из раны, и одновременно с убийственной точностью чиркнул острейшим лезвием по горлу второго охранника, который было начал поворачивать голову на звук – ровно над воротником бушлата. Кровь брызнула струей и залила глаза тому бойцу, что сидел рядом с водителем. Вытереть их он не успел. Штык-нож, еще покрытый кровью сослуживца, пробил ему темя, мозг, рассек хрящи и приколол язык к нижней челюсти. Взмахнув руками, словно пингвин крыльями, тот повалился на рычаги, отчего двигатель закашлял и заглох. Еще одно па, похожее на фуэте – Умка оказался вплотную к последнему из ассенизаторов, ухватил его под подбородок, и одним движением перерезав горло до позвоночника, сломал тому шею. Хрустнули позвонки, и наступила тишина. Заглохшая дрезина еще беззвучно катилась по рельсам, а Ирина, оставив позицию, уже бежала к Сергееву, увязая в снегу.

Михаил стоял над теми, кого убил, и с рук его капала кровь. Густой и липкой жижей была густо залита вся одежда. Кровь парила на морозе, и ее терпкий, непохожий ни на что запах, забивал все остальные – даже хлорную вонь от ямы с телами.

Ира остановилась в двух шагах от насыпи, словно боялась подойти, и спросила негромко:

– Миша? Ты цел?

Сергеев и сам не знал, цел ли он – при таком адреналиновом всплеске можно не запросто не почувствовать резаную рану или порванное сухожилие – но, на всякий случай, кивнул.

Трое охранников были мертвы, как колоды, а вот четвертый, которому Умка вогнал штык в макушку, умер не до конца – его тело все еще сотрясала дрожь судорог. Словно к трупу лягушки подвели гальваническую батарею. Сергеев посмотрен на агонизирующего раненого, присел, и, закрыв спиной от Ирины отработанное некогда до автоматизма движение, вскрыл все еще пульсирующую яремную вену полутрупа.

А дальше… Дальше все закрутилось оставив Сергееву только три свободных минуты, пока хувер не оказался на опушке – их Михаил и использовал, чтобы придти в себя и смыть хотя бы часть чужой крови.

Еще за три минуты, пока Сергеев с Вадимом сбрасывали мертвых ассенизаторов под откос, Ирина с Подольским принесли ящик с ТНТ – той самой разряженной миной, на которую катер чуть было не наскочил на одном из съездов.

На платформе мотодрезины обнаружились еще тела. Умка, в принципе, подозревал, что именно лежит там, накрытое старым брезентом, но действительность, как всегда, оказалась значительно страшнее воображения. Шесть человек. Шестеро подростков – очередная отбраковка. Те, чьи мозги не выдержали «загрузки», те, кого выжгли медикаменты, те, чей организм не справился с гормональным перепрограммированием. Две девушки лет пятнадцати и четверо ребят, самому старшему из которых на вид было шестнадцать. Голые. С синими, как у замороженных цыплят, телами. Их перемерзшая плоть была тверда, словно камень.

Скорбеть было некогда, устраивать церемонии – тоже.

– Вернемся – похороним, – выдавил Умка сквозь зубы, и сбросил тела вниз, но не в яму, а под откос, с другой стороны пути. Последние два трупа настолько смерзлись, что так и остались лежать, словно сомкнув объятия, даже после удара о землю.

Ненависть кипела в Михаиле, как густое, пористое варево, булькающее под крышкой кастрюли, и то, что он сделал, не прибавило ему милосердия. Как и то, что он только что видел, не добавило ему злости.

Минировать мотовоз по всем правилам, не было времени, да и необходимости в этом Михаил не видел. Он закрепил ящик с взрывчаткой на грузовой платформе. В любом случае – мало не покажется. Особенно, если повезет взорвать заряд в закрытом помещении. Двадцать кило ТНТ – отличный подарок здешнему преподавательскому составу.

«Что у нас есть подходящего, думал Сергеев, накрывая ящик брезентом. Такого, чтобы детонировало наверняка. Второй попытки не будет, нужен стопроцентный вариант. Есть „Шмель“ с двумя выстрелами к нему, есть три „мухи“ и один РПГ-7. Вот с него и саданем. Что взять с собой? Автоматы. Гранаты. „Броники“. ПНВ[56] – подарок Бондарева – не забыть. Там, внутри, окон может и не быть – вон какой куб из бетона отгрохали. Обрез обязательно взять. Гранат побольше».

Подольский с Вадимом сновали между хувером и платформой, словно муравьи, и с момента, как дрезина выехала на лесную поляну, до того как полностью экипированный отряд Умки уселся на мотовоз, прошло пятнадцать минут. Пока в Школе тревогу не подняли, во всяком случае, «уоки-токи» ассенизаторов молчали. Сколько времени между поверками? Двадцать минут? Тридцать? Но не более того…

Организация караулов оставляла желать много лучшего – охранники явно расслабились. Впрочем, находясь за толстыми стенами в сравнительно безопасности, расслабиться немудрено.

Сергеев с сожалением посмотрел на лежащие на рельсах трофейные «Вихри», но брать в бой незнакомое оружие может только дурак или тот у кого нет своего, и рывком запустил движок дрезины. Ухоженный дизелек плюнул дымком и завелся с пол-оборота. Переключив передачу на реверс, Умка еще раз поправил «лифчик»,[57] устроил поудобнее на спине свой АК и обрез в набедренной кобуре и только потом ухватил длинную трубу РПГшки. Запасные «осколки»[58] и один «танин»[59] были за спиной у Вадима. Очень хорошо! Главное, чтобы коммандос держался рядом.

Дрезина покатилась по рельсам, оставляя за собой яму-кладбище, сгоревший лесхоз, припорошенный снегом, и брошенный на произвол судьбы хувер.

– Значит, так, – продолжил инструктаж Сергеев, – по моей команде – прыгаем. Мы с Вадимом остаемся на рельсах. Мотл – твоя сторона правая. Ира – твоя левая. Я стреляю, и после взрыва идем вовнутрь. Внутри порядок такой: первый я, в связке Вадим, Мотл и ты, Ира – позиция прежние, но дистанция десять шагов. Идем клином, не толпимся.

До края леса оставалось совсем ничего. Еще несколько секунд – и дрезина выедет на открытое пространство. Если за ее возвращением наблюдают, то есть шанс, что подмену не заметят. Камуфляж у покойных был очень похож. Не совсем такой же, как на сергеевском отряде, но с расстояния можно и не различить разницу. Четверо выехали, четверо возвращаются, а то, что брезент не откинут – так уж совсем неважная деталь. Вряд ли просекут. И не дай Бог, чтобы просекли.

На одном из стыков рельсы разболтались, и дрезину резко качнуло, но ящик с взрывчаткой с места не сдвинулся. Мотовоз выехал из леса, и Сергеев слегка наклонил голову, ровно настолько, чтобы не вызывая подозрений, убрать лицо из поля зрения бинокля противника. Остальные тоже расположились на платформе таким образом, чтобы не «светить» фас наблюдателям. Умка надеялся на то, что рутина сделает часовых беспечными, и не ошибся.

Стуча колесами, дрезина пересекла голое поле и неторопливо вкатилась в открытые ворота Школы. Чувства Сергеева обострились до предела. Он уже не слышал и не видел, а именно ощущал окружающий мир, словно в былые года. Дыхание Матвея рядом… Жесткое, с хрипами, прерывистое. Вадим дышит тише, но волнуется больше, он напряжен – это слышно по острому запаху, который от него исходит. У Ирины дыхание размеренное, сказывается снайперская привычка за ним следить. Но тоже боится. И я боюсь. Только страх будит во мне совершенно другого человека. Расчетливого, злого, беспощадного, у которого есть три задачи: выполнить задуманное, выжить самому и сделать так, чтобы выжили подчиненные. Некто, действующий на уровне рефлексов, предчувствий, интуиции – мое второе я. Это его руки сейчас испачканы чужой кровью. Его. Но что делать, если у нас с ним одни руки на двоих?

Двор базы был замусорен всяким хламом, вплоть до старого строительного, который так никто и не убрал еще с тех времен, как тут суетились гражданские строители. Те, кто перестраивали станцию, превращая ее в Школу, тоже уборкой не озаботились, добавив к прежним кучам битого кирпича и колотого бетона, свежие. Это было хорошо. Было где спрятаться, укрыться от огня и во время атаки, и во время отхода. Он еще раз прикинул расстояние до въезда во внутренние помещения – совсем чуть-чуть…

Вот и часовые – два темных силуэта в глубине зала.

Сзади медленно закрываются ворота – гудят электромоторы запирающего устройства.

Есть ли камеры? Есть. Видно две… Нет, три! Сколько еще?

Пора, скомандовал кто-то внутри Сергеева, и он мгновенно подчинился, как делал всегда, когда внутри него начинал работать «боевой» механизм.

– Пошли! – выдохнул он и краем глаза уловил, как тронулись с места Ирина с Мотлом, начал движение Вадим, и он сам, ухватив тяжеленную связку амуниции, тоже прыгнул с платформы мотовоза.

Оказалось, что мотовоз ехал вовсе не медленно – Сергеев не удержал равновесия на скользком ледке и загремел вперед физиономией на кирпичную крошку. Труба РПГ больно въехала ему по зубам, во рту стало солоно, но он, не обращая внимания на боль, улегся, уводя корпус с оси выстрела. Умка приблизил глаз к визиру, поймал в перекрестье дрезину, уже пересекающую линию въезда, и понял, что упал удачно во всех смыслах. Эта позиция давала ему возможность стрелять под небольшим углом, что увеличивало вероятность точного попадания.

Из глубины депо (очень похоже было, что внутри помещения расположено депо или железнодорожный цех) навстречу едущей дрезине спешили охранники. Их оказалось не двое, а четверо, двоих, до того скрывавшихся в глубине помещения, Михаил не заметил.

Сергеев задержал дыхание – будто бы стрелял не из гранатомета, а из снайперки – и плавно потянул спуск. РПГ-7 практически не имеет отдачи, и умелый стрелок попадет из него в цель 10 раз из 10, особенно на такой дистанции. Недаром это оружие так любят во всем мире – есть за что!

Реактивная струя выплеснулась через затыльник гранатомета, сметя ржавый железный лист за спиной Сергеева, как пылинку, а граната пошла к дрезине, словно по ниточке, и достигла ее через полсекунды. В этот момент мотовоз был уже в тридцати метрах от въезда и в семидесяти от Сергеева, приблизительно в середине основного зала депо.

«Тук-тук, – сказал Сергеев про себя, – кто-кто в теремочке живет?»

Граната не попала в ящик с толом, но угодила в кожух двигателя мотовоза, расположенный как раз за брезентовым горбом, и взорвалась. Взрывчатка детонировала в то же мгновение. Взрыв двадцатикилограммового безоболочечного заряд, произошедший на расстоянии семидесяти метров, едва не поднял сергеевскую команду в воздух, как порыв ветра поднимает сухие осенние листья. Этого просто не могло быть в реальности, и Умка понял, что рванул не только тол. А вот что именно – додумать не успел. Ударом взрывной волны воздух из него вышибло вместе с мыслями – словно кувалдой огрели.

Охранников, спешивших к выходу из зала, даже не разорвало в клочья – они просто исчезли в огненном вихре. Взрывная волна вынесла пятиметровые ворота и вместе с ними часть стены, в которую они были врезаны. Створки порхали словно бумажные, осколки бетона заполнили воздух, как пчелы, вырвавшиеся из улья. Сергеев на миг почувствовал дрожь земли, а потом с размаху ударился об нее грудью.

Мир стал беззвучен и двигался в рапиде: створки ворот все летели, летели, летели и никак не могли упасть. Небо посерело от бетонной крошки. Взрыв оглушил Умку и даже немного контузил, и поэтому первые несколько шагов вперед он сделал криво, словно пьяный. Створки наконец-то рухнули за его спиной, но грохота он не услышал – только слабый скрежет на самой границе восприятия.

Внутри здания что-то рвануло опять, и Сергеев понял, что первый взрыв был детскими играми на свежем воздухе. Если бы ворота к этому моменту уже не сорвало, атака их небольшого отряда была бы закончена по причине превращения атакующих в отдельные фрагменты, размазанные по ржавому металлу. А так, Сергеева и всех остальных смело горячим воздухом, словно мусор веником, и отшвырнуло на добрый десяток метров от входа. Лежа на спине, неуклюжий, словно перевернутая черепаха, Умка все пытался вдохнуть, но из этой затеи ничего не получалось. Рот был полон крови вперемешку с эмалевой крошкой, едкими парами бензина, жирным дизельным душком… Топливо. Так рвануть могло только топливо. Удачно стрельнули, нечего сказать…

Спина болела нестерпимо, особенно там, где сравнительно недавно был ушиб от термоса… Недавно? Сергееву казалось, что это было вечность назад!

Он перевернулся на живот и медленно стал на четвереньки, отплевываясь и тряся чугунной от контузии головой. В ушах звенело, а когда он мотал головой, еще и булькало. Рядом ворочался Вадим. Ирина уже сидела в нескольких метрах левее, придерживая Матвея за плечи. Рядом лежал уцелевший «Галил», правда, без прицела, но, если Сергееву не почудилось, прицел Ира сняла еще до атаки.

Из глубин здания раздался вздох – словно выдохнул притаившийся дракон, что-то осыпалось, и из проема выползли языки вонючего, пахнущего жженной дизелькой дыма. Если Сергеев смог расслышать этот звук сквозь звон в ушах, то вздох был воистину богатырским.

Умка стал на колени и, подняв с земли выпавший из рук Вадима РПГшный выстрел, перезарядил гранатомет. Хотелось полежать. Или хотя бы посидеть, но времени не было. Михаил не мог слышать, но знал наверняка, что в здании поднялась тревога, и гарнизон получил команду «в ружье» весь – от первого и до последнего человека. Оружие атакующих – внезапность, но оно плохо заменяет скучный точный расчет. Главный дефицит теперь – время. С того момента, как обитатели старой станции поймут, что никакого расчета у нападающих нет, а есть только молодецкий напор да безумная удаль, поражение атакующих – вопрос нескольких десятков минут. А, может быть, и гораздо меньшего промежутка времени.

Быстрее, быстрее, еще быстрее!

Но осенние мухи – и те двигались быстрее, чем сергеевский отряд… Но, главное – все были живы и шли вперед.

После того, как они пересекли засыпанный обломками внутренний двор, двигаться стало легче. И звон в голове превратился в умеренный, хотя слух так полностью и не вернулся. Сергеев мог различать стук собственных каблуков по бетону и слышать голоса товарищей, но так, словно они звучали не рядом, а издали.

Внутри здания оказалось не депо, а некое подобие транспортного цеха, от которого теперь мало что осталось. Половина его была охвачена огнем – горело топливо (похоже, что здесь хранились и бензин, и дизелька), растекшееся из нескольких развороченных цистерн. Тут же лежал кверху брюхом перевернутый БТР – древняя «восьмидесятка» с пылающими колесами – напоминающий раздавленного гигантского жука. Второй БТР – более новый, «девяностый» – был придавлен к земле многотонной железобетонной балкой, рухнувшей откуда-то сверху, с поврежденных перекрытий, но практически цел: даже ствол пушки не пострадал.

Проход во внутренние помещения Школы был открыт.

Массивная бронированная дверь осталась в проеме, зато кусок стены размером с гаражные ворота вывалило вместе с арматурой. Из-под обломков торчала пара ног в новеньких берцах, возле которых на пыльный бетон выползали блестящие, влажные черные языки. Одна нога еще шевелилась. Сергеев переступил через нее, словно через отрубленное щупальце осьминога.

Судя по всему, они попали в один из коридоров, проходящих по периметру основного здания. Цокольный этаж, на котором они находились, был лишен окон. Освещение работало с перебоями, лампы под потолком помигивали вразнобой – взрывом повредило кабель или распределительную коробку. Если бы Сергеев руководил «комитетом по встрече», то в нужный момент обязательно бы вырубил свет и с помощью пары ребят в ПНВ перестрелял бы атакующих, как куропаток.

Сергеев достал из рюкзачка подарок полковника и нацепил ПНВ на лоб, откинув бинокуляр. Питание на прибор подавалось, оптика была цела – спасла упаковка, рассчитанная на ударные нагрузки, да и сам ПНВ был легким и прочным.

– Я иду первым, – подал голос Умка. Он заговорил впервые с момента начала атаки. Голос был совсем хриплый, настолько просевший, что Сергеев сам себя не узнавал. – За мной – Вадим. Потом Ира. Потом Мотл. Дистанция – три метра. Если свет погаснет – всем лечь. Падать сразу. Не думая. Пошли!

Бесконечный коридор. Ни одного бокового отвода. Ни одной двери. Серые некрашеные стены, бетонный пол, трубопроводы по стенам, чуть выше головы. Чисто. Тут – никакого мусора, никаких следов. Но именно это говорит о присутствии людей. Причем таких аккуратных людей, которым не лень убирать за собой следы. Полная противоположность заднему двору – там, в целях маскировки, был полный беспорядок.

Сергеев двигался автоматически: правильно поставив тело, не шагая, а перекатываясь на полусогнутых, напряженных ногах. Автомат поднят на уроне груди, голова чуть втянута в плечи, ствол обшаривает пространство перед отрядом, выискивая врага в мельтешении ламп. Умка вошел в ритм. Отступили и боль в спине, и шум в голове. Он, конечно, чувствовал боль, (куда б она делась?) но она существовала отдельно от него. На расстоянии. Вне. А, значит, её можно было терпеть.

Все – финиш. Тупик. Впереди лестница – широкая, во весь коридор. Десяток железных ступеней, за которыми двустворчатые двери. Открыты они или заперты, не разобрать на расстоянии. Можно только пробовать. Очень, ну, очень удобное место для засады. И времени прошло вполне достаточно – Сергеев посмотрел на часы боковым зрением – пять минут с момента первого взрыва. Если охрана в Школе работает, а не просто проедает продукты, то уже должна подтянуться. А если ее нет? Значит, счастлив наш Бог! Чужое разгильдяйство значительно надежнее собственной смелости. Кто скорее выживет: медлительный или проворный? Ответ давно известен, но еще раз проверим – для верности.

Он проскользнул к дверям, буквально стелясь по лестнице, подав знак следовать за ним только Вадиму. За дверями было темно и они не были заперты. Сергеев представил себе приблизительную планировку подобного рода строений и определил место, где они находились, как лифтовую площадку в цоколе, под вестибюлем. Отсюда пролеты должны были вести на первый этаж.

Так и оказалось – одна лестница начиналась справа от никогда не работавших лифтов, вторая – слева. С противоположной стороны лифтовой площадки, брал начало еще один длинный коридор – точная копия того, который привел отряд сюда – только уходящий на север. По идее, в ста метрах отсюда коридор сворачивал вправо, шел по цоколю фасадной части Школы, и нырял на юг, дорисовывая огромную букву «П», повторяющую контуры здания.

Пока никого.

Мотл притаился внизу правой лестницы, контролируя полтора пролета, Ира взяла под прицел левую часть. Вадим двинулся, было, вслед за Умкой – вверх по ступеням, но тут же замер, подняв в жесте «внимание» левую руку.

Он услышал.

Сергеев же пока не слышал ничего. В ушах вместо колокольного звона раздавался комариный писк, но и этого вполне доставало, чтобы оглушить. Плохо, ох, как плохо! Когда шаги загремели рядом, Михаил наконец-то разобрал то, что коммандос услышал издалека. На них двигалась группа – четверо или пятеро с оружием наизготовку – вон как гремят о бетон подошвы во время бега!

Было достаточно темно. Умка сдвинул бинокуляр ПНВ на глаза (мигнул красный огонек индикатора подсветки, силиконовые наглазники коснулись кожи, мир растворился в зеленом мерцании), и стал на одно колено, наводя автомат в лестничный проем.

«Сейчас мы вас встретим, родненькие! – подумал он. – Ох, и встретим! Так горячо, как вас отроду не встречали. Главное, чтобы атаковали не дети! Чтобы дети не пошли впереди, а то Ирину можно из списка стрелков вычеркнуть. Пусть потом они пустят подростков, (а в том, что именно они будут основной ударной силой, Сергеев не сомневался ни на секунду!) но только не сейчас! Пока нам везло с охраной: зажрались, заспались, осоловели от чувства неуязвимости за этими стенами и не поспели вовремя на перехват, а вот будет ли так везти в дальнейшем – вопрос! Умка знал по опыту, что как бы плохо ни была организована караульная служба, цели нужно достичь за первые несколько минут. А потом, почуяв возможную погибель, из щелей полезут даже самые ленивые – и будет ад!

Сейчас, несмотря на то, что их атака была стремительной, противник не был деморализован. Он просто еще не понял, что происходит, а когда поймет… Вот тогда и начнется самое интересное. Что такое четверо отчаянных стрелков против роты… Да и детишек Сергеев видел в деле. Впечатляющие детишки. А ведь деваться уже некуда! И где Молчун, неизвестно. И как его найти в этом огромном здании – непонятно. Если бы просто знать, с каким количеством бойцов предстоит иметь дело! Но и тут незадача.

«А ведь всех своих положу, – понял вдруг Сергеев с удивительной ясностью. – Прав Левин. И малого не вытащу, и ребят угроблю, и сам лягу. Этот рейд – даже не самоубийство. Надо было идти самому…»

Шаги уже грохотали на верхнем пролете.

«Я что, совсем с ума сошел? – спросил сам себя Умка, шалея от ощущения, что секунду назад балансировал над пропастью на канате. И тут же мысленно заорал на себя: – Ты уже ввязался! И ребят потащил! Все! Ушел поезд, нет другого пути! Сделай все, что можешь, мать твою! Сколько раз ты мог сдохнуть?! Сколько раз ты выплывал с самого дна? Горел на судне в море, падал с неба на сбитом самолете, высыхал от жажды и тонул в Африке! Ты живой! И твои друзья живы! Сомнения убивают надежнее пули, так что борись, пока дышишь!»

Умка окинул взглядом товарищей – все расположены правильно и более-менее целы, если можно так сказать после той трепки, что все они получили при входе – потом снял с разгрузки РГДшку, выдернул кольцо и точным, выверенным движением послал ее навстречу приближающимся шагам.

Зазвенела о бетон предохранительная планка (этот звук Сергеев расслышал!), кто-то вскрикнул, шаги сбились, но убегать было поздно. Граната хлопнула, (толчок воздуха ощущался и внизу, под лестницей), в стены хлестнуло осколками…

Кто-то заверещал, кто-то, гремя амуницией, покатился по ступеням. Вадим метнул вторую гранату – кинул сильно, не прячась (тем, кто атаковал, сейчас было не до стрельбы!), в расчете на рикошет, и РГДшка действительно отскочила от стены, улетев вверх. Там опять хлопнуло, и визг прервался.

Умка подал знак и, через несколько секунд они двумя двойками оказались в верхнем вестибюле. Охранников было пятеро – опыт не подвел. На верхней площадке валялись четыре трупа. Жилеты никого из них не спасли. Первая же граната нашпиговала атакующих осколками от пяток и до паха, вторая – завершила начатое. Оставшийся в живых, припадая на израненную ногу, неуклюже бежал прочь. Сергеев махнул в его сторону рукой, и тут же, снося бегущему затылок, рявкнул «галил».

Дальше… Куда дальше? Ни плана, ничего… Даже примерного расположения помещений и того нет!

Самый веселый штурм в моей жизни, подумал Сергеев.

Окна в вестибюле были заложены. Лампы мигали точно так же, как и в цоколе, мешая рассмотреть детали. Лестницы, где, мать бы их так, лестницы!?

Шахты лифтов располагались по центру – одна лестница была между ними, две боковых уходили вверх по краям. Мысленно выматерившись (эх, была бы еще хотя бы одна двойка!) Умка понял, что все три подъема ему никак не блокировать, а, значит, разделяться не надо, будем идти плотной группой.

Он показал на центральную лестницу: я впереди, Вадим-Матвей за мной, Ира – прикрытие сзади, но не успел сделать и двух шагов, как с левой боковой лестницы им прилетело.

В огромном помещении выстрелы прозвучали хлестко. Сергеева ударило в бок и сбило с ног, словно сильным хуком. Вскрикнул Мотл и, схватившись за плечо, юркнул за одну из бетонных колонн.

Михаил не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть, пополз в сторону, краем глаза увидев, как стоящая на одном колене Ира ведет огонь по стрелявшим. Ее винтовке вторил АК Вадима, но со стороны лестницы им бодро отвечали в три ствола. Воздух наполнился визгом рикошетов и грохотом выстрелов.

Привалившись спиной к бетону, Сергеев пощупал бок. Пуля деформировала одну из защитных пластин жилета, но ребра, кажись, были целы, только болело не по-детски. Ну, вот, и произошло то, что должно было произойти. Очухались. Первый очаг сопротивления, первая, мать твою, ласточка. Дальше, каждый коридорчик, каждая комнатка может стрелять в спину, метать гранаты или орудовать ножом… Каждый! Ох! А Матвей-то где! Что с ним?

Умка осторожно выглянул из укрытия. Матвей был жив, но вот зацепило его в левое плечо, и зацепило неслабо. Он зажимал рану окровавленной рукой и, заметив Михаила, мотнул головой – мол, ничего страшного, в порядке! Но крови было много, и обольщаться не стоило – ранение достаточно серьезное.

АК Вадима замолк – коммандос менял «рожок». Ира стреляла одиночными, но конец вестибюля тонул во мраке, и целиться приходилось на вспышку, что даже для прекрасного стрелка – задача не из легких. Снова загремел АК. В такой диспозиции важно не то, кто лучше стреляет, а то, кто первым случайно попадет. Сергеев потащил из-за спины РПГ – ну, не было времени на перестрелку, тут не до экономии боеприпаса!

Ухнул гранатомет, зал озарился пламенем выхлопа, и осколочный «выстрел» лопнул прямо на позиции стрелков. С такого расстояния промахнуться практически невозможно. То, что осталось от нападающих, можно было смести в ведро веничком.

Когда Умка перезарядил гранатомет, Ирина, отставив винтовку, уже занималась Матвеем. Рана действительно казалось хреновой и кровила страшно.

– Кость целая, – выдохнула Ирина, вводя Подольскому антибиотик из тубы. – Но не навылет. Глубоко сидит.

Сергеев кивнул Мотлу.

– Ну, как ты?

– Бывало лучше, – Подольский попытался улыбнуться, кусая губы, но улыбочка получилась жалковатая, неубедительная. Сразу понималось, что Матвею больно, и не просто больно – к этому он привык – а очень больно, так, что хочется выть и кричать, и о том, чтобы нормально двигать рукой, вопрос не стоит, тут бы не потерять сознания.

– Обезболивающие есть? – спросил Сергеев.

Ира кивнула.

– Он поплывет, – вмешался Вадим.

– Не поплывет, – возразил Сергеев. – Он давно на наркотиках из-за болезни. Привык. Матвей, стрелять сможешь?

– Смогу, – выдавил Подольский, кривясь. – Левая не правая. Не тратьте время, нет его. Я останусь, прикрою. Ты уж меня прости, Миша, бегать не смогу. Отбегался.

– Ты это заканчивай, – начал, было, Умка, но, наткнувшись на взгляд Мотла, запнулся на полуслове.

– Поднимите меня на площадку между первым и вторым, – сказал Подольский спокойно. – Я подожду, пока они попробуют выйти вам в тыл через боковые лестницы, и устрою им веселую жизнь. Если Молчуна на первом этаже найти не удастся, а я все еще буду жив, поднимаемся выше, и повторяем историю. Этажей всего три, так что я постараюсь не умереть, пока вы не закончите.

Сергеев уже набрал было в грудь воздуха для возражений, но понял, что все сказанное прозвучит фальшиво, настолько фальшиво, что и вспоминать будет стыдно, если, конечно, будет кому вспоминать.

Он наклонился и сжал здоровую руку Матвея, пачкая ладонь в густую, теплую кровь.

– Я понял, – произнес он негромко. – Спасибо, Мотл.

– Тебе спасибо, Сергеев, – Подольский снова попытался улыбнуться. – Спасибо, что не в лазарете. И рядом с ней.

Ира закупорила входное отверстие пули клеевой повязкой, которая начала на глазах набухать, и забросила свою медсестринскую сумку за спину, ухватив «Галил» за цевье. Глаза у нее были полны боли, но совершенно сухие. Она слышала разговор и понимала, что шансы у Мотла практически нулевые. Нет, не практически, а полностью нулевые. И сделать с этим ничего нельзя.

– Я останусь с ним, – не попросила, а сообщила она, не повышая голоса.

Вадим коротко взглянул на Сергеева и, отойдя в сторону, присел рядом с Матвеем.

– У него большая кровопотеря, Миша, – пояснила она. – Он и так ослаблен и только на силе воли держался все это время. Если он умрет через двадцать минут – никто не прикроет тебе спину. А я не знаю, сколько он протянет… Понимаешь?

– Понимаю, – выдавил из себя Умка, глядя сверху вниз в ее темные, глубокие глаза. – Ты сделаешь так, как находишь нужным, но – очень прошу тебя, пообещай мне…

– Что?

– Пообещай мне, – попросил Сергеев очень серьезно, – что если Матвей умрет, то ты не будешь жертвоприношением. Если он умрет… Не ложись на амбразуру, Ириша. Постарайся выжить. Я уверен, он попросит тебя о том же. Послушай хотя бы одного из нас…

Она кивнула, не отводя взгляда.

– Ты хороший человек, Сергеев, – сказала она, и коснулась окровавленными, холодными пальцами его щеки. – Жаль, что я не родила от тебя сына. Это было бы здорово для всех нас. Для троих. Жаль – не случилось.

Умка понимал, что стоя здесь он теряет драгоценные секунды. Он уже было открыл рот, но за доли секунды до этого Ирина сделала полшага назад, и Михаил, осекшись, подхватил Мотла подмышки вместе с Вадимом и взбежал по лестнице на полтора пролета вверх.

Ступив в коридор второго этажа, Сергеев сразу ощутил присутствие множества людей. Слово «множество» в этом случае не имело конкретного количественного выражения. Может быть, сто. А может быть, десять. Умка улавливал само присутствие живых существ. Вот за ближайшей дверью они были точно. И за дверью напротив. Плохо было то, что применять здесь стандартную тактику зачистки – граната за дверь и входим после взрыва, стреляя от пуза – было невозможно. Сергеев не мог исключить, что в какой-то из комнат, а на этаже их было с десяток, мог оказаться Молчун. Или еще не инициированные подростки.

Сейчас речь о какой-то тактике даже не шла. То, что они делали, было не похоже ни на hostage rescue,[60] ни на object cleaning,[61] в общем, ни на одну из операций, которые в каждой школе спецназа нарабатываются до автоматизма. Зато до боли напоминали Умке множество ситуаций из его жизни. Тех ситуаций, когда он оставался со своей группой лицом к лицу с проблемой, о существовании которой его командиры и понятия не имели, посылая отряд на задание. И от правильности решения которой зависело вернутся ли на базу его ребята, и вернется ли домой он сам.

Стараясь не думать о плохом, например, о тяжелом автомате, направленном в проем с другой стороны дверного полотна, Сергеев медленно потянул ручку первой слева двери. Мигающая полутьма не плюнула в него огнем, и Умка не стал искушать Всевышнего, подставляясь под пули. Превзнемогая боль в спине и в суставах, он ускорился, как мог, отслеживая все движения в помещении стволом автомата и стволами своего проверенного во множестве ближних боёв обреза. Для прицельной стрельбы на расстояние он не годился, а вот в комнате мог с одного ствола завалить человек десять.

Комната была велика – метров в 60 квадратных – и напоминала учебный класс, только странный. Кресла, стоявшие перед мониторами, были оснащены системой привязных ремней и более смахивали на осовремененные модели электрического стула. Большинство мониторов были выключены, а те, которые работали в момент начала отчаянной сергеевской атаки, явно были не в режиме. При каждом падении напряжения система начинала перезагружаться, и на экраны выскакивала загрузочная картинка – сплетенный из цветных нитей пятиугольник с вписанной в центр фигуркой человека – копией мужчины из золотого сечения. В момент, когда под пентаграммой начинала появляться надпись, скачок напряжения заставлял процессор перезагрузиться вновь.

Работающих систем было четыре. В креслах перед ними сидели трое парней и девушка. Тело еще одного парня лежало на полу, с неловко подвернутой рукой. Лица сидящих казались каменными, глаза, упершиеся в экраны – мертвы. Возле каждого из кресел стояли передвижные системы для капельного внутривенного введения препаратов, с закрепленными в держателях пластиковыми пакетами с бесцветной жидкостью. На пакетах была та же эмблема, что прыгала по мониторам – пентаграмма с вписанным в нее человеком – и обозначение: «Стабилизатор № 3».

Сергеев приблизился, вглядываясь в лица.

Девушка – лет четырнадцать. Парень – ровесник девчонки или на год старше. Похожи неуловимо, вполне возможно, что брат и сестра. Второй парень – явно младше. Двенадцать – тринадцать лет, худосочный с неприятной острой мордочкой. От него исходило явственное ощущение опасности.

Третий – лоб лет двадцати пяти. Приоткрытый рот, стеклянные глаза, висящая нить слюны изо рта. Прилипшая бровям косая редкая челка, перехваченная напополам ремнем для крепления головы.

Вот, значит, как…

Сергеев ухмыльнулся и, замедлив движение, замер как раз напротив великовозрастного пациента и медленно поднял обрез, целя парню в голову. Глаза у того наполнились ужасом и успели приобрести вполне осмысленное выражение за те доли секунды, пока ствол поднимался вверх.

– А ну-ка встал, артист! – приказал Умка голосом, от которого в комнате стало холоднее. – Встал с кресла, сделал два шага влево и на колени. Только дернись, и я тебе мозги вышибу!

Парень спорить не стал, а медленно выскользнул из-под незатянутых ремней, осторожно, чтобы не злить Сергеева шагнул влево и аккуратненько стал на колени, заложив руки за затылок, хотя об этом его никто не просил.

Вадим от дверей бросил взгляд на пленного, и взгляд этот ничего хорошего не предвещал.

Сергеев обошел парня сзади, вытянул вперед руку с обрезом и, почти прикоснувшись стволом к уху пленника, спустил курок. Жалко, конечно, картечного заряда, но ничего другого в распоряжении не было, а тем, кто не верит в эффективность оглушительного выстрела над ухом перед проведением экспресс-допроса, настоятельно рекомендовано попробовать.

Обрез рявкнул так, что парень повалился на бок, как жестяная мишень в тире, визжа в ультразвуковом диапазоне. Из травмированного уха потекла кровь, и он, зажав ладонью ушную раковину, запричитал и затряс головой, словно вытряхивая из нее воду.

Умка сунул ему ствол под нос и, для убедительности, задрал дульным срезом ноздри.

– Ты кого обхитрить думал, крыса! – заорал он так, чтобы пленный наверняка его расслышал, несмотря на частичную глухоту. – Кто ты такой? Что здесь делаешь?

– Я техник! Техник! – провизжал парень в ответ. – Я просто техник! Я ничего не делаю, только кручу записи! Не убивайте! Не надо!

Глаза у него были белые от страха, и его можно было понять: разрыв барабанной перепонки вызвал сильнейший болевой шок и деморализовал психику, а воткнутые в нос стволы воняли сожженным порохом и близкой смертью.

«Сейчас обделается!» – подумал Сергеев, и парень тут же опростался с треском порванного барабана.

Он орал и гадил одновременно, наполняя воздух невообразимой вонью. Умка приходилось неоднократно нюхать подобное. Так пах чужой страх. Животный страх. Человека после такой реакции можно было не ломать, он был уже сломан практически полностью и навсегда. Можно было с уверенностью сказать, что при любом нажиме он не окажет никакого сопротивления.

На все про все у Сергеева ушло полминуты. Не запачкав руки, говаривал Леонид Сергеевич, читавший у них технику допроса, можете рассчитывать только на признания в любви школьниц младшего возраста. Во всех остальных случаях белые перчатки придется снять и надеть резиновые, а еще лучше добавить к ним клеенчатый фартук. Если вы сумеете с первого взгляда еще и угадать психотип объекта, а, значит, определить самый эффективный метод воздействия – успех придет за несколько минут.

Великовозрастный лоб, попытавшийся притвориться одним из деток Капища, был сообразителен, но, как всякий грамотный технарь, считал окружающих глупее. Такие люди любят себя и боятся насилия и боли. Клиент созрел и был готов к пению соло – грешно не выслушать.

– Сколько людей в школе? – спросил Сергеев, не снижая тона. Он демонстративно переломил обрез, и эжектор выбросил стреляную гильзу со звуком пробки, вылетевшей из бутылки.

– Материала тридцать человек, готовых объектов пять пятерок, две пятерки бракованные…

– Что значит бракованные?

На лестнице защелкал «Галил» и заплевал короткими очередями АК Мотла.

«Значит, пошли, – пронеслось в голове у Умки. – Дай Бог, продержатся… Вот только – сколько продержатся?»

– Б-б-б-б-брак? Нарушение финализации программы. Программный сбой. Это когда на матрицу ничего более не пропишешь, только деструктор самый примитивный…

– Их что – в расход?

– Нет, нет… Их в Зону. Чего добру зря пропадать? – протараторил парень, захлебываясь от рвения. – Их прописывают по-быстрому, и пусть идут дело делать…

– Какое нах… дело? – прошипел Умка, вогнав новый заряд в ствол.

– Они в Зоне ищут поселения аборигенов, внедряются, и там деструктор срабатывает. Их задача – инициировать себе подобных, а остальных – уничтожать. А в расход – только криво прописанных, так их можно и не стрелять, они сами дохнут за неделю. Им инъекции делают, но это чтобы не возиться. Они же ни жрать, ни пить не умеют, и ходят под себя – у них вся информация затирается в нули, а новую прописать некуда.

На лестнице рванула граната. Бухнул подствольник АК, и снова стены тряхнуло от близкого разрыва.

– Сколько персонала в школе?

– Тех-технического? – заикнулся пленный и снова затряс головой. Из-под его ладони, зажимающей ухо, густо текла темная кровь, из-под зада – вонючая жижа.

– Давай всех!

– Техников – 12 человек. Четверо химиков, трое спецов по внушению, остальные операторы систем, такие, как я…

– Охрана?

– Я точно не знаю. Тридцать человек… Может больше… Я ж их не знаю всех, они ж посменно меняются…

– Где казармы?

– Что?

– Где они спят? Охрана где спит?

– Где-то на первом… Я там не был.

Значит, база на первом этаже. Сверху могут посыпаться только единицы, основной удар надо держать снизу. Очевидное и правильное решение – расположить охранную роту на первом этаже – сейчас играло нападавшим на руку. Скорее всего, охранников хорошо потрепало взрывом, и перегруппироваться у них не было времени.

– Администрация?

– Не знаю точно…

Ствол обреза ткнулся ему в рот, рассекая губы.

– Сколько!? – проорал Сергеев. – Кого знаешь? Говори!

– А-а-а-а-а-а! – зарыдал пленник, плюясь слюной и кровью. – Шесть! Я больше не знаю! Шестеро! Директор! Для завуча по направлениям! И трое учителей по дисциплинам! Они с полуфабрикатом работают! Навыки закрепляют! Я, клянусь, ничего не знаю… Больше ничего! Не убивайте!

– Где новенькие? – спросил Умка уже тише.

– Кто?

– Где те, кого привезли в последнюю неделю? Ты мне дурака не валяй!

– Они на первой химии, – прошепелявил техник. – Сначала обработка дней пять – потом после химии – первичный прожиг матрицы…

Он не говорил о людях, о детях, о подростках. Он говорил о технологии, процессе прожига матрицы. Так спокойно, будто речь шла не об операции на мозге, а о записи на «болванку» свеженьких МП-3 композиций. Не люди – материал. Тридцать штук материала. Отбраковка.

Указательный палец, лежащий на спусковом крючке, начала сводить судорога. Умка с трудом взял себя в руки.

– Где первая химия?

Пленник ткнул пальцем вверх.

– Второй этаж. Над нами. Там весь этаж – химия да мониторные.

– Я спросил – где первая химия?

– Первый зал слева от лестницы, – радостно сообщил парень, шлепая губами. – Легко найдете. Там шутники на двери табличку привесили – ясли. На третьем, где тренировочные залы и все начальство – там таблички первый класс, второй класс, третий и «учительская». Это, типа, чтобы не заблудиться в школе…

– Шутники, значит, – повторил Сергеев, расплываясь в улыбке, от которой и у записного палача могла случиться истерика. – Ну, когда встретишься с ними в аду, передашь, что шутка мне не понравилась!

Техник успел только выпучить глаза.

Умка не стал тратить на него еще один снаряженный картечью патрон. Треснувшие от резкого удара ноги ребра пробили сердце и легкие не хуже пули. Тело выгнулось в предсмертной агонии, из распахнувшегося рта плеснуло темным, вперемешку с рвотой, ноги заколотили по линолеуму пола, но умирал пленный в одиночестве – его палач отвернулся от отработанного материала.

Зуб за зуб. Глаз за глаз. Кровь за кровь.

– Нам на второй… – скомандовал Сергеев Вадиму, и они выскочили в коридор. Появление получилось очень своевременным. Группа охранников неслась по направлению к площадке на лестнице, где вели бой Матвей с Ириной, словно стадо на водопой – плотной группой. Догадка о том, что кто-то может их поджидать в коридоре, в их головы просто не приходила. Сергеев и в мыслях не допускал, что вся охрана школы выбиралась по мусорному типу. Тут явно было с десяток человек элиты, но держать полсотни элитных бойцов на затерянном в Пограничье объекте было бы очень накладно. Значит, спецов, стоящих дорого, разбавили пушечным мясом, которое ничего не стоило, да и годилось исключительно на то, чтобы гонять мелкую бандитскую нечисть по окрестным лесам, ловить детей да убивать беззащитных, не успевших ни к кому прибиться новичков.

Стадо из пяти голов топотало по коридору укомплектованное по самые брови: такими же самыми «трещотками», что и почившие в лесу ассенизаторы, брониками, новейшими разгрузками, увешанными цилиндриками и кругляшами гранат, шлемами с легко бронированными забралами. Еще десять секунд – и они бы вышли на оставленный Сергеевым заслон, не дав Матвею и Ире ни малейшего шанса.

Но не сложилось.

Жилет колени не защищает. Никто из них не успел отреагировать на выпавшего из дверей, буквально перед ними, человека. Расстояние эффективной стрельбы для гладкоствольного ружья с отпиленными по цевье стволами не более восьми – десяти метров. Здесь же оно не превышало четырех.

Сергеев рухнул на пол, потянув за спуски обреза, и два заряда омедненной картечи, способной пробить с близкого расстояния несколько миллиметров стали, вырвались из стволов. Первым двум бегущим картечь практически снесла ноги от лодыжек и до коленей, остальным – превратила мышцы и кости голени в фарш.

Тела еще не успели рухнуть на землю, как их начали прошивать пули сергеевского АК, не легкие калибра 5.45, а 7.62-миллиметровые, для которых с такого расстояния жилет не помеха. Охранники падали, словно в порядке очереди – каждый получал свою порцию свинца и уступал место следующему. Автомат грохотал так, что у Сергеева заложило уши. Пули крошили жилеты, шлемы и плоть, находили незащищенные места или просто вгоняли пластины брони в тела.

В тот момент, когда затвор АК лязгнул, не найдя следующий патрон, все пятеро были мертвы, как снулые рыбы. Ни один из них не успел даже пустить в ход оружие, которое держал наизготовку.

Умка же вскочил, словно «Ванька-встанька», приподнял ствол АК, переворачивая левой рукой скрученные изолентой магазины, и в тот момент, когда он снова твердо стал на ноги, затвор, скользнув по раме, подал в ствол патрон из нового рожка. Готов!

Но стрелять более было не в кого. Между крашеными бетонными стенами висело густое облако пороховых газов и все еще гуляло эхо выстрелов.

Вадим с клацаньем захлопнул отвисшую челюсть. Глаза у него были совершенно круглые, словно у подростка, на глазах которого фокусник только что достал из цилиндра не обыкновенного кролика, а голую Анжелину Джоли.

– Собираем гранаты, быстро! – скомандовал Сергеев. – Не стой, не стой! Все, что можем использовать – берем.

Некоторые трупы еще подергивались, но Умка не обращал на это никакого внимания. Он снова был тем, кем его делали столько лет – машиной для убийства людей. Одной их самых совершенных машин для убийства, большой удачей воспитателей давно исчезнувшей системы. У охранников на разгрузках крепились «дымовухи», «световые» заряды и обычные осколочные. Один из них, которому пуля Умки угодила в шею, так и не выпустил из рук снаряженный «шмель». Сергеев оскалился.

«Используй все, что под рукою, и не ищи себе другое!» – банальщина из древнего мультфильма, которую он помнил с детства. Банальщина – но как к месту пришлась! Вот ведь как здорово – не тащили мы с собой эту смертоносную машинку! Сами, красавцы, нам принесли! Доставили из рук в руки! Сколько тут у вас охраны, говорите? Сколько готовых пятерок? Пять? Смотрите-ка, а у нас сюрприз, шефская помощь вашей школе – два «шмеля» в одной связке! Отличная штука, если умело использовать! И, можете не сомневаться, используем! Но для начала, нужно найти ясли… И Молчуна. А потом можно уже и «шмелем», который не разбирает, где свои, а где чужие, потому, что своих тут нет, тут все насквозь чужие!

На площадке снова загрохотал АК Подольского. Сергеев с Вадимом, волоча за собой трофеи, бросились к лестнице.

Матвея ранило еще раз – на этот раз в ногу. Пуля рикошетировала от перил и попала в икру левой ноги, пропоров мышцу, и остановилась, упершись в кость. Ирине лишь посекло лицо осколками бетона. Это было болезненно, но в сравнении с раной Подольского – сущие пустяки. Новый болевой шок привел Мотла в чувство, но по всему было видно, что он в полушаге от глубокого обморока. Шок бы уже и наступил, но Матвеева сила воли позволяла раненому даже улыбаться Умке с Вадимом, пока они переносили его на следующую позицию.

– Все нормально, ребята, – повторял он. – Все нормально. Все нормально…

На бетон ступеней падали крупные капли крови.

Сергеев вложил ему в руки горячий «калаш» и коснулся пальцами перепачканной алым, холодной шеки.

– Я в порядке, Миша, – повторил Подольский, словно мантру. – Я в норме!

Сергеев вывалил собранные только что гранаты на пол, перед Ириной.

– Держи. «Дымовухой» не пользуйся, я ее себе возьму, – он сунул два маркированных цилиндра в карманы разгрузки. – Это световые – шоковые. Знаешь, как работают?

Ирина кивнула.

– Держитесь ребята, мы пошли!

«Шмели» и РПГ тащил на себе Вадим. Тяжело, конечно. Ничего, молодость – хорошая штука, справится! Сергеев в несколько прыжков преодолел расстояние до первых слева дверей и уперся взглядом в самодельную табличку «Ясли» – лист писчей бумаги, криво прилепленный скотчем к крашеному дверному полотну.

В конце коридора мелькнул силуэт. Вадим выстрелил и, кажется, попал. Кто-то вскрикнул и загремел вниз по лестнице. Из темноты, с площадки, пальнули в ответ – вжикнуло совсем близко – Сергеев ощутил упругий след от пронесшейся возле щеки пули. Вступать в перестрелку в планы коммандоса не входило. Бумкнул подствольник, и граната, мотнув дымным хвостом, лопнула в конце коридора с неприятным, глухим звуком.

Сергеев юркнул в дверь ясель, не дожидаясь результата.

Техник не ошибся, когда назвал помещение залом. Квадратов сто – сто пятьдесят. Легкие стеклянные перегородки, похожие на офисные, сложные системы – как бы ни машины для гемодиализа, стойки капельниц, мониторы, беспорядочно мигающие светодиодами…

В сложных креслах лежали люди, подсоединенные ко всему этому оборудованию. Дети. Сергеев закрыл глаза, как будто бы то, что он зажмурился, могло изменить картину. Молчун. Только одна цель – Молчун. Запомни. Не хватит сил спасать всех. Ты не для того сюда пришел… Только Молчун – и все. Ты ради него наплевал на все, что задумывал, отдал в хорошие, но все-таки чужие руки весь финал операции с Али-Бабой. Нет шансов быть добреньким, совсем нет. И Молчуна вытащить – запредельный успех, будем радоваться, если в живых останемся! А остальным…

Он посмотрел на мертвое, лишенное всяческих эмоций лицо ближайшей к нему девочки-подростка, на трубки, снаряженные иглами, торчащие из ее вен, на катетер, введенный в шейную артерию, и перевел взгляд дальше, на крупного, широкого, как шкаф парня, лежащего с приоткрытым ртом, утыканного такими же иглами. Через десятки трубок в их тела вливались химикаты, стирающие личность, память, эмоции, чувства…

Остальным придется умереть. Оставить их в живых – это значит оставить школе шанс снова работать с «материалом». Здесь один вариант – после ухода сергеевской команды должно пылать все, даже бетон стен.

В первых двух выгородках Молчуна не было.

В третьей – одно из трех кресел оказалось пустым. На дерматине спинной подушки, таким же скотчем, что и табличка «ясли» на дверях, была прикреплена записка, сделанная синим фломастером:

«Миша, зайди в учительскую».

«Ну, вот и все, – подумал Умка. – Кажется, мы дошли до финала».

* * *

После того, как звучит выстрел, можно услышать много звуков, но не смех. У Сергеева на миг похолодела спина, и затылок словно облило ледяной водой. Он, как никто знал, что означает выстрел в набитом людьми помещении. Все-таки курс по освобождению заложников входил в список обязательных дисциплин, правда, в трактовке Мангуста курс был несколько видоизменен, и смерть гражданского не считалась чем-то крамольным. Что-то, а приоритеты Алексей Анатольевич расставлял мастерски – выполнение задачи в сравнении со смертью одного или нескольких человек превалировало.

Глядя на пробку от шампанского, прыгающую по столам, на пенную струю, наполняющую бокалы, Умка понял, что пришло время определиться. И не просто определиться, а определиться окончательно. Маринка и Вика – это приоритеты. Остальные – неизбежные потери. Это было так подло, что перехватывало дыхание, но сделать ничего было нельзя. Если кому-то придется погибнуть сегодня – он погибнет. Сергеев обвел взглядом толпу, мелькание незнакомых лиц, и оценил возможные жертвы при открытии огня в переполненном помещении. Картина получалась пугающая, особенно при применении сторонами конфликта крупного калибра. Но возможности избежать стрельбы Умка не видел. Как на духу. Совсем не видел. Оставалась надежда минимизировать потери, но думать об этом было преждевременно – первоочередной задачей было спасти девочек. А дальше – как получится. Прежде всего – то, чего при спасении заложников надо избегать, как черт ладана – паника. А сейчас она нужна позарез! Не панацея, конечно, но вполне разумный прием, чтобы прорвать первое кольцо. Сократить расстояние до любого из стрелков, завладеть оружием – этап номер один.

Ближе всего к Умке был тот, кого он окрестил Нервным: тот самый молодой парень с колючими, как морские ежи, глазами, неуравновешенность которого буквально выпирала наружу. Он был самым опасным и оказался самым досягаемым – судьба.

Сергеев ухватил Вику под локоть и ввинтился в толпу, контролируя перемещение восьмерых оппонентов, но в особенности – Нервного.

Тот потерял из виду Вику с Маринкой – группа «Интера»[62] полностью перекрыла ему обзор, облегчая Умке перемещение. Плотникова попыталась упереться, но Сергеев прижал ей локтевой нерв и она, испуганно вздохнув, покорилась на несколько секунд, которых Михаилу вполне хватило. Маринка семенила рядом, прижимаясь к сергеевской спине, как испуганная уточка к маме.

Папарацци, снимавший их с Викой поцелуй минуту назад, к своему несчастью оказался на выбранной Сергеевым траектории движения. Каблук сергеевской туфли ударил фотографа по пальцам правой ноги с такой силой, что тот заверещал по-заячьи, а тяжелый репортерский «Никон» на длинном ремне попал Умке в руки и, описав выверенную дугу, врезался в темя Нервного. Тело не успело рухнуть на пол, а Умка уже подхватил его, и в мановение ока выхватил из-за спины потерявшего сознание стрелка пистолет – композитный «Глок» с толстым коротким цилиндром глушителя на стволе.

Глушитель – это было плохо. Очень плохо. Сергееву нужен был шум, большой шум, а пока даже на визг покалеченного папарацци никто не успел отреагировать – мало ли кто может орать дурным голосом? Увлеченные общением и едой люди только начинали поворачивать головы в сторону кричащего.

Наибольшую опасность представляют те противники, которые находятся ближе – именно их нужно нейтрализовать в первую очередь. Остальные после первых же выстрелов обязательно будут отсечены толпой на несколько секунд, а то и минут.

Нервного можно было в учет не брать – фотокамера обездоленного папарацци оказалась увесистой, и минимум пара недель на больничной койке Сергеев неопытному стрелку обеспечил. Следующими целями боевой компьютер Умки обозначил двух боевиков, переодетых в охранников галереи: объекты «два» и «три», расстояние около пяти метров – рассчитал возможные варианты и выдал решение: стрелять на поражение! Первый – более пожилой, коренастый, уже находился на директрисе прицела, второй же – молодой с вертлявыми движениями и злым зеленоватым лицом, оказался наполовину скрыт оператором съемочной группы.

Сергеев, не колеблясь, выстрелил в объект номер «один», целя в ключицу – рана не смертельная, но на сто процентов выводящая из строя противника. Жилет под рубашкой коренастого не просматривался, поэтому Михаил в последний момент поменял прицел с переносицы на плечо, не стал брать лишний грех на душу. Второго, зеленолицого, придется бить наповал – это решение тоже было подсказано внутренним компьютером. Вертлявый – он же объект номер «два» – излучал нешуточное чувство опасности и некоторой сумасшедшинки. Он явно был опытен и жесток, а такого зверя подранить нельзя, нужно только убить.

9-тимиллиметровый «глок» с дистанции в 5 метров обладает очень наглядным останавливающим действием. Коренастый, правда, никуда не бежал, но оказался таки в жилете, и поэтому пуля не остановила его, а отбросила назад, словно ударом тяжеленной кувалды. Глушитель пистолета был свежим, ни разу не пользованным, выстрела не услышали даже в трех метрах от Сергеева: негромкий хлопок с шипением – и все. А вот грохот, с которым лжеохранник влетел в стеклянную дверь за спиной, был впечатляющим. Прикрывая Маришку спиной, Михаил крутнулся вокруг своей оси через правое плечо – Плотникова, с выражением бесконечного удивления на лице, была вынуждена повторить маневр, потому, что левая рука Умки сжимала ее локоть, как тисками.

Со своей оценкой зеленолицого Сергеев не ошибся. В тот момент, когда прицельная линия соединила ствол «глока» и лоб вертлявого стрелка, он уже успел на три четверти вытащить из кобуры пистолет, и этот пистолет был не «травматиком». Умка отметил и появившийся на узком лице прищур, и кошачью грацию, и быстроту движений, выдающую в противнике профессионала. У лжеохранника была хорошая школа, но у Сергеева она была лучше.

«Глок» фыркнул, и пуля с глухим утробным чавканьем ударила стрелка в лоб, и тут же, со столь же неприятным звуком, вылетела через затылок в ореоле из костяной крошки и розово-серых комковатых струй из разорванного мозга. Брызги рассыпались по холсту, на котором были изображены бегущие по заснеженной тундре ездовые собаки. Получилось живописно – капли украсили безжизненную белую поверхность. Зеленолицый никуда не улетел, а осел на землю, скрутившись вокруг коленей – точь-в-точь как убитый гитлеровец в старых фильмах про войну.

И вот тут одна из барышень, на глазах у которой за секунду с четвертью было расстреляно двое людей, завизжала так, что ее могли услышать и на Владимирской. Крик был пронзителен и вываливался в ультразвуковой диапазон. Будь где-то близко на Оболони собаки – они бы завыли в тот же момент. Но собак рядом не оказалось, а вот толпа крик услышала и качнулась из стороны в сторону, тяжело, как глицерин в бочке, сокращая расстояние между гостями, толкая их друг на друга, и предоставляя Сергееву столь необходимые спасительные секунды.

Он рванул по залу наискосок: не к главным дверям, через которые входил, а к тем, что вели во внутренние помещения, закрытым на электронный кодовый замок. Умка был уверен, что там есть второй выход – главный был оснащен закрывающимися изнутри роллетами, значит, тот, кто уходит последним, выходит не через него.

На бегу пришлось крепко приложить плечом оператора телегруппы, загораживающего путь, но под прицел объектива Михаил, все же, попал. Оператор рухнул под ноги стрелку в белой рубахе, рвавшемуся к Умке навстречу с оружием наизготовку, тот споткнулся, и Михаилу осталось только встретить его голову у самого пола ударом твердого, как сталь каблука. Каблук оказался прочнее черепа, стрелок затих.

Плотникова наконец-то перестала сопротивляться и помогала Сергееву, придерживая рядом Маришку. Из заметавшейся, забурлившей толпы навстречу вывалился тот самый, замеченный первым, мосластый рукопашник с гладкими волосами, но уже без фотоаппарата. Дистанция была так мала, что времени, чтобы поднять оружие у Михаила не было, и он атаковал противника сходу, ударив лбом в худое лицо, словно пробивающий мяч головой форвард.

Если кто-то будет рассказывать, что такой удар не болезнен для нападающей стороны – не верьте! Слезы брызнули у Умки из глаз, а в голове взорвался шершавый огненный шар, кровь из рассеченной брови хлынула на щеку. Но, как бы ни было плохо Сергееву, мосластому рукопашнику пришлось много хуже – он опрокинулся на спину, словно срубленное дерево, с разбитым в мясо лицом, булькая расплющенным носом, как закипающий чайник.

Паника нарастала по экспоненте. Казалось, что в зале не кричали дурным голосом только Мариша и Вика, и то, потому что испугались до потери чувств. Толпа уже не колыхалась студнем – она начала двигаться, сминая все, что не совпадало с направлением её движения.

Загрохотали переворачиваемые столы, обрушились вниз стеклянные стенды с непонятными металлическими скульптурками. Грудастая дама, которую Сергеев неоднократно видел в Министерстве культуры и туризма, неслась, сметая на своем пути все, что подворачивалось, напоминая разогнавшийся до предела паровоз без машиниста. Умка даже чуть притормозил, потому что попасть под даму означало практически попасть под поезд, а вот барышня с пистолетом и сумкой увернуться не успела. Могучий бюст стокилограммовой примадонны от культуры снес её легко, как пушинку. Министерская дама и сама не удержалась на ногах и рухнула на свою нечаянную жертву, изогнувшись в немыслимом пируэте. Из-под туши раздался сдавленный крик, но, судя по всему, барышня с пистолетом оказалась на удивление прочной, и умудрилась даже, полураздавленная, дважды выстрелить в сторону Сергеева. Стреляла она явно наугад, не видя мишени, по памяти, и в цель не попала, зато прострелила ногу одному из гостей – неопрятному мужчине в некогда белом костюме и замызганной широкополой шляпе: по всему видно – художнику.

Художник взвыл так, что перекрыл многоголосый ор толпы легко, как оперный певец перепевает дворового исполнителя шансона. Штанина его, вся в следах от многочисленных пьянок и обедов, моментально окрасилась красным.

Вторая пуля, просвистев в метре над головой раненого, угодила в стеклянную канитель дизайнерской люстры, и та взорвалась – распалась на мириады осколков, брызнувших во все стороны. Художник мотнул головой, шляпа взлетела высоко в воздух и, еще до того, как она упала в толпу, Сергеев со спутницами оказался рядом с упавшей женщиной—стрелком и, что было силы, ударил ее каблуком по пальцам, сжимавшим оружие. Хруста костей он не услышал, но то, что барышня этой рукой пистолет ближайший месяц взять не сможет, было понятно и так.

Вклинившись плечом между двумя околобогемными девушками, разрисованными, точно маски египетских мумий, Умка выставил вперед руку с «глоком» и всадил три пули подряд в цифровой блок на внутренней двери. Девушки с визгом бросились в разные стороны – с одной из них слетел парик, и она на бегу закрыла стриженную под ежик голову ладонями.

Сзади рявкнул чей-то пистолет, но стрелок явно брал выше голов – свинец впился в стену почти под потолком. Простреленный Сергеевым блок закашлялся искрами и сизым изоляционным дымом, и Михаил обрушил весь свой вес на двери – на всякий случай, если стрельба нужного эффекта не окажет. Но замок уже разблокировался, и Сергеев, в обнимку с Викой и Маринкой, влетел вовнутрь помещения, потеряв равновесие, тяжелый и неуправляемый, как пушечное ядро.

Умка, падая, успел выставить вперед локоть, который пришелся аккурат в грудину набегающему на них охраннику, вышибая из него дух, после чего обмякшее тело бодигарда послужило всем троим подушкой для приземления.

Сзади, уже совсем близко, снова грохнуло, и пуля прошла рядом с головой Михаила – дунуло горячим. Сергеев перевернулся, словно падающий с крыши кот, выкрутил тело (суставы хрустнули, но выдержали!) так, чтобы прикрывая спиной Плотникову с дочерью, увидеть противника, и, поймав на ствол стрелявшего, раздробил ему колено первой же пулей.

Это был напарник задавленной толстухой барышни с пистолетом. Школа у парня была еще та – наверное, бывший коллега: падая, он продолжал стрелять, и только вторая пуля из «глока», попавшая ему в пах, оборвала смертоносный свинцовый поток. Раненый свернулся на плиточном полу улиткой.

Сергеев вскочил на ноги и рывком заставил подняться шальную от потрясения Плотникову. Как ни странно, Маська держалась лучше, но это, скорее, от неопытности. Молодые по-другому воспринимают опасность.

Уже на бегу, Умка понял, что последней серией выстрелов его зацепило – свинец по касательной разорвал кожу и мышцу на левой руке и вгрызся в плечо, но кость не задел и рука двигалась, хоть и болела остро, как сломанный зуб. Странно было, что задело только сейчас: Плотникова с дочкой настолько сковывали движения, что Сергеев сам себе казался ростовой мишенью в 25-тиметровом тире. Спасали только паника и мечущаяся толпа. Не будь её, и Умку с его подопечными взяли бы тепленькими еще в зале.

За комнатой был коридор, за ним еще один – гораздо более узкий. Сзади топотала погоня, и, выскочив из черного хода, Михаил прижался к стене рядом с дверью. В тот момент, когда окованная железом створка распахнулась, он изо всех сил пнул её и выбегавший во дворы преследователь получил в лоб удар, способный вышибить мозги не хуже пули. Выпавшее из рук пистольеро оружие Сергеев успел подхватить еще до падения на асфальт, а трофейный «Глок» разрядил в проём дверей, прямо в неясное шевеление в конце коридора.

– Быстро! – закричал он. – Вперед! Бегите вперед!

Одна рука у Михаила была занята пистолетом, а вторая начинала терять чувствительность. Он просто не мог утащить на себе двух женщин. Нужно было заставить их двигаться, исполнять команды… И, самое главное, надо было успевать эти команды давать!

Из-за угла дома выбежал вооруженный человек, но стоило Сергееву на ходу поднять ствол, как неудавшийся стрелок опрометью бросился прочь.

Пуля сшибла каштановый пятилистник с ветки перед самым носом Умки, еще одна впилась в ствол молодой липы, пролетев между Михаилом и Викой. Сергеев выстрелил в ответ, не попал, но заставил стрелявшего спрятаться.

Машина! Нужна машина!

Выстрел.

Со звоном разлетелось стекло на первом этаже, слева от Маськи. Два выстрела в ответ – в белый свет, как в копеечку. Непонятно в кого целить, но каждый ответный шаг заставляет преследователей прятаться и снижать темп, а, значит, есть возможность выиграть у погони несколько секунд.

В руках Сергеева оказался самый обычный тринадцатизарядный «чезет-100», из которого уже сделали неизвестное количество выстрелов, но беречь боеприпас – означало дать противнику вцепиться себе в загривок.

Искать брошенную во дворах собственную машину он не стал – явно не самая лучшая мысль! Убежать же далеко с двумя испуганными женщинами «в прицепе» не смог бы никто – подранят или застрелят по дороге. А вот у парадного… Машины с водителями у парадного!

– Направо! – скомандовал Умка, и выпустил еще одну пулю в сторону черного входа в арт-галерею. Попасть – не попал, но двое преследователей залегли в низких, подстриженных кустах.

Идея оказалась неплоха.

У самого выезда со стоянки стоял черный «лендкрузер» кого-то из припозднившихся нуворишей. Возле него метался в тревоге водитель-телохранитель с модной «береттой» в руках. Увидев Сергеева, он попробовал, было, прицелится, но стремительно приближающийся Умка выстрелил, направив пулю впритирку, со стриженым черепом бодигарда, и заорал так, что чуть не испугался сам:

– Ложись! Оружие на землю!

Бодигард оказался не дураком – защищать, собственно, было некого, хозяин отсутствовал, а класть свою жизнь для того, чтобы показать крутизну незнакомому человеку с висящими на нем двумя дамочками водитель не захотел. Тем более, что человек этот стрелял очень быстро и очень метко. Мочку правого уха водителя срезало, как лезвием.

После короткой паузы, водитель рухнул на асфальт, словно расстрелянный мародер, и, уткнувшись носом в землю, сцепил на затылке руки. Сергеев даже не стал его бить, только подхватил «берету» и сунул ее в карман пиджака.

«Крузер» стоял с заведенным по случаю жары мотором – хозяин не желал ждать пока салон охладиться, а водитель, видать, исполнял хозяйские желания с немалым удовольствием – ему тоже потеть не хотелось. Умка зашвырнул Плотникову с дочкой на заднее сидение, а сам прыгнул за руль.

Свинец хлестнул по капоту, Сергеев выстрелил в ответ и краем глаза увидел, как обезоруженный бодигард удирает из зоны обстрела на четвереньках с поражающей воображение скоростью. Сам Сергеев так никогда бы не смог. Для такого галопа нужно было иметь особую конструкцию спины.

– На пол! – приказал Сергеев своим женщинам хриплым, страшным голосом. – На пол между сидениями! Быстррро! И не вставать!

Низкую оградку «лендкрузер» снес, как утюг детские кубики. Умка увидел несколько бегущих наперерез фигур, но детали рассматривать не стал – огромный, словно тяжелый танк, «двухсотый» прыгнул вперед, скрежеща бортом по металлическому заборчику, заросшему диким виноградом. Пули отстучали дробь по борту, выбили боковое стекло и отметили дырками стекло лобовое.

Одна из них впилась в подголовник рядом с виском Михаила с противным хрустким звуком. Но тяжелый джип уже набирал скорость, и Сергеев успел подумать, что противники должны понимать – по стеклам и пассажирам стрелять не надо, потому что поздно. Стрелять пора по колесам и быстро, потому что и это станет бесполезным занятием через пару секунд. Выглядывая краем глаза из-за приборной доски, Умка направил машину на дорожку между домами. С трудом проскочив в узкий проем между двумя припаркованными машинами, «Тойота» подпрыгнула на бетонном поребрике, распахнула колесом перекошенный канализационный люк и выскочила на Набережную.

Людей тут было столько, что у Сергеева появилось колоссальное желание десантироваться из «крузера» и продолжить побег на своих двоих – проехать, никого не задавив насмерть, не представлялось возможным. Несмотря на будний день, пляж был полон, в ресторанчиках сидели отдыхающие, по Набережной бродили сотни праздных прохожих. Умка надавил на клаксон, и, заметив на панели клавишу «мигалки», ткнул в нее пальцем. Джип взвыл сиренами, словно заводской гудок! Под решеткой радиатора заплясали огни, превращая и без того злобную физиономию внедорожника в морду мистического сине-красноглазого чудовища. Гуляющие прыснули из-под колес, как перепуганные голуби! Сергеев надавил на газ и, увидев в зеркале заднего вида круглые, как блюдца глаза Плотниковой зашипел не нее, словно кипплинговский Наг: «Внизззз!».

Вика юркнула обратно, в промежуток между сидениями, и очень вовремя: в след за джипом Умки на пешеходную Набережную вывалились несколько машин преследования. Из головной, по-вороньи черного «Форрестера», высунувшись из приоткрытого окна, застрочил вслед «Лендкрузеру» из автомата невысокий парень в желтой «гавайке». Он целил в колеса, но ствол гулял вверх-вниз и свинец заколотил по кузову градом. Один из задних фонарей «крузера» разлетелся вдребезги, с треском раскололось на куски правое зеркало.

Изнывающая от жары публика, еще минуту назад фланировавшая по Набережной неспешно и степенно, метнулась в стороны от новой опасности, словно ночные тараканы от включенного света.

Когда одна из сторон начинает применять автоматическое оружие при скоплении народа, сомневаться в серьезности полученного ею приказа моветон. Происходящее означало, что отдан приказ стрелять на поражение. Скорее всего, у тех, кто послал за Плотниковой команду захвата, не было сомнений, как надо решать ситуацию в случае появления Сергеева. Он нужен был либо покорным, либо мертвым.

Уводя джип от следующей автоматной очереди, Умка заскакал козлом по клумбам, выскочил на Приречную, где едва не столкнулся в лобовую с малышом «Пежо», и, практически став на два колеса, направил машину влево, к проспекту.

Пули не повредили двигатель, восемь цилиндров с ревом метнули двухтонное авто от перекрестка к перекрестку. Преследователи только выруливали из пешеходной зоны, когда Сергеев, так и не выключив «мигалки», вклинился в несущийся по многополосной магистрали поток.

Ехать в город было бы безумием. Михаил, только что проделавший путь на Оболонь, знал, что встрянет в пробку через несколько кварталов и станет легкой добычей для команды преследователей. Оставалось два варианта – либо гнать «лендкрузер» на Московский мост и пытаться оторваться от преследователей на Левобережье, либо вырулить в сторону Вышгорода, направляясь на север, к дамбе, где вероятность угодить в «тянучку» была минимальной.

Сергеев направил джип на север.

* * *

Городские развалины всегда представляют собой грустное зрелище. Развалины некогда величественного города – вдвойне. Несмотря на то, что многие районы на Правобережье не пострадали в день Потопа, сейчас, побитые стрельбой и безлюдьем, они выглядели ничуть не привлекательнее, чем уничтоженное волной Левобережье. Просто Левый берег выглядел, как давно истлевший труп, а правый, как все еще гниющий.

После катастрофы Днепр стал намного уже и граниты набережных более не подпирали его бока. Кое-где эти граниты все еще можно было рассмотреть под слоями окаменевшего речного ила, излучавшего тяжелые частицы по сей день.

Вниз, с холмов Правобережья, спускаться к реке не рекомендовалось. Это знали и местные бандиты, и, иногда прочесывающие развалины, ООНовцы, и российские группы зачистки, которые шерстили киевские улицы по распоряжению «Управления по функционированию газо– и нефтепроводов». Другие российские подразделения сюда не совались, предпочитая оставаться за северными границами Зоны и лупить по опасным территориям из установок залпового огня, не рискуя людьми и техникой.

В крайнем случае, над развалинами проносились боевые вертолеты или звено штурмовиков, и тогда горела земля, обугливались и плавились камни. Но случалось, что из развалин навстречу стремительной «сушке» молнией взлетала ракета ПЗРК или бил в упор по зависшему над точкой «чопперу» незаменимый друг партизан РПГ-7.

Среди членов местных бандформирований часто встречались люди военных профессий, умеющие и засаду организовать, и охранение развернуть – в общем, разные были люди. Над развалинами пилоты предпочитали не летать, и упрекнуть их в трусости ни у кого язык не поворачивался. Степень риска понимал любой, даже самый тупой командир и пилотов зря на город не гонял. И те, кто бродил по мертвым кварталам, знал, что вероятность получить пулю в голову от снайпера из стана конкурентов в тысячи раз выше, чем нарваться на звено боевых вертолетов.

Поэтому гурт из отряда атамана с классической кличкой Бурнаш передвигался по бывшему бульвару Леси Украинки, достаточно свободно, к стенам не прижимаясь. Под стенами банда конкурентов уже несколько раз ставила противопехотные мины, а кормить раненых у Бурнаша было не принято.

Атаман Бурнаш – бывший школьный учитель из Запорожья, человек образованный, прошедший перед учебой в ВУЗе Афганскую войну, наделенный жестокостью и проницательностью в нужной пропорции, вдобавок ко всему обладал потрясающей интуицией, благодаря которой выживал в Зоне уже который год.

Жаль, оценить изящество принятого псевдонима, помимо самого Бурнаша, названного при рождении Василием Панасенко, могли лишь двое-трое из банды числом в семьдесят пять сабель. Остальные – возрастом не вышли и «Приключений неуловимых» просто не видели.

Сам атаман редко позволял себе отлучаться с базы, оборудованной в полуразрушенном здании – некогда бывшем Управлении железных дорог. И сегодня в его планы не входили какие-либо перемещения по Киеву, губернатором которого он объявил себя полгода назад. Объявить себя Бурнаш мог и президентом, и премьер-министром – все заявления никаких экономических последствий не имели, но недругов-соперников злили страшно. Свойство такое, что ли, было у матери городов русских – вызывать к жизни властные амбиции у самого разношерстного люда, болтающегося по Зоне Совместного Влияния? Заявивший о своем протекторате над бывшей столицей, моментально становился всеобщим врагом, и отправить такого вот «царя горы» в небытие, становилось первостепенным делом для всех настоящих врагов и бывших друзей.

Разведка атамана донесла, что соседи по району – отряд Настоящих Людей, как гордо называл свою банду бывший вертухай из Воронежа по кличке Прапор, убивший в пьяной драке офицера и сбежавший в Зону от расстрельной статьи, раздобыл миномет с несколькими ящиками мин и вечерком собирался поставить точку в многолетнем споре о лидерстве.

Бурнаш же решил возглавить карательную экспедицию против наглеца, не от лишней смелости, таковой не имелось, а потому, что получил информацию о том, что минометным обстрелом собирается руководить никто иной, как его заклятый враг, предводитель Настоящих Людей – Прапор. Бойцов своих Бурнаш рассредоточил, расставил на точках вокруг места предполагаемой засады, а сам решил осчастливить своим руководством группу, которая должна была дать первый залп в спину минометчикам. По расчетам Бурнаша, именно там, в тылу врага, и было самое безопасное место в этой операции.

До начала зачистки оставалось минимум пять часов, гурт из десяти человек продвигался по разминированному коридору посреди бульвара и никаких подвохов не ожидал. Над Киевом висело низкое, как мокрый подвальный потолок, серое небо. Вчерашнее потепление превратило снег в хлюпающую кашу, но к ночи все обещало замерзнуть в камень.

Три боевых вертолета в полярной раскраске неизвестной ему конструкции, оснащенные глушителями турбин высокой эффективности, вынырнули из облаков в четырехстах метрах впереди. Возглавлявший отряд гуртовой Сергей успел обернуться, и в тот момент, когда шедший третьим Бурнаш увидел, как он начал раскрывать рот, снаряд из 20-тимиллиметровой автоматической пушки распылил грудную гуртового клетку на молекулы. ГоловаСергея, одетая в трофейный спецназовский шлем, взлетела в воздух свечкой, как футбольный мяч. Снаряд и осколки костей пронзили жилет и тело идущего вторым снайпера по кличке Глазастый, убив его наповал, а Бурнаша контузило кусками винтовки убитого и ещё добавило фрагментами тела – кисть бывшего снайпера, украшенная широким браслетом из червонного золота, выбила атаману верхние зубы с легкостью профессионального вышибалы.

Раненый Бурнаш упал навзничь, и это спасло ему жизнь. Гурт не успел даже разбежаться. Шесть турельных пушек, висящих на пилонах чопперов, прошлись по проспекту огненной метлой, превращая людей не в подобие фарша, а именно в фарш.

Бурнаш, лежа на спине, как упавший в раковину таракан, видел проносящееся над собой пламя, но криков не слышал, только страшное чавканье, не заглушенное ревом автоматических пушек. Один из снарядов случайно угодил в парящую над бульваром голову гуртового, и та лопнула перезревшим арбузом.

Всего атака продолжалась около шести секунд.

Три боевых вертолета пронеслись над полубесчувственным атаманом настолько низко, что он мог рассмотреть заклепки на нижней броне. За ними, с рокотом перемешивая стылый сырой воздух, прошел знакомый по Афгану «мишка», МИ-8 МТ – смешной, пузатый, тоже выкрашенный в полярный камуфляж. Судя по тому, что приближения боевых машин никто из отряда не услышал, «глушаки» навесили даже на это старье.

Медленно, словно во сне, Бурнаш перевернулся на живот и попытался приподняться, как нокаутированный боксер, подтягивая ноги под живот. Ничего не получилось, но зато он смог сплюнуть кровь и остатки зубов, мешавшие дышать. Сделав над собой колоссальное усилие, Бурнаш сел на задницу и, опершись руками на перепаханный снарядами горячий асфальт позади себя, попытался навести резкость. Вертолеты закружили над площадью, над взорванными три года назад жилыми башнями Позняков, давая грузовику возможность сесть. Один из пилотов засек какое-то движение в развалинах, и метнулся туда, словно охотничий пес, учуявший куропатку. Взревели пушки, вспарывая фасад старого кирпичного дома, забурлило между перекрытиями пламя. Вертолет скользил вдоль здания, как кабинка фуникулера по тросу, и старый дом, переживший Потоп и 12 послепотопных лет и зим, начал складываться, словно картонный. Пилот не стал дожидаться полного обрушения: чоппер презрительно развернулся к развалинам хвостом и продолжил патрулирование сектора. Тем временем «мишка» сел, и из раскрывшейся, как разрезанное яблоко кормы, посыпались десантники. С такого расстояния Бурнаш не мог рассмотреть лиц, закрытых забралами, но будь забрала поднятыми, Василий Панасенко мог изрядно удивиться. Пятеро из восьми бойцов были смуглы и черноглазы, а остальные трое вполне сошли бы за европейцев в любой западной стране. На них была ООНовская форма, что плохо вязалось с отсутствием на чопперах опознавательных знаков. Но Бурнашу было вовсе не до анализа ситуации. Интуиция, столько раз выручавшая его за эти годы, орала благим матом, приказывая бывшему учителю истории отползти, забиться в щель и не высовываться, пока от таинственных десантников не останется и воспоминания.

Но для этого надо было встать. Или отползти. А сделать это не было никакой возможности, потому, что ноги не слушались.

Один из десантников достал из-за пазухи небольшую металлическую палочку, похожую на термос. У второго в руках оказалось что-то похожее на экран с пистолетной рукояткой. Подняв устройство на уровень груди, он начал медленно поворачиваться вокруг своей оси и спустя несколько секунд замер, указывая свободной рукой направление.

Второй чоппер рванул в указанную сторону, а двое оставшихся пилотов расширили охранный круг, заменяя товарища. Теперь один их них заканчивал разворот буквально над Бурнашом. Атаман упал на бок и решил не отсвечивать. Он жив, и это само по себе достижение. Куски его боевых товарищей, перемешанные со старой асфальтной крошкой, в которые Бурнаш упал щекой, напоминали о бренности жизни очень убедительно.

Лежа на боку, Панасенко видел бегущих к зданию бывшего российского консульства десантников. От некогда белого дома-куба осталось одно крыло, второе, обугленное случившимся почти в самом начале катастрофы пожаром, торчало над землей, как съеденный кариесом зуб.

Потом из-за кучи битого кирпича Панасенко перестал видеть бегущих, зато, потянувшись, понял, что может двигаться, как червяк, переползая на боку по нескольку сантиметров за раз. До приямка, прилепившегося к стене «сталинки», было метров пятнадцать, и можно было рискнуть. Бурнаш снова густо сплюнул кровью, выдернул из бедра пронзившую плоть деревянную щепку, явно от приклада СВД Глазастого, и, сдерживая стон, пополз к спасительному входу в подвал.

Путь к стене дома занял у него минут десять. За это время вертолеты охранения трижды вели огонь по близлежащим развалинам: то ли отпугивая кого-то, то ли атакуя реального противника. Потом в поле зрения Бурнаша снова оказались десантники, но уже с грузом в руках. Небольшие контейнеры они несли по двое и сходу забрасывали их в открытый фюзеляж Ми-8.

Панасенко не стал наблюдать за процессом погрузки, а, царапая содранными ногтями скользкий выщербленный бетон, перевалил тело в яму. От боли при ударе он едва не потерял сознание. Из нового укрытия виделись только часть неба да серый облезший фасад дома над собой, но атаман почувствовал себя, как у Бога за пазухой. Здесь можно было переждать, перележать, пока не уйдут вертолеты, а потом выползти и все начать заново. Никуда его ребята не денутся, не успеют переметнуться. Мы еще всем покажем кузькину мать!

Мысль Бурнаша прервал звонкий щелчок где-то в вышине. За щелчком, напоминавшим срабатывание клапана, раздалось шипение. Атаман прислушался и с недоумением отметил, что расслышал еще несколько таких же щелчков.

Ни он, ни десантники на площади, ни пилоты вертолетов не могли видеть, как срабатывают клапаны на полусотне замаскированных в разных местах баллонов, наполненных окисью пропилена. Более того, возле вертолетов никто ничего не услышал. Десантники как раз подносили к «мишке» последние контейнеры с бериллием, когда сработали устройства поджига. Воздушно-пропиленовая смесь вспыхнула, и взрывная волна температурой 800 градусов по Цельсию превратила площадь в огненный ад. Атаман Бурнаш умер, не успев даже удивиться тому, что бетонное укрытие его не защитило. Тех же, кто находился на открытом пространстве, взрывная волна превратила в обугленные изломанные куклы. «Мишку» вбило в асфальт, словно ударом великанского кулака. Находящиеся в воздухе взрывом вертолеты сдуло, как бумажные, один из них, кружась в воздухе, словно подхваченный ветром кленовый лист, пролетел над развалинами и разбился о стену российского консульства. Спустя секунды детонировало топливо в его баках, и от пламени занялась вторая часть здания.

На площади остались только дымящиеся трупы, обломки техники и измятые контейнеры с бериллием, которые не успели загрузить в Ми-8.

Через полчаса, когда пожар начал усиливаться, на площади приземлились два вертолета с маркировкой Службы охраны газо – и нефтепроводов. Одетые в защитные костюмы и противогазы люди вскрыли измятого «мишку» пластидными «колбасками», извлекли из изуродованного фюзеляжа контейнеры и перегрузили их в грузовые отсеки своих машин, тщательно пересчитав. Недостающие «термосы» отыскались поблизости. Трупы и уничтоженная техника были сфотографированы и сняты на видео.

Потом прилетевшие быстро свернули работы и погрузились в машины, вертолеты раскрутили винты на полную, взлетели над руинами, поднимая вихри из снежных кристаллов и пепла, и скрылись в наступающих сумерках.

Через полчаса на телефон полковника Истомина, поглощающего любимую им баранину с брусничным соусом в одном из модных московских ресторанов, поступил звонок. Истомин промокнул жирные губы салфеткой, нажал на зеленую кнопку и около минуты слушал звонившего молча, только кивая головой. Закончив разговор, полковник улыбнулся краешком губ, и, найдя свое отражение в одном из многочисленных зеркал, отсалютовал себе самому бокалом красного вина.

Еще через 10 минут полковник Истомин отправил СМС на анонимный почтовый сервер. Сервер обработал полученное сообщение и отправил электронное письмо. Спустя минуту рядом с невысоким смуглым человеком звякнула мелодично небольшая металлическая «нокия». Человек полусидел-полулежал на широкой больничной кровати, опираясь на подушки. За окнами уходил в пурпур закат, плескалось синее зимнее море, и сбегал к нему по склону горы белый выгоревший за многие лета город. Прочитав сообщение, человек улыбнулся и удовлетворенно прикрыл глаза. Хотелось спать.

И Али-Баба вполне мог себе это позволить.

Глава 7

Батарейка все-таки сдохла.

Сергеев вздохнул и полез в ящик за зарядным. Подключенная к сети трубка ожила, расцветилась огоньками, запищала…

В квартире пахло пылью. По договору аренды здесь убирали два раза в месяц, но любой, самый ненаблюдательный гость, только переступив порог, смог бы понять, что в помещении никто не живет.

В холодильнике было пусто и стерильно чисто. И мышь бы не повесилась, потому что никогда бы туда не полезла.

«Надо будет сходить в магазин. Пару дней, так или иначе, придется хотя бы завтракать дома».

Сергеев захлопнул дверцу и прошел в гостиную.

Квартиру в Донецке он снимал хорошую, в десяти минутах ходьбы от улицы Артема. Цены очень даже кусались, зато и публика жила почтенная, совершенно нелюбопытная. В подъездах сидели консьержи, дворы охранялись службами безопасности, и в центре столицы Восточной республики было значительно безопаснее, чем в даунтауне[63] Москвы. У Сергеева, как у многих здесь живущих, было два паспорта – один тот, знаменитый, где орел сидел на трезубце (в народе – «вилка в жопе») – самый первый паспорт независимой Восточной республики, а второй – российский, с двуглавым пернатым на обложке. Оба паспорта давали право на жизнь и передвижение, как в пределах Империи, так и здесь, в имперской провинции.

В буфете нашлось немного кофе в зернах да пачка сахара-рафинада, в нижнем ящике ждала своего часа ручная мельница, купленная еще два года назад, и Умка, неторопливо помолов зерна, как любил делать в былые годы, сварил себе в турке черный, сладкий и до одури крепкий кофе.

Он сидел за столом, покрытым тончайшим налетом пыли, курил свежую, без запаха тлена, сигарету, отхлебывал черный напиток из маленькой керамической чашечки и смотрел на то, как пульсирует на экране телефона индикатор заряда.

Потом снял трубку и набрал номер.

На вызов долго не отвечали. Гудок следовал за гудком, но это было лучше, чем категоричное «абонент не в сети или временно недоступен» – просто Настя не брала трубку. Не могла взять. Или, например, не слышала. Вечер – она могла поехать куда угодно. И с кем угодно. Сергеев не строил себе иллюзий по поводу того, что молодая обеспеченная женщина сидит одна и ждет, когда из небытия объявится ее случайный возлюбленный. Если, вообще, объявится. И если его можно было назвать возлюбленным.

Надо было привести себя в порядок. Из Москвы в Донецк ходил скоростной экспресс «Малороссия» – всего шесть часов в пути в кондиционированном салон-вагоне, но до посадки в поезд Умке пришлось немало походить и поездить по Москве, поэтому назвать себя свежим он никак не мог. Это в сравнении с Зоной, где иногда приходилось не мыться неделями, он был сейчас стерильно чистым, а для живущего нормальной жизнью мегаполиса явно требовал бритья, мытья и причесывания.

После многих лет жизни в походных условиях горячий душ Сергеев воспринимал как чудо. Он готов был часами стоять под потоками воды, всей кожей ощущая колючие, обжигающие струи. Как мало человеку, в принципе, надо для счастья… Стоять укутанным в густой пар в душевой кабинке без опасений, что через секунды надо будет вывалиться из нее в чем есть, и бежать куда-то с автоматом в руке. Правильно, правильно говорили предки – настоящее богатство в сдержанности желаний. Он гладко выбрился, смазал лицо лосьоном и, обмотав бедра полотенцем, вышел из ванной.

Настя сидела в гостиной, под лампой, напротив зашторенного окна, и Умка этому, почему-то, совершенно не удивился.

– Я как раз проезжала неподалеку, когда ты позвонил… – сказала она и улыбнулась уголками рта. – Я так рада, что ты приехал! Здравствуй, Миша.

Глаза у нее были темные, глубокие, фиалкового цвета. И смотрела она на Сергеева без всякого упрека или обиды за долгое отсутствие. Нежно смотрела. Как смотрит любящая женщина.

– Здравствуй, Настя…

– Ты надолго? – спросила она, вставая.

– На несколько дней, – ответил он. – Наверное, до конца недели.

– У тебя новый шрам… Не здесь, на плече… Болит?

– Нет. Уже не болит.

Она коснулась рубца губами и только после этого положила голову ему на плечо, и Умка с наслаждением вдохнул запах ее коротко стриженых волос цвета воронова крыла. Ростом Настя Дасаева была почти с Умку, разве что чуть ниже, и при этом настолько тонкокостна и хрупка, что временами Сергеев даже боялся обнять ее покрепче. Казалось, одно неосторожное движение – и она сломается, словно статуэтка из китайского фарфора. На самом деле это было, конечно, не так.

В свои двадцать пять с лишним лет Анастасия Вафовна вовсе не была стеклянной или фарфоровой. За ней, несмотря на субтильность сложения, даже числились определенного рода спортивные достижения – например, разряд по фехтованию, полученный еще в институте. Она прекрасно бегала, прыгала, водила машину и даже сидела в седле, как и положено наследнице богатого рода, ведущего свою биографию от вольных степных наездников. Но при взгляде на нее почему-то возникало живейшее желание защитить эту беззащитную женщину, прикрыть грудью от приближающейся опасности, оборонить. И вспоминалась «Дама с камелиями», прочитанная в детстве.

Умка за годы жизни научился разбираться в людях, и это знание далось ему кровью. Настя не была столь незащищенной, как казалась. В ней была и несгибаемая воля, унаследованная от отца, входившего в Совет Олигархов, и звериная осторожность вкупе с таким же коварством, унаследованные от матери, которая из провинциальной стриптизерши стала олигарховой женой и сумела удержаться на этом месте после сорокалетия.

В обществе Сергеева Настя Дасаева становилась вот таким вот беспомощным существом, и Умка, которому судьба всю жизнь подбрасывала женщин-воинов, тихо млел от осознания того, что его не просто любят – в нем нуждаются.

Анастасия была рядом с ним каждый приезд: нежная, робкая, не задающая лишних вопросов (хотя Михаил догадывался, что Служба Безопасности Дасаева-отца давно получила полный отчет о его личности от московских коллег и дала на ознакомление любимой дочери). В Восточной республике Сергеев объявлялся не менее трех раз в году, и каждый из этих визитов оставлял в груди легкое щемящее чувство грусти при отъезде. Умка начинал понимать, что всю жизнь его тянуло вовсе не к тому типу женщин, который нужен для семейного счастья. С Викой он не смог бы прожить жизнь. С Настенькой, наверное, смог бы.

«Если бы выдержал эту тихую покорность и не превратился в тирана, поправил он сам себя».

Любой мужчина становится тираном рядом с жертвенным женским типом.

Сергеев нежно провел рукой по Настиным волосам.

Спрашивать: «Как ты без меня?» было, по крайней мере, глупо. Более всего Умке хотелось взять ее на руки и отнести в постель, но (о, боги, что за наивность в таком преклонном возрасте!) он опасался, что Настя может подумать, что нужна ему только для этого.

И, словно услышав его мысли, она подняла на него свои фиалковые глаза, и поцеловала в губы жадно, но очень нежно. Именно так, как Сергееву хотелось. Так, как он ждал…

– Я так соскучилась, – выдохнула она еле слышно, и Сергеев подхватил ее, почти невесомую, на руки, в несколько шагов достиг спальни, рванул в сторону покрывало…

У нее было тело ласки – длинное, гибкое, сильное. В постели она вовсе не казалась бесплотной, и запах ее не был искусственной смесью отдушек дезодорантов и дорогих парфюмных ароматов. Она источала слабый запах мускуса, и он по-настоящему кружил Сергееву голову.

Когда они оторвались друг от друга, время перевалило за полночь. После 12-ти засыпают только провинциальные городки. Донецк – столица Восточной республики – блистал огнями, как блещет брильянтами выскочка из низшего сословия, впервые выбравшаяся на бал для представителей высшего света. Став внезапно центром немаленького государства, бывшая Юзовка все еще не могла поверить в свое счастье и все делала чересчур…

В центре было чересчур много огней, чересчур много роскошных клубов, чересчур много дорогих авто и женщин, увешанных драгоценностями стоимостью в бюджет какой-нибудь африканской республики. В чересчур роскошных интерьерах подавали чересчур изысканные блюда, чересчур строгие метрдотели вели в чересчур шикарные кабинеты черсчур импозантных мужчин в сопровождении чересчур томных подруг…

В общем, все, что в Москве казалось органичным и привычным до некоторой замшелости, здесь все еще было внове и выдавалось за свежий модный стиль. Донецк пытался быть не таким, каким был на самом деле, тужился, хотел дорасти до столицы Метрополии, изобразить породу, но провинциальность так и лезла из него во все стороны, и скрыть эту фальшивость было невозможно. Избалованному огромными деньгами и щедрыми дотациями состоятельных земляков, Донецку всего-то и надо было, что оставаться собой – «городом миллиона роз», но для этого пришлось бы забыть об амбициях, а кто из новых хозяев жизни мог это сделать? Никто. Амбиции были движителем этой ярмарки тщеславия, ее кровью. Отказаться от них – означало снова скатиться в небытие, в прошлое, о котором зримо напоминали громады терриконов, обступившие город. Теперь на них стало модно устраивать парки для катания на горных лыжах, только за последние два года открылось три подобных курорта, но… Кто помнил, тот помнил. Город, все еще не отмывший угольную пыль из-под ногтей, жадно жрал устриц, запивая их нежные желеподобные тела ледяным «Кристаллом», и источал гламур всеми доступными способами.

Они ехали ужинать.

Настин двухместный «мерседес» уверенно скользил в плотном автомобильном потоке – интенсивность движения в центре ночью была такой же, как в спокойные дневные часы. Городская элита съезжалась в лучшие заведения города показать себя и посмотреть на других. Сергеев, привыкший держаться в тени во время своих визитов во внешний мир, особо людные места вначале не жаловал, но потом попривык. Оставаться незаметным рядом с Анастасией Вафовной в дорогом ресторане было значительно легче, чем проделать такой же фокус в «Макдональдсе» на окраине.

В клубе «Аква» они еще не бывали, хотя заведение открылось почти полгода назад. Стеклянные полы, под которыми плавали рыбы и иногда скользили с грацией русалок обнаженные барышни. Столы-аквариумы, водопады, бассейны с жемчужными пузырьками и водоворотами, соответствующим образом принаряженный персонал, меню морской кухни, разнообразию которой мог бы позавидовать рыбный ресторан где-нибудь на Майорке или в Нормандии. Вместо портьеры их с Настей кабинет, закрывали падающие с мягким шуршанием водяные струи – каждый раз, для того чтобы войти, официант выключал завесу и снова включал ее при выходе.

Ужин был великолепен. Сергеев, совершенно отвыкший от нахождения в обществе, освоился, заново приобрел слегка потускневшую от долгих месяцев бездействия обходительность, и вполне пристойно орудовал ножом и вилкой. Настя чуть раскраснелась от вина, улыбалась, глядя на спутника и, когда официант унес последнюю перемену блюд и отправился за десертом, сказала:

– Мишенька, я давно хотела задать тебе один вопрос… Я же не приставала к тебе с расспросами все эти годы, правда?

– Правда, – подтвердил Сергеев.

Вопрос мог быть и неприятным, но отвечать на него все равно придется. Слишком много молчания было подарено авансом.

– Почему ты каждый раз возвращаешься туда? – спросила Настя, не сводя с него глаз. Она знала, что он не спросит: «Куда?» Получилось бы лживо и глупо. – Почему?

Сергеев помолчал несколько секунд, наверное, несколько дольше, чем полагалось бы в светской беседе, не потому, что хотел солгать или отшутиться. Он с удовольствием бы сказал правду, если бы знал, в чем она заключается.

– Я недостаточно хороша для тебя?

Он открыл, было, рот для возражений, но Анастасия, придвинувшись, прикоснулась кончиками своих тонких, почти прозрачных пальцев к его губам, не давая говорить.

– Ты думаешь, что я тебя не люблю, Миша?

Она ухмыльнулась. Именно ухмыльнулась, горько скривив край рта.

– Или для тебя любовь, что-то другое? Скажи мне, любимый мой, что так держит тебя за колючей проволокой? Другая женщина? Долг перед кем-то? Что? Ты скажи, я попробую понять…

Она отодвинулась на другой край дивана, едва заметно сжалась, словно поежилась от легкого дыхания кондиционера, и приготовилась слушать.

Сергеев набрал в легкие воздуха, собираясь ответить, но запнулся на полуслове, так и не начав речь.

Что можно объяснить? Как растолковать женщине, которая тебя любит, что здесь, в этом лоснящемся от достатка городе, он ощущает себя чужаком, а пересекая заградительные линии, облегченно вздыхает, чувствуя себя дома? Как рассказать дочке человека, состояние которого давно превысило все вообразимые пределы, что там, в мире за колючей проволокой, деньги не стоят ничего, а человек, рядом с которым есть живые и невредимые друзья, чувствует себя богачом в тысячу раз большим, чем любой здешний олигарх? Там Зона Совместного Влияния, карантин, тюрьма, там очень трудно выжить и почти невозможно жить, оставаясь человеком, но именно поэтому те, кто остался человеком, не покидают эту землю. Потому, что без них она будет окончательно мертва.

– Давай, я попробую тебе объяснить, – сказал Сергеев. – Только я не смогу обойтись двумя словами, Настёна, это длинный разговор…

– Впереди вся ночь, – в тон ему ответила Настя. – Когда-то мы все равно должны были поговорить? Так почему не сегодня?

* * *

Колонна медленно втягивалась в город.

Черный, густо присыпанный здешней пылью джип Рашида. Два пикапа с установленными в кузовах пулеметами. Потрепанные перестрелкой у аэродрома и тяжелым переходом грузовики. Снова джип с черными непроницаемыми окнами.

В цейсовскую оптику (и откуда здесь сохранилось такое количество старой немецкой амуниции?) Сергеев мог видеть все в подробностях. Местные жители, привыкнув жить в достаточно цивилизованном по африканским меркам месте, от машин с пулеметами и охраны с оружием шарахались – явно чувствовали себя неуютно. Но между местным правительством и мбваной[64] Рахметуллоевым явно существовали какие-то дорогостоящие договоренности, потому что замыкали колонну два джипа местной полиции – допотопные открытые «лендроверы».

– Они? – спросил Исмаил, неторопливо раскуривая сигарету.

– Точно, – подтвердил Умка, не отрываясь от окуляров. – Они. Быстрее, чем я ожидал.

– Ничего удивительного, – отозвался Гю. Он сидел в кузове, свесив ноги с заднего борта пикапа, и чистил ногти веточкой какой-то здешней колючки, совершая ежедневный туземный маникюр.

За эти дни Сергеев успел заметить, что уход за ногтями с помощью подручных инструментов был любимым занятием француза в минуты ожидания. Помимо колючек в процедуре участвовала специальная замшевая тряпочка, природный цвет которой уже не угадывался, и миниатюрные кусачки, издававшие при пользовании звонкий неприятный щелчок. Казалось, что это дело увлекает Гю целиком и полностью, до полной потери наблюдательности, но, присмотревшись, Умка сообразил, что и с опущенной головой, из-под полей поношенной шляпы, Гюстав умудряется видеть все. Полезная такая фишечка – маскирующая привычка, выработанная годами.

– Минимум пятьдесят миль в день они делали. Плюс поломки, задержки на разные неожиданности, минус – вполне приличная дорога последние километров 100… Так что все нормально. Хуже было бы, если бы они ехали пару недель. Или сменили маршрут. Одно плохо – отпуск закончился, и теперь нам придется поторопиться…

Исмаил задрал голову к ярко-голубому небу, оценил высоту солнца над горизонтом (А ведь мог просто глянуть на часы, подумал Михаил. Ох, и опыт у этого «старичка», ох, и навыки!), поправил очки и только потом покачал головой.

– Куда торопиться? – протянул он со своим характерным выговором. – Даже если они войдут в порт без досмотра, а именно так они туда и войдут, – он ухмыльнулся, – у нас еще есть вся сегодняшняя ночь. Раньше рассвета корабль в море не выйдет. Ты все приготовил?

Гю посмотрел на него из-под полей шляпы, сморщив нос, и кивнул.

– Естественно. Все на месте.

– Твой третий умеет плавать с аквалангом? – спросил Исмаил с той же нарочитой ленцой, обращаясь к Сергееву.

Умка пожал плечами. Мол, откуда знаю? Приедем – спросим.

Вопрос, умеет ли плавать с аквалангом Хасан, не вставал. И так было понятно, что умеет.

Базилевича сегодня на наблюдательный пункт, с которого просматривался въезд в город с восточной стороны, пришлось не брать. Еда здесь, в Джибути, была вполне приемлемой, особенно в сравнении с походной кухней последних недель, а вот с гигиеной дело обстояло так же неважно, как и везде… Не лондонские рестораны, все-таки…

Готовили еду несколько молчаливых местных женщин непонятного возраста – мусульманки, если судить по одежде и обычаям. Местными деликатесами в их исполнении Антон Тарасович и отравился: к вечеру ему стало совсем неважно, и в результате бывший вождь украинской оппозиции провел всю ночь возле выгребной ямы во дворе – рыча, воя и плюясь. Под утро, после приема антибиотиков и еще целой пригоршни желудочных таблеток, выданных ему хихикающим Гю, он, бледный, как призрак отца Гамлета, рухнул на узкую походную койку и отключился, словно от удара в челюсть.

– Надо будет – поплывет… – Сергеев, еще раз прошелся взглядом от начала до конца втягивающейся в узкие улицы колонны. – Не умеет – научим. Невелика премудрость…

– Странный ты человек, – сказал негр, затягиваясь потрескивающей сигаретой. – Не могу понять, почему этот задохлик все еще не кормит рыб на дне залива? Кто он тебе, чтобы ты ставил под угрозу всю операцию? Ты же его толком и не знаешь…

Умка перевел бинокль с пылящих по дороге автомобилей на синеющую за низкими портовыми постройками воду. Сегодня задувало с моря, по поверхности бежали мелкие белые барашки коротких пологих волн.

– Я и тебя толком не знаю, – парировал он спокойно. – Ну и что? Такая вот у нас работа… Посмотри-ка, Хасан…

Он передал бинокль угрюмо молчащему Аль-Фахри.

На араба здешняя пища и праздный образ жизни оказали самое благотворное воздействие. Лицо, иссушенное многодневным пребыванием на солнце при скудном водяном рационе, начало разглаживаться, даже многочисленные ссадины и царапины стали менее воспаленными, хотя местный климат и всеобщая антисанитария заживлению ран не способствовали. Утром, с рассветом, Хасан поднимался и уходил к морю – плавать. Вечером, перед закатом, процедура повторялась. Араб будто бы заряжался от моря, черпал в нем энергию и силы. Такая способность приводить себя в порядок просто поражала.

Несколько раз Умка с Аль-Фахри подолгу беседовали, вроде как ни о чем – так, общие вопросы, анализ ситуации. Даже Базилевича не выгоняли – пусть себе слушает, ума набирается. Голос Хасана, хриплый с присвистом из-за старого ранения в горло, звучал неизменно спокойно, в отношении окружающих он не проявлял никакой агрессии, которая была ему свойственна и так поразила Сергеева своей неистовостью в первые же минуты их знакомства.

Теперь Аль-Фахри настолько мало напоминал клишированный образ международного торговца оружием, что Умка просто диву давался и постоянно задавал себе вопрос, а с этим ли человеком его познакомил Блинов в Киеве? И сам себе на него отвечал: именно с этим! Не Хасан изменился – изменились обстоятельства, а араб, как человек, привыкший выживать вопреки всему, просто к ним приспособился. Без сомнений, Аль-Фахри был сильной личностью, человеком способным на глубокую привязанность, на неподдельные дружеские чувства, но Сергееву не стоило особо рассчитывать на то, что сложившиеся между ними отношения что-либо изменят в случае прямого конфликта интересов. Но и не обращать внимания на то, что между ним и Хасаном явно установилось взаимопонимание, Умка не мог. Пусть это было взаимопонимание двух профессионалов, некое временное сотрудничество на взаимовыгодной основе, но оно было.

Хасан, не раздумывая, спасал Сергееву жизнь во время их совместного путешествия, и тот делал то же самое для Аль-Фахри. А ведь они враги. Позиционировались, как враги, представляют интересы соперничающих группировок, а, значит, и остались врагами – временными союзниками, заложниками чужой игры, вместе попавшими в клетку.

Что ж это за Стокгольмский синдром[65] шиворот-навыворот?

И прав тысячу раз Исмаил, не понимающий, почему все еще жив Базилевич … Он обуза, гиря на ногах, самое слабое звено во всей Сергеевской комбинации. По всем правилам надо было дать ему пинка под зад еще в пустыне или, вообще, не тащить с собой в самолет, оставив Конго на съедение. Чего от него ждать? Благодарности? Преданности? Наивно… Предавший однажды обязательно предаст вторично. Не будь Базилевича – и Сергееву бы сейчас не приходилось выкарабкиваться из всего этого дерьма, превратившего мирную командировку в Лондон в экстремальный африканский вояж. Да и Хасану тоже не пришлось бы…

«Старею, подумал Умка, мало действую, много думаю, анализирую, кто свой, кто чужой… Почему, зачем, отчего? А ведь говорил Мангуст, что самый страшный враг умного приказа – это способность исполнителя к размышлениям. Самый лучший солдат – тупой и аккуратный вояка, не способный противоречить робот для исполнения задачи. Сказали – сделал. Вот только долго такие роботы не живут, и именно по этой причине грамотный командир всегда старается соблюсти баланс при подборе людей. Брать одних бездумных – пропадешь, брать одних думающих – тоже пропадешь, вот и крутись, как хочешь!»

– Ты с нами? – спросил Исмаил у француза.

– А доля? – ответил тот вопросом на вопрос.

Поля шляпы скрывали половину его лица в густой тени, и негр ухмыльнулся.

– Пять процентов от добычи. Но твои люди остаются дома.

– Ты чего-то боишься? – насмешливый взгляд блеснул из-под шляпы, и Исмаил осклабился в ответ.

– Мне нечего бояться. А тебе незачем делиться…

– Я не рассматривал твое предложение с этой стороны.

– Так рассмотри.

– Я подумаю, – пообещал француз. – Поехали… Надо отдохнуть и связаться с твоей командой, Исмаил.

– Погодите, – сказал Хасан, опуская бинокль. – Сергеев, посмотри на второй джип…

Оптика бинокля словно перенесла Михаила с наблюдательного пункта к самой дверце машины, остановившейся у ворот порта. Дверь была приоткрыта, но рассмотреть хоть что-то за ней не получалось, зато выпрыгивающего из пикапа Конго можно было видеть во всех подробностях, вплоть до ободранной физиономии и грязной повязки на голове.

– Видишь его? – спросил Хасан.

Сергеев кивнул.

Конго остался жив. Ничего хорошего в этом не было. По собственному опыту Михаил знал, что проблема, не решенная сразу, практически всегда выходит боком потом. Огорчительный промах, что сказать…

Дверца джипа распахнулась во всю ширину, и Сергеев смог лицезреть Пабло Кубинца, вышедшего на свет божий из чрева затемненного внедорожника. Пабло выглядел, как всегда – с иголочки, словно в машине у него были припрятана горничная и утюг.

Он кивнул Конго, и тот принялся что-то объяснять двум охранникам у ворот. По-видимому, объяснял он убедительно, потому что один из часовых бегом бросился в будку у шлагбаума – наверное, звонить начальству. Второй же, на всякий случай, отступил на несколько шагов от сетки и перебросил автомат со спины на плечо.

Джип Рашида по-прежнему стоял первым, и из него никто не выходил. Сергеев снова вернулся к Пабло. Теперь Кубинец раскуривал сигару, а рядом с ним, спиной к Михаилу, расположился невысокий солдат в хэбэ. Кубинец пыхнул густым белым дымом, который сразу же унесло бризом, солдат же помахал перед лицом рукой, словно отгоняя дым, и медленно повернулся.

Сергеев опустил бинокль, снова поднял его к глазам и посмотрел в лицо женщины, которую он считал мертвой уже много лет.

Она поморщилась – запах сигар ей никогда не нравился, и она не любила, когда Мигелито курил сигары. Сигареты – совсем другое дело. Она жива. Жива! Михаил невольно заулыбался, борясь с желание броситься к ней, бегом, перескакивая через шаткие заборчики. Она жива – все остальное в этот момент потеряло всякий смысл.

Кубинец что-то сказал ей и выпустил следующую струю дыма вертикально вверх. Марсия засмеялась и, протянув руку, коснулась щеки Пабло пальцами таким знакомым, таким родным жестом, что Сергеев почувствовал, как у него перехватило дыхание.

* * *

Площадка следующего этажа была перекрыта массивной, от стены до стены, решеткой, и стоило Сергееву высунуть нос, как пущенная умелой рукой автоматная очередь едва не снесла ему голову. Он едва успел рухнуть на ступени и скатиться вниз. Шутки кончились. Он посмотрел на свою маленькую армию и подумал, что на месте хозяев Школы именно сейчас отсек бы атакующим путь к отступлению. Словно в ответ на его слова, несколькими пролетами ниже затопали, стали слышны голоса – центральный марш был взят под прицел противником. А отсюда, с этой лестницы, пути на боковые переходы не было.

Сергеев выставил ствол автомата над краем ступеней и для острастки дал короткую очередь вглубь вестибюля. В ответ тишина – никакой перегруппировки, никаких перебежек. Значит, все на заранее подготовленных позициях, у каждого свой сектор обстрела. Неразберихи нет. Оборона организована по правилам, а взломать организованную оборону в большом здании, имея в распоряжении трех человек, один из которых тяжело ранен…

Это как накормить пару тысяч верующих пятью хлебами. Было бы здорово, но верится с трудом. Вот, черт…

Теперь уже точно влипли. Расстреляют нас, как мишени в тире. Сейчас подождут чуток – и забросают гранатами. Черт, черт, черт! Ни вниз, ни вверх! Щелкнул «Галил» Ирины – она выцелила кого-то в узкую щель между пролетами и попала – раздался вскрик и приглушенная ругань. Потом снизу хлестнули из «калаша» – его лай ни с чем не спутаешь. Часть пуль срикошетировала, а часть ударила в потолок над группой Сергеева. Вниз полетела кусками старая известка и крошки бетона.

Михаил отцепил от «лифчика» светошумовую гранату присел рядом с Вадимом. На раздумья и действия у них было всего пара минут, не более. И эти пару минут надо было использовать с толком.

– Из «шмеля» стрелял? – спросил Умка.

Коммандос кивнул, вытирая кровь со щеки: осколками камня ему сильно рассекло скулу.

– Доводилось.

– Там, наверху, решетка… Она крупная, сварная, но риск попасть в прут есть. А если ты попадешь в прут, и заряд сработает рядом с нами – от пола отскребать будет нечего.

– А что, есть другой вариант? – вмешался Мотл и облизнул взявшиеся коркой губы. – Помнишь, «а если ты не выстрелишь, тогда испорчусь я!»?

– Прицелиться не дадут, – выдохнула Ирина, не отрывая взгляд от нижнего пролета лестницы. – Только высунешься – и все.

– Это мы решим, – пообещал Сергеев. – У меня есть и светошумовая и «дымовухи». Готовь трубу…

Сергеев пощупал ПНВ на лбу – вроде цел и вприсядку скользнул вверх по лестнице. Вадим успел заметить широкий мах руки и мелькнувший в воздухе цилиндрик, и то, что Михаил открыл рот, и сам успел открыть рот, и в этот момент грохнуло так, что показалось – еще чуть-чуть и голову разнесет на куски. Свет наверху стал невероятно белым, словно за решеткой зажглось маленькое солнце.

Кидал Умка наугад, и рассчитал траекторию так, чтобы в случае попадания в препятствие, граната осталась на верхней площадке, но смелым везет. Едва зацепив один из прутьев, она влетела в помещение вестибюля и взорвалась, выжигая сетчатку у притаившихся в полумраке стрелков. Двое из них в этот миг уже бежали к решетке, чтобы забросать нападающих «лимонками», но ослепительная вспышка и громкий, до боли в перепонках, хлопок заставил их упасть на колени, закрывая глаза руками. Вслед за шоковой гранатой в вестибюль влетели еще несколько цилиндров, и, через каких-то десять секунд все заволокло белым плотным дымом.

Находившиеся за решеткой бойцы не успели понять, что произошло, когда из клубящейся мглы прилетели первые пули – ПНВ помогал Сергееву прицелиться, и стрелять точно в верхнюю часть силуэта.

Вестибюль защищали три боевых пятерки, прошедших боевую подготовку и привыкших отрабатывать приемы и тактику на противнике, подготовленном хуже или, по крайне мере, так, как они. А что делать с теми, чьи способности и боевой опыт совершенно на другом уровне, никто из них не знал. И узнать не успел…

Вадим не стал рисковать и выстрелил из «шмеля» внутрь вестибюля, просто просунув трубу огнемета между прутьев. И тут же прыгнул вниз, спиной вперед, не заботясь о сохранности рук и ног, и только поэтому его не размазало по стенам.

Он рухнул на голову Сергееву одновременно с использованным двигателем огнемета. В Вадиме было добрых 90 килограммов, но Михаил не почувствовал боли от ушиба, потому, что в этот момент рвануло, причем рвануло крепко. На какое-то мгновение Умке показалось, что стены не выдержат или, чего доброго, лестничный пролет вместе с ними рухнет вниз, в подвал… Воздух стал не просто горячим, а обжигающе горячим, одежда прикипела к коже, стало нечем дышать. Потом жара схлынула, но кожу на лице стянуло буквально в узел. Вестибюль укрепленного этажа вымело огненной метлой, превращая уцелевших бойцов трех боевых пятерок в запеченное с корочкой желе из отбитого мяса и перемолотых костей. Находившуюся на два пролета ниже группу Сергеева контузило в полном составе. Он сам даже потерял сознание секунд на тридцать и, открыв глаза, не сразу сообразил, где находится. Над ними вместе с пылью висело марево – воздух дрожал, летели какие-то черные хлопья, похожие на сажу. Рядом, привалившись к стенке и баюкая на груди левую руку, сидел Вадим – закопченный, с ошалелыми глазами. Ирину взрывом сшибло с ног, но, слава Богу, не бросило вниз по лестнице, под выстрелы группы, перекрывшей им отход. Мотл скалился, лежа у стены и тряс головой, словно лошадь. Он единственный не выпустил из рук оружие и все так же целил в полумрак проема. Там, внизу, тоже стало тихо. Какими бы отчаянными не были детки, но произошедшее – впечатляло.

С обугленного потолка оторвался огромный пласт штукатурки и рухнул, ударившись о перила: крошка брызнула во все стороны, и пылевое облако сгустилось настолько, что Сергеев закашлялся.

Рот был полон песка и еще какой-то дряни с отвратительным химическим вкусом.

– Ничего себе фейерверк, – прохрипел командир коммандос, криво улыбаясь. – Мне чуть задницу не оторвало!

Но почему-то с этими словами пощупал голову.

– Ох, как болит-то… Сергеев, ты суставы вправлять умеешь?

Михаил хотел сказать «да», но слова не проходили через запорошенное горло, и поэтому он просто кивнул.

С верхней площадки им под ноги скатился прут и со звоном запрыгал по ступенькам. Внизу зашуршали и зашептались.

– Эй, молодняк! – крикнул Подольский каким-то страшным, незнакомым голосом. – Тихо сидеть! А то еще разок пальнем, но уже по вам!

Ирина, уже слегка пришедшая в себя после взрыва, подняла с пола «Галил» и снова заняла позицию на лестнице.

– Ты не пугай, – крикнули снизу. Голос был совсем юный и звонкий, похоже, девичий. – Тебе все равно деваться некуда! Отсюда живыми не выйдете…

– Да ну! – удивился Вадим. Сергеев уже стащил с него жилет и куртку. Свитер снять было невозможно, и Умка ловко подрезал рукав ножом.

Плечо коммандоса выглядело, конечно, не лучшим образом, но вывих – не перелом. Пользуясь тем, что Вадим отвлекся, Сергеев рванул поврежденную руку, одновременно вставляя на место сустав.

Вадик взревел и оттолкнул Умку здоровой рукой, но плечо уже стало на место.

– Чего орешь? – осведомился девичий голос снизу. – Обосрался, что ли?

Раздался громкий смех.

«Четверо, определил Сергеев, их четверо. Ирина удачно попала. Но четверо – это тоже немало».

Он жестом показал, что ему и Вадиму, который кое-как поправлял на себе одежду и амуницию, надо идти вверх. Ирина кивнула. Умка отстегнул от «разгрузки» оставшиеся осколочные гранаты и положил рядом с Матвеем. Подольский тяжело дышал и облизывал губы, даже через севшую на кожу известковую пыль было видно, что кожа у него землистого оттенка.

– Удачи, – сказал он тем же чужим голосом.

Наверху действительно была каша.

Если бы бетон мог гореть, он бы тоже горел. Ударная волна вышибла все двери, ведущие во внутренние помещения, выворотив некоторые вместе с лутками. От пятерок, защищавших этаж, мало что осталось: разбросанные по полу фрагменты тел, искореженное, дымящееся оружие. Зрелище было отталкивающее, свет, проникающий сквозь дым, делал его еще и сюрреалистичным, внезапно подчеркивая цвета предметов и пятен на почерневшем полу. Особенно страшен был запах – смесь горелого мяса, химии и, почему-то, паленой шерсти. На площадке, неподалеку от ступеней, лежала оторванная кисть руки. Вадим отбросил ее ногой, и они вошли на этаж через пролом в решетке.

За их спинами рявкнул «Галил» Ирины: сначала два одиночных, потом очередь. В ответ заголосили «калаши», тявкнул несколько раз пистолет Матвея. Взрыв гранаты прозвучал совсем негромко, что-то обрушилось и все затихло.

Этаж был основательно перестроен, наверное, конструкция здания это позволяла. Здесь планировка была радиальной, все залы выходили в вестибюль и теперь зияли по кругу провалами выбитых дверей. Под подошвами ботинок Сергеева что-то хрустело и, иногда, чавкало. Вадим держал под прицелом левую сторону и тыл, Умке достался фронт и дверные проемы справа. Свет на этаже окончательно отключился после выстрела из «шмеля», но, видать, генератор в цоколе до конца все еще не издох, и некоторые обрывки проводов искрили, правда, не очень интенсивно. Шесть комнат. В одной из них – учительская. Только в какой именно?

Умка шагнул в первый проем. Никого. За выбитыми ударной волной окнами догорал серый день, и свет от него, проникавший в комнату, был тоже грязно-серым. Тут вполне мог располагаться учебный класс. Столы, разбросанные взрывом, стулья… Перевернутый тренажер, если судить по органам управления возле кресла – вертолетный.

В следующей комнате было некое подобие актового зала. Тут от «шмеля» начался пожар, горели стулья, сметенные от центра к краям. Никого. Сергеев напрягся, заметив лежащее посреди пламени деревянных обломков тело, но это был труп одного из детей, заброшенный сюда ударной волной. Живой бы не мог так лежать в огне.

В третью комнату вела массивная, бронированная дверь. Взрыв выбил и ее вместе с луткой, но при этом тяжелая, окованная железом плита снизила воздействие фронта избыточного давления настолько, что повреждения внутри случились минимальные – перевернуло несколько столов да выдавило стекла из рамы напротив.

Умка шагнул внутрь, и понял, что прибыл на место.

Молчун сидел в кресле, похожем на гинекологическое, с креплениями для ног и рук, но не привязанным. Глаза у него были открыты, совершенно лишены жизни, и лицо было застывшим, также как взгляд. Левую щеку расцвечивал громадный, уже желтоватый синяк. На подбородке и в углу рта появились грубоватые швы, словно безумный кукольный мастер пытался поправить порванной кукле лицо, и стягивал испорченную ткань широкими черными стежками. Еще один шов, но сделанный уже скобами, уходил со лба на свеже остриженную голову. Блестящие нити разовых трубок связывали Молчуна с высокой стойкой передвижной капельницы, на которой располагались несколько пластиковых бутылей с жидкостями. На появление Сергеева Молчун никак не отреагировал, даже не моргнул.

Зато на лице остальных участников встречи эмоций было в достатке.

Умка попробовал сглотнуть, но не смог – горло перехватила чужая, холодная рука. Ни заплакать, ни вскрикнуть… Ничего. Были бы силы перевести дух. Сергеев медленно выдавил из легких загустевший воздух и осторожно расправил скрюченный на спусковом крючке палец.

Справа от Молчуна в своей любимой позе на краю стола сидел Мангуст.

Он очень изменился за прошедшие годы, высох, как мумия, уменьшился в размерах и больше походил на летучую мышь, чем на грозу кобр – покрытый веснушчатой сморщенной кожей череп украшали оттопырившиеся, кажущиеся очень большими уши. Лицо его с одно стороны обвисло. Потеряло форму и левое нижнее веко, вывернув наружу блеклую склеру, над которой поблескивал выкаченный глаз. Левое плечо – то, по которому когда-то пришелся удар Умки – было приподнято вверх, словно в недоумении, что еще более усиливало сходство Андрея Алексеевича с огромным кожаном. Возможно, кто-то и мог не узнать в этом престарелом нетопыре Мангуста, но только не Сергеев, которому до сих пор иногда снился лабиринт тоннелей, залитый гнилой водой, и темный силуэт наставника на бесконечной лестнице сломанного эскалатора…

Это был он – Мангуст, которого не пощадили время и раны. Бывший учитель, бывший куратор, бывший друг и вечный, во всех смыслах этого слова, враг.

Слева от ложа, к которому был привязан Молчун, в обычном офисном кресле восседала Елена Александровна Рысина собственной персоной. Ее, несмотря на долгую разлуку, Умка признал с полувзгляда. Время, конечно, пыталось ее пожевать, но потом с отвращением выплюнуло, обломав зубы. Она по-прежнему не выглядела на свои годы (впрочем, сколько ей в действительности лет, Сергеев мог только догадываться!), но все-таки изрядно постарела с момента последней их встречи. Щеки наконец-то сдались, сморщились и уже не смотрелись нарисованными идеальными полусферами, явно поредели волосы. Вокруг капризного рта гнездились морщины, а многострадальную шею бабушка закрывала воротником свитера, что, впрочем, не скрывало целую гроздь дополнительных подбородков, спускавшуюся на грудь. Елена Александровна всегда любила вкусно поесть, а за это приходится расплачиваться.

Но вот глаза ее, в отличие от глаз Мангуста, вовсе не изменились, и в Сергеева уперлись две водянистых бледно-голубых льдинки, в которых не было ничего – ни злобы, ни недоброжелательства, ни любопытства – только одно холодное равнодушие. Этот взгляд пугал больше, чем дымная злоба, клубящаяся в глазах бывшего куратора, потому что так на живого человека не смотрят, так можно смотреть на тело в анатомическом театре.

Первым желанием Сергеева было начать стрелять. Дистанция ерундовая, промазать почти невозможно, но Михаил стрелять не стал. Может быть потому, что прекрасно знал – Мангуст и Рысина предусмотрели такой поворот событий, и не зря поставили рядом с собой живой громоотвод – Молчуна. И оказался прав.

– Здравствуй, Миша, – сказала Елена Александровна. – Не могу сказать, что рада тебя видеть, но, все равно, здравствуй…

– А я рад, что он зашел, – возразил Мангуст своим дребезжащим на низах голосом. – Столько лет не видел любимого ученика! И у нас есть незаконченный разговор… Ты все еще в форме, кадет… Это здорово!

Умка не был поражен. Нельзя сказать, что он не удивился. Любой бы удивился на его месте, но за те несколько секунд, что понадобились Михаилу для оценки новой диспозиции, многое стало на свои места, и старый паззл, первые кусочки которого были уложены почти сорок лет назад, наконец-то собрался воедино.

Брак деда, когда-то казавшийся маленькому Мише мезальянсом, оказался союзом родственных душ. Полковник Рысин, не пожалевший для Родины родную кровь, нашел себе достойную жену, и вместе с ней отвел на жертвенный алтарь собственного внука. Империи были нужны солдаты, а что значат собственные интересы и привязанности в сравнении с интересами страны? Ровным счетом ничего. В свое время дед сделал то, что считал нужным и правильным. Он был таким, каким был, и ничто не могло его переделать. Женщина, сидевшая в офисном кресле посреди разгромленного здания, была его боевой подругой, коллегой, продолжательницей дела.

Директором школы.

Настоящей школы негодяев.

Здесь с помощью химии, гормонов и гипнотехнологий пытались сделать с детьми то, что в свое время не вышло сделать с Сергеевым и его товарищами: создать идеальных солдат. Не размышляющих. Не сомневающихся. Имеющих в жизни одну цель – выполнить данное руководством задание. То, что в прошлом Мангуст делал с помощью муштры, демагогии и идеологической обработки, ныне заменялось серией уколов и внушений. Наука шла вперед. Умка знал, что контроль над сознанием являлся задачей Конторы еще с 30-х годов прошлого века, но задача оказалась ученым не по зубам. Не хватало знаний, не хватало препаратов, да и опыты над людьми, которых в этом случае ни мышами, ни обезьянами не заменить, оказались сложны технически – подопытные сходили с ума и гибли. Во всяком случае, в годы учебы Сергеев неоднократно слышал о том, что программы по контролю над сознанием были закрыты или сведены к минимуму из-за отсутствия положительных результатов.

Но, как оказалось, работы велись. Вот, несколько минут назад он уничтожил один из промежуточных результатов программы: пятнадцать человек подростков с выжженными мозгами, превращенных в машины для убийства изломанным, похожим на нетопыря человеком, полной старухой неопределенного возраста и их технической командой.

Дети Капища… Интересно, кто придумал такую легенду? Ведь не Мангуст же строил настоящие Капища на севере? Не он устанавливал грубо тесаных деревянных идолов и мазал им губы кровью? Какой «юморист» в погонах откатывал на первых выпускниках Школы гениальную схему прикрытия, придавая опытам над людьми мистический оттенок, что сразу переводило все реальные факты в область фольклора, в котором в Зоне не было недостатка? И ведь все у них получилось… Они поставили производство пятерок на коммерческие рельсы! Если бы не…

Умка посмотрел в мертвые глаза Молчуна.

Почти получилось. Потому что с сегодняшнего дня Школа будет закрыта. И закроет ее один из первых выпускников. Тот, на кого воздействовали не химией, а словом, которое иногда эффективнее любого препарата. Из которого вырастили убийцу, но не смогли отобрать способность чувствовать, сопереживать и любить.

«Не благие поступки делают нас людьми, подумал Сергеев, а способность делать выбор. Отними у нас эту способность – и мы перестаем быть личностями, на какой бы стороне мы не стояли. Творить добро, не имея возможности выбирать между добром и злом, ничуть не лучше, чем творить зло. Только выбор делает человека – человеком. Мангуст – человек. Рысина – человек. Я – человек. А у Молчуна возможность быть личностью сейчас отбирают. У моего Молчуна».

– Что с ним? – спросил Сергеев негромко.

– С мальчишкой? – Рысина подняла бровь. – Ничего. Прошел первую стадию, благополучно прошел. А что ты переживаешь, Михаил Александрович? Он тебе кто? Как я помню, детей у тебя не было…

– Тебя, кадет, губит сентиментальность, – пророкотал Мангуст. – Когда Истомин услышал от Али-Бабы, что ты ищешь мальчишку, захваченного в Бутылочном Горле, и сообщил об этом мне, я долго смеялся… Ты перестал заниматься делом, которое должно было спасти тысячи жизней, потому что какой-то маленький засранец попал в беду! Как это на тебя похоже, Миша! Ты всегда ставил личное над главным! Никогда не умел расставить приоритеты…

– Ты знал о бериллии?

Мангуст пожал плечами.

– Кадет. Здесь сфера наших интересов. Мы потеряли контроль над Али-Бабой, но только на время. А когда ты вытащил его из Зоны и переправил на нашу сторону – остальное было делом техники. И не думай, что мы его пытали! Это даже не смешно. Договориться с ним очень просто, есть, что предложить ему вместо этого металлического говна, следы от которого приведут к нам. Так что можешь вздохнуть свободно. Твоя совесть чиста. Али-Баба снова наш. Группа террористов и продажных военных, посланная за порошком, уничтожена на месте. Бериллий вывезен за пределы Зоны. Кстати, я бы хотел, чтобы ты до того, как умрешь, рассказал, где остальные контейнеры. Во избежание инцидентов в будущем. В общем, все кончилось благополучно. Только вот лекарств не будет. И всего остального тоже. Извини.

– Да, ничего, наставник, переживем… Накопаем чего-нибудь, я схожу пару раз за кордоны. Перезимуем. А умирать я не собираюсь, Андрей Алексеевич. Тут уж – ты извини…

Рысина засмеялась вполголоса.

– Ты не меняешься. Никто не собирается умирать, Миша, а приходится. Ты особенно Андрюшу не зли. Видишь, у него в руках тубу? А у твоего дружка в шее катетер?

– А между нами трубка… – сказал Мангуст и продемонстрировал систему.

Ситуация ему явно нравилась. Куратор улыбался, и от этого кожа на его веснушчатом черепе шевелилась и шла волнами.

– В тубе нейролептик, банальный аминазин, – продолжила Рысина. – И доза не смертельная, но есть, как говорится, нюансы. Понимаешь, пациент прошел первую стадию подготовки. Мозг у него еще не чистый, первичные рефлексы остались, но полностью готов к стиранию и к новой записи. Чтобы тебе было более понятно, мы зачистили нервные окончания, сняли изоляцию с проводов. Делали мы это не сапожным ножом, а некоторыми препаратами, с которыми аминазин не дружит. Короче говоря, если Андрей Алексеевич нажмет на кнопку эжектора, аминазин попадет в кровь мальчика и там соединится с препаратом, которым мы делали зачистку, то мальчик не просто умрет, а умрет в таких муках, что растворение в кислоте заживо покажется ему избавлением. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Умка кивнул.

– Так что, куда и кинь – ты проиграл, Мишенька. Стоило ли устраивать весь этот балаган? Ведь понятно было, плетью обуха не перешибешь…

За дверями загрохотала винтовка Ирины. Рысина невольно вздрогнула, зато Мангуст и ухом не повел. В зал заглянул Вадим, весь в саже, словно сбежал с пожара. Он мазнул взглядом по мизансцене, оценил ситуацию и показал рукой вокруг и в сторону лестницы: Мол, никого нет, я помогу!

Сергеев едва заметно кивнул головой, и коммандос исчез. К мощному рявканью «галила» присоединился сухой треск АК.

– Ты им скажи, пусть сдаются, – предложил Мангуст, усмехаясь. – Этот твой чумазый, все равно погоды не сделает. Обещаю, мучить никто никого не будет, умрете по законам военного времени, с честью…

– От твоих рук? С честью? – удивился Сергеев. – Андрей Алексеевич, не смеши…

– Я же тебе говорила, Андрей, – Рысина достала из лежащей перед ней пачки сигарету и закурила от тяжелой, похоже, золотой зажигалки. Она нервничала, но не так, чтобы сильно. Разве что слегка подрагивала рука, держащая сигарету. – Он слишком упрям, чтобы послушаться.

Она выдохнула дым густой белой струей и посмотрела на Умку, как на редкую инкунабулу.

– Тебе же хватило ума, чтобы не палить в нас с порога? – спросила Елена Александровна. – Так почему не хватает ума, чтобы прекратить бессмысленную стрельбу?

– Вот он, – Михаил подбородком указал на Мангуста, – учил меня многим умным вещам. Например, тому, что своих не бросают. Пока они свои, разумеется. И тому, что сдаваться не надо, особенно если это не прибавляет шансов на выживание…

Сергеев, сместившись влево, видел теперь руку куратора, с зажатым цилиндром эжектора. Мангуст опирался ею на столешницу. Позиция была так себе, слишком близко к наставнику стояло кресло Молчуна, но не безнадежна. В любом случае, если другого выхода не будет, придется пробовать.

– Так что у нас с вами пат, – закончил он.

Стены дрогнули от разрыва гранаты. Через дверной проем в зал влетел клуб пыли и дыма.

– Вы, конечно, можете попробовать застрелить меня, но я почему-то думаю, что в этой ситуации шансов у вас немного.

На лестничной площадке опять застрочил АК.

– Людей у вас больше нет, – продолжил Сергеев, не сводя глаз с противников. – И сейчас все зависит только от меня, от вас и от моих друзей на лестнице. Я очень привязан к этому мальчику, и если с ним сейчас что-то случится, вы отсюда живыми не выйдете. Я разорил ваше кубло и не собираюсь останавливаться на полпути.

– А торговаться, значит, собираешься? – спросила Рысина с иронией. – Ну, ну… Без него ты не уйдешь? И даже готов оставить нас в живых? А, скажи мне, зачем тебе этот полутруп, Сергеев? Если не продолжить процедуры, то шансы остаться растением у парня приблизительно 50 на 50.

– А если продолжить? – осведомился Сергеев. – Если продолжить, они вообще будут? Только, учтите, Елена Александровна, я видел вашу выгребную яму. И то, что ваш оператор назвал отбраковкой, тоже видел.

То ли ему показалось, то ли в глазах у Молчуна мелькнула тень узнавания. Умка понимал, что, скорее всего, это чистой воды самообман, но едва не вскрикнул от радости в тот момент, когда на дне пустых глаз мальчишки на миг зажглись искорки.

– Ну, если видел, – поддержал Рысину Мангуст, – тогда можно и правду сказать. После второго цикла шансы выше, но незначительно – где-то 60 на 40. А вот у тех, кто пережил третий цикл, дела гораздо лучше – 80–85 процентов, что все пойдет, как надо…

– На мой непосвященный взгляд, – сказал Умка с нескрываемым отвращением в голосе, – самый лучший вариант – это умереть, не попадая к вам в руки. Или сдохнуть после первого цикла, если уж не вышло до него…

Он прислушивался к происходящему на лестнице и одновременно просчитывал ситуацию. Мангуст с Рысиной тянули время – это было очевидно. Сергеев и сам был заинтересован в паузе. Если Вадим с ребятами ликвидирует группу, атакующую снизу, расклады сразу же поменяются. На этом этаже охраны больше нет. Внизу, возможно, есть, и будет очень плохо, если они подтянутся поближе. У ребят превосходная позиция, но хватит ли боеприпасов? Гранат минимум, использовать оставшийся «шмель» нельзя, у Вадима еще есть РПГ и несколько осколочных зарядов к нему, но пока есть гранаты…

Словно в ответ на его мысли на площадке ухнул выстрел из РПГ. Кто-то пронзительно заверещал и, захлебнувшись на высокой ноте, затих. Выстрел «Галила». Серия из «три-по-три» в исполнении «калаша»…

Мангуст с Рысиной быстро переглянулись, и по лицу Елены Александровны пробежала улыбка. Улыбка? На ее месте Умке было бы не до улыбок. Да и Мангуст, которого Михаил неоднократно видел в самых критических ситуациях, вел бы себя иначе… Совершенно иначе. Этот нетопырь еще многое мог, не смотря на увечье и возраст. Возможно, в нем не было прежней физической силы и ловкости, но кураж никуда не делся. Уж чего-чего, а куража у Андрея Алексеевича всегда было вдосталь.

Несоответствие.

Вот что беспокоило Сергеева с первой минуты, и теперь он четко это осознал. Фальшь. Несоответствие. Не могли эти двое так спокойно вести себя, если бы не были уверены в том, что имеют козыри в рукаве. Приход сюда Сергеева – не неожиданность. Истомин их предупредил, а это значит, что они должны, просто обязаны были приготовить теплую встречу. Приход Сергеева, похоже, застал охрану врасплох. Почему? Неужели трудно было подготовить засаду и решить все проблемы несколькими залпами из укрытия? Так что же получается? Не потому ли мы сейчас здесь, что именно так захотели эти двое? Ведь понятно, что, прорвавшись, Сергеев будет продвигаться вперед не оставляя камня на камне! И под эту лавочку на Умку можно списать что угодно! Любые потери! Что же хотят скрыть Мангуст с дедовой женой? Растраты? Бред. Рысина никогда не нуждалась в деньгах. Мангуст тоже. Что тогда? Неужели саму технологию? Очень похоже, очень…

Зная бешеную страсть Мангуста решать судьбы человечества и вполне подходящие для этого личные качества бабули – имеем наиболее вероятный вариант. Что остается в сухом остатке при таком течении событий? Результаты получены, но образцы и материалы уничтожены бывшим оперативником, свихнувшимся на почве жизни в Зоне. Программа свернута. Главные действующие лица отправляются на покой. Но на самом-то деле…

Интересно, сколько готовых к действию мальчишек и девчонок спрятали они за это время за границами Зоны? Десять? Двадцать? Сто? Сотня приготовленных к программированию на любые задачи подростков, чистые диски, на которые можно записать что угодно. Сотня обученных убивать, способных привлекать на свою сторону посторонних людей, приспособленных быстро адаптироваться в любой языковой среде, при любых обстоятельствах. И все это прописано на уровне подкорки – достаточно только купить ключ. Их можно использовать где угодно, когда угодно, даже через много лет… Убить президента? Пожалуйста! Взорвать пронесенную на теле бомбу? Никаких проблем! Сбылась Мангустова мечта – он воспитал совершенных солдат, преданных ему до последнего вздоха. Штучный товар. Товар для очень богатых заказчиков. И для собственного употребления, если появятся соответствующие идеи и необходимость.

«У меня паранойя, подумал Умка, настоящая паранойя. Что я себе навыдумывал? Города брали из-за простого разгильдяйства стражи, а я на том, что мы попали в здание сравнительно легко, целую теорию построил! Может, все гораздо проще? Но зачем тогда они тянут время? Чего ждут? И эти улыбки…»

Им нужно, чтобы он не стрелял – значит, надо стрелять. Им нужно, чтобы он тратил время на разговоры – значит, их нужно прекращать. Если бы Умка был уверен, что сможет исполнить задуманное безошибочно, он бы уже начал действовать, но ошибка означала смерть Молчуна. Еще чуть ближе и чуть левее – можно будет рискнуть. Придется дать противнику еще несколько минут…

Глава 8

Умка не ошибся с расчетом. Движение в сторону Вышгорода еще не началось, и даже те несколько оболонских кварталов, по которым он промчался, не снижая скорости, были сравнительно свободны.

Преследователи появились в зеркале заднего вида в тот миг, как Михаил выехал в начало Вышгородской трассы. Погоню возглавлял шустрый черный «Субару Форрестер» с автоматчиком в салоне, и Сергеев буквально чувствовал, какой азарт испытывает рыжий стрелок. Уйти на тяжелом, хоть и мощном джипе от легкого кроссовера не даст ограничитель скорости[66] – это очевидно. На широкой двухрядке все достоинства «Лендкрузера» испарились, как вода на жаре и то, что вторым преследователем выступал тихоходный «вэн» Джи-Эм-Си, шансов не добавляло. Мощности мотора микроавтобуса вполне доставало, чтобы не отстать, и, впоследствии, вывезти трупы или пленных. А роль загонщика и палача вполне подходила турбированному «субару». Так что поражение в этом заезде было неминуемо, и меняться мог не результат, а только то время, что понадобиться противнику для расправы с беглецами.

– Вика, перелазь! – приказал Сергеев тоном, не допускающим возражений. – Голову ниже! Давай между сидениями!

Постоянно косясь на преследователей, он нащупал кнопку открывания люка, и прозрачная плита послушно отъехала назад. В затемненный салон хлынул яркий, до боли в глазах, свет, и горячий душный ветер.

Вика, несмотря на шок, змеей проскользнула над подлокотником и съежилась на переднем кресле. Сергеев никогда еще не видел Плотникову растерянной и настолько испуганной. Но, к ее чести, соображения она не потеряла, хоть нижняя губа ее тряслась, словно от холода. На сантименты времени не было – ни обнять, ни утешить.

– Слушай меня, – произнес Умка внятно и медленно, так, чтобы Плотникова расслышала и поняла его наверняка. – Сейчас я высунусь в люк и буду стрелять, а тебе придется вести машину. По нам тоже будут стрелять, поэтому ты сползешь как можно ниже и выглядывать, но изредка. Руль будешь крутить по моей команде. Как крикну, так и крути – не думай! Просто исполняй! Маринка! Ты лежишь тихо. Не встаешь. Все! Начали! Держи руль!

На спидометре было почти 170 в час, дорога закладывала плавный поворот вправо. Здесь разделительная заканчивалась, два шоссе сливались, образуя огромную букву «лямбда». Для того, чтобы попасть на Гостомель, нужно было бы уйти влево, свернуть на север, только вот вписаться в крутой левый поворот «Лендкрузер» уж никак не успевал. Второй поворот на окружную в нужном направлении был южнее, но до него надо было еще доехать. Сергеев тиснул кнопки «круиз-контроля», фиксируя скорость, и крутнулся ужом, доставая из кармана трофейную «беретту». Что удивительно, от адреналина бурлящего в крови, он почти не чувствовал боли в простреленном предплечье. Рана ныла, но двигаться не мешала.

Викина рука только легла на деревянный обод рулевого колеса, а он уже лез в люк, стараясь твердо упереться ногами для устойчивости. Как раз вовремя! «Субару» был уже в пятидесяти метрах сзади, и из опущенного правого переднего окна торчал автоматный ствол. Ветер ударил Умку в спину молотом, заставил согнуться, но Михаил развернулся к потоку боком и прицелился. Джип тряхнуло.

– Не трогай педали! – проорал Сергеев, в надежде, что Вика его все-таки слышит. – Только руль!

В окне «Форрестера» возникла рыжая голова, и Умка выстрелил. Промах! Рыжий выставил в проем ствол, и из него выплеснулась струя огня. Возле Сергеева что-то вжикнуло, на дорогу брызнуло стекло задней двери, и вездеход завилял, как припадочный, едва не сбросив Сергеева с его неудобного насеста.

«Беретта» – потрясающий пистолет. Многие считали его недостаточно мощным, но Сергеев эту марку любил за точность боя и почти полное отсутствие отдачи. Если бы «лендкрузер» не трясло и не швыряло, то с расстояния в тридцать с небольшим метров Умка бы расстрелял водителя и пассажира «субару» с первой же серии выстрелов. А так… Из трех выпущенных пуль только две попали в лобовое стекло, никого не зацепив, а третья лишь продырявила капот кроссовера. «Форрестер» завилял, бросился из ряда в ряд, сместился влево и тут же шарахнулся со встречной, уступая дорогу истерически гудящему автобусу. Рыжий высунулся в окно и выстрелил в ответ – загрохотал продырявленный металл, но ни одна из пуль в салон не влетела.

Сергеев быстро оглянулся. Прямик кончился, дорога начинала петлять. Слева вырос лес, а справа возникли разноцветные деревянные домики придорожного ресторанчика. Плотникова поворот видела, и с рулем, даже в такое неудобной позе, управлялась нормально, только вот скорость движения надо было сбросить. Огромный пятиметровый внедорожник – не «Феррари», и на таких скоростях, войдя в крутой поворот, «сделает уши»[67] в один миг.

Умка нырнул обратно в люк и чуть-чуть было не наступил Плотниковой на голову – Вика едва успела отодвинуться. Могучая центробежная сила уже выносила «Лендкрузер» на встречную по широкой дуге, прямо в лоб груженому бетонными плитами «КРАЗу», неспешно катившемуся в сторону города. Тормозить «в пол» Михаил не мог – это означало верную смерть. Оставалось одно – сманеврировать. Сергеев крутанул рулевое колесо вправо, но тут же почувствовал, что, несмотря на повернутые колеса, внедорожник продолжает движение влево – масса и скорость были слишком велики для мгновенного изменения траектории. Огромный, как железнодорожный вагон, КРАЗ по-прежнему надвигался стремительно, но водитель, скорее всего, уже понял, что джип летит прямо на него, и ударил по педали тормоза. Сергеев понял это по тому, что прицеп, на котором лежали железобетонные плиты, начал жить своей собственной жизнью – его медленно выносило на встречную.

Умка повернул ватный руль влево, пытаясь понять, на какой именно угол он поворачивает колеса, чтобы не сделать сальто в тот момент, когда «Лендкрузер» завершит боковое скольжение. Тяжелый джип качнуло, он присел на левую сторону, отрывая колеса от земли, и нехотя, словно в рапиде, тронулся к обочине. До удара лоб в лоб оставались считанные метры и считанные доли секунды. Плотникова закричала на одной высокой ноте, да так громко, что у Умки заложило уши. Смерть надвигалась на них зеленой, дурно крашеной кабиной грузовика. Уже можно было рассмотреть выражение лица водителя плитовоза, расширенные, полные ужаса глаза, раззявленный рот… Прицеп летел рядом с КРАЗом, практически под прямым углом к направлению движения, перегораживая дорогу полностью.

Сергеев вдавил педаль в пол газа, справедливо полагая, что вылететь с дороги кубарем все-таки лучше, чем быть расплющенным в столкновении. Могучий «тойотовский» мотор взревел, коробка передач перепрыгнула на несколько ступеней вниз, взлетела вверх стрелка тахометра, и широкие лапти колес внезапно нашли сцепление с дорогой.

Привода сработали с чудовищным ударом, и двухтонный автомобиль полетел, как камень, выпущенный из пращи, прочь с шоссе. Массивную корму внедорожника начало «крестить»,[68] автоматика не успела погасить колебания, и, именно благодаря этому сокрушительный удар длинной КРАЗовской морды пришелся в самый край заднего правого крыла. Металл разорвало, как оберточную бумагу. Джип сделал «тройной тулуп»[69] и рухнул в глубокую обочину, а его задняя дверь, кувыркаясь, взлетела на добрый десяток метров. От удара о землю сработали все подушки и занавески системы безопасности. Айрбэг выстрелил Сергееву в физиономию на встречном движении и не дал врезаться лбом в ступицу руля, но, притом, едва не нокаутировал. Умка сообразил, что джип и не думал останавливаться и снова летит, не касаясь колесами земли, заваливаясь на бок. Через оторванную дверь было видно, как груженый плитами прицеп сметает с дороги черный «Субару», а тихоходный вэн тормозит, присев на переднюю ось, и оставляет за собой шлейф пыли и черного резинового дыма.

Внедорожник снова ударился подвеской о землю. Сергеева и Вику подбросило, что-то прокричала Маринка, но что, было не разобрать из-за скрежета сминаемого железа. Со звоном лопнул литой диск на задней оси, угодивший на камень, и тут же осевший «Лендкрузер» наскочил на плотный земляной бугор передком, вскинул искалеченный зад, как лягающаяся лошадь, стал на решетку, закачался и принялся медленно делать кувырок вперед.

В десятке метров от него рухнул на бок смятый «Форрестер», лишенный капота и ставший наполовину кабриолетом из-за срезанных передних стоек. Из разбитого мотора били струи белого пара.

Когда джип лег на крышу, Сергеев уже оправился от удара подушки и потащил Вику из машины, не дожидаясь, пока осыплется из рамок битое стекло. Они выбрались из салона внедорожника в тот момент, когда КРАЗ и прицеп с плитами наконец-то опрокинулись на бок, перегородив шоссе в полусотне шагов от «Лендкрузера». Отбежав на несколько метров, Вика упала на колени и ткнулась лбом в выжженную траву. Она была практически цела, если не считать нескольких глубоких царапин на руке и щеке, из которых сочилась кровь.

– М-м-м-марина, – выдавила она, кривясь, и через силу, со свистом втянула в себя воздух. – М-м-м-марина!

Сергеев не смог распахнуть заднюю дверь «Лендкрузера», ее заклинило в проеме, тогда пришлось лезть через разбитое окно. Осколок каленого стекла рассек Михаилу кожу на обратной стороне кисти, но он уже нащупал между сидениями неподвижную Маську и поволок ее наружу, стараясь приподнимать над полом, чтобы не порезать.

Маринка была в сознании, но в глубоком шоке: голова болталась из стороны в сторону, глаза полуприкрыты. В старых романах это называлось «барышня сомлели», но обстановка складывалась куда как не романтическая, и времени на сопли и слезы не намечалось совсем. Возле машины сильно пахло бензином, и ничего хорошего в этом не было – сухая трава, горючее и поврежденная проводка грозили нешуточным взрывом. Умка подобрал с травы вылетевшую из салона «беретту» и, заставив Плотникову подняться, потащил ее и Маську прочь от изуродованного «Лендкрузера».

Тем, кто ехал в вэне, повезло, что машина была не так быстроходна, как черный «субару». А вот Сергеев бы много дал за то, чтобы водитель Джи-Эм-Си не успел затормозить, но об этом теперь можно было только мечтать.

Сначала Михаил услышал, как вжикнула пуля, а уж потом звук выстрела – сухой пистолетный треск. Не выпуская своих девушек из рук, Сергеев рухнул ничком в неглубокую рытвину. Следующую пулю он уже не слышал, она прошла над ними.

– Лежать и не вставать! – приказал Умка негромко, а сам, приподняв плечи, поймал на ствол бегущего по самому краю шоссе человека и едва не снес ему голову – это шофер КРАЗа, обезумевший от испуга, мчался к перевернутому «Лендкрузеру» и разбитому «Форрестеру». Из салона кроссовера ему на встречу пытался выползти рыжий стрелок, изломанный, покрытый блестящей, как лак для ногтей, кровью, но у него ничего не получилось, и он повис в окне, уронив разбитую голову. Сергеев не стал тратить на него пулю.

Стреляли от перевернутого плитовоза и, наверное, поэтому промахнулись. Для короткоствольного пистолета дистанция была великовата. Сергеев рассмотрел двоих, притаившихся у заднего колеса. Они явно кого-то ожидали, и Умка догадался, что третий побежал в обход, чтобы атаковать со стороны кабины. А, может быть, с ним был четвертый. Или еще и пятый. Вэн – машина немаленькая, и сколько преследователей было внутри, можно только предполагать. Рыжий из игры выбыл. Пока, во всяком случае. Водитель «Форрестера» наверняка погиб, основной удар пришелся на его сторону. У колеса – двое. Пусть еще двое у кабины…

Сергеев выщелкнул из «беретты» обойму. Половина. Шесть патронов в наличии. Еще один в стволе. Не густо, но лучше чем ничего.

На шоссе затормозила старая белая «Волга», микроавтобус «Фольксваген», подъехали «Жигули». Людей прибывало. Оставалась надежда, приехавшие на Джи-Эме не решатся стрелять при свидетелях, но раздавшийся выстрел тут же ее развеял.

Стрелявший Сергеева не разглядел, палил наугад, и пуля вонзилась в землю на добрых пять метров левее. Вика и Маська хором охнули. Сергеев же стрелка увидел: тот находился в тени, но отлично просматривался силуэтом в контровом свете. Будь цель на десяток метров ближе – Михаил бы не стал сомневаться в попадании, но тут… Умка поймал силуэт на мушку, взял завышение и плавно потянул спуск. Судя по тому, как стрелок опрокинулся на спину, мелькнув в воздухе подошвами, пуля угодила в голову, куда Сергеев и метил. Это, конечно, было чистой воды пижонством, в таких ситуациях, если на противнике нет брони, надо бить в середину фигуры, но на стрелке вполне мог быть жилет, а «беретта» с такой дистанции для «броника» – даже не комариный укус.

Двое, подвел итог Умка и, вскочив со всей возможной прытью, побежал к перевернутому грузовику хитрым зигзагом, не давая противнику прицелиться. Нервы у преследователей не выдержали, и они выступили из укрытия, поднимая пистолеты навстречу бегущему Сергееву. Он не услышал, а, скорее, почувствовал момент выстрела и резко, по-заячьи, прыгнул в сторону, не снижая темпа. Пули пролетели мимо, а он, подняв «беретту», всадил первому из стрелявших две пули под подбородок, как раз там, где жилет оставляет шею голой. Раненый вскинул руки к горлу и рухнул на бок, зажимая продырявленную гортань. Одновременно с еще одним выстрелом врага Умка нырнул вперед рыбкой, кувыркаясь через голову, пружинисто подскочил, замер, стоя на одном колене…

С расстояния в пятнадцать шагов девятимиллиметровая пуля за доли секунды вошла в череп над правым глазом и вылетела через затылок.

Сергеев медленно встал, опустив руку с пистолетом вдоль тела. По спине разливалась холодная волна, и что-то мешало дышать и кололо на ладонь ниже затылка. С дороги на него смотрели испуганные водители, искавшие укрытия за своими машинами. Шофер КРАЗа сидел на обочине, широко расставив ноги, и обалдело крутил головой. Умка обернулся, чтобы посмотреть, все ли в порядке с Маришкой и Викой, и его качнуло. Солнце в небе вдруг стало тусклым на мгновение, а спину снова обдал ледяной ветерок. Сергеев поднял руку к лицу, прикрывая глаза тыльной стороной ладони. Он вдруг услышал, как щебечут птицы, прячущиеся в тени подступивших к дороге сосен. Все звуки почему-то исчезли. Остался только этот – пронзительный щебет, пробирающий до костей, как звук от пенопласта, скользящего по стеклу.

Умка увидел Плотникову. Она поднималась из травы – лицо в крови, рот приоткрыт: наверное, она что-то говорила. Может быть, звала? Сергеев сделал шаг и упал на колени, недоумевая, почему же он так замерз под таким ярким солнцем, буквально выжигающим глаза своим нестерпимо белым светом. Свет заливал все, как молоко, и сосны растаяли в нем, но Михаил еще увидел в белом растворе Маську – живую, невредимую, бегущую к нему вместе с матерью. А потом солнце стало черным, и мир сжался в непонятную сияющую точку в зените.

И исчез.

* * *

Замерзнуть, в принципе, можно даже в самой теплой воде. К исходу третьего часа Сергеев уже жалел, что на них летние гидрокостюмы. Вначале вода показалась теплой, как парное молоко, а само погружение простым, словно тренировка в бассейне. Шли плотной группой, связанные фалом, на глубине 10 метров. Возглавлял отряд Гюстав, и только у него были свободные руки. Остальные несли на себе достаточно тяжелые свертки с одеждой и резервным вооружением. Основное оружие должно было попасть на борт сухогруза во время погрузки, в одном из контейнеров, но Исмаил решил перестраховаться. Сергеев только молча кивнул, соглашаясь – он бы и сам не полагался на кого-то постороннего. Оказаться на борту судна противников с голыми руками – крайне сомнительное удовольствие. После недолгого обсуждения того, что надлежало взять с собой, остановились на пистолетах и автоматических винтовках плюс небольшой боезапас к ним, и, подумав, добавили по несколько гранат на человека.

На словах все казалось крайне необходимым и легким, а вот тащить амуницию на себе, скользя в темной воде над дном залива, требовало немалых сил и, главное – сноровки. Сноровка же была далеко не у всех. О том, что за плечами у Базилевича только лишь пара погружений на египетских курортах, можно было догадаться заранее, а вот то, что Хасан плохо переносит ночные погружения, похоже, не знал и сам Аль-Фахри. Он, конечно, не запаниковал, но о том, чтобы доверить ему буксировать тяжелый груз и речи быть не могло – если не потеряет сверток, то утонет сам – ограничились винтовкой и несколькими обоймами. Включать фонари пловцы не могли, в прозрачной воде на сравнительно небольшой глубине, их вполне могли засечь по световым пятнам с патрульных катеров, барражировавших у входа в зону пирсов и по заливу.

Пирс, к которому была пришвартована «Тень Земли», был связан с берегом бетонным молом, вдоль которого тоже были обустроены места для швартовки, рассчитанные на суда с небольшой осадкой. В первые же минуты по прибытии Конго завел грузовики на пирс и поставил охрану у въезда на мол, отсекая от груза, как местные власти, так и любопытных аборигенов. Если бы не предусмотрительность Гю, направившего оружие для группы в порт заранее, то ситуация была бы еще более сложной.

Плыли долго, но, как, оказалось, доплыть – это еще не все дело. Когда они вышли на поверхность у самого борта сухогруза и смогли перевести дыхание, лестницы в условном месте не оказалось. Пирс был совсем рядом, его от пловцов отгораживал корпус судна, но вскарабкаться на мол было практически невозможно – ярко горели мощные прожектора, превращая бетонную площадку в залитое беспощадным светом подобие футбольного поля. На нем, практически не отбрасывая тени, стояли запыленные, грязные грузовики Рашидовского каравана, черные джипы и пикапы охраны. Конго лично следил за тем, чтобы народ не дремал, прохаживался туда-сюда и раздавая сигареты вперемешку с оплеухами. Ревели моторами дизельные автопогрузчики, лязгал мостовой кран, слышны были гортанные крики рабочих, цеплявших контейнеры за проушины.

– Ты же говорил, что ночью они грузиться не будут, – сказал Сергеев французу.

Тот только пожал плечами и поплыл вдоль борта «Тени Земли», разыскивая лестницу. Но лестницы не было. Отсутствие веревочного трапа Гюстава вовсе не обеспокоило, (мне бы такую уверенность, подумал Сергеев!), он поддул жилет, сдвинул маску на лоб и жестом предложил остальным членам группы последовать его примеру. Исмаил тоже вел себя спокойно, ведь до рассвета оставалось еще три часа, а пока можно и поболтаться в воде поплавком, мирно покачиваясь среди разнообразного мусора, прибитого легкой волной к пахнущему мокрым железом борту «Тени Земли».

Несколько раз Сергеев осторожно, без всплесков, подплывал к носу сухогруза и оттуда наблюдал за происходящим на пирсе, однажды компанию ему составил Хасан, уже пришедший в себя после подводного плавания в кромешной тьме. На втором часу ожидания совсем близко, обдавая борт судна мертвенно-синеватым лучом носового прожектора, прошел сторожевой катер охраны, и им пришлось второпях погружаться, но сторожевик, тарахтя старым дизелем, прошел мимо, и снова на воду упала чернильная густая тьма, в которой надо было терпеливо ждать…

Несмотря на заверения Гю и Исмаила, авторитета и денег Рашида хватило на то, чтобы начать погрузку ночью, и если бы не обычная леность и нерасторопность местного персонала, судно могло выйти в море еще до рассвета. Но на удачу пловцам, болтающимся уже который час в грязноватой воде у борта, контейнеры с электроникой перегружали с большой осторожностью и на это ушло много времени. В числе других, на борт попали и те самые, два, из-за которых и заварилась вся каша. Определить, в каких именно боксах содержится радиоактивное сырье, можно было за полминуты с помощью портативного счетчика Гейгера, но для этого надо было, во-первых, подняться на борт, во-вторых, иметь этот самый счетчик. Стрела крана несла вверх огромные сорокафутовые ящики, а Сергеев провожал их глазами, сидя по брови в воде у форштевня и пускал от бессилья пузыри. Если была допущена ошибка, то в любой момент, не дожидаясь пока их абордажная команда окажется на борту, сухогруз отдаст концы и тронется в путь через море. Времени на принятие нового решения становилось все меньше, а Гюстав с Исмаилом по-прежнему ждали, как ни в чем не бывало.

Когда на пирсе принялись готовить специальные платформы для погрузки автомобилей, Умка начал замерзать и нервничать. Вода вытягивала из него тепло, ласты сдавливали налившиеся ступни, а приплывшая из темноты раздувшаяся, как резиновая игрушка, мертвая собака, стала последней каплей переполнившей чашу терпения. Пора было выдвигаться на разведку и искать место, где можно подняться на пирс, тем более, что на востоке уже посветлело, пусть едва заметно, но посветлело. Рассвет мог в любой момент вынырнуть из-за горизонта: в этих широтах и ночь, и утро приходят внезапно, словно кто-то наверху поворачивает выключатель, а с рассветом для них, так или иначе, начнутся неприятности. Воздуха в баллонах на обратный путь, конечно, хватит, а если вдруг не хватит? Играть Ихтиандра в акватории порта без наличия жабр Сергееву не улыбалось. Поэтому, когда неподалеку от них воды коснулась веревочная лестница, Умка испытал изрядное облегчение. Как, впрочем, и все остальные.

Подъем всей группы занял почти полчаса. Акваланги пришлось затопить, план отхода не предусматривал их использование. Михаил зашел на борт предпоследним, замыкал отряд Исмаил. Сергеев даже позавидовал тому, как пожилой негр, жилистый настолько, что казался сплетенным из канатов, легко и непринужденно взлетел по штормтрапу наверх. Базилевич, которому подъем даже без груза дался нелегко, сидел в тени контейнера, сверкая испуганными глазами. Предусмотрительный Хасан уже распаковал сверток с оружием и держал в руках М-16. Рядом с Гю стоял невысокий темнокожий с наголо обритой головой – как понял Умка, он и был встречающей стороной. Встречающая сторона что-то говорила Гюставу на ухо, торопливо, шепотом – похоже, что оправдывалась. Лицо у Гюстава было, мягко говоря, недружелюбное.

Поднявшись, Исмаил сразу же вмешался в разговор, и уже через минуту лысый потрусил куда-то прочь, а они остались в своем темном закутке между контейнерами.

– Что так долго? – спросил Михаил у подошедшего Гюстава.

– Боялся он… – сообщил француз с легким раздражением. – Деньги брать он не боялся, а на борт нас запустить – страшно.

– Но запустил же? – спокойно возразил Исмаил. – Даже деньги не сделают героем того, кто трус от природы. И он прав, пока грузили контейнеры, было опасно. А вдруг кто заметит? Не злись, Гю! Что он еще сказал?

Они говорили даже не вполголоса, а совсем тихо, склонив к друг другу головы, как заговорщики, хотя на пирсе уже шумели, готовясь к погрузке джипов, и то и дело лязгало какое-то железо – очевидно, вездеходы крепили к платформам за подвеску.

– Сейчас он проводит нас к контейнеру. Там будем ждать выхода в море. Когда окажемся в нейтральных водах – дадим сигнал твоим ребятам. Они готовы?

– Готовы, – подтвердил Исмаил. – Ходу тут всего ничего – пара часов, если наперерез. А они сегодня утром уже будут болтаться в море. Успеют. А что будет делать этот парень?

– Сбежит, – усмехнулся француз. – Часть денег он уже получил, вторую, которая ждет его на берегу, очень хочет получить, а для этого надо остаться живым. Это только у меня плохо с инстинктом самосохранения. У всех остальных с ним хорошо.

Сергеев мысленно спросил себя по поводу собственного инстинкта самосохранения и ответом остался недоволен. Скорее всего, инстинкт или давно скончался от пренебрежительного к себе отношения, либо видоизменился до неузнаваемости. Иначе было бы трудно объяснить, что именно делает пенсионер на борту судна в отдаленном африканском порту? И почему намерения у этого пенсионера далеко не самые мирные?

Рассвет застал их в контейнере.

Умка с ужасом думал о том, что будет, когда солнце поднимется повыше. Железная коробка могла стать настоящей душегубкой. И есть было нечего, с собой ничего не брали, кроме питьевой воды в бутылках. Живот слегка подводило, но в свете предстоящего боя это было совсем неплохо. На Базилевича было жалко смотреть. Антон Тарасович обладал богатым воображением и, чем ближе был час схватки, тем подробнее он представлял свой хладный труп, лежащий на палубе в луже быстро подсыхающей крови. Представленное зрелище было ужасным, Базилевич явно испытывал приступы клаустрофобии и непреодолимое желание выскочить из сумрака сорокафутовика, в котором для всех них отведено всего несколько метров свободного пространства, и с криками рвануть по палубе к трапу и спасительному берегу. Останавливало его то, что сидел он не рядом с дверью и еще – присутствие где-то на корабле Конго и Рашида, которых он боялся больше смерти. И, в общем-то, правильно боялся.

Последний джип загрузили на борт, когда красный диск солнца только выполз из-за горизонта, а когда край его стал ослепительно белым, матросы уже бегали вдоль борта, отдавая концы. Температура в контейнере мгновенно повысилась, и Сергеев поблагодарил провидение за то, что у них была возможность снять неопреновые костюмы и надеть обычную одежду – рубаха на нем стала мокрой за несколько секунд. Все принялись обильно потеть, заполняя загустевший воздух запахом выделений, и даже железный, привычный ко всему Исмаил покрылся испариной и задышал тяжелее. Корпус сухогруза начал вибрировать, заработали дизеля, проворачивая валы, винты взбили воду, и корабль отвалил от пирса. Сергеев приник к неплотно прикрытым воротам.

У фальшборта появился Рашид Мамедович, одетый уже не в военную форму, а вполне мирно, можно сказать, по-пляжному – жирный затылок нависал над воротником желтой гавайки несколькими складками. Лысину прикрывала соломенная шляпа – один в один такая, как у Голдфингера в старом фильме про Бонда. У Сергеева сильно зачесался указательный палец. Очень сильно. В принципе, можно было и выстрелить, будь судно подальше от берега. Но в порту, у самой причальной стенки… Служба безопасности была многочисленна, и притом не очень профессиональна. Зачем создавать себе проблемы?

Умка убрал руку со спуска своей винтовки и поймал взгляд Аль-Фахри. Столкнувшись с Михаилом глазами, араб усмехнулся и сделал вид, что совершенно не интересуется происходящим.

Полоса бурлящей воды между пирсом и бортом судна становилась все шире, «Тень Земли» потихоньку отваливала, направляя форштевень в сторону выхода из залива. Рядом с Рашидом возник Пабло Кубинец в своем неизменном полотняном костюме плантатора, а рядом с ним…

Сергеев прикрыл глаза, чтобы не видеть, но даже через сомкнутые веки видел, как она делает несколько шагов и становится возле Кубинца, приникая к его плечу. Такая же тонкая, хрупкая, какой он запомнил ее тогда, в Гаване… И платье на ней было приталенное, невероятно легкое, сотканное из каких-то причудливых цветов и полос. Под легким утренним ветерком ткань обняла ее фигурку, очертив талию, крутой изгиб бедра, стройные ноги…

Михаил сглотнул, и шершавый шар бешенства прокатился по сухому горлу, захолодил грудь и упал в желудок свинцовым комком.

«Оказывается, мне повезло, – подумал Умка с неожиданной ясностью. – Повезло, что я столько лет считал ее мертвой. Потому, что пережить смерть человека, которого ты любишь и которому доверял, гораздо проще, чем пережить его предательство. Господи, как же мне больно сейчас!».

Память услужливо выталкивала на поверхность все несоответствия, странности, нестыковки в ее словах, в ее поведении, на которые Сергеев тогда, в Гаване, не обратил внимания, и произошедшие на Кубе события вдруг приобрели совершенно другой смысл. И этот новый оборот был настолько логичен, очевиден и страшен этой своей очевидностью, что Михаил бы много дал за то, чтобы ничего не знать сейчас и ничего не узнать в будущем. Никогда не узнать. Хорошо бы было по-прежнему считать ее мертвой, но – увы… Ничего не получится. Стоп! А о сыне Рашид говорил правду? Мальчика Умка не видел – ни в джипе, ни на причале, что, впрочем, ничего не значит. И ведь нельзя сказать наверняка… Даже если на корабле есть мальчишка, то…

«Глупости, – возразило второе „Я“, – ты совершенно сбрендил, Миша! Не верь ни на минуту! Это всего лишь попытка надеть на тебя ошейник! Сына не существует, как бы тебе того не хотелось. Марсия есть, вот она, можешь полюбоваться, стоит, а Кубинец положил ей руку на талию и так по-хозяйски поглаживает! А Диего не существует! И даже если он есть – это не твой сын. Он не может быть твоим сыном, запомни это, потому что он сын предательницы… Ее привезли сюда с целью заставить тебя делать то, что им нужно. Забудь о том, что было! Женщина, которую ты любил давно умерла. Ты видел ее тело, на носилках, под окровавленной простыней, наверное, еще сохранившей на себе следы вашей любви. А рядом с Педро сейчас совершенно другая женщина, которую зовут Марсия. Но это не твоя женщина. Твоя – мертва. И так лучше для вас обоих.»

Мимо, обгоняя медлительный сухогруз, проскочила старенькая яхта, на которой резвилась группка туристов-дайверов. Они громко кричали что-то и махали руками, приветствуя плывущих на судне. Рашид, Пабло и Марсия помахали в ответ. Сергеев сверлил им спины ненавидящим взглядом до тех пор, пока Раш не обернулся резко, и не упер свои маленькие пронзительные глазки в штабель контейнеров, в среднем из которых и находилась сейчас абордажная команда.

Умка прекрасно понимал, что увидеть их в темноте, сквозь узкую щель в притворенных воротах Рахметуллоев не может, но, все равно отшатнулся. Рашид Мамедович зашарил взглядом по железным ребристым бокам, выискивая источник беспокойства, но ничего не нашел, и медленно, словно нехотя, отвернулся.

– Не смотри так… – сказал над самым ухом Исмаил, и Михаил ощутил на щеке его горячее дыхание. – Он осторожен, он чувствует КАК ты смотришь! Он не шакал, он гораздо опаснее и ничего не боится.

– Я знаю этого человека, – ответил Сергеев шепотом. – Очень давно знаю.

– Он главный?

– Да.

– Ты хочешь убить его?

Умка медленно повернул голову и уперся взглядом в черные выпуклые глаза негра. От тела Исмаила исходил острый, сильный запах зверя. Запах не был неприятным, как в случае с Сержантом Че, он был угрожающим. И смотрел Мохаммед Ахмад, как смотрит хищный зверь – с холодным любопытством, изучая. На какой-то миг Сергееву показалось, что еще чуть-чуть, и Исмаил тронет его огромной когтистой лапой, словно играя с уже пойманной дичью.

«Не поворачивайся к нему спиной, – сказало второе „Я“. – Настоятельно советую – не поворачивайся».

– Хочешь убить? – повторил Исмаил на английском.

Врать было бесполезно. Да и незачем.

– Да.

– Это хорошо, – лиловые губы растянулись в усмешке, оголив полоску крупных, пожелтевших от никотина зубов. Глаза мигнули. – Он твой. Тебе придется это сделать, как только мы начнем штурм. Кто эта женщина?

– Никто, – быстро, несколько быстрее, чем надо бы, ответил Умка, и тут же поймал на лету стремительный, как взмах ножа, взгляд Хасана. – Просто женщина…

– Женщина на борту – плохая примета. – Если Исмаил и пытался пошутить, то получилось неудачно. Редко кто шутит с такими интонациями и таким выражением лица. – А кто этот клоун?… Весь в белом?

Сергеев пожал плечами.

– Он не клоун, Исмаил. Я думаю, что из людей, которые считали его клоуном, можно выложить целую аллею на кладбище. Его зовут Пабло и в Африке, особенно в ЮАР, за его голову в свое время предлагали немаленькие деньги.

– Этот черный здоровяк – его человек?

– Да.

– Он тоже с Юга?

– Да. Его кличка – Конго. Как его зовут в действительности, я не знаю.

Сухогруз загудел, проходя буи у входа в порт, и от густого, мощного звука контейнер наполнился зудящей вибрацией. Базилевич даже вздрогнул от неожиданности.

В руках у Исмаила появился передающий блок от радиомаркера, такими оснащали аварийные плавучие маяки, сбрасываемые с вертолета на воду в место катастрофы. Негр клацнул тумблером и попросил Сергеева: «Подсади!». Тот подставил руки, и пират легко, опершись на них, на мгновение завис в позе баскетболиста в прыжке и через щель у верхней кромки ворот выставил модуль на крышу контейнера.

– Ну, вот и все, – сказал он, спрыгнув на пол. – Ты веришь в Бога, капитан Санин?

Сергеев на мгновение замешкался с ответом, и тут же Исмаил взмахнул рукой.

– Не отвечай. Не надо. Перед боем молятся даже те, кто не верит. Аллах выслушает всех.

Хасан кивнул.

– Аллах благосклонен к воинам.

Базилевич побледнел, а Гю, который вот уже минут пять боролся с желанием курить, нюхая сигарету, иронично поднял бровь. Он был в майке, плечи его блестели от пота, и волосы стали влажными, как после душа, но это не портило французу настроения. Было похоже, что он ждал боя, и само ощущение приближающейся опасности бодрило ему кровь. Умка встречал людей, похожих на Гюстава. Для них риск был не неотъемлемой частью профессии, а острой приправой, помогающей адекватно относиться к скучной действительности. Они, в отличие от адреналиновых наркоманов, рядом с которыми и находиться-то было опасно, были прекрасными бойцами – хладнокровными, расчетливыми, надежными. Но и в их любви к опасности, крови и свисту пуль было нечто извращенное, всегда вызывавшее у Сергеева ощущение скрытого душевного нездоровья. Ничего общего с Портосовским «Дерусь, потому что дерусь!» это не имело, скорее уж по ассоциации можно было вспомнить вельможных дам, посещавших казни и бордели парижского дна, чтобы почувствовать вкус к жизни.

«Хороша компания, – подумал Умка, вдыхая насыщенный запахами разогретого металла и потных тел воздух. – Пират, авантюрист-легионер, торговец оружием, политический оппозиционер-растратчик да бывший сотрудник спецслужб на пенсии! И каждый со своими целями и планами, о которых можно только догадываться… Ох, мы и навоюем!»

Но других вариантов не было. Как, впрочем, и толку от глубокомысленных комментариев.

На корабле их было пятеро. Вернее, не пятеро, а четыре с половиной, если правильно оценить Базилевича – маловато для абордажной команды. И через два часа кому-то из них предстояло умереть.

* * *

– На сколько у них хватит патронов? – спросил Мангуст с деланной озабоченностью на лице. – Хочешь пари, Умка? Все кончится через четверть часа… Спорим?

– Я все думаю, что мне мешает отстрелить тебе голову? – отозвался Сергеев.

Он не мог не согласиться, что бой затягивается и патронов надолго не хватит. Что там происходит? Четверо детей Капища – это, конечно, много, но не настолько, чтобы потратить весь боезапас. По звуку Михаил легко различал «Галил» Ирины и АК Вадима. Мотл, если жив, а Сергеев надеялся, что Подольский все еще жив и не истек кровью, стрелял из пистолета – пистолетных хлопков не было слышно минимум минут пять.

С противоположной стороны лупили из АК-74. И, Михаил мог поклясться, количество стволов у нападающих увеличилось. Значит, Мангуст не врал, в здании еще была охрана, и теперь уцелевшие подтягивались к лестнице. Ребята явно экономили патроны. Раздавались практически только одиночные, очень редко сдвоенные выстрелы.

– Я и сам размышлял, почему ты сразу не выстрелил, – вальяжно покачивая ногой, продолжил разговор куратор. – А потом понял – из уважения! Ко мне, к своему наставнику, к жене твоего деда, которая приняла огромное участие в твоей судьбе. Ты, Миша, человек, не лишенный чувства благодарности, вот и не стрелял…

Рысина заулыбалась, демонстрируя превосходную работу дантистов.

Мангуст откровенно издевался. В его поведении проглядывал настоящий кураж – так ведут себя перед победой в решающей схватке. Причем тогда, когда в этой победе абсолютно уверены.

Сергеев не понимал, в чем дело, но с каждой секундой становилось очевиднее, что ничего хорошего ждать не приходится. Если трюк не удастся – это смерть. Но и бездействие – смерть. И Умка, всегда выбиравший меньшее зло, начал действовать.

Угол, на который он сместился от первоначальной позиции, был недостаточен для посредственного стрелка, но вполне годился для стрелка хорошего. Михаил прекрасно видел кисть куратора, эжектор, зажатый в кулаке, прозрачную трубку, соединявшую устройство с катетером. Главное было удержать ствол на линии прицеливания, потому, что для задуманного было мало одной пули.

Сергеев встретился взглядом с бывшим наставником, медленно, растягивая губы в улыбке, снял с «разгрузки» гладкое яйцо осколочной гранаты и кинул ее куратору «навесиком».

Трюк был старый. Мангуст сам учил их приемам на отвлечение внимания.

– Любой поступок, способный отвлечь противника от обдуманного хода действий, сыграет вам на пользу. Любой, курсанты! Если вы громко испортите воздух и оглянетесь при этом. Если вы изобразите сердечный приступ. Если убедительно сыграете сумасшествие. Предложите пойти потрахаться перед смертью…

Аудитория сдержанно засмеялась.

– Ничего смешного, – сказал Мангуст. – Ваша задача – удивить. Противник, если удивится – растеряется на секунду. На пару секунд. Разве этого мало? При вашей подготовке – более, чем достаточно. А если у вас не хватит фантазии на то, чтобы отвлечь внимание, то, значит, и времени на то, чтобы применить боевые навыки, у вас тоже не будет. И учил я вас зря! Вот сейчас вы смеетесь, а настанет момент, когда вам для того, чтобы выжить придется хвататься за соломинку. И я сейчас рассказал, где эту соломинку можно найти. Это трюк, глупость, но какая вам разница, как это называется, если оно спасет вам жизнь?

Граната взлетела вверх, и Мангуст машинально поднял глаза, следя за траекторией ее полета. На секунду. Не более. Он прекрасно видел, что чека не вынута и взрыва не будет, но все же отвел взгляд от Умки, и этого мгновения для того, чтобы вскинуть автомат и прицелиться, Сергееву хватило вполне.

Пуля калибра 7.62 ударила в кулак куратора как раз в том месте, где из него торчала трубка капельницы, и раздробила кости кисти, перемешав их с кусками металла и пластмассы. Вторая пуля ударила чуть выше, в сгиб между кистью и предплечьем, практически разорвав сустав и сухожилие.

Мангуст опрокинулся через спину, не падая, а именно уходя от выстрела в грудь, но у Сергеева не было возможности стрелять в него еще раз, потому что бабушка, несмотря на возраст и тучность, двигалась с вполне достойной специалиста скоростью и точностью. В руке ее уже появился черный пистолет, но вместо того, чтобы стрелять в Умку, она, вывернув кисть, попыталась приставить ствол к голове Молчуна. А на это ей банально не хватило времени.

В момент разворота Михаил потерял равновесие, и взял немного правее, чем было нужно – боялся зацепить паренька, поэтому попал не совсем удачно, в плечо и в складчатую шею. Первая пуля только прошила мышцу, отбросив руку в сторону, а вторая заставила Рысину булькнуть, как грязевой гейзер, и еще больше обычного выкатить глаза. А потом она, зажимая рану здоровой рукой, снова попыталась поднять пистолет, но не смогла и упала лицом на клавиатуру лэптопа.

Сергеев повел стволом, выискивая Мангуста, и тут ему под ноги выкатилась граната. Его же граната, только со снятой чекой.

Умка успел сделать два шага, второй был прыжком – и дальше уже летел, как лист бумаги, подхваченный ветром, еще в воздухе пытаясь закрыть Молчуна телом. Если бы не жилет, то до цели долетел бы покойник, а так несколько осколков попали в ногу, пробив икру чуть выше берца, да еще один засел в ягодице. Керамические пластины остановили четыре куска искореженной стали, и Сергеев с маху врезался в Молчуна – хоть раненым, но живым. Падая вместе с креслом, они опрокинули и штатив для капельниц – содержимое одного из пакетов брызгами разлетелось по полу. Умка попытался вскочить, но тут же завалился, сложившись на раненую ногу. Боковым зрением он уловил движение и, не целясь, дал длинную очередь вслед убегающему Мангусту. Пули застучали по полу и стенам, но в этой дроби Сергеев уловил один чавкающий звук – есть попадание! Он не стал даже смотреть (потом разберемся!) в ту сторону и, как мог быстро, бросился к лежащему навзничь Молчуну. Матерясь сквозь зубы, Умка грязными, окровавленными пальцами отсоединил трубки от катетеров и едва не заплакал от бессилия. Он не мог извлечь из тела Молчуна порты для капельниц, у него не было даже пластыря, не говоря об антисептиках и антибиотиках, не было обезболивающих!

За дверью ударили выстрелы – не просто стрельба, а канонада.

– Ты полежи, – попросил Умка, заглядывая мальчишке в глаза. – Полежи чуть-чуть! Уже недолго, слышишь… Мы пришли за тобой, а теперь просто потерпи.

Глаза Молчуна оставались мутными и бессмысленными. Сергеев напрасно пытался рассмотреть в них тот самый замеченный им обнадеживающий отблеск.

Припадая на поврежденную ногу, Умка поковылял к входу. Впереди него рванула граната, и Михаил добавил скорости, хотя при каждом шаге икру пронзала острая боль. Но к боли можно привыкнуть, а вот как привыкнуть терять друзей?..

Вестибюль был затянут едким пороховым дымом, площадка перед лестницей буквально завалена стреляными гильзами. А у стены, сжимая в руке пистолет, лежал мертвый Матвей.

Сергеев сразу увидел, что Подольский умер, живые так не лежат. И еще – на лице его была счастливая улыбка. Один глаз закрылся, а второй смотрел на Умку из-под посиневшего века, и, казалось, что Мотл весело подмигивает.

На площадке, пролетом ниже, были видны тела нескольких убитых, и все было густо забрызгано кровью. Михаил присмотрелся – двое покойников походили на детей Капища, остальные были из охраны – и возраст неподходящий, и одеты иначе.

Заметив Сергеева, Вадим осклабился, сорвал с «лифчика» гранату и, перегнувшись, метнул ее в проем, рассчитывая на рикошет.

– Берегись! – заорал кто-то внизу. Граната звучно запрыгала по ступеням, раз, два – и тут снизу ударил взрыв, и лестницу ощутимо тряхнуло.

– Что с патронами? – прокричал оглушенный Умка.

– Последний рожок, – отозвался Вадим. – Миша, Матвей умер!

– Вижу, – буркнул Сергеев. – Ира, как ты?

Она не ответила, хотя не могла не слышать вопрос, только посмотрела на Умку тяжелым взглядом. Глаза у нее были сухими. Совершенно сухими.

– Ее зацепило, – ответил вместо нее коммандос. – В руку чуток, и в бедро.

Он вздохнул, и внезапно на его губах вспух и тут же лопнул розовый пузырь.

– Меня зацепило, – признался он и вытер рот рукой. – Но это херня, командир, несерьезно.

Но с первого взгляда было понятно, что серьезно.

– Куда?

– Подмышку, блядь, – Вадим выдавил из себя улыбку, но было видно, что ему вовсе невесело. – Осколок прилетел… Вот, дурак… А говорят, что пуля – дура!

Внизу загудели ступени – остатки Мангустова воинства шли в атаку. И сам Мангуст был где-то за спиной, раненый, истекающий кровью, но все еще живой.

«Осинового кола на тебя нет, – подумал Сергеев со злостью. – Ну, ничего, мы и так справимся, наставник!»

– Молчун как? – спросил Вадим.

Он выщелкнул из «калаша» рожок, посмотрел на оставшиеся патроны, и вставил магазин на место.

– Не знаю, – честно ответил Сергеев. – Никак. Он меня не узнает.

– Бери пацана, и уводи его отсюда, – Вадим снова вытер кровенеющие губы. – И Иру бери. А мы – повоюем!

– Останусь я, – неожиданно громко и четко сказала Ирина, и Сергеев повернулся к ней, содрогаясь от мысли, что сейчас натолкнется на этот обжигающий, как расплавленный свинец, скорбный взгляд.

– Не останется никто, – отрезал Сергеев. – Незачем оставаться. Они сейчас опять пойдут на штурм. Не получится – снова пойдут. Их там еще много, а патронов у нас нет. Оттягиваемся. Где-то здесь, на этаже, выход на крышу… Я тут одного старого знакомца не дострелил, и он бежал. Думаю, туда. Мне б его найти, пока есть такая возможность. Так что быстренько, хоть на четвереньках, но отходим. И ничего мне не говори, Ира, – добавил он. – Матвея не вернешь. Он умер, как хотел – не в койке, а с оружием в руках.

Умка поднял взгляд и, не отрываясь, посмотрел в ее глаза.

– Он бы тебя не бросил. И я не брошу.

Из глаз Ирины покатились большие круглые слезы. Они прорезали дорожки на ее грязных щеках и падали на черную шершавую ткань пуленепробиваемого жилета.

– Потом, – произнес Сергеев, смягчая интонации. – Потом поплачешь. Ты ходить можешь?

Она кивнула, растирая по лицу копоть.

– А ты? – обратился он к Вадиму.

– Наверное, могу, – отозвался тот. – Дышу плохо, но ноги пока слушаются.

Кровь на губах означает пробитое легкое. И не пулей, которая может прошить навылет, оставив после себя обожженные края раны – осколком, который неизвестно чего там внутри наворотил. Счет идет на часы, а не на дни.

– У нас еще выстрел к РПГ есть?

– Один… И «Шмель» один остался…

– А больше и не надо, – Сергеев зарядил РПГ, заставляя себя не чувствовать боли в пробитой ноге, шагнул на лестницу, навстречу надвигающемуся топоту. – Отойдите-ка, ребята, я сейчас!

И кинул на ступени последнюю «дымовуху».

Атакующие не ожидали такой наглости. Когда Сергеев возник на площадке, окутанный дымом, страшный, словно восставший из ада призрак, они еще не перегруппировались, и стояли достаточно плотной группой. Умка даже успел присесть, так чтобы затыльник гранатомёта оказался напротив разбитых стекол за его спиной, и потянул за спуск. Отдача вынесла остатки рамы и швырнула Сергеева на колени, а выстрел грянулся о стену, и вихрь раскаленных газов и осколков металла пронесся через нападавших, разбрасывая во все стороны обрывки человеческой плоти. Умке осколок влепил в грудь да с такой силой, что дыхание стало, и он, хватая воздух, как рыба на суше, завалился на бок. Но тут же встал, и побежал наверх, скособоченный, как Квазимодо. Брошенная им отстрелянная труба еще со звоном катилась по ступеням, а его и след простыл. «Дымовуха» все выбрасывала и выбрасывала из нутра клубы белого, дурно пахнущего дыма, и в этом густом тумане, среди мертвых, копошились раненые и контуженные. Кто-то стонал на одной ноте, но в дыму было не разобрать, откуда звук.

– Быстро! Быстро! – приказал Умка Вадиму и Ире, выскакивая на их оборонительную позицию. – Уходим!

Он подхватил с пола свой автомат, трубу «шмеля» и бросился в комнату, где оставил Молчуна. Тот уже не лежал, а сидел, раскачиваясь вперед-назад и держась обеими руками за голову. Лицо мальчишки уже не было безмятежным лицом сумасшедшего – в глазницах кипела боль, а ладони сжимали виски с такой силой, что, казалось, глаза сейчас выскочат из орбит.

Сергеев рывком поднял его с пола и потащил к выходу, ощущая, как хлюпает кровь в ботинке и сильно, заставляя выгибаться, тянет спину.

И тут Умка заметил помигивание светодиода.

Мигал крошечным огоньком спутниковый модем, вставленный в лэптоп Рысиной. Сама она так и лежала лицом на клавиатуре, повернув голову набок. Кровь уже не хлестала из простреленной шеи, хлестать было нечему – на столе и под столом натекла огромная лужа. Мертвой Елена Александровна напоминала черепаху, только с бесформенным накрашенным ртом.

Ни жалости, ни сожаления, ни воспоминаний.

Он, даже напрягшись, не мог вспомнить ее рядом с дедом. Помнился только влажный, похожий на освежеванного рапана, рот и желание побыстрее вытереть щеку после ее поцелуя.

Для того, чтобы разобраться с компьютером, нужно было отодвинуть тело. Он не стал прикасаться к мертвой Рысиной, просто брезгливо оттолкнул кресло стволом автомата. Кресло покатилось, хрустя колесиками по стеклу, кусок мертвой плоти стёк на пол и замер, словно сброшенный с тарелки ломоть подтаявшего холодца.

Стараясь не касаться залитой клавиатуры, Умка замер, вглядываясь в экран.

Это только в фильмах нажатие на кнопку вызывает на экране ноутбука террористов красиво нарисованный обратный отсчет. Тому, кто запускает бомбу, незачем знать, сколько именно секунд осталось до взрыва. Для него есть два варианта – побыстрее убраться, если он умный, или подойти поближе – если он смертник. На экране лэптопа покойной названной бабушки не было ничего – только мерцала на темной поверхности белая точка курсора.

Но модем мигал, передавая сигнал, и Сергеев вспомнил, что он работал еще тогда, когда живая Рысина с насмешкой разглядывала собеседника.

Спутниковый модем. Они вызвали помощь. А, может быть, и запустили механизм подрыва. Ведь им нужно было после ухода замести следы!

Черт, черт, черт!

Он выдернул модем из порта и наступил на хрупкую пластмассу. Под каблуком хрустнуло, словно Умка раздавил жука. Волоча Молчуна на себе – тот едва переступал ногами и все так же сжимал руками виски – Михаил выбежал в вестибюль, в котором уверенно разгорался пожар, и заковылял вслед за Вадимом и Ириной – они, как раз, исчезали в боковых дверях. У лестницы, окутанный дымом, словно саваном, на спине, с аккуратно сложенными на груди руками, лежал Матвей. Лица было не разглядеть, но Сергеев точно знал, что глаза у Подольского закрыты. А улыбка…

Улыбка так и осталась на губах.

* * *

Сигнал к началу атаки подал не Исмаил, а его «уоки-токи».

Рация негромко захрипела динамиком, издала серию щелчков – два, три, три, два – и затихла в ожидании. Исмаил простучал ответ клавишей приема, не торопясь пристегнул «уоки-токи» к поясу, включил самодельную «глушилку» сотовых телефонов и только после этого подхватил свою М16.

Сергеев молча встал, и так же, без слов, поднялись все остальные – даже мертвенно– бледный от страха Антон Тарасович. Гю улыбнулся, показав железные зубы, глянул в щель на яркий свет снаружи и предусмотрительно надел на глаза темные очки.

Время пошло!

Ворота контейнера распахнулись, и Сергеев спрыгнул на залитую утренним солнцем палубу. «Тень Земли» уже вышла в открытое море и, коптя небо через некогда белую трубу, спешила в сторону Адена. Берегов не было видно, зато справа по борту стало возможно рассмотреть несколько темных точек – к сухогрузу спешили лодки, полные людей Исмаила.

Умка вспомнил другой корабль и ночной абордаж в нескольких сотнях миль отсюда, в Красном море. И пламя, рвущееся из трюмов. И крики горящих заживо…

Он тряхнул головой, избавляясь от наваждения. Рядом, на полусогнутых, застыл Хасан – горбоносый, смуглый, с острым злым лицом. Чуть сзади – Базилевич, с написанной в глазах обреченностью. Главное, чтобы этот король в изгнании не начал палить без разбора по своим и чужим, с него станется!

Гю и Исмаил уже юркнули в проход между контейнерами, двигаясь к кормовой надстройке по правому борту, Сергеев же повел своих вдоль левого. Радиорубку и капитанский мостик надо было захватить в первую очередь.

– В членов экипажа стрелять только если они вооружены, – приказал Умка на ходу. – Солдат Рашида убивать на месте.

Аль-Фахри кивнул и оскалился своей тигриной улыбкой.

Первый встреченный ими боец из отряда Конго спускался вниз по боковой лестнице и даже не успел понять, что именно происходит. Умка ударил его в висок прикладом М-16 и плечом помог перевалиться через ограждение – тело без единого звука рухнуло вниз, в воду, чудом не задев леера на грузовой палубе. Сергеев представлял себе, какая каша начнется на корабле после первого же выстрела, и старался, как мог, оттянуть этот «приятный» момент.

Грохоча ботинками по металлу, они почти проскочили площадку второго этажа надстройки, когда справа ударила автоматная очередь. Кто-то заорал истошно, и тут же к крику присоединились еще несколько голосов. Из приоткрытых дверей прямо на Сергеева выпрыгнул боец в камуфляже, но при этом, почему-то, босиком и с автоматом на взводе – и тут же наскочил лбом на выпущенную Умкой пулю. В воздухе мелькнули лиловые пятки, и мертвец грохнул о железный пол простреленной головой, да так, что тот загудел колоколом.

– Быстрее, – заорал Сергеев, – радиорубка!

Он распахнул дверь, ведущую во внутренние помещения надстройки, и, уловив ответное движение, отпрянул в сторону, успев оттолкнуть с директрисы набегавшего Хасана. Из глубины коридора им навстречу загрохотал автомат – пули ударили во внешнюю переборку и вынесли наружу стекла. За спиной испуганно взвизгнул Базилевич, но оружия из рук не выпустил, и спрятаться не попытался. Умка, оценив обстановку, подумал, что Антон Тарасович имеет все шансы выжить. Во всяком случае, понимание того, что рядом с Аль-Фахри и Сергеевым даже в гуще боя безопаснее, чем вдали от них, если и не делало вождя украинской оппозиции героем, то, по крайней мере, добавляло в его поведение толику здравого смысла.

Церемонится со стрелком было некогда. Сергеев метнул в коридор гранату, и после того, как из проема хлестнуло осколками и взрывной волной, в два прыжка преодолел пространство до входа в радиорубку, поперек которого висела сорванная взрывом дверь.

При виде вооруженных людей радист попятился от приемника и неуклюже сел на пол в углу. Охранник, сидящий рядом, просто задрал руки вверх и залопотал что-то на незнакомом Михаилу наречии, вставляя одну единственную фразу на английском – не бейте. Сергеев никого бить не стал, пока было не за что, а вот рацию расстрелял без жалости, всадив в панель короткую очередь.

Грохот от пальбы из М-16 в маленькой рубке стоял такой, что оба пленных закрыли головы руками и попытались слиться с фоном, ожидая, что следующая пуля будет уже для них. Но когда стрельба прекратилась и они осмелились поднять глаза, в дверях уже никого не было, а на рабочем столе дымились изуродованные останки приемопередатчика.

Исмаилу с Гюставом явно не так повезло. С их стороны кипел настоящий бой, и Умка бросился на помощь. Занять ходовую рубку было не менее важно, чем уничтожить рацию. Владеющий капитанским мостиком практически владел судном. Михаил уже готовился открыть дверь, ведущую на лестницу, и чисто случайно мазнул боковым зрением по палубе, но этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы понять – сейчас будет…

– Ложись! – заорал Умка по-русски и тут же выполнил собственную команду с рвением фанатика-новобранца.

Аль-Фахри в очередной раз доказал, что с русским у него все в порядке, да и с реакцией тоже – Сергеев еще не успел докричать приказ до конца, как Хасан ткнулся носом ему в пятки. Базилевич опытом исполнять приказ со скоростью мысли похвастать не мог, но, как всякому новичку, ему повезло. Он просто запнулся через ноги падающего араба и, врезавшись лицом в переборку, оглушенный, очутился на полу.

Пулемет, установленный в кузове пикапа – очень популярное в Африке оружие – Сергеев знал под названием «африканская тачанка». Но, если говорить честно, настоящая тачанка и в подметки не годилась тачанке здешней – ни по скорости, ни по огневой мощи. На «Тень Земли» было загружено два таких пикапа – явно с расчетом на возможные неприятности. В кузове одного из них, за турелью стоял Конго, и ствол пулемета был наведен на надстройку. Приблизительно на высоту капитанского мостика, к которому приближалась абордажная команда. Сергеев, падая, даже успел заметить, как полыхнул огнем раструб пламегасителя на конце ствола, а дальше…

Очередь из крупнокалиберного машингана вспорола фасад надстройки, как консервный нож банку сардин. Умке показалось, что над их головами пронесся ураган – во все стороны летели щепки, осколки стекла, куски металла. Прошив внешнюю переборку, пули не останавливались, продолжая свой разрушительный полет внутрь помещений, сметая все на своем пути. Очередь прошла над головой Михаила, и двинулась дальше, туда, где за дверью только что шла перестрелка. Конго целил в бегущих по коридору людей, а когда те исчезли из виду, переборщил, слишком далеко повернув ствол вправо.

Исмаил с французом в этот момент были на полпролета ниже мостика, а вот его защитники оказались как раз на линии огня. Тяжелые пули смели жидковатую оборону за доли секунды и смертоносной косой прошлись по ходовой рубке и коридору. Угол надстройки разорвало, словно он был не из металла и дерева, а бумажный.

Когда грохот пулеметной очереди стих, стало так тихо, что оглушенный Сергеев услышал бормотание двигателей и крики чаек, метавшихся над сухогрузом. Им вторил негромкий скулеж Базилевича, лежавшего ничком у переборки, на которой пули оставили рваные дыры в нескольких десятках сантиметров от его тела. Прямо над головой Умки часть фасада отсутствовала вообще, и Сергеев понял, что с таким же успехом можно было прятаться от Конго за фарфоровой тарелкой. Следующая серия выстрелов, а в том, что она последует, Михаил не сомневался, могла просто размолоть всех нападающих в фарш. Правда, заодно с экипажем, навигационным оборудованием и частью рашидовского воинства, но, похоже, Конго это не волновало ничуть.

Сергеев еще не успел приподняться, как пулемет замолотил вновь, но надстройка почему-то не затряслась от новых попаданий. Умка едва-едва выставил голову из укрытия, но и этого хватило, чтобы увидеть, куда повернут ствол знакомого до боли «Утеса».[70]

Лодки команды Исмаила уже перестали быть точками на горизонте, и резали волну в паре кабельтовых от «Тени Земли», пытаясь пересечь сухогрузу ход. Но что такое пара кабельтовых для «Утеса» в руках опытного стрелка? Ничего. Со второй очереди Конго буквально перепилил одно из суденышек надвое. Вверх взлетели части расколотого мотора, несколько фрагментов тел, и через секунды вместо лодки по морю плавали только чудом уцелевшие пираты.

Остальные катера бросились наутек, прыснув в разные стороны, словно перепуганные мыши. На мгновения Конго растерялся – в кого стрелять? – но потом все-таки выбрал цель.

Сергеев сунул ствол в пролом и дал очередь в сторону пикапа, практически не целясь: вставать в полный рост почему-то не тянуло, а точно навести автомат из такой позиции, было очень сложно. Конго, который ловил на мушку следующий катер, в сторону Сергеева и головы не повернул.

С лодок по пикапу открыли ответный огонь из М60, но пули беспорядочно застучали по контейнерам, минуя цель – попасть по сравнительно небольшой мишени прыгая по волнам, словно мячик, можно было только случайно.

Сергеев быстро пополз на четвереньках к развороченной площадке и столкнулся нос к носу с ползущими навстречу Исмаилом и Гюставом. Щека у пирата дергалась от тика, приклад винтовки был разбит пулей, а француз щеголял разбитым в кровь носом. Переглянувшись, они, не вставая, взобрались по короткой лестнице, пересекли небольшой тамбур и юркнули в рубку. Со стороны, наверное, вид пятерых мужчин с автоматами, бегущих на четвереньках, мог показаться комичным, но Умку посмеяться не тянуло. И любой, кому довелось хоть раз побывать под обстрелом крупнокалиберного пулемета и после этого остаться в живых, ничего смешного бы в этой картине не увидел.

В рубке царил полный разгром. Очередь из «Утеса» прошла сквозь переборку на уровне колен, нанеся максимальный ущерб оборудованию, дежурным членам экипажа и даже живой силе противника. Живая сила, в виде остывающего темнокожего солдата из отряда Конго, валялась в углу, штурман – белый мужчина лет пятидесяти – еще вздрагивал, рулевой лежал навзничь у штурвала в луже собственной крови и признаков жизни не подавал.

– Тут оставаться нельзя, – Сергеев вытер с лица пот и с удивлением обнаружил, что пот холодный. Правильно, настоящие герои – они без башни. Остальные умеют бояться и боятся. – Он нас даже выманивать наружу не будет, расстреляет через стенку. Будем считать, что капитанский мостик мы захватили, теперь хотелось бы отсюда ноги унести…

– Люблю шутников, – ухмыльнулся Гю и хлюпнул носом, втягивая кровавые сопли. Очки он потерял, и Умка мог видеть его глаза с крошечными, словно иголочные уколы, зрачками. – С ними можно весело подохнуть…

Исмаил потрогал дергающуюся щеку и сказал серьезно, глядя на Сергеева:

– Если в лодке, что потопил этот здоровяк, был сын твоего покровителя – у меня серьезные неприятности. У тебя, кстати, тоже, капитан…

– Всего не предусмотришь, – отрезал Сергеев. – О будущих неприятностях будем думать потом. У нас и сейчас их по горло. Кто что предложит?

– Нам надо рассредоточиться, – Хасан тоже не выглядел счастливым и, если судить по рваному дыханию, уровень адреналина в крови араба зашкаливал. Только вот, в отличие от Гюстава, удовольствия от этого он не получал. – Пока мы вместе – мы большая мишень. Расходимся и встречаемся у пикапа. Потом одного оставим у пулемета, пусть прикрывает.

Все почему-то посмотрели на Базилевича, и он еще глубже втянул голову в плечи.

– Сколько на судне солдат? – спросил Гю.

– Спроси что-нибудь полегче, – Умка махнул рукой в сторону палубы. – На пирсе топталось человек 30. Думаю, что не меньше десятка в любом случае.

– Я насчитал 15, – подтвердил Исмаил. – Но кто-то, может быть, сошел на берег…

Потом подумал и добавил:

– А, возможно, кто-то и зашел на борт…

– Значит, считаем, что их 20, – резюмировал Гю. – Сколько убитых?

– У нас двое, – ответил Хасан.

– У нас трое, – сосчитал Исмаил. – И на площадке из пулемета здоровяк завалил еще троих.

– И здесь лежит один, – дополнил счет Гю. – Итого – 9. Осталось одиннадцать. Это чуть больше двух штук на брата. Шансы выравниваются.

– Остается посчитать еще Рашида и Кубинца. А так все верно! Чего ждем? – осведомился Сергеев. Он не посчитал еще одного человека. Еще одну… В конце концов, это его дело. Личное дело. Ему и решать.

– Разбежались! – приказал он. – Базилевич – со мной!

На лице Антона Тарасовича отразилась целая гамма чувств: от обреченности до радости, но доминировала в гамме безграничная благодарность. Выглядел вождь оппозиции совсем не презентабельно и мало походил на того человека, которого Умка помнил по газетным фото и видеозаписям. Ввалившиеся щеки, воспаленные безумные глаза плюс предательское дрожание нижней губы. Понятно, что гонять девок в Лондоне было безопаснее и гораздо приятнее… Впрочем, сделал вывод Сергеев, у профессиональных предателей всегда очень сложная судьба. И очень часто – страшная. Так что, молись, Антон Тарасович, что встретил гуманиста. Но отработать мои заботы я тебя заставлю, и не сомневайся…

Пригнувшись, они побежали к боковым лестницам.

Внизу, на палубе, уже раздавались команды, и Умке показалось, что в промежутках между очередями «Утеса» он слышит голос Рашида. Перед последним пролетом железных сходней, ведущих на палубу, Сергеев притормозил и метнул вниз железный кругляш «гольф-бола».[71]

Сейчас бы совсем не помешала «флэшка»,[72] но ее не было и, дождавшись разрыва осколочной гранаты, Сергеев не сбежал, а слетел вниз птицей, стараясь максимально затруднить прицеливание потенциальному стрелку, поджидающему их в засаде.

Приземлившись, Умка откатился в сторону и только тогда огляделся. Выстрелить в него никто не успел, видать, еще не заняли позиции. Ну, за этим дело не станет! Сейчас сообразят. К его удивлению Базилевич не отстал, а буквально повис у него на лопатках, в точности повторив рискованный прыжок с трехметровой высоты, и теперь часто, как уставшая собака, дышал за его спиной.

– Не бзди, Тарасович, – сказал Сергеев ободряюще, чувствуя, что после испуга начинает впадать в состояние боевого возбуждения. – Мы из тебя солдата сделаем – закачаешься! Круче тебя в Верховной Раде никого не будет, ты ее штурмом возьмешь!

– Если я останусь жив, – Базилевич говорил совершенно серьезно, – то хрен кто меня увидит и услышит! Я наигрался. Все. Пи…ц! Я жить хочу, Михаил Александрович! Просто жить! Я…

Грохот пулемета перекрыл окончание фразы.

Сергеев, пригнувшись, побежал между контейнерами, заходя Конго в тыл. С правого борта застрочила М16. Ей в ответ раздались очереди из нескольких АК. Перед штабелем разноцветных контейнеров Умка подзадержался, и, предварительно став на колено, аккуратно выглянул из-за угла. Предосторожность оказалась нелишней – два солдата, державших этот проход под прицелом, не ожидали, что мишень появится так низко, и открыли огонь только тогда, когда Михаил, разглядев все, что нужно, спрятался обратно.

Пули грянули о металл, но было уже поздно.

– А ну-ка, погоди, – приказал Сергеев Базилевичу. – Стой тут и ничего не делай!

Мысленно Умка просчитал траекторию и, коротко разбежавшись, прыгнул в проход таким образом, чтобы придтись обеими ногами на ребристую стенку контейнера, стоящего с другой стороны, на уровне метра от пола. Он вылетел из укрытия, оттолкнулся, бросая тело в противоположном направлении, и запрыгал от стенки к стенке, из стороны в сторону, как человек-паук – благо, было за что зацепиться.

Солдаты открыли огонь не сразу, чуть замешкавшись, больно уж неожиданно было видеть здорового мужика, прыгающего по стенам кузнечиком, и этого «чуть» хватило Михаилу для того, чтобы закончить едва начавшуюся дуэль в свою пользу. Понадобилось всего две коротких очереди. Один из солдат еще падал навзничь, когда Сергеев мягко, по-кошачьи, приземлился рядом с ним.

Теперь было очень важно не потерять темп. На окрик из укрытия выбежал Базилевич, Сергеев по наитию не отвернулся при виде его, и успел среагировать, когда вслед за Антоном Тарасовичем в проход бесшумно выскочил здоровенный детина, размерами чуть поменьше Конго, с короткоствольным автоматом и зверским выражением лица. Он явно хотел скрутить Антону Тарасовичу шею, поэтому держал автомат на отлете, а не перед собой, и только увидев поднимающего винтовку Сергеева, сообразил, что надо было все-таки стрелять, а не гнаться за жертвой.

Сергеев вскинул винтовку. Линия прицеливания проходила вплотную к голове Базилевича и, нажимая на курок, Умка видел, как лезут из орбит глаза надежды украинской оппозиции, как раскрывается в крике рот и взлетают к лицу в попытке защититься руки. «Только не вправо, подумал Михаил, дожимая спуск».

Ствол М16 плюнул огнем буквально в лицо Антону Тарасовичу. Пуля прошла в десятке сантиметров от его правого виска и попала здоровенному детине в лоб со стуком врубившегося в колоду топора. Детина замер, не спуская глаз с Сергеева, а Базилевич рухнул на колени и упал ничком, закрыв ладонями лицо. Здоровяк все еще стоял, но ноги у него заходили ходуном, рот приоткрылся и, спустя секунду, он опрокинулся навзничь, так и не выпустив автомат из рук.

Играть роль доброго папочки было некогда, и Умка врезал впечатлительного принца в изгнании ногой по ребрам – недостаточно сильно, чтобы поломать кости, но так, чтобы наверняка привести в чувство. Базилевич охнул, но голову от пола оторвал. По глазам было видно, что Антон Тарасович не до конца понимает, жив он или уже мертв. Для того, чтобы внести ясность, Сергеев пнул его еще раз. Помогло. Базилевич встал на подгибающиеся ноги и, увидев лежащее сзади тело, наконец-то сообразил, что Сергеев стрелял не в него.

Рассчитывая на то, что напарник хоть и испуган до невменяемости, но чувство самосохранения не потерял, Сергеев перестал заниматься воспитанием, а побежал дальше, на звук перестрелки, в которой теперь уже участвовало, как минимум, десяток стволов.

Было понятно, что взять Конго «в лоб» не получится – в тот момент, когда в бой вступал «Утес», все остальные замолкали. Его могучий рев легко перекрывал мелкокалиберную трескотню, как львиный рык заглушает тявканье шакалов.

Сергеев замер, отделенный от «африканской тачанки» всего одним рядом контейнеров, прикинул высоту штабеля, и расчетливо, словно баскетболист, выполняющий трехочковый бросок в самом конце матча, метнул две М67 в небо. Рядом опять тревожно задышал Базилевич. Только ориентируясь по громкому сопению, в него можно было попасть не целясь.

– И, раз! – сосчитал Умка.

Гранаты взмыли в воздух, замерли в верхней точке траектории…

– И, два! – … полетели вниз.

– И, три!

Взрыв прозвучал совсем близко, слышно было, как хлестнули по металлу осколки и что-то массивное обрушилось на палубу с грохотом.

Сергеев перебежал в сторону, волоча за собой тушку Базилевича, который до сих пор всхлипывал, и перебежал вовремя! Конго, как и покойная ныне Вонючка, обладал обидчивым нравом, и любой успешный маневр противника воспринимал, как личное оскорбление. И реагировал соответственно. Он отвлекся от боя, в котором играл главную скрипку, и, вместо того, чтобы послать на поимку наглеца солдат из группы прикрытия, бросился самостоятельно мстить тому, кто атаковал его с тыла.

Контейнер, за которым Умка прятался десять секунд назад, словно взорвался изнутри. Крупнокалиберные пули прошивали его насквозь, превращая в огромное решето, и на вылете дробили дощатый настил палубы. Что было внутри контейнера, Сергеев не знал, но внезапно что-то там глухо ухнуло, и из ящика повалил густой серый дым – тяжелый и дурнопахнущий. Задержав дыхание – мало ли что там горит! – Михаил под прикрытием плотных клубов оббежал последний ряд, отделявший его от Конго, и едва не попал под автоматы охраны. Благо, дым был едкий, с сильным запахом селитры, и двое солдат, на которых выскочил Умка, были заняты тем, что отплевывались и пытались протереть глаза. Сергеев дал короткую очередь, добавил темп и с разбегу взбежал на покрытый брезентом помост, посредине которого был закреплен пикап – с него и вел огонь Конго.

У чернокожего гиганта, возможно, не было особых интеллектуальных способностей, но зато со звериным чутьем на опасность все обстояло просто превосходно. В тот момент, когда Умка вынырнул из клубов дыма, Конго уже практически развернул пулемет навстречу ему.

Сергеев не сумел толком испугаться – не было времени даже на крошечную паузу, речь шла о долях секунды и его рефлексы начали действовать помимо разума: автомат выплюнул струю свинца – практически полмагазина прямо в грудь противнику – и сбил Конго прицел. Пули ударили в тяжелый армейский пуленепробиваемый жилет, и часть их них расплющилась о броневые пластины, но часть все-таки прошила защиту и вгрызлась в плоть. Негр начал заваливаться на спину, ствол пошел вверх, но Конго не снимал рук с гашетки, и «Утес» заревел прямо над головой у Сергеева, превращая в металлолом черный джип Рашида, оказавшийся на пути очереди, рассыпая пули беспорядочно над всей палубой.

М16 лязгнула затвором – патроны кончились, только вот менять магазин не было никакой возможности! Сергеев в прыжке ухватился за раскаленный ствол пулемета (кожа на ладони зашипела, как сало на сковородке), взлетел на кузов «тачанки» и двумя ногами ударил Конго в простреленную грудь.

Эффект был такой, как будто бы Умка влепил каблуками в бетонную стену. Негр и не думал падать, только опустил руки, и «Утес» затих, а Сергеев рухнул на засыпанный гильзами железный пол под тяжелым, налитым кровью взглядом противника, нашаривая на бедре кобуру с пистолетом.

Но достать его не успел. Чернокожий обрушился на него всем весом, а веса было совсем немало – у Михаила дыхание даже не сперло, его просто вышибло напрочь. Он попытался вывернуться, но убедился, что на него упало не 150 кило жира и костей, а груда стальных мышц, дрожащая от боли и злобы. Конго схватил Умку за плечо своей лопатообразной ладонью, и сдавил так, что левая рука онемела. Сергеев пытался защитить горло – если Конго до него доберется, то сломанная одним движением гортань гарантирована! – но никак не мог высвободиться, корчась под могучим напором врага, как пойманная в силок ласка. Невероятным усилием мышц Умка оттолкнул негра, надавив на толстую, словно бедро штангиста, шею, увидел на расстоянии вытянутой руки его выкаченные, белые от бешенства глаза, оскаленные по-волчьи зубы…

И тут у Конго исчезла верхняя часть черепа – просто исчезла, словно срезанная исполинским ножом верхушка вареного яйца. Сергеева обдало мелкими брызгами, а вот брызгами чего – Михаилу и думать не хотелось. Глаза чернокожего все еще сверлили Умку, но из них начала уходить осмысленность, блеск, они омертвели, железная хватка ослабла …

Умка вывернулся из-под обмякшего тела, нащупал свою винтовку, лежа, с судорожной торопливостью поменял магазин, и только потом приподнялся оглядеться.

Дыма стало меньше, огня больше – содержимое контейнера уже пылало, и огонь выбивался через рваные дыры. Изуродованный джип Рашида тоже мог заняться с секунды на секунду, но пока у него только искрило под капотом. Центр боя сместился ближе к носовой части корабля. Без поддержки тяжелого пулемета люди Рашида предпочитали стрелять из укрытий. Гюстав с Исмаилом в запале проскочили безопасную зону и теперь вынуждены были залечь. Отсюда Сергеев видел только их спины.

Умка поискал глазами спасителя, в общем-то, понимая, кто это может быть. Базилевич обнаружился тут же, сидящим на ящиках. Весь в копоти, с ненормальными бегающими глазами и прыгающим подбородком.

– Спасибо, – сказал Сергеев. – Только не сиди здесь, Антон Тарасович, застрелят же… Давай-ка я тебя к пулемету определю. Справишься?

Базилевич кивнул.

– Вот и хорошо. Ты, главное, в своих не стреляй, только по чужим…

Сергеев снова прыгнул в кузов и заправил в «Утес» новую ленту. Базилевич стоял рядом, держа М16 стволом вниз, и смотрел на мертвого Конго, уцелевшая половина головы которого упиралась в турель. Потом Антона Тарасовича стошнило. Несмотря на пустой желудок.

Сергеев посмотрел наверх, на солнце, которое летело к зениту в голубом, без единого облачка, небе, и ничего не сказал. Что, собственно, было говорить? Утешать? Рассказывать банальщину, что это только в первый раз тяжело – убить? Что ко всему привыкают? Ни времени, ни желания. Для Базилевича наступило время сбора камней. Одно дело – посылать на смерть других людей, и совсем другое – самому убивать или оказаться убитым. Пока Антон Тарасович выжил, но не факт, что дотянет до вечера. Новичкам везет, но, похоже, быть новичком он уже перестал. А ведь ничего еще не кончилось. И бой не выигран. Живы Рашид, Кубинец и неизвестно сколько солдат. И жива она… Ах, как глупо было бы погибнуть от ее руки. Как в дурной бразильской мелодраме, честное слово! И имя у нее вполне для этого подходящее!

– А ну – пррррекратить! – заорал Михаил на ухо блюющему вождю оппозиции. – Стал за пулемет, ё… твою дивизию! Мудак! Сопля! Жить хочешь?!

От дикого Сергеевского вопля Базилевич шарахнулся в сторону, как лошадь от волка, тряся головой. С губ его свисала длинная нитка загустевшей слюны. Умка поймал его за воротник пропотевшей, грязной рубашки и, приблизив свое лицо к потной физиономии спасителя, прошипел в упор:

– Жить хочешь, я спрашиваю?!

– Да! – глаза у Антона Тарасовича чуть просветлели.

– Если ты хочешь жить, – проскрипел Сергеев сорванным голосом, ставшим похожим на сипение Хасана, – то становись к пулемету. За жизнь, дорогуша, надо драться, ты привыкай…

– Я буду, буду… – залепетал Базилевич торопливо, показывая пальцем на труп Конго. – Только прошу, уберите его, я не могу… Я же его убил! Я же вас спасал, Михаил Александрович! Я же вас спасал!!!

– Ты себя спасал, – отрезал Сергеев. – Потому что, как только не станет меня, за твою жизнь никто не даст и копейки! Понял! Не буду я эту тушу ворочать! К пулемету! Быстро!

И Базилевич послушался. Правда, он старался не смотреть под ноги и не вступить в потеки на металлическом полу кузова, быстро густеющие под жарким солнцем.

– Все просто, – сказал Умка уже более мягко. – Держишься вот здесь. Жмешь сюда. Это крутится. Старайся не давать длинных очередей, не удержишь, очень сильно подбрасывает. В ленте – 50 патронов. Уяснил?

– Да.

– Увидишь Рашида – не мешкай, если жизнь дорога.

– Понял.

– То же касается Кубинца.

Сергеев замешкался на минуту.

– И женщины, которая будет с ними.

Базилевич медленно повернулся и посмотрел Умке в глаза.

– Вот, значит, как… – протянул он, и дернул углом рта. – А ты ведь страшный человек, Михаил Александрович… По-настоящему страшный. Интересно, ты кого-нибудь когда-нибудь пожалел? Ты же машина, Сергеев! Тебе дали задание – и ты молотишь. Тебе же, что мужчина, что женщина – побоку! Я думал, что ты меня пожалел, а я тебе просто нужен пока… Да я к гондонам лучше отношусь, чем ты к людям. Я же слышал, Кубинец говорил, что она твоя женщина, что ради нее ты все сделаешь. Дурак, он совсем тебя не знает…

Они стояли посреди разгорающегося пожара, на борту судна, рассекающего волны чужого моря, в кузове «африканской тачанки», и вокруг них гремели выстрелы. До дома были тысячи миль, а вот до смерти любого из них могли оказаться мгновения. Один был трусом, растратчиком и предателем. Второй… А вот кем был второй? Кем?!

Сергееву захотелось закричать. Заорать так, чтобы заглушить перестрелку, гул корабельных дизелей и собственную боль. А ведь прав задохлик! Прав! Не побоялся сказать в лицо! Видать, страх начисто отбрило! Ведь ничего нет. Сзади – могилы, потери, предательства. Была страна – и нет. Были друзья – и почти никого не осталось. А впереди что? Было желание прожить жизнь по-новому, начать все сначала – не вышло. Прилип, как к смоле – ни вправо, ни влево. Может быть, действительно, прав этот сраный оппозиционер? Я ничего не умею – ни любить, ни дружить, ни жалеть? Нет у меня соответствующего органа. Зато есть предназначение – быть оружием, вот и передают меня из рук в руки. Меня ковали, как меч, и я никогда не стану белым и пушистым…

– Не твое дело, кто она мне. – Сергеев произнес это так холодно, что, казалось, на палубе вокруг них должен выпасть иней. – И кем была. Можешь попробовать ослушаться, но только помолись до того… Потому что ты мне на хер не нужен, философ х…ев!

Умка редко не мог совладать с лицом, но в этот момент гримаса, исказившая черты, сделала его неузнаваемым. Зрелище было малопривлекательным, будто бы на свет явился персональный сергеевский доктор Хайд. Лик, отразившийся в глазах Антона Тарасовича, был настолько нехорош, что Михаил, моргнув, отвел взгляд.

Из трех пиратских лодок на плаву остались две, и то вторая могла считаться на плаву только условно. Очередь из «Утеса» выгрызла из борта огромный кусок, заодно уничтожив пол-экипажа, и теперь в пробоину то и дело хлестало водой.

Когда умолк пулемет, оба суденышка рванули поближе к борту, в мертвую для машингана зону, и теперь следовали за сухогрузом, как рыбы-лоцманы за акулой, ощетинившись пулеметами. Маневр однозначно был дурацким. Не имей остатки отряда Рахметуллоева сейчас проблем с абордажной командой, забросать оба катера гранатами для них было бы плевым делом. И никакие пулеметы не спасли бы пиратов от верной гибели.

Сергеев присмотрелся. В покалеченной лодке плыл Хафиз Ахмед. Живой. Да, точно он… Ну, что ж… Одной неприятностью пока что меньше. Значит, повезло! В чем-то же должно было повезти?

Для того, чтобы пираты могли подняться на борт, «Тень Земли» надо было остановить, спустившись в машинное отделение. Кораблем никто не управлял, но судно уже минут десять-пятнадцать шло прежним курсом на автоматике, и двигатели работали на полную мощь. Можно было не сомневаться – за спиной мотористов стояли люди Рашида, а господин Рахметуллоев имел планы, не смотря ни на что, добраться до пункта назначения, или, по крайней мере, до чужих территориальных вод. Бой, кипевший по правому борту, уже походил на позиционный, и без коренной перемены в расстановке сил, грозил затянуться до самого Адена.

Вниз, вниз, в машинное!

Сергеев нырнул на трап, ведущий на нижние палубы, как раз в тот момент, когда растерянный Базилевич дал первую короткую очередь в сторону противника. От попадания тяжелых пуль вверх взлетели несколько желтых бочек.

«Отлично, – подумал Умка, скатываясь вниз по железным ступеням, – теперь главное остановить судно».

На палубе было жарко, но духота, царившая внутри корабля, просто поражала. Воздух загустел и, казалось, что он не вдыхается, а вливается в легкие. На коже мгновенно выступили тысячи капелек пота, ладони стали влажными. Тяжелые запах дизельки, горячего металла и смазки были настолько вещественными, что Михаилу казалось – он не идет по дрожащему металлическому полу, а плывет, раздвигая грудью вязкую жижу из нефтепродуктов.

Железные двери, ведущие на трап машинного отделения, даже не были задраены. Сергеев не стал бросаться вниз сломя голову, а выглянул на металлическую площадку, опоясывающую весь машинный зал по периметру, со всей возможной осторожностью.

Здесь корабельные двигатели гудели уже на полную мощь, и полагаться на слух не было никакой возможности – низкочастотная вибрация заставляла дрожать даже пломбу в коренном зубе. У Михаила была полная иллюзия, что у него во рту бормашина. Освещение верхнего яруса было совсем никаким. Заключенные в железную оплетку лампы чуть покачивались, и от этого по стенам и потолку бродили тени – густые и мрачные. Внизу же, у самих машин, света было побольше, но этот свет царапал глаза каким-то неприятным желтоватым оттенком, и от дрожания спиралей в лампах, казался таким, какой в романах называют «неверным». Если дать волю фантазии, машинное отделение в таком антураже и грохоте напоминало один из кругов ада, во всяком случае, по мнению Сергеева, ад мог бы выглядеть похоже.

При желании в хитросплетении механизмов можно было бы спрятать взвод, так что сидеть наверху и пытаться разглядеть что-либо внизу показалось Умке делом неблагодарным. Смотри не смотри – никого не высмотришь! Но спускаться к двигателям в открытую тоже казалось неразумным – трап просматривался просто превосходно, так что схлопотать пулю в организм от внимательного стрелка было делом нескольких секунд. Прыгать вниз, как проделал Михаил при спуске на палубу, означало сломать ногу или даже две. Отсюда до пола было далеко не три метра. Можно, конечно, попробовать съехать по перилам, как пожарные или матросы во время аврала… И налететь на очередь в точке приземления – времени на прицеливание будет вдосталь.

Сергеев выскользнул на площадку и, отслеживая малейшие шевеления внизу, тронулся влево, начиная обход по часовой стрелке. Пол под ним был решетчатым, но со сравнительно мелкой ячеёй – картечь проскочит, а вот автоматная пуля – вряд ли, так что ранения в зад можно не опасаться. Пока что он двигался поперек корпуса судна, от двери по правому борту к двери по левому, не на секунду не ослабляя внимания. Потом предстояло движение вдоль – от кормы к носу. Трапов в машинном отделении насчитывалось шесть: четыре по углам и еще два вели вниз с боковых площадок. Дверей же было восемь, не считая тех, что вели из машинного зала в глухие подсобные помещения.

«Что я делаю? – спросил себя Умка, заранее зная ответ на вопрос. – Здесь же нельзя в одиночку! Здесь и вдвоем нельзя. Уходить надо. Бросать все к ядреной фене и уходить, пока не поздно. Зачем? Ну, продадут одни упыри другим упырям оружие! Ну, сделают другие упыри из нее ядерную бомбу! Еще не факт, что получится, нужно время и мозги! В конце концов, есть мировое сообщество, ООН, МАГАТЭ и прочие взрослые дядьки. Это их проблемы, а не мои!»

Он дошел до дверей по левому борту, и, на секунду приостановившись, начал движение вдоль, все так же, полубоком, направив ствол вниз, между прутьями леера, переступая словно танцор – приставным шагом с заступом, скользя над полом на полусогнутых ногах.

«И думать забудь, – сказало второе „Я“ резко. – Ты же знаешь себя, Сергеев. Никуда тебе не уйти. Никуда не деться. Ты вечно считал, что твой долг – спасать мир, даже тогда, когда тебе поручали его губить. Ты устроен так. Ты просто не можешь иначе и вечно лезешь что-нибудь исправить своими заскорузлыми руками. Но других рук у тебя нет. И никого другого поблизости тоже нет. А твои взрослые дядьки изведут тонны бумаги на ноты, меморандумы, официальные заявления, доклады комиссий и прочую херню, которой проблему не решить. И будь уверен, что кончится все тем, что решать ее будут такие же как ты парни, разве что помоложе, с такими же заскорузлыми от крови руками, такими же методами, заметь… Только есть небольшая разница: они могут опоздать. Будет поздно, ведь ты понимаешь это? Да, ты можешь погибнуть. Но ты мог умереть десятки раз – и до сих пор жив! Ты же специалист по выживанию! Рискни еще раз! В общем раскладе это ничего не поменяет – если пять раз подряд выпало зеро, то вполне возможно, что оно выпадет и в шестой. Это твое дело, Сергеев. Раш, Конго, Блинов, Хасан, Кубинец, Марсия, Базилевич, Касперский, Контора – все это связано с тобой – так или иначе. Один клубок, завязанный вокруг твоей шеи. Ты можешь выскользнуть, но тебе никуда не уйти. Ты в том же списке. Ты часть этого. Не ты устанавливал правила игры, не ты ее начинал, но ты ее часть, хочешь ты того или не хочешь…»

«Да пошел ты! – огрызнулся Умка, начиная спускаться по боковому трапу. – Молчи! Я и сам все знаю! Но я человек и не хочу умирать!»

Возле машин было еще жарче.

Шагнув в поперечный проход, Сергеев на несколько секунд присел, будто бы завязывая шнурок, и тот, кто наблюдал за ним со стороны, ничего больше и не увидел. И не должен был увидеть.

Дизеля работали на полную силу, и возле них запах разогретого металла и солярки стал уже не плотным, а твердым, и резал ноздри и носоглотку. Пломба начала болеть больше и, к тому же добавился зуд в стопах. Мягко говоря, ощущение можно было назвать неприятным, а, если честно – было трудно выдержать. И еще – надо было догадаться, что искать. Сергеев мало что понимал в конструкции судовых двигателей, но полагал, что где-то здесь должно находиться и управление – по логике вещей, какой-то пульт или панель.

Он сделал еще шаг в сторону и, наконец, увидел живого человека. Даже двоих. Один был белый, явный европеоид, второй – светлый мулат с негроидными губами и носом, но оба оказались настолько грязны, что если не присматриваться, то вполне можно было бы принять за братьев. И смотрели они на Умку совершенно одинаково – со страхом.

Автомат иногда очень помогает найти общий язык, но в этом случае оружие надо было убрать: при виде ствола эти двое буквально забились в угол. Сергеев опустил М16 и наклонился к «братьям» поближе, чтобы его можно было слышать:

– Кто-нибудь говорит по-английски?

Оба «братца» закивали головами. Уже легче.

– Мне нужно остановить двигатели.

Теперь оба замотали головой.

– Почему?

– Нельзя, – сказал белый на неплохом английском с удивительно знакомым акцентом. – Нам приказали не трогать. Запрещено, понимаешь? Нас убьют.

– Ты кто? – спросил Сергеев.

– Я главный механик.

– Русский?

– Украинец.

– Тогда не напрягайся, – сказал Умка по-русски. – Мы и так друг друга поймем, земляк.

Челюсть механика буквальным образом отвалилась к груди.

– А это что за Пятница?

Челюсть стала на место, и механик робко улыбнулся земляку.

– Это не Пятница. Это Сиад – мой помощник. Его папа был русский моряк с нашей базы в Бербере.

– Совсем хорошо! По-русски говорит?

– Так, немного… Слушай, а тебя, земеля, каким ветром сюда занесло?

– Потом расскажу… Тебя как зовут?

– Николай. Ты что? С пиратами?

– Нет, я сам по себе, – соврал Сергеев без зазрения совести, и сказал настолько проникновенно, насколько это позволял шум. – Слушай меня, Николай, останавливай движки. Потом – обещаю – выведу тебя и этот плод запретной любви наверх. Возьмете шлюпку и останетесь живы. Не знаю, кто там тебя обещал тебя убить, но он сейчас далеко. А я рядом. И если тебе кого надо слушаться, так это меня. Иначе – придется меня бояться. Что тебе больше нравится?

– А кто тебе сказал, что они далеко? – спросил механик и растерянно захлопал глазами. – Они никуда не уходили. Ты не нервничай, земеля, я здесь не при чем… Положи винтовку на пол и медленно-медленно повернись…

В том, что за его спиной кто-то есть, Михаил не сомневался ни на секунду – у главного механика и его помощника были такие лица! Если бы тот, кто находился сзади, попытался приставить ствол к затылку Умки, или ткнуть его пистолетом между лопаток, то дальнейшая схема действий была бы понятна, а так… По звукам Сергеев ориентироваться не мог. Оставалось одно…

Михаил медленно-медленно положил на пол винтовку, выпрямился, поднял руки вверх и повернулся.

Их было трое. Рашид не доверил охрану машинного отделения людям Конго – все трое были кубинцы из числа соратников Пабло. Двое рослых ребят с АК наизготовку.

И Марсия, в руках которой был пистолет, направленный Сергееву в грудь.

– Здравствуй, Мигелито! – громко сказала она.

Голос ее был едва слышен за грохотом машин, но он без труда прочел сказанное по губам и почему-то совершенно не удивился.

– Здравствуй, любовь моя, – произнес он по-испански, и улыбнулся. – Ты просто не представляешь, как я рад тебя видеть!

Глава 9

Сергеев знал, что Настя умеет слушать.

Это было врожденное качество – слушать, не перебивать, не пытаться вставлять контраргументы или замечания. Прекрасное качество. Оно было бы бесценным для исповедника или следователя – с теми, кто умеет так вовремя помолчать, люди обычно особенно откровенны.

Нельзя рассказать историю жизни за полчаса. И за час – нельзя. Биографию изложить – можно, а вот что-либо объяснить так, чтобы собеседник не зафиксировал факты, а тебя понял…

Сергеев в жизни так много не говорил. И так о многом – тоже не доводилось.

Он прикуривал сигарету за сигаретой, и пепельница была полна. Еще они выпили две бутылки вина, и официант, повинуясь повороту ее головы и едва заметному жесту, принес третью, а разговору конца и края не было видно.

Настя кивала. Иногда, но только тогда, когда течение беседы этого ТРЕБОВАЛО, вставляла несколько слов. Исповедь? Сергеев не мог бы назвать это исповедью. Исповедь подразумевает покаяние, а Михаил каяться не собирался. Грехов было много – не искупить, но вот жалеть о сделанном… Нет, кое о чем приходилось жалеть, но, доведись Умке снова оказаться перед тем же выбором, и он бы ничего не стал менять. Делай, что должно…

Ресторан за время их разговора несколько раз пустел, но потом опять наполнялся – оголодавшие гуляки ехали сюда со всего города, привлеченные мастерством повара и изысканной обстановкой. Их тени скользили за водяной завесой, голоса исчезали в шелесте струй. Когда время перевалило за четыре утра, Настя встала и едва заметно потянулась, таким кошачьим грациозным движением, которое, как казалось Михаилу, недоступно человеческому телу.

Взмах руки – водяная завеса исчезла, как не бывало, и они увидели, что ресторан практически пуст, только два кабинета по-прежнему перекрывали искусственные водопады, а в остальных уже успели перестелить скатерти.

– Поедем домой, – предложила она, забирая со стола сумочку. – Положите-ка ко мне в машину виноград, немного сыра и еще две бутылки вина, – попросила она поспешно подскочившего метрдотеля. – Все – ко мне на счет. Да, и припишите к счету 20 процентов на чай.

Метр с достоинством поклонился, но по всему было видно, что он очень доволен.

– Ты заставляешь меня чувствовать себя альфонсом, – сказал негромко Сергеев, помогая Анастасии набросить на плечи легкое летнее пальто.

– Это ресторан наполовину принадлежит моему отцу, – она улыбнулась. – В этом городе почти все принадлежит моему отцу – или наполовину, или полностью. Так что я платила в семейный бюджет, милый. Сядешь за руль? Я, кажется, немножко перепила…

– Конечно, – согласился Михаил. – Скажи, Настенька, а Калмыков тоже принадлежит твоему отцу?

В ответ он получил насмешливый взгляд и кивок головы.

– Ты сомневался? Принадлежит. По крайней мере – наполовину. Остальное – папиным коллегам.

Слышать о том, что не Совет Олигархов принадлежит всесильному Борису Калмыкову, а Калмыков – членам Совета, было странно, но не удивительно.

Сергеев привык, что вещи оказываются совсем не тем, чем кажутся на первый взгляд. Калмыков и его СМЕРШ, наводящий ужас на любых «свидомых»[73] так же, как Безпэка Шалая на всех, кто имел несчастье симпатизировать Восточной республике, был лицом зависимым. Стоящий за его спиной Совет Олигархов от грязной работы дистанцировался, да и правильно делал. Калмыков же – умный, жадный, жестокий и совершенно беспринципный – грязи не чурался и как ширма подходил на все сто процентов. Слушая его пламенные речи, и подумать было нельзя, что сей трибун, борец с украинским национализмом мог бы с такой же страстью защищать и противоположную сторону. А ведь мог. В свое время Сергеев вдосталь нагляделся на управляемых, и знал, что такой вид политиков универсален – надо только правильно сформулировать предложение, от которого они не смогут отказаться. То есть – назвать сумму.

Машина с распахнутыми дверцами уже ждала их у входа. Михаил помог Насте усесться на месте пассажира, а сам сел за руль, сунув в ладонь кар-боя[74] несколько мелких купюр.

Город по-прежнему не спал. Машины, люди, горящие витрины работающих всю ночь магазинов. На повороте возле «Премьер Паласа» даже образовалась небольшая пробка.

– Едем домой? – спросил Сергеев.

– Давай прокатимся, – попросила она. – Ты не устал, Миша?

Он покачал головой.

– Давай, не спеша, на Кольцевую. И постоим на площадке, посмотрим на город.

– Давай, – согласился Умка, – выруливая на один из Радиусов.

Радиусами здесь называли прорезавшие город скоростные куски, ведущие на Большую Кольцевую – трассу, опоясывающую Донецк. В рабочие дни Радиусы и Кольцо были единственной возможностью попасть в разные части столицы. Журналисты писали, что все сооружение – надо сказать, действительно грандиозное, восьмиполосное, с десятками сложных многоуровневых развязок – обошлось Донецку в сумму большую, чем три годовых бюджета Конфедерации. Официального подтверждения от властей Восточной республики не последовало, зато последовал ряд уничижительных статей в прессе конфедератов, полных разного рода измышлений и рассказов о начавшемся недавно строительстве автобана Черновцы – Стрый. К успехам друг друга две части бывшей единой и неделимой относились ревниво и без игры в доброжелательность.

– Опусти верх, пока не холодно… – сказала Настя. – Последние теплые дни. Как жаль, что кончается «бабье лето». Я, наверное, уеду, когда начнутся дожди…

Повинуясь нажатию кнопки, крыша «Мерседеса» сложилась и ушла в багажник. Вечер действительно был теплым, в кокпит не задувало, но Настя поежилась и запахнула свое летнее пальто.

– Значит, ты опять вернешься? – спросила она.

Сергеев не ответил. Ответа, после всего сказанного, не требовалось.

– Тебе же за пятьдесят, Сергеев.

– Я знаю.

– Я не напоминаю тебе о разнице в возрасте, – произнесла она примирительно.

Михаил пожал плечами.

– Она есть. И я об этом помню.

– Мне все равно сколько тебе лет, Миша. Но тебе не должно быть наплевать. Сколько еще ты выбросишь из жизни? Год? Два? Пять? Сколько еще продержится твоя непризнанная республика? Вас же нет, Сергеев! Вас же ни для кого нет!

– Я есть, – возразил он. – И все остальные есть. И ты об этом знаешь.

– Что толку жертвовать собой ради того, у чего нет будущего? – спросила она жестко. – Если у нас будет ребенок через год, то у тебя еще есть шанс увидеть внуков. Если ты подождешь еще пять лет, то такого шанса может не быть. Время уходит, Миша. Не у меня – я еще молода и могу подождать. У тебя. Оно утекает, и каждый твой день, прожитый за колючей проволокой – это день, отобранный у нормальной жизни. Ты это понимаешь? Неужели ты не хочешь услышать, как твой ребенок назовет тебя папой? Никого не хочешь оставить на свете после себя?

Эстакада, по которой проходил Радиус, поднялась высоко над землей, над крышами одного из старых спальных районов, который за последний год перестроили почти наполовину, превращая неухоженные кварталы во вполне приличные жилые. Огни фонарей теснились внизу, прямо около могучих опор, и рвалась вверх «свечка» строящегося бизнес-центра.

Здесь, в отдалении от клубов и казино, машин было меньше. Сергеев вел четырехсотсильный «Мерседес» по практически пустому шоссе со скоростью в 60 километров в час, борясь с соблазном набрать скорость. Ему хотелось, чтобы в кровь хлынул адреналин, чтобы опасность слететь с высокого, почти пятидесятиметрового путепровода, заставила его по-другому отнестись к словам Насти…

Но мотор не ревел, а урчал, и хищное серебристое тело спортивной машины не летело, а неспешно раздвигало ночной воздух, уже отдающий палой листвой и осенним холодком.

Она помолчала.

– В принципе, я знаю ответ. Но все еще надеюсь, что однажды он изменится.

– Я не могу тебе этого пообещать, – сказал Сергеев негромко. – Хотел бы, но не могу. Не люблю врать.

– Я знаю.

– Я с первых дней там, Настенька, с самых первых дней. Когда-то я помог уцелевшим выжить, теперь помогаю выживать.

– Для чего? – спросила она спокойным, мерным голосом, но Сергеев расслышал в нем хорошо скрываемые нотки раздражения и недовольства. – Ты помогаешь им выжить, чтобы они подольше мучились? Разве это жизнь? Это просто отсрочка смертной казни! Я видела фильмы, фотографии… Я могу считаться экспертом по Зоне Совместного Влияния! Там нельзя жить!

– Это не так, – мягко возразил он. – Поверь, хотя в реальности все обстоит еще хуже, чем на фото или на видео, но там можно жить. Трудно, но можно. Очень тяжело, но зато без Совета Олигархов или Сейма и Думы. Тебе не понять, девочка моя…

– Нет такой вещи, которую я не могу понять, – прочеканила она, и металл, прозвучавший в ее голосе, моментально напомнил Сергееву о том, чья она дочь. – Но понять и принять – это разные вещи, милый мой!

«Вот какая она, – подумал Умка. – Кротость, терпение, понимание… Характер проявился в один момент. Гнев – сильное чувство, и его не спрячешь под гримом».

Он свернул направо, вырулил на Кольцо, и машина поплыла над городом, который отсюда представлялся огромной чашей, заполненной огнями. Ближе к краям в чаше появлялись темные пятна – строящиеся или реконструируемые районы, но центр сверкал и переливался так, что больно было смотреть.

Оба молчали до того момента, как Сергеев не припарковал кабриолет на смотровой площадке, совершенно пустой по случаю позднего времени. У парапета особенно остро чувствовалось, что ранняя осень доживает последние дни. Ветерок, прилетевший с севера, был стылым и сырым. Настя прижалась к плечу Умки, и тот прикрыл ее пиджаком. Удивительно, но от ее тела исходило легкое, но ощутимое тепло и Сергеев даже слышал, как бьется ее сердце – словно он прижал к груди нездешнюю, хрупкую птицу.

Это было так хорошо – стоять над городом, глядя на хоровод огней, молчать и согревать друг друга, что Михаил на какой-то момент забыл обо всем остальном. Исчезло все, осталось только чувство нежности, от которого замирало внутри, да ощущение скорой утраты.

– У меня был разговор с папой, – произнесла она внезапно, и молчание, соединявшее их последние несколько минут, рассыпалось на слова с легким хрустальным звоном. – Знаешь, что бы о нем не говорили, у меня с отцом никогда не было плохих отношений… Он не спрашивал о тебе, хотя, я думаю, что все давно знает…

Сергеев кивнул.

– Он спрашивал о моих планах. О том, как я представляю себе дальнейшую работу в компании. Не хочу ли я продолжить учебу в Лондонской Школе Бизнеса? Говорил, что купил сеть отелей в Европе, и хочет, чтобы я занималась развитием. Хороший такой был разговор, отцовский, правильный…

Она подняла на Умку свои огромные глазищи и словно заглянула к нему в душу.

– Но на самом-то деле он интересовался одним: как долго я буду ходить кругами по Донецку и ждать, что ты позвонишь?

– А ты ждешь? – спросил Сергеев.

– Уже не знаю, – ответила Настя, чуть подумав. – Еще вчера я бы сказала – да. А сегодня… Я знаю только одну девушку, которая ждала несбыточного – и дождалась. Ее звали Ассоль, и все это придумал Грин. Я не хочу ждать вечно, Миша. Но я не могу не ждать тебя.

– Ты решила уехать?

– Я решила просто жить дальше. Если ты позвонишь, я всегда отвечу на звонок. Где бы я не была.

– Но только ответишь на звонок?

– Не будь глупым, – сказала она мягко и уткнулась носом к нему в шею. – Если я буду в городе, то обязательно приеду.

Она помолчала и добавила:

– Но если меня не будет – не обессудь.

– Я понимаю…

– У меня только одна жизнь, Мишенька. И я обязана ее строить, несмотря на любовь, тоску и прочие девичьи радости. Потому что другой жизни у меня не будет. И мы будем встречаться, если такой шанс нам даст случай… А если не даст, значит, я буду о тебе вспоминать… Тепло вспоминать, поверь.

По Кольцу за их спинами с задорным свистом промчались несколько автомобилей, оставив за собой угасающие звуки какой-то танцевальной мелодии. На город катилось утро, и молодежь спешила дожечь ночь до конца.

– Но если ты решишь, что для других уже сделал достаточно, – продолжила Настя, – что пришло время сделать хоть что-то не для всех, а для той, кто тебя любит – скажи мне об этом. И я обещаю, что чем бы я не была занята, кому бы я что не пообещала, какие бы обязанности не возложил на меня папа – я брошу все и приеду. Чтобы родить тебе ребенка, чтобы быть рядом с тобой, пока мы будем стареть…

– Пока я буду стареть, – поправил ее Сергеев. – Тебе еще предстоит взрослеть. А стареть – это оставь мне, Настенька.

Город, лежащий перед ними, просыпался, еще не заснув. Одни огни гасли, а другие зажигались, бежали по магистралям пунктиры вышедших из парков трамваев, моргали фарами крошечные, если глядеть с Кольца, машинки…

– Но за то, что ты сказала мне сейчас, – произнес Сергеев, с ужасом ощущая, что у него подрагивает голос, – спасибо. За всю мою жизнь мне никто такого не говорил. Мать с отцом, наверное, могли бы сказать, но не успели. А потом… Потом мне никто такого не говорил. Знаешь, это так важно… Важно знать, что у тебя есть куда вернуться. Что кто-то тебя ждет…

– Так ты вернешься? Навсегда? – спросила Настя с надеждой.

– Я бы очень хотел пообещать это тебе, Настенька… Очень бы хотел.

– Так пообещай.

– Не могу.

– Почему? Если ты сам этого хочешь – тогда почему?

– Потому, что я не уверен, что исполню обещание.

– Ну, зачем, зачем ты всегда говоришь правду? – выдохнула она. – Ну, что тебе стоило солгать?

Сергеев обнял ее еще крепче, прижал к груди, и качнул несколько раз, как качают засыпающего ребенка.

– Когда-нибудь я обязательно позвоню, – сказал он. – И мне будет достаточно услышать в трубке твой голос. А больше… Прости, но большего я обещать не могу…

* * *

Проход на крышу обнаружился сразу. Сергеев без труда нашел лестницу по кровавому следу, оставленному Мангустом. Куратор на бегу сумел перетянуть чем-то кисть, потому что на бетонных ступенях крови было гораздо меньше.

Крыша оказалось огромной. Конечно, меньше футбольного поля, но не намного, и снега на ней скопилось почти по колено. Скопилось бы больше, но ветер, трамбовавший снежок в плотную, скрипящую субстанцию, сдувал все лишнее вниз, облизывая низкие бортики по периметру. Сергеев осторожно, словно спящего, посадил Молчуна у двери и запахнул на нем куртку, снятую с убитого. Куртка была прострелена в нескольких местах, перепачкана, из дырок лез наружу синтепон, но это было лучше, чем ничего. Молчун уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее, и замер, уткнув взгляд перед собой. Он не повернул головы даже тогда, когда на крышу вывалились Вадим с Ириной – словно его здесь не было. От чувства бессилия Умка едва не заскрежетал зубами.

– Я скоро, – сказал он, и погладил мальчишку по щеке. – Посиди пока здесь, Молчун. Хорошо?

Молчун не ответил. Сергеев даже не знал, слышит ли он его.

От двери следы ног Мангуста и красные мазки на белоснежной поверхности уходили прямо, за огромную надстройку, и Умка вместе с Ириной побежал по ним, оставив Вадима рядом с Молчуном. Коммандос уже не мог держать темп, и если бы не Ира, подставившая ему плечо, упал бы еще на лестнице.

Утрамбованный ветрами до твердости приливного песка снег скрипел под ногами. Они обогнули массивный куб надстройки и, метрах в тридцати, увидели куратора, стоящего на самом краю крыши.

Андрей Алексеевич баюкал на груди искалеченную руку, и, судя по ранению, ему должно было быть очень больно. Но сказывалась выучка, колоссальная сила воли и боевая злость – никаких гримас боли, стонов, скрежета зубовного, ничего кроме нездоровой бледности, разлившейся по его высохшему лицу. Даже фирменная мангустовская ухмылочка осталась на месте. А ведь в нем сидела, как минимум, одна пуля – Сергеев четко слышал звук попадания во время схватки.

– Стой, где стоишь! – крикнул куратор, обращаясь к Умке.

Ирину, уже успевшую взять его на прицел, Мангуст демонстративно игнорировал.

Несмотря на окрик, Сергеев продолжал движение, разве что сбавил темп, но через несколько шагов остановился.

Бежать необходимости не было. За спиной наставника открывалась пропасть в несколько десятков метров глубиной, выход перекрывали они с Ириной, а летать Мангуст не умел – это Михаил знал достоверно.

– Я пришел убить тебя, Андрей Алексеевич! – крикнул Сергеев.

– У тебя почти получилось! – куратор отнял покалеченную руку от груди и показал им искореженное предплечье, перетянутое ремнем. – Но не до конца! Я вырастил классного бойца, но мною ты не стал, Миша!

Сергееву казалось, что внутри здания работают огромные вентиляционные системы – крыша, покрытая многотонной массой снега, едва заметно вибрировала. Эта вибрация наполняла воздух вокруг стоящих на кровле людей, передавалась костям, и даже ствол автомата у Умки в руках едва заметно дрожал.

– Зачем ты встрял в это дело, Миша? – спросил Мангуст и закашлялся. Изо рта у него веером полетели капли крови, и Сергеев понял, куда попал, стреляя ему вслед. – Почему ты всю жизнь мешаешь тем, кто тебя воспитал?

– Ты же сам говорил – я бракованный экземпляр!

– Ах, да… – наставник поднял бровь и голый его череп с одной стороны пошел морщинами. – Ты – бракованный экземпляр! Я – сосредоточие мирового зла! Я виноват во всем! В гибели твоих друзей! В смерти твоей женщины! Даже в крахе целой страны – тоже я виноват! Ты забыл, как я спасал твою задницу! Ты забыл, что я был для тебя мамой и папой! Ты поверил Сашке Кручинину, который только и делал, что пил последние годы перед смертью! И пил на пенсию, которую я для него выхлопотал у новой власти! Я – демон! Главный враг твоей жизни! Так?

– Так!

– А если я скажу, что не делал того, в чем ты меня обвиняешь? Не делал! Да, задумывал! Да, намеревался! Да, хотел! Но не сделал, потому что не успел! Потому что с такими правителями, как были в твоей стране, не надо никаких врагов! Ты же сам писал доклады, Умка! Помнишь свои доклады? Что ты писал про износ плотин, про состояние дамб? Не помнишь? А я помню, потому что внимательно их читал. Это ты подарил мне план, Сергеев. Ты! Но я не успел привести его в исполнение! Так что в том, что произошло, можешь винить только тех, кому ты прислуживал. А меня – лишь в том, что я всю жизнь служил своей стране и тому, что после нее осталось!

– Я тебе не верю! – заорал Сергеев, опуская автомат. – Не верю! Ты лжешь, Мангуст! Все не могло случиться само по себе!

– Конечно! – бровь опять взлетела вверх, а Мангуст слегка попятился, на миг потеряв равновесие, и замер на самом краю крыши. – Всегда кто-то должен быть виноват, правда, Умка? Так же проще! Что, страшно думать, что все просрали сами? Я признаюсь в намерениях, но я этого не делал! Судьба, Умка… А судьбу своей стране выковали вы…

Мир, конечно, не рухнул, но покосился, это уж точно! Сергеев шагнул вперед, поднимая автомат.

– Ты – зло, Мангуст! – крикнул он. – Все, к чему ты прикасаешься – зло!

Вибрация под ногами стала еще сильнее, а за спиной куратора завертелось что-то наподобие метели. В вихре снежинок исчезли вершины деревьев, стоящих на краю вырубки, и несколько непонятных черных точек над ними.

– Я – зло! – подтвердил Андрей Алексеевич окровавленным ртом. – А ты – борец со злом! И когда ты убьешь меня – сам станешь злом! Потому что…

Он улыбнулся, и улыбка была настолько страшна, что палец Умки замер на спусковом крючке: сквозь нитки узких губ красные от крови зубы показались Сергееву кровавой раной, внезапно открывшейся на бледном лице Мангуста.

– Потому что, – продолжил куратор, – хоть ты и сукин сын, но ты лучшее, что мне удалось создать за все годы! Ты будешь творить добро так, что все, сделанное мной, покажется детскими шалостями. Потому что здесь, – он мотнул подбородком в сторону леса и простирающихся за ним пустошей и покривился от боли, – не может быть ничего хорошего, и здешнее добро таково, что на него нельзя смотреть без содрогания. Это рак, Сергеев, что бы ты ни говорил. Рак, который рано или поздно вырежут вместе с тобой, твоим добром, моим злом и прочими ничего не значащими вещами. Но я пока еще не собираюсь умирать…

Сергеев замер, и на его месте, наверное, замер бы каждый.

Куратор со своей кровавой улыбкой стоял на краю многометрового провала, а из этой рукотворной пропасти из-за его спины, огромный, словно Левиафан,[75] поднимался вертолет в полярной раскраске. Он был бесшумен (почти бесшумен – это его винты сотрясали кровлю во время их недолгой беседы) и взлетел над крышей, словно привидение, недружелюбно пялясь на Сергеева стеклянным глазом носового фонаря и двумя шестиствольными авиационными пулеметами, подвешенными на выносных консолях.

Пулеметы фыркнули, но Сергеев в прыжке уже сбил с ног Ирину, и они рухнули в снег, за угол надстройки. Две струи живого алого огня ударили в бетонный куб, разнося его на части, отрывая куски стен вместе с арматурой. Умка накрыл Иру телом, понимая, что если очереди их достанут, то стальные болванки прошьют навылет и их двоих, и крышу вместе с перекрытиями. Грохот был нестерпим, а когда все умолкло, Сергеев, приподняв голову, увидел, что лежат они не за массивным сооружением, а за чем-то непонятным, напоминающим развалины генуэзской крепости, некогда виденной им в Крыму. Воздух был наполнен бетонной и снежной пылью, кровля под ними продолжала дрожать, и Умка мог в деталях представить себе вертолет, висящий над черной фигурой куратора, продолжающие вращаться по инерции стволы и призрачный круг из лопастей, рассекающих белую дымку.

Тон работы винтов изменился: вертолет или менял высоту или разворачивался. Сергеев вытащил из-под себя облепленный снегом автомат, стряхнул с затвора комья и встал над обгрызенной стеной. Автомат в его руках запрыгал, выбрасывая пули в черного нетопыря, но между Умкой и мишенью уже была бронированная дверца, и пули рикошетировали, высекая искры из непробиваемого стекла. А за стеклом возникло белое обескровленное лицо, кривая улыбка и водянистые глаза, упершиеся в лицо Михаилу. Мангуст что-то сказал, и вертолет начал разворачиваться. Сергеев понимал, что надо бежать, что прятаться больше негде и следующий залп из тяжелых пулеметов просто сметет их, распылив на капли, но все нажимал и нажимал на курок, пока затвор, лязгнув, остановился.

Стало тихо.

Неуязвимый для автоматных пуль чоппер медленно, как во сне, завершил разворот, замер, пулеметы на консолях качнулись, повинуясь приказу сервоприводов, наводящих оружие на цель… и…

В вертолет уткнулась серая дымная стрела, и он в ту же секунду стал шаром оранжево-черного огня. Сергеева взрывная волна смахнула, как неосторожный ребенок смахивает с подоконника пластмассового пупса. Он даже не сразу понял, что лежит на спине, пялясь в затянутое снежными облаками небо, а над ним летят какие-то искры, непонятные черные куски, похожие на хлопья сажи, и снег вокруг него почему-то пахнет керосином, горит и превращается в воду.

Умка встал на четвереньки, потряс головой и осторожно, медленно оторвал колени от протаявшего наста.

Он огляделся.

Вертолета не было. Вместо него по крыше были разбросаны какие-то фрагменты, куски рваного металла, разлито пылающее топливо. У ног Сергеева лежал искореженный шестиствольный машинган с торчащими из затыльника обрывками трубок и проводов. Стволы пулемета были горячими, и снег под ними шипел, превращаясь в струйки пара.

Ирину взрывом зацепило гораздо меньше, но она все еще не встала и ворочалась в снежной каше, словно после нокаута.

Возле выхода на крышу, с таким же, как и до боя, безучастным лицом, сидел, подпирая дверь, Молчун. Рядом с ним лежала отстрелянная труба «Шмеля» и еще что-то непонятное, напоминающее кучу тряпья. Уже понимая, что он увидит, Сергеев, с трудом переставляя ноги, поплелся к телу Вадима. Кусок лопасти вертолетного винта, рассекший Вадика практически напополам, торчал из оббитой железом двери, словно огромное бритвенное лезвие, в полуметре от головы Молчуна.

Сергеев упал на колени рядом с товарищем и заглянул к нему в лицо. Коммандос был еще жив. Вернее, он был не совсем мертв – последние капли жизни еще не покинули разорванную плоть, и сознание теплилось в мутнеющих глазах. Умка успел уловить промелькнувшую в их глубине искорку, а потом Вадим со свистом втянул воздух остатками легких и умер, продолжая смотреть Сергееву в зрачки.

Умка обессилено сел рядом с трупом и, зажмурившись, постарался вспомнить хоть пару слов из отходной молитвы, но ничего не вспомнил, кроме первой строчки из совершенно неподходящего «Отче наш»…

Хрустнул раскрашенный кровью снег, и рядом с Михаилом стала на колени Ира. Она с трудом стащила с руки беспалую перчатку, и, коснувшись лица Вадима грязными исцарапанными пальцами, закрыла ему глаза. Сергеев вспомнил, что и получаса не прошло, как она делала то же Матвею, посмотрел на ее застывшее лицо и снова прикрыл веки, чтобы не видеть этой невыносимой скорби хотя бы несколько секунд.

– Я даже фамилию его не спросил. Как-то в голову не приходило… – сказал Сергеев глухим голосом.

– Корнилов, – ответила Ирина, и стащила с головы вязаную шапочку. – Я знаю. Его фамилия – Корнилов.

– Мы похороним их внизу, – Сергеев прокашлялся. Очень першило в горле и глаза почему-то пекло. – Ты сумеешь привести хувер?

– Он не нужен… Посмотри.

Темные точки над лесом, которые Михаил видел перед появлением вертолета, обрели форму и плоть. На крышу, тарахтя моторчиками, садились несколько «мотиков» с висящими на лямках «вампирами», а над лесом, солидно урча, проскочил к полю за рельсами обутый в широкие лыжи «кукурузник» Саманты.

Умка перевел взгляд на Молчуна и попытался улыбнуться, но вышло плохо. Рот кривился и дрожал. Сергеев шумно вздохнул, как всхлипнул, и смахнул что-то с лица обгорелым рукавом.

– Все будет в порядке, сынок, – сказал он негромко. – Вот увидишь, все будет хорошо. Все кончилось.

Но ничего не кончилось. И он прекрасно об этом знал.

* * *

– А тебе очень идет это платье!

Марсия не улыбнулась. Она молча рассматривала Сергеева, держа пистолет у бедра. Перепуганный механик со своим Пятницей – Сиадом, повинуясь легкому движению ее головы, проскользнули мимо, едва ли не на четвереньках, и бросились наутек, прочь из машинного отделения.

– Ты не рада меня видеть? – предположил Умка. – Я почему-то не удивлен…

Шутка прозвучала натужно – Михаил и сам это понимал. Выражение лица женщины, о смерти которой он с тоской и сожалением вспоминал все эти годы, не оставляло сомнений в намерениях. И припасть к устам бывшего возлюбленного с долгим и страстным поцелуем явно не входило в её планы.

Пауза затягивалась.

Если Сергеев мог правильно оценить ситуацию, то длить действо у Марсии не было возможности – каждая минута могла повлиять на исход боя. Живым он представлял опасность, и церемониться с ним не было ровным счетом никакого смысла. Однако, ни она, ни двое автоматчиков за ее спиной не стреляли. Никакой электроники за Сергеевым не было, правда, разных труб, трубочек и арматуры наблюдалось в достатке. Представить себе, что захватив его, Кубинец с Рашидом попытаются выстроить живой щит, Михаил не мог даже в бреду. Ясно, что он, как заложник, никого не остановит – ни пиратов, ни Хасана. И даже на минуту не задержит.

Что ж, стоит потянуть время… Каждая минута добавляла ему шансов выйти сухим из воды, правда не в прямом, а в переносном смысле слова. Сергеев мысленно похвалил себя за предусмотрительность. В умелых руках даже кусок полиэтилена – оружие. Здорово, что ребята Марсии не устроили на него засаду еще на трапах. Теперь – уже поздно, а ведь могло и не получиться!

– Хорошо, что ты не умерла тогда, – произнес Сергеев, внимательно вглядываясь ей в глаза. – Знаешь, я ведь смотрел, как выносили тела. И, мне показалось, что и тебя я видел…

– Я знаю, – ответила она все также спокойно. – Мы догадывались, что ты будешь кружить около, так что обмануть тебя не составляло особого труда. Ты и сам был рад обмануться… Мне было спокойнее – считаться мертвой.

– Тебя действительно зовут Марсия?

Она кивнула.

– А еще что-нибудь было правдой? – спросил Сергеев и понял, что, несмотря на всю несуразность такого вопроса и в такой момент, он хотел бы услышать вполне определенный ответ.

– А это имеет значение? – удивилась Марсия. – Мигелито, ты меня удивляешь. У нас остались приятные воспоминания. Мне жаль, что ты узнал правду. Лучше бы ты умер, оставаясь в неведении.

– И все-таки?

– Нам было хорошо вместе, – выражение ее лица на миг смягчилось. Но только на краткий миг. – Этого вполне достаточно.

«Сколько еще времени? – спросил Михаил у самого себя. – Пять-десять секунд? Минута? Ну, не более минуты! Труба была горячей, не прикоснись, я сделал несколько оборотов, но это, как бикфордов шнур – полиэтилен обязательно расплавится и не удержит пружинную планку. Главное – не пропустить момент!»

– Я даже не спрашиваю, работала ли ты против нас с самого начала…

Она пожала плечами. Вернее, одним плечом. Рука, в которой она держала пистолет, даже не шелохнулась.

– Естественно. В каком-то смысле, от той операции зависел престиж моей страны. Мы одним ударом избавились от тех, кто мог составить конкуренцию Раулю на случай передачи власти от Команданте. И очистили его репутацию от ложных обвинений.

– Уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что обвинения были не ложными…

– Да? – переспросила она с недоброжелательной насмешкой. – Неужели? И кто еще так думает? А если и думает… То кто что-то может доказать? Следствие закончено, виновные наказаны, расстреляны, после приговора самого справедливого в мире суда. А то, что они в последний момент сумели уничтожить группу, собиравшую доказательства их преступной деятельности – трагическая случайность. Мы погибли не зря! Вся страна скорбела о нас – павших от руки американских наймитов! Разве это не прекрасно? Все погибшие – герои. Все обвиненные – предатели и подлецы. Благодаря этому ряды министерства безопасности очистились от агентов влияния. И весь мир узнал, что мы боремся с наркотиками, а не поставляем их!

– Мир, конечно, узнал, но вот поверил ли, Марсия? Мне интересно… – сказал Сергеев задумчиво. – И скажи мне честно, нам ведь уже не надо играть, да? Я не нахожу себе места с того момента, когда увидел тебя рядом с Кубинцем и понял, что ты не просто осталась жива, а была одной из тех, кто все организовал. Скажи, ты с самого начала знала, что никто из группы не останется в живых? Там же были твои друзья, я был, наконец… Ответь, у нас совсем не осталось времени…

– Знала, – произнесла она спокойно.

– Но так было нужно?

– Да, так было нужно…

– Я был знаком с одним человеком, – произнес Умка, улыбаясь одной половиной рта – который бы сейчас радостно засмеялся. У него очень неприятный смех, Марсия, хотя именно он спас меня тогда, на Кубе, меня и Алехандро. Сегодня он был бы целиком на твоей стороне.

– У нас действительно нет времени, Мигель, – лицо ее было абсолютно спокойно. Красивое лицо. Со смуглой гладкой кожей, темными глазами миндалевидного разреза, красиво очерченным ртом и изящным носом, доставшимся от европейских предков – благородных идальго. – Не усложняй мне задачу. Повернись затылком, я не хочу стрелять тебе в лицо.

– Еще один вопрос, – Сергеев понимал, что если его расчет оказался неверным, то придется импровизировать, а устраивать цирк на небольшом пятачке с двумя автоматчиками и начисто лишенной сентиментальности барышней с пистолетом было развлечением сомнительной приятности. – Последний… Мне сказали, что у нас с тобой есть сын. Это так?

Она замерла с поднятым оружием, приоткрыла рот, потом передумала: пистолет, остановившийся было на полпути, продолжил свое движение. Опять остановился, но уже нацеленный Михаилу в грудь. Их взгляды столкнулись. Она явно хотела, что-то сказать, но не успела.

Обрывок полиэтилена, которым Умка прикрутил к трубопроводу гранату с вынутой чекой, наконец-то расплавился. Прижимная планка со звоном отскочила, но за шумом дизелей никто не услышал слабого жестяного звука. Случилось то, на что и рассчитывал Сергеев, наспех сооружая мину с часовым механизмом из подручных средств – несколько десятков грамм тротила, взорвавшиеся внутри чугунного корпуса «лимонки», разорвали трубу системы охлаждения, в которой под давлением находился кипяток, и хлестнули осколками в узкийпроход между секциями, прямо по Марсии и автоматчикам. Обоих кубинцев нашпиговало чугунными брызгами, как рождественских гусей, а раненую Марсию швырнуло взрывной волной прямо на Сергеева. Они рухнули на железный пол, сплетясь, словно двое влюбленных.

Как тогда, в Гаване, где воздух пах морем, кофе и любовью. А уж потом – кровью, как сейчас.

Умку взрывная волна практически не задела, но при падении он здорово зашиб спину. Марсию же не только оглушило, но и ранило осколками, превратив всю правую сторону тела, от виска и до середины бедра, в сплошную рану. Сознания она не потеряла, но болевой шок был настолько силен, что тело ее содрогалось в руках Михаила, словно через живую плоть пустили мощный заряд тока.

Кипяток хлынул в машинное струей, и все вокруг заволокло паром. Сергееву ошпарило спину, он, зашипев от боли, вскочил и побежал по кипящей воде, не выпуская из рук бьющееся в судорогах от боли тело бывшей возлюбленной. Он бежал не к выходу, а в глубину помещения – туда, где по идее находились шкафы управления двигателями и судовой арматурой, сам не понимая, почему не бросает свой окровавленный груз.

Когда после поворота рукоятей дизеля стали, Умка подумал, что, наверное, оглох, но свист пара и шум хлещущей воды, вернул его к реальности. Потом стали слышны и звуки ожесточенной перестрелки на верхних палубах, в которую вклинивалось звучное стаккато пулемета. Сергеев вспомнил, что не подобрал автомат, но искать оружие в горячей воде было бессмысленно. Пистолет остался – и ладно!

Он поднял на руки Марсию и двинулся дальше, ногой распахнув дверь в соседнее помещение, где находились шкафы управления корабельной автоматикой и клапанами. Михаил плохо помнил расположение помещений, но то, чему учишься в молодые годы, иногда всплывает в памяти на уровне подкорки. Открыть кингстоны ему удалось за несколько минут. Забортная вода хлынула в балластные танки. Оставалось только нарушить центровку груза, чтобы вызвать крен на один борт и опрокинуть судно, а для этого в любом случае, предстояло подняться наверх.

Умка едва нашел выход на верхнюю площадку – от пара было нечем дышать и даже на расстоянии нескольких метров не просматривалось ничего, кроме смутных силуэтов. Он бежал, взвалив тело Марсии на плечо, чтобы оставить свободной руку с пистолетом, но не встретил на пустых трапах никого – подпалубные помещения словно вымерли. Экипаж или спрятался, или был уничтожен, а – в самом худшем варианте – заперт в одном из отделений. Брать грех на душу Михаилу не хотелось, моряков надо было бы найти и предупредить об опасности. Шлюпок на сухогрузе было достаточно. Но, выскочив на верхнюю палубу, Сергеев понял, что об экипаже можно не беспокоиться. Шлюпки по правому борту уже не было, зато через клубы густого, летящего клочьями дыма невдалеке было видно оранжевое суденышко, качающееся на волнах. Сухогруз продолжал идти по инерции, и шлюпка быстро удалялась. Ну, что ж, одной заботой меньше!

Сергеев положил Марсию у переборки, под ступени трапа, и, пригибаясь, перебежал вдоль борта к Аль-Фахри. Хасан сдерживал нескольких стрелков, ведущих по нему огонь из-за контейнера. Прикрыть его из пулемета Базилевич не мог – эта часть палубы с «тачанки» не простреливалась, и араб отбивался практически один. Горящий контейнер создавал дымовую завесу, которой Аль-Фахри успешно пользовался. Не будь ее – и исход боя мог быть уже решен.

Увидев Сергеева перепачканного кровью с ног до головы, Хасан отвлекся лишь на миг, а когда понял, что кровь на Умке чужая, снова припал щекой к прикладу. Михаил жестом показал направление движения и, ловко перекатившись через пару метров открытого пространства, помчался между железными ящиками, туда, где лежали трупы убитых им бойцов Конго – у них можно было взять оружие и патроны.

Тела никуда не делись. Добычей Сергеева стал подсумок с тремя рожками для «калаша» и сам АК – тертый, с рябым стволом и с треснувшим прикладом, замотанным изолентой. Проворно, словно обезьяна, Умка вскарабкался на самый верх контейнерной пачки, и, разбежавшись, перескочил на соседний ряд. Прыжок – и Сергеев объявился ровно над Базилевичем, энергично крутившим стволом «Утеса»… Еще прыжок… Его заметили: сначала Исмаил и Гю, а уже потом Рашид с Кубинцем и остатки их воинства. Их было пятеро. Нет! Шестеро! Сергеев бежал изо всех сил, и солнце светило стрелкам в глаза – иначе его бы срезали еще до прыжка. Вокруг засвистели пули, но Михаил уже прыгнул, вложив в толчок всю силу – благо, удалось подгадать на здоровую ногу. Площадка для приземления была на три метра ниже точки начала прыжка и отстояла от нее почти на восемь метров – это почти секунда полета – Умка начал стрелять еще до толчка. Переворачиваясь в воздухе, Сергеев успел выпустить по разбегающемуся противнику полный магазин – 30 полновесных пуль калибра 7.62. И когда он, приземлившись, кубарем катился по деревянному помосту, накрытому брезентом, автомат уже был разряжен, а Пабло Кубинец и трое его бойцов, прошедших войну в Родезии, Эфиопии, воевавших в Судане и Эритрее были мертвы. Рашид успел рухнуть за деревянный короб и, с удивительной для такой туши скоростью, метнулся в проход между контейнерами. Вслед ему застрочил автомат Гю, но пули лишь высекли искры из металла. А вот один из двух оставшихся кубинцев не промазал – очередь сбила француза с ног, и он упал на палубу, зажимая простреленное бедро. Исмаил, воспользовавшись неразберихой, вдруг возник за спиной стрелка и всадил пулю ему в затылок.

Сергеев с трудом встал и сполз вниз, цепляясь за брезент. Справа ударил выстрел, и что-то тяжелое грянуло о настил рядом с Умкой. Он искоса посмотрел на еще шевелящееся тело. Все. Шесть. Этого голубя, пытавшегося повторить пробежку Умки по верхнему ярусу, сбил Хасан.

Рашид… Михаил недобро усмехнулся и, как мог шустро, заковылял вперед, отмахиваясь от едкого дыма, забивающего ноздри. Рашид, старый друг! Я иду за тобой!

Судно уже явно имело крен на левый борт. Хлынувшая в балластные танки вода нарушила равновесие, и теперь оставалось только усугубить достигнутое.

Умка на ходу перезарядил автомат, постепенно набрал ход, хоть зашибленная спина болела и ныла, но, едва выскочив на открытое пространство, понял, что опоздал. Рашид бежал по палубе, раскорячась, словно каменный краб по камням, и стрелял из-под руки по «тачанке», на которой – оскаленный, страшный, закопченный – припал к гашетке пулемета Базилевич, и пламя било вслед потомку эмиров из конуса дульного тормоза, и летели щепки из досок палубного настила…

Рашид почти добежал до укрытия, когда очередь из «Утеса» ударила в него – бедро, спина, левое плечо – и Сергеев увидел, словно в рапиде, как взлетают в воздух оторванные стальными болванками конечности. Как лопается торс Рахметуллоева, и часть его – плечо с шеей, на которой все еще разевала рот голова, ударяется в металлическую переборку и падает за леерное ограждение.

«Утес» замолчал, и теперь стало слышно, что все это время Антон Тарасович орал на одной ноте, словно падающий с вершины альпинист. Он все еще продолжал орать и трястись всем телом, приникнув к гашетке пулемета, не веря, что лента кончилась и только чуть погодя, замолк, и, обессиленный, опустился в кузов, прямо рядом с телом Конго, присутствие которого его уже не смущало.

Сергеев тоже хотел сесть. Или еще лучше – лечь, но было не до того. По заброшенным на борта абордажным лестницам лезли на судно оставшиеся в живых пираты, и среди них – Хафиз Ахмед. Из дыма вынырнул Исмаил, опираясь на которого, прыгал железнозубый Гю с перетянутой жгутом у самого паха ногой. Умка поймал пробегающего мимо Хафиз Ахмета за портупею.

– Аптечка есть?

Тот только сверкнул безумными глазами и сбросил руку Михаила с плеча.

«Мальчик искал приключений, – подумал Сергеев. – Мальчику скучно. Мальчик не в папу. И ведь не деньги ему нужны, совсем не деньги, а горячее чувство пережитой опасности, возможность убивать и рисковать».

«Тень Земли» еще больше накренилась на левый борт, словно автомобиль в крутом вираже. По палубе сновали люди, грохотал металл вскрываемых контейнеров – пираты искали ценности. Мимо Михаила, в надстройку, промчалось несколько человек – потрошить корабельный сейф. Обычная работа. Тяжела она, пиратская жизнь, но добыча обещала быть богатой, тем более что делить ее теперь надо было на гораздо меньшее количество людей.

Умка проплелся к трапу, под которым оставил Марсию. Она уже не вздрагивала, жизнь вытекла из нее и теперь медленно подсыхала, сворачиваясь, на досках настила. Сергеев сел рядом, положив на колени автомат. У него было всего несколько минут, чтобы попрощаться. Всего несколько минут. Но он успеет. Ведь прощание уже состоялось тогда, в Гаване, под тропическим ливнем, когда из-под окровавленной простыни вдруг выпала тонкая рука, и у Умки на миг остановилось сердце.

С синих индиговых небес на палубу лилось раскаленное африканское солнце. Орали чайки. Сергеев зажмурился. Все, что случилось – уже случилось, ничего не поправишь, ничего не изменишь, ничего не вернешь. Но остался вопрос, на который он так и не получил ответа.

– Еще один вопрос, – Сергеев понимал, что если его расчет оказался неверным, то придется импровизировать, а устраивать цирк на небольшом пятачке с двумя автоматчиками и начисто лишенной сентиментальности барышней с пистолетом, было развлечением сомнительной приятности. – Последний… Мне сказали, что у нас с тобой есть сын. Это так?

Она замерла с поднятым оружием, приоткрыла рот, потом передумала: пистолет, остановившийся было на полпути, продолжил свое движение. Опять остановился, уже нацеленный Михаилу в грудь. Их взгляды столкнулись. Она явно хотела, что-то сказать, но не успела.

Остался вопрос, на который не ответит никто и никогда.

Остался вопрос.

Эпилог

Когда Блинов показался на выходе из таможни, Вика отметила, что Владимир Анатольевич сильно похудел со времени их последней встречи. Он никогда не выглядел младше своих лет, но сейчас, может быть, из-за обвисшей после диеты кожи, может, из-за того, что жизнь вдалеке от событий политической жизни не была ему медом, казался минимум шестидесятилетним.

Но когда Плотникова увидела его глаза, то впечатление изменилось. Взгляд у Блинчика был лучше, чем несколько лет назад, и даже моложе, чем полтора года назад, когда он прилетал к ней на встречу в Токио.

Блинов шел без тележки, с одним небольшим чемоданом, который катил за ручку, и оказался одет просто и элегантно – в легком льняном костюме и плетеных туфлях в тон. Операция по подсадке волос, которую Блинчик провел несколько лет назад, ничего не дала. Плотникова имела счастье видеть результат – Владимир Анатольевич тогда походил на неравномерно выбритый киви. И с той поры бывший партийный бонза носил аккуратный парик «а-ля Кобзон», делающий его практически неузнаваемым для журналистов. Это, да плюс другая фамилия (ну, прям как у Березовского!) в паспорте, давало возможность Блинчику приезжать в Киев раз в пару лет без прессы и телекамер в аэропорту. И еще то, что за эти годы о Блинове основательно подзабыли. Слишком многое произошло. Партия, которую некогда возглавлял Владимир Анатольевич, ушла в небытие, не оставив о себе воспоминаний. Бывшие ее руководители давно сидели в других блоках, не на первых ролях, и даже в анкетах старались не упоминать о былом членстве в «партии власти».

Sic transit Gloria mundi![76]

Блинчик моментально нашел ее в толпе встречающих – рассмотрел и заулыбался искренне, своей заразительной мальчишеской улыбкой. Веснушки у него на носу смешно запрыгали, вокруг глаз собрались морщинки.

Вика смотрела, как Блинов идет к ней такой знакомый и совершенно чужой, нездешний. Он был так далек от политической борьбы, проблем, свар, медленно тлеющего кризиса, постоянного, как застарелая гонорея, избирательного процесса, черного и белого пиаров, рейдерских атак, дележа собственности и прочей грязи, которая для Плотниковой давно стала привычной средой обитания, что хотелось ему позавидовать. Хотелось, но почему-то не получалось. Вика давно была руководительницей и, частично, владелицей одного из самых крупных медиа-проектов Украины, в который входили аналитический ежемесячник, телеканал, еженедельная газета и глянцевый журнал, и официально к политике не имела никакого отношения. Но на самом-то деле, как шутила иногда Вика в своей обычной грубоватой манере, заниматься медиа и не иметь отношения к политике, это как заниматься сексом и не иметь половых органов.

Блинову на всю эту мышиную возню было решительно наплевать. Он имел средства, желания и возможность жить так, как хочется. Со своей первой женой он развелся (сложно оставаться женатым на сестре бывшего коллеги, который хотел отправить тебя к праотцам, особенно если знать, что супруга не была особенно против!), а новую не завел, довольствуясь старлетками и модельками, которых покупал себе по мере необходимости на срок от дня до недели, но не больше. Блинов с возрастом стал человеком мудрым и не путал удовольствия с семейной жизнью.

– Ну, здравствуй, – сказал он, и, обняв Плотникову, поцеловал ее в щеку, привстав на цыпочки. – Здравствуй, Вика!

От него слегка пахло виски и, сильно и терпко – хорошим одеколоном с древесным акцентом. Очень дорогим одеколоном, скорее всего, эксклюзивным, сделанным по его личному заказу. Блинов умел быть разборчивым в мелочах. Более разборчивым, чем в связях, однозначно.

– Здравствуй, Володя, – Плотникова была вынуждена нагнуться, чтобы чмокнуть Блинчика в гладко выбритую щеку. – Как долетел?

– Слава Богу, благополучно! – он заулыбался и, ухватив Вику под руку, зашагал рядом с ней к выходу из терминала. – Можно сказать, хорошо долетел! Почти не пил, ты же знаешь, мне врачи запрещают… Так что – совсем чуть-чуть! Но, два перелета и трезвым – это точно не по мне!

Блинов хорохорился. Виски он разве что рот прополоскал, не более. Не то, чтобы он боялся врачей, он просто боялся смерти. Боялся настолько, что и курить, и пить прекратил буквально в один день, после того, как профессор-австриец рассказал ему анамнез бесцветным, тусклым голосом. Врач ничего не запрещал. Выводы Блинчик сделал сам.

За дверями терминала D уже сгущалась жара. Хотя Владимир Анатольевич и прилетел первым венским рейсом, но время близилось к десяти утра, а в этот час начинало припекать.

– А как у тебя, Вика?

– Я же рассказывала тебе на прошлой неделе. Все без изменений. Работы только до фига… Не то, что у тебя, дармоеда!

– Я пенсионер, – заявил Блинов, аккуратно спуская чемодан по пандусу. – Можно сказать – персональный пенсионер. И обрати внимание, я ни у кого ничего не прошу, хотя эта страна должна мне пенсию!

– Не гневи Бога, Володенька, – не сдержалась Плотникова. – Ты столько взял у страны до пенсии…

К ним бросились надоедливые бориспольские таксисты, но тут же отхлынули, натолкнувшись на Викин взгляд.

– Ну, вот… – обиженно протянул Владимир Анатольевич, – эмигранта каждый может обидеть! Мы что? Мы люби бедные, обездоленные…

Вика хмыкнула.

Свой «лексус» она оставила в запрещенном для стоянки месте. У терминала D свободных ячеек не было – одновременно прибывали 4 рейса и столько же самолетов готовились взмыть в небо. Идти от терминала Е Плотниковой было лень, и теперь возле машины в нерешительности крутился молодой сержант.

На подходе Вика нажала кнопку на пульте, и черный, как таракан, седан мигнул габаритами. Сержант оживился было, но, увидев Плотникову, разом поскучнел, и вполне обоснованно. Пока Блинов грузил чемодан в багажник, бравый автоинспектор был ознакомлен с «вездеходом» и визиткой министра МВД с просьбой всемерно помогать предъявителю сего, написанной лично рукой министра.

– Ничего не меняется? – спросил Блинов, усаживаясь на переднее сидение.

– Ничего, – подтвердила Вика. – И прекрасно, что не меняется. Еще не хватало, чтобы этот мальчик час полоскал нам мозги. Пристегнись. Это не для ГАИ, для тебя…

– Да, знаю, знаю, – проворчал Владимир Анатольевич, возясь с замком ремня безопасности. – Если ты и ездишь, как живешь… А у нас писали, что здесь теперь штрафы, как на Западе…

– Правильно писали. Большие. Но смотря для кого.

– Все животные равны между собой… – процитировал Блинчик.

– Ничего не меняется, – сказала Плотникова, выруливая на подъездную аллею. – Только декорации. Мы же с тобой уже взрослые, Володя…

«Лексус» заскользил между деревьями, двигаясь на электротяге, и только когда Вика, перевалив через сдвоенных «лежачих полицейских», добавила газ, заурчал бензиновый мотор, разгоняя лимузин с самолетным ускорением.

– Ты надолго? – спросила Плотникова, зажигая сигарету.

Салон сразу же наполнился знакомым Блинову гвоздичным ароматом, хотя кондиционер жадно поглощал дым, не давая ему расходиться.

– Как получится… Особых дел у меня нет. Увидеть тебя. Съездить на могилу к родителям. Ну и… Повидать Мишу… Я понимаю, что вопрос звучит глупо, но, все-таки… Как он?

Плотникова криво усмехнулась.

– Ничего не меняется, Блинов. Ничего. Он без изменений. Пуля с места не тронулась. Мышечный тонус у него прекрасный, врачи не перестают удивляться, но терапию я не отменяю. Если очнется, то завтра же пойдет…

Она не сбросила скорость, раскручиваясь на развязке, и Блинову на мгновение стало страшно, что «лексус» сорвется в скольжение и вылетит с дороги на бетонный звукопоглощающий отбойник. При выезде на бориспольскую скоростную ему всегда становилось страшно. И Блинов понимал, что будет бояться до тех пор, пока будет помнить. Всю жизнь.

Но лимузин в вираж вписался.

– Только он не пойдет, – продолжила Вика своим низким, хриплым от десятков тысяч выкуренных сигарет, голосом. – Только за эти полгода его смотрели полтора десятка специалистов. Диссертаций написали – полсотни, но никто не решился на оперативное вмешательство.

– Но он… – Блинов замешкался, подбирая слова. – Он по-прежнему жив?

Плотникова кивнула.

– Да. Энцефалограмма совершенно нормальная, со всеми всплесками, словно он продолжает двигаться, общаться. Мозг выдает все управляющие сигналы – доктора их мерили какой-то коробкой, я не помню, как называется. Но до тела импульсы не доходят.

Она внезапно всхлипнула, со свистом втягивая в себя воздух, смешанный с гвоздичным дымом.

– Говорят, что он может все слышать, даже понимать, что именно вокруг него творится, но, ни ответить, ни подать знак – не может. Тело отдельно. Миша – отдельно. Я – отдельно.

Блинов аккуратно положил свою короткопалую ладонь на тонкокостную кисть Плотниковой, замершую на ободе руля, и промолчал.

– Ничего, – сказала она. – Я привыкла.

Лимузин легко проглотил километры, отделяющие аэропорт от Киева и, сбавив скорость, вкатился на Бажана. Здесь поток был плотным, рычащее автомобильное стадо рвалось к мостам, на Правобережье.

– Я заказала тебе билеты на экспресс. Завтра утром будешь в Днепропетровске. Завтра вечером обратно. Смотреть там нечего. А для кладбища времени предостаточно. Машину напрокат я тебе заказала. Ключи на стойке, на вокзале, и договор на твою новую фамилию. Ничего, что я за тебя решила?

– Спасибо, все отлично. И можешь не извиняться… Ты, в общем-то, всегда решала все за меня…

– Брось, Вова… Какие обиды? Все, что было – быльем поросло. Мы с тобой старые друзья. И у нас нет повода злиться друг на друга. Так?

– Конечно, – подумав, подтвердил Блинов. – Никаких проблем. Все отличненько. А где Маринка?

– В отъезде.

Они помолчали, и Блинов понял, что Вика не собирается отвечать подробнее.

– Надолго? – спросил он.

– Не знаю. Они всей семьей уехали. Марина участвует в бизнесе Олега, так что будут там ровно столько, сколько надо для дела.

Скорость движения потока стала совсем небольшой, но это была не пробка, а «тянучка», пробка пока не образовалась, основной поток едущих в офисы уже схлынул, а время обеда не наступило.

– Удивительно. Как-то так случается, что мои приезды совпадают с их отъездами. Ты не видишь в этом странности, Вика?

– Не вижу, – отрезала она. – Честное слово, Блинов, в следующий твой прилет отправлю за тобой водителя. Ты полчаса как здесь, а уже меня достал.

– Ну, положим, достал я тебя несколько раньше – лет двадцать как, – печально возразил Владимир Анатольевич. – Так что это не новость. А странность в таких совпадениях я, например, вижу. И мне удивительно, что ты осталась такой же категоричной…

– Да, ну? – воскликнула Плотникова с наигранной веселостью. – Не может быть! Я – и категоричная? Развеселил, честное слово! Володенька, да я кротка, как агнец божий. Другая бы уже забыла, как ты выглядишь, не то, что бы встречать тебя ездить!

– Вика, – сказал Блинов серьезно. Он опустил плечи и сразу постарел лет на десять, придавленный грузом лет. – Я помню, о чем мы договорились, и, ты знаешь, я никогда не нарушал данного слова. Все эти годы не нарушал, хотя это было нелегко. И я не хочу, не имею права тебя ни о чем просить… Но, понимаешь… Это не по-человечески… Почему я не могу увидеть внука?

– Хороший вопрос. Может быть, сам на него ответишь?

– Вика, мне кажется, что в нашем возрасте можно стать гуманнее. Не обязательно рассказывать детям все, но официально – я старый друг семьи. Ну, что тебе стоит отправить ребят ко мне погостить? У меня, все-таки, хороший большой дом на берегу моря, яхта, повар один из лучших на побережье…

– Блинов, – сказала Плотникова устало. – Я тебя понимаю. Более того, мне тебя жаль. Но каждый должен отвечать за свои поступки. У тебя нет дочери. Нет внука. Мы обо всем с тобой договорились двадцать с лишним лет тому назад. Эти годы нельзя вернуть. Ничего нельзя исправить. Мы прожили жизни отдельно друг от друга, и, сказать честно, я об этом не жалею. Ты был лучшим другом, чем любовником. И, слава Богу, что никогда не был мужем – это не твоя роль.

– Но я мог быть хорошим отцом и дедом…

– Может быть, только мы этого никогда не узнаем, – жестко отрезала Вика. – Интересно, кто тебе сообщил, что Маринка родила?

– Какая разница? Знаю, что мальчик. Знаю, что назвали Мишей.

– Ну, и отличненько, – передразнила его Плотникова. – Все, что нужно, ты о нем уже знаешь… Могу добавить, что родился он 3600 и 52 сантиметра. И ни одной твоей черты я в нем не заметила.

– Значит, ему повезло, – спокойно отозвался Владимир Анатольевич. – Как и Марише.

– Я тоже так считаю.

– Но это все-таки моя дочь и мой внук.

Автомобильный поток, блея гудками, затекал на свежереставрированное полотно Южного моста. Все три полосы по направлению к центру были забиты так плотно, что впереди были видны только ряды разноцветных крыш.

– Когда-то моя мама говорила, что не та курица-мать, что снесла яйцо, а та, что высидела, – заметила Вика рассудительно. Похоже, что с эмоциями она справилась. Что-что, а владеть собой у нее всегда получалось неплохо. – Ты у нас генетический донор, Блинов…

Владимир Анатольевич налился красным и, отвернувшись, уставился в окно. Внизу был виден гладкий, искрящийся под солнцем Днепр и пыхтящий по фарватеру буксир, тащивший вверх по течению груженную песком баржу.

– Не злись, не стоит…

Блинов пожал плечами.

– Счастливым я себя не чувствую. Мне почти пятьдесят, Вика. Я богат.

Она иронично глянула на собеседника и прикурила новую сигарету.

– Ты зря смеешься, я ОЧЕНЬ богат.

– Могу себе представить, – усмехнулась Вика. – Если помнишь, я даже как-то пыталась написать об источнике твоей состоятельности. Твои подельники были очень недовольны…

– Коллеги, милая моя, коллеги, – поморщился Блинов. – Слово-то какое уголовное нашла! Подельники…

– Люблю называть вещи своими именами…

Блинов отмахнулся.

– Называй, как хочешь… Я о другом. То, что у меня есть, я хочу кому-то оставить…

– Женись! – предложила Плотникова. – Ты у нас жених хоть куда! Хоть туда, хоть сюда… Найди себе очередные сиськи на ножках, женись, наплоди маленьких Блинчиков, и вопрос с наследством отпадет сам собой. Или опять же… Женись и потом разведись. Минимум половину проблемы с наследством ты решишь! Уверена!

– Почему, – спросил Блинов, поворачиваясь к Вике всем корпусом, – ты всегда пытаешься говорить со мной, как с врагом? Или как с недоумком? Я не враг, Вика, я не недоумок. Я буду рад, если наши с тобой потомки унаследуют твою красоту, но не думаю, что можно пренебречь моим умом. Я выжил и стал богат тогда, когда другие не могли заработать на буханку хлеба. Я был одним из тех, кто правил этой страной. Пусть чужими руками, но правил. И я нашел в себе силы уйти, когда настал момент и отказаться от борьбы за власть…

– Можно, скорректирую? – спросила Плотникова. – Как живой свидетель событий? Ты действительно умен, Володя. Ты аферист с государственным мышлением. Не потому, что думаешь о державе, просто воруешь очень масштабно. Ты действительно правил этой страной, но годы эти сложно назвать лучшими в ее истории. И отказа от власти не было. Отказ – это дело добровольное. А тебя выгнали твои… гм… коллеги! Ты сбежал, поджав хвост, и если бы не Миша и не Васильевич, сбежать бы не успел. Помнишь, как тебя в самолет грузили?

– Не помню. Что я могу помнить? Я еще неделю в Швейцарии валялся без сознания…

– И это ты называешь – отказался от власти? Твой «мерс» еще долго в новостях показывали…

Блинов помолчал, играя желваками, и Плотникова поняла, что Владимир Анатольевич сильно изменился за последние годы. Он давно должен был вспыхнуть, взорваться, обложить ее матом, наорать и даже успеть помириться, а нынче – сидел рядом, красный от обиды, стиснув зубы…

Он не стал слабее.

Он смирился.

Это было внове для нее – этакий неожиданный штрих к портрету Блинова, но за те годы, что Вика была близка к политике, ей доводилось видеть и более стремительные перерождения.

– Вика, – сказал Блинчик после паузы. – Дело в том, что я уже все сделал.

– Что именно?

– Я оставил все Марине и внуку.

– Вот даже как… – протянула Плотникова, покосившись на Владимира Анатольевича. – Трогательно. Только им ничего не надо. Маськин муж зарабатывает неплохо. Да и я – барышня не бедная. Уж без твоих миллионов обойдемся!

– Ну, во-первых, не миллионов, – спокойно возразил Блинов. – Тут ты меня, как всегда, недооцениваешь. Я благодарностей и не ждал, так что не трудись меня в чем-то уличать. Есть инвестиционный фонд, и он принадлежит тем, в ком течет моя кровь. Как ты думаешь, я имею на это право?

– Наверное, да, – согласилась Плотникова. – Но, мы с тобой договаривались о другом, – ты к ним не будешь иметь никакого отношения. Володя, поверь, я вполне могу содержать и себя, и семью, и оплачивать счета Сергеева…

– Я ему должен, – сказал Блинов резко. – И отдать иначе не могу. И даже обсуждать не собираюсь… Кстати, раз уж ты отправляешь меня из города сегодня вечером, давай-ка поедем к Мише. Прямо сейчас. Бог знает, когда еще свидимся.

– Мой день посещения – завтра, – сообщила Плотникова. – Ну, если ты хочешь, давай поедем. Он будет рад.

– Не уверен, – возразил Блинчик.

– Несмотря на то, что произошло между вами, он считал тебя своим другом.

«Может потому, что не успел обзавестись другими?» – подумал Владимир Анатольевич, но вслух ничего не сказал.

Сергеев почти не изменился.

Во всяком случае, изменился гораздо меньше, чем можно было ожидать.

Главврач клиники, завидев Плотникову у входа, заплясал, словно дрессированный медведь на задних лапах, наглядно демонстрируя Блинову, что ни копейки из его денег не потрачено зря.

– Виктория Андроновна! Здравствуйте! Мы вас только завтра ждали! – запел он хорошо поставленным, низким голосом. – У Михаила Александровича сегодня электроимпульсные процедуры и только потом стрижка…

– Ничего, – сказала Плотникова покровительственным тоном, – ничего Афанасий Платонович. Мы ненадолго. Знакомьтесь, Кирилл Андреевич Старский, старый друг Михаила Александровича!

– Коллега Михаила Александровича? – переспросил доктор, присматриваясь. Несмотря на славянские имя и отчество, у него была типичная восточная внешность. Вылитый монгольский завоеватель с голосом баритона из киевской оперы. Удивление, да и только!

– Упаси Бог, – испуганно сказал Блинов, пожимая широкую горячую ладонь врача. – Какой коллега! Старый приятель!

– Вы первый раз у нас? – спросил Афанасий Платонович, как будто бы не знал. – Вам Виктория Андроновна рассказывала о нашей клинике?

– В общих чертах…

– Давайте я по дороге вам немного расскажу. Михаил Александрович все равно лежит в одном из дальних коттеджей. Это не потому, что мы не уделяем ему внимания, – торопливо добавил он и оглянулся на идущую рядом Плотникову. – Просто в этих коттеджах физиотерапевтические комплексы, да и расположены они в тишине и в тени. У нас от разных недугов лечатся оччччень (он сделал ударение на это слово) непростые люди. Очччень известные. В клинике лучшая аппаратная база, новейшие диагностики, только оригинальные препараты. Мы лечим практически все – от двигательных дисфункций до тяжелых поражений нервной системы, вызванных применением некоторых веществ…

Они пересекли внутренний дворик, который располагался сразу за небольшим зданием приемного покоя, и пошли вглубь территории, утопающей в зелени и цветах. Было видно, что закрытый санаторий не просто велик, а огромен. Среди сосен прятались небольшие домики, аккуратные двухэтажные лечебные корпуса. Слева располагался здешний спортивный комплекс, судя по конструкции – с бассейном. Всюду были проложены мощеные плиткой дорожки, газон, там, где он был, содержался в идеальном состоянии. Блинову почему-то вспомнился гольф-клуб в Швеции, только под Стокгольмом было прохладнее.

– На место ставят крыши после наркоты, – пояснила Виктория, закуривая. – В том числе.

– Ну, можно сказать и так, – согласился главврач, и воровато оглянулся. – И это тоже. Вы же знаете, что заместительная терапия сейчас вне закона, а метод очччень эффективный.

– Не сомневаюсь, – поддержал доктора Блинов. – А много сейчас пациентов, Афанасий Платонович?

– Много. Не менее 30 человек. У нас никогда меньше не бывает. А что никого не видно – не удивляйтесь. Все сейчас получают процедуры. Кто где, но все при деле.

Он хихикнул. Именно хихикнул, что в сочетании с густым красивым голосом создало комический эффект, и Блинов с Викой невольно улыбнулись.

– У нас здесь консультируют и лечат лучшие специалисты Украины. И мировых светил приглашаем. Например, Михаила Александровича постоянно осматривают наши коллеги из Германии и Швейцарии, с том числе и специалист по военной травматологии господин Гумбольт. Из Израиля приезжали – мировое светило – доктор Ареф Ниц. Слыхали?

– Гм… – сказал Блинов. – Я все же больше по коммерции…

– Ах, да… Простите, увлекся. У вашего коллеги…

– Друга, – поправил Блинчик.

– Простите, ради Бога, у друга… У Михаила Александровича, очччччень редкий случай. Пулевое ранение в позвоночник и пуля засела в …

Он вспомнил, что гость «более по коммерции» и закончил.

– … шейном отделе. Практически сразу после ранения наступил паралич. Вытащить пулю нельзя, пациент, простите, Виктория Андроновна, сразу же умрет, вероятность такого исхода процентов 95 %, не менее. Мозг остается в работоспособном состоянии, мы предполагаем, что он слышит все, что происходит вокруг, но лишен возможности взаимодействовать с внешним миром. Я понятно объясняю?

– Пока – да, – подтвердила Плотникова.

На МРТ[77] мы видим, что у Михаила Александровича в наличии очаговое поражение некоторых участков мозга. Левая височная доля, в районе седла, в продолговатом теле… Оччччень странная картина, но…

Через дорожку был протянут яркий зеленый шланг для полива, и доктор легко через него перескочил. Они вошли в тень, и со всех сторон повеяло нежной хвойной прохладой и водой – работали распылители.

– Что еще страннее – у Михаила Александровича энцефалограмма здорового человека. Отличий нет!

Он поднял вверх указательный палец.

– Практически нет! Более того, если судить по записи – пациент ведет достаточно активный образ жизни!

– Пациент, насколько я знаю, лежит в постели. Парализованный, – возразил Блинов.

– Несомненно, – согласился главврач. – И при этом за все годы практически не потерял мышечной массы. И тонуса. Конечно, мы постоянно воздействуем на мышцы импульсной терапией, но, поверьте моему опыту, этого недостаточно. Я много раз говорил Виктории Андроновне, что мы имеем дело с феноменом. Объяснений на сегодняшний день нет, господа и дамы.

Он развел руками и отступил в сторону, предлагаю Блинову и Плотниковой пройти к крыльцу коттеджа, расположенного под старыми высокими соснами, первыми.

– Во всяком случае, никто из наших ученых или из приглашенных специалистов никаких разумных гипотез не выдвинул.

– Проходи, – сказала Плотникова. – Не бойся. Ничего страшного не увидишь. Он практически такой, как был тогда. Только все отдельно. Я тебе говорила.

Внутри дома работала климатическая установка. Ровно 23 градуса по Цельсию, с установленной влажностью. Сергеев лежал на кровати, напоминающей ложе Нео из «Матрицы», весь обвешанный электродами, обставленный какими-то странными приборами. Приборы, судя по всему, работали. Блинов сделал несколько осторожных шагов и встал, как вкопанный.

– Ты поздоровайся, – посоветовала Плотникова за его спиной. – Он, скорее всего, тебя слышит.

– Почти так, – закивал главврач. – Есть и такая гипотеза. Но не факт, что он воспринимает ваш голос, как ваш… Возможно, для него это звучит, как … например, пение Паваротти.

– Не могли бы вы нас оставить на полчасика, – попросила Вика с плохо скрываемым раздражением. – А еще лучше – на часик. Мы позовем дежурного. Хотелось бы побыть с ним наедине.

– Конечно, конечно, – засуетился Афанасий Платонович, пряча раскосые глаза. – Никаких проблем. Только через десять минут его отключат от аппаратуры, если позволите. И оботрут. Такая процедура.

– Я сама его оботру, – сказала Плотникова тоном, не допускающим возражений. – Пусть принесут все, что положено…

Главврач открыл, было, рот, но благоразумно передумал что-либо говорить и вышел.

– Здравствуй, Миша, – выдохнул Блинов негромко, и сделал еще шаг вперед.

Плотникова обошла его, положила свою сумочку на широкий подоконник и, наклонившись над Сергеевым, легко и нежно поцеловала его в щеку.

– Привет, милый, это я…

Блинов облизал разом пересохшие губы.

В ее жесте было так много нежности, тоски, сочувствия, что Владимир Анатольевич вдруг позавидовал лежащему перед ним человеку. Человеку, которому был обязан жизнью. Еще несколько минут назад он бы голову дал на отсечение, что Вика не способна на такое проявление человеческих чувств.

Плотникова коснулась рукой Сергеевского плеча – он был полностью обнажен, только бедра прикрыты специальной повязкой, скрывавшей трубки мочеприемника – и уселась на кушетку рядом с ложем.

– Ты садись, Кирилл Андреевич, – усмехнулась она невесело, и похлопала по кушетке рукой. – Садись.

Блинов сел рядом.

– У него глаза под веками двигаются, – прошептал он. – Ты видишь?

Плотникова кивнула.

– Он не мертвый, – сказала она. – Он просто не с нами. Ты не бойся, Володя.

– Я не боюсь, – не переходя с шепота на нормальный голос, ответил Блинов. – Просто я не ожидал. Боже, сколько на нем шрамов!

– Когда-то, – хрипло сказала Виктория Андроновна, – я знала их наперечет. Но у него каждый год добавлялось что-то новое. Знаешь, я тебе скажу, как бывшему… Мне просто некому этого сказать. Пока он был рядом, я боялась попасть в рабство. Веришь, я так любила его, что и мысли не допускала, что останусь с ним навсегда. Зависеть от мужика? Нет, ты в свое время отучил меня от таких мыслей.

Она негромко рассмеялась, потом встала с кушетки и отворила двустворчатое окно, за которым желтели сочные сосновые стволы, и торчал ежик подстриженного газона, засыпанный иглами. Щелкнула зажигалка. Вика выпустила струю дыма наружу, и слабый запах гвоздики вдруг проявился в стерильном воздухе палаты – у Блинова язык бы не повернулся назвать это помещение комнатой.

– А теперь, – продолжила Плотникова каким-то не своим голосом, – теперь я бы все отдала за то, чтобы ничего этого не было. Чтобы он варил мне кофе по утрам и молчал, когда я что-то рассказываю. Знаешь, как он умел молчать? Чтобы смотрел на меня, как он смотрел. И если это рабство, то я на него согласна.

Она замолчала. В тишине было слышно, как шипит вода, вырываясь из носика распылителя, и вверху, под кронами деревьев, чирикают какие-то неизвестные птички.

– Может быть, все-таки есть надежда? – осторожно спросил Блинов.

– Лучше бы его убили тогда, – сказала Плотникова и снова затянулась сигаретой. – Было бы легче. Оплакали бы и начали забывать. Время лечит, Блинов. Смотри, я же ничего плохого вспомнить не могу. А ведь считала его параноиком. Все считали его параноиком. Этот Мангуст, помнишь, такой милый дядька, сухой, как стручок перца… Андрей Алексеевич, кажется… Он тоже считал его параноиком. Эти Мишины дурацкие идеи с плотинами, которые, кстати, до сих пор стоят, и ничего с ними не сделалось! С заговором… Андрей Алексеевич говорил, что это все какой-то Мишин друг нашептывает, сдуревший от пьянки. Когда Мангуст мне рассказал, кем в действительности был Сергеев – я обиделась. Смертельно обиделась. Мне Миша никогда и ничего не говорил. А ты знал? Только честно!

– Да. Он мне тоже ничего не рассказывал, но… Я знал. Правда – не все.

– И не сомневаюсь. Все о нем не знал, пожалуй, никто.

– А зачем? – спросил Блинов. – Тебе это было зачем, Вика? Знать о человеке все нельзя, и ни к чему…

Она покачала головой.

– Не знаю. Это ведь ты впутал его в ту историю с Базилевичем?

– Я. Но для меня это был бизнес. И я только лишь хотел, чтобы рядом со мной был человек, которому я могу доверять. Я не знал, что меня используют, как подставное лицо. Честно, Вика, я не вру!

– Верю. Но как все тогда гонялись за этими пленками. Думали, что Миша станет вторым Мельниченко. Готовы были или заплатить или убить, но получить пленку на которой Базилевич рассказывал… Кстати, о чем он рассказывал?

Блинов пожал плечами.

– Знает только Миша.

– Ты там фигурировал?

– Конечно. И я, и еще куча твоих знакомых. Он не мог определить, на чьей он стороне, Вика, потому что хотел быть на стороне правой. А правой стороны не бывает, ты-то много лет в политике и все об этом знаешь, а он не знал. Мир-то – не черное и белое, не белое и красное. В нем нет постоянных врагов, нет постоянных друзей. В нем все идут к власти. Кто-то срывается еще по дороге. Кто-то падает с вершины, как я. – Он ухмыльнулся. – А кто-то взлетает из низов, падает, снова взлетает. Какая уж тут правота? Исключительно здоровый прагматизм подлецов. А он… Он готов был дружить до гроба, а я подсовывал ему вместо дружбы бизнес. Он был готов любить, а ты боролась за свою независимость и карьеру. Он был бы прекрасным отцом, а стал только другом для Маськи. Он хотел быть полезным, а его хотели только использовать. И в результате Сергеев остался один.

– Возможно, не самый худший вариант.

– Возможно, – согласился Владимир Анатольевич. – Герои, знаешь ли, чаще всего умирают. И для них это не всегда плохо.

* * *

Вход в подвал Сергеев обнаружил не сразу.

Река поднималась каждую весну, и стену заилило на полметра, как минимум. За лето ил, высыхая, превращался в камень, и теперь крышка оказалась скрыта под плотной коркой. Для того чтобы расчистить люк понадобился почти час.

Молчун помогал, как мог, хотя Сергеев его ни о чем не просил: оттаскивал в сторону тяжелые куски, ковырял ножом пласт, приросший к бетону. А когда Михаил открыл створки люка, почему-то испугался и принялся хватать Умку за руки. Сергеев едва его успокоил, но Молчун теперь не отходил от него ни на шаг.

Подвал оказался затоплен водой, но не мутной и цвелой, а чистой и почти прозрачной. И пахла она, как артезианская.

– Удивительно, – сказал Сергеев и, окунув в воду пальцы, принюхался.

Пахло водой и железом. Еще немного – сырым бетоном. Опасностью не пахло, и химии особой в воде не было. Может быть, действительно артезианский источник?

Михаил в недоумении покачал головой.

Подземелье было затоплено по самый свод. Наверху почти ничего не осталось, даже развалины заросли густой сочной травой, через которую пробивались могучие стебли камыша. Камышом и мохом заросла и лестница, по которой они спускались, и ничто не намекало на то, что здесь можно найти что-то ценное, но Сергеев четко знал, что когда-то тут было банковское хранилище, в которое и вели эти ступени.

– Ну, что, Молчун, попробуем нырять? – спросил Сергеев.

Молчун внимательно посмотрел на него глазами цвета густо заваренного чая и, склонив голову на бок, зашевелил губами.

За полгода он, конечно, повзрослел, перестал бояться темноты, освоил туалетные премудрости и даже научился завязывать шнурки и застегивать пуговицы. Делать последнее Молчун очень не любил, а замкам-«молниям» радовался, и беззвучно открывая рот в смехе, то расстегивал их, то застегивал в любую свободную минуту. Походка у него тоже не была прежней. Теперь он ходил слегка неуверенно, покачиваясь, точно, как делающий первые шаги малыш.

Но Сергеев был терпелив. Молчун рядом, а все остальное приложится. Нужно только время, а времени было предостаточно. Жизнь продолжалась. Зона по-прежнему нуждалась в лекарствах, а, значит, Умка ощущал свою необходимость, и это поддерживало его в минуты уныния.

После разгрома Школы все изменилось. Бродяжить по территориям, как прежде, но с высокорослым младенцем на пару, оказалось невозможным, и Сергеев понял, что ему понадобится постоянное пристанище. Вампиры с Самантой вынуждены были перенести Гнездо южнее, и оно стало временным домом для Умки и его подопечного. Случилось переселение не просто так, а потому, что гибель северного Кибуца всех многому научила и убедительно доказала, что от границы надо держаться подальше.

Случилось, как и предсказывал похожий на белку-переростка Рома Шалай. Над поселком прошли вертолеты, и на этом все закончилось. Не было ни боя, ни крови, ни криков. Просто все умерли. Потом высадились люди в черных, как уголь, комбинезонах и масках с торчащими вбок цилиндрами фильтров. У них были огнеметы, и тщательно отстроенный Левой Левиным кибуц запылал и превратился в пепел вместе с телами людей и животных за три с небольшим часа.

А на следующий день пепелище оказалось уже по другую сторону границы. Колючая проволока, ворота КПП, пулеметы и минное поле выросли в нескольких километрах южнее. Мир наступал на Зону Совместного влияния. И первый же сделанный им шаг показал, что здешние обитатели для него не существуют.

Умка понимал, что это только пробный шар, и кто-то, задумавший план возврата территории, уже потирает руки в предвкушении успеха. Север был не так заражен, как юг, и не требовал больших расходов на дезинфекцию и колонизацию. Забрать Север назад было выгодным вложением капитала.

Воздух, мягко говоря, бодрил. Для июня было откровенно холодно – градусов 12 от силы, плюс неприятный сырой ветер с запада, дующий порывами, каждый из которых обжигал кожу, словно брызги кипятка. Хорошо было бы иметь с собой 4-х миллиметровый неопреновый костюм, но его не было, и деваться было некуда.

Для погружения Сергееву пришлось раздеться догола, оставшись только в легких резиновых тапках – раньше такие надевали для того, чтобы не поранить ноги о камни при заходе в воду – да в очках для плавания, которые вполне могли заменить маску. Потом обвязал вокруг пояса капроновый шнур, закрепив второй конец на металлической проушине, торчавшей из плиты. Молчун, наблюдая за приготовлениями, заметно волновался, но он всегда волновался, когда ему предстояло остаться одному. Сергеев, ежась, подобрался к краю люка, под обрезом которого темнела вода, и аккуратно ступил на первую ступеньку, покрытую ослизлым налетом.

В момент, когда он погрузился с головой, Молчун заметался у края люка, жалобно вскрикивая, словно потерявшийся в толпе щенок, а потом встал на колени и опустил лицо к самому зеркалу воды, едва не касаясь черной поверхности щекой.

Умка сделал несколько мощных гребков, уходя вниз параллельно ступеням, и включил фонарик. Два с лишним метра от нулевого уровня: лестница уходила еще ниже, вглубь. Стандартный пролет. До четырех метров глубины, если не стелиться по полу. Луч выхватывал из темноты какие-то крупинки, хлопья, похожие на снежинки, куски слизи, медленно кружащиеся в побеспокоенной воде.

Внизу вода была еще холоднее. Умка проплыл над вспученным плиточным полом, из пролома в котором бил источник, заполнивший водой весь подвал, свернул направо под прямым углом и увидел бронированную дверь хранилища. На все про все у него ушло шестьдесят четыре секунды. Теперь, когда он разведал дорогу, можно сократить время минимум вдвое. Еще секунд тридцать на то, чтобы закрепить заряд и активировать запал. И еще тридцать, чтобы вернуться. Полторы минуты, минута сорок пять. Задержать дыхание Сергеев мог на две минуты. Пятнадцать секунд запаса – не есть гуд, но ничего другого придумать нельзя. Воду отсюда не отведешь. Даже если представить себе, чисто теоретически (столько пластида у Сергеева с собой не было!), возможность подрыва фундамента, предприятие все равно выглядело крайне неубедительно.

Стараясь сдержать дрожь в мышцах – все же нырять в холодной воде – удовольствие ниже среднего – Сергеев преодолел последний пролет и вынырнул на поверхность. Молчун начал улыбаться, как только рассмотрел во мраке подвала силуэт возвращающегося Умки, а когда тот, отфыркиваясь, появился в проеме – радостно рассмеялся. Лицо у Молчуна было заплаканным, глаза красные, из носа стекали жидкие от слез сопли.

– Все в порядке, Молчун, – сказал Сергеев, стуча зубами. – Видишь, я вернулся! И зря ты волновался…

Молчун схватил его за руку, сорвал с головы полотняную бандану и принялся вытирать Михаилу лицо. Глаза у него светились неподдельным счастьем, но пальцы, судорожно сжимавшие Сергееву кисть, причиняли изрядную боль, и Михаил осторожно освободился.

Набросив на плечи куртку, Сергеев подготовил заряд. Рвать полотно двери он не собирался, нужно было разрушить стену около нее, там, где крепилась металлическая лутка. Для этих целей 300 грамм пластида должно было хватить с головой. Молчун внимательно смотрел за манипуляциями Умки, но руками трогать не пытался – запомнил, что Сергеев ругает его за это.

Когда Умка закончил работу Молчун снова обеспокоился, но уже не пробовал его остановить, только всем своим видом показывал, что боится и не хочет отпускать Сергеева вниз, под воду. Михаил потрепал паренька по голове и улыбнулся ободряюще, но Молчун на улыбку не ответил. Глаза у него снова наполнялись слезами.

Второй раз погружение прошло легче. Организм немного адаптировался к низкой температуре, дрожь прошла, да и кожа перестала гореть. Правда, сводило пальцы ног и мошонку стягивало в тугой комок, но, в целом, это было вполне терпимо. Перед тем, как нырнуть, Сергеев «прокачал» легкие, и вдохнул так, что даже немного зазвенело в ушах, и сразу начал отсчет. Он еще успел заметить, как снова метнулся к затопленной лестнице Молчун, а дальше – ушел в тишину и полумрак, рассекаемый только желтым лучом фонаря.

На двадцать пятой секунде он доплыл до конца нижнего коридора и принялся устанавливать заряд на стену. Стена, когда-то выкрашенная водоэмульсионной краской, была, словно маслом, покрыта тонким слоем слизи, и Сергеев провозился несколько дольше, чем рассчитывал. По его счету он пробыл под водой минуту и тридцать пять секунд, но воздух в легких еще был – все-таки двигался он очень экономно, плюс – действовал холод, замедляющий обмен. Сергеев дернул поджигатель на виско-шнуре,[78] и тот послушно вспыхнул. Метр шнура – ровно 100 секунд до взрыва. Сергеев развернулся, и размеренно загребая руками, поплыл к лестнице, продолжая контролировать внутренние часы. Он уже почти достиг нижней площадки, когда его кольнуло под лопатку – сначала слегка, а спустя секунду скрутило по-настоящему. Остатки воздуха вылетели из легких мгновенно, и он не захлебнулся только потому, что спазм не давал ему вздохнуть. Выгнувшись, словно рыба, пораженная электротоком, Умка опрокинулся на спину и, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, медленно опустился на обросшие подводной слизью ступени. Рот у него был открыт и заполнен водой, которая только и ждала, когда судорога отпустит мышцы гортани, чтобы хлынуть в бронхи и легкие, прокатиться грязной волной по пищеводу и заполнить желудок.

Сергеев прекрасно все понимал. Он видел себя со стороны – голый мужик в очках для плавания и смешных синих тапках, похожий на громадную розовую креветку. Видел бегущий по стене огонек подводного запала, видел фонарь, медленно опускающийся на дно рядом с ним. Он даже чувствовал руки и ноги, но они были без костей и мышц – вырезанные из поролона муляжи, болтающиеся в черной воде.

Лежа на спине, Умка даже мог разглядеть прямоугольник серого неба и тень от головы Молчуна на этом блеклом фоне. Легкие просто горели, требуя кислород, по конечностям побежали мурашки, и мелкие назойливые мушки замелькали в глазах тысячами, мешая глядеть… Но это уже мало волновало Сергеева. Под лопаткой торчал покрытый чешуйками шип, и вытащить его не было ни сил, ни возможности, ни времени.

Что-то рвануло его за поясницу. Раз, потом еще раз…

Он больно ударился щекой об обрешетку, но практически не сдвинулся с места – капроновый страховочный фал, обвивавший его поперек, застрял под перилами. Красный проворный огонек уже пробежал большую часть пути по стене, неумолимо приближаясь к детонатору. Вокруг огонька мельтешили мушки, которые подросли за тот десяток секунд, что Сергеев лежал на дне, и стали крупными осенними мухами. Они жужжали, щекотали Умке нос и горло, и он угасающим сознанием понял, что вода начала просачиваться вовнутрь и сейчас он будет заполнен ею, как тонущий корабль. Это была смерть, но смерть нестрашная. Какая-то несерьезная смерть. После всего пережитого закончить свой путь в полуразрушенном подвале, заполненном водой, казалось неудачной шуткой. Но разум совершенно не воспринимал происходящее, как шутку. Смерть была строга и неумолима, даже когда иронично улыбалась. Тело не хотело умирать. Сознание изо всех сил цеплялось за реальность, но правил этой реальностью рок.

Мир превратился в исчезающее малую точку, но ещё не схлопнулся в ничто. Сергееву почудилось, что он плывет, что вода с журчанием обтекает его тело, что становится громче шум в ушах, и вдруг свободным стало горло, и вода, холодная и безвкусная, хлынула в него, но тут же вылетела с потоком рвоты…

Молчун, ревя белугой, тащил его по ступеням прочь, а Умка обвис в его руках, словно мокрый мешок с мукой. Небо вращалось над ними, и никто был ни в силах остановить его бег. Сергеев снова ощутил свое тело – голые ягодицы скользили по слизистой массе на ступенях, болел ушибленный о бетон голеностоп.

А потом вода поднялась столбом и выплюнула их наружу. Они взлетели в воздух и обрушились в заросли колючей осоки, проросшей через размокшую в кашу кирпичную крошку. Сергеев лежал на спине и сучил ногами в грязи – встать не было сил… Судорога отпустила его тело, но дышать полной грудью он все еще не мог – из глубины желудка все время поднималась желчь.

Ему казалось, что он, словно выброшенная штормом медуза, лежит на земле целую вечность, но на самом деле с момента, когда развалины изрыгнули их из чрева, прошло не более минуты. В груди щемило, и нещадно болели спина и колено. И еще – было холодно. Очень холодно. Сергеев начал содрогаться, лязгая зубами, словно к нему подключили ток. Надо было вставать, немедленно, сейчас же, потому что где-то рядом был Молчун, и Умка не видел, что с ним стряслось. А должен был видеть… Обязательно.

Он попытался привстать, но почувствовал, что чьи-то руки придерживают его за плечи. Грудь его прикрыла куртка, и Михаил увидел перед собой лицо Молчуна, – мокрое, окровавленное, но бесконечно счастливое.

– Папа… – сказал вдруг Молчун, и Сергеев впервые услышал, как звучит его голос: срывающийся на верхах голос подростка.

– Па-па… – повторил Молчун, прижимая голову Умки к своей груди. – Па-па…

Сергеев закрыл глаза и заплакал.

* * *

Плотникова запарковала «Лексус» во дворе, потянулась всем телом и только потом заглушила мотор. Часы показывали 23–05. Последняя встреча явно затянулась. И говорили-то, в общем-то, ни о чем, и ничего не решили. А вечер убит, и вот уже скоро полночь. Блинов, наверное, давно спит в своем СВ.

Плотникова сама отвезла его на вокзал. Владимир Анатольевич терпеть не мог поездов, но летать по бывшей родине самолетами опасался. И справедливо, наверное, опасался. Ничего, завтра утром будет в Днепропетровске. А послезавтра утром – снова в Киеве. И потом – исчезнет на год или на два, превратится в голос в телефонной трубке, в почтовые открытки на Новый Год и электронные письма. Надо будет сказать Маришке, что она – богатая наследница. И ничего не объяснять. Что тут объяснишь? Или не говорить? Не знаю, не решила…

Перед тем, как надеть туфли, Вика пошевелила пальцами ног – за день ступни чуть опухли. Весь день за рулем и спина болит. Проклятые пробки! Говорили мне – найми водителя!

Но ездить с водителем она не любила. А когда Плотникова что-нибудь не любила, никакие логические аргументы в расчет не принимались.

В доме было темно и тихо. Вика включила свет в прихожей, сбросила обувь и прошла в просторную гостиную. Повинуясь нажатию кнопки пульта, ожила телевизионная панель на стене. Плотникова налила себе виски в широкий стакан, подумала и бросила туда же несколько кубиков льда из морозилки. Издевательство над отборным молтом, но очень хотелось, чтобы виски стал холодным. По-настоящему холодным, чтобы даже зубы заломило. Она отхлебнула из стакана ароматную жгучую жидкость и на секунду прикрыла глаза.

«Огромный пустой дом. Никого. Кота себе завести, что ли? Или собаку? Какого, к черту, кота? Кто его кормить будет? А кто с собакой гулять? Завести мужа?»

Плотникова хмыкнула.

«Хуже, чем собаку… Однозначно. Привыкать к тому, что по МОЕМУ дому бродит какой-то чужой мужик? Нет… Будем считать, что свой шанс я упустила».

Она принялась переключать каналы. Сериалы к этому времени уже заканчивались, в эфир шли вечерние блоки новостей, но у Виктории Андроновны не было никакого желания их смотреть. Слишком долгое время она непосредственно принимала участие в их производстве. Люди, которые знают, как делается колбаса и политика, никогда не едят колбасу и не занимаются политикой. Но деваться было некуда – везде были или новости, или какие-нибудь дурацкие ток-шоу, а их Плотникова не выносила во стократ больше. Поэтому она щелкала пультом, беспорядочно меняя каналы, и брела сквозь эфирный шум без определенной цели, особо не вслушиваясь.

Конфликт в Кении…

Переговоры в Косово зашли в тупик…

Новый акт геноцида в Судане…

Россия поднимает мировую планку цен на газ…

Канадская молодежь требует социальных гарантий…

Трибуна в Раде заблокирована…

Российские общественные организации выдвигают кандидатом в президенты нынешнего премьер-министра, Союз монархистов решительно возражает…

Состоялся очередной конкурс красоты…

Двадцать человек убито, восемьдесят пять получили ранения во время теракта…

Наш корреспондент с места событий сообщает, что правительственные войска перешли в наступление, и несмотря на…

Верховная Рада в очередной раз не смогла проголосовать по поводу…

И вето Президента Украины совершенно обосновано…

Донецкая областная рада в очередной раз выступила с инициативой о признании русского языка…

«Ничего не меняется, – думала Плотникова, все быстрее и быстрее переключая каналы. – Все тот же цирк, только клоуны переезжают. Надоело все до чертиков. Надо, как Блинов – бросить все и уехать ловить рыбу. Маринкиных деток воспитывать».

В пачке осталась одна-единственная сигарета.

Вика прикурила и налила себе еще на два пальца, но уже безо льда. Виски не пьянил – расслаблял, помогал забыть. А забыть – было о чем…

Например, о годах, потраченных на то чтобы залезть на вершину власти, и о потерянных ради этого друзьях и соратниках.

О любимом человеке, рядом с которым она боялась остаться, теперь обреченном на безвременное плавание между жизнью и смертью.

О том, что дочь – единственная, самая любимая – становится все дальше и дальше.

О нерожденных детях, которые могли бы заполнить пустоту, образовавшуюся с уходом Маринки.

Что огромный дом, в котором Плотникова бродит в полумраке, так и останется пустым.

О том, что имея все – деньги, положение в обществе, привлекательную внешность и острый ум – так горько ощущать себя ненужной и понимать, что все было зря… А то, что было не зря – кануло в Лету, и ничего никогда ни за что нельзя исправить…

Что есть такое страшное слово – навсегда.

Седина – это навсегда. И время уходит – навсегда. И наши потери – навсегда. И смерть, когда она приходит…

И вдруг не знающая жалости Плотникова посочувствовала Блинову.

Владимир Анатольевич ощущал, что такое одиночество, наверное, острее, чем она сама, и поэтому стремился наладить хрупкий мостик между собой сегодняшним и тем, кем бы он мог стать, если бы выбрал другой путь. Он думал, что слово «навсегда» можно обмануть. Что стоит захотеть – и появится дети, внуки, старые друзья, с которыми у тебя общее прошлое, жена, рядом с которой можно с достоинством стареть… А так не бывает и за любой поступок в своей жизни приходится платить. И за плохой, и за хороший. И кто знает, за какой из них плата будет тяжелее…

Виктория Андроновна вышла на просторную веранду, превращенную садовниками в настоящий ботанический сад, и, поставив стакан на широкие деревянные перила, посмотрела на лежащий в отдалении город.

Он был красив – этот город. Над ним сияла полная луна и миллионы огней взбегали по прибрежным кручам правобережья, морем разливались по левобережной равнине, а между ними сверкающими нитями протянулись мосты. Небо над Киевом дрожало от потоков искусственного света, его купол прогибался, теряя черный окрас, и звезды на нем тускнели. Город был велик и с каждым днем становился все больше. Ее город. Город, в который она приехала провинциальной девочкой и превратилась в одну из влиятельнейших женщин страны. У всего есть своя цена, а цена за такое превращение не может быть маленькой. Вопрос в том, согласилась бы она ее платить, заранее зная, какова будет плата?

Сигарета догорела до фильтра, и Плотникова раздавила ее в услужливо оставленной на столе пепельнице. Усталость наваливалась на нее вместе с полночью, напоминая, что выглядеть на сорок не означает быть сорокалетней. Хотелось в душ и спать. Вика была реалисткой и не пыталась забыть, что через два года ей стукнет 50. Прекрасный возраст, в котором умные люди начинают становиться мудрыми. Завтра будет утро, и все покажется совершенно другим. Будет много работы, пустых встреч, интересных встреч. Послезавтра она отправит домой Блинчика, и побыстрее, чтобы не бередил душу своим нытьем. А в следующую пятницу прилетят Маринка с Мишкой. И все пойдет своим чередом, как идет много лет. Цена уплачена, и уже никто ничего никогда не изменит. Так стоит ли жалеть о том, чего не сможешь изменить?

Она протянула руку к стакану с недопитым виски и вдруг услышала тихий звон, похожий на комариный писк. Звук был неприятным, словно зуд в ушной раковине и Вика не сразу сообразила, что на самом деле его тон не высокий, а очень низкий, словно где-то за горизонтом в небе лопнула огромная басовая струна.

Она накрыла стакан рукой и с недоумением ощутила, что стекло вибрирует под ее ладонью, пол веранды дрожит, а в рамах начали гудеть стекла. Плотникова оглянулась вокруг, сделала несколько шагов к краю лестницы и увидела, как исчезают с глаз яркие пунктиры мостов, гаснут огни Левобережья, словно кто-то провел по нему огромной тряпкой, смахивая сверкающую золотую пыль. Та же темная тень катилась по правому берегу, и стирала город, как ластиком.

Стакан упал к Вике под ноги, но не разбился, а запрыгал по доскам мячиком. Писк перерос в гул. Из тьмы на дом надвигалась армия безумных барабанщиков, и все вокруг дрожало от испуга. Зажглись окна у соседей справа, вспыхнули лампы на веранде в доме через улицу. Загорланили разбуженные птицы, воздух наполнился хлопаньем крыльев.

Вика, прижав руки к груди, не могла оторвать взгляда от гаснущего города и непонятной серой массы, вскипающей невдалеке, в свете неоновой луны, и только, когда волна стала видна во всей красе, вместе с баржей, несущейся на гребне, словно опытный серфер, поняла, что происходит.

И тогда Плотникова закричала.

Примечания

1

«Мотик» – мотодельтаплан.

(обратно)

2

Сергеев перефразирует знаменитую цитату царя Соломона: «Во много мудрости есть много печали, и, умножая знания, ты умножаешь скорбь».

(обратно)

3

«Столыпинский вагон» – спецвагон, использовавшийся в царской России, СССР и постсоветских государствах для перевозки заключенных на большие расстояния по ЖД.

(обратно)

4

НЛП – нейролингвистическое программирование.

(обратно)

5

ВПП – взлетно-посадочная полоса.

(обратно)

6

«Джамбо» – сленговое название транспортника С-130.

(обратно)

7

Тангаж (фр. tangage – килевая качка), поворот или раскачивание летательного аппаратавокруг поперечной горизонтальной оси (когда нос опускается вниз, или поднимается вверх). Угол этого вращения называется углом тангажа. Это один из трёх углов (крен, тангаж и рыскание), соответствующих трём углам Эйлера, которые задают наклон летательного средства относительно его центра. По отношению к морским судам используется термин «дифферент» с таким же значением. В авиации различают тангаж с увеличением угла (когда нос поднимается вверх) – кабрирование и тангаж с уменьшением угла (когда нос опускается вниз) – пикирование.

(обратно)

8

Глиссада – окончательная прямолинейная траектория, высчитываемая пилотом, обеспечивающая оптимальный заход на посадку и приземление в заданном месте.

(обратно)

9

Повысительная станция – специальное сооружение на газопроводе, с помощью которого происходит увеличение давления в трубе для перекачки газа на расстояния.

(обратно)

10

ИУИН – Имперское Управление Исполнения Наказаний.

(обратно)

11

Медельинцы – Левин имеет виду членов знаменитого наркокартеля из города Медельин в Колумбии.

(обратно)

12

Крипо– старое название криминальной полиции в Германии и Австро-Венгрии.

(обратно)

13

Почонок – поезд по-польски.

(обратно)

14

Шабля (укр.) – сабля.

(обратно)

15

УПЦ – украинская православная церковь. Ее основные соперники в Украине – Церковь Московского Патриархата да польская ветвь Католической церкви.

(обратно)

16

«Ламба» – уменьшительное от марки «Ламборджини».

(обратно)

17

Лемберг – старое досоветское название Львова.

(обратно)

18

Хьюмидор – ящик для хранения сигар при постоянной влажности и температуре.

(обратно)

19

Мий любый друже(укр.) – мой дорогой друг.

(обратно)

20

Тонтон-макуты – гаитянская гвардия (добровольцы Национальной Безопасности – Milice de Volontaires de la Securite Nationale), служащие опорой режима Франсуа Дювалье. Созданы в 1959 по образцу итальянских чернорубашечников. Отличительной особенностью тонтон-макутов были солнцезащитные очки и приверженность культу вуду. Тонтон Макутами изначально в гаитянском фольклоре называли персонажей Рождества, которые похищали непослушных детей, аналог русских бабаев.

(обратно)

21

Апгрейд – усовершенствование.

(обратно)

22

Опамьятайся, панэ! (укр) – аналогично русскому «Опомнись, господин хороший!».

(обратно)

23

Слава Вакарчук – солист и создатель украинской популярной рок-группы «Океан Эльзы».

(обратно)

24

Конча – имеется в виду Конча-Заспа, район компактного проживания власть имущих под Киевом – элитарный дачный поселок.

(обратно)

25

Sic transit Gloria mundi (лат) – так проходит мирская слава.

(обратно)

26

Бербера – город на северо-западе государства Сомали. В настоящее время контролируется самопровозглашённым Сомалилендом. Единственная защищённая гавань на южном побережье Аденского залива. Город был административным центром Британского Сомали до 1941.Сооружение глубоководного порта закончено в 1969 при содействии советскихвоенных инженеров. До гражданской войны в Сомали он был военно-морской базой советского флота, позже использовался американцами. В настоящее время – торговый порт.

(обратно)

27

Пунтленд – самопровозглашенное государство в восточной части Сомали. Объявило о своем суверенитете в 1998. Столица – Гарове, всего в государстве приблизительно 3,5 млн жителей (переписей не проводилось). Названо в честь древней земли Пунт, с которой торговали египетские фараоны. В отличие от другого непризнанного государства, возникшего после коллапса сомалийской государственности в 1991 – Сомалиленда – Пунтленд не стремится к полной независимости. Нынешнее правительство желает видеть Пунтленд частью будущего федеративного сомалийского государства.

(обратно)

28

В 1978 году в Сомали имела место попытка переворота силами просоветски настроенных армейских офицеров, в ней принимал участие и Абдуллахи Юсуф Ахмед, нынешний формальный глава государства.

(обратно)

29

На Плющихе, в одном из районов старой Москвы, была расположена Академия им. Фрунзе, которую закончил Абдуллахи Юсуф Ахмед. В этом почтенном заведении готовили специалистов из разных стран, в том числе из африканских, а так же спецов для ГРУ, так что Сергеев в некотором отношении коллега Президента Пунтленда.

(обратно)

30

Гражданская война между Эфиопией и Эритреей лишила Эфиопию выхода к морю и вынудила направить все грузы через порт Бербер, территориально принадлежащий Пунтленду.

(обратно)

31

Арабское название Сомали.

(обратно)

32

Харгейса – столица Сомалиленда.

(обратно)

33

«Галил» – израильская автоматическая винтовка, выпускаемая во многих модификациях. У Ирины не чистая снайперская винтовка SASR, а автоматический облегченный вариант под патрон 5.56 мм, SS 109 NATO, известный, как Мк 1.

(обратно)

34

РаЯ – Сергеев имеет в виду народную поговорку «из этого раЯ не выйдет ни х. я!»

(обратно)

35

«Вездеход» – пропуск, дающий проезд везде и, практически, являющийся индульгенцией на нарушение Правил дорожного движения. Сергеев обладает им законно, как зам. Министра МЧС.

(обратно)

36

ДПС – дорожно-патрульная служба.

(обратно)

37

Оболонские Липки – район престижных новостроек на севере Киева.

(обратно)

38

Рыбальский мост – мост соединяющий центральную часть Киева с районом Оболонь. Старый мост был закрыт и теперь переоборудуется в пешеходный. Новый, к моменту событий книги, еще не был построен.

(обратно)

39

Крест – слэнговое название главной киевской улицы – Крещатика.

(обратно)

40

Вышгород – город-спутник столицы, расположенный на север от Киева.

(обратно)

41

ПТС – передвижная телевизионная станция.

(обратно)

42

Ганмен – стрелок, наемный убийца.

(обратно)

43

Травматик – оружие травматического действия. Такими пистолетами вооружены сотрудники серьёзных охранных фирм.

(обратно)

44

ГУР – Главное Управление Разведки, одна из основных кубинских спецслужб, занимавшаяся внешней разведкой.

(обратно)

45

Патио – внутренний дворик, характерен для построек испанского колониального стиля.

(обратно)

46

ПКМ – пулемет Калашникова по патрон 7.62.

(обратно)

47

М60 – американский пулемет того же калибра, но под НАТОвский патрон.

(обратно)

48

«Термобарка» – термобарический заряд, он же боеприпас объемного действия.

(обратно)

49

Банка – скамейка в лодке.

(обратно)

50

Траверз – (англ. и франц. traverse, от лат. transversus – поперечный), направление, перпендикулярное курсусудна или его диаметральной плоскости. «Быть на Траверз» какого-либо предмета – находиться на линии, направленной на этот предмет и составляющей прямой угол с курсом судна.

(обратно)

51

Коносамент – документ, выдаваемый перевозчиком грузоотправителю в удостоверение принятия груза к перевозке морским транспортом с обязательством доставить груз в порт назначения и выдать его законному держателю коносамента.

(обратно)

52

Мбужи-Майи – город в Демократической Республике Конго (Заире), центр добычи алмазов. Во время 2-й конголезской войны(1998–1999 г) за него шли упорные бои.

(обратно)

53

Исса – одна из коренных сомалийских народностей.

(обратно)

54

Варадеро – один из самых роскошных пляжей Кубы., на котором сосредоточено множество отелей.

(обратно)

55

Марина – стоянка для катеров и лодок в морском порту.

(обратно)

56

ПНВ – прибор ночного видения.

(обратно)

57

Лифчик – жаргонное название разгрузочного жилета, специального предмета одежды, служащего для переноски запасного боеприпаса, гранат и т. д.

(обратно)

58

Осколок – боеприпас РПГ-7 осколочного действия.

(обратно)

59

Танин – Боеприпас для РПГ-7 термобарического (объемного) действия.

(обратно)

60

Hostage rescue – спасение заложников.

(обратно)

61

Object cleaning – зачистка объекта.

(обратно)

62

«Интер» – одна из крупнейших телестудий Украины, в свое время работавшая совместно с российским ОРТ.

(обратно)

63

Даунтаун – американизм, дословно «нижний город» – центр города.

(обратно)

64

Мбвана (суахили) – господин.

(обратно)

65

Стокгольмский синдром – дружба заложников с захватчиком – психологическое состояние, возникающее при захвате заложников, когда заложники начинают симпатизировать захватчикам или даже отождествлять себя с ними. Суть этой явления заключается в том, что, находясь в тесном контакте с террористами, и осознавая свою полную от них зависимость, заложники начинают ощущать сочувствие, понимание, а затем и симпатию по отношению к тем, кто их неволит. Более того, если преступники обращаются с пленными хотя бы с минимальной заботой – то есть обеспечивают их водой, едой и минимальной свободой передвижений – то подобная симпатия перерастает в обожание, и зачастую даже после освобождения заложники продолжаю разделять идеи своих надзирателей.

(обратно)

66

Ограничитель скорости – специальное устройство ограничивающее скорость движения машины, до уровня условно безопасной, с точки зрения конструкторов.

(обратно)

67

Сделать уши (жарг.) – перевернуться через крышу.

(обратно)

68

Крестить (жарг.) – ситуация, когда задок машины бросает из стороны в сторону, срывая автомобиль в занос.

(обратно)

69

Тройной тулуп – в фигурном катании прыжок в три оборота, технически очень сложный элемент.

(обратно)

70

«Утес» – пулемет советского производства калибра 12.7 мм, выпускался в СССР, Югославии и Болгарии, после развала Союза его аналог НСВ производится в независимой Украине.

(обратно)

71

Гольф-бол – мячик для гольфа, жаргонное название американской наступательной гранаты М-67.

(обратно)

72

Флэшка – вспышка, жаргонное название свето-шумовой гранаты.

(обратно)

73

Свидомый, свидомит – носитель украинской националистической идеи.

(обратно)

74

Кар-бой – сленговое название служителя с автомобильной стоянки при клубе, ресторане или гостинице, который ставит автомобили гостей на стоянку и подает их ко входу, когда гости уезжают.

(обратно)

75

Левиафан (ивр. – לִוְיָתָן‎, «скрученный, свитый») – чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляемый с Сатаной.

(обратно)

76

Sic transit Gloria mundi! – (лат.). Так проходит земная слава!

(обратно)

77

МРТ – магнитно-резонансный томограф.

(обратно)

78

Китайский огнепроводный шнур виско (visco fuse). Он состоит из пропитанной дымным порохом хлопчатобумажной нити, обернутой тонким слоем бечёвки, и покрыт нитроцеллюлозным лаком, что делает его водоупорным. Бывает трёх расцветок – зелёный, красный и красно-бело-синий. Скорость горения зелёного шнура 1 см/сек. Данный шнур хорошо держит горение, способен гореть под водой, а также передаёт горение между соприкасающимися отрезками. Наружный диаметра шнура 1/16 дюйма.

Реклама на сайте