«Карантин»

Сергей Малицкий Карантин

00

Жизнь дала трещину в четырнадцать часов двадцать две минуты. Накатила тревога, в спину дохнуло холодом, зазвенело, заныло в висках, пальцы словно окаменели. Точно так же, как и месяц назад, по дороге к тестю. Тогда Павел вырулил к обочине, в ответ на недоуменный взгляд Томки пожал плечами, а через секунду в трех сотнях метров на встречку выкатила фура и, разворачиваясь поперек узкой двухполоски, собрала под себя три легковушки. Сейчас он был не за рулем и выскочил из-под автоподъемника мгновенно.

– Ты что? – не понял Димка-напарник.

– Заскрипело что-то, – буркнул Павел, скинул перчатки и потянулся за мобильником.

– Да что там могло заскрипеть? – полез под машину приятель. – Тут давно сгнило все!

Через открытые ворота мастерской шелестел августовский ветер, шумела близкая автотрасса. Белела малярным скотчем приготовленная к покраске «двадцать первая». Замерла под тентом в дальнем углу доставленная заказчиком «Победа». Там же лежал на тележке волговский движок. Впрочем, с движком еще были вопросы – заказчик хотел загнать под капот машины какого-нибудь «японца».

Томка не отвечала. Такого быть не могло. Она отвечала всегда. Павел набрал домашний, но и оттуда не услышал ничего, кроме ее голоса на автоответчике.

– Чего там? – Димка оставил на лапе подъемника ключ и с недоумением уставился на приятеля.

Дмитрий Дюков был полной противоположностью Павла. Волосы имел светлые, глаза голубые, нрав легкий и беззаботный, брюшка еще не наел, но цель такую себе явно поставил. С какой стороны ни посмотри – легкомысленный и добродушный гуляка, любимец женщин и детей. Сам Димка не отрицал ни того ни другого, но гулякой уж точно был не легкомысленным. Под яркой упаковкой счастливого балбеса скрывался редкий знаток автомобилей и всего к ним относящегося, а также трудяга и отличный мастер по кузовному ремонту. В ответ на вопросы о его холостой жизни Димка вздыхал и кивал на Павла, намекая, что приятель сломал ему жизнь. Ни одна Димкина знакомая не могла сравниться с Томкой, он сам ее и приметил, – так ведь не удержал, как ни старался! Что она только нашла в его напарнике? Да, высокий, но худой, даром что плечи широки. Нос слишком длинный, лицо узкое, глаза собачьи, брови домиком, губы скобкой концами вверх, не поймешь – то ли пошутить хочет, то ли уже насмехается над тобой. Смерть мужеского полу не с косой, а с монтировкой, бездетный аист, Пьеро с космами черных волос, без колпака – выбирай, не ошибешься. «Дело не во внешности», – бурчал Павел. «А в чем?» – оживлялся Димка. «В фамилии, – кривил тонкие губы его приятель. – Ну что за фамилия для девушки – Дюкова? То ли дело – Шермер. Почти Шарман». – «Ага. Фанфан-Тюльпан! – возмущался Димка. – Так ведь твоя фамилия не на лбу у тебя написана!» – «Разве? – удивлялся Павел и шел к зеркалу, сдвигал со лба непослушную прядь, вылезшую из тугого хвоста. – С утра же писал. Стерлась?»

– Что случилось? – стянул перчатки Димка.

– Не знаю, – бросил Павел и вновь прижал трубку к уху.

Телефон взял Костя-весельчак и тут же принялся тарахтеть:

– Привет, Пашка! Ты что, забыл про меня? Я тебе когда еще закидывал вопросик? Повторяю для глухих: у моего тестя в сарайчике томится «четыреста первый» «москвичонок». Сколько обойдется привести его в порядок? Ну там прилизать, подварить, заклепать, движочек помощнее под капот впихнуть. Климат-контроль. Дисковые тормоза. Подвесочку понадежнее. Чтобы вышло, как у Ремарка. Помнишь колымагу под названием «Карл – призрак шоссе»? Да! Еще и согласовать все с ментами.

– Костя, у тебя нет таких денег, – приготовился к словесному недержанию Томкиного начальника Павел.

– Каких денег, друг? – не понял Костя. – Ты о какой валюте говоришь? Можешь озвучить цифры? Если не в рублях, так хоть в метрах, в килограммах, в штуках. Скажи хоть что-нибудь! Проясни! Или мне с Дюковым через твою голову договариваться? Какова цена вопроса?

– Хватит на новый «мерседес» и на гараж к нему, – вздохнул Павел. – Еще и останется. Томку позови.

– Какой марки «мерседес»? – заинтересовался Костя. – Нет. Ты в самом деле хочешь сказать, что мои глаза мне врут и в сарайчике у моего тестя стоит «мерседес»? Хочешь, я тебе его продам?

– Костя! – повысил голос Павел. – Тамару позови!

– С превеликим удовольствием! – отозвался весельчак. – Только скажи, откуда мне ее позвать. Она сегодня не вышла.

– То есть? – не понял Павел. – Что значит «не вышла»?

– То и значит, – хмыкнул Костя. – Просто не вышла. Звякнула с утра, сказала, что задержится. Да так и не вышла. Пришлось Людку вызывать – я, что ли, буду с ее подопечными прыгать? Я уж и звонил ей, но она не берет трубку. Хотел тебе позвонить, но…

– Прости.

Павел нажал отбой, бросил телефон Димке, начал расстегивать комбинезон.

– Набери-ка тестя. Он в списке вторым.

Приятель догнал его, когда Павел уже подходил к «импрезе», которая притулилась в тени Димкиного «туарега». Отдал телефон:

– Абонент временно недоступен. Что случилось-то? Что-то с Томкой?

Павел не успел ответить. Стены собранной из рифленого железа мастерской начали вспучиваться у него на глазах, и, когда громыхнул взрыв, он уже летел вместе с приятелем на асфальт.

(обратно)

01

Димка их и познакомил. Привел год назад красавицу-незнакомку в спортзал, который Павел, как всегда, покидал последним. Дюков держался в метре от девчонки, не ближе, что ясно давало понять – разгрызть орешек пока что ему не удалось. Он еще долго потом нудил, что такую надо было ломать сразу, бесполезно ждать, когда она сама обратит на тебя внимание. Павел не прислушивался к его стонам – знал, что рано или поздно Дюков заткнется. Павел вообще не любил разговоров «о бабах», хотя в ответ на Димкины откровения частенько посмеивался. Как-то само собой вышло, что к почти тридцати годам у него образовалось немало подружек, с некоторыми из них он мог непринужденно сменить дружеские отношения на более близкие, чтобы потом вновь обратиться в доброго приятеля, хотя и чувствовал, что в каждой из них копится обида. Даже начал подумывать, с кем из подруг связать жизнь, но тут он впервые забыл обо всех. Застыл с вытаращенными глазами.

Неотразимый Дмитрий Дюков дал осечку не просто так. Томка сама определяла, кого ей любить, а на кого посматривать с доброй усмешкой, как на подбежавшего вильнуть хвостиком пуделька. И сломать ее было нельзя – сам скорее сломаешься. Впрочем, не пришлось и пытаться: она первой обратила внимание на приятеля незадачливого ухажера. Остановилась, чтобы задать какой-то вопрос, но, едва Павел сдвинул на затылок маску, замерла, поймала пальцами подбородок, удивленно подняла брови, наклонила голову к плечу и осветилась улыбкой. Высокая, спортивная, с растрепанными темными волосами. Красивая. Вроде бы ничего особенного, а глаз не оторвать. Отведешь взгляд в сторону – и тут же торопишься вернуться: поймать линию подбородка, губ, бровей, блеск глаз, путаницу прядей, увериться, что не видение только что мелькнуло перед тобой.

– Вот… – Димка пожал плечами, подергал себя за кончик носа, взъерошил белобрысую шевелюру, прокашлялся, мотнул головой в сторону гостьи: – Тамара. Зашел тут к Костику в фитнес-центр – давно не был, – слово за слово, он и сболтнул насчет твоих развлечений. Она там у него матрон гоняет. Которым уже и липосакция не поможет. Тома, это – Павлик. Мой деловой партнер. Мы с ним работаем вместе. Впрочем, не принципиально. Она насчет страйка, Паш. Хочет поиграть в войну.

– Многие хотят, – медленно проговорил Павел, освободив непослушные вихры из-под сдвинутой на затылок фехтовальной маски.

Он сам потом удивлялся, как сумел остаться спокойным, хотя все внутри у него зашлось – словно кипятком плеснуло в распахнутые ребра.

– Не переодевайся.

Голос у Томки оказался под стать ее внешности. Бархатным, как позже определил Димка. Необычным, с легким акцентом.

– Не переодевайся, – повторила она, потерла щеки, словно набежавший румянец обжигал их, сдернула с крючка нагрудник. – Мальчики, которые хохочут в душевой, не обидятся, если я воспользуюсь чужой амуницией?

– Они не из обидчивых, – словно передразнивая гостью, наклонил голову Павел. – Чего хочешь?

– Ой, многого! – улыбнулась Тома. – Но это потом. Пока – проверить тебя на прочность. На дорожке, но вживую, без электричества. Работаем до пояса. До хорошего контакта. Что вы тут скрещиваете?

– Что угодно. – Павел почувствовал странный холод, побежавший по спине. – Это любительский клуб. Сабли, рапиры, шпаги.

– Тогда шпаги – они чуть тяжелее.

Она взяла маску, подошла к стойке с оружием, вытянула трехгранный клинок, хмыкнула, пощупав насадку:

– Баловство.

– Тома! – забеспокоился Димка. – Имей в виду, Пашка из лучших. Хоть на шпагах, хоть на мечах, хоть на ножах. Это тебе не два притопа, три прихлопа, как в вашем фитнес-центре. Он еще и историческое фехтование в институте вел, и кэндо занимался в детстве. Я ничего не путаю? Паш, занимался ведь?

– Дима, отвянь, – попросил Павел и в первый раз назвал ее по имени. – Значит, Тома? Перчатки?

– Зачем? – Она взмахнула несколько раз шпагой, словно приноравливалась к ее весу и рукояти, надела маску. – Ты же не будешь меня калечить?

– Не должен. – Он двинулся к противоположному концу дорожки. – Хотя все правила я нарушаю по-любому. Сам себе удивляюсь.

– Ну мы же не в аптеке? – Румянец все еще красовался у нее на щеках. – Или таки да? Димка сказал, что ты относишься к редкому отряду благожелательных зануд.

– Реже не бывает, – согласился Павел. – Отряд зануд, класс млекопитающих. Вид – Шермер обыкновенный. Дюков, как всегда, точен.

– Алло! – подал голос Дюков. – Я пока еще здесь!

– Фамилия у тебя красивая, – не повела в сторону Димки даже глазом Томка. – Отец был из французов?

– Из немцев, – прищурился Павел. – И не отец, а дед по матери. Из обрусевших немцев. С петровских времен.

– А отец? – не отставала девчонка. – Или у вас в роду властвовал матриархат?

– Училась? – хмыкнул Павел, оценив выполнение девчонкой салюта.

– Было, – встала она в правостороннюю стойку. – Отец как-то пристроил в секцию, чтобы не пропала глупая и молодая. Не думала, что пригодится… А ты умеешь не отвечать на вопросы.

– Познакомишь с отцом? – согнул колени Павел.

– Будет повод? – заинтересовалась Томка. – Тогда и ты.

– Эй! – повысил голос Димка. – О чем это вы договариваетесь?

– Молодость уходит, Дима. Пора устраивать личную жизнь, – ответила Томка и тут же сделала выпад.

Она сражалась неумело, но интересно. Павел сразу понял, что девчонка и в самом деле не в первый раз оказалась в фехтовальном зале, но вряд ли увлекалась шпагой по-настоящему. И все-таки в ее движениях было что-то едва различимое, но особенное – не просто талант, умноженный на хорошую физическую подготовку. Она сражалась так, словно когда-то родилась с саблей или мечом в руке. И не менее десятка ее предков рождались с саблями или мечами в руках. Или эти мечи и сабли висели у них в жилищах, и они хватались за них при первой возможности.

Нет, Томка не показала ничего особенного, да и не сражалась всерьез, скорее играла, неумело выполняла обычные приемы и вдруг, словно случайно, закручивала редкие и сложные. Играла, как играют молодые щенки, прихватывая зубами друг друга, не боясь сделать больно. Павел только защищался. Отбивал ее выпады, парировал уколы, но не пытался уколоть сам, хотя такие возможности она ему предоставляла. Или намекала на их возможность. Провоцировала она его напрасно: Павел никогда не раскрывал умения полностью. Даже в схватках со старыми знакомыми фехтовал скупо, сдержанно, чего уж говорить о незнакомцах. Выкладывался ровно настолько, чтобы не уступить, не более того. Точно так же и в жизни. Сколько себя помнил, всегда держал дистанцию, и если даже с кем-то разговаривал откровенно, выкладывал едва ли десятую часть из того, что знал, а чаще всего предпочитал держать язык за зубами даже в ответ на откровенность. А чем отличалась схватка от разговора? Разве только тем, что в ней не удавалось отмолчаться вовсе: приходилось отвечать на стальные Томкины возгласы хотя бы короткими репликами.

Когда прошло минут пять и всякий новичок давно бы уже сбил дыхание, она уколола его в бедро. Или он позволил ей уколоть себя в бедро. Вышедшие к этому времени из душевой друзья Павла встретили ее укол аплодисментами.

– Работаем до пояса? – сдвинул маску Павел.

– Никогда никому не верь, – ответила она и, сдувая капли пота, повисшие на носу, повторила: – Никогда никому не верь, – и еще раз выговорила медленно и отчетливо: – Ни-ког-да ни-ко-му не верь.

И тут же улыбнулась.

– В схватке никогда никому не верь. Ведь это не страйкбол? Абсолютная честность нужна только там. Я правильно поняла? Да и то, не стреляй эти ваши пукалки шариками…

Через неделю Томка сжимала в руках австрийскую универсальную винтовку и в команде из восьми человек подбиралась к занятой «противником» высотке. Жора-гигант, командир отряда со смешным названием «Планктон», который принял незнакомку в игру с кислой миной, вечером показал Павлу большой палец. Девчонка за весь день не задала ни одного вопроса, вообще не сказала ни единого слова и не только не заныла, когда группе пришлось переползать через болото, но еще и сумела не отстать от умудренных военной забавой крепких мужиков. К тому же она не сбивала дыхания и двигалась бесшумно. Что же касалось внезапной атаки на позицию соперников, именно она не только обнаружила дозорного, но и неслышно подобралась к тому и смогла удерживать здорового парня с зажатым ртом не меньше минуты, которой хватило, чтобы противник был застигнут врасплох.

– Ну? – спросила Томка Павла, когда едва ли не каждый из новых знакомцев с восхищением похлопал ее по плечу. – Не пожалел?

– А сама? – Он аккуратно упаковал в чехол любимый дробовик.

– Ноготь сломала, – смешно надула она губы. – Здоровый бугай оказался, хотя я вроде его правильно зажала – как батя учил, за шею. Едва не задушила!

– Ага. – Павел сдержанно улыбнулся. – Ему теперь вся команда завидует. Такая дивчина грудью к спине прижималась! Говорит, всякий бы без движения замер!

– Но ты же – не всякий? – Она в мгновение стала серьезной, хотя уже привычно залилась румянцем. – Когда следующая войнушка?

– Через месяц. – Он застегнул молнию. – Удовольствия нельзя частить.

– Это касается всех удовольствий? – Томка стянула с лица защитные очки. – Что мне придумать, чтобы увидеть тебя раньше?

– Ну существуют разные способы… – Павел все еще не мог понять, что его удерживало от того, чтобы обнять ладно сложенную воительницу, на которой даже камуфляж казался модельным одеянием. – К примеру, ты могла бы пригнать в нашу с Димкой мастерскую свою машину.

– У меня нет машины. – Она смотрела на него строго, словно хотела поручить ему что-то важное.

– Тогда ничего не придумывай. – Павел постарался убрать с лица всегдашнюю ухмылку, хотя и знал, что это у него не получится. – Просто поехали ко мне.

Она была родом из Латвии. Точнее, в Латвии родилась ее мать. Отец-сибиряк, который когда-то окончил Вильнюсское радиотехническое, мотался по воинским частям по всему Союзу, слепил офицерскую семью, заполучил дочь, потерял где-то в вечных переездах жену и на излете службы уже значительно позднее кончины огромного государства все-таки сумел перебраться с Дальнего Востока под Москву. Томка так и звала его – майор. На самом деле майора звали Виктором Антоновичем Соленым, но Павел тоже, с легкой руки Томки, стал звать его майором. Правда, встретиться ему удалось с тестем не сразу. Тот работал инспектором газнадзора и редко бывал дома, мотался по командировкам. Томка проехалась по этому его свойству в первый же день, заявив, что семья у них будет неполная: у Павла, оказывается, ни отца, ни матери, у нее только отец, да и тот дома не бывает. Трудное детство ожидает маленьких Палычей – без дедушек и бабушек придется обходиться.

– Ты сейчас о каких Палычах говоришь? – спросил Павел, доставая из кармана ключи.

Она шагнула в открытую дверь, сунула ноги в тапки, огляделась.

– О твоих детях. И, надеюсь, и моих. А ты молодец.

– В чем же на этот раз? – Павел закрыл за собой дверь.

– Почему на этот раз? – Она остановилась в центре его единственной комнаты – небольшого зала, объединяющего и коридор, и кухню. – Я хвалю тебя впервые. Фехтовал ты слишком скованно, не легко. Боялся раскрыться, а уколоть, не раскрываясь, невозможно. Ну так мне показалось, на мой… дилетантский взгляд. На страйке тоже больше за мной следил, чем за противником. Машину водишь осторожно. Частенько оглядываешься. Прислушиваешься к чему-то. Ты вообще очень осторожный человек, Шермер. Осторожный и сдержанный. Но это не так плохо: моей несдержанности на обоих хватит. Зато здесь… очень хорошо и легко. Твоя берлога говорит о тебе больше, чем ты готов рассказать сам. Оглянись.

Томка стояла посредине его жилища, уже привычно пощипывая подбородок, и улыбалась. Румянилась и пьянела от собственной развязности и легкости. Чуть кривила губы, чуть поднимала брови, чуть суживала глаза. Ровно настолько, чтобы он это заметил. Павел так бы и подумал, если бы не ее пальцы. Они дрожали, медленно расстегивая кнопки ладного камуфляжа. Да и глаза словно избегали его взгляда.

Павел огляделся. Попробовал взглянуть на собственный интерьер ее глазами. Высокий потолок. Пара больших окон. Огромная кровать между ними, или, как говорил с завистью Димка, окончательный брачный постамент. Стенные и книжные шкафы, прикрытые зеркалами и стеклом. Закуток с компьютером. Диван, кресла, подушки на полу. Уютная кухонная зона. Светильники. Несколько странных картин, купленных по случаю. Изображенные на них шуты словно играли в «замри – отомри».

– Отомри, – как всегда, прошептал Павел. Или подумал.

– Здесь хорошо. – Она бросила на кресло куртку. – И я вижу, что баб ты сюда не водишь. Спасибо. Ой! Глупость сказала! Глупею на глазах! Это от счастья. Которая из двух дверей в ванную? Левая?

– Правая. – Он по-прежнему стоял у дверей. – Хотя до ремонта было наоборот. Захотелось ванную с окном. Слева – гардеробная.

– Там найдется место для пары платьев?

Павел не ответил. Томка растерянно улыбнулась, выпятила нижнюю губу, подула на раскрасневшееся лицо, взъерошила волосы.

– Чистое полотенце – там. – Он не узнал своего голоса. – В ванной. Третья дверца слева.

– Не бойся, – попробовала она ему подмигнуть. – Где же эта фраза? Я же ее учила! А! Вот! Если ты захочешь со мной расстаться, я исчезну быстрее, чем ты поймешь, что именно ты этого захотел. Ну как? Классно сказала?

02

– Опля! – прохрипел Димка, вытаращив глаза и отплевываясь от пыли. – Вот это кода!

– Как бы не увертюра, – судорожно прошептал Павел, тут же встряхнулся, припал на руки, быстро осмотрел днища обеих машин, смахнул мусор с головы и плеч. – Или преамбула, как говорит Дед… Телефон с тобой?

– Вот! – дрожащей рукой полез в карман Димка. – Как учили в шпионских фильмах, никаких барсеток и сумочек – ключи, документы и средства связи всегда под рукой. Черт возьми! Мы ж с тобой заново родились, Шермер! Что же это так долбануло? В ушах звенит. Смотри-ка! Черт меня раздери!

Из носа Дюкова потекла кровь. Раскуроченный сервис одевался клубами дыма, сквозь которые проглядывали языки пламени. Небольшой, но успешный бизнес стремительно обращался в ничто.

– Значит, так. – Павел огляделся, всмотрелся в притормаживающие на трассе машины, потер виски, попытался собраться. – Звони в пожарную, в милицию. Ни слова лишнего никому: вышли на улицу – оно и взорвалось. Деду и Бабичу позвоню сам. Хоть и не платили никому, а уважение оказывали. Должны помочь. Клиентов пока не дергай. Родным не звони. Нечего зря волновать. Да и какие у тебя тут родные? Все равно не звони, пусть до них и полшарика. Лучше вообще не делай лишних звонков, о последних клиентах менты все одно выспросят, а о старых забудь. И подумай, подумай, кто мог нам так удружить. Вот, кстати, и причина уехать за океан. К мамочке и папочке. Звали, говоришь?

– Как это – уехать? – Димка растерянно захлопал глазами, размазал кровь по щекам. – С бизнесом все? Я еще за квартиру не расплатился! Да и за эти три колымаги отвалить придется.

– Посмотрим, что с бизнесом. – Павел стянул резинку с хвоста, сел за руль. – Наш с тобой бизнес в головах и в руках. А они пока целы. Выпутаемся. Страховка есть, клиентов не обидим. Теперь бы только разобраться… Да, в страховую компанию тоже позвони. А я свяжусь с тобой чуть позже. Надо кое-что выяснить. Срочно выяснить. И «фолькс» свой отгони, сейчас тут пекло будет. В пристройке баллоны – повезет, если не рванут.

– А ты куда? – закашлялся от поваливших клубов дыма Димка, выдирая из кармана ключи от «туарега».

– Что-то с Тамарой, – хлопнул дверью машины Павел.

Пятничная трасса в направлении Москвы была загружена, но не забита, зато навстречу Павлу полз плотный поток. Безотказная, ухоженная машинка шла быстро, хотя не летела. Срабатывала не осторожность, которой иногда попрекала мужа Томка, а здравый смысл. Павел имел правило – все делать быстро, но никогда не спешить. Машинально высматривая в привычных местах дорожную службу, он пытался обдумать ситуацию. Неприятностей пока было две: Томка не отвечала на звонки, и трудно поднятый бизнес закончился, да закончился не просто так, а с риском для его и Димкиной жизни. И все-таки почему-то главным казался не странный взрыв, а молчание Томки. Ощущение было необъяснимым, но отчетливым. Павел обгонял попутные машины и перебирал в памяти все произошедшие давно или недавно события, вспоминал все, что оставило хотя бы неприметные занозы в памяти. Он был уверен, что именно в четырнадцать часов двадцать две минуты случилось что-то непоправимое, а не минутой позже, и все последующие события будут связаны с тремя двойками и Томкой. И пока он не выяснит, отчего молчит жена, он не узнает и не поймет ничего. Прибавив скорости, Павел вновь набрал телефон Томки, послушал длинные гудки, затем вызвал Дюкова:

– Что там?

– Ничего, – прокричал сквозь рев пожарных машин напарник. – Быстро приехали. И тушить есть чем. Сейчас заливать будут, но, похоже, придется все начинать с нуля. Хорошо, если хоть каркас нашего сарайчика сохранится. Покрасочная камера накрылась, подъемники, полуавтоматы – все с концами. Баллоны откатили – хорошо, что мы их в пристройке хранили, – а все остальное…

– Я не об этом. – Павел притормозил, кивнув заверещавшему антирадару. – Что с причиной?

– Слушай… – Шум в телефоне несколько стих, – видимо, Дюков отошел в сторону. – Тут прибыли специальные ребятки. Собираются меня опрашивать. До тебя тоже доберутся. Насчет взрыва интересуются. Тем более что тут в магазинчике придорожном, ну в забегаловке, да в ближней пятиэтажке кое-где стекла вылетели. Так что говорить-то? Взрыв-то, судя по всему, был в дальнем углу, где «Победа» стояла. С той стороны вообще стенку разворотило. Они же сейчас потребуют координаты клиента. Да всех клиентов!

– Вот всех троих и обзвони, – стиснул зубы Павел. – Предупреди. Хотя «Победа» была чистая. Один кузов. Мы же вместе ее осматривали. Да и движок тоже. Некуда там было взрывчатку заложить.

– Не торопись, Пашка, – раздраженно засмеялся Дюков. – Если набить движок тротилом, граната будет еще та. Ты когда его осматривал?

– Неделю назад, – задумался Павел. – Только, кроме нас с тобой, никто в мастерскую попасть не мог. За всю неделю были два клиента, но стояли за воротами. Сашок дедовский фильтр менял, да у тебя в машине штук пять девчонок визжали во вторник, требовали везти их на речку. Кто из них? Еще Томка вчера вечером ждала меня. Ты глаз с нее не спускал – не заметил фугаса в руках? Дюков, мастерская на охрану сдается, если ты помнишь.

– А в обед? – забеспокоился Дюков. – Десять минут до ресторанчика, полчаса там, десять минут обратно. Мы же никогда не сдавали ее на охрану в обед!

– Вот и скажи об этом, – процедил Павел. – Скажи об этом… специальным ребяткам. Но если следов взлома на замках нет и если не пропадали и не попадали в чужие руки ключи, тогда это сделал кто-то из нас.

– Ты правда так думаешь? – после паузы чужим голосом спросил Димка.

– Иди к черту, Дюков, – выругался Павел. – Вот если бы я в подсобке женское белье нашел, точно бы на тебя подумал.

– Это ты иди к черту, Шермер, – с облегчением выдохнул Димка. – Я не ношу женского белья.

Дед ответил на звонок сразу. Поздоровался, молча выслушал короткий рассказ. Павел явственно представил бульдожьи складки на щеках, выступающие скулы, короткую рыжую челку над упрямым лбом, бледные губы, холодные глаза. Дед никогда не отвечал сразу, смотрел несколько секунд на подбородок собеседника и словно отсчитывал про себя – раз, два, три… – а потом медленно говорил. Точно и по делу. Хотя Павел слышал, что уголовный авторитет Илья Георгиевич Губарев по кличке Дед, ныне хозяин районного хладокомбината и друг мэра, способен ответить мгновенно. Правда, не словом, а ударом ножа. Или ударом кулака в случае мелкой провинности невольного собеседника. Но его собеседники боялись не удара ножа или кулака, а того, что Дед будет смотреть не на подбородок, а в глаза. Дед не часто посещал мастерскую, обычно присылал водилу на восстановленном Шермером и Дюковым огромном «американце», но, когда приезжал, разговаривал с Павлом, только смотря ему в глаза.

– Что хочешь узнать? – спросил он наконец.

– Кто? – коротко ответил Шермер. – Понимаешь, Георгиевич, врагов у меня нет, но я не обольщаюсь по этому поводу. Тут ведь всего два варианта: или есть враг, о котором я пока не знаю, или я попал вместе с напарником под каток. Ну как муравей. Ползет он себе по асфальту, врагов не имеет, но попадает под каток – и привет вечности.

– Ерунда, – после паузы отрезал Дед. – Я, конечно, поспрашиваю, но ты и сам понимаешь, что ерунда. Враг, о котором ты не знаешь, еще не враг, а каток – не лодка, бесшумно не плавает, его издалека слышно. Ты вокруг себя пошарь, парень. И ищи две загогулинки. Одну – что поострее, вторую – что поценнее. А потом попробуй их соединить. Все и прояснится. Я всегда так делаю.

– У меня ничего ценного нет, – задумался Павел. – Мастерская? Теперь ее нет. Земля под ней? В аренде. До Москвы неблизко, свободных участков рядом – навалом, почти все с коммуникациями. Квартира? Не те времена. Да и не та у меня квартира…

– Не там ищешь, – закряхтел Дед. – А Тамарка твоя? Поверь мне, парень, таких баб больше нет. Если бы не ее гонор да не то, что она приросла к тебе, как приклепанная, давно бы ее у тебя увели. Купили бы. И пытались, поверь мне. Только вот она не продается, как оказалось.

– Кто пытался? – похолодел Павел.

– Да хоть бы и я, – загукал смешками Дед. – Не волнуйся, все цивильно обставил! Увидел как-то ее в твоей железке, зацепила! Так зацепила, что в глазах потемнело. Ну что же, навел справки, разыскал, пришел в этот фитнес-центр, половину свою записать, да так в лицо девке и выложил: все сделаю, в Европу увезу, спортзал этот выкуплю и подарю, все, что захочет, организую, если моей станет. Не ерзай попусту, тому уж скоро год, как минуло. Я ж не знал, что у вас все серьезно. Да если бы и знал… Кто успел, тот и съел, как говорится. Ладно. Вы ж тогда еще и расписаны не были? Я и пальцем ее не тронул, а тронул бы, боюсь, шею бы она мне свернула. Или еще чего похуже. Она ведь может, поверь мне. Пообещала, кстати, если я до тебя дотронусь. Порчу навести пообещала! И навела бы. Привет ей передавай, но имей в виду: если твой бриллиант до сих пор не украли, не значит, что ни у кого на него слюна не течет.

– Она не отвечает на звонки, – сквозь зубы процедил Павел. – С утра уже, кажется. Как раз еду домой.

– Так, значит? – протянул Дед. – Преамбула интересная, ничего не скажешь… А при чем тут мастерская? Думаешь, кто-то решил, что у нищего легче девку увести? Конечно, если тебя не знать, можно представить, что бросит тебя Тамарка, останься ты без штанов… Так ведь не бросит… Или кто-то умный занять тебя решил, чтобы ты на поиски женушки не отвлекался?

– Не знаю, – раздельно произнес Павел. – Ладно, с ценной загогулиной определились, что с острой? Ничего не кололось пока.

– Вот и укололо, – задумался Дед. – Обдумай все. Не спеши никуда, остановись, замри, подыши. В своем прошлом не найдешь – в ее прошлом ищи. Или в своем… настоящем. Мне, кстати, Димка твой не нравится. Какой-то он… сладкий. Хотя вроде бы мужик…

– Ага, – кивнул Павел. – Он и взорвал мастерскую, чтобы с ипотекой повиснуть и без копейки остаться. Уложит чемоданчик – и без гроша отправится к маме и папе.

– Я бы в тот чемоданчик заглянул, – задумался Дед. – Хотя как раз этот вариант пропажи твоей Томки не объясняет. Слабоват он против нее. Я даже думаю, что она потому и приросла к тебе, что конкурентов у тебя нет. Или и вправду влюбилась?

– Спасибо, Георгиевич, – грустно усмехнулся Павел, – только сейчас меня твои слова не согреют.

– Так я и не лечу тебя, парень, – хмыкнул Дед. – Думаю вслух. Ты не спеши панику поднимать. Найдется твоя Томка. Такие, как она, просто так не пропадают. А уж мастерская… Не гони, ты, когда затевал все, вообще с нуля начинал. А теперь немало народу в тебя вложиться захочет. Да хоть и я. На хороших условиях. А если что, переходи ко мне, сделаю тебя главным инженером.

– Какой из меня главный инженер? – натянуто рассмеялся Павел.

– Отличный, – строго ответил Дед. – У тебя лицо… правильное. Внушительное лицо. Ответственное. Со значением. Это главное… для главного инженера.

– Спасибо, Георгиевич, – сказал Павел и поставил пробивающегося Бабича на удержание. – По-любому спасибо.

– Не за что, – отключился Дед.

– Ну, – раздался в трубке знакомый, с визгливыми интонациями голос начальника милиции. – Докладывай. Что, куда, откуда, зачем? Чего сорвался-то?

– Беда не ходит одна, Игорь Анатольевич, – объяснил Павел. – Кажется, женушка моя пропала.

– Смотри-ка, – нервно хохотнул Бабич. – Ну, при всем моем к тебе сочувствии, женушку твою московская милиция будет искать, а вот твой взрыв на моей земле первый за последние лет шесть. И это даже с учетом бытовых случаев. А уж по мощности… Так что ты там с женушкой выясняй все – и ко мне, следователь Мартынов из прокуратуры будет делом заниматься. Конечно, если на твоих руинах спецы чего серьезного не обнаружат. Мне тут намекнули, что по первым прикидкам серьезно поболее килограмма в этом, как его, тротиловом эквиваленте выходит. Кому ты дорогу перешел, Шермер?

– Да вот, Игорь Анатольевич, сам гадаю. – Павел сбавил скорость, пересекая МКАД. – Но угроз не было. Ни угроз, ни предупреждений. Вы же меня знаете, Игорь Анатольевич, у меня врагов нет.

– Враги есть у всех, – внушительно произнес Бабич. – Даже у тех, у кого друзья круче прочих. Это чтобы ты на ус намотал. Опять же, заводя друга, имей в виду: если у него есть враги, стало быть, они уже есть и у тебя. А ты говоришь, врагов нет. Врагов завести большого ума не надо. Вот, к примеру, пошел я работать в милицию, не имея ни одного врага. Как думаешь, когда они у меня появились? Когда я первого задержанного в отделение приволок? Или когда первого барыгу за одно место прихватил? Нет, дорогой. В тот самый момент, как форму милицейскую надел. Так и ты. Кому-то наплевать, что ты копаешься в рифленке своей у трассы, а для кого-то ты персональный враг. Сволочь и кровопийца. Да хоть бородавка на щеке! Не болит, а все равно неприятно.

– У кого кровь-то я высосал, Игорь Анатольевич? – поморщился Павел, уходя с магистрали к микрорайону. – По эту сторону Москвы точно никому дорогу не перебегаю. У меня бизнес микроскопический! Кто тут еще, кроме меня, раритетами занимается? Да и все раритетчики друг к другу с уважением. К тому же я и среди них не совсем свой, я ж редко чистоту блюду, прячу под капоты всякую современщину. Так и родную запчасть для них же сберегаю – они у меня только что не пасутся. Не вживую, по телефону, Игорь Анатольевич. Посторонних не пускаю в мастерскую. И цены держу на уровне: заказчиков много, так я много обработать не могу, да и тех, что откладываю, не злю. Вы же знаете!

– Знаю, – хмыкнул Бабич. – Руки у тебя золотые, Шермер. Не потому ли держишься ты на своем месте, или держался, что руки у тебя золотые? Небось поднимал капотики для больших людей? Много знакомых с корочками да мигалочками? Ладно, не дергайся. Кто старое помянет… Вот к кому я теперь поеду, если в моей колымаге что-то застучит или засвистит? Кто мне на слух скажет, что в ней заменить или подкрутить?

– Я вашу машинку, Игорь Анатольевич, и без рифленки послушаю, – ответил Павел. – Даже по телефону послушаю и все скажу. С вашей-то стороны есть что? Я, конечно, не знаю, что там спецы найдут, но взрывчатку я в мастерской не хранил, это точно. И машины, что у клиентов принимал, обнюхивал до винтика, ученый я насчет порошков подозрительных и патрончиков, берегся – не было там ничего.

– Не было б – не рвануло бы, – проворчал Бабич. – Я вот что тебе скажу. Молись, чтобы там взрывчатки не нашли, может, бытовуха какая. Баллон рванул…

– Не было там баллона, Игорь Анатольевич… – не согласился Павел.

– Скажу – будет! – рявкнул Бабич. – Ты что, хочешь мне теракт подвесить? Или бандитскую разборку? Нет у меня пока ничего по твоему взрыву. Куда ни ткнусь, ты тут везде то ли за блаженного, то ли за непререкаемого авторитета по слесарным делам проходишь. И вот что я тебе скажу, парень: к женушке своей присмотрись. Я слышал, что она у тебя красавица, каких мало, так вот имей в виду, что самый красивый гриб в лесу – мухомор. Понял?

– А знаете, Игорь Анатольевич, – Павел кивнул охраннику на КП, въехал во двор элитного дома, остановился у подъезда, посмотрел на свою лоджию на четвертом этаже, – я вот слышал, что лоси едят мухоморы, и ничего…

– Едят, – согласился Бабич и визгливо рассмеялся. – А ты видел, какие у них рога? Ладно. Не бери в голову. Жду, короче, тебя. Крайний срок – завтра, и то только потому, что напарник твой сейчас показания дает.

Трубка загудела. Павел еще раз посмотрел на лоджию, сбросил ремень, медленно выбрался из машины, огляделся, попробовал размять пальцы, кончики которых все еще казались каменными. В уютном дворике тоже жил август. Не успевшие раздаться стволами тонкие клены и рябины только начинали сверкать желтыми искрами листьев. На детской площадке визжала детвора. Худой таджик выскребал граблями газон. Павел щелкнул телефоном. Выбрал тестя. Тот все еще был вне зоны досягаемости.

03

Обстоятельного разговора с тестем не получилось. Ни в первую встречу, ни во вторую, хотя что-то вроде молчаливого перемирия выстроилось. На свадьбу, которую Павел устроил в тихом месте на далекой турбазе, Виктор Антонович не приехал, по телефону говорить с зятем отказывался, сухо здоровался и просил передать трубку Тамаре. Томка пожимала плечами и смешно надувала губы, всем своим видом давая понять, что папа у нее не подарок и сделать с этим ничего нельзя.

Первый раз она решилась представить мужа отцу только через полгода. Майор обитал в дачном поселке на окраине старинного подмосковного городка, в часе езды от мастерской, в двух часах от Москвы и не так уж далеко от родного города Шермеров. Когда машина Павла сползла с асфальта и зашуршала по усыпанной раскисшим известковым щебнем дороге, Томка нервно переплела пальцы и напрягла скулы. Павел даже удивленно поднял брови – он уже привык, что его жена ко всякой возможной неприятности относится с легкой усмешкой. Когда же он увидел тестя, напряг скулы и сам. Первое, что почувствовал Шермер, разглядев лицо майора, была уверенность, что тот способен убить человека и, возможно, проделывал это неоднократно. Если бы не колючий взгляд серых глаз, тесть показался бы обычным отставником, разве только успешнее прочих сохранившим выправку и физическую форму: ни градуса сутулости не оказалось в его почти двух метрах роста. И черты его были обычными: лицо – крупным, чуть вытянутым, глаза под зауженным лбом и широкими надбровными дугами – несмотря на мгновенную колючесть, почти добрыми, губы – полными, складки у рта – резкими, морщины на висках и лбу – мелкими и частыми, волосы – темными, редеющими, с сединой. Но все вместе эти черты не только складывались в довольно приятное, если не сказать красивое, лицо, но и почему-то звучали нотками смертельной опасности. Интересно, с неприязнью подумал Павел, не слышно ли в окрестностях о похождениях какого-нибудь маньяка?

Тесть встретил молодых у калитки небольшого, но крепкого домика. Легко снял блок штакетника, который тянул никак не меньше чем на пару пудов, дождался, когда Павел загонит машину и поставит ее возле забрызганного грязью уазика, и так же легко вернул заборину на место, но ломать пальцы зятю ладонью-лопатой не стал. Пожал руку спокойно, едва касаясь. Так же спокойно поймал другой рукой Томку за загривок, как котенка прижал к себе и больше не посмотрел в ее сторону и не обмолвился с ней ни единым словом до тех самых пор, пока не пришло время вновь снимать штакетник и выпускать «импрезу» Павла на волю. Томка повела мужа в дом, проходя через сени, он наклонился, чтобы не разбить лоб о притолоку, и вдруг оказался в солдатской казарме. Узкая комнатка, отгороженная от кухни печкой, не могла похвастаться не только обычной деревенской обстановкой, но и подобием уюта. Постель на железной кровати была заправлена байковым одеялом и даже отбита по-армейски по краю в складку. Единственная табуретка имела прорезь для руки и была выкрашена вместе с полом и дверными косяками в узнаваемый коричневый цвет. Бельевой шкаф часть прошлой жизни явно провел на мебельном кладбище и все еще не вполне ожил.

– Сюда! – позвала мужа Томка из-за печки, где отыскалась крохотная кухонька. Посадила его за покрытый клеенкой стол и стала выкладывать из сумок гостинцы: колбасу, сыр, московский хлеб, водку, затянутую в пленку копченую рыбу. Все это тут же перекочевывало в старомодный холодильник «ЗИЛ».

– Теплая, – заметил Павел, приложив ладони к беленым, но вытертым печным кирпичам.

– Топил, – пожала плечами Томка. – Чего ты хотел, апрель же.

– Непривычно как-то, – засмеялся Павел. – Печка. Туалет на улице. Назад к природе? Еще есть что интересное?

– Вот, – прошептала Томка заговорщицки и присела на корточки у печки. – Видишь? Умереть – не встать! Эта дырка называется «шесток».

– «Всяк сверчок знай свой шесток», – тут же вспомнил Павел. – Там что? Шанцевый инструмент?

– Ухваты. Кочерга. Совок для золы, – загремела отполированными рукоятями Томка. – А если руку подальше засунуть, справа внизу кирпич вынимается, а за ним – нычка. Бутылка водки. И не боится, что выдохнется от жара. Хотя жара там и нет никакого – прохлада с погреба, жар, наверное, вверх идет. Представляешь? Мамки уже лет двадцать как нет, в этом доме она и не была ни разу, а майор до сих пор по привычке нычку сохраняет. Ой! Идет!

Тесть загромыхал в сенях сапогами, вошел в кухоньку, которая сразу стала еще теснее, бросил на стол деревянный кругляшок и водрузил на него закопченный чайник. Томка тут же загремела посудой, тесть, не глядя на дочь, кивнул и, выложив на клеенку ручищи, терпеливо дождался стакана горячего чая, в который опустил два куска сахара, позвякал ложкой и тут же отпил половину, словно из чашки и не поднимался клубами горячий пар.

– Образование?

– Автодорожный, – постарался скрыть всегдашнюю ухмылку Павел.

– Служил?

Голос майора звучал глухо, но резко.

– Служил, – кивнул Павел. – Батальон связи. Водителем. Механиком.

– Уазик? – поднял брови тесть.

– БТР, – ответил Павел. – Но и с уазиком справлюсь.

– Однако на «японце» ездишь, – буркнул Виктор Антонович. – Отечественные машины надо любить.

– Как же их любить, если их тот, кто делает, не любит? – не согласился Павел. – Я как раз отечественными машинами в основном занимаюсь. И уазиками в том числе. Не одну до винтика разобрал. Все отечественные машины одной конструкции – «сделай сам» называется.

– Руки покажи, – потребовал майор.

– Пожалуйста. – Павел с улыбкой раскрыл ладони.

– Так… – Тесть презрительно прищурился. – Мозоли есть, а пальцы не сбиты.

– А зачем пальцы сбивать? – удивился Павел. – При хорошем инструменте да умной голове… В перчатках работаю. Руки мою. Ухаживаю за ними.

– Ухаживает он… – пробурчал майор. – Ты вон… за Томкой лучше ухаживай, совсем от рук отбилась девка.

Грохнул о стол стаканом, поднялся и вышел из избы.

– Вот и поговорили, – с облегчением выдохнула Томка. – Ты ему понравился.

– Да ну? – удивился Павел. – А мне показалось, что он придушит меня сейчас.

– Показалось, – улыбнулась Томка. – Он… добрый на самом деле.

– До жути добрый, – рассмеялся Павел. – Если в нем и была доброта, то он передал ее дочке без остатка. Кстати, что-то непохоже, что ты в этом домике выросла.

– Не в этом, – кивнула она с готовностью. – Последнюю квартиру продали, когда я школу закончила. Помоталась я по этим школам, повидала… разного, ни в одной больше пары лет не училась. Я ведь когда доучивалась, сама за собой смотрела. Отец в отставку вышел и уже двигал по этим своим газораспределительным станциям, а мамку я почти и не помню. Так… отдельные картинки словно. Может быть, он и злится на себя, что приглядывать за мной толком не мог. А там уж я и школу закончила. Тогда он продал квартиру, перебрался из-за Урала сюда и купил этот домишко. А на разницу я поехала Москву завоевывать.

– И завоевала? – Павел внимательно смотрел на Томку. Иногда ему казалось, что она чего-то недоговаривает.

– Жизнь покажет, – вернула жена на лицо улыбку, потянулась. – Да и разница была, прямо скажем, мизерная. Что уставился? Не нагляделся еще?

– Никогда не нагляжусь, – кивнул Павел. – Ты непохожа на отца.

– Значит, похожа на мать. – Она села напротив, подперла подбородок ладонями. – Или ты хотел, чтобы я была вот такого же роста, как батя, и с такой же физиономией?

– Я бы от страха давно уже умер, – сделал серьезное лицо Павел. – Да и в фехтовальном зале ты б зарубила меня. Пришла бы с двуручником и…

Томка прыснула, не сдержал улыбки и он.

– А фотографии какие-нибудь детские у тебя есть? Фотографии мамы? Детские рисунки? Я хотел бы посмотреть.

– Нет ничего. – Она прикусила губу, уставилась в окно. – Ничего не осталось. Нет, можно было бы найти каких-нибудь одноклассников, мотнуться на Сахалин, в Хабаровск, в Красноярск. Порыться в их альбомах, отыскать мою физиономию, но своего ничего не осталось. Мы тут с отцом вообще без вещей оказались: контейнер наш пропал на железной дороге, так и не отыскали его. А скорее, отыскали, да не мы. А знаешь, я и рада этому. Ничто не тянет, ничто не рвет на части. Зато я вся тут перед тобой, без прошлого. Вся здесь.

– Отец твой без акцента говорит, – заметил Павел.

– Так это мать моя из Прибалтики, а не он, – подмигнула мужу Томка. – Я ее язык раньше русского выучила. Когда мамка умерла, отец меня вообще не понимал. Я по-русски только в школе начала говорить. Имей в виду, что и ты будешь мой язык учить. Вот уж что у меня от мамы осталось, так это язык. Хочу, чтобы мои дети не только русский знали, но и родной. Вот научу тебя первым словам и буду требовать, чтобы дома со мной только на моем языке говорил!

– И ты думаешь, что напугала меня? – Павел поймал ее за талию и произнес несколько тягучих фраз. – Правильно?

– Смотри-ка! – обрадовалась Томка и перевела на русский: – «Извините, сейчас никого нет дома, но, если вы оставите сообщение, мы обязательно свяжемся с вами». Когда ты успел выучить? Я же пошутила, потом записала на русском. Зачем пугать твоих клиентов?

– Ты же знаешь… – Он прикоснулся губами к ее шее. – Клиенты не звонят мне домой.

– Тихо. – Она вырвалась из объятий, и Павел успел заметить мелькнувшую за окном тень. – Он этого не любит.

– Ну я же не его обнимаю?

Павел поднялся, взъерошил Томке волосы, подмигнул ей.

– Пойду налаживать контакт.

– Будь осторожнее. – Она шутливо зажмурилась.

Тесть стоял между кособокой банькой и домом, прижавшись спиной к неказистой беседке, попыхивал сигаретой, оглядывал огородик. Кусты смородины, крыжовника были подвязаны проволокой. Яблоньки побелены. На грядках под рукавами полиэтилена пробивалась первая зелень.

– Когда все успеваете? – спросил Павел.

Тесть обернулся, выпустил клуб дыма, медленно отчеканил:

– Мир не без добрых людей. Соседка помогает. Не забесплатно.

– Что это у вас?

В кулаке у тестя был зажат странный прибор, напоминающий миниатюрный отбойный молоток. Только рукоять его была разомкнута, да вместо хвостовика темнел раструб шириной в два пальца.

– Газоанализатор, – проворчал тесть, свернул рукоять набок и сунул прибор в карман куртки, вновь затянулся сигаретой, не сводя косого взгляда с зятя. – Почистить собрался. Что делать будешь?

– Делать? – не понял Павел. – Так уже делаю. Живу. Работаю. Хочу растить детей. Потом внуков. Ну дом хочу построить. Деревья посадить. Много деревьев. Все же просто.

– Да ну? – криво усмехнулся тесть. – Проще не бывает. А здоровья хватит?

– Не жалуюсь, – твердо сказал Павел. – Вы не одобряете выбора дочери?

– Выбора дочери? – Тесть прищурился, бросил быстрый взгляд через плечо зятя.

Павел обернулся. Томка стояла в дверях домика, и на лице ее была написана такая тревога, что он почувствовал боль в груди. Она поймала взгляд Павла, улыбнулась, но тревога не исчезла, утонула в глазах.

– Мы поехали, папа, – сказала негромко.

Тесть отбросил сигарету, пошел к забору, поднял блок штакетника и стоял с ним в выставленных перед грудью крепких руках, пока Павел и Томка не уселись в машину, не выехали на узкую улочку и не укатили по пробивающемуся сквозь известняк подорожнику прочь.

Ехали молча. Уже у самой Москвы Томка сбросила ремень безопасности, наклонилась и уткнулась носом в плечо Павла.

– Все будет хорошо, – постарался он ее успокоить.

– Не сомневаюсь, – чуть слышно прошептала она.

04

В какой-то момент, стоя у машины и как бы разминая несуществующую сигарету, Павел понял, что тянет время. У него уже не было мастерской, возможно, что-то стряслось с Томкой, но именно там, в квартире, должен был наступить конец его прежней жизни. Ощущение было столь явственным, что ноги отказывались нести его наверх, наливались свинцом. И тем не менее он открыл дверь подъезда. Опасности вроде бы не было, там, наверху, его ждала не опасность, а ясность, но к горлу подступала легкая тошнота, словно ему предстояло неприятное и грязное дело. К тому же не проходил звон в ушах, и пальцы казались каменными, как никогда, хотя оставались мягкими. Павел ощупал каждый и даже прикусил слегка, до боли. Тяжесть и твердость не исчезли. Он тряхнул головой, чтобы сбросить накатывающий морок, несколько раз глубоко вдохнул и ускорил шаг, прижимаясь к стене и не спуская глаз с лестничного просвета.

Дверь в квартиру была заперта. Павел не стал звонить, достал ключ, вставил в замок, медленно повернул. Запор щелкнул. Дверь ослабла, но не подалась – значит, была заперта снаружи. Звякнул второй ключ.

– Все будет в порядке, Томка, – прошептал Павел и на мгновение закрыл глаза. До сегодняшнего дня он был уверен, что может справиться с любой неприятностью, но накатывающая беда опережала его, и осознание этого вызывало глухое раздражение, перерастающее в гнев. – Спокойнее, – приказал он себе и толкнул дверь.

В квартире стояла почти полная тишина. Чуть слышно тикали часы на стене, постукивали жалюзи от сквозняка, доносился детский щебет со двора. Павел шагнул внутрь. Ни в комнате, ни в ванной, ни в кладовой никого не было, он почувствовал это сразу, но все-таки замер у входной двери. Кровать была разобрана. Даже подушка лежала на том самом месте, где Томка потягивалась с утра, мурлыча от его поцелуя. Она вставала на час позже, но никогда не оставляла постель неубранной. Все остальное находилось на первый взгляд на привычных местах. Разве только дверца в гардеробную была неплотно прикрыта да полотенце валялось на полу.

Неожиданно Павел подумал о том, что прожитый им вместе с Томкой в этой квартирке год был по-настоящему счастливым. Если он когда-то и чувствовал себя неприступной крепостью, то забыл об этом в тот самый день, когда приоткрыл крепостные ворота, чтобы впустить Томку. Она взяла его без боя, но сделала это не бесцеремонно, не грубо, не назойливо. Порой Павлу казалось, что она сделала то, что должен был делать он. Познакомилась, ухаживала, сделала предложение. Она стала частью его жизни так естественно, что вскоре Павлу стало казаться, что Томка всегда была рядом, просто он был слеп половиной глаз, глух половиной чувств и, когда волею Провидения исцелился, всего лишь разглядел неведомую часть самого себя. Неведомую, но нужную. Необходимую. Едва ли не главную.

Томка оказалась именно такой, какой и привиделась ему при первой встрече, – своенравной, взрывной, горячей, глубокой, умной, яркой, нежной, чувствительной. И насколько с нею было интересно и тепло, настолько без нее становилось скучно и холодно. Даже если она работала в зале и не могла подойти к телефону на протяжении часа. Но главным оказалось все-таки не это. Всей кожей, каждым нервным окончанием Павел чувствовал – он сам нужен Томке. И нужен не как кусок пластического материала, из которого она попытается вылепить что-то необходимое именно ей, не как шурф, в котором она сможет добыть нужный минерал, а именно он сам. Такой, какой есть, со всеми углами и несуразностями, с привычками и причудами, с вечной ухмылкой и молчанием, с внезапными желаниями и постоянным, иногда чрезмерным, как, должно быть, виделось со стороны, спокойствием.

Томка захватила его с потрохами. Ощущение счастья было столь полным, что временами Павел начинал изнемогать от выпавшей ему удачи. Он был переполнен счастьем, болен им. Пьян от счастья. И он заглядывал в зеркала и витрины, чтобы разглядеть признаки болезни или опьянения на своем лице, но видел только хитро прищуренные глаза закоренелого счастливца. Что уж скрывать, ироническая ухмылка и спокойствие не покидали его несмотря ни на что, даже если сопровождались учащенным сердцебиением.

Вот и теперь Павел внезапно почувствовал странное, напряженное, но спокойствие. Такое же спокойствие охватывало его, когда он выходил на фехтовальную дорожку или, в юности, переступал порог додзё. Неспроста Томка говорила, что он даже нервничает не так, как все. В те минуты, когда следовало дать волю эмоциям, Павел слегка бледнел и становился как будто медленным и тягучим, что не мешало ему проявлять и быстроту, и мгновенную реакцию. Точно как тогда на трассе, когда фура еще только начала сминать кузова малолитражек, а он уже сунул в руку Томке телефон, крикнул: «Звони в «скорую» и пожарную» – и помчался к месту аварии, сжимая в руках не только огнетушитель и аптечку, но и знак аварийной остановки.

Тот день был тяжелым. И Томка не подкачала. Она не испугалась ни изувеченных тел, ни огня, только с тревогой поглядывала на Павла, словно пыталась угадать, чужая ли кровь на нем или успел пораниться и ладони вымазаны в его собственной. Тогда они добрались до тестя затемно. Майор точно так же поднял блок штакетника, запустил машину во двор, а потом вынес из дома старый матрас и в летнем полумраке мотнул скуластым лицом в сторону баньки. Вода в черной железной бочке над душевой не успела остыть после жаркого дня. Томка гоняла в ладонях потрескавшийся брусок коричневого мыла и яростно натирала спину Павла куском жесткого поролона. Он жмурился под горячими струями и думал, что если и будет в его жизни хотя бы еще несколько таких вечеров, то памяти о пережитом ему хватит на долгую старость. В кособоком строении пахло полынью и гнилым деревом. Тома натянула на матрас ветхую простыню, напихала в наволочки пересушенных на солнце половичков, бросила сверху плед, который Павел всегда возил в багажнике. И позвала:

– Иди сюда.

Точно так, как и в их первую ночь, когда он вышел из душа и увидел ее, изогнувшуюся посредине его огромной кровати, положившую подбородок на руки, поймал взгляд, которым она готова была его высматривать столько, сколько нужно.

Димка Дюков долго не решался спросить о том, что его мучило. Томка уже бросила съемную квартиру и со скромной коллекцией платьев перебралась к Пашке, да и сам Димка успел напиться на свадьбе друга и толкнуть речь, что именно из-за негодяя Шермера он останется холостяком на всю жизнь, но решился спросить приятеля о главном, для него – Дюкова – главном, едва ли не через полгода.

– Паш… – Димка поморщился, пригладил волосы, кашлянул, сморкнулся и все-таки, махнув рукой, спросил: – Только не обижайся. Не ради любопытства. Ты понимаешь, эта твоя Томка для меня – как инопланетянка. Ну словно какой-то третий пол. Неведомое существо. Вон даже говорит с каким-то акцентом. Поэтому я и рискую нарваться собственным носом на твой кулак. Я ж Костика расспрашивал. К ней многие подкатывали, в том числе и такие, до которых не только мне, но и тебе расти и никогда не дорасти. Однако вот выбрала она тебя. Поэтому ну ладно, будь что будет, но спрошу. Какая она? Какая она в постели? Взлетает по ночам и кружится у тебя под потолком? Или, может быть, ты набираешь ванну воды, растворяешь там морскую соль, а она превращает тебя в дельфина, и вы плещетесь до утра? Что она такое, Паш? Не дай умереть от жажды знаний!

– Обычная баба, – несколько грубовато оборвал приятеля Павел. – Ты ведь не ждешь от меня отчета, лоции по ее телу? Она самая обычная, понимаешь? И отличается от всех прочих женщин, хотя бы от тех, которых я знал близко, только тем, что она – единственная. Для меня – единственная. Понимаешь?

– Понимаю, – почесал тогда затылок Димка и добавил, отпрыгивая от брошенного в него кома промасленной ветоши: – Хотя от лоции по ее телу тоже не отказался бы.

Павел медленно вышел на середину комнаты и огляделся. Кроме неубранной постели, полотенца и приоткрытой двери, ничто не бросилось в глаза. Он подошел к брошенному лежбищу, наклонился, почувствовал запах ее тела, закрыл на мгновение глаза, унимая головокружение. «Отчего ты жмуришься?» – смеялась Тома, когда он приближался к ней, гладил ее кожу, дышал ею. «Высоты боюсь, – серьезно отвечал он. – Я не умею летать. А когда я с тобой, мне кажется, что я лечу». – «Ты умеешь летать, – отвечала Тома и повторяла: – Умеешь».

«Все», – неожиданно пришло в голову Павлу.

Так неожиданно, что он даже вздрогнул и огляделся. Слово будто прозвучало в пустой квартире. Павел оторвался от постели, вновь огляделся, стараясь заметить хоть что-то. Подобрал с пола полотенце, нажал кнопку автоответчика. Он был почти пуст. Один за другим прозвучали два недоуменных монолога Костика, затем полное сарказма восклицание Томкиной сменщицы Людки: «Ну спасибо тебе, подруга, за две смены подряд!» – и все.

В гардеробной на полу валялось платье. Павел поднял его, повесил на плечики, провел рукой по набору Томкиных одеяний. Их было не так много, но каждое казалось на ней неповторимым и пошитым именно для нее. Поначалу Павел даже удивлялся, что девчонка, которая была абсолютно равнодушна и к одежде, и к украшениям, умела их носить, как никто.

Платья вроде бы все остались на месте. Павел открыл шкаф, пригляделся к стопкам белья. Он не мог сказать точно, но его словно стало меньше. Он еще раз погремел плечиками, сдвинул в сторону панель, прикрывавшую семейный тайник. Прихваченная резинкой пачка купюр не стала тоньше. Затем метнулся в ванную. Зубная щетка Томки исчезла. Не было и ее камуфляжа, брезентовой сумки, ботинок и его дробовика. Пришлось вызвонить Жору.

– Подожди. – Жора-гигант по телефону даже в праздничные дни превращался в важного чиновника в каком-то специальном ведомстве, поэтому просто так поболтать не мог. – Что-то важное?

– Очень, – коротко бросил Павел.

– Тогда жди, перезвоню через пять минут.

Павел подумал и опять набрал Томку. Жужжание донеслось из секретера. Он выдвинул ящик. На его дне лежали паспорта, карта фитнес-центра, нехитрое украшение и Томкин телефон. Павел нажал отбой и после секундного колебания вызвал меню. Томка оказалась предельно экономна, имела в контактах всего семь телефонов – Павла, майора с пометкой «папа», бабы Маши – его соседки по даче, фитнес-центра, Людки, Костика-весельчака и Димки, озаглавленного «Дюков-балбес». Все входящие звонки были от Павла, Костика и Людки. И сообщение от майора со словами: «Меня не будет пару дней». Получено рано утром, сразу после ухода Павла. Не в четырнадцать часов двадцать две минуты. Получено и прочитано.

– Пару дней, – задумчиво прочитал Павел.

Жизнь рушилась. Или нет? Он раскрыл Томкин паспорт: фотография была из него выдрана. Открыл заграничный – то же самое. Бросился к компьютеру – посмотреть папки с фотографиями. Папки оказались чисты. Были вычищены даже резервные файлы. Зазвонил телефон.

– Ну? – Жора был чем-то встревожен. – Что случилось?

– Почему случилось? – не понял Павел.

– Ну как же? – хмыкнул Жора. – Ведь важное же? Да и звонишь ты мне на работу впервые. Значит, что-то случилось.

– Томка пропала, – объяснил Павел. – Не вышла на работу, оделась в камуфляж, прихватила мой спринг, винтовку свою не взяла. К тому же оставила телефон, паспорт, кажется, и деньги не брала тоже. Но зубной щетки нет.

– Значит, на ночь, – решил Жора.

– На ночь? – не понял Павел.

– Ну, если взяла зубную щетку, то уж точно собирается просыпаться не дома. – Жора был серьезен. – Ты хочешь спросить меня, где и кто сегодня собирается повоевать? Сразу скажу: никто и нигде. Ближайшая войнушка через пару недель. По крайней мере, насколько это мне известно. Сейчас почти все ребята еще в отпусках.

– Зачем ей дробовик? – не понял Павел.

– Зачем ей твой восемьсот семидесятый? – задумался Жора. – Это как раз просто – он короче, чем ее винтовка. Компактней. Влезает в сумку. Я так понял, она без машины? Только ты не о том спрашиваешь. Какая, к черту, разница, почему она взяла спринг? Да похвастаться решила. Пошутить над кем-нибудь.

– Бред, – не согласился Павел. – Она бы предупредила.

– Бред, конечно, – хмыкнул Жора. – Только чего гадать-то? Вот вернется – и спросишь. Я бы о многом у нее спросил. Например, почему она до сих пор не бросила тебя, оболтуса? Для таких, как она, положено яхты покупать! Тропические острова! Что она вообще, черт возьми, нашла в тебе?

– Не знаю, – прикрыл глаза Павел.

– Ну и дурак, – вздохнул Жора. – Ты же не оболтус. Ты, парень, редкий на сегодня тип умельца-самородка. Может быть, единственный в своем роде. Перспективный кадр. И она это понимает, поверь мне… Это все, что у тебя приключилось? Добавь чего-нибудь для полноты картины.

Павел коротко рассказал о происшествии в мастерской.

– Весело… – пробурчал Жора. – Так это, выходит, именно ты причина моей головной боли? Из-за тебя меня выдрали с шашлыков? Хотя у меня сразу засвербело что-то – знал же, что в том районе у тебя шарашка. Значит, так, парниша. Слушай сюда. Сначала насчет Томки. Я бы, конечно, наведался в этот ее фитнес-центр да побеседовал с сотрудниками. Я так понимаю, что весь ее мир состоял из тебя и чуть-чуть ее клуба? Так вот это ее «чуть-чуть» следует изучить как следует. Но изучение придется отложить. Потом изучишь, когда она вернется. Я тебе помогу. А пока – прячься.

– Как это? – не понял Павел.

– А вот так! – рявкнул Жора. – Прячься! Заляг куда-нибудь. Заныкайся! Запомни: лучше сильный враг, но известный, чем слабый, но хрен знает кто. Пережди денек-другой. Телефон держи наготове. Я сейчас в твое дело впрягусь, разгребу немного – сразу отзвонюсь.

– А Томка? – не понял Павел.

– Ничего с твоей Томкой не случится, – понизил голос Жора. – Такие, как она… Короче, всплывет. Не в этом смысле, тьфу, тьфу, тьфу, черт! Запомни, главное сейчас – не пороть горячку. Хотя черт его знает… Совпадений же не бывает? Может быть, она от тебя опасность отвести хотела?

– Да какая, к черту, опасность? – заорал Павел.

– Никакой! – рявкнул Жора. – Мелочи. Маленький взрывчик, от которого сейчас вся моя служба на ушах стоит. Прячься, я тебе сказал!

– Может быть, к тестю? – пробормотал Павел. – Может, она к тестю уехала? Но он вроде бы сам в отъезде…

– Что она там забыла? – не понял Жора. – Подожди, ты же сам говорил, что тесть твой по образу жизни среднерусский спартанец?

– Ну мало ли… – задумался Павел.

– Подожди… – Павел ясно представил кислую физиономию Жоры-гиганта. – Не пори горячку. И не играй в конспирологию и следствие. Запомни, заговоров не существует. Хотя преступные замыслы бывают, да. Но все всегда объясняется проще, чем кажется на первый взгляд. Лучше записку от жены ищи. Не могла она ничего не оставить. Она ж в тебя… как кошка.

– Нет записки, – присел на край кровати Павел, взъерошил испорченный паспорт, но о фотографии Жоре ничего не сказал. – Мы никогда не писали друг другу записок. Я вообще не помню Томку с ручкой в руках, кроме загса. Она должна была позвонить. Да, черт возьми, предположим, что Томка ушла от меня. Зачем взяла дробовик? Отстреливаться, если погонюсь за ней?

– Дурак ты, Шермер, – отрезал Жора. – Не могла она от тебя уйти. Нечасто ты нас, парень, баловал ее красотой, но то, что я разглядел, однозначно в твою пользу. Девка приросла к тебе намертво. А дробовик… Может, кто из наших просил на тест? Хотя какой тест? Нет сейчас никого в городе… Да и зачем скрывать… Нет, тут что-то другое. А ведь хороший у тебя дробовик. Редкая вещица. Я бы его цену на десять умножил. Наверное, все пластиковые детали металлом заменил? Дальность раза в два выгнал? Он же у тебя теперь ноль-четвертыми поплевывает?

– Жора! – повысил голос Павел.

– Короче, – отрезал великан. – Мне уже совсем некогда, залегай поглубже и жди звонка. Исчезни на время, но не исчезай вовсе, парень.

– Постараюсь, – скривился, согнулся от нахлынувшей головной боли Павел. – В милицию заявлять?

– Не стоит, – твердо сказал Жора. – Во-первых, что ты им скажешь? Что твоя бездетная очаровательная половинка унесла свою зубную щетку? Это я знаю, что Томка бросить тебя не могла, а там…

– А во-вторых? – продолжил Павел.

– Во-вторых, у тебя мастерская взорвалась, не так ли?

– Так, – согласился Павел.

– Ты – подозреваемый, – заключил Жора. – Знаешь, как с подозреваемыми разговаривают в милиции? Держись от милиции подальше. До тех пор хотя бы, пока я сам не разберусь с твоим взрывом. Понял?

– Понял, – нажал отбой Павел и замер. За спиной у него кто-то стоял. Он не слышал ни звука, ни чужого запаха, но явственно ощущал тяжелый взгляд на собственной спине.

– Кто тут? – спросил он и начал медленно подниматься, одновременно нащупывая в кармане короткий нож.

Звук, который он услышал, напоминал свист воздуха из-под отжатого ниппеля. Незнакомец стоял в дверях. В секунду Павел успел рассмотреть коротко остриженную голову на крепкой шее, сглаженные, невыразительные черты лица, черные очки с круглыми стеклами, серый костюм и черную воронку шириной в два пальца, направленную в его сторону. В следующее мгновение воздух в комнате сгустился, подернулся пунктиром оранжевых искр, и тяжелый удар потряс Павла. Его словно накрыло взрывной волной. В глазах у него потемнело, и только по боли в спине и звону Павел понял, что проломил дверцу стенного шкафа. Дыхание перехватило, в висках заломило невыносимой болью, в носу захлюпала кровь, но за миг до того, как вместе с гортанным возгласом незнакомца «Дрянь!» удар повторился, Павел успел метнуть нож. Второй удар он перенес легче, хотя стенному шкафу явно пришел конец. Левая рука защитила глаза, и, глотая в обломках шкафа кровь, Павел успел рассмотреть гримасу на лице незнакомца и свой нож, вошедший в его плечо над ключицей. Незнакомец выдернул нож, уронил его на пол, еще раз повторил «Дрянь!», сорвал что-то с шеи и, осыпавшись черными хлопьями, растворился в воздухе.

05

С ребенком сразу не вышло. Сначала, мрачнея день ото дня, Томка сама ходила по врачам, потом начала таскать Павла. Заставляла его сдавать мыслимые и немыслимые анализы, отправляла на разнообразные, порой малоприятные процедуры, даже устроила таинственную магнитно-резонансную томографию, несмотря на недоумение Павла: а это-то к чему? Он уже начал наводить справки насчет возможного усыновления брошенного ребенка, когда однажды Томка выскочила из фитнес-центра чуть утомленная, но с бодрой улыбкой. Прыгнула в машину, чмокнула Павла в щеку и торжествующе потрясла вакуумной упаковкой с парой десятков пластиковых баночек. Внутри зашуршали белые крапинки.

– Все будет хорошо. – В ее голосе слышалось облегчение. – Была у очень хорошего врача. У очень хорошего. Как он ржал, когда я рассказала, на какие мучения я тебя обрекла! Сказал, что за такого терпеливого мужа надо держаться руками, ногами и зубами.

Она обняла Павла, чмокнула в щеку, шутливо зарычала, прикусив уголок его воротника, и вдруг заплакала.

– Ты что? – Он поймал ее за щеки, уперся переносицей в лоб, слизнул слезу со щеки. – Ты что? Я с тобой!

– Я знаю. – Она спрятала лицо в ладони, стерла слезы, постаралась улыбнуться. – Дурак! Я от радости плачу. У нас все в порядке. У тебя-то уж точно, здоровее, чем ты, не бывает! Доктор так и сказал. Прописал кое-что. Это, конечно, все ерунда, гомеопатия, для самовнушения, можно сказать, но главное не в этом. У меня… – Она, запинаясь, произнесла что-то непонятное. – Ну если перевести на общегражданский – повышенный тонус, здоровья слишком много. Нужно просто постараться – и все получится. Может быть, через год, может быть, через два. Не нужно только торопить природу. Врач так и сказал: через два годика приглашайте на крестины. Если не сладится, плачу тысячу зеленых. Если не вам рожать, так кому тогда? Ты понял?

– Как зовут врача? – спросил Павел.

– Тебе зачем? – Она удивленно подняла брови.

– На всякий случай. – Он запустил руку в ее волосы. – Если что, тысяча зеленых уже в кармане. Знаешь, Дюков всегда так на футбол ставит. Болеет за наших, а рублем голосует за соперника. И ведь по-любому не внакладе. Жаль только, чаще в деньгах выгадывает. Когда стараться начнем?

– А ты разве еще не начал? – замерла она, положив подбородок ему на плечо.

– Нет. – Павел продолжал теребить ее волосы. – Пока еще не старался. Я вообще не хочу стараться. Знаешь, как хорошо не стараться? Я просто живу тобой, Томка.

– Живу с тобой, живу тобой, дышу тобой, дышу с тобой… – Она бросила сумку на заднее сиденье, наклонилась вперед, поймала ладонь Павла, прижалась к ней губами. – Почти стихи. Тогда ты и дальше не старайся, Шермер. Не старайся, пока можно. Если придется постараться, сам почувствуешь. А пока просто живи.

Он и в самом деле не старался. Отдался на волю теплого ветра и уплывал от привычного берега куда-то в солнечное далеко. Иногда даже одергивал себя, особенно когда выскребал узкий подбородок бритвой и всматривался в отражение, пытаясь понять, за что судьба отвесила ему такой бесценный дар. Как так вышло, что в его квартире поселилось чудо, которое умудрилось наполнить его жизнь счастьем, ничего не изменяя в нем самом?

Однажды он спросил ее об этом прямо. В одно из свободных от страйка и работы воскресений, которое они провели в постели. Вечером, когда в огромных окнах начал краснеть закат и Томка, отдышавшись от жарких дневных объятий, вынырнула из душа и отобрала у него телевизионный пульт, Павел негромко проговорил:

– Почему?

– Ты о чем? – Она поняла его сразу, но хитринку спрятала в уголках глаз.

– Почему я?

Тут Томка удивилась всерьез:

– Что творится? Мой самый ироничный и самый невозмутимый муж погрузился в пучину душевных терзаний? Или ты напрашиваешься на похвалу? В самом деле превращаешься в благожелательного зануду?

– Нет, – вернул он на лицо всегдашнюю ухмылку. – Дело в другом. Сбоит немного. – Он постучал себя по лбу пальцем. – Не железо, программка глючит. Понимаешь, чем дольше тебя знаю, тем больше удивляюсь. Ты ведь тоже очень осторожна. Мне даже кажется, что ты много осторожнее меня. И вдруг – увидела, пофехтовала, поиграла в войну полденька – и все?

– Ты же не хочешь сказать, что я совершила глупость? – Она надула губы, но тут же расхохоталась. – Или не веришь в любовь с первого взгляда? Может, мне нужно было за тобой ухаживать полгода? Вообще кто из нас мужчина? Кстати, знаешь, смотрюсь в зеркало и все чаще замечаю на своем лице твою улыбку. Наверное, именно так муж и жена становятся похожими друг на друга?

– Ну надеюсь, что мой нос тебе не грозит… – Он подошел к окну.

Усыпанная черными деревьями снежная равнина таяла во мгле. Вычерченная фарами автомобилей кольцевая казалась рукавом упавшей на Землю галактики.

– Захотела, – коротко бросила Томка.

Он оглянулся. Она лежала на постели точно так же, как лежала в их первый раз. Изогнувшись, положив подбородок на предплечье.

– Захотела, – повторила она, перевернулась на спину, закрыла глаза. – Ладно, расскажу, слушай. Людка все уши прожужжала про тебя. Мол, волшебный перепихон, неприступный мен. Холодный как лед и горячий как огонь. Ты не волнуйся, я тебя расспрашивать не хочу ни о чем, мне наплевать, что было до меня. Наоборот, если бы не она, может, я и не отправилась бы в вашу фехтовальню. Но это было только царапиной. Хотя глубокой. Не перепихон, а то, что неприступный. Да и Людка еще сказала, что твой дом – закрытая территория и даже я туда не проникну. Я, собственно, и не планировала, но… Понимаешь, там у нас все просто. В этом гребаном, залитом потом фитнес-центре. Почти как в бане. Сразу видно, кто чего стоит. Тело на виду. Мы там телами занимаемся. Но и в глаза смотрим. Все, кроме тела, в глазах. Только не богатство: кошельки в глазах не помещаются. Сила, характер, воля – да, а кошельки – нет. Зато видны злоба, чванство, ненависть, зависть, похоть.

Последнее слово она произнесла тихо. Глаза у нее заблестели.

– Дай договорить. – Она вытянула перед собой руку, словно останавливала его. – В другой раз, может быть, и не скажу ничего. Я ж затосковала тогда. От пустоты какой-то. Просто почувствовала, что больше не могу. Знаешь, сахар на тебя льется, а тебе не сладко. А потом Костик, как обычно, завел разговор про машины, у него же идея фикс заполучить какой-нибудь рыдван, чтобы ездил как спорткар, да и обмолвился, что есть у его приятеля Дюкова друг, который дружит со старыми железками, возвращает их к жизни. Из развалюхи может лакированную сказку сообразить. Холостой мужик, скоро тридцать, но не пристроен и вряд ли когда пристроится, если даже Людка его захомутать не смогла. Тут я и поняла, о ком говорят. Впрочем, забыла об этом тут же.

Она помолчала, потянулась, раскинулась. Павел присел на подоконник, сложил руки на груди, поймал пальцами подбородок. Совсем как Томка – и вправду совпадения участились.

– А потом все просто. – Она нащупала пульт, выключила бормочущий телевизор. – Дюков пришел к Костику, увидел меня, остолбенел, сделал стойку, попытался обхаживать, начал хвастаться. Ты же знаешь, его несет. Людка как раз появилась, ну и вякнула, что Дюков во всем тебе обязан. Дюков покраснел, но врать не стал. Охарактеризовал тебя классным мастером и добрым чудиком, который тратит свободное время на дурацкое фехтование и еще более дурацкий страйк. Вот я и подумала – не слишком ли много достоинств в одном человеке? Не пора ли на него посмотреть?

– Значит, страйк – дурацкий? – не сдержал улыбки Павел.

– Страйк замечательный. – Она вновь закрыла глаза. – Ты понимаешь, я ж дочь офицера. У меня и игрушки были: погоны, патроны да шевроны. И из автомата удалось пострелять, и сухпай пожевать. И драться приходилось: должен понимать, что такое – новая школа чуть ли не через год. У отца характер – сам видишь какой, нигде не уживался, бросали нас с места на место. Когда на Сахалине жили, в секцию фехтования он меня и отвел. Мне понравилось. Правда, фехтование там было странное, полуспортивное, что ли. Старичок какой-то преподавал. Отец говорил, что настоящий самурай. Ну я и приросла к шпаге. Правда, старичок тот и шпагу держал как-то по-особенному. Недолго мой папенька на Сахалине продержался, но нахвататься я кое-чего успела. Потом из меня долго вытравить ту науку пытались. В Хабаровске и Красноярске уже сама секции находила. Там и к спортивным танцам приросла. Правда, учиться не стала. Зачем тратить жизнь на то, к чему душа не лежит?

– Я удивлен. – Павел сел рядом. – Душа не лежит к спортивным танцам? А к фитнесу? Мне казалось…

– Просто это не главное. – Она перевернулась на бок, прижалась, прильнула к нему. – Пока главное – ты. Потом будут дети. И ты. Может быть, какое-то дело. Но пока – ты. Знаешь, я и в самом деле хотела побаловаться страйком. Как-то уж больно жизнь стала становиться гладкой. Да и надоели эти разные… Дюковы. Димка, кстати, неплохой парень. Хотя слюнтяй. Но добрый слюнтяй. Только не мой. А я все одна и одна. Захотелось каких-то перемен. Думала даже прирасти к кому-нибудь типа Жоры-гиганта – большому, мудрому и доброму. Но вот увидела тебя – и все.

– И все? – не понял Павел.

– И все. – Она говорила, прижимаясь губами к его запястью. – Увидела тебя – и все. Остановилась, цапнула себя за подбородок, стою и думаю: видит ли этот скрипач, что я хочу его? Так хочу, что колени дрожат.

– Почему скрипач? – не понял Павел.

– Потому. – Она засмеялась, щекоча запястье губами. – Надеть на тебя черный фрак да чуть плечи сузить – вылитый скрипач. Или альтист. Маловата тебе скрипка будет.

– Я люблю музыку. – Он провел пальцами по ложбинке ее спины. – Но я не музыкант. И согласен поиграть в скрипача при одном условии: если ты будешь скрипкой.

– Понял «почему»? – Она поймала его взгляд.

– А разве ты не объяснила? – удивился Павел.

– Объяснила. – Она смотрела на него с интересом. – Только сама не поняла. Если бы я была я, тогда рассталась бы с тобой после первой же ночи здесь. Чего еще надо? Бастион взят. Людка посрамлена.

– И что же ты? – Павел чуть напрягся.

Она поднялась, поймала его за плечи, притянула к себе и единственный раз за год прошептала, словно опрокинула на лицо чашу с горящими углями:

– Люблю…

Больше у них таких разговоров не случилось. Жизнь, в которой мелкие радости чередовались с заботами, понемногу отсчитала почти двенадцать месяцев. Павел начал подумывать о новой квартире или даже строительстве дома. Да и Томка обмолвилась, что ей надоело прыгать перед сорокалетними девочками, еще немного – и четверть века отстучит, надо бы и остепениться. Павел смеялся, потому что слово «остепениться» никак не подходило к его жене, да и он сам ничем не напоминал себе степенного мужика – каждый вечер, каждый день бежал, ехал, спешил домой, словно молодой супруг. Томка отдавалась ему страстно. Павел наслаждался ее телом, тонул в ее глазах и временами думал, что ведь в чем-то прав был оболтус Димка Дюков – Томка Шермер и в самом деле странное, неземное существо, и, если бы она взлетела над их чудесной постелью и замерла под потолком, вряд ли бы он так уж удивился, хотя, конечно, ущипнул бы себя очень больно. А потом Павел вовсе перестал думать об этом. За пару недель до той страшной аварии на трассе он подобрал Томку у метро, удивился ее торжественному виду, но расспросить не успел. В зеркале мелькнула тень, от резкого удара стекло правой двери осыпалось, и крепкая рука плотного мужичка дернула Томкину сумку. Павел сорвался с места, но едва успел скинуть ремень с плеча. Томка опередила. Ухватив негодяя за большой палец, завернула его руку от себя и, наверное, сломала в локте. Мужичок взвыл и, хрустя осколками стекла, осел на асфальт. Томка приоткрыла дверь и с внезапным ожесточением оборвала вой резким ударом туфли.

– Поехали, – прошептала она дрожащим голосом и тут же почти сорвалась в визг: – Поехали!

– Ты не убила его? – спросил Павел, когда они отъехали от хрипло скулящего сумочника и с Томкиного лица почти сошла бледность.

– Не знаю… – Она попробовала поймать пальцами подбородок и не смогла. – А если бы и убила?

– Достаточно было сломать руку, – прошептал Павел.

– Нет! – Томка махнула рукой к обочине. – Остановись!

Она впилась в его губы и целовала до тех пор, пока он не почувствовал ее слез, заливших его щеки.

– Что с тобой? – поймал он ее лицо в ладони.

– Ты дурак, Шермер! – рыдая, засмеялась Томка. – Этого козла надо было вообще на части порвать! Он ведь напал не только на твою жену, но и на ребенка! Вчера у меня сработал тест, а сегодня я была в консультации. Уже две недели!

06

– С тобой все в порядке?

Людка, от макушки до пяточек, от самого неприметного жеста до последнего завитка светлых с позолотой волос сделанная собственными руками, выстраданная и слепленная потом и кровью, отбросила полотенце и расправила плечи. Мозольная и заслуженная красавица.

– Есть сомнения?

Гудение в ушах уже прошло, да и холодный душ сделал свое дело, и Павел, пожалуй, чувствовал бы себя неплохо, если бы не туман, который стоял у него в голове. Не из-за удара странного оружия – из-за событий, скатившихся на него лавиной.

– Сомнений нет, просто ты какой-то… потерянный. – Сухощавая сменщица Томки пожала плечами, прикусила губу. А ведь раньше бросилась бы Павлу на шею, заболтала ногами, заорала бы на весь клуб: – Пашка пришел! – пусть даже он появлялся в спортзале через день.

Пару лет назад, когда бизнес твердо встал на ноги, Павел вспомнил увлечение кэндо, прибился к фехтовальщикам, в клубе появляться перестал, отдал клубную карту Дюкову, затем в его жизнь пришла Томка, а там и растаяли прежние дружбы. Забыл он как-то сразу обо всех. И о Людке тоже. Хотя с днем рождения поздравил. Как и прочих.

Людка подошла на шаг, подцепила ногтем Томкино украшение, которое Павел повесил на шею, – серебряный поцарапанный диск с едва различимым рисунком.

– Томка, конечно, девочка со вкусом, но такую ерунду носить… Подарила?

– Забыла, – отрезал Павел, убирая диск под рубашку.

– Чего приперся? Томки не было сегодня.

Спросила нарочито грубо. Но не развернулась, не пошла знаменитой кошачьей походкой, которая однажды заставила Шермера махнуть рукой на привычную сдержанность, догнать и обхватить руками гибкое тело. Не пошла – знала, что далеко ей до Томки. Ну до Томки всем было далеко. Даже те, кого сам Павел числил по разряду отчаянных и неукротимых, не решались выкинуть какое-нибудь коленце при случайной встрече. Томка внушала невольное уважение. И восхищение, наверное.

– Покажи мне ее… шкафчик. Где она переодевалась?

– Какой шкафчик? – Людка недоуменно нахмурила лоб. – Это тебе что, ваша фехтовальня? У нас все цивильно. Офис. А что случилось-то? Куда она пропала?

– Почему пропала? – поднял брови Павел. – Дела у нее. Мне нужно забрать ее вещи.

– Вещи? – Людка хмыкнула. – Тогда пошли. Только быстро, у меня скоро шестичасовые заступают. А что с ней? Надолго она там? Ну там, где у нее дела? Костик уже рвет и мечет. Вовсе может твоя женушка место потерять. Девчонки сейчас почти все в Турции. Подработки, сам понимаешь…

– Люда! – повысил голос Павел. – Я спешу.

– А я – нет, – прошептала она чуть слышно, шествуя вдоль зеркальной стены, в которой отражались тренажеры и потеющие на них редкие атлеты, но он услышал. Без привычного куража она не просто выглядела слабой и беззащитной Людкой, которую он успел когда-то почувствовать и отчасти пожалеть, но была еще слабее и беззащитнее. Для него. И он понял несказанное и, следуя за Людкой через никелированные внутренности оздоровительного царства, почувствовал, что Томкина сменщица все еще готова осязать тепло его ладоней на своей натренированной спине, но понимание растаяло, не задевая.

– Думаешь в четырех стенах ее запереть? – Людка толкнула дверь, упала в кресло-тюльпан. – Не выйдет. Томка – девушка непростая, захочет уйти – ничем не удержишь. Она и устраивалась когда-то сюда так, будто Костик ее упрашивал, а не она его. Здесь, конечно, не ее масштаб, но и кухня – тем более не для нее. Так увольняется или нет? Неужели дошло до сибирячки, что даже прозябать можно в более достойном месте?

– Так уж и прозябать? – Павел окинул взглядом уютный офис, взглянул на самого себя, отразившегося в зеркальной стене, – взъерошенного и напряженного. – Это же не фехтовальня. Где ее вещи?

– У нее нет вещей! – бросила Людка, вскочила на ноги, отчего кресло поехало в сторону, двинула в сторону зеркальную створку, подхватила с пола коробку из-под бумаги. – Вот! Плечики возьми, она ими, правда, не пользовалась. Трико, бикини, все всегда с собой, принесла – унесла. Никаких следов. Вот ее стол, здесь – то же самое. Пусто.

Людка один за другим выдернула из стола три ящика, демонстративно потрясла ими перед Павлом. Цапнула карандашницу и высыпала ее содержимое в коробку.

– Больше ничего нет. Был еще пакетик из-под сока, но уборщица вынесла.

Павел взглянул в коробку. Карандаши были остро заточены, авторучки не начаты.

– Ты что, Павлик, дурак?

Людка смотрела на него раздраженно.

– Похож?

– Как и все мужики.

Он усилием воли улыбнулся. Надо же, а недавно стереть ухмылку с лица не мог.

– Кому Томка звонила с утра? Кто с ней говорил? Ты или Костя?

– Сбежала? – Людка испуганно поднесла к губам ладонь.

Павел подумал, мотнул головой.

– Не знаю. Если и убежала, то не от меня. Разное… случается. Трудные времена, Люда. Кто с ней говорил?

– Костик, кто же еще! – Людка стала растерянно поправлять трико, волосы. – Я звонила ей, но не дозвонилась. Да что случилось-то? Объяснить можешь?

– Костик у себя?

В кармане зазвонил телефон. Пробиться пытался Дюков.

– Ты в порядке? – коротко бросил Павел.

– Да, но… – заторопился что-то выпалить Димка.

– Через пять минут перезвоню. – Павел нажал отбой. – Где Костя?

– Уехал… – Людка нервно пожала плечами. – Сегодня же пятница.

– Черт, – поморщился Павел. – Пятница. Встану намертво. Ну ладно. Если что-то будет о Томке – звони. У тебя телефон тот же?

– Послушай… – Людка собралась, сдвинула брови. – Ты вот что имей в виду, здесь, вот здесь, где всякое случается, у Томки ничего не было. Я не знаю, любила она тебя или нет, но здесь у нее ничего не было. Подкатывали многие. В том числе и такие, за которыми я поползла бы, повизгивая. Ничто ее не прошибало. Особо рьяных она и отоварить могла. Я сама видела не раз. Пара ударов – и крепкий мужичок превращается в студень. А год назад, помню, приезжал тут один, златые горы сулил, а она отказалась. Мужик тот ошалел, глаза выкатил, приказал охране, чтобы скрутили девчонку, только не вышло ничего. Четверых раскидала – думаю, что никто без последствий для здоровья не обошелся, а самому главному прошептала что-то, он взвыл и бегом прочь бросился. Неужели не рассказывала?

– Нет, – покачал головой Павел и добавил после паузы: – Я ж ей тоже не рассказываю, если у меня в мастерской вал какой переломится или проводка сгорит. Работа есть работа. Что это был за мужичок?

– У Костика спрашивай, – шевельнула губами Людка.

– Спрошу, – кивнул Павел, обернулся у двери. – У кого ее можно поискать?

– Из тех, кого я знаю… – Людка задумалась. – Только у меня. С остальными она не общалась почти, да и нет никого в Москве теперь… Конечно, любой здешний качок половичком бы под ее ножки лег, только свистни, но… не тот случай.

Она смотрела на него почти с сочувствием.

– Спасибо, – сказал Павел.

– Ты это… – Она говорила торопливо, чтобы он успел услышать, почти в спину. – Приезжай, если что. Мало ли. Я одна. Просто так приезжай. Вот. Ключ на том же месте. В щитке. Без обязательств. Ни губами, ни пальцами не коснусь.

Павел вызвонил Димку уже на лестнице.

– Как сам?

– Я-то в порядке, – отчужденно проворчал Димка. – А дела наши плохи. Внутри вообще ничего не осталось. Все сгорело, а что не сгорело – так или переломано, или гадостью залито. Да и пожарные… Прибрали по мелочи к рукам кое-что, сам видел. Вот же… Как там Томка?

– Пока никак. – Павел вышел на улицу. – Ищу. Еще что?

– Ничего, – медленно проговорил Димка. – Башка трещит: крепко меня приложило! Страховой был, ничем не порадовал, с оформлением катавасия затянется на месяцы, если не дольше. И то без гарантии. Могут увязать все это с расследованием, а там… Надо подключать кого-нибудь. С клиентами проще, с меня, правда, пытались истребовать списки за год, но я и трех последних не сдал, перевел на тебя стрелки – мол, крашу, правлю, ничего не знаю. Так что готовься. Дед был, только близко не подъезжал – шестерок подсылал, – потоптались и слиняли. Зато Бабич все облазил, штаны порвал в подсобке, тысячу чертей на твою голову призывал. Да, Жора был. Но со мной почти не говорил, кивнул только. Посоветовал мотать подальше и со всех ног. С ним серьезные ребятки приехали, все обнюхали. Бабич хотел на них накатить, но ему что-то сказали – он тут же заткнулся. Умотал. До меня казах какой-то докопался. Из прокурорских или ментов, я не понял. Фамилия на букву «М».

– Мартынов?

– Можно и так сказать… – Димка выругался. – Сука. Натуральная и мерзкая сука. Если бы Жора меня не вытащил из его уазика, сейчас бы я плевался кровью. Я придурка хотел сыграть, только что слюну изо рта не пускал, а он… Умеют бить, чтобы синяков не осталось. Пустой бутылкой да по почкам. Только что я ему мог сказать? Твой телефон, кстати, истребовал. Я дал, только цифры местами поменял, типа запутался. Но у Бабича же твой телефон есть?

– Телефон есть, – скрипнул Павел зубами. – Прости, приятель, что оставил тебя. Что внутри мастерской интересного?

– Ничего, – вздохнул Димка. – То есть совсем ничего.

– А место взрыва?

– А что там должно быть? – не понял Димка. – Ямка есть. В бетоне ямка. Трещины во все стороны. Ну сейчас-то их и не разберешь, залито, завалено все, я просто споткнулся, нога в трещину провалилась, чуть не сломал. Ребята от Жоры там что-то разгребали, я потом и увидел. «Победа» сложилась, как роза в гербарии. Да чего ты хочешь, если «Альфа-Ромео» с подъемника слетела и чуть стену не пробила.

– А двигатель? – Павел медленно тронулся с места. – Что с двигателем? С волговским движком что?

– Нет его больше, – пробормотал Димка. – Куча обломков, сплющено все, что не раскололось, словно кувалдой вмяло.

– Значит, взрывчатка была снаружи, – заметил Павел.

– Что? – не понял Димка. – Ты едешь куда? Я не расслышал. Что вообще происходит? Ты хоть что-то выяснил? Чего делать-то? У меня тут взяли какую-то подписку. Может, и правда махнуть к предкам, пока данные не внесли в базы? Или поздно? Жора твой тоже мой телефон записал.

– Вот что, Дюков. – Павел повернул в переулок. – Попусту мне пока не звони. Только если что-нибудь серьезное. Очень серьезное. Если двинешь к предкам, я не обижусь. И тебя не обижу, если удастся вылезти. В любом случае попробуй залечь где-нибудь на недельку. Если рискнешь залечь дома, двери никому не открывай. Если ты сам мне будешь нужен – я приду, у меня ключ от твоей хаты есть. Но лучше не рискуй. Найди нейтральную территорию – мало ли у тебя девчонок? Только отправляйся к той, где тебя искать не будут.

– Ты двинулся, Шермер? – понизил голос Димка. – Что за дела? У меня квартира есть, куда я пойду? Да и на черта мне к девчонке – как я потом отбрыкиваться буду?

– Слушай меня, Дюков, – оборвал приятеля Павел. – Меня пытались убить. Странным способом, но точно пытались убить. Томка исчезла. Бизнес наш уничтожен. Чего ты хочешь? Чтобы к тебе пришел крепкий малый в черных очках и в сером костюме, наставил на тебя то ли пистолет, то ли насос какой-то – и начал крушить твоим телом мебель?

– Гонишь… – пролепетал Дюков.

– Вот что, Дима, – прошептал Павел. – Ты мое слово знаешь. Будут какие плюсы – поделим пополам. Будут минусы – возьму на себя. Но скажу так: если бы не Томка, сейчас бы я уже и сам сидел в аэропорту. Вместе с тобой. Решай сам. Все понял?

– Все, Шермер. – Голос Дюкова стал тихим, но твердым. – Тогда прости, если что.

– Бог простит. – Павел нажал отбой.

07

Пятничная Москва стояла. Ведущие из города трассы скрипели стальными тромбами. Клубы дыма от припозднившихся фур мешались с запахом резины и повисшим над асфальтом напряжением. Августовское солнце слепило глаза. Пожухлая трава на обочинах торопилась в осень и успевала быстрее железной реки. Машина Павла медленно плыла в плотном потоке, и он сам словно плыл внутри механической многоголовой змеи то ли как ее часть, то ли как проглоченное лакомство.

Он был растерян и одновременно зол. Слова Жоры, что он должен залечь в безопасном месте, и непонятная ему самому уверенность, что этого делать не следует, не срастались друг с другом. И не потому, что в глубине души Павел понимал, что безопасного места от непонятной опасности быть не может. И не потому, что он не мог залечь куда бы то ни было, пока не узнает, что случилось с его единственным родным человеком, внутри которого билось сердце его ребенка. Ни на секунду Павел не мог представить себя плывущим по течению. Ни на секунду не мог смириться с обстоятельствами, тем более с обстоятельствами, которые собирались хорошенько выстучать его о твердое и, может быть, острое. Он должен был что-то делать.

Вот только что? Куда-то ехать? К кому-то, кто мог бы ответить хотя бы на какие-то вопросы? К кому-то, у кого могла укрыться Томка? Бред. От кого укрыться? Хотя, судя по всему, укрываться как раз было от кого. Так к кому ехать? К тестю? Того, скорее всего, не было дома, да и Томка никогда не рвалась к папочке. Вряд ли она побежала бы искать защиты у отставного майора, сколь бы ни был он грозен на вид. Да и игрушку, имитирующую дробовик, она взяла явно не для того, чтобы добиваться с ним у кого-нибудь защиты. Нет, к майору он поедет если не в последнюю, то и не в первую очередь. Да и что сможет сказать ему тесть, если еще станет с ним говорить? Захочет ли ответить на его вопросы? Какие вопросы? Один вопрос. Почему Томка не предупредила его? Почему не оставила хотя бы записки? Или оставила? Где она могла ее оставить? В квартире он ее не нашел, в почтовом ящике – тоже. Где еще? Кто у нее был на телефоне? Павел, тесть, соседка тестя, фитнес-центр, Людка, Костик и Димка? Димка, Людка и сам Павел отпадали, в фитнес-центре ничто не бросилось в глаза, тестя нет, Костик тоже не знал ничего с утра. Или думал, что ничего не знал…

Капли пота повисли на ресницах. Павел вытащил платок, вытер лицо.

А если все не так? Если кто-то ворвался в квартиру, заставил Томку позвонить на работу, чтобы ее не хватились раньше времени, скрутил девчонку, сбросил ненужные изуродованные паспорта, потер все графические файлы в компьютере, оставил телефон, еще и прихватил дробовик Павла с собой – да хотя бы ради забавы. Или не понял, что это игрушка? А потом еще и вернулся, чтобы напугать нерасторопного муженька-раззяву? Приложить его о мебель. И мастерскую поэтому взорвали, чтобы не дергался, осознал важность момента. Да никому он сам, Павел Шермер, не был нужен – все только ради его девчонки, синей птицы. Таким острова и замки покупают, чего им какой-то механик. Кто же это сделал? Кто? Кто?

Павел отщелкнул вниз козырек, взглянул в зеркало. На него смотрел взъерошенный бледный тип с темными кругами под глазами. А может быть, с Томкой все в порядке? Подписалась на какую-нибудь войнушку с девчонками? Есть же в команде у Жоры еще две дамы кроме Томки – Василиса, бой-баба, и чернявая худышка – Ларик. Все обижались на гиганта, что подсобницами их держит. Перешептывались они друг с другом в последний раз. Может, затеяли что-то секретное? А мастерская и этот тип в сером – заморочки именно Павла? Может быть, так все?

– Не так, – скрипнул зубами Павел.

Не срасталось. Не складывалось. Более того, чувство беды, которое последние несколько часов, с того самого момента, когда он выскочил из-под автоподъемника, не оставляло его, теперь уже словно выползало невидимыми корнями из прошлого. Угадать бы еще, из какого прошлого. Но забилось оно, запульсировало у него в висках в четырнадцать двадцать две. Забилось и не отставало. Не так, как месяц назад на автотрассе, когда с первого мгновения аварии он почувствовал освобождение и легкость, пусть они и мешались с дрожью в коленях, а непрерывно и утомительно. Невидимый метроном продолжал отстукивать в затылке, зуммер гудел в суставах и висках, словно взрыв мастерской был не бедой, а лишь ее предвестием. Уши звенели, камень в пальцах ослаб, словно провалился в сердце.

Надо было собраться, но машины еле ползли, кондиционер, защищая водителя от внешнего выхлопа, гонял по кабине охлажденный спертый воздух. Под упругое биение электрической ритм-секции молодая певичка в радиоприемнике пела русскую босанову, слов которой Павел не мог разобрать, как ни прислушивался. В горле стояла сухость. Павел открыл бардачок, наклонился, чтобы нашарить бутылку воды, впереди выросла тень, он надавил на тормоз, чтобы не уткнуться в «причал» неуклюжего бензовоза, на что идущая сзади «газель» отозвалась раздраженным бибиканьем.

– Ну что же ты? – спросил сам себя Павел, сорвал крышку с бутылки, сделал пару глотков и плеснул в лицо пенящейся газировки.

«Теперь бы отъехать в сторону, остановиться, открыть окна, полежать расслабившись… А еще лучше вырулить к реке, разбежаться и нырнуть в холодную воду. Ага. И удариться головой о какую-нибудь корягу или протаранить железобетонную плиту. Нет, только к морю. Разрулить завал, отдышаться – и к морю. Или уже на море и отдышаться. Вместе с Томкой. Была бы у Дюкова постоянная девчонка – и его бы прихватили».

Газировка стекала на рубаху. Перед глазами всплыл белый песок, вспомнился восторженный визг Томки, барахтающейся в волнах. Павел посмотрел на приютившийся у рычага коробки передач мобильник, достал из кармана Томкин аппарат. И все-таки, если она исчезла сама, без посторонней помощи, почему же она оставила телефон? Из паспорта она фотографию точно вырвать не могла – зачем ей это? Да и в любом случае должна была перезвонить, оставить записку, дать как-то знать. В любом случае, кроме одного: если она была под пристальным контролем и это могло навредить ему, Павлу.

«Каким контролем? – сам себя оборвал Павел и несколько раз ударил ладонью по панели. – Бред! Бред! Бред!»

Но тогда каким оружием он был отброшен к стене? У кого еще может быть такое оружие, кроме как у конторы, в которой работает Жора? Значит, говоришь, залечь? Залечь и не мешаться? Или сразу отправиться в психушку и поведать там о растворяющемся в воздухе человеке? Или его просто так приложило о шкаф?

Впереди показалась заправка, последняя перед кольцевой. Бензина в баке было еще предостаточно, но Павел резко повернул вправо, остановился у колонки, зашел в магазинчик. В зале стоял запах свежей выпечки, он бросил на стойку пару бутылок сока, ткнул пальцем в витрину и уже через минуту сидел в машине в тупичке под вялыми тополями. Трасса продолжала отзываться в полусотне метров рокотом и дымом, но теперь Павлу было не до нее. Он собирался все обдумать. Обстоятельно обдумать все происшедшее, разве только отложив на потом размышления о растаявшем в воздухе человеке. Обдумать хотя бы для того, чтобы увериться, что он не сошел с ума, не заболел, не спит. Хотя какое уж там спит: все тело ныло, не переставая. Нет, надо все обдумать и успокоиться. Ну и перекусить заодно. Если Томка уж на что-то решилась, то обдумала все в любом случае. Не пропадет. Не должна.

Павел очнулся через полчаса. Он так и не понял, спал ли он или просто сидел с открытыми глазами, но часы отмерили тридцать минут. Еще пара минут ушла, чтобы проглотить чуть теплый пирожок и достать из-под сиденья стальной термос. Павел задумчиво взвесил на ладонях оба телефона – и свой, и Томкин, – опустил их в отполированное нутро и плотно закрутил крышку. Повернул ключ зажигания и вырулил на трассу. Дорога все еще была забита дачниками, но, прижавшись к обочине, сигналя неторопливым тяжеловозам и ускоряясь на развязках, двигаться было можно. Уже через десять минут Павел добрался до кольцевой, а еще через полчаса подрулил к радиорынку. Миновав метнувшихся к неурочному покупателю уличных торговцев, Павел нырнул в сверкающий огнями магазин и со всем возможным обаянием улыбнулся девчонке-менеджеру.

– Телефон. Зарядку. И пару симок без регистрации. Знаю, что не положено. Но очень надо. Разных операторов. Да запишите хоть на себя. Плачу дорого.

08

Вот уж чего не было у него в характере от рождения, так это обстоятельности. И бабушка Нюра говорила ему об этом, да и брат матери, который приехал с Севера после смерти бабки, не упускал случая напомнить старую поговорку: «Семь раз отмерь, один отрежь». У дядьки Федора были крепкие руки с побитыми черными ногтями, прибыл он едва ли не на кладбище, через неделю после похорон пригнал к бабкиному домику видавший виды уазик, поднял капот, начал в нем что-то крутить. Ошалевший от навалившейся беды, от стремительных перемен в его жизни и не до конца выплаканных слез, Пашка, уже полгода как разменявший двенадцать лет, стоял поодаль и щурился на июньское солнце.

– А ну-ка иди сюда, племяш, – прохрипел как будто вечно простуженным голосом дядька и сунул ему в руки ключ. – Смотри сюда. Вот это откручивай. Да не спеши, резьбу не сорви. Против часовой. Сюда кладешь болты. Если что-то снимаешь, гайки старайся сразу вернуть на место, чтобы не путаться. Вот это все называется «движок». Два с половиной литра. Семьдесят пять лошадок. Немного, но нам хватит. Поможешь вернуть к жизни колымагу – будут перемены в твоей жизни. Хорошие перемены. Не все ж сопли глотать? Да не торопись, не торопись. Спокойнее. Знаешь, руки бы оторвал тому, кто машину до такого довел. Вот если бы от нее жизнь зависела, как на Севере…

Дядя и племянник возились с машиной почти месяц. Июнь убили, поначалу думал Пашка. Прожили с толком, смеялся дядя. Перебирали движок, перекидывали мосты, ковырялись в железном хламе, который дядя привозил с какой-то свалки на нанятом грузовике. Пашка втянулся уже на второй день – листал замасленное руководство, с интересом заглядывал под капот «пятьдесят второго», который ночевал у соседнего домишки. А вечерами слушал рассказы дяди Федора. Про бивни мамонта, что торчат из мерзлоты, и его же зубы размером с хороший кулак. Про «КамАЗы», которые не глушат с начала и до конца зимы, что длиной почти в год. Про обилие грибов. Про щук, которых видимо-невидимо в дальних озерах, где, кроме них, нет никакой рыбы, и которые нажирают за сезон свои килограммы на крупных, чуть ли не в ноготь, дафниях. Еще о чем-то.

– Ну, чего скажешь? – спросил дядя, когда движок уазика уверенно заворчал, а рычаг скорости вошел в положенное ему место без визга и скрежета.

– В автодорожный пойду, – уверенно заявил Пашка. – Понравилось с железяками. Здорово, когда они оживают.

– Это да, – расплылся в улыбке Федор. – Я заметил. Но до института тебе еще лет так с пяток, если не больше. Да и то я бы посоветовал тебе отслужить сначала. Однако землю нужно топтать с умом уже теперь.

– А я разве без ума ее топчу? – надул губы Пашка и почесал свой уже тогда длинный нос.

– Как тебе сказать… – Дядька достал из пачки папироску и начал ее разминать толстыми пальцами. – Ты ж подрался вчера опять?

– И что? – мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.

– Из-за чего? – чиркнул спичкой дядька.

– Из-за дела, – отрезал Пашка.

– Дела бывают разные, – пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок. – Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом, – все одно синяк принесешь.

– Это ты не видел, какие у них синяки! – в запальчивости выкрикнул Пашка.

– Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе. – Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие. – Прикинь, сто галочек – посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.

– Я не синий, – пробурчал Пашка. – У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.

– Вижу, – кивнул дядя. – Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?

– Обзываются, – отвернулся племянник.

– Как? – Дядя не отставал.

– Жидом называют, – буркнул Пашка.

– Смотри-ка! – протянул дядя. – А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?

– Почему? – пожал плечами Пашка. – Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.

– А их обзывают? – прищурился дядя.

– Обзывали, – вздохнул Пашка. – Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»

– И что? – повторил дядя.

– И ничего! – в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.

– А ты, значит, заводной, – понимающе протянул Федор. – Смеяться не умеешь. Терпеть – тоже.

– Никогда не буду терпеть, – процедил сквозь зубы Пашка.

– Согласен, – задумался дядя. – Терпеть не нужно. Особенно тогда, когда есть такая возможность. Но иногда лучше перетерпеть. Понимаешь? Мудрее нужно быть.

– При чем тут мудрость? – не понял Пашка. – Меня дразнят!

– Нет, – помотал головой дядя. – Тебя называют. Обидно, но называют. А ты превращаешь это в дразнилку. Они чиркают спичкой, а ты чиркашок подставляешь. Понимаешь?

– Я сразу бью, – жестко проговорил Пашка.

– А они? – прикрыл глаза Федор.

– Собираются кучей. – Пашка пожал плечами, потер содранные костяшки. – По одному никто не может справиться. Даже по двое. Зовут кого-нибудь постарше.

– А ты? – монотонно переспросил дядя. – Ловишь обидчиков поодиночке?

– Никогда! – воскликнул Пашка. – Я только отвечаю. Если с ними кто постарше, бью его. Сразу. Я даже не бегаю за ними. Только если бросаются камнями…

– Да, – словно сам себе кивнул Федор. – Трудная у тебя жизнь. Но то, что ты не ловишь их поодиночке, хорошо. Хотя в том, что ты сказал, есть кое-что и плохое.

– Что плохое? – не понял Пашка.

– Ты сказал, что тебя оскорбляют, – заметил Федор. – Плохо, что ты так думаешь.

– И в чем я не прав? – поднял брови мальчишка.

– Они себя оскорбляют, – внушительно произнес дядя. – В собственный рот гадят. А ты пытаешься подойти и поворошить у них во рту? Знаешь поговорку насчет того, что трогать не следует?

– Но я не жид! – почти закричал Пашка. – И уж точно не жадный. И не еврей.

– Ты уверен? – нахмурился дядя.

– А ты? – моргнул заблестевшими глазами мальчишка. – Ты же мой дядя.

– Еврей ли я? – задумался дядя и взъерошил рыжую с сединой шевелюру. – Федор Кузьмич Шермер? Не знаю. Тут ведь как. Дело ведь не в тебе, а в предках, а в них уверенным быть нельзя. Ну на четыре колена я о своих предках и предках твоей мамки кое-что сказать могу. Евреев там вроде не было. Был прадед-немец. Вконец обрусевший немец, в котором уже немецкой крови едва ли была половина. Ничего от него, кроме фамилии, нашей породе не досталось. А что касается крови, у тебя пять по математике – посчитай, сколько процентов немецкой породы во мне?

– Пять или шесть, – наморщил лоб Пашка.

– А в тебе? – бросил окурок в окно дядя. – Еще меньше? Может быть, сказать твоим противникам, что ты немец?

– А лицо? – дернул себя за нос Пашка, взъерошил черные волосы. – Немцы такие бывают? Кто был мой отец? Да и чем немец лучше еврея?

– А ничем, – задумался дядя. – Так и русский ничем не лучше немца. И немцы бывают разные. И русские. И украинцы. И евреи рыжие случаются… наверное. Поговорим потом… как-нибудь. Отец… Да кто бы он ни был. Хоть киргиз. У евреев, кстати, национальность по материнской линии передается. А по материнской ты почти стопроцентный русак, только что с немецкой фамилией. Только дело-то не в том. Представь себе, что ты и в самом деле еврей. Тогда как? Что бы ты делал?

– Не знаю, – надул губы Пашка.

– А я тебе скажу, – прошептал дядя. – Ты бы гордился этим. Так же, как гордился бы, если бы был татарином. Так же, как гордился бы, если бы был цыганом. Немцем. Французом. Русским. Да кем бы ни был. Человек – человек изнутри, а не снаружи и не по родословной. Понял меня?

– Понял, – опустил голову Пашка. – Я бы и гордился. Если бы знал точно. Скажи, а если бы мой отец тоже был немцем, да с той крапинкой немецкой крови, что во мне от прапрадеда, кто б я тогда был? Немцем или русским?

– Да кем бы захотел, тем и был бы, – пожал плечами Федор. – Хотя тут ведь какое дело. Говоришь ты по-русски? По-русски. Думаешь тоже по-русски. Кормили тебя русской пищей. Жил ты в русском доме. Выходит, что ты русский. Но по происхождению из немцев.

– Или из евреев, – прошептал Пашка.

– Или из евреев, – согласился Федор. – Хотя кто его знает, что в твоем отце было намешано. Я и не видел его. Баба Нюра отписывала, что был он очень хорошим человеком. Хотя что она его видела? Половину дня? Что нам с того? Или национальность у тебя поменяется, если мы о твоем отце больше разузнаем? Подожди, откроется когда-нибудь все. Только вот с драками ты бы завязывал. Перетерпел бы с полгодика, а там бы и сами отстали.

– А ты бы перетерпел, если бы тебе в спину орали «жид в дерьме лежит»? – взвился Пашка. – Я как услышу, у меня аж в ушах звенит! Пальцы… саднит. Или надо говорить – лежит, чего уж там, но я горжусь этим?

– Тут ведь как, – поморщился Федор и сжал огромный кулак. – Я бы на твоем месте… Если шелупонь заливается, плюнул бы. А вот если кто постарше – отучил бы быстро. Просто бить надо… больно. Очень больно. Там и шелупонь прониклась бы.

– Так я и пытаюсь, – шмыгнул носом Пашка и вновь потер костяшки кулака. – Но… не могу больно. Убить боюсь. Да и жалко же… идиотов.

– Вот черт! – плюнул в сердцах Федор. – Поехали тогда в город. Пристроим тебя в какую-нибудь секцию, чтобы подучили бить, но не убивать, а то ведь затопчут тебя в этой деревне, или сам себя до греха доведешь. И все-таки попомни, парень, слова. Ежели на нашу деревню пойдет какой враг, да хоть марсиане высадятся, как в кино, что мы давеча смотрели, вот эти все мальчишки, с которыми ты дерешься, сразу твоими лучшими друзьями станут.

Пристроиться удалось в клуб дзюдо, хотя пузатый тренер морщился, обзывал мальчишку старичком. Потом пощупал кости, велел соединить руки за спиной, согнуться, подвесил на турник, посмотрел, как деревенский мальчишка уверенно вздергивает себя к перекладине больше двух десятков раз, и махнул рукой.

Вначале Павлу пришлось нелегко – ребята, которые начинали заниматься борьбой в шесть-семь лет, чувствовали себя мастерами и не упускали случая приложить новичка о маты, но постепенно дело пошло, и уже через месяц тонкокостный смешной носатый мальчишка перестал быть борцовским манекеном. К тому времени Федор продал дом, купил в городе квартиру, куда и перебрался вместе с племянником. Еще через месяц Пашка пошел в городскую школу, где его уже никто не обзывал. Да и вряд ли он обратил внимание, если бы кто-то и попытался прилепить к нему какую-нибудь обидную кличку. Теперь его занимало другое – тренер по дзюдо, который в захлестывающее страну нелегкое время все чаще отвлекался от подопечных мальчишек: подрабатывал массажистом, обучал широкоплечих бугаев каким-то приемам, возился с сынками богачей, – затеял нечто новое. Очистил пустующий под клубом подвал, нанял ремонтную бригаду и повесил у входа аляповатый плакат. «Будо, кэндо», – с замиранием сердца прочитал Павел и побежал к дяде. «Какое еще кэндо? – удивился Федор. – Мечи? В нашем городишке? Да откуда у нас мастера? Твой тренер сам будет вести? Друзей приведет? Собутыльников, что ли? Нет, надо посмотреть. Все-таки не бесплатное удовольствие».

Дядя посмотрел в тот же день. Пришел к тренеру, о чем-то с ним поговорил, оглядываясь на переминающегося с ноги на ногу Павла, потом пожал руку незнакомому худому мужику в темном свободном костюме с воротником стоечкой. Пощупал принесенные маски черного цвета, напоминающие проволочные корзины, наконец махнул рукой и отправился к племяннику.

– Черт с тобой, от лишней тысячи я не обеднею. Вон тот мужичок будет вас учить. Алексеем его кличут. Признался, что не самый великий мастер, но главное вызубрил от и до. Тут важно начать без ошибок, а там уж и учителя найдутся, да и голова у тебя вроде на месте. Или не на месте?

– На месте, – почесал лоб Павел.

– Так уж береги ее, – хмыкнул дядя.

09

Павел проснулся рано, но солнце уже светило в щели летней кухни, лицо обдувал легкий ветерок, который, скорее всего, унес и комаров, что перестали гудеть за растянутой над диванчиком марлей. Пахло розами и мокрой травой, – наверное, ночью прошел дождь. Павел приподнял голову – загнанная за стену малинника «импреза» сверкала застывшими каплями. В десятке метров за ней темнел сарай, в котором после тирады матюгов вчера вечером Костик все-таки откопал «москвичонка».

Машинка мумифицировалась. Резинки, обивка, провода осыпались в пыль, колеса сгнили, до кузова было страшно дотрагиваться. Свет фонарика обнажал разруху беспощаднее солнечных лучей.

– Ну? – спросил Костик, раздосадованно стирая с лица улыбку. – Можно что-нибудь сделать?

– Можно, – кивнул Павел. – Смахнуть пыль. Осторожно, не нажимая, промыть мыльной водой. Автошампунь тоже поможет. Покрыть тонким слоем вазелина. Чтобы чуть блестело. Обмазать хорошим гипсом, но с тканью. Подождать. Разрезать форму. Подготовить ее. Покрыть изнутри латексом. Пока будет схватываться, быстро купить что-нибудь небольшое и быстрое. Ту же «импрезу», хотя она великовата будет. Осторожно, очень осторожно вытащить из формы латекс. Покрасить его в цвета «москвичонка», накрыть им купленную машинку – и пожалуйста, призрак шоссе. Да, придется еще вырезать отверстия под фары и окна. И поработать скотчем.

– Издеваешься, – понял Костик.

– Нет, – вздохнул Павел. – Просто дешевле выйдет на порядок. Хочешь, дам телефончик клуба любителей автостарины, они подъедут на грузовичке и бесплатно избавят тебя от металлолома? Костя, тут не за что зацепиться. Пальцем можно железо проткнуть, да и остальное – труха. Кто ж так хранит машину? Ей нужна сухость, сквознячок.

– Да тут сквознячка сколько угодно! – воскликнул Костик.

– Ага, – согласился Павел, бросив луч фонаря на дырявую крышу. – А также дождя, снега, мусора. И куры тут жили, я чувствую. В металлолом, Костик.

– Не выйдет, – покачал головой весельчак. – Пока тесть жив – не выйдет. Понимаешь, в жизни должен быть смысл. В его жизни смысл – вот эта дача, дочь, которая родила ему внука, машина, которую он подарил зятю. Его жизнь считается удавшейся, пока вот эта данность не поколеблена. Он ведь уже намекал Витюне моему: папка не хочет на «москвичонке» кататься – ты будешь ездить.

– Где сын-то? – спросил Павел, выходя в ночной сад.

– На юге с мамкой, – расплылся в улыбке Костик. – Отдыхают. Знаешь, как я им отель нашел? Открыл в сети фото со спутника и пополз по турецкому берегу. Ну так, чтобы недалеко от аэропорта, чтобы море поближе и бассейн побольше. Потом полазил по форумам, почитал отзывы. Жена довольна. Звонила. Визжит от восторга. Да я и сам к ним поеду. Через неделю. Знаешь, вот чтобы отдохнуть как следует, конечно, нужно в Европу пилить, а вот чтобы по-идиотски оторваться, почувствовать себя толстой и ленивой свиньей, – только в Турцию. Ты что?

Когда Костик переставал улыбаться, он сразу становился похожим на вопросительный знак. Нет, не сутулился, не поднимал брови, не чесал затылок, а истаивал. Во вселенной Костика-весельчака, широкоплечего ровесника Павла, которому несколько лет назад богатый папенька в честь получения красного диплома института физкультуры подарил собственный фитнес-центр, не могло быть ничего грустного. И даже убогая дачка тестя, которого Костик исправно проведывал каждые две недели, тоже не могла быть причиной грусти. Грустно было во вселенной Павла. Костик это чувствовал и честно морщил лоб, пытаясь пробиться в непознанное и пособолезновать.

– Ничего, – бросил Павел и отвел взгляд от едва различимого в полумраке лица Костика. – Спасибо за ужин. Переночевать разрешишь? Я там диванчик видел у стола. Знаешь, хочется поспать на воздухе. Тут у вас такой воздух…

– Конечно! – с облегчением рассмеялся Костик. – Я сейчас белье принесу, там и марля есть от комаров. Тесть в июле спал на воздухе, а теперь ему уже холодновато.

– И поговорить бы надо, – добавил Павел.

– И поговорить, – побежал к домику Костик. – Чего бы не поговорить?

Павел думал, что разговаривать с Костиком было так же сложно, как соревноваться в плевках с фонтаном. Придется или прикручивать вентиль, или затыкать сопло пальцем. Но морщился напрасно. Оказалось, что Костик умеет не только говорить без остановки, растягивая улыбку от уха до уха, но и слушать. Или на него так действовала водка?

Водка была холодная и по-настоящему хорошая. Павел редко позволял себе глотнуть чего-нибудь горячительного, но едва ли не впервые удивился отсутствию отвращения. Даже подхватил графинчик и повертел его в руках, словно хотел разобрать в хрустальной прозрачности отметки производителя.

– Брось, – махнул вилкой Костик. – Обычная водка. Хорошая, конечно, но не особенная. Должен тебе сказать, секрет любого приличного продукта в элементарном правиле – не испорть. Или не навреди. Универсальное правило, кстати. Рецептуру надо соблюдать. И вот если она соблюдена, вот тогда и вступают основные факторы.

Костик дунул на свечку и ткнул вилкой в звездное небо:

– Ты видишь? Небо, Пашка. Настоящее. Звезды. Воздух. Воздух втяни. Носом. Полной грудью. Почувствуй. Слегка, самую малость, розы, а остальное – просто август. Дикий август, зрелость, спелость, влага, тепло. Тишина. Эй! Лорд!

Кусты зашуршали, и в ладони Костику ткнулся нос лабрадора.

– Собака опять же. Птицы.

Костик помолчал несколько секунд, щелкнул зажигалкой, поднес искру синего жара к свечке.

– Вот все это и дает плюс к водке. И вот она уже льется без проблем. Ты пей, пей. И закусывай. Что приехал-то?

Павел опрокинул в рот водку, бросил на тонкий кусок любимого рижского ржаного полоску бекона, поймал вилкой среди упругих чесночин черный треугольник груздя. Костик теребил загривок пса, смотрел на гостя молча.

– Томку ищу, – наконец проговорил Павел и вновь потянулся за груздем.

– Здесь ее хочешь найти? – непривычно коротко переспросил Костик.

– Нет, – мотнул головой Павел. – Поспрашивать тебя хочу кое о чем. Понимаешь, год с нею прожил, а вот взялся искать пропажу – чувствую, что ничего о ней не знаю.

– А ты уверен, что она пропала? – Костик плеснул себе в стаканчик и тут же выпил.

– Пока я не уверен ни в чем, – сказал Павел, хотел добавить про беременность Томки, но промолчал.

– Мало чем тебе помогу, – пробормотал Костик после долгой паузы. – О Томке твоей никто ничего не знает. Пришла в клуб уже после того, как ты перестал железо ворочать и ушел к своим саблистам, попрыгала пару недель. Красиво попрыгала, Людка даже жаловаться пришла – сказала, что ее подопечных комплексы давят. Одно дело, когда тренер выглядит на все сто, а совсем другое, когда рядом с тобою кто-то… на двести. Или на тысячу. Да и качки мои стали шеи ломать. Ну с качками-то проблем особых не было, как бы наоборот даже. Чем их больше, тем лучше. Короче, предложил я ей работу. Согласилась сразу, о зарплате даже не спросила. Ну… и все. Трудовой книжки у нее не было, это я оформил. Образования, насколько я понял, тоже. Я вообще не знаю, где она гуляла пять или шесть лет – сколько там после школы у нее прошло? Хотя я и аттестата ее не видел. Людка ей квартирку подыскала недорого, на курсы отвела. Ну чтобы корочки были: нельзя без сертификата. Так она через день с бумажкой пришла. Я даже звонил в эту нашу академию – как так? Мне там и сказали: чему ее учить, она сама – живое пособие по фитнесу, реклама на двух ногах. Они ее у себя даже хотели оставить, Томка и разговаривать не стала – сказала, что влюбилась в мой центр с первого взгляда. К счастью, не в меня. Вот и все… собственно. Жалко, если она исчезла. У меня в ее группу запись на год вперед шла. Поверишь, половина состава – мужики. Прыгают как миленькие за одну возможность видеть перед собой Томку. И это при том, что с них я беру двойной тариф. Ну ты понять должен, я ж основной контингент теряю на этом – не всякая согласится жиром трясти в мужской компании.

– Как они с Людкой? – спросил Павел.

– А никак, – пожал плечами Костик. – Людка стерва, но под панцирем – добрая душа. А Томка – человек-праздник, всегда сияет, как лампочка. Только руками не трогай, обожжешься. А уж какая она внутри… тебе видней. На глаз-то не разглядишь, слепит. Меняли они друг друга. Людка, конечно, поменьше зарабатывала, но тут уж против природы не попрешь. У кого лапа дольше, тот и загребает больше. Она баба умная, не скандалила. Даже пыталась в дружбу с Томкой играть. Знаешь, думаю, что она специально Томку на тебя вывела. Насмотрелась, как та ухажеров через колено ломает, – решила тебя наказать. Людка ж одно время на тебя планы строила, а как поняла, что ты конь не подседельный, так и решила с Томкой тебя свести. Думала, что мучиться тебе придется с такой… необъезжаемой. А у вас все срослось… Жалела потом Людка. С полгода рыдала. А может, и не задумывала она ничего. Так, по дурости. Бывает.

– Я не обещал ей ничего. – Павел плеснул водки в горло.

– Я тоже никому ничего не обещаю, – согласился Костик. – Жене своей ничего не обещал, а живу вот. Сына растим. Дочку хочу выстругать. Что слова-то говорить?

– Бывает, что надо и поговорить, – пробормотал Павел. – Многих Томка о колено переломила?

– Как тебе сказать… – Костик весело хмыкнул. – Ты знаешь, нет. У нее в глазах есть что-то такое… серьезное. Очень весомое. Тех, кто на бреющем, на подлете отшибает. Я ж тоже не ангел с крылышками – сам понимаешь, работа такая. Но вот смотрел на Томку, когда она еще к Людке приходила попрыгать, и думал, что обернись ты, девочка, посмотри на меня с улыбкой, свистни – и побегу я к тебе, как собачка, уткнусь холодным носом в колени и сдохну от счастья. И о жене забуду, и о сыне. Обо всем. А вот когда она обернулась и посмотрела на меня с улыбкой, у меня спина от холода онемела. Я не хочу сказать, что у нее взгляд какой-то там особенный, змеиный или волчий, не знаю, но только ощущение такое было, будто она мне в подкорку слова вдалбливает: «Даже и не думай, щенок. Даже и не думай».

– Люди бывают разные. – Павел откинулся назад. – У некоторых до подкорки так легко не додолбишься.

– Согласен, – вздохнул Костик. – Но так у них и прочие болевые точки есть. У Томки с этим было все просто. Она ведь на диво терпеливая была. Я, конечно, не знаю, что там за пределами центра, но на территории разговор был предельно вежливый. Это уж со слов Людки передаю. Она всегда предупреждала три раза. К примеру, клеится к ней кто-нибудь из местных качков или из пришлых, она говорит – «отстань». Не понимает, повторяет еще раз – «отстань». Если не понимал опять, говорила медленно и с расстановкой – «от-стань!».

– И?.. – не понял Павел.

– Никаких «и», – пожал плечами Костик. – Все дальнейшие разговоры без слов, но обычно хватало двух резких ударов по голени, по надкостнице. Людка говорила, что проделывала она это так ловко, что вроде и с места не двигалась, а ухажер ее, который только что поигрывал бицепсами в полуметре, уже на полу корчится.

– Обычно хватало двух ударов, а необычно? – Павел наполнил стаканы снова.

– А необычный всего один случай был, – почесал затылок Костик. – Приехал какой-то рыжий папик, да не один, а с кодлой, человек пять их было. Вместе с папиком пять. Я, кстати, финал только видел. Людка говорила, что сначала у нее разговор какой-то случился с рыжим. Мужик-то представительный был, часы на руке уж точно как две твои «импрезы» стоят. Ну она ему и ответила, как обычно. Но только бить не стала – все-таки дядя с эскортом, – развернулась и пошла.

– А он? – нахмурился Павел.

– А что он? – поднял брови Костик. – Завизжал как поросенок. На визг я, собственно, и прибежал. Рыжий как раз орал своим быкам, чтобы хватали дуру и тащили в машину. Тут уж я увидел все в подробностях. Перепугался, кстати: не люблю разборок, да и у остолопов этих точно что-то было под одеждой на ремнях. Разборки, правда, не произошло.

– И что же Томка? – спросил Павел. – Раскидала молодцов?

– Я бы не сказал, – задумался Костик. – Ни кун-фу, ни кикбоксинга я не увидел. Она обернулась и улыбнулась так… нехорошо. Сказала еще что-то. По-моему, «не надо». Мол, не лезьте, ребятки.

– А они полезли? – предположил Павел.

– Просто пошли на нее, – сложил руки на груди Костик. – Окружили. Я уж думал, надо звонить в ментовку или бате, чтобы прислал службу охраны. Но не пришлось. Понимаешь, я думаю, что Томка просто очень быстрая. В этом весь секрет. Нет, красавица, конечно, да и фигурка – в мрамор просится, но главное – скорость. Короче, окружили ее быки – и тут же все попадали. Кто за ноги схватился, кто за гортань, кто за причинное место, один так вообще присел и выдохнуть не может. Потом она им сказала что-то, так они к выходу и поползли. Папик этот стоит, рот разевает, а сказать ничего не может. Томка подошла к нему, взяла его за руку, прошептала что-то на ушко, так он взвыл и бегом прочь побежал – чуть ли не по спинам своих же охранников. Я думал, что проблемы будут, так наоборот. Тишина наступила. Я даже радовался: остепенилась девка, особенно как с тобой связалась.

– Мордой на бульдога похож? – спросил Павел.

– Кто? – не понял Костик.

– Папик этот, – объяснил Павел. – Морда бульдожья. Складки от носа к уголкам рта. Лицо словно квадратное. И сам квадратный. Кажется толстым, а приглядишься – просто широк в кости и плотен. Челка рыжая нависает над бровями. Глаза круглые, впалые. Холодные.

– А хрен его знает, – махнул рукой Костик. – Я в глаза ему не заглядывал, а так-то собачье что-то было в нем, да. Так ты знаешь его, что ли? Из каких краев-то?

– Из близких, – задумался Павел. – Слушай, завтра у меня будет тяжелый день, я лягу, пожалуй.

– Ложись, ложись, – засуетился Костик. – Я со стола убирать не буду – мало ли, захочешь ночью добавить. Только уж не обессудь, утром тесть рано встает, еще затемно – будет ходить по участку и кряхтеть. Это у него утренний моцион такой. Он и ночами плохо спит, топчется в своей кухоньке. Зато днем храпака дает – только держись. А Лорд до утра на крыльце спит, если подбежит, не пугайся. Понюхает и убежит. Он большой и умный собак. Один раз обнюхал, понял, что ты гость, так впредь уже не тявкнет – хоть через год вернешься. Конечно, если в дом не полезешь.

– Не полезу, – усмехнулся Павел. – С утра уеду. Если что, будить не стану.

– Ты это… – Костик встал, шагнул прочь из кухоньки, но остановился на дорожке. – Ты не дергайся зря. Ничего с Томкой не случится. Знаешь, вот чувствую я. Она не из тех, кого можно сломать. Да что там сломать – даже подступиться. Вот нутром чую. Знаешь, у нее в паспорте, новеньком кстати, меняла зачем-то…

– Потеряла старый, – заметил Павел. – Или украли.

– Потеряла? – недоуменно хмыкнул Костик. – Скорее я забуду, как к моему центру ехать, чем Томка что-то потеряет. Ну не столь важно. Так вот у нее в паспорте возраст – ну двадцать два года получается? Почти двадцать три. И то сказать: так посмотришь – ну лет восемнадцать. Потолок – двадцать. А в глазах – все пятьдесят.

– Мне так не казалось, – мотнул головой Павел.

– Ну я тоже особо не вглядывался, – хмыкнул Костик. – Охота была кролику с удавом в гляделки играть.

Сказал и поплелся по узкой дорожке к дому. Павел задул свечу и откинулся на подушку.

Пес с утра к диванчику не подбежал и холодным носом в руку не ткнулся. Павел потянулся, поднялся, помахал руками, потыкал вилкой в грибы, прогнал с тарелки бекона осу, отщипнул кусок хлеба. Голова не болела, но казалось, словно струна была натянута в воздухе, хотя никакого гудения не доносилось. Павел недоуменно поморщился, погремел алюминиевым рукомойником, с сожалением потрогал колючий подбородок, выщелкнул из блока подушечку жвачки. Вспомнил последние слова Костика, усмехнулся. Не была Томка удавом. Да, пожалуй, могла и разорвать любого, кто встанет на пути маленькой семьи пока еще из двух человек, но удавом не была. Хотя и кроликом тоже. Скорее – дикой кошкой. Похожей на абиссина, что жил в холостяцкой квартире Дюкова. Или на что-нибудь покрупнее и опаснее. Но не на удава. Нет.

– Заспался твой тесть, Костик, – пробормотал Павел и пошел к дому.

10

Пес лежал в луже крови у крыльца. Голова была вывернута набок, пасть закрыта. Язык свисал меж клыков.

Павел огляделся. Из-за усыпанных плодами яблонь торчали коньки соседских дач. Где-то в отдалении квохтали куры, тявкала маленькая собачка, щебетали скворцы. Холод начинал переползать со спины на грудь и затылок.

– Почему же ты не залаял, большой и умный собак? – с дрожью прошептал Павел и сдернул с веревки несколько прихваченных прищепками полиэтиленовых сумок. Кровь растеклась по замощенному плиткой двору метра на два, разбрызгалась в стороны, смешалась с дождевой водой. Дверь в домик была приоткрыта.

«Убили или во время дождя, или перед дождем, где-нибудь часа в три ночи», – почти безучастно отметил Павел, сунул ноги в пакеты, прихватил их узлами, надел такие же пакеты на руки. Достал из кармана нож, выкинул лезвие. Переступая через потеки крови, поднялся на крыльцо, оглянулся. Хребет пса был перерублен сразу за ушами. Голова едва держалась. Сердце Павла заухало в груди, но не из-за того, что то же самое могло произойти и с ним, спящим. Из приоткрытой двери пахло смертью.

– Костя, – негромко позвал Павел и вздрогнул от звука собственного голоса.

– Молоко! – послышался противный женский голос с улицы. – Кому молоко? Иваныч! Будешь брать? Нажрался, что ли? Ну не жалуйся потом! Молоко! Кому молоко?

За густыми кустами сирени заскрипела тележка, и голос стал удаляться. Павел потянул на себя ручку двери.

Тесть Костика лежал в кухоньке у входа, сразу за порогом. Убийца всадил нож в сердце и, наверное, тут же прихватил старика за шею, зажав ему рот, потому что тело было аккуратно опущено на пол, прислонено к стене под вешалкой. Застиранная кофта распахнулась на старческой груди. Чувствуя, как мурашки бегут по телу, Павел шагнул к раковине, пустил струйку воды на губку, намочил ее, присел у трупа, с усилием стер кровь. Нож вошел точно между ребрами. Рана была большой и рваной, с выделенной серединой, шириной сантиметров пять-шесть, острой с обеих сторон. По ее периметру багровел причудливый и тоже рваный отпечаток гарды, судя по размерам которой ножичек явно не относился к бытовым. Павел несколько мгновений тупо смотрел на рану, затем медленно сложил и убрал в карман собственный нож, не вполне соображая, что он делает, потянул труп на себя. Рана оказалась сквозной. По всему выходило, что клинок оружия был не короче сантиметров тридцати. И тот, кто убил старика, силен был неимоверно. Силен не по-человечески. Но Павел подумал об этом отстраненно, словно осматривал место убийства не собственными глазами, а перематывал видеозапись. Он вернул труп на место и вытер рукавом лоб, потому что капли пота залили глаза.

В комнатушке за печкой никого не оказалось, так же как не было и явных следов грабежа. Старая, вывезенная из современных городских квартир мебель стояла по стенам. Комоды и шкафчики были убраны кружевными салфетками, похожие кружева висели и на окнах. Чистый пол застилали домотканые половички. Павел вернулся в кухню и посмотрел на уходящую в мансарду лестницу. На крашенных в желтый цвет ступенях темнели пятна крови. Стараясь наступать ближе к стене, он пошел вверх и, прислушиваясь к напряжению дубовых плашек, которые едва сдерживались от скрипа, по-прежнему отстраненно понял, что и убийца поднимался наверх точно так же.

Костика убили ударом в спину. Рана была страшной, но смерть, скорее всего, мгновенной. За секунду до гибели Костик спал на животе и его руки обнимали подушку мягко, без усилий. Нож перебил хребет удачливого и веселого парня ниже восьмого позвонка. На пододеяльнике темнело пятно: убийца вытирал о него нож. Изобразил кровью что-то вроде звезды.

– Тесак, – беззвучно прошептал Павел. – Или, скорее, короткий меч. Самоделка какая-то. Гарда с зубцами, обращенными внутрь, наверное, для захвата клинка противника.

На тумбочке у кровати подрагивал телефон, светился экраном, призывая мертвого хозяина нажать на кнопку. Павел рассмотрел крупные буквы – «Витюня» – и задергался, скривился, зарычал, заскрипел зубами. Замер на мгновение, потому что оклеенный старыми и дешевыми обоями чердак словно зашевелился, закрутился вокруг него. Подхватил лежавшие возле телефона щегольские темные очки, сбежал по лестнице, уже не думая о заскрипевших ступенях, сдернул с вешалки потерявшую форму бейсболку, заношенную ветровку, выскочил из домика, огляделся и побежал к оставленному диванчику. Свернул в узел клеенку со стола вместе с посудой, бросил все это на постель, туда же швырнул содранные с рук и ног пакеты, скрутил узел и побежал к машине. Подхваченный ком земли в мгновение замазал номера, и через минуту «импреза», едва не поцарапав машину Костика, выехала с участка. Визгливая молочница, стоявшая с тележкой у соседнего домика, закричала что-то, но Павел, спрятавший волосы под бейсболку, отмахнулся от нее, прикрыл покосившуюся воротину, прыгнул за руль и рванул по заросшему травой проселку прочь.

Он пришел в себя минут через тридцать, когда мелькнувшие указатели дали понять, что он гонит по пустынному субботним утром Пятницкому шоссе и пролетел уже и малую кольцевую, и скоро упрется в окраину Солнечногорска. Павел свернул на первом же проселке, проехал пару километров, остановился у кучи мусора, сооруженной дачниками в бурьяне, вытащил из багажника узел, нацедил бензина и устроил жаркий костер. В пламя последовали бейсболка, ветровка, которой Павел протер номера, и Костины очки. Через двадцать минут Павел уже рулил по Ленинградке в сторону Москвы, а еще через полчаса свернул, не доезжая до мемориального комплекса с устремленными в подмосковное небо каменными штыками, к кафе, перекусил, не чувствуя вкуса пищи, и позвонил Жоре.

– Ты где пропадал? – почти зарычал его приятель.

– Залег, как ты и велел, – удивился собственному спокойствию Павел. – Но вот проголодался, заехал позавтракать в ненавидимый тобой фастфуд.

– Оставайся на месте, я скоро буду! – рявкнул Жора.

– Ты не спросил меня, где я, – заметил Павел.

– Слышал такое слово «биллинг»? – с досадой проговорил Жора. – И не убирай телефон. Я должен поддерживать с тобой связь.

– Я что, враг государства? – спросил Павел. – Зачем столько внимания? Как ты можешь воспользоваться биллингом? У тебя прямой выход на оператора? Или все-таки есть санкция прокуратуры? Значит, есть и дело? Кем я являюсь? Подозреваемым? Или пока еще свидетелем?

– Ты не понимаешь, что происходит, – с нажимом проговорил Жора. – Тебе необходимо встретиться со мной. Ты в опасности, черт тебя подери!

– Я это и сам чувствую, – заметил Павел. – Есть какие-нибудь новости?

– Ты дождешься меня? – спросил Жора.

– Нет, – сказал Павел. – Но обязательно свяжусь с тобой, чуть позже.

– Новостей пока нет, – скрипнул зубами Жора. – Хороших новостей нет. Взрыв был сильный, килограммов на пять потянет, может, и больше, но, как мне кажется, направленный. Не знаю, куда направленный. Вверх, чтобы крышу с твоей мастерской сорвать! Почему, как это было сделано – не спрашивай. Но если бы был направлен на ваши машины, тебя и твоего напарника унесло бы вместе с ними. Как он осуществлен – не знаю. Что взорвалось – не знаю. Центр взрыва был где-то над двигателем, что стоял на тележке. И тележка, и двигатель просто впечатаны в бетон, расплющены. Но взрывчатое вещество – не обнаружено. Или обнаружено, но мы не знаем, что это именно взрывчатое вещество. И уже это причина для самого пристального интереса у очень серьезных служб.

– Разве есть службы серьезнее твоей? – не понял Павел.

– Есть люди серьезнее меня, – процедил Жора. – Или, по крайней мере, люди, которые считают себя много серьезнее. Ты все еще не передумал? Я смогу приехать через час. Может, и раньше успею. Что это тебя занесло к Зеленограду?

– Так вышло, – прикрыл глаза Павел. – Не спеши, все равно не застанешь. Не забывай: мне нужно найти Томку. И это серьезнее любых взрывов. Где мой приятель?

– Дал показания и слинял, – ответил Жора. – Прокурорский слегка переусердствовал, но я вовремя подоспел. Если не дурак, слинял надолго и далеко. Надеюсь, что ты окажешься не глупее. Мне есть что сказать тебе, парень, но разговор этот не для телефона.

– Значит, мы увидимся, – согласился Павел. – Но чуть позже. Надо… кое с чем разобраться.

– Не лезь никуда! – почти заорал в трубку Жора. – В чем ты хочешь разобраться?

– Во многом, – ответил Павел. – Почему исчезла Томка? Кому я перешел дорогу и чего от меня хотят те неизвестные, что не предъявляют пока никаких претензий, или от меня хотят именно Томку? И есть ли в арсенале у наших или не у наших спецслужб оружие, которое вызывает глюки?

– Насчет Томки справки наведу, – отчеканил Жора. – Выясню хотя бы что-то. Машину можно отследить, если у тебя там жучок, но наша служба жучка в твою машину не ставила, иначе я бы еще вчера вечером сидел бы возле тебя и разговаривал по душам. Но если жучок там есть, да не один, даже ты его вряд ли отыщешь. Что касается глюков, в арсеналах у спецслужб много чего есть, но запомни главное – мы не в кино. В жизни все проще и страшнее. И действительность много опаснее любых… фантомов.

– В ней, в этой твоей действительности, люди растворяются в воздухе? – процедил сквозь зубы Павел. – О каких фантомах ты говоришь? Бывают фантомы, которых можно ранить? В твоей действительности имеется оружие, которое сбивает с ног, будто тебя охаживают невидимыми резиновыми дубинками и бьют сразу по каждому сантиметру твоего тела? В ней убивают людей огромными тесаками? Ты вообще можешь себе представить бойца, которому по силам в тесном помещении неслышно тесаком перебить человеческий хребет? Или пробить человека насквозь и легко вытащить клинок, с учетом, что его ширина не меньше пяти сантиметров?

– Что ты еще натворил? – понизил голос Жора.

– Я – ничего, – раздраженно хмыкнул Павел. – Но вокруг меня происходят странные вещи. Да ты знаешь. Мастерская взлетела на воздух без следов взрывчатки. Да что я тебе рассказываю? Я пока исчезну, Жора. Ты прав, надо залечь и выждать.

Павел нажал отбой, подумал мгновение, попробовал прозвонить тестю, опять не дождался ответа, поморщился и набрал телефон его соседки. Женский голос ответил почти мгновенно. Павел представился, спросил, на месте ли Виктор Антонович, или, может быть, дочка его приехала? Ответ его не порадовал. Соседка ничего не знала. Так и сказала, пробормотала голосом утомленной дачницы:

– Не знаю ничего. Антоныча нет, умотал на своей колымаге еще вчера утром, и, скорее всего, не меньше чем на неделю, а дочку его я и не видела никогда. Забыла она старика, скорее всего.

– Вот так, значит, – пробормотал Павел, прикрыл глаза, затем словно очнулся, вытащил из аппарата сим-карту и бросил телефон в урну, возле которой стояла его машина. Затем то же самое проделал с мобильником Томки. Ни на один из телефонов со вчерашнего вечера не поступило ни одного звонка, если не считать десятка вызовов от того же Жоры, да и о тех извещение пришло сообщением. Через минуту Павел выехал на трассу, повернул налево и через час был в Яхроме. Хозяин уничтоженной взрывом «Альфа-Ромео» взял трубку почти сразу.

– Привет, ты в Дмитрове? Напарник мой звонил? Значит, в курсе. Все правильно он сказал, чтобы не перезванивал. Ты и этот телефон не запоминай, я его сброшу не сегодня завтра. Если в ментовку вызовут, говори все как есть, мне скрывать нечего. Нет, пока не могу определиться с источником неприятностей, но хочу поправить то, что могу поправить. Ты мою «импрезу» знаешь? Да, упакована по полной, прокачана так, что мама не горюй. Машине два с половиной года, пробег реальный. Ну ты видел. Буду сдавать на четверть дешевле от базовой цены. Выигрыш, если прикинуть все, что я туда впихнул, двойной. Сдам, рассчитаюсь сразу с тобой и еще с двумя клиентами и оставлю немного на черный день. Хочу выставить где-нибудь поближе по доверенности на тебя. Ничего, если напрягу немного? Сам возьмешь? Да я помню, что ты хотел, но одно дело тогда, другое – теперь. Да, зачтем все, как я говорил. Поэтому и звоню тебе первому. Контакты в милиции есть? Надо бы ускорить все это дело, пока мне кислород не перекрыли. Отлично. Минут через двадцать буду, я уже рядом. Тогда уж не в службу, а в дружбу. Подбрось потом до Мытищинского авторынка – без колес никак, возьму на время чего-нибудь попроще. Спасибо.

Через два часа Павел распрощался с любимой «импрезой», еще через полтора часа выбрался из машины успокоившегося клиента у подмосковного авторынка и нырнул в торговую толчею. Вскоре отловленный у придорожного магазина красноносый доходяга сидел в кафе, с вожделением посматривал на торчащие из холщовой сумки горлышки пяти бутылок водки и дрожащей рукой под диктовку Павла заполнял рукописную доверенность на управление вполне еще крепкой «девяткой».

– Хорошая машина, не сомневайся! – постарался успокоить он Павла, когда водка наконец перекочевала к нему. – Сколько отдал-то?

– Сколько бы ни отдал, все равно переплатил, – пробурчал Павел. – Если бы не нужда…

– Так ты в другой ряд не теряй паспорт-то, – прошамкал пьяница, пятясь в сторону. – А то ведь не всегда на доброго человека попадешь – другой распишется да и приберет машинку-то…

– Хорошо, – кивнул Павел, но мужичонка уже улепетывал что было сил.

Прошла еще пара часов, и денежных долгов у Шермера не осталось. Расчет был произведен быстро и без проблем: насколько Павел понял, клиенты вообще не рассчитывали на какую-то компенсацию. Слежки за ними не оказалось, или Павел ее не заметил. А может, и в самом деле не был он такой уж важной птицей, какой показался Жоре или тем, кто дал разрешение на оперативный биллинг его телефона, но машину он всякий раз оставлял далеко от места встречи. Впрочем, бережет ли береженого бог или нет, предстояло еще только узнать. Во всяком случае вставленные на пару минут в дешевый телефончик сим-карты ясно дали понять: ни Павла, ни Томку услышать солнечным субботним днем больше никто не жаждал.

В три часа дня Павел купил зубную щетку, бритву, свежую рубашку, умылся и побрился в туалете супермаркета, а в пять вечера уже подходил к особняку Ильи Георгиевича Губарева.

11

Томка старалась оценить машину Павла изо всех сил. Конечно же ей не было большого дела до его машины, однако за руль Томка попросилась, хотя только один раз. Потом призналась, что захотела испытать, какие ощущения накроют ее тело в том месте, где все подогнано под тело Шермера. Предупредила, что прав у нее нет, но отцовский уазик водила неоднократно, в том числе и по бездорожью. Села за руль с некоторой опаской, прислушалась к тихому, но уверенному рыку форсированного двигателя, включила дворники, смахнув с лобового стекла желтые листья липы.

– Что скажешь? – прищурился Павел.

– Сейчас. – Она наморщила лоб. – Я готовилась, не думай. Полазила по форумам в Сети. Машина хорошая, но движок слабоват. И обслуживание слишком дорогое. И запчасти… И вот еще. Зимой заводится неважно.

– Смотри-ка, – с улыбкой согласился Павел. – Кругом права! Кроме одного – это моя машина, значит, с ней все иначе. Движок – мощнее некуда. Обслуживание только вот этими руками. Запчасти поставляются своевременно и напрямую. Никаких сервисов. И зимой заводится отлично, с этим, правда, пришлось повозиться. Вот для бездорожья не слишком приспособлена, но дорожку держит всеми четырьмя колесами. Не оторвешь. А вот кому другому посоветовать – не возьмусь. Есть машинки и посговорчивее, и понадежнее.

– Все под себя делаешь? – Она положила руку на рычаг коробки передач.

– Все, – серьезно кивнул Павел. – И машину, и оборудование в мастерской, даже дробовик свой страйковский переделал. Ну ты уже знаешь.

– А меня будешь переделывать?

Томка прикусила губу.

– Ты же не машина, – поднял брови Павел. – К тому же ты и так… высшего класса. Вот уж «лучшее – враг…»…

– Тогда… – перебила она его, но тут же словно задумалась о чем-то, проехала сотню метров, остановилась, – тогда садись за руль. Не будем дразнить гусей. Я законопослушная девочка.

– Куда поедем? – Он хлопнул дверью, улыбнулся Томке, занявшей место рядом, привычно ощупал руль, вдохнул ее аромат, которым постепенно начинала пропитываться не только машина, но и вся его жизнь. Узнать бы, что за парфюм она использует: придется же когда-нибудь обновлять запасы благовоний?

– К тебе домой, – пожала она плечами.

– Не понял? – Павел недоуменно обернулся. – Так мы только что… Хотя… Поехали.

– Ты и вправду не понял. – Томка расхохоталась. – Вот мальчишка ненасытный. Не в твое нынешнее гнездышко. Домой. Ты же где-то здесь вырос? В Подмосковье? Поехали посмотрим. Знаешь, хочу прирасти к тебе. Корнями сплестись. Поэтому начнем с детства. Я бы с удовольствием со своего детства начала, но до моих мест на самолете лететь надо. Или на поезде ехать чуть ли не неделю.

– Так и мои края не так уж и близко, – задумался Павел. – Часика два-три убьем в одну сторону. В пробку в Балашихе встанем. Да и не осталось там ничего. Дом снесли давно, а квартиру я продал, когда бизнес свой затевал.

– Поехали. – Она ткнулась носом в его плечо. – Подари мне этот день целиком.

– Только день? – переспросил Павел, но ответа не дождался. Томка закрыла глаза, чуть раздула ноздри, словно торопилась надышаться захлестнувшим ее счастьем, прошептала негромко:

– Расскажи о тех людях, которые для тебя много значили. Ну, может быть, не так много, как… Но расскажи.

Таких людей в жизни Пашки было немного. Точно так же, как и друзей-приятелей. С последними, считай, и вовсе не сложилось. Как-то так вышло, что он всегда был занят. Сначала помогал бабе Нюре, копаясь в ее огороде, таская воду ведрами с колонки, да дрался с ровесниками, которых раздражал замкнутый чернявый подросток. Потом, когда бабы Нюры не стало, пытался что-то доказать самому себе в спортклубе, да и в школе учился, стиснув зубы. Никогда никому не завидовал, но состояться собирался всерьез, а значит, должен был превосходить невольных конкурентов во всем. Кое в чем он превзошел их несомненно. Удивлению преподавателей не было предела, когда молчаливый спортивный паренек, выручалочка школы на всевозможных соревнованиях и олимпиадах, даже не попытался поступить в институт, а по собственной воле отправился в армию.

Уволился Павел из армии с трудом. Командир части чего только не делал, чтобы уговорить неразговорчивого солдатика перейти на контракт. Мало того что к концу службы на нем держалась вся колесная техника. Он умудрялся еще и со связью справляться! Заработало даже то, что было разграблено и сожжено. Так и поехал Павел Шермер по кличке Золотые руки домой последним, зато уж характеристику получил – хоть вставляй в раму и вешай на стенку. Дядьку вот только характеристикой не успел порадовать. Как раз на похороны и прибыл. Все тот же уазик соскочил с домкрата и придавил последнего, кроме самого Павла, Шермера из подмосковной деревни. На этом уазике Павел и поехал в Москву. Легко поступил в институт и на несколько лет с головой погрузился в изучение автомобильных наук. А там как-то все пошло само собой. Устроился работать в хороший автосервис, приобрел первых клиентов, одним из которых оказался улыбчивый верзила Жора. Тот был удивлен качеством работы высокого парня, подбросил Павлу сначала других клиентов, в том числе поклонников страйка и отечественных вездеходов, а там уж идея о создании собственной мастерской словно сама всплыла. Так все и завертелось…

Кто же сделал Павла тем, кем он стал? Неужели не сам себя слепил? Да нет, сам, конечно, но кто-то же подталкивал его в спину? Поддерживал на поворотах?

Наверное, больше других – дядя. По крайней мере, единственный раз уже взрослый человек Павел Шермер плакал именно тогда, когда опускали в землю его гроб. И это при том, что сам Федор Шермер никогда не позволял себе ни приласкать мальчишку, ни потрепать его по голове. Даже похвала в его устах звучала всегда одинаково: «Ну-ну». Но это самое «ну-ну» было для Пашки дороже всего на свете. Наверное, что-то важное крылось и в ощущении родства, живой нити, что связывала парня со сгинувшим со света родом, и в том, что дядя Федор ни на минуту не позволил племяннику усомниться – тот не обуза для него, не лишняя и ненужная забота, а родной человек.

– Почему ты молчишь?

Томка по-прежнему сидела, уткнувшись носом в его плечо. Павел повернулся, не отрывая взгляда от дороги, коснулся губами завитка волос на ее лбу. Удивился:

– Я молчу?

– Да, словно потерялся. Я спросила о дорогих для тебя людях.

– Знаешь, все как у всех. Мама. Папа. Бабушка. Дядя. Теперь – ты.

– Значит, кроме меня – никого?

– Пока, – засмеялся Павел. – Скольких детей ты хочешь? Как ты тогда сказала? Маленьких Палычей?

– А сколько ни получится, все наши будут. – Томка задумалась. – Знаешь, не по себе мне, когда все хорошо. Всегда казалось, что должны быть сложности и их надо преодолевать. Тогда все нормально, тогда даже какие-то серьезные неприятности – словно еще одни сложности. А когда вот так, все хорошо… как-то зябко становится.

– Ну не бойся, согрею, – обнял Павел Томку. – Мне бабушка так же говорила, когда что-нибудь не ладилось: зябко. Да я и сам чувствую – если что не так, словно холодом обдает. А папу и маму я не помню. Но они все равно дорогие для меня люди.

– А какими они были? – спросила Томка.

– Хорошими, – уверенно произнес Павел. – Я бабе Нюре проходу не давал, тоже спрашивал: какими они были? Она так и отвечала: хорошими. Рассказывала про мамку, когда та девчонкой была. Знаешь, она словно так и осталась для нее девчонкой. Хотя и… умерла, когда ей было уже двадцать четыре.

– Умерла? – не поняла Томка. – От чего?

– Кровоизлияние, – пробормотал Павел. – Мне еще и двух лет не было.

– Разве есть такое заболевание? – нахмурилась Томка.

– Беспокоишься насчет наследственности? – рассмеялся Павел. – Брось, я здоров, здоровее некуда. Никогда ничем не болел, не считая детских ссадин и синяков. А если даже голова заболит, в ушах зазвенит, знаешь, пальцы иногда… давит, – справляюсь легко, без таблеток. Тренер научил. Соединяешь пальцы и гонишь эту самую головную боль по кругу. Плечо, ладонь, другая ладонь, голова, другое плечо. Пока не утихнет. На самом деле просто избыток бодрости, да и прошлые переживания. Мама, бабушка… Справляюсь. Пальцы вместе – и все…

– Вот как? – оживилась Томка. – А… если у тебя связаны руки?

– С трудом могу представить такую ситуацию, – нахмурился Павел и тут же вновь рассмеялся. – Но значения это не имеет. Достаточно представить, что пальцы соединены. Даже если у тебя вовсе нет рук.

– Утешил, – грустно улыбнулась Томка. – А я уж начала беспокоиться за калек. Часто приходится соединять пальцы?

– Нет, – пожал плечами Павел. – Очень редко. Последний раз – когда дядя погиб. Я проверялся, кстати, нет ничего. Ни давления, ни патологии какой. Скорее всего, психическая травма. Я хоть и не помню ничего, но бабушка сказала, что, когда мамка умерла, я был у нее на руках. Как она меня не уронила – не представляю. Мгновенно умерла. Словно все сосуды полопались. Бабушка плакала, что смотреть на доченьку страшно было: глаза кровью затекли. Я не врач, но дядя наводил справки потом: никаких шансов. Какая-то болезнь.

– Прости, – прошептала Томка.

– Ничего. – Павел коснулся губами ее щеки. – Понимаешь, в деревне как-то все по-другому. Может быть, она мучилась, только не жаловалась никому. Да и некому было жаловаться. Дед умер, когда она еще сама была девчонкой, а бабушка головы не поднимала, работала всю жизнь. До самой старости. До собственной смерти в заботах.

– А отец? – прошептала Томка.

– Ничего о нем не знаю, – пожал плечами Павел. – Ничего не знаю – ни фамилии, ни как выглядел. Ничего. Только имя. Мот.

– Подожди, – удивилась Томка. – Ты же Матвеевич.

– А ты хотела, чтобы я был Мотович? – усмехнулся Павел. – Или Моторович? Да какая разница? Мот, Мотя, Матвей. Не думай, Мот – не кличка. Имя. Может, его и звали Матвеем? У нас в деревне всех Андреев Дрюлями звали. И что?

– И где он? – погрустнела Томка.

– Нет его… – Павел замолчал, обгоняя ползущий в гору грузовичок. – Понимаешь, бабушка его едва знала. Я ведь тоже ее расспрашивал. Она только и могла сказать, что батя мой был красивый. На вокзале мамка с ним познакомилась. Сердце у него, что ли, прихватило. Не знаю, но пришел в себя быстро, на инвалида нисколько не был похож. Только говорил медленно. Бабушка рассказывала, что он словно в голове с одного языка на другой переводил. Помог мамке сумку донести до электрички. Так и увязался. Его деревенские парни даже поколотить пробовали, когда он в деревне оказался: на мамку мою многие глаз держали. Дядя мой разузнать про него все пытался – так выяснил, что тот сильным оказался, мог бы всем обидчикам бошки пооткручивать, но ограничился тем, что расшвырял их в стороны. Вот и все. Короче, вся информация. Сгорел он. Познакомился с бабушкой, сговорились о свадьбе. Ну он пошел устраиваться на работу в совхоз, да не дошел. Сгорел. В уголь почти. Может, кто-то из обиженных бензинчика плеснул, что вряд ли на самом деле, а может, и так загорелся. Я тоже искал причину – бывает изредка такое, спонтанное возгорание называется. Загадка природы. В любом случае виноватых не нашли. Бабушка рассказывала, что больше всего ее удивила трава. И авоська. Его же только по банке узнали – он с собой банку нес, должен был после совхозной конторы зайти за молоком. Так вот, от человека, считай, только головешки остались, а авоська в руке да трава под ним – не тронуты. Да, одежда еще была. Она, правда, истлела все-таки.

– Тогда уж точно не бензин, – прошептала Томка.

– Ну… – Павел щелкнул радиоприемником, постучал по каналам, опять выключил. – Сжечь могли и в другом месте. Ладно. Так или иначе, а почти через девять месяцев родился я. Павел Мотович.

Они засмеялись одновременно, но Томка примолкла первой. Опять уткнулась носом в его плечо.

– Смотри. Это же страшно. Твой дом снесли. Квартиру старую ты продал. Неизвестно, что с ней. Мама и отец погибли. Дядя погиб. Может, ты сам какая-нибудь аномальная зона?

– Ага, – усмехнулся Павел. – Геопатогенная, но двуногая и передвигающаяся. Ты не волнуйся, со мной все в порядке. И с тобой все будет в порядке. Я железобетонный.

– Армированный и выдержанный? – хитро прищурилась Томка.

– Хочешь проверить? – притормозил Павел.

12

Дом Ильи Георгиевича Губарева был выстроен по всем правилам монументальности и похвальбы. Огромный, облицованный серым камнем лабаз вздымался в высоту метров на двадцать, и прилепленная к его углу непременная башенка не казалась архитектурным уродством только потому, что ничего испортить не могла. Залатанная асфальтовая дорога превращалась возле дома директора хладокомбината в тщательно выровненную бетонку, а тротуары одевались развеселой мозаикой плитки.

Павел подошел к дому Губарева пешком. Оставил «девятку» на стоянке у супермаркета, сел в маршрутку и налегке добрался до окраины городка. Ему не приходилось бывать в гостях у Деда, но не выцепить взглядом памятник почившего архитектурного вкуса мог только слепой. Тем не менее, сойдя с маршрутки и двинувшись к приметному сооружению, Павел начал подходить к каждому дому, вызванивал хозяина или хозяйку и, представляясь, расспрашивал, как добраться до дома директора хладокомбината. Когда он подошел к массивным, украшенным причудливой ковкой воротам, его уже сопровождала стайка добровольных помощников – мальчишек на велосипедах.

– Чего надо? – едва не столкнулся с ним франтоватый водитель Деда, накручивающий на пальце ключи от тяжелого «американца». Машина под прицелом видеокамеры стояла возле ворот, водилу Дед явно послал куда-то с поручением, но тот решил сыграть в хозяина. Сделал вид, что не узнал Павла, хотя ребятню приметил.

– Привет, Сашок, – улыбнулся знакомцу Павел. – Я к Илье Георгиевичу. Важный разговор у меня. И не говори, что его нет дома. Если ты здесь, значит, и он здесь. Хотя ты намылился куда-то? Так езжай. У меня к тебе вопросов нет. А к Илье Георгиевичу есть, – помахал рукой Павел в нацеленную на въезд в усадьбу видеокамеру.

– Жди, – неприязненно бросил Сашок под ноги Павлу и прикрыл калитку.

Ждать пришлось недолго. Павел едва успел оглянуться на мальчишек, которые таращили на него глаза, как на сумасшедшего, что вознамерился войти в клетку с тигром, когда калитка вновь звякнула, и Сашок махнул рукой – заходи.

Цветная плитка продолжалась и внутри двора. К дверям дома вела широкая, отделанная белым камнем лестница, но угрюмый садовник, что корячился с секатором у кустов чайных роз, показал дорожку, огибающую дом слева. Павел едва успел пройти десяток шагов, как здоровенный детина в синем жилете, полирующий зеленую траву газонокосилкой, бросил агрегат и шагнул навстречу.

– Руки подними, – лениво проговорил он.

Павел хмыкнул, поднял руки. Детина ловко, словно в нем и не было ста двадцати килограммов веса, присел на корточки и последовательно ощупал ступни, затем ноги, живот, спину, бока, руки, провел жесткими пальцами по голове.

– Разувайся, – бросил коротко.

Павел скинул ботинки. Детина осмотрел каблуки, швырнул ботинки на дорожку.

– Я в аэропорту? – поинтересовался Шермер.

– Не зарывайся, парень, – прогудел детина. – Дед в беседке. Ближе чем на пять метров не подходи. Голоса не повышай. Относись с уважением. Для твоей же пользы!

– На хладокомбинате к нему в кабинет тоже так заходят? – поинтересовался Павел, зашнуровывая ботинки. – Бухгалтерии, наверное, и раздеваться еще приходится? В охотку оголяются или как?

– Команда была не бить, – вздохнул детина. – Жаль.

– Повезло, – согласился Павел.

Усадьба Губарева оказалась не бескрайней, но четверть гектара все-таки занимала. Из-за высокого забора торчали только крыши соседских домов, плодовые деревца еще не взяли рост, и участок просматривался насквозь. Парочка таких же битюгов, как и газонокосильщик, бродила между деревьями, еще один копался на верхушке огромной, похожей на вспученную клумбу альпийской горки. За нею и обнаружилась беседка – предстала собранным из дубовых брусьев и накрытым глиняной черепицей павильоном, способным вместить застолье на сотню человек. Илья Георгиевич сидел в плетеном кресле и поглаживал голову огромного белого алабая. Пес блаженно жмурился, сопел, но глазом косил на гостя.

– Садись, – привычно протянул Дед и кивнул на такое же кресло напротив. – Руку пожимать не буду – собачка этого не любит. Почему без звонка?

– Телефон потерял, – дружелюбно улыбнулся Павел.

– Да ну? – холодно усмехнулся Дед. – Стремительно роняешь авторитет. А что пешком прошелся? Зачем кипеж на полпоселка навел?

– Засветиться решил, – скорчил гримасу Павел. – Иногда нужно незаметно прошмыгнуть, а иногда с бубенцами. К тебе – лучше с бубенцами.

– Боишься? – Дед закряхтел, надул щеки, наклонился вперед, подцепил пальцами с прозрачного блюда горсть кураги. – Раньше надо было бояться. Кураги хочешь? Вот, врачи советуют. Сердце сдавать стало. Работа… нервная. Зря ты боишься. Не те времена сейчас. Сейчас в сортире не топят. В дерьме вымазать – достаточно. Проблем ноль, а результат тот же.

– Не скажи, – не согласился Павел. – Сколько уже вымазанных, и чего им? Поплевывают себе.

– А ты не нюхай больших людей, – скривил губы Дед. – К тому же дерьмо дерьму – рознь. Ты же дураком не был никогда. Должен же понимать: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Тем более телку… Думаешь, если с дерьмом дело имеешь, от запаха убережешься? Да ни в жизнь. У меня матушка на ферме работала. Скотницей. Чего только не делала, чтобы запах отбить, все без толку.

– Мне нет дела до больших людей, – перестал улыбаться Павел. – Только вот им до меня дело есть. Так что нюхай не нюхай, а запах ноздри все одно режет.

– И что же ты вынюхал, парень? – вновь подцепил курагу Дед. – Поделишься?

– А может, ты сам расскажешь, Илья Георгиевич? – наклонился вперед Павел.

На мгновение, на долю секунды окаменел Дед, но Павел заметил тут же и дрогнувшую жилку на виске, и затвердевшие уголки рта.

– А я разве что скрыл от тебя, парень? – нехорошо улыбнулся Дед.

– Детали, – бросил Павел.

– Дурак ты, – вытер пальцы о голову пса Дед. – Со всех сторон дурак. Но главное, оттого дурак, что сиял, как брюлик в перстне, а о том, на чей палец перстень надет, не задумывался никогда. Дураком легко быть. Соображать не надо – лети, куда ветер несет, даже ручками помахать можно: пусть люди думают, что своими стараниями в воздухе держишься. Только дураки долго не живут. Зря ты сюда пришел. Впрочем, давно было пора тебя наказать. Жаль, не мне пришлось…

– Это чем же я тебя прогневил? – удивился Павел. – Вроде бы не ссорились никогда… Или я даже помыслить не должен, чтобы вопросы задавать?

– И много у тебя вопросов? – прищурился Дед. – Нет, я поговорить не против, тем более что дурак не дурак, а в трусости не замечен – уже приятно.

– Ага, – кивнул Павел, – дурное дело нехитрое. Вопрос один был, а теперь еще один добавился. Насчет наказания. Точнее, насчет того, что давно наказать надо было. Слово «давно» мне непонятно. Где я тебе дорогу перебежал?

– А где бы ни стоял, там и перекресток, – хмыкнул Дед. – Не люблю я, когда мне указывают что-то. А насчет тебя указывали, даже советовали, настоятельно советовали, чтобы я тебя не касался. Или ты думаешь, что тебя твои золотые руки и наглая чернявая рожа от напасти уберегали? Думаешь, если крышу повыше прочих заполучил, так тебе и море по колено?

– Интересно, – нахмурился Павел. – Даже удивительно. Меня, выходит, открышевали, а я ни ухом, ни чернявым рылом. И вправду пеньком оказался. Я-то, дурачок, думал, что если потом зарабатываю, да еще и услуги оказываю, ремонтирую добрых людей, вроде тебя или Бабича, так вроде бы уже и не должен никому… А тут открывается, что обидел я тебя, Илья Георгиевич, тем, что прикрыт прочнее положенного. Знать бы еще, кого благодарить да куда отстежку везти…

– Дурак ты или нет, а дурачком не прикидывайся, – процедил сквозь зубы Дед. – Уж не знаю, кто за тебя вступился, но вступился так, что хоть я и не тронул тебя, но занозы такой давно не получал. А я заноз не люблю. И не прощаю. И мне плевать, кто тебя кроет, приятель какой или родич, все равно. Я твою мастерскую не трогал, но порадовался, признаюсь, когда она взлетела. Так и должно быть. Есть порядок, плох он или хорош – другой вопрос, но он есть. И если ты думаешь, что выше прочих, так имей в виду, когда ровняют – не ноги рубят: башку сносят.

– Ты, значит, из шеренги не выделяешься? – задумался Павел. – А я вытянулся выше положенного? А может быть, все дело в Томке? Может быть, ты ее мне простить не можешь? Где она, Дед? Куда пропала? Что она сказала, когда быков твоих раскидала и за руку тебя взяла?

Остекленел Дед. Как сидел, так и замер. Только холку пса сжал так, что тот сначала зарычал, а потом задышал часто, язык меж клыков вывалил. Минуту, если не больше, молча смотрел на него Павел, но взгляда не отвел, хотя из глазниц Деда смотрели на него не два глаза, а два черных зрачка, два пистолетных дула. Тем внезапнее оказалось пробуждение. Захихикал Дед. Закатился в хохоте, даже платок из кармана потянул, чтобы слезы вытереть. Потом вдруг замолчал, качнулся вперед и проговорил негромко:

– Уезжай, Павлик. Далеко уезжай. Искать не буду, а на глаза попадешься – раздавлю. Вот только утрясется все это да жена твоя отыщется – уезжай. Не медли. Конечно, если выберешься.

– Ты думаешь, что меня твоя собачка или твои быки удержат? – прищурился Павел.

– Не думаю, – растянул губы в улыбке Дед. – Если уж твоя женушка моих сынков раскидала, едва не покалечила, то ты вообще молодцом должен оказаться. Так не я тебя удерживать стану. И без меня к тебе интерес имеется. Что ж ты так задержался, Игорь Анатольевич? Я уж замучился этому механику зубы заговаривать!

Последние слова Дед прокричал через голову Павла, тот обернулся, увидел спешащего через сад Бабича в сопровождении двух милиционеров и услышал шипение Деда в спину:

– Дурак. Лет десять назад тут бы я тебя и кончил. А теперь вот разговоры с тобой разговариваю. Ладно, скажу, хотя из ранее сказанного ничего отменять не буду. Мне твоя Томка никуда не уперлась. Сам с ней разбирайся. Ведьма она. Порчей мне пригрозила. Даже метку оставила. Вот.

Дед задрал рукав, и Павел разглядел ожог на запястье. Глубокий ожог. Уродливый шрам, в точности напоминающий хват изящной женской руки.

13

Когда Павел остановил машину напротив бывшего дома бабы Нюры, сердце у него защемило. На месте были раскидистые ветлы, от которых мальчишкой он отковыривал куски коры, чтобы вырезать кораблики. Стояли соседские дома, даже брошенный мост от «пятьдесят второго» не пропал – так же торчал из травы, покрытый мхом и ржавчиной. А дома бабы Нюры не было. На его месте начиналась дорога. Она рассекала половину деревни надвое, спускалась в низменную луговину и там исчезала. Вела в никуда.

Томка побродила по заброшенному проселку, выковырнула из-под листьев подорожника комья асфальтовой крошки, пожала плечами:

– Зачем?

– А черт его знает, – вздохнул Павел. – Говорили, что будут дачные участки для городских нарезать, дорога нужна, а потом оказалось, что грунтовые воды близко, болото почти.

– А то сразу видно не было, – задумалась Томка. – Поехали.

– Куда?

– Хочу посмотреть, где твоего отца нашли.

Показанное еще бабой Нюрой место Павел отыскал с трудом. Проселок, огибающий старое кладбище, исчез, да и само кладбище переползло через ограду, начало забираться на пригорок, а новая бетонка, проложенная от деревни к совхозу, вообще очерчивала холм с другой стороны. И все-таки найти удалось. Помогла кривая сосна, некогда посаженная над чьей-то могилой и за десятилетия вдавившая ее в землю.

– Здесь. – Павел остановился на еле приметной тропке, прикинул расстояние до сосны, удивился знакомым именам на свежих могилах. – Смотри-ка, кое-кто из моих бывших недругов уже в земле.

– Надеюсь, ты себя в этом винить не будешь? – Томка поежилась, хотя осеннее солнце было теплым.

– Не буду, – Павел взял ее за руку, – тем более что и недругами они были пустячными. Детскими. Сейчас бы кого встретил – обрадовался бы. Дядька говорил, что чуть не половину моих ровесников водка сгубит, – думаю, что угадал.

– Остался бы в деревне – и тебя бы сгубила, – прошептала Томка. – Или нет?

– Не сгубила бы, – упрямо мотнул головой Павел. – Я несгубаемый и несгибаемый.

– Куда мы идем?

– Пошли – покажу, как выглядела моя мама.

Ограды на деревенском кладбище были устроены плотно, кое-где приходилось протискиваться меж проржавевших прутьев боком, продираться через заросли вьюна и крапивы. Павел уже пожалел, что не доехал на машине до церквушки – от нее должна была вести к центру кладбища расчищенная дорожка, – но тут разглядел оголовок креста. Большой, вырезанный из песчаника крест поставил еще дядя, вот только не знал, что и его портрет будет укреплен на серой плите под крестом. Или знал.

– Тут чисто! – удивленно заметила Томка.

– Подбрасываю иногда деньжат местному батюшке, – прошептал Павел. – Смотрят. Даже вон плитку положили – не ожидал, да и цветники обновили. Крест поправили, укрепили.

Ограда вокруг могил блестела серебрянкой. На покрывающем землю гравии лежала тротуарная плитка. Из цветников торчали пластмассовые незабудки. Томка вытянула руки, растопырила пальцы, закрыла глаза, прошла вдоль могил.

– Что-то чувствуешь? – спросил Павел.

– Ничего, – ответила она, вернулась, прижалась к плечу Павла. – Отец говорил, что, если люди хорошие захоронены, почувствуешь покой, если плохие – тяжесть. Но я не колдунья, я просто глупая баба.

– Почему же глупая? – не понял Павел.

– Потащила тебя сюда, – вздохнула Томка. – Разбередила душу. Мамка на тебя совсем не похожа. Но она красивая. Будь я на месте твоего отца – наверное, тоже мимо бы не прошла, а уж если она и в самом деле ему помогла, тогда что и говорить…

Павел не ответил. С круглого медальона на него смотрело незнакомое, но родное лицо конопатой и курносой девчонки с тонкими, чуть изогнутыми бровями, большими глазами и ямочками на щеках. И бабушка была точно такой же, разве только морщины разбежались по всему лицу из уголков глаз да брови сходились грустным домиком над переносицей. Да и дядька, который самому Павлу помнился крепким и строгим широкоскулым мужиком, вдруг оказался круглолицым, прячущим в уголках рта то ли ухмылку, то ли хитринку.

– Матвей Шермер, – прочитала Томка надпись под пустым овалом. – Матвей все-таки?

– Дядя так велел вырезать, – пожал плечами Павел. – Сказал, что без фамилии нельзя, – пусть будет общая фамилия, раз уж сын его Шермер. А имя… Зачем вырезать «Мот»? Еще примут за кличку.

– И здесь лежит… его пепел? – спросила Томка.

– Наверное, – задумался Павел. – Ну что теперь? Поехали домой?

– Нет. – Она упрямо замотала головой. – Хочу посмотреть квартиру, хотя бы двор. Школу. И спортзал. Помнишь, ты рассказывал? И очень хочу есть.

Они перекусили в маленьком кафе на окраине городка. Павел подошел к стойке, подмигнул молоденькой черноволосой поварихе, протянул зеленую купюру, попросил чего-нибудь вкусного. Девчонка тут же разрумянилась, закричала, выкликая кого-то на странном, одновременно и звонком и глуховатом наречии, из подсобки появился аккуратный седой армянин, помахал гостям рукой, произнес несколько коротких фраз и опять скрылся за дверью. Не прошло и десяти минут, как угощение было на столе.

– Тебя приняли за своего, – улыбалась Томка, когда им наконец удалось унести ноги из хлебосольного местечка. – Вот так девушки с идеальной фигурой превращаются в томных толстушек. И ты был прав, хоровац и шашлык – вовсе не одно и то же.

– Да, – кивнул Павел. – Место проверенное. Тот редкий случай, когда ешь на дороге, и тебе не жалко потраченных денег и потерянного здоровья. Многие приезжают сюда из города, только чтобы полакомиться.

– Слушай, а может быть, ты армянин? – прищурилась Томка.

– Смотри! – погрозил Павел ей пальцем. – Окажусь армянином – заставлю учить армянский язык. Точно так же, как теперь учу твой.

– Любой язык выучу, – обняла его Томка. – Хоть армянский, хоть иврит, хоть немецкий, хоть французский, да кем бы ты ни оказался. Только имей в виду: мне по-любому один язык учить придется, а тебе – два!

– Это стоит обдумать, – шутливо нахмурился Павел.

Квартиру им увидеть не удалось, точно так же как и двор. На краю микрорайона торчала железобетонная многоэтажка, в отдалении возводилось еще несколько. От двора остались только пни столетних лип, да и те были раздроблены, побиты бульдозерными траками. Павел растерянно вышел из машины. Последний раз бывал здесь уже после института, когда продавал квартиру, – конечно, лет пять минуло или чуть больше, но не слишком ли коротким оказался срок, за который его прошлое было уничтожено безвозвратно?

Он кивнул Томке, которая тоже хлопнула дверцей машины, отправился к ближайшему старому дому. У хрущевки сидели привычные бабушки. Знакомых лиц Павел не увидал, но полюбопытствовать решился. Оказалось, что его пятиэтажку снесли почти сразу же после продажи им квартиры. Почему городские власти не стали строить дома на пустыре, а внедрились острием новостройки в обжитой микрорайон, бабушки ответить не смогли. Зато с жаром принялись обсуждать везение жильцов разрушенного дома, которые ни с того ни с сего заполучили новые квартиры.

– Коммуникации им нужно было проводить, вот что! – уверенно заявила одна из бабок. – А этот дом мешал. Вот они его и снесли!

– Не снесли, а разобрали! – вмешалась другая. – Чуть ли не по досточке, по камешку. Почти вручную! А потом все одно на самосвалы покидали и вывезли на свалку. Я спрашивала. Я даже думала, может, они там бомбу какую искали?

– Какую бомбу, старая?! – возмутилась третья. – И немцев тута не было! Да и дом-то после войны был построен!

– Так, может, на бомбе и построен? – упиралась вторая. – А если ее с самолета сбросили?

Павел поблагодарил, побрел к машине. После посещения школы, которая, как оказалось, была подвергнута капитальному ремонту, и превращенного в торговый центр спортклуба Павла все сильнее начинало охватывать ощущение, что по его следам идет огромный и черный зверь-каток, который разгрызает и утрамбовывает прошлое. Не осталось даже знакомых лиц. Впрочем, разве он пытался отыскать хоть кого-то? А почему бы не отыскать? Алексея хотелось бы увидеть, тренера, что привил ему любовь к фехтованию, но тот куда-то уехал, когда Павел еще только собирался в армию. Обрюзгший и постаревший хозяин спортклуба, который теперь сидел администратором в торговом центре, так и не узнал Павла, хотя припомнил, что Алексей вроде бы даже оставлял для какого-то Павлика адрес, но куда он его задевал, вспомнить не смог.

– Зря все это, – повторила Томка, поскрипывая детскими качельками. – Ничего хорошего не вышло. По моим местам вовсе не поедем. Словно ветром все сдуло.

– Не расстраивайся. – Павел обнял ее, поднял на руки. – Прошлое для наших детей будем высекать навечно. Посадим тысячелетние дубы, да еще в таком месте, где никто не сможет их вырубить. Дом построим как замок. Чтобы никакой бульдозер его с места не сдвинул.

– Отлично. – Она закрыла глаза. – Только имей в виду, что я со своей стороны могу гарантировать только детей. И откуда ты узнаешь, что дубы, которые посадишь, станут тысячелетними?

14

– Эх! Не задались выходные. Ты, Павлик, не обижайся.

Полковник Бабич, только что лично застегнувший браслеты на запястьях Павла, вытирал пот с лысины и радостно жмурился в окно уазика на вечернее солнце.

– В связке с Дедом работаете, Игорь Анатольевич? – хмуро спросил Павел.

– И на Деда бочку не кати, – хохотнул Бабич. – У меня с ним хлопот гораздо меньше, чем с какой-нибудь шантрапой. На хладокомбинате по моей линии полный порядок.

– У вас с порядком как у плохой хозяйки, – заметил Павел. – Ничего не торчит из ящиков, так и порядок, а то, что носки лежат вперемешку с котлетами, так то ж не видно. Я вот слышал, что с пьянством и с мелким воровством на работе Дед своеобразно борется. Надевает на виновника боксерскую маску и охаживает его по физиономии.

– Жалоб не поступало, – оскалился Бабич. – Сигналов тоже не было. Хотя с маской идея хорошая, помогает… не переусердствовать. Но мы знаем и другие способы. Кстати, делись уж, может, еще что знаешь? В стукачки запишешься, Павлик? Маски ему не нравятся… А не подумал, что побитая морда – не самая большая цена за спасенную от пьянства жизнь? О семьях этих отбросов подумал?

– Меня тоже спасать везете? – процедил сквозь зубы Павел.

– А это уж не от меня зависит, – хмыкнул Бабич. – Ты пойми, Павлик, я против тебя ничего не имею. В приятелях ты у меня не ходил, в друзьях тоже. Дело не в тебе. Хотя и в тебе тоже. Ты ведь гордый. Я тебя не ломал, парень, но по морде вижу, что гордый. А гордыня – грех, Павлик. В нашей стране – так грех тяжкий.

– Кому гордыня, а кому гордость, достоинство, честь, порядочность. Приходилось слышать такие слова? – заметил Павел и напряг плечи. Стиснувшие его с двух сторон милиционеры больно давили ему в бока дубинками.

– Слова и есть, – зевнул Бабич. – Фантики это все. В другой раз я, может, и пошелестел бы ими, поговорил бы с тобой об этом с пивком бы, да после парной, но ты ж такого обращения не понимаешь. Гордость – она гордыня и есть, как ни поворачивай, а все остальное… Откуда у тебя честь? Кто ею тебя наделил? Достоинство, порядочность. Слышал фразу – порядочный идиот или придурок? Вот это про твою порядочность и есть. А достоинство… Оно как дым. Дунул – и нет его.

– Игорь Анатольевич… – Павел поморщился: один из милиционеров, что сопел у его щеки, явно не следил за чистотой рта. – Я спорить с вами не собираюсь, хотя и не пойму, чем лично вам досадил. Вы сразу скажите, чего вам от меня нужно. Может быть, сговоримся?

– О как! – хмыкнул Бабич. – Ты где раньше был, если такой сговорчивый? Нет, дорогой. Теперь разговор другим будет. Похоже, те, кто тебя крыл, теперь и закапывать тебя будут. Я в это дело не полезу, мое дело небольшое – задержать и передать. Ну, если только опросить сначала. Все ж таки взрыв ты учинил на моей территории, лишней бумажка не будет. Следователь тебя ждет уже, кстати.

– И что я ему должен буду рассказать? – нахмурился Павел.

– А что хочешь, – пробурчал Бабич, потом рассмеялся, повернулся, свесил между сиденьями одутловатые щеки. – Одно только скажу. С того самого дня, как пришел ко мне верзила с корочками и, как ребенку, по складам объяснил, что черненького на трассе трогать нельзя, я о тебе даже думать не мог, чтобы у меня аппетит не пропал.

– Так, может, Игорь Анатольевич, вы и взорвали мастерскую? – предположил Павел. – Так сказать, для исправления аппетита.

– На, сука! – ткнул кулаком в живот Павлу Бабич. Размахнулся еще раз, но Павел подставил наручники, и, разодрав кулак, полковник сморщился, заверещал, и удары посыпались на задержанного с двух сторон.

– По лицу не бейте! – рыкнул Бабич и тут же заорал на водителя, который остановил машину у отдела. – Что вылупился, тащи аптечку, сейчас китель вымажу. Кулак мне раскровенил, сука!

Пока Павла волокли в дежурку, его вырвало, но боль утихла быстро. Ребра остались целы, хотя руки уж точно не обошлись без синяков. Зато голова гудела не переставая. В ушах опять звенело. Милиционеры расстегнули наручники, заново закрыли их, заведя руки за спину, и в таком виде затащили Павла в грязный туалет. Там он получил еще несколько ударов по спине, затем его сунули головой в раковину и включили холодную воду. Через минуту он оказался в комнате развода. За столом сидел хмурый широкоскулый человек в синем костюме. Рядом стоял Бабич. Милиционеры бросили Павла на скамью напротив штатского.

– Вот он, – заметил полковник. – Шермер Павел Матвеевич. Документов и денег нет, но личность его я тебе удостоверяю с точностью. Тебе сколько времени нужно, чтобы опросить его?

– Как пойдет, – зевнул скуластый. – За час по-любому управлюсь.

– Вот и ладненько. – Бабич улыбнулся Павлу. – Парень с норовом, так что мои бойцы побудут здесь. Закончишь – отведут его в «обезьянник». Пусть посидит там, прочухается, пока его друзья приедут. Я их через часик и вызвоню.

– Как скажешь, Игорь Анатольевич, – вновь зевнул скуластый, кивнул полковнику, который, уходя, смерил Павла насмешливым взглядом, и вытащил из папки бланки. – Расстегните руки задержанному.

– Спасибо, – сказал Павел, потер запястья, разгладил намокшие волосы, сжал ладонями виски.

– Следователь Мартынов, прокуратура. – Человек сунул Павлу под нос удостоверение. – Почему нет документов?

– Не ношу с собой, – объяснил Павел. – Не хочу, чтобы попали в чужие руки.

Он поднял глаза, прищурился, запоминая лица конвоиров.

– Ладно, – опять зевнул следователь. – По факту взрыва на принадлежащем вам и вашему партнеру предприятии возбуждено уголовное дело. В связи с этим я должен опросить вас в качестве свидетеля.

– Я могу попросить занести в протокол факт избиения меня при конвоировании? – спросил Павел.

– Не отвлекайтесь, свидетель, – поморщился Мартынов. – От свидетеля до подозреваемого, кстати, один шаг. Не обостряйте ситуацию. И не мешайте работать. Суббота все-таки. Вы предупреждаетесь об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний.

– И все-таки. – Павел нахмурился. – Я сообщу все, что знаю, но кем бы я ни был: свидетелем, подозреваемым, – требую уважительного отношения. Вот эти молодцы только что избили меня, и вы должны это зафиксировать. Я требую вызова врача и адвоката.

– Павел Матвеевич… – Следователь отложил ручку, откинулся назад. – Вы что? Не заинтересованы в скорейшем прекращении неприятностей? Или вы хотите, чтобы я вышел на пять минут?

– Я заинтересован в прекращении неприятностей, – кивнул Павел. – И в наказании негодяев. Я требую…

Он не успел договорить. Мартынов лениво кивнул, и плечи Павла обжег удар.

– Может, его опять в браслеты? – прогудел один из милиционеров.

Павел не встал с места, но развернулся и, не обращая внимания на занесенную дубинку, посмотрел ему в лицо.

– Зачем? – хмыкнул Мартынов. – Он непохож на дурака. Наивность пока присутствует, конечно, но она легко лечится. Ну что, продолжать лечение?

– Не стоит, – процедил сквозь зубы Павел.

– Вот и хорошо. – Следователь вновь взял ручку. – Вы поймите, Шермер. Я сам обеими руками за законность. Но она не должна распространяться на отбросы. На тех, кто ворует, убивает, гадит всячески. С волками только по-волчьи. Вы, кстати, сами балансируете на грани между человеком и поганью.

– А вы, значит, сортируете? – Павел опять потер виски. Звон в ушах не давал ему покоя.

– Жизнь сортирует, – вздохнул Мартынов. – Будьте серьезнее. Дело ваше непростое, теракт – это не какое-нибудь хулиганство, на контроль встанет. А кому охота получать неприятности? Так что вы бы не дергались. Я уж не знаю, кто там вас опекает в соответствующих органах, но вам бы умерить пыл да вести себя потише. Насколько я в курсе, в ориентировке насчет вас было сказано, что следует проявлять осторожность, объект может представлять опасность.

– Свидетели тоже бывают опасны? – усмехнулся Павел.

– Ну… – Мартынов развел руками. – Не буду повторяться, но мне бы не хотелось опять надевать на вас наручники.

– Хорошо. – Павел скрипнул зубами, ненависть бурлила в груди, голова почти разрывалась на части, вдобавок кончики пальцев, которые он попытался соединить, почти стучали друг о друга. – Но я в самом деле ничего не могу сообщить по поводу взрыва. Ничего, кроме того, что уже сообщил мой напарник.

– Ваш напарник, кстати, прикинулся дурачком, а потом ловко слинял, – скривил губы Мартынов. – И, судя по всему, продолжать общение с органами не собирается. Далеко не убежит, конечно. Не тратьте мое время, мы переливаем из пустого в порожнее уже десять минут. Так что вы уж подумайте сами, кому из вас впрягаться. Кому-то ведь придется.

– Вы так думаете? – поднял брови Павел и одновременно с уже знакомым свистом рванулся в сторону.

В дверях появился человек в сером костюме. Воронка была направлена на Павла, но удар зацепил его только по ногам, развернув в прыжке. Милиционеры и Мартынов обмякли и повалились на пол. Но Павел разглядел это только мельком. Сквозь наполнившие комнату оранжевые искры он уже летел к незнакомцу и, хотя новый удар обжег ему спину, успел сбить серого с ног.

– Прочь! – заорал тот. – Прочь, дрянь! Уйди!

Но Павел ухватил его крепко, заломил руку за спину, впечатал щекой в пол и в мгновение успел разглядеть и странный костюм без воротника, и зеленоватое пятно пластыря на месте недавней раны, и что-то вроде искрящейся сетки на удивительно гладкой, как будто мутной щеке, и сползший на лицо серого толстый шнур, напоминающий собранную из деревянных брусочков игрушку-змею.

– Кто ты? – заскрипел ему в ухо Павел. – Кто ты, сволочь? Где Томка?

– Уйди! – взвыл незнакомец, прихватил зубами шнур и рванул его.

В следующее мгновение Павел грохнулся на пол, чихая от гари и забившего нос пепла. Незнакомец исчез. В руках у Павла осталось его оружие. Ничего не понимая, он поднес его к лицу. Это был газоанализатор.

15

Не то что Томка не хотела свадьбы. Она вовсе не думала о ней – просто сказала Павлу: хочу быть с тобой. Они подали заявление через неделю после знакомства, а уже в начале октября расписались. Свидетелем стал Дюков, свидетельницей – Людка. Одеты все были по-походному, паспорта имели на руках, потому как Павел предупредил, что ожидается выезд на природу с обязательной регистрацией на турбазе. Необходимость заехать в загс Дюков воспринял как удачную шутку, а Людка – как не слишком удачный розыгрыш, но держалась молодцом. Даже соорудила из белого газового шарфика фату для удачливой подруги. Ведущая церемонии сначала вытаращила глаза на колоритную компанию в джинсах и ветровках, но после нескольких шуток Дюкова закатывалась хохотом вместе с остальными. Даже оркестр из трех человек оживился и сбацал не только свадебный марш, но и «Семь-сорок», и еще что-то столь же веселое и озорное.

В машине Людка разревелась, Томка взялась ее утешать, а Дюков, который волею обстоятельств оказался в роли водителя, начал сыпать анекдотами. Постепенно Людка успокоилась и заявила Димке, что он – ее последняя надежда. Дюков ловко отшутился и добавил, что если ему уже не придется выпить, так он должен непременно опьянеть от женщины, и только от Людки зависит, сможет он захмелеть или нет. Людка опять зарыдала, Томка вновь начала ее тормошить, а Павел смотрел в окно и думал, что впервые в его жизни все происходит словно бы и без его участия, но происходит именно так, как он того хочет, и ему это нравится. Точно как и тот факт, что рулит не он, а Дюков. И что Людку утешает не он, а Томка. И он знает все или почти все о том, о чем думает каждый из его спутников, и они знают о том, что он знает, и всем хорошо от этого, и даже слезы Людки светлые и нисколько не горькие.

Когда машина миновала мост через Москва-реку, Дюков поинтересовался, куда они все-таки едут. Павел махнул рукой вперед, а Томка сообщила, что ехать неизвестно куда ужасно романтично, тем более что выспрашивать бесполезно, потому как Пашка ничего не рассказал даже ей. Людка пропищала, что хочет есть, а Дюков пробурчал, что максимум, на что может рассчитывать Павел, – это доехать на его новеньком «фольксвагене» до Рязани, а дальше расчет пойдет по специальному дружескому тарифу. Но до Рязани ехать не пришлось: за Окой экипаж миновал лес и свернул возле памятника огурцу, что, верно, считался кормильцем окрестных деревень, направо. Не прошло и часа, как Дюков притормозил у ворот турбазы, а в следующее мгновение перед машиной выстроился весь славный отряд «Планктон» во главе с Жорой-гигантом и град страйк-шариков ударил в лобовое стекло «туарега». Дюков зашелся в негодующем крике, Павел одну за другой бросил в окно три гранаты, начиненных сушеным горохом, ответом были выстрелы из бутылок шампанского. Против такого оружия аргументов не нашлось даже у Павла, и четверка капитулировала.

А потом был шашлык, настоящий узбекский плов в огромном казане, каждая порция которого густо засыпалась душистым, но не острым перцем, любимая Павлом и, как выяснилось, Томкой «массандра», и гитара, и песни, и какие-то дурацкие и смешные конкурсы. Дюков тут же забыл о Людке и начал ухлестывать за огромной Василисой, которая сначала отгоняла его как мелкую мошку, а потом прислушалась к жарким речам и, похоже, разомлела. Впрочем, Людка тоже не потерялась – тут же вооружилась самодельной бутылкой-лейкой и отогнала Жору от мангала, заявив, что намерена развенчать миф, будто женщины не умеют готовить шашлык. Худышка Ларик вдруг оказалась изящно сложенной женщиной, особенно когда, презрев октябрьский холод, исполнила танец живота. Дюков тут же рванулся к новой избраннице, но Василиса ухватила его за шиворот и с рыком «Куда?» отправила к себе на колени, что вызвало новый взрыв хохота, после которого Дюков мужественно согласился на усыновление.

Хохот продолжался и когда молодые удалились в снятый для них отдельный домик, наплевав и на растопленную баньку, и на новые порции действительно замечательного шашлыка. Томка выбралась из крохотного душа с улыбкой, обняла Павла и прошептала ему трижды – спасибо, спасибо, спасибо! А утром возле их домика оказалась родная «импреза», на лобовом стекле которой висел рукописный плакат «Мы не обидимся!», а под дворником торчали две путевки на море.

– У тебя хорошие друзья, – прошептала Томка уже следующим днем, когда самолет сделал круг над Домодедовом и пошел на юг. – Вот уж не думала, что можно сделать загранпаспорт тайком от его обладателя.

– Жора, – объяснил Павел. – Он многое может, но не следует его ни о чем просить. Все, что он может, он делает только по собственной воле. Так что это подарок от него.

– И все-таки спасибо не Жоре, а тебе, – надула губы Томка.

– Подожди благодарить, – хмыкнул Павел. – А вдруг я со временем превращусь в обычного пузатого муженька? Буду ходить в штанах с отвисшими коленками и в грязной майке. Залягу на диване возле телевизора лет так на двадцать.

– Не позволю, – прошелестела Томка в самое ухо.

– Я и сам не хочу, – ответил Павел и вдруг почувствовал взгляд. Взгляд был коротким, в долю секунды, но ощущение было отчетливым, словно кто-то коснулся кончиками пальцев затылка. Павел выждал несколько мгновений и обернулся. Салон самолета был полон, но никто не смотрел на него именно таким взглядом. До него никому не было дела.

– Ты что? – спросила Томка.

– Так, – пожал он плечами. – Показалось. Словно смотрел кто-то знакомый. У меня было такое. В армии часто случалось, в институте. В детстве особенно. Я даже подходил к тренеру, спрашивал у него – что это, кто за мной следит, или у меня мания преследования? Он научил меня справляться с головной болью, так что я подумал, что и с этим он справится. Алексей сказал, что у меня очень чувствительное восприятие. Даже провел опыт: я вышел из зала, один из учеников спрятал под кимоно мой пояс, и я угадал кто. Сразу угадал. То есть, если кто-то смотрит на меня, я чувствую.

– Так ты, выходит, эмпат? – удивилась Томка. – А еще какие у тебя таланты?

– Ну как тебе сказать… – сделал серьезное лицо Павел. – О некоторых ты уже знаешь, хотя я бы не стал все подряд причислять к талантам.

– Гордец, – хмыкнула Томка. – Впрочем, основания есть. Еще?

– Неплохо разбираюсь с техникой, – задумался Павел.

– Та же эмпатия, только с механическим уклоном, – отметила Томка.

– Фехтую, – выставил Павел ладонь с тремя загнутыми пальцами.

– Есть такое дело, – согласилась Томка. – Но фехтуешь скупо, не изобретательно. Да и где применить такое умение?

– Метко стреляю, – загнул четвертый палец Павел.

– Есть, – кивнула Томка. – Твой спринг кладет шарики кучно, но дробовик – все-таки не самое лучшее оружие для упражнения в меткости. И опять же вопрос: как применить это умение?

– Разве все умения следует применять? – Павел загнул пятый палец. – Хотя кое-что применять удавалось. На мне все заживает как на собаке. Синяки сходят за сутки. Порезы – дня за два. А однажды я возился с уазиком дяди, рассек палец, боялся, что тренер будет ругаться, так вспомнил бабушкину присказку и заговорил его. За половину дня ранка затянулась!

– Еще колдун и кащей бессмертный. – Томка поймала его ладонь в свои. – Это все?

– Я буду хорошим отцом, – добавил Павел.

– Вот мы и добрались до главного, – стала она серьезной, но тут же прыснула. – Хотя история с синяками мне тоже нравится: если и вправду вздумаешь осесть на диване с толстым пузом, Дюков не так будет издеваться над твоими синяками от моих тумаков.

– Вот я попал, – вздохнул Павел. – Думаю, от толстого живота придется отказаться.

– Правильно думаешь, – прижалась к его плечу Томка.

Две недели на турецком берегу пролетели как один день. Сначала молодые не вылезали из моря, потом ударились в экскурсии, объездили чуть ли не все доступные достопримечательности. Наконец, просто полюбили выбираться в город и бродить по все еще раскаленным солнцем, несмотря на осень, улицам. Уже через пять дней Павел выучил не менее сотни слов по-турецки, чем вызывал у говорливых торговцев фальшивый, но шумный восторг. Томка разглядывала украшения, сувениры, но почти ничего не покупала, разве только какие-то мелочи на кухню. Пряности, серебряные ложечки, душистые травы.

Однажды Павел показал ей серебряное ожерелье явно древней работы. Томка улыбнулась и отказалась:

– Не трать деньги. Я все равно ничего не буду носить, кроме этого. – Она коснулась серебряного диска, которого не снимала. – Это от мамы. Понимаешь, он впитывает добрые эмоции и защищает от злых. С тобой я заряжу его под завязку. А когда у нас родится дочка, он будет защищать и согревать ее. Кстати, ты забыл упомянуть еще одно собственное достоинство – у тебя удивительная способность к языкам.

– Вот если бы у меня еще было и время для их изучения, – улыбнулся Павел и вновь обернулся. Чужой и в то же время словно знакомый внимательный взгляд продолжал преследовать его. Теперь он был почти незаметен, как едва ощутимый ветерок, но Павел продолжал его чувствовать.

– Это уже мания, – засмеялась Томка. – Не дергайся. На меня турки смотрят так, что, кажется, у них сейчас полопаются глаза. Почему ты не думаешь, что так же на тебя могут смотреть турчанки? К тому же многие тут принимают тебя за своего. Слушай, может быть, в тебе есть и турецкая кровь?

– Вот уж чего я не знаю, того не знаю, – вздохнул Павел. – Но турецкий язык учить не стану. Лучше выучу твой. Скажи мне что-нибудь.

– Не скажу, – прошептала она на языке своей матери и побежала в сторону моря.

16

В руках у Павла был газоанализатор. Или что-то еще, но прибор ничем не отличался от того, который Павел однажды увидел в руках тестя. Мгновение он рассматривал устройство, затем сунул в карман и вскочил на ноги. Хлопья черной гари, которые остались от незнакомца, на глазах светлели, превращаясь в обычную пыль. Павел наклонился, подхватил щепоть пепла, но она тут же растворилась без следа. Преодолевая странное оцепенение, он метнулся к замершим на полу телам и почувствовал, как холод окатывает его с ног до головы. И следователь, и милиционеры были мертвы. Глаза их заливала кровь, ногти посинели, кровяные сгустки висели на ноздрях, на губах, на ушах. Сердце, которое на несколько секунд словно умолкло в ужасе, ожило и забилось в груди гулко и с надрывом.

«Работай, – говорил ему дядя Федор. – Если дурь какая на тебя накатит или беда пришпилит, незадача – работай. Работа – она и успокаивает, и помогает. Я тебе сказки про лягушку в молоке рассказывать не стану, но примерно так все в жизни и происходит. И если даже работа тебя не выручит, так хоть помирать не стыдно будет».

– Так, – пробормотал Павел, взъерошивая волосы. – Так.

Еще мгновение он тупо смотрел на пол, на котором уже вовсе не осталось никаких следов от незнакомца, но решение уже созрело. Он должен был найти Томку, и все прочее имело значение только в связи с поисками Томки. И главным теперь было – остаться на свободе. Все остальное, включая и второе исчезновение человека в сером, случилось это на самом деле или было приступом внезапной шизофрении, теперь отступало на второй план. Павел еще раз окинул взглядом комнату, подхватил со стола шляпу Мартынова, спрятав волосы, надвинул ее на лоб и вышел в коридор отдела. Милиционер у входа сидел на полу, откинувшись головой к стеклянной двери. Он был жив, но оглушен. За стеклом комнаты дежурного по отделу сизыми слоями стоял дым. Лейтенант лежал на столе лицом вниз. Стекло оставалось целым. Еще одно тело лежало у входа в «обезьянник». Из-под дальнего стола тоже торчали ботинки. Павел вспомнил бравого сержанта с тонкими усиками и шагнул в общий коридор. Там он и столкнулся с Бабичем.

– Где дежурный, твою мать?! – начал повышать голос полковник и вдруг узнал Павла.

Глаза Игоря Анатольевича выкатились из орбит, скулы побагровели, словно он через мгновение собирался сбить ревом противника с ног, но полковник не успел издать ни звука. Едва ли не впервые со времен детства Павел ударил человека не во время спарринга, а в быту. Нос Бабича хрустнул, и полковник обрушился на пол скулящей милицейской куклой. Через секунду Павел вышел из отдела, миновал водителей, травящих у входа анекдоты, и смешался с толпой на остановке. Еще через минуту он бросил шляпу Мартынова в урну, затем избавился от собственной ветровки, а еще через недолгое время вытащил из-за бампера «девятки» ключи, сел за руль и выехал из города.

В течение следующих полутора часов Павел успел сделать многое. Остановился у придорожного торгового центра и сначала коротко, под насадку, почти наголо постригся, потом перешел в другой салон и осветлился до искусственной седины. Через полчаса его наряд дополнили темные очки, бейсболка, новая куртка, новые джинсы и крепкие ботинки с высокой шнуровкой. На плече повисла сумка с еще одним комплектом одежды, запасом продуктов и самого необходимого. Уйдя с трассы, Павел вырулил по двухполоскам к кольцевой, развернулся, остановился у ближайшего супермаркета и проверил телефоны. Новых звонков ни от кого не было, пришло только извещение о попытках дозвониться с номера Жоры.

Павел вытащил из телефона свою сим-карту, вставил новую, набрал Дюкова. Тот не ответил. Зато Людка сразу начала рыдать:

– Паша! С ума сойти! Костю убили! И тестя его! И собаку! Зарезали! Он не появился с утра, качки поехали к нему на дачу, а там такое! Я позвонила его отцу, уж не знаю, как он будет сообщать внуку и дочери. Ничего не знаю! Ты как? Томку нашел?

– Нет, – ответил Павел. – Новости есть какие-нибудь?

– Тебе мало? – закричала Людка. – Тебе этих новостей мало?!

– Выше крыши. – Павел сбросил связь.

Тесть вновь не ответил, зато его соседка, похоже, была раздражена.

– Не знаю я ничего. Вы ж звонили уже? Антоныча нет, отъехал еще вчера.

– Скажите, а могло так случиться, что он вернулся или дочка его заезжала, а вы не заметили?

– Могло, конечно, – все в том же тоне продолжила соседка. – Я ж тоже и в магазин когда отхожу, да и мало ли куда? Только Антоныч-то на «козле» своем ездит, его бы я уж явно не пропустила. После него всякий раз грязь на дорожке. Да и темнеет уж, когда он дома, у него всякий раз лампочка горит. Да и баньку он всякий раз топит. А если дочка его приезжала… Да не видела я никого, ключ у меня запасной есть, но его никто не спрашивал. Или у нее есть ключ-то?

– Я вам еще позвоню, хорошо? – спросил Павел. – Мне очень Виктор Антонович нужен.

– Да уж, нужник нашелся, – проворчала соседка и добавила: – Звони, чего уж там.

Павел нажал отбой и задумался. К майору ехать ему не хотелось, да и вряд ли это было безопасно после произошедшего в отделе. Куда теперь? В новом обличье, да в родные места Томки, на восток? А документы? А сама Томка? Павел попытался привести в порядок мысли, но то, что вчера все казалось ему непонятным, сегодня обратилось каким-то сумасшествием.

Посидев пару минут с закрытыми глазами, он отключил телефон, затем вставил в него карту Томки. На ее номере оказалось сообщение от неизвестного абонента. «Паша! Я в беде!» Отправлено пару часов назад, когда Павел был в милиции.

Некоторое время Павел смотрел на страшные, но ожидаемые слова, затем попробовал прозвониться. Номер был выключен. Павел позвонил Жоре. Голос гиганта был холодным, но сквозь холод угадывалось сдерживаемое бешенство.

– Ты где, идиот?

– Я уже прошел освидетельствование? – раздраженно осведомился Павел. – Или это и есть та причина, по которой меня крышевала твоя служба? Одно непонятно: почему я об этом ничего не знаю? Или ты собирался выставить счет сразу лет за пять?

– А простое дружеское участие отвергаешь с ходу? – процедил Жора. – Или ты до сих пор думаешь, что живешь в лучшем из миров? Открой глаза, мальчик! Научись принимать добро с благодарностью, тогда и горевать попусту не придется. Где ты сейчас?

– Где я? – Павел накинул ремень на плечо, поднял стекло автомобиля. – Никогда не поверю, что Томкин телефон ты не отслеживаешь.

– Ты крепко вляпался, парень, – вздохнул Жора. – Нет, ты, конечно, не дурак и с такой сноровкой, пожалуй, с недельку еще побегаешь, но лучшим выходом для тебя было бы дождаться меня где-нибудь в укромном местечке, где бы мы могли обсудить все, что с тобой происходит.

– Да, – согласился Павел. – Я бы с удовольствием обсудил с кем-нибудь, что со мной происходит, вот только не хочется после такого разговора остаться в камере. Я пока еще не нашел Томку. Так что наша быстрая встреча все еще невозможна. Но за предложение спасибо.

– Не дури, парень! – повысил голос Жора. – Да еще день, и у тебя земля будет гореть под ногами! Так ты Томку не найдешь. Что ты натворил в отделе?

– Ну всего рассказывать не буду, чтобы не прослыть идиотом окончательно, – усмехнулся Павел, – но сломанный нос Бабича – на мне. И поверь, Жора, он легко отделался. Все остальное – не моя работа, но сожаления об этих трупах у меня нет.

– Ты еще и смеешься? – удивился Жора. – Да на тебя уже сегодня будет спущена вся ментовка! И прокуратура заодно. И им будет плевать, как погибли их коллеги, – им нужен крайний. И крайним будешь ты! Поверь мне, я могу кое-что, но я не всесилен. До тебя доберутся, и я больше чем уверен, что ты будешь уничтожен при задержании. Это уже не страйк, дорогой мой. Пули – не шарики!

– Это все, Жора? – спросил Павел. – Новости по Томке есть какие?

– Есть новости, – зарычал Жора. – Но не по Томке. Новости есть по судьбе некоего Ильи Георгиевича Губарева. Имя ничего не говорит?

– Имел с ним с беседу, – подтвердил Павел. – Оказалось, что год назад он пытался захомутать Томку, вот я и пришел обсудить этот факт его биографии. Он меня Бабичу и сдал. С ним-то что? Большой человек, с большой собакой, как минимум с пятью большими охранниками. Неужели я и его успел обидеть?

– Успел, Паша, – прошептал Жора. – Сильно обидеть успел. К счастью, семейство Губарева далеко сейчас, жена на островах где-то, а сынок в Англии учится. Думаю, только поэтому они уцелели. А Ильи Григорьевича больше нет. А ты не знал, что ли? Над ним, похоже, мясник поработал. И над его собачкой. И над пятью охранниками. Ничего не напоминает? Что ты там рассказывал недавно про тесаки? Один водила уцелел – тот, что отъезжал в магазин. Так вот он сказал, что перед отъездом видел тебя, а когда вернулся, тебя не застал, зато нашел трупы. Вместе с отделом уже девять покойничков!

– Жора, я этого не делал, – отчеканил Павел. – Меня Бабич задержал на усадьбе Губарева. Браслеты на руки надел. И увез. Губарев был жив.

– Ты это браткам будешь объяснять, – прошипел Жора. – Старый хрыч в большом авторитете был. Уверяю, они тебя ищут с неменьшим старанием, чем менты. И я не думаю, что у них меньше возможностей тебя вычислить, чем у меня. Что касается твоего алиби, ты плохо знаешь Бабича. Ему как раз выгодно подвесить Губарева на тебя. Зачем ему головная боль? Ему сломанного носа до твоей кончины хватит. Конвоиры мертвы, а водила ментовский на участке не был, ничего подтвердить не может, да и не пойдет против Бабича.

– Я этого не делал, Жора, – повторил Павел.

– Хорошо, – еще понизил голос Жора. – Кто тогда? А Костика помнишь? Его кто зарубил? Да, да, Костика-весельчака! Он чем тебе не угодил? Ты с ним тоже обсуждал какой-то факт его биографии? А ведь убит он точно так же, как и Губарев. Вроде далековато Костина дача от губаревского амбара, но уж больно почерк похожий. Тут уж надо быть последним идиотом, чтобы в одну папку два таких дела не подшить. Ориентировки с утра уже по всем отделам. Сейчас к ним добавится твоя рожа. Худая и плечистая фигура злоумышленника даже мне уж больно похожей на твою кажется, и машина что-то напоминает, пусть даже грязью номера замазаны. Хорошо уходишь, Павлик, вот из отдела хорошо ушел, в шляпе, хотя дежурный и так тебя не увидел – загипнотизировал ты его, что ли, но долго гулять не сможешь. Тебе мало того, что я сказал? А ты знаешь, какая у отца Кости служба безопасности?

– Я не убивал Костю, – отрезал Павел.

– Допустим, – нехорошо засмеялся Жора. – Тогда кто?

– Не знаю. – Павел снова почувствовал тошноту и звон в ушах. Скривился от боли. Завел машину. – Не знаю, Жора. Может быть, те, кто украл Томку. Но зачем это нужно, я не знаю.

– Бросай все, парень, и приезжай туда, куда я скажу! – почти закричал Жора. – Это единственный способ для тебя остаться в живых!

– Может быть, – задумался Павел. – Но чуть позже. Я так понимаю, твои ребятки уже выехали в мою сторону? Времени у меня мало? Поспеши тогда, приготовь бумажку. Ручку. Запиши номер.

– Что это за номер? – не понял Жора.

– С этого номера сегодня в полдень на Томкин телефон пришло сообщение с текстом «Паша! Я в беде!», – бросил Павел. – Меня интересует, чей это номер и где этот телефон. Выясни, я перезвоню через два-три часа. И вот еще, обрати внимание на запястье Губарева. Там странный ожог. Приглядись.

– Это все? – пробурчал Жора.

– Почти, – пробормотал Павел. – Я бы, конечно, с удовольствием покопался в собственной жизни, в жизни Томки, тестя. Но, боюсь, сейчас времени нет.

– Время пока еще есть, – ответил Жора. – Успокойся. Главное – не дури.

– Не у меня. – Павел нажал отбой и тронулся с места.

Темная машина с тонированными стеклами влетела на стоянку супермаркета, когда он с нее уже выезжал. Телефоны вновь были спрятаны в термосе. Непосредственная опасность ему пока не угрожала, но явно угрожала Томке. И он все еще не знал, что делать. И все-таки оставалось еще что-то. Что-то, что он упустил и что не давало ему покоя.

– Ну что, брат-шизофреник? – спросил Павел сам себя, повернув маленькое неудобное вазовское зеркало. – Исчезают твои преследователи или нет? Или все это глюки? А была ли у тебя любимая жена? Или и она тоже сумасшедший и прекрасный глюк? И кто тогда Жора-гигант? Крепкий санитар из дурки?

В зеркале отражался худощавый седой тип, смахивающий на держателя какого-нибудь подпольного притона. Павел снял очки и тут же понял, какой кусочек мозаики не давал ему покоя.

Человек в сером и в первое, и во второе появление говорил с ним именно на Томкином языке.

17

– Смотри-ка… – Павел пощелкал мышкой по открывшейся странице. – Тут написано, что твоих соплеменников и не осталось вовсе. Последний носитель ливского языка умер в две тысячи девятом году.

– Осталось еще с полтысячи. – Томка стояла у окна и разглядывала начинающуюся зиму. – Пусть даже все они не носители, а говорители-энтузиасты. Да и не стоит верить всем сетевым ресурсам подряд. К тому же не все люди склонны кричать о своих корнях. Я, конечно, далека от мысли, что ливский язык можно оживить так же, как евреи оживили иврит, но, если ему суждено исчезнуть, пусть это произойдет не на моих детях.

– Разве я против? – Павел прищурился, пробежался по ссылкам. – А тут много интересного. Так ты кто? Ливка или ливонка? Кстати. Многое становится ясным. Народ был весьма воинственным.

– Добавь моего папку, – усмехнулась Томка. – Он из уральских казаков. Тоже не подарок!

– А как твою маму занесло в Вильнюс? Она же, должно быть, из Латвии?

– Да, – кивнула Томка. – Из-под Риги, но училась в Вильнюсе, как и отец.

– И как она не побоялась к нему подойти? – спросил Павел.

– Он подошел… – Томка запнулась. – Тогда он был еще другим. Наверное, потому что не успел потерять ее. Ты не переписывай алфавит. Не пригодится. Учи язык на слух.

– Ладно, – отложил ручку Павел. – Тем более что почти все буквы тут с закорючками и крючками. На слух проще.

– Просто слушай меня и говори со мной.

Она присела напротив, положила руки ему на колени и повторила то же самое на ливском:

– Просто слушай меня и говори со мной.

И он повторил ее слова, стараясь совпасть в произношении, повторил несколько раз, пока они не осели в голове, не закрепились надежно и прочно. И тут же вспомнил уже выученное: «Извините, сейчас никого нет дома, но если вы оставите сообщение…»

Она остановила его движением ладони. Прошелестела несколько непонятных слов.

– Что ты сказала?

Томка повторила еще раз те же слова, а потом перевела:

– Куда бы ты ни собирался дойти, первым шагом будет тот, который ты сделал, когда учился ходить.

– Так я уже делаю успехи? – понял Павел. – Как думаешь, меня поймет эстонец или финн? Ведь их языки родственны?

– Давай сохраним это в тайне, – попросила Томка. – Не люблю праздного любопытства. Когда меня спрашивают, откуда я, что у меня за акцент, я говорю что-то неопределенное. Ну что я из Прибалтики. Что частично правда. Если уж донимают сильнее, называюсь эстонкой или финкой. Не хочу удивленных глаз и поднятых бровей.

– Конечно. – Павел привлек ее к себе. – Но когда я выучу язык, то буду хвастаться этим безудержно. Представляешь? Три языка! Русский, английский и ливский. Почти полиглот.

– А также бармаглот и обормот, – засмеялась Томка.

– Это ты на каком языке сейчас со мной говоришь? – с подозрением нахмурился Павел.

Они постоянно подшучивали друг над другом. Изобретали какие-то блюда, не особо интересуясь едой. Изредка смотрели какие-то фильмы, удивляясь схожести оценок. Даже читали книги, что вовсе ввело в ступор Дюкова, когда тот обнаружил на заднем сиденье «импрезы» электронную читалку. Ходили в тир, в фехтовальный зал, где Томка, яростно сверкая глазами, наводила на приятелей Павла смешанный с восхищением ужас.

Вдвоем они облазили почти всю Москву. Павел пытался таскать Томку в театры, но она расплакалась на первом же не самом удачном спектакле и продолжать подобные походы отказалась, заявив, что слишком доверчива. По этой же причине были отвергнуты и кинотеатры, хотя домашние просмотры фильмов остались, – зато московские музеи оказались в тему. Для того чтобы рассмотреть того же врубелевского Демона, Томке потребовался не один день. И это при том, что большую часть картин она миновала, словно и не замечала их.

– Ты рассматриваешь глаза, – однажды понял Павел.

– Наверное… – Она не сразу услышала его. – Точнее, то, что идет из глаз.

– И что оттуда идет? – Он говорил негромко. – Я, правда, знаю много картин, угадываю авторов, но, в сущности, в живописи – чайник.

– У тебя море других достоинств, – так же негромко ответила Томка. – Кстати, вот такая простая вещь – чайник. Много ли ты найдешь натюрмортов, где сразу видно, что чайник полон воды, особенно если на нем нет капель влаги и из носика не идет пар? Таких картин нет. Или почти нет. Так и с глазами. Они должны быть полны. Или пусты. Но тогда уж пусты абсолютно, мертвы. Но самое сложное – показать, что они полны. Знаешь, мне кажется, что легко сделать, чтобы персонаж картины смотрел на тебя, но почти невозможно, чтобы он тебя видел.

– А он тебя видит? – пригляделся к Демону Павел.

– Безусловно, – прошептала Томка. – Пусть даже и не смотрит в мою сторону.

В тот же день Томка купила кисти, приготовила какие-то краски и села у стола.

– Собираешься рисовать? – улыбнулся Павел, рассчитывая увидеть тот же затуманенный Томкин взор, который поразил его в Третьяковке.

– Издеваешься? – хмыкнула Томка. – Думаешь, что Всевышний настолько щедр, что наделил меня не только красотой, но и талантом? Не пытайся польстить, я даже повода тебе не дам. Нет. У меня другая идея.

Она приготовила большое блюдо, застелила его салфеткой, откупорила бутылку с черными японскими шариками для страйка, намешала какой-то состав в чашке и начала их один за другим методично раскрашивать.

– Три тысячи штук, – с интересом заметил Павел.

– Я терпеливая, – успокоила его Томка.

– Так я-то нет, – взъерошил волосы Павел. – И зачем это?

– Для эффекта, – подмигнула Томка мужу. – Вот по весне выйдем на войнушку, особенно если на ночную – помнишь, Жора обещал? Наши шарики произведут фурор. И прожекторы не понадобятся. А ну-ка выключи свет!

Павел щелкнул выключателем. Первая горсть шариков и в самом деле светилась бледно-голубым светом.

– Не бойся, – уверенно заявила Томка, когда свет опять включился. – Не радиоактивно и не ядовито. Все продумано. Шарик весит тридцать шесть сотых грамма. С краской – примерно сорок сотых. Как раз сколько надо для твоего прокачанного спринга. Ты еще благодарить меня будешь. Но скажу сразу – секрета покраски не открою никому, даже Жоре. Меня папка научил, они этой краской чего-то там подкрашивали на своих приборах. Военные секреты хранить умею.

Светящиеся шарики и в самом деле произвели впечатление. И на отряд «Планктон», и особенно на его противников, которые были разгромлены, можно сказать, не только с музыкой, но и со светом. Отстреленные шарики разошлись как сувениры, Томка секрет чудесной краски никому не выдала и жалела только об одном: что шарики нельзя сделать липкими, иначе слипнутся в обойме. Зато как было бы хорошо: шарик прилипал бы к жертве, и не требовалось бы никакой честности.

– Что ты имеешь против честности? – возмущался Жора, но горсть светящихся шариков все-таки у Томки выпросил.

Домой они ехали молча. Жора предложил остаться: ребята замариновали мясо, приготовили угли, да и палатка имелась, и спальные мешки, – но Томка захотела домой. Ночь уже становилась утром, хотя солнце еще не выкатило из-за горизонта, Томка опустила сиденье и полулежала в нем, закину руки за голову. Павел смотрел на ее профиль, на полузакрытые глаза, на ямочки у концов губ, прячущие потаенную улыбку, и думал, что в его семейной жизни не будет ни сложных периодов, ни кризисов, вообще ничего, что могло бы питаться его возможным охлаждением к Томке. С таким бы успехом он мог думать об охлаждении, разводя жаркий костер.

– Ливень будет, – сказала она, не поворачивая головы.

– С чего ты взяла? – не понял Павел.

Небо, включая оранжевые отсветы на востоке, было чистым.

– Чувствую, – прошептала она. – Нет, головной болью и тяжелыми пальцами, как ты, не мучаюсь. Но чувствую. Майор говорил, что моя бабка по матери была колдуньей, – наверное, я в нее. Жалко, мамку я почти не застала, мало она мне наговоров передала.

– А те, что передала, действуют? – спросил Павел.

– На тебя не колдовала, – улыбнулась Томка. – Зачем? Это все равно что прийти к тому же «Демону» и подправить что-то неумелой кистью. Да и какое удовольствие от приворота? Понимаешь… Это как любить связанную женщину. Ну которая не хочет твоей любви.

– Думаю, что немало найдется мужчин, которых способна возбудить связанная женщина, – заметил Павел.

– А если она рыдает от унижения и боли? – подняла брови Томка.

– Люди бывают разные, – пожал плечами Павел.

– Это не люди, – стиснула губы Томка.

– Люди, – не согласился Павел. – И это самое страшное.

– Самое страшное? – усмехнулась Томка.

– Тебе-то чего бояться? – улыбнулся Павел. – Да и я тебя в обиду не дам. А уж если ты колдунья…

– Могла бы ею быть, – прошептала Томка и взяла Павла за запястье. – Чувствуешь?

– У тебя холодная рука, – поежился он.

– Маленькое зимнее колдовство, – рассмеялась Тома.

Когда они остановили машину у подъезда, из внезапно набежавших туч хлынул ливень.

– Почему ты не предупредила ребят? – крикнул Павел, когда они забежали на лестницу.

– Зачем? – не поняла Томка. – Жизнь следует переживать в ее полноте.

– Тогда почему мы уехали? – не понял Павел.

– Из-за недостатка полноты жизни, – с улыбкой повисла она на его шее.

18

Ему снилось, что Томка звонит в Людкину дверь, сжимая в руках тяжелый тесак. Звонок был тихим и напоминал писк какой-то полураздавленной твари. Павел даже попытался вспомнить, как же звенит сигнал в Людкиной квартире, но не вспомнил, хотя дверь точно была Людкиной. Но Томка продолжала звонить, и Павел понимал, что он спит, но сон столь отчетливо мешался с явью, что еще во сне он начал судорожно искать телефон, чтобы позвонить Людке и предупредить ее, что открывать дверь не следует, даже если в глазке она увидит улыбающееся Томкино лицо.

Звенел газоанализатор. На его части, которая находилась между раструбом и рукоятью, горел зеленый штрих, и рукоять вибрировала, пищала в ладони. Павел потянулся, поднял сиденье и окинул взглядом мутную от утреннего тумана лесопосадку, в которую загнал с вечера машину. На капоте, как и на кустах рябины, блестели капли дождя или росы. В отдалении гудела трасса. Протерев глаза, Павел отчетливо вспомнил, что, прежде чем найти это укрытие, переговорил еще раз с Жорой и Людкой. Жора, скрипя зубами, сообщил ему, что телефон, с которого пришло сообщение, был куплен на имя Томки как раз в день ее исчезновения, и, судя по описанию продавца, именно Томка его и покупала. Салон оказался по соседству с домом Павла, Томка не выглядела встревоженной. На момент отправления сообщения телефон находился где-то недалеко от уничтоженной мастерской Павла. После этого телефон оператором не фиксировался.

– Это все? – спросил Павел.

– Тесть твой рассчитался с работы, – добавил Жора. – Был у этих газовщиков на хорошем счету. Безотказный мужик. Написал заявление, сказал, что устал. Собирался поехать по родным местам. Я, кстати, только что с его дачки. Задал ты мне выходные. Там нет ни его, ни Томки. Соседка – хорошая бабулька. Сказала, что ей звонил зять майора. Уазик его я уже объявил в розыск. Твою «импрезу» тоже. Ты не суйся к тестю, Бабич, по-моему, отправил туда своих молодцов. Это соседний с ним район, там у него все схвачено. И домой не суйся. И к Дюкову. Послушай доброго совета.

– Спасибо за совет, – задумался Павел. – Я еще позвоню.

– Долго бегать будешь? – процедил Жора.

– Пока не найду Томку, – ответил Павел.

– Послушай… – Жора замялся. – Томка твоя, конечно, дороже любых драгоценностей, но дороже ли самой жизни?

– Дороже, Жора, – ответил Павел. – Да и что теперь стоит моя жизнь, если все так страшно, как ты описываешь? Ты не все знаешь. Кроме всего прочего, кроме того, что она именно та, которую я искал, она носит моего ребенка.

– Какой срок? – обреченно пробормотал Жора.

– Где-то два месяца, – ответил Павел.

– Удачи тебе, – выдавил Жора через силу.

– Пригодится, – кивнул Павел.

Звонок Людке был чуть длиннее. Павел выслушал ее всхлипы, затем повысил голос и приказал слушать его, не перебивая. Людка испуганно замолчала, но после пятого или шестого слова Павла начала негромко выть. Известие, что участь Костика может настигнуть и ее, явно не добавило ей спокойствия.

– Кого мне бояться? – зарыдала она в голос, когда Павел объяснил, что лучше всего ей собрать вещички и уехать куда-нибудь на месячишко, тем более что с ее квалификацией она всегда найдет работу по вкусу.

– Не знаю! – повысил голос Павел. – Но лучше всего будет, если ты станешь бояться всех! Главное, что я сам ничего не понимаю. Томку, кажется, похитили, но при чем тут Костик и… другие смерти вокруг меня, я пока не знаю. Но мне нужна твоя помощь.

– Я ж говорила, что ты можешь приехать, – постаралась унять рыдания Людка.

– Вряд ли рискну, – ответил Павел. – Помощь нужна другая. У тебя есть кто-нибудь, кто профессионально занимается языками?

– Ты решил выучить какой-нибудь язык? – чуть не сорвалась в истерику Людка.

– Я задал вопрос, – отрезал Павел. – Нужен кто-то, кто серьезно занимается языками. Не как репетитор. А как исследователь. Очень нужен. Представь себе, что Томку похитили, и я хочу узнать национальность похитителей. Только все должно остаться в секрете. Люда, через твой фитнес-центр проходят сотни, тысячи людей. Томка говорила, что Костик вел журнал учета нужности клиентов. Посмотри там, перед тем как исчезнуть. Если что отыщешь, сбрось сообщением на Томкин номер. Интересует прежде всего ливский язык.

– Какой? – не поняла Томка.

– Ливский, – повторил Павел. – Язык ливов. Поняла? Я выучил несколько фраз, хочу уточнить.

– Поняла, – опять зарыдала Людка.

– И возьми себя в руки, если хочешь остаться в живых!

Газоанализатор продолжал зудеть.

«Вряд ли это устройство – газоанализатор», – подумал Павел и, чувствуя уже становящиеся привычными ломоту в пальцах и звон в ушах, взял прибор в руки. Едва раструб повернулся к груди Павла, писк резко усилился, и он чуть не отбросил устройство в сторону. Затем вновь повертел его в руках. Сигнал усиливался, когда Павел поворачивал прибор раструбом к себе. Но вчера, когда Павел рассматривал его со всех сторон, писка не было. Он еще раз пригляделся к устройству. Кроме зеленого штриха на стволе были еще два бесцветных и три выпуклости, напоминающие скрытые под пленкой округлые кнопки. Одна из них явно казалась ниже соседних. Вчера же ему не удалось утопить в корпус прибора ни одной. Более того, он не нашел никакого спускового устройства, хотя почти убедил себя, что именно газоанализатором были убиты милиционеры и им же был едва не покалечен он сам. Он так и заснул с неведомым устройством в руках, правда, рискнул повернуть рукоять относительно ствола на полсантиметра, но вчера это ничего не изменило. Павел взял ствол в руку и попробовал вернуть рукоять на место. Она прошла те самые полсантиметра, и кнопка, которую он, вероятно, надавил во сне, поднялась. Писк прекратился.

«Предохранитель», – решил Павел и завел машину. Осторожность подсказывала ему, что после подобных опытов оставаться на одном месте было небезопасно. Газоанализатор последовал вслед за телефонами в термос, хотя в широкое горло прошел с трудом. В голове стояло одно: такой же прибор держал в руках тесть. Павел не пытался обдумать связь майора с собственным предполагаемым сумасшествием, с исчезающим человеком в сером, но он явственно видел тестя с газоанализатором в руках.

Доехав по кольцевой до Бутова, Павел ушел вправо. На мосту стояла пробка в центр и на выезд. Павел развернулся, подъехал к кафе, хотя в обычное время фастфудом не увлекался. Усмехнулся, подумав, что проблему сравнительно приличных туалетов в столице решила иностранная компания. Через десять минут, уже умытый и выбритый, сделал заказ и, не снимая очков и бейсболки, позавтракал. Проверить телефоны он решился, только отъехав за Каширку. Кольцевая в воскресное утро была почти свободной. На сим-карте Павла обозначились несколько звонков от Бабича, звонки с неизвестного номера и сообщение с него же, в котором было всего три слова: «Смерть за Деда». Павел вытащил карточку, переломил ее в пальцах и выбросил в окно. На Томкиной симке помаргивало сообщение от Людки. Номер телефона и имя – Дмитрий Викторович.

Павел попробовал прозвонить на номер, с которого пришло сообщение о беде, затем вставил в телефон ту карточку, которой еще не пользовался, и набрал номер Дмитрия Викторовича. Тот ответил почти сразу. Павел назвал свое имя и попытался изложить суть дела.

– Подождите. – Голос собеседника был бодрым, но слегка скучающим. – Людмила Сергеевна вкратце изложила суть вашей проблемы. Подруга моей дочки ходит к ней заниматься, так что я рад помочь. Значит, вы начали учить язык и предполагаете, что вас вводят в заблуждение, преподают несуществующий язык. Сразу скажу, что последний известный мне случай путаницы языков описан в литературе Жюлем Верном. Как известно, Паганель перепутал испанский и португальский языки. Выучил не то, что хотел, так сказать… Что касается реальности…

– Извините… – Павел вновь почувствовал звон в ушах. – Я не путал языков. Я просто общался с человеком, который говорил в быту на достаточно редком языке. Мне нужно выяснить, точно ли он назвал свое происхождение. Это очень важно, потому что данный человек потерялся. Я успел выучить несколько фраз. Он… этот человек говорил, что его язык – ливский. Вы сможете это подтвердить или опровергнуть?

– Достаточно легко, – рассмеялся специалист. – Ливский язык – пока еще не мертвый язык. Он даже, в общем, возрождается. Определить смогу. Тем более что я представляю финно-угорский сектор нашего института. Моментальный перевод не гарантирую, но впечатление составлю. Может быть, что-то и пойму. Вы можете медленно и отчетливо произнести пару фраз?

– Куда бы ты ни собирался дойти, первым шагом будет тот, который ты сделал, когда учился ходить, – повторил Павел Томкины слова.

В телефоне повисла пауза.

– Скажите еще раз, – попросил немного растерянно Дмитрий Викторович, – тут коллега, я поставлю на громкоговорящую связь, мне бы хотелось, чтобы он послушал. У него, знаете ли, абсолютное лингвистическое чутье.

Павел повторил. Пауза продолжилась, затем раздалось какое-то бормотание, и вклинился незнакомый голос:

– Извините, меня зовут Григорий Иванович, вы сами можете перевести фразу?

Павел перевел.

– Ага! А дословно? То есть подстрочно, в порядке слов первоисточника.

Павел сделал и это.

– Простите, но я не могу определить язык, – задумался Григорий Иванович.

– Но язык не ливский точно, – вмешался Дмитрий Викторович.

– Естественно, – пробормотал Григорий Иванович. – И даже не родственный. Вас как зовут?

Павел представился, хмуро глядя на телефон, который следовало уже отключить. Впрочем, вряд ли Жора мог засечь и этот канал.

– Понимаете, – Григорий Иванович говорил неторопливо, – языки бывают и искусственные. И их много. Некоторые даже имеют значительное количество поклонников. Но все они подчиняются… некоей универсальной логике. Ну, скажем так, изобретают слова, но не изобретают велосипеда.

– То есть этот язык не ливский, но и не искусственный? – спросил Павел.

– Точно ответить на этот вопрос нельзя, – вздохнул Григорий Иванович.

– Подождите, – опять вмешался Дмитрий Викторович. – Понимаете, мы все же сможем определить группу, языковую семью. В каждом языке существует основа, базовые слова, которые меняются медленно, которые схожи в родственных языках. К примеру: вода, земля, огонь, мать, отец, ну и так далее.

Павел четко произнес несколько слов.

– Что вы сказали? – не понял Григорий Иванович.

– Вода, земля, огонь, мать, отец, – объяснил Павел. – Вот другие слова: дом, лес, небо, солнце, ветер, дождь, река, море, горы.

В трубке повисло молчание. Наконец послышался голос Дмитрия Викторовича:

– Сожалею, Павел, но мы не можем помочь вам так сразу. Если вы подъедете в Большой Кисловский переулок, это на Воздвиженке…

– Мы не знаем ни одного языка, схожего с этим, – добавил Григорий Иванович. – Конечно, это не значит, что вас мистифицировали, но…

– Извините. – Павел нажал отбой, выключил телефон и швырнул его в термос.

Он ушел с кольцевой на Волгоградку в сторону области, остановился у супермаркета, позвонил Жоре. Тот ответил сразу, хотя тон его был скучающим и недобрым одновременно.

– Еще жив? Поздравляю. Я уж думал… А ты становишься моей главной работой. И не по моей воле, а в силу обстоятельств. Слишком много интересного. Взрыв, который не оставляет никаких следов взрывчатых веществ. Странные смерти – подумать только, такое чувство, что люди пережили барометрический удар. Да еще такой силы, что умерли мгновенно. А ты, судя по всему, невредим? Ничего рассказать не хочешь? Кстати, я тут съездил на вскрытие Константина Малышева, знаешь, кое-какие сомнения и вправду появились. Ты парень, конечно, крепкий, но для таких операций требуется кто-то поздоровее тебя. Да и у Губарева, по первым прикидкам, действовал еще тот здоровяк. Одному пареньку весом в сто двадцать килограммов шею переломили, перед тем как его разделать. Думаю, что тесаком орудовал не ты.

– Спасибо, даже отпустило немного, – заметил Павел. – Это облегчит мою участь?

– Вряд ли, – жестко сказал Жора. – О чем еще молчишь? Чего я не знаю?

– После, Жора, – проговорил Павел. – Может быть, завтра. Пока самое важное – Томка.

– Хорошая оговорка – «пока», – хмыкнул Жора. – Зачем звонил?

– Мне не хватает информации о прошлом Томки, – объяснил Павел, вновь выруливая на дорогу.

– Ну ты хватился, парень, – протянул Жора. – До свадьбы надо было справки наводить. Ну да ладно. Я пока не закончил, но кое-что уже сказать могу. Кстати, интересная девчонка – твоя Томка! Ты, к примеру, знаешь, что она не окончила школу? Да, да. Бросила ее после пятого класса. В девяносто седьмом, в возрасте двенадцати лет. Отец мотался по всей стране, так и выходит, что забрал документы в одной школе, а до другой не доехал. Нет, сам-то он никуда не пропадал, а о твоей жене на некоторый период времени у нас нет никаких известий. Ровно до того самого дня, как она пришла устраиваться к Косте в фитнес-центр. Это ж сколько выходит? Бог мой, десять лет! Кстати, хороший парень был Костя, помню, как-то твой напарник Дюков притаскивал его к нам на шашлыки. Дюков-то твой умнее тебя – залег прочно. Растворился, можно сказать.

– Ничего, – пробурчал Павел, уходя с трассы на Дзержинск. – Я тоже попадаться не собираюсь пока. Значит, десять лет Томка пропадала неизвестно где? Как же ты тогда ей загранпаспорт делал?

– Так и делал, – хмыкнул Жора. – Есть разные пути. Да и обычный паспорт у нее был. Ты уж у папеньки ее при случае спроси – как он умудрился ей обычный паспорт выписать?

– Спрошу, – пообещал Павел. – Кто ее мать?

– Тут вообще караул, – зашелестел бумагами Жора. – Она, правда, умерла, когда твоя Томка еще пешком под стол ходила, но тот еще персонаж. Какая-то исчезающая народность, ливка. Из-под Риги. Вероисповедание – лютеранское…

– Пока, Жора. – Павел нажал отбой, выкрутил руль на светофоре, нырнул под мост и вернулся на трассу.

19

Томка уходила от разговора о своем прошлом, и он не настаивал на ее откровенности. С одной стороны, его занимало настоящее, с другой – он чувствовал какое-то напряжение внутри ее и не хотел причинить боль. Боялся потревожить что-то потаенное, запретное, то, что она пытается забыть. Отчасти его ощущения подтвердили и две встречи с тестем. Виктор Антонович был единственным свидетелем прошлого Томки, и Павлу казалось, что ничего хорошего засвидетельствовать он не может. Одно время Павел даже думал, что отец когда-то оскорбил дочь, если не предположить чего-то еще более страшного, или был виновен в смерти ее матери, но потом эти мысли отбросил. Томку было не так просто оскорбить. Она легко загоралась, выплескивала на собственные щеки мгновенные эмоции, но внутри у нее чувствовался такой крепкий стержень, что порой Павел думал, что не он назначен опорой прекрасному созданию, а она сама была способна поддержать его в трудную минуту. Нет, сколь бы ни был грозен майор, дочка его стоила. К тому же она ни одного мгновения не показывала не только прошлой надломленности, но даже и минувшей обиды. Скорее, она испытывала тревогу за отца, досаду из-за его необщительности, и если и стыдилась чего-то в прошлом, то уж точно никак не привязывала этот стыд к майору.

Но ясно было еще одно. Внутри ее или в ее прошлом существовал не только стальной стержень, но и какая-то пустота или томительная неопределенность. И она пыталась ее заполнить и упорядочить. Не потому ли цеплялась за любую деталь из прошлого Павла, листала его единственный альбом с пожелтевшими карточками, рассматривала книжки, оставшиеся от его прежней жизни? Какие-то романы на революционные темы, подшивки журналов, которые Павел сначала привез из деревни в город, а потом и в Москву и выбросить которые у Павла не поднималась рука.

Еще она любила его слушать. Обычно неразговорчивый, немногословный, он однажды поймал себя на мысли, что стал болтлив. Или просто она умела слушать так, что вынуждала его говорить, говорить, говорить?

Она ложилась рядом, подпирала подбородок ладонями и внимательно слушала. Нет, начиналось все каким-то пустяковым вопросом – например, откуда Павел знает стольких художников? Павел, конечно, отнекивался, говорил, что никаких художников он не знает, а его кажущаяся осведомленность в живописи объясняется просто. Бабушка выписывала журналы «Огонек», вырывала из них вкладки с картинами и наклеивала на стены деревенского дома вместо обоев. Маленький Павлик рассматривал работы Тициана, Делакруа, Рембрандта, других авторов и запоминал их против своей воли. Зато уж когда, незадолго до собственной смерти, она затеяла ремонт, то «Огоньки» полностью пошли в дело. Бабушка оббивала слегка подтесанные топором стены картоном, а Павлик разводил клейстер и обклеивал картон страницами из журналов, чтобы затем покрыть все это черно-белое буйство дешевыми обоями. Но работа шла медленно, потому что он все время срывался в чтение, а когда уж ухватил взглядом кусочек биографии Чарли Чаплина, так облазил все стены в поисках начала и продолжения истории, кое-какие страницы даже размачивал и отдирал от стены, чтобы прочитать то, что было на обороте.

– Чем тебя так зацепила биография смешного человечка с усиками и в котелке? – спрашивала Томка.

– Понимаешь… – Павел морщил лоб. – Не знаю. Точнее, знаю, что я думаю об этом сейчас, но думал ли я то же самое тогда? Сейчас мне кажется, что меня просто занимало осуществление человека. Непростое, но интересное, захватывающее и успешное. Знаешь, в библиотеке, у нас в деревне, кстати, неплохая библиотека была, прочитал в первую очередь книжки из серии ЖЗЛ.

– И кого же ты выбрал кумиром? – сдвигала брови Томка.

– Кумиром? – не понимал Павел. – Зачем? Вот уж никогда не собирался выбирать кого бы то ни было кумиром. Все было скорее не так. Мне не требовался конкретный кумир, но был нужен такой… общий. Абстрактный. Силуэт. Тот человек, которым я хотел стать.

– И что же это был за человек? – загорались Томкины глаза.

– Ну как тебе сказать… – Павел хмурился. – Высокий, красивый, сильный, умный. Ты оглядись-ка по сторонам, оглядись. Он тут, неподалеку.

Томка закатывалась от смеха, а Павел ловил ее ладонь и продолжал говорить:

– Глупо, наверное, но детство наполнено пафосом. Только детский пафос – он честный. И мысли были честными. О необходимости пахать и о том, что даже тяжкий труд не гарантирует успеха. О воле случая. И о его бессилии. О потерях и приобретениях. О себе, наверное. О рождении и смерти.

– О рождении, наверное, в первую очередь? – подмигивала Томка.

– Несомненно, – соглашался Павел. – Хотя смерть, в отличие от рождения, не только интересна, но еще и страшна. Впрочем, маленький человек не может долго думать о смерти. Поэтому он думал о разном, а разобраться в наиболее сложном помогал дядя Федор. Часто думаю о нем. Вот ведь просто жил рядом, работал, никогда ни за что не ругал, просто разговаривал со мной. Ненавязчиво так, но так… весомо.

– И я всегда думала о себе, – бормотала Томка, смешно выпятив нижнюю губу. – Мне всегда казалось, что мир очень большой, а я очень маленькая. Крошечная. Вот такая!

Она соединяла пальцы и показывала ему воображаемую крупинку.

– Значит, надо или увеличиться самой, или уменьшить мир. Ну не весь, а кусочек. Вокруг себя. Чтобы не быть маленькой. Ведь все познается в сравнении, правда? Когда твой мир маленький, ты сама себе кажешься большой. Наверное, я и пыталась… сделать маленький мир. Но у меня папа очень большой. А без папы мой мир же не мог существовать. Поэтому, кроме папы, туда никто не помещался. Там никого не было, кроме папы. Очень долго. Практически до тех пор, пока я не уехала от него. А все одноклассники и ребята из спортклуба – они были как иномиряне. Как пришельцы. Я так с ними и разговаривала – как с какими-то глюками, что ли. Да еще с акцентом. Меня так и звали – инопланетянка.

– А мне кажется, что ты и в самом деле инопланетянка.

Павел привставал, прихватывал Томку за плечи и тащил на себя, упирался носом в переносицу, касался губами лица, замирал, вдыхая ее запах.

– Ага, – хмыкала Томка. – Я – лунатик!

Все было так или почти так. Павел вспоминал собственное детство едва ли не день за днем, а Томка слушала и только иногда вставляла несколько слов о себе – например, какие ужасные морозы в Сибири или какие огромные грибы бывают в тундре! На самом деле она не рассказывала о себе почти ничего, и он все чаще думал об этом. Иногда ему приходил в голову какой-то бред, накатывал приступ непонятной ревности или тревоги, и невыносимая злоба скручивала его, чуть ли не ломала пополам. Нет, его по-прежнему не интересовало прошлое Томки, но то ли сама мысль, что она могла принадлежать кому-то в неизвестном ему прошлом или, не дай бог, в еще менее известном будущем, начинала жечь его изнутри, то ли невидимые космические лучи добирались до его жилища через толщи атмосферы и перекрытия из сборного железобетона. Он запирался в ванной комнате, вглядывался в собственное отражение, с удивлением замечал мешки под глазами, капли пота на лбу, разглядывал трясущиеся руки и обреченно вставал под душ. Вода постепенно приводила его в чувство. При этом он ясно осознавал, что она ни разу, ни на мгновение не дала ему ни малейшего повода для ревности. Наоборот, она всегда чувствовала его, обнимала в то мгновение, когда ему этого хотелось. Прижималась губами, когда он хотел почувствовать ее запах. Спрашивала о том, что ему хотелось ей рассказать. Куда бы они ни выбирались, смотрела только на него. Но приступы продолжались, и пусть Павла ломало не чаще, чем раз в месяц, он словно переносил на ногах тяжелую болезнь.

Ни разу Томка не завела даже разговора об этом. Она не могла не заметить его состояния, но ей хватало такта не бередить Павла расспросами. Или же она все списывала на его звон в ушах и «каменные пальцы». Хотя не упускала возможности прикоснуться холодными пальцами к горячим вискам. Приступы прекратились, когда она сказала ему о ребенке. Не то чтобы Павел отбросил даже мысли, что Томка может исчезнуть. Просто его затопило счастьем.

И теперь это – «Паша! Я в беде!».

– Ну как же так? – повторял он снова и снова. – Почему?

20

Павел кружил по подмосковным трассам не менее часа. Бывалая «девятка» тарахтела с надрывом, но пока не подводила, хотя взгляд водилы скашивался на датчик температуры непроизвольно. «Послужи еще недельку, а там посмотрим», – бормотал Павел и морщился, когда видел на встречных машинах овал со звездочками. Желание обдумать произошедшее за последние дни ни к чему не привело, в голове мелькали какие-то образы, отдельные слова и фразы, но в цельную картину события не соединялись. Вдобавок не было никаких известий от Томки, и фраза «Паша! Я в беде!» стучала в висках набатом, повергая Павла в отчаяние. Хотя не она ли наполняла его жизнь смыслом в последние часы, удерживала от сумасшествия? Удерживала ли? Павел вставлял карточки в телефоны чуть ли не каждые полчаса. Вставлял, чтобы вытащить их вновь и, петляя по узким поселковым асфальтам, уехать в сторону от возможной погони, но ни Томка, ни тесть, ни Жора не отмечались звонками. Прозвониться не удавалось и ему. Все чаще в голове мелькало – сошел с ума, сошел с ума, сошел с ума.

Наконец, когда пустота стала невыносимой, он двинулся по знакомому маршруту. За лесопосадкой разглядел коробки микрорайона и даже краешек своего дома, в который дороги ему пока не было, съехал с кольца и через час проследовал мимо бывшей мастерской. От здания мало что осталось. Оно было похоже на огромную консервную банку, которую не только вскрыли изнутри тупым ножом, но и использовали ее под пепельницу. Мятые листы металла почернели от копоти, и ленты ограждения, закрывающие проход внутрь разоренного здания, колыхались под ветром в гармонии с парящими над землей листьями липы.

У пожарища стоял тяжелый «БМВ». По черноте и хламу бродили человек пять крепких ребят, слепленных, как на подбор, из квадратов и выпуклостей. Павел проехал мимо, не притормаживая, но одного из исследователей узнал: это был Сашок – водитель Деда. Власть в клане Губаревых явно поменялась: «семерку» «БМВ» Дед трогать не разрешал, она согревала ему сердце, оставаясь в гараже.

«Кто же теперь вместо Деда?» – подумал Павел и тут же скривил губы в презрительной усмешке, потому как именно это ему было совершенно неинтересно. Небо затягивали тучи, дождь, скорее всего, не собирался. Томка сказала бы точно. Неудобное сиденье и педали машины постепенно становились привычными, и Павел вспомнил, что и его первым автомобилем тоже была «девятка», которая, что удивляло знакомых, никогда его не подводила. Знали бы они еще, каких усилий это ему стоило! А ведь та «девятка» и до сих пор служила бы и выглядела ничуть не хуже, чем эта, а то и посвежее. Точно так и было бы, если бы однажды он не проехал на обычной, не выдающейся, ужасно старой, но при этом хорошей машине. Что же это было? Последний «кадет» или «третий» «гольф»? Павел попытался вспомнить и вдруг понял окончательно, что главным препятствием в осмыслении им собственных бедствий была не пустая попытка связать в одно целое сумасшедшего мясника с тесаком, пропавшую или похищенную Томку и взрыв его мастерской, а то самое, что не давало ему покоя, – сошел он с ума или нет? То есть на самом ли деле на его глазах исчезал человек в сером или нет? Если он сошел с ума, тогда ему следует разгребать то, что наваливается, постепенно, не задумываясь особо ни о причинах событий, ни о связи их друг с другом. Разгребать и надеяться на просветление. Или, наоборот, забиться в какую-нибудь глухомань. Или срочно двигаться навстречу Жоре. Если же он с ума не сошел… Тогда получается, что человек в сером исчезал? А если он исчезал… Что тогда?

Впереди показался город, в котором Павел уже побывал вчера. Объездная пошла вправо, и, завидев припаркованную у обочины машину дорожной службы, Павел подумал одновременно и о том, что показываться на территории обиженного полковника Бабича ему не следовало бы, и о том, что ему очень пригодились бы другие документы, и о том, что сквозь напряжение и гнев в нем начинает накапливаться утомление и безразличие. Прикрываясь фурой, Павел миновал патрульную машину, посмотрел в зеркало заднего вида на милиционера, который что-то выглядывал в потоке, и свернул к придорожному кафе. Из машины он не вышел, загнал «девятку» за «газель» с потрепанным тентом, вытащил таинственное устройство. Осторожно повернул рукоять, вдавил крайнюю кнопку. Зеленый штрих немедленно ожил, но писка, вибрации не раздалось. Павел повернул прибор раструбом к себе, ничего не изменилось. Устройство не действовало.

– Что прикажешь делать? – спросил Павел, вытащив из кармана Томкин паспорт с вырванной фотографией, вспомнил ее улыбку. – Что ты задумала? Почему исчезла так, словно пыталась убежать? Что ты делала возле мастерской? Или проехала мимо? Или тебя провезли мимо? Или взяли твой телефон и отправили сообщение, попутно рассматривая пожарище? Зачем? А может быть, ты лежала связанная на заднем сиденье в машине, которая стояла еще вчера у этого кафе? Куда тебя везли?

Прибор запищал в то самое мгновение, когда в висках зазвенело, а пальцы уже привычно отяжелели. Павел повертел газоанализатор в руках, удостоверился, что звук и вибрация по-прежнему усиливаются, когда раструб устройства направлен на него, и соединил пальцы. Сделал так, как учил его Алексей. Успокоил дыхание. Представил головную боль, звон в ушах чем-то вроде искрящегося облака и медленно повел его по левой руке к пальцам, перебросил в правую ладонь, поднял к плечу, погрузил в него виски и затылок и вновь отправил в левую руку. Он прекрасно понимал, что никакого облака в его жилах нет, но спокойствие почувствовал. Даже пальцы стали легкими, хотя подушечки их словно нагрелись. Так нагрелись, что Павлу пришлось ухватиться за мочки ушей.

Прибор замолчал. Это уже было интереснее. Может быть, он и в самом деле был анализатором? Только не газоанализатором, а анализатором состояния самого Павла. Осталось только понять, зачем нужны остальные кнопки.

– И не сошел ли я с ума, – вслух пробормотал Павел и выбрался из машины под пасмурное августовское небо.

«Газель» была пуста, – видно, водитель сидел в кафешке при заправке. До колонок оставалось метров пятьдесят. Ветер сносил запах бензина в сторону. Павел осторожно подвигал рукоять, держа устройство чуть ли не в вытянутой руке, затем нажал вторую кнопку. Прибор остался безмолвным, но на стволе засветился второй штрих. Он был не зеленого, а желтого цвета и словно переливался от одного края к другому.

– Заряжается? – предположил Павел и, оглядевшись, пожал плечами. Никаких источников зарядки он не видел. Хотя теплые лучи солнца ощущались даже сквозь тучи.

Оставалось проверить третью кнопку. Павел нажал ее еще осторожнее, чем две предыдущие, и тут же почувствовал дрожь рукояти. Устройство ожило. На стволе вспыхнул красным последний штрих. Хотя подсвечен он оказался едва ли чуть больше, чем наполовину. Павел повернул рукоять, задумался, глядя, как индикаторы неведомого устройства гаснут, а кнопки послушно поднимаются над уровнем ствола, и поругал изобретателя за неудобство. Конечно, черт знает зачем был нужен газоанализатор серому – вряд ли для того, чтобы крушить телом Павла мебель, но пользоваться им было не с руки. Поди попробуй и нажми нужную кнопку в спешке! Впрочем…

Павел опять отключил устройство, повертел его в руках, заглянул в воронку, которая оказалась заполнена каким-то губчатым веществом, прислушался к щелканью кнопок, гудению рукояти и со щелчком повернул ее в другую сторону! Кнопки мгновенно утонули в профиле ствола, все три штриха осветились зеленым, а под безымянным и средним пальцами почувствовался упор.

«Вот и спусковой крючок», – подумал Павел и огляделся.

В отдалении лениво шевелились заправщики. У выкрашенного в красный цвет ящика с песком вытянул лапы кот. На ветвях сирени в паре шагов от Павла чирикали воробьи. Он вытянул руку перед собой и с усилием стиснул рукоять.

Раздался противный свист, но ничего, кроме этого, не произошло. Воробьи продолжали чирикать, ветер – щекотать шею, трасса – гудеть ползущими в сторону Москвы машинами. Вечер воскресенья.

«Куда меня понесло? – задумался Павел. – Захочешь в Москву вернуться – встанешь в пробку часов на пять. Ладно. Незачем пока возвращаться».

Устройство продолжало согревать ладонь. Павел посмотрел на индикаторы. Первый молчал, второй помаргивал, как будто продолжал заряжаться, а последний сократился на треть. Прибор рассчитан на пять нажатий, понял Павел.

Два были сделаны в отделе, еще одно только что. Осталось два. Но в отделе нажатия закончились плачевно, а здесь… Сломалась штучка?

Павел повертел оружие, а он уже был уверен, что в его руках оружие, поколебался мгновение, затем выставил вперед левую ногу и направил устройство на ступню. Вчера он попал под удар дважды и не получил даже синяка, не то что в первый раз, в собственной квартире. И все же…

– Я – идиот, – заявил он и нажал на выступ.

Одновременно со свистом на ногу словно свалился тяжелый мешок с песком. В глазах опять вспыхнули искры. От неожиданности Павел присел, но уже в следующий миг выпрямился. У ног грохнулась пролетавшая ворона, посыпались с куста воробьи и с истошным криком поползла в траву кошка.

– Вот ведь люди, – покачал головой вернувшийся к машине «газельщик». – Кошка-то чем тебе не угодила? Камнем, что ль, кинул?

– Нет, – хрипло ответил Павел и посмотрел на мужика так, что пузатый работяга испугался, поторопился прыгнуть в машину и выжал газ.

Павел присел возле вороны. Глаза у нее лопнули, вокруг клюва выступили капельки крови. Кровь покрывала брюхо и шею птицы. Павел смотрел на ворону, к гибели которой был причастен, и вспоминал рассказ бабушки.

«Захожу я домой, а дома тишина. Ни ты, малец, не скандалишь, ни мамка твоя сковородками не гремит. Вбегаю в комнату, а она, сердешная, сидит на диванчике вполоборота, словно загораживает ребенка своего от кого-то, а сама не шевелится. А ты-то лежишь на диванчике и ножками сучишь! Подскочила я к дивану, на руки тебя подхватила, на дочку свою посмотрела, а она уж не дышит! И капли крови у нее на лице! А глаз словно вовсе нет! Кровяные сгустки только…»

21

Алексею было едва ли за тридцать. Со спины он напоминал юношу, но, обернувшись, всякий раз вводил в недоумение. Улыбка, подбородок и светлые вихры соответствовали годам двадцати, морщины у глаз и на скулах – сорока, а глаза – всем пятидесяти. Когда после занятий Алексей раздевался, чтобы принять душ, Пашка замирал от восторга. На сухом, плотном теле наставника не было ни грамма жира, а его узкие и сильные мышцы напоминали канаты! Мальчишки, которые не соблазнились экзотикой кэндо, одно время посмеивались над молодым тренером, оборудовавшим додзё в подвальном помещении, но затем, когда тот легко утихомирил разбушевавшегося быка одного из авторитетов, приехавшего проверить старания своего отпрыска, прониклись к Алексею почтением.

Пашка запомнил тот случай надолго. Занятие только началось, когда в дверях додзё нарисовалась сытая хмельная рожа и с гоготом произнесла:

– Здесь, что ли, на самураев учат? А ну-ка, пацан, покажи мне… это, как его, харакири!

Вслед за этим в додзё ввалился верзила под два метра ростом и затопал к стойке с мечами. Пашка даже не успел разглядеть, как их наставник пролетел десяток метров от середины татами, но до мечей верзила не дошел. Алексей вырос на его пути как из-под земли:

– Я прошу вас покинуть зал.

Он сказал эти слова спокойно и не спеша, нисколько не сбив дыхания от стремительного перемещения. Единственное, чего он не сделал, так это не поднял головы, чтобы посмотреть негодяю в глаза. Тот был слишком высок, и Алексей смотрел ему в грудь. Верзила даже не успел удивиться. Перед ним стояло немудрящее препятствие, которое не только не заслуживало удара, но даже и внимания.

– Да иди ты… – махнул он рукой, чтобы отодвинуть наглеца.

В следующее мгновение его пальцы сцепились с пальцами Алексея, а еще через долю секунды тупой человекообразный механизм превратился в беспомощную, изрыгающую жалобные вопли куклу. Алексей держал его за пальцы одной рукой, а верзила, уткнувшись лицом в пол, скулил, как зажатый стальным капканом щенок. Он даже не мог материться. Нет, в первую секунду он взвыл во всю глотку, но Алексей чуть сжал пальцы и, после сухого щелчка, отчетливо произнес:

– Указательный. Продолжать?

Верзилу спас его хозяин. В сопровождении лобастого паренька лет двенадцати и двух десятков его ровесников он ввалился в зал и замер с вытаращенными глазами.

– Все вошедшие должны выйти в коридор, разуться и поклониться на входе в додзё, – негромко проговорил Алексей.

– Ты что, оборзел? – заорал сынок авторитета. – Сейчас батя…

– Молчать, – прошипел батя, отвесив чаду подзатыльник, и потащил его к выходу.

Он вернулся через секунду один. Прикрыл за собой дверь, поклонился, с презрением взглянул на своего телохранителя, попросил:

– Отпусти.

Алексей выпустил быка, шагнул назад. Верзила отполз в сторону, прижимая к груди покалеченную руку, полез за пояс. Хозяин с презрением мотнул головой:

– Убирайся.

Когда дверь за ним закрылась, хозяин еще раз поклонился Алексею.

– Возьмешь моего сына?

– Не знаю, – пожал плечами Алексей. – Такого, как он теперь, нет.

– Я заплачу, – коснулся кармана хозяин.

– Деньги не имеют значения, – мотнул головой Алексей.

– А что имеет значение? – не понял отец парня.

– Разум. – Алексей приложил ладони к вискам. – Сердце, – коснулся груди. – Душа, – соединил ладони перед собой.

– И что из этого тебя не устраивает в моем мальчике? – нахмурился хозяин.

– Все, – твердо сказал Алексей.

– Он – ребенок! – повысил голос отец. – Он еще не вырос! Его можно исправить!

– Чего ты хочешь? – улыбнулся Алексей. – Чтобы я потратил свою жизнь на твоего парня? Потрать лучше свою. Научи его труду, терпению, мудрости. Никто не сделает этого лучше тебя. Если его буду учить я, он никогда не станет твоим преемником. Никогда не будет тебе опорой в старости. Но он не будет тебе опорой и в том случае, если ты не займешься им!

– Ты не должен лишать его шанса! – сдвинул брови авторитет.

– Я никого не лишаю шанса, – пожал плечами Алексей. – На дверях условия – часовой разговор со мной. Потом я либо принимаю ребенка, либо нет, либо даю ему еще один шанс. Все будет в его руках.

Отец ребенка ушел, хлопнув дверью.

– Продолжим, – спокойно сказал Алексей.

История имела продолжение, но Пашка о нем узнал не сразу. Занятия продолжались, Алексей появлялся вовремя. Директор спортклуба некоторое время трясся от страха, а потом успокоился. Мальчишки повалили на кэндо валом, но к десяти, набранным Алексеем сразу, добавились только трое. Остальным наставник отказал. С каждым говорил не менее часа, потом давал какое-то задание и просил прийти через год.

– На хрен! – орал в коридоре сынок авторитета, который приходил в числе прочих. – Зачем мне французский язык? Выучить за год разговорный французский? В задницу!

Пашка не знал, что Алексей задавал другим претендентам, но через год вернулись в додзё только двое из тех двух десятков, кому отказали сразу.

– Почему вы не дали испытания нам? – спросил Пашка однажды Алексея, когда тренировка закончилась.

– Вам? – удивился Алексей. – Ваши испытания впереди. У некоторых, в том числе и у тебя, и позади тоже. Зачем что-то придумывать, если ты и так вынес достаточно. И переживешь еще больше.

– Но я же не учил французский язык! – не понял Пашка.

– Какой учишь? – улыбнулся Алексей. – Английский? Учи. Дело не во французском языке, и не в китайском, и не в способности подтянуться пятьдесят раз, отжаться сто, выбежать на километре из трех минут. Дело в способности собраться. В умении управлять собой. И во многом другом.

Павел вспомнил, как Алексей провел первое занятие. Мальчишки, которые позанимались дзюдо, а большинство их них не оставили борьбы, уже знали правила поведения в спортивном зале. Они вошли в додзё один за другим, поклонились, сели на краю татами. Алексей сидел в центре. Он сидел и смотрел на них. Их было чуть за два десятка – больших и маленьких, чернявых и белобрысых, худышек и здоровячков. В зале стояла стойка с диковинными мячами, висели на крючках диковинные щитки или доспехи, в центре татами сидел тренер, и ничего не происходило. Через пять минут у Пашки затекла спина, через десять – ноги. Больше всего на свете ему хотелось разогнуть колени, кувырнуться, вытянуться, пробежаться. Его соседи начинали ерзать, кто-то сел поудобнее, кто-то оперся на руки. Послышались смешки и ухмылки. Кто-то бросил комок жеваной бумаги.

Через сорок минут, которые Пашке показались самыми длинными минутами в его жизни, Алексей легко встал, поклонился ученикам и назвал имена двенадцати, которые могут прийти на следующее занятие.

Из них пришли десять. Алексей удовлетворенно кивнул, подошел к стойке и снял с нее деревянную палку.

– Это – синай. Бамбуковый меч. Тренировочный снаряд. Но не игрушка. Говорю об этом в первый и последний раз. Каждую секунду пребывания в додзё вы должны относиться к нему как к настоящему оружию. Это главное. Есть вопросы?

Один из учеников поднялся, поклонился и спросил:

– Учитель, скажите, зачем нужен кэндо? Разве может пригодиться умение владеть мечом в обычной жизни?

Алексей кивнул, подождал, пока ученик сядет, улыбнулся. Как потом Пашке будет не хватать его улыбки!

– Я мог бы ответить на твой вопрос вопросом: а зачем нужна музыка? Живопись? Или дзюдо? Ведь в обычной жизни едва ли вы его сможете применить. Конечно, если вы не собираетесь стать негодяями или не решите с ними бороться. Я мог бы попытаться выяснить у вас, что такое необычная жизнь, и мы бы легко пришли к выводу, что обычной жизни не бывает. Но я скажу то, что вы сможете передать своим родителям, тем более что и это правда. Кэндо сделает вас сильнее и мудрее. У вас будет прекрасная осанка. Вы будете здоровы. Вы будете быстры, ловки, устойчивы, сообразительны и собранны. Вы станете более настойчивы и упорны. Гнев, раздражение, страх – все эти чувства будут в вашей власти. Вы сможете управлять собой! Все понятно?

– А когда мы начнем заниматься? – с поклоном спросил Пашка.

– Вы уже занимаетесь! – уверенно заявил Алексей. – Оглянитесь! Вас стало меньше в два раза! Это значит, что первую схватку выиграла только половина из вас! А схваток будет еще много!

На третий год занятий в зал кэндо приходили уже до полусотни человек. Директор спортклуба пытался поднять цену за посещение клуба, намекал на необходимость участия в соревнованиях, которые стали проводиться в Москве, но Алексей его словно не слышал.

– Им нужны соревнования! – ярился директор. – Стимул же должен быть! Да и реклама!

– Нет, – мотал головой Алексей.

– Да! – орал директор.

Конфликт разрешился, когда Пашка закончил школу. Он уже знал, что осенью пойдет в армию, и проводил последние летние месяцы в додзё, замещая Алексея, который уехал куда-то по срочным делам. В одну из тренировок директор спортклуба привел в додзё настоящего японца. Тот одобрительно кивал, кланялся, довольно улыбался. Когда тренировка закончилась, японец, который оказался известным мастером кэн-дзюцу школы Катори, поблагодарил директора, Пашку и всех учеников, сказал, что у них замечательный додзё, что у них правильные костюмы и мечи, но их искусство не имеет ничего общего не только ни с одной школой кэндо Японии, но и Китая. Лицо у директора вытянулось, но японец продолжил речь, в которой еще раз поблагодарил за приглашение и теплый прием и сказал, что с радостью пообщается с руководителем школы и готов пригласить на стажировку в Японию старших учеников, и прежде всего Павла.

Приглашение не состоялось. Алексей в додзё больше не появился, оказалось, что даже съехал с квартиры, где снимал комнату, а занятия теперь уже как бы и не кэндо прекратились сами собой. Никто не хотел заниматься неизвестно чем, хотя ничто из того, о чем говорил Алексей, не расходилось с ощущениями его учеников. Павел ушел в армию.

После армии он пытался найти наставника, порой ему даже казалось, что он чувствует его взгляд, но все было безрезультатно. Учась в институте, Павел занимался и боевым самбо, и историческим фехтованием, и даже настоящим кэндо, после которого и в самом деле уверился, что его наставник учил своих учеников чему-то неведомому. В последние годы времени у Павла хватало только на обычное фехтование, но Алексея он вспоминал. Все, что тот обещал ученикам, сбылось. Вот только чему он их научил?

22

– А! Павлик! – Бывший директор спортклуба пытался остановить Павла в дверях, но тот шагнул вперед, и старику пришлось отступить.

– Здравствуйте, Олег Николаевич! – поздоровался Павел и перехватил взгляд старика, направленный на телефон. – Нет никого дома? В одиночестве сидите? А! Футбольчик смотрите? Ну конечно, воскресенье. А мне помощь ваша нужна. Очень. Помните, я как-то заглядывал к вам с женой? Вы еще сказали, что Алексей объявлялся, оставил записку, как его найти. Поищите, пожалуйста, очень нужно.

– Ну как же, помню, – засуетился старик, застегивая рубашку. – Ты посиди тут, я сейчас поищу.

– Нет уж, Олег Николаевич. – Павел прикоснулся к плечу старика, уловил невольный жест – хват за запястье и ладонь, разворот вокруг правой ноги, удержание, но руку не убрал. Опустил руки и бывший тренер, обернулся, заморгал слезящимися глазами:

– Эх! Годков бы десять хотя бы скинуть, ух и приложил бы я тебя, Павлик!

– Не приложили бы, Олег Николаевич. – Павел все-таки убрал руку. – Пять лет у Алексея кое-чего стоят.

– Прохиндеем оказался твой Алексей, – пробурчал тренер и поплелся в гостиную. – Учил вас черт знает чему. Одного не могу понять: ему-то зачем это было надо? Получал за работу – смешно сказать – копейки! Половину от сбора. А что вы ему могли собрать? Да и толку от его занятий? Обстучала жизнь ребятишек, никто не поднялся, все на виду: кто спился, кто уже в ящик сыграл, кто живот отрастил. Или ты на коне? Ладно. А была бы и в самом деле наука – глядишь, и сгодились бы на что, мальчишки-то хорошие были! Я уж и увещевал Алексея, и орал на него – бесполезно. Если бы не эти спонсоры, которые приплачивали за подвал, выгнал бы к чертям! Хотя нет. – Тренер обернулся, хлопнул ладонями некогда сильных рук о колени. – Не выгнал бы. Помнишь тот случай с Красновым? Ну мальчишка его еще ходил ко мне, занимался? Лобастый такой? Батя его, царство ему небесное, после той шутки с французским языком приказал вытурить наглеца, а с того все как с гуся вода. Засмеялся, сказал, что прибежит еще Краснов извинения просить. Ну извинения не извинения, а насчет вытурить – слова свои забрал. Вместе с пацаненком. Увел того, обиделся. Пацаненок-то теперь сам… как батя. Краснов Сергей Сергеевич. Начальник местного ФСНК. О как! Контроль, прости господи, за оборотом наркотиков. Понял? А ты говоришь…

– Кто приходил по мою душу, Олег Николаевич? – строго спросил Павел.

Поскучнел тренер сразу. В окно посмотрел, за которым день клонился к вечеру, кашлянул, полез в карман, начал разминать сигарету, прищурился, вглядываясь в экран телевизора.

– Эх! Кто ж так играет… Вот помню…

– Олег Николаевич! – перебил старика Павел.

– Проблемы мне устраиваешь? – протянул тот недовольно.

– Мне тоже проблемы ни к чему, – пожал плечами Павел. – Я вам зла не желаю, надеюсь на взаимность, кстати.

– Куда я пришью твою взаимность? – скривился тренер. – Вместо ног, которые мне тот же Краснов выдернет?

– А ему-то я что сделал? – удивился Павел.

– Ему? – не понял тренер. – Ты что, думаешь, что у нас милиция или этот ФСНК – одно, а бандиты – другое? Да его батя, упокой его душу, с Губаревым в дружках ходили!

– Я Губарева не трогал, – отрезал Павел.

– А мне все равно, – пробурчал тренер. – Я в прокуроры не нанимался. Вы там хоть порежьте друг друга на лоскуты – главное, чтобы меня не зацепило.

– Меня никто не видел, Олег Николаевич, – надвинул на лоб бейсболку Павел. – Как пришел, так и уйду. Вам-то что с того?

– То! – надул губы тренер. – Ты хоть убейся, а Краснов все вызнает. Поверь мне, парень, ежели есть три или четыре места, где ты можешь появиться, он там будет. Я тебя за последние лет десять видел один раз, и то год прошел, а вот тебе – и ты здесь, и команда насчет тебя есть. Что прикажешь? А если я тебе еще скажу, что у его бати еще с тех времен зуб на твоего Алексея? Я уж не знаю, как он разрулил тот случай, как жив остался, а Краснов-старший чуть не до смерти зубами скрипел. Самая обидная подначка теперь для всего семейства Красновых – французский язык выучить.

– Знают они, что Алексей вам весточку оставлял? – спросил Павел, подойдя к окну.

В маленьком дворике все было спокойно. Играли дети, стучали костяшками домино пенсионеры. Хотя хозяин юркого «корейца» выглядывал из-под поднятого капота, пытался рассмотреть что-то за тюлем квартиры тренера.

– Нет, – пробурчал тренер. – Спрашивали, зачем ты в прошлый раз приезжал, так я сказал, что об Алексее спрашивал, так столько лет прошло, что, если и были какие концы, все уж растерялось давно.

Старик был напуган. Страшно напуган, до дрожи в пальцах, но тем не менее врал. И напуган не Павлом, нет. Если и была у него весточка от Алексея, явно показал ее Краснову.

– Так есть у вас что или нет? – спросил Павел. – Как мне найти Алексея?

– Есть, конечно, есть, – закряхтел, поднимаясь с кресла, тренер. – Тут же и отыскал, как Краснов о тебе напомнил. Как не выбросил, до сих пор удивляюсь. Тут она, весточка твоя, в стенке.

Тренер громыхнул стеклянной дверцей, приподнялся на носках, сдвинул хрустальные рюмки и вытащил двумя пальцами из вазочки полоску бумаги.

– Вот она, родимая. Все, что ль, Павлик?

Павел взял записку, развернул пожелтевший листок. Уже полузабытым аккуратным почерком Алексея на листке был написан адрес. Номер дома и квартиры. «Москва. Зеленый проспект. Бываю каждый вторник. С девяти до девяти тридцати вечера».

– Что ж… – Павел спрятал листок в карман. – Спасибо, Олег Николаевич. Как Краснову сообщить велено? Ножками сбегать или по телефону позвонить?

– По телефону, – с готовностью сообщил тренер и тут же осекся.

– Ну что вы, в самом деле? – поморщился Павел. – Не убивал я Губарева, черт вас возьми. И к вам без ножа пришел. А звонить лучше не надо. Не стоит.

– Так я… – развел руками тренер.

– Телефон! – потребовал Павел.

– Вот, – запустил задрожавшую руку в карман тренер.

– Какой номер у Краснова? – спросил Павел.

– Так это… – Старик мазнул рукавом по лбу хлынувший пот. – На зеленую кнопку жми, так он там первым и всплывет. С утра сегодня только были, инструктировали меня…

– Обкладывают, – заметил Павел, запоминая номер Краснова.

– Что ж ты натворил-то, парень? – проблеял тренер. – Зачем такая заноза, если ты Губарева не убивал? Менты, говорят, в соседнем городишке второй день на ушах стоят!

– Да хоть на руках, – буркнул Павел. – Я позвоню?

– Звони, – пожал плечами Олег Николаевич.

Второй номер Томки и номер Дюкова вновь не ответили. Жора взял телефон сразу, но сказать ничего не успел. Только ответил на короткий вопрос Павла: «Новости о Томке?» – «Нет». Павел нажал отбой, набрал бабу Машу. Телефон гудел, Олег Николаевич елозил по лбу рукавом, а баба Маша все не отзывалась. Павел разобрал телефон, вытащил сим-карту.

– Старенький у тебя телефон, Олег Николаевич, но я его куплю. Две сотни баксов даю, переплачиваю раза в четыре. Держи свою симку. И за этот телефончик, – он выдернул из телефонной розетки аппарат с дисковым номеронабирателем, – сотню дам. Как за раритет. Согласен?

– Бери, – пролепетал тренер, принимая деньги. – Ты бы бежал, парень. Я так понял, что команда была кончать тебя. Что ментам, что браткам.

– Зря они это затеяли, – вздохнул Павел. – Пойду я.

– Так я это… – замялся старик. – От соседки все одно позвоню?

– Позвони, – кивнул Павел. – Только не спеши слишком. Где у тебя ключи-то?

Выйдя из квартиры, Павел обломил ключ в замке. За стенами старика не удержит, а все одно далеко от квартиры не отпустит. Бросил на подоконник дисковый телефон, вышел из подъезда и тут же услышал стариковский вопль с балкона:

– Ваня! Вон он! Держи его, а то уйдет!

Тут же рванул вдоль стены за угол, за второй, остановился в зарослях шиповника, услышал топот и встретил незнакомца крепким ударом в живот. Шустрый хозяин «корейца» согнулся, хватая ртом воздух, а Павел приложил его сверху и мгновенно избавил от пистолета.

– Ага, – кивнул, рассматривая удостоверение. – Лейтенант Перов Иван Анатольевич. Хороший у тебя пистолет! СТС, он же «Гюрза». Впрочем, я не такой уж знаток. Одно непонятно: кому ты служишь? Впрочем, не один ли черт? Ты не трясись, парень, и деньги мне твои не нужны, и документы, да и пока еще не убил я никого и не собираюсь. А пистолетик приберу пока. От греха.

23

Как-то дядя Федор поинтересовался у племянника – ну и чему вас этот самый тренер по кэндо и будо учит? Покажешь что или как?

Пашка огляделся: высота потолка в квартире два с половиной метра, люстра еще ниже висит – никак не покажешь дяде, чему учит наставник, это же надо какой-нибудь снаряд еще в руки взять, да хоть ту же ложку для обуви, выправленную из жести длиной в полметра, чтобы не нагибаться. Нет, все одно люстра пострадает. Да и нельзя же просто так мечом размахивать – Алексей о том и сказал-то всего пару раз, но так сказал, что отпечаталось намертво.

– Кэндо – это путь меча, – важно произнес Пашка. – А будо – путь воина. То есть искусство фехтования и воинское искусство. Наверное, так, – смутился юный Шермер, почесав затылок.

– Вот оно как, – повторил его жест дядя и отложил газету. – Ну, скажем так, путь воина еще никому не помешал. И тебе в армию идти. А вот чем ты фехтовать там собираешься? Какая от твоего фехтования польза?

– А как же? – загорелся Пашка. – А если врукопашную? Да хоть с палкой какой-нибудь, со штык-ножом. Это ж тоже фехтование. А если, наоборот, отбиться надо? С голыми руками!

– Оно, конечно, так. – Дядя поморщился. – Только ведь всегда все по-другому выходит. По последней войне те же самые слова про лошадок говорили. На танки конницу гнали. Однако танки прочнее оказались. А теперь, я так понимаю, и танки уж не в почете. А ты говоришь, фехтование. Мне так кажется, что теперь воевать будут в белых рубашках, да за столиком. У этого, как его… монитора! Так что калькулятором надо фехтовать. Или линейкой логарифмической. Путь воина.

– Да нет! – вытаращил глаза Пашка. – Дело ж не в том! Главное ж не только в том, чтобы там в маске или с мечом, в додзё и на татами суметь. Хотя и это важно. В жизни конечно же все не так. Но вот хоть на дороге или там у монитора, дело ж тоже не в белой рубашке. Везде же главное что? Характер! Воля, здоровье! Человек! Так вот как раз кэндо и делает человека из размазни.

– Из размазни? – спрятал усмешку под прищуром дядя.

– Ну необязательно из размазни… – Пашка зашмыгал носом. – Но все равно ж делает!

– Это тебя тренер научил так говорить? – улыбнулся дядя.

– Нет. – Пашка плюхнулся на стул. – Он не учит говорить. Он сам говорит. Медленно. Подолгу. Иногда половину занятия, а иногда и больше. Мы даже скучали сначала, а теперь интересно. Слушаем. Но и фехтуем тоже. Здорово! А еще он лечит. Одному пацану помог от хронической ангины – ему уж гланды собирались удалять. Меня научил избавляться от головной боли. Без таблеток. Усилием воли!

– Да, – задумался дядя. – Есть такое слово. Усилие. У некоторых вся жизнь из такого слова состоит. На самом деле так-то и надо. Стиснул зубы – и вперед. Пока не сломаешься. По-любому лучше сломаться, чем сгнить.

Павел об этом разговоре вспомнил только после смерти дяди. Слова его словно вживую в голове прозвучали. «Пока не сломаешься». Хотя кто, как не он, учил двадцать раз перестраховаться, прежде чем под машину лезть? Чурбаки подкладывал, колодки под колеса, специального козелка из уголка сварил. Судьба, как сказал бы и сам дядя и как он и говорил, схлопнув ладони, после каждой новости из маленького телевизора, какой бы та ни была – плохой ли, хорошей.

Все-таки неспроста Томка спрашивала, просила вспомнить тех людей, которые много для Павла значили. Стоило ему задуматься о них, как тут же вышло, что он сам себя вспоминает. Вот баба Нюра. Воспитывала она внука? Да никогда. Слова не говорила. Не укоряла ни за что. Утром он просыпался, а она уже на кухне – возится у печки. Спать ложился – она еще у швейной машинки сидит, нитку слюнявит, тычет ее в иголку, пенсия маленькая, никак без приработка не обойдешься. Как тут не помогать? Ведь знал же: не принесет дров со двора – сама пойдет, по полешку будет таскать. Не наносит воды – возьмет коромысло, ведра и поплетется к колонке. Как потом по улице пройти, соседские взгляды вынести? Какие уж тут разговоры? Да когда Пашке двенадцать стукнуло, бабка уже меньше него ростом была. Маленькая, сухонькая, сутулая. Шаркала валенками по избе, беспокоилась по хозяйству, чиркала по бумажке карандашом, прикидывая, что и как купить внуку, радовалась, когда приходил с почты перевод от сына с Севера, плакала, когда Пашка просил рассказать про деда, про мать, про отца. Не навзрыд, по-светлому. Просто садилась на диванчик, клала руки на колени, почему-то всегда ладонями вверх, и рассказывала. И под медленный говор из ее глаз начинали течь слезы. Пашка поначалу тут же бросался утешать бабушку, уговаривать ее не плакать, а потом перестал. Она и сама словно светлела от своих слез. А он листал старый альбом и удивлялся: что же должно было произойти в жизни, чтобы статная деваха с темной и толстой косой до пояса превратилась в его бабушку – маленькую и жалкую…

Когда она умерла, стала еще меньше. Каникулы уже начались, Пашка, с утра переделав мелкие домашние заботы, убегал на Клязьму, где не столько сидел с удочкой, сколько бултыхался в холодных струях, ловил раков, вырезал из ивового прута тугой лук. После обеда он возвращался с куканом, на котором всегда висел пяток плотвичек или подлещиков, и кричал на весь двор:

– Бабуля! Я с рыбой! Жарить или вялить?

В тот день она ему не ответила. Не вынесла миски с солью и большой медной иголки с бечевой. Не заворчала с хитринкой в глазах: «Опять ты со своей рыбой!»

Пашка нашел ее на кухне. Она сидела на табуретке у окна, прислонившись к обклеенной страницами из «Огонька» стене, и словно спала. Глаза ее были полузакрыты, плечи опущены, рот плотно сомкнут, но и в лице, и в позе Пашке вдруг почудилась такая усталость пополам с облегчением, что и он сам заплакал теми же светлыми слезами, какими плакала и она. Он не испугался смерти. Когда хоронили кого-то на улице, особенно когда он и сам был поменьше, Пашка прятался под кровать, боялся даже представить, что увидит, различит среди бумажных цветов лицо мертвеца, а теперь все было иначе. Перед ним сидела его родная бабушка или ее тень, но это была тень его родной бабушки – как он тогда подумал, последнего родного человека. Он коснулся ее руки, обтянутой пергаментной, в коричневатых пятнышках, кожей, вздрогнул от неожиданного холода мертвой плоти и пошел на почту, откуда бабушка приносила переводы от дяди. Подошел к окошку, поздоровался с толстой почтальоншей и сунул ей корешок от прошлого перевода.

– Дяде Федору нужно телеграмму дать.

– Телеграмму? – удивилась тетка. – Так баба Нюра вроде на той неделе ему письмо отправляла?

– Умерла баба Нюра, – хмуро сказал Пашка.

Почтальонша ойкнула, прижала к губам ладонь, и уже через полчаса дом Пашки наполнился женщинами в черных платках. Пашку отправили во двор, а вечером так и вообще увели спать к соседям. Так его и передавали из рук в руки, вплоть до похорон и приезда дяди, который сначала съездил на кладбище, потом обошел дом, принял отчет о расходах у жены соседа и только потом словно заметил, что кроме десятка кур, двух уток, рыжего кота и всякой утвари ему достался еще и племянник.

«Федор-то как переменился, – шептали у забора выстроившиеся сельчанки. – Поздоровел. Морду-то отъел на своем Севере. Или его ветрами обдуло да обморозило? А все такой же рыжий. И на Пашку даже не смотрит. И то сказать – зачем ему племянник-то сдался, если он к сорока годам сам семьей не обзавелся?» – «Не скажи, может, он как раз теперь и остепенится? Не прибил бы Пашку-то: паренек-то с гонором, а у этого смотри какие ручищи!» – «Да, переменился Федор, насупленный ходит, не узнает никого». – «Будешь тут насупленный. Эвон какой подарочек Нюрка-то сыночку оставила!» – «Так то не Нюрка, а дочка ее…»

Федор взял метлу, стоявшую у стены дома, постучал рукоятью о приступку, насаживая плотнее березовый пук, подошел к забору и встал, расправив плечи. Стоял он так минут пять, пока примолкшие селянки не начали расходиться. Потом обернулся к Пашке, нахохлившемуся на крыльце, и проворчал:

– Пошли есть. Завтра в город поеду.

У него и в самом деле были огромные ручищи. И рыжие волосы, седину в которых он тщательно закрашивал хной. Или боялся старости, или все еще рассчитывал, что успеет слепить собственную семью. Хотя Пашка так ни разу и не заметил, чтобы дядя Федор предпринял в этом направлении какие-нибудь шаги. Пашка открывал все тот же альбом и пытался узнать в улыбчивом конопатом подростке дядю Федора. На черно-белых, а точнее, на буро-желтых фото он был почти неотличим от его матери, и Пашка с удивлением думал, что, будь его мамка жива до сих пор, и она бы подкрашивала волосы хной, и у нее бы были огромные ручищи, и про нее бы говорили деревенские тетки, что ее или ветрами обдуло, или обморозило. Иногда Пашка просыпался ночью и видел дядю Федора у зеркала. Тот словно и сам всматривался в собственное лицо, корчил какие-то рожи, порой вовсе превращаясь в чужого человека. Растягивал губы, топорщил скулы, словно пытался уничтожить морщины, вовсе избавиться от признаков старости. Потом замечал Пашкин взгляд, возвращал свой всегдашний хмурый вид и строго приказывал спать. Когда пришел черед хоронить и дядю Федора, лица у него уж не было. Машина прижала лицо дяди к бетонному полу и сплющила. Только и осталось, как шептались соседки по подъезду, ноги, руки и туловище до плеч.

– Так и умер холостым! – частили женщины. – Все пацану отдал! А ведь жить бы и жить еще мужику.

Жить бы да жить, соглашался про себя Пашка, глотая слезы, и пытался вспомнить его лицо, чтобы не представлять страшное: «Только и осталось – ноги, руки и туловище до плеч». Пытался вспомнить – и не мог. А уж когда прилепили на крест фотографию дяди двадцати с небольшим лет из бабушкиного альбома, тут же и вовсе забыл, каким тот приехал с Севера.

Север. Всякого или ломает, или обтесывает. Главное же – не каким он стал, а каким раньше был. Вот как на фотографии. Совсем другое дело. Мало ли кто какой коростой обрастет?

24

Павел оставил машину за лесом. Пересек запруду в соседней деревеньке, свернул на проселок, объехал пруд и пристроил машину в подлеске среди десятка таких же, подошел со свежей корзинкой к расстелившей на траве скатерть компании, вдохнул запах шашлыка. Поздоровался, спросил у красноносого тамады:

– Подскажите, люди добрые, грибы в лесу есть?

– Выносили, – под общий хохот заверил его тамада. – Правда, на входе не проверял – может, и вносили столько же? Только кто ж в лес на ночь глядя идет? К вечеру рыбалочка в тему. – Он махнул рукой в сторону берега, где торчали настороженные донки, а поодаль теснились и другие рыбаки. – Или вот, шашлычок!

– Ничего. – Павел дружелюбно улыбнулся. – Вам, конечно, приятного шашлычка и удачной рыбалки, а мне грибочков надо набрать. У меня тут знакомые места: если грибы выросли, я их и на ощупь возьму. За машиной не посмотрите? С меня бутылек!

Он положил на скатерть бутылку сухого вина.

– Дорогой ты наш! – расплылся в улыбке тамада. – Да мы ее тебе еще и помоем! Васька! Петька! – окликнул он мальчишек, что суетились у донок. – Быстро сюда! Ты, парень, в лесу-то не задерживайся: шашлычок все лучше грибов. А мы тут до утра. Каникулы у пацанов кончаются – почему не отметить? Последние вольные денечки!

Судя по карте, которую Павел нашел в Сети, от деревеньки до дачного поселка было километра три, и добираться до него нужно было по лесистой возвышенности, которая вдавалась в болотистую пойму. По ближайшему проселку где-то километров тридцать в объезд, а уж по асфальту – умножай на два. Да и болото с той стороны холма могло и смыкаться. Время шло к семи, надо было торопиться – в лесу уже вечерело.

Павел добрался до болота, когда солнце начало гаснуть в березняке. Вытащил из корзинки купленные на рыбацком развале военные зеленые бахилы, натянул их чуть не до пояса и пошел вдоль кромки сырого места. В лужах и пятнах ряски заводили песни лягушки, в воздухе гудели комары, но густой ельник на той стороне был близок, в сотне метров, хотя по сторонам болотистая поросль разбегалась в ширину. Нахоженный след отыскался почти в сумерках. Тропка вела к стволу поваленной сосны, ветви на которой были аккуратно подрублены. Верхушка дерева тонула в черной жиже, но в метре за ней темнел черный валун, а чуть дальше – островок, на котором тропка словно оживала. Павел достал из корзинки рулон бечевы, подвязал его к крайней ветви и ступил в жижу. Под грязью оказался спрессованный валежник. За островком пришлось снова войти в грязь, но тропка, отмеченная ивовыми вешками, нигде не была затянута трясиной больше чем на десяток сантиметров. «Повезло», – подумал Павел, когда выбрался на сухое место, и тут же рассмеялся – столь странным показалось это слово на фоне того, что стряслось с ним в последние два-три дня.

Он подвязал бечеву к вздыбившейся на краю ручья ели, снял бахилы, оставил их и корзинку на месте, взял фонарик и через десяток метров обнаружил лесную дорогу. Она спускалась от поселка к болоту и уходила вдоль его края на восток. Судя по поднимающемуся кустарнику, движение на ней явно не было оживленным, но тропинка по колее казалась нахоженной. До дачного поселка Павел добрался через десять минут. Сумрак, который ему почудился в лесу, на открытом месте обернулся светлым окончанием дня. Как ему помнилось, огромные ели стояли сразу за соседними домами. Избушка тестя смотрела на них фасадом через узкую дачную улицу и домики на противоположной ее стороне. Не выходя на открытое место, Павел двинулся вдоль проволочного забора, пока метров через двести не разглядел сквозь кусты черемухи знакомый конек с флюгером в виде вырезанной из жести ракеты.

«Так любишь свою ПВО или мне помогаешь?» – усмехнулся Павел и присел в высокую траву, прислушиваясь. Над дачным поселком стояла тишина. Молчали даже собаки. Только щебетали какие-то пичужки в кронах яблонь. Конечно, в воскресенье вечером многие дачники возвращались в город, но ведь та же Томка говорила, что поселок давно уже обратился в деревню и многие его жители не уезжали в город даже зимой.

В воздухе сквозила опасность и что-то еще – липкое и грязное. Со времени последнего звонка, на который соседка тестя не ответила, прошло уже часа три. Сразу же надо было бы съездить к тестю, в тот же день. Впрочем, что бы он здесь делал – у него даже ключей не было от его домика? А что он будет делать сейчас?

Где-то в отдалении, метрах в пятидесяти, послышался хрип и приглушенный голос. Павел напряг слух и понял, что со стороны домика соседки тестя доносится звук радиостанции. Голос, искаженный шипением, настойчиво повторял одно или два слова.

– Вояки! – скривился Павел и вдруг соединил в одно – шипение станции и собственные ощущения. Соединил, окаменел, но, вместо того чтобы срочно возвращаться к болоту, приподнял проволочное ограждение, протиснулся на территорию участка и пополз по травяной дорожке на звук. В кармане у него лежал газоанализатор, за поясом торчал пистолет, но ему казалось, что он беззащитен и безоружен. На дорожке между участками виднелись отпечатки шин. Клумбы у дома соседки были утоптаны. Павел замер за грядкой гладиолусов, вытащил из кармана телефон тренера, вставил сим-карту, набрал номер бабы Маши. За тонкой стеной домика раздалась трель звонка, но в доме никто не шелохнулся.

Павел замешкался на секунду, потом подкрался к ступеням. Дверь на веранду была приоткрыта. Пригибаясь, чтобы его не заметили с соседних участков, и благодаря бабу Машу за обилие георгинов и золотых шаров, он прошмыгнул внутрь.

Пол в крохотном помещении заливала кровь. Ее запах стоял в воздухе, вызывая тошноту и головокружение. У порога валялся мужчина в кожанке, на диване откинул назад почти отрубленную голову милиционер. Баба Маша лежала, выпучив удивленные глаза, на столе. На груди милиционера шипела рация, и злой голос повторял:

– Перепелкин! Что там у вас? Почему молчишь, Перепелкин? Если нажрался, убью! Я скоро буду! Десять минут! Почему не вышел на связь?

Чувствуя, как кольцо холода начинает смыкаться на затылке, Павел бросил на пол полотенце, шагнул вперед, щелкнул фонариком. Тот, кто убил троих, был не только силен, но и удивительно, непостижимо быстр. Быстр и тих. Милиционер не успел не только подняться – он даже не протянул руку к кобуре. Страшный удар перерубил ему шею почти до позвоночника. Павел представил в своей руке клинок, сделал движение. Вероятно, убийца был правшой. С одного замаха убил милиционера и, разворачиваясь, достал тесаком бабку. Левая рука лежала на столе только предплечьем. Остальное висело на рассеченном боку. Сдерживая тошноту, Павел присел. Там, где он и предполагал, отыскался след ноги – светлый силуэт среди капель крови. Убийца не был гигантом. Размер тянул на сороковой – сорок первый.

– Ну и вымазался ты, приятель, – прошептал Павел и перевернул труп мужика в кожанке. Глаза его были полны предсмертного удивления, ран в груди оказалось две, словно в грудь ему были всажены одновременно два клинка. Не насквозь, но достаточно глубоко. Гарда не отпечаталась, но сами следы выглядели симметричными! И правый, и левый были чуть вогнуты наружу.

– Хищник против подмосковной милиции? – омертвевшими губами вымолвил Павел. – Или все-таки против меня? Два клинка с вогнутой поверхностью. И тесак, которым ты орудовал у Костика. Ты невысок ростом, но очень силен. Кто ты? Какого черта тебе от меня надо? Зачем ты это делаешь?

Ноги у Павла задрожали, и ему пришлось ухватиться за дверной косяк. Он тоже был вымазан в крови. Уже не прячась, Павел перешел на участок тестя. Труп первого милиционера он обнаружил в дощатой пристройке к баньке. Тот был убит чудовищным ударом сквозь стену. Кровь стекала и по пронзенным тесаком тонким доскам, и стояла лужей под неподвижным телом в пристройке. Еще один милиционер лежал на пороге дома. Он повторил судьбу мужика в кожанке.

Павел перешагнул через труп и замер. В доме кто-то с трудом сдерживал стоны. Неизвестный судорожно дышал и клацал зубами. Павел вытащил пистолет, шагнул через порог и щелкнул выключателем. На кухонном столе, том самом, за которым ему пришлось однажды посидеть и за которым тесть пил если не кипяток, то очень горячий чай, стояли милицейские ботинки. Из них торчала окровавленная плоть. Павел с трудом удержал рвоту, попятился и едва остановился у порога, как раздались выстрелы.

Боль резанула его по голени, по бедру, он упал в сторону, но выстрелы продолжались. Неизвестный палил из подполья, бил не глядя, сквозь доски, и уже со второго-третьего выстрела начал орать, визжать, и Павлу, который попытался откатиться в сторону, ничего не осталось, как выдернуть из кармана газоанализатор и применить его, нацелив на собственную ногу.

Стрельба прекратилась. Морщась от боли, Павел поднялся, рванул дверцу шкафа, вытянул простыню, разорвал ее и перетянул ногу на бедре, прихватил узлом голень, перехлестнул, распахнув рубаху, туловище. Затем лег на пол и сунул руку в шесток. Бутылка водки оказалась там, где и обещала Томка. Правда, поверх нее лежало что-то тряпичное, свалившееся в подполье с ощутимым грохотом. Павел выругался, откупорил бутылку и залил водкой ногу и бок через одежду. Выдержал несколько секунд нестерпимой боли и заковылял к крышке погреба. Откинул доску и, чувствуя, как тяжелеет нога и пробивает холодный пот, полез вниз. Молодой милиционер с искаженным ужасом лицом лежал на мешках из-под картофеля. Глаза его были залиты кровью, култышки ног перетянуты бельевой веревкой. Павел поднял голову. Сквозь щели между посеченными пулями половицами пробивался свет.

– Забавляешься? – прошептал Павел, спрашивая неизвестного мясника, и повернул луч фонарика к фундаменту печки. В пыли среди подгнивших картофельных ростков лежала его сумка. Он нащупал сквозь ткань дробовик, забросил сумку на плечо, осветил фонарем тайник. Чтобы взглянуть на него, пришлось смахнуть паутину и, рискуя ободрать уши, просунуть голову в узкий проем. В нише размером два на два кирпича вроде бы ничего больше не было. Павел ощупал кирпичи и обнаружил, что один из них «играет». Под кирпичом в выдолбленной в глине нише оказалось ветхое дерматиновое портмоне. Чихая от пыли, Павел прибрал и его.

«Томка была здесь!» – билась в висках досада и злость на самого себя.

Сирены милицейских машин Павел услышал, когда поднимался из погреба. Превозмогая боль, он бросился на улицу и уже через пару минут ковылял вниз по лесному склону. Голова кружилась, каждый шаг причинял боль, рубаха и левая штанина намокли от крови, но Павел продолжал ковылять, пока не спустился к болоту. Пройдя по лесной дороге метров пятьдесят влево, он ступил в ручей и вернулся по нему к вздыбившей корни ели. Здесь, скрипя зубами от боли, ему пришлось натягивать бахилы. Павел подобрал корзинку, сунул в нее сумку и уже почти в полной темноте поплелся на другую сторону, подбирая бечеву и выдергивая вешки. В лесу за спиной ему чудились крики, но точно он сказать уже ничего не мог. Павел вышел к пруду через полчаса или час. На западе алел небосвод, пикник у воды продолжался.

– Как грибы? – заорал тамада, завидев в сумерках пошатывающуюся фигуру. – Мы уж думали МЧС вызывать!

– Грибы есть, да не про нашу честь! – выпалил Павел, собрав волю в кулак. – В болото попал, ногу подвернул.

– Так, может, водочки? Или шашлычка? – забеспокоился мужик. – Васька! А ну-ка ведите гостя к столу!

– Нет, нет! – замахал руками Павел и стал садиться в отмытую машину, только теперь заметив, что он все еще в бахилах. – Спасибо. Я спешу. Спасибо.

– Вот! – Чумазый пацан постучал в окно, сунул бумажную тарелку с порцией шашлыка. – Тут дядя какой-то подходил. Огромный! С удочками. Записку оставил! Под дворником.

– Подай, – попросил, стиснув зубы, Павел.

Мальчишка выцарапал послание и протянул Павлу. На вырванном из тетрадки листке было написано:

«В среду. МЕГА. Теплый Стан. Двадцать два ноль-ноль. Майор».

25

Павел проснулся в полдень. В ноге и боку продолжала жить боль, но она уже не грозилась обернуться пламенем. Вчерашний день представлялся Павлу затянувшимся до утра кошмаром, хотя на турбазу он приехал сразу после полуночи. Добрался бы и быстрее, но какие-то посты дорожной службы пришлось объезжать сельскими дорогами, а возле каких-то поджидать череду тяжелых грузовиков, чтобы проскочить наверняка. В бахилах хлюпала кровь, сознание стремилось улетучиться, но Павел продолжал держать себя в руках, словно не нес в теле сразу три пули, а сидел с зубной болью в очереди к врачу. Он даже сумел остановиться у дежурной аптеки в подмосковном городишке и внятно объяснить провизору, что ему нужно. Сторож турбазы вытаращил глаза и разорался, когда у железных ворот появилась сигналящая «девятка», но пара зеленых бумажек и отсутствие запаха алкоголя от бледного гостя его тут же успокоили.

– Понимаю, понимаю! – засуетился старик, открывая и закрывая ворота и выискивая ключи от отдельного домика. – На сутки так на сутки. Значит, говорите, свадьбу здесь играли? Тут многие играют. Природа! Рыбалка! Речка знаете как называется? Осетр! В такую и наживку закинуть приятно. Жора-гигант? Да. Была такая компания. Да не раз. Все шариками стреляли. Баловники! Не надо никаких документов, друзья Жоры – наши друзья. Вы ему при случае напомните, что-то давно не заглядывал. Да, и вода, и все удобства. Белье свежее. Повезло вам, что под понедельник. С пятницы у нас не протолкнешься – музыка, шашлыки. Ну вам-то все равно место нашли бы! А сейчас тихо. Теперь до следующей пятницы. Вам ничего не надо? Я могу и водочки, и чего закусить. Пару бутылочек? Будет сделано! И салфеток побольше? Отлично! А вы рыбак? Ногу подвернули? Вот ведь незадача. Да, с вывихом – это не езда, до Москвы не доберешься.

Павел позволил себе расслабиться, только когда сторож вместе с разбуженной им сестрой-хозяйкой выдали ему стопку белья и отправились восвояси. Он задвинул щеколду, доковылял до ванной и сунул голову под холодную воду. Затем медленно стянул с ног бахилы и бросил их на пол. Снял рубашку, содрал присохшую к ранам простыню. Штаны пришлось распарывать ножом. Раны покраснели и отекли. Через воспаленную плоть словно кто-то протаскивал бечеву с завязанными на ней узлами. На вспухшей коже виднелись точки от уколов, которые Павел сделал себя прямо через одежду еще в машине.

– Идиот, – выругался он, рассмотрев раны. – Пять лет кэндо и будо. Вместо пути воина – путь глупца. Куда ты полез? Может быть, стоило подумать сначала?

В глазах стояли рябь и туман. Павел тряхнул головой, вернулся в комнату, постелил на пол взятый из машины плед, вытащил из-под графина стеклянный поднос, высыпал на плед медикаменты, бросил туда же автомобильную аптечку, не слишком полагаясь на ее содержимое. Затем положил на поднос нож, круглогубцы, иголку, нить. Откупорил бутылку и залил все это водкой. Остатки вылил на раны. Откупорил еще одну бутылку и выпил не меньше половины.

– Все будет нормально, – начал уговаривать он сам себя. – Кости не задеты, серьезные сосуды тоже. Левая сторона икры. Ляжка. Бок вообще вскользь зацепило, навылет. Ерунда. Ноги тебе никто не отрубал? Не отрубал. Повезло дураку? Конечно! Счастья – полные штаны. Привалило так привалило. Радуйся! Тебя что, наставник не учил раны врачевать? Учил. Так чего ты? Ничего. Работай!

Павел оглянулся, поморщился, увидел в дешевом трюмо собственное отражение и погрозил себе пальцем. Начал с бока. Предстояло прочистить и зашить рану. Когда Павел закончил с ней, в зеркале отражался уже другой человек. Покрытый потом, трясущийся, со стиснутым в зубах резиновым жгутом, он абсолютно протрезвел. Рана же была неумело, но надежно зашита и залита зеленкой. Павел приложил к ней пласт ваты, приклеил его пластырем, распаковал бандажный бинт и начал заматывать туловище. Впереди предстояло более сложное. Он подумал и взялся за икру.

На две оставшиеся раны ушел еще час. Пули одна за другой звякнули о поднос. Павел опять посмотрел в зеркало. Сил у него уже почти не было, глаза провалились, но это опять был он. Даже руки не тряслись. У него еще хватило сил повторить уколы и даже прибрать за собой. Как он ложился на кровать, Павел не запомнил, но уже в полдень словно вынырнул из кромешной тьмы.

Часы на стене перещелкнули на двенадцать двадцать. Павел медленно повернулся, с гримасой ощупал бок, подергал ногой. «Повезло», – прошептал еще раз. С трудом поднялся, доковылял до зеркала. В зеркале точно был он, разве только казался старше самого себя на десяток лет. И голоднее на годик. Павел покачал головой и отправился в ванную. Через десять минут в дверь постучали, а еще через полчаса он хлебал принесенный сторожем борщ и смотрел на разложенную на столе добычу: дробовик, пару запасных обойм к нему, бутыль с крашенными Томкой шариками и линялое портмоне.

Начал с бутыли с шариками. Высыпал их на постель. Днем краска Томки казалась серой, ночью шарики должны были светиться. Павел вновь собрал шарики, осмотрел обоймы. Они были заряжены под завязку такими же шариками. Еще одна обойма торчала в дробовике. Павел привычно подбросил его в руке, прицелился в трюмо, но стрелять не стал, передумал. Настрелялся уже. Или, точнее, напробовался чужих выстрелов. Страйк вдруг показался ему глупой забавой. Хотя дробовик по-прежнему ложился в руку как влитой. Простой спринг, с которого многие начинали увлечение страйком, стал его окончательным выбором. Сначала он возился с ним, дорабатывал, заказывал улучшенные внутренности, менял пружину, потом увлекся и переделал его изнутри полностью. Все детали заменил – что заказывал, что сам точил, отливал, металл подбирал. Не сразу, но получилось чего хотел. Точно так же, как у него получалось и с автораритетами: снаружи лакированная старина, на трассе – пожиратель дорог. Жора, правда, смеялся, предупреждал, что, если однажды Пашкин спринг вместо шариков для страйка начнет пулять шарикоподшипниками, никакой сертификат не сможет никого убедить, что указанное изделие оружием не является. Впрочем, шарикоподшипниками дробовик пулять так и не стал. Просто увеличил в два раза дальность, скорость полета шарика, да и по весу добрался до ноль-четвертых. Зато надежность, которой и добивался Павел, обратилась безотказностью.

Павел осмотрел дробовик и хотел было сунуть его обратно в сумку, как вдруг заметил штрих на стволе. Словно мазок краской. Точно такой же, как на шариках, хотя нет, темнее и с блестками. Мысль, что Томка где-то испачкала оружие, Павел отбросил сразу. Пятнышко два на два миллиметра на нижнем срезе ствола уходило внутрь и продолжалось там еще на пару сантиметров. «Зачем?» – не понял Павел и прищурился. Внутри что-то белело. Он потряс дробовиком над столом и поймал два листка бумаги. Томкиным почерком на одном из них было выведено: «Паша. Если ты добрался сюда, значит, припекло. Я не хотела подвергать тебя опасности. Обстоятельства так сложились, что моя настоящая работа препятствует нашему счастью. О ребенке не беспокойся. Я справлюсь. Оставляю тебе твой дробовик, пригодится. Будь с ним аккуратнее. Береги себя. Подарок тебе от меня в камере хранения Казанского вокзала, квитанция прилагается. Записку сожги».

Павел прочитал записку несколько раз. Потеребил листок квитанции, к которому скотчем был приклеен маленький ключ. На квитанции стояла дата пятницы. И время. Утро. До четырнадцати часов двадцати двух минут. Значит, сначала получила сообщение от тестя, потом позвонила в фитнес-центр, затем отправилась покупать телефон и поехала на вокзал. Все было продумано заранее? И он ничего не почувствовал?.. И кто он после этого?

Павел затвердил наизусть текст, опустил голову на стол, забылся и пришел в себя только от приступа боли в боку и ноге. Стиснул зубы так, что коренные заныли. С этой болью и сжег записку. Потом вытряхнул на стол оба паспорта Томки, освободил одну из обойм спринга, запихал их туда и замотал скотчем. Вытряс принесенный из машины пакет. Теперь перед ним на столе лежали газоанализатор, пистолет с запасной обоймой, дробовик, его документы, которые он не должен был теперь показывать никому и никогда, набитая лекарствами автоаптечка, нож, все еще приличная пачка зеленых и прочих бумажек, линялое портмоне, связка ключей и Томкин диск на шнурке. Все ненужное, включая испорченную одежду и бахилы, было завязано узлом в пледе.

Павел взял диск, надел его на себя. С трудом поднялся и пошел в ванную. Почистил зубы, взял бритву и потрогал подбородок. Темная щетина делала его лицо еще более худым, добавляла ему возраста. Бритва отправилась обратно в несессер. Надо было возвращаться в Москву.

Одеваясь, он продолжал смотреть на стол. Только когда застегнул плотную ветровку и натянул бейсболку, взялся за сумку. В карманы засунул только газоанализатор, документы, деньги и ключи. Пистолет отправился вслед за дробовиком и аптечкой в сумку. На столе осталось портмоне. Павел осторожно развернул осыпающийся дерматин. Внутри оказались какие-то листки. Сначала Павел вытащил фотографию размером в половину ладони. Края ее обтрепались, сама фотография когда-то хранилась в сложенном состоянии, но теперь вместе с истрепанными краями и сгибами была закатана в пластик. С фотографии на Павла смотрела девчонка одиннадцати или двенадцати лет. Стрижка у нее была короткая, но половину лба закрывала длинная светлая челка. Острый подбородок сочетался с огромными глазами и бровями вразлет. Впалые щеки с острыми скулами. Полные губы и тонкая шея. Взгляд был наполнен упрямством и задором. Хотя задор можно было списать на легкую курносость. Павел перевернул фотографию, но ничего, кроме пятен времени, на ней не нашел. Еще раз вгляделся в лицо. Он совершенно точно не знал эту девочку, но почему-то был уверен, что где-то ее видел. Пожав плечами, Павел переложил фотографию в собственные документы и вытащил из портмоне пожелтевший листок. Это было свидетельство о смерти Федора Кузьмича Шермера.

26

– Машины – это, конечно, хорошо. – Дядя Федор оторвался от телевизора и подмигнул Пашке, который, подперев лоб ладонью, штудировал учебник по автоделу. – И твой детекторный приемник – здорово. И то, что к тебе утюги и чайники со всего дома тащат, замечательно. Скоро телевизоры понесут. Холодильники только не надо – тесновато у нас. Только ведь это все не то.

– А что – то? – Пашка поднял голову от учебника. – Ты же сам говорил, что руки должны расти…

– Из туловища, – согласился дядя. – И желательно, чтобы выше пояса. В идеальном варианте руки должны расти оттуда, откуда надо. Но ты знаешь, есть такие понятия – условие необходимое и условие достаточное. Так вот руки, которые растут откуда надо, – это условие необходимое. Но никак не достаточное!

– Ты сейчас к чему клонишь? – не понял Пашка. – Что я зря хочу с движками разбираться? Так ведь хорошие мастера наперечет! Сам же жаловался, что некому движок в переборку сдать, чтобы голова о том не болела.

– Так ведь и сантехники хорошие наперечет, – хмыкнул дядя Федор.

– Ага, – понял Пашка. – Проверяешь? Помню, про национальность ты тоже что-то такое говорил…

– Нет, – стал серьезным дядя Федор. – Не проверяю, хотя втолковать хочу. И не пытаюсь какие-то работы объявить грязными или недостойными. Я о другом хочу сказать. Вот станешь ты ремонтировать чайники. Сколько будешь брать за работу?

– Чайники разные бывают, – нахмурился Пашка. – Который стоит всего ничего, а который и вполтелевизора. Опять же не всякий чайник легко разобрать. Тем более – починить. Да и запчасти. На самом деле чайники эти все какие-то… одноразовые.

– Да знаю, что ты берешь только за запчасти, а остальное – что сверху дадут, – вздохнул дядя Федор. – Видел я твои… чеки. И все, что зарабатываешь, опять на запчасти и тратишь. Ты только не думай, я тут не занудство развожу, да и все правильно ты делаешь, бабки из нашего дома только что не молятся на тебя. О другом речь. Да зарабатывай ты на каждом чайнике хоть по полсотни! В день сделаешь пускай даже десять чайников. В месяц – триста.

– Это как же? – вытаращил глаза Пашка. – Без выходных, что ли, работать?

– Без выходных, – решительно кивнул дядя Федор. – Сколько выходит?

– Пятнадцать тысяч! – гордо заметил Пашка.

– Вот ты и сам чайник, – сморщил нос дядя Федор. – Хорошая зарплата за честную работу. Нет, тут, конечно, надо прикинуть, что чайники-то не горят, как пирожки у плохой хозяйки, и работы вовсе не может быть столько, но если уж заработал, так заработал. Пятнадцать тысяч! А теперь возьми цену не самой хорошей квартиры – о доме я уж не говорю – и подели на эти пятнадцать тысяч. Что получается? Сдохнешь ты под курганом чайников, а на квартиру не заработаешь.

– Так вроде бы есть у нас квартира? – надул губы Пашка.

– Эх! – махнул рукой дядя Федор. – Разве ж я о квартире говорю? Я о чайниках!

– Холодильник дороже стоит, – задумался Пашка. – Или вот соседка жаловалась, что ей стиральную машину ремонтировали, так содрали чуть ли не треть ее цены!

– Опять ты не понял, – хлопнул по коленям дядя Федор. – Да разве я против твоих занятий? Нисколько. В другом дело! Идешь на охоту, стреляешь зайца, но жакан на волка в одном стволе держи. Поднимаешься вверх – не ищи холмик, выбирай вершину, холмик твоим так и так будет! Понял?

– Понял, – кивнул Пашка. – Только ведь может так выйти, что вершина в стороне, а тебе как раз на холмик надо.

– А! – махнул рукой дядя Федор и потопал в ванную. – Ложись спать, завтра поедем с тобой кое-куда.

– Так воскресенье же! – недоуменно поднял брови Пашка.

– А когда ж мне еще племянником заниматься? – не понял дядя Федор. – Я ж тоже работаю.

В последние годы дядя Федор работу имел непыльную. Пашка не знал, чем он еще занимался, когда заводил уазик и уезжал по каким-то делам, но регулярно, сутки через двое, дядя Федор сидел в газовой котельной и назывался оператором. Пашка приносил дяде еду, прислушивался к легкому гудению приборов, всматривался в переплетение синих и желтых труб и прикидывал – а согласен ли он провести часть жизни в каком-нибудь дежурстве или охране? Как-то так выходило, что судьбу можно было бы выбрать и получше. Об этом он и сказал дяде Федору, когда тот разбудил его воскресным утром.

– Правильно мыслишь, – кивнул дядя, засовывая в пакет черный хлеб с сыром и яйца. – Только видишь неправильно. Нет, парень, я не в том смысле, кто кого выбирает – ты судьбу или судьба тебя. Тут дело в другом. Работа у меня другая. Не та, что в котельной. В котельной – это для порядка. Ну чтоб бумажка была, пенсия копилась да вопросов не прибывало. А работа – это совсем другое. Работа – это дело!

– И какое же у тебя дело? – не понял Пашка, когда дядя вырулил со двора.

– А ты разве не понял? – удивился дядя. – Ты – моя работа! А то чего бы я тут делал? Я уж к Северу привык. Да и с деньгой там проще – хорошо заработал, до сих пор денежка не кончилась.

– Я – работа? – разинул рот Пашка. – И как же ты меня… работаешь?

– Как чувствуешь, так и работаю, – пожал плечами дядя. – Хочу, чтобы из тебя был толк.

– Толк? – усомнился Пашка и хитро прищурился: – А сколько нужно толка, чтобы купить не самую хорошую квартиру?

– Так вроде бы есть у нас квартира, – нахмурился дядя и тут же расхохотался вместе с Пашкой. – Ну ты себя с чайниками-то не равняй. Да и толк не только в деньгах измеряется.

– А в чем? – не понял Пашка.

– В чем? – Дядя вырулил на трассу и повернул к Москве. – Вот было у тебя такое, что не дается тебе какая-то железка, а потом раз – и все получилось? Или вот в этом твоем, как его… додзё, ноги как надо встали, руки поднялись, не упал, все складно, наставник хвалит. Бывает?

– Бывает, – ответил, подумав, Пашка. – С железками, правда, проще, я их сразу чувствую, но бывает. А наставник не хвалит. Он просто кивает. И это самое классное!

– Вот! – поднял палец дядя. – Вот когда «самое классное», в этом и измеряется толк.

– Так квартиру на это не купишь! – воскликнул Пашка.

– Купишь, – погрозил пальцем Пашке дядя. – За «самое классное» иногда хорошие деньги, парень, платят.

Они въехали в Москву до полудня. Дядя щурился по сторонам, бурчал что-то о рекламных вывесках, которые заполонили город, обещал Пашке, что все будет хорошо. Напротив старого кинотеатра дядя повернул направо, пересек лесопарк, выехал на забитую машинами улицу, развернулся и зарулил к какой-то церкви и старым домам, вокруг которых кольцом смыкался старинный пруд.

– Вот, – твердо сказал дядя, заглушив машину. – Сейчас мы и определим, что для тебя самое классное.

– Куда мы идем? – не понял Пашка, следуя за дядей меж старых лип и стоявших тут и там почти столь же старых машин.

– Тут, в одно место, – хитро прищурился дядя. – Твой тренер подсказал, кстати. У него тут знакомые кооператоры медицинские услуги всяким бедолагам оказывают, так вот он попросил, чтобы тебя посмотрели.

– Я разве бедолага? – возмутился Пашка.

– Не шуми! – сдвинул брови дядя. – Я, конечно, не дока в этих вопросах, но зерно в их исследованиях есть. Понимаешь, они так-то здоровьем занимаются, но попутно еще и какой-то там эзотерикой – короче, выясняют предназначение человека. На самом деле только в общих чертах, но и это важно. Заодно и здоровье твое проверят.

– Как можно узнать предназначение человека? – проворчал Пашка. – Рентгеном? Флюорографией? Или его как давление измеряют?

– Ну почему как давление? – улыбнулся дядя. – Помнишь, ты говорил, что у тебя иногда в ушах звенит и пальцы словно каменными становятся? А вдруг это какая-то нестыковка в твоем организме? А вдруг, если это поправить, ты чайники бросишь?

– Ага, – нахмурился Пашка. – И займусь самолетами. То-то мне наши бабки самолетов натащат! Я тут книжку читал про сумасшедший дом… надеюсь, мне лоботомия не грозит?

– Если только легкий подзатыльник, – подтолкнул его дядя в низкую дверь. – Хотя в твоем предложении что-то есть!

Пашка и в самом деле оказался в какой-то клинике. Стены, потолок и пол в ней были белыми, и даже стулья в проходах белели, словно вставные челюсти. Народ в клинике не топтался, на входе сидел седой вахтер в синем халате, и этот халат оказался единственным цветным пятном в едва ли не самом таинственном Пашкином воспоминании. Белые халаты достались и дяде Федору, и Пашке. Правда, Пашке в первой же комнате пришлось, что его изрядно смутило, раздеться догола, но халат у него не отобрали, зато выдали еще белые махровые тапочки и натянули на голову белую шапочку. После этого начались мытарства. Сначала его самым тщательным образом осмотрели, обстучали, ощупали и осветили. Врачи, а их было трое – здоровенный дядя с железными пальцами и две женщины, обе стройные, одна, правда, совсем миниатюрная, – обращались с ним как с каким-то старым, покрытым накипью чайником. Когда его поставили на колени и полезли с какими-то приборами в самые Пашкины интимные места, он хотел было возмутиться, но дядя сопел где-то за дверью, а врач держал его так крепко, что даже и мысли не пришло в голову вырваться и убежать.

Затем ему сделали рентген, взяли анализ крови, отрезали кусочек ногтя, прядь волос, заставили куда-то дунуть, присесть сто раз, измерили давление, еще что-то, поводили по животу каким-то валиком, затем посадили в мягкое кресло и начали приклеивать датчики на грудь. Пашка смотрел на суетящихся рядом женщин и боялся только одного: как бы у него не случилось эрекции. К счастью, кожаное кресло было холодным, и это слегка остудило его пыл. Хотя и не вполне, потому как одна из женщин-врачей, та, что была чуть повыше ростом, неожиданно подмигнула ему, и Пашка залился краской. Вполне вероятно, что она ему не мигала, просто стряхнула с ресницы пот, тем более что он вообще ничего не видел, кроме глаз: лица у всех врачей были закрыты повязками, на головах плотно сидели такие же шапочки, как и та, что выдали Пашке, – но он чувствовал себя ужасно. Наконец закончилась и эта пытка, врачи, которые осуществляли непонятные действа, не говоря ни единого слова, пошелестели бумажными лентами и откатили подопытного к прибору, который оказался последним испытанием. С Пашки сняли шапочку, смочили голову какой-то жидкостью и натянули на нее резиновый колпак, в отверстия на котором тут же начали втыкать металлические штыри.

– Не бойся, – прошептала маленькая врачиха, и ее шепот был единственным свидетельством того, что Пашка имел дело не с автоматами и не с ожившими куклами. Через минуту он почувствовал легкое покалывание, потом жжение, внезапно ощутил звон в ушах и твердость в пальцах, о которых уже начал забывать, но нахмурился, собрался, и неприятные ощущения тут же исчезли. Врачи молча смотрели на монитор, на котором прыгали какие-то линии и сверкали цифры, и их застывшие позы не предвещали Пашке ничего хорошего.

Тем не менее все обошлось. Еще через пять минут Пашка уже торопливо одевался, а затем томительно долго ждал дядю на стуле возле вахтера в синем халате, шелестевшего какой-то футбольной газеткой.

– Ну и что? – спросил Пашка у дяди, который появился в коридоре с не слишком довольным выражением лица.

– Все в порядке, – постарался тот улыбнуться. – Ты в полном порядке. Можешь продолжать заниматься чайниками. А также холодильниками.

27

Федор Кузьмич Шермер умер в девяностом году. Не в девяносто девятом от упавшего с домкрата уазика, а в девяностом, в возрасте тридцати девяти лет, замерзнув в октябре в пьяном виде на обочине дороги между городом Апатиты и городом Кировском. Не самый северный Север, кстати. И не самая зимняя зима в октябре, даже в Хибинах. К справке о смерти была подклеена справка из милиции. Силикатный клей пожелтел и высыпался Павлу на ладонь. Буквы были едва видны.

Павел помнил тот год. Ему исполнилось десять. Бабушка устроила застолье, пожарила гуся. Сидела напротив внука, подпирала коричневым кулачком мягкую щеку и причитала, что Феденька ее перестал писать, сердце у нее ноет, как бы чего не случилось. А через месяц от Феденьки пришел перевод и телеграмма с печатными буквами, что у него все хорошо. В телеграмме нашелся и привет племяннику. Потом переводы приходили каждый месяц. Всегда вместе с приветами. А дядя Федор был уже мертв. Кому же тогда Пашка отправлял телеграмму? И с кем он жил пять лет под одной крышей? Или это все шутка? И почему, наконец, справка о смерти его дяди лежала под печкой его тестя? Или Томка попросила отца собрать информацию обо всех Пашкиных близких? Зачем? Бред, бред, бред!

Жизнь обратилась бредом в одно мгновение. Эта мысль отпечаталась у Павла в голове, когда он стряхивал клей с ладони, убирал справку к фотографии, и уже не оставляла его до самой Москвы. Плед с бахилами и испорченной одеждой он сжег еще возле турбазы, смотрел на огонь и думал, что сжигает что-то важное. К Москве ехал, уже не обращая внимания на патрули, но, к счастью патрульных, никто старой «девяткой» не заинтересовался. До Москвы оставалось всего ничего, когда Павел оставил машину на обочине и спустился к памятнику на берегу реки. На чугунной плите воин в доспехах и с мечом смотрел куда-то вдаль. Павел скользнул взглядом по тексту, выхватил имя князя Дмитрия Московского, вспомнил остолопа и отличного мастера Димку Дюкова, отошел на три шага в сторону и выбил в зеленой траве каблуком углубление. Наклонился и закопал обойму. Через полчаса он въехал в Москву.

Волгоградка ползла медленно. Павел ушел вправо, выехал на Рязанский проспект – он тоже оказался забит. Пришлось сворачивать на переезд, пересекать под мостом бывший Владимирский тракт и уходить в переулки Лефортова. Еще через пятнадцать минут Павел добрался до Красносельской, оставил машину в переулке и спустился в метро. Он ехал налегке, без документов, прихватив с собой только газоанализатор. На плече висел пакет, в котором бултыхался термос с телефонами. Последний раз Павел проверял сообщения и звонки еще вчера, пальцы зудели сделать это немедленно, но он сдерживал себя и даже не пытался обдумать все то, что свалилось на него в последние дни. В ушах и так начинало позвякивать, и ему стоило немалых усилий, чтобы держать себя в руках. К тому же каждый шаг отдавался болью в ноге и боку. Но боль была терпимая – всего-то и забот время от времени стирать холодный пот со лба, не слишком громко скрипеть зубами да поглядывать под ветровку, чтобы кровь не выступила на рубашке.

– Не, доплачивать не надо, – улыбнулся приемщик в камере хранения. – Все оплачено заранее и с избытком. В порядке исключения. – Он подмигнул Павлу. – Ну и девка у тебя, парень, вот ведь повезло! И красавица, и деловая, и язык подвешен! Поздравляю!

Павел кивнул, забросил на плечо брезентовую сумку, в которой Томка когда-то привезла к нему в квартиру свои платья, и выбрался на площадь. Боль оставалась сильной, но он решил подняться к Красносельской пешком. Хотя бы для того, чтобы почувствовать, нет ли слежки, да и ногу хотелось размять во чтобы то ни стало. Когда-то Алексей сказал ему, что уж что-что, а тело человеку должно подчиняться беспрекословно. Именно в этом состоит высшая степень мастерства в любом воинском искусстве, на любом пути. Человек должен уметь усилием воли остановить кровь, излечить собственные раны, стойко переносить холод, голод и жару. Несмотря на то что его собственные нервные окончания сигнализируют ему – мне больно, мне невыносимо больно, моя кожа рассечена, мои мышцы повреждены, я больше не могу. Несмотря на то что нервные окончания правы! Они предупреждают человека, что он может испортиться. Как машина!

Алексей взглянул на Пашку, улыбнулся и продолжил:

– Но человек – не машина. Он должен быть сильнее боли.

– Но не чувствовать боль опасно! – Пашка поклонился наставнику и продолжил: – Вот машина не чувствует боли. И ей все равно, что у нее повышенная температура. Подумаешь, лампочка загорелась на панели! Но вот движок закипел, может быть, и застучал. И все! А вот если бы машина чувствовала боль – она бы остановилась, да еще бы и закричала.

– Разве я сказал, что человек не должен чувствовать боли? – удивился Алексей. – Побеждать боль – не значит не чувствовать ее. Хотя и этому можно выучиться. Да, человек может испортиться, как машина. Но он не машина. Он в состоянии лечить себя сам. Он может заставить затягиваться собственные раны. Кстати, может и не дать им затягиваться, если будет ныть и скулить. Хотя нытье и скуление – тоже способ уменьшить боль.

Когда Павел добрался до машины, он уже хотел не только выть, но и упасть без чувств, распластаться на брусчатке трамвайных путей, прижаться щекой к холодным рельсам. Но боль уменьшилась, словно тело наконец поняло, что поблажки ему не будет, и начало понемногу работать само, а не только по приказу из затуманенной головы. Павел упал на сиденье, откинулся назад, стянул с головы бейсболку и плеснул в лицо воды. Стало легче. Он напился и сел, положил сумку на колени, открыл крохотный замок. В сумке оказалась мужская одежда. Рубашки в пакетах, брюки, куртка. Носки, платки, трусы и майки. Тут же лежали туалетные принадлежности, коробка с кроссовками. Павел вытаскивал вещи одну за другой, укладывал их на пассажирское сиденье и чувствовал, что ясности в его голове не прибавляется. Последними он достал кроссовки. Вдохнул запах новой дорогой кожи, вытащил губчатые вставки. В правом были деньги. В перетянутом резинкой катышке оказалось десять тысяч зеленых. В левом… Павел вытащил пакет и не смог сдержать усмешки. У него в руках были документы. Новенькие паспорта – общегражданский и заграничный. Военный билет. Диплом об окончании института. Права. Все на имя Иванова Павла Матвеевича. Только в адресе стоял номер квартиры, которой в его доме не было. И фотографии такой Павел не делал. На фото Павел был с короткими, седыми волосами и с аккуратной черной бородкой. На пластике прав Томка оставила спиртовым маркером четыре слова: «Паша, прости. Будь счастлив».

– Значит, так? – пробормотал Павел. – Теперь меня зовут Иванов? Павел Иванов? Почти агент неизвестно какой разведки. Без жилья, но с десятью тысячами баксов. На первое время хватит. С украденным пистолетом и дробовиком, который стреляет пластиковыми шариками. С газоанализатором, который анализирует с неприятными последствиями. С кучей врагов и кучей вопросов. С беременной женой-шпионкой, которая все ж таки в беде!

Он швырнул документы в сторону и несколько раз ударил по панели машины кулаками. Затем остановился, но только для того, чтобы унять поднимающийся звон в ушах. Через полчаса Павел завел машину и поехал в сторону кольцевой.

Телефоны проверил, остановившись перекусить у поворота на Сиреневый бульвар. От Томки сообщений не было, ее телефон не прозванивался. Сообщение от Жоры оказалось длинным.

«Все еще надеюсь на твой разум. Не подвергай опасности близких. Твоя «импреза» взорвана, ее новый хозяин погиб. Вокруг тебя гибнут люди. Бойня в доме твоего тестя на тебе, там твоя кровь. Бабич у тебя дома нашел Томкину винтовку, и ты никогда не докажешь, что это оружие – обычная игрушка. К сожалению, твоя квартира взорвалась (как и мастерская), когда Бабич уже уехал. Милиционеры, которые оставались внутри, погибли. О Томке ничего пока не известно. На руке Губарева шрам. Возрастом около года. Предположительно от глубокого обморожения. Звони, если что».

– Если что? – пробормотал Павел, отъезжая от кафе. – Что у нас, Павел Матвеевич Иванов, по плану? Во вторник Алексей, а в среду майор? Или найдутся и другие соображения? Значит, «Паша, прости. Будь счастлив»? Или все-таки – «Паша! Я в беде!»?

28

Он словно поделился на части. Сердце стучало как мотор на горном серпантине. Тело отзывалось слабостью и болью. В голове крутился калейдоскоп событий и предположений. В глотке копились отчаяние и страх. Ему нужно было успокоиться, а значит, следовало отдохнуть. Павел проехал по Зеленому проспекту, взглянул на серую девятиэтажку, в которой назавтра его должен был ждать Алексей, ушел на Свободный проспект и через десять минут был у Дюкова в Вешняках. Дом только что отстроили, вместо клумб все еще высились кучи перемешанной с мусором земли, у подъезда суетились два гастарбайтера в новых спецовках, вынимая из кузова «газели» коробки с плиткой. В отдалении за приспущенными стеклами «трешки» «БМВ» томились два молодца. «По мою душу», – понял Павел. На автостоянке пока что в основном стояли грузовички и пикапчики. Дюков едва ли не каждый день жаловался, что живет как в зубном кабинете, только сверлят его не в зубы, а в мозг: что они, стены у себя чешуей покрывают, что ли?

Павел приткнул «девятку» у соседнего дома – почти у трассы, и хотя пройти предстояло метров двести, придуманную роль надо начать играть немедленно. Не торопясь, вылез из машины, закурил, распечатав специально купленную для такого случая пачку дешевых сигарет, открыл багажник и вытащил оттуда коробку, позаимствованную в подсобке магазина обоев. С учетом заляпанной побелкой бейсболки и дорожного оранжевого жилета, который был у него в багажнике по умолчанию, впечатление он должен был произвести соответствующее.

– Лифт работает? – спросил Павел у смуглых работяг, когда наконец доковылял до подъезда, и, услышав «работает, работает», приложил к замку ключ. Дверь щелкнула, Павел вошел внутрь, кивнул консьержу: «Привет, Михалыч! Все, все, не курю» – и пока пенсионер-отставник пытался припомнить, где и когда он был запанибрата с наглым строителем, вызвал лифт. Лифт шел долго, консьерж устал торчать над стойкой, сел, а когда вновь поднялся, кабинка уже закрылась и ушла на двенадцатый этаж. Павел остался. Дюков боялся высоты и квартиру купил на первом этаже.

Тяжелая стальная дверь тамбура открылась легко, словно ее петли были залиты маслом. Из трех дверей в коридоре бронированной была только дверь Дюкова: квартиры на первом этаже расходились не слишком хорошо, или их хозяева откладывали ремонт на будущее. Длинный и причудливый ключ повернулся беззвучно, но из-за двери раздалось недовольное мяуканье кота. Павел мгновенно оказался в квартире, опустил на пол коробку, поймал на руки изголодавшегося зверя и скривился от боли, которую он все это время терпел.

– Тихо, тихо, киса! Сейчас накормлю, только не ори. Хотя двери тут толстые, остекление тройное, никто тебя не услышит. Думаешь, я не знаю, что Дюков дал тебе кличку Шермер? Знаю, знаю, сам же Димыч и сболтнул однажды. Что же он тебя не накормил? Сам, значит, слинял, а кот хоть подыхай? Вот же Дюков гад! Даже холодильник разморозил! И электричество отключил? Продуманный парень. Экономный! Сколько уже без еды, Шермер?

Двойная фирменная миска кота и в самом деле была пуста. Павел налил ему воды и, пока абиссинский тезка жадно брылял языком, насыпал в соседнее отделение корма.

– Ешь, дорогой, ешь, – погладил он зверя. – Я, конечно, не такой красивый и обаятельный, как твой хозяин, но своих не бросаю.

Потерев ногу и отдышавшись, Павел сбросил оранжевую куртку, швырнул в мусорное ведро сигареты, которые взял в рот впервые в жизни, открыл дверь в кладовку и натянул на себя строительный халат Дюкова. Димка гордился малярным прошлым и даже поговаривал, что когда купит виллу где-нибудь в Испании, то устроит небольшую экспозицию из униформы и кистей бывалого маляра. Впрочем, в связи с ремонтом в его кладовой лежали не только малярные атрибуты. Павел подхватил ящик с инструментами и снял с крючка маленький ключ. Еще минута ушла на то, чтобы выбраться в коридор, открыть щиток и перебросить провода дюковской квартиры в обход счетчика. Судя по двум другим счетчикам, квартиры по соседству и в самом деле были пусты. Вернувшись, Павел кивнул облизывающемуся коту и с удовлетворением постучал по коробу охранной сигнализации.

– Теперь мы с электричеством, но все еще без сигналки. Так она нам и не нужна. Понимаешь, брат Шермер, с одной стороны, хорошо, что Димка не закончил обустройство гнездышка, с другой – плохо. Домашний кинотеатр так и не установил. Скучать придется. Зато шторки светонепроницаемые навесить успел. Все-таки первый этаж, да. В прошлые времена сказал бы, что фотографии собирается печатать, а теперь – если только фотографии чужих жен. Ты меня слушаешь? Уже все сожрал?

Кот ходил по пятам за Павлом, как собачонка. Павел опустил шторы в спальне, в гостиной, на кухне, пока из источников света не остались только кошачьи глаза.

– Значит, темнота не полная, – понял Павел, но свет включил.

Судя по всему, прекращать холостяцкое существование Дюков явно не собирался. Спальня была оформлена в темно-красных тонах, потолок украшало огромное зеркало в лепной раме, кровать если и уступала подобному сооружению в квартирке Павла, то только размерами. По количеству резьбы по дереву и бронзового литья она скорее напоминала трон для управления какой-нибудь африканской державой в положении лежа. Со вкусом у Дюкова чувствовались проблемы. Чеканные светильники сочетались с прикроватным столиком в стиле хай-тек. Домотканые половички делили пол с персидским ковром. Нечто подобное Димка собирался устроить и в гостиной. На кожаном диване, разбежавшемся на две стены в комнате площадью в полсотни метров, лежали вязаные салфетки и плюшевые подушки. На стене сверкала пластмассовыми глазами голова лося, на рогах которого болтались позвякивающие «ветерки». Под лосем искрилось позолотой полуметровое распятие. На антикварном буфете среди множества разномастных подсвечников возвышались парой кованый семисвечник и латунный кальян.

Павел покачал головой. Единственными помещениями, которые не вызывали мгновенного отторжения, были прихожая, кухня и ванная. Первая оставалась пуста, вторую, скорее всего, оформляла одна фирма, которая не заморачивалась с изысками, а третья была просто белой. Павел даже опять вспомнил то давнее обследование в диковинной клинике. Потолок, ванная, компакт, биде, душевая кабинка, стиральная машина, раковина, шкафчики – все сияло, как улыбка обложечной красавицы. Все, кроме кранов, но и на них были белые вентили. Павел прижался щекой к белому полотенцу и вздохнул.

– Вот на что ты тратишь деньги, Дима Дюков. Не уверен, что в Америке твои родители живут так же хорошо. Что они там преподают? Русскую литературу? Они явно не уделяли внимания вкусам мальчика.

– Мяу! – потребовал внимания тезка.

– После, приятель, – начал расстегивать рубашку Павел. – Знаешь, киса, это странно, но, чтобы заработала голова, нужно привести в порядок тело и набить живот. Я тебе не говорил, что даже машина лучше едет после хорошей мойки?

Через час, обновив повязки и отметив, что краснота вокруг ран начала обращаться в желтизну, Павел вынес из спальни столик, уселся на диван, разгладил листок бумаги, выдернутый из дюковского принтера, и закрыл глаза. Голова пухла от неясностей, но еще сильнее была боль в груди. Не сердечная боль, а тяжесть и невыносимое, до удушья, беспокойство. Даже досада на судьбу, бросившую его в круговорот несчастий, таяла на фоне тревоги за Томку. Однако прежде чем как-то действовать, нужно было хоть что-то понять.

В центре листа Павел написал «Шермер», подумал и добавил в скобках – «Иванов». Обвел в круг. Выше пометил – «Томка» и прошептал с грустной усмешкой: «Ноль-ноль-семь». Скрипнул зубами и пометил рядом – «плюс один». Написал справа – «Виктор Антонович Соленый. Майор». Слева вывел крупно – «Серый». Задумался – кто еще был важным действующим лицом в том кавардаке, который закрутился вокруг него с пятницы? Карандаш вновь зашуршал по бумаге. Павел писал имена, чертил связи, вспоминал последние дни по часам и минутам, боясь упустить хоть что-то, хотя все отчетливее понимал, что беда начала накатывать на него уж никак не три дня назад.

Вскоре у него получилось что-то вроде квадрата, составленного из девяти кругов. В центре – сам, вокруг – серый, Томка, майор, Бабич (менты), дядя Федор (погибший под уазиком), Дед – Краснов (бандиты), Жора (спецслужба), Алексей. Отдельно Павел перечислил тех, кто так или иначе имел отношение к нему или к Томке, но напрямую в события вроде бы не вмешивался, если только не в качестве жертвы. Вспомнились – Дюков, Костик, Людка, дедовский Сашок, следователь Мартынов, погибший в его «импрезе» клиент, Ларик и Василиса из команды Жоры, баба Нюра, папа, мама, священник, что ухаживал за могилой Шермеров, баба Маша, тесть Костика, дядя Федор, который замерз в Хибинах. Наконец, девочка с фотографии.

Павел посмотрел на фото и вновь поймал себя на ощущении, что он где-то видел девчонку, наморщил лоб, но ничего так и не вспомнил. Потом окинул взглядом список и вдруг понял, что среди перечисленных людей – одиннадцать мертвы, и некоторые погибли в последние дни. Как и многие не попавшие в этот список. Ничего, у того же Бабича или Жоры списки будут полнее. Павел поднялся, прошел на кухню, похлопал дверцами шкафов, нашел банку кошачьих консервов и бутылку коньяка.

– Спасибо, Дима, – вспомнил Павел приятеля.

– Мяу, – согласился из-под ног его тезка.

– Горазд же ты жрать, – вздохнул Павел, вывалил в миску еду и вернулся с бутылкой к листку. Коньяк был не самым лучшим, но уж никак не плохим. Павел с минуту рассматривал серую крепость или форт на этикетке, потом еще хлебнул из горла и уставился на листок.

Сторон было слишком много. Алексей учил своих подопечных, что всякая схватка начинается с определения трех сторон. Потом они могут дробиться, перебегать друг к другу, но поначалу требуют мгновенного развешивания ярлыков. Первая стороны – мы. Вообще-то Алексей постоянно повторял, что никакого «Мы» – не существует, что беда всякого «Мы» в том, что рано или поздно оно само распадется на все те же три стороны, если, конечно, не будет уничтожено в схватке, но для начала представить, кто входит в это «Мы», важно. То есть кто будет сражаться вместе с тобой, или страдать вместе с тобой, или страдать за тебя и сражаться за тебя. Кто будет, как и ты, против второй стороны.

Вторая сторона называлась «Они». Они были врагом. Иногда на первый взгляд обезличенным, но, в сущности, всегда конкретным. Не имело значения, кто или что ими движет. Не имело значения, осознают ли «Они» твое «Мы» в качестве препятствия на своем пути, или твое «Мы» – цель их посягательства, или «Они» пытаются нанести урон твоему «Мы» просто в силу стечения обстоятельств. «Они» в силу определения были врагами твоего «Мы» и подлежали уничтожению. Ситуация осложнялась тем, что «Они» всегда или почти всегда оказывались многочисленнее, чем «Мы», а значит, и сильнее, чем «Мы». Это легко объяснялось тем, что, как бы ни был широк круг, пространство за обрамляющим его кольцом всегда будет больше круга. Пусть даже оно неоднородно, потому что есть еще и третья сторона. Пусть даже «Они» вовсе не всегда осознают себя как «Мы», хотя твое «Мы» чаще всего мгновенно осознается для них как «Они». С первого мгновения схватки, но обычно еще раньше. Больше того, именно существование твоего «Мы» чаще всего превращало «Они» в нечто цельное и опасное. Именно твое «Мы» всегда делало и будет делать «Мы» из «Они». Самый худший вариант, когда «Они» – это чужое «Мы».

Третья сторона называлась «Никто». Она была проста и неимоверно сложна. Ее простота таилась в самом ее определении: «Никто» – это те, кто не «Мы» и не «Они». Ее сложность была в ее переменчивости. «Никто» в любое мгновение могло стать «Они», очень редко – «Мы», но, даже становясь «Они», оно все равно оставалось «Никто». И тем более оставалось «Никто», становясь «Мы».

Нет, все-таки Алексею следовало больше внимания уделять не размягчению мозгов учеников, а их физической подготовке. Павел потер глаза и, скомкав листок, бросил его на пол. Скользя на дубовом паркете, из-под дивана выкатился повеселевший тезка и погнал бумажный шарик обратно к ногам гостя.

– Так, – хмыкнул Павел, поднял шарик и вновь разгладил его на столе. – Войдешь, котяра, в мое «Мы»?

Он опять уперся взглядом в листок. Имя Томки было обведено карандашом уже десяток раз. Она явно была самой важной персоной из списка, но Павел никак не мог понять, входит он в ее «Мы» или в ее «Никто»? А она?

Кот поднялся на задние лапы и вцепился в колено Павла когтями.

– Осторожнее, тезка, – попросил Павел. – Надо еще подумать. Все очень сложно. Просто только с твоим хозяином.

Павел был уверен, что Дима Дюков – классическое и незамутненное «Никто».

29

Павел продал дядину квартиру через год после того, как окончил институт. Сначала сдавал, хотя тех денег, что выручал за нее, с трудом хватало на съем места в своей же институтской общаге. Отработал год в автосервисе, вошел, как сказал ставший его клиентом Жора, «в авторитет», а потом как-то ехал еще на «девятке» из Москвы домой, увидел неказистый павильончик на два машиноместа у дороги с вывеской «аренда или продажа» – и загорелся. Не зря ему тот же Жора «на мозги капал», что Павел с его чутьем к технике – просто ювелир механического дела, а настоящие ювелиры на конвейере не сидят, они кустарщиной промышляют. Той самой, что стоит не по весу золота, а умножай на десять. Тут же вспомнились и слова дяди насчет бесконечной вереницы сломанных чайников, и Павел решился. Узнал цену павильончика, узнал цену на квартиры, поморщился, но тут вновь объявился Жора с очередным владельцем раритетного, но безнадежно сломанного после самодеятельного подмосковного «кэмел-трофи» «козла» и пообещал добавить денежку в долг. И не только пообещал, но и незамедлительно добавил. Квартира продалась быстро, словно будущий владелец знал, что дом будут сносить, хотя и грозился затеять нешуточный ремонт. Хозяин павильончика закочевряжился, стал вкручивать цену, но в один из дней неожиданно вернулся к прежним условиям, сославшись на неизвестные Павлу обстоятельства. Оформление нужных бумаг тоже много времени не заняло – чиновники из ближайшего городка или еще не успели войти во вкус «препонства» и мздоимства, или обаятельная улыбка высокого паренька и в самом деле что-то да значила. А может, и визитки свою роль сыграли, которыми Павел усыпал путь через административные лабиринты, обещая всякому подателю картонки с его портретом один ремонт бесплатно, а последующие – со значительной скидкой. Запасные части, естественно, оплачивались отдельно. Потом уже, когда дела предпринимателя Шермера П. М. пошли в гору и к нему прибился сирота при живых родителях шалопай Дюков, Димка еще долго матерился вполголоса, обнаруживая в руках у очередного клиента карточку с портретом партнера.

– Ты их сколько напечатал? – вопрошал он с горечью.

– Тысячу, – пожимал плечами Павел.

– Клянусь, что я лично их сжег уже в полтора раза больше! – кривился Дюков. – Все! Никаких мелких ремонтов! Тюнинг и рестайлинг. Реставрация и кастомайзинг.

– Так и будет! – успокаивал приятеля Павел. – Правда, рестайлинг, по-моему, вовсе из другой оперы.

– Опера и оперетта! – дурачился Дюков.

Так или иначе, но вскоре Павел уже срывал закисшие болты на ветеранах отечественного автопрома, а через год рассчитался с Жорой и прикупил автоподъемник. Постепенно дело пошло. Всякий довольный клиент приводил нового, а так как шальных денег в стране не убывало, умение молодого механика вернуть к жизни любую технику не только высоко ценилось, но и щедро оплачивалось. Вот только с подмастерьями у него не ладилось – не удавалось найти толкового парня, чтобы и подменить Павла мог, и контроля с постоянным пришпориванием не требовал. Тут и возник Дюков.

Но сначала у Павла появилась квартира. Один из клиентов внезапно отменил заказ, на который стоял в очереди чуть ли не полгода, и попросил Павла порасспросить у знакомых – не нужна ли кому квартира на окраине Москвы? Куплена была про запас, а тут так сложилось, что надо срочно покидать страну. Квартирка однокомнатная, но дорогая, в том и проблема. Зато дом только сдан, сразу можно приступать к ремонту. Павел посидел вечером с расчетами, а наутро отправился смотреть квартиру. Квартира ему приглянулась, денег, правда, не хватало, и Жору просить о помощи не хотелось, но хозяин согласился на рассрочку. А там все опять срослось в лучшем виде. Павел затеял ремонт, поискал строителей в самом доме, наткнулся на Дюкова, который травил анекдоты на лестничной площадке и попутно обхаживал целую бригаду румяных штукатурщиц из-под Минска, и узнал, что лучший маляр не только в этом доме, но и во всей Москве – именно он, Дима Дюков, и есть.

Это уже потом Павел понял, что, как бы Дюков ни старался натянуть на плейбойскую голову шутовской колпак, он никогда не говорит попусту, а тогда только рассмеялся и предложил самозваному умельцу покрасить потолок у него в кладовой, и если он сделает это хорошо, то получит в заказ всю квартиру.

Дюков сотворил из потолка чудо. Он не только его выровнял так, что Павел даже решил, будто тот затянут винилом. Дюков украсил его лепниной, и сделал это так роскошно и качественно, что Павел на мгновение ощутил себя посетителем императорских покоев.

– Подарок от фирмы, – великодушно бросил Дюков в ответ на поднятые брови Павла. – Даже не думай про полиуретан. Никакой синтетики. Гипс и алебастр! Но потолок – это ерунда. Тем более в кладовой. Знал бы ты, как я умею красить машины!

Тут все и выяснилось. Предки Дюкова уехали лет десять назад в Америку, перетащили туда всех родственников и самого Дюкова в их числе. Он там даже отработал три года в ремонтной мастерской, прошел весь путь от подсобного рабочего до шефа покрасочной камеры, но не прижился. Так и вернулся обратно, чтобы, изрядно перевалив годами за четверть века, завоевывать славу покорителя интерьеров.

– В каком смысле? – не понял Павел.

– Во всех, – доверительно объяснил Дюков. – Сначала с помощью покраски и лепки, а потом с помощью тех прекрасных созданий, что поселяются в созданных мною интерьерах.

– А что ты знаешь о машинах? – прищурился Павел.

– Все, – скромно ответил его будущий напарник.

– Почему «Альфа-Ромео» так называется? – спросил Павел тут же.

– Ломбардское акционерное общество по производству автомобилей, – усмехнулся Дюков. – Или «Anonima Lombarda Fabbrica di Automobili» по-итальянски. Вот тебе и Альфа. Тысяча девятьсот десятый год. А еще через пять лет фирма перешла к Никола Ромео. Вот и Ромео. Машины отличные. С лицом и характером. Красить приятно, но редко удавалось. Хотя ненадежные. Ломаются.

– «Двадцать первая» «Волга», – подкинул Павел.

– Пятьдесят пятый год, – расплылся в улыбке Дюков. – Хотя конвейер заработал в пятьдесят шестом. Кажется, в декабре. В пятьдесят девятом ее слегка прибамбасили. В шестьдесят втором еще раз. В шестьдесят четвертом пробежались по потрохам, что мне не очень интересно. А пятнадцатого июля семидесятого года шикарная машинка с диваном вместо переднего сиденья закончилась. И было таких диванчиков без малого шестьсот сорок тысяч!

– Прототип? – загорелся Павел.

– Это просто, – развел руками Дюков. – «Ford-Customline». Пятьдесят второй – пятьдесят третий годы. Но «двадцать первая» даже на вид полегче. Так что я бы сказал так – сделана по мотивам. Что, командир? Ремонт закончу, хочешь, на пробу покрашу тебе какой-нибудь старенький «шестьдесят девятый» так, как даже «кадиллаки» не красят?

– Хочу, – твердо сказал Павел.

Дюков его не обманул. Правда, покрасить ему пришлось на пробу не «козла», а редкую «Опель-Олимпию» сорокового года, но результат превзошел самые радужные ожидания клиента.

– Нет слов. – Павел погладил крыло, которое вдруг обрело не только гладкость и блеск, но и удивительную глубину, и посмотрел на Дюкова с уважением. – А если бы у меня была покрасочная камера?

– А если будет? – улыбнулся, как Дед Мороз на новогодней открытке, Дюков. – Возьмешь в компаньоны? Мои предки, конечно, суп не золотыми ложками едят, но ради единственного отпрыска поступятся частью накоплений.

Предки Дюкова поступились. Хватило и на покрасочную камеру, и на сопутствующее оборудование, и на расширение павильона. Вскоре Дюков не только помогал Павлу, но и принимал заказы на покраску со стороны. Дела маленькой фирмы пошли в гору. Удалось рассчитаться с долгами и даже прикупить две машины: маленькую и напористую – Шермеру, большую и неоправданно дорогую – Дюкову. Все шло своим чередом, и даже женитьба Павла никак не повлияла на дружеские отношения двух совершенно разных людей. Одно только удивляло Павла: как совмещался в отличном парне Димке Дюкове редкий профессионал и редкий же житейский обалдуй. Он даже спросил его об этом, когда помогал прикинуть варианты ипотеки для покупки квартиры.

– Понимаешь, – Димка вздохнул и тут же хитро ему подмигнул, – жизнь – это праздник! И ее нужно не жить, а праздновать. Отмечать! Беда в том, что человек, у которого каждый день праздник, окружающим кажется идиотом. Пусть даже он отличный мастер и неплохой парень.

30

Павел смотрел на вычерченную им схему как на механизм, предназначения которого не знал. Но этот механизм работал. Пытался уничтожить или покалечить Шермера, но делал он это случайно или целенаправленно, Павел ответить себе не мог. К тому же схеме чего-то не хватало. Павел почувствовал это сразу, но вглядывался в вычерченные круги и имена не менее получаса, пока не догадался, что все те персоны, которые он указал, либо известны ему, либо попадались ему на глаза, но ведь мог же быть и еще кто-то?

Он помедлил еще немного и обозначил чуть в стороне – мясник. Обвел слово в круг и пометил рядом со знаком вопроса: «взрыватель». Теперь можно было пытаться делать какие-то предположения.

Первым предположением стало то, что он на самом деле не сошел с ума и серые действительно исчезали. Или их вовсе не было. То есть они были, но не во плоти! Или он не видел собственными глазами у одного из клиентов, как в хитром устройстве колеблется в магнитном поле ничем не закрепленный шар глобуса? Хотя глобус-то был материален… Но тот же Дюков, который штудировал любую информацию об открытиях и изобретениях, кричал как-то, что придумано голографическое изображение, которое можно пощупать. Почти полная иллюзия. Пока какой-то шарик или что-то подобное, но еще немного – и он исполнит мечту осязать тела Брижит Бардо и Эммануэль Беар. Конечно, мутный человек в сером костюме не понравился бы Дюкову, но вряд ли секретные службы начали бы исследования с оживления секс-символов. В любом случае – кто знает, до каких умений дошли ученые в шпионских лабораториях?

– А пластырь? – тут же спросил себя Павел. – Пластырь на шее серого? В том месте, куда попал нож! Этот пластырь в пользу сумасшествия или реальности? Нет, – понял он через пару минут. – Здесь пока нужно остановиться, чтобы не заморочить самого себя окончательно.

Газоанализатор. Он был у серого, и он же был у майора. И он реален. Хотя в первый раз исчез вместе с серым. Впрочем, черт с ним, голову сломаешь. Павел соединил майора и серого линией. Язык, которому его обучала Томка и на котором изъяснялся серый, – один и тот же. Еще одна линия пробежала между кругами. Томка – дочь майора. Третья линия – и треугольник замкнулся. Томка, серый и майор – одно.

Павел вытер ладонью пот со лба и провел от серого стрелку в сторону своего круга. Серый явно пытался что-то сотворить с ним. Вряд ли убить, потому как газоанализатор убивал окружающих, только воздействуя на самого Павла, но покалечить – точно. Не будь его спина достаточно крепкой… Хотя откуда он знает, что газоанализатор не убивает напрямую? После испытания на воробьях? Кстати, в отделе серый не убивал милиционеров, находящихся за стеклом. Он их как-то усыпил. Жора, во всяком случае, не пополнил мартиролога Шермера жертвами в дежурке отдела. («Газ», – пометил Павел в круге со словом «серый».) А постового на входе вообще оглушил. Значит, газоанализатор не убивает сам по себе. Более того, он служит для розыска и настроен именно на Павла. По крайней мере, настроен на его определенное состояние.

Павел потер подушечки пальцев. Пока что ему удавалось сдерживать и их твердость, и звон в ушах. Итак, некая организация, в которой состоят и Томка, и майор, и серый или серые, ищет Павла и пытается на него как-то воздействовать. В то же время Томка прячется и отправляет просьбу о помощи. Логично?

– Логично, – прошептал Павел и добавил: – Если, конечно, бред подчиняется логике.

Хотя логика все же была. Серый появился, когда исчезла Томка. Если она была кем-то вроде шпионки, то могла быть приставлена к Павлу с какой-то целью. Потом все произошло, как в кино. Любовь, беременность, нежелание участвовать в задании, бегство. Плюс попытка спасти мужа. Вещи, документы, деньги. Она исчезла, а после того как ее организация поняла, что агент вышел из игры, появился серый. Все так и было бы, будь Павел каким-нибудь секретным ученым или тайным гением. Но он всего-навсего хороший механик!

Павел стиснул ладонями виски.

Что произошло в четырнадцать часов двадцать две минуты? Может быть, была поставлена на взрыв бомба, что разнесла его мастерскую? Кем поставлена? Димкой Дюковым, который молился на свою покрасочную камеру? Дедовским Сашком, который не мог отличить карбюратор от радиатора? Томкой, чтобы никто не пришел за вещами в камеру хранения? Или кто-то сделал это в обед? Тот же серый: если он может исчезнуть, значит, может и появиться! Если он может переносить материальный газоанализатор, значит, в состоянии перенести и бомбу. Выходит, его хотели убить? А потом, когда он скрылся, стали разыскивать его с помощью газоанализатора. Но отыскать могли только тогда, когда он волновался, когда его пальцы твердели, а в ушах начинал раздаваться звон. Нестыковка!

Павел вновь раздраженно смял листок.

Нестыковка была слишком очевидна. Для иностранной или отечественной разведки – он был «Никто». Кому он нужен? Кому он перешел дорогу? Нет, с Бабичем и бандитами все понятно, но вот эти неизвестные, которые присылали серого, – чего они хотели от него? Или шпионская контора решила уничтожить всех, кто мог бы опознать их суперагента? Зачем? Ну уничтожили файлы, фотографии – и достаточно. Жена бросила мужа – какие еще нужны версии? Или все дело в том, что уж слишком крепко приросла Томка к случайному встречному? Зачем же тогда она хотела, чтобы он выучил ее язык, который вроде бы вовсе не ливский? «Не переписывай буквы, они тебе не пригодятся». Или она пыталась его перевербовать? Откуда и куда? Или все дело именно в его пальцах и в его ушах? Ведь газоанализатор реагирует именно на его пальцы и уши!

Павел раскрыл ладони. Объяснение должно было быть простым, но ему почему-то казалось, что истина скрывается в еще большем усложнении ситуации.

Значит, Томка выполняла какое-то задание. Она имела серьезные возможности и полномочия – деньги и новые документы Павла о чем-то говорят. К тому же она неизвестно где пропадала несколько лет. Даже Жора не смог отыскать никакой информации. Возможно, Томка обучалась в какой-то шпионской школе. И ее отец был в курсе дочкиного образования, иначе поднял бы тревогу. Томка легко сделала документы Павлу, значит, у нее не было проблем и с собственным паспортом. Затем что-то произошло – возможно, ее беременность, и Томкины планы изменились. Она попыталась выйти из игры. Причем выйти из игры она попыталась с помощью отца. В пятницу с утра он прислал сообщение, что уезжает на два дня. Раньше он обходился без сообщений. Значит, это какой-то сигнал. Томка сообщает на работу, что не выйдет. Переодевается, берет дробовик, покупает в салоне у дома телефон и отправляется на вокзал, где оставляет для Павла посылку. Затем едет к отцу и там прячет дробовик и записку для Павла.

– Ага! – нервно рассмеялся он. – Дробовик! И три тысячи светящихся пластмассовых шариков. Будь осторожен, Паша, намечается страйкбольная войнушка на принципах абсолютной честности. Только пули у противной стороны настоящие!

Нет, что-то он упустил. Информации не хватало! Ясным было одно: между утром пятницы и вечером субботы, когда Томка отправила сообщение «Паша! Я в беде!», что-то произошло. Возможно, и до нее добрался серый, как он добрался до него? Кажется, в шпионских сообществах отступничество карается так же, как и в бандитских? И Томка попросила у него помощи.

Павел откинулся назад, посмотрел на термос, в который вновь сложил телефоны и газоанализатор. Кто бы думал, что термос с широким горлом для первого блюда послужит ему с такой пользой? А все Дюков: не поеду на пикник без первого, в обед я всегда ем первое, сухомятка плохо влияет на потенцию! Еще раз спасибо, Дима Дюков.

Надо было посмотреть сообщения, но тогда пришлось бы срочно срываться из квартиры, а сил было немного. К тому же все еще болела нога и дергало в боку. С субботнего вечера звонков и сообщений от Томки не было. Ее отец, который вычислил машину Павла у пруда, оставил записку о встрече на среду. Значит, Павел и в самом деле нужен, но не срочно. Почему майор не подошел и не сказал все в лицо? Почему не дождался его?

– Мяу! – поднялся на задние лапы и вновь показал когти тезка.

– Подожди, – отмахнулся от кота Павел.

Тесть не подошел, не дождался. Значит, была опасность. Выходит, среди отдыхающих, которые забавлялись около пруда, был враг. И тесть это понимал. Вряд ли он куда-то просто спешил – хотя бы потому, что нашел время изображать рыбака. Неизвестно, сколько еще дней он просидел бы там с удочкой. Враг был, но тесть записку оставил. Получается, он предполагал, что ее прочтут и враг будет знать, что Павел появится в указанном месте. Для чего тогда он ее написал? Думает перехитрить противника и спасти дочь или Павел – все-таки приманка? Или дичь? Тогда почему враг не взял его сразу у пруда?

Звона в ушах не было, но голова разваливалась на части. Павел поднялся, прошел на кухню, насыпал коту еще корма и отыскал в двери холодильника набор маляра-плейбоя. Под прозрачной крышкой были навалены презервативы, какие-то крема и массажные масла, упаковки но-шпы и цитрамона.

– Спасибо, Дима, – в который раз кивнул Павел отсутствующему и запасливому приятелю и проглотил сразу две таблетки.

Время шло к ночи.

Он вернулся на диван и опять взял в руки карандаш. Дописал в круг Томки: «обморожение на руке Деда». Пометил со знаком вопроса – экстрасенс или ведьма. Хмыкнул на втором слове. Провел тонкую линию от серого к Алексею. Именно Алексей научил Павла справляться со звоном и пальцами. Хотя ведь он мог оказаться и противной стороной? Той самой, против которой была и Томка, и тесть. В любом случае Алексей действовал так, словно знал о том, что однажды Павла будут вычислять. Тонкая линия соединила майора с обоими дядями Федорами. И тем, что замерз в Хибинах, и тем, что погиб под уазиком. Еще одна линия соединила тестя и фотографию неизвестной девчонки.

Схема постепенно превращалась в запутанную паутину.

В конце концов, Павел обвел жирно ментов и бандитов и приписал – просто угроза. Возле имени Жоры поставил несколько вопросительных знаков и пометил – «слишком деятельное участие в судьбе, бесплатная крыша, покровитель, нужны объяснения». Точно такая же фраза появилась и у имени Алексея. Завтра с ним нужно будет встретиться. Встретиться, хотя записку обязательно читали и бандиты, и менты. «Деятельное участие» нашло место и у имени дяди Федора. И новая линия вычертила новый треугольник: Жора – Алексей – дядя Федор.

Тезка высунул усатую морду из кухни, подбежал к Павлу, запрыгнул к нему на руки и требовательно уткнулся в руку.

– Нажрался, – понял Павел и, прикоснувшись пальцами к шее зверя, завел маленький урчащий моторчик. – Все правильно. Поели – можно и поспать.

31

Сны напоминали тяжелое и сырое белье. Павел лежал на какой-то постели, не мог пошевельнуться, и прямо на него укладывали сначала матрас, потом натягивали простыню, бросали подушки, готовили одеяло, и кто-то тяжелый и бесформенный ложился сверху, ворочался, кряхтел, и проволочная сетка кровати раздирала спину Павла в кровь.

Он проснулся в холодном поту. Стряхнул кота, который старательно мостился у него на лице, и мгновенно понял, что красные глаза его матери, ее смерть произошли из-за него. Тогда, почти двадцать восемь лет назад, кто-то направил на него такой же газоанализатор, и мать погибла, прикрывая его своим телом. Все из-за него. Не из-за Томки, а именно из-за него. Все и всегда происходило вокруг него – отец, мама, странный дядя Федор, Алексей, который обучал его неизвестно чему, вездесущий добряк Жора, даже Дюков со своей покрасочной камерой, и сама Томка! И люди, которые гибли от тесака неизвестного мясника, взрывы – все это происходило именно вокруг Павла! И Томка бежала от него только поэтому! Почему же она написала это «Паша! Я в беде!»?

В двери заскрежетал ключ. Павел мгновенно оказался на ногах, посмотрел на часы – было уже восемь утра.

– Заспался ты, парень, – пробормотал он с досадой.

– Мяу! – потребовал еды тезка.

– Секунду! – сунул ноги в брюки Павел, воткнув пистолет за ремень сзади.

– Кис-кис! – послышался девичий голос из коридора.

– Кто там? – нарочито громко окликнул неизвестную Павел.

– Маша, – робко послышалось в ответ. – А вы дядя Шарман?

– Шермер, – усмехнулся Павел, застегивая рубашку. Дюков был в своем репертуаре.

В коридоре стояла девчонка лет четырнадцати. Она была чуть полновата и явно стеснялась своей полноты, хотя ее девичья припухлость никак не намекала на будущую победу над стройностью и привлекательностью. Голова девчонки чуть выдавалась вперед, но только для того, чтобы получше рассмотреть странного белоголового дядю с черной пробивающейся бородкой. Едва она его рассмотрела, как тут же выпрямилась и разрумянилась, пряча правую руку в складках легкого сарафана. В левой у нее была клетка для кота.

– Понятно, – кивнула она и смешно поджала губы, что вызвало у Павла какое-то смутное воспоминание. – Значит, Шарман зовут кота?

– Нет, – улыбнулся Павел. – И кота тоже зовут Шермер. И знаешь, ты будешь смеяться, но мы с ним вовсе не родственники!

Она и в самом деле прыснула, после чего Павел немедленно уверился – перед ним стояла дочка Василисы, которую весь отряд Жоры называл мамкой, хотя она едва перешагнула за тридцать пять лет. Да, спутать было трудно: увеличь Машу в полтора раза по всем параметрам – и получишь точную копию прототипа, то есть Василисы. Вот, значит, где залег Дюков? Выходит, все-таки не уехал?

– Не испугалась? – спросил Павел девчонку, которая наконец добралась до кота и теперь раздумывала – сразу запихать его в клетку или предварительно заласкать до умопомрачения.

– Не-а, – протянула Маша. – Дядя Дима сказал, что если окна закрыты шторами, значит, у него ночует дядя Паша Шарман… простите, Шермер.

– А не позвонила почему? – не понял Павел.

– Дядя Дима сказал, что звонить не надо, – пожала плечами Маша. – Но если надо, я могу выйти и позвонить.

– Не стоит, – улыбнулся Павел. – Ты не против, если я быстренько умоюсь? А потом мы выпьем чаю.

– Я поставлю чайник! – вскочила на ноги Маша и уже из кухни закричала: – А конфеты у дяди Димы есть?

– Должны быть, – откликнулся Павел. – Непременно должны! Все, что найдешь, – твое. Только смотри, чтобы они были без коньяка внутри. И без водки! Почему так рано?

– Для меня не рано. – Девушка гремела на кухне чашками. – Мамка гоняет по утрам на пробежку. И дядя Дима сказал: кто рано встает, тому Бог подает. Он такой забавный!

– Интересно, – пробормотал Павел, – какими глазами смотрит этот дядька на тебя, Маша.

Он сунул голову под кран, быстро смыл остатки сна и с сожалением взглянул на душевую кабинку. Ох, как бы она ему сейчас не помешала! Но какое-то нехорошее чувство подсказывало, что следует поторопиться. Однако что бы такое могло случиться, чтобы он не почистил зубы?

– Можно? – В дверной щели показалось лицо Маши, перемазанное шоколадом. – Там звонят.

Павел оказался в коридоре мгновенно. Звонок у Дюкова был под стать его квартире. Над дверью мигала красная лампочка, и нежный женский голос томно повторял из динамика: «Динь-динь, я пришла. Динь-динь, я…»

– Вы кого-то ждете? – прошептала Маша.

– Я и тебя не ждал, – ответил Павел, приникая к глазку. – А ты почему шепчешь?

В коридоре пока никого не было.

– Мало ли, – пожала она плечами. – Дядя Дима Дюков всех так боится в последние дни! Чуть ли зубами не стучит от страха! Но каждое утро выходит из дому по делам, а возвращается всегда в другой одежде. Какие-то следы заметает. Мама говорит, что он хочет улететь в Америку, но боится самолетов. Думает уехать в Украину и оттуда лететь. В Украине самолеты другие?

Павел выглянул в коридор. За дверью тамбура стояла томительная тишина. Наконец кто-то застучал кулаком в дверь.

– Девочка! – послышался знакомый голос. – Милиция! Открой дверь! Мы знаем, что ты в квартире!

– Вот. – Маша щелкнула кнопкой, и Павел увидел на крохотном мониторе гостей. У двери стоял Бабич. Его сопровождали трое милиционеров с автоматами на плечах. За ними застыли двое зевающих верзил из «БМВ». В руках у одного из них была болгарка.

– Открывать? – спросила Маша.

– Ни в коем случае! – метнулся в комнату Павел. – Время потянуть можешь?

– Могу, – твердо кивнула девочка. – А вы меня потом спасете от этих дядей?

– Если дверь не откроешь, спасу непременно! – откликнулся Павел.

Ему потребовалось полминуты. Сумки были собраны с вечера, оставалось только выплюнуть зубную пасту, натянуть ботинки, бейсболку и ветровку. Еще полминуты Павел ловил тезку, который вдруг отказался покидать уютную квартирку, но все-таки был пойман и засунут в клетку вместе с куском копченой колбасы, в которую зверь тут же с урчанием и вцепился.

– Прости, брат Дюков, что не убрал за собой постель, – с сожалением вздохнул Павел и вышел в коридор.

– А вы правда дядя милиционер? – попискивала в дверь Маша. – А то папа Дима не велел никому открывать, тем более милиционерам. Они самые опасные!

– Я не опасный милиционер! – надрывался с той стороны Бабич.

– А как я могу проверить, что вы не опасный? – гундосила Маша.

– Ну елки-палки! – с раздражением глотал матюги Бабич.

Павел присел возле одной из соседских дверей. Замок был несложным. Хватило кривого гвоздя и десяти секунд, чтобы дверь открылась.

– Позвонить, – прошептал Павел Маше.

– Я сейчас папе позвоню и спрошу, открывать вам или нет! – пропищала девчонка в дверь.

– Ты ему скажи, что у нас болгарка и через минуту мы будем вскрывать его гнездышко, как консерву! – заорал Бабич.

– Тихо! – процедил Павел, подталкивая девчонку в чужую квартиру. – Что, и вправду папа?

– Нет, – вздохнула Маша. – Но Дюков хороший. Жалко, что слабохарактерный. Из него получился бы папка. Мамка его любит.

– А из меня? – поинтересовался Павел, оглядываясь. Квартира была уже явно куплена, но ремонт еще не начинался, хотя и плитка, и ламинат лежали на бетонной стяжке штабелями. К счастью, на окнах решеток пока не было.

– Из тебя? – Девчонка случайно перешла на «ты», но тут же поправилась, прыснула и прищурилась. – Не-а! Точнее, получится, но не папка. Точнее, для меня не папка!

– Ты что? – нахмурился Павел, ставя на подоконник клетку с урчащим зверем. – Совсем не боишься опасных милиционеров?

– С вами – совсем! – заискрилась в улыбке Маша.

– Ну хоть какая-то от меня польза, – пробурчал Павел и спрыгнул с подоконника в бурьян. Напротив строился следующий дом, мусор и грязь отсекал кривой забор, но парой десятков метров между забором и домом безраздельно владели крапива и лебеда.

– Прыгай! – приказал Павел девчонке, поймав клетку с котом, который продолжал вгрызаться в колбасу даже в полете.

– Сейчас. – Она скорчилась на подоконнике. – Окно закрою за собой.

Миновав два десятка лоджий по бетонной отмостке, Павел выглянул из-за угла – наряд не был выставлен и здесь. Зато у подъезда Дюкова стояли три милицейских машины и курили с десяток бойцов в шлемах и бронежилетах. Маша коснулась пальцами его запястья:

– Я правда совсем не боюсь, но можно, чтобы мне совсем-совсем-совсем не бояться, я буду вас за руку держать?

32

С девчонками Павлу повезло. Или, точнее, повезло с одной девчонкой, которую звали Мариной и которая оказалась в их институтской группе единственной. На самом деле в мальчиковой команде числились еще две девчонки, но одна из них пробивалась через автомобильные науки, не обращая внимания ни на что и ни на кого, а другая – Лиза – имела крепкие плечи, громовой голос и сама посматривала больше на Марину, а с ребятами предпочитала выпить водки и перекинуться в карты. В свою очередь Марина на Лизу не обращала никакого внимания, отношения с одногруппниками поддерживала ровные, да и училась ровно: прогуливала каждую третью пару – не чаще, зачеты сдавала со стандартной задержкой, задолженностей имела не больше, чем у других. Даже то, что ее, в сущности, мало интересовали машины, тем более – их двигатели и подвески, ничем не выделяло Марину из числа других студентов. Выделялась она лишь двумя особенностями. Во-первых, она была по-настоящему красива, а во-вторых, умна.

Отслужив год в армии и прокатавшись полгода на подготовительные курсы для поступления в институт, Павел все еще оставался девственником, хотя еще в школе имел достаточно возможностей для прощания с этим своим качеством. Другой вопрос, что тогда ему пришлось бы на некоторое время отвлечься или от дзюдо, или от кэндо, да и постоянная возня со всевозможными устройствами требовала его к себе постоянно. Павел посматривал на девчонок с естественным интересом, но ухаживать за ними отказывался, так что волей или неволей постепенно попал в категорию самовлюбленных эгоистов, что хотя и не уменьшало количества его воздыхательниц, но никак не продвигало его к первой возможной близости.

Возможно, природа взяла бы над ним верх и он пустился бы во все тяжкие, но занятия с Алексеем, который научил лучшего ученика справляться с головной болью и неприятными ощущениями в пальцах, неожиданно дали дополнительный эффект. Павел не только вовсе перестал испытывать даже тень дискомфорта от былых ощущений, но и научился контролировать прочие функции своего растущего организма. Хотя некоторое томление все-таки тревожило его время от времени.

В первые месяцы в институте Павел еще не успел пристроиться ни к одной спортивной секции, учеба давалась ему легко, поскольку преподаватели взялись за перелопачивание школьных знаний, которых Павел не растерял и в армии, и вот тут-то его прошлая пубертатность и нереализованная пылкость взяли реванш. Он разглядел Марину.

Нет, конечно, ей далеко было до Томки, которая являлась совершенством вплоть до едва различимой черточки, но Марина явно бы не потерялась на ее фоне. В ней было то, что называется породой, и не было того, что зачастую и привлекает в первую очередь взгляд, – смазливости, внешнего эффекта, вычурной яркости. Яркость проступала позже, когда взгляд внезапно обнаруживал классическую прямизну носа и идеальную закругленность его кончика, высоту бровей и соразмерность подбородка, полноту губ и чистоту кожи, плавность шеи и строгость силуэта груди. Марина поправляла темные, чуть рыжеватые волосы, оборачивалась на Павла, словно чувствовала его взгляд, и он успевал заметить и точную, не широкую, не узкую посаженность глаз, и легкий прищур левого, что придавало лицу едва различимую, очаровательную асимметрию, и его безупречный овал, и заливался краской после того, как Марина грозила ему пальцем.

«Шермер влюбился», – начало шелестеть в аудитории и шелестело, пока однажды на дискотеке, устроенной в рекреации пятого этажа студенческой общаги, Марина не взяла Павла за руку и не отвела его в одну из комнат женского крыла. Там Павел и стал мужчиной.

На следующий день он парил на крыльях. Жизнь, которая до последнего вечера представлялась ему бесконечной лестницей, которая не позволяла ни остановиться, ни передохнуть ни на мгновение, вдруг обратилась пропастью, но пропастью не как символом падения и смерти, а пропастью как удивительной бездной, над которой можно парить, едва взмахивая крыльями, парить и смеяться, парить и смеяться.

К действительности его вернула сама Марина. Она точно так же взяла его за руку и отвела в кафешку напротив, перейдя вместе с ним под землей томящийся в перманентной пробке Ленинградский проспект. Павел заливался смехом, говорил какие-то глупости, был по-настоящему, по-идиотски счастлив, и только вот это юношеское безумие, которое все-таки настигло его к двадцати годам, помешало ему собраться с мыслями и наговорить Марине каких-нибудь бесповоротных глупостей.

Она положила свою руку на его и прижала палец к губам. Он замолчал.

– Правильно. – Только от голоса Томки у него потом появлялась похожая дрожь. – Помолчи. Можешь дать мне слово?

– Конечно! – Его все еще несло на крыльях к огню.

– Молчи, пока я не разрешу тебе говорить.

– Сегодня или всегда? – начал дурачиться он.

– Сейчас, за этим столиком.

Павел рассмеялся, но она легонько хлопнула его по руке.

– Хорошо. – Он попытался стереть с лица улыбку, хотя окончательно она не исчезала никогда. – Не скажу ни слова.

– Отлично. – Марина погладила его ладонь и убрала руку. Как оказалось, навсегда.

Принесли какой-то коктейль. Павел потом пытался вспомнить его вкус, но так и не смог.

– Понимаешь, – она сдвинула брови, – с другим бы я не стала говорить, но ты особенный. Ага, можешь немного погордиться. И не потому особенный, что я у тебя первая, и не потому, что ты был по-настоящему хорош. Да-да, я испытала нечто. Но об этом чуть после. Может быть. Другому бы я не сказала ничего, просто посмотрела бы, как он мучается, даже смотреть не стала – я и не смотрю, собственно. Тут ведь дело в чем – ты мне не нужен.

Павел окаменел.

– Точно так. – Она вытащила тонкую сигаретку, но не стала прикуривать, переломила ее, раскрошила в салфетницу. – Сегодня особый день, а в особый день надо делать что-нибудь особенное. А не бросить ли мне курить? Решено!

Он молчал.

– Женщина смотрит на мужчину как на отца своих будущих детей. Нет, – она глотнула из трубочки, – существует масса иных примеров, одна моя знакомая вышла замуж только потому, что у ее избранника была фамилия Волконский. Она тут же его захомутала, превратилась из Гороховой в Волконскую, после чего развелась с несчастным, отхватив у него еще и часть имущества. Твоя фамилия, кстати, ей понравилась бы больше: пафоса нет, а очарования хоть отбавляй.

Павел почувствовал, что у него пересохло в горле.

– Нет, я далека от мысли, что всякая дама стремится устроить с помощью мужчины какие-то обстоятельства своей жизни. – Марина пожала плечами. – Многим присуще и чисто мужское стремление вкусить и насладиться, но пойми, – она наклонилась вперед, – жизнь коротка. Можно вкусить и насладиться, а потом сесть на сухой паек, а можно вкушать столько, насколько отпущено здоровья и молодости, и даже зрелости. Но даже и это не главное. Ты спросишь – что главное?

Павел продолжал молчать.

– Главное – надежность. Разменять крупную купюру легко, вроде бы и денег меньше не стало, но улетают они после этого не в пример быстрее. Ты думаешь, что я не хочу страсти, не хочу сердцебиения? Да я, может быть, на грани себя останавливаю, сдерживаю. И тут дело вовсе не в твоем каком-то положении, достатке, ты парень упорный, пробьешь головой стену, – тут дело во мне. Я тебя боюсь. Понимаешь?

Павел замотал головой.

– Ты – катастрофа, – прошептала Марина. – Объяснить не могу. Помнишь, такой вопрос задавали в школе: а пошел бы ты с ним в разведку? Я бы с тобой не пошла. Но не потому, что ты бы сдал. Наоборот. Я бы за тобой не успела, не выдержала, не соответствовала. Я – самка. – Она еще ниже наклонилась вперед и громко с шелестом прошептала: – Я – самка. У меня ощущения на коже. И вот от тебя у меня на коже – холод! Я могу флиртовать, могу переспать, могу даже поиграть в любовь, но позволю себя любить и, главное, позволю самой влюбиться, когда почувствую, что вот это и есть то самое – покой, тепло, радость, страсть, надежность и соразмерность со мной. Пойми!

Павел молчал.

– Пойми. – Она откинулась назад и показалась еще прекраснее. – Все девчонки разные, хотя кое в чем и почти одинаковые. Кому-то нужен папик, кому-то служка, кому-то теплый южный ветер в форточке, чтобы купюрами шелестел. Мне нужна соразмерность. Ну как брат-близнец. Как надежный контакт. Как движок, который не с полоборота на любом морозе, а который тарахтит долгие годы без надрыва, но неустанно. Нет, я не хочу сказать, что не бывает внезапной безумной любви, все под Богом ходим, но я ее не хочу. Не хочу получать удовольствие от того, что меня выколачивает об асфальт на полной скорости, когда заносит на поворотах. А с тобой я вдруг почувствовала, что близка к этому. Не хочу! Поэтому и говорю тебе сейчас об этом. Ты, конечно, можешь приклеиться и слегка затруднить мою жизнь, с чем я справлюсь, но я просто прошу тебя: отпусти! Не хочу!

Он молчал.

– Тут ведь вот еще что. – Она подперла подбородок ладонью. – Мужики же ведь слабый народ. Женщины сильнее. Именно потому что они слабые. Слабый должен постоянно жить в напряжении. Он слабый, он не рассчитывает на силу, значит: зубы стиснуть – и на волевых! А ежедневные часы у зеркала, в ванной, с утюжком, с иголкой? Да любой мужик взвыл бы через день! А женщина как солдат: надо. Поэтому она сильнее! Но у мужиков есть еще одно слабое место. Не у всяких, но про уродов и отбросы мы же не говорим? Слабое место – это то, что в штанах. Не в том плане, что силы в нем мало, а в том, что крепится оно часто напрямую к сердцу. Я, Пашка, не хочу, чтобы ты стал циником, но вот эту первую твою страсть, что мозги тебе затмила, хочу отменить. На первой близости ведь и завернуться можно, я сама едва не завернулась, но мне проще было – боль не дала, хотя кое-кого боль прочнее прочного приклепывает. Знаешь, ты меня слушай, конечно, но имей в виду, что гоню я сейчас настоящую пургу. Ты, кстати, умеешь слушать. На будущее запомни: будешь так же слушать – любая баба наполовину уже твоя. Остальное-то у тебя есть – и достоинство во всех смыслах, и внешность, и харизма. Еще вот машину крутую да черные очки – просто коза ностра!

Она засмеялась, потом резко оборвала смех и уставилась за спину Павла, где по трассе обреченно ползли предметы их студенческих буден.

– Не спеши, Пашка, – стала говорить куда-то в сторону. – Держи дистанцию. Вначале будет непросто, а потом обвыкнешься. И я искренне желаю тебе однажды так споткнуться, чтобы ты смог послать все мои советы куда подальше. Считай, что я уж по юности отспотыкалась. Ты вот еще что помни: это очень трудно – с женщиной. Хотя бы потому, что ты всегда ей должен. Ну не многие это понимают, но поверь мне, должен. Она так чувствует. А если чувствует, значит, так оно и есть. И вот тут важно пройти по грани между твердостью и жестокостью, хотя что тут говорить, грань не грань, а ненависть тебе по-любому будет обеспечена. Не влюбляйся. У тебя сейчас в крови такое, что ты даже в нашу безликую влюбиться сможешь, а потом, когда хмель пройдет, мучиться начнешь. Попробуй дружить с бабами. Знаешь, дружба такое хорошее чувство. И очень полезное! Оно как сахар. Влюбленность же тоже сахар. Только сахара больше, чем нужно, в чашку не насыплешь – слипнется. Так что подслащивай отношения дружбой – избавишься от ненужной любви. Понял?

Он молчал. Сидел, соединив пальцы, и гонял искристое облако боли – левая рука, ладони, правая рука, наполненная недоумением и тоской башка, вновь левая рука.

– Все, можешь говорить, – опять подперла подбородок ладошкой Марина.

– Пошли, опоздаем на пару. – Он поднялся.

– Я прогуляю, ты иди. – Она продолжала улыбаться.

Он рассчитался за обоих и ушел. Промучился потом с неделю – к счастью, Марина тоже не приходила. Лиза каждый день отзванивала ей по телефону и торжественно объявляла, что у Мариночки дела. Прошел месяц, Марина вернулась, Павел к тому времени успел пообщаться с некоторыми сокурсницами с параллельного потока и даже сумел с ними немного подружиться, когда Марина вновь подошла к нему в коридоре. В этот раз он повел ее к себе, выгнал из комнаты приятелей и повторил с нею все то же самое, что делал в первый раз, но уже ярче, ненасытнее, горячее.

– Молодец, – прошептала она, тяжело дыша. – Далеко пойдешь, Шермер. Жалко, что не со мной, – и вдруг зарыдала тяжело и безнадежно.

Он утешал ее как мог. Марина оставила институт после третьего курса. Сошлась с молодым преподавателем, потом уехала куда-то. Наверное, нашла то, что искала. А Павел продолжал дружить с женщинами. Пока однажды не встретил Томку.

33

Никаких сообщений на телефоны, кроме короткой записки от Жоры, не пришло, прозвонить Томке опять не удалось. Не отвечал и тесть. Жора был лаконичен: «Идиот, срочно избавься от пистолета». Павел шевельнулся в кресле, чувствуя оружие за поясом, и подумал, что Павлу Иванову, в отличие от Павла Шермера, пистолет был бы точно ни к чему, если бы не то самое сообщение – «Паша! Я в беде!».

Маша сидела рядом, заботливо гладила через открытую дверцу клетки кота, который кашлял, подавившись колбасой, и косила на Павла взглядом. Василиса жила в Марьине. Павел спустился переулками к Нижним Полям и оттуда выехал к ее квартире у нового собора.

– Утоли моя печали, – пробормотал Павел, глядя на пятиглавую громаду, но Маша уже торопила попутчика:

– Чаю же обещались попить!

– Мне показалось, что у метро стоял «туарег» Дюкова, – заметил Павел Маше.

– Он давно там стоит, – хихикнула Маша. – Наверное, еще с пятницы. Дядя Дима сказал, что близко нельзя ставить – могут вычислить. Он на нашем «матизе» катается, каждый вечер ноет, что непривычно на маленькой машинке. Его и сейчас дома нет.

Дюкова и в самом деле дома не оказалось, зато была Василиса. Павел еще раз удивился похожести на нее Маши, а его тезка сразу почувствовал в «мамке» хозяйку и начал тереться об ее ноги и орать, требуя еды. Василиса тут же захлопотала с завтраком, и ее дочка засуетилась рядом, как маленькая стройная матрешка, которая при желании в момент скроется в матрешке большой.

– Что с вами приключилось-то? – спросила Василиса, когда на столе появились две тарелки с поджаренной картошкой и сочными киевскими котлетами.

– Мы от милиции убегали! – с набитым ртом поведала Маша. – Не бойся, погони не было!

– А серьезно? – Василиса смотрела на Павла. – Или Томка что натворила?

– А могла? – переспросил Павел.

– Не знаю, – повела она подбородком. – Уж больно упаковка у нее яркая – кто ж знает, что там внутри.

– Она же шепталась о чем-то с тобой и Лариком в последний раз? – вспомнил Павел.

– Ерунда, – вздохнула Василиса. – Рецепты спрашивала. Чем удивить муженька. Намекала на возможное прибавление в вашей семье. Грозилась занять у меня кое-что из одежды, чтобы живот не был виден. Ничего серьезного. И в самом деле понесла?

– Мам! – возмущенно пробурчала Маша. – Почему «понесла»? Она что тебе, кошка или собака?

– Скорее, орлица, – рассмеялась Василиса, но тревогу в глазах оставила. – Дюков уж измаялся весь – от собственной тени шарахается. Думает на Украину перебраться или куда подальше. Вот ездит, прикидывает, как бы и с квартирой разбежаться с малыми потерями, хоть что-то выцарапать, да машину продать. У него ж вроде грин-карта есть?

– Не видел, – пожал плечами Павел. – Говорил, что есть.

– Значит, уедет, – вздохнула Василиса. – А не перетерпится?

– Вряд ли, – покачал головой Павел. – Под раздачу мы попали, Василиса. Как, почему – не знаю, да и знал бы – не сказал, но много людей погибло, и метили, как мне кажется, в меня. Но объяснить я ничего не могу. Наверное, кому-то перебежал дорогу.

– Что ж, у нас всегда так… – схватилась за голову Василиса. – Перебежал дорогу и перебежал, чего ж давить-то? Всего и делов-то – притормозить и снова на газ. А у нас сворачивают – и в погоню, и гонят, пока не раздавят!

– Как в анекдоте, – кивнул Павел и поднялся. – Ладно. Спасибо за завтрак, но мне пора. Томка пропала, найти надо. Отыщу – так и я, может быть, на Украину или куда подальше сорвусь, а пока придется уворачиваться, чтобы не раздавили. Вы уж потерпите несколько дней. Не открывайте никому, кого не знаете. Кто-то устраивает вокруг меня долину мертвых. Я даже никого из старых приятелей по фехтованию, по институту дергать не хочу – боюсь. Да и к вам бы не сунулся, если бы не Маша.

– Да мы уж и так напуганы, – прошептала Василиса. – Посмотришь, как Дюков трясется, сама задрожишь.

– А я вот никого не боюсь! – гордо ответила Маша.

– Это от глупости, – заставил ее надуть губы Павел. – Мне так вот страшно. Хотя в основном за Томку. Вася, не знаешь, где она может прятаться?

Василиса только покачала головой.

– А у Ларика? Есть координаты?

– Нет. – Хозяйка тяжело присела за стол. – Да и вряд ли у Ларика. Ларик – девушка с характером, к ней как бы не тяжелее, чем к твоей Томке, подъехать. Да и координаты ее только у Жоры, мы и не перезванивались никогда. А Дюков запретил связываться с кем бы то ни было. В том числе и с Жорой.

– Правильно запретил, – задумался Павел. – Вот ведь какое дело – и по мелочи ни у кого защиты не найдешь, а уж если серьезно прихватило – хоть сам себя в расход оформляй.

Павел кружил по Москве пару часов. Пробирался переулками мимо пробок, бродил, оставив машину, по дорожкам Сокольников. Проехал еще раз мимо дома, где вечером собирался увидеть Алексея, даже подхватил в метро у распространителя пачку каких-то листовок и, оставив машину там же, прошелся под моросящим дождем от Новогиреева до Перова, расклеивая бумажки на подъездах. Спустился под землю и, проехав на метро, вернулся к машине. У нужного ему дома дежурил все тот же «БМВ», в отдалении стояли сразу две милицейские машины с большими буквами «УУМ» на капоте, но излишней суеты не наблюдалось. Окно нужной Павлу квартиры было грязным, сквозь пыль проглядывали наклеенные на стекло газеты. «К волку в пасть», – подумал он, оглядывая забитый машинами тесный двор. Нет, идти на встречу просто так не следовало.

Через час он добрался до своего дома и, проехав мимо, с болью разглядел развороченную взрывом лоджию. Собственного угла у него теперь не существовало, где искать Томку – он не знал. Можно было, конечно, еще раз проехать мимо разоренной мастерской, добраться до кладбища и выкопать труп дяди Федора, чтобы взять волос, ноготь, да что угодно, сдать материалы куда-нибудь на анализ и все-таки выяснить, какой из Федоров ему родной человек, но встреча с Алексеем казалась более важной. Хотя бы потому, что именно он научил Павла прятаться от газоанализатора, и потому что он явно сам хотел этой встречи. Вряд ли Алексей приходил бы каждую неделю в какую-то заброшенную квартиру, чтобы ждать там бывшего ученика, без большой надобности. Значит, встреча была неизбежна. Что еще можно было сделать до вечера?

Он перекусил в кафе автоцентра, выехал на трассу и позвонил Жоре. Тот ответил не сразу, но и сняв трубку, молчал некоторое время.

– Едешь куда-то?

– Еду куда-то, – ответил Павел. – Новости есть?

– Есть, – глухо заметил Жора. – Семья Бабича. Сам – уцелел. Как раз пытался выковырнуть тебя из квартиры Дюкова. Теща. Жена. Двое ребятишек.

– Я этого не делал, – медленно проговорил Павел.

Жора промолчал.

– Чем это грозит мне? – спросил после паузы Павел.

– У всего есть две стороны, – холодно проговорил Жора. – Бандиты перестали тебя искать или почти перестали. Пока перестали. Охраняют дом Деда, дом Краснова. Боятся. Служба отца Кости Малышева, насколько мне известно, держит на контроле аэропорты и поезда. Менты роют землю. Поступила команда работать с тобой на уничтожение. Прессу блокируют с трудом. Смотри, скоро появятся твои портреты. Как тебе кличка Мясник? Тебя убьют, Паша.

– Твоя цель точно такая же? – спросил Павел.

– По обстоятельствам, – процедил Жора. – Чем занят?

– Ищу Томку, – отрезал Павел.

– Ищи, – хмыкнул Жора. – Если такая девка только попросит кого, да любого встречного, тот выгонит жену и возьмет ее к себе, и ты никогда ее не найдешь!

– Значит, буду искать выгнанных жен, – сказал Павел. – Вопрос можно?

– Если только на общую тему, – ответил Жора.

– Ты ведь проверял не только Томкину родословную, но и мою? – Павел ушел с трассы. – Есть какие-нибудь аномалии? Ну так, чтобы уцепиться за что-то?

– У тебя никаких аномалий нет, за исключением личности твоего папы, который все еще темное пятно, – ответил Жора. – Мать умерла от кровоизлияния, бабка от старости, дядя от несчастного случая. С Томкой сложнее. До сих пор не могу отыскать никаких ее следов с девяносто седьмого по две тысячи седьмой год. Есть, конечно, подозрение, что несколько лет ее отец просто не выпускал из дома. Сам-то он, как выяснилось, никуда не пропадал. Служил, работал. Только непохожа была твоя Томка на затворницу.

– Была? – переспросил Павел.

– Не цепляйся к словам! – отрезал Жора. – Причисляй нравы тестя к вариантам сибирского домостроя. Шрамов на теле жены не было? Ну так и считай безобидным генетическим взбрыком папаши-тирана. А если хочешь совет, скажу одно: ищи тестя – найдешь и жену.

– Ты тоже ищешь моего тестя? – спросил Павел.

– Я свою работу работаю, – прошипел Жора, но Павел уже сбросил связь. Он взглянул на милиционера, который всматривался в ползущий мимо него поток, и подумал, что машину пора менять.

Через полчаса он въехал через мост в старинный квартал, куда однажды его затащил на медосмотр дядя. Машину Павел оставил у какого-то памятника, прошел через арку проездных ворот и повернул налево, пытаясь вспомнить, в какую из дверей заводил его дядя. Над маленькими окнами в толстых стенах висели какие-то вывески. Никакой клиники Павел не отыскал, но вспомнил ощущения и толкнул похожую дверь. Четыре ступени, как и тогда, вели в полуподвал. На звонок никто не ответил. Павел подождал минуту, другую, потом вытащил из кармана нож и присел у двери. Он не мог объяснить, зачем идет на риск, но что-то подсказывало ему, что он должен вскрыть дверь и убедиться, что за нею нет белых полов, стен и потолков и что трое врачей не ждут его по-прежнему с затянутыми повязками лицами.

– Идиот, – прошептал Павел, когда замок все-таки щелкнул. – Ты идиот, Шермер. Получил документы, какие-никакие деньги – беги, скрывайся. Сколько мужей прячутся от жен, чтобы им не платить, а тебе, наоборот, еще приплатили, чтобы убрался куда подальше. Чего тебе надо? Приключений на собственную задницу? Тебе их мало? Будет еще больше.

Он вытащил из-за пояса пистолет и толкнул дверь. Потолок, пол и стены все еще были белыми. Коридор перегораживала стальная решетка, а за ней стояла в белом халате Ларик и пыталась разглядеть лицо нежданного гостя.

Павел узнал Ларису мгновенно. И не только хрупкую, но мускулистую и задорную воительницу из отряда «Планктон», но и маленькую врачиху из того дальнего медосмотра. «Сколько же лет прошло? – всплыла в голове дурацкая мысль. – Лет четырнадцать, не меньше. Тебе же сейчас на вид чуть за тридцать – что ж, тогда, выходит, совсем девчонкой была?» Мысль схлынула, и, вместе с меняющимся выражением лица Ларика, пришло осознание, что он знает и двух других врачей: и женщину, которая подмигнула ему – зажатому подростку, и великана-врача, и Павел нарушил мгновенную тишину вопросом:

– Привет, Ларик! А что, Жора уже не работает здесь?

Она рванула с места как спринтер. Павел еще шагнул к решетке, дернул замок, попытался окликнуть ее, но через три секунды по белому полу поползли языки пламени, и где-то в глубине здания завыла сирена.

Когда Павел выскочил на улицу, мимо пролетел, вырулив из-за угла, «форд». Лицо Ларика было напряжено, но Павлу показалось, что кроме напряжения на нем была вычерчена и ненависть. Из окон полуподвального помещения повалил дым.

До машины нужно было пройти метров триста, и Павел их пробежал так, как не бегал даже в школьные годы, когда Алексей заставлял их носиться по пустырю за спортивным залом с максимальным ускорением. Только запрыгнув в машину, Павел вспомнил, что раны его еще не зажили, и разглядел пятна крови на одежде. Он и не собирался догонять «форд». Выехал на Первомайскую, покачал головой, удивившись, как Ларик проскочила на такой скорости пост ДПС, и поехал к кольцевой. Нужно было успеть добраться до Жулебина, оставить «девятку» с открытыми дверями и ключами в замке во дворе какого-нибудь дома, успеть до закрытия на автомобильный рынок и уговорить одного из продавцов подержанных машин уступить ему четырехколесное сокровище за смешные деньги с оформлением продажи по доверенности.

34

Алексей никогда не ходил одной и той же дорогой. Пашка заметил это не сразу, но потом как-то обратил внимание, что наставник идет к дальней автобусной остановке. Алексей улыбнулся и ответил, что от ближней он шел утром. «Не люблю возвращаться», – объяснил тренер подростку.

Вот и теперь Павел ждал его у метро «Перово». Если Алексей оставался тем Алексеем, которого Павел помнил, он должен был доехать до Новогиреево, выбраться на проспект, дойти до квартиры в нужном доме, вокруг которого как раз теперь милиции и бандитов, наверное, бродило больше, чем случайных прохожих, отбыть там положенные полчаса, а затем отправиться пешком до Перово, пусть даже туда идти дальше почти в три раза, да еще и под дождем. Хотя что-то могло и перемениться. Раньше Алексей предпочитал ходить пешком, но теперь мог воспользоваться маршруткой, поэтому Павел стоял у метро. Почему-то он даже не рассматривал варианта, в котором Алексей мог приехать и уехать на машине. Неторопливость, обстоятельность и скромность или, точнее, презрение к комфорту отличали наставника, насколько помнил его ученик, всегда. Но Павла интересовало и еще кое-что: если Алексей не будет задержан возле дома и дойдет до Перово, это могло значить только одно: он или с бандитами, или с ментами, или, скорее всего, с Жорой. Не потому ли великан перестал уговаривать Павла сдаться ему, что знал о встрече с Алексеем?

Наставник появился ближе к десяти. Павел сразу узнал его силуэт. Алексей не размахивал руками, но шел, как всегда, легко, широко разворачивая носки. Сколько времени потратили его ученики, чтобы скопировать чуть подпрыгивающую походку? Принесло ли это хоть кому-нибудь пользу?

Павел отвернулся к витрине табачной лавки, надвинул на голову капюшон. Алексей прошел было мимо, но остановился за спиной ученика и негромко произнес:

– Никогда не поверю, что ты начал курить.

– Я не начал, – ответил, обернувшись, Павел.

Наставник нисколько не изменился, разве только стал чуть ниже ростом. Или это Павел вытянулся под метр девяносто?

– Молодец, – удовлетворенно кивнул Алексей и наклонил голову. – Что прячешь?

Павел отодвинул полу плаща.

– Пистолет? – поднял брови Алексей. – Ты меня огорчаешь, парень! Думаешь, я откажусь поговорить с тобой добровольно? Или я оставлял записку какому-то другому Павлу?

– Мало ли… – прищурился Павел и тут же лишился пистолета. Только что он был у него в руке, и вот его словно накрыла тень.

– СПС, – пробормотал Алексей, рассматривая оружие. – Пистолет Сердюкова. Девять миллиметров. Восемнадцать патронов. Не самый плохой вариант. Номер не спилен. Но ты из него, похоже, не выстрелил ни разу. К счастью.

Алексей выщелкнул обойму, швырнул ее в траву. Двумя или тремя движениями разобрал пистолет на части, что-то кинул в урну, что-то бросил на дорогу в лужу. Павел оглянулся. На улице было пустынно. Редкие прохожие стояли на противоположной стороне у здания метро, по Зеленому проспекту ползли мокрые машины.

– Вторая обойма, – протянул руку Алексей.

Павел швырнул обойму в кусты сам.

– Видишь, как все просто, – объяснил наставник. – Одной тяжестью меньше.

– Ага, – кивнул с досадой Павел. – Сняли соломинку со спины ослика.

– Ну ослик, значит, ослик, – прищурился Алексей. – Где говорить будем?

– Поехали, – кивнул на метро Павел.

– Поехали! – улыбнулся Алексей.

В метро они перекинулись лишь несколькими словами. Вагон был почти пуст. Алексей посматривал на Павла и продолжал улыбаться, а Павел все пытался разглядеть на его лице следы прошедших лет.

– Далеко? – спросил Алексей.

– Площадь Ильича, – ответил Павел. – По этой линии. Рядом. Там трактирчик до двадцати трех работает. Успеем. Я заказал столик.

– Что с руками? – кивнул на ссадины Алексей.

– Да так, – пожал плечами Павел. – Полевые условия. Машинка старенькая, радиатор тек. Пришлось взять радиатор от «десятки», переворачивать, приспосабливать. Можно сказать, на коленке.

– И ты считаешь, что это твое предназначение? – пустил улыбку в уголки глаз Алексей.

– Считать буду перед смертью, – медленно выговорил Павел. – Пока просто живу.

– Просто ли? – Алексей вышел из вагона, подождал, пока Павел повернет в нужную сторону, пошел за ним. Уже в трактире с сожалением вздохнул, смахнул с плеч капли дождя, провел рукой по коре дуба, который раскинул ветви посреди зала, улыбнулся.

– Нравится? – спросил Павел.

– Как тебе сказать… – пожал плечами Алексей, полистал меню, отложил его в сторону. – В общем, да, поскольку жизнь прекрасна. Но если приглядеться к частностям… Мне не заказывай. Если только чай. Ты чего хотел-то?

– А вы? – Павел кивнул официантке. – Два чая. Блинчики. Вы же оставили записку, я не напрашивался на встречу.

– Не напрашивался бы, так и записку бы не нашел, – парировал Алексей.

– От чего вы меня избавляли? – подался вперед Павел. – Вот это зачем?

Он соединил пальцы, нахмурил лоб.

– Здрасте – приехали! – развел руками Алексей. – Аутотренинг. Дорогой мой, у тебя не все в порядке с нервной системой. Вероятно, внутричерепное давление, нарушение тактильных реакций. Удивительного ничего нет, сейчас так вообще каждый ребенок несет в себе набор дефектов. Но все поправимо. Тебя мне удалось поправить. Почти поправить. Будешь умнее – вообще забудешь о том, что в ушах иногда звенит.

– А ваше кэндо? – прищурился Павел. – Я ведь не выпускал из рук клинков все эти годы. Не скажу, что достиг вершин, но кое-что понял. То, что вы показывали, – не японское кэндо.

– Несть числа школам, – вновь развел руками Алексей.

– Как вы смогли миновать ментов и бандитов? – не отступал Павел. – Квартира под наблюдением!

– Так и смог, – вздохнул Алексей. – В любом случае смог бы, но вот так, чтобы никого не злить, оказалось сделать еще проще. Вот.

Он сунул руку в карман и вытащил красную книжечку.

– Служба, – усмехнулся Алексей. – Это все? Что ты ходишь вокруг?

– Кто вы? Что со мной происходит? Где моя жена? – быстро, но отчетливо произнес Павел на Томкином языке.

Зрачки Алексея сузились, он опять наклонился вперед и тоже произнес несколько непонятных рубленых фраз.

– Ну что? – Наставник расхохотался и приложил руку к груди, благодаря официантку за чай. – Я тоже могу на непонятном! Ты чего хочешь-то, Пашка?

– Блинчиков я хочу, – зло бросил Павел и пододвинул к себе тарелку. – И я знаю, что они сделаны из черт знает чего и к тому же разогреты не один раз. Но это мне не мешает!

– А что тебе мешает? – стал серьезным Алексей.

– Не что, а кто, – отрезал Павел, намазывая блинчик сметаной. – Кто-то. Кто-то преследует меня. Заставил скрываться мою жену. Кто-то взорвал мою мастерскую, мою квартиру, мою машину. Кто-то, он же или другой, убивает людей. Всех, кто хотя бы знаком со мной. Убивает жестоко, можно сказать, рубит, протыкает их тесаком, мечом, мачете, не знаю чем!

– А тебе хоть бы хны! – покачал головой Алексей. – Только царапины на руках. От радиатора. Я помню. Да, еще прихрамываешь и держишься за бок. Да, я имею дело с клинками, но я, поверь мне, парень, не убивал твоих людей. И никто из моих друзей не убивал твоих людей! Ты от меня-то чего хочешь?

– Ясности, – прошипел Павел. – Или вы думаете, что меня до старости можно за дурачка держать? До старости можно пасти? Я что вам, Курочка Ряба? Ждете, что снесу золотое яичко? Рос мальчишка в деревне, никому не мешал, похоронил с помощью соседей бабушку, встретил дядю. Повезло пацану, дядя, правда, странноват оказался, но все-таки заботлив. Перевез парня в город, устроил в спортивную секцию. Там же вдруг оказался тренер, который преподает странное кэндо. Хорошее кэндо. Но не японское и не китайское. Ну да ладно. Тренер тоже хороший. Но вот все свое внимание он направляет в основном на одного ученика. Оно понятно – каждый наставник, наверное, хочет воспитать преемника. Но ученик подрастает, собирается в армию, и его тренер загодя бросает остальных ребят, уезжает, исчезает. А если вспомнить, что зарплату за свое кэндо тренер имел пустяковую, так вовсе впору голову сломать! Ну да ладно еще раз. Паренек служит в армии, а к возвращению хоронит и дядю, который потом, по некоторым сведениям, оказался вовсе не дядей. Да и помер дядя странно – погиб под машиной, хотя никогда не лез под нее, не поставив на колодки, не подперев колес. Пусть. И вот приходит парень из армии, поступает в институт, но то и дело чувствует на себе взгляд. Точно такой взгляд, какой чувствовал на себе во время службы, точно такой взгляд, каким его наставник следил за ним на тренировках. Только какие уж тренировки, если этот взгляд он ощущает чуть ли не каждый день – и уже после института, и при поездке за границу, постоянно! Или наставник исправил у своего подопечного не все дефекты? Зачем же он тогда советовал дяде парня одну престранную клинику? Что собирался диагностировать у своего главного ученика?

– Продолжай, – отхлебнул чаю Алексей.

– Продолжаю, – кивнул Павел. – Однако наставник не исчез вовсе. Он оставил записку, что ждет встречи. И исправно приходил на эту встречу. Каждую неделю. Несколько лет. А парень уже окончил институт. Пытался работать. И тут появился в его жизни старший приятель. Помог ему с бизнесом. Прикрыл его от ментов, от бандитов. Ангелом-хранителем заделался, не иначе! А когда парень в разговоре как-то бросил, что хотел бы побаловаться пейнтболом, тут же из рукава достал увлечение страйком и сразу же что-то посоветовал, увлек, затянул. Главное – всегда был рядом. Или он, или тренер, или дядя. Но в последние годы – высокорослый и старательный друг. Самый постоянный друг. А ведь и правда, куда уж постоянней, если именно этот старший приятель очень приметного роста уже сталкивался с парнем много лет назад, только был он врачом и обследовал его в той самой клинике!

– Детектив! – восхитился Алексей. – Боевик и триллер!

– Драма, – хмуро бросил Павел. – Чего-то испугалась жена главного героя этого самого триллера. Испугалась и исчезла, но сообщение прислать сумела, что она в беде. Кто знает – а не того ли она испугалась, что почувствовала: скоро вокруг ее мужа будет литься кровь?

– Не уберегли, значит? – усмехнулся Алексей. – Да, женушку твою проглядели.

– Сберегали, выходит? – недобро прищурился Павел. – У Жоры такая же книжка, как и у вас. Что у вас за служба? Чего вам надо? Или, может быть, отца моего хватились? Вывести хотите его род под корень? Кто он?

– Не все рассказываешь, – процедил сквозь зубы Алексей, улыбка на лице которого превратилась в застывшую маску. – Значит, говоришь, Курочка Ряба? Или петушок все-таки? Хотя ну какие от петушка яйца? Мы же понимаем. Пасли тебя, выходит? По пятам ходили?

– Ломали, – повысил голос Павел. – Все, что за спиной оставлял, курочили и просеивали. Дом снесли, квартиру уничтожили. Спортзал перелицевали. Школу, считай, заново построили. Не удивлюсь, если и общагу, в которой жил, перебрали. Для того, что из моей квартиры вытекало по трубам, отдельного отстойника не устраивали?

– Нет, – медленно качнул головой Алексей. – Без надобности было.

– Зачем это все? – отчеканил Павел.

– Зачем? – задумался Алексей, прикрыл глаза, раздумывал о чем-то, потом словно проснулся, зевнул, как после долгого сна. – Видишь это?

О стол звякнул ключ. Обычный стальной ключ с двумя бородками для не слишком сложного замка.

– Ключ, – не понял Павел.

– Вот так всегда, – чуть утомленно улыбнулся Алексей. – Лицом надо ткнуть, чтобы дошло. Сюда смотри!

На кольце ключа болтался магнитный кодер от подъездного замка и брелок в виде крохотной, в сантиметр по грани, равносторонней пирамидки. Четыре стороны, четыре равносторонних треугольника. Четыре цвета – белый, черный и два оттенка зеленого.

– Игрушка? – не понял Павел. – Какой-то масонский знак?

– Нет, – сузил взгляд Алексей. – Четыре стороны, четыре качества, четыре интереса, четыре взгляда. И в то же время самая прочная фигура. Идеал прочности, хотя в действительности все не так, все совсем не так, но все же… Для примитивного ума… Ладно, представь себе, что вот эта сторона, – он щелкнул сухим пальцем по черному, – я. Я и мои друзья. Вот эта сторона, – он прикоснулся к белой грани, – твои враги, о которых ты мне не рассказал, но прятаться от которых я тебя научил.

– Они ведь и твои враги! – заметил Павел.

– Прежде всего мои, но они мне не страшны, – рассмеялся Алексей. – Я для них невидим. Они для меня, впрочем, пока тоже.

– Еще две стороны? – нахмурился Павел. – Там еще две грани!

– Ерунда, – махнул рукой Алексей. – Эти две грани – ерунда. Мясо. Грязь. Мусор.

– И к какой же категории мусора отношусь я? – выговорил Павел.

– В этом-то и твоя беда, – понизил голос Алексей. – Ни к какой. Вообще ни к какой. Как теперь я думаю, и твой отец не относился ни к какой. Вечное никто.

– А мясник? – не понял Павел. – Тот, что…

– Сам спроси его об этом, если поймаешь, – посоветовал Алексей. – У меня в додзё такого умельца не было.

– Ты спокоен, – прошептал Павел. – Через сколько минут Жора будет здесь?

– Через пять-шесть, – ответил Алексей. – Советую не волноваться. Пришла пора поговорить серьезно и обстоятельно. У тебя хорошая реакция, парень, но я быстрее. Пальцы переломаю. Ты уже видел. Да и пистолета у тебя теперь нет.

– Что Жора будет делать со мной? – спросил Павел.

– Изучать, – отрезал Алексей. – Но имей в виду: если ты будешь упорствовать – он тебя уничтожит. Полномочия у него есть.

– А если я не согласен? – прошептал Павел.

– Разве я спросил о согласии? – наклонился вперед Алексей и удивленно поднял брови, увидев в руке Павла газоанализатор. Павел еще успел разглядеть досаду, замутившую зрачки наставника, когда за его спиной что-то щелкнуло и в лоб Алексея вонзился стержень, похожий на стрелку для дартса, только без крылышек. В мгновение наставник остекленел, замер, затем захрипел и с этим хрипом начал меняться. Лоб его выдался вперед, подбородок уменьшился, глаза сузились, скулы раздались в стороны. Вслед за лицом начало меняться туловище – ключицы натянули ворот рубахи, плечи заострились, шея стала толще.

Все это продолжалось секунду или две, и Павел, который сам словно остекленел, даже потянулся к собственному лицу, чтобы увериться, что он сам остался таким, каким был. В это мгновение щелчок повторился, и стержень исчез. Или улетел. Павел обернулся, увидел в стекле трактира оплывающее, расплавленное отверстие – и уже под визг официантки подхватил со стола ключ с пирамидкой и бросился прочь от холодного пламени, которым занялось, чернея, существо, только что бывшее Алексеем.

35

Маленький Пашка не давал бабке прохода. То часами листал старинный альбом, в котором в фигурные прорези были вставлены пожелтевшие фотографии. Вытаскивал их, рассматривал надписи на обороте, выглядывал крохотные фигурки на вторых планах карточек с лупой. То перебирал собранные в сундуке открытки и письма, вчитывался в имена, с трудом разбирал почерки.

– Ну где же? – удивлялся он постоянно. – Где же мой папка? Ну хоть одна фотка! Хоть со спины! Хоть краешек лица! Хоть письмо! Хоть записка!

– Нету, – с огорчением разводила руками баба Нюра. – Ничего нету. Не успели! Чего он тут был-то? Я к Феденьке ездила, пока меня не было, мамка твоя с папкой твоим и сошлась, а как я приехала, только и успела чаю с суженым ее попить да благословить их с мамкой твоей. Даже документы его не посмотрела. Фамилию – и ту не спросила. Да и на имя внимания не обратила. Он же неправильно говорил. С… акцентом! Вишь как, руку мне протянул, ну и я ему, а он наклонился, поцеловал мне руку-то. – Баба Нюра захихикала, вытерла руку о фартук, словно на ней все еще был след от поцелуя, и продолжила: – Поцеловал, значит, и говорит, что он Мот. Я не поняла сначала, глаза округлила и переспрашиваю: почему мот-то? Растратчик, что ли? Ну тут уж мамка твоя вмешалась – имя, говорит, такое. Мот. Ну, Мотя по-нашему. Матвей, стало быть.

– А отчество? – не отставал Павел.

– Какое еще отчество? – сдвигала на нос очки бабушка. – Юн он еще был для отчества! Мальчишка мальчишкой! Нет, так-то на вид лет двадцать – двадцать пять я ему дала бы, но глаза у него больные были, да. Замученные. Лет так на семьдесят, прости господи. Я даже мамку твою спрашивала – что ж она жениха-то замучила так, хоть и не уезжай никуда, а она говорит, что болел он. Тут уж я вообще замолчала, только и выдавила: не заразный хоть? А он-то, Мот, рассмеялся, сказал, что не заразный.

– И все? – огорчался Пашка.

– И все. – Бабушка вновь начинала греметь кастрюльками.

– Откуда он хоть взялся? – кричал Пашка.

– Отсель не видать, – бурчала бабушка и уходила во двор. Плакать уходила. Поначалу Пашка бежал за ней, садился на ее сухие колени, пытался отнять мокрые ладони от лица, а потом перестал. Надо было бабе Нюре и поплакать иногда.

– А как он выглядел? – начинал клянчить Пашка через день.

– Как, как, – бурчала бабушка. – Каком кверху. Так и выглядел. Волосы у него были длинные. Тогда таких и не видывали. Только резинка у него была не на затылке, как теперича лохматые носят, а внизу. Ну на концах, стало быть. Мамка потом долго так свои волосы закалывала. Расчешет, подберет внизу и заколет. Словно нахлобучка какая сзади болтается, да узел по загривку стучит. Нет, бабам оно, может, и ничего, а мужикам не то. Не нравится мне. Да что я тебе рассказываю: иди в зеркало посмотрись, копия не копия, а представление получишь. Один в один в отца уродился. Ежели у него родичи где остались, так они тебя по карточке по твоей найдут. За него примут.

– По какой карточке? – не мог понять Пашка. – Мамка им карточку мою отсылала? А куда?

– Тьфу на тебя, неугомонный! – всплескивала руками бабушка. – Все ж за чистую монету тянет. Карточка у тебя на лице. Поедешь в Москву, будешь по улицам ходить – кто-то из родственников, что папку твоего помнит, увидит тебя и сразу смекнет, что вот он, пропавший отросток, Мотович, стало быть. Так что ты уж не пугайся, если к тебе присматриваться кто начнет. Только имей в виду, что никаких челок у твоего папки не было: волос расчесан был назад и чистый, точно у девки! Однако зря лыбишься – пока мелкий, не дам тебе заросли на голове кустить. Вот вырастешь – делай что хочешь.

– А как он был одет? – спрашивал Пашка.

– Да кто? – не понимала бабушка, которая успевала за те минуты, на которые внук отставал от нее, вновь погрузиться в кастрюльки или шитье.

– Кто, кто, – передразнивал бабушку Пашка. – Папка мой!

– Да нешто теперь упомнишь? – Бабушка застывала на пару минут, потом откладывала ножницы и словно начинала рисовать что-то в голове. – Хотя нет, скажу. Куртка у него была, это точно. Но порченая. Одна пола и рукав словно горелые. Вот не жженые, а горелые. Закопченные. Хотя мамка твоя отстирывала ее. Но она словно синтетика. Хорошая синтетика, но все одно попорченная. Потемнела по той стороне. И дыра у него была на спине. В куртке, да. Спереди и сзади. Пропорол, наверное. Да не на себе, а когда оставил ее где-то. Удружил какой-то озорник, и ладно бы просто проткнул, а то ведь со спины и разодрал еще. Рассечено было да выдрано по краям. Он когда в контору собирался идти, я еще сказала ему: что ж ты, сердешный, в драненьком-то собираешься в совхоз-то? Давай я тебе зашью. Спереди еще ничего, так, прорез, а сзади-то – только что клочьями не висит. А он мне и отвечает: ничего, висит да не отваливается, женушка, говорит, зашьет. А мамка твоя аж сияет. Приголубил он ее, верно. И то сказать, какой парень, сам весь из себя ну чисто принц, хоть и в драненьком, а к девке-то сразу присох. Мамка-то твоя сразу почуяла, что он всамделишный. Да и я как увидела, так и поняла… Ну так я ж рассказывала тебе уже сто раз!

– А штаны? – ныл Пашка.

– Какие штаны? – не понимала бабушка.

– Ну про куртку ты рассказала, про волосы, про лицо, а про штаны? – не унимался мальчишка.

– Дались тебе эти штаны, – хмыкала бабушка. – Штаны как штаны. Только карманы на них не внутри были, а снаружи. Справа и слева. Я по первости подумала, что Мот их заправить забыл, а потом смотрю – а они притачаны под пояс. И на застежках. Импортные такие, как молнии, только гладкие. А так-то – обычные штаны. Галифе. Нет, так-то вроде обычной ширины, а как садится в них, так вроде как шире становятся. Ну складки там такие. Мне так интересно стало: где ж, думаю, такие пошивают? А еще ботиночки у него были, ну словно чулки. Да, до подъема как ботинок, а выше – словно голенище, только цвета другого и мягкое. Но это я потом увидела, когда он их поправлять стал, перед тем как в контору идти. Кто бы знал, что я его в последний раз вижу…

– А цвет? – снова начинал волноваться Пашка.

– Чего цвет-то? – словно приходила в себя бабушка.

– Цвет-то какой был у куртки, у штанов? – торопил ее внук.

– Не помню. – Она морщила лоб. – Странный был какой-то цвет. Дома вроде теплый такой, бежевый, а на улицу вышел – вроде как и зеленоватый, с проблесками такими. Мимо нашей сиреньки пошел, я уж и из виду его потеряла. Не разглядишь. А ботинки коричневые. А рубашка под курткой – белая. Но это уж ему мамка твоя у нас в совхозном купила – его-то совсем разорвалась. Сохранить я ее хотела, да расползлась от времени. Она тоже необычная была. Вроде как водолазка, а впереди застежка. А куртка вовсе без воротника. Неудобно, но он не жаловался. Да что я его видела? Приехала, чаю попили – он и ушел. И все. Верно, кому-то перешел дорогу. Но то не наши творили. Нет. Побаловаться они могли, а так чтобы насмерть – никогда. Хотя чего по пьяни не сделаешь. Но убить да сжечь…

Бабка замирала, оттопырив нижнюю губу, как деревянный истукан, а потом шептала, словно сама для себя:

– Да и плохо они все кончили. Те ребятки, что разобраться с папкой твоим хотели, за мамку разобраться. Кого зарубили, кто вовсе пропал. Никого не осталось. И года не прошло.

– А мамка? – шептал Пашка.

– Что «мамка»? – приходила в себя бабушка.

– А мамка какая у меня была? – горячим шепотом дышал ей в ухо Пашка.

– Хорошая, – выдавливала бабушка тихое слово и бежала во двор плакать.

36

Это ощущение длилось мгновение. Ровно одно мгновение Павел чувствовал взгляд, который пронзал его насквозь. Он даже зажмурился, ожидая, что из темноты вылетит такой же стержень и вопьется ему в лоб, но ощущение растаяло, или убийца отвернулся, да какая разница, старенький «пассат», который дырявым радиатором отнял у Павла пару часов времени, был припаркован недалеко, он побежал, рванул дверь, выжал сцепление и понял, что нога по-прежнему болит, когда машина уже миновала злополучный трактир. «Пассат» нырнул в переулок, в тоннель под железку, загремел расхлестанным кузовом по трамвайной линии, завилял по развязкам у третьего кольца, вырулил на трассу, притопил, съехал, проскочил несколько светофоров и притормозил только на Электрозаводском мосту.

– Не рассчитался, – вдруг подумал Павел и с трудом сдержал идиотский смешок. – В трактире не рассчитался!

Он свернул к «Макдоналдсу», вытащил из кармана мятую-перемятую схему, вгляделся в нее, думая, рисовать ли новые линии или зачеркивать имена, поймал плечами странную, нервную дрожь и тут же соединил пальцы, снимая напряжение и убирая звон в ушах. На груди выступил липкий пот. Павел вышел из машины, свернул пробку у баллона воды и, наклонившись, вылил его на голову.

– И упаковку антиполицая! – прыснул кто-то из пробегающих мимо девчонок.

– Антимилицая, – парировал Павел и понял, что собирается совершить глупость. Более того, он понимал, что совершает глупость, и знал, что он тем не менее ее совершит.

«Дурная голова ногам покоя не дает», – вспомнил Павел бабушкину присказку и опять выехал на дорогу.

На выезде с Буденного на Владимирский тракт наряд ДПС останавливал машины через одну. Милиционер махнул палкой к обочине, Павел приготовил документы, сделал виноватое лицо. Дорожник взглянул на водительское, на талон техосмотра, развернул доверенность на управление, поправил фуражку, прикрытую чехлом от дождя.

– Страховка?

– В машине, без ограничений, – заспешил Павел. – Капот поднимать?

– На хрен? – не понял милиционер. – А если отломится? – заржал над собственной шуткой и махнул палкой. – Езжай, тебе доверенность небось дороже машины обошлась! Катайся, пока едет, такие только на второй день ломаются! «Немка»! Гордись!

– А то! – согласился Павел, прыгнул в машину, тут же ушел на Электродную – и через десять минут остановился на Федеративном. Через дворы до дома Алексея было метров сто или двести. Павел достал газоанализатор, снял его с предохранителя. Заряд был почти на нуле. Впрочем, на Алексея и выключенный прибор произвел ошеломляющее впечатление. Павел переключил прибор на тот режим, который посчитал подзарядкой, и вновь сунул его в карман. Неизвестно было, подзаряжается ли он, и если подзаряжается, то от чего, или, наоборот, передает сигналы таинственным противникам, но идти в дом к Алексею совсем без оружия Павлу показалось неправильным. Впрочем, почему без оружия? Он расстегнул сумку и сунул за пояс дробовик. В качестве психологического фактора лучше не придумаешь. А если придется убегать? Машина стояла в тени деревьев в ряду таких же, завестись должна была без проблем. Время перевалило за полночь, пешеходов почти не было, понедельник таял во мгле, предвещая скорое начало нового учебного года. Дождь накрапывал все сильнее. Город казался продрогшим и спящим, но движение на дороге продолжалось, в случае чего было и затеряться несложно, и вырваться из города через Владимирский, Кетчерскую, Вешняки – на выбор или вовсе вернуться по Владимирскому в центр и заночевать где-нибудь во дворах. Оставлять вещи в машине или нет, подумал Павел и вновь понял, что опять тянет время. Нет, лучше разделаться и забыть. Он вытряс из карманов документы, сдвинул молнию, сунул сумку под сиденье и накинул на плечи дождевик. Оставалось только поднять флаг неизвестного государства и с криком «ура» кинуться на штурм вражеской крепости. И тут дождь обрушился сплошной стеной.

– Лета в России мало – завтра конец, вчера начало, – вспомнил Павел глупую шутку Дюкова и побежал, разминая больную ногу, к цели. У нужного подъезда никого не было, он приложил к замку кодер, нырнул в освещенную сухость, буркнув: «Посторонитесь, ребятки, промок до нитки», миновал сидевших на батарее второго этажа уже знакомых быков, добежал до четвертого этажа и, позвонив в квартиру напротив, прижался к стене и сунул ключ в замочную скважину. За дверью у него за спиной кто-то закашлялся, высунул голову на площадку и уже начал изрыгать что-то непотребное, но Павел состроил самую страшную рожу из тех, что знал, и внушительно провел по горлу ребром ладони. Заспанный мужик тут же всосался обратно в квартиру, а Павел медленно повернул ключ и шагнул внутрь дежурной квартиры Алексея.

На куче матов сидел Бабич с заклеенным пластырем носом и, направив на Павла пистолет, гладил короткий, не более полуметра в лезвии, клинок.

– Вот и славненько, – пробормотал он почти безучастно. – «Снять засаду, снять засаду…» Я знаю, что делаю. Колька! Влад! А ну-ка!

В спину Павла уткнулись сразу два пистолета.

– Что у него там? – безучастно проговорил Бабич.

– Да ерунда. – Полный сержант, попахивая перегаром, тщательно ощупывал задержанного. – Херня какая-то типа зажигалки. Светится. И это… ха! – Сержант вытащил из-за пояса Павла дробовик, взвесил его на ладони, ковырнул обойму. – Еще одна игрушка. Во. Шарики. Володька похожую у него дома нашел. Здорово пулялась. Но та посолиднее была, посолиднее. Что с ней делать-то?

– Оставь ему, – пробормотал Бабич и заорал, когда сержант промедлил: – В руки дай! Да смотри, чтобы тебя рукоятью по кумполу не съездил.

– Может, его в браслеты? – подал голос второй сержант, что перегородил Павлу проход к двери. – Мало ли!

– Делай, что говорят, – процедил Бабич. – На хрен мне следы от браслетов на его лапах, если я кончать его собираюсь?

– Так это… – начал толстый сержант.

– Заткни пасть, – заорал Бабич и тут же снизил голос. – Ножа у него нет?

– Есть, – буркнул сержант. – Маленький.

– Ну хоть маленький, – проворчал Бабич. – Я ему яйца подрежу маленьким, а большим, – он любовно погладил клинок, – ручки-ножки. Влад, веревки взял? Будешь жгуты накладывать, чтобы быстро не сдох.

– Анатолич, – заныл Влад, – на хрен жгуты? Следов от браслетов боишься, а жгутов не боишься?

– Мол-чать! – раздельно прошептал Бабич и вдруг поднял мутный взгляд на Павла, расплылся в безумной улыбке: – Детишек за что зарубил? Ну ладно бабку, хрен с ним – жену, несмышленышей зачем?

– Это не я, – негромко произнес Павел.

– Что говоришь? – повернулся ухом Бабич.

– Идиот я, говорю, – заметил Павел. – Сидеть надо было, как мышь, а я поперся… на встречу с наставником.

– Вот! – кивнул Бабич. – И до наставника твоего доберемся. Ишь ты, устроил тут склад. Маты. Мечи деревянные. Елки-палки, я все стены обстучал, пока эту железку нашел. С ножнами! С ремешком! Это ведь он тебя учил резать людей, шакал этот улыбчивый с корочками? Он?

– Я никого не резал, – постарался успокоиться Павел.

Однокомнатная квартира и в самом деле служила складом. Все то, что Алексей вывез из додзё, было сложено в небольшой комнате. В углу у косяка двери, ведущей в крохотную кладовку, где висели содранные обои, зияла узкая ниша.

– Ага, – кивнул Бабич. – Там и нашел. Твой-то ножик где? Я ведь тебе и этот пришпандорю, только ты ведь можешь продлить себе жизнь. Пусть на часик, все одно – хлеб. Где большой ножик? Лезвие шириной почти в ладонь! Усики большие с зубцами, кожу рвут! Где твой большой ножик?!

Последние слова Бабич орал во всю глотку.

– Я не убивал никого, – твердо сказал Павел.

– После разбираться будем, – вдруг окончательно повеселел Бабич. – Я, знаешь ли, думаю, что ты по-любому гад. По-любому тебя надо кончать! Да хоть за рожу твою чернявую, за мастерскую твою, чтоб она сгорела! – вдруг пробило на безумный хохот Бабича. – Но главное – за детишек! И за ребят, конечно, за ребят. Подними, сука, игрушку.

– Что сделать? – не понял Павел.

– Игрушку подними! – заорал Бабич, встал, поднял меч, замер в трех шагах от Павла, словно памятник казачьей сотне. – Стреляй мне в голову! Стреляй, сука, не могу я просто так мясо твое, сука, сечь!

Павел поднял дробовик и выстрелил Бабичу в голову.

Шарик попал точно в лоб, Павел был в этом уверен, но шарика не увидел, поскольку голова Бабича исчезла в сгустке пламени, на пол со звоном упал клинок, который продолжала сжимать отрубленная кисть полковника, а вслед за ним к ногам Павла повалилось обезглавленное тело. Сухой пепел взметнулся к потолку.

– Лежать! – зарычал Павел на сержантов, которых сбил с ног мгновением позже. – Война – значит, война! Я вас сюда не звал, но убивать не буду, нечего трястись. Медленно вытащили оружие! Вот так! И толкнули его по полу. На кухню! Вот так! Там и возьмете, если не будете валять дурака. А теперь медленно… Медленно встали. Встали и пошли впереди меня!

Быки Краснова открыли огонь уже на площадке третьего этажа. Сначала подсекли толстого сержанта, тот упал сразу, а в доли секунды, пока второй милиционер ойкал и выл, принимая в тело пули, Павел отправил из-за его спины еще один шарик.

Через секунду он спускался бегом вниз, стараясь сдержать рвоту от запаха жженого мяса.

37

Людка пришла в десять утра. Загремела ключами, со стуком сбросила с ног туфли, зашелестела плащом. В квартире запахло дождем. Прошла на кухню. Щелкнула чайником. Хлопнула дверью ванной комнаты. Включила воду.

Павел лежал на ее постели поверх покрывала. Лежал, соединив пальцы, успокаивая поднимающуюся со дна муть, ждал. Он добрался до Людкиной квартиры в час ночи. Оставил машину на обочине, с мусорных баков дотянулся до трубы телефонной линии, поднялся на крышу универмага, с нее по пожарной лестнице на крышу высотки и, проклиная мокрый и скользкий рубероид, дважды перепрыгивал на соседние дома. Они почти соприкасались углами, но ощущение трех или четырех метров темной бездны между барьерами крыш Павлу не понравилось. Вытерев с лица то ли пот, то ли капли дождя, он выдохнул и признался, что паркур – не для него. Дальше было проще – лишить один из телевизионных кабелей натяжного тросика, сунуть руки в перчатки и спуститься с десятого этажа на Людкину лоджию. Она жила на восьмом и никогда не закрывала окон. Павел оставил обувь на лоджии, осторожно сдвинул антимоскитную сетку и проник внутрь.

С вечера Людки дома не оказалось. Задернув шторы, Павел в течение часа обыскивал ее квартиру, но ничего не нашел. Ни адресов, ни телефонов. Более того, за те год или полтора, как он перестал изредка с ней встречаться, в квартире ничего не изменилось. Было чисто, но скучно и как-то казенно, словно Людка всю жизнь провела в гостиницах и собственную квартиру оформила в привычном стиле. Или она приходила домой только переночевать? Мужиков домой не водила точно, а ведь с ее точеной фигурой могла бы их даже выбирать.

Павел закончил с квартирой часам к трем. Проверил, не оставил ли где невольных следов, перекусил найденным в холодильнике йогуртом, принял ванну и лег спать. Уже утром, около восьми часов, он еще раз умылся, оделся, заправил постель и прилег на нее сверху, надеясь, что ему удастся привести в порядок не только тело, но и голову. Обдумать все произошедшее не получилось. В голове стоял сплошной туман. Одно утешало: почти не болели нога и бок, зато они отчаянно чесались. Дробовик и клинок Алексея Павел спрятал под батареей за шторой в зале, ветровку повесил на нижний шпингалет двери. При себе оставил только привычный нож и газоанализатор. Индикатор зарядки продолжал помаргивать и с восходом солнца явно ускорился – штрих заряда перевалил за треть. Пора было что-то делать. Павел поднялся и подошел к двери ванной.

Людка не могла его услышать – пол в ее квартире не скрипел, но она услышала. Перестала что-то напевать под нос и продолжила плескаться уже молча. Павел прошел в прихожую и защелкнул предохранитель замка. Вернулся на кухню и стал варить кофе.

Она вышла из ванной через минуту. Бледная, но спокойная. Мокрые волосы свисали ей на плечи почти растянутыми пружинками, их корни неожиданно оказались темно-рыжими. Такими же были и брови, и ресницы.

– Изучаешь? – спросила Людка, наклоняя голову и подсушивая волосы. Полотенце сползло на живот, и Павел увидел, что она не успела одеться.

– Ты красивая, – серьезно кивнул Павел, разливая кофе по чашечкам. – Зря красишься – думаю, что некоторые дамы многое отдали бы за тот оттенок, которым тебя наградила природа!

– Что ты понимаешь в природе? – презрительно скривила губы Людка и провела тонкими пальцами по никелированной трубе, поддерживающей кухонные сушилки для рюмок. – Природа сродни дизайну. Все может пойти в дело, но всему свое место. Да и о чем говорить? Неужели перебила бы твой столбняк от Томки? Кстати, так и не нашлась?

– Пока нет. – Павел сел напротив нее, спиной к выходу. – Хотел спросить, почему дома не ночуешь, но, чувствую, о другом надо спрашивать: почему домой не боишься возвращаться?

– А ты почему не боишься? – Она старалась казаться спокойной, но явно была напряжена.

– У меня больше нет дома, – развел руками Павел. – Вчера ночевал у Дюкова – выкурили и оттуда. Пришел ночью к тебе. Думал, согреешь, а тебя нет.

– Как попал-то? – Людка посмотрела на окно. – Дверь на сигналке, недавно поставила.

– А ведь звала в гости, – вздохнул Павел и глотнул кофе. – С соседями договорился. С соседнего подъезда. Пошли навстречу. С лоджии на лоджию. Вошли в положение отвергнутого любовника.

– Врешь, – поняла Людка. – Впрочем, ладно, хоть с вертолета. Чего хочешь?

– Ясности, – бросил Павел.

– Кто же ее не хочет? – усмехнулась Людка. – Некоторые жизнь на это кладут. Но если спросить хочешь – спрашивай. Все одно без разговора не отвяжешься.

– Жора скоро будет? – спросил Павел. – Ты ведь знаешь Жору? Верзила такой, на свадьбе нашей с Томкой заправлял. Я вас знакомил. Ты уже позвала его? Я слышал, как ты пыхтела в ванной. Скоро?

– Минут через пятнадцать, – прикусила губу Людка.

– А эти, что у подъезда топчутся? – кивнул на окно Павел. – Чьи горе-охранники?

– Жорины, – выдавила Людка. – Они… обыкновенные.

– Мусор, выходит, – понял Павел. – Где Томка?

– Не знаю, – не соврала Людка. – Исчезла. Смоталась. Понимай как знаешь. У баб такое бывает. Здесь говорят, что вожжа под хвост попала, а я думаю, что почуяла что-то. Томка твоя всегда была как дикий зверек. А зверь то же землетрясение лучше любого прибора предсказывает.

– Значит, то, что со мной происходит, – землетрясение, – задумался Павел. – Так на что жизнь-то положила, Люда? На изучение землетрясений или на достижение ясности? Может, спросить было надо? Чем мог бы – помог! – наклонился вперед и повысил голос. – Ты вот не удивилась, когда я о Жоре спросил! А ведь я тебя с ним не знакомил! Не до того было, а ты на свадьбе нашей как специально подальше от него держалась. Кто людей вокруг меня косит? Кто взрывы эти устраивает?

– А что, – на Людкино лицо накатила бледность, – выбор большой. Врагов нет? Ищи или среди родных, или среди друзей. Не ошибешься. Общее правило.

– Что происходит? – Павел протянул руку и накрыл ладонью пальцы Людки.

Она вздрогнула. Как показалось Павлу, от отвращения.

– Ты попал, – ответила она негромко. – Попал, когда родился. В передрягу попал, по факту рождения. По месту рождения. По наследственности. Твой… папа остался должен. Очень важным… персонам. Может быть, я и не всех знаю, кому он остался должен. Но знаю точно, что он загубил важное дело. И если тебе плохо, значит, пришло время отдавать долги. И если ты не отдашь их сам, их взыщут с твоего ребенка. Не потому ли Томка твоя исчезла? Почуяла что или это ты сам ее прячешь?

– Прячу? – удивился Павел. – Зачем? Блефую, думаешь? Я разве производил впечатление игрока?

– Вряд ли, – согласилась Людка и медленно вытянула руку из-под его ладони. – А вот Томка – игрок. Я, кстати, на нее бы в первую очередь подумала – я о взрывах, конечно, – если бы не беременность. Ну или на тех, кто за ней, если они есть. Томка – загадка. Проглядела я Томку. Но она не из наших. Я бы почувствовала.

– Из ваших? – Павел вытащил из кармана брелок и щелкнул по черной стороне пирамидки. – Из этих?

Ненависть скрутила Людку в мгновение. Руки обвили канаты мышц, на лбу выступил пот, лицо стало землистого цвета, дыхание хриплым.

– Я не убивал Алексея, – твердо произнес Павел. – Сам еле ноги умотал. Прилетела какая-то штучка – тыц, – он ткнул себя пальцем в лоб, – ужалила и улетела. И нет моего наставника. Сначала грим с него свалился, а потом и прочее в пепел обратилось. Но я этого уже не увидел. Ты расслабься, тем более что скоро Жора придет. Кто ты? Кто вы? Из какой конторы? Чего вам надо? Кто мой отец? Уж не знаю как, но он тоже обгоревшим оказался после смерти. Ясности нужно, Люда, ясности!

– Как догадался? – прохрипела она. – Как про меня догадался?

– Подмигни, – попросил Павел. – Левым глазом подмигни.

Она выпрямилась и медленно, почти механически закрыла и открыла левый глаз.

– Точно! – рассмеялся Павел. – Так и было, правда, в прошлый раз повеселей вышло. Только над глазом была шапочка белая, а снизу повязка, и происходила эта забава в странной клинике в подвальчике в городке Баумана. Или тебе Ларик еще не сказала, что я ее вычислил? Ты хорошо сохранилась с тех пор, Люда. Сколько тебе лет-то?

Она молчала. Выпрямилась, как статуя. Замерла, вцепившись в никелированную трубу кухонного гарнитура. Уставилась на Павла бешеными, округлившимися глазами.

– Молчишь? – понял он, перевел взгляд на плиту, чтобы не впитывать в себя ненависть, не разглядывать обнаженную грудь. – Ладно. Я Жору ждать не буду, но последний вопрос задам: не слишком противно было спать со мной? Изжога не мучила потом?

Словно тень мелькнула над его головой. Павел наклонился, и в следующее мгновение вырванная Людкой из барной стойки труба раскрошила угол кухонного косяка. Загремели, рассыпались осколками рюмки, новый удар выбил из кухонной двери стекло. Павел упал на спину, выкатился в группировке в гостиную, увернулся еще от одного удара, от другого, поражаясь, какая сила таилась в хрупком женском теле, пока не дотянулся до спрятанного под батареей клинка и не подставил его под уже смятую, словно фольга, трубу.

Клинок перерубил стальное орудие, словно оно было отлито из воска. Людка взревела и бросилась на Павла с растопыренными пальцами. Он выставил клинок и крикнул: «Стой!» Лезвие перерубило ей ребра и вошло под сердце. Глаза Людки округлились, она зажала ладонями рану, упала на пол, завыла и поползла к дальней стене, оставляя на полу кровь из груди и пронзенных осколками рюмок босых пяток.

– Кто ты? – заорал Павел, и тут Людка начала меняться. Кожа ее потемнела до оливкового цвета, лоб чуть выдался вперед, глаза сузились, хотя ненависть продолжала плескаться в них пополам с болью. Скулы раздались, подбородок заострился, но шея толще не стала. Она чуть удлинилась, и, когда Людка в судорогах опрокинулась на спину, Павел увидел сразу все – и показавшиеся ему идеально вычерченными бедра, и плоский, сильный живот, и тонкую талию, и крепкие плечи с увеличенными ключицами, и небольшую, но словно налитую тяжестью грудь с черными сосками, и черные, почти невесомые даже на вид волосы. Существо, которое он увидел перед собой, было и ужасающим в своей похожести на человека, и без сомнения прекрасным одновременно.

– Кто ты? – прохрипел Павел, вытащил из кармана газоанализатор и направил его в заплывающие смертной пеленой глаза. Раздался свист, и Людка вспыхнула, словно была собрана из облетевшего и почерневшего тополиного пуха.

Пришел в себя Павел от отчаянного стука в дверь.

38

Через час он остановил машину на Оленьем Валу. Павел не помнил, как вырулил туда, как выбирался из Алтуфьева, от Людкиного дома. Все было словно задернуто туманом. В памяти осталась кровь на оливковой коже, застывающие глаза, тросик, рвущий ладони, сухие хлопки, пули, отщелкивающие кирпичную крошку в сантиметрах от его рук, бег по крышам, прыжки, лестница, опять крыша. Он вышел из машины, забросил за спину сумку, перешел через улицу, поднялся на крутую обочину и вошел в полумертвый, изгаженный, больной лес. Машины шумели за спиной, слева, справа. Ноги сами вывели его на сырую тропинку, и Павел зашелестел опавшими листьями, спугнул какую-то парочку с коляской, отошел в заросли бузины, сунул два пальца в рот, но исторгнуть из себя ничего не смог. Пустой желудок судорожно сокращался и только наполнял рот горечью. Он вернулся, пошатываясь, на тропинку и пошел дальше – туда, где ему почудилась свежесть. Впереди открылся пруд, вода в нем пахла плохо, Павел наклонился над зеленоватой мутью, но выпить не решился и пошел еще дальше, пока не споткнулся и не завалился в бурьян у какого-то забора. Только тогда он что-то вспомнил, не глядя открыл сумку и, выудив оттуда бутылку воды, выпил ее без остатка.

Он вернулся к пруду через полчаса, обогнул его с севера, нашел укромное место в кустах и сбросил ветровку. Отверстий, не считая разодранной о стену груди, в ветровке отыскалось три. Одно на спине напротив сердца, второе на левом плече, третье в правом боку. Павел начал крутиться, нашел вспоротую полу рубашки, нашел саднящий ожог на левом плече. На спине ничего не было. Он сбросил хитрую перевязь, которая удерживала клинок под одеждой рукоятью вниз, и взял в руки ножны.

Пуля завязла именно в них. Ножны были выполнены из какой-то грубой кожи и усилены деревянными планками внутри. Но пуля застряла в коже, не повредив дерева. Павел выковырял сплющенный металл и покачал головой: мягкая снаружи, уже через пару миллиметров кожа становилась по прочности сравнима со сталью. Но вот сам клинок…

Павел снял с рукояти язычок ремешка, что удерживал меч в ножнах, вытянул клинок. Да, он явно был уже и длиннее того, которым пользовался неизвестный мясник. Сам клинок лишь немного превышал полметра, хотя рукоять имел полуторную. Она заканчивалась черным, как будто составным, шаром и была обтянута такой же кожей, что и ножны. Небольшую съемную гарду неизвестный мастер устроил тоже из черной пластины, которая представляла собой чашу с изогнутыми наружу в плоскости клинка краями. Павел пригляделся к самому клинку. Шириной он не превышал четырех сантиметров и начинал равномерно сужаться к острию после четырех пятых длины. В профиль клинок напоминал слабо выраженный ромб толщиной по ребру в половину сантиметра. Или чуть толще. Больше всего Павла удивил вес. Клинок был легким. Не невесомым, но ощутимо легким, и в то же время отлично отбалансированным. Павел приблизил к глазам лезвие. Оно показалось ему покрытым лаком, в голове даже мелькнула мысль о чудесной деревяшке, но, приглядевшись, Павел удивился еще больше. Прозрачным, точнее, полупрозрачным, наполненным искристой дымкой был верхний слой металла, из-под которого отсвечивала серебристая основа. Заточка шла по одной стороне, переходя от острия на другую сторону на пятую его часть. Кромка лезвия выделялась полосой черного металла, пронизанного белыми искрами. Скорее всего, и серебристый, и полупрозрачный слои приваривались снаружи именно к черной основе.

Работа производила впечатление редкой и очень дорогой. Павел слышал о сварных японских клинках, но что-то ему подсказывало, что оружие в его руках не имело с ними ничего общего. Следа, оставленного рассеченной трубой, на клинке не нашлось. Он вообще казался только что вышедшим из рук мастера. Павел еще раз огляделся по сторонам, попробовал меч в руке и убрал его в ножны под одежду. Ветровка, конечно, никуда не годилась, но, вывернув ее подкладкой наружу, до ближайшего магазина одежды добраться возможно. Остальное добро можно было не рассматривать. Газоанализатор продолжал помаргивать штрихом зарядки, не показывая запаса и на один выстрел. Дробовик, к которому Павел стал относиться с удивленным почтением, прятался в чехле. Бутыль с шариками, термос – все это было осмотрено и проверено несколько раз. Павел еще раз пригляделся к пирамидке, затем снял ее с кольца и бросил ключ в пруд. Туда же отправились и ключи от его квартиры, ключи от мастерской, ключи от Димкиных хором.

– Что еще? – пробормотал Павел, подобрал с травы пустую бутылку из-под воды, впихнул в нее ненужные документы, огляделся и закопал пластиковый тайник под кривой березой, потом спустился к воде вымыть руки. Пальцы уже не дрожали, но дрожь, пронизывающая все тело, не утихала. Звон в ушах и тяжесть в подушечках пальцев пока не вернулись, но и эти ощущения были близки: шаг – и оступишься. Павел отвинтил крышку термоса, проверил телефоны. Они молчали. Сообщений не было и от Жоры. Не удалось прозвонить ни Томку, ни Дюкова.

– Что дальше? – прошептал Павел. – Кто еще жив из тех, кому можно задать вопросы?

Он повертел в руках листок со схемой, разорвал его на мелкие клочки и втоптал в землю. Осмотрелся еще раз, забросил сумку на плечо и двинулся к Русаковской набережной. Через десять минут Павел поймал частника, а через сорок, почти в два часа дня, отпустил его у метро «Марьино». У подъезда Василисы стояла «скорая» и две милицейские машины. Павел зашел в первый попавшийся павильон, купил пару футболок, очередную ветровку с карманами на молниях, джинсы, белье.

– Что там? – спросил он у продавщицы, показав на толпу народа через дорогу и машины с работающими маячками.

– Не знаю, – пожала она плечами, – но стоят второй час.

Павел кивнул, спрятал в один из пакетов свою сумку, тут же переодел куртку, пошел через дорогу. За Димкиным «туарегом» стоял красный «матиз». Павел постучал по стеклу, водитель вздрогнул, затрясся и опустил стекло.

Перед ним сидел Дима Дюков. Впрочем, узнать его можно было только по светлым волосам. Лицо напарника покрывали капли пота, зубы стучали, глаза смотрели сквозь Павла.

– Димка! – Павел встряхнул его за плечо. – Что ты здесь делаешь? Почему не уехал?

– Не смог, – пролязгал зубами Дюков. – Не смог улететь, уехать. Побоялся. Показалось, что тут же за жабры возьмут. Вот, пытался «туарег» продать. Никто вот так, по доверенности, брать не хочет. Все тащат в ментовку, а я не хочу через ментовку. И квартира зависла. Не знаю, что делать. Просто не знаю – брожу, хожу по этим… нотариусам, а толку чуть. Слушай, а ты бы купил у меня «туарежку»? Я бы половину цены сбавил. И квартиру. У меня хорошая квартира, но ты же был! У тебя-то теперь нет, я проезжал мимо, видел: у тебя нет квартиры. Понимаешь, какой смысл ехать в Штаты без денег? Туда надо с деньгами ехать, а деньги все здесь сейчас, зарабатывай, бери – не хочу. Ну не без издержек, конечно, а где теперь бывает без издержек?

– Димка… – Павел еще раз встряхнул Дюкова. – Что там?

– Где «там»? – не понял Димка, завертелся в тесной машинке. – Там все в порядке. Все в полном порядке. В самом полном!

– Дима! – повысил голос Павел. – Почему милиция у дома?

– Да мало ли почему! – начал Димка и вдруг осекся, словно открыл глаза. Открыл и тут же заскрипел, заныл, заскулил.

– Кровь там, кровь! – задышал он жарко. – Все в крови! Ничего нет, кроме крови! Зарезаны. И Василиса, и Машка, и кот. Все! – Дюков вытаращил глаза, забулькал слюной и, поразевав с полминуты рот, словно выловленная из ведра снулая рыба, вдруг залился мелким, визгливым хохотом. – Нет, но я понимаю все, но кот кому помешал? Можно подумать, что…

– Дюков! – зарычал Павел. – А теперь быстро с водительского кресла!

Его била нервная дрожь. Вряд ли он выглядел много лучше Дюкова.

39

– Ты подстригся? – спросил Дюков, когда машина уже ползла по Люблинской.

Спросил тихо. Так, словно едва пришел в себя после долгой и тяжелой болезни. Вышел из комы.

– Нет, – пробормотал Павел. – Просто снял парик.

– Смешно, – ответил Дюков и отвернулся.

Дядя был из этих же – теперь Павел был в этом уверен. Участковый, который выехал на место происшествия, написал справку, почти не глядя на труп. Да и на что там было смотреть: машина упала с высоты полуметра, удар был сильным, половину ребер размолотило, а черепушку так вообще сплющило. Еще и нашли его не в первый день, кожа потемнела, едва в зелень не пошла – наверное, гадость какая-то из машины вылилась. Все эти слова Павел слышал не раз, оборачивался на мрачные лица соседей по гаражному кооперативу, когда улаживал все дела и с гаражом, и с квартирой. Соседки задарили его гостинцами – каждая хотела пожалеть четырежды сироту. Только с тремя бабками, что обмывали дядино тело и потом шептали друг другу на ухо, что старый Шермер-то ну чисто урод, поговорить не удалось: в неделю все они отправились вслед за дядей. Кого инсульт хватил, у кого сердце разорвалось. Сразу три крышки от гробов встали у подъезда, хотя еще еловые ветки от дядиных похорон не замела дворничиха. Ни разу такого не было в городе, ну да Пашке о том думать не приходилось. Другие заботы нахлынули. Хорошо еще молодой тогда священник – отец Михаил – из деревенского храма, куда повезли хоронить дядю, помог: мужиков вызвал, сам с ними за Пашку сговорился, службу отслужил, все устроил как надо. Зато и Павел о священнике не забыл – и машину помог в порядок привести, и денег подбрасывал, сторицей за все отплатил.

Дядя был из этих. Кажется, что из этих. Но в пепел он не обратился, нет. Наверное, так же и лежит там, под серым крестом, рядом с бабой Нюрой, мамой и отцом. Не дядя, нет – чужак, принимавший облик дяди, марсианин какой-то, а настоящий дядя похоронен под казенной табличкой или вовсе без нее где-то в Хибинах. Ведь к нему ездила баба Нюра, к нему, когда мамка познакомилась с отцом? От него ждала писем, а телеграммы и деньги приходили от чужака. Почему?

А отец? Тоже чужой? Тоже такой? Он же ведь тоже в пепел обратился? И деревенские увальни, что пытались его обидеть или место пришлому указать, все плохо кончили – их же ведь всех не стало? С другой стороны, жизнь такая была в деревне – вино да водка, топор да монтировка, и кроме тех обалдуев многие спились, угорели, замерзли, отравились. Да и батя ведь не обратился в пепел вовсе! Не развеялся в дым! Обгорел только – так и захоронили. О том ведь сокрушалась баба Нюра, что обмыть нельзя было, да и мамка его не горсть же пепла к себе прижимала, когда выла за кладбищем? Вскрыть и посмотреть. Вскрыть могилу и посмотреть! И что ты там увидишь? Что разберешь? Уверишься, что сам такой же, как и они?

Нет, не такой же. На него не действует эта ерунда. Не сгорает он от газоанализатора. Так, может, поэтому за ним охота? Помесь потому что? Гибрид? Выродок? Вон как раны затягиваются: на ноге и в боку только белесые рубцы остались, а коросту, что на плече случилась от пули, уже через час стряхнул, словно пыль. Урод и есть – правильно, все взрывать: мастерскую, машину, квартиру, все, пока не взорвется он сам! Но резать зачем? Зачем резать? Людей зачем резать?!

– Всему приходит конец, – пробормотал знакомым, но мрачным голосом Дюков. – Ты же везунчик, Шермер. Но у обычных людей везение рассеяно по их жизни, а у тебя все скопом сразу. Плотненько так. Ты смотри – школа, армия, институт. Везде на первых ролях, ну ты же сам рассказывал. Первый ученик, незаменимый, образцовый солдат, первый студент. Потом как из-под земли – дружки: тот же Жора, Костик, Людка. Менты с уважением, бандюги сквозь пальцы. Ни тебе наездов, ни тебе проблем. Ты по сторонам хоть смотрел? Нет, ну трудное детство что-то оправдывает, конечно. Сирота, жил с дядей, в деньгах не купался, но у других-то все в тысячу раз хуже было! И при живых родителях многие хуже живут, чем ты при мертвых! Ты по улицам ходил, Павлик? К соотечественникам приглядывался? В глаза им смотрел? Слушал, о чем они говорят? Девки, пацаны, еще паспортов не получали, а изо рта мат да перегар! Я уж не говорю про наркотики там…

– Заткнись, Дюков! – процедил сквозь зубы Павел.

– Это мерзкая страна! – задышал Димка. – Я вот в Штатах был – там, конечно, не все ладно, а уж если покопаться, дерьмо разыскать можно, оно иногда в общем-то само в лицо бросается, но здесь… Здесь люди ненавидят друг друга. А еще больше, чем друг друга, они ненавидят свою власть. И больше этой их ненависти только та ненависть, которая сверху на них обращена! Здесь все друг другу мешают! И калечат друг друга, и калечат! И врут, врут, врут, на каждом шагу врут!

– Однако жить ты сюда приехал, – посмотрел Павел на раскрасневшегося Дюкова. – Не ты ли говорил, что деньги здесь надо зарабатывать?

– Где теперь мои деньги? – растопырил ладони Дюков. – Где? – принялся выворачивать карманы. – Ничего не осталось. Совсем ничего! Там, где золотишко позвякивает, там, конечно, приятнее породу долбить, особенно если тебе самому по кумполу не долбят, так ведь долбят же!

– Нам просто не повезло, – отрезал Павел.

– Тебе не повезло, тебе! – ткнул пальцем в Павла Дюков. – Исчерпал ты свое везение. Я так и знал, что исчерпаешь! Все ждал, когда к тебе одновременно придут и налоговая, и санэпидемстанция, и пожарники, и менты, и бандюги, и черт знает кто! Должны были они прийти, потому что даже к тем приходят, у которых ничего нет, чтобы из их «ничего» нитку тянуть, а у тебя много чего было. Я только надеялся, что везения твоего и на меня хватит. Денежку в твое везение вложил. Квартиру купил. Машину! А ты сделал перебор.

– Какой перебор? – не понял Павел.

– Туза взял! – снова захихикал Дюков. – У тебя на руках, считай, почти очко было. Двадцать! Куда тебе еще карта? А ты потянулся еще за одной. И вытянул Томку. Туза! Перебор. Тут-то тебе кирдык и настал. Нельзя иметь столько везения. Нельзя! Слетел банк, Пашка, слетел, и ты слетел, и я вместе с тобой…

– Бред ты несешь, – стиснул зубы Павел. – Все не так…

– Конечно, не так, – оборвал хихиканье Дюков. – Все гораздо хуже. Теперь мы с тобой долговой ямой не отделаемся. Кончать нас будут, вот увидишь. Ты думаешь, что Василису и Машку просто так зарезали? Нет, дорогой. Это за мной приходили! Не видел, а чувствую. И за тобой приходили! И придут еще!

– Придут – тогда поговорим, – отрезал Павел. – Знать бы еще, кто приходил!

– А ты еще не понял? – вытаращил глаза Дюков и ткнул пальцем вверх. – Они и приходили!

– А может, они? – показал Павел пальцем вниз. – Методы-то уж больно адские.

– Они?! – в ужасе повернул Дюков палец вниз.

Одно время Димку несло по эзотерике. Павел не единожды находил в покрасочной камере под полиэтиленом слегка прихваченные грязными пальцами толстые книжки. Чего там только не было! Потом в руках у Дюкова обнаружился покетбук с интригующим названием «Даосские техники секса». Димка листал брошюрку, не отрываясь, а когда закрыл последнюю страницу, посмотрел на Павла обескураженно:

– Абзац!

– Не понял? – Павел спустил домкрат, и очередная машинка плавно встала на свежую резину.

– Именно, – прошептал Дюков, подскочил к домкрату и несколько раз нажал на кнопку. – Стравливать надо реже! Тут все написано. У каждого мужика запланировано на всю его жизнь определенное количество семени, и если стравливать часто…

– Дюков, – поморщился Павел. – Не трави меня!

– …скоро оно кончится, – закончил фразу Дюков, подкачал домкрат, вновь приподнял машину, стравил воздух и изобразил щеками «упс». – И все. Вешайте свои контрацептивы на гвоздь.

– Как? – не понял Павел.

– Как чеки в сберкассе, – плюнул Дюков. – Все равно не пригодятся.

– И много там у тебя еще осталось? – усмехнулся Павел. – Есть еще стратегический запас семени?

– В этом-то и весь вопрос, – понизил голос Дюков. – Никто не знает точно.

На следующий день Димка пришел слегка озадаченный. Выудил из шкафчика книжку, торжественно ее разорвал и бросил в мусорный бак.

– Что такое? – не понял Павел. – Приоритеты поменялись?

– Нет, – задумался Дюков. – Понимаешь, я подумал так. А зачем мне стратегический запас семени, если закончится ресурс у спины, у ног, у рук, у сердца, черт меня возьми? Что я тогда, солить его буду, этот запас? Но даже и это не главное! Понимаешь, к женщине с калькулятором нельзя! От женщины с калькулятором – можно, а к ней – никак! И самое главное, представляешь, вот эта книжка… она для извращенцев.

– То есть? – поднял брови Павел.

– Ну представь себе, что ты садишься за стол. – Дюков облизнулся. – Перед тобой роскошные кушанья, запах стоит такой, что, если умрешь в эту секунду, все грехи простятся! Неминуемо отправишься в райские кущи. И вот ты кладешь в рот самый вкусный кусочек из самого вкусного блюда и медленно жуешь…

– И?.. – сглотнул слюну Павел.

– Вот тебе и «и»! – плюнул Дюков. – А глотать нельзя! Пожевал – и выплюнул, пожевал – и выплюнул! Извращение это, а никакое не дао любви!

– Куда мы едем? – спросил Дюков, когда «матиз» миновал Останкино. – К Людке, что ли? Она где-то в Алтуфьеве живет?

– Не к Людке, – мрачно объяснил Павел. – Сейчас на Ботаническую, под мост и в гостиничный квартал. Подберем не слишком приметный номерок, купим успокоительного, водочки – и будем успокаиваться. Не волнуйся, оформим номер на меня. Твоя задача – пьянствовать и отсыпаться, я тебя, правда, оставлю, но ночью вернусь и присоединюсь. Надеюсь, дежурный на этаже и охрана у входа позволят тебе спать спокойно.

– А ты думаешь, что они смогут остановить это? – прошептал Дюков.

– А кто тогда может это остановить? – скрипнул зубами Павел. – Ты, Димка, главное – успокойся. Завтра, бог даст, в деревню поедем. Воздухом подышим. Ты мне ключи от своего «фолькса» дашь?

– Да бери чего хочешь, – махнул рукой Дюков. – Только водки купи побольше.

– Ерунду ты гонишь, Дима, – задумался Павел. – Я насчет твоих слов о нашей стране. В нюансах, конечно, прав, а по существу – гонишь ерунду. Земля везде одинаковая. На всякий плюс всегда и везде найдется минус. И люди везде одинаковые. Процент негодяев примерно один и тот же. Что у нас, что в Штатах. И им несладко приходилось, и нам хуже, чем теперь, на порядок. Конечно, можно сказать, что теперь не то время, цивилизация, Интернет, открытость. Правильно, но есть, Дима, такая штука, как маховик. Так вот наш маховик раскручен туда, куда раскручен. А к нему куча шестеренок с зубцами. И жернова. И вот они мелют и мелют. Но мелят не то. Тут ты прав. Только маховик просто так не остановить. Пальцы приходится в шестерни запихивать. Но и это не самое тяжелое.

– Мне и пальцев хватило, – пробурчал Дюков. – Я сам как палец. Я сам между шестеренками вот в этот конкретный момент! Ты это понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Павел. – Но пойми и ты, что, когда маховик остановится, его тут же нужно будет раскручивать заново. В правильную сторону или неправильную – другой вопрос. Но вручную! А в остальном… В остальном у нас все, как везде. Кроме нюансов.

– Вот что я тебе тогда скажу, Шермер, – процедил сквозь зубы Дюков. – Нам очень не повезло с нюансами! Очень!

40

Влив в Дюкова почти целую бутылку водки и уверившись, что в ближайшую половину суток тот вряд ли выползет из номера, Павел сел за руль. Времени до встречи с тестем оставалось предостаточно – можно было и отдохнуть, и подумать. Вот только поехать было не к кому. Павел еще держал в голове адреса давних, теперь уже полузабытых подруг, приятелей по институту, нескольких клиентов, отношения с которыми стали почти дружескими, любителей автостарины, но случившееся с Василисой и ее дочкой окончательно отсекло даже возможность контактов с кем бы то ни было. Он казался себе носителем страшной инфекции, которая сеет вокруг смерть, взрывает и режет на части всех, к кому он прикоснется, и не трогает по какому-то недоразумению только его самого. Да и до Дюкова пока не добралась. И до Томки. «Паша! Я в беде!»

«Мы все в беде», – подумал Павел и вздохнул: отставники, дремлющие у входа в гостиницу, никак не соответствовали представлениям о безопасности. Нет, неплохо было бы отдохнуть. В крайнем случае, нахлестаться водки, как Дюков, чтобы на лицо вернулась улыбка, а над головой сгустился туман. Хотя с таким же успехом можно было бы лечь на соседнюю с дюковской кровать, накрыть голову подушкой, чтобы не слышать раскатистого Димкиного храпа, и уснуть. Без снов и волнений: провалиться в черную пропасть, а утром выбраться из нее отдохнувшим и свежим. Так он и поступал раньше, когда усталость накапливалась до такой степени, что все тело начинало жалобно вибрировать, а перед глазами мелькали снежинки, как в телевизоре с плохой антенной. Так же хотелось поступить и теперь. Впрочем, без сна пока можно было обойтись. Другой вопрос, что постоянное напряжение требовало хотя бы небольшого расслабления.

Где теперь его везение? А было ли оно? Ну, если везение – это возможность много и тяжело трудиться, не думая о всякой кровососущей и бездельной мрази, тогда, конечно, было везение. Спасибо Жоре и его команде, если расстарались насчет его везения именно они. Кто его знает, может, будь такое же везение у всякого, кто готов трудиться хоть головой, хоть руками, а чаще всего и тем и другим одновременно, и родители Дюкова никуда бы не поехали – остались бы устраивать собственное счастье на родине. Зачем куда-то ехать? Страна была бы другой. Той же, но чуть-чуть другой. На малую толику. Ту самую, без которой жить тошно и дышать трудно. Тот же фальшивый дядя не раз говорил: оставьте людей в покое, даже помогать не надо, дайте им работать и чуть-чуть к ногтю возьмите всякую мерзость – страну не узнаете через десять лет!

Неожиданно Павел подумал, что все еще идет по следам. Все еще следует за неизвестным врагом. Отвечает на его предложения, следует его подсказкам. Подумал и выудил из термоса телефон. Уже привычно проверил все сим-карты, попробовал прозвонить Томке, затем набрал телефон Жоры. Тот взял трубку сразу, но сначала молчал.

– Привет, – поздоровался Павел. – Сегодня бездельем маюсь, ты не против, если я буду позванивать?

– Поболтать решил? – процедил Жора.

– Новости о Томке есть? – спросил Павел, не обращая внимания на сухой тон.

– Пока нет, – безразлично ответил Жора. – По Дмитровке едешь?

– О! – засмеялся Павел. – Я все еще под колпаком?

– И под колпаком достаточно места, чтобы уклониться от мухобойки, – заметил Жора, – но колпак уменьшается.

– На Дюкова есть что-нибудь? – спросил Павел.

– Никак плейбой отыскался? – удивился Жора. – А я уж думал, что он самый умный из вашего дуэта, – не названивал мне, носа не высовывал! Почему ты решил, что у меня что-то есть на Дюкова?

– Потому что я – это ваша работа, – отрезал Павел. – Я уж не знаю, как вы меня собирались пользовать, но сомнений у меня по этому поводу нет. Делаю вывод, что все мои знакомые проверялись вами не раз. Вот с Томкой вы промашку дали, упустили ее школьные прогулы, но Дюкова-то должны были прошерстить! Хотя родители в Штатах… Да черт с ними, с родителями, сам-то он тверской.

– Ага, – протянул Жора. – Тверской гость. Афанасий Никитин. Но с Томкой – ты прав, неувязочка вышла. Так дело в чем: она же девочка не здешняя, из-за Урала. Мало ли что там могло быть. Другой вопрос, что папеньку ее проверяли по полной программе. Мужичок, конечно, с характером, но, исключая ежегодные отпуска да редкие отгулы, всегда на виду был. Кремень! Я сам был бы рад такому работнику. Кстати, не думаю, что там у него какие-то траблы были с дочкой, непохоже. Думаю, что сбежать она могла из дому, сбежать да попасть в чужие руки. По собственной воле, кстати! Ты же не девочкой ее взял? Или как? Ладно, молчу-молчу! А замашки у нее были еще те. Как она разбиралась с поклонниками в фитнес-центре, такому в школе не научишься.

– Ты это только теперь понял? – удивился Павел. – А если она агент иностранной разведки? Или вашу службу это уже не интересует? Брак в работе!

– Послушай, – понизил голос Жора. – Я ведь с тобой в игрушки играть не буду. И с Томкой твоей тоже. Да, Шермер, ты – моя работа. Так вот, имей в виду, что брак в работе подлежит уничтожению!

– А бракодел – увольнению, – добавил Павел.

– По всему выходит, что папенька твой был бракоделом, – парировал Жора.

– Я не был для него работой, – не согласился Павел. – Так что насчет Дюкова? Или тоже сошлешься на дальность и недоступность?

– С Дюковым все в порядке, – отрезал Жора. – Можешь повесить парня на Доску почета. Характер, правда, мягковат, а в остальном – образцовая фактура. Не поддался влиянию общества наживы, вернулся на родину, встал в ряды тружеников! Отличный мастер, непревзойденный тамада, хороший любовник, рубаха-парень! Разве только чуть трусоват, но кто бросит в него камень? Все совпадает до запятой с действительностью! Хочешь, я скажу, на какую сумму он подвис на ипотеке? А когда последний раз был на ТО со своим «туарегом», хочешь? Хочешь, перечислю всех, кого он успел охмурить, кого из них поимел, а кого нет?

– Однако грязная у вас работенка, – рассмеялся Павел. – Надеюсь, у меня дома в унитазе никто с перископом не дежурил?

– Об этом ты уже спрашивал, – сухо бросил Жора. – Пусть и не у меня. Еще вопросы будут?

– Будут, – понизил голос Павел. – За каким чертом снесли мой дом в деревне, пусть даже он уже был продан. Зачем сломали дом в городе? Что искали в спортклубе? В школе?

– Следующий вопрос, – отчеканил Жора.

– Ладно. – Павел вздохнул. – Жора, вот эта вся ваша компания, ну ты, Алексей, дядя мой фальшивый, Людка, Ларик, сколько вас еще там, – вы с Марса или с Венеры? Или с другой стороны Луны?

– Издалека, Павлик, издалека, – как эхо, донесся голос Жоры.

– А мой отец? – спросил Павел. – Он из ваших был?

– Я так думал, – ответил Жора после паузы. – Но можешь не волноваться – он не из наших. Только не думай, что это лучше. Ты еще ненаших не видел.

– Увижу еще, – прошептал Павел, нажал отбой, ушел по стрелке в Ильменский проезд и через пять минут поднялся на второй этаж торгового центра. Где еще было отдохнуть, как не посреди шумного ресторанного дворика?

Он взял простой, но сытной еды, бросил сумку на соседний стул, прикрыл на мгновение глаза. Народу в зале было не очень много, люди переговаривались друг с другом, между столиками бродили черноволосые смуглые официантки, поодаль кормила толстощекого малыша из бутылочки китайская мама. Вдоль витрин бегала с визгом какая-то ребятня. Всем этим людям не было до Павла никакого дела. А ему до них?

Внезапно он подумал, что, так или иначе, именно от его рук погибли уже восемь человек. Милиционер с отрубленными ногами, Бабич, два его мента, хотя в ментов он не стрелял, двое бандитов, Людка.

– Людка – человек? – хмыкнул Павел и тут же скривился от приступа боли, потому что для него Людка оставалась человеком, пусть даже обхватывала его ногами не инструкторша из фитнес-центра, а неведомая оливковая тварь. Она была человеком изнутри. И ненависть ее была человеческой. И боль. И жизнь. Хотя чего уж хорошего в такой жизни – интересно, как они меняли внешность?

Павел отодвинул тарелки, подхватил сумку, прошел к книжному, оплатил выход в Сеть, сел за столик. Пробежался по новостным сайтам, нашел сообщения об убийстве в Марьине, об убийстве на Пятницком шоссе, о разборке в доме криминального авторитета Губарева. События не объединялись в одно целое, о подробностях умалчивалось. Взрыв в квартире самого Павла был объявлен взрывом бытового газа, уничтожение мастерской – простым пожаром. Отыскался и взрыв «импрезы». С удивлением Павел узнал, что всему виной негодное техническое состояние автомобиля. Ведомство Жоры держало информацию под контролем. Павел перешел на страницу уже несуществующей мастерской. На картинках призывно блестели «Победы» и уазики, «москвичи» и «волги». Никаких отметок в журнале посещений не прибавилось, залетный зевака интересовался, какой японский движок может поместиться под капот «Победы». Павел уже хотел ответить, потом закрыл страницу, стер историю, поднялся. Вытащил из кармана газоанализатор, посмотрел зарядку, которая вновь успела набрать только один заряд, нащупал пирамидку брелока. Четыре стороны – белая, черная, зеленая и еще зеленая. Они – белая, мы, говоря словами Алексея, – черная, мусор и мусор – зеленая и зеленая. Мы, они и никто. Откуда же Томка? И как она, черт возьми, выглядит на самом деле? И каким будет ребенок?

41

Он успел в женскую консультацию за двадцать минут до закрытия. Женщина в окошке регистратуры не сразу поняла, чего от нее хочет нервный молодой человек, однако зеленую бумажку смахнула со стола проворно и только потом посмотрела помятое свидетельство о браке.

– Разбежались, что ли? – спросила она, хмурясь.

– Никогда, – отчетливо проговорил Павел. – Да вы что? Уехала к папе. Боюсь, что рожать там придется. Срок еще маленький, но дело такое. Чистый воздух, овощи, фрукты.

– Заявление придется писать, паспорт-то с собой?

– С собой, с собой, – закивал Павел. – Вы посмотрите, вдруг она уже забрала. А то я прозвонить не могу – не берет сотовый в ее краях.

– В тундру уехала, что ли? – заворчала женщина. – Была такая карточка, помню. Фамилия приметная. Шермер. Из французов, что ли?

– Из немцев, – сказал Павел. – Вы смотрите, смотрите, мне еще ехать всю ночь.

– Да смотрю я, смотрю, – закряхтела женщина, подвинула к стеллажам короткую стремянку, покопалась среди пухлых склеек, слезла на пол, порылась в коробке на столе. – Так нету! Может быть, в кабинете у врача, конечно, но вряд ли. Когда она в последний раз была здесь?

– Пару недель как, – прикинул Павел.

– Тогда здесь должна быть, – пожала плечами женщина и с сожалением зашелестела в кармане купюрой. – А кто ее вел?

– Не знаю, – задумался Павел и тут же оживился. – Хотя нет, врач был мужчина. Точно знаю. Она еще говорила, что очень хороший врач. Он еще ей прописывал какие-то крупинки. Что-то гомеопатическое.

– Так то Михал Степаныч! – оживилась женщина. – Он всем прописывает сахаринки эти, вреда никакого, пользы, может, тоже, так все одно забота. Ты поспеши, парень, он там по коридору, пятнадцатый кабинет, а то ведь уйдет домой, а следующий прием у него только в пятницу…

Михаилом Степановичем оказался сухой маленький человек, который уже собирался домой. Когда Павел открыл дверь, на его лице поочередно сменили друг друга – досада, удивление, интерес.

– Я вас слушаю, молодой человек, – сдвинул он седые брови. – Извиняюсь спросить, задержка?

– Шутка прошла, – грустно усмехнулся Павел. – Дело в другом. Хотел забрать карточку жены, она у вас наблюдалась, а в регистратуре ее нет.

– Фамилия? – придвинул к себе стопку склеек доктор.

– Шермер.

– Такой не было, – тут же отодвинул карты в сторону доктор. – Сегодня не было. Поверьте мне, дорогой мой, профессия обязывает, знаете ли. У меня тут идеальный порядок, и те дамы, которые меня посетили за день, у меня, извините, останутся в памяти вплоть до завтрашней порции.

– Она была у вас недели две назад, – напомнил Павел. – Очень красивая. Очень! Спортивная. Тамара. Фамилия приметная, Шермер. Может быть, она сама забрала карточку?

– Сама? – вздохнул доктор. – Красивая, говорите? А вы знаете, ко мне некрасивые не ходят. Беременность, я вам скажу, даже дурнушку может сделать красавицей. И делает.

– Михал Степаныч… – присел напротив Павел. – Тамара Шермер. Высокая. Очень красивая. Срок – месяца полтора-два. Вспомните. Вы еще прописали ей целый блок таких крупинок. Гомеопатия.

– Я бы сказал, плацебо, – почесал подбородок доктор. – Вы знаете, такой фамилии я не помню. Но вот был такой казус, который не дает мне покоя. Приходила как-то одна посетительница, которую помню как сквозь туман. Вы только не смейтесь, у меня с памятью все в порядке, я сейчас могу не глядя перечислить по именам всех, кто приходил сегодня, а вот ее имя забыл. Я вам больше скажу, – доктор наклонился вперед, – я бы вообще ее не вспомнил, если бы не это!

Он выдвинул ящик стола и торжественно выложил на стол граненый стакан, расколотый на две части.

– А? Каково? – подмигнул Павлу и вновь почесал подбородок. – Вот, сбрил бороду, привыкнуть никак не могу. И ведь почти все вспомнил, кроме фамилии! Шермер, говорите? Из французов, наверное?

– Из немцев, – привычно поправил Павел.

– Да, была красавица, – кивнул доктор. – Насчет беременности ничего не могу сказать, не помню, но раз выписывал ей таблетки, стало быть, беременная. Или собиралась. Должно быть, так. Не знаю уж, зачем она унесла с собой карту, но это у меня в памяти плотно отложилось. Унесла. И вот еще: такое чувство, что я видел ее не раз. И знаете, по-моему, я с ней даже спорил о чем-то. Вот о чем – не помню. Зато другое помню, хотя, может быть, это и какая-то галлюцинация. Она мне показывала фокус. Сказала, что может рукой заморозить воду в стакане.

– И?.. – не понял Павел.

– Дальше не помню, – развел руками доктор, – но если бы не этот стакан, я бы вовсе о ней не вспомнил! Клянусь! Аномалия какая-то просто.

«Матиз» отличался юркостью, но мощности ему не хватало. Часам к семи Павел вырулил опять к Марьину. Все-таки «туарег» казался ему более подходящей машиной для экстремальных ситуаций.

Неладное он почувствовал еще до разворота. Ушел на резервную дорогу, миновал храм, перестроился влево и, уже разворачиваясь, понял, что «туарега» ему не взять. В ста метрах у храма стояла патрульная автомашина, через дорогу от Димкиного любимца крутились широкоплечие молодцы, но не быки. Выправка сквозила в каждом движении. Павел проехал мимо, с облегчением выдохнул, но облегчения не последовало, мороз продолжал накапливаться где-то между лопатками, и липкий пот выступил на груди и шее. Еще не осознавая, что он делает, Павел резко сдал вправо, выскочил из машины и пошел в сторону Новомарьинской, до которой оставалось еще метров сто.

Первый взрыв прогремел, когда он переходил дорогу. Взрывная волна ударила по перепонкам, Павел оглянулся и успел заметить и столб пламени, поднявшийся примерно там, где была прижата к обочине машина Дюкова, и поваливший к небу дым, и еще два взрыва или хлопка потише – видно, загорелись машины, припаркованные возле «туарега». Загремели посыпавшиеся из окон стекла, взвыли по всему району сигнализации. Вдалеке забегали маленькие фигурки, послышался чей-то крик.

– Вот так, Дима, – пробормотал побелевшими губами Павел. – Одной проблемой меньше. О продаже «туарега» можно не беспокоиться.

И тут взорвался «матиз». Пламя вырвалось из-под днища, а в следующий миг машинку подбросило вверх, перевернуло и приложило об асфальт, смяв крышу почти до сидений. Других машин рядом с «матизом» не было, но вылетевшая из окон очередная порция стекла посыпалась на тротуар и чуть не поранила Павла, который при втором взрыве не удержался на ногах. Он встал на колени, оглянулся, увидел бегущую женщину с разинутым ртом и только тут понял, что ничего не слышит. Голова гудела, как чугунный котел. Павел вытащил из кармана платок, дрожащей рукой проверил, нет ли крови на лице, на шее, поднялся, стряхнул с плеч осколки битого стекла и побрел, пошел, побежал в сторону Братиславской. Слух вернулся к нему на Перерве. Он тут же поймал частника, развернул его и поехал в Теплый Стан.

– Что там? – спросил седой бомбила, убавляя звук шансона в раздолбанном приемнике. – Громыхнуло что-то или показалось?

– Не знаю, – пожал плечами Павел. – Газ, наверное. Там машины стояли горгаза.

– Газ – дело такое, – согласился водила. – А ты знаешь, что вот эти шланги газовые, ну которые гибкие, они срок годности имеют? Ко мне на днях тут заявились. Я говорю, что все в порядке, а они мне: шланги старые. Если что рванет, вы будете виноваты. Распишитесь. Я им и говорю…

42

Павел добрался до места встречи в восемь вечера. Голова трещала, машины не было, деньги еще оставались, но на что-то относительно приличное, тем более новое, не хватало по-любому. Хотя если сильно не раскатывать губы…

«Как жить будем, Томка? – бормотал он, сходя с автобуса, на который сел у метро «Ясенево». – А может, и правда уехать куда-нибудь на Сахалин, взяться за праворульные аппаратики? Должны же они ломаться».

«Самому бы не сломаться, – вползла в подкорку и разлеглась сладенькая мысль. – Беги, парень, беги, пока не поздно. Куда ты лезешь? Хочешь Томку найти? Да кто бы она ни была, ее инстинкт матери прочь от тебя гонит! Ты – зараза, эпидемия, аномалия! Все, чего касаешься, все гибнет».

– Именно так, – прошептал Павел. – Убегу. Найду тебя, Томка, и убегу. Только чуть-чуть еще разгребусь тут… с марсианами.

«А если она уже у Жоры? – обожгла мысль. – Если уже у него? Потому и молчит – ждет, когда я попаду в его руки, чтобы потом выуживать у меня… Что он у меня может выудить? Я же ни черта не знаю».

Павел выставил перед собой руки, растопырил пальцы и подумал, что, рубани по ним тем же странным клинком Алексея – и вообще цена ему будет копейка. Интересно, а распознает ли тогда его газоанализатор? Или без сноса башки никак не обойдешься?

На стоянке между огромными магазинами, несмотря на накатывающий сумрак, было все еще многолюдно. Машины занимали площадь едва наполовину, но народ тянулся ко входам, шелестел пакетами, загружал в багажники продукты, одежду, школьные принадлежности. Щебетали дети, громыхали продуктовые тележки, сигналили неловкие семейные автомобили. До начала учебного года оставались считаные дни. До встречи с тестем было еще два часа.

Павел вошел в «МЕГУ». Походил по широким коридорам, прислушиваясь к собственным ощущениям. Выпил кофе у шуршащего лезвиями коньков катка. Пошелестел купюрами у обменного пункта. Двинулся по магазинам. Через час он полностью переменился. Короткие волосы приобрели темно-каштановый цвет, трехдневная черная небритость обратилась тонкими усиками, джинсы и футболку сменил не слишком дорогой, но добротный костюм, очки в черной квадратной оправе с нулевыми диоптриями довели степень видимой интеллигентности до издевательской.

«Типичный ботаник-переросток, – определил себя в зеркале Павел. – Сидит на шее у родителей, амбиций и вожделения полные штаны, совести – ноль».

Высокие ботинки и бейсболка отправились в крепкий и удобный рюкзак. Там же нашли место две смены белья, носки, кое-какие медикаменты, моток альпинистской веревки, планшет с самыми необходимыми слесарными инструментами, скотч, новая ветровка из прочной ткани, новые джинсы, бутылка воды, дробовик и еще какая-то ерунда вроде нескольких плиток горького шоколада, спичек, соли, пары кусков мыла. Термос сменила толстая медная фольга.

– Теперь можно и в глушь, – пробормотал Павел, взвесил в руке грамотно уложенный багаж и определил, что уложился килограммов в десять. С таким рюкзачком можно было и побегать. Знать бы еще, куда бежать.

За час до встречи Павел прошел к шведскому супермаркету, оставил упакованный в полиэтиленовый пакет рюкзак, сумку и коричневую тубу, куда он поместил клинок, в гардеробной и поднялся в ресторан. От столика у огромного окна площадь-стоянка была видна как на ладони. Павел привычно похлопал по карманам, проверил документы, газоанализатор, нож. Сбруя для клинка почти не мешала – жаль, что скрыть под костюмом сам клинок было проблематично. Хотя вряд ли ему придется пофехтовать. Судя по всему, теперь по нему будут стрелять сразу. Он снял с плеча и положил на стол бинокль в мягком чехле, вдохнул запах жареной рыбы. Все-таки, если забыть о каких-то условностях и гурманских утонченностях, знатоком и ценителем которых был Дюков, ничто не могло сравниться с простой и правильной едой. Ну как, к примеру, с филе лосося. Жаль, конечно, что кофе у шведов оказался не самым лучшим, но кто ему мешал при необходимости вернуться в ресторанный дворик «МЕГИ»?

Павел вытащил из кармана пирамидку Алексея и поднес ее к глазам, чтобы рассмотреть лучше. Она была выточена из камня или отлита из какого-то пластика. Во всяком случае, грани не казались покрашенными. Пирамидка была сложена из треугольных призм. Углы граней сточились, словно брелок бултыхался полгода в поддоне с мелким гравием. Ушко для короткой белой цепочки крепилось к центру черной грани. Павел потеребил звенья – сплав показался ему незнакомым. Пригляделся к ушку. Оно было приварено или вплавлено в желтый стерженек, уходящий в глубь пирамидки. Павел попробовал его покачать, сдвинуть, стерженек щелкнул и повернулся на девяносто градусов. Обратно возвращаться он не захотел.

– Русские мастера – лучшие в мире, – прошептал Павел. – Секрет их преимущества в начальной стадии работы с незнакомым механизмом. Первым делом они его ломают. Отсюда и закалка, и смекалка. От дурости. Впрочем, вся страна так живет.

Он нащупал на груди Томкино украшение, вытянул его из ворота, повертел в руках исцарапанный диск. Немудрящий рисунок, отштампованный на металле едва различимыми линиями, теперь показался ему интересным. Особенно на фоне пирамиды. На одной стороне диска был изображен треугольник, вписанный в круг, на другой – большой треугольник, сложенный из четырех равносторонних маленьких.

– Геометрия, – пробормотал Павел и повертел украшение в руках. В нем ничто не поворачивалось и не щелкало.

Что-то привлекло его внимание за окном. Он протянул руку за биноклем, но, подумав, оставил его в чехле. Закрыл на мгновение глаза, потом медленно открыл их и окинул площадь взглядом сразу всю. Не метнулся взглядом от далеких дверей «Ашана» и подъездов «МЕГИ» до откосов МКАД, а захватил всю площадь целиком, не присматриваясь к деталям. Через пять минут он засек сразу с десяток опорных точек. Среди стоявших, едущих автомашин и движущихся фигурок людей взгляд выхватил неподвижные силуэты. Двое стояли на выезде у торца «Ашана». Двое переминались с ноги на ногу у выезда с погрузки к «ИКЕА». Двое болтались на развязке у кольцевой. Трое ворочали головами у центрального входа в «МЕГУ». Еще один сидел на скамье.

– Она не враг, – прошептал Павел.

«Наверное», – ответил кто-то у него внутри.

– Враги не просят о помощи и не сообщают, что они в беде.

«Конечно, если не хотят заманить в ловушку», – последовал ответ.

– Враги не обучают врагов своему языку.

«Если не хотят допрашивать пленника со всеми удобствами».

– Враги не снабжают врагов деньгами и одеждой.

«Не слишком большая плата за отнятую мастерскую, квартиру, машину, всю жизнь. К тому же в тюрьмах тоже кормят бесплатно».

– Враги не признаются в любви врагам.

«Наивный юноша».

– Враги не рожают добровольно детей от врагов.

«Считай это хитрым способом получения генетического материала».

Человек на скамейке шевельнулся. Павел поднес бинокль к глазам. Это был Жора. Он сидел подняв воротник пиджака, и, не глядя в сторону Павла, что-то говорил в микрофон. Левую руку он держал перед собой ладонью вниз, а на правой показывал два пальца.

«Будут брать одновременно двоих, – почти безразлично подумал Павел. – Ждут майора. Осталось полчаса. Интересно, вычислили меня уже или нет? На крыше, очевидно, снайпер. Может быть, не один».

Усталость навалилась, не давая вздохнуть. Веки отяжелели. Павел откинулся назад, прислонился головой к алюминиевой раме огромного окна. Скорее бы зима, чтобы схватывало морозцем за щеки. Чтобы дыхание теснило пространство паром. Чтобы пришла свежесть. Чтобы спать до рассвета. Долго.

43

Сны были долгими. Такими долгими, что по утрам Пашка чувствовал усталость от снов, которая, конечно, тут же рассеивалась, стоило выскочить из дома, прошлепать босыми ногами по ступенькам крыльца, ступить на холодную землю, перебежать улицу и через прогон, огородами спуститься к Клязьме и спрыгнуть с серого деревянного мостика в прозрачную воду.

– Пашка! – кричала на всю улицу бабушка. – Опять на речку побежал! Утонешь же, сорванец! Куда ж ты без пригляду?

А Пашка уже опять выползал на мостик, скатывал с ягодиц на колени черные сатиновые трусы, скручивал их тут же жгутом, не снимая, выжимал, натягивал и бежал обратно, зная, что не будет ни ругани, ни подзатыльника, ни крапивы по голым ляжкам. Да и что там, в Клязьме, у мостика – в самом глубоком месте по пояс, встанешь на коричневый песок, замрешь, и через минуту толстые и жирные пескари начинают пощипывать пальцы. Подумаешь, искупался. Да он зимой из проруби пил. Мог бы и искупаться, если бы не боялся, что затянет под лед. Нет, болел, конечно, но что его болезни? В обед насморк и кашель, в ужин горячий лоб и пот, ночью слабость, а утром – хоть опять беги на Клязьму.

– Вот ведь вражья порода, – кривили губы бабкины соседки. – Никакая зараза постреленка не берет! Нюрка! Твой довесок опять морковку прямо из грядки в рот совал! Подожди, подцепит глистов – намаешься в задницу чеснок пихать.

– Я ее помыл в бочке, – бурчал Пашка, тут же вспоминал, что вода в бочке зеленая и тухлая, и торопливо добавлял: – И вытирал! Об штаны! Почему вражья порода, бабуль? Это они про меня?

– Про папку твоего, – хмурилась бабка. – Знамо дело, и про тебя. Ты ж его отросток?

– Почему вражья? – не понимал Пашка.

– А завсегда так, – вздыхала бабка. – Что непонятно, то и противно. Папка твой тут неделю прожил, пока оказия с ним не случилась, а чего только не успел сделать! И крышу поправил, и забор поднял, столбы просмолил, до сих пор стоят! Другие годами на свои заборы смотрят: а чего его чинить, упадет – новый поставим. И вот он падает, падает, падает… А хозяин того забора все пьет, пьет, пьет. А папка твой не пил.

– Совсем? – удивлялся Пашка.

– Ну того я не знаю, – словно задумывалась бабка, – но сама не видела. А мамку твою бесполезно было расспрашивать: с ней только заведи разговор о твоем папке – она сразу словно блаженной делалась. Улетала куда-то. Пока вовсе не отлетела…

Бабка убегала во двор плакать, а Пашка пил молоко с черным хлебом, ходил гладить лошадь к соседу через три дома, тискал мускулистую кошку Мурку, лез на дерево, чтобы посмотреть, что за птенцы вывелись в скворечнике, опять бежал на речку, глотал наваристый суп, теребил подшивку старых детских журналов, строгал из тополиного прута деревянный меч, разорял на поплавки комелек бабушкиного веника, мыл черные пятки в тазу – то есть занимался тем, что делал каждый день с утра до вечера: рос. И быстрее всего он рос, как говорила бабушка, в постели. Во сне.

– Когда человек спит, – подмигивала бабка внуку, – он в две стороны растет! И ногами, и головой. А когда ходит, только в одну сторону. Вниз-то земля не пускает.

Пашка относился к бабкиным словам со всей серьезностью и ложился спать сразу, как только начинало темнеть. Правда, сосед-бобыль, который ездил на «пятьдесят втором» «ГАЗу», бабку поправлял – говорил, что можно и днем в две стороны расти, надо только почаще на турнике висеть, тогда точно ногам земля не будет мешать. А уж если еще и ноги к турнику подносить, да подтягиваться, да кувыркаться, тогда уж точно ничто Пашку не остановит. И в высоту в папку пойдет, и в плечах раздастся.

– А мой папка сильный был? – затаив дыхание, спрашивал Пашка соседа.

– Откель мне знать? – пожимал тот плечами, приколачивая для соседского внука между двумя тополями железную трубу. – Не было тогда меня тут. То ли в командировку уехал тогда, то ли в рейс какой, теперь уж и не упомнишь.

И вот, набегавшись за день, нависевшись на трубе, которая уже через пару месяцев стала блестеть, как отполированная, Пашка забирался на кровать, думал о чем-то важном, что не вспомнится уже с утра, представлял, как пойдет осенью в школу, закрывал глаза и начинал смотреть долгие-долгие сны.

Он плыл в лодке. Над головой гудел парус, хотя ему казалось, что лодка поплыла бы и без паруса: достаточно одного желания, чтобы она плыла. Вокруг блестело рябью под утренними лучами солнца море. Ветерок задувал сзади и справа, и Пашка чувствовал, как больно упирается ему в бок деревянная рукоять кормового весла, но он продолжал прижимать ее локтем, потому как плыл точно на белесую, едва различимую звезду, которую не могло затмить даже солнце. Волны шлепали по левому борту, лодка кренилась, но продолжала резать воду в нужном направлении, и деревянная фигурка на носу лодки, наверное, удовлетворенно улыбалась. Так казалось Пашке: он видел только спину истукана.

Порой он плыл так всю ночь, просыпаясь утром, как всегда, утомленным, с затекшей рукой. Порой добирался к утру до берега. А частенько видел себя уже сходившим на берег.

Лодка утыкалась носом в черный песок, Пашка спрыгивал в воду, которая начинала пощипывать солью слегка сбитые о днище лодки пятки, и снимал парус. Доска, на которой сидел Пашка, откидывалась, парус убирался в ящик, затем ослаблялись канаты и складывалась мачта. Пашка прихватывал ее узлом к рукояти кормового весла, подхватывал со дна лодки кожаный мешок с водой и выбирался на берег. Только тут он мог рассмотреть истукана на носу лодки. Это был человек, который словно вырастал из изогнутого, почерневшего от морской воды бруса. Он не был ни красив, ни страшен, хотя его руки, скрещенные на груди, бугрились мышцами, а устремленный вперед слепой взгляд был непреклонным и строгим. Пашка упирался пятками в усыпанную ракушками кромку воды и сталкивал лодку в воду. Волна подхватывала ее, и мальчишка в последнее мгновение, как ему казалось, ловил тронувшую деревянное лицо усмешку. Его путь и путь его лодки расходились, но беспокоиться за лодку не следовало. Она знала свою дорогу. Знал свою дорогу и Пашка. Он должен был добраться до тяжелых, оплывающих пологими склонами гор на горизонте.

Чаще всего Пашка просыпался именно в этот момент. Протирал глаза и сетовал, что не успел рассмотреть горы, не повертел головой вправо и влево, не перебрался через полосу черного песка, не поднялся по каменистому склону. Но иногда это ему удавалось, и всякий раз он видел разное. То это была такая же черная пустыня, которая таяла в туманной дымке задолго до гор. То зеленые холмы, на которых паслись какие-то животные. То темный лес стоял в ста метрах от Пашкиных босых ног. Но самое главное было в том, что все эти картины не были ни воспоминаниями, ни фантазиями. Еще во сне Пашка отчетливо понимал, что он никогда не был в этих краях, на грани пробуждения чувствовал, что вряд ли когда-нибудь побывает там, а уже открыв глаза, думал, что сны колышутся в воздухе, словно запахи, и ему снится именно то, что он способен унюхать.

Сейчас он стоял на выжженной в глухом лесу плеши. Земля все еще оставалась теплой, хотя огня он не видел, да и древесного дыма не было – по пролеску ветерок нес иные запахи. Пахло жженой резиной, маслом, ацетоном, как будто порохом или чем-то похожим и смертью. Гнилостный запах смерти струился по выжженной земле и заползал в ноздри, вызывая тошноту. Павел оглянулся и увидел странную покореженную машину. Колеса ее были вывернуты наружу, резина висела на дисках лохмотьями, кабина была словно смята ударом кувалды. Павел хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть, где у этого аппарата расположен движок, и где оси у колес, и почему кабина так сильно выдается вперед, но ощущение мгновенной опасности заставило его проснуться.

44

– Ресторан закрывается, – коснулся плеча улыбчивый парень в желтой рубашке с темным воротником. – Но вы можете здесь сидеть и дольше. Правда, через час закроется и магазин. Вот, вам просили передать. Ответьте на звонок.

Сотовый зазвонил сразу же, Павел нажал кнопку и услышал голос тестя:

– На тебе уже полчаса чужой жучок. Разброс дает метров сто пятьдесят, но с конторы станется поставить на уши и весь комплекс.

– А теперь? – Павел подхватил пирамидку, пошевелил ушко и провернул его по часовой стрелке до упора.

– Погасло, – хмыкнул тесть. – Зря выключил – надо было оставить, если знал, о чем идет речь. На будущее: не нажимай ничего, о чем не имеешь понятия. Теперь слушай инструкцию. Конторских здесь десятка три, с той стороны здания столько же. И на трассе. На крыше тоже. Больше чем уверен, что с оптикой и стволами. Судя по всему, вежливый захват нам не светит. Поэтому выбираться придется внаглую. Засекай время. Ровно через десять минут я подъеду к площадке загрузки. Машинка – синий автобус «Фиат-Дукато» с надписью «Почта России». Чек у меня есть, под загрузку пройду без проблем, сдавать буду к двум пальмам в кадках. Будь там же с чем-нибудь громоздким. Купи какую-нибудь хрень. Если с собой багаж, пакуй все в фирменные сумки. Заодно поможешь загрузиться. Все! И спеши не торопясь! О! Зашевелились, служивые. Маячок потеряли!

Павлу стоило большого труда сдержать себя и не понестись вниз по лестнице сломя голову. Впрочем, день был будним, и народ уже не толпился в торговых залах, и на кассе очереди были не слишком длинными. В зале растений Павел выдернул из отстойника тележку и, недолго думая, водрузил на нее сразу четыре пальмы или что-то похожее на них.

– Хризалидокарпус желтоватый и ховея Форстера, – прочитал он этикетки. – Вот такие тут цены. Больше десяти тысяч рублей только за встречу с тестем!

Крепкие ребята прошли мимо кассовых аппаратов, когда Павел уже оплачивал покупку. Взгляды заскользили по покупателям, пробежали и по нему, но ни за костюм, ни за нарочито ссутуленную спину, ни за очки не зацепились. Часть агентов поспешила ко входу, остальные пошли по залам. Когда Павел выкатил тележку к гардеробу, возле него уже стоял человек со скучающим выражением лица.

– Осторожнее, это же хризалидокарпусы! – попросил Павел неловко повернувшегося «конторщика» и подумал, что большего соответствия, нежели очкастый ботаник с чертежной тубой и тележкой пальм, придумать было бы сложно.

«Фиат» уже стоял под погрузкой. У открытых дверей, задвигая в глубь автобуса горшок все того же хризалидокарпуса, в синей фуражке с надписью «Почта» кряхтел тесть. Фуражка была ему маловата и едва держалась на обритой до блеска голове. Из-под носа свисали длинные седые усы. Впереди откуда-то образовался живот, щеки раздались, как у Вито Корлеоне из кинофильма «Крестный отец».

– Тарас Бульба! – восхитился Павел.

– Оселедца нет, – поправил фуражку майор. – Или как там его кличут. Поспешай, зятек. Если бы не наша флора, загребли бы нас в первую очередь. А с этими пальмами мы похожи на идиотов даже больше, чем я рассчитывал. Но не думай, что их заблуждение продлится больше пяти минут! Хотя и я бы тебя в упор не узнал, если бы… Ну да ладно.

Майор был разговорчивее, чем обычно, но замолчал, как только сел за руль. «Дукато» отъехал от пандуса через минуту. Павел еще успел разглядеть фигуру Жоры, который стоял, скрестив руки, возле скамьи, но «фиат» громыхнул через лежащих полицейских и перед кольцевой ушел в тоннель.

– Куда едем? – поинтересовался Павел.

– Тут недалеко, – буркнул майор и замолчал на сорок минут.

– Ничего не хотите мне рассказать? – пару раз спросил Павел, но ответа удостоен не был.

Патрульных машин на трассе было достаточно, но почтовую машину никто даже не пытался остановить. На Каширке тесть ушел к Домодедову, развернулся перед самым аэропортом и через полкилометра съехал на разбитую бетонку.

– Дорога дрянь, конечно, – впервые повернулся он к Павлу, – но если надо идти на Рязань, объезжать люберецкие пробки лучше здесь. Прямо к Бронницам выведет.

– И куда нам? – не понял Павел. – В Бронницы или в Рязань?

– Туда, куда нам с ладу, ехать не надо, – проворчал тесть. – Мы уже почти на месте.

– Где? – не понял Павел, подпрыгивая на ухабах и рытвинах.

– В глубокой заднице, – отрезал майор и на выезде из леса ушел с бетонки в кромешную тьму проселка.

За кустами бузины стоял уже знакомый Павлу уазик. Только номера на нем были другие, а за рулем спал мужичок-недомерок в синем костюме.

– Быстро! – скомандовал тесть. – Поможешь перегрузить.

– Так не влезут пальмы в уазик! – не понял Павел.

– На хрен мне эти пальмы? – сплюнул майор. – Мужика перегружай в «фиат»! Он же не при делах. Отошел от машины отлить – и попал. Очнется утром: полная машина пальм. Запор мозга от умственного напряга гарантирую.

– Запор? – не понял Павел. – Так вы его усыпили?

– А что, я должен был его убить, ради того чтобы тебя из ресторана вытащить? – зло цыкнул зубом майор, нахлобучивая на посапывающего мужичка фуражку. – Ну не рассчитал, поджидая тебя у пруда, что не один я такой умный. Как еще выпутался тогда, сам удивляюсь. Ладно! Давай-ка поспешим. Нам еще в Москву надо вернуться, а времечко уже клонится к полуночи.

Обратно ехать было веселее. Уазик болтало из стороны в сторону сильнее, чем «фиат», двигатель ревел, но ухабы уже не казались приговором подвеске, да и выхватываемый фарами замусоренный дачниками лес не был уже таким зловещим. На Каширке машинка и вовсе повеселела и потащила странную парочку едва ли не с ветерком.

– Томка в беде, – сказал Павел, когда майор открутил вниз стекло и достал из кармана сигарету. – Томка в беде, – повторил он через минуту, не увидев никакой реакции.

– Томка! – почти закричал Павел, когда майор наконец повернулся к нему и скривил губы.

– А ты, зятек, стало быть, весь в шоколаде? Тебе не о чем беспокоиться?

– Да черт со мной! – едва не сорвался Павел. – Она беременная! Вы знаете об этом?

– Да ну? – изобразил удивление майор. – И что ты собираешься сделать? Отправить ее на сохранение? Помолчи пока, парень. Всего я тебе не скажу, но кое-что узнаешь. Чуть позже. Самому нужно мысли в кучку собрать. Хорошо?

Дальше ехали молча. На кольце майор взял вправо и погнал по внешней стороне. Посмотрел на Павла только один раз, сорвал с губы приклеенные усы, вытянул из-под толстовки сложенный плед, выплюнул из-за щек какие-то резинки, буркнул примирительно:

– Забыл уж про этот маскарад. Есть хочу, сил нет. Весь день на нервах. Да какой там день – с пятницы надо отсчитывать. Тут, на кольце за Владимирским, ресторанчик есть. Ничего особенного, но плов приличный. Сейчас, конечно, специально готовить не будут, но нам-то один черт. Посидим на воздухе, перекусим. Я угощаю, не кисни.

– А что тянули до среды? – выговорил Павел. – Раньше не могли объяснить хоть что-то?

– Раньше? – прищурился майор. – Знаешь, это как вокруг столба бегать. Попробуй определить, что раньше, что потом – нос или задница!

Плов действительно оказался неплохим. Правда, лампочка в беседке была слабой, отчего тени на лице наголо обритого майора делали его голову похожей на череп мертвеца. Павел смотрел на него и думал – превратится ли он в чужака, если из темноты вылетит стальной стержень и вопьется ему в лоб? И займется ли пламенем, если направить на него газоанализатор?

– Чего смотришь? – вытер майор губы салфеткой. – Странный ты парень. Барахло свое с собой потащил. И в сортир с сумкой пойдешь?

– Так надежней, – ответил Павел.

– Наверное, думаешь, жрет старый хрен, а с его дочкой неизвестно что происходит?

– Примерно так, – признался Павел.

– Эхма, – заложил руки за голову майор. – Была бы денег тьма! Купил бы баб деревеньку и… играл бы на гармошке.

Он откинулся чуть-чуть назад, отчего тени на его лице исчезли, но само лицо почти растворилось в сумраке.

– Что с Томкой? – отчеканил Павел.

– Пока ничего, – ответил майор. – Хотя как сказать. Время придет – появится, не сомневайся.

– Она в беде! – повысил голос Павел.

– Мы все в беде, – скривил губы тесть, и Павел сразу вспомнил первое впечатление о нем. – Все, – повел рукой вокруг себя майор. – Весь шарик. И если Томка что-то такое тебе сказала или сообщила, это, зятек, сродни тому, что мужик сквозь зубы цедит, когда палец молотком прихлопнет. Это чтобы ты не раскисал. Томка – молодец. Умница. Профессионал. Пусть и вляпалась… – Майор поморщился, словно в рот ему попалась какая-то гадость. – А ты вот – дилетант. Сидел бы в какой-нибудь берлоге – глядишь, все бы и утихло. Ну да ладно. Я, как ты понимаешь, не по своей воле с тобой встретиться решил. Объяснить кое-что надо. В общих чертах. Подробнее, думаю, Томка сама расскажет, но не сейчас. Сразу скажу, парень, где она теперь – точно не знаю, связи с ней нет. Она сама связывается, если надо. А точнее сказать, появляется.

– Кто она? – потребовал ответа Павел. – И что за беда? Я не знаю, что там с нашим шариком, и киснуть не собираюсь, но она писала мне о себе!

– Тише, – поднял руки майор. – Тише, парень. Ты сначала скажи мне, что сам-то понял?

– Понял кое-что, – процедил Павел. – Охота на меня идет. Странная, но охота. И охотники… разные. Одни пасут меня чуть ли не с рождения, другие пытаются убить, потом тают в воздухе – конечно, если я не двинулся еще от всего этого. Третьи взрывают все, что со мной связано! Твой-то домик еще цел?

– Нет его уже, – задумался майор. – Взлетел. Кто взорвал – не знаю. Не подходил я близко. Да и черт с ним. Все одно кровью залит. Это все?

– Не все, – покачал головой Павел. – Или вы сами не знаете? Есть еще кто-то. Кто-то сильный и быстрый, как дикий зверь. Зверь, который орудует тесаком шириной от пяти сантиметров, длиной не меньше тридцати – сорока, с большой гардой с зубцами, что рвет тело. Этот… зверь убивает. Всех, кто так или иначе связан со мной. В вашем домике, кстати, тоже порезвился.

– Со всех сторон тебя обложили, выходит? – закусил зубочистку майор. – Просто под раздачу попал? И мы вместе с тобой… Я-то и вправду думал, что мы все в глубокой заднице. А ты вроде как глубже прочих забрался?

– Еще немного – и изо рта выскочу, – в свою очередь откинулся назад Павел, потом со стуком выложил на стол газоанализатор, открыл тубу и бросил рядом клинок. – У меня много вопросов! Вот это только их часть!

– Ты смотри! – покачал головой майор. – А наш-то пострел везде поспел. Саблю-то не у того ли мясника отобрал?

– Нет, – дернул подбородком Павел, – у того другой клинок.

– Что ж, – хмыкнул майор, – вопрос насчет барахла пока снимается. Саблю убрать можешь – тут я на эксперта не потяну, но кое-что и у нас есть.

Он выложил перед собой такой же прибор.

– Газоанализатор? – уточнил Павел.

– Называй как хочешь, – оскалил зубы майор. – Нейтрализатор, пеленгатор, терминатор. Обычно его называют «тор».

– Кто называет? – прижался грудью к столу Павел. – Что за существа те, кого я недавно считал людьми? Могут ли люди таять, исчезать? За каким чертом я сдался этому мяснику с тесаком, этому взрывателю?

– Есть версии? – стер с лица улыбку майор.

– Ничего в голову не приходит, – признался Павел. – Муть какая-то клубится. Либо месть за что-то, совершенное моим отцом, либо долг какой-то пытаются с меня взыскать. Обкладывают теми же взрывами и кровью, загоняют в угол, что-то выдавить из меня хотят. Только нет у меня ничего. Нечего из меня выдавливать!

– Загоняют, загоняют, а загнать не могут, – пробормотал майор.

– Смогут рано или поздно, – ответил Павел. – Я же дилетант. Сегодня среда? Четверг уже? А началось все в пятницу. В четырнадцать часов двадцать две минуты. Нет, с утра еще было сообщение от вас, что уезжаете на пару дней. Но в четырнадцать часов двадцать две минуты что-то произошло. Что именно?

– Война началась, – процедил сквозь зубы майор. – Маленькая, но тяжелая и кровавая война. И твоя Томка в ней не последний боец. Но это между нами, а официально – был объявлен карантин. В четырнадцать часов двадцать две минуты Томка объявила карантин. Специально смотрела на часы. Нравится ей все страивать – два, два, два.

– Какая война? – не понял Павел. – Какой карантин?

– Общий, – объяснил майор. – На всей Земле. Я ж тебе говорил о шарике. Слушай, я все-таки выпью. Конечно, и не такое видели, но сегодня я переволновался. Официант! Ты саблю-то убери свою, парень, убери. И тор прибери тоже. Ничего, привыкнешь еще. Без скрытности в нашем деле никуда.

45

– А подробней? – спросил Павел, когда майор один за другим отправил в глотку два стакана крепленого вина.

– Подробностей хочешь? – усмехнулся майор. – Подробности я как раз у тебя хотел узнать. Ты же у нас на переднем крае.

– Не понял, – выпрямился Павел.

– Ты только не дергайся попусту, – вздохнул майор. – Ты ведь, наверное, подумал, что свихнулся? Еще бы! Твари, внешне похожие на людей! Типы, которые исчезают! Я бы уж точно подумал, что свихнулся. Однажды и подумал так. Хотя кто его знает – может быть, и свихнулся… Но проблесками, – майор с кривой усмешкой постучал себя по лысому черепу, – я пока еще соображаю.

– Подождите… – хлопнул ладонью по столу Павел. – Что за война? Кто с кем воюет? Что за карантин? Почему на всей Земле?

– А ты хочешь сказать, что можно было бы ограничиться карантином в Москве и окрестностях? – поднял брови майор. – Нет, пока что вся эта хрень и в самом деле вокруг Москвы вьется, но карантин объявляется по всей планете. И не правительством, приятель, и даже не ООН. Эти все структурки не в курсе, поверь мне. Они в лучшем случае отметят где-то, что был такой странный тип – Паша Шермер, – странно жил и странно погиб. Шучу я. Карантин по всей планетке, а аномалия лечится по месту. Экстренными мерами!

– Аномалия – это я? – понял Павел. – А экстренные меры – убийства и взрывы? Карантин, насколько я понимаю, при болезни объявляется? Так что же, выходит, я и есть эта самая болезнь?

– Да что ты все про себя-то? – Майор достал сигарету. – О людях бы лучше подумал. Я ж тебе сказал – война. А война такое дело… Ты раньше времени-то в истерику не впадай. Попал, как кур в ощип, ну так не ощипали же еще?

– Кто с кем воюет? – громко прошептал Павел. – На чьей стороне вы, Томка? На чьей стороне эти?..

– На чьей стороне… – повторил последнее слово майор. – Какая разница, на чьей стороне воевать? Главное – за что. Ладно, слушай сюда. Ты кое на что годным оказался, хотя и не ожидал я от тебя прыти, однако вон тор сумел у жнеца отнять – не было такого еще пока, ну да ладно. Не перебивай, слушай. Скажем так, есть две стороны. Одна – как раз те, что тебя пасли. Другая – я, Томка, жнецы, что на тебя нападали. Да, нападали, дорогой. А что ж им делать, если от тебя фон порой идет, как от нечисти? Работа у них такая – нечисть давить. Не зашибли тебя – радуйся и не обижайся. Те, что тебя пасли, – не люди. Но ты ведь и сам это разглядел? Но маскируются они под людей. Классно маскируются. Тор их не распознает. Хотя и жжет. Но жжет только подраненных или мертвых, так-то они стойкие. Хотя черт их знает. Так вот, они должны быть уничтожены. Чтобы их не было. Земля – для землян. Они – как зараза. Поэтому – карантин. Понятнее стало?

– Откуда они? – прошептал Павел.

– Издалека, – пожал плечами майор. – Не будем уточнять, но издалека. Отсюда не видать. Я и сам не все знаю. Но враг серьезный. Умный. Попробуй вот смени личину… Можешь и не пытаться. А они… Сегодня вот в конторе засели, а завтра и в Кремль заберутся. Что? Не следовало объявлять карантин?

– А что им здесь нужно? – не понял Павел.

– Ты, – жестко сказал майор. – В конкретном случае – ты. А других случаев я и не упомню. Но ты не сам по себе, а как сын своего папеньки. Тут ты угадал. Уж не знаю что и как, не мое дело, но то ли натворил он что, то ли украл, но ищут они что-то. Ищут, копаются, изобретают… разное. Ты оглянись назад-то! Где твой дом? Где твоя квартира? Где твои родные? Ни о чем не говорит?

– Но у меня ничего нет! – прошептал Павел. – И не было! Чего им надо?

– Да ты сам можешь не знать, есть у тебя что или нет! – ударил кулаком по столу майор.

– А этот… в сером костюме? – спросил Павел. – Который исчезает? Жнец? Как это делается?

– Как тебе сказать, – нахмурился майор. – Он ведь не один такой, хотя тот, у которого ты тор отнял, вряд ли скоро появится: не приветствуется ротозейство. Жнец, конечно, не исчезает никуда. Его с самого начала нет. Он как агент высокого класса. Как самолет-беспилотник. Сидит где-то в тайной конторке среди таких же, дежурит, смотрит на экран, ждет, как пеленг выдаст сигнал о нечисти. Потом надевает на голову колпак, и вот уже его картинка, да еще с некоторой долей твердости, появляется там, где надо. И делает то, что надо. Служба! Хотя и не всегда удобно так, но для таких случаев, когда неудобно, есть, к примеру, я. Может, и еще кто. Но у серого, как ты говоришь, есть и преимущества. Стрельнешь в такого, ножом пырнешь – он, конечно, почувствует, но по-любому отделается синяком. Сбросит с головы колпак да пойдет зеленкой мазаться. А вот если в нас с тобой пуля попадет…

– А этот… тор? – не понял Павел. – Как он передается?

– Ты меня о тонкостях не спрашивай, – поморщился майор. – Передается как-то. Он же не живой! Мне-то передали в свое время. Или думаешь, что я в оружейку за ним ходил? Я про телевизоры-то перестал понимать, когда они плоскими стали, а ты про «как оно передается». Еще спроси, от чего тор заряжается. Да хрен его знает! От чего-то! От магнитного поля, от ветра, от утреннего перегара. Работает – пользуйся! Я про себя знаю, что я реален, и знаю, что и я жнец, пусть и низшего разряда, можно сказать, вольнонаемный.

– Почему жнец? – не понял Павел.

– Потому что жну, – отрезал майор. – Как твоего якобы дядю, к примеру! Вот этими руками машину его с колодок спихнул. Не было у меня тогда еще тора.

– Так вы, выходит, тоже меня пасли? – прохрипел пересохшим голосом Павел. – А Томка?

– Томка? – переспросил майор и поморщился как от боли. – Томка – умница, но баба. Со всеми вытекающими. Оттого и страдает. Должна была присмотреть за тобой, разобраться, как так, вроде обычный человек, а порой звенишь на пеленге, словно пакость какая! Я так думаю, что папка твой тоже вроде обычного человека был, может быть, даже вольнонаемный у этих… чужаков, как я, но с другой стороны. Короче, когда кого-то пасет враг, невольно и сам пасти будешь. Просто так ничего не делается. Пасут – значит, будут доить. И чего они надоят, надо посмотреть.

– И что же, посмотрели? – процедил сквозь зубы Павел. – Все уже выдоили! Ничего не осталось!

– Посмотрели, – кивнул майор. – Томка посмотрела. Присохла к тебе, как дура! Чего только нашла? Черт бы с ним, пусть даже замуж вышла. Работа есть работа. Так ведь влюбилась. Да еще и понесла. А теперь скажи мне, что с ней сделает наша контора, если тебя эта контора пыталась убить без разговоров? Как пеленговала после карантина, так и била, покуда ты тумблер в башке у себя отщелкивать не научился.

– Выходит, что ей угрожает ваша же контора? – прошептал Павел. – Тогда чем она лучше чужаков? Не знаю, что это за контора, но мне она не нравится. Насчет отца не скажу, а мать убила она. И дядя вроде точно фальшивым был, однако растил меня пять лет, и я ревел, когда хоронил его. И его контора убила вашими руками без разговоров. И тренер мой тоже был чужаком, однако научил меня многому, и его контора убила. И Томка, кстати, какому-то конторскому языку меня обучала, ребенка от меня понесла, деньжат подкинула, одежду! По всему выходит, что и ее контора теперь убить должна? Что же это за контора такая? Чем хоть она от чужой конторы отличается? Ладно, карантин мне вроде понятен, хотя и не до конца: мясник этот и взрывы вокруг меня как-то не вписываются в картинку. Однако же и другой вопрос есть: те, кто Москву от этих оливковых и скуластых чистит, они сами-то какие на просвет?

– А какие бы ни были, – помрачнел майор. – Я и сам мало чего знаю, да и то, что знаю, не все сказать могу. Или ты думаешь, что хоть одна служба хоть в одном государстве в белых перчатках ходит? Не лезь в дебри. Убирают нечисть – и ладно. Эти чужаки – так, эпизод. И без них работки хватает. Ты и представить себе не можешь, сколько вокруг нас всплывает время от времени разной дряни. Вот! – Майор щелкнул тором, повел им перед собой. – Всегда наготове: чуть запищало – иди и разбирайся. Работа такая! А насчет твоей матери – дело тут особое. Никто ее убивать не пытался. Я тогда еще не при делах был, но, насколько понял, тебя хотели убить. Поверь, парень, в этой работе никто не смотрит – ребенок перед ним, баба или старушка… с костяной ногой. Будешь чикаться – долго не проживешь. Я нагляделся. Но на тебя тогда вроде как серьезный жнец вышел. Вышел, да не вышло у него ничего. Тор-то сам по себе на обычных людей не действует. Ничего с твоей матерью не должно было произойти. Это ты ее убил, парень. Уж не знаю, что ты сотворил, безвольно или намеренно, хотя что там говорить, младенцем еще был, но мать убил ты.

– Конечно, я, – кивнул Павел. – Тем и виноват, что пуля от крепкого лба отскочила да родного человека подсекла. А тот, кто стрелял, ни при чем. Он же рикошета не планировал.

– Думай как хочешь, – отрезал майор. – Только карантин после того случая с Земли сняли. Из-за одного тебя. Может, потому и таких, как я, стали нанимать.

– Чтобы приставить ко мне, – понял Павел. – А потом карантин решили возобновить. Интересно почему? Не для того ли, чтобы начать взрывать и крушить все вокруг меня? Не для того ли, чтобы начать резать? Что, опыт решили провести? Загнать меня в угол и посмотреть? С чего это вдруг? Даже сигнал продумали: «Отбываю на два дня!» Так пять дней уже прошло! Вернулись? А Томка?

– Если бы я передал, что отбываю на один день, ничего бы не было, – процедил майор. – Мое сообщение значило, что авария на дороге с той фурой была подстроена. Я месяц пытался добраться до сути, да еще искал людей, которые могли бы объяснить, что и к чему, и вот только к последней пятнице все срослось. Левое колесо машинки было прострелено. Прострелено грамотно, так, что понесло ее на встречку. Но не из снайперки. Из «стечкина», возможно, с глушаком. На ходу из впереди идущей машинки. Хрен его знает, что за машинка была, водитель-то фуры не выжил. И странно, я скажу тебе, не выжил. Травмы были не тяжелые у него. Темная история с фурой. И действовал, конечно, не один человек. Кто-то ведь и тебя отслеживал! Или ты думаешь, все случайно срослось?

– Зачем это было надо? – не понял Павел.

– Не знаю. – Майор еще налил вина. – Может, это такой хитрый способ выдоить телка? Зачем-то его все-таки пасли столько лет? Ты же сам говоришь, что тебя загнали в угол? А тебя – значит, и Томку. Вот она и объявила карантин. Право у нее такое было – тебе от того только польза. Риск-то в чем? На тебя тор не действует, максимум – приложит об стенку. Все было рассчитано. Убирать надо было твоих пастухов: обнаглели.

– А об стенку-то обязательно прикладывать? – не понял Павел.

– Как тебе сказать… – почесал затылок майор. – Не все в нашей власти. Порой операции настолько секретны, что и своим не все скажешь. Все-таки с чужаками дело имеем. Или ты еще не понял? И так едва не опоздали. Сегодня по колесам стреляют, завтра в лоб пульнут… Ты, кстати, вольно или невольно большую пользу принес. Как их еще вычислить? Только через тебя. Так что считай себя почти что нанятым работником. Хотя что там осталось работы – по прикидкам, их сюда пробралось с десяток, но пятерых кончили сразу, так что пятеро успели личину сменить, не больше. Одного я уж давненько приложил – считай, четверку надо было вычислить.

– Так в чем же беда? – напомнил Павел. – Я о Томкином сообщении.

– В остальном, – поскучнел майор. – Непонятки, мать их… Взрывы эти. Мясник. Он ведь тоже не берется на пеленг. Я уж искал. Все эти дни потратил. И ни разу не пересекся. Он же не по следам твоим идет – просто тупо разделывает всех, кто так или иначе с тобой пересекался. Плохо, когда непонятки. Может быть, это какой вольнонаемный у чужаков. Или какой-нибудь из твоих знакомцев слетел с катушек. Или как бы не какая-то третья, а то и четвертая сторона. Проглядели, не учли, не предусмотрели. Ну дальше можешь себе представить. Проверки, разборки, и Томка в беде. Может, и я в беде, но мне на себя плевать. А ей, – майор пьяно ткнул пальцем куда-то вверх, – ответ держать. Слушай, ты извини, но я, кажется, ночую здесь, в машине.

– Что ей грозит? – спросил Павел.

– Не знаю, – пробормотал майор, но ответил так, что Павел понял сразу: ничего хорошего. – Но думаю, что гауптвахтой не обойдется. Могут ведь и понизить, и беременность прервать. Так что выручать придется девчонку. Она сейчас где-то там…

– Где – там? – повторил Павел неопределенный жест майора.

– Не знаю, – ударил по столу тесть. – Все, что смогла передать, так это то, что сделает звонок на тот телефон, что сейчас у тебя. Понял? Нужда придет – попросит о помощи, скажет, где она. Так что, парень, держи его под рукой. Глаз с него не спускай. Сообразил?

– И это все? – не понял Павел. – А что потом?

– Ты вытащи ее сначала, – повысил голос майор. – Ребенка сохрани. Потом и поговорим, что потом. Россия большая, место для заначки найдется. Было бы что заначивать. Или ты прятаться от тора не научился?

– Не знаю, – потер ладонями глаза Павел. – Опять ждать. А успею доехать-то?

– Успеешь, – уверенно кивнул майор. – Разгон часа в три будет. Ты только телефон держи перед собой!

– А как вы нашли меня? – вспомнил Павел. – Ну чужой жучок я уже вычислил, а вы-то как без жучка обошлись?

– А ты думаешь, что очками и костюмом можно скрыть твой нос? – усмехнулся майор. – Дорогой мой! Я жнец уже много лет, с тех пор как женушку мою одна пакость… убила и мне удалось ее топором прищучить! Не каждому удается. Тогда-то меня и… привлекли к этому делу. Томка тогда еще девчонкой была. Ну ладно, пора закругляться. Надо бы и честь знать.

– А вот еще, – вспомнил Павел. – У Томки такая привычка есть – некоторые вещи она повторяет по три раза. Опять же и «два, два, два». И другое. Ну слово в слово три раза одну фразу повторяет. Это зачем?

– Ерунда, – поморщился майор. – Привычка. Но привычка железобетонная. Если Томка что-то три раза повторила, значит, так оно и есть. Без сомнений!

– Когда мы знакомились… – Павел наморщил лоб, вспоминая. – Она сказала трижды, даже по слогам вот это: «Никогда никому не верь».

– Ну… – Майор погладил голову. – Это она погорячилась. Холодать что-то стало…

– Единственная дочь, – кивнул Павел и выложил на стол фотографию девчонки. – А это кто?

Майор словно окаменел. Только руки его задрожали и вцепились в край стола, заставив его заскрипеть. Девчонка на фото, несмотря на необычную, пусть и не такую яркую, как у Томки, детскую красоту, была похожа на майора. И теперь, когда тот сидел неподвижно, Павел был в этом уверен.

– Ленточка, – простонал майор и вдруг, блеснув слезами, зашептал яростно и быстро: – Спаси ее. Выручи. Помоги. Кляну тебя, попадешь туда – вытащи ее. Она – все! Все из-за нее. Только из-за нее! Поклянись!

Стержень вошел в лоб майора, как в перезревшую грушу. Тесть замер, открыл рот и через мгновение после того, как стержень исчез, упал лицом на стол. Павел замер.

– Счет приносить? – поинтересовался проходивший мимо беседки официант. – Вашему приятелю, я смотрю, уже хватит?

– Несите, – закашлялся Павел, обернулся на кольцевую, по которой проносились редкие машины, вытащил тор и накрыл сигналом труп майора. Тот не загорелся.

За спиной раздался взрыв, и Павел полетел вместе с обломками беседки и столом на грудь мертвому тестю. Уазик взлетел на воздух.

46

Он добрался до гостиницы только в четыре часа утра. Москва еще спала. Частник сорвал с Павла сумасшедшие деньги, но он отдавал их так, словно деньги были ему уже не нужны. Дюков заливался храпом. Павел принял душ, выудил из холодильника бутылку минералки, пригляделся к приоткрытому рту напарника и снял с предохранителя тор. Навел его на Димку и нажал на кнопку. Ничего не произошло. Заряд был израсходован, но Дюков остался невредим, разве только перевернулся на другой бок и захрапел еще громче. Павел вздохнул с облегчением – и все-таки уснуть сумел только часам к пяти.

Дюков разбудил его в десять. Замотав голову мокрым полотенцем, он сидел на кровати и жалобно стонал:

– Шермер, хватит спать! Уже десять! У меня башка раскалывается! Помоги! Помнишь, ты снимал мне боль?

– Димка, отстань, это была шутка!

– Но мне-то помогло тогда!

– Ладно!

Павел сел на кровати, подтащил хнычущего Дюкова за пояс халата, толкнул его на пуфик.

– Сядь. Ничего не обещаю. Сам себя должен лечить.

И этому его тоже обучал Алексей. Чужак, может быть даже враг, который потратил на него пять лет жизни. Или, точнее, всю жизнь. Как и дядя, как и Людка.

Павел положил пальцы Дюкову на виски, хотя точно так же мог взять его за руки, но перегаром несло даже от дюковского затылка. В пальцах тотчас появилась тяжесть и твердость, и Павел привычно погнал ее по кругу – левая рука, дюковская башка, правая рука, собственная голова, левая рука. Димка замер и начал оживать с каждой секундой, словно в темнице, где он был заперт, наконец-то устроили спасительный сквозняк.

– Черт возьми, Шермер, – простонал он с блаженством. – Я тебе еще когда говорил? На хрена тебе мастерская? Только частный вытрезвитель. Эх! Сейчас бы девочку! Лет так девятнадцати с половиной! Сонную! Только что с постельки!

– Ага, – кивнул Павел, отталкивая Дюкова. – Дуй в ванную, а то я займу. Девочку! Баб деревеньку и играть на гармошке.

– Не! – погрозил Павлу Дюков. – Если бы у меня была баб деревенька, я бы пахал как проклятый. И не в том качестве, о котором ты подумал. Их же всех надо еще и кормить.

Через полчаса, когда в ванной успел побывать и Павел, Дюков уже был иным. Трезвость настигла его окончательно, и теперь он сидел, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

– Послушай… – Он повернулся к Павлу, который решил не искушать судьбу вторым явлением очкарика-ботаника и одевался по-походному. – Паша. Скажи честно. Вот все, что вчера… Я насчет Василисы и Машки. Это на самом деле было? Это мне не приснилось?

– Не приснилось, Дима, – строго сказал Павел, застегивая на груди рюкзак. – Нет больше ни Василисы, ни Маши. И еще много кого. Нет нашей мастерской. Нет моей квартиры. Кажется, что нет и твоей квартиры. И машин наших нет. Даже «матиза» Василисиного нет. Ты все еще думаешь, как поступить? Я бы на твоем месте сейчас пешком пошел в эту самую Америку. Грешен, навел справки – у тебя там и в самом деле родители.

– Вот будешь на моем месте, тогда и пойдешь, – глухо проговорил Дюков. – Хотя я тебе не советую оказаться на моем месте. Ты уж не бросай меня пока, Шермер. Я уже на краю. Я это, еще когда мне Мартынов пустой бутылкой по почкам бил, понял. Не выберусь сам.

– Нет, дорогой, – хлопнул его по плечу Павел. – Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.

– Шашлыки? – спросил Дюков.

– Если только из нас, – стиснул зубы Павел.

– Тогда это в русле событий, – поднялся Дюков.

После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил «пассат», пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.

– Машка должна была в школу идти в понедельник, – вдруг заметил Дюков. – Как думаешь, если бы не… У нас бы срослось все?

– Как думаешь, – ответил ему Павел, – если бы не… хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей «Альфы-Ромео»?

– Это единственное, в чем я не сомневаюсь, – как эхо, отозвался Дюков.

– Ладно. – Павел открыл заднюю дверь «универсала», вытащил рамочный домкрат. – Найди пару камешков, надо машинку осмотреть – не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!

Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре «пассат» накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.

– Зачем ее взрывать? – прошелестел Дюков снаружи. – Она сама развалится к следующей весне!

– Дай бог нам не развалиться до следующей весны, – проворчал Павел, отряхивая ветровку. – Или даже хотя бы до зимы.

– Ты веришь в Бога? – безучастно поинтересовался Дюков.

– Зачем тебе это? – поморщился Павел. – Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.

– А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? – не унимался Дюков.

– Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре, – отрезал Павел. – Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.

Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.

– Зря не нажимай, – предупредил его Павел. – В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.

– А на кого действует? – не понял Димка.

– На всякую нечисть, – пожал плечами Павел. – На инопланетян, на… Да черт его знает, но на людей не действует.

– На нечисть, – повторил Дюков. – Значит, сгодится для самоубийства.

– Не сгодится, – мотнул головой Павел. – На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.

– А ты? – спросил Дюков.

– Я вроде бы подхожу, – кивнул Павел. – Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.

– Точно годится для самоубийства, – задумался Дюков. – Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.

«Пассат» плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.

– Осень, – заметил Дюков. – Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.

– «Все врут календари», – процитировал Павел.

– Куда мы едем? – поинтересовался Дюков. – Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?

– От себя не убежишь, – пробормотал Павел. – В церковь едем, в церковь.

– Исповедаться решил? – хмыкнул Дюков. – Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.

– Не исповедаться, – помотал головой Павел. – Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким… Агностиком.

– Ага, – скривился Дюков. – Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином – и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

– Ты об определениях, а я – о чувствах, – нахмурился Павел, уходя с трассы. – Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую… необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

– Ну-ну, – скис Дюков. – Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер, – хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

– Не бери в голову, Дюков, – прошептал Павел. – На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.

– А и вправду, – поспешил за ним Дюков. – По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке – ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?

– Нет, – буркнул Павел.

– А почему ты не перекрестился? – дернул приятеля за ветровку Дюков. – Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!

– Ты на Девятое мая на «туарег» георгиевскую ленточку вязал? – спросил Павел.

– Обязательно, – удивился Дюков. – А как же без этого? Дань памяти, и все такое…

– В том-то и дело, – кивнул Павел. – И все такое… Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется – крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.

– Здравы будете, – навстречу приятелям шел востроносый священник. – Рад видеть. С чем пожаловали?

– Вот, – кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел. – Дмитрий со мной.

– Вот уж не знаю, – замешкался Дюков. – Пожимать вам руку или целовать надо?

– Не заморачивайтесь, – просто ответил священник и пожал протянутую руку. – Не эта ли рука красила в прошлом году мою «двадцать четвертую»?

– Она самая, – хлопнул по плечу Димку Павел.

– Золотые руки, золотые, – с усердием потряс руку Дюкову священник. – Спасибо. Очень хорошая работа. Дай вам Бог удачи!

– С удачей у нас как раз напряг случился, – заметил Павел, – но не о том теперь речь. Год последний суетной вышел, я женился, а к вам все никак добраться не получалось.

– Венчаться решили? – улыбнулся отец Михаил.

– Пока нет, – покачал головой Павел. – Я насчет могил.

– А с ними все в порядке, – вздохнул священник. – Чисто, хорошо.

– Вы положили плитку, – объяснил Павел. – И… что-то там делали.

– Но я же о деньгах не говорил? – улыбнулся священник. – Вы храму пожертвовали достаточно, чтобы не беспокоиться о прахе близких.

– Не получается не беспокоиться, – развел руками Павел. – Неладное что-то творится, отец Михаил. Вот приехал сюда, думаю, может быть, и вас мое неладное зацепило?

– Зацепило, – пробормотал священник. – Наведывались тут… разные. И в форме, и без формы. Искали вас.

– И только? – спросил Павел.

Священник взглянул на Дюкова.

– Говорите, – попросил Павел. – Дмитрий в курсе. Почти в курсе.

– Эксгумацию делали ваших родных, – объяснил, потемнев лицом, священник. – Уж больше года прошло. Приезжали люди из Москвы, показали бумагу, велели расписаться о неразглашении. Но я-то сразу предупредил, что, если вы придете, в лицо расскажу вам все как есть. Старший у них был высокий такой, Георгий. Но они к телам матушки вашей и бабушки со всем уважением. Только взяли на анализ… генетический материал. А тела дяди вашего и отца так вовсе забрали. Хотя что там от отца оставалось – пепел один, чуток косточек. Все сгребли, в мешки упаковали и вывезли. Так что пустые ящички в могилке-то лежат. Только и остались – матушка ваша и бабушка.

– Так, значит… – процедил Павел.

– Ну так это ж не в первый раз, – заметил священник. – Еще при предшественнике моем пытались разорить могилку-то. Выкапывали неизвестные. Пепел батюшки вашего словно через сито просеивали, все косточки переломали. Но тогда еще мы все с дядей вашим уладили, он все в порядок приводил. А теперь и до него черед дошел.

– Как вы это объясняете? – спросил Павел, поглядывая на побледневшего Дюкова.

– А что тут объяснять? – вздохнул священник. – Мы так-то вроде Европа, а коросту соскоблишь – Азия. Народ темный в большинстве своем. В церкви поклоны кладут, а за церковью через плечо поплевывают. Я не углублялся в это дело, но слух в уши влетал, что за нечистых считали вас в деревне. Вроде бы оттого и дядя ваш в город переехал, а в посмертии все одно назад вернулся. Разное говорят. И вроде не дядя он никакой, и лопатки на его теле были с двух сторон, и кость у него какая-то не такая. Простить их надо, как неразумных прощают.

Священник остановился у ступеней церкви и положил руку Павлу на плечо.

– Прощая, себе облегчение дадите. Не ковыряйте рану. Быстрее заживет.

– Не все заживает, батюшка, – произнес лобастый и широкий в кости мужик, выходивший из церкви. За ним затопали по ступеням быки или оперативники. Руки они держали в карманах, у двоих на плечах висели автоматы.

– Какими судьбами, Сергей Сергеевич? – помрачнел священник.

– Служба, отец Михаил, – ответил Краснов. – Вы идите в храм, идите. У меня разговор к гостям вашим. Не все у них гладко. Наркотики в машине перевозят. – Он достал из кармана пакетик с белым порошком. – Вот и понятые, – кивнул на бойцов. – И не только наркотики. Оружие!

В руках у Краснова появился дробовик Павла.

– Или эта штучка белокурого красавчика? А ну-ка, ребятки, обыщите его. С черным осторожнее: уж больно шустрым себя показал. На мушке его держите, близко не подходите пока. Ты бы, Павлик, не дергался. Легкой смерти все равно не будет. А мне за тебя еще и повышение выгорит. А вы, отец Михаил, идите уже в церковь. Идите от греха! Сашок, затолкай его в храм. И подержи дверь!

47

Со временем Пашке стало казаться, что он помнит отца. Он представлялся ему родным и узнаваемым силуэтом, который всегда стоял за спиной. Который жалел его, когда Пашка припечатывал палец молотком. Подталкивал в спину, когда на третьем кругу бега по деревенскому стадиону физкультурник требовал продолжать бежать, а Пашке хотелось упасть в траву, потому что в боку начинало колоть и дыхание срывалось. Гладил по голове, когда мальчишке поддавалась какая-то сложная задачка или, к примеру, заброшенный бабушкой на полати сломанный будильник оживал, а из коричневого патефона начинали доноситься не только скрипы, но и музыка. Он всегда был рядом, и Пашка и в самом деле уверился, что помнит его. Затверженные наизусть рассказы бабушки о том единственном дне, когда ей удалось увидеться с зятем, отпечатались в Пашкиной голове намертво. Он помнил, где сидел отец, когда бабушка вошла в дом, как он встал, как поздоровался, какие слова сказал. Помнил, как отец слушал бабушкин рассказ о поездке к ее сыну, как спокойно и достойно встречал ее смущенный взгляд. Помнил, как тот обнимал маму и целовал ее в щеку. Помнил даже, как тот попрощался, уходя устраиваться на работу в совхозную контору. Правда, лица его никак не мог рассмотреть. Бабушка повторяла, что он сам, Пашка, деленный на его детский возраст, и есть копия собственного отца. И Пашка подходил к зеркалу и всматривался сам в себя, чтобы увидеть за тонким длинным носом, прищуренными глазами и вытянутым подбородком самого лучшего, самого главного, самого сильного мужчину в его жизни. Но не видел. Поэтому отец оставался просто силуэтом.

Зато мамка была с лицом. Пусть даже лицо ее оставалось лицом девчонки с улыбкой до ушей и двумя торчащими косичками, которые Пашка выучил наизусть, рассматривая фотографии. Он помнил ее руки. Сильные и цепкие, когда они поддерживали его под мышки. Мягкие и добрые, когда они гладили ему живот. Смешные, когда они раскатывали на столе тесто, которое потом нарезалось стаканом на кружки, а обрезки сминались в комок и раскатывались вновь. Он помнил ее руки, и ему всегда казалось, что достаточно поднять голову, чтобы увидеть ее лицо. Он и так его помнил, закрывал глаза и видел смешную девчонку с косичками, но точно знал, что, вспомнив руки, непременно поднимет глаза и увидит лицо. То самое. Которое у нее было, когда ее не стало и когда, как теперь выяснилось, она увидела серого и спрятала ребенка, прижала его к груди, отвернулась с ним к стене, чтобы защитить…

Фальшивый дядя Федор никогда не позволял себе повысить голос на Пашку, никогда не позволял себе прикоснуться к нему не только чтобы выпороть за какую-нибудь провинность, но и просто так, чтобы дернуть за нос, взъерошить волосы, постучать кривым пальцем по лбу. Почему? Ненавидел его? Боялся? Не хотел прирастать к чужаку, похоже, что даже к врагу? Или именно так и следовало воспитывать мальчишку, пусть даже не родного племянника?

Зато он говорил. Нет, слов было мало, дядя Федор их словно берег или отбирал, но те редкие фразы, которые Павел слышал от него, всегда что-то значили. Пытался ли он перетащить Пашку на свою сторону, готовил ли его для долгого и серьезного разговора? Нет, скорее, он просто наблюдал. И Алексей наблюдал. Наблюдал и испытывал.

И дядя наблюдал и испытывал. Ведь не сами собой появлялись в их доме те же сломанные утюги и чайники? Да и с телевизорами была та же ерунда. Первый отремонтированный Пашкой телевизор – черно-белый «Рубин» – дядя принес сам и между делом намекнул, что, если племяш починит его, тогда телевизор останется в его комнате. Он постоянно брал Пашку «на слабо», при этом не давил на него – сберегал характер мальчишки от ненужного запала и нерва. Чего он добивался? Чего он хотел, когда тащил Пашку то на одну из своих работ, то на другую и просил помочь то разобраться в устройстве какого-то станка, то перебрать какой-то компрессор? Зачем нарывался на скандалы и выговоры? Зачем ему это было нужно? Какие еще механизмы он притащил бы домой, не сбрось на него уазик майор? Какого знания и умения он добивался от Пашки?

Зачем был нужен Алексею чернявый и худой паренек? Что за науку он преподавал Пашке? Зачем он учил его драться в тесной комнате, где от стены до стены два метра и невозможно размахнуться, чтобы нанести удар? Зачем он учил его драться лежа, на бегу, в воде? Зачем он учил его метать нож? Ломать пальцы? Зачем развивал скорость, реакцию, силу, выносливость, выдержку? Вот так выращивал себе врага? Или просто тестировал подопытный объект в разных режимах? Может быть, загонял в привычную для его отца среду и пытался разглядеть что-то важное в движениях, реакциях, ощущениях сына?

А если и это, все это, что происходит с Павлом теперь, все это – продолжение тех же испытаний? Что, если его враги хотят одного: чтобы он сорвался? Хотят поставить его на грань, за которой из него полезет что-то им нужное? Поставить на грань, за которой в глубине его существа очнется неизвестный ему отец, подаст голос и наконец расскажет наблюдателям все, выложит все секреты без утайки?

Неужели только этим можно было объяснить сумасшествие последних дней? Все эти годы его держали в стеклянном лабиринте, подталкивая, как крысу, в нужном направлении. Но вот терпение у лаборантов кончилось. Подопытный оказался слишком инертен. Слишком доволен жизнью. Даже вздумал создать семью с приставленным к нему агентом. Зачал ребенка. Тут-то они и спохватились. И взялись кто во что горазд. Сначала устроили ДТП, потом взорвали мастерскую, взорвали квартиру, машину, натравили милицию, бандитов, стали убивать близких и просто знакомых. Скоро они нальют в его лабиринт расплавленный свинец, а он продолжает тыкаться носом в холодные стенки и все еще не может понять, чего от него хотят.

Господи, как же хорошо, что Томка отказалась во всем этом участвовать!

По крайней мере, остается надежда, что с нею все будет в порядке.

Или и это не конец?

Какая присказка была любимой у фальшивого дяди Федора?

Чтобы научить плавать, будущего пловца бросают в воду, но иногда его бросают в воду, чтобы он не учился плавать, а плыл.

48

Сашок потащил упирающегося священника вверх по ступеням. Бойцы Краснова двинулись в стороны, не рискуя приближаться к Павлу. Двое подошли к обмякшему Дюкову, который сразу же вполголоса завыл, и схватили его за плечи. Краснов передернул цевье дробовика, наставил его на Павла и, смеясь, вымолвил:

– Пу! Все играешься? Помню тебя, помню. Вечно губа закушена, никого не вижу, никого не слышу. Упертым был. Нельзя так, Павлик. Люди кругом. К людям надо с уважением, а не с ножом. Полезно иногда протереть глаза и оглядеться – кому поклониться, перед кем на колени упасть, а кого и больно пнуть. С разрешения пнуть. Как ты сумел Губарева взять? У него лучшие бойцы были! А песик – так вообще сказка. Через все старик прошел, а жиденка не пересилил. Колись, как ты его сделал? Ну ладно, двоих взял сразу, а остальных как? Они ж в тебя не одну обойму выпустили. Или ты в железе ходишь? Не поможет. Я тебе не Бабич. И тем более не его бабы с детишками. Пуленепробиваемый? Так вот я тебя буду как консерву открывать!

Павел стоял неподвижно. Тор лежал в нагрудном кармане, руки были опущены. Даже если он дотянется до оружия, красновские стоят на расстоянии – неизвестно, добьет до них или нет, но, если добьет, скулящий Дюков неминуемо попадет под удар. Пальцы уже касались рукояти меча под полой, но успеет ли добежать и ударить? Руки-то у бойцов аж побелели на спусковых крючках! Только шевельнись – разорвут очередями. Что же там такого натворил мясник у дома Губарева, что вся эта отмороженная мразота сейчас сама смотрит на него как на отморозка? Впрочем, почему он спрашивает? Или не видел Костика с перерубленным хребтом?

– Сергей Сергеевич! – Один из бойцов выдернул из кармана Дюкова тор майора. – Тут какая-то хрень. А больше ничего нет.

– Дай! – рявкнул Краснов, поймал оружие, повертел его, бросил вместе с дробовиком за спину. – Потом разбираться будем. Дюбель! Поставь урода на колени!

Боец с одутловатым лицом, которого назвали Дюбель, пнул Димку по ногам, ударил его прикладом автомата в спину, надавил на плечо и прижал охающего Дюкова к церковной брусчатке.

– Сейчас мы кончим твоего приятеля, – медленно проговорил Краснов, вытаскивая из кобуры пистолет. – И посмотрим, как ты на это среагируешь. Потом отстрелим тебе ноги. Помнишь труп мента в подвале своего тестя? Просчитался ты, парень: только через день домик рванул, все рассмотреть успели. И вот в таком виде мы с тобой только начнем разговаривать, понимаешь? Только начнем! Дюбель, сука, заткни эту скулоту!

Дюбель, который прижимал Дюкова к земле, рванул его за волосы и саданул ему прикладом в зубы.

Дюков умолк мгновенно. Кровь брызнула у него изо рта, шея на мгновение ослабла, Павел схватился за рукоять меча, но ни выдернуть его, ни шагнуть вперед – не успел. Дюбель захрипел и, закашлявшись кровью, обмяк. Он еще стоял, когда Дюков начал подниматься, и упал, едва существо, в которое Дима Дюков обратился за секунды, не выдернуло из брюшины крепкого парня с кличкой Дюбель тот самый тесак. Он был шириной в три толстых пальца. В три пальца, длиной почти в предплечье взрослого человека, которые Дюков тут же согнул, разогнул, развел в стороны, вновь соединил вместе, обращая их то ли в костяной, то ли в кожистый клинок. Еще два пальца с кривыми когтями подрагивали у основания этого клинка, словно костяная гарда.

Краснов смотрел на Дюкова, окаменев. А тот вытянул вторую, точно такую же, руку и, развернувшись, срубил двух ближайших бойцов. Когда выстрелы наконец загремели, отряд Краснова уже уменьшился наполовину. Обоймы еще не успели опустеть, как в живых не осталось никого, только сам Краснов полз куда-то в сторону, оставляя полосы крови из обрубленных лодыжек.

Дюков повернулся к Павлу, и тот только теперь разглядел, что это больше не Дюков. Он почти не изменился ростом или изменился, но не стал выше, потому что и плечи, на которых треснула дюковская ветровка, и широкий загривок были изогнуты вперед, даже подбородок странно изменившегося дюковского лица словно прирос к его раздавшейся груди. Ноги остались прежними, но пропорции их нарушились – колени стали ближе к земле, по крайней мере, следы грязи оказались на кривых и мощных бедрах. Но самым страшным было не это, и даже не ужасные кисти-клинки, а лицо зверя. Оно оставалось человеческим, но было похоже на маску, вырезанную из дюковской физиономии. На маску, которая дрожала и расплывалась как студень, отлитый в гипсовую форму. Неизменными оставались только глаза. Но они явно не принадлежали Дюкову. На чуть сероватых белках темнели только точки зрачков.

Существо проскрипело что-то гортанное и медленно втянуло пальцы-когти в ладони, превратив их почти в обычные пальцы. Павел, стиснув в одной руке клинок, в другой тор, все еще стоял недвижимо. Существо вновь подало голос, но Павел опять ничего не понял. Заскрипела дверь храма, возле которой валялся выпотрошенный Сашок. Высунувшая нос испуганная бабка заголосила и исчезла, а появившийся вслед за ней на пороге отец Михаил осел на камень без чувств.

– Ты забыл язык, Мот? – услышал Павел подобие дюковского голоса. – Тогда я скажу тебе на этом языке. Я убивал тебя дважды. Первый раз ударил в спину в Бирту, когда ты предал не меня, но навредил мне. Ты уполз умирать сюда. Вред, причиненный тобой, мне не удалось исправить. Я нашел твой запах и прислал сюда Тарану и убил тебя второй раз. Убил и сжег твое тело. Но ты успел обронить семя, и твой запах опять донесся до меня. Теперь мне придется убить тебя в третий раз. Конечно, если ты не захочешь все исправить.

– Дюков, – срывающимся голосом позвал приятеля Павел, – зачем ты убил Костика? Зачем убил стольких людей, Дюков? Я должен был догадаться! Большой умный собак не залаял, а ты бывал у Костика! И размер ноги! Ты один из моих приятелей носишь сороковой! Зачем, Дюков?

Павел говорил и медленно пятился назад, к кустам сирени, к кладбищенской ограде, за которой поблескивали черным машины красновской братии и где стоял так легкомысленно оставленный «пассат». Эх, как бы сейчас пригодился ему дробовик с Томкиными шариками! Что же, Алексей, не для этого ли ты готовил Пашку Шермера?

– Ты еще можешь все исправить, – проскрипел Дюков. – Отдай ключ, Мот.

– Зачем ты убивал людей? – крикнул Павел.

– Людей? – распахнул и вновь закрыл рот Дюков. – Пожалей еще и крыс, Мот. Я держал возле тебя Тарану несколько лет. Я ждал, Мот. Тот, кто ждал долго, способен подождать еще. Но мой Тарану не был в одиночестве. Тебя вели… разные люди. Или крысы, как хочешь. Они начали раньше. Они взорвали твою работу, едва не уничтожив Тарану. Они оскорбили Тарану, заставив его попробовать вкус собственной крови. Они начали загонять тебя. И я присоединился к охоте. Я думал, что ужас вернет тебе разум. Я думал, что ты вспомнишь обо мне и побежишь прочь. Я хотел опять искать тебя по запаху, Мот, и ждать, когда ты выдашь секрет. Но ты безумен, ты идешь навстречу смерти. Я не буду тебя убивать. Отдай ключ, Мот, и я уйду. Я даже не убью эту крысу, которая сейчас говорит с тобой. Мой Тарану покинет ее.

Павел навел на Дюкова тор и нажал на спуск, и еще раз. Ничего не произошло.

– Не смеши меня, Мот, – продолжал двигаться к нему Дюков. – Тарану нельзя убить, как нельзя поймать ветер. Он не имеет собственной плоти, поскольку пользуется чужой. Ты можешь лишить его дома, но он всегда вернется к тебе, пока жив я. Отдай ключ, Мот. Забудь о крысах! Отдай ключ сам, иначе я убью тебя. В прошлый раз, когда я убил тебя, запор почти поддался и без ключа! Отдай ключ, забудь о крысах!

– Ты сам крыса! – заорал Павел, и в это мгновение Дюков ринулся вперед.

49

Вот когда Павел понял, чему учил его Алексей. Не меч дан тебе в руки, а ты приставлен к мечу. Меч – отблеск пустоты на твоей ладони, и он возвращает в пустоту все, чего коснется. Не меч вращается вокруг тебя, а ты клубишься вокруг собственного меча и поворачиваешь вселенную так, чтобы она попала на клинок именно той стороной, которую собираешься распороть.

Дюков был очень быстр. Он не бежал – он прыгнул навстречу Павлу и собирался встать на ноги уже после того, как его соперник упадет, захлебываясь кровью. Дюков или то, кем он стал, летел навстречу Павлу и уже не мог изменить направления полета, кроме как оттолкнувшись от будущей жертвы. Это-то он и попытался проделать. Еще в полете его правая лапа взметнулась вверх и пошла вниз, чтобы вбить в плечи неразумную голову Мота, пока другая лапа ищет короткий путь к его же сердцу.

Павел начал поворачиваться вокруг левой ноги чуть раньше, чем следовало, но он боялся не успеть, и он едва успел – правая лапа зверя не попала по голове, но она содрала с его левой руки рукав вместе с кожей, а другая лапа рванула ветровку и распорола уже зажившую рану.

– На!

Павел не успел бы ударить по летящему Дюкову, но достал вставшего. Зверь замер на долю секунду, присел, чтобы развернуться и растерзать костяными клинками наглеца в клочья, когда серая сталь нагнала его и перерубила мощный загривок почти до гортани.

На камень упал уже настоящий Дюков. Павел перевернул его и увидел, что никаких ран на теле его приятеля, кроме следа от клинка, нет, потому что под разорванной в клочья пулями одеждой не оказалось крови.

Зато кровь была на Павле. Она капала с левой руки и стекала по боку на брюки, но он не чувствовал боли. Пока не чувствовал. Только дрожали руки, и зубы выбивали дробь, да рубашка была так мокра от пота, что казалась тяжелой. Павел шагнул к церкви – и тут только понял, что звенит не у него в голове, а не умолкает колокол на колокольне. С трудом сдерживая рвоту, чувствуя, как от запаха крови кружится голова, он пробежал по ступеням, подобрал тор, дробовик, вырвал из рук одного из бойцов свой рюкзак, похлопал по щекам священника и, убедившись, что он жив, ринулся к машине. Краснов, через которого он переступил возле кустов сирени, уже не дышал.

Через час Павел выехал на Волгоградку и погнал машину в сторону Москвы, пока не почувствовал, что может потерять сознание. За церковью у Михайловской слободы он ушел с трассы, развернулся и выехал на узкую дорогу, что вела к поселку Володарского. Еще через полчаса Павел съехал на обочину, подхватил рюкзак, сорвал чехол с заднего сиденья и пошел в лес. Остановился он только тогда, когда дороги не только не стало видно, но и почти не слышно. Он бросил чехол на заросли костяники, неловко присел на него и тут же почувствовал, что проваливается, уходит в мутную пустоту. Скрипнув зубами, Павел открыл глаза. Прошло минут двадцать, не меньше. В воздухе гудели комары, на пруте дикой малины колыхалась паутина. Откуда-то сверху медленно, один за другим планировали желтые листья.

Павел повернулся на здоровый бок, оперся рукой и сел. Затем стал снимать ветровку и рубаху. Последняя присохла и к ране на руке, и к ране на боку, и ее пришлось отрывать. Перекись водорода еще шипела на промытых ранах, а Павел, стиснув зубы, уже делал в истерзанную плоть уколы. Ободранную руку было достаточно залить зеленкой и заклеить пластырем, но бок вновь пришлось зашивать. Боль была такой, что пару раз он терял сознание и приходил в себя оттого, что иголка впивалась в пальцы. От крика он удержался, хотя рычал и перегрыз резиновый жгут. Еще через час Павел вовсе сбросил с себя окровавленную одежду и выудил из рюкзака плотно свернутый и, конечно, мятый костюм.

«Ночевал на вокзале, погладиться было негде», – словно сквозь туман подумал Павел и невольно всхлипнул от внезапного приступа смеха. Ехать ему было некуда. Еще какое-то время он потратил на то, чтобы хоть как-то спрятать под пиджак ножны меча, затем заново уложил сумку и поплелся обратно к машине. Усевшись за руль и опустошив бутылку воды, он тут же провалился в темноту сна. Проснулся от жужжания телефона.

«Двадцать четыре ноль-ноль. Курский вокзал. Первый этаж. У справки. Томка у нас. Без глупостей. Жора».

Голос мамы словно прорезался из тишины. Пашка не видел ее лица, понимал, что спит, но голос был реальным. Он приближался, но становился не громче, а отчетливее. И вот уже привычные и понятные «а-а-а-а, а-а-а-а» и «баю-баю-баю-бай» сменились словами, смысл которых Пашка понял только теперь, когда, морщась от боли и усталости, вновь забылся сном, сжимая в руке телефон.

– В институт я не попала. Ну и что? Готовиться надо было лучше. Или поближе куда пойти, вишь как, на Москву замахнулась. В своем же городе педагогический есть. И в Коломне – все не дальний свет. Всегда так. То же педучилище свое есть, а я в Серпухове заканчивала. Лягушка-путешественница с косичками. Правильно мамка говорила: что дочь, что сын – дома не удержишь. Нет, на Север я как раз не хочу, а в Москву рвалась… Нет бы дома… Нет, понесло дуреху. Счастливую дуреху, Пашка, понесло. Повезло, Пашка, твоей мамке. Как же повезло…

…

– Пролетела. Полбалла недобрала. Поплакала. Да что там, поревела. Отревелась вволю. Вышла на эту самую улицу Радио, реветь уже не могу, а слезы все текут. А чего реветь-то? Я ж не парень – в армию не заберут, куда спешить? А я реву. Трамваи мои едут, а я иду пешком и реву. Так и добрела до Курского. Пока добрела, и слезы высохли. И уже плакать нечем. А там-то… И чего меня понесло в главный зал? Мне же к пригородным кассам надо было, а я в главный зал поперлась. Стою, как дура, с мамкиной сумкой посредине этого самого зала и понять не могу, как будто кто-то зовет меня. Даже нет. Не меня. Просто зовет. И не зовет, а помощи просит. Это, Пашка, как у первоклашек: стоишь перед ними, пишешь что-то на доске, а спиной чувствуешь – этот озорничать собрался, этому скучно, а этот в туалет хочет, аж надулся, а попроситься стесняется. Ну это не сразу приходит. Люди ж словно огонечки – то одним светом горят, то другим. Пока не выгорают к старости вовсе. Или не к старости…

…

– Стою я посреди зала с сумкой и слушаю. Оглянулась туда, сюда. Никого нет. Еще раз осмотрелась – опять никого нет. Нет, люди-то бегают, кто с чемоданами, кто с сумками, у кого на колесиках, у кого через плечо. Вокзал, одним словом. А того, кто зовет, не вижу. Ну я и откликнулась. Тихохонько так прошептала: «Ау». И чуть погромче: «Я здесь!» Он и появился…

…

– В десяти шагах от меня. Как я его не заметила раньше, понятия не имею. Стоит, а чувствую, что чуть не падает. Высокий, красивый, только бледный очень. Как мел, да еще в желтизну, словно ему печенку прихватило. Курточка у него была такая модная – то ли закопченная с одной стороны, то ли двухцветная. Только разорвана чуть на груди спереди и побольше сзади. Повыше сердца. Сзади – так вообще в клочья. Но не как у бомжа какого. Чистый он был. И запах от него был такой… с дымком. На штанах карманы смешные. Наружу висели. И ничего с собой – ни поклажи какой, ни вещей, ничего. Волосы черные, длинные, а сзади собранные, как у меня поутру, когда расчешешься, резинку нацепишь, да криво. Тут бы снять, а мамка позовет подсобить, отвлечешься – сдвинешь ее вниз и ходишь, как распустеха…

…

– Я подхожу к нему и спрашиваю: что случилось, мол. А он молчит, смотрит на меня и брови так удивленно вверх поднимает. И я вроде как понимаю, что он сам спрашивает – я ли отозвалась или кто? Ну я и киваю: я отозвалась, чем помочь-то? Тут уж я понимать перестала, говорил ли он что, или я сама догадывалась, говорить-то он только на третий день начал. Зато его я понимала, вот в точку угадывала. Сил у него не осталось. Устал очень. Ну и попросил чуть-чуть силы. Немного. Десятинку. Я даже рассмеялась. Какую десятинку, спрашиваю, церковную, что ли? А руку-то ему протягиваю – мол, бери свою десятинку. Вот он за руку меня и взял…

…И тут накатила на меня слабость. Но не такая, как после целого дня с первоклашками, а другая. Светлая такая, легкая. Ну словно уборку в избе сделала, сил нет, а окна блестят, полы сохнут, занавесочки колышутся. Свежесть! И куда-то делись сразу и слезы мои недоплаканные, и мысли дурные – куда податься да как забыться. А он протягивает руку к моей сумке и помочь предлагает. Я, конечно, ни в какую: упадет сейчас, десятинка не десятинка, но на мне и на самой воду еще возить можно. А он берет мою сумку и идет за мной. Точнее, я иду к пригородным кассам, а он идет за мной. И чувствую, что ждет чего-то. Но не просит. Это точно. Словно у двери открытой стоит, и даже отвернулся, чтобы в глаза мне не смотреть и не подмигивать – зайди, мол. Вот. Подходим мы, значит, к кассам, и я покупаю два билета. Сама не знаю почему. Купила два билета. Ну не дура деревенская? В электричке рядом с ним села, голову ему на плечо положила, и поняла я, что это ведь, Пашка, самый счастливый день в моей жизни…

50

В одиннадцатом часу вечера или ночи Павел заехал по улице Казакова в Нижний Сусальный, оставил машину и отправился прогуляться пешком. Рюкзак был за спиной, дробовик и клинок прятались под новой курткой, в карманах которой лежали два тора, но никогда еще он не чувствовал себя настолько беспомощным. Через пару минут он вышел к театру имени Гоголя и подумал, что улица Радио совсем близко, и именно здесь, по облепленной желтыми листьями мостовой, шла его плачущая мамка. За театром Павел нашел пиццерию, зашел не раздеваясь и, не чувствуя вкуса еды, перекусил, выбрался на улицу вновь и поднял воротник, но ветер стих и сменился дождем. Подсвеченные фонарями поезда у Курского, рельсы, дальние перроны казались с путепровода заштрихованными и покрытыми мокрым лаком.

Садовое кольцо все еще рычало сплошным потоком машин. За десять минут до полуночи Павел дошел до станции метро и повернул к площади Курского вокзала, которую тяжелое здание «Атриума» превратило в ущелье. За три минуты до полуночи он остановился у входа в вокзал и словно пришел в себя.

Воздуха не хватало, удушье сковало грудь.

Пандус был заполнен народом, но к стене вокзала люди не подходили. У них были утомленные и как будто сонные лица. И любой, даже случайный шаг вперед вызывал на этих сонных лицах гримасу, словно их пытались разбудить или наполняли их сны кошмаром. Павел вытащил телефон, посмотрел таймер и пошел к дверям. На первом шаге его охватила тревога, на втором стальными тисками схватило сердце, на третьем ужас взъерошил волосы. Он вошел в здание вокзала и понял, что тот пуст. Какие-то фигуры колыхались справа под балконом, в проходе в зал ожидания, в окнах касс, но центр зала был пуст, и шаги Павла отдавались в его пустоте гулким звоном. Он прошел десять шагов, с облегчением вздохнул и смахнул со лба пот – полоса удушья и тревоги закончилась.

Его ждали у справочного киоска. Томка была в легком сером костюме, в лодочках на босу ногу. Волосы ее блестели от дождя. Ларик стояла рядом и придерживала Томку за руки, которые были сведены у той за спиной. Жора широко улыбался и почесывал подбородок дулом пистолета. Павел остановился в трех десятках шагов.

– «Стечкин»? – поинтересовался он, не сводя взгляда с Томкиного лица, глаза ее были полузакрыты. – Любишь все большое?

– Все надежное и проверенное, – с нажимом на последнем слове ответил Жора. – Не пялься на женушку попусту, не пялься. Пришлось дать ей успокоительного, чтобы не брыкалась. Представляешь, явилась на твое пожарище. Наверное, что-то забыла. Я слышал, что вы ожидаете пополнения? Не волнуйся, лекарство не критичное. Через часик будет в порядке. Очнется. Или ей лучше не очухиваться?

– Чего хочешь? – спросил Павел и перевел взгляд на Ларису, которая смотрела на него с нескрываемой ненавистью.

– Поговорить, – процедил Жора и развел руками. – Я ж давно тебе разговор предлагал. Пришлось очистить от зевак и пассажиров половину Курского вокзала. Секретные разработки разведки пустить в дело.

– Но почему именно здесь? – не понял Павел.

– Все просто, – стал серьезным Жора. – Твоя Томка неразговорчива, но место, где твоя матушка впервые увидела твоего отца, указала точно.

– И что из этого следует? – Павел начал медленно расстегивать куртку.

– Многое, – отрезал Жора. – Но главное – это то, что, будь ты чуть умнее, мы бы встретились с тобой в более спокойном месте, с меньшими хлопотами, и за спиной у тебя не было бы столько смертей.

– Я не хотел ни одной из них, – процедил Павел. – И не чувствую себя виноватым ни в одной.

– Чувство вины – эфемерность, – рассмеялся Жора. – Ты не спеши, парень. Придержи коней. Курточку не тереби свою. Имей в виду, что у твоей красавицы скованы руки, а у Ларика в руках надежный пистолетик, направленный ей точно в сердце. А теперь, коли мы уже встретились, давай поговорим о главном. Забудем о трупах и взрывах, которые, кстати, не наших рук дело, и вернемся к началу. Ты нашел что-нибудь?

– Нашел бы, – ответил Павел. – Если бы знал, что искать. Так вы-то искали лучше меня? Все перерыли, начиная от могил и заканчивая всей моей жизнью.

– Ну жизнь твою мы еще не закончили, – процедил Жора, – но может так случиться, что это и станет нашим последним шансом. Ты, главное, стой на месте, не приближайся. Я уже наслышан о бойне в твоей деревне, даже начинаю тебя побаиваться! Так, значит, ничего и не нашел?

– Чего вы хотите от меня? – спросил Павел.

– Помощи, – вздохнул Жора. – Хотя бы вынужденной.

– Я должен догадаться, о чем идет речь, или все-таки услышу подсказку? – усмехнулся Павел. – Подождите, кажется, догадываюсь. Ваш кораблик сломался, и вы не можете вернуться на Марс. Застряли на дикой планете Земля. Припрятали кораблик и стали думать, как поступить. Принять облик туземцев и ассимилироваться – или все-таки надеяться на возвращение? Но в беде вы оказались не одиноки. Оказывается, еще до вас прилетел другой кораблик, только с Венеры, и тоже разбился. Причем где-то поблизости. Выжил один пилот, который добрел до ближайшего вокзала и познакомился тут с девушкой. Опустим неясные, хотя и кошмарные подробности его гибели, но у него родился мальчик, который перенял по наследству от папочки способности к ремонту всякой техники. Так или нет?

– Продолжай, – попросил Жора. – Я удивляюсь твоей проницательности.

– А дальше все просто! – повысил голос Павел. – Ваша пятерка марсиан решила не упускать инициативы и взялась за мальчугана всерьез. Занялась его образованием и обучением – мало ли, вдруг придется взять с собой на борт. И тут случился какой-то сбой. Сначала ваш мальчик влюбился, что довольно странно для его почти тридцати лет. Потом даже женился и вообще стал отвлекаться от собственного технического развития. А кораблик-то ваш продолжает где-то ржаветь в болотах Подмосковья. И тут прилетают друзья того самого пилота. Или, точнее сказать, их энергетические копии. Дубли. И они наводят шорох. Объявляют на Земле какой-то карантин. Подчищают, так сказать, следы воздействия на низшую цивилизацию. А что у нас со следами? Всего и следов-то – пятерка марсиан, которых теперь, как я вижу, осталось двое, да отпрыск их пилота. С марсианами просто – нужно отстрелить по одному и сжечь, они прекрасно сгорают, а вот с отпрыском, да еще технически одаренным, вопрос серьезнее. Для надежности следует взорвать все, что с ним связано, и убить всех, кто его знал. Стесняюсь спросить: автодорожный институт еще стоит на своем месте? Как-то не удается следить за новостями.

– Это все? – спросил Жора.

– Есть и подробности, – Павел продолжал смотреть на Томкино лицо. – У нас много времени?

– Не очень, – отрезал Жора. – Хорошо. Последуем твоей версии, хотя Венера в принципе необитаема, а Марс, скорее всего, необитаем долгое время. Позволь кое-что уточнить. Тот пилот, который волею обстоятельств и странного генетического и вероятностного казуса стал твоим отцом, судя по всему, прибыл прямо на этот вокзал. Но перед отлетом он успел кое-что натворить. Думаю, что кое-что тебе уже… пытались рассказать. Предположим, что он был участником серьезного проекта и загубил его. Уничтожил работу многих… людей. И не только уничтожил, но и унес некий секрет, без которого продолжение работ невозможно. По его следу отправились несколько офицеров или его коллег, как угодно, из которых, в том числе и твоей милостью, остались теперь двое. Им пришлось потрудиться, чтобы понять, что пилот, а точнее, инженер Мот если и унес какой-то секрет, то унес его окончательно. Но кое-что он вложил в своего отпрыска. Я сейчас говорю не о технических способностях, которые, на мой взгляд, заурядны, как заурядна и техника Земли. Я говорю о некоей сумме параметров, психофизической схеме личности Павла Шермера.

– И вам ничего не остается, как препарировать Павла Шермера, как лягушку? – язвительно предположил Павел. – Ну как еще извлечь эту самую психофизическую схему? Хотя нет! По-моему, есть и еще один вариант. Уничтожить Павла Шермера. Тогда вложенная в него психофизическая схема освободится, и все наладится. И вы двое получите звезды Героев Марса.

– Это крайний выход, – заметил Жора. – Крайний потому, что не дает гарантии, но не стану тешить тебя иллюзиями: если бы я был уверен, что это решит проблему, я бы уничтожил тебя без колебаний. Даже вместе с тысячами посетителей той же «МЕГИ». Да что скрывать, я и сейчас близок к такому решению.

– Я даже боюсь предположить, что за проект загубил мой отец, – заметил Павел. – Чем больше слушаю тебя, Жора, или как там тебя зовут на вашем языке, тем больше думаю, что мой папа мог оказаться прав.

– Теперь это уже не принципиально, – процедил Жора. – Как и то, что, судя по всему, твоя жена и ее отец были завербованы нашими врагами. Трудно, знаешь ли, управляться на чужой планете, будучи, как ты говоришь, энергетическими дублями. Ты не удивлен? Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Какая хорошая пословица. В применении к твоей жене хорошая. А она в наших руках, так что спасай своего детеныша. Или, для начала, ее прекрасный глазик.

– Кругом враги, – проговорил Павел. – Сложновато вам приходится на чужой планете. Мало того что надо принимать облик противных землян, так ведь надо еще и отбиваться от них же, завербованных врагами. Да еще и этот карантин…

– Ничего не могу сказать насчет выдуманного тобой карантина, – повертел в руках пистолет Жора, – но сложности у нас были и раньше. Эти самые, как ты говоришь, энергетические дубли всегда нам досаждали. Если бы не они, ты бы теперь не страдал. Мы бы давно уже покинули твой мир. Но они появляются немедленно, как только мы пытаемся решить нашу проблему техническим путем. Нас они не могут отличить от людей, но технические устройства уничтожают. Скажем так, что парочку почти готовых кораблей сожгли. Так что я бы еще подумал, кого винить во всех этих безобразиях.

– А что, тут разве так уж плохо? – поинтересовался Павел. – Жили бы себе. Должность у тебя, Жора, хорошая. Да и Ларик не бедствует, я думаю. Да и на вид вы… обрусели, я бы сказал.

– Здесь нам жизни не будет, – скривил губы Жора. – Или ты еще не понял? Нас вычислили, и сделали это, используя тебя.

– В качестве приманки? – наморщил лоб Павел. – Да, мне тоже показалось что-то подобное. Вот не приманивались бы – и не было бы никаких проблем. Хотя в последнее время я старался не привлекать к себе лишнего внимания. И уж точно переговоров с вашими противниками не вел. Даже не знакомился с ними. Кроме как с собственной женой и ее отцом. Но никак не в качестве их агента. Кстати, допускаю, что их наниматели, вероятно, не менее очаровательны под маской землян, чем вы.

Ларик сверкнула глазами и выговорила что-то резкое.

– Слов не понял, но смысл ясен, – кивнул Павел. – И в чем же ваша проблема? Не удается создать еще один кораблик? Старый, выходит, сгнил-таки? Что я должен сделать, чтобы… спасти своего детеныша и его маму? Сразу хочу сказать, что о заслугах моего отца мне ничего не известно, наследства я от него не получал, каких-либо инструкций – тоже.

– Нам нужно уйти отсюда, – процедил Жора. – На кораблики теперь нет времени, да и те из нас, кто действительно могли завершить подобный проект, уже мертвы. С твоей помощью. Поэтому речь идет о срочной эвакуации. Нам нужно, скажем так, вернуться домой. Чтобы тебе было понятно, проблему я несколько упрощу. Представь себе, что корабль твоего папеньки где-то поблизости. Понимаешь, мы… прилетели сюда не слишком подготовленными, я бы даже сказал, попали сюда случайно. Пока пришли в себя, прихорошились… по местной моде, выжили, потеряв каждого второго, кораблик развалился. Рассыпался. Надежды на создание нового, как ты понял, уже нет. Ты должен отыскать кораблик папочки. Сразу скажу тебе, что он маленький. Меньше даже, чем твоя бывшая «импреза». Много меньше.

– И вы поместитесь в нем? – не понял Павел.

– Сделаем два рейса, – расплылся в улыбке Жора. – Ищи, парень!

– Так вы бы предупредили, – удивился Павел. – Я бы принес лопату, кайло, миноискатель, наконец. Какой-нибудь бур. Если вам не стоило труда очистить этот зал, остановили бы и поезда, метро, пока я буду искать.

– Ты не понял. – Жора сделал шаг вперед. – То, что оставил тебе папа, у тебя в башке и на кончиках пальцев. Уж не знаю, как у Алексея хватило выдержки чикаться с малолетним идиотом, но я уже близок к радикальным мерам. Алексей учил не сдерживать твоих возможностей, а управлять ими. Пришло время запустить их в ход.

– Почему вы раньше не попросили меня об этом? – спросил Павел. – Просто так. По-человечески?

– Попросили бы рано или поздно, – уверил его Жора. – А скорее, обошлись бы без тебя. Думали, что ты сам отправишься к брошенному кораблику. Даже пытались тебя на это дело сподвигнуть. Теперь же многое изменилось. Как ты там сказал – карантин? Припекло! Считай, что мы тебя попросили.

Томка продолжала находиться в полусне. Ларик демонстративно подтолкнула ее в спину.

– Ты отдаешь себе отчет, что сюда могут заявиться ваши враги? – спросил Павел.

– Прекрасно, – кивнул Жора. – Их излучатели опасны, но действуют в пределах где-то пяти метров. К тому же мы поддаемся им, только когда ранены или убиты. Поверь мне – нам уже удавалось с ними схватываться. Тут достаточно открытого пространства, чтобы отбиться.

– А летающие стержни? – нахмурился Павел.

– Ты не об этом? – подала голос Ларик и подняла в руках что-то напоминающее гарпунное ружье. – Видел, как оно действует? Поговоришь потом с женушкой, если не сглупишь. Она тебе расскажет, наверное, на кого охотилась с этой штучкой!

– Действуй, парень, – улыбнулся Жора. – Рано или поздно крысы очухаются – я не смогу долго удерживать их на расстоянии.

– Значит, крысы, – прошептал Павел, опускаясь на колени, отчего рукоять меча звякнула о плитку зала. – Или, как говорил Алексей: «Эти две грани – ерунда. Мясо. Грязь. Мусор». Кому-то и крысы мясо. Значит, Томка, ты за инопланетян? За белых? А эти, выходит, черные? Но ты все-таки еще и за меня? И за нашего ребенка? А как же твой отец? Или, когда стержень влетел в его лоб, он уже был не в твоих руках?

– О чем ты бормочешь? – крикнул Жора.

– Настраиваюсь, – откликнулся Павел. – Знаешь, страшновато садиться за руль машины, на которой не ездил никогда. К тому же в последнее время почти все мои машины стали отчего-то взрываться!

– Об этом расспрашивай кого-нибудь еще! – крикнул Жора. – Работай!

Павел соединил пальцы. Он не собирался разыскивать какой бы то ни было предполагаемый корабль, и даже не думал об этом. План, который Павел обдумал еще в машине, пока пробивался по вечерней Каширке к Садовому кольцу, был прост – вызвать звон в ушах и твердость в пальцах. От этого срабатывает пеленг на торах? Замечательно, значит, следует вытащить сюда жнеца или жнецов и в суматохе как-то пробиться к Томке. Конечно, оставался риск, что с ней поступят так же, как и с ее отцом, но Павел надеялся на собственную быстроту. В конце концов, у него не было выбора. К тому же у Жоры двадцать патронов, и если тот действительно начнет стрельбу и опустошит магазин, у Павла будут доли секунды. А Ларик? Что ж, тот ножик, что однажды уже поранил одного из жнецов, уже был у него на запястье. Жаль только, левая рука саднила, и боль в левом боку вновь дергала, рвала тело, застилала пятнами все, что Павел пытался рассмотреть. Зато и нужное состояние вызвать будет не так уж сложно. Скорее, его приходилось сдерживать.

В этот раз он вооружился собственной болью. Собрал ее в боку, в руке, в уставшем сердце, слепил из нее комок и погнал с левой руки в правую. Но не успокаивая и замедляя, а тяжело, с натугой, с усилием, словно пытался стронуть остановившуюся на пологом склоне тяжелую телегу. Сначала боль пошла трудно, и Павел почувствовал, что голова закружилась и пол, на котором он сидит на коленях, кренится и переворачивается. Но он не разомкнул пальцев, хотя уже был готов упасть и выставлял в сторону локоть. Затем пальцы начали набухать и как будто плавиться. Павел негромко застонал, но не открыл глаз и не разомкнул пальцев, потому что над головой начал раздаваться все тот же противный свист, выстрелы и короткие возгласы Жоры. Наконец, боль стала невыносимой! Павел открыл глаза и увидел взъерошенного Жору, который озирался вокруг с выставленным пистолетом. Откуда-то доносились крики, слышался звон разбитого стекла, оседали хлопья черного пепла и наползали слои сизого дыма, в трех шагах от Павла корчился, исчезая, очередной жнец, но исчезала и Томка!

Она таяла на глазах точно так же, как и серый, и что-то пыталась сказать, что-то кричала Павлу, но он не слышал ни слова! Стоявшая за нею Лариса выпучила глаза, уставившись на точно так же исчезающий в ее руках гарпун, но сама она уже была мертва, обратившись в лед, потому как иней застилал ее лицо. Вот один из жнецов возник у нее за спиной, и Лариса занялась пламенем, а Томка продолжала исчезать, уже обращаясь в тень, и Жора, выстрелив и в этого серого, заорал почти нечленораздельно:

– Открывай же, открывай, сука!

И Павел разорвал спекшиеся, сплавившиеся пальцы, и огненное кольцо, слепленное из боли, замерцало водоворотом прямо на полу вокзала, и Жора нырнул в него, обернувшись перед этим и выстрелив в Павла.

Он открыл глаза через мгновение. Через бесконечно долгое мгновение. К боли в боку добавилась боль в животе, которая тут же принялась скручивать его жгутом. Кольцо продолжало вращаться, хотя уже начинало бледнеть. Ларик осыпалась пеплом. Кто-то кричал за спиной. Павел упал на горячий, раскаленный живот и пополз вперед. Две или три пчелы ужалили его в ноги и спину, но он продолжал ползти и, когда коснулся огненного обруча, удивился только одному: что тот был не горячим, а холодным и скользким.

Он очнулся в пыли. Она пахла маслом, гарью и пластиком.

«Мягкая, – подумал Павел, – потому и не разбился» – и посмотрел на бледно-голубое с зелеными разводами небо, словно рассчитывал увидеть в нем отверстие, из которого выпал, но не разглядел ничего, кроме его цвета, – все плыло перед глазами.

– Жив? – услышал он удивленный голос и попробовал подняться на одной руке.

Томка стояла рядом. И она тоже оказалась расплывающимся силуэтом, только голос был ее. Или не ее. Она словно стала меньше ростом, но оставалась Томкой. За ней так же плыл в струях горячего воздуха или бреда аппарат из сна Павла, только он не был разбит и матово поблескивал гранями и колесами. В отдалении высились какие-то развалины, или целые дома, или скалы.

Возле ног Томки сидел человек. Павел скрипнул зубами, напрягся и разглядел Жору, который изменился. Он не был копией Алексея или Людки, но лоб, подбородок, глаза, скулы – все указывало на их соплеменность. Во лбу у него торчал стержень…

Когда сознание вернулось, Жора уже пылал.

– Значит, жив? – повторил с интонацией Томки сгусток плывущего тумана и присел напротив Павла.

Он не мог говорить. Он едва дышал.

– Это была славная охота. – Туман приблизился, наклонился к его лицу. – Но, к сожалению, почти без трофеев. А я бы прихватила кое-что из картин, что мы с тобой рассматривали в музее. Больше твоему миру похвастаться нечем.

Он молчал и стискивал зубы, пытаясь рассмотреть то, что она держит в руках.

– Ты прав, – поняла она молчание и подняла гарпунное ружье со стержнем в стволе. – Слишком сложное орудие для убийства. Но удобное. Сразу делает экспресс-анализ организма, копирует кое-что. Удается даже уловить кое-какую информацию, которая теряется в других случаях безвозвратно. А ты молодец – все-таки сумел запустить ход. Да и вообще весело было… про кораблик, про Марс. Но ход… Чистая импровизация, достойно восхищения. Я уже не рассчитывала, а то бы досмотрела представление до конца. На всякий случай, чтобы не забивал голову: беременности никакой нет. Совсем никакой.

Павел услышал звук смеха.

– Да и не могло быть. Ты – там, а я – здесь. Какая беременность? Успокойся. Просто жнецы бывают разные. Я не о таких, как майор. Это наемный мусор. И даже не о транспоренах, с которыми ты научился справляться. Я – о настоящих жнецах. Я – настоящий. Операцию провела образцово, включая совпадение по контрольной точке выхода.

– А по контрольному выстрелу? – попытался спросить Павел, но только прохрипел.

Он вновь услышал смех, затем почувствовал прикосновение острого и горячего ко лбу.

– Не бери в голову. Хотя…

Крепкая рука рванула его ворот, сдернула с шеи белый диск.

– Ладно. Я же не бессмысленный убийца, в конце концов. В принципе этот датчик снял всю информацию. К тому же и год был не самым плохим. И мучила я тебя раз в месяц контрольным сканированием, которое не всякий выдержит. Ты держался молодцом. Отблевывался в ванной и выбирался со стиснутыми зубами. Другой бы, глядишь, приказал долго жить. А в остальном-то – неплохо все прошло. Достаточно для земного счастья. Сочувствую, но даже если ты выживешь, что вряд ли, тебе о нем придется забыть.

Коснулась виска, обожгла льдом, сняла головную боль. Выпрямилась. Щелкнула чем-то. Опять наклонилась и приставила острое и горячее к середине груди.

– Работа! – произнесла скучающим тоном, поймала холодными пальцами подбородок и добавила: – Ничего личного. Ничего личного. Ни-че-го лич-но-го!

И выстрелила.

Глоссарий

Абиссин, абиссинец – порода кошек.

Австрийская универсальная винтовка – AUG (STG77) (Armee Universal Gewehr – армейская универсальная винтовка) – страйкбольная копия австрийской штурмовой винтовки Steyr AUG. (В страйкбольной классификации тип оружия – привод.)

Агностик, агностицизм (др.-греч. непознаваемый, непознанный) – направление в философии, считающее невозможным объективное познание окружающей действительности посредством собственного опыта.

Алабай (среднеазиатская овчарка) – древняя порода собак, выведенная в Средней Азии. Используется для охранной и караульной служб.

Аутотренинг – самовнушение.

«Ашан» – сеть гипермаркетов.

Биллинг – система, фиксирующая звонки с мобильных телефонов (одно из значений).

Бирту – использовано слово из аккадского языка: birtu – крепость.

БТР – бронетранспортер.

Будо – путь воина (яп.).

Восемьсот семидесятый – спринг Maruzen CA 870 Sawed-Off.

Геопатогенная (зона) – участок на земной поверхности, который (якобы) отличается присутствием неких геодезических и геологических феноменов, неблагоприятно воздействующих на здоровье и самочувствие.

Гомеопатия – метод лечения, главный принцип которого – назначение препаратов, вызывающих симптомы, аналогичные симптомам болезни.

Грин-карта (Green Card) – вид на жительство в США.

Даосизм (кит.) – китайское учение, включающее элементы религии, медитационной практики.

Дартс (от англ. darts – дротики) – игра, в которой игроки метают дротики в круглую мишень.

Додзё – зал для занятий кэндо, место, где проходят тренировки, соревнования и аттестации в японских боевых искусствах.

Дробовик (модель, упоминаемая в тексте) – Maruzen CA 870 Sawed-Off (в страйкбольной классификации тип оружия – спринг).

«ИКЕА» – магазин.

Кастомайзинг (от англ. customer – заказчик, потребитель) – заказное «улучшение» потребительских свойств, внешнего вида техники.

Кэндо – путь меча (яп.).

Кода (ит. хвост, конец, шлейф) – дополнительный раздел в конце музыкального произведения.

Лабрадор (лабрадор-ретривер) – порода собак.

Либертарианец, либертарианство (англ. личная свобода) – философия, в основе которой лежит правовой запрет на применение силы или угрозы применения силы к другому лицу или его имуществу, вопреки воле этого лица.

Ливский язык – относится к прибалтийско-финской группе финно-угорской языковой семьи, ближайший родственный ему язык – эстонский. Почти не используется в общении, продолжает изучаться энтузиастами.

Ливы – финно-угорское племя, в древности населявшее территорию современной Латвии. На сегодня людей с полным или частичным ливским происхождением – около 400 человек.

Лоботомия – рассечение тканей, соединяющих лобные доли мозга.

«Массандра» – торговая марка крымского вина.

«МЕГА» – торговый центр.

МКАД – Московская кольцевая автодорога.

Оселедец – чуприна, чуб, коса или косма на темени головы (Словарь В. И. Даля).

Паркур (фр. дистанция, полоса препятствий) – искусство перемещения и преодоления препятствий.

Пейнтбол (от англ. Paintball – шарик с краской) – военно-развлекательная игра.

Пистолет СПС (самозарядный пистолет Сердюкова), ранее – РГ055, СР-1 «Вектор» или «Гюрза» – принят на вооружение в 2003 году. Калибр 9x21 мм, длина 195 мм, вес 990/1200 г, емкость магазина – 18 патронов.

Пистолет Стечкина (автоматический пистолет Стечкина – АПС) – разработан в 1940-х годах. Калибр 9x18 мм, длина 225 мм, вес 1220 г, емкость магазина – 20 патронов. В 70-х годах был разработан пистолет АПСБ с удлиненным стволом, с резьбой в дульной части для установки глушителя.

Плацебо – медицински инертное вещество, лечебный эффект от приема которого связан с бессознательным психологическим ожиданием больного (пациента).

Преамбула (фр. идущий впереди, предшествующий) – вводная или вступительная часть правового акта.

Привод – тип оружия для игры в страйкбол. АЕГ (AEG, Automatic Electric Gun) – автоматический электрический автомат.

Пубертатность, пубертатный возраст (лат. возмужалость, половая зрелость; синонимы – подростковый возраст, старший школьный возраст) – время взросления, в течение которого организм достигает биологической половой зрелости.

Рестайлинг – деятельность, направленная на изменение внешнего имиджа (напр., бренда).

Спринг – тип оружия для игры в страйкбол. Перезарядка (ручной взвод пружины) производится передергиванием затвора или цевья.

Страйк, страйкбол (от англ. Strike – удар и ball – шар) – ролевая военно-тактическая игра с имитацией действий вооруженных структур. В игре используется пневматическое оружие, стреляющее пластиковыми шарами калибра 6 и 8 мм. Главный принцип игры – честность, поскольку шарик не оставляет следов на обмундировании.

Тарану – использовано слово из аккадского языка: tnu – тень.

Тюнинг (автомобилей) (англ. настройка) – доработка автомобилей заводом-изготовителем или другими компаниями.

Увертюра (фр. вступление) – инструментальная пьеса, исполняемая перед началом представления.

УУМ – участковый уполномоченный милиции.

ФСНК – Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков.

Ховея Форстера (Howea forsteriana) – распространенная среди комнатных растений пальма из семейства пальмовых (родина Австралия).

Хоровац – армянский шашлык.

Хризалидокарпус желтоватый (Chrysalidocarpus lutescens) – одна из самых популярных комнатных пальм (родина Мадагаскар).

Эзотерика, эзотеризм (др.-греч. внутренний) – сфера особых взглядов о глубинно-мистической сути человеческой жизни.

Эмпат – человек, отличающийся способностью воспринимать переживания, эмоции и чувства другого человека на уровне собственных эмоций.

Оглавление

00

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

Глоссарий

Реклама на сайте