«Красный терминатор. Дорога как судьба»

Александр ЛОГАЧЕВ и Максим ЛОГИНОВ КРАСНЫЙ ТЕРМИНАТОР. ДОРОГА КАК СУДЬБА

ПРОЛОГ

И-и раз…

Нечего тут было делать нормальному человеку. Совершенно нечего.

Даже солнце и то не жаловало Черные болота — светило над ними словно бы нехотя, мол, с какой такой радости, спрашивается, тратить живительную энергию на этот безлюдный и бесплодный край?

Алексей вогнал саперную лопатку в коричневую от торфа землю. В этот раз с местом пофартило — здесь грунт брался легко, не приходилось перерубать корни и тупить лопату о камни. Правда, скоро пойдет глина, и тут уж придется малость попотеть… Ну, да это все мелочи!

Махнув штыком лопаты, откинул землю в сторону. Снова всадил отточенное железо в грунт. Всадил — откинул… И так день напролет. И никто не даст гарантии, что ты не лопатишь землю вхолостую. Что не напрасно подкармливаешь своей кровушкой болотных комаров.

Нет, не было сомнений в том, что в земле лежит-покоится нечто металлическое, миноискатель зря пищать не будет. Только это может быть что угодно. Например, прокопченный туристский котелок, неразорвавшаяся авиабомба или ржавый плуг вместе с трактором и трактористом. Или — чем черт только не шутит! — закопано здесь золото ацтеков, вовремя сбежавших от конкистадоров с мексиканщины на Новгородчину. Короче говоря, ничему уже не удивится Алексей после десяти-то лет, отданных «черной археологии». Вот разве удивится откопанному на краю болота инопланетному звездолету. Хотя… почему бы тут, спрашивается, и не валяться инопланетному звездолету?

В очередной раз вонзившись в грунт, лопата наконец на что-то напоролась, проскрежетала по чему-то плоскому. Что ж, до зевоты знакомая ситуация: под кожей земли удалось нащупать инородный предмет, остается лишь хирургически аккуратно его оттуда извлечь. Руки сами знали, что делать дальше: сперва потыкать лопатой как щупом, постараться определить размеры предмета и его примерный контур, потом снимать грунт пласт за пластом, сметкой зачищая открывающуюся поверхность. И когда поймешь, что там за штуковина, а главное, когда убедишься, что предмет не взрывоопасен, можно обкапывать его со всех сторон и вытаскивать. Как говорится в излюбленной присказке «черных археологов»: то, что один человек закопал, другой завсегда откопать сможет.

Сперва показался угол, а скоро стало окончательно ясно, что в земле находится ящик. Алексей поработал еще с полчаса и освободил от земли крышку. И что мы видим? А видим мы добротный железный ящичек, густо обмазанный солидолом, словно его и готовили к длительному хранению в новгородских болотах. Впрочем, правды-матки ради следует уточнить: да, болото рядом, топкие мхи начинаются метрах в двадцати отсюда, но ящик-то закопан на небольшом пригорке, и земля здесь более-менее сухая. Ящик квадратный, со стороной квадрата сантиметров тридцать. Каков он по высоте, сказать можно будет, лишь отрыв его до конца… если это, конечно, потребуется.

На принадлежность к вермахту указывал частично сохранившийся на крышке трафарет: небезызвестный имперский орел и надпись «Trocken Aufbewaren! Gegen Stoss und Fall Schutzen!»*.

* Беречь от сырости! Оберегать от толчков и падений! (Нем.)

Имеются и еще какие-то словечки и цифирки, но им больше досталось от времени и земельной сырости. Ладно, будет в том нужда, можно поработать над надписью, глядишь, и удастся прочитать до конца.

Подобные ящики гитлеровцами под боеприпасы не использовались. Под снаряды, патроны, гранаты, мины и тэдэ предназначались ящики преимущественно деревянные. К тому же Алексей наперечет знал укупорку фашистских боеприпасов не только по внешнему виду, но и по маркировке. А по поводу того, что может находиться внутри обнаруженной тары, кое-какие догадки у Алексея все же имелись. Остается их проверить.

Доступ к вермахтовским тайнам оберегал небольшой висячий замок, в резиновом футляре. Алексей снял футляр и достал из кармана связку, на которой висели как собственно ключи, так и предметы, их успешно заменяющие, в простонародье — отмычки. Перебрав связку, Алексей остановил свой выбор на короткой титановой отмычке. Вставил ее в замочную скважину, покрытую толстым слоем все того же солидола. Повернул.

Оп-паньки! Молодецки щелкнул замочный механизм, и дужка браво отскочила. А ларчик просто открывался! Алексей отомкнул защелки. Все. Оставалось только откинуть крышку.

Отложив связку, лопатку и работу вообще, Алексей закурил. Зажигая спичку, присмотрелся, дрожат ли у него пальцы. Не дрожали. А могли бы и дрожать. Все-таки событие не из рядовых. Оченно похоже на то, что вот так вот просто, буднично, откапывая очередную железяку, без всякой веры в успех, он таки нашел…

Глубоко затянувшись, Алексей осмотрелся. Хорошо, что на Черных болотах человек гость не просто редкий, а наиредчайший. Все деревни, расположенные поблизости, давно уже обезлюдели. А до ближайшего города сто с лихвой километров. Лишь в конце августа у Черных болот наблюдается какое-то оживление — из города приезжают клюквенники, объявляются охотники за пернатой дичью. А сейчас, поскольку на дворе всего лишь конец июня, тут благодать — безлюдье. Благодать, потому что «черному археологу» свидетели нужны не больше, чем рыбе демократия.

Мысли вернулись к сегодняшней находке. Если все так, как он думает, то… То, выходит, третий выезд в здешние края, согласно магии цифры «три», оказался успешным.

Поездка номер один была обычным, «рабочим» выездом на места боев. Обыкновенный поиск оружия и его фрагментов, а также орденов, медалей, нагрудных знаков, эмблем на петлицах, кокард, пуговиц и так далее. Но именно в тот раз Алексей и обнаружил в полукилометре от болот «скелет» легковой машины, в котором он опознал полевую разновидность «мерседеса». Разумеется, не сохранилось ничего кроме изрядно проржавевшего кузова. Однако само наличие машины в подобном месте не могло не удивить.

Первая версия, пришедшая в голову, была такой: когда фашики драпали от наступающих войск Красной Армии, одного из них случайно, допустим по незнанию местности, занесло в эти края, где он благополучно увяз в непролазной грязи российской просеки. Правда, версия тут же обросла сомнениями. Откуда мог драпать гитлеровский офицер (вряд ли это солдаты самостоятельно разъезжали на автомобиле)? Пожалуй, только из Новгорода. Так какого лешего, спрашивается, он рванул навстречу наступающему врагу? Ну разве что совсем спятил от страха, во что верится с трудом. Вдобавок немцы отступали не поодиночке, а колоннами, и надо было очень и очень постараться, чтобы столь кардинально перепутать направление. На смену первой версии пришла версия вторая: автомобиль увяз здесь задолго до решающего наступления Красной армии. Скажем, какой-нибудь интендант или офицер комендатуры ездил по деревням оккупированного района, и ненароком занесло его в эту глухомань, где он и застрял. Но в таком случае автомобиль должны были вытащить. Подогнать если не танк или тягач, то хотя бы грузовик, подцепить и уволочь поближе к ремонтным базам. Немцы не разбрасывались машинами налево и направо.

Тогда Алексею пришла на ум версия третья: когда запахло жареным, некий фриц в офицерском чине, случайно оказавшийся в этих краях и имевший при себе… ну, скажем так, нечто, решил эту представлявшуюся ему ценной вещь здесь же и оставить, схоронив в земле на манер пиратских кладов. По каким-то своим фашистским причинам он не хотел брать это «нечто» с собой в отступление. Фриц не сомневался, что неудачи на восточном фронте — дело временное и рано или поздно «зольдаты» Третьего рейха вернутся на эти земли полновластными хозяевами. И тогда он спокойненько отроет захоронку. Короче, спрятать-то он спрятал, а вернуться на машине в расположение не смог. Возможно, все по той же причине — застрял. И пришлось ему шкандыбать восвояси пешком.

Эта версия, ничем кроме догадок не подтвержденная, Алексея зацепила. Эх, чего уж там греха таить, проще признаться — нет такого «черного копателя», который не мечтал бы однажды вырыть клад. К тому же если не выгорит с кладом, то всегда остается добыча попроще. И действительно, за три выезда на Черные болота Алексей кое-что нарыл. Так, мелочевку: летчицкий планшет, клинковый штык от автоматической винтовки системы Симонова, не до полной безнадеги проржавевший немецкий пистолет-пулемет «Ноймюнстер», красноармейские звезды и нагрудный знак немецкой полевой жандармерии. А также множество гильз, осколков бомб и снарядов. Но сегодня, похоже, он вытащил счастливый билет… Стоп, стоп! Радоваться раньше времени не следует. Так недолго и вспугнуть пугливую птицу удачи.

Алексей загасил окурок, тщательно растер его каблуком. Присел возле ящика. Он не торопился, смаковал приятный пограничный момент: сундук с кладом отрыт, в душе расцветает пышным цветом букет радужных надежд, а поскольку крышка сундука еще не открыта, то эти надежды пока целы и невредимы, живы и здоровы. Алексею доселе подобные ящики не попадались. Не исключено, что фашики их использовали для хранения и перевозки документов. Возможно, в этом железном вместилище отыщутся секретные бумаги с печатями рейхсканцелярий и подписями штандартенфюреров и оберштурмбанфюреров. А иные бумаги подороже некоторых ценных вещиц будут. Допустим, с автографами Гиммлеров, Борманов и прочих знаменитых ублюдков. Немецкие архивы неплохо платят за их каракули. Ладно, хорош мечтать, пора… И он откинул крышку.

Сверху, подтверждая версию о документах, лежала черная, тонкой кожи папка. Алексей взял ее в руки. Легкая — видимо, действительно бумаги. Под папкой обнаружилась деревянная коробка, похожая на сигарную. И все, больше ничего внутри ящика не было. Ящик, как Алексей и предполагал, оказался не слишком глубок.

Алексей отложил папку в сторону, интереснее было начать с коробки, коробку не терпелось вскрыть… аж зубы сводило от нетерпения. Где ж еще держать сокровища, как не в такой коробке!

Крышка долго сопротивлялась, словно срослась со стенками… или сговорилась со стенками подольше помучить кладоискателя. Пришлось доставать из ножен на поясе финку (между прочим, доподлинный финский пуукко, найденный под Выборгом, в местах, где проходила знаменитая линия Маннергейма). Поддетая лезвием крышка поддалась. Ну, ну! И что там у нас за сокровища?

А вот такого он, пожалуй, не ожидал. Уж никак не ожидал. Хотя вроде бы, как ему казалось, был готов ко всему: от древесных углей до золотых червонцев.

В коробке же лежала… темная от старости деревянная фигурка. Осторожно, словно опасаясь, что дерево от неаккуратного движения рассыплется в труху, Алексей извлек резную поделку из коробки. «Языческий божок» — вот что первым пришло в голову при взгляде на фигурку. Оно и не удивительно: от деревяхи этой прям-таки, как от фиалки ароматом, разило древностью, а кого могли вырезать в свободное от добывания огня время питекантропы, как не своих идолов и кумиров? Вот и получается — языческий божок.

Божок смахивал на дауна: здоровенная голова посажена на короткое туловище, тонкие ручки сложены на вздутом животе. Добавьте сюда лысую голову, ноздреватый нос, острые ушки. И еще — огромный рот, растянутый в широченной улыбке. Но улыбка какая-то неприятная, какая-то глумливая, что ли. И вообще, малосимпатичный тип, такому в наше просвещенное время поклоняться как-то и неохота.

Алексей не был силен в языческих культах, не его специализация. Может, он держит сейчас верховное божество маленького и давным-давно вымершего народа, а может, это попытка древнеславянского Папы Карло вырезать из подходящего полена первого на Руси Буратино.

Но вот что делал этот Буратино в фашистском ящике? Фрицу-то эта деревяха на что? Если он ее прибрал для своей коллекции диковин с оккупированных земель, то зачем тогда зарывать? Таскал бы за собой в походном ранце, тяжесть не великая. Или фашик взял себе в голову, что завладел чем-то по-настоящему ценным? Настолько ценным, что попадись божок на глаза другим образованным фрицам, те не смогли бы устоять перед искушением, пошли бы на любое преступление, дабы завладеть деревяшкой? Да, други, вопросов хватает.

И вот еще вопрос, но уже скорее не из истории, а из физики: от божка исходит странное тепло, будто держишь не лежавшее в земле, а нагретое июльским солнцем дерево. Как такое может быть?

Блин!

Алексей не обернулся только потому, что с нервами у него все было в полном порядке. А так было отчего занервничать. На землю перед ним упала тень. Вернее, не упала, а наползла сзади. Тень человека.

Алексей продолжал вертеть в руках фигурку, стараясь ничем себя не выдать. Револьвер — шестизарядный британский «Веблей №1» — в рюкзаке. Нож на поясе, ножны сдвинуты на бок, опустишь к ним руку — однозначно насторожишь. Но есть еще саперная лопатка, заточенная не хуже казацкой сабли. Она воткнута в землю на краю раскопа. Разве можно усмотреть что-то противоестественное в том, что археолог тянется к лопате? А про то, что археолог умеет метать саперную лопатку, как ниндзя сюрикены, не каждый знает, не каждый догадается. Между прочим, весьма полезное умение, когда занимаешься таким опасным промыслом.

Нет, Алексей не впал внезапно в паранойю. Лесной народ — охотники, ягодники с грибниками да и свой брат-археолог — обязательно еще издали бы окликнули: «Эй, приятель! Не помешаю?» или «Бог в помощь». Или просто привлекли бы внимание свистом. Жизненный опыт «черного археолога» подсказывал: истории, начинающиеся с того, что к тебе бесшумно подкрадываются со спины, как правило, ничем хорошим не заканчиваются.

Алексей положил фигурку поверх так и не открытой кожаной папки. Похлопал ящик по металлическому боку, замерил веткой глубину тары, ковырнул пальцем землю — всеми действиями давал понять тому, кто за спиной, что всего-навсего намерен отрыть ящик полностью, для чего нужна лопатка, а как же без нее! И Алексей потянулся к лопатке…

— Не суетись. Не советую, — раздался за спиной голос. И клацнул затвор.

А вот теперь Алексей обернулся. Хотя и так узнал говорившего. Этот голос он ни с каким бы другим не спутал.

— Привет, Апостол. Давненько не пересекались, — сказал Алексей, вставая на ноги и зачем-то отряхивая колени от налипшей грязи. — Выходит, верно про тебя говорили, что ты бросил ковырять землю и ушел к крысятникам.

— Просто я перешел в другой бизнес, Леший. В поисках новых ощущений, — ухмыльнулся Апостол, держа Алексея под прицелом обреза. Он всегда любил обрезы…

— И нашел их?

— Ага. А теперь давай посмотрим, что ты нашел.

Длинное черное кожаное пальто Апостола было расстегнуто, что позволяло разглядеть висящий у него на груди мощный армейский бинокль. Он действовал по всем правилам науки грабить и убивать: долго, терпеливо выслеживал, мозоля зенки об окуляры, выжидал, пока жертва приведет его к добыче, добудет для него эту добычу, сделает всю черновую работу, чтобы самому только и оставалось — прийти и взять.

Кого другого Апостол уже непременно уложил бы выстрелом в спину и сейчас перебирал бы добычу. Ведь такова теперь его профессия — грабить «черных археологов», своих бывших коллег. Да, другой копатель на месте Алексея уже схлопотал бы пулю из обреза, стыл бы сейчас, скрючившись, на сырой земле, но просто и незатейливо убить Алексея Федорова, известного среди «черных археологов» под прозвищем Леший, Апостол не мог. Сперва он должен сполна был насладиться сладким мигом торжества. Слишком долго тянулось их противостояние, чтоб закончиться столь быстро и банально.

А тянется их противостояние с того самого года, когда от Алексея ушла жена, хотя здесь-то Апостол совершенно ни при чем… Там другая история. («У всех мужья как мужья — утром уходят на работу, вечерами приходят домой! Этот же может взять и укатить на неделю, на две, дескать, работа у него такая! А я, значит, сиди как дура и жди его! Сиди и гадай, вернется — не вернется! Завалил дом ржавыми железяками, того и гляди какая-нибудь рванет! А если не рванет, то в один прекрасный день посадят за эти автоматы и пистолеты. А может, ты не по лесам, а по бабам разъезжаешь, а?!» Ну и так далее, известная история с известным финалом.)

Именно в тот злополучный год они впервые схлестнулись с Апостолом на Ладоге. Потом судьба их сводила во время поисков «платинового У-2» на реке Оредеж и в той знаменитой эпопее с колчаковским золотом в Уссурийской тайге. И наконец, в истории с большим дележом питерского рынка «черного оружия» и «черных раритетов» они оказались по разные стороны бандитских баррикад.

Сегодня, похоже, в их противостоянии будет поставлена черными чернилами жирная точка.

— Ну-ка брось мне ту штуку, что вертел в руках! — сказал Апостол, кивнув подбородком в сторону божка, лежащего на кожаной папке.

Алексей протянул руку к деревянному уродцу, взял его, подержал на ладони, не спеша расставаться. Пристально взглянул в глаза своему старому врагу:

— За последний год шестеро наших сгинули без вести… Твоя работа?

Апостол криво усмехнулся:

— Кидай, кидай, Леший, не отвлекайся.

Алексей кидать не торопился, Алексей прокачивал свои шансы. Шансов было немного, впрочем, как и времени, чтоб ими воспользоваться. Апостол медлить с финальным выстрелом не станет — уж он-то знает, что с Лешим заигрываться опасно…

— Держи! — крикнул Алексей.

Божок взмыл в воздух по высокой дуге, вертясь в полете. Апостол вытянул левую руку, готовясь поймать фигурку. Дуло обреза мотнулось, на миг теряя цель. И Алексей прыгнул. Падая, выдернул из земли «саперку», перекатился, вскочил и с ходу метнул…

Бабахнул выстрел.

Какие-то черные ошметки закружились в воздухе.

Клацнул упавший обрез.

Оседал на землю Апостол, схватившись обеими руками за черенок саперной лопатки, вонзившейся ему в шею.

У Алексея же в голове стоял звон, будто это не голова, а оживший Царь-колокол, а от уха за шиворот текла теплая и липкая жидкость.

И еще: от земли, рождаясь где-то посередине между решившими свой спор поединщиками, поднимались вверх клубы зеленого дыма и закручивались спиралью.

Алексей сел на траву, достал пачку, выщелкнул сигарету, закурил. Жадно затянулся.

Постепенно он стал понимать, что же произошло в эти мгновения… Итак, Апостол выстрелил. И выстрелил метко. Но сегодня плохому парню не повезло, не в его пользу сегодня расположились звезды. Пуля из любимого обреза угодила в деревянного божка, разнесла фигурку в клочья, чуть изменила направление, потеряв при этом и убойную силу, чиркнула Алексея по мочке уха, обожгла и рассадила кожу за ухом. В общем, вреда немного, а с тем, что есть, он легко управится с помощью аптечки. В боковом клапане рюкзака имеется отличная аптечка, которой позавидуют иные военно-полевые медики. Так что в окопах все спокойно, ждите нас домой живыми.

Но вот что это за дым редкого для дымов салатного цвета?.. Алексей разглядел, что зеленые струи истекают из остатков расколотого пулей божка. Эффект, родственный свечению трухлявых пней? Гниение и всякие там выделяющиеся при этом светящиеся газы?

Зеленые струи достигли Алексея. Он втянул дым ноздрями…

Хм, странный запах, которому не подобрать сравнений. Не сказать, что неприятный, но какой-то слишком резкий, слишком проникающий…

Закружилась голова.

Алексей загасил едва начатую сигарету.

Голова кружилась все сильнее.

Алексей вдруг осознал, что надо перестать вдыхать этот зеленый дым и отойти отсюда как можно дальше, переждать. Он поднялся на ноги, шагнул…

А то и вовсе бежать без оглядки! Если еще не поздно…

Окружающий мир в его глазах завертелся, словно у космонавта после центрифуги, горло сдавило, как тугим ошейником. А еще Алексею почудилось, что неведомая и неумолимая сила тащит его наверх. Или наоборот — тянет за ноги вниз. И нет никакой возможности сопротивляться этой силе.

Никто и не сопротивлялся. Сознание, не в силах вынести превращения мира в увеличивающую обороты центрифугу, почло за лучшее отключиться…

* * *

И-и два…

Он открыл глаза.

Совсем рядом прогромыхал взрыв, заставив Алексея рефлекторно вжаться в землю, накрыть голову руками и снова закрыть глаза. Сверху тяжелым градом посыпались комья земли.

Он лежал, уткнувшись лицом в теплую и рыхлую землю, пахнущую сыростью, а в голове, как бегущая по экрану телевизора строка, проносились предположения: «Рванула граната в кармане Апостола, в последний момент приведенная им в действие. Я сплю и еще не проснулся. Апостол был не один, это его подельник швырнул гранату. В божке был веселящий газ, одурманивший меня, и я сейчас глюкую».

Прогромыхал еще один взрыв, на этот раз далекий. И еще один. Что творится, люди дорогие?

Алексей поднял голову. Он находился на дне неглубокой воронки. Над головой сквозь дымовую завесу (что была отнюдь не салатного цвета) проступало небо, затянутое облаками цвета танковой брони. Небо мало походило на ту лазурь в белой вате облаков, что мирно висела над Черными болотами. И вообще местность мало походила на Черные болота. Особенно при взгляде из воронки. «Делать в которой совершенно нечего», — сказал себе Алексей и полез наверх.

— Geb gefangen, Russe!* — раздалось сверху. Час от часу не легче.

Алексей поднял голову. Двое стояли на краю воронки. И оба были одеты в германскую полевую форму времен Первой империалистической. Оба рядовые. Каски, винтовки, штыки, подсумки для противогазов и прочее — все из той же эпохи, эпохи кайзера Вильгельма 2-го.

— Да пошли вы, — Алексей устало опустился на землю. — Только вас еще не хватало.

Теперь все понятно. На его голову свалились игрища униформистов. Выезд на природу военно-исторического клуба. Униформисты, играющие в фашистов, после нескольких неприятных историй (когда до смерти, в прямом смысле слова, напугали каких-то селян, а в другой раз сами были побиты деревенскими жителями) предпочитают теперь забираться подальше, в глухомань, в безлюдные места. Кому как не Алексею по прозвищу Леший, одному из тех, кто снабжал исторических игрунов всем необходимым, от пуговиц рядового до генеральских фуражек, знать эту публику.

«Но откуда они взялись на Черных болотах?! Или я, нанюхавшись газу, провалялся настолько долго, что успела испортиться погода и нагрянули эти хлопцы?!»

Алексей запустил пальцы в нагрудный карман, где должны были лежать сигареты.

— Hande hoh!

— Что ты орешь? — поморщился Алексей. Голова ныла, словно с похмелья. Спасибо тебе, веселящий зеленый газ. — Хенде хох, ничего другого выучить не смогли, двоечники, лентяи, а еще…

— Russisch schwein! Donnerwetter!**

* Сдавайся в плен, русский! (Нем.)

** Русская свинья! Черт побери! (Нем.)

Один из униформистов скатился по склону, вскинул винтовку и опустил приклад на голову Алексея.

Так Алексей потерял сознание, едва успев его вновь обрести.

* * *

И-и три…

Сначала были голоса.

— …ерунда. Какая потеря крови? Капли. Да, соглашусь, легкая контузия вполне вероятна. Ну-у, батенька, я ж вам не пророк Моисей, чтобы сквозь призму настоящего узреть грядущее и описать последствия. Может, и не будет никаких последствий, организм как-никак молодой, крепкий. А может, и аукнется господину хорошему этот карамболь-с. Хе-хе, колбасники приложили ему славно, ото всех прусских щедрот.

— Петр Аркадьич, я бы попросил вас выражаться более пиететно! Речь идет о русском офицере… Не исключено, что о русском офицере.

— Много в вас пороху, голубчик, как погляжу. Этот бы порох из вас повынуть, да в дело пустить, враз бы победили супостата.

— Послушайте!..

Слышно было, как скрипнула дверь. Кто-то вошел, обстучав каблуки о порог.

— Садитесь, поручик. Слышу, все препираетесь, устали не зная? — раздался новый голос. — Вот, пациента вашего пришел проведать, Петр Аркадьич. Как он? Все без сознания?

— Да, без изменений, как видите. Уже полсуток в себя не приходит. Так что не обессудьте, Владимир Константинович, ничего нового вам не скажу.

— Эх, успеть бы его расспросить до… Кхм… Уж больно любопытна мне одежда этого господина! Неужели наконец командование всерьез обеспокоилось обмундированием и экипировкой? Я ведь, Петр Аркадьевич, в свое время серьезно занимался маскировочной одеждой и солдатской экипировкой. Даже с самим Разумовским списывался. Более того, я готовил записку в Генеральный штаб как раз по этому вопросу. В записке я обосновывал несовершенство существующего обмундирования и вносил некоторые предложения. Кхм, вы знаете, Петр Аркадьич, я ведь предлагал в качестве основного полевого варианта приблизительно такую же форму, пятнисто-зеленую, какую мы видим на этом господине. То есть одежду, максимально сливающуюся с ландшафтом. Я разработал несколько вариантов формы в зависимости от видов ландшафта. Но увы, увы. Не успел дописать до войны. Успел бы, кабы не застрял на финансовой стороне дела. Но кто станет рассматривать записку, где не указано, во сколько это обойдется казне?

— Эхе-хе, Владимир Константинович, что там говорить — когда грянула война, разом все смешалось. Кони, люди, дом Облонских… Взять меня. Мыслил ли я, уездный доктор, типичный чеховский персонаж, что поменяю подагру помещицы Плющихиной и пятничные чаепития у отца Серафима на окопных вшей, шрапнель и газовые атаки…

«Какой странный сон, — подумал Алексей. — Сон из одних голосов. Впрочем, нет. Еще доносятся запахи. Запах табака, запах лекарств. Разве у снов бывают запахи?»

Ответа никто не дал. Ответом опять стало забытье…

* * *

И был еще сон, состоявший из одних разговоров.

— …я, пятеро офицеров моего полка и четырнадцать солдат.

— Владимир Константинович! Вы не можете рисковать собой. Да какое там «рисковать»! Не рисковать, а жертвовать собой, потому что возможностей уцелеть у отряда, совершающего маневр отвлечения, будет не больше…

— Полно вам, ротмистр! Мы — русские офицеры, а не гимназисты. Давайте обойдемся без патетики. Мы знаем, на что идем, и довольно. Принимать присягу нас никто не неволил. Кхм… Итак, есаул, вы со своими казаками берете на себя восточную оконечность. Западная на вас, капитан Смолин, и на ваших разведчиках. За мной и моими людьми, стало быть, еще раз скажу, южная оконечность. Сигналом к прорыву станет факел на крыше первого барака. Теперь о том, как распределим оружие. Наш единственный револьвер возьмете вы, капитан Смолин. Я полагаю, никто не станет сейчас оспаривать у него звание самого меткого стрелка. Ножи и топоры распределим поровну. Зажигательную смесь, которую обещал нам доктор…

При этих словах таинственного полковника Алексей стал вновь погружаться в забытье, к которому уже начал привыкать, как шахтер к забою…

* * *

В следующий раз Алексей очнулся ночью.

Там, где он очнулся, обитали тишина и полумрак.

Он разглядел над собой дощатый потолок, на который падал колеблющийся желтый отсвет. Под ним шелестел и пах соломой полосатый тюфяк.

Алексей повертел головой. Он обнаружил себя на деревянной лежанке, вплотную придвинутой к стене. Алексей откинул шинель («офицерская, кавалерийская, дореволюционного образца»), которой был укрыт, приподнялся.

Помещение, в котором он находился, было невелико, шагов семь в длину и около пяти в ширину. Две двери. Перед единственным окном — стол. На стуле, спиной к Алексею, сидел человек в меховой безрукавке и читал книгу. Пламя горевшей на столе свечи отражалось в каких-то склянках, преломлялось гранями высокого графина, играло на полированном металле хирургических инструментов.

Человек за столом обернулся. Поправил на переносице пенсне. Добродушное круглое лицо, которое как нельзя лучше подошло бы сельскому священнику. Или доктору. Кажется, что-то такое про доктора Алексей слышал. Скрипнул стул — человек поднялся. Подошел к Алексею, присел на край лежанки.

— Как вы, голубчик?

Этот голос уже доводилось слышать. В снах. Или это все-таки это были не сны?

— Где я? — спросил Алексей.

— А вы как думаете? — человек снова поправил пенсне.

Алексей пожал плечами:

— Понятия не имею. Но это первое, что я хотел бы узнать.

— Если вы так настаиваете… Вы, милостивый государь, в Польше, под Олыптыном, в германском лагере для русских военнопленных. В данный момент вы, голубчик, пребываете в лагерном лазарете, где находитесь на моем попечении. Это комната что-то вроде приемного покоя, где мы вас пока что поместили, потому как в самом лазарете свободных мест, простите, нет. Что вас еще интересует?

— Какое сегодня число?

— Двенадцатое июня.

— А год?

— Что? Простите, голубчик, не расслышал.

— Год какой?

— Год, говорите… — доктор прищурился за стеклами пенсне. Приложил ладонь ко лбу Алексея. — Голова не болит? Приступов тошноты не чувствуете?

— Петр Аркадьевич, может, ему спирту выдать из неприкосновенного запаса?

Алексей скосил глаза и увидел в дверном проеме черноволосого юношу с рукой на перевязи.

— А-а, наш горячий поручик проснулся! Спирту, говорите? Не знаю, не знаю. Вот чаю, пожалуй, не помешает, чай уж точно не навредит. А если я вот так сделаю…

Доктор подсунул под затылок вторую руку, надавив, внезапно и резко наклонил голову Алексея, прижав подбородок к груди.

В глазах, ослепляя, разорвалась петарда. Показалось — его столкнули с горы и он несется неотвратимо вниз по желобу, напоминающему бобслейный.

Откуда-то донеслось:

— …искры в глазах? Не затошнило? Пальцы не немеют?

Докторский голос уплывал вдаль, как последняя электричка. И догнать его не было никакой возможности.

— Ай-яй, как вы побледнели-то, как нехорошо. Ничего, дружок, это пройдет, это бывает. Нервное утомление, усиленное ударом приклада. Главное, что один раз очнулись. Где один, там и следующий…

«Силы небесные! — взмолился Алексей про себя. — Сделайте так, чтоб я уснул, проснулся, и этот кошмар сгинул бы без следа. Пусть вернутся старые добрые Черные болота, сволочной, но такой насквозь знакомый Апостол. Ах да, Апостол же мертв… Что ж, мертвый Апостол гораздо предпочтительнее заигравшихся униформистов. Или не униформистов, что гораздо хуже…»

И вроде как силы небесные услышали мольбу человечью. Потому что туманом из оврага стал наползать желанный, спасительный сон. Алексею не терпелось как можно скорее скрыться в нем, забыться… с надеждой на возвращение домой.

Забыться удалось.

* * *

«Ведь этим людям надо будет что-то объяснять: кто, откуда, какого сословия, чем зарабатывал себе на жизнь, „чьих будешь?", из какой губернии, кто у нас папа, мама, братовья с сеструхами, школа, гимназия или какие-то смутные реальные училища, „в каком полку служили?", к дочери какого купца сватались, как попали на фронт, как в плен угодили…» Короче говоря, придется шить себе биографию из обрывочных знаний, как кафтан из лоскутов. А знания про их эпоху, признаться, донельзя обрывочны. Разве что неплохо подкован Алексей-Леший по части оружия, военной формы и воинской атрибутики. А толку-то!

Вот о чем думал Алексей, сидя за докторским столом и прихлебывая остывший, несладкий чай. Хмурый доктор, не слишком обрадовавшись очередному пробуждению больного, всучил ему кружку с чаем, пробурчал: «Они думают, я многорукий Шива, всех лечи, всех выслушивай, с колбасниками дружи, с комендантом в шахматы играй, Фигаро здесь, Фигаро там», взял позвякивающий саквояж и вышел на улицу.

Оставшись один, Алексей немедленно произвел осмотр докторского стола. Газеты на немецком, календарь, чьи-то надписанные, но неотправленные письма, наконец, дневник доктора — все подтверждало худшие подозрения Алексея. Июнь пятнадцатого года.

1915 год! Здрасьте. Приехали.

Алексей выглянул в окно. Унылая картина лагерных будней: оборванные, грязные и большей частью босые солдаты и офицеры русской армии неприкаянно бродили по двору, сидели на земле, кто-то латал одежду, кто-то писал на коленях карандашным огрызком. Сбившись в круг, солдаты курили одну папиросу на десятерых. Двор ограждал серый забор, поверх него кучерявилась колючая проволока, над местностью господствовала караульная вышка, где маячил часовой и торчало дуло пулемета.

В том, что это не компьютерная игра и не затянувшаяся галлюцинация, Алексей уже не сомневался. Может быть, оттого что у галлюцинаций было предостаточно времени рассыпаться, а они, однако, случаем не воспользовались, уцелели.

Лихо! Занесло, так занесло. И нет, чтобы занесло в неунывающий Нью-Йорк или родной Санкт-Петербург! Фиг, швырнуло в самое пекло! Нижайше поблагодарить за оказанную услугу следует деревянного божка, вернее, скрытую в нем языческую силу, которую высвободила апостольская пуля-дура.

Если удастся установить, что за магия такая породила тот зеленый дым, каким народом та магия практиковалась, где проклятый народец проживал, глядишь, и можно будет распутать клубок древних загадок, а там уж и добраться до какой-нибудь берестяной грамоты, где описывается путь домой. Но долог путь к заветной грамоте, и первым препятствием на пути стоит этот лагерь для военнопленных.

Вот чего Алексей не опасался, так это расспросов, откуда у тебя, мил человек, странного вида папироски с желтым кончиком, а также железнодорожный билет небывалого вида с безумной датой, бумажные деньги, напечатанные в третьем тысячелетии, и жетон санкт-петербургского метро. Не опасался, потому что от всякого мелкого хлама его карманы освободили те, кто брал в плен. Ничего не оставили, даже носового платка. Может, их что-то и удивило, но вряд ли они с кем-либо поделились удивлением — потому что пришлось бы признаваться в мародёрстве (в частности, в том, что сперли у русского пленника высокие ботинки на шнуровке, отличные ботинки, между прочим). А скорее всего, эти славные немецкие парни просто вообще поленились над чем-либо задумываться и выкинули непонятное и бесполезное барахло в канаву со словами: «Эти русише мужик есть большой загадк».

Из унаследованных от будущего вещей еще остаются тельник, камуфляж и трусы. Тельник, он и в пятнадцатом году тельник. В камуфляже, в общем-то, нет ничего диковинного-предиковинного, до чего никак не допрыгнуть технологиям 15-го года. А трусы можно никому и не показывать, во избежание вопросов вроде: «Откель такие, касатик, уж не японские ли? А сам-то не японский ли ты шпиен будешь, а, касатик?»

И все же как быть, как держаться, что наплести?

А может, правду рассказать? В здешнем плену хватает образованных людей: доктор, полковник, дворяне всякие. «А представь себе, — сказал себе Алексей, — что в твоей вчерашней жизни к тебе подвалил бы некто с заявлением, дескать, я — гость из будущего, дите ого-го какого века. Поверил бы ты, несмотря на всю твою техническую, фантастическую, теоретическую продвинутость? Поверил бы такому господину? Особенно если у этого господина еще и перевязана голова…»

Нет, ни с кем не стоит делиться сокровенным, не поймут. А лучше будет разыгрывать недоумка… Недоумка, конечно, сильно сказано, неточно сказано и неверно, но мысль постепенно нащупывает твердую почву.

И наконец Алексей придумал, что ему делать. На помощь пришли воспоминания о замечательном советском фильме «Они сражались за Родину». Вспомнился ему персонаж Вячеслава Тихонова…

Короче говоря, Алексей решил изображать контуженого. Глухота, заикание, доходящее до полного непроизнесения слов, карандаш выпадает из трясущихся пальцев, нервная дрожь и обмороки. А дальше разберемся, в конце концов от контузии можно выздороветь в одночасье. Ну не готов он прямо сейчас к подробным расспросам! Надо хотя бы оглядеться, привыкнуть, окончательно увериться в реальности происходящего.

Сейчас же изобразим приступ. Тело на полу, выпавшая из рук кружка, сведенные судорогой пальцы. А то иначе получится черт-те что: уходил доктор — больной вроде был похож на человека, вернулся — больной заикается и ничего не слышит. Нет внятного перехода с уровня на уровень. Внезапный приступ — как раз и есть тот самый переход, что надо переход…

* * *

А жизнь преподносила Алексею сюрпризы с пугающей неутомимостью. Казалось бы, куда уж еще? А вот нате вам, а вот и есть куда!

Доктор вернулся не один, а в сопровождении полковника и солдата.

И теперь полковник сидел за докторским столом, а солдат стоял перед ним, вытянувшись в струнку.

— Никак нет, вашбродь! Нет у меня никакого брата!

— Да не кричи ты, Назаров, будто на плацу! Больных перепугаешь. Ты лучше возьми зеркало, вон, на столе у доктора лежит. А теперь сравни свое отражение и лицо сего господина. Ну что, убедился?

— Похож. И как это понять, вашбродь?

— А я, Назаров, почем знаю! Сам вот любопытствую. Если это не твой брат…

— Да какой мой брат, откуда! Ежели только папаша не согрешил…

— Что запнулся, Назаров?

— А ведь мог и согрешить, вашбродь. Признаться, папаша мой по молодости постранствовал по Руси, помотался. А как его хоть зовут-то, вашбродь?

— Да вот не успели спросить, Назаров. Никак не предполагали, что он опять рухнет в беспамятство.

Алексей, так вовремя притворившийся контуженым и заботливо, в шесть рук перенесенный на лежанку, лежал на тюфяке и слушал эти разговоры. И его уму не давала покоя навязчивая дума: «А есть ли предел этому бреду или он так и будет идти по нарастающей? »

В разговор тем временем вклинился зашедший в приемный покой поручик:

— У каждого человека где-нибудь есть свой двойник. Тем более что сходство мы имеем не полное.

У тебя, Назаров, лицо изрыто, будто по нему дробью палили, а у него чистое.

— Так он, господин доктор, в благородных условиях, видать, воспитывался, — возразил солдат Назаров. — Трудно сказать по лежачему, но и роста, кажись, мы одинакового. Ну-ка…

Алексей позволил солдату подойти к себе и завладеть своей рукой.

— Видите, вашбродь, ладони считай одна в одну совпадают. Только у меня пальцы толще, потому как крестьянские, а он, видать, с тяжелой работой не знался.

— Кхм… Просто какой-то незнакомец в маске из лермонтовского «Маскарада», — это снова заговорил полковник. — Остается надеяться на то, что этот мистер Икс придет в себя и многое нам объяснит. Как полагаете, Петр Аркадьич, есть ли надежда на выздоровление в ближайшее время?

— Увольте от прогнозов, Владимир Константинович, — тяжко вздохнул доктор. — Голова — штука тонкая и плохо изученная. Вот, помню, у нас в уезде случай был. Увлекся помещик Шемякин английским спортом по названию бокс, что есть суть кулачный бой по особым правилам. Продал он лес, на вырученные деньги выписал из города Лондона чемпиона и устроил с ним поединок на лужайке. До-олго они с англичашкой мутузили друг дружку, и уж казалось, наш Шемякин верх берет, как вдруг лондонский чемпион хитрым ударом стукнул помещика Шемякина в челюсть, а тот с ног брык, и не встает. На английский макар выражаясь, нокаутировал заморский боксер нашего. Так после этого события Шемякин не то что заикаться начал — жену сестрой называл, а соседа, помещика Востроносова, принимал за Стеньку Разина. А ежели книги по психиатрии полистать, такие случаи найдете, что ого-го! Какие уж там прогнозы…

— И что же, Петр Аркадьевич, медицина в подобных случаях прописывает?

— Иногда, поручик, помогает простой человеческий разговор.

— Дозвольте, господин доктор, я с ним поговорю? Вдруг и вправду брат он мне.

— Сидите, солдат, говорите, мне-то что! Если господин полковник, конечно, не против… Ну вот и ладушки. Заодно и сиделкой поработаете.

До вечера — с перерывом на скудный лагерный обед (суп из селедки, кусок хлеба, чай) — «контуженого» Алексея развлекали историями из крестьянской жизни, разбавленными фронтовыми историями. Федор («а ведь действительно чертовски похож на меня», — думал, глядя на него, Алексей) пересказывал свою жизнь, то и дело повторяя присказку: «Сейчас я тебе свою житуху расскажу, а опосля, когда дохтур вылечит тебя, ты мне свою жизнь расскажешь».

Солдат Федор Назаров поверил в то, что нашел родного брата, и эту веру в себе всячески развивал. «Брат ты мне, чую. Видать, батька у нас с тобой общий. А что? Мужик он был видный из себя, где-нибудь на ярмарке свел знакомство с барынькой, погостил в ее усадьбах денек-другой да сбег, потому как надоела, зажил вновь вольной жизнью, ту барыньку из головы выкинув. Скажем, так могло быть».

Алексей его не разуверял хотя бы потому, что не выходил из образа немощного больного. Он лежал, выуживал из монологов солдата Назарова полезные для себя житейские подробности, иногда для правдоподобия — все ж контуженый как-никак — мычал и замысловато шевелил пальцами.

А под одну из солдатских историй Алексей уснул…

* * *

Из сна Алексея выдрал, как репу из грядки, взрыв.

Дрожало окно, мелко звенели пробирки в стойке, катилась по столу пустая катушка из-под ниток. На оконное стекло падали отсветы пламени. С улицы доносились крики.

Алексей откинул одеяло, сбросил ноги на пол, сунул их в шлепанцы, сшитые из чьей-то старой шинели. В этот момент распахнулась входная дверь.

— Бежим! — с улицы ворвался солдат Федор Назаров. — Айда отсюда! Побег!!!

В голове Алексея полыхнуло воспоминание о разговоре, который он принял за сон: кто какую оконечность на себя берет, есаул с казаками, как поделить оружие и так далее. Значит, это был не сон. Значит, тогда офицеры обсуждали побег.

Тем временем Федор схватил Алексея за руку и потащил за собой. Алексей и не сопротивлялся. Нечего в этом лагере ловить. То, что с пленными здесь обращались более-менее гуманно, не гарантирует, что не могут потом расстрелять.

Они выскочили во двор, когда рухнула пылающая караульная вышка. Отовсюду доносилась ружейная и пулеметная пальба. На песке, которым был засыпан двор, лежали убитые.

Алексею здорово досаждали шлепанцы, в которых стоять-то было непросто, не то что бегать.

— Туда! Живее, паря! — Назаров помчался к забору. Туда же с разных сторон бежали и другие пленные.

В заборе чернел пролом шириной в пять-шесть досок. Возле него не было толкотни и давки, надо полагать, большая часть решившихся на побег пленных уже выбралась наружу. Возле дыры Алексей скинул второй шлепанец. Первый он потерял на бегу. И территорию лагеря он покинул босым.

Территорию воли заливал призрачный лунный свет. Слева, в низине, виднелся лес. На высоком холме по правую руку угадывались очертания ветряной мельницы. Вдали блестела лента реки. За рекой вдоль берега расположились строения правильной формы. Не иначе, какое-то поселение.

Люди, покинув лагерь, разбегались кто куда. Правильно — больше шансов прорваться.

— К лесу! Там не достанут! — прокричал Назаров. И они помчались в направлении леса.

Спокойствие июньской ночи нарушали лишь крики и выстрелы. Алексей бежал следом за Федором, босые ноги холодила роса. В этой бледно-молочной подсветке происходящее казалось ну совершенно нереальным. Киношным каким-то. Будто Алексей шагнул в экран и очутился в чужом фильме, где вынужден подчиняться законам жанра. И он подчинялся. И приближался лес.

— О-ох!

У Федора вдруг подогнулись колени, и он упал лицом в траву.

— Что? — подлетел к нему Алексей. И тут же увидел, «что». Под гимнастеркой чуть выше поясницы расплывалось темное пятно. Какая-то пуля нашла свою жертву. Алексей подхватил двойника под мышки и потащил. Федор сперва кричал, потом замолчал.

Алексей втащил раненого в лес, прислонил к стволу лиственницы. Расстегнул гимнастерку. Разорвал исподнюю рубаху, соорудил из нее повязку, обмотал ею рану. Понимая, что все бесполезно, Алексей глухо выругался.

— Хана мне. — Федор не спрашивал, он констатировал.

«Хана», — про себя согласился Алексей. И через сто лет от таких ранений будут умирать даже те, кого вовремя успеют доставить в больницу. Однако это не значит, что надо опускать руки. Чудеса случались всегда.

— Значит, прошло? Заговорил? — Федор нашел в себе силы улыбнуться. — Или прикидывался?

— Заговорил, — Алексей рукавом вытер пот со лба. — Поди тут не заговори… А вот ты молчи, нечего терять силы.

Алексей поднялся на ноги. Перевел дух, и ладно, теперь надо дотащить Федора до того поселка, что за рекой. Там люди, там должен быть какой-то врач, и он поможет. Не захочет помочь — заставим.

— Брат, — Федор отстранил руку Алексея. — Погоди! Послушай! У тебя есть жена, дети?

— Нет.

— А дом?

— И дома нет.

Федор расстегнул нагрудный кармашек.

— Документы, письма… Бери! Да не тяни ты меня. Нешто я дурной совсем и не понимаю, что отпрыгался. Не перебивай! Мне надо успеть тебе сказать. Ты это… Ты пиши от меня жене, пусть думает, что я жив. А вернешься с войны, загляни в деревню. Христом-Богом прошу! Хоть на денек загляни к моим, нас же почти не различить. Ежели усмотрят какие различия, всегда на войну списать можно. Чай, уже год дома не был. Потом можешь уйти, бросить их. Но покажи моей бабе, что я жив. А то она так и будет ждать, надеяться… понимаешь? А придешь, уйдешь, освободишь ее. Понимаешь? Слушай, а как тебя звать-то?

— Алексей.

— Лешка, обещай мне, поклянись! Крестом поклянись, — Федор снял нательный крестик, протянул Алексею. — Возьми его себе. Надень. И клянись.

Алексей поклялся. А что еще оставалось?

— Слышь, Лешка, а то стань мною, а? Что тебе за разница, как зваться!

— Хватить болтать! — Алексей решительно подхватил Федора, поднял с земли. — Сам заявишься к своей бабе!

И потащил. Он тащил раненого на подгибающихся ногах, тащил, пока не выдохся вконец. Он осторожно опустил Федора на землю. Они уже вышли из леса, до речного берега оставалось шагов сто.

Федор лежал, глядя в небо широко раскрытыми, неподвижными глазами. Рот был приоткрыт. Алексей наклонился к нему, послушал сердце, попробовал нащупать пульс, поднес ладонь к губам. Сомнений не осталось — Федор, человек, так похожий на него самого, умер.

Алексей задрал голову. Над ним висела нестерпимо полная луна. Где-то вдалеке иногда пощелкивали выстрелы. И Алексею вдруг невыносимо захотелось взвыть по-волчьи…

Часть первая КОМ БЕД

В апреле 1918 года на русских дорогах было тревожно. Всякий, кто пускался в путь, сперва задумывался: а есть ли серьезная причина покинуть дом и протопать несколько верст? Если необходимость все же побеждала страх, то шел человек осторожно, будто попал в чужую, неведомую и опасную страну. Перед тем как войти в лес, он останавливался, прислушивался и крестился. Когда же лесная дорога выводила его в поле, он замирал на опушке, вглядываясь в даль: не мелькнут ли вдали верховые — потому что тогда в России без оружия на коне никто не ездил.

На огромных просторах погибшей Империи человек начал бояться человека.

Однако пешеход, идущий столбовой дорогой Монастырского уезда Пензенской губернии, судя по всему, не боялся ничего. Он двигался широким, быстрым шагом, и чувствовалось, что ничто не мешает прошагать ему еще верст десять, даже увеличив темп. За плечами пешехода болтался большой и несомненно тяжелый солдатский ранец. Было человеку лет эдак тридцать. Он шел, насвистывая что-то беззаботное, и с интересом оглядывался по сторонам.

А еще пешеход слагал в уме письмо. «Здравствуйте, ненаглядная моя! Хотя до родного села всего пятьдесят верст осталось, а значит, наша долгожданная встреча как никогда за эти четыре года близка, мне все равно трудно забросить свою постоянную привычку — слагать Вам письма. От такого занятия и ногам легче, и груз на плечи не давит, и на душе свежеет, будто закурил после долгого боя. Письмам, вложенным в конверты, доверия у меня большого нет. Доходят они с опозданием. Бывает же, как за последний год, что и вообще не доходят. А это послание я на бумагу записывать не буду, потому как пребываю в надежде увидеть Вас уже завтрашним вечером. Может, Вы и удивитесь, узнав, что я лишь завтра чаю добраться до Глуховки, ибо мне за день сорок верст пройти — не велик труд. Однако уже смеркается, и придется мне поискать ночлег в селе Зимино. Местные обитатели Вам хорошо знакомы, у некоторых мы в мирное время гостили не раз, так что под кустом не заночую».

— Хотелось бы верить, — это путник произнес вслух. И добавил со вздохом: — Да чего уж теперь!

И вновь вернулся к сочинению письма. «Обстоятельства моей жизни за последние месяцы описаны в предыдущем письме. Но боюсь, могло оно не дойти, поэтому напоминаю все коротко. Когда товарищ Троцкий объявил, что отныне ни мира, ни войны, весь мой полк решил сам себя демобилизовать. Пошли мои боевые товарищи по домам, и каждый захватил с собой бывшего казенного добра, сколько в наш солдатский мешок поместилось. Меня же задержало одно серьезное дело, а было оно столь занятное, что я пока рассказывать о нем не буду. Приду и расскажу…»

Перед тем как выйти из леса, дорога спустилась в глубокий овраг. Человек бросил взгляд на густой кустарник, лишь недавно покрывшийся молодой листвой, задержал взгляд на одном из кустов, потянул носом и зашагал дальше. Однако в лице его что-то изменилось, и хотя он был по-прежнему спокоен, но больше не свистел.

«О том, как я потом до Пензы добирался и дальше шел, рассказывать сейчас тоже не стану. Потому как из придорожных кустов махоркой пахнуло и, похоже, придется мне ненадолго отвлечься…»

— Стой!

Пешеход сделал еще два шага и остановился.

— Не поворачивайся! Руки вверх! — опять раздался из-за кустов хриплый басок. Его обладатель явно был очень молод, но старался изо всех сил показать, какой он взрослый, сильный и опасный.

Путник поднял руки, безмятежно глядя на предзакатное солнце. При этом он напряженно вслушивался, стараясь определить численность напавшего отряда. Через несколько секунд послышались неуверенные шаги — явно только один. В спину уткнулось что-то твердое.

— Оружие! — еще более хрипло потребовал невидимый противник.

— Зачем оно тебе? У тебя свое ружжо есть, — насмешливо ответил путник. Ствол ткнул его в спину еще сильнее.

— Ты поговори, — послышалось сзади, но разговор не получился, ибо в ту же минуту прохожий присел, как плясун, юлой повернулся на каблуках, левой рукой схватил снизу винтовку за ствол и поднял ее, выпрямляясь. Его правый кулак, взмыв вверх, подбросил противника мощным толчком в челюсть, так что зубы лязгнули. Не прошло и двух минут с того момента, как пешеход был вынужден не по своей воле остановиться, а картина на дороге полностью изменилась. Путник стоял на том же месте, слева от него в пыли валялась винтовка (старая добрая мосинская трехлинейка), справа — ее хозяин, парнишка лет восемнадцати. Одной рукой он ощупывал подбородок, другой пытался отыскать улетевший картуз, но, судя по выражению лица, он так еще и не понял, что же с ним произошло.

— И одного ружья для тебя много, — сказал путник, поднимая трехлинейку. — Ты же с ним и обращаться-то не умеешь. Ну вставай, пока не простыл.

— А больше бить не будете? — недоверчиво спросил парнишка, вглядываясь в незнакомца.

— Вот заодно и узнаешь.

Парнишка старчески охнул, нацепил запыленный картуз козырьком назад и медленно поднялся.

— Как звать-то тебя?

— Гришка, — несмело сказал парень, будто его имя, произнесенное вслух, могло привести к новым побоям.

— Так вот, Гришка, отвечай прямо и честно, как перед попом на исповеди в Великий пост. Ты чего с винтовкой по дорогам шаришься?

— У ребят табачок вышел, вот они меня и послали.

— Гришка, а что теперь, в вашем селе по-другому табаку не достать?

— Кому достать, кому нет. Я уже третью неделю по лесу брожу, домой не заглядываю. У нас большаки комбед завели, и с тех пор жизни не стало.

— Ком бед?

— Ага, комбед. Это вроде сельской управы. Только там не нормальные мужики, как мой тятька, а голота. Пришел указ — молодых забирать в солдаты. Вот этот комбед и решает: кого оставить в селе, с бандитами воевать — то есть с нами, а кому в ихнюю Красную армию иттить. Рвань разная в Усадьбе засела. За трудовой народ она, видите ли, борется. Весь самогон с уезда туда свезли, для борьбы. А ребят с приличных дворов велели собрать — и в уезд. Ну, мы в лес и подались.

— Хорошие дела у вас творятся, — сказал путник и повесил на плечо винтовку. — Ну, прощай Гришка, я дальше пошел.

— Ой, дядя, а как же я к ребятам без ружья вернусь? Что же я им скажу? Они мне теперь всю морду разобьют.

— Скажешь: «Федор Назаров по дороге шел и винтовку отобрал».

И Назаров, не глядя больше на Гришку, зашагал дальше.

* * *

Прежде Зимино было богатым и веселым селом. Барин еще лет за десять до Германской войны продал землю крестьянам. С той поры он только читал журналы и ловил бабочек. Мужики с выгодой сбывали урожай в уездный город Монастырск и давали ночлег купцам, едущим туда же на ярмарку. Уставшие купчики могли отдохнуть перед завтрашней дорогой, а сохранившие силы — развлечься. Зимино всегда славилось красивыми девками.

Рано под утро девка пришла,

Рубли в подоле домой принесла.

Теперь, весной 1918 года, село казалось вымершим.

Несколько изб были пусты. Распахнутые ворота приглашали заглянуть во двор, но первый же беглый взгляд расхолодил бы любого мародера — добро вывезено до лоскутка. Чьи-то заботливые руки прибрали все, включая двери и ставни.

Жилые дворы, напротив, были заперты так, будто через Зимино собирался пройти цыганский табор и народ, затаив дыхание, ждет вороватых гостей. Даже собаки лаяли осторожно: гавкнут пару раз и замолкнут, будто раздумывая — стоит ли брехать дальше?

Солдат остановился возле весьма приметных, украшенных резьбою ворот.

— Эй хозяин! — крикнул солдат. — Отпирай ворота, гость пришел!

Назаров присел на лежавшее поблизости бревно и закурил. Самокрутка дотлела наполовину, но хозяин не появлялся. Только залаяла собака.

— Мне что, у калитки ночевать?!

— Ты, дядя, горло не дери. Все равно не откроют, — послышалось сзади.

Назаров обернулся. Неподалеку от него стоял малец лет семи. В ладошке пацан сжимал игрушечную винтовку, вырезанную из доски, с приделанной к ней веревочкой для ношения на плече.

— Почему не откроют?

— Ты с ружьем пришел. Значит, у хозяев сало потребуешь, самогон будешь искать. Может, самого хозяина со двора уведешь. Вот тебя и боятся. Но не сильно, ты же один.

— А ты чего не боишься?

— У меня у самого ружье есть.

В подтверждение этих слов мальчишка наставил на Назарова деревянную винтовку. Солдат хмыкнул и достал из кармана замызганный кусок сахара, кинул его сорванцу.

— Считай, испугал меня и ограбил. А теперь скажи — дома ли Никита Палыч?

— Назаров! Федька! Живой, вернулся!

Это кричал-надрывался показавшийся в конце улицы невысокий мужичок в грязной рубахе, наполовину заправленной в портки. «Так, так… Кто это у нас? Уж не Тимоха ли Баранов, личность известная не только в Зимино, но и за его пределами. Итак, быстренько припомним, что нам известно о Тимохе».

В детские годы Тимоха лет пять ходил в школу, заведенную барином. По мнению односельчан, ему это пошло исключительно во вред. Доведись Баранову пасти скотину — он тотчас начинал считать окрестных ворон, сорок и прочих птиц, с естественными последствиями для подопечного стада. Поэтому его даже в постоянные работники не брали. Время от времени нанимали лишь для мелких дел. Соседи всегда удивлялись: почему такой серьезный мужик, как Назаров, посещая их село, дружит с этим недотепой? «А и вправду интересно, зачем это я с ним дружу?»

— Здорово, Тимоха.

И солдат протянул руку для пожатия, подумав при этом, что первое свидание с персонажем из довоенной жизни прошло без сучка и задоринки. Узнали его, признали, не усомнились.

— Где остальной народ-то, а, Тимоха?

— Боятся. Сейчас по вечерам только мы с Климкой по улицам гуляем. Он малый, я дурной. Кто нас тронет?

— А кто остальных трогает?

Ответить на этот вопрос Баранов не успел. Наконец-то заскрипела калитка. Из нее выглянул дед в потертых валенках.

— Здорово, Федя. Извини, что сразу не открыл. Сперва не признал. Изменился ты…

«Если б ты знал, дедуля, насколько я изменился», — этого произносить вслух солдат не стал.

— И ты будь здоров, Никита Палыч, — браво, как солдату и положено, приветствовал Назаров хозяина дома и резных ворот. — Ты-то сам, гляжу, не постарел.

— Четыре года — невелик срок. Да проходи, что ты перед воротами топчешься? Я сразу понял — тебе заночевать надо. Банька у меня сегодня натоплена, а когда попаришься-помоешься, жена стол накроет.

— Никита Палыч, — робко сказал Тимоха, — если вы водку пить будете, можно я загляну?

Хозяин взглянул на Назарова, потом на Тимоху и махнул рукой — приходи, черт с тобой.

Когда Назаров вошел в избу, с ним сразу же поздоровалась хозяйка… как там бишь ее? Вспоминай рассказы в лагере, письма жены… А! Фекла Ивановна.

— Здравствуй, здравствуй, Федор Иванович. Значит, не убили?

— Бог миловал, — ответил Назаров. — На войне и вправду не убили. А у вас тут, пока у ворот ждешь, помереть можно.

— А это мы, Федор Иванович, главное сокровище прятали.

— Ты что, — прикрикнул на жену Никита Палыч, вошедший за Назаровым в избу, — сдурела?

— А ты мне рот не затыкай, — затараторила баба. — Знаю ваши тайны. Как напьешься, так сам все гостю расскажешь. Уж лучше я сама. Лареньку мы здесь прячем. Никита сказал: человек при оружии перед домом стоит. Я и увела ее в чуланчик. Нельзя, чтобы Лареньку у нас нашли.

— Ларенька — это барышня Лариса из Усадьбы? — спросил Назаров, сам удивляясь своей осведомленности. Или, может быть, своей отменной памяти.

— Она самая, сердешная. За ней Сенька Слепак охотится, который в комбеде заправляет. Она его любови давным-давно отвергла, так он решил сейчас свое взять. Ларенька, бедняжка, у нас света дневного не видит, все в избе прячется. И мы боимся — как бы кто ее у нас не заприметил.

— Ты бы не кудахтала лучше, а выпустила Ларьку, — сказал Никита Палыч. — И стол пока накрыла. А я пока Федю в баньку провожу.

Заскрипела дверь. Гость обернулся. В горницу несмело вошла девушка. Ее лицо было бледным, как бывает у людей, проводящих почти все время под крышей. В правой руке она держала небольшую книжечку, заложенную пальцем посередине.

— Здравствуйте, — робко начала она. — Так это вы, Федор Иванович?

— Он самый. Мое искреннее почтение, барышня Лариса.

«Так и тянет выдать пошлость: „Девушка, кажется, мы с вами где-то встречались». Ведь, наверное, встречались же где-то? А красива барышня из Усадьбы. Наверное, таких и называют тургеневскими барышнями. Но — ша, солдат! Отставить вольные мысли! У тебя жена в сорока верстах отсюда».

— Как я рада, Федор Иванович, что вы вернулись. Я ведь ту нашу встречу у реки запомнила надолго…

«Ая-яй, — подумал Назаров, — что ж это я про то ничего не знаю?»

— Ладно, потом, за столом, радоваться да болтать будем, — сказала бабка Фекла. — Федя, баню топить пора.

Назаров поставил на лавку сидор, позаботился о винтовке и вышел с хозяином во двор.

* * *

Никита Палыч и его супруга долго вздыхали: в доме шаром покати, на стол нечего поставить. Однако поискали в своей кладовой, прошлись по соседям и, сами себе удивляясь, приготовили-таки пиршество. Хозяйка успела курочку зажарить, леща запечь. Посередине стола дымился чугунок с картошкой, а вокруг стояли тарелки с салом, огурцами, квашеной капустой, солеными рыжиками да мочеными яблоками. От Христова Воскресения остались окорок, два кулича и десятка полтора крашеных яиц. Между тарелками возвышалась четверть самогона — за последние три года этот продукт завелся в каждой избе.

Правда, едоков было не так и много. Всего лишь Никита Палыч с Феклой Ивановной, еще один назаровский приятель Степан, воевавший в годы оны в Маньчжурии и оставивший там свою ногу, напросившийся Тимоха Баранов, Лариса, притулившаяся в уголке на скамейке с книжечкой на коленях. И, конечно, дорогой гость, Федор Назаров.

— Что, Федя, — спрашивал уже слегка захмелевший Степан, — давно так не сидел?

— Давно, — ответил Назаров.

— Царское угощение по нынешним временам, — сказал Никита Палыч.

— Федя, — сказал Степан, — по правде скажи, с царем тебе выпивать не доводилось? А то кто с фронта ни придет — тот царя видел, тот с царем ручкался, тому царица в вагоне-лазарете портянки меняла. Последний годик, правда, разговоры поутихли. Микола-царь теперь не в чести.

— С царем не угощался. А с великим князем Николаем Николаевичем — приходилось, — ответил Назаров.

— Это как же? — послышались изумленные голоса.

— В Галиции, когда Львов брали.

— И чем же угощал царев брат? — спросила старуха.

— Шкалик водки с крендельком.

— Ну, брюхо — злодей, старого добра не помнит, — заметил Степан. — Наградили-то чем?

Назаров засучил рукав и снял часы. При виде этого прибора мужики удивились еще больше, чем узнав, что его хозяин выпивал с великим князем.

— Как же такую вещицу смастерили? А если в баню в них зашел? А их тоже заводить надо? — наперебой затараторили сотрапезники.

— Федь, а кукушка в них есть? — подумав пару минут, выдал Тимоха.

— Кукушки нет, — ответил Назаров и подал часы Степану. Тот взял их, бережно поднес к глазам, будто на ладони у него стояла полная до краев рюмка, и прочел вслух выгравированное на донышке: «Федору Назарову за особую храбрость».

— Как же ты, Федя, отличился? — спросил Никита Палыч.

— Да было дело…

Так и осталось непонятно, то ли он хотел рассказать о том, за что его наградили, то ли намеревался просто махнуть рукой, потому как в разговор вмешался Тимоха. Будучи все еще пораженным невиданными часами, он полагал, что у Назарова припасено немало иных диковин. Поэтому он под шумок взял назаровский мешок, поставил на колени и лишь тогда спросил хозяина:

— Федь, можно взглянуть, каких ты еще забав принес?

Степан незаметно, но ощутимо толкнул его локтем в бок: пей, да знай меру! Однако Назаров кивнул — смотри. Тимоха торопливо развязал мешок, будто Федор мог передумать.

— Всем взглянуть охота, — сказал Никита Палыч и очистил треть стола. Степан вырвал мешок у Тимохи и вывалил его содержимое на стол. Грязная одежда и котелок, еще хранивший следы походной стряпни, уже были изъяты Феклой Ивановной для стирки и мойки, поэтому мужицким глазам предстали лишь диковинки.

— Это, братцы, все мои военные дорожки. В солдатскую котомку много не положишь — оставил лишь то, что бросить нельзя.

— Какая коробочка маленькая. Иголки хранить? — удивилась Фекла Ивановна, вертя в руках непонятный предмет.

— Это портсигар, — сказала Лариса и снова уткнула глаза в книжечку, лежавшую на коленях.

— У немца трофеем взял? — спросил Степан. Вместо ответа Назаров перевернул портсигар и показал надпись на крышке.

«Федору Назарову, исторгшему меня из вражеских оков. Не забуду никогда», — прочел Степан.

— От полковника Невельского. Мы с ним из германского плена бежали в пятнадцатом.

Гости наперебой требовали, чтобы Назаров рассказал про побег. Однако их всех заглушил Тимоха. Он открыл перочинный нож с пятью лезвиями и уже успел порезаться о три из них.

— Федька, это что, чем дохтора в лазаретах режут?

— Капитана Терентьева подарок. Была история на румынском фронте. Так случилось, что целым эскадроном выезжали за тридцать верст, а к своим только вдвоем вернулись.

— Так ты же в пехоте служил? — удивился Степан.

— Я и тогда был в пехоте. А вот пришлось верхом прокатиться. На чем я только за три года не накатался! И в седле трястись приходилось, и на автомобиле ездил, и на велосипеде, и на самокате — велосипеде с мотором, и на катере. На черте разве не ездил. Хотя… тут тоже повспоминать надо.

— Вот этот ножик мне больше по вкусу, — сказал Никита Палыч, вертя в руках восточный кинжал.

— С Кавказского фронта. Компас тоже оттуда.

— Федя, — сказал Степан, — ты будь поосторожней. Спросят, откуда часики да портсигары, ты отвечай: у офицера отнял. Ныне награды от благородных не в чести.

— А это что за особые сокровища? — Тимоха потряс два полотняных мешочка, в которых что-то побрякивало.

— Вот в этом — моя начинка. Когда доктор вынул пулю в первый раз, то сказал: храни, счастье принесет. Я и храню, пополняя запас своего будущего счастья.

— А во втором чего?

— Георгии мои.

— А чего не на груди?

— Не всем они сейчас в России по нраву, — сказал Назаров, разливая по новой. — Пару раз даже выходили неприятности. Увидит какой-нибудь болван кресты на груди и кричит: «Не стыдно тебе в царских побрякушках щеголять!» А то не просто кричит — с кулаками лезет. Поэтому я и поснимал, чтобы людям зря морды не бить.

— Совсем непорядок, — покачал головой Никита Палыч.

— Мы люди по-мужицки темные, — сказал Степан. — Мы солдатских наград не стыдимся. Выпьем-ка за георгиевского кавалера Федора Назарова…

* * *

А в пяти верстах от села Зимино тоже шла гулянка, но была она злой и невеселой. Возле старой хибары, когда-то сколоченной лесорубами, горел костер, а вокруг сидели десятка полтора парней и пять мужиков постарше. Они пили самогон из одной большой кружки, отрывали куски пережаренной на костре баранины, с тоской глядели на раскинувшийся вокруг темный бор и недобрыми словами поминали тех, кто выгнал их из родного села на край болота. Особо был зол Василий Козин, ибо обидели его поболее других: лишился он земли, скотины и немудреного сельского почета, когда перед ним все ломали шапку. После пятого стакана злобушка совсем переполнила его. Ее надо было на ком-нибудь сорвать. Поэтому Козин, в очередной раз глотнув самогона и вытерев пальцы о рукав расстеленного на земле тулупа, крикнул во всю глотку:

— Гришка, подь сюды!

Немного погодя Гришка отважился подойти к костру. Вид он имел виноватый и всеми силами старался показать, что достоин командирского гнева.

— Явился, Василий Яковлевич.

— Явился. А где винтовка?

Гришка впал в задумчивость. Он переводил взгляд с костра на небесные звездочки, с небесных звездочек на темные верхушки елей и с них — снова на костер. Только на Козина он взглянуть не решался.

— Язык за зубами застрял? Где винтовка? — повторил Козин.

— Прохожий отобрал, — наконец выдавил Гришка. — Еще сказал, его Назаров зовут.

— А ты ему так и отдал?

Гришка снова начал усиленно озирать ночной пейзаж, но занимался этим недолго, так как Козин встал, размахнулся, и показалось Гришке, что звездочки с неба посыпались ему в глаза.

— Дядя Вася, — пролепетал парнишка, вылезая из кустарника, куда отбросил его мощный козинский удар.

— Дядя Вася тебя уму учит, — сказал Козин, замахиваясь опять. — Отберет у тебя в следующий раз какой голопуз винтовку, и не по роже ты получишь, а без башки останешься. А ну, не вертись!

Новая плюха, и опять трещат кусты под Гришкиной спиной.

— Василий Якич, может, хватит с него? — раздался голос от костра.

— Бог троицу любит, — ответил главный козинский помощник — Афоня-Мельник. — У нас винтовок мало, все запомнить урок должны.

В третий раз Гришке удалось немного увернуться — удар пришелся по лбу. Но все равно парень на ногах не устоял и больно накололся задом о сухие сучья. Вставать он не торопился и тихо завыл-захныкал о своей судьбе, которая забросила его из родной деревенской избы в сырую лесную чащу, где дурную водку приходится пить как чай, а от сырого жаркого то и дело проносит. Тут еще и командир со своим пудовым кулаком. Домой, что ли, податься? А там — свяжут ручки, на подводу, и в окаянную Красную армию, будь она неладна. Только что и выть.

— Не вой, — сказал Козин. — Умному мука — вперед наука. До свадьбы заживет. Это только пуля в башке никогда не заживает.

— Дядя Вася, — продолжал ныть Гришка, — когда мы домой вернемся?

— Когда краснопузых в селе не будет. Ты, Гришка, подумай, они, как пташки по осени, улетят? Или нам о них позаботиться надо?

— Надо позаботиться, — уже почти не плача, ответил Гришка.

Между тем к Козину подошел Афоня-Мельник, невысокий мужичонка с длинной, но тощей татарской бородкой.

— Вася, окончил учебу?

— На сегодня руку утомил.

— Пойдем покурим, а заодно и пост проверим.

Однако до часового — парнишки с берданкой, стоявшего в секрете шагов за двести от привала, приятели не дошли, а присели на недавно упавшую сухую березу.

— Гришка — дурак, — сказал Афоня, раскуривая самокрутку. — Но от его вопроса нам не отвертеться. Мы уже месяц то мотаемся с хутора на хутор, а то и в лесу ночуем. Не всем такая жизнь по душе. Кто-то уже шепчется: хоть в Красную армию, хоть в черную, лишь бы под нормальной крышей спать.

— Нам с тобой, Афоня, с армией все просто. Там над нами червь командир, а крыша в казарме — руку не поднять.

— Я это понимаю. Потому всегда и говорил — в село возвращаться надо. Комбед перерезать, а то и запалить, когда они самогоном перепьются — все едино. Мне плевать, кто там в Питере или Москве: царь, Советы, Учредилка. Все равно до нас не скоро доберутся. А над голопузыми душу отведем. Чтобы знали, как по нашим закромам шариться и над бабами изгаляться.

— На Зимино пойти можно хоть завтра. Сведения из села верные — Слепак и Комар со своей шайкой уже за полночь пьяны в стельку. Одно меня смутило. Гришка ведь не спьяну винтарь отдал. Он на Назарова напоролся. Ты же слыхал, небось, Афоня, что это за мужик.

— Знаю, — зло усмехнулся мельник.

— Назаров все дело меняет. Если он здесь подзадержится да с голопузыми споется, их после этого ночью, как курей, не возьмешь. Я о его подвигах на Германской слыхал. Считай, у комбеда свой полковник будет.

— Вряд ли. Он сегодня у дяди водки выпьет и дальше к своей бабе пойдет.

— Я тоже на это надеюсь. Так что до завтра дергаться не будем.

Приятели докурили и вернулись к костру, где усталые и подвыпившие мужики уже затянули тоскливую бурлацкую песню.

* * *

— А когда из госпиталя вышел, сразу же приказали явиться в штаб. Там я третьего Георгия из собственных рук командующего Юго-Западным фронтом Брусилова Алексея Алексеевича и получил, — закончил рассказ Назаров.

— Расскажи, как ты из плена сбежал, — попросил Никита Палыч.

Назаров повременил с рассказом. Он взял свой стакан, долил почти до краев и оглядел гостей, задержав свой взгляд на барышне Ларисе.

— У всех ли полно? Тогда вот что я вам скажу… Стаканчики пока поставьте, говорить буду долго, много важных слов надо сказать. Как выражаются большевики — программных слов. А за мудреные слова, коль выскочат, звиняйте, земляки. Нахватался их не по своей воле бывший крестьянин, ныне солдат Федор Назаров. Еще и всяких знаний, новых и чудных, нахватался. Иным словом, совсем не тот Назаров уже пришел, что уходил.

Федор и сам опустил свой стакан на скатерть, осознав, что тост выйдет даже длиннее, чем представлялось.

— Про синематограф слыхали? Степан даже бывал? Очень хорошо. Так вот, глядел я как-то в стране далекой буржуйскую фильму под названием «Терминатор»…

— Чего? — вырвалось у Тимохи.

— Неважно, — махнул рукой простой мужик Назаров Федор. — Короче говоря, чужим, нерусским словом звалась та фильма. А показывали в ней ро… э-э, чудовище рукотворное, созданное колдунами. И хотело то чудовище изменить ход истории, хотело, чтоб не свершилось предначертанное. Ну вот, допустим, мы бы заранее узнали, что такого-то числа убьют эрцгерцога Фердинанда и оттого начнется война. И если б удалось спасти герцога, предотвратило б это войну? Как полагаешь, Тимоха?

— Так это… Не знаю.

— И я не знаю. А хотел бы знать. Ну, да и бог с ним! Жить надо так, будто живешь впервые и навсегда — вот что я понял за годы скитаний. Впервые и навсегда. За это и предлагаю выпить.

Назаров поставил на стол пустую посудину, захрумкал выпитое моченым яблочком. В горнице повисло потрясенное молчание.

«Вот сидят вокруг меня люди, которые на самом деле мне чужие, но я не ощущаю их как чужих. Я отношусь к ним именно как к близким и родным, — вот какие думы посетили Федора-Алексея. — Как когда-то я сразу и безоговорочно признал однополчан Федора за своих, а они, в свою очередь, также ни разу не усомнились, что я — самый что ни на есть Назаров, а не кто-то совсем другой. Может быть, пребывание в предыдущем мире было лишь ошибкой природы, которую природа решила исправить. И эта жизнь, несовершенная, грозная, страшная, кажется мне отчего-то более моей, чем та, предыдущая. Мало что осталось во мне от прежнего Алексея по прозвищу Леший, „черного археолога", которому больше нравилось возиться с оружием отшумевших эпох, чем с предметами эпохи атома и сотовых телефонов. Видимо, не случайно нравилось. Ну, значит, пора бы и забыть ту странную эпоху. Быть может, и не будет ее никогда, а все еще пойдет по другому пути».

Молчание затягивалось, и Федор понял, что надо срочно переходить на привычные обитателям Зимино вещи.

— Видите, в углу винтовка? — спросил он.

— Видим, — сказал Степан. — С фронта, что ли?

— У Гришки вашего винтарь отнял. Ну, который за околицей. Он говорит — какой-то ком бед завелся в Усадьбе. Что это у вас, вместо барина, что ль?

— Большое озорство с нашим барином, Владимиром Ивановичем, приключилось. Усадьбу-то пограбили прошлым декабрем, — ответил старик.

— Революция, что ли, до вас докатилась?

— Какая революция? Озорство сплошное. В округе много дезертиров развелось, что с лета привыкли от погрома к погрому бегать. Вот они-то нас до большого греха и довели (Никита Палыч перекрестился). Мы-то от барина ничего дурного не видели. Ну вот, к примеру, случалось, ребятишки в сад залезут, вишен нарвать. Помнишь, Тимоха?

— Помню, — ответил Баранов. — Я и сам клубнику рвал.

— Ну вот, сторож поймает тебя и к барину: «Хворостиной прикажете как следует?» А Владимир Иванович руками замашет: «Что ты, мой дед людей без вины сек, я себя перед ними виноватым чувствую». Недаром в деревне так нашего барина и звал — Виноватый.

Лариса в очередной раз вздрогнула, а Никита Палыч — продолжил:

— Всю осень баре, что в уезд подались, весточки Владимиру Ивановичу слали — спасайся, мол, пока не поздно. А он отвечал: чего мне мужиков бояться? Перед ним, как всегда, шапки ломали. Разве что Филька Комаров, сукин сын, прости Господи, брякнет соседям: кусковские мужики давно уже на барских конях ездят.

— Вот кому хворостины не досталось, так это Комару, — молвил Степан. — И на войну годом позже остальных ушел, и раньше всех с фронта явился. Я, мол, по демобилизации, с наградами и трофеями. А через месяц, как приехали из уезда дезертиров искать, так он до осени в Кускове у вдов прятался.

— От кусковских наша беда и случилась. Там свое поместье пожгли, и решила местная голота за нас взяться, — сказал Никита Степаныч. — Верховодил уездный большевик Исаковский. Пришли большой толпой. Большевики и говорят: «Указ вышел народу помещиков грабить, вот мы и пришли его сполнять».

— Страшно-то как было, — шепнула Лариса.

— Удивили меня наши сильные мужики. Пришел один Козин. Послушал, как барин с голытьбой ругается, а потом и говорит: «Ну, раз указ такой вышел, делать нечего. Вы уж извините, Владимир Иванович, придется нам вас пограбить». Его двор к усадьбе ближе всех — хотел поскорее от себя беду отвести.

— Ненадолго отвел, — сказал Степан.

— Пошли они уже всей толпой в дом. Владимир Иванович не хотел пускать, его прикладом отпихнули. Он тут же на пороге свалился, потому что и так прежде сердцем маялся. Там он Богу душу и отдал.

— Так все и смотрели? — спросил Назаров.

— Сперва смотрели. Грабить как-то было неудобно. Лишь Слепак да Филька Комаров и Витька Топоров с разной голытьбой по дому шарились. Потом глядим: кусковские уже из барской конюшни лошадей в барские сани запрягают — к себе добро увозить. Мы решили — не оставлять же им. Так что всем миром о себе позаботились. Кусковских в шею, а добро по избам растаскали. Козин, мужик оборотистый, три раза сани до своего двора гонял и батраков пригнал со всей семьей; помогать. Большевик-то уездный над нами смеялся. Ничего себе не взял, стоял в сторонке, руки в боки, и хохотал: «Вот он настоящий сосальный инстит пробудился».

— Социальный инстинкт, — поправил Назаров.

— Вот я и говорю — «соцальный». Конечно, гости кое-что утащили, но наши — больше взяли. Все-то умные, себя не обидят. Один я, старый дурак, приобрел сокровище.

Лариса зарделась густым багрянцем, а Никита Палыч продолжил:

— Я со всеми по дому рыскал, потом отбился, залез в какую-то комнатушку. Открываю шкаф, думал там платьев найти, вижу — Ларька. Забилась, как сова в валежник. И шепчет: «Дядя Никита, вы добрый, спасите меня. С ними же Слепак. Я вам избу мести буду, стирать, только не отдавайте Слепаку». Надел на нее пальтишко мужское из того же шкафа, шляпу на голову натянул. Народ добро грабил, на нас внимания не обратил. Так мы до дома добрались.

— Спасибо вам, Никита Павлович, — тихо сказала Лариса.

— Спасибо, спасибо, — передразнил ее захмелевший старик. — Теперь вот живу сторожем при сокровище. Ей даже по двору днем пройти боязно — вдруг кто увидит, Слепаку скажет. Да еще иногда Филька Комар заглянет. Тот до любой девки охоч. Так что и Ларисе боязно, и нам. А избу она мести не великая умелица. Все больше книги читать. Я специально в Усадьбу сходил, пока там еще комбед не поселился, и для нее десяток взял.

Лариса покраснела, отложив книгу, в которую заглядывала время от времени.

— Барина пограбили, понятно. А дальше что? — спросил Назаров.

— А дальше, Федя, пошли дела уже совсем невиданные. Бар и после Японской жгли. А такого тогда не было. Прошел месяц-другой — вернулся к нам Сенька Слепак. Он это время в уезде с Исаковским провел и весь обольшевел. «Я, — говорит, — темным был, пока с большевиками не познакомился. Теперь — просветленный. Послан я от новой власти новую жизнь вам устроить. Раньше богачи заправляли, а ныне — власть ушла к трудовому народу. Сегодня изберем комитет бедноты — это и есть комбед — и решим насчет хлеба».

* * *

На втором этаже барского дома был деревянный выступ с перилами, который сведущие мужики называли балконом. С него видна была вся деревня Зимино. Это обстоятельство сделало балкон постоянным наблюдательным пунктом. Днем удавалось разглядеть, чем народ занят, а ночью — в какой избе окна светятся. Просто так керосин ближе к полночи никто жечь бы не стал. Значит, у людей повод собраться да выпить.

Двое главарей комбеда: председатель Сенька Слепак и его помощник Филька Комаров освежались ночной прохладой, смотрели издали на чужую попойку и тем самым отдыхали от своей. Внизу, на первом этаже, шла привычная гульба. Ухайдакано было уже пять-шесть четвертей самогона, но пир только начинался.

Колька Савельев, пришедший из села в Усадьбу позже других (вообще-то комбедовцы ходить по ночному Зимино остерегались), принес странную новость: Назаров вернулся. Колька никогда вруном не слыл, но ему поверили не сразу. Ведь еще прошлой весной от Степана пришел слух: погиб его приятель.

Поэтому весь вечер говорили комбедовцы о Назарове, вспоминая различные занятные истории, связанные с ним. Наконец Слепаку это надоело, и он пошел на второй этаж, окончательно удостовериться. Почти сразу сзади затопал Филька — ему тоже оказалась невтерпеж болтовня боевых товарищей.

— Здесь он, сволочь, — сказал Комар, тыча пальцем в направлении деревни.

— Здесь, — повторил Слепак, затягиваясь самокруткой.

То ли дело было к дождю, то ли от слова «Назаров», но у председателя комбеда начала ныть правая скула. Видимо, у костей хорошая память.

И Слепак в очередной раз не смог отогнать от себя ту давнишнюю, довоенную картину, когда он, пьяный, лежал на берегу реки, в пыли и засохшем овечьем дерьме, с разбитой мордой. Конечно, виноват был он сам. Увидел «барыньку» — непонятную девчонку, выросшую при Усадьбе, идущую в одиночестве. Будь он трезвый, прошел бы как всегда: «Здравствуйте, Лариса Константиновна». А тогда двухдневная гулянка, ознаменовавшая очередное возвращение Слепака из города, даром не прошла. Помнится, остановил девушку, говорил про платки, духи, шуршал деньгами, потом схватил за руку. Мол, нечего брезговать мужицким сыном. Я в городах уже потерся, книжечки почитал, с умными людьми познакомился. И не надо из себя барыню строить, на селе давно уже говорят, что лишь по доброте Владимира Ивановича осталась она не в мужицкой избе, как положено, а в Усадьбе.

Конечно, Слепак был мужик умный и понимал — Назарову он должен быть благодарным. Не случись тому проходить тогда той дорожкой, приключилась бы такая история, что сидеть Сеньке при царском режиме, и не за классовую сознательность, а по другому разряду. И все равно не мог простить. Добро бы, набив сопернику морду, сам увел бы девчонку, соловушек слушать. А так — ни себе, ни людям.

Лишь одно немного утешало. Надоевший ему хуже горькой редьки дружок Филька Комар никогда над ним не подтрунивал. Так как и сам в тот вечер лежал рядом, сваленный назаровским кулаком. Напрашивался, поддакивал из-за спины: «Не боись, Филя, мы девку как-нибудь разделим». Сам ему бы врезал за эти слова. Такому все равно: хоть Ларьку, хоть Варьку.

А кстати, кое-что изменилось. Назаров теперь простой отставной солдатик, а я как-никак председатель комбеда. И если что, так могу и власть проявить.

— Комар, — сказал Семен, — как ты думаешь, с чего это так Федька Назаров припозднился?

— Черти его знают. Может, в госпитале лежал. Может, загулял с какой-нибудь вдовушкой.

— А может, в тюрьме сидел, как активный корниловец? Или еще какая контрреволюционная причина.

Комаров сперва тупо уставился на Слепака, а потом хохотнул:

— Точно, не зря он задержался. Надо бы его поскорее сюда привести. Допросить насчет генерала Корнилова.

— Ну, Корнилов — это дело для уезда. А вот нам бы надо узнать, как он к своим старым кулацким приятелям относится, что сейчас от нашей власти в лесу прячутся. Готов ли он Советам на верность присягнуть?

— Сеня, а не сходил бы ты к нему с парой товарищей? — сказал Комар.

«Ишь ты, командиром командовать хочет», — с неудовольствием подумал Слепак.

— Ты что, думаешь, за каждым контриком председатель должен ходить самолично? Сходи-ка сам.

— Тогда и его помощнику бегать не след, — ответил Филька. — Но сходить надо. Тем более что пьяного Назарова повязать будет все же легче. Давай отрядим Топора. В напарники ему дадим бойца, чтоб был потрезвей.

— Командиры, — послышался в дверях нежный голосок. — Командиры, пойдемте водку пить.

Это была Дашка, местная поблядушка. Она прибежала на балкон, надеясь, что из командиров будет там кто-нибудь один, но ее ждало разочарование, каковое, впрочем, было недолгим.

— Ты, Сеня, внизу распорядись, — сказал Комар. — А я еще покурю.

Но курить он не стал, а взял Дашку за руку и свернул в барскую спальню, где из мебели остался только огромный диван (мужики вытащить не смогли). Все приходилось делать на ощупь — в доме было темно, освещалась лишь гостиная на первом этаже, где гулял комбед…

* * *

— Кулацкие списки составляет в нашем селе Филька Комар — грамотей великий. Раньше Фильку водкой поил — бедняк, раньше Фильку со двора гнал в шею — кулак. Полсела чохом в кулаках оказалось. Кстати, и я в этой бумажке… Два пуда зерна вывез.

— Хороши дела, — покачал головой Назаров.

— Да это еще цветочки. Пшеничка-то от нас уехала. А Слепак и Комаров остались. Усадьба барская уцелела — так они всем своим комбедом там засели. И нашей голоты туда немало потянулось, и из соседних деревень понабежало. Назвали себя Красной гвардией — один дед, что в гвардии служил, вслед им плевался. Ночью гуляют, а днем в округе порядки наводят…

За окном злобно взлаял Волчок.

— Видать, они пожаловали, — сказал Степан. — В такую пору больше некому.

— Цыц, чертов сын! — раздалось во дворе. — Зашибу!

Волчок продолжал лаять, но уже потише. Похоже, зашибли.

Через пару секунд дверь открылась. На пороге стояли двое гостей: Колька Савельев да Витька Топоров, один в шинельке, другой — в пальтишке, и оба — с красными повязками на рукаве. Лариса ойкнула и успела скрыться в соседней комнате. Гости старались держаться браво, но чувствовалось — это им не так и просто. Они и в патруль-то пошли, чтобы немножко в голове посветлело после дурного первача недавней выгонки.

— Здорово, соседи, — пробормотал Колька. Он снял картуз, и пальцы его правой руки на секунду сложились, будто для крестного знамения, но он смущенно взглянул на Топорова, после чего опустил руку. А Витька и не подумал сдернуть фуражку. Комбедовцы вошли в горницу.

Реакция сидящих была разной. Немало выпивший Степан посмотрел на них зло. Тимоха испуганно икнул. А Никита Палыч только усмехнулся:

— Здорово, обходчики. Сколько за вечер контры настреляли?

— Контра нас боится, — сказал Топор. — Контра боится, трудовой народ — отдыхает. Кто спит, кто праздник празднует. Мы и заглянули на огонек да на стаканный стук. А заодно хотим узнать — какая такая радость соседям привалила…

Но Колька, приглядевшись внимательней к сидящим за столом, рявкнул пьяным баском:

— Да никак Назаров? Вот какая для радости причина. Здравствуйте, Федор Иванович.

— Здорово, — ответил Назаров.

— Поздновато ты, Федя, вернулся, — сказал Виктор Топоров. — У тебя, глядишь, вчера война кончилась, а у нас уже два месяца своя идет.

— Для меня любая закончилась. Надоело.

— А за трудовой народ в родном краю ты еще не воевал. Ладно, может, еще надумаешь. У нас войско веселое. Ни чинов, ни чищеных сапог, командира сами выбираем. Нравится — командир, не нравится — все руки подняли и коленом под зад.

— Да что вы все про сапоги да командиров, садитесь за стол, — торопливо сказала старуха. Колька благодарно икнул и сел на лавку. Следом за ним плюхнулся Топор, поставив винтовку между колен. Только тут он увидел Тимоху.

— И ты здесь? Скажи-ка еще один стишок, который от учителя-контрика узнал.

Тимоха сделал вид, что до того пьян — не ответить.

— Не боись. Ты, главное, на улице не ори, а под крышей — что хочешь. Лишь бы хозяева разрешили.

После этого он взял бутыль, в которой еще оставалось около трети содержимого, плеснул самогон в две ближайшие емкости и поискал взором стакан Назарова.

— Надо с тобой выпить, Федька. За счастливое возвращение да за нашу власть. Куда тебе плеснуть?

— Я на сегодня уже свою норму отпил, — ответил Назаров.

— Странное дело, человека четыре года не видел, а как вернулся, так не выпить.

— Сказал же, на сегодня — отпил.

— Ну, это непорядок. Я не просто Виктор Топоров, я теперь народная власть. Ты выпить обязан.

— Да ну?

— Нет, ты правду скажи. Брезгуешь мной? — уже сурово и без шутливости спросил Витька.

— Правду сказать или соврать? — ответил Назаров.

— Правду, правду! — азартно крикнул Витька Топор, чуть ли не ложась грудью на стол. — Правду скажи!

— Отчего не сказать. Брезгую.

— Ах вот как! — Топоров приподнял винтовку и хлопнул прикладом об пол, но тут же успокоился, видимо, что-то придумав.

— Хорошо же, Коля, нас с тобой здесь приветили. С благородиями на фронте, небось, шимпанское пили, а со своим братом-мужиком уже зазорно.

— Непонятливый ты, — грустно качнул головой Назаров.

— Нет, это ты непонятливый. А я все уже понимаю. Меня правильные люди на ум наставили. Впрочем, а с кем это я говорю? — Витька взглянул на Федора, стараясь изобразить на своем лице непонимание, что ему, кстати, удалось. — Вот старая карга — этому дому хозяюшка. Вот Никита-хозяин, вот Степан-одноног, вот Тимоха-дурак. Народ хоть и темный, но мне знакомый. А это что за брезгливый мужик напротив сидит?

В комнате стало тихо.

— Я тебя спрашиваю, гражданин, — с упором на последнее слово сказал Топоров. — Кто ты?

— Не дури, Витя, — встрял в разговор Степан. — Ты же Федора Назарова не раз у нас видел.

— Это для тебя он Федя-соседя. А я — боец сельской Красной гвардии. Мне документ подавай, а не Федю.

— Ты что себе в чужом доме позволяешь? — не выдержал Степан и приподнялся, опираясь на костыль. Виктор Топоров проворно соскочил с лавки, прыгнул назад и вскинул винтовку, наведя на сидящих. Колька еще раз икнул и тоже встал, поднимая винтовку.

— А ну-ка сядь, Степан Алексеич. — Палец Витьки лежал на спусковом крючке, а в хмельных глазах читалось, что надавит он его без колебаний. — Сядь и не маши липовой ногой. Я и не в такие дома захаживал. Тоже, бывало, кричали на меня и махали чем попало. Потом в ножки кланялись: хоть жизнь оставь, Виктор Михайлович, не губи, сердешный.

— Ну как, — Витька снова посмотрел на Назарова. — Есть документ? Али нам самим в твоих карманах порыться?

Степан взглянул на солдата и удивился внезапно произошедшей перемене. Будто и не пил Федор Назаров в этот вечер. Смотрел он вокруг внимательно и весело, просто радовался жизни. Так счастлив утомившийся от безделья батрак, которому наконец-то предложили легкую и доходную работу.

— Документ есть, — и Федор протянул Витьке Топору паспорт. Тот взял документ, открыл и начал вглядываться, будто страницы были исписаны китайскими иероглифами. На его морде появилась подлая усмешка.

— Я же, братцы, неграмотный. Рад был бы прочесть, так не могу. Нет, точно в Усадьбу идти придется.

— Витька, — чуть не крикнул Никита Палыч, — ты же три года в школу к Карлу Леопольдовичу отходил!

— Карла Леопольдовича трудовой народ контрой признал. Значит, уроки его — не уроки. Колька тоже неграмотный. Правда, Колька? Посторонним грамотеям я довериться права не имею. Значит, в Усадьбу нам путь-дорожка. Надевай шинель, Назаров. Ты не смотри, что тепло во дворе: до утра все равно не допросим, а на полу в подвале — прохладненько. Ты же, хозяюшка, не забудь лукошко с провизией собрать. А то, сама знаешь, как иногда случается. Попал человек, да и подзадержался на неделю-другую.

Степан открыл рот, чтобы сказать Витьке Топору, что он думает, но Федор быстро взглянул на приятеля, и тот промолчал.

— Может, повременим? — сказал Витька. — Может, Назаров все же выпьет с нами.

— Да ты еще и глухой, — с неподдельным сожалением сказал Назаров. — Ну сказал я же тебе — брезгую.

— Тогда одевайся поскорей. Дивлюсь я на тебя, Назаров. Человеку на войне умнеть положено, а ты дураком вернулся. Ну как знаешь. Пошли. Не спи, Колька. Становись сзади и двигай.

Колька икнул в знак того, что понял приказ, повесил винтовку на плечо (она болталась, как деревянная игрушка у мальца Климки) и, пошатываясь, пошел к выходу. Перед ним шел Назаров, а возглавлял процессию Витька Топор.

В сенях Назаров на секунду задержался, нащупал в полутьме фуражку, снял с гвоздя и вышел на улицу вместе с конвоирами. Однако теперь походный ордер изменился: Колька шел по-прежнему сзади, а Витька Топор тоже сзади, но чуть в стороне — крыльцо было достаточно широким. Из окна во двор падал тусклый отблеск керосиновой лампы. Самого крыльца он не касался, поэтому все трое на ступеньки вступили осторожно: не упасть бы.

А потом на крыльце завертелась какая-то невообразимая карусель. Стоявшая у двери метла внезапно оказалась в руках товарища Назарова и пошла выписывать круги и восьмерки. Колька и Витька так и не поняли, что же с ними произошло, отчего они попадали с ног, и что же их так больно ударило, и почему они так и не успели ни разу стрельнуть.

Не глядя на стонущего и катающегося по крыльцу Кольку, Назаров подошел к Витьке и поднял его за шкирку. Если у Кольки была всего одна винтовка, то его начальник отправился в патруль вооружившись как следует. Назаров снял с Витькиного пояса трофейную германскую лимонку, а из кармана пальто вытащил револьвер.

— Ну что, будем еще паспорта читать? — ласково спросил Назаров. — Чего молчишь, Витенька? Старший, чай, спрашивает. Еще какие документы читать будешь или так признаешь?

— Назаров ты, — сказал пришедший в себя Витька Топор. За одну минуту он осунулся, погрустнел, и причиной этому была не шишка на лбу, а потеря оружия. Не чувствовал он себя без винтовки человеком. Колька ничего не сказал — он был по-прежнему неразговорчив, только хватал себя за побитое место, пытаясь определить: висит ли там хоть чего-нибудь. Вышедший на крыльцо Никита Павлович склонился над ним.

— Да я это, я и никто другой, — наставительно произнес Назаров. — Никто в этом не сомневается, и ты не моги.

«Я и сам в этом уже нисколько не сомневаюсь», — добавил про себя вернувшийся с войны солдат.

— Слушай, Колюша, ты уж не горюй, что так все обернулось, — успокаивал Никита Павлович ушибленного комбедовца. — Если бы ты невзначай из ружья пальнул, еще хуже бы вышло. И на Федора Ивановича не сердись. А как в Усадьбу вернетесь — скажи: вышли за околицу, увидели костер. Хотели подкрасться, а там — засада. Ружья отобрали да по шее надавали. Если вы Слепаку правду скажете, что Назаров вас двоих с ружьями голыми руками скрутил, так вам самим в подвале до Духова дня сидеть. Ну, не сердишься? Хорошо. Умница. Сейчас я тебе рассольчика принесу. И головушка пройдет, и прочее. И не бойся. Дедушку моего Сергея Никанорыча, Царствие ему Небесное, однажды жеребец тоже в мудя задней ногой отбрыкнул. И ничего, я-то потом родился. А жеребчик с той поры охромел.

Через минуту в темноте скрылись две фигуры, поддерживающие друг друга. Так уходят с обильного застолья, когда радушные хозяева не пожалели ни выпивки, ни закуски.

* * *

За столом сидела та же компания. Лариса, вышедшая из своего чулана, слегка дрожала, поэтому Фекла Ивановна ее успокаивала.

— А во дворе-то холодновато, — сказал Назаров. — Надо бы еще налить. Я одно не понимаю — как народ в Зимино такую дрянь терпит?

— А что делать? — развел руками Никита Павлович. — Так и живем — между бандой и комбедом. Козин то и дело записки нам шлет: кто, мол, землицу мою распашет — ляжет в нее вместо навоза. А у меня, Федя, в Филаретовой чаще береза лежит, бревен двадцать в феврале нарубил. В доме дрова скоро кончатся, а березу не вывезешь. Еще отберут лошадь с телегой, как жить потом? Слушай, Федя, может, ты бы съездил завтра? Тебя-то они забоятся. Возьми Тимоху.

— Я, Никита Палыч, домой тороплюсь.

— Встанешь пораньше, быстро обернешься и домой пойдешь. Мне скоро придется плетнем топить.

— Ладно, утром посмотрим.

Разговор стих. Фекла Ивановна открыла дверь. Откуда-то донесся дребезжащий, механический голосишко «О баядерра».

— Граммофон гоняют, охальники, — сказал Никита Павлович. — И ни в чем недостатка у них нет: ни в жратве, ни в самогоне. У них уже своя механика сложилась. Сенька Слепак прикажет хозяина заарестовать, у которого сын в лес подался. Затащит к себе, револьвертом на него машет, орет: в уезд тебя, гада, отправить или тут же судить-расстрелять? Потом умается, приляжет вздремнуть. Тут уже Филькина работа. Подойдет к кулаку, да и говорит: жить хочешь? Пиши жене записку — пусть телегу грузит, харчей побольше нам шлет да самогона. Проснется Сенька, а ему Комар говорит — наши ребята решили: простим гада последний раз. Тот рукой махнет. Раз решили — пусть катится. А если жена припозднится и со снедью к ним затемно придет, когда гулянка в разгаре, так она им, бывает, не только самогона даст. Филька Комар по этим делам большой мастер. А Слепак всё ищет нашу Ларьку, кобелиную свою любовь забыть не может.

Лариса вздрогнула, услышав про Слепака. Фекла Ивановна слегка потрепала ее по плечу: не бойся, девка.

— А как в остальных деревнях? — спросил Назаров.

— Полегче. Самая сволочная сволочь у нас собралась, в Сенькином отряде. Со всей округи набежала. Большаки приказали везде комбеды создать. Но в том же Кускове мужики как-то стакнулись промеж собой, чтобы не тиранить друг друга. А у нас — война. В уезд сколько писали — пришлите нормальную власть. Нет ответа. Так и живем под комбедом. Давай напоследок, — Никита Палыч поднял стакан. — Еще раз за твое возвращение…

* * *

Слепак с трудом дотащился до комнаты, в которой оставил Фильку. Его приятель не закрывал двери ни когда спал, ни когда любил.

На широченной барской кровати валялся Комар, утомленный, как косец, начавший труд с рассвета и завершивший далеко за полдень. Рядом раскинулась тяжело дышавшая, полностью обнаженная Дашка: так дышит уставшая батрачка, которой лишь к вечеру дали отдохнуть. Пахло смесью одеколона, дешевых духов и самогонного перегара.

— Сенька, — лениво сказал Комар, — ложись на теплое место. Я уже не могу, а она еще хочет.

— Вставай скорей. Банда в селе. Наш патруль еле живым ушел.

Комар, ругаясь, вскочил и стал ожесточенно рыться в валявшемся на полу Дашкином белье. Наконец он нащупал наган.

Дашка, осознавшая, что любви больше не будет, выругалась и тоже стала разбираться со своим бельем. Между тем приятели вышли из комнаты.

— У сволочного барина в коридоре хоть лампы горели, — сказал Комар, спотыкаясь обо что-то, в темноте.

— Надо завтра свечи повтыкать, — ответил Слепак.

— Если нам до утра кишки не выпустят.

В гостиной на первом этаже двое комбедовцев, шатаясь и ругаясь, пытались подтащить к окну пустой шкаф, а еще двое чистили ружья. Остальные сгрудились вокруг Витьки Топорова и Кольки Савельева, присевших на полу.

— Давай, начинай сначала. Комаров еще не слышал, — сказал Сенька.

— Значится, так. Идем по селу, вдруг какие-то бандиты выскочили, — запинаясь, лепетал Витька. Так может говорить или сильно побитый, или сильно выпивший человек. Впрочем, в данном случае было и то, и другое.

— Откуда выскочили? — спросил кто-то. — В канаве, что ли, хоронились?

— Может, и в канаве. Нам смотреть времени не было. Да, Колька?

— Да, — икнул Савельев.

— Наставили винтари и давай бить прикладами. Оружье наше отняли, решили, что с нами покончено, бросили и ушли. Они, видно, шуметь не хотели. А было их человек семь. Нет, скорее десять.

— Козинские? — спросил Комар.

— Не-е! — несколько голосов опередили Витьку. — Козинские их на месте убили бы. Особенно Топора. Виктор Топоров пять малолетних кулацких девок перепортил.

— Вроде не козинские, — сказал Витька. — Да, Колька?

— Ик, да.

— Другая банда, что ли, объявилась? — спросил Комар.

— Видать, другая. Я даже одного признал. Это кривой конокрад с монастырской ярмарки.

Комбедовцы возмущенно зашумели. Надо же, уголовная шпана добралась до их села, путается в ногах революционных бойцов.

— Чудной конокрад попался, — раздался сзади нежный женский голосок. Уже одевшаяся Дашка спустилась в гостиную. — У тебя же, Витька, два золотых перстенька, как у цыгана. Хорошие были воры: винтовки взяли, золотишко — оставили.

— Ну я почем знаю? — недовольно сказал Топор. — Правда, Колька, они нас сразу бросили?

— Конечно, он мужик честный, зачем ему твои кольца, — пробормотал Савельев.

— Это кто честный мужик? — тотчас же крикнул Слепак, схватив Кольку за шкирку.

— Ну этот, которого все знают. Назаров.

Если рядовые комбедовцы только ругались, их командиры тотчас перешли к действию. Слепак по-прежнему держал за шиворот Кольку, а Комар — Витьку Топорова. Потом они, не сговариваясь, потащили свои жертвы к столу, будто выискивая, куда их ткнуть мордами.

— Нет, хороши бойцы! — орал Сенька. — Один двоих обезоружил!

— Вот я сейчас тебя в кадке с огурцами мордой искупаю! Чтобы знал, как пьяным в патруль ходить! — кричал Комар.

Он подтащил Топорова к упомянутой кадке. В последнюю минуту Витька сообразил, какой новостью можно выторговать пощаду.

— Филя, я Барыньку нашел.

Комар отпустил Витьку, и тот рухнул на пол. Рядом свалилось тело Савельева.

— Где она?! — одновременно заорали Слепак и Комаров.

— В той избе, где мы были. Я видел на лавке книжечку из Усадьбы. Старик и старуха читать не могут, — тараторил окончательно протрезвевший от страха Топор. — Значит, она там прячется.

Слепак заметался по гостиной в поисках своей шинели, но наткнулся на опрокинутый стул и упал. Его поднял Комар.

— Сеня, ты куда собрался?

— За Назаровым и этой.

— Погоди, — сказал рассудительный Комар. — Посмотри, ты же свою шинель найти не можешь. И ребята, ну видишь, как осенние мухи. А у него два винтаря и револьвер. Он нас всех из окна пощелкает. С тебя, кстати, начнет.

— Избу спалю!

— Спички по пути обронишь, — сказал Комар, умевший трезветь, когда дело касалось реальной опасности. — Он, безоружный, двоих скрутил, которые час назад пошли. Я-то этот час с Дашкой провел, а ты сколько еще выпил? Не торопись. Утром придем, на рассвете. Из кроватки вытащим.

— А вдруг он уйдет?

— Ну и черт с ним. Она-то останется.

Слепак подумал, понял, что Лариса никуда не денется, и внезапно успокоился.

— Ладно. Хватит гулять. Утром дел хватит.

* * *

Назаров правил Сивкой, насвистывая солдатские песенки, а Тимоха Баранов, развалившийся на телеге, рассказывал приятелю об окрестных местах.

— Вот на той развилке, что мы сейчас проехали, купца зарезали. Я тогда был мальцом, помню, сколько разной полиции в село съехалось. Месяц почти вели дознание, чуть всех курей у нас не подъели. А все из-за одного мертвого тела. Ты и вправду умно сделал, в Зимино заночевав. А то пошел бы ночью и с ним повстречался. Он к тебе подойдет, будет ассигнациями трясти и просить: «Возьми все, добрый человек, только душу не губи». Потом золотишком зазвенит. Вроде все как настоящее. Но упаси тебя Бог хоть монету положить в карман. Сразу купчик закричит: «Вот кто мой погубитель!» И задушит. А за перелеском Филаретова чаща начинается. Жил здесь когда-то старец Филарет, в скиту, круглый год один. Ходил босой, питался лесными дарами, от людей мирскую пищу не брал, разве огородную овощь. Со зверем лесным уживался. С медведем дружил. Откуда пришел, почему поселился здесь — никому не ведомо.

А потом к нему стала барыня наезжать, вроде как жена деда Владимира Ивановича. Он ее наставил на ум в каком-то житейском деле, она хотела отблагодарить его. Старец долго никаких даров не брал. Наконец, видно, чтоб отстала, согласился принять сапоги — за валежником ходить. Надел, залюбовался, идет по лесу, поскрипывает. Навстречу медведь. «Посмотри, Михайла Иваныч, какая у меня обновка». А Михайла старца и задрал на месте. Видно, его, возгордившегося, в мирской обувке за приятеля не признал.

Назаров рассеянно слушал болтовню Тимохи. Не перебивал. Перебьешь — так Баранов сразу начнет расспрашивать про разные фронтовые истории. А для таких рассказов сейчас у Назарова настроения не было. Взбодрив лошадь, он начал насвистывать любимую военную песню:

Среди лесов дремучих

Разбойнички идут

И на плечах могучих

Носилочки несут.*

Носилки не простые —

Из ружей сложены,

А поперек стальные

Мечи положены.

— Вот здесь, — самые грибные места в округе, — продолжал Тимоха. — Особо богато ближе к осени. Волнушки россыпями в папоротнике, рыжики на полянах, березового гриба — хоть косой коси, груздя навалом, ну, а сыроег как грязи. Тут еще у нас глухаря на вырубках бьют — барин дозволял. Но и других охотников хватает. Иногда волки забредут. Помнится, раз у Семки Кривоступова лошадь из саней выели — сам не помнит, как ушел. Или Егорка-пастушок…

Припомнить историю пастушка Тимохе не удалось — помешали.

— Стой! Тпрру!

Наперерез телеге вышел бородатый мужик с винтовкой на плече.

Назаров натянул вожжи, останавливая Сивку. Сзади послышался треск ломаемых сучьев — кто-то еще выбирался из зарослей. Не оборачиваясь, по доносившимся звукам Федор определил — со спины подходят двое. Тимоха же от неожиданности свалился на дно телеги, будто одновременно увидел призрак купца и живого медведя, задравшего Филарета.

* Эта старинная солдатская песня является одним из «революционных трофеев». На ее музыку была сочинена красноармейская песня «Все пушки-пушки грохотали…».

Первый мужик оказался уже около Сивки, взял его под уздцы. Подошли и те двое, встали по обе стороны от телеги.

Одного из них Назаров узнал: Гришку, стоявшего по правую руку, на этот раз вооруженного охотничьим ружьем. У Гришки не только распухла челюсть, но и были подбиты оба глаза.

— С возвращеньицем, Федор Иваныч, — поздоровался мужик, успокоительно поглаживая жеребчика. — Чего смотришь, как поп на антихриста? Али не признал? Я — Афанасий Жмыхов, который Афонька-Мельник. А вот и Петр Веретенников. И Гришка-балбес.

— Здорово, ребята, — ответил Назаров. — Узнал, почему ж не узнать. Вот вы, значит, где обитаетесь?

— Таков уж рок, что вилами в бок, — подал голос Петр Веретенников. — Знать, по судьбе нашей бороной прошли.

— Каждому свой удел, — на глубокомысленность Назаров ответил глубокомысленностью. — Кому сон, кому явь, кому клад, кому шиш.

— Ты, я вижу, с голопузыми на клад метишь, — недобро срщурился Афоня.

— У меня своя тропинка — мимо чужих огородов, — Назаров полез в карман штанов.

— Не балуй! — Жмыхов сорвал с плеча винтовку, передернул затвор, навел на Федора.

— Дерганые вы какие-то. Одичали, гляжу. Курево достаю, — покачав головой, заметил Назаров и медленно вытащил кисет. — Угощайся.

Мужики не отказались.

— Спасибо, — сказал Веретенников. — Махорка корешки прочищает кишки, кровь разбивает, на любовь позывает.

Некоторое время молча сворачивали цыгарки. Потом прикурили от назаровской спички. Повертели в руках германский коробок.

— Трофейный? — спросил Петр.

— Это точно.

— Ты не навоевался, что ли? На Гриху напал, отобрал ружьишко. Голопузые, слышал, к деду твоему ходили — водку пить за твое возвращение. Не в отряд ли к ним вступаешь? — Афонин голос звучал резко, раздраженно.

— Я навоевался, Афоня. Потому ни в Усадьбу, ни в лес идти не намерен. Я домой иду. А касаемо Гришки… Не люблю я, когда на дороге меня под винтовкой держат. Особливо те, кто с ней обращаться не умеет.

Как всегда рассудительно, заговорил Петр Веретенников:

— Известное дело, русак на трех сваях крепок: авось, небось да как-нибудь. Вот и ты мыслишь: авось, один управлюсь. Небось Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь в стороне удержусь. Ан не выйдет. Выбирать нынче треба. За них али за нас.

— Я за себя.

— Ладно, — Афоня-Мельник затоптал окурок в землю, — думай. А мы тебе поможем. Слезай, дальше пешком пойдешь. Телега нам твоя нужна.

— А еще что нужно? — Федор продолжал спокойно курить.

— Мы ее Никите Палычу после вернем, — миролюбиво пообещал Петр.

— Только он сам за ней к нам в лес явится, — зло сказал Афоня.

— И винтовочку мою прихватить не забудет, — встрял в разговор Гришка. — А то моду взял — людям морду бить и ружья отбирать.

Назаров обернулся к нему и наставительно сказал:

— Кстати, Гришка, оружие уход любит. Чистить надо, смазывать.

— Слезай. — Афоня взял винтовку наперевес. — Я давно шутковать кончил. Мне что голопузого ухлопать, что его дружка — едино.

— Ты, дядя Петр, — это подал голос осмелевший Тимоха, — байки подпускать любишь. Вы сейчас шаритесь с оружьем, как лесные воеводы, а байку забыли. Вчера Макар огороды копал, сегодня Макар в воеводы попал, а завтра Макар с потрохами пропал.

— Сойди с телеги, голяк, — Афоня-Мельник передернул затвор. — У тебя мозги с детства в кишку закрутились, так я тебе их пулькой подлечу.

Подражая старшему товарищу, и Гришка навел на телегу свое гладкоствольное оружие.

— Что ж, коли так… — Федор спрыгнул на землю со стороны Гришки. За ним, ругаясь, слез Тимоха.

— Только не загоняйте Сивку. Кормить не забывайте, — печально молвил Назаров.

— Не боись за чужую кобылу, — Жмыхов снова взял лошадь под уздцы, однако другой рукой продолжал держать винтовку направленной на Назарова. — Убирался бы лучше из Зимино, подальше от своей дурной родни. Мы без тебя разберемся.

— Ах, да! — вспомнил Федор, не обращая внимания на эти слова. — Мешочек свой я таки заберу. — Он наклонился над повозкой, взял мешок правой рукой за горловину, выпрямился. Сделал шаг вперед, очутился за передним колесом телеги и вдруг со всего размаха увесистой котомкой огрел Сивку по крупу. И, мгновенно развернувшись, мешком же вышиб из Тришкиных рук тяжелую двустволку.

Сивка, дернувшись резко вперед, сбил с ног неосмотрительно державшего уздечку Афоньку-Мельника. Гришка нагнулся было к упавшему под ноги оружию, но вдруг стал стремительно удаляться от земли. Это Назаров, отбросив сослуживший службу мешок, одной рукой ухватил парнишку за пояс, другой — за шкирятник и швырнул в ближайшие кусты. Затем поднял ружье и вытянул правую руку, как делают все, у кого нет времени правильно прицелиться.

Петр Веретенников стоял где стоял, так и не попытавшись сдернуть ружье с плеча. Он с грустью созерцал происходящее.

Афоня Жмыхов завалился в небольшую канавку, но оружие не выпустил. Ему казалось, он быстро перевернулся со спины на живот…

Оглушительно грянул выстрел — из зарослей рванули переполошенные пичуги. Афонин приклад разлетелся в щепки.

— На Руси не все караси, есть и ершики, да, Петр? — услышал Мельник голос Назарова. Федор целился в Афоню из второго ствола. — Винтовочку-то свою, порченую, брось в телегу. Война на сегодня для тебя закончилась.

Мельник поднимался с трудом. Видимо, ему до конца еще не было понятно, как так получилось: минуту назад Назаров был у него в руках, а теперь самому приходилось стоять с поднятыми руками.

— Твоя взяла, Назаров. Увертливый ты мужик! А все равно, так себя держать будешь — недолго тебе голову носить. Ей-богу, недолго.

— О моей голове, Афоня, много кто заботился. Мне всех и вспоминать-то неохота. Чтобы в гробу поменьше вертелись.

— Посмотрим, кто последним шутковать будет. Мы, того и гляди, Зимино навестим. Красножопых, понятное дело, под нож. А заодно под горячую руку, может, еще кто попадет. В темноте-то человек слепешенек. Потом поплачем над соседом-покойничком, да недолго. Ты из своей Глуховки когда прискачешь, попа прихвати. Нашего-то красные извели. Чтобы родню твою дорогую отпел.

Назаров ничего на это не ответил, а только вскочил в телегу, хлопнув слегка вожжами Сивку. За ним, победно глядя на мельника, влез Тимоха. Глядел Федор вполоборота, вроде бы больше на дорогу, но чувствовали кулаки, что они под наблюдением. Отъехав шагов на пятнадцать, Назаров обернулся:

— А все-таки дурак ты, Афоня. И пропадешь однажды как дурак. Винтовку у меня взял. А это проглядел. — Назаров вынул из-за пазухи револьвер, отнятый вчера у комбедовцев. — Я мог бы, рук не марая, вам всем троим башки разнести.

Афоня-Мельник замолчал. Лишь когда телега скрылась за деревьями, он размахнулся и заехал Гришке по уху.

А издали доносилась энергичная и грустная песенка, под которой было утоптано сотни верст галицийских шляхов:

Все тучки, тучки понависли,

И с моря пал туман,

Скажи, о чем задумался,

Скажи, ваш атаман?

* * *

Часа через три Назаров и Тимоха вернулись в Зимино без всяких происшествий. Только они въехали за околицу села, как к телеге подбежал Климка с той же деревянной винтовочкой в руке.

— Дядя Назаров! Дяденька Назаров!

Федор остановил лошадь. Запыхавшийся малец ухватился за оглоблю и затараторил:

— Дядя Никита вас ищет. Велел мне караулить. Чтобы сразу к нему. Прямиком. Еще наказал передать: Ларьку в Усадьбу увели.

— Садись, — Федор показал на место рядом с собой.

Парнишка запрыгнул в телегу. Назаров хлестнул Сивку вожжами…

Калитка была выломана. Волчок лежал возле конуры. Судя по всему, в него не только выстрелили несколько раз, но и добили штыком. Следы разгрома встречались уже во дворе: осколки посуды, выкинутой через окно, вспоротый матрас. Картина в избе, естественно, была еще более удручающей, однако Назаров, не глазея по сторонам, сразу же подошел к кровати, на которой лежал Никита Палыч.

— Ох, ох, — простонал тот. — Не боись, Федя, мне уже полегше. Когда парнем был, вот так же под селом Гавриловом оглоблями отходили.

— Не болтай, Никита, — сказала Фекла Ивановна. — Тебе от этого пользы нет. Я сама Феде про беду расскажу. И часа не прошло с вашего отъезда, как целое стадо нехристей примчалось. Будто и не соседи, а из поганого куля их на село наше вытряхнули. Все злые, похмельные. Ругались, ломали все подряд, Никиту сразу же прикладами по бокам. Филька Комар всех злее был. Они винтовки и Ларьку искали. Комар меня схватил (Фекла Ивановна перекрестилась) и орет на весь дом: «Сейчас я тебя, старую б…., на четыре копыта поставлю и японским ласкам обучу». Тут Лариса к ним и вышла. Комар ее сразу облапал. Может, тут бы и повалил, но товарищи не позволили. Сказали — в Усадьбе разберемся. Про тебя пытали. Ну я ответила, что уехал с утра и винтовки увез. Они еще немного пошвыряли горшки о стенку и ушли. Никита поначалу совсем был плох. Теперь ничего. Ему, — старуха понизила голос, — не из-за битья, а из-за Ларьки плохо. Не уберег он ее, бедняжку.

Говоря все это, Фекла Ивановна быстро наводила порядок в доме. Назаров, помогая ей, поставил перевернутый сундук, вправил вывороченную крышку погреба.

— Что же ты делать будешь, Феденька? — спросил дядя Никита.

— Щей похлебаю, если комбед не вылил, покурю и пойду в Усадьбу прогуляться.

— Так тебя же там сразу убьют.

— Я, дядя, и не в такие места ходил. Особенно за последние три года.

— Садись-ка, Федя, и вправду за стол, — сказала Фекла Ивановна. — Ты же из леса вернулся.

Не успел Назаров доесть щи, как в дверь постучали.

На пороге стоял Тимоха Баранов. У него за плечами был огромный мешок, в который легко поместился бы откормленный хряк и пара поросят в придачу.

— Я, Федька, сразу сообразил: ты в Усадьбу пойдешь. И побежал по соседям. Говорю: народ, тут Назаров решил против комбеда пойти. Знаю, что с ним никто не пойдет, так хоть оружия какого дайте. И что ты думаешь? Сколько ни было этих леквизиций, все равно в каждой избе чего-то нашлось.

Назаров потрогал мешок и удивился — как Баранов его дотащил? В мешке были три нормальных охотничьих ружья, еще одно ружье, обрез. Еще имелись коробки с порохом, поржавевшие штыки, ятаган, маленький топорик от бердыша, кремневый пистолет — видимо, все из пограбленной Усадьбы. Под конец Назаров осторожно вытряхнул на пол четыре динамитные шашки.

— Богатое у вас село, — сказал он. — Тимоха, ты забыл, сколько со вчерашнего вечера у меня оружия осталось?

— И вправду, забыл, дурья голова, — Баранов звучно хлопнул себя по лбу.

— И как соседи не побоялись тебе столько снаряжения отдать? — изумился Никита Палыч, уже сидевший на кровати. — Вдруг ты бы все в комбед отнес?

— Все равно бы там мне не поверили. Я же дурак.

Между тем Назаров был занят делом. Когда давеча собутыльники восхищались его сидором, кое-какие фронтовые вещицы они не увидели — Назаров прибрал их с самого начала. Маузер был в превосходном состоянии. Назаров дунул в дуло, вставил обойму, любовно провел пальцами по мощной рукояти. Это вам не какой-нибудь браунинг для гимназистов — стреляться от несчастной любви.

Еще имелся револьвер. Это был самый что ни на есть кольт, любимое оружие ковбоев. Федор пару раз крутанул барабан. Нормально. Обидно, что всего шесть патронов.

Маузер был в кобуре. Назаров надел ее на себя, а револьвер заткнул за ремень, не забыв пощелкать по нему пальцем. Не выпадет.

Отнятую у Топора лимонку он опустил в карман гимнастерки. Гимнастерка была у него третья с 15-го года. В ней он участвовал в двух десятках разных передряг, поэтому давно убедился: из кармана не вылетит ничего, даже если его повесили бы за ноги. Подумав, Назаров кинул в карман и четыре динамитные шашки, предварительно подрезав им шнуры. В другом кармане он нащупал штучку, которую предпочитал без толку не теребить — латунную бензиновую зажигалку.

Еще чего-то недоставало. Наградной кинжал был неподалеку, но Назаров им почти не пользовался и рука к нему не привыкла. Вместо него взял финку. Заодно захватил и моток веревок.

Закончив приготовления, Назаров присел на табурет, стоявший посередине комнаты. У него в руках был грубый маленький деревянный медальончик, сопровождавший его всю войну. Федор пристально вгляделся в него, насколько позволяли красные лучи заходящего солнышка, уже с трудом проникавшие в избу. Медальончик, подарок одной славной полячки, с зимы 15-го года служил ему талисманом.

— Федька, а мне какое оружие взять? — спросил Тимоха.

— Никакого. У тебя будет особый приказ. Сходишь к Степану. Скажешь ему, что я домой отправился.

— Федя, а зачем это?

— Когда он узнает, что я в Усадьбу иду, сразу же с печки слезет и поползет туда со своим костылем. Пусть пока не знает.

— Хорошо, так и сделаю.

Назаров застегнул гимнастерку на все пуговицы. Обернулся, перекрестился (чего никогда не делал в прежней жизни, но он был уже далеко не прежний, совсем не прежний) и вышел за порог. Путь его лежал не по главной улице, а огородами, к реке. Такой путь был на полверсты дольше, чем если идти прямой дорогой, но Федор не хотел, чтобы в Усадьбе узнали о том, что он к ним направляется, раньше времени.

Берег речки, дай бог памяти, Бобрушки зарос густыми кустами, ясное дело, берег этот — любимое место весенних уединений зиминских парней и девчат. Нынешней весной, уж конечно, не спугнешь ни одну парочку, заглянувшую в чащу черемухи соловушку послушать. Он вышел на берег, отыскал в кустах извилистую тропинку и двинулся по ней.

Тропинка вывела его наверх. Назаров взглянул и увидел перед собой громаду Усадьбы.

* * *

Здание напоминало прелестную виллу, которую надели на основание средневекового замка. Правда, романтическое подземелье представляло собой огромный двухъярусный подвал — нечто среднее между склепом и винным погребом, без всяких каменных галерей, ведущих в соседний лес. Построена Усадьба была еще при старом барине Петре Владимировиче заезжим английским архитектором Чарльзом Фоксом, эксцентричным, как и вся английская нация.

Ни архитектор Чарльз Фокс, ни весь зиминский род не мог и представить, какое сугубо феодальное употребление найдут для декоративной башни и столь же декоративного подвала потомки крепостных. Теперь над башней развевался красный флаг, а мрачный подвал стал тюрьмой для пленников комбеда.

Весь огромный причудливый дом с его многочисленными коридорами, комнатами, винтовыми лестницами и мансардами оказался добычей революционного мужичья. В гостиной, там, где не хватило растасканных стульев, вокруг стола выстроились деревянные чурбаны и нехитрая кухонная меблировка. На одном столе рядом с фарфоровой посудой из сервиза стояла глиняная утварь, реквизированная из кулацких изб. Всюду были свалены разнообразные трофеи, изъятые комбед овцами у своих зажиточных собратьев. Сельские революционеры тащили в Усадьбу, как сороки в свое гнездо, все, что, по их мнению, могло пригодиться для будущей коммуны. Оружейную, где висели барские штуцера, комбед приспособил под арсенал, заполнив его кулацкими ружьями и разным охотничьим припасом, а также иным военным снаряжением, сейчас комбеду не нужным. По соседству, в людской, валялись свертки ткани, швейные машины, тяжелые весы, самовары, настенные часы и даже велосипед. Особняком стоял десяток бидонов с керосином — председатель комбеда, понимая важность этого стратегического продукта, приказывал изымать его где только увидят, провозглашать «коммунарной» собственностью и тащить в Усадьбу. В детской на полу были вперемешку набросаны матрасы и сено. Сюда товарищи удалялись на боковую.

А в барском кабинете поселился его новый хозяин — Сенька Слепак.

«Ну Федька Мезенцев, ну сволочь», — каждый раз не забывал подумать Сенька Слепак, просовывая финку в щель между верхним ящиком и крышкой стола. Только так можно было выдвинуть этот ящик. Поверх бумаг в нем лежала тетрадь в бархатном переплете, которую Сенька любил перелистывать. Он вообще любил бывать в кабинете барина, сидеть за его рабочим столом, попивать самогон и копаться в бумагах покойного Владимира Ивановича.

В Усадьбе барский кабинет менее всего пострадал от сельских революционеров. Позаимствовать отсюда было, по сути, нечего. Вдоль одной стены — книжные шкафы под потолок, битком набитые соответствующим содержимым. Вдоль другой — то же самое. У окна — стол, металлические, замысловато изогнутые ручки от ящиков которого содрал Федька Мезенцев и приспособил у себя дома к кадкам для засолки огурцов.

На самокрутки газетная бумага годилась не в пример лучше книжной, толстой и плохо рвущейся. Если бы газет не хватало, оно конечно, сгодилась бы и эта, но в помещичьем доме обнаружились подшивки «Русского инвалида», «Петербургской газеты», «Нивы». Понятное дело, зимой книги пойдут на растопку печей, а пока стоять им как стояли, корешок к корешку.

В столе у барина хранились стопки писем и тетради, неписаные крупным старательным почерком. Среди последних наткнулся любознательный Слепак на бордовую тетрадь. Оказывается, помещик Владимир Иванович вплоть до последнего своего дня вел дневник. То есть записывал, что в его жизни приключалось и что он по этому поводу подумал. Прочитанное растревожило Сеньку не на шутку.

«Это выходит что? — рассуждал он сам с собой. — Человек помер, а мы можем узнать, какого числа чего он делал. Ведь нужнейшая вещь для борца, строящего мировую революцию. Опосля спросят меня, ну, скажем, внуки или кто из товарищей, а где ты, сволочь, на каких фронтах революции бился такого-то числа? А ты им откроешь и выдашь. Вот, дескать, тогда-то и тогда-то бился там-то и там-то. Да и сам припомнишь геройское времечко».

Короче говоря, Сенька Слепак задумал сам делать подневные записи, отражающие личное участие в мировой революции.

Требовалось только открыть одну из чистых тетрадей и сделать первую запись. И пойдет дело. Но что-то все время мешало.

А сегодня утром было что занести в дневник. События последних суток требовали, чтоб их увековечили. По привычке Сеня листал дневник Владимира Ивановича, кое-что перечитывал, шевеля губами и водя грязным пальцем по строчкам. Вот обгрызенный ноготь дважды отчеркнул одну и ту же фразу, опять вернулся к ее началу.

— Противоречивые чувства охватили меня при этом известии, — вслух прочитал Слепак. — Ишь, гад, как закрутил. О революции толкует буржуазной. — И посмаковал: — «Противоречивые чувства…»

Утро наступило для товарища Слепака за полдень. Барину, прожигавшему жизнь в праздности, утреннее пробуждение служило поводом сделать в дневнике какую-нибудь жизнерадостную запись, например: «Я всегда боюсь проспать арию жаворонка на рассвете и вторящие ей лучшие на земле звуки и запахи оживающей русской природы», или: «Я проснулся с ощущением небывалой легкости во всем теле…» и т. д.

Сеня проснулся со знакомым ощущением тяжести в теле и особенно в голове. Добравшись до лечебной жидкости, хранившейся в ящике стола — бутылки самогона, предкомбед, в очередной раз отматюгав Федьку Мезенцева за оторванные ручки, управился с плохо подчиняющимися пальцами, и по пищеводу побежал чудотворный ручеек. Окружающее стало вызывать к себе интерес, тело возвращалось в повиновение, заработала память. «Ларька, Федька Назаров!» — прозвучало в голове, как выстрел.

Товарищ Слепак торопливой походкой вышел из кабинета. В коридорах он никого не встретил, но со двора доносились голоса. Сеня направился вдоль дома. Двое комбедовцев, братья Иван и Федор Мезенцевы, рыли напротив флигеля управляющего яму.

«Могила? Почему здесь? Кто позволил?» — недоумевал Слепак, ускорив шаг.

— Привет товарищу Слепаку! — заметив его, Иван вонзил лопату в землю и шагнул навстречу, вытирая руки о штаны. Федя разогнулся в яме и тоже отставил лопату в сторону.

— Здорово, мужики! Чего делаем? — Сенька поручкался с братьями.

— Так оно, Сеня, тово — дерево сажаем, — сказал старший, Иван.

— В землю, — уточнил Федя.

— Вона оно. Управляющий, немчура ентот, в дому прятал. Заради прихотей своих, — Иван показал рукой товарищу Слепаку, куда и на что смотреть. У стены флигеля стояла кадка с растущей в ней комнатной пальмой. — Орехи какие небось уродит.

— К осени, — прибавил Федя. «Идиоты», — подумал Слепак.

— Где все прочие товарищи?

— Так они, Сеня, не в одном месте. Кто где. Много с товарищем Филькой пошли на деревню. К аспиду ентому, как его…. И девке ентовой.

Слепак поднялся наверх и опять взялся за бутылку. Он понимал, что от нового стакана самогона его начнет развозить. Однако выпил. «Не разбудили. Филька, гаденыш, самолично покомандывать захотел, — предкомбед принялся нервно расхаживать от двери к окну. — Чтобы опосля при каждом случае намекать, дескать, я дрыхну, а он работает. Мол, не пора ли поменяться местами. Сука!»

Носком ноги, обутой в давно не чищенный сапог, он от души врезал по книжным корешкам на нижней полке. «Нет, с Филькой тоже как-то пора решать. Приохотился, вишь, распоряжаться, подзаборник. Интересно, что у них там с Назаровым выйдет…»

Послышался топот ног, хлопанье дверей, голоса, среди которых отчетливо выделялся Филькин хрип. Сеня рывком открыл дверь кабинета, шагнул в коридор и первое, что он увидел — Ларису, которую тащили к парадной лестнице.

— Куда ее, товарищ Комар? — прогундосил Колька Савельев.

— Наверх, в будюар.

— Куды? — изумился Колька.

— В дальнюю комнату, по левую руку. Где покойная барыня жила.

— Где Назаров? — крикнул Слепак.

— Нету солдата в селе. Укатил куда-то, — первый помощник увлек предкомбеда в гостиную. — В избе, во дворе, че можно перебуторили — ружжей не сыскать. С собой, гад, увез. Ниче, узнает про Барыньку — сам приволокет. На коленях ишшо поползает. Чтоб возвернули в целости. Будем мы за ним бегать, как же!

И в этот самый миг, глядя на улыбающуюся щербатым ртом конопатую Филькину рожу, Сеня Слепак понял наконец, что не у него одного забилось сердце, когда стало ясно: Ларька нашлась. Не у одного председателя виды на бабу!

— Значит, так, Филя. — Слепак постарался придать голосу как можно больше твердости, — я сейчас пишу письмо в уезд. Чтоб слали отряд. Пора кончать с бандитами. А то добра не жди. Куда, думаешь, Назаров винтовки повез? Не иначе в лес, дружков вооружать. Так что в Усадьбу он может явиться не один, а со всей кулацкой шайкой. Ты, Филя, придумай пока, кого верхом в уезд с пакетом отправить, и гляди, чтоб товарищи ворон не считали. Оружие проверить — махорку из стволов вытрясти.

Последнюю фразу предкомбед произнес уже у двери. Он не стал дожидаться, что скажет или не скажет Комаров в ответ.

Достав в кабинете из ящика стола чистый лист, положив рядом дневник барина, Сеня выбрал карандаш поострее и задумался. С Назаровым будут сведены старые счеты, в уезде наконец-то получат живого или мертвого бандита, как свидетельство, что власть в селе не бездействует, а он, Сеня Слепак, возьмет то, что когда-то у него увели. А сейчас — глоток самогона, и за письмо.

Через час послание было готово с помощью вдохновляющего напитка и дневника Владимира Ивановича как поставщика красочных оборотов речи. Предкомбед перечитал написанное и остался доволен.

«Дорогой товарищ Исаковский! Милостивый государь!

Революционный привет из Зимина! Битва за Мировую революцию крепнет! Живем мы тут словно на острове посреди океана, как Робинзон. Стараемся изо всех сил искоренять несознательность за власть советов. Но есть отдельные бандиты. Засели в Филаретовой чаще. Бунтуют народ. Охватывают противоречивыми чувствами. Не выкурить их оттудова. Мы бьемся не жалеючи себя.

Подавили контрреволюционный мятеж на селе. Зачинщик — Федор Назаров, видно, сбежал быстрее лани. Он хотел разоружить нашу боевую дружину и подбивал народ. Но помыслы — провалились. Видимо, будет отныне обретаться в родном селе Глуховке.

С выражением величайшего удовольствия сообщаем вам эту приятнейшую новость.

Мы хотим разбить наголову бандитское гнездо. Подмога нужна. Штыков двадцать бы. А то, может, и завтра нагрянут. Ходют такие сведения. Верные. Покончим с буржуйской гидрой контрреволюции!

Засим позвольте откланяться. Погода у нас стоит чудесная, от которой всю душу охватывает радостное ожидание ждущего нас впереди счастья.

Председатель Комитета Революционной Бедноты села Зимино и ейного же отряда Красной гвардии товарищ Семен Слепак».

Теперь оставалось отправить пакет в уезд я ждать. Может, Назаров сюда сам явится, если далеко от села не ушел. А может, и не явится. Тогда можно вплотную заняться Ларькой.

* * *

Лариса обернулась на шум отпираемого запора. Она стояла у распахнутого окна. В помещение ввалился Комаров, за ним осторожно вступил Слепак.

— Почему окно открыла? Бежать хочешь? — Взгляд Комара тревожно рыскал по комнате, видимо, в поиске приспособлений для побега.

Лариса не торопилась с ответом. Каждый день в ожидании, когда же ее найдут, она дрожала от страха. Но сейчас страх удивительным образом прошел.

— Душно у вас, — не глядя ни на кого из вошедших, наконец сказала она.

— Можно и в подвал перевести. Посвежей будет, — усмехнулся Комар.

Лариса ничего на это не ответила, а только отвернулась к окну.

Комар демонстративно подошел к окошку и закрыл его, громко хлопнув рамой. Потом он рыгнул, свалился на диван и стал неприлично почесываться. Никакой реакции со стороны пленницы не последовало.

Фильку слегка разозлило такое пренебрежение. Нормальная баба, влипнувшая в такую историю, подскочила бы к начальнику, заарестовавшему ее, в ноги бы кинулась. А тут — будто она постоялица гостиницы, равнодушно взирающая на суетящегося лакея.

— Ох зря, Ларька, ты из себя барыню корчишь, — зло сказал Комар. — Барыни сейчас не в чести. Мы бар отменили. И церковный брак заодно. Скоро из уезда указ придет — сознательным бойцам революции брать невест по своему выбору. Вот тогда трудовой народ тебе муженька и подыщет. Сеню нашего, к примеру. А то и меня. Я парень видный. И умелый, ха-ха. Другая баба за свою жисть столько горшков не перебила, сколько я девок перепортил.

— Семен, — Лариса посмотрела в глаза переминающемуся за спиной Комарова Слепаку, — ты что, теперь барскую привычку завел: всюду со своей собакой ходить?

— Ты тут разговорчики не разводи. — Комар вскочил, широкими хозяйскими шагами зашагал по комнате, пытаясь выплеснуть в атмосферу как можно больше самогонного перегара. Слепак наблюдал за помощником, и его разбирала злость. Видимо, на обоих.

— Командиры… Накомандовались, — продолжала Лариса. — Хуже татар, честное слово. Своих соседей грабите, в лес загнали, под арест сажаете.

— Будем слушать эту барскую подстилку? — Филька плюхнулся на скрипучую и старую кровать. — А может, ее вдвоем обыщем, для начала?

— Семен, — недрогнувшим голосом продолжала Лариса, — одумайтесь. Бог простит, да и люди — забудут. Пока не поздно.

— Ты нам грозишь?! — вскочил с кровати Комар. — Нам?!

— Все! — крикнул Слепак. — Хватит, пошли.

— Да я ей сейчас…

— Комар, пошли отсюда, — твердость в голосе предкомбеда охладила Фильку.

— Ладно, Ларенька, — все-таки Комаров не мог уйти просто так, ничего не сказав напоследок, — договорим после. Ты вместо чтоб про нас переживать, за старого хрыча и каргу помолись, которые тебя укрывали. Коли в Бога своего так веруешь.

— Помолюсь, — сказала Лариса. — И за тебя помолюсь. Я за любую Божью тварь помолиться готова.

— Пойдем, Филька, твою мать, быстро, — Слепак чувствовал приступ дурноты. Он хотел избавиться от нее поскорей и знал, как это сделать — выпить.

Наконец Комар соизволил выйти из комнаты.

— В подвал ее перевести надо, — пробурчал он, запирая замок. — А то сбежит через окно. Или разобьется, дура. Ни себе, ни людям.

«Вот сволочь, — подумал Слепак. — А ну как он к ней ночью заявится? Ключик-то от подвала у него».

— Хорошо, запрем, — сказал Сенька. — Но не в подвал. Кому она будет нужна, коль пару дней на мокром посидит? Я ее в башню переведу, на самую верхотуру. И часового приставлю. Который сам не попользуется и от разных кобелей устережет. Нашего идейного дурака Лешку.

Слепак думал, что Филька тотчас ему возразит, но тот согласился:

— Ну ладно, решили с нашей голубушкой, а сами пошли выпьем.

* * *

Федор присел на пенек. Усадьба темнела поблизости, до нее рукой подать. Оттуда доносились невнятные голоса и граммофонные хрипы. Под этот аккомпанемент Федор принялся неторопливо сворачивать самокрутку. Последний перекур перед боем.

От сигарет образца начала третьего тысячелетия он давно отвык. Как отвык и от всего прочего, оставшегося в будущем. Все это — дело привычки, и не более того. Сама жизнь — это тоже, в конце концов, всего лишь одна большая привычка.

Вообще его свыкание с новой жизнью, начавшейся в 15-м году, прошло быстро и легко. Конечно же, благодаря войне. На войне как-то не до умствований, не до рефлексии, не до нравственных и прочих терзаний. Выжить — вот что главное на войне.

Однако война закончилась, и Федор стал задумываться о том, что делать дальше. Ведь его угораздило попасть не куда-нибудь, а на самое что ни на есть перепутье истории, истории его страны. Здравый житейский смысл нашептывал в одно ухо: «Тебе же известно, касатик, что будет дальше, какие вихри враждебные пронесутся по расейским просторам. Не лучше ли забиться в глухой покойный уголок, а хотя бы и в заграничный уголок, и там в сытости, в спокойствии жить-поживать и добра наживать. А добра можно нажить немало, касатик, ежели, к примеру, использовать всякие познания в том да в этом, до которых еще только предстоит додуматься людишкам этой эпохи».

А в другом ухе раздавался иного рода шепот: «А вдруг ты избранный, вдруг ты мессия. Ты можешь изменить ход истории. Ты знаешь ключевые события и ключевые фигуры ближайшего будущего, так используй же это! Ты можешь спасти Николая Второго и его невинно убиенную семью, можешь уничтожить Сталина, пока он еще не вознесся над страной, можешь стать соратником Ленина и на пару с ним командовать Империей, а в двадцать четвертом году занять его место и стать Вождем. А там и не допустить Вторую мировую. Или наоборот — напасть на Гитлера первым, уничтожить его и расширить границы Империи до краев материка. Смотря что тебе надо».

И с тех пор эти противоречивые мысли не давали ему покоя. Истина — она, конечно, как всегда, лежала где-то посередине, но все никак не удавалось эту середину нащупать.

Однако с тем, куда направиться сразу после фронта, вопросов не возникало. Летней ночью 15-го года он дал обещание человеку, который умер у него на руках, и он должен это обещание выполнить.

Также не было вопросов и по сегодняшнему дню. Он должен идти в Усадьбу, вызволить оттуда Ларису и поучить этих комбедовских выродков уму-разуму…

Захлопнулся люк, скрипнул засов. Лариса сразу же закашлялась — в башне было так же пыльно, как и темно. Единственное окошко, в которое можно было с трудом просунуть голову, со стеклом, изнутри измазанным какой-то краской, дозволяло проникать внутрь лишь нескольким худосочным лучикам света. Девушка стояла бездвижно, давая глазам привыкнуть к темноте. В башне, превращенной в скопище разного хлама, какой обычно встречается на чердаках, легко можно было споткнуться обо что-нибудь, упасть, удариться.

Стали проступать очертания предметов, в разное время заключенных сюда — а вдруг еще пригодятся. Лариса осторожно переступила через сломанные настенные часы, отодвинула детскую лошадку-качалку и опустилась на перевязанную бечевкой кипу журналов. Здесь, среди паутины, трухи и рухляди, вдыхая пыль, слушая мышиную возню, лишаясь с наступлением вечерних сумерек последнего света, она и будет ждать. А чего — сама не знает. Просто ждать. Она к этому привыкла.

Перед ее глазами вставали воспоминания.

Мать умерла при родах. Спасти удалось только ребенка, Ларису. Так трагически окончилось странное замужество. Авдотья, мать Ларисы, спешно была выдана замуж за барского конюха Матвея, поселилась с ним в Усадьбе, а через восемь месяцев появилась на свет девочка.

По селу поползли слухи, что отец ребенка вовсе не конюх, а сам барин. Сплетни подтверждало и поведение Матвея, вовсе не интересовавшегося судьбой девочки, и участие в судьбе Ларисы помещика. Владимир Иванович поселил девочку в Усадьбе. Там она и жила безвылазно, лишь изредка гуляла по окрестностям. Хотя Владимир Иванович не выказывал особого отношения к девочке, потерявшей мать, сельской молве оказалось достаточно и того, что было.

Уж слишком непонятной оказалась эта девица, жившая в барском доме, питавшаяся от барского стола и окруженная барским почетом, но к барской родне не относящаяся. Зиминский народ так и не понял, как же ему следует обращаться с этой жительницей Усадьбы. На сельскую девку, которую можно при случае ущипнуть за задницу, она не походила. А почитать ее как барыню — тоже было бы странно. Поэтому с ней здоровались почтительно, но, не дав отойти и на три шага, тут же начинали шушукаться за спиной. Называли ее «Барынькой». Говорили всякое, в том числе и то, что барин, наразвлекавшись в свое время с ее матерью, ждет, когда же дочка войдет в самый сок, и хочет вдоволь повеселиться под старость. Кто-то жалел Барыньку, кто-то, наоборот, ее ненавидел: мол, место ей в хлеву или на кухне, как любой девке, урожденной от барской любви.

А она почти все дни проводила за книжками, взятыми из барской библиотеки. Что еще делать? Иногда поместье посещали племянники Владимира Ивановича. Когда они были в малолетстве, играли во что ни попадя. Когда повзрослели, Ларисе пришлось быть поосторожней в играх. Гимназисты старших классов уже прочли «Санина», но Лариса прочла «Воскресение» и понимала, чем может кончиться общение с подобными гостями. Деревенские же парни, хоть и говорили гадости за ее спиной, заигрывать с ней не осмеливались.

Лишь однажды Сенька Слепак, только что вернувшийся из города, прогуливаясь с лучшим дружком Филькой Комаром, вздумал познакомиться с ней поближе. Лариса тогда чуть не померла со страху. До Усадьбы было бы не докричаться. Да выручил ее посторонний парень, гостивший тогда в этом селе.

Уже потом Лариса узнала, кто это был. Звали ее спасителя Федором Назаровым. Но вчера, похоже, Назаров ее и погубил. Из-за него избу добрых людей, ставших ее пристанищем на несколько месяцев, посетил комбедовский патруль. Теперь Назаров, судя по всему, далеко. А она во власти тех, кого больше всех ненавидела и боялась.

«Что же я могу сделать? — подумала Лариса в полной темноте. — Даже не удавиться».

Подумав, она нашарила качающуюся доску и оторвала ее от стены. «Вот ею — и по первой же голове. Пусть со злости пристрелят. Хоть позора не будет».

* * *

Часовой обнаружился, едва лишь Назаров подкрался к дому. Возле крыльца бродил долговязый парень, насвистывая «На сопках Маньчжурии». Время от времени, видимо, понимая, что круг обязанностей часового более широк, он отходил от здания шагов на тридцать, обходил какую-нибудь пристройку, шумно плевал на землю и возвращался к крыльцу.

В очередной раз ему пришло в голову заглянуть за каретный сарай. Едва он сделал это, как из темноты скользнул силуэт, и не успел часовой крикнуть, не то что сорвать винтовку с плеч, как тяжелый удар ноги под вздох отбросил его на кирпичную стену.

Придя в себя, парень решил, что своей бедой надо как можно скорее поделиться с товарищами. Но сделать это было невозможно, так как рядом стоял Назаров, заботливо державший его за горло. Винтовку, снятую с плеч пленника, он воткнул штыком в землю, считая ее сейчас никому не нужным предметом.

— Ты на часах? — не шепотом, но очень тихо спросил Назаров.

Парень согласно кивнул головой — разговаривать ему было очень уж неудобно.

— Значит, на сегодня твое дежурство закончилось. Теперь давай думать, как нам с тобой лучше поступить. Или я тебя придушу, или ты мне поможешь. Придушить?

Парень отчаянно замотал головой. Это предложение Назарова ему очень не понравилось.

— Хорошо. Значит, ты мне хочешь помочь. Надо мне в дом войти, а проводить — некому. — Назаров чуть ослабил хватку и прибавил: — Скажешь хоть слово громче, чем я, придушу без предупреждения.

— Пожалейте, дяденька, — пролепетал парень так тихо, что Назаров с трудом смог расслышать его голос. — Я ни в чем не виноват.

— Это, брат, очень плохо получится. Мне придется невинного задушить. Если не поможешь, — участливо сказал Назаров. — Сколько ваших в доме?

— Весь комбед в сборе. Двадцать человек.

— Где они?

— В гостиной. Там у нас вечернее собрание, — прошептал парень, да так тихо, что Назарову пришлось заставить его повторить. В этот момент из дома донесся звон стаканов.

— Хорошее у вас собрание. Где Лариса?

— Барская поблядушка, что ли?

Болезненный тычок в бок объяснил парню, что он должен осторожней выбирать выражения.

— Извините, дяденька. Ее наш председатель приказал в башне запереть, чтобы никто не обидел.

— Ты знаешь, как до башни добраться?

— Не-е. Я в зиминской усадьбе всего неделю как поселился.

— Тогда пошли. — И Назаров, продолжая держать парня за горло, осторожно двинулся к дому.

Они взошли на крыльцо и приблизились к раскрытой двери. В этот момент пленник, видимо, ободренный знакомыми голосами, раздававшимися из гостиной, рванулся из назаровских рук, пытаясь крикнуть «караул». Ничего хорошего эта затея ему не принесла. Назаров тотчас сжал пальцы на его горле и два раза двинул головой о стенку. Тело парня потеряло природную устойчивость и сползло по стенке вниз.

Назаров вынул нож, отрезал кусок от шинели пленника. Через минуту во рту у парня торчал кляп, а руки были связаны. Оставив неподвижное тело возле крыльца, Назаров поднялся по ступенькам и оказался в Усадьбе.

В прихожей, которая с легкой руки архитектора-британца называлась мудреным словом «холл», было просторно и темно. Налево, в гостиную, вел широкий коридор, его дальний конец был озарен отсветом ламп, освещавших комбедовскую пирушку. Назаров на минутку остановился, припоминая рассказы Тимохи Баранова об Усадьбе. Здесь должна быть лестница. Вроде бы немного пройти направо. А там и наверх.

Из раздумий его вывел скрип открывшейся, невидимой в темноте двери, и Назаров нос к носу столкнулся с невысоким мужичком, державшим в одной руке лампу, а в другой — корзину с разной закуской. Изо рта у мужика торчал здоровенный ломоть ветчины — видно, он решил удовлетворить голод еще по дороге. Сделать это ему не удалось, так как от удара под ребра мужик тотчас согнулся и раскрыл рот, чтобы набрать побольше воздуха. Ветчина мягко шлепнулась на пол. Рядом с ней упала корзина, по коридору разнесся глуховатый звон разбившихся крынок. Лампу постигла бы та же участь, не подхвати ее Назаров. Другой рукой он выхватил финку, и мужик почувствовал под подбородком неприятный холодок, а потом и легкий укол.

— Вавила! — раздалось из гостиной. — Ты что, курвин сын, всю сметану побил?

— Вавила, — сказал Назаров, быстро поставив лампу на пол и взяв своего противника за волосы освободившейся рукой. — Жить хочешь?

— Да. — Вавила протрезвел мгновенно и уже сообразил, что за штучка уперлась ему в горло.

— Тогда крикни, что задержишься немножко. Скажешь не то, что надо, — понимаешь, что будет, не дурак.

— Товарищи, я тут всю провизию просыпал, и не собрать! Лучше я в погреб обратно схожу, — во всю глотку, истово заорал Вавила.

— Послали болвана, — донеслось из гостиной. — Он всю нашу жратву растрясет. Мы тебя в село за салом отправим.

Комбедовцы еще пару минут костерили Вавилу. Но вскоре крики замолкли — видимо, зиминские красногвардейцы переключились на более интересное занятие.

Назаров оттащил Вавилу на несколько шагов в сторону, продолжая демонстрировать пленнику, что нож — по-прежнему у горла.

— А теперь расскажи, где Лариса. Только тихо.

— Ее на этой самой колокольне заперли, что над домом поставлена.

— Охрана?

— Один паренек с ружьем стоит. Никого, кроме товарища Слепака, к ней пускать не велено.

— Как туда пройти?

— Вот рядом лестница. По ней подняться, и там такой домашний проулок.

— Коридор, что ли? — спросил Назаров.

— Ну да, колидор. Надо этим колидором пройти, пока в последнюю стенку не упрешься, а там — лестница наверх. Я сам ее туда с товарищами отводил и запомнил.

— Ну, пока, Вавила. Повезло тебе сегодня, дураку.

Пока Вавила соображал, в каком же смысле ему сегодня повезло, Назаров убрал нож, взял мужика за шиворот обеими руками и умело стукнул его затылком о стену, как обходился он прежде с австрийскими и турецкими часовыми. После этого он оттащил Вавилу под лестницу, а сам направился наверх.

* * *

Полнотелая луна уже поднялась над селом. Ее свет падал из окон на лестничные ступени и даже освещал коридор, так как двери комнат (кроме барского кабинета) были распахнуты настежь. По всему второму этажу проходила анфилада, позволявшая гостям переходить из комнаты в комнату, однако для слуг существовал коридор, дабы, бегая с подносами, они не мешали гостям. По полутемному коридору как раз и шел Назаров своим давно выработанным шагом, почти не производящим шума. Посередине коридора он остановился, присел и приподнял ножом одну из половиц. Под ней он укрепил лимонку, вынул чеку и привязал веревку к кольцу. Другой ее конец он привязал к дверной ручке запертого барского кабинета. До ближайшей распахнутой двери в одну из комнат было три шага. На обратном пути разрядить ловушку труда не составит, зато теперь никто за спину не зайдет.

Напуганный Вавила не обманул: в конце коридора действительно была узкая деревянная лестница, ведущая на чердак, точнее туда, где в любом нормальном доме был бы чердак. Однако, благодаря стараниям чудака-британца, под крышей находился широкий, хотя и очень низкий коридор, который упирался в винтовую лестницу. Перед ней на табурете клевал носом часовой. При виде Назарова он тотчас вскочил и схватился за винтовку, прислоненную к стене.

— Тихо, — сказал Назаров, плавным движением вынимая пистолет. — Смена пришла.

— Стой, стой! — крикнул парень, бедный батрачонок Лешка, поднимая винтовку. — Караул, товарищи! Бандиты!

— Спокойно, дурак. — Назаровский пистолет был направлен Лешке в грудь. — Жить не хочешь?

Однако Лешка не хотел жить, а хотел исполнить долг часового. Он неумело передернул затвор и навел винтовку на Назарова. Противников разделяло шагов десять, и Назаров, увидев, как Лешкин палец ищет спусковой крючок, понял, что времени у него одна секунда…

Первая пуля отбросила Лешку к стене. Однако он, с пробитой грудью, все еще не выпускал винтовку из рук. Вторая пуля прошила ему голову, и парень вместе со своим оружием опустился на грязный пол.

— Вот дурень, — сказал Назаров, подойдя к нему. — И мне помешал, и для себя сделал глупость. А мог бы жить и жить.

Федор по привычке нагнулся к мертвому телу, но ни гранат, ни пистолета на бывшем бойце не было. Перешагнув через него, Назаров подошел к подножию отвесной лестницы, ведущей в башенку. Там он оставил лампу, которая светила убитому часовому, и через пару секунд оказался наверху. Даже романтическому проектировщику башни не могло прийти в голову, что в ней будут держать пленных красавиц, поэтому комбедовцам пришлось самим приколачивать две скобы, между которыми была вставлена палка, не позволявшая открыть люк изнутри. Назаров выбил ее и, приподняв крышку, одним прыжком очутился в башне.

Перед ним стояла Лариса с доской в руках. Из доски торчал здоровенный гвоздь, который пробил бы любую черепушку.

— Федор Иванович! — крикнула она и обняла Назарова. — Дождалась, знала, что вы придете.

— Времени нет, Лариса, — быстро ответил ей Назаров. — Я всех местных гоблинов всполошил, так что уходить надо поскорее. Вы подскажете, как выйти, если по главной лестнице будет не пробиться?

— По винтовой лестнице надо. Она прямо в подвал ведет.

— Ладно. Там придумаем. Пошли скорей.

И верно, надо было трогаться в путь, так как снизу уже раздавались крики и топот комбедовцев, бросившихся наверх.

* * *

— Банда в доме! — крикнул Сенька Слепак, вскакивая из-за стола. Толпа комбедовцев, матерясь и вооружаясь на ходу, выкатилась из гостиной. Добежав до лестницы, Витька Топоров обо что-то споткнулся.

— А-а! Так это Вавила. Кто тебя скрутил?

— Как там его… ох, башка гудить! Назаров это… который с фронтов возвернулся.

Витька еще раз выругался, подхватил винтовку и бросился вслед за остальной толпой. Двое комбедовцев уже намного опередили ее. Поднявшись на второй этаж, они влетели в коридор… который осветила вспышка и грохот, заставивший бегущую толпу замереть на лестнице. Потом все затихло.

— Ребята, что там? — крикнул Топоров.

Ответом была полная тишина, не считая напряженного дыхания затаившихся на лестнице бойцов. Ребята не отзывались.

— В чем дело? — крикнул Витьке подбежавший Слепак. Он был одним из немногих бойцов, потративших время на то, чтобы вооружиться как следует.

— Бомбами ручными, гад, швыряется, — ответил Витька.

— Не бомбами, а бомбой, какую у тебя, дурака, отобрал. Так. Комаров! Возьмешь двух ребят и посмотри, как во дворе. Топоров! Ты хотел до Назарова добраться. Сейчас доберешься. Ты и еще двое, с разбега на площадку и в коридор. Он высунется, а вы его хлопните. Вперед!

Витька Топоров отставил в угол винтовку и достал из кармана браунинг. Затем он подозвал двух бойцов. Они передернули затворы, и вот все трое одним прыжком влетели на последнюю лестничную площадку. Они оказались в дверном проеме и увидели в противоположном конце темного коридора человека, на которого падал отсвет из одной из комнат. Этот человек тотчас прыгнул на пол, и почти сразу же прозвучали четыре выстрела из маузера.

У Витьки хватило ума броситься на паркет, правда, с такой поспешностью, что он разбил себе нос. Второй боец подзадержался, но последовал Витькиному примеру и через секунду лежал возле стены, заработав пулю в левое плечо. А вот третий комбедовец на ту же секунду задержался в проеме, стараясь сообразить — куда же делся Назаров и куда теперь надо стрелять. Первую пуля вошла ему в грудь, вторая же — застряла в голове.

Витька Топоров наудачу три раза стрельнул из браунинга, но тут же сам понял — ни одна из пуль и близко не пролетела от Назарова. Что-то шарахнуло о стенку, к которой прижался ухом лежащий Витька. Одновременно с этим он увидел два огонька в другом конце коридора и услышал выстрелы. На одну ладонь левее — тогда бы конец Топору! Рядом с ним шмякнулась о паркет винтовка и послышался короткий стон. Раненый комбедовец, который и лежа пытался возобновить огонь, более в медицинской помощи не нуждался.

Не дожидаясь, пока невидимый противник сделает поправку и выстрелит удачней, Витька перекатился к противоположной стене, вскочил на ноги и рванулся обратно на лестницу. Назаров вслед ему не стрелял, берег патроны.

Федька Мезенцев приподнялся на верхней ступеньке и наискосок выпалил в коридор из винтовки. Пуля вошла в стену где-то посередине коридора, не принеся никому вреда. Немного погодя он повторил тот же опыт еще два раза, пока Слепак, заботясь об экономии боезарядов, не дал как следует ему по шее.

— Витька! — крикнул председатель. — Чего вы назад подались?

— Сам попробуй пройти, — огрызнулся тот, смахивая рукавом кровь с лица. — Иди, иди. Мы потом нового председателя выберем. Может, поумней будет.

Больше ничего обидного по адресу своего командира Виктор Топоров сказать не успел. Ему в шею ткнулся ствол маузера.

— Это я тебя сейчас переведу в могилевскую губернию, — сказал Слепак. — Вам только с бабами воевать. И то вдесятером на одну. Вот как прикажу сейчас тебе Назарова в одиночку пристрелить. Попробуй не пойди.

— Товарищ председатель, — забормотал перетрусивший Топоров, сообразивший, что оказался между двух огней. — Эта курва Назаров там плотно засела. Если на него прямо коридором лезть, то он столько наших положит, сколько у него патронов в обойме. Как-нибудь обойти надо.

— Через крышу, — раздалось сзади. — Или сбегать за керосином да подпалить.

— А нам где жить потом, дубина? — ответил другой комбедовец. — Бомбами его закидать.

— Через коридор? — сказал подошедший Филька Комар. — Как ты докинешь, дубина? — И обратился к Слепаку: — Сеня, во дворе порядок. Только еще один кусковский дурак во дворе валялся. Я его в чувства привел и послал вооружиться, сейчас сюда поднимется. А Колька Савельев в обход пошел, чтобы гад через окно не сиганул.

— Будь он один — давно бы ушел. Но он с бабой. Ей с такой верхотуры не спрыгнуть, — ответил Слепак.

— Значит, суетиться не будем, он там как хорь, кадкой накрытый. Главное, его оттуда так вытащить, чтобы руки были целы. Крышу можно разобрать и на него сверху гранатку сбросить. Или динамиту притащить, еще лучше. Но хлопотно. Сенька, — Комар хлопнул себя по бедрам, восхищенный собственной идеей, — там же из комнаты в комнату пройти можно. Лишь бы только в первую заскочить, а там — вперед, как по главной улице. Ему за коридором и комнатами зараз будет не уследить.

— Ты, умник, первый и пойдешь, — раздалось сбоку.

Сенька Слепак ухватил говорившего комбедовца за рукав:

— А тем товарищам, которые привычку завели в час кровавой революционной битвы языком молоть, будет оказана революционная честь: идти в атаку первыми, под угрозой гнева членов нашей сельской ячейки, — сказал Слепак.

— Вот именно, — поддакнул Филька Комар.

«А не послать ли в атаку самого Комара? — подумал Сенька. — А если не пойдет, смогу ли я его заставить? »

Размышления Слепака прервал Витька Топор:

— Слушайте, товарищи, он там чем-то грохочет.

Комбедовцы прислушались. От противоположного конца коридора доносились звуки сдвигаемой мебели.

— Проход заваливает, болван, — шепнул Филька. — Мы его через баррикаду застрелим.

Раздался скрежет, и что-то тяжелое упало на пол.

— Твою мать! — крикнул Филька. В мирной жизни ему доводилось соблазнять барских стряпух и поломоек, поэтому он знал некоторые архитектурные тайны Усадьбы. — Там же лестница, что через весь дом в подвал идет. А ну за ним!

Комбедовцы заколебались, не рискуя броситься в темный проем коридора. Но Сенька Слепак подтолкнул Топора в спину, тот рванулся вперед, и с ним еще несколько человек. На середине коридора Витька споткнулся и растянулся на полу. Через секунду он вскочил, оперевшись обо что-то мягкое, и матюгнулся во весь голос. Под его ногами был труп комбедовца, истерзанный взрывом гранаты и изрубленный осколками.

* * *

За несколько минут до этого Назаров, отразивший первую комбедовскую атаку, стоял у стены, вглядываясь в противоположный конец коридора. Лариса укрылась рядом в маленьком коридорчике, который заканчивался грудой мебельного хлама. Им новые обитатели Усадьбы планировали топить печи. Рядом с ней на полу стояла лампа, поставленная за сломанный стол, чтобы ее свет не выдавал Назарова.

— Федор Иванович, — сказала она, — что дальше-то будем делать? По винтовой лестнице вниз пойдем?

— Куда она ведет, кроме подвала?

— Вроде бы на первый этаж не выходит. Ее построили только ради украшения.

— Ладно, придется в подвал. Выходить будем оттуда. Попробуйте открыть дверь.

Назаров продолжал сторожить коридор, а Лариса отправилась раскидывать мебель, чтобы освободить подход к двери. Подавляя слезы от страха и непривычной тяжелой работы, она поотодвигала всю мебель, взяла ножку от стула, вставила ее в расшатанную скобу, на которой висел замок, и потянула вниз. Скоба и замок упали со стуком, насторожившим комбедовцев, и дверь открылась.

— Готово! — крикнула Лариса.

— Берите лампу, и вниз. Я следом пойду.

Назаров подождал, пока шаги девушки удалятся, и лишь тогда поспешил за ней. Ему уже однажды приходилось подниматься по винтовой лестнице в польском замке, поэтому он сразу нашел нужный ритм, при котором даже в полной темноте нога переходила со ступени на ступень.

Спуск был долог, бесконечно долог, и если бы не желтое пятно керосинового фонаря, колыхавшееся внизу, Назарову могло показаться, что лестница ведет в невидимую черную преисподнюю. Наконец ступеньки кончились, и в ту же минуту сверху послышался грохот, будто дубиной лупили по толстому металлическому листу. Кто-то пальнул сверху, и пуля несколько мгновений металась в замкнутом пространстве, отлетая от ступенек.

— Лариса, отойдите-ка в сторонку! — крикнул Назаров. Он достал из кармана динамитную шашку, поджег шнур, положил под последнюю ступеньку и подбежал к девушке.

— Гниды, черви навозные! — раздавался сверху хриплый голос приближающегося Виктора Топорова. — Сдавайтесь, все равно не уйти!

В этот момент при свете лампы Назаров разглядел арку, ведущую в соседнюю галерею. Он толкнул туда Барыньку и прыгнул сам.

— Заткните уши, Лариса! — крикнул Назаров, делая то же самое. — И рот откройте пошире.

И все равно они чуть не оглохли.

Динамитный удар в замкнутом пространстве — это вам не на концерте спать.

Взрыв сотряс дом и развалил на части винтовую лестницу. В лестничном проеме выросла гора обломков, под которыми остались и тела двух комбедовцев, раздавленные пудами обрушившегося сверху металла.

— Не судьба была тебе поумнеть, мой комбедовский друг, — с неподдельной жалостью вздохнул Назаров. — Зато нас теперь сверху никто из этой шайки не достанет. Лариса, как дальше-то выбираться будем?

— Я помню, как один раз в подвале играла с барским племянником (девушке показалось, что Назаров в темноте пристально посмотрел на нее, и она поспешно добавила: «Нам по десять лет было»). Мы сюда опускались через другой ход. Он, как я помню, был у противоположного крыла.

— Пошли, — сказал Назаров и, вынув маузер из кобуры, пошел подземным коридором, держа Ларису за руку.

Только электрический свет, если бы он когда-нибудь появился в Усадьбе, мог бы показать желающим великолепие подвальных катакомб. Архитектор, видимо, так и не понял, что должна была представлять из себя подвальная часть здания: винный погреб, фамильный склеп или инквизиционный комплекс. Поэтому тот, кто не поленился бы спуститься в рукотворное подземелье, нашел бы там элементы и первого, и второго, и третьего. Через подвал проходил большой и извилистый коридор, от которого ответвлялось множество небольших каменных закоулков. Разумеется, в барские годы никакого практического применения они не имели: владельцы Усадьбы не позволили бы оскорбить романтическое подземелье бочонками с огурцами и моченой брусникой. Теперь подвал получил такое содержимое, какое строители не могли и представить: пленников, регулярно отлавливаемых комбедом в деревнях. В таких случаях у подвала дежурил часовой. Однако в этот вечер, кроме Ларисы, никого революционная ячейка в заложниках не держала, поэтому подвал был пуст. Лишь запах мочи, донесшийся откуда-то сбоку, показал, что соседний закуток недавно служил импровизированной тюремной камерой.

Через три минуты свет фонаря высветил ступеньки, ведущие наверх.

— Вот и дверь, Федор Иванович. Только она снаружи заперта.

— Придется моим золотым ключиком открыть, — сказал Назаров, вынимая из кармана динамитную шашку. — Главное, нам сообразить, где укрыться.

Лариса, не выпуская из рук фонарь, отошла шагов на десять и увидела арку, ведущую в маленький тупичок. Она махнула рукой Назарову — можно поджигать.

Они прижались друг к другу, и товарищ Назаров, несмотря на грозовую суровость текущего момента, вдруг явственно ощутил, что этот момент можно было бы… — да нет! — недурственно было бы и растянуть подольше. Товарищ Назаров не заметил, как прижал к себе девушку чуть крепче, чем следовало.

И она, кажется, что-то прошептала ему…

Но даже если это было и так, взрыв заглушил все прочие звуки.

* * *

Между тем Колька Савельев, как ему и было приказано, прогуливался вокруг дома, ожидая, когда Назаров будет прыгать из окна. Задание это ему очень не нравилось. Колька помнил, как совсем недавно получил от Назарова метлой по мудям, и отлично понимал: после того как комбед сильно обидел назаровских родственников, даже самый сильный удар покажется наименьшей неприятностью, которую можно ждать от солдата. К тому же Колька не был уверен, что попадет в Федора из винтовки, потому как стрелял из нее всего один раз, и то по кошке.

«И чего я тут делаю? — думал Колька. — Другие мужики спят сейчас в родных избах с бабами, а я, как дурак, здесь от бандитов хоронюсь, до рассвета самогон хлещу и охочусь на соседей с ружьем. Пора сеять, а я то с винтовкой, то с гармошкой. Вдруг потом нормальное время вернется, что я тогда скажу соседям? Я сам бы такое другому не простил».

Однако Колька отлично понимал, что этот хомут так просто уже не снять. Дружки-бедняки помогли ему как следует отомстить Козину и особенно его сволочному сынку. Теперь — плати. Пропал добрый молодец. От германской войны по молодости уберегся, в последний военный год не засосала парня мобилизация. Выходит, от судьбы не уйдешь. Дома войну нашел. А что, если Назаров сейчас и вправду на него с верхотуры сиганет?

И Колька покрепче сжал винтовку. «Под окном лучше не стоять. Надо за конюшню зайти, там я хоть в засаде буду».

Колька свернул за угол и лицом к лицу столкнулся с притаившимися там четырьмя людьми. Об их намерениях можно было долго не гадать — все четверо держали винтовки, которые тотчас вскинули к плечу. Благодаря стараниям луны, заливавшей светом двор, Колька успел заметить, что один из неожиданных гостей был Афоня-Мельник.

«Банда явилась. Ох, конец молодцу», — мелькнуло в Колькиной голове.

Однако он испугался не только за себя, но и за прочих комбедовцев, не подозревающих о новой опасности. Поэтому он заорал во всю глотку: «Товарищи! Банда!» — и вскинул винтовку… а может быть, всего лишь попытался это сделать. Его глаза успели увидеть четыре огонька, а уши — услышать четыре выстрела, но мозг не успел ничего осознать — голова разлетелась на куски…

* * *

Вечером, когда короткий ливень до нитки вымочил бандитов в их немудреных шалашах, кулацкий молодняк поднял бунт. Без бань, без теплых перин, без домашней стряпни шастать по лесу надоело. К Козину явилась целая делегация и объявила, что пора возвращаться в родное село. Красножопых — положить на месте, а может, и договориться с ними, даже винтовки им отдать. Красным небось самим надоело торчать в этой Усадьбе, боясь провести ночь в родной избе. Тот же, кому нравится мокнуть, как хряку в луже, пусть остается в лесу.

Козин, как всегда, подавил бунт быстро и бескровно, объяснив малодушной молодежи, что пол в усадебном подвале будет посырей и похолодней лесного мха. Однако он чувствовал, что народ заскучал и требуется какая-нибудь большая затея, а не только унылое патрулирование дорог и посещение окрестных хуторов. Козин предложил прогуляться ночью в Зимино и посмотреть, гостит ли Назаров по-прежнему у дяди. Бандитские командиры боялись узнать, что Назаров, и прежде больше водившийся с беднотой, тоже ночует в Усадьбе. В таком случае к ней подступиться было бы рискованно.

Назарова у Никиты Палыча не оказалось. Тогда ночные гости зашли к Тимохе, а тот, усвоив просьбу Федора, уверил их, что сосед еще не возвращался. Заодно он рассказал гостям и про историю с Ларисой. Это значило, что среди защитников Усадьбы Назарова быть никак не могло. А пьяный вой, доносившийся с вершины холма, свидетельствовал о том, что комбед, по своему обыкновению, решил загулять до утра.

Козин заколебался — начинать ли прямо сейчас серьезную военную операцию. Но кое-кто из молодежи уже высматривал в ночном селе силуэты родных изб. Стало ясно, что, даже не вступив в бой, отряд вернется в лес сильно поредевшим.

— Ладно, — сказал Козин. — Двум смертям не бывать. Всех красножопых под нож. И по домам.

На залитом лунным сиянием лугу, что звался Барский выгон, Козин и Афоня построили свой отряд: полтора десятка мужиков и парней. Те, у кого были штыки, достали их и насадили на винтовки. Тускло, как играющая ночная рыба, блеснула сталь. Козин вынул огромный нож для медвежьей охоты и два раза взмахнул им перед собой, рассекая воздух как саблей.

Вокруг было тихо, только из Усадьбы доносились неумолкающие звуки граммофона и крики пьяных комбедовцев. Погавкивали собаки в Зимино. Вот он, дом, рядом. Рукой подать. А так под родную крышу и не заглянули…

Козин перекрестился.

— Ну, с Богом. Пошли. Посмотрим, с чего так товарищи развеселились.

— И чтобы ни один не ушел, — хрипло добавил Афоня-Мельник.

Пройдя полпути, козинское воинство поняло, что в Усадьбе начались новые развлечения. Из барского дома донеслись выстрелы, потом взрыв, потом новые выстрелы.

— Бомбы спьяну швыряют, — сказал Афоня, огладив бороду. — Других забав уже больше не осталось.

— Прямо в доме-то? Нет, братец, это они нам работу облегчили, — ответил ему Козин, поправляя картуз. — Напились и устроили революционный спор. И палят друг в дружку, как в собак. Мы подойдем поближе и подождем. Может, товарищи сами товарищей переухайдакают?

Перед Усадьбой Козин еще раз остановил свой отряд. Это был тот самый момент, когда Слепак и Комаров, затаившись на лестнице, совещались, как добраться до Назарова.

— Афоня, ты с тремя ребятами зайдешь от конюшни и залезешь в окно. Там барская кухня, а сами товарищи сейчас в гостиной. Так что войдете без труда. Я же с остальными двинусь через крыльцо. Дойдем до гостиной и — в ножи. А ты проберись туда коридором, которым холуи блюда при барине носили. Зажмем эту сволочь с двух сторон. До тех, кто по второму этажу шатается, потом доберемся.

Кулаки разделились на два отряда. Афоня, подбиравшийся к Усадьбе со стороны конюшни, первый вступил в бой, ухлопав Кольку Савельева. Козин кинулся со своими к крыльцу. Однако врываться в дом он сразу не стал, так как услышал топот в прихожей, и приказал взять входную дверь под прицел. Двенадцать стволов винтовок и ружей уставились в темный проем.

На крыльцо вылетели двое комбедовцев. Первый из них не успел понять, что же произошло, как десяток выстрелов с расстояния в пять шагов сбросили его со ступенек. Но второй, прикрытый корпусом погибшего товарища и раненный мелкой картечью, успел ударить из своего карабина в толпу, сгрудившуюся возле крыльца. Единственная пуля, которую он успел выпустить, даром не пропала — один из козинских пареньков завертелся юлой и опустился на гравий.

Козин, не любивший винтовки и предпочитавший простые охотничьи ружья, выпалил в лицо комбедовцу из второго ствола, заряженного волчьей картечью. Комбедовец выронил карабин и свалился с крыльца, а мужик, стоявший ближе всех к нему, с размаху приколол его штыком.

— Гришка, — крикнул Козин, — швыряй гранату!

Гришка, потерявший днем дрянное ружьишко, выданное взамен утерянной винтовки, до вечера ходил безоружным, пока Козин не сжалился над малым и не отдал ему единственную гранату, валявшуются у бандитов без всякого употребления. Ребятки фронта не видели, взрослые заводилы его тоже избежали, поэтому в кулацком войске считалось: граната для того, кому выпало ее кинуть — опасней, чем для врага. Все избегали зловещей ручной бомбы, пока не появился проштрафившейся парень. Гранатометчик-Гришка весь этот вечер был рядом с Козиным, ожидая команды метнуть ее во врага.

Когда наконец-то команда последовала, Гришка совершил обычную ошибку тех, кто кидает гранаты первый раз. Он кинул ее быстро и метко, прямо в глубь коридора. Только чеку не выдернул.

Ребята простояли возле крыльца около минуты, но взрыва в доме так и не последовало. Тогда они кинулись к дверям.

Эта минута дорого обошлась нападавшим. Комбедовцы поняли, что на крыльцо выскакивать гиблое дело, и открыли огонь из прихожей, а также из окна лакейской комнаты. Невоевавшая кулацкая ребятня сразу не сообразила, что в таких случаях надо бросаться на землю и как можно скорей отползать из зоны обстрела. Хмель у бойцов Слепака еще не прошел, винтовки дрожали в руках, но отряд Козина все равно недосчитался двух человек. Одного парня уложили наповал, а другой корчился на земле с пулей в животе. Остальные отскочили шагов на десять. Кто лег, а кто продолжал стрелять стоя.

— Где сволочь Афонька? Чего он им в спину не заходит? — взревел Козин, ловко отползая из зоны обстрела.

В эту минуту произошло событие, значение которого кулаки так и не поняли. Из дальнего крыла здания донесся грохот взрыва. На него комбедовцы внимания не обратили.

Банду спас козинский сынок Ванюша, не имевший предубеждения против гранат. На досуге, устав резаться в дурака, он соорудил самодельную примитивную бомбу — плотно набил крупнозернистым порохом обычную коробку из-под леденцов. Он мечтал дождаться безлунной ночи, дойти до Усадьбы и швырнуть свое изобретение в окно, да тятя не разрешал. Теперь, когда Гришка позорно провалился, можно было пустить придумку в ход.

Ванюша поджег пропитанный керосином фитиль, подбежал к крыльцу и швырнул бомбу подальше, в коридор. Парень не знал, что главный эффект при употреблении гранаты — не взрывной, а осколочный. Разумеется, его самопальная бомба никого до смерти не поубивала, но ее психологическое действие было сравнимо с тем, как если бы в доме разорвался артиллерийский снаряд. Яркая вспышка осветила первый этаж чуть ли не до гостиной и ослепила комбедовцев.

— Режь гадов! — заорал Козин. Он одним прыжком вскочил на крыльцо, влетел внутрь и не глядя ударил из обоих стволов по ближайшему противнику, поднимавшемуся после недавнего взрыва. Комбедовец согнулся, уперевшись руками в живот, а Козин перехватил ружье за стволы и обрушил на него сверху приклад, как будто вколачивал сваю.

Вслед за ним в дом ворвались остальные бандиты. В прихожей было гораздо темней, чем во дворе, поэтому они сперва двигались на ощупь. Внезапно темноту разрезал выстрел. Комбедовец, стрелявший из окна лакейской каморки, вернулся в прихожую и в упор пальнул по толпе. Ванюша Козин рухнул на пол с простреленной навылет грудью. Стоявший поблизости парень разнес комбедовцу выстрелом голову. Больше вокруг красных видно не было.

— Как же так, Ваня? — тихо сказал Козин над бездыханным телом сына. Затем, размахивая ружьем, приклад которого был испачкан чем-то склизким, он заорал: — Всю сволочь раскрошить! Вперед!

И выскочил из прихожей в коридор первого этажа, а за ним и все остальные. Только Гришка задержался в прихожей. Чувствуя свою вину перед командиром, он непременно хотел найти неразорвавшуюся гранату.

* * *

За десять минут до этого Слепак понял, что слишком хорошо думал о Назарове. В отличие от Витьки Топорова, он не побежал вниз по винтовой лестнице, да и другим не позволил. Догонять Назарова — опасное дело. Лишь два дурака решили сесть Назарову на хвост. Раздавшийся через минуту взрыв рассказал остальным комбедовцам об их невеселой судьбе. К этому времени они уже добежали до первого этажа, чтобы засесть у выхода из подвала, расположенного в дальнем крыле, и взять солдата наверняка.

Здесь Слепак и услышал залп, прикончивший Кольку Савельева, да его предсмертные слова. «Сущую правду я в уезд писал, — мелькнуло в голове у председателя. — Назаров натурально с бандой спелся. Его сперва Козин в дом запустил, чтобы нас отвлечь. Теперь и сам подошел. А я-то, дурак, думал, что Назаров рискнул один на нас пойти».

Однако думать о том, какая все-таки Назаров есть кулацкая и бандитская сволочь, времени не было. Надо было командовать. И Слепак, сбегая по главной лестнице впереди своих товарищей, заорал:

— Комаров и еще трое! К подвалу! Назарова на месте положить! Остальные — к дверям.

Двое комбедовцев выскочили на крыльцо. Выстрелы раздавшиеся во дворе, не оставляли сомнений в том, какая участь их постигла.

— Из окон их бей! — заорал Слепак. — Не высовывайся!

Чтобы дать товарищам пример, он сам заскочил в лакейскую и открыл из окна беглый огонь по еле различимым в полутьме силуэтам бандитов. С такой скоростью из пистолета он стрелял впервые в жизни. Слепак не заметил, как его маузер выпустил последний патрон. Однако одного гада ухлопать вроде удалось.

— Заряжу и вернусь! — крикнул он стоявшим рядом товарищам, после чего кинулся в гостиную. За прошедший день в коридоре появилась пара керосиновых ламп — хозяйственный Комар позаботился.

Рядом затопали еще двое красных бойцов. То ли они не догадались попросить товарища Слепака занести и им патроны, то ли решили, что небольшая смена обстановки в жарком бою не повредит.

Когда Слепак спешно шарился в гостиной, выискивая маузерные патроны, из прихожей донесся разрыв самодельной бомбы. Наступила тишина, но через несколько секунд послышались выстрелы и чей-то жалобный крик.

— Прорвались, гады! — крикнул Слепак. Торопливо, роняя патроны на ковер, он все-таки зарядил маузер и выскочил в коридор. Оба товарища, тоже укомплектовавшие магазины своих трехлинеек, уже были рядом. Навстречу со стоном, закрывая руками обожженное лицо, протащился один из товарищей, искавший угол, куда можно было бы забиться.

Однако все трое не успели пробежать и полпути до прихожей, как навстречу им выскочил Козин и его люди. У Слепака не было назаровского боевого опыта, но он сообразил, что самое умное будет присесть на колено и непрерывно стрелять по фигурам, мчавшимся на него по полутемному коридору. Это он и сделал. Двое товарищей подняли винтовки и стреляли стоя.

Первая слепаковская пуля попала Козину в плечо, и тот, озверевший от мысли, что правой рукой уже действовать не удастся, прыгнул на пол. Двое идущих за ним тоже свалились от маузерных пуль, убитые наповал. Этим они освободили простор для бегущих сзади. Те дали залп, сваливший замертво одного из слепаковских товарищей. Другой успел выцелить еще одного бандита, спустил крючок, а потом, подобно своему командиру, присел на колени.

Козин взревел от боли, как порванный собаками медведь. Придерживая двустволку немеющей левой рукой, он смог зарядить ее правой и прицелился. Приклад был непривычно скользким, и Козин понял — это человечьи мозги. Он прекрасно видел, как гримаса радости пронеслась по лицу Слепака, который только что разнес из своего мазузера череп еще одного бандита. Теперь ствол пистолета был направлен в голову Козина. Но Козин успел первым нажать на оба курка сразу.

В одном из патронов оказалась пуля — она-то и угодила Слепаку в голову, отчего тот свалился на ковер, уронив маузер перед собой. Во втором патроне была картечь. Она досталась комбедовцу, стоявшему рядом с председателем. Тот, пораженный свинцовой мелочью, швырнул винтовку, открыл боковую дверь и на четвереньках уполз в соседнюю комнату.

Козин оглянулся. В коридоре из его людей оставался только Гришка, наконец-то нашедший свою гранату. Остальные лежали мертвыми или были так изранены пулями, что встать не могли.

— Ну все, паря, — сказал Козин и встал, опираясь на винтовку. — Вот мы родное село и очистили от разного хлама. Кончена работа.

И тут одновременно произошли два события. С лестницы прозвучал выстрел, который должен был бы стать для Козина смертельным — ведь никто не мешал стрелку прицелиться. Однако когда палец комбедовца уже лежал на спусковом крючке, в другом крыле здания раздался еще один мощный взрыв. Стены дрогнули, и пуля, вместо того чтобы войти Козину в затылок, всего лишь срикошетила от стены.

— Ты того хватай, что уполз, — крикнул Козин Гришке. — Я со вторым разберусь.

Он отскочил к стене, сунул патрон в один из стволов и побежал к лестнице.

Стрелял в Козина комбедовец Вавила, тот самый, которого Назаров стукнул головой о стенку, надеясь уберечь тем самым беднягу от дальнейших неприятностей этой ночи. Не получилось уберечь. Когда товарищи привели Вавилу в себя, он, чувствуя себя так, будто ему дали выпить бутылку водки, а потом разбили эту бутылку ему об голову, поплелся искать оружие. Вокруг топали бегущие люди, где-то звучали выстрелы и взрывы, а он путался у своих товарищей под ногами, пытаясь найти себе какую-нибудь винтовку. Наконец он отобрал ее у какого-то трупа на втором этаже и поплелся вниз.

Там он наконец сообразил, что идет бой и что двое людей, оставшиеся в середине коридора — враги. Он выбрал из них того, кто покрупнее, и выстрелил. Помешал взрыв.

Не выпуская винтовку, Вавила кинулся наутек, вверх по лестнице, так как чувствовал, что прицелиться еще один раз не сможет.

Скоро он услышал сзади топот. Вавила добрался до площадки второго этажа, обернулся, передернул затвор. Перед ним выросла залитая лунным светом фигура.

Вавила поднял винтовку и узнал своего противника. Перед ним был Василий Яковлевич Козин, самый крепкий хозяин в его родном селе Зимино.

— Ты что, Вавилушка, — ласково сказал Козин, — стрелять в меня будешь, что ли?

— Осторожней, Василий Якич, не подходите, пожалуйста, — пробормотал Вавила. — Мне в вас стрелять надо.

— Так ты и вправду выстрелишь? — тихо говорил Козин, медленно и спокойно приближаясь к своему старому знакомому — деревенскому соседу. Внизу что-то грохнуло, Гришка наконец-то смог правильно употребить гранату.

— Простите, Василий Якич, не сердитесь на меня, — дрожал Вавила. Вместе с ним дрожала в руках и его винтовка.

— Что ты, братец, и когда я на кого сердился? — столь же ласково сказал Козин. Левой, раненой, рукой он отвел в сторону нацеленную на него винтовку, будто старческую тросточку, а правой поднял нож и без особого размаха воткнул его Вавиле в кадык. Трехлинейка упала на пол, мужик всхрипнул и, ухватившись обеими руками за рану, будто пытаясь остановить кровавый поток, сполз по стене вниз. Козин нагнулся к нему, вытер нож о край одежды и пошел вниз по лестнице. Как болит рука, будь она неладна!

* * *

Похоже, у комбеда начались какие-то свои проблемы.

— Федя, чего там такое творится? — шепотом спросила Лариса.

— Из винтовок бьют, — еще тише ответил Назаров. — Еще из ружей. И маузер палит. Это, Ларя, банда в Усадьбу явилась.

— Что теперь будет-то, Федор Иванович?

— Им всем — очень плохо. А нам…

Вдруг неподалеку послышались шаги и громкий шепот Фильки Комара:

— А ну, иди быстрей.

— Он же там с левольвертом, — ответил Федька Мезенцев. — Ох, боюсь.

— Я тоже с левольвертом. Пристрелю, как трусливую контрреволюционную собаку. Надо скорей с этим бандитом кончать и — товарищам на помощь. Осторожней иди. Увидишь его — коли штыком.

— Товарищ Комаров! А если Назаров там по нему стрельнет? — осторожно спросил брат Федьки, Ванька Мезенцев.

— Хорошо, ступай заместо него.

— Да нет, я лучше тут останусь. Иди, Феденька, я тебе, в случае чего, сверху подсоблю.

Комар решил пожертвовать самой незначительной, с его точки зрения, единицей маленького отряда, чтобы обнаружить местонахождение Назарова. Сам Филька и двое его товарищей напряженно вглядывались в подвальную темень, ожидая, когда же сверкнет назаровский выстрел, чтобы немедленно открыть огонь по невидимому противнику.

Продолжая охать, Федька Мезенцев перешагнул через обломки чугунных дверей, стилизованных под врата, замыкавшие инквизиционные круги, и уже в полной темноте начал спускаться по ступенькам.

— Хоть бы лампу дали, — жалостливо сказал он, но тут же замолк. Одной рукой Назаров зажал ему рот, а другой — приподнял подбородок дулом маузера. Федькина винтовка как бы сама собой упала на каменный пол.

— У меня большой левольверт, Федька, больше, чем у Комара, — шепнул Назаров. — Слово вякнешь — мозги вышибу.

Федька жалобно охнул. Назаров оттащил его в сторонку.

— Ну зачем ты, такой дурак, в этот комбед полез? — продолжал шептать он. — Спал бы сейчас со своей Глашкой или Машкой, а на заре б проснулся с ощущением счастья.

Потом Назаров на несколько секунд отпустил Федьку. Пока тот раздумывал, что делать с внезапно обретенной свободой, Назаров взял его за шиворот и развернул лицом в сторону двери. Легкий толчок коленом в наиболее подходящую для этого точку показал Федьке, что надо идти. При этом солдат ощупывал рукой карманы противника, будто обыскивал.

— Эх, Федька, — шепнул ему на ухо Назаров. — Будь я один, без барышни, чего-нибудь подобрей бы для тебя придумал. Ну, ступай к своим, глупый мужичонка. Ступай…

Еще не веря своему счастью, Федька Мезенцев вышел из кромешной тьмы к потрясенным товарищам. Двое стояли с нацеленными на проем винтовками, а Комар занимал позицию в трех шагах сзади.

— Братцы, а он меня просто отпустил, — сказал Федька. — Только винтарь отобрал. Ой, еще зачем-то самокрутку непотушенную в карман сунул.

Филька Комар сразу понял, что за папироска дымилась в Федькином кармане, поэтому поспешил упасть на пол.

Взрыв был страшен. Филька вспомнил, как мальцом однажды, прыгая с крутого бережка, по неумелости упал на воду плашмя. И все равно этот удар был гораздо мощнее.

Однако Комар понимал, что если тогда его вытащили друзья, то здесь друзей не осталось — их разнесло на куски. Надо было вставать любой ценой и стрелять. Даже если вылетели глаза и сломаны руки.

Но Филька по-прежнему чувствовал себя в двух мирах. В одном он медленно поднимался с пола, стараясь одновременно поднять наган. В другом же он опять был на реке. Нет, не в том сопливом детстве, а гораздо позже, когда сутками пил водку на слепаковские денежки. Тогда его друг тоже хотел овладеть Ларисой. Но он упал на тропинку. А вот сам Назаров поднимается, приближаясь к нему, будто из того сна. И у него пистолет, а не только сжатые кулаки.

Тогда ему заехать Назарову в морду не удалось. Надо сейчас. Нет, лучше выстрелить. Конечно выстрелить. Нажать на курок и…

— Аста ла виста, беби, — услышал он ненавистный голос Назарова.

Из последних сил Филька поднял наган и тотчас отлетел к стене от пули, вошедшей ему в грудь. Палец еще конвульсивно терся возле курка, но Назаров выстрелил еще два раза. И река окончательно сомкнулась над Филимоном Комаровым.

Назаров отошел на пару шагов назад и сделал то, что всегда делал в таких случаях — пополнил обойму. Потом он спустился в подвал и вышел с девушкой в коридор. Там он взял ее под руку.

— Закройте глаза. На это смотреть не надо, — сказал он. — И постарайтесь не дышать.

Лариса послушно зажмурилась, и Назаров провел ее мимо того, что осталось от глупого Федьки Мезенцева, его брата и еще одного комбедовца. Затем они перешагнули через труп Комара.

Между тем бой в Усадьбе затих. Потом в центре дома грянул взрыв. Внезапно разом все посветлело, потянуло паленым.

— Надо уходить скорей, — сказал Назаров. Он подскочил к ближайшему окну, ударил рукояткой маузера, снял с себя шинель и, Обмотав ею руки, очистил раму от стекла.

— Прыгай первая.

Лариса на секунду закачалась на подоконнике и спрыгнула вниз. Она упала на клумбу — в этом году цветов на ней не было. Тотчас же рядом оказался и Федор. Они отбежали от Усадьбы. Окна первого этажа центральной части осветились красным зловещим цветом. Пламя, казалось, заливало здание. Лариса смотрела на пожар, и ее била дрожь. Когда днем пылает деревенская изба, то скоро страшная картина закрывается дымом, здесь же был виден лишь огонь.

В доме что-то загромыхало, жахнуло раз, другой, а потом послышался грохот рушившихся перекрытий. Что же такое там произошло? — не мог понять Назаров.

Внезапно он толкнул девушку в бок. Падая, Лариса поняла, в чем дело: над головами свистнули пули.

* * *

Когда Козин побежал по лестнице убивать Вавилу, Гришка приступил к выполнению возложенного на него задания. На этот раз он действовал правильно. Вынув из гранаты предохранитель, он подкрался к двери, за которой скрылся раненый комбедовец, и с размаху швырнул ее в щель.

Из череды Гришкиных дурных поступков этот оказался самым дурным, поскольку в той комнате комбед держал керосиновый запас. Несчастный красный боец, пытавшийся укрыться за грудой конфискованной посуды, мгновенно сгорел в разлившемся море пламени.

Огненные потоки хлынули в коридор, и Гришка кинулся наутек в направлении прихожей. По дороге он остановился и подобрал чью-то винтовку, так как чувствовал — бой еще не закончен.

Пожар, неосмотрительно устроенный Гришкой, не только поторопил Назарова, но и заставил покинуть Усадьбу Афоньку-Мельника. Тот, со своим отрядом из трех человек, должен был добраться до барской гостиной с левого крыла дома. Однако, отдав такой приказ своему ближайшему сподручнику, Козин не принял в расчет высоту местных окон. В отличие от окон деревенской избы, в эти было так просто не залезть. Один из парней подставил спину другому, а тот, раскровянив о стекла пятерню, дергал, дергал рамы и наконец понял, что их надо ломать.

— Не пролезть, итить в кольцо! — крикнул парень, прыгая вниз.

— На верхотуру только дурак без лесенки пойдет, — заметил рассудительный мужик Петр Веретенников. — Всяк сверчок…

— Заткнись! — крикнул ему Афоня. — Лестницу лучше поищи.

Веретенников и еще один парень направились к ближайшему строению. Им повезло, и через минуту они тащили лестницу, обнаруженную в каретном сарае.

В этот миг к ним подбежал козинский посланец Митька.

— Чего копошитесь? — заорал он. — Там эти гады наших из окон кладут!

— Передай Василию Якичу, что сейчас войдем, — ответил Афоня.

— Не! Я с вами останусь, тут тише, — ответил Митька.

Афоня-Мельник не успел призвать его к порядку, так как лестницу уже приставили к окну. Винтовкой, как рычагом, сломали раму, и можно было лезть. Все пятеро бандитов попрыгали в кухню и пошли в кромешной темноте туда, где предположительно должна была быть гостиная.

Они услышали взрыв самодельной гранаты и звериный вой Козина. Это заставило их ускориться, но в освещенную гостиную команда Афони ворвалась, когда главный бой в коридоре уже закончился.

В гостиной они обнаружили двоих: испуганную Дашку, забившуюся под диван, и комбедовского бойца, обожженного баночной гранатой.

— Не подходи! — визжала девка, размахивая револьвером.

Афоня одним прыжком оказался возле нее и опрокинул ударом приклада. После этого он наступил ногой ей на руку и отшвырнул подальше револьвер.

— Потом можно ее приголубить, кто не побрезгует, — сказал он парням. Выстрелов больше слышно не было, и Афоня понял — враг повержен. Наступил сладостный час расплаты.

Обожженный мужик отнял руки от лица. Глаза у него не выгорели, но лучше бы он ими не видел. Перед ним стоял Афоня-Мельник с длинным ножом, которым он имел привычку резать осенью хряков.

— Чего не здороваешься, соседушка? Как без меня жил? Хорош ли помол с моей мельницы? Не вспучило ли животик от чужой мучки?

Бедняга в ужасе смотрел на него и молчал. Афоня взял его за пиджак:

— Хороша одежка. На такую небось, голопузый, за год бы не заработал. Сапожки, погляжу, хороши. Не из моего ли дома приобулся?

Парни с интересом придвинулись поближе, а Петр Веретенников отвернулся и перекрестился.

— Вот как, соседушка, мы поменялись-то. Ты был голопузый, да от чужого добра разбогател. Я — нищим стал. Только нож мне и остался. Примерь-ка его себе на морду.

Афоня взмахнул ножом. Мужичок закричал и попытался прикрыть руками лицо, но тщетно. Кровь хлынула на ковер.

Афоня размахнулся опять, и снова руки не уберегли слепаковского воина. Он медленно сполз по стене на пол. Левая рука, распоротая ножом, свешивалась вдоль туловища. Правой рукой несчастный мужик поддерживал отрубленный нос, который держался лишь на узкой полоске кожи.

Ловким движением, чтобы не испачкаться в крови, Афоня приподнял свою жертву за воротник.

— Чего же ты глаза закрываешь? На соседа взглянуть стыдно? Так ведь глазки и открыть можно. Или тебе отныне гляделки не нужны?

В коридоре взорвалась Гришкина граната. Афоня отшвырнул полуживого комбедовца на середину комнаты и с размаха воткнул нож в покрышку дивана, чтобы вытереть кровь.

— А ребята-то там не закончили. Чего уставились? Пошли, подсобим.

Все пятеро бандитов вышли в коридор и столкнулись с огненной рекой, вытекающей из соседней комнаты.

— Нам же не пройти, — сказал Афоня-Мельник. — Разве одежой голову обмотать.

Однако через минуту стало ясно, что и это не поможет. Огонь ворвался в гостиную, пошел по обоям, жадно впился в кучи революционных газет.

— Тем же путем уходим! — крикнул Афоня. Бандиты пробежали через гостиную, где на полу валялась бесчувственная Дашка и сидел в луже крови изрезанный комбедовец. По дороге Афоня схватил пачку «Правды», привезенной Слепаком для распространения среди темных мужиков, сунул ее в огонь и осветил дорогу этим факелом. Поэтому все пятеро достигли спасительно окна гораздо быстрей, чем ползли от него до гостиной.

Без особых трудов Афоня со своими ребятами выбрался из дома. Было слышно, как там бушует огонь.

— Где же Козин? — недоуменно спросил Афоня-Мельник. — С чего бы это он дом запалил?

Во дворе не было ни одной живой души, способной дать ответ на этот вопрос. Ничего не понимая, бандиты держались кучно и осторожно обходили здание. С каждой минутой во дворе становилось все светлей и светлей.

Благодаря этому Афоня первый увидел вдалеке, возле сарая, когда-то служившего барской псарней, двух людей. Мужик и баба. Кто же это?

Афоня взглянул пристальней и все понял. Сволочь Назаров направился после встречи в Филаретовой чаще прямо в Усадьбу. Предвидел, гад, наше посещение. И бабу прихватил. Сообразительный! Видно, сначала стоял в резерве, а потом… Неужто всех наших перебил? Не жить ему теперь самому. Это была почти как клятва, а от клятв своих Афоня никогда не отступался.

Умный был мужик Афоня-Мельник. В другой раз он обязательно бы задумался — как при Назарове в Усадьбе могла завязаться ссора со взрывами и выстрелами, которую они слышали на подходе. Но сейчас он хотел только мстить. За друга Василия Козина, которому уже было не выйти живым из пылающего дома. За всех остальных. Да и за свой вчерашний позор на лесной дороге.

* * *

Уже спускаясь со второго этажа, Козин увидел стремительно разраставшееся зарево. На его памяти много чего горело, но так быстро не могло заняться даже пересушенное сено.

Выйдя в коридор, Козин понял, что все хуже, чем он предполагал. Перед ним была стена пламени, и она приближалась. Надо было уходить.

Но Козин медлил. Его цепкий ум, сделавший его самым удачливым хозяином в большом селе, наметил еще одну цель ночной операции, о которой друзья и не подозревали. Козин навел справки о рейдах комбеда по окрестным деревням, а также и по самому Зимину. Красные брали не только зерно, самогон и разное тряпье. Среди их трофеев могло быть много маленьких и очень ценных вещиц. Конечно, их могли отдавать в уезд тамошним товарищам. А могли и хранить здесь. Козин знал, во что обошлось кое-кому из знакомых кулаков временное спокойствие. Кольца и броши прежние хозяева давно считают утерянными. А золотые империалы — безымянны. Это была бы чистая добыча, о которой он думал, даже потеряв сына.

Теперь с ней приходилось проститься. Кому-то завтра повезет, когда будут разгребать пепелище. Он же, Козин, там рыться не будет. Гонор не позволит.

Его грустные и быстрые раздумья прервал рев. Из пламени вышел человек и рванулся к Козину.

Сенька Слепак не был убит, его лишь оглушило ружейной пулей. Неизвестно, сколько бы он пролежал без сознания, если бы не пламя, коснувшееся тела. Он вскочил и помчался по коридору. Пуля, контузившая его, подействовала как наркоз — он не чувствовал боли, хотя ноздри чуяли запах паленого мяса, и Слепак понимал — горит его плоть.

Перед ним стоял человек, которого он так хотел видеть последние два месяца, — Козин. Впрочем, и командир бандитского отряда был столь же рад встрече.

— Привет товарищ, Семен Слепак, — сказал он. — Из ада тебя на побывку отпустили? Чтобы других красножопых на ум наставил?

— Ты, Козин, волк недотравленный, — Слепак тяжко дышал. Его гимнастерка все еще тлела, и дым поднимался из-за спины, как у взаправдашнего посланца преисподней. — Тебе и роду твоему по земле не ходить. Сколько пота из трудового народа выварили — тебе там утонуть хватит. Хуже барина ты, мироед деревенский. А сейчас шкуру сбросил, бандит лесной.

— Мой отец тебя, батрачонка, хворостиной учил. Ты сгоришь, все успокоится, а твое отродье я тоже хворостиной учить буду. И внуков.

«Чего он мне зубы заговаривает?» — думал Слепак. «Чего он медлит?» — думал Козин.

Бандитский начальник вел себя гораздо осмысленней. Уже выругав себя, что оказался перед противником с незаряженным ружьем, он пытался незаметно вложить в него патрон. Может, и удалось бы, но проклятая левая рука совсем отказала. Ошалевший от контузии Слепак наконец осознал, что продолжает сжимать маузер. В голове немного прояснилось, и тотчас же огненная боль начала заполнять его тело, но председатель комбеда нашел силы для улыбки.

— Нет, Василий Якич, придется вам без хворостины обойтись, — сказал Слепак, быстро поднял пистолет и выстрелил Козину в живот. Тот согнулся и осел на пол. Хорошо бы пальнуть еще раз, но патрон оказался последним.

— Прощай, Козин, — сказал Слепак, подходя к нему. Надо было уходить, так как огненный вал, хотя и потеряв первоначальный разбег, продолжал наступление. — Ты про ад трепался, Василий Якич? Я в попов уже не верю, я — этот самый, теист. Но ради тебя исключение сделаю, поверю ненадолго. Огонек там, будь уверен, что надо. Не хуже того, что сейчас до тебя доберется.

Слепак поднял ногу то ли пнуть Козина, то ли перешагнуть через тело. В этот момент тот приподнялся и всадил снизу нож в живот председателю комбеда. На это у кулацкого вожака ушли последние силы, и он рухнул рядом со своим врагом.

Слепак не ошибся, огонек действительно добрался до них через пару минут. И тогда, уже повинуясь не разуму, а инстинкту, оба сделали самое разумное: обнялись, прижав лицо к лицу, чтобы огонь не дошел сразу до глаз.

Последнее, что они слышали, было подобие десятков выстрелов из мелких пушек. Пламя добралось до комнаты, где хранился порох, конфискованный у крестьян. Потом огонь лизнул и мешок с динамитом — та самая партия, малая толика которой оказалась в мешке у Тимохи Баранова. Взрыв сократил мучения Козина и Слепака на несколько секунд.

* * *

Афонина винтовка осталась в гостиной, поэтому огонь по Назарову и Ларисе вел кто-то другой. Шуршание приклада, трущегося о небритую щеку, не услышишь и с трех шагов, но за веселые военные годы Назаров научился слышать такие звуки не ушами. Он почувствовал: на него наводят четыре винтовки, и одним прыжком уберег ее от залпа.

— Ларя, ползи к сараю! — крикнул он.

Лариса так и сделала. Назаров перекатился в сторону и вскинул маузер. Выстрелив по Назарову, бандиты пробежали несколько шагов вперед и укрылись за флигелем, что стоял в полсотне метров от старой псарни, а Петр Веретенников даже упал на землю. Но не от военной смекалки. Просто первый выстрел, совершенный им в жизни, поверг его наземь.

Лишь один бандит замешкался. Еще миг, и он тоже лежал на земле. Но в нем уже сидели две назаровские пули.

Афонька-Мельник подскочил к трупу, выхватил у него винтовку со штыком и отполз за флигель.

— Будем брать его с двух сторон. Вы, двое, ползите вдоль дома, а мы подойдем сзади. Пошли.

— Пошел-ка ты сам на хутор бабочек ловить, Афанасий Емельянович, — как всегда, рассудительно и степенно сказал умный мужик Петр Веретенников. От первого в жизни выстрела у него страсть как разболелась челюсть. Это было последней каплей, и он решил высказать Афоне-Мельнику все, что накипело:

— Попутал бес. Повязался с вами, с душегубами. Ты, Афоня, дружок мой старый, дальше режь-стреляй кого хочешь. А я пошел к жене.

С этими словами Петр снял с плеча винтовку и швырнул ее на землю.

— Ты это что, уйти хочешь? — изумленно спросил Афоня.

— А ты не понял? На то мне две ноги Богом дадены: ходить куда хочу.

— Недалеко уйдешь, — крикнул Афоня-Мельник, поднимая его винтовку и демонстративно передергивая затвор.

— А пошел ты на хутор… — махнул рукой Петр и спокойно зашагал от флигеля, будучи уверенным, что Назаров в уходящего стрелять не будет. И когда смертельный удар в затылок бросил его лицом на тропинку, он успел понять — стрелял его закадычный друг, чертов мельник.

— Братцы, — ласково сказал Афоня, еще раз передернув затвор. Так обращается отец к любимым усталым детям, уговаривая еще чуток потрудиться на сенокосе. — Мы сейчас нашего солдатика прикончим — и к мамкам. Пашка, теперь с той стороны ты один поползешь. А я с Митькой постараюсь залезть на крышу — сверху его будет проще высмотреть. Будем перебегать шагов по десять и снова ложиться.

У кого-то из парней клацнули зубы, но вопросов не было. Пашка кинулся первым, потом выскочил Митька, и лишь сзади него пробирался ужом Афоня. Так он делал не из трусости, а в надежде, что Назаров первым выстрелом выдаст, себя и можно будет постараться прихлопнуть его издали.

Назаров себя не показывал. Все трое подскочили к сараю.

— Внутри он, что ли? — сам себя спросил Афоня, подставляя плечи Митьке, который полез на крышу. Тотчас же был дан точный ответ: из-за закрытых дверей раздались два выстрела. Пули от маузера легко прошили доски, и Пашка рухнул перед входом.

Митька был уже наверху и залез на низкий чердак, служивший сеновалом. Вычислив по звуку, откуда ведет огонь Назаров, он разрядил всю обойму своей винтовки через гнилой настил. Снизу раздался грохот, кто-то катился, опрокидывая составленный инвентарь. Митька сообразил, что надо менять позицию. Он сделал это вовремя, так как в ту же секунду в доске, на которой он стоял, появились три дыры, будто их мгновенно просверлили чудесным коловоротом.

Назаров явно откатывался от дверей в противоположный конец сарая. Митька побежал, потом упал, пополз по чердаку, вынимая из-за пояса наган — на верхотуре перезарядить винтовку было не просто, да и времени не хватало.

Снизу раздались еще три выстрела — гнилая щепка больно царапнула Митьку в щеку. Но — пронесло. В ответ он четыре раза выстрелил в настил. Последующий шорох подсказал ему, что противник ушел и на этот раз.

Митька замер на старых досках. Главным было сейчас не двигаться. «Подожду, пока он не шебурхнется», — подумал он.

И действительно, через минуту внизу, точно в углу, раздался шорох. Тотчас же Митькин наган расплевал в направлении звука все оставшиеся пули. Снизу донесся болезненный стон, и все затихло.

«Конец тебе, солдатик Назаров», — подумал Митька, с трудом поднимаясь на одно колено — затекли ноги. Теперь скрипеть можно было сколько угодно.

Из противоположного угла донесся шорох. «Так я же его…» — подумал Митька, но мысль до конца не довел. Четыре пули снизу — на этот раз Назаров стрелял из маузера и револьвера одновременно — прошили настил, и Митька рухнул навзничь.

Сверху закапала кровь, Назаров успел отскочить в сторону. Он усмехнулся: прыткий был паренек, да недогадливый. Когда Федору стало ясно, что противник стреляет только по звуку, он швырнул в противоположный угол пустое ведро и дождался, пока парень раскроет себя. На всякий случай стоном его успокоил.

Где-то возле входа забилась в угол Лариса. Когда Назаров начал беготню по сараю, с ней было все в порядке. Он нарочно перевел перестрелку в противоположный конец бывшей псарни. Правда, снаружи остался еще один противник.

Назарову надоела стрельба, и он громко крикнул:

— Эй парень, хватит в войну играть! Давай помиримся!

— Давай-ка ты ко мне выйдешь, — раздался знакомый голос снаружи. — А то негоже хорошему парню надолго с любушкой расставаться.

Назаров ошибся. Лариса хотя совсем недавно показала себя женщиной мудрой и решительной, но под огнем ей стоять не приходилось. Когда в двух шагах от нее в пол вонзилась Митькина пуля, она вскочила, как всполошенная птица, и, отворив плечом дверь, выскочила во двор. Тут же она сообразила, что в сарае, рядом с Назаровым, ей было безопасней. Однако сделать шаг назад она не успела. Чья-то рука схватила ее за горло.

Лариса боролась долго. Раз ей даже удалось ударить локтем под вздох схватившего — тот скрючился, пригнув тем самым ее к земле. Но напавший на нее мужик был сильный, и вот она почувствовала, как ее руки грубо свели за спиной, а к щеке прикоснулась холодная сталь. Ларису чуть не вырвало от омерзения: она поняла, что совсем недавно лезвие купалось в чьей-то крови.

— Не рыпайся, голубушка, — она по голосу узнала Афоню-Мельника. — Может, я с хахалем твоим договорюсь.

В этот момент Назаров и предложил Афоне мировую. Лариса слышала его страшный ответ и сразу поняла, что будет дальше.

Действительно, Назаров вышел из сарая и стоял перед Афоней. Барский дом пылал с первого этажа до крыши, и было светло.

«Как днем», — подумала Лариса.

«Как под прожектором», — подумал Назаров.

А Афоня-Мельник ни о чем не думал. Он видел только, что наконец-то отомстит за всех и все.

— Афоня, — спокойно сказал Назаров. — Ну ведь тебе же жить хочется. Так? Ты расстроенный, ты просто нервный, как доктора говорят. Я на тебя не в обиде. Пусти Ларю, и пойдем вместе в село.

— Нет, я тебе за все отплачу. Ты, сволочь, лучших мужиков в нашем селе погубил. Ничего, ты дружка своего Слепака не надолго переживешь.

— Сколько объяснять надо, — грустно вздохнул Назаров. — Ну ни при чем тут я. Все без меня заварилось. Я пахать домой вернулся, а не мужиков губить. Еще раз совет даю — остудись, Афоня.

— Заткнись! — крикнул его противник. — А то я сейчас любушку твою подразукрашу. Швыряй пистолет на землю.

Назаров пожал плечами, медленно вынул маузер (Афонины зрачки сузились, нож так прижался к лицу девушки, что слегка его оцарапал) и бросил пистолет на землю.

— Распахни шинель. Назаров еще раз пожал плечами.

— Ага, еще один. И его швыряй.

— Федор Иванович, — крикнула Лариса, — не бросайте оружия!

Не обращая внимания на ее слова, Назаров кинул и револьвер.

— Так лучше, — сказал Афоня-Мельник. Только сейчас он сообразил, что не знает, как же теперь расправиться с Назаровым. Винтовку он уронил на землю, когда боролся с Ларисой.

— Пни пистолет ко мне поближе, — скомандовал он.

Назаров пнул маузер. Лариса вскрикнула.

Афоня-Мельник, продолжая держать ее за руки, присел, продолжая прикрываться женщиной. Он задумался: какой же рукой взять пистолет? Внезапно он оттолкнул Ларису, подхватил левой рукой маузер — правая по-прежнему сжимала нож, направил ствол на Назарова и нажал на спусковой крючок.

Выстрела не последовало, и Афоня понял, что в последний момент, перед тем как бросить оружие, Назаров успел поставить его на предохранитель. В распоряжении была одна секунда. С рычанием Афоня швырнул нож на землю и мгновенно отыскал правой рукой проклятый предохранитель.

Но эта секунда была и у Назарова. Блеснула финка, ласточкой вылетела из его руки и вонзилась в Афонин глаз. От лютой боли подручный Козина присел на корточки. Назаров, проскочив пять шагов, разделявших их, ударил ногой по оцепеневшей руке, и маузер улетел в сторону.

Рыча от боли, Афоня-Мельник вырвал финку из страшной раны. Теперь он видел лишь одним глазом, да и тот покрывала кровавая пелена. Афоня-Мельник ждал последнего выстрела, но его не последовало. Назаров, вместо того чтобы искать пистолет, поднял винтовку и стоял с ней возле Афони.

— Какой же беленой ты кормился? — укоризненно сказал Назаров. — Невинную девушку ножом резать хотел. Теперь у нас с тобой мировая не выйдет.

Афоня хрипло дышал. Силы оставляли его, казалось, они вытекали с кровью из глаза. Размахнувшись ножом, он прыгнул на Назарова. Тот отставил правую ногу, чуть присел и сделал то, чему был хорошо обучен на фронте — шаг вперед с одновременным ударом снизу обеими руками, сжимавшими винтовку. Кое в чем старые русские военные уставы были правы: на короткой дистанции — пуля дура.

Ровно одну секунду простоял Назаров, держа Афоню, поднятого на штык, а потом с кряхтеньем швырнул его на три шага вперед, как швыряют на воз копенку сена, взятого на вилы.

Лариса сидела неподалеку, плача и дрожа. Она смотрела не на трупы, а на пылающую Усадьбу, родной ее дом.

— Пойдемте, Лариса, — услышала она. — На траве прохладно.

* * *

Прохладно было только на траве. Вокруг Усадьбы стояла июльская жара. Но едва они отошли на несколько шагов в сторону, как окунулись в волны холодного воздуха. Отчего Лариса задрожала еще сильней и прижалась к Назарову. Небо было чистейшим, мягкие весенние звезды, как всегда, приготовились развлекать людей своим сиянием.

Назаров и Лариса уже вышли на тропинку, спускающуюся к селу, когда сзади раздался голос, срывающийся на визг:

— Стой!

— Что за неугомон? — удивленно сказал Назаров и тотчас сошел с тропки, потянув за руку девушку. Предосторожность была излишняя, хотя через минуту и раздался выстрел — пуля прошла шагах в пятидесяти.

— Лариса, посиди-ка здесь. Я его угомоню, — сказал Назаров. Девушке он оставил револьвер, чтоб было спокойней, и крадучись пошел параллельно дорожке.

И эта осторожность была излишней. Гришка, идущий вслед за ним по тропинке, размахивал винтовкой, как машет руками двухлетний малыш, потерявший мамку. Он плакал, передергивал затвор — видно, патронов уже не было — и продолжал кричать:

— Стой, стой!

Однако остановиться пришлось ему самому. Из-за куста вышел Назаров и подставил Гришке подножку. Гришка рухнул на землю, но тотчас поднялся, ища потерянное оружие.

— Ну, все парень, пора успокоиться, — сказал Назаров.

— Стой, стрелять буду, — гундосил Гришка и шел на Назарова с голыми руками.

Назаров несильным толчком в скулу опрокинул его на траву.

Гришка полежал минуту-другую, а потом сел, растирая по лицу слезы.

— Дядя Федя, вы заступитесь за меня перед Козиным, — забормотал паренек. — Я сбежал, когда все загорелось. Потом в сенцах обо что-то споткнулся. А это человек, и голова у него… То ли есть, то ли нет.

Приглядевшись внимательней, Назаров понял, что Гришка измазан кровью, и, видимо, не своей. Федор без размаха несколько раз дал Гришке то, что капитан Терентьев называл «ручным нашатырем». Пощечины подействовали на парня столь же пользительно, как злая аптечная жидкость. Он перестал плакать и лишь немного дрожал.

— Не горюй, паря. И не бойся, нет больше Козина, — сказал Назаров. — Я помню, как первый раз под германские пушки попал. Показалось мне, миленький ты мой, что я на том свете. И место нехорошее — ад кромешный. Я, кстати, тоже, как и ты, своей волей под ружье встал… Вместо… ну да ладно… Тебе, конечно, похуже моего пришлось. Я-то воевал с дальним супостатом. А ты свою военную службу в родном селе открыл. В своих стрелял. Да, сегодня большой непорядок вышел. Людей, почти что соседей, поубивать пришлось. Ты же сам знаешь, кто в Зимино войну начал.

— Не… не знаю, — прогундосил Гришка, приняв сказанное Назаровым за вопрос, обращенный к нему.

— А чего тогда полез, раз не знаешь?

Гришка молчал. Мокрота из глаз и носа свободно стекала по лицу.

— Встретились бы Слепак с Козиным сами на узкой тропке, да все между собой бы и решили. А так набезобразили всем селом, будто кому-то от этого лучше стало. Ладно, парень, не хнычь. Ты жив — это главное. И поумнел. Теперь знаешь, что человечкина жизнь на волоске висит и отлетает грешная душа от тела, как пух от цветка-одуванчика. Мамка-то твоя в селе?

— В селе, — ответил успокоенный Гришка.

— Беги к мамке.

— До свидания, Федор Иванович, — сказал Гришка, поднимаясь с травы. — Спасибо вам большое.

— Пожалуйста, — ответил Назаров. — Давай уматывай, а то передумаю.

Обратясь уже к Ларисе, сказал ей:

— Задал мне малец работу, третий раз с его ружьем таскаюсь.

На это девушка ничего не ответила, а только еще раз посмотрела на пожарище.

— Пойдем, — сказал ей Федор.

— Подожди, — Лариса взяла его за руку. — Ты знаешь, когда умер Владимир Иванович и из его дома доносились песни и пьяная ругань, даже тогда я считала происходящее жутким сном. До сегодняшнего дня я верила, что когда-нибудь сон кончится и я снова проснусь в Усадьбе, где Владимир Иванович вместе с Карлом Леопольдовичем пьют утренний кофе и его аромат перемешивается с утренним запахом чайных роз.

Лариса прижалась к его груди, обняла. Всхлипнула, потом вздохнула глубоко, будто на что-то решаясь.

— Может быть, я покажусь тебе… нехорошей женщиной. Но мне нужно что-то светлое в жизни… Какое-то хорошее воспоминание. О чем я могла бы думать, когда мне станет грустно и тяжело… Пойдем со мной. Здесь неподалеку есть заброшенный хутор… И ничего не говори…

А потом был сеновал, запах сена, лучи утреннего солнца, пробивающиеся сквозь дыры в крыше, чириканье цтиц, рассевшихся на деревянных балках, и была любовь. Скромность, как оказалось (и не в первый раз уже оказалось), нисколько не мешает страстности. Ничто ничему не может помешать, даже революция и гражданская война, если двух людей тянет друг к другу…

Несколько часов спустя они шли по селу. Народа на улице не было. Лишь иногда какие-нибудь мужичок или баба осмеливались выйти на крыльцо. Но за ворота не показывались: вдруг беда, разразившаяся над Усадьбой, перекинется и на них.

* * *

Проснулся Назаров от звука кавалерийской трубы. Он тотчас поднял маузер, лежавший у изголовья, и подошел к окну.

По улице рысью скакал отряд человек в тридцать. Над одним из всадников развевалось красное полотнище огромаднейших размеров. Отряд направлялся к Усадьбе.

— Ну никакого покоя в этой деревне, — пробормотал Назаров и снова заснул.

Некоторое время спустя раздался стук в дверь. Назаров глянул в окошко и отворил стучавшему.

На пороге стоял невысокий белобрысый парнишка. На его фуражку была нацеплена жестяная, плохо окрашенная звезда. Во дворе переминались две оседланные лошади. Не успел Федор задуматься, где же второй всадник, как парнишка обратился к нему:

— Боец революционного полка Красной армии имени Жоржа Дантона, Василий Селиванов. Вы товарищ Назаров?

— Он самый, — ответил Федор.

— Товарищ Назаров, наш командир вас требует. Он возле помещичьего дома остановился, что вчера сгорел. Приказал вам коня прислать — скорей видеть хочет.

— Погоди, я оденусь, — сказал Назаров и скрылся в избе.

— Федя, тебя заарестовать хотят? — спросила Фекла Ивановна.

— Если бы хотели, так прислали бы конвой, а не парня с лошадью. Зачем-то я командиру понадобился. Я схожу узнаю, а ты пока завтрак приготовь.

— Федя, а вдруг задержишься? Хоть хлебца с молоком поешь.

— Это можно.

Назаров неторопливо оделся. За это время бабка поставила на стол крынку с молоком и нарезала хлеба. Потом она с другой крынкой, поменьше, выскочила на крыльцо. Некоторое время оттуда доносились возгласы красноармейца: «Да не положено, не положено», однако когда Назаров вышел из дома, посланец уже допивал молоко и доедал краюху.

— Ну пошли, — сказал Федор.

— Товарищ Назаров, — взмолился парень со все еще набитым ртом. — Сядьте на лошадь, быстрее будет.

— Я верхом ездить не люблю.

— Сядьте, пожалуйста. Командир заругается, когда узнает, что приказание не выполнено — вас на коне доставить.

— Заругается, говоришь?

— Еще как заругается.

— Ну ладно, прокачусь.

Назаров с земли, по-казачьи вскочил на лошадь. Это немного удивило красноармейца, который счел нелюбовь Назарова к верховой езде непонятной блажью, но пришпорил коня и поскакал к Усадьбе, стараясь не опережать Назарова.

Над родовым гнездом дворянского рода Зиминых стоял скудный угольный дымок. Каменный остов по большей части сохранился, лишь внутри дома рухнула часть перекрытий и лестниц, но все, что могло сгореть — сгорело. Ветра не было, и огонь пощадил большинство прилегающих построек: конюшню, каретный сарай, флигель управляющего. Вокруг них копошились деревенские бабы, с плачем выискивая тела тех, кто погиб в стороне от здания. Несколько красноармейцев бродили вокруг, удивленно разглядывая место недавней битвы. Вдовы комбедовцев и матери кулаков плакали над трупами своих родных и оттаскивали их подальше, на чистую от пепла траву, пачкая руки обгорелой одеждой.

А другим даже всплакнуть не над кем было — муж или сын погибли внутри дома, и тела их смещались с пеплом. Такие вдовы плакали друг у друга на плечах, так и не в силах понять, за что обрушилась на них такая беда. Кулацкая жена стояла перед вдовой комбедовца, уткнувшись ей лицом в платье…

За три военных года Назаров привык и к пепелищам, и к бабьему вою, но тут было другое дело. Немного не по себе стало Федору Назарову: вдруг какая баба своим бабьим чутьем догадается, что именно его пуля свалила дорогого муженька?

Однако ничего такого не случилось. Провожатый сразу свернул в сторону флигеля управляющего, где ни трупов, ни баб не было. Зато там сидел командир отряда — высокий, бородатый человек.

— Товарищ командир, по вашему распоряжению товарищ Назаров доставлен.

— Отдыхай, товарищ Вася. А нам, товарищ Назаров, надо будет во флигелек зайти, с одной формальностью разобраться.

Назаров и командир зашли в кабинет бывшего управляющего-учителя. В отличие от самой Усадьбы, пристанище Карла Леопольдовича уцелело почти полностью.

Медведев закрыл дверь и обнял Назарова:

— Федька! Сто лет, черт возьми, тебя не видел!

— И двух лет не будет, Ванька. Мы же с тобой под осень шестнадцатого расстались. После того румынского дела. Я не доктор, но еще до того, как мы к своим добрались, понял: лежать тебе в лазарете раза в два побольше моего.

— Так оно и случилось. А когда вышел, так и повоевать-то толком не успел — революция. Мои отношения с начальством — сам знаешь, а солдатам я приглянулся. Был царский прапорщик — стал революционный командир. Потом уже, к осени ближе, надоел мне Керенский, и стал я большевиком. Весной дрался с немцами, в отрядах завесы, пока мир не заключили. Теперь я начальник местного гарнизона — комплектую революционную дивизию. Разъезжаю по округе, по разным делам. Ну, чего это все я да я. Ты про себя расскажи.

— Про мои дела рассказывать дольше. Если заставишь — так знай, слушать придется до вечера.

— Федя, ты мне про свои дела расскажешь по дороге. Я хочу тебя в свой отряд записать. Надо мне полк пополнять и быть готовым, что Реввоенсовет нас отправит на Дон, уничтожать контрреволюцию. Но я необстрелянных людей в бой не пошлю. Народ, что с фронта вернулся, под ружье не спешит, все больше мальчишки приходят, а бывает, и шантрапа. Учить их надо. Отставного унтера найдешь, так он любит сразу в зубы. У нас в армии такого нельзя. Так что на тебя вся надежда.

— Под твоим началом служить неплохо, — ответил Назаров. — Пробовал. А предложение — отклоняю. Ты сам посуди, я до дома еще не дошел. Тем более, — Назаров ткнул пальцем в окно, в направлении дымящихся развалин, — может, и у меня там какое безобразие творится.

Иван Медведев немного помолчал, затем достал портсигар, угостил Назарова папироской — не первый класс, но и не махорочка. Друзья затянулись, и лишь тогда красный командир продолжил:

— Я тебя, Федя, понимаю. Если бы ты хотел в нашу армию, так не надо было бы и домой возвращаться. В Пензе бы и вступил. А теперь меня пойми. Мне без тебя воротиться нельзя. На-ка, почитай, какие бумажки из Зимино в уезд летают. Вчера днем встретили верхового, из местного комбеда. Письмо было незапечатанным, так что я большого греха не вижу в том, что с его содержанием ознакомился.

Назаров взял донесение покойного Сеньки Слепака и прочел.

— Ну и что скажешь, Федя, об этой писульке?

— А чего говорить? Врет Слепак. Точнее, врал, больше врать уже не будет.

— Так-то оно так. Ваш комбед давно был у нас на дурном счету. То и дело жалобы приходили. Мы так поняли, что этот Слепак свою политику в селе повел. Людей запирал, судил, расстреливал. Устроил свой фронт против местной контры. Которую сам же и налепил из колеблющегося элемента. Ты, я надеюсь, с козинской-то бандой не снюхался?

— Ваня, — добродушно сказал Назаров, — я никогда ни с какими бандитами вместе не был.

— Хорошо. Но тут одна закавыка есть. Если бы все от меня зависело, мы бы сейчас выпили с тобой самогончика, вспомнили фронт, я поругался бы, что ты со мной поехать не хочешь, и расстались бы. Не получится так, вот что, Федя, обидно. Теперь у нас не только ревком всем заправляет. Появилась недавно Чрезвычайная комиссия. Председатель ее у нас — товарищ Судрабс Сунс, боец из Лифляндской губернии, стонущей под гнетом германского империализма. Он товарищ очень дотошный. Слепак-то хоть и покойник, но я его бумажку пустить на самокрутку не могу. Товарищи видели. Да и не привык я чужие донесения рвать. Придет в уезд писулька, что ты контра и бандит. Дадут этой бумажке ход. И скоро захочет товарищ Сунс на тебя посмотреть, какие-такие главари контрреволюционного мятежа у нас водятся. А там дело закрутится, и пошла писать губерния. Для Чека прочая власть — не указ.

— Не хочу я под ружье возвращаться, — с тихим ожесточением сказал Назаров.

— Конечно, я могу сейчас отвернуться. А ты в окно и в кусты. А хочешь — уходи через дверь. Но товарищ Сунс тебя не забудет. Будешь ты для него беглой контрой. Специально за тобой чекисты в Глуховку съездят. Ты же умный человек: охота тебе будет сеять да косить, с утра до вечера на дорогу поглядывая? А если они жену заберут? Говорят, иногда Чека это делает.

Назаров молча достал еще одну папироску из медведевского портсигара и закурил. Собеседника это ободрило, он понял — Назаров начинает с ним соглашаться.

— А так у нас все отлично получится. Приедем в город, я сразу к товарищу Сунсу и скажу: встретили мы Назарова по дороге, ехал он в Красную армию записываться. Никакой он не бандит, это болван Слепак наврал. Слепак, как я понял, испекся, как баранье ребрышко в костре, и ничего добавить уже не сможет. Ну как?

— А буром об косяк, — сказал Назаров. — Еду с вами. Разве ж выбор есть!

— Вот и лады. Я знал, что ты согласишься. Велел для тебя по дороге лошадь реквизировать и оседлать. Хороший конек, не брыкливый. Ты таких любишь.

— Когда выступаем? — перебил его Назаров.

— Через пару часов. Людям надо поесть, а мне — акт составить. Донести в уезд, что здесь случилось. Мне пока что так представляется. Напала банда на товарищей, в дом зашла, а самый сознательный из наших, понимая, что никому живым уже не уйти, сам себя динамитом подорвал. Вместе с бандой. Жили как собачьи дети, а умерли героями, ничего не попишешь.

— Это точно, — сказал Назаров.

— Ладно, собирайся. Я за тобой заеду.

Назаров и Медведев вышли во двор. Вокруг дотлевающей Усадьбы суетились не только вдовушки, но и зиминские мужики. Они искали, чего сохранилось от комбедовского добра, чего можно унести с собой. Только один не принимал участия в хозяйственных хлопотах. Это был Тимофей Баранов. Он занимался делом, которому отдал немалую часть своей жизни, а именно — просто глазел. На дымящиеся развалины, на воющих баб, на красноармейцев.

— А ты чего ничейное имущество не грабишь? — удивленно спросил Тимофея красный командир.

— Странно как-то получилось, — молвил на это Тимофей. — Был вчера дом. А сегодня, глядишь, его и нету. Я к этому пока еще не привык.

— Ты бедняк?

— А то как? Кто скажет, что я когда-то богатым был? — Тимофея поразил этот вопрос. Можно было подумать, его спросили — почему у него, у Тимофея Баранова, две руки, а не три.

— Хорошо. Будешь новым председателем комбеда. Сельский сбор потом проведешь и свое избрание подтвердишь, у меня на это времени нет. Обязанности простые — хлеб собирать, за порядком следить. Насчет хлеба приедут и объяснят. Если какой кулак или прочая контра пойдет против власти — на телегу его и в уезд. А самим никаких художеств, — Медведев ткнул пальцем в направлении разрушенной Усадьбы и валявшихся вокруг трупов. — Еще одна такая история — разместим у вас гарнизоном революционную роту, и будете вы ее кормить до полного торжества рабочего класса во всем мире.

Тимофей некоторое время стоял на месте, используя правую пятерню вместо гребенки. Однако теперь мыслеобмен в его голове совершался с повышенной интенсивностью.

— А красную звезду мне дадут? — наконец сказал он.

— Дадут. Вася, — обратился Медведев к своему юному ординардцу, — поищи-ка, остались ли у нас еще красные звезды.

— А красный флаг?

— Сам найдешь. Пройдись по избам, увидишь красный кусок побольше — конфискуй. Мужики у вас, как и повсюду, столько барского добра нахватали, хоть над каждой избой флаг вешай.

Тимофей еще немного подумал о своих новых обязанностях и засеменил вниз по тропинке, вниз к селу.

— Все в порядке, Федя? — сказал Никита Палыч, когда Назаров вошел в избу.

— В порядке. Уезжаю на службу. Хотел отказаться, да не смог.

Картину, которую далее можно было наблюдать в избе, более образованный человек назвал бы «немой сценой».

— Как же так? — еле выдавила из себя Лариса.

— Пришлось. Сказал мне старый боевой друг: или в тюрьму, или к нему на службу. Я в тюрьму не хочу. Бывать там приходилось.

— Федя, а может, ты огородами да в лес? — сказала Фекла Ивановна.

— Я не привык от власти прятаться. Если что, так сам ей навстречу иду, разбираюсь, кто прав, кто виноват. Вора, что властью прикрывается, я всегда скручу с удовольствием. С самой же — не ссорюсь. Да и родню под беду подводить не хочу.

— Да не устраивайте вы по мне поминки! — как можно более бодрым тоном воскликнул Федор. — Я ж рядом буду, наезжать стану при первом удобном случае, еще и надоем. Медведев сказал, что пристроит меня военным инструктором. Так что дальше уезда не поеду. Я уже настрелялся вдоволь, так что на Дон меня большевики не заманят.

— Дай-то Бог, — сказала Фекла Ивановна и перекрестила его.

Пока он говорил, старуха даром времени не теряла. Она быстро собирала все, что, по ее мнению, должно было пригодиться Федору вдали от дома: исподнюю одежку, что всегда лучше казенной, мелкую портновскую принадлежность и, конечно, как можно больше провианта, так как тогда даже в самых далеких деревнях знали о городской голодной жизни. На подоконнике, на лавке, на столе вырастали мешки, свертки, мелкие увязки.

— Давайте примем на дорожку, — предложил Никита Палыч, доставая из буфета бутыль.

— Я буду вас очень и очень ждать, — с трудом произнесла Лариса, видно было, что она едва сдерживается от того, чтобы не разрыдаться в три ручья.

— Я постараюсь вырваться как можно раньше, — специально для нее сказал Федор.

— Вот за это и выпьем, за скорейшее твое возвращение, — Никита Палыч поднял стакан.

Только пустые стаканы опустились на стол, как в дверь постучали. Потом она открылась, и в избу вошел Медведев. Он снял фуражку, поздоровался со всеми и обратился к Назарову:

— Пора, Федя. Люди в седле.

Федор встал, взял свой тяжелый мешок, кинул за спину. Потом обернулся:

— Навестите жену. Я ей, конечно, напишу, но вы ей сами постарайтесь объяснить, как и что произошло…

С улицы донесся звук трубы. Видно, трубач решил показать девкам и ребятишкам, на что способен медный инструмент.

— Я бы подождал, да бойцам невтерпеж, — сказал Медведев. — Пошли. Не в Москву, чай, отбываем, а в уезд.

Все вышли на улицу. Конники действительно построились. На них глазело полсела.

Назарову, только он очутился в седле, стало на минутку тоскливо. Точно так же тоскливо было, наверное, несколько лет назад его названому брату, настоящему Федору Назарову, когда покинул он родные места, чтобы никогда сюда не вернуться. Хотя нет… настоящий Назаров все-таки вернулся. «Я вернусь», — сказал он и вернулся. Да, именно настоящий товарищ Назаров. Ведь кто кем себя осознает, тот тем и является, не так ли?

Тем временем Медведев отдал приказ. Самый молодой боец в отряде поднес к губам мундштук, и еще раз услышали зиминские жители протяжный звук кавалерийской трубы.

Часть вторая МОНАСТЫРСК — ГОРОД МОЕЙ МЕЧТЫ

«Устроился я в уездном городе Монастырске — лучше и не придумаешь. Большевики конфисковали особняк купца Хлебоедова; в нем красных командиров и поселили. Я же, хоть считаюсь не командиром, а инструктором, здесь тоже живу. Комната большая, светлая. С едой в Монастырске не так хорошо, как прежде, но кто из Москвы вернулся, находит местный рынок изобильным и отъедается на здешних харчах. Я на паек не жалуюсь. Здесь есть даже чай, как я понял, тоже конфискованный. Обязательно Вам перешлю при первой же возможности».

Федор перечитал написанное. «Вот как оно интересно получается, — подумал он. — Адресат у меня сегодня другой, а слог все тот же». Он сейчас писал не жене, а Ларисе, но стиль и почерк остались неизменными. Видимо, он не только научился подражать стилю Федора Назарова, не только освоил его почерк, но и все больше и больше с ним идентифицировался. Да и такие слова, как «идентификация», не свойственные изначальному Федору Назарову, все реже приходили на ум Алексею. И то, что он все же Алексей и когда-то жил совсем в другую эпоху, все чаще казалось ему сном, а нынешнее его бытие, наоборот, представлялось единственной и неоспоримой явью. Как говорится, чудны дела твои, Господи.

Вздохнув, Федор-Алексей вернулся к сочинению письма.

«Работа у меня легкая, можно даже сказать — чистая. Перед тем как представить меня новобранцам, товарищ Медведев много обо мне им рассказал. К примеру, как будто бы я однажды австрийский взвод руками передушил. Солдатики так испугались, что я за две недели и приказов своих ни разу не повторял, и голоса ни разу не повысил. Лишь когда хотел поучить их штыковому бою, так минут десять добровольца найти не мог, чтобы отважился со мной сразиться. Пришлось мне пообещать кусок рафинада из своего пайка, лишь тогда отыскался смельчак. И то пару раз падал, хотя я его даже не касался.

Развлечений здесь не больше, чем при царском режиме, разве что только городской библиотекарь Лазарь Александрович пару раз читал в бывшем дворянском собрании лекцию: „Большевики как обновляющая природная сила". Сходил, послушал. Я надеюсь, что пару недель спустя смогу выбраться на побывку. Два дня пробуду с Вами обязательно. Слава Богу, на Дон отправлять нас не торопятся. А пока прощаюсь, поскольку ко мне в комнату стучат и придется ненадолго отвлечься».

Назаров встал и неторопливо направился к дверям. Была у него привычка с давних, очень давних пор: если комнату можно запереть изнутри, всегда ее запирать.

— Назаров, ты чего, не один там? — раздался голос Медведева.

— Один, — ответил Назаров, отодвигая задвижку. — Входи.

Медведев переступил порог, снял шинель, швырнул на стул — тот еле устоял на своих резных ножках — и сел-свалился на диван. Назаров взял кресло и придвинул к дивану. Он уже успел узнать, что если Иван Медведев садится, то дело за минуту-другую не объяснишь.

— Твоя история, Федя, кончилась. Я имею в виду донос покойного Слепака.

— Это я знаю. И ты знаешь, что я знаю, — ответил удивленный Назаров. О том, что уездное Чека в лице товарища Сунса Судрабса не имеет к нему претензий, он узнал еще дней десять назад, почти сразу, как прибыл в Монастырск. Тогда чего к былому возвращаться?

— У тебя история кончилась. А у меня два дня назад — началась. Сам себя, дурак, под монастырь подвел. Началось все из-за деревни Филиппово. Тамошний комбед приличный, не чета зиминскому, ничего лишнего себе не позволяет. Арестовали местного кабатчика за контрреволюционную пропаганду. Скрутили, заперли и послали в уезд — приезжайте скорей, забирайте.

Товарищ Кобылов, уполномоченный из губкома, попросил меня послать своих людей. Мне бы отказаться: не мое дело, пусть этим Чека занимается. Однако отказать неудобно. Отрядил трех орлов, ребята честные и даже, можно сказать, революционные, но дурни — изрядные. А зачем, думаю, умные нужны, одного контрика до города довезти?

Комбед не просто кабатчика связал, но и дом обыскал. Реквизировал у него разных ценностей, что тот за много лет скопил, и вместе с этим контриком все — нашему конвою передал по описи. Колечки, брелочки, монет золотых изрядный мешок. Ребята его на телегу посадили, и в город. Добрались до окраины, попали под дождь. Решили в «Красном кабачке» погреться. Слышал небось?

Федор кивнул.

— А я почти не слышал. Ребята — тем более. Никто ничего про этот трактир не знал. Чего, думают, еще полчаса мокнуть, зайдем, погреемся, дождь переждем.

Зашли. Сперва взяли, конечно, чаю с баранками. Арестант решил, что ему пофартило, и заказал для бойцов спирта. Думал, они упьются, так ему удастся сбежать. Но тут подсела к ним веселая кампания, разговорились. Сами солдатам спирта поставили, да еще с неплохой закуской. Начали чокаться за пролетарскую революцию да за Красную армию. Ну, а потом ребята не помнят, что было. Может, выпили больше, чем надо, может, им подсыпали в стаканы сонного порошка. Пришли в себя ночью, во дворе перед кабаком. Арестованный был при них, к телеге привязан. А вот золото и серебро — исчезло. Началась беда в моем отряде. Кабатчик-то арестованный, в Чека доставленный — дело смекнул. Прислал мне весточку и начал шантажировать. Требует, сволочь, чтобы я в Филиппово поехал и собрал хорошие мнения о нем местных жителей. Мол, зря человека арестовали. А иначе, говорит, расскажу товарищам чекистам, сколько золота у меня было, когда из деревни выезжали, и сколько осталось, когда конвой в город прибыл. Конечно, я мог бы сразу пойти к товарищу Сунсу. В конце концов, не я золотишко прошляпил, а мои мокрые орлы. Но жалко ребят. Чека — самый серьезный отдел нашей революции. В Пензе недавно один солдатик при обыске себе в сапог серебряную ложечку уронил, в казарме вытряс. Узнали в Чека и быстро выписали командировку в могилевскую губернию, в духонинский штаб. К тому же у меня отношения с лифляндским товарищем Судрабсом Сунсом не сложились, сам слыхал, должно быть. Если захочет он, то поймет, что ребята только по глупости драгоценности потеряли. А может, и не поймет. Даже будет их долго спрашивать, с кем-де из комсостава делились наворованным?

— А насчет солдат ты уверен? — спросил Назаров.

— Уверен. Парни недалекие, но честные. Напиться на службе они могут. Но чтобы рассовать золотишко по карманам, а потом с печалью на роже явиться к командиру — не по их мозгам. Они бы умнее сказку придумали, чем в кабачке терять, сплели бы про бандитов в лесу.

— Красный кабачок ты прошерстил?

— Я не Чека. Зашел, конечно, поговорил с половым, что в тот вечер солдатам чай разливал. Да, говорит, были-пили. И еще одна компания вертелась. А потом эта шайка ни разу не заходила. И никого оттуда я не знаю. Так что нет вопросов. Конечно, можно было и копнуть. Посмотреть для начала, только ли кипяток у них в чайниках налит. Или еще проще. Вывезти полового за город, поговорить с ним серьезно. Только я не спец по таким делам.

— Ты ко мне как к спецу пришел?

— Ты не смейся. Если бы мне надо было найти мастера о чужие ноздри самокрутки тушить, я бы к тебе не обратился. А ты сможешь провернуть кое-что поумней. Надо, чтобы двое-трое товарищей, в этом городке особенно не примелькавшихся, завалились бы на вечер в «Красный кабачок». Намекнули тамошним завсегдатаям, что у них в мешках валяется кое-что поважнее вареной картошки. Выпили бы спирту, прикинулись пьяными. И схватили бы того, кто станет мешки развязывать. Ну, а людям всегда своя жизнь дороже, чем чужие побрякушки.

— А если половой прав? Нет никакой постоянной банды. Шпана забрела в трактир погреться, увидела, что можно поживиться от олухов, и своего шанса не упустила.

— Я кое-кого уже расспросил про это заведение. Говорят — заблудной шпаны там не бывает. Потому что своя шпана есть. Но если этих ребят там уже не взять… Что же, придется мне завтра к товарищу Судрабсу идти с повинной. Я тогда старые награды и письма любушки тебе на сохранение оставлю, а то мало ли…

— Ну ты, Ваня, пугать горазд, сразу уже и «награды оставлю», и «любушке в доме над крутым бережком письма занести». Может, еще прикажешь съездить в город Тирасполь и передать два фунта рафинада Пенелопе Тарараковой, которой ты, находясь там на излечении, ребеночка сделал? Или еще куда заглянуть? Хоронить себя — так с полковым оркестром!

— Не смейся, Назаров, — вздохнул Медведев и начал сворачивать самокрутку. — Сколько раз в меня из винтовок или пистолетов целились с такого расстояния, как мы сейчас сидим. Но так, чтобы надо было своих бояться — еще не случалось.

— Ну чего раскис? Я в этот кабачок загляну, когда скажешь. Кто еще пойдет?

— Первый раз мы с тобой оба вместе идти не можем. Меня они помнят, и если я еще раз туда загляну, мне только чай с баранками и подадут. Нужен человек, здесь не примелькавшийся. Это ты. И еще одного я уже нашел. Товарищ Марсель Раков, его неделю назад из Москвы к нам прислали по интендантскому делу. Товарищ боевой, хотя пропорцией не вышел, но смелый и, слыхал я, побывавший во многих опасных передрягах.

— Хорошо. Покажешь мне товарища Ракова, я с ним пойду.

— Спасибо, Федя. — Иван обнял Назарова, да гораздо крепче, чем при первой их встрече возле сгоревшей Усадьбы. Потом окончательно успокоился и, затянувшись самокруткой, начал разрабатывать операцию.

— Сейчас пять часов. Через час товарищ Раков придет. Быть в «Красном кабачке» вам лучше в семь, как раз когда туда мои орлы залетели. И сразу начинайте спектакль. Чего говорить, ты сам сообразишь. Прикинься переодетым барином или купчиком — никто оттуда в Чека не побежит. Главное, возбуждайте в неведомых нам бандитах алчность. Вот тебе для этого дела. — Медведев дал Назарову пару золотых монет. — Покатай перед местными холуями, чтобы и посетители видели. Если что — стреляй. Я буду в засаде за полверсты — сразу прискачу и все остальное на себя возьму. Ну и ладненько.

— Ладненько, — ответил Назаров. И когда Медведев уже подошел к двери: — Пустишь меня завтра в Глуховку съездить? — спросил Федор, думая при этом о Ларисе.

— Да что ты! Не то что пущу, поручение тебе дам — лошадей для кавалерии закупить. Командирую на две недели, а там хоть одного жеребенка пригони. А то и вовсе собачью упряжку, ха-ха!

Медведев ушел, а Назаров вернулся к столу, к недописанному письму. А стоит ли писать, если завтра можно будет съездить…

* * *

Товарищ Раков явился с получасовым опозданием. Это был невысокий человек с изрядным брюшком и необычно маленькой головой. Назаров решил, что в детстве товарищи по школьным играм любили брать его за макушку и вертеть как юлу.

— Здравствуйте, — сказал боец пополнения. — Марсель Прохорович Раков.

— Федор Иванович Назаров. Марсель Прохорыч, нам идти пора.

— Пора. Пойдемте. Я, Федор Иванович, даже побежать могу, если надо.

— Не надо. До кабачка идти недалеко. А нам силы еще пригодятся. Не люблю я беготню и тебе ей увлекаться не советую.

Лишь только они вышли из дома, как Марсель Прохорович обратился к Назарову:

— Федор Иванович, а чего вы меня про имя мое не спрашиваете? Я давно заметил, это всех интересует. Особенно женский пол.

— Имена, они жандармским офицерам интересны. А я не жандармский офицер, а солдат. Столько за всю жизнь мудреных имен встречал — не упомнишь, — ответил Назаров.

— Именем своим я, как и все прочие жители, обязан родному отцу. Служил он официантом в знаменитом московском ресторане «Медведь». И был у него с хозяевами конфликт, ибо он против буржуазной эксплуатации постоянно боролся.

— Это как?

— Батюшка мой постоянно у проклятого кровопийцы прибавочную стоимость экспроприировал.

— Всю?

— Шутить изволите. Как же всю? Сколько удавалось. Тратил честную добычу на нужды прокормления нашей фамилии, да и другим экспулуатируемым время от времени подбрасывал. Но однажды фарт от него отвернулся. Хозяин на него осерчал, обещал выставить взашей. Тут как раз ожидалась очередная прибавка семейства. Батюшка мой, Прохор Иванович, решил породниться с шеф-поваром, французиком, в крестные отцы его взять. Чтобы перед хозяином слово замолвил. Француз согласился, но условие поставил, чтобы назвали ребенка тем именем, который его родной город носит. А сам он из Марселя родом. Поп сперва ерепенился, но ему, известное дело, красненькую сунули, он быстро в святцах нужное имя отыскал. Так и стал я Марселем Прохоровичем.

Батюшкина задумка на пользу ему не пошла. Начал мой родитель опять изымать прибавочную стоимость, что буржуи всегда трудовому человеку недоплачивают. Терпел хозяин, а потом его выставил. Пришлось отцу моему перейти из ресторана «Медведь» в трактир «Балалаечка», куда всякий люд заглядывает, кроме благородиев и крупной буржуазии. А я так Марселем и остался.

— Бывает, — сказал Назаров. — Меня в шестнадцатом году свела судьба с поручиком Бальдуром Сергеевичем. Говорил, что родители назвали его так из любви к норвежскому писателю — фамилию забыл. Нелегко ему приходилось: солдаты, кто пообразованней, за немца принимали, а кто поглупей — обращались «Балда Сергеевич».

Минут пять они шли молча. Разговоры об именах и родителях навеяли Федору воспоминания о его детстве, то бишь о детстве Алексея. А он своих родителей не то что не помнил, не знал даже. Он был детдомовский, самый что ни на есть подкидыш. Так что именем своим был обязан не отцу, не матери, а, наверное, какой-то советской тете, записавшей его в книгу приема брошенных детей под первым пришедшим ей в голову именем. Хорошо, что той не пришло в голову что-нибудь вроде Акакия или Кшиштофа. Тогда бы в детдоме ему проходу не давали, изводя насмешками и подколками.

Потом Назаров обратился к спутнику:

— Мы должны договориться, кем представимся собутыльникам. Предложения есть?

— Давайте, Федор Иванович, назовемся комиссарами из Москвы. Мол, приехали инкогнито Чеку проверять и прочие учреждения.

— «Инкогнито», говоришь? И как это?

— Ну это когда приехал в своем чине, а его скрываешь, чтобы ревизируемый субъект в смущение привести.

— Так, товарищ Раков, не годится. Уголовный элемент, как услышит слово «комиссар», так разве что из окон от нас не сиганет. Надо чего попроще. Пусть мы будем слугами старой барыни, что попросила нас родне в Москву драгоценности отправить, и мы через этот городок возвращаемся. Усердствовать не надо, пусть бандиты решат, будто мы хотим золото себе взять. Лишь бы клюнули.

— Замечательно придумали, товарищ Назаров, — сказал Марсель Прохорович и прибавил шагу, так как за спутником, идущим как на военном марше, угнаться было нелегко.

Вечерние улицы Монастырска, как всегда, выглядели пусто. Местные жители, не находя под вечер интересных занятий, расходились по домам. Лишь откуда-то доносилась треснутая гармошка — молодежь гуляла.

Внезапно Марсель Прохорович встрепенулся, как заяц, услышавший собачий лай, и спрятался за огромную липу, росшую на углу улиц Грязной и Прогонной.

Назаров остановился в удивлении и на всякий случай положил ладонь на рукоять маузера. Из-за угла выскочила пролетка. В ней сидел почтенный господин в добротном жилете, погруженный в грустные думы. Конь был резвый, поэтому самый лучший в городе Монастырске экипаж скрылся из виду уже через минуту.

Марсель Прохорович вышел из-за дерева.

— Ты чего с ним не поделил? — спросил Назаров. Марсель Прохорович оглянулся по сторонам, хотя было очевидно, что вокруг никого, и торопливо зашагал по дороге. Минут через десять он решил прервать молчание и вполголоса сказал Назарову:

— Серьезное дело, Федор Иванович. Я могу с вами проявить откровенность, только ежели вы Христом-Богом пообещаете сохранить мою тайну. Я вашей революционной преданности доверяю полностью, но в Москве товарищи мне приказали быть осторожным даже с самыми надежными из надежных.

Назаров кивнул, и Марсель Прохорович продолжил:

— Это владелец городской бани Ипполит Щукогонов. Он советскую власть моет без платы, поэтому местный совет постановил: заведение не национализировать. Но в Москве стало известно, что в этом заведении по ночам подозрительные люди парятся. Говорят, бывшие министры Временного правительства.

— В таком случае местная баня и вправду шикарная, если они из Петрограда сюда приехали хлестаться вениками. Так, отставить разговор о министрах, уже к кабачку подходим.

И действительно, в конце проулка показалось двухэтажное покосившиеся здание «Красного кабачка».

* * *

«Красный кабачок» появился в Монастырске в те времена, когда до города дошли слухи, будто такая корчма есть и под столичным Петербургом, и там гусары играют в карты, а наигравшись, рубят друг друга палашами спьяну. Нашелся умник, открывший и в Монастырске веселое заведение с таким же названием. Никаких гвардейцев в уездном городишке отродясь не водилось. Однако у кабачка скоро появилась своя слава: говорили, что те, кому надо было обсудить важное дело, подальше от посторонних глаз, могли встретиться именно в этом окраинном трактире. А так как вокруг городской ярмарки постоянно крутился различный темный люд, поводов для встреч хватало.

Теперь городская торговля замерла. Хозяин заведения, правда, защитил себя от революционных напастей простым способом: обновил вывеску и украсил ее красным флагом. Товарищ Копылов из губкома посмеялся над этой бутафорией, но ресторанчик не тронул. Так вот и стоял «Красный кабачок» под красным знаменем, в угрюмой тишине, ибо сухой закон в России ввел еще царь Николай, а ни Керенский, ни большевики его не отменили.

В большом зале хлебали щи несколько мужиков, возвращавшихся домой после скудной торговли. Резалась в дурака ватага несознательных пролетариев с кожевенного заводика, а оставшийся без привычных клиентов парикмахер с горя гонял чаи в компании отставного купеческого приказчика.

Однако двум новым посетителям чая было явно мало. Об этом они сказали половому, подошедшему к ним с традиционным белым полотенцем, перекинутым через плечо.

— Неужто вам чай не слишком горячим показался? — хитро улыбнулся половой.

— Нам бы такого чайку, чтобы был как кипяток горяч. Но при этом — холодный, — сказал Назаров.

— Холодный чаек поискать можно. Но он у нас на особых условиях.

Назаров пожал плечами и вынул из кармана пачку керенок. Половой внимательно посмотрел на него: нет ли тут какого подвоха. Назаров показал золотой червонец, и половой окончательно расположился к гостям.

— Тут чай пить вам будет неудобно, — сказал он, — пойдемте, я вас наверх провожу.

Они поднялись по крутой лесенке на второй этаж. Тамошний зальчик оказался гораздо меньше, зато чище и тише. Стены, оклеенные золотистыми обоями, были украшены запыленными гравюрами с видом стольного града Питера. В углу стоял фикус, чахлый, как любое растение, выросшее без избытка солнечных лучей.

Что же касается посетителей, то возле окна, в самой светлой части комнаты, сидела парочка грустных, но более состоятельных мещан города Монастырска. Они развлекались холодным чаем уже давно: на столе стояла почти пустая бутыль. Кроме них здесь была еще одна компания — из трех персон. Эти люди выбрали наименее освещенный угол зальчика, так что издали нельзя было понять, что у них на столе. Новых клиентов официант посадил посередине — подальше и от пьяной парочки, и от тех трех гостей.

Через пару минут на стираной (хотя и покрытой несмываемыми пятнами) скатерти стояла уже водочная бутылка с мутноватой жидкостью и простецкая соленая закуска.

— Надо бы, Федор Иванович, выпить за наше…

Необъяснимым солдатским чутьем Назаров догадался, что Марсель Прохорович сейчас предложит выпить за знакомство, и успел его перебить, а заодно толкнул ногой:

— …за то, чтоб и дальше у нас все было как сейчас, — и уже шепотом: — товарищ Раков, мы же вместе у барыни служили.

— А… ну да, — отозвался собеседник и закашлялся, опрокинув рюмку. Минуту-другую он сидел с выкатившимися глазами, как будто раздумывал: пустить ли выпитое внутрь или поскорее от него избавиться. Но все же выдержал.

— И не чищеная, и градуса, Федор Иванович, они не выдержали, — наконец сказал он. — В моем бы заведении за такое удовольствие клиенты, особливо из офицерского или купеческого сословия, водку тотчас на пол бы вылили, а сосудом пустым заехали по морденции полового.

— Все правильно, — негромко сказал Назаров, — только твое заведение было у барыни на кухне. Сейчас, кроме меня, тебя никто не слышал, но вперед будь осторожней.

— Постараюсь, товарищ Назаров, — ответил Марсель Прохорович. Дрянная водка, видимо, только рассердила его, но не напугала, поскольку он тотчас налил опять.

— Не гони, — сказал Федор.

Он присматривался к компании в темном углу. Впрочем, долго напрягать глаза не пришлось: все трое встали и направились к новым клиентам.

— Будьте здравы, люди добрые, — сказал один из них и, не спрашивая разрешения, подсел к красноармейцам. Его товарищи сделали то же самое.

Тот, кто поздоровался, был рослым мужчиной лет сорока, одетым в хороший пиджак. Степенный франт. Его чисто выбритое лицо украшали небольшие, аккуратно завитые усики. Заглянув усачу в глаза, Назаров понял: они будут столь же невозмутимо поблескивать, когда тот прикажет перерезать кому-нибудь горло. Или сделает это сам.

Второй за внешностью явно не следил. Впрочем, ему было бы заниматься этим трудно: его лицо портил огромный шрам, оставленный кастетом. Противник явно целился ему в глаз, но преуспел лишь отчасти. Еще раз посмотрев на Косого, Назаров понял: гражданин, положивший на его физиономию такую отметину, живым не ушел.

Третий держался наглее всех и был моложе своих дружков. Однако перед тем, как бросить на кого-то наглый взор, парнишка все-таки косился на главного, как тот? Главным же, безусловно, был степенный франт.

— И вы будьте здоровы, — ответил Назаров. Ему не раз приходилось вести разведку переодетым за линией вражеских окопов, поэтому он умел сразу избавляться от военной выправки. И никакой уже не бравый унтер представал перед германским патрулем, а тихий белорусский мужичок из села Свиневичи, со взглядом, опущенным на грязную дорогу. Так Назаров сейчас и поступил.

— Будьте здоровы, со всем почтением всегда готов с хорошими людьми познакомиться, — затараторил Марсель Прохорович.

— Как я понял, — прищурившись, спросил франт, — вы в нашем городе проездом будете?

— Это точно, — с непривычной робостью и даже некоторой торопливостью ответил Назаров. — Нам в этом хорошем городе надолго задержаться не придется.

При этом он зацепил ногой свой мешок, до этого нарочно поставленный в некотором отдалении от стула, и затолкал его под стол, но сделал это неуклюже. Косой незаметно толкнул локтем парнишку, тот, поняв, в чем дело, показал на мешок Косому пальцем, а Франт бросил два быстрых взгляда на обоих: раньше времени не дергайтесь.

— Что не задержитесь — грустно, — сказал Франт. — Город у нас и вправду хороший. Но раз уже за одним столом сидим, так познакомиться надо. Меня зовут Павел Филимонович.

Косой представился Сеней, а парнишка — Прошкой. Узнав имена «добрых людей», Павел Филимонович улыбнулся:

— Среди Федь у меня друзей немало. А вот такое мудреное имя, как Марсель — первый раз слышу. Значит, нам выпить надо за знакомство.

Прошка, будто ждавший приказа, сбегал за столик, оставленный компанией, и принес оттуда рюмки. Как только выпили по первой, Косой, действуя столь же стремительно, опять разлил водку.

— А теперь за наш Монастырск, — молвил франт. — Городок у нас расчудесный. Это сейчас мы тут одни, а раньше по заведениям бывало не протолкнуться. Особенно в ярмарочные дни.

После этого Павел Филимонович начал столь же сочно, нараспев расказывать про былую Монастырскую ярмарку разные занимательные истории. И как цыгане околоточного пристава вином напоили, в шубу одели (в июле-то!) и сказали: превращен ты нашей ворожбой в медведя. Он долго потом плясал и мордой вертел, будто кольцо в ноздрях проверчено да за цепь дергают. Пока не протрезвел. Потом табор три года в Монастырск не заглядывал: боялось фараоново племя гнева полиции. Или как первой гильдии купец Щукогонов-старший до того загулял, что приказал коней своей тройки шампанским из корыта поить. Они так разлетелись после этого — чуть до Пензы без отдыха не домчались. Вот как гуляли в городе Монастырске по старым временам!

Франт хотя и говорил без устали, но рюмочку опрокидывать не забывал. Все остальные делали то же самое, и скоро на столе появилась еще одна бутылка водки. А потом и следующая. Косой кое-что негромко сказал официанту — тот подошел к двум мещанам, задремавшим у окна, и вывел их, почти вытолкал из комнаты.

— Теперь, конечно, жить у нас стало скучнее. Где-то там революция, а здесь тихо. Редко кто заглянет без ярмарки-то. Вас-то, кстати, каким ветром сюда занесло? — спросил Павел Филимонович без всякого нажима: хочешь-отвечай, хочешь-нет. Однако Назаров почувствовал — весь долгий предыдущий треп не стоил этого вопроса.

— Мы сами не местные, мы специалисты по фабричным машинам, — ответил Назаров, заранее рассчитывая, на какой фразе надо будет ему заикнуться, а где покраснеть, чтобы было видно — врать ему непривычно. — Пригласили нас в Михайловну, на тамошнем сахарном заводике, что свеклу переваривает, починить кое-что. Его ведь национализировали недавно, и местному совету специалисты понадобились.

Марсель Прохорович изумленно посмотрел на Назарова: мы ведь не об этом говорить собирались. Между тем Павел Филимонович сказал:

— Машины чинить — дело полезное. Только одно меня удивило… чего вы не в саже? Заводик-то в Михайловне — вот какая незадача — сгорел в марте месяце. Мужики тамошние сами и подожгли, чтобы склад пограбить. Так что же вы там среди угольков починяли?

— Простите, — еще скромнее, даже боязливо сказал Назаров, — дело у нас очень сурьезное, коммерческое, поэтому мы решили сразу правды и не говорить. Послал нас один московский негоциант по селам поездить, разведать, какие тут цены на скот? Будет ли ему выгодно загрузить пару вагонов с бычками, да в столицу.

— Сам я, люди добрые, в Первопрестольной давно не был, — сказал Павел Филимонович, — и какие там негоцианты остались, не знаю. Одно мне известно: при новой власти вам в вагон и коровью ногу-то будет непросто запихнуть, не то чтобы стадо загнать. Вы будто год проспали под ракитовым кустом и сейчас только при большевиках проснулись.

— А мне надоело!.. — внезапно крикнул Косой. — С нами нашу водку пьют и нас же за дураков держат!

— Не сердись, Сеня, — Павел Филимонович ласково положил ему руку на плечо. — Если люди не хотят говорить, зачем приехали, — значит, на то есть причина. Но, — он посмотрел на Назарова и сказал уже строже: — если есть у вас секрет, так не надо было собутыльников обижать. Сказали бы сразу — говорить не будем. А вот теперь придется вам правду рассказать. Чтобы ссоры не вышло. — И уже мягче: — Федор Иванович, Марсель Прохорович, мы ведь уже друзья. Говорите правду.

— Ну ладно, — со вздохом облегчения сказал Назаров, будто наконец-то принял решение. — Мы слуги господ Чернецких. Барыня наша тяжкую зиму пережила в родовом гнезде, а сейчас послала нас в Москву — письма для ее души дорогие племяннице отвезти. Мужики-то, не ровен час, подпалят усадьбу. Она и хочет бумаги сберечь. Их и везем.

— Двоих лакеев послала бумаги перевезти? Опять темните! — сказал Косой. Павел Филимонович опять положил ему руку на плечо и успокаивающе сказал:

— Зря ты кипятишься. Вот теперь я им верю. — Но при этом он бросил цепкий взгляд на обоих товарищей, что заметил и Назаров. А еще он заметил, как все трое посмотрели на мешок, будто пытались понять, что скрыто за дерюгой.

— Простите, ребята, — сказал Косой. — Надо за примирение выпить.

Выпили. Товарищ Раков чуть не подавился огурцом, и его долго хлопали по спине.

— Скажите, а чем вы в усадьбе занимались? — спросил все время молчавший Прошка.

— Я за конюшню отвечал, так сказать, был смотрящим по конюшне. А Марсель Прохорович — великий мастер стол накрыть и обслужить гостей. Теперь оба без дела — лошадей конфисковали, гости не собираются.

— Да что барыня, — запинаясь сказал товарищ Раков. — Я, бывало, на двести персон стол накрывал в…

— В день именин Натальи Ивановны, — перебил Назаров, потому как понял, что его напарник хочет произнести название московского ресторана.

— Да при чем тут Наталья Ивановна? — воскликнул Марсель Прохорович. — Тогда сам генерал-губернатор изволил быть!

— Я сам помню, — быстро сказал Назаров, — специально для его превосходительства старались. — При этом он пнул под столом товарища Ракова. — Именины, конечно, предлог, он был главный гость.

— Но я все равно… с трудовым народом… несмотря на чаевые… я готов до последней капли.

— Кстати, о каплях, — сказал Назаров. — Раз налито — пить надо. Ну, за дружбу!

Опять стекло звучно соприкоснулось со стеклом. Марсель Прохорович широко открыл рот, чтобы произнести особо знаменательную речь, и тут же сел, ударившись лицом в тарелку с огуречным рассолом.

У Назарова тоже шумело в голове, но он знал, что до критической отметки еще далече. «Ну Медведев, сукин сын, подсунул мне боевого товарища, который водку пить не умеет. Удружил, ничего не скажешь. Ох, поговорю с Ваней!»

— А вы-то, товарищи, чем в этом славном городке занимаетесь? — спросил он собутыльников.

Все трое рассмеялись: Косой — зло, Прошка постарался скопировать его смешок. Только Франт улыбнулся от души.

— У каждого из нас своя стезя, — сказал он. — Я — артельный подрядчик, людям работу подбираю. Люди не жалуются. Сеня у нас слесарь. Смотреть, как он с металлом работает, — как соловушку слушать. Но если у соседа надо животину заколоть, его тоже зовут. Ну, а Прошка наш, так сказать, на подхвате. Во всех делах помощник.

Похоже, если бы Назаров не выглядел пьяным, Франт так не откровенничал бы.

— Кстати, дружище, как ты думаешь до Москвы добираться?

— Слышал, вроде поезд завтра из Монастырска выходит, — сказал Назаров заплетающимся языком (с неудовольствием обнаружив, что пьяная речь дается ему уж очень непринужденно), — а ночь, наверно, здесь проведу.

— Зачем? — сказал Павел Филимонович. — Можно и у меня переночевать. Живу я близко. Сейчас выпьем напоследок и пойдем.

Назаров заметил, что Косой на этот раз пододвинул все рюмки поближе к себе и быстро их наполнил. Над одной из рюмок его рука чуть-чуть задержалась, и было видно, как в водке что-то растворяется.

Назаров огляделся. Дело приняло неприятный оборот. Одно хорошо: в такие моменты, когда думать надо, хмель почти сразу вылетал из головы. Так случилось и сейчас.

Он посмотрел на мирно храпящего Марселя Прохоровича. «Должна же быть от него хоть какая-то польза». Назаров с самого начала приметил, что Марселю Прохоровичу достался старый, скрипучий стул. Незаметно вытянув ноги, Федор сильно и резко ударил по двум передним ножкам сразу. Стул разлетелся на куски. Все три бандита обернулись к упавшему, а Косой и Прошка даже помогли ему подняться и принесли целый стул. И Павел Филимонович тоже расслабился — смотрел, смеясь, на беспомощного Ракова, который, кажется, не проснулся, хотя ударился о паркет копчиком. За это время Федор Назаров сделал, что хотел.

— Ну, еще раз за приятную компанию, — сказал он.

Все трое тоже выпили. Павел Филимонович пил медленнее других. Видно, он почувствовал в своей водке странный привкус. Впрочем, главаря должно было успокоить то, что сам Назаров почти сразу принял положение Марселя Прохоровича — положил лицо на руки.

— Крепкий, черт, — услышал Федор слова Косого. — Я еле выдержал.

— Да и мне чего-то на пользу не пошло. Видать, не выспался. Сеня, сделай ему хороший угомон — и во двор.

Краем глаза Назаров увидел, как Косой надевает на руку кастет, обходит его со стороны, медленно размахивается…

Косой настолько был уверен, что сейчас ударит пьяного конюха по голове, что сам удивился, когда отлетел на середину комнаты от удара ногой в низ живота. Назаров боялся, будучи пьяным, ударить слабее обычного, поэтому сделал это со всей силой — как канат привязали к ноге и дернули. В тот же миг он уже стоял напротив Павла Филимоновича.

— Ах, ты… — не столько злобно, сколько удивленно сказал тот. Назаров двинул его кулаком прямо в глаз, сил не пожалев. И от удара, и от выпитого снотворного главарь рухнул на пол.

А Прошка вылезал из-под стола, где он уже начал потрошить мешок с барскими бриллиантами.

Прошка растерялся меньше всех — двинулся на Назарова с коротеньким ножом. Федор ухватил правой рукой бандитское запястье, как сбивают в воздухе ладонью слепней, и левым кулаком засадил пареньку в челюсть, отчего тому стало совсем неуютно. Парень выронил нож, обмяк, будто тоже наглотался сонного порошка. Ударив его сверху кулаком по затылку и отшвырнув ногой клинок, Назаров обернулся, чтобы посмотреть, как себя чувствует Косой. Тот уже смог кое-как распрямиться и выхватить нож, раза в полтора побольше Прошкиного.

«Кстати, мне все равно стрелять придется, Медведеву сигнал подавать, — подумал Назаров, — значит, не надо глупостями заниматься».

Он плавно и неторопливо вынул из кармана маузер и, почти не прицеливаясь, шмальнул из него с пяти шагов. Нож Косого упал неподалеку от Прошкиного ножа, а сам он схватился за простреленное правое плечо.

— Ах ты, сволочь… — начал он.

— Тсс! Человека разбудишь, — сказал Назаров, указывая на Марселя Прохоровича. — Сядь-ка лучше на стул.

Впрочем, забота о товарище Ракове была излишней. Марсель Прохорович пробудился на секунду от пистолетного выстрела, оглядел комнату, сказал: «Не извольте-с сомневаться» — и заснул опять.

На лестнице раздался топот.

— Болваны, без стрельбы, что ли, было нельзя? — кричал во всю глотку официант, ворвавшийся в комнату.

— Извините, товарищ половой, — вежливо сказал Назаров, — виноваты-с.

Половой оглядел зальчик и понял, что случилось.

— Господин товарищ, — затараторил он, — неужто вы с другими клиентами поссорились?

— Я тебе, дружок, когда-нибудь подробно расскажу, как все здесь было. А сейчас возьми-ка свое полотенце да перебинтуй руку этому слесарю, — сказал Назаров, показывая на простреленного Сеньку Косого.

— Извините, господин хороший, я фельдшерской профессии не знаю…

— Дружок, — сказал Назаров, демонстративно поигрывая маузером, — дружок, ты что, хочешь прямо сейчас дискуссию открыть?

Официант взглянул на огромный пистолет и, решив дискуссию не открывать, нагнулся с полотенцем над стонущим Сенькой. Назаров сидел на стуле, дохрумкивая чудом уцелевший соленый огурчик. За этим занятием его и застал Медведев с пятью красноармейцами. Когда они взбегали по лестнице, топоча ногами, Назаров сперва решил, что они скачут по ступенькам на лошадях.

— Принимай работу, Ваня. Вот они — твои горячие монастырские парни. Если что — не обессудь. Других воров тут я не нашел.

Медведев начал делать свою прямую работу, то есть командовать.

— Этих, — он указал на уже перевязанного Косого и скулящего на полу Прошку, — связать и вниз. Этого, — его палец ткнул в мирно храпевшего Павла Филимоновича, — тоже вниз и там привести в чувство. И поскорей. А что с товарищем Раковым? Не ранен?

— Ваня, — сказал Назаров, с нежной грустью глядя на Медведева, — ты же меня знаешь. Я никогда о том, на что согласился, не жалею. Лишь когда этот поймай-мыша упился и пошел на бал к графу Храповицкому, я взгрустнул. Ты же сам должен понимать, каково это: отправиться с напарником, а потом оказаться одному.

— Ну, прости, Федя. Эй, человек халдейского племени, — сказал Медведев половому, уже окончившему фельдшерские труды. — Возьми товарища, — он указал на Марселя Прохоровича, — протрезви как сумеешь и потом доставь домой. Это я приказал. Понял, клоп трактирный?

— Понял, ваше сия… товарищ командир.

Все пошли вниз, но Назаров на минуту задержался возле официанта, уже начавшего колдовать над Марселем Прохоровичем.

— Дружок, ты мне еще на один вопрос ответь. Когда я буду отчитываться за потраченный казенный червончик, мне, что ли, прямо так и писать в рапорте: отдан за водку в «Красном кабачке»?

— Никак нет, товарищ командир, — сказал официант, — никогда водкой мы не торговали, законы уважаем-с. А вот и ваши червончики.

— Вот и молодец. Кстати, бинтовать ты природный мастер. Когда твое заведение закроют, приходи в госпиталь, помогу в санитары устроиться. Или в труповозную команду…

* * *

На дне Конского оврага, названного так потому, что иногда туда бросали лошадиные туши, как всегда, копошилась мелкая ночная живность, пожирая траву или друг друга. Но вдруг зверьки поразбежались. В овраг спустились люди. Трое из них были связаны, а остальные их стерегли.

До города было полверсты. Сюда лишь изредка доносился лай собак из ближайшей слободы. А так — никакого Монастырска, считай, что ушли за полсотни верст.

— Что ты от нас хочешь, красное благородие? — в очередной раз спросил Сенька Косой. Его трясло от раны, холода и страха.

Медведев ничего не ответил. Бандитов поставили к почти отвесному глиняному склону. Наверху остался один красноармеец с лошадьми. Остальные четверо молча вскинули винтовки.

— Я не Чека, — наконец сказал Медведев. — Вас можно и без допроса отправить в могилевскую губернию.

— Так же нельзя, — удивленно сказал Павел Филимонович.

— Мне все равно придется вас расстрелять. Смотрите, вот двое солдат, что из-за вас чуть под трибунал не попали. А может, еще и попадут. Я не могу позволить, чтобы всякая мелкая сволочь моих бойцов губила.

— Товарищ большевик, — Сенька Косой, несмотря на простреленное плечо, проворно подскочил к Медведеву. — Мы у этих солдатиков кое-какое золотишко взяли, так это же специально, чтобы они его не потеряли. Они же пьяненькие были. Мы его хоть сейчас вернуть можем.

— Как?

— Пустите меня, я сбегаю до хазы и все принесу.

Медведев подмигнул Назарову: пошло на лад.

— А нам тебя в этом овраге ждать до дня победы пролетарской революции во всем мире? Нет, кривоглазый, если хочешь дожить до суда, сам проводишь нас в свою нору.

Сенька Косой что-то прошептал Павлу Филимоновичу, тот яростно замотал головой.

— Ну, ребята, дело ваше, — сказал Медведев и обратился к солдатам: — Взвод! Готовьсь! Прицел!

— Простите, дядя! — крикнул Прошка, бросаясь к Медведеву. — Простите!

— Встань обратно, не то я тебя сам, — сказал тот, направив Прошке в лоб наган.

— Простите, дядя товарищ, я готов вас хоть сейчас к хазе отвести.

— Где хаза?

— В конце Грязной улицы. Отсюда будет идти совсем недалече.

— Сука ты, Прошка, — с чувством сказал Сенька Косой.

— Это вы сука, дядя Сеня, — всхлипывая, ответил парнишка. — Говорили, грабануть их можно без всякой опаски. А вот что получилось. Расстреляют же!

— Ладно. Собрание закрыто, — сказал Медведев. — Все наверх.

Солдаты потащили бандитов из оврага. Франт шел спокойно, уворачиваясь от тычков, а вот Сенька Косой, несмотря на свою рану, попытался лягнуть Прошку, за что тотчас получил прикладом.

Уже в седле Медведев обратился к Назарову:

— Этих братьев-разбойников двое отконвоируют прямо в Чека. Как ты думаешь, мы вдвоем да с тремя бойцами возьмем хазу?

— А чего думать? Пусть нам Прошка расскажет. Сколько там у вас народа?

— Гришка Клык да Граф Подзаборный. Еще Катька. Ну, иногда кто заглянет переночевать, из старых знакомых.

— Когда вы были должны сегодня туда заглянуть?

— Как управились бы в «Красном кабачке», так бы сразу и вернулись.

— Федя, может получиться, что пока мы приведем подкрепление, эти «катьки» и «графы» почуют неладное и дернут с хазы, прихватив золотишко. Значит, нам лучше время не терять. Возьмем их логовище поскорей.

— Давай, и вправду, поскорей, — сказал Назаров, — пока я в седле не заснул.

* * *

По улицам Монастырска люди и днем-то ходили осторожно: в некоторых тамошних лужах к осени раскармливались крупные караси, попавшие туда весной мальками. Однако Санька Евстигнеев мчался по ночному городу, интуитивно угадывая во мраке очертания луж и преодолевая их немыслимыми прыжками. Его юная душа ликовала: наконец-то, наконец-то он сможет отличиться перед товарищами!

Тринадцатилетняя биография Саньки отличалась тоской и однообразием. Отец спьяну попал под паровоз, оставив в предместье безутешную вдову с годовалым мальцом на руках. Мать была добра к Саньке, лишь когда напивалась, правда, происходило это редко. Когда она тоже умерла, Саньке впервые повезло: вместо какого-нибудь приюта, влачившего с осени 1917 года жалкое существование, он, подобно паре таких же сирот, прибился к губернскому ЧК. Дела ему поручались несерьезные: помыть полы, сбегать на базар за бубликами к чаю, отнести письмо.

Неделю назад Саньку командировали в уезд с каким-то циркуляром. К официальному пакету прилагалась небольшая записка от пензенских товарищей с просьбой пристроить парнишку в Монастырске, перечислив все его профессиональные навыки. За неделю Евстигнеев перемыл и перетер полы во всем здании, кроме подвала, временные постояльцы которого на грязь обычно не жаловались. И вот теперь, впервые за все месяцы службы в ЧК, Санька смог отличиться.

Он выскочил на улицу им. Спартака (бывшая Базарная), где увидел главное чудо нынешнего Монастырска. Прежде владельцем этого чуда — легкового автомобиля «спикер» был хозяин кожевенного завода. Эту игрушку, то и дело застревавшую в грязи, хозяин так любил, что смог в 14-м уберечь от мобилизации. Но от новой власти не уберег. Теперь в машине ездил начальник местной Чеки Сунс Судрабс.

Через минуту Санька уже был рядом с автомобилем, ползущим ему навстречу. Паренек отчаянно замахал руками, чуть не прыгнув под колеса. Лишь после этого машина остановилась.

Судрабс недовольно взглянул на юного полотера. Он явно куда-то торопился, и задержка в его планы не входила.

— Товарищ Судрабс! — крикнул Санька. — Я банду раскрыл!

— Что ворует твоя банда? — спросил Судрабс, угрюмо глядя на собеседника.

— Я по станции гулял, там случайно наткнулся…

— На станции много разной шпаны и спекулянтов. Мы ловим их днем. Саша, каждый мальчик, который хочет помочь нашей революции, сразу же находит банду. Я сейчас очень тороплюсь, — сухо ответил Сунс. Шофер посмотрел на командира — не пора ли трогаться.

— Я вагон увидел, — торопливо тараторил Санька, будто его и не прерывали. — Обычный вроде такой вагон, пассажирский. Рядом с вагоном наш товарищ Гребенко стоял на часах. Он никому рядом проходить не давал, а меня пропустил, мне было близко пройти через пути — в горздрав приказали пакет отнести.

Шофер еще раз взглянул на начальника и понял: в ближайшие несколько минут ехать не придется. Товарища Судрабса явно заинтересовал Санькин рассказ.

— Что ты увидел в вагоне? — спросил он.

— Почти ничего. Просто показалось, сквозь щелочку, там свет горит.

Лицо Судрабса стало менее напряженным, на нем проявилась прежнее сердитое выражение, но Санька продолжал:

— А когда я обратно шел, уже стемнело, и я захотел этот странный вагон рассмотреть. Товарищ Гребенко меня не увидел, я подкрался к вагону. Смотрю в щель — там в теплушке человек десять сидят. Водку пьют, на гитаре играют бандитские песни, а один пистолет чистит. Я скорее к товарищу Гребенко и спрашиваю, что это за вагон? А он не знал еще, что я в щель заглядывал — отвечает мне: «Вагон как вагон, завтра должны к московскому поезду прицепить, может, там сейчас сторож сидит». Я ему рассказал, какого там сторожа видел, советовал скорее вызвать подкрепление. Он немного удивился, но сказал, что вы ему приказали здесь стоять и никого не подпускать, а уйти он не может. Тогда я помчался вас искать…

— Разворачивайся. Мы едем на станцию, — приказал Судрабс и указал пальцем Саньке на место перед собой.

Не веря своему счастью, паренек мигом оказался в машине. Такая поездка предстояла ему впервые в жизни. И все же эйфорию, охватившую Санькину душу, портила малость одна мысль, которой он решил поделиться с начальником ЧК.

— Товарищ Судрабс, на станции, кроме товарища Гребенко, наших товарищей больше нет. Конечно, наган вы мне дадите, но как мы втроем с такой бандой справимся?

— Сиди спокойно. Ты все увидишь сам, — ответил Судрабс.

* * *

Хазу можно было вычислить еще шагов за двести. Хотя ее обитатели кутили, закрыв поплотнее ставни, звуки гулянки все равно разносились по погруженной в тишину улице. Лишь изредка взлаивали собаки и быстро замолкали. Барбосы и Жучки в России 18-го года уже поняли: за продолжительный лай иногда можно получить пулю.

Назаров и Медведев сошли с коней, взяли парня под руки и направились к воротам.

— Начинай спектакль, — сказал Назаров. Прошка два раза свистнул и забарабанил в ворота:

— Открывай скорей, мне тащить тяжело!

Никто ему не ответил. Однако Назаров понял — по ту сторону ворот кто-то ходит и поглядывает в щели. Медведев почти отпустил Прошку, наклонился в сторону и сделал вид, будто тужится блевать.

Наконец ворота отворились. Они еще не распахнулись до конца, как Назаров и Медведев, дружно отшвырнув Прошку, кинулись вперед. Перед ними возникла удивленная физиономия: бандит с огромным клыком, торчащим из под нижней губы. Клык успел только сунуть руку в карман, как рукояти двух пистолетов разом обрушились ему на голову, и он упал навзничь.

Назаров и Медведев несколькими прыжками достигли крыльца, влетели в раскрытую дверь и очутились в темном коридоре, в конце которого из-под двери виднелась полоска света. Медведев высадил эту дверь плечом с разбега.

Помещение было неплохо освещено. Бандитская маруха Катька, пьяная вусмерть, лежала на кровати. Граф выскочил из соседней комнаты. У него в руке был браунинг. Однако воспользоваться оружием Граф Подзаборный не успел — Медведев с порога разнес ему череп двумя выстрелами.

В коридоре послышался топот и кряхтенье — два красноармейца втащили Клыка, уже немного пришедшего в себя.

— Ответь на один вопрос, клыкастый. Мой друг спросил этого, — Назаров ткнул пальцем в сторону Графа, вокруг головы которого растеклась неаппетитная лужа, — где вы золотишко прячете? Оказалось, он ничего не знает. Вот я тебя и спрашиваю, неужели здесь все только так отвечать и умеют?

Клык посмотрел на маузер, которым поигрывал Назаров, и сказал:

— Здесь золото. Не убьете?

— Постановлением губкома в ночное время торговля запрещена, — сказал Медведев, — так что давай без торговли. Где оно?

— Под этой половицей. Не убивайте, пожалуйста.

— Ну, раз так просишь — ладно, — сказал Назаров.

Бойцам потребовалось пять минут, чтобы отыскать нужный инструмент и, подняв половицу, вытащить чемодан. Оба проштрафившихся солдата вскрикивали от радости, находя в нем доверенные им золотые и серебряные ценности.

— Ну вот, — вздохнул Медведев, — гора с плеч. Назаров, сейчас будет тебе еще одно поручение.

— Ваня, я спать хочу.

— Приятное поручение. Возьми арестованных и отведи в Чека. Все равно тебе по пути. Я хочу, чтобы ты в глазах товарища Судрабса отличился. Красноармеец Матвеев, пойдешь с товарищем Назаровым.

— Ну ладно, по пути, так по пути. Завтра никаких учений. Я сперва отсыпаюсь, а потом еду к себе в деревню…

* * *

Десяток баб с узлами, ожидающих на станции утреннего паровичка-подкидыша, изумленно протерли глаза, услышав рокот автомобильного мотора. Потом он стих, и по перрону торопливо прошли двое: высокий мужчина в фуражке и мальчишка, семенящий рядом. Паренек показывал куда-то пальцем.

Вдали, в свете одного из редких станционных фонарей, мелькнула фигура Гребенко, идущего навстречу. Только тогда Судрабс обернулся к Саньке:

— Иди к начальнику станции. У него должен быть пакет для меня. Если нет, возвращайся быстро.

Евстигнеев удивленно взглянул на своего командира: какие пакеты, если банда неподалеку? Однако приказ есть приказ, и он помчался вприпрыжку. Судрабс посмотрел ему вслед, достал портсигар и закурил.

Подошел Гребенко. Сунс Судрабс взглянул на него так, что лицо бойца стало строгим и сосредоточенным, будто они присутствовали на революционном траурном мероприятии.

— Ты исполнил приказ? — спросил начальник ЧК.

— Да, товарищ Судрабс. — Хотелось сказать «так точно», но нельзя, революция отменила армейскую лексику, объявив ее старорежимной. — Никого к вагону не подпускал.

— Кроме мальчишки, — сказал Судрабс.

— Да он вроде к нему близко не подходил, — замялся Гребенко.

Командир прервал его:

— Кто еще ходил возле вагона?

— Никого больше не было, товарищ Судрабс. Честное слово. Именем счастья мирового пролетариата клянусь!

Судрабс пристально посмотрел ему в глаза, будто хотел определить: готов ли рядовой боец революции Гребенко стать ответственным за счастье всего мирового пролетариата.

— Ладно. Стой дальше и смотри внимательно. Скоро сменим.

Через минуту в темноте послышались торопливые шаги. Перед Судрабсом возник Санька.

— Товарищ командир, никакого пакета для вас нет. Сказали, что даже не знали, будто он должен прийти.

— Пошли. Сейчас я тебе все разъясню.

Санька зашагал вслед за командиром. Как он и ожидал, они направились в сторону вагона, но потом свернули и двинулись по основным путям. Парнишка правильно понял, что командир затеял обходной маневр.

Некоторое время они шли молча. Потом Судрабс заговорил:

— Саша, я хочу, чтобы ты знал. Среди нас есть предатель.

— Неужели товарищ Гребенко? — шепотом спросил Санька.

— Я еще не знаю. Мы должны его вычислить. Скажи мне, кому ты, кроме меня, говорил о людях в вагоне?

— Никому. Я сразу к вам прибежал.

— Это правда?

Санька изобразил непритворное возмущение на своем лице, хотя из-за темноты Судрабс вряд ли заметил это. Неужели кто-нибудь может допустить, что он скажет неправду, когда речь идет о таких серьезных делах?

— Спасибо, Саша. Это главное, что я хотел узнать.

Потом они свернули влево. Перед ними возникла какая-то громада, и Санька сразу узнал ее. Зимой неподалеку от города случилась крупная авария. Три искореженных вагона привезли сюда и бросили на запасных путях. Конечно, их надо бы отправить в пензенское депо, но сейчас никому не было дела до последствий тогдашней катастрофы.

— Мы должны перейти на ту сторону, — сказал Судрабс.

Санька удивленно посмотрел на него: в такой темноте ноги переломаешь. Начальник ЧК вынул фонарь. Тонкий луч высветил наклоненный бок вагона, проржавелые ступени.

Санька первым забрался в тамбур, протянул руку начальнику. Дверь с противоположной стороны была заперта.

— Взгляни сюда. Здесь лом, — сказал Судрабс.

— Всех же перебудим, нельзя так, — шепотом проворчал парнишка, пытаясь разглядеть в куче мусора хоть какой-нибудь инструмент. Луч указал на угол. Санька присел на корточки, вглядываясь туда.

А потом для Саньки исчезли и свет, и звук. Он покачнулся, клюнул носом и осел на пол, даже не застонав…

Судрабс нагнулся к нему, скользнув пальцами по теплому телу, и краешком рубашки обтер рукоять нагана. Ругаясь, он нашел в углу какой-то железный обломок и несколько раз опустил Саньке на голову. После второго удара раздался неприятный скрежещущий звук. Сунс посветил на голову паренька, еще раз выругался и отвернулся. В темноте нащупал папиросу, закурил.

Через три минуты он высветил руку Евстигнеева, брезгливо приподнял ее. Рука уже похолодела. Судрабс завалил труп обломками сидений, потом выпрыгнул наружу. Дело сделано. Эти вагоны простоят здесь до победы пролетарского дела во всем мире, поэтому тело не найдут.

Или найдут. Найдет какая-нибудь мелкая местная контра, уже сознавшаяся в каком-нибудь преступлении. У этой контры будет любимая жена, которой пообещают безопасность. Умные люди обычно сознаются.

Сунс закурил опять и, насвистывая какой-то курземский мотивчик, направился к станции.

* * *

Лишь только в Монастырск пришла новая власть, новая жизнь началась и у лучших городских домов. Так, готический особняк сахарного заводчика Шлемлера достался некоему КОМСТУДТЕНОВИСК — Коммунистической Студии Театра Нового Искусства. Студия состояла из недоучившегося студента семинарии, гимназиста, оставленного в виде исключения в шестом классе на третий год, и кладбищенского сторожа, принесшего для постановки «Гамлета» сразу пятнадцать черепов, чтобы из них выбрали подходящего Йорика. Гимназисту и студенту черепа настолько приглянулись, что вместо спектакля они просто решили организовать выставку черепов под девизом: «Осиновый кол в гробницу старого мира».

Но тут в Монастырске появилась ЧК, и театралы вылетели из особняка со всем своим немудреным реквизитом. Теперь у входа стоял часовой в кожанке, в кабинете прежнего хозяина товарищ Судрабс Сунс допрашивал контру, а в подвале скучали те, кому это еще предстояло. Огромная гостиная была превращена в караулку.

Солдаты, притащившие в ЧК Франта и Косого, предупредили часового: улов не последний. Поэтому Назарова с его добычей пропустили сразу. Дежурный чекист повел бандитов в подвал, а Назарову предложили подождать в караулке, пока товарищ Судрабс не придет. У начальника ЧК было какое-то неотложное дело на станции, и он не покончил с ним даже к трем часам ночи.

Почти половину помещения караулки занимал огромный дубовый стол. В прежнее время за ним разместились бы полсотни гостей хлебосольного купчины, но сейчас едоков было только трое. Три рядовых чекиста, сбросив кожанки на спинки дубовых стульев, хлебали щи. Один из чекистов жрал жадно, причмокивал и крошил в тарелку хлеб, а остальные двое ели медленно и над ним посмеивались, тыча пальцем. Один из них пару раз произнес слово «цука», и Назаров, которому довелось побывать на фронте в окрестностях Двинска, понял — это латыши. А своего товарища они называли время от времени «русской свиньей».

Еще одного человека, сидевшего в отдалении, едоком было нельзя назвать никоим образом. Это был худой мужчина лет пятидесяти, с тощей бороденкой. На его скуле была большая ссадина, а под глазом — синяк.

— Привет, товарищи, — обратился к вошедшим русский чекист, — щей хотите?

— Спасибо, сыт, — ответил Назаров. Выпитое в «Красном кабачке» время от времени давало о себе знать, и он скорее согласился бы выпить капустного рассола. А еще лучше — огуречного. Красноармеец, прибывший с ним, решил вести себя как Назаров и тоже отказался от угощения.

— Ну, не хотите — как хотите, тогда просто посидите, — быстро, как раешник на ярмарке, сказал собеседник.

— Что это за пойманный человек? — спросил Назаров.

— Церковная контра. Дьячок Варваринского храма. Целый вечер в колокол звонил, запрет губкома нарушал.

— Не я звонил, — сказал дьячок тихим, дребезжащим голоском — ни дать ни взять, надтреснутый колокол, — сынишка мой Костя с приятелями на колокольню забрался и…

— Заткнись, контра, это уже слышали, — бросил чекист, и дьячок замолк на полуслове, будто на него замахнулись. — Так вот и сидит у нас, голубчик, третьи сутки, а мы ждем, когда поумнеет и правду скажет: кто ему приказал подавать звуковой сигнал.

— А чего он у вас в караулке, а не в подвале? — спросил Назаров.

— Житья не давал. Стучал, орал, просил к семье отпустить. Мы его сюда и пригласили, поговорили немножко, объяснили кой-чего. Сейчас он потише стал. Мы его уже снова в подвал отправить хотели, а тут — вы пришли.

— Простите меня, товарищи, — прогнусавил дьячок, — дайте хлеба.

— Ужин для контры закончен, — чавкая, ответил чекист.

— Ну хоть крошечку…

— Крошечку — пожалуйста. — Чекист открошил от краюхи кусочек, уместившийся в щепоть и кинул дьячку. К удивлению Назарова, тот послюнявил палец, подобрал со стола, облизнул.

В это время один из чекистов-латышей уже выхлебал жижу и вгрызся зубами в кость. Она ему явно не понравилась, и чекист протянул ее пленнику:

— Ешь, поп.

Дьячок покачал головой:

— Извините товарищ, пост у меня.

Латыш удивленно взглянул на дьячка, потом посмотрел на русского товарища:

— Сергей, скажи, на каком посту стоит этот поп?

Русский не успел ответить — в разговор вступил другой латыш. Говорил он по-русски:

— Мартин, ты не понял. Они, как и католики, иногда не едят мяса.

— Надо опять дать ему по морде. И тогда, Валдис, у него сразу будет и Пасха, и Масленица, и Рождество. И он не будет обижать солдат революции. Ешь, поп!

Дьячок продолжал мотать головой:

— Извините, товарищи, мне так никак не можно. Мне по моему чину скоромиться нельзя.

— Вот что, товарищи дорогие, — сказал Назаров, — я в Красной армии служу недолго, но кажется мне, что в ваших действиях революционной законности не видно.

— А если недолго, то — молчок, зубы на крючок! — крикнул Назарову Сергей. — У себя в казарме решай, что такое революционная законность. Здесь — мы сами себе законность. Мы — Чека. — И уже обращаясь к дьячку: — А ты не упрямься, церковное отродье. А то товарищи латыши — ребята суровые. Ох, доиграешься, потом и сухие корки тебе жена жевать будет, да в рот пихать. Если, дурак, ее еще увидишь.

С этими словами Сергей схватил дьячка за затылок, тремя пальцами левой руки ударил в щеку, а Мартын сунул в рот арестованному кость, но тот ее сразу же выплюнул. Тогда Валдис встал, не торопясь подошел к дьячку (тот съежился) и, широко размахнувшись, ударил его в ухо. Зубы арестованного клацнули, и он клюкнул носом, чуть не упав со стула, но Сергей подхватил его и посадил на стул.

— Эй, ребята, давай я тоже поиграю. Я вам сейчас покажу, как надо контрреволюционную сволочь кормить, — сказал Назаров.

Солдат — его напарник — взглянул на Назарова с удивлением, дьячок — с ужасом, а все три чекиста — с интересом.

— Вот так и надо, солдатик, — рассмеялся Сергей. — Небось и тебе на эту церковную крысу смотреть стало противно?

Валдис промолчал, а Мартын процедил сквозь зубы фразу на латышском, в которой три раза упоминалось слово «свинья». Назаров перевел ее приблизительно так: «Сейчас свинья будет кормить свинью свининой».

Назаров неторопливо подошел к арестованному (дьячок, казалось, попытался слиться со спинкой стула), осмотрел лежащую на столе кость и переложил ее на тарелку. Потом он поднял посудину, взял за донышко и столь же спокойно, но сильно, приложил к лицу Валдиса. Брызги от оставшихся щей и осколки разлетелись во все стороны, Валдис, удивленный и оглушенный, сел на стул.

— Контра! — заорал было Сергей, но ему пришлось ненадолго заткнуться — Назаров двинул ему локтем под ложечку. После этого Назаров пригнулся, и вовремя — Мартын нацелился ему кулаком в лоб. Удар пришелся в пустоту, чекист потерял равновесие, и Назарову, всплывшему навстречу противнику, удалось нанести такой славный удар, что Мартын полетел на стол, пару раз кувыркнулся среди пайковой чекистской еды и свалился с другой стороны.

Солдат, приведший арестованных вместе с Назаровым, стоял в стороне, положив руки на винтовку.. Он не знал, на какую сторону следует встать, и вообще не понимал, что происходит.

В коридоре раздался топот. Назаров неторопливо обернулся и вынул маузер. В дверях показался дежурный чекист, на ходу выхватывавший из кобуры пистолет. Назаров поднял маузер и обратился к нему:

— Товарищ, может, без глупостей обойдемся? Или ты хочешь узнать, кто из нас быстрее нажмет?

Однако Назаров увидел сразу — перед ним не мальчишка, а фронтовой солдат, понимающий некоторые вещи. В частности, что Назаров и вправду нажмет быстрее. Поэтому чекист так и остался на пороге, положив руку на кобуру.

— Товарищ, если ты обещаешь мне руку подальше от кобуры держать, я тебя разоружать не буду. Ты ж, как и я, боец не чего-нибудь, а революции.

— Тогда что это такое? — удивленно спросил чекист. По голосу Назаров признал в нем тоже латыша.

— Товарищи чекисты самодурством увлеклись, а я им помешал.

— Держите его, это контра, — хрипло сказал Сергей, поднимаясь и придерживаясь за стол. Увидев в руке Назарова маузер, он замолчал.

— Ян Пулмикс, сотрудник Чека, — представился вошедший. — Кто фы?

— Федор Назаров. Инструктор местного гарнизона. По своей инициативе прекратил нарушение революционной законности.

— Тофарищ Назаров, — сказал Пулмикс. — Лично я ничего не нарушал. Чего здесь было — не знаю. Я должен фас задержать. Дафайте пистолет.

Назаров сел на стул и положил маузер на скатерть, так, чтобы его можно было схватить в любой момент.

— Оружие отдам только своему командиру — Медведеву. Шлите к нему вестового. А пока — сам задерживаю этих троих. И вас тоже, товарищ Пулмикс Ян.

Пулмикс минуту глядел на Назарова, оценивая ситуацию. В дверях стоять ему было неуютно. Наконец он сказал:

— Тофарищ Назаров, тафайте никто никого не задержит. Идите спать, зафтра разберемся.

— Ладно. Этого (Федор показал на дьячка) беру с собой. Не надо мучить невиноватых русских людей.

— Хорошо, — сказал Пулмикс, — забирайте и уходите. — И, обращаясь к трем поднявшимся и покряхтывавшим товарищам, добавил: — Не мешайте ему. Пусть уходит.

Назаров, красноармеец и дьячок вышли из здания ЧК.

— Идите домой, — сказал Назаров дьячку. — И за сыном смотрите в следующий раз. Ты, боец, ступай в казарму. А я — к себе. И что за жизнь такая — всю ночь драться. Спать пора.

Спать было действительно пора — ночь перевалила за половину.

* * *

В дверь стучали громко, требовательно.

— Открой, Назаров!

Федор еще во сне узнал голос Медведева. Он встал и, зевая, поковылял к двери. Правая нога ощутимо болела. Но Федор понимал — сам виноват. Не надо было так сильно пинать Сеньку Косого.

— Ваня, ты что, еще одно задание мне придумал? — сказал Назаров, открывая дверь.

— Придумал, — с порога зло сказал Медведев. — Простое задание для тебя. Свою шкуру спасти.

— Не горячись. Проходи, садись, — еще раз зевнул Назаров. — Кому моя шкура понадобилась?

— Чрезвычайке. Ты что думал — набил чекистам морды, и никаких заморочек? Гуляй казак?

— Товарищ Судрабс мне сам хочет по морде заехать?

Медведев устало присел на стул, и Назарову стало его жалко — по всему видно, человек всю ночь не спал.

— Федя, можешь мне не верить. Потом сам с Чека познакомишься и себя, дурака, пожалеешь. Я всю ночь по городу мотался, сейчас раньше чекистов сюда прибежал, а ты шуточки шутить.

— Извини, Ваня. Я еще не проснулся. Так что случилось в ведомстве товарища Судрабса?

— Через час, как ты ушел, Судрабс со станции вернулся. А ему уже готов рапорт об экстраординарном происшествии: мол, вломился пьяный военспец, под пистолетом сотрудников разоружил, бил их ногами, арестованного контрика отпустил гулять. Я расспросил бойца, который с тобой был, так что знаю настоящее положение. А поделать уже ничего нельзя. Пошла писать губерния. На того дурака-звонаря они, кстати, махнули рукой. Тебя же ищут по городу всем учреждением.

— А чего искать? Пойду в чрезвычайку, расскажу Судрабсу, как дело было.

— Ага, расскажешь. Только рассказывать будешь ночью, а до этого посидишь в подвале. Сторожить же тебя будут те товарищи, об которых давеча ты стулья ломал. Ох, Федя, боюсь, не сможешь ты оттуда на ногах выйти. И еще. При мне час назад чекисты говорили, что ты контра очень опасная. Я так понял — не хотят они тебя даже арестовывать. Прицелятся, ты шелохнёшься, и конец молодцу. Они как раз сейчас тебя у казармы стерегут. Я сказал им — ты там ночуешь. Они внутрь сунуться испугались и ждут, когда ты выйдешь. Когда поймут, что тебя там нет, то расспросят солдат. Кто-нибудь твой адрес да и вспомнит. Тогда жди гостей.

— Так что же, мне со всей Чека войну вести? Или сразу в Глуховку?

— Если ты, Федя, так рассуждаешь, то придется нам с нашей дружбой закругляться. Ты не с Чека будешь воевать, а с советской властью. Если мне товарищ Судрабс покажет ордер на бумажке — такого-то гражданина арестовать, то мне придется дать ему солдат в помощь. А насчет твоего села мы вроде уже однажды обсуждали. Власть строгая пришла, от нее семейному человеку, да еще и с хозяйством, не укрыться. Нет, просто в бега податься тебе нельзя. Я умнее придумал. Пока приказа об аресте я еще не видел — ты мой подчиненный, и я имею право тебя хоть во Владивосток отправить.

— Далековато. Да я уже там и бывал, — заметил Назаров.

— Поэтому поедешь чуть поближе. В Москву. Отвезешь в Реввоенсовет специальную депешу. Подзадержишься немного в Белокаменной, а тут, надеюсь, все утрясется. Кстати, одного бойца в напарники тебе дам.

— Только не такого, как товарищ Раков.

— Не такого. Просто товарища Ракова. Ему самому надо из Монастырска драть, да поскорей.

— Тоже не тому, кому надо, морду набил?

— Он кулаками махать не горазд, зато с другим местом у него все в порядке. Имел шашни с супругой купца Щукогонова, а заодно водил амуры и с дражайшей начальника интендантской службы. Одной представлялся засекреченным комиссаром, а другой — миллионерским сынком. Вчера мужья про свои беды узнали, объединились и поклялись до этого Парижа Прохоровича добраться. Ты уж довези его до Москвы. А то убьют дурака.

— Где он?

— Во дворе дрожит. Пойдете задворками к вокзалу. Поезд отходит около девяти, так что час у вас в запасе. Я же пойду к казарме, постараюсь чекистам зубы заговорить. Чтобы они думали, что ты еще внутри.

— Спасибо, Ваня, — сказал Назаров.

— Было бы за что. Сам тебя сюда притащил, а что такое Чека, не объяснил толком. Или ты сам не понял?

— Теперь, Ваня, пенять нечего.

— Я и не пеняю. Сейчас такие приходят новости, что, может, мы скоро про товарища Судрабса с его ретивыми ребятами забудем. На Дону пошла настоящая война. Там уже не банды, а войско. С чехословаками, что едут к Тихому океану, тоже не просто. Вчера эшелон через Пензу проходил, я узнал, какие у них разговоры. Де, захотят Советы нас разоружить, скорее сами фронт здесь откроем, чем отдадим винтовки. А если откроют, то будет их от Волги до Сибири по десять человек на нашего бойца. Ну ладно, поживем — увидим.

Друзья обнялись. Да что это за жизнь такая? С фронта вернулись — отдохнуть хотели. А выходит — там враг, тут враг. И еще от своих прятаться. Эх, Лариса, когда же, когда же… Однако не стоило себя растравлять. Ведь ничего не поделаешь, бывает, что обстоятельства намного сильнее человека.

Часть третья ВАГОН СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ

— Среди подобного помойства и будем хорониться? — товарищ Раков с брезгливой миной огибал вслед за Назаровым штабеля пропитанных креозотом шпал, с кошачьей осторожностью перешагивая через разбросанные металлические предметы непонятного ему назначения.

— Придется потерпеть, Марсель Прохорович. Всего-то ничего осталось — час какой-то. Вот! Здесь мы и устроим временный наблюдательный пункт. Возражений нет?

Штабеля шпал примыкали к сарайчику, запертому на огромный амбарный замок. Бойцы присели возле сарая на завалинку. Вокзал был рядом. Посадочный перрон прекрасно просматривался, хотя для этого следовало или выйти на проходящий рядом путь, или взобраться на шпалы.

— Аромат тут производится непотребный, — сморщился Марсель Прохорович. — Никакого благородства.

— Это точно. Но мы тот запашок сейчас перебьем, — Назаров потянулся за кисетом.

— Дозвольте обратиться, товарищ Назаров? — Раков смущенно кашлянул в кулак.

— Обращайтесь, — Федор разложил кисет на коленях и приступил к сворачиванию цигарки.

— Вы, товарищ Назаров, в житейской жизни, то есть когда не ведете героическую борьбу-с, то каково ваше мнение насчет трезвого поведения?

И Марсель Прохорович уставился на Назарова в ожидании ответа. Федор прикурил, поднялся с завалинки, огляделся. Сел снова и со всей суровостью потребовал:

— Не финти, товарищ Раков. Говори прямо — чего хочешь?

Раков заговорил, опустив глаза:

— Вы сами изволили высказаться, что нам в здешних местностях цельный час заседать. Настроение у нас беспокойное, да и вчерашние напитки-с забыть о себе не дают… А у меня, как на счастье, случилась оказия, и вот…

Марсель Прохорович поднял с земли свой мешок и постучал по оттопыренному боку костяшкой пальца:

— Не анисовая слезинка, но тоже целебная вещь в смысле приятства. Прикажете откупоривать?

Назаров хмыкнул, сделал глубокую затяжку. Посерьезнев, сказал командирским голосом:

— Вот что, товарищ Раков…

В сарайчике треснуло, звякнуло, грохнуло, послышалась возня и неразборчивое бормотание, вслед за которым донесся скрип сдвигаемых досок. Федор вскочил, зашел за угол. Из нутра невзрачного строения выбирался человек, раздвигая руками доски. Лет шестидесяти, заспанный и в форме путейца. Назаров вернулся к завалинке и к Ракову:

— Посетителя встречать готовься.

— Если хороший человек — со всем нашим радушием, — не задумываясь, выпалил Марсель Прохорович.

Предположительно хороший человек показался из-за угла, зевая и потягиваясь.

— А, вот кто махорочные дымы пускает! Красная армия, итить вашу в топку, — приветствовал он сидящих. — Угощайте тогда железнодорожника. Ну-ка, подвинься.

— Шпалы воровать не будете? — поинтересовался он, беря протянутый Назаровым кисет и обрывок газеты.

— Не сегодня, — ответил Федор.

— Как можно! — возмущенно воскликнул Марсель Прохорович.

— Ну и лады. Хуже нет ничего — дорогу обкрадывать. А что делается ныне, ребята, что творится! Служу я на этом месте путейским рабочим, почитай, за тридцать годков. Всего насмотрелся, но такого безобразия, что ныне на железке, я вам скажу, и в дурных снах не видывал.

Возникла пауза, вызванная прикуриванием. С наслаждением втянув в себя дым, путеец выпускал его нехотя, маленькими порциями, как бы жалея, что приходится с ним расставаться. Наконец он изыскал возможность продолжить беседу:

— Есть порядок в государстве или нет — сразу видать по дороге. Если поезда шуруют по графику, костыли не повыдерганы, шпалы со станций не крадут — жить можно. А если наоборот, я тебя спрашиваю?

— То жить нельзя, — сразу отозвался Марсель Прохорович.

— То-то, — одобрительно глянул старый рабочий на сообразительного красноармейца. — Посмотришь нынче на железку, и ясно — в государстве развал. Вот шпалы рядом лежат новые, еще до безобразия завезенные. Теперя я, путеец, заделался на старости лет сторожем. Стерегу их, а то разворуют, здрасьте сказать не успеешь. Несмотря что вокзал в одном плевке отсюда. Мы уж три недели после того, как красть начали, по очереди торчим в этой конуре. Чтобы врасплох застать — выбираемся через дыру. Что там шпалы! Пройдитесь по путю. Гайки откручивают, болты вытаскивают, костыли выдергивают! На перегонах деревенские стервецы так вообще безнадзорно озоруют. Того и гляди, рельсы целиком увозить будут. Эх! Чему удивляюсь, как это поезда один за одним в канаву не сворачивают. А какой нынче график движения, какой, я тебя спрашиваю? Ездют как хочут! То застрянет тут какой состав и стоит днями в тупике, словно дожидаясь второго пришествия, то какой особого назначения несется, как наскипидаренный, стрелки перед ним переводить не успеваешь. Скоро посыплются вагончики в канавы, ох посыплются, помяни мое слово.

Старый путеец зло втоптал окурок в пропитанную мазутом землю.

— График жизни не виден. Вот ты скажи мне (железнодорожник пристально взглянул ни красноармейца Назарова), под какой откос и за какие грехи катится Россия?

Федор пожал плечами:

— Точно не знаю.

— А он? — путеец пальцем указал на второго своего слушателя.

— Нам про то неизвестно-с, — вторил старшему товарищу Раков.

— Вот то-то и оно, господа солдатики. А что катится — без очков видать. И душу успокоить нечем! Куда большевики водку подевали? Самогон один треклятый остался, да и тот не по карману себе позволить, когда душа попросит.

При этих словах путеец впился в мешок Марселя Прохоровича таким выразительным взглядом, будто видел его насквозь. Марсель Прохорович почувствовал себя сразу неуютно, заерзал на завалинке и поспешил отвести течение разговора в русло небезопасней:

— А вы, дядечка, верно, имеете нужное знание, в срок ли ожидается ближайший паровоз?

— Паровоз! — передразнил его железнодорожник. — Эх ты, деревня! На паровозной трубе и поедешь. Или в топке. Касаемо поезда скажу вам так, ребята (вытащил из-за пазухи часы на цепочке), — прийтить должон вот-вот… Но на самом деле… На вокзале вам бы поточнее сказали, на каком перегоне сейчас ваш поезд, да вам туда соваться не след.

До этого вполуха слушавший рассуждения путейца Назаров вздрогнул и внимательно посмотрел на старика:

— Отчего это не след?

Путеец пригладил седоватые усы, хитрая улыбка растянула губы, отчего на лице обозначилось множество морщин.

— Как вы думаете, ребята, чего это я с вами сижу тут и нынешние порядки в полный голос ругаю? Признал я вас.

Назаров и его напарник невольно переглянулись.

— Точнее, тебя, — старый рабочий ткнул пальцем в грудь рядом сидящего Назарова. — Говорили мне про тебя сегодня. Чекист наш привокзальный, Лешка Хохлов, что с моим младшим вместе в реальном учился, спрашивал: не видал ли я нынче такого-то, и описал наружность. Нет, говорю, не сталкивался. Ну, наказал тогда Леха, заметишь где — просемафорь. Лады, говорю, просемафорю. А сам думаю, фигу вам, буду я вашей развальной власти подсоблять. Как же. Так что ищут вас, ребята. Нет, тут вы место хорошее выбрали, хвалю. Врасплох застать вас не удастся. Но когда на поезд садиться будете — сцапают как пить дать. Народу на перроне много не ожидается — здесь мало кто на проходящий влезает, да и выходить тут особо некому. Вдоль состава обязательно три-четыре чекиста будут шариться. Скрытно в вагон вам не забраться, уж поверьте. Ну-ка, контрреволюция, угости еще махорочкой железнодорожника. А то паровоз, он без дыма не ходит.

Федор был если не обескуражен, то озадачен. Он знал, что его ищут по всему городу, но рассчитывал, затерявшись в толпе влезающих-вылезающих, просочиться в вагон.

Хм, что же делать? Ну, перед стариком ломать комедию, разыгрывая недоумение и непричастность к чекистской облаве, все-таки не стоит.

— Как вас звать-величать, уважаемый? — Назаров решил, что с этим человеком следует поговорить серьезно, обстоятельно и откровенно.

— Никанором Матвеевичем буду.

— Никанор Матвеевич, так вы думаете, нет никакой возможности проникнуть незамеченными в поезд?

— От чего же мне так думать? Не думаю я так. Возможность есть. Но у самих у вас не получится. — Путеец выдержал паузу и сказал: — Может быть, и повезло вам, ребята, что меня встретили. Может быть… А может и не быть…

И опять взгляд его переместился на раковский мешок.

— Что же мы так просто сидим, скучаем? — Назаров, изображая оживление, встряхнулся, потер ладони. — Разговоры невеселые. Давайте отметим знакомство. По нашему, по-мужски. Марсель Прохорович, развязывай свой мешок.

Товарищ Раков тяжело вздохнул и принялся выполнять приказание так медленно, словно надеялся, что вдруг найдется другой выход и спасется та часть богатства, которая вот-вот будет потрачена не пойми на кого.

— Стакан есть? — деловито осведомился путеец.

— Есть у нас стакан? — спросил Назаров у подчиненного.

— Нет, представьте себе, — обидой был пропитан голос Марселия Прохоровича.

— Эх, молодежь… — Никанор Матвеевич поднялся. — В путешествие, называется, собрались.

Совсем мало времени потребовалось старому железнодорожнику на то, чтобы забраться в таинственный сарай и вновь появиться у залитой разнеживающими лучами майского солнца завалинки со стаканом, который он протирал почти чистым носовым платком.

Через десять минут Никанор Матвеевич заговорил по существу:

— Эх, солдатики-касатики, контрреволюционеры вы мои дорогие, пропали бы вы без меня пропадом. Кто бы вам растолковал, что с другой стороны поезда в него влезть можно? Поперлись бы с перрона входить — тут вас цап, и в кутузку. Правда, нужно лезть в классный вагон. В теплушку с заду не попасть. Устроена она, зараза, по-другому. Ну что, еще по одной…

— …Эх, армейцы красные, молодые-зеленые, а знаете ли вы, что и с другой стороны поезда вы в него не попадете. Потому как двери вагонов открывают только со стороны вокзала. С другой стороны заперты они, заразы. Марселич, наливай!

— …Ребята, Федя, Марселич, открою я вам вагон, не пугайтесь. Ключ у меня есть. Сейчас…

Путеец Никанор Матвеевич стал шарить у себя по карманам. Удивительные предметы извлекали его руки.

— А это что такое? — спрашивал старый рабочий сам себя, разглядывая, например, выуженную из кармана горсть ржавых железок.

— А-а-а… — узнавал он. — Шплинты…

Шплинты летели, рассредотачиваясь в полете, куда-нибудь в траву.

Торжествующий возглас «ага!» озвучил обнаружение ключа. Массивный трехгранник с поперечной ручкой лежал на загрубелой ладони и отражал солнечные лучи.

— Ото всех дверей классных вагонов! Понятно вам? Ото всех!

— А если одни теплушки-с прибудут? — высказал опасения тот, кого переделали в Марселича.

— Эх ты, Незнам Неведович! Да как нынче у них составы формируют? На треть — теплухи, переделанные под перевозку пассажиров, на треть — классные вагоны, а на треть — теплушки, где груз какой везут. Посажу я вас ребята, всех обманем…

За непринужденным разговором и дождались состава. Он прогрохотал мимо, отсвечивая стеклами пассажирских вагонов, обдав дымом от сгоревшего в топке угля и дымком, тянущимся от труб печек, установленных для обогрева теплушек, в которых с недавних пор приспособили перевозить людей.

Никанор Матвеевич в последние, наиболее томительные минуты ожидания графикового поезда употреблял раковский самогон уже в одиночку. Назаров, а за ним и Марселич — отказались, сославшись на ждущие их впереди опасности. Поэтому старый путеец никак не отреагировал на прибытие состава. Откинувшись на стену сарайчика, свесив голову на грудь, он сладко спал, убаюкиваемый весенним теплом.

— Спи спокойно, дорогой путеец, — прошептал Федор Назаров, высвобождая трехгранный ключ из ладони путейца.

Железнодорожник лишь всхрапнул в ответ.

— Пойдем, товарищ Раков.

— Сию секунду, — Марсель в настоящее время оказался очень занят затыканием бумажной пробкой объемистой бутыли, в которой еще плескалась четверть от былого содержимого. — Чего спешить? Вы же помните, Федор Иваныч, господин, что погружен сейчас в морфеи, сказывал — какой-то спецвагон еще цеплять будут, который в тупике у них, навроде нас. Пока еще прицепят.

— Спецвагон — спецбыстро и прицепят. Заткнул? Пошли.

Они ступили на шпалы ближайшего железнодорожного пути. Отсюда можно было увидеть, как из остановившегося поезда выбираются на перрон пассажиры, в основном без поклажи — значит, просто размять ноги. Садящихся в поезд тоже, как и первых, наблюдалось немного. Назаров разглядел разгуливающую вдоль вагонов высокую фигуру в кожаной куртке. Может, Леха Хохлов и есть? Впрочем, какая разница. Сейчас надо подумать, как незаметно пересечь пути, чтобы никто не засек две подозрительные личности, движущиеся в подозрительно неправильном направлении.

Рассерженные паровозные гудки заставили застывших посередине колеи красноармейцев испуганно обернуться. На них надвигался маневровый локомотив, толкающий перед собой пассажирский вагон, видимо, тот самый — спецназначения.

— Не туда! — остановил Федор дернувшегося было к месту предыдущей дислокации Марселя. — За мной!

Назаров перешел на другую сторону пути. «Вот оно — решение задачки», — подумал он. Сказал последовавшему за ним Ракову:

— Прыгнем на подножку. Нас куда надо и довезут.

Спецвагон находился уже в десятке шагов от них.

— Да как же так, товарищ Назаров? Неспособные мы к акробатике! Товарищ Назаров!.. — плаксивым голосом заканючил Марсель. — Не получится, товарищ Назаров. И мешок руки вяжет…

Спецвагон уже поравнялся с ними. Федор выхватил сидор из рук своего не шибко храброго подчиненного и фельдфебельским голосом рявкнул:

— Пр-рыгай, сал-лага!

Товарищ Раков, больше напуганный этим криком, нежели иными обстоятельствами, взял и сделал все как нужно: вцепился в проплывающие перед ним поручни, оттолкнулся от земли и — оказался на подножке. Назаров, повесив оба мешка на одно плечо, пробежал несколько метров вдогонку движущемуся вагону и со спокойствием и деловитостью бывалого сцепщика взобрался на подножку к товарищу Ракову.

— Не боись, кататься нам недолго, — счел нужным прокричать Федор.

Висеть на подножке им пришлось минуты три. Назаров заметил, как в одном из окон перемещаемого вагона на миг появилась чья-то голова и тут же снова скрылась.

Спецвагон подогнали к хвосту состава, и бойцы спрыгнули на щебень. Сцепщик, ожидавший окончания маневров и начала своей работы, глянул на них, укоризненно покачал головой и проворчал:

— Развлекаемся, шоб вам пусто было! Штрафануть бы вас, а лучше сразу — к стенке!

И занялся своим делом.

Назаров и Марсель Прохорович направились вдоль поезда в поисках классных пассажирских вагонов, которые должны были находиться где-то в середине состава.

— И как это железнодорожные люди полную жизнь по таким неуклюжестям бродят? — изумлялся бывший официант, уставший переставлять ноги по рассыпчатой щебенке и мириться с покатостью насыпи.

С другой стороны состава ветер доносил смех и разговоры, крики и ругань. Проемы между вагонами беглецы преодолевали как можно быстрее, чтобы у того, кто, не дай бог, их заметит, по крайней мере, недостало бы времени разглядеть их как следует, и, значит, был шанс, что примут за железнодорожников.

Ну вот наконец и желанная сцепка из трех пассажирских вагонов. Они прошли ее полностью и остановились у последней двери последнего классного вагона, состыкованного с теплушкой.

Назаров вскочил на подножку, подергал ручку двери в тамбур — заперто. Как Федор и предполагал, тамбур оказался нерабочим, то есть его не открывали во время остановок, через него не входили и не выходили. И это как раз его устраивало.

— Ну, Никанор Матвеевич, надеюсь, ты нас не подвел, — с такими словами Назаров извлек из кармана всеоткрывающий ключик. Треугольная полость трубки ключа встретила в замочной скважине такой же формы штырь. Федору осталось лишь повернуть поперечную рукоять в нужном направлении. Раздался звонкий, прямо молодецкий щелчок. Нажим на дверную ручку и — путь в вагонный мир открыт.

Когда они забрались в тамбур, Марсель Прохорович облегченно вздохнул и даже перекрестился на радостях. На что его старший боевой товарищ заметил:

— Рано, боец Раков, победу играть. Когда отъедем, тогда вот разрешу ненамного ослабить бдительность. За мной!

Из тамбура они прошли в небольшой закуток перед ватерклозетом.

— Здесь и будем дожидаться зеленого сигнала, — сказал Назаров. — Дверь в тамбур оставь открытой. Настежь. В случае чего отступим туда.

— А почему мы прямо там не остались постоять? Или почему к людям-пассажирам не присоединяемся?

— Любой с перрона может рожу к стеклу прислонить и увидеть, кто это там в тамбуре отдыхает. Также они могут и через тот тамбур войти, чтоб пройтись по вагону, по полкам глазами пошарить. А отсюда я любого ненужного первым угляжу.

Федор показал на дверь, разделяющую их закуток и вагон. Стекло, когда-то украшавшее верхнюю половину этой двери, отсутствовало, зато на его месте присутствовал лист плотного картона, в котором ножами было понаделано дыр, что в добром решете. «За что спасибо озорникам», — подумал Назаров, наблюдая сквозь эти дырки за происходящим в вагоне. Ничего тревожного пока не совершалось. Даже по проходу никто не ходил. Кому надо было, уже давно вошли и вышли, дышавшие свежим воздухом и перекуривавшие вернулись к багажу, за которым, как известно, глаз да глаз нужен, любители догонять уходящие поезда еще ждали своего часа, бродили где-то.

Ага, вот кто-то заходит с улицы в вагон. Кто же это? А, баба со свертком в руках. Не повод для тревоги.

— Федор Иванович, — почему-то шепотом заговорил боец Раков, — а нужник наш ключик отопрет?

— Никанор Матвеевич убеждал — ко всем дверям подходит. Так, может, не закрыто? Подергай ручку.

— Подергаю. Я ж не к тому, Федор Иванович, что нужда одолевает, а к тому, что в нужнике по крайности спасемся. В смысле — отсидимся. Ежели какая сволочь на тамбур глядеть попрется.

— Молодец, Марсель Прохорович, о деле думаешь. Только у меня план отступления иной. Закрытый ватерклозет может кого угодно насторожить. Мы для верности опять сойдем на насыпь, там и переждем. Разве ты не приметил, что я дверь на улицу не запер?

— Не приметил, — искренне огорчился своей невнимательности Раков. — Тревожные мысли голову мутят.

— Я надеюсь, наши друзья, если они вообще здесь, уже прочесали вагоны и теперь только следят за перроном, — решил подуспокоить Федор подчиненного. Ему, наверное, в таких передрягах доселе бывать не приходилось. Это только товарищ Назаров всю жизнь из передряг не выбирается.

— Я вот еще чем расстраиваюсь, Федор Иванович: а ежели нас… .

Слова Марселя Прохоровича потонули в протяжном паровозном гудке, заполнившем и переполошившем привокзальный мирок. По перрону заметались в поисках своих вагонов пассажиры, провожающие с испугом на лицах торопливо выскакивали из поезда, как из горящего дома. Паровозный свисток затих.

— Федор Иванович, — Раков ухватил командира за рукав. — Неужто отправляемся? Спасены! Спасены…

На миг обернувшись к подчиненному, Назаров чуть не присвистнул от удивления — по щекам бывшего официанта текли слезы. «Ишь как переживает», — растрогался Федор.

Машинист дал второй гудок — еще более зычный и долгий, чем первый. Стоило ему прекратиться — лязгнули и прогрохотали по всей длине состава сцепления, людей в вагонах бросило назад. Сначала медленно, едва заметно, но с каждой секундой все убыстрясь, поплыли за окнами строения, предметы, люди.

— Поехали, товарищ Назаров! Всенепременно покатили! — Марсель Прохорович, не зная, куда деть свое возбуждение, пересекал маленькими шажками вдоль и поперек пятачок перед ватерклозетом, всплескивал руками, мотал головой. Неожиданно и стремительно он бросился в тамбур.

— Стоять! — среагировал Федор Иванович. Но не подействовало.

— Да что ж это такое? — Командир был вынужден последовать за подчиненнным и застал того прильнувшим к оконному стеклу.

— Бона они, Федор Иванович, смотрите! Смотрите скорее! — плюща нос о стекло, воскликнул не в меру растревоженный боец. Назаров направил взгляд поверх головы Ракова: отдаляющийся вокзал, продолжающийся перрон, спина человека в кожанке (так-так, похоже, их меры предосторожности были не напрасны), видна часть привокзальной площади с остановившейся на ней пролеткой, от которой по направлению к набирающему ход поезду бегут два человека. Первый из бегущих был одет в шинель без знаков отличия, но издали производил впечатление властного человека. Рядом семенил гражданин, памятный Назарову по вчерашнему вечеру — тот самый купчина Щукогонов, встреченный в пролетке.

— Они, они! Не догонят, не догонят! — Марсель Прохорович аж подскакивал от возбуждения.

— Это кто же такие будут-то? — поинтересовался Федор.

— Мучители мои, ни дна им, ни покрышки. Не знаю, какой черт им мозги запутал, что я у них…

Набиравший скорость поезд подпрыгнул на стыке, товарищ Раков прикусил язык (а может, сделал вид, будто прикусил). Фразу, по крайней мере, он не закончил…

* * *

Распрощавшись с Монастырском, бойцы теперь могли без помех и спешки выбрать подходящие места хоть в этом, хоть в других вагонах и отдыхать до самой Москвы. Они и выбирали.

Прошли два пассажирских отсека, где на верхних полках кто-то лежал, а на нижних громоздились мешки, тюки и коробки. У третьего Назаров и идущий следом Раков остановились. Здесь наблюдалась обратная картина: верхние полки заполонила кладь, на нижних восседали ее владельцы.

— Уважаемые! — Головы сидящих повернулись в сторону заговорившего. А заговорил с ними товарищ Назаров. — Верхние полки свободны? Можно на них расположиться? Будете вы на них спать?

Ответ взялся держать один — пожилой, благообразной наружности мужик.

— Доброго здоровья, служивый люд! Видать, в дальние края собрались. А нам тут недалече. Опускайте вещички с верхотуры, расставляйте их внизу. Ложитесь опосля, подремлите.

— Так помогли бы нам, дедуля, — встрял в беседу Марсель Прохорович. — А то не ровен час урон нанесем кутулям вашинским. Шмякнем, к примеру, об пол. Руки у нас некрепкие, уставшие от винтовок.

Дедуля добродушно согласился:

— Как не помочь! С превеликой радостью! Матрена!

Рыжеволосая, сумрачного вида баба поднялась со скамьи и стала деловито снимать мешок за мешком с верхней полки. Назаров и Раков помогали ей. И звучал дедулин говорок:

— Невестка то моя. А это сын мой, муж ейный. Вот и братец ейный с нами едет, Степаном кличут…

Оказавшись наконец на желанной полке, Назаров ощутил, что его тело и мозг просят о сне. Стук вагонных колес вторил им: «спи-поспи, спи-поспи…» Бороться с накатывающей дремой не было необходимости, и это радовало. Положив под голову сидор, накрывшись шинелькой, Федор растянулся, насколько позволяла длина его «кровати», и закрыл глаза.

«Где ж я только не спал, — подумал он вдруг. — Доводилось на каменном полу, на дереве, под дождем, в песках, сидя, стоя, под обстрелом, перед расстрелом, в том веке, в этом…»

— Федор Иванович! — позвали его от противоположной стенки. Назаров не без труда разлепил глаза.

— Дозволяется нам обоим соснуть? — вот что, оказывается, волновало бойца Ракова.

— Вполне, — выдавил Федор. Сон вновь смежил ему веки. Уходя во временное небытие, он увидел Ларису. Она шла по тропинке, вверх по зеленому склону, на ее округлых плечах мерно покачивалось коромысло с полными ведрами, из которых не выплескивалось ни капли воды…

«Спецвагон!» — неожиданно и тревожно пронеслось в его сознании. «При чем тут спецвагон?» — было его последней мыслью. Перед тем как он окончательно уснул…

* * *

— …Церберомордое кривлянье карасей. Земля вертится вспять. Космогоническая перевертень, — вот что услышал товарищ Назаров, еще не открыв глаза, но уже проснувшись. После донесся смех. Федор приподнялся на локтях. Первым делом взглянул на часы. Так, дрых он, значит, пять часов с лихвой. Утомил славный город Монастырск, нечего сказать. Противоположная полка, на которой одновременно с ним погружался в сон товарищ Раков, пустовала. Федор свесил голову с верхнего яруса, дабы обозреть нижний. Внизу произошли существеннные перемены. Дедуля с родственниками напрочь отсутствовали. Новые люди обосновались на их местах. Баба в платке, сидящая на мешке и упирающаяся ногами в куль, рядом — миловидная девка, а около нее — ну конечно! — товарищ Раков, искоса, но нежно поглядывающий на молоденькую попутчицу, ее же взгляд был устремлен не на бравого бойца Красной армии, а на странную фигуру, расположившуюся напротив. Напротив вообще-то сидели двое: средних лет мужчина в картузе и эта самая фигура, являвшаяся долговязым, очень худым молодым человеком с изможденным лицом (Назаров невольно припомнил германский плен и такие же истощенные лица и тела). Спутавшиеся, давно не мытые волосы доходили ему до плеч, худобу не слишком успешно прикрывали живописные лохмотья, среди которых особенно выделялись заношенная зеленая куртка, формой и цветом напоминающая бутылку, и желтое кашне, завязанное на шее почти что морским узлом. Человек этот говорил, поочередно обводя сидящих взглядом небесно-голубых, широко распахнутых глаз:

— Грянуло Новомирье! Мы его ступени, его навоз, его семя. Из нас прорастет мудролюбие нового века, взойдет Равноправие всех песчинок Космоса. Человек сотворит из хаоса новый мир. Мир, где леса войдут в города, люди поймут речь птиц и животных, где любая тварь земная не будет знать страха перед человеком и откроет ему свои тайны. Где ум, освободившийся от пут предрассудков, кандалов условностей и оков привычности, неугомонно будет порождать новые истины. Богом станет Искусство. А всеобщим языком — Поэзия. Я слышу звуки восходящего Новомирья, его пьянящий малиновый перезвон. Слушайте и вы!

Чуй-гу-чуй — ответ дроздов.

Песни лис, мой разно дум,

Рыб движенья, как штрихи.

Все смешалось в доме Обло.

Чингундон, мой чингундон.

Молодой человек умолк, отер пот со лба. Тут Федор услыхал хорошо знакомый ему теперь голос:

— Попугаи очень умные и сейчас случаются. В Москве, в трактире господина Чугаина проживал один иксемпляр-с. В обеденном зале в клеточке покачивался. Три языка знал, собака. Войдет, бывало, посетитель, а попугай клюв раззявит и орет ему: «Оливье, шнапс, повторить!» И еще этакое добавит, что при дамах конфузюсь привести.

— Это что! — заговорил мужик в картузе, что сидел рядом с худым оратором. — Когда я проживал в Пензе, был у меня соседом сапожник Николай. Мастер толковый, да человек запойный. Неделю работает, две — водку употребляет. Людей он в нетрезвом виде почему-то не выносил, а одному все ж таки грустно пить. Так вот он собрал у себя компанию: гуся-пропойцу, любившего водочку не меньше сапожника, собачонку шелудивую, наученную плясать под балалайку, да кошку драную, что могла слушать соседа часами, не перебивая. Так и жили.

— А жена где его была? — влилась в разговор баба на мешке.

— Жена сапожникова — кумушка моя…

Предвозвестника нового мира будто пружиной подбросило с сиденья. Губы его дрожали, в глазах намечались слезы.

— Души без крыльев, червячные души, — схватив со стола тощую котомку, молодой человек выскочил в проход и широкими шагами унесся прочь.

— Тухнущие караси, — долетело напоследок.

— Бедненький. Совсем ледащий. Надо, мама, было угостить его чем-то, — прозвенел девичий голосок.

— Всех не наугощаешься. А он, чую, из тех сумасшедших, каких, люди говорят, новая власть из лечебниц для юродивых повыпускала.

— Да нет, — махнул рукой мужик в картузе. — Поэт. Они все такие. Я их повидал.

— В Москве до событий тоже много поэтов водилось, — напомнил о себе Марсель Прохорович. — Разный народ стихи слагал. В чайной у Кибитина половой Иван пречувствительные вещи-с сочинял. Многие наизусть выучивали. К примеру, ежели:

Ванька в деле был проворен,

Всем, бывало, угодит.

Чай подать, графин с закуской

И всем прочим заслужит.

Федору надоело лежать пластом, и он покинул верхнюю полку.

— Доброго здравия честной компании! — произнес он, представ на всеобщее обозрение.

— Сам товарищ Назаров! — с оттенком гордости представил командира Марсель Прохорович, повернувшись к девице и слегка, и, конечно, невзначай, тронув ее при этом за руку.

— Федор Иванович, — уточнил Назаров и занял место сбежавшего поэта.

— Игнат Пантелеймонович, — назвался мужик в картузе.

— Мария Ивановна, — сказала баба на мешке. — Это дочь моя, Лидия Петровна.

— Далеко мы заехали? — бросив взгляд на проносившиеся за окном леса, спросил Федор Иванович.

— По Мордовщине катим, — ответил мужик в картузе. — К Рузаевке, что у Саранска, подъезжаем, скоро уж должна показаться.

— Это хорошо. Марсель Прохорович, возьмешь мой котелок, раздобудешь на станции кипяток. Тогда и отзавтракаем.

— Будет сделано. Я могу и для всего общества расстараться. Ежели, к примеру, мамзель Лидия Петровна дает мне согласие вместе котелки поднести, так и для всех чайку-с соорудим.

— Ну, вы тут решайте, а я пойду перекурю, — поднялся Федор Иванович.

В тамбуре никого не было. Задымив махрой, Назаров погрузился в размышления.

Круговерть, в которую он оказался вовлечен поперек воли, не оставлявшая времени на передышку, вмещала в себя столько событий, что и на год бы хватило. И вот катит он за каким-то лядом в Москву, которую в гробу видел. Да и помощничка ему подсудобили еще того. Чует сердце, нахлебается он с товарищем Раковым, чересчур увлекающимся по женской части. Товарищ поставит весь вагон на уши…

Странным образом невинное слово «вагон», мелькнувшее в беседе с самим собой, вызвало тревогу. В мозгу вспыхнул сигнал опасности, к которой Федор был обостренно чуток. Его мысли незамедлительно переключились на поиски причины беспокойства. Он вспомнил, что и перед сном что-то встревожило его. Что же это было? Вагон, вагон, спецвагон…

— Вы позволите? — распахнув дверь, в тамбур ступил незнакомый пассажир с усами и бородой под Николая Второго, в дорогой ткани пальто, знававшем, заметно, и лучшие времена.

— Пожалуйста, — машинально ответил Назаров, занятый своими думами.

— Не желаете угоститься? — Федор увидел перед собой открытую папиросную коробку.

— Нет, спасибо, я уже.

— Вы знаете, наш поезд не долее чем через восемь минут въедет в Рузовку. Я слышал, мы там простоим что-то около часу. Говорят, после данной станции проходу не будет от заградотрядов. И в поле, говорят, поезд останавливать станут. Что делается, правда?

— Правда, — несколько раздраженно ответил Назаров.

Разговорчивый курильщик не давал ему сосредоточиться.

— Вы знаете, в поселке Рузовка проживают исключительно одни железнодорожники, представляете? Как вы думате, Брестский мир для нас благо или зло? О, мы уже тормозим…

— Прошу прощения, вынужден вас покинуть, — Федор попытался выйти, но был ухвачен за рукав.

— Извините великодушно, но позвольте удовлетворить любопытство. Вы ведь солдат, не так ли? Довелось вам участвовать в боевых действиях отгремевшей войны?

Только резкий толчок внезапно остановившегося поезда позволил солдату Назарову освободиться от цепких пальцев любопытного господина, чем Федор тут же воспользовался и наконец выбрался из прокуренного вагонного «предбанника».

«Что-то связанное со спецвагоном, — вернулись к нему былые раздумья. — Что? Не на пустом же месте беспокоит меня этот проклятый спецвагон…» Назаров дошел до своего места. Ни Ракова, ни молоденькой барышни он там не обнаружил.

— Ваш солдатик за кипяточком успешил, — охотно сообщил мужик в картузе.

— Пойду подышу воздухом, — сказал попутчикам Назаров. Подумал: «Гляну на этот чертов спецвагон». Еще он приметил, что товарищ Раков прихватил с собой не только мамзель и его, назаровский, котелок, но и собственный мешок. Что не вселяло радостных надежд.

— Идите, голубчик, места за вами сохраним, за вещичками усмотрим, — заверил Назарова мужик в картузе.

Федор сошел на железнодорожную землю Рузовки. Из вагонов выпрыгивали пассажиры. Назаров увидел людей, которые спешно, стараясь обогнать друг друга, перебирались через пути в направлении их поезда. С мешками, узлами, чемоданами. Ясно, будущие попутчики. А вот товарища Ракова и его, хм, помощницы что-то не видно. Быстро они затерялись за людскими спинами.

К прибывшему поезду подбирались также и торговцы. Вернее, меняльщики. Большей частью крестьяне из ближайших деревень с нехитрой снедью, которую они постараются повыгоднее обменять на вещи, из тех, что им станут предлагать проголодавшиеся пассажиры. А чего только не везут те с собой!

Федор двигался к хвосту поезда. Прошел мимо пассажирских вагонов, начались теплушки, оборудованные для перевозки людей. Через открытые нараспашку проемы можно было разглядеть ряды деревянных нар, застланные соломой, с разбросанным по ней имуществом. Около одной из таких теплушек вовсю уже кипела меновая торговля. Самозабвенно торговались бойкая деревенская старуха, державшая в жилистых руках завернутую в бумагу курицу, и ухарского вида парень, заметно под хмельком.. Вокруг них собралась хохочущая толпа.

— Бабуха! — Парень ударил себя в грудь рукой, сжимавшей какую-то тряпку. — Да за такие фасонистые порты душу отдать можно, не то что курицу. Брюки — первый сорт, люди не хают, собаки не лают, о них мадамы вздыхают.

— Людей постыдись, рябая рожа, — сердилась бабка. — Чего мелешь? Я тебе на старости лет в штанах ходить буду? Деревню смешить?

— Деду поднесешь — он тя вусмерть залюбит. За одну паршивую куру — медовый месяц.

— Ах ты, каторжная душа! Чтоб тебе с поезда выпасть! Чтоб язычина твой змеиный отсох!

Слушавший перепалку народ умирал со смеху. В другой раз Федор задержался бы около спорщиков, но его заботило сейчас совсем другое.

Знакомый Назарову вагон специального назначения был прицеплен сразу за двумя теплушками, в которых перевозили лошадей. По сооруженным из досок скатов измученных дорогой животных как раз выводили на прогулку. Миновав своеобразный табунчик, Назаров оказался у первой, закрытой, двери спецвагона. Зато открыта была вторая. Около нее, покуривая и над чем-то посмеиваясь, стояли двое. Оба в кожаных куртках и кепках, опоясанные ремнями с кобурами. Окна вагона, как и в первый раз, когда Федор имел удовольствие рассмотреть их, были плотно занавешены. Один из стоящих у двери вдруг обернулся, мазнул по Назарову взглядом и отвернулся. Через секунду после этого повернулся и Федор. И зашагал обратной дорогой.

«Вот это да! Вот почему меня преследовал этот спецвагон. Знакомые рожи „ездють" в этих вагонах. Интересные дела складываются», — ему приходилось продираться сквозь разгуливающий народ, а это отвлекало. Необходимо было осмыслить увиденное. Федор свернул на соседние пути, пошел по ним.

«Итак, тогда в Монастырске с подножки я увидел в окне спецвагона голову, узнать не узнал, но показавшаяся знакомой физиономия вызвала тревогу.

Одно из двух: или этот человек чекист, или уголовник. Может, и чекист. Скажем, до того работавший в воровской среде, выдавая себя за бандита. Человек выполнил задание ЧК — следил за бандой, работавшей в „Красном кабачке". Теперь, когда его задание окончено не без моей помощи, его послали с охраной спецвагона. Все вроде сходится. Хотя, честно признаться, рожей он — вылитый мазурик. А если, чего доброго, уголовник? Что тогда он делает в чекистской охране после того, как его упекли в каталажку? Сбежал оттуда? И что это тогда за спецвагон, где беглый мазурик в охране?

Надо, думаю; остановиться на том, что у них, кто б они ни были, своя дорога, свое задание, а у меня — своя тропинка. Светиться перед ними я больше не буду, разбежимся кому куда надобно и забудем, кто есть кто».

Федор не заметил, как добрел до станционных построек, похожих на большие и маленькие бараки. Человек в форме телеграфиста возле покосившейся будки, откуда доносился стук работающего телеграфа, кормил лохматую дворнягу. Его и спросил Назаров, когда отправят их состав.

— Часа полтора простоите. Точно, — ответил телеграфист, глядя на собаку, а не на спрашивающего.

«Можно и погулять еще», — сделал вывод Федор, хотя особого интереса для прогулок случившиеся места не представляли. Но поезд успеет еще надоесть, поэтому Назаров продолжил обход станционных построек.

Из-за угла одного сарая послышался голос, заставивший Федора подойти поближе. Вот уже можно разобрать речь говорившего мужчины:

— Упоительнее, прельстительнее вашего, Лидия, я женщин не встречал. Богом клянусь! С вас бы Рембрандту портреты писать. С вашей красотой в старой Москве непременно гранд-мадамой бы стали, графья с князьями проходу бы не давали. Всю Сухаревку бы околдовали. Говорю я с вами, и удовольствия от того прямо ангельские. Голосом вашим вы для меня хрустальную дорожку на небеса выстеливаете…

«Неплохо загнул, стервец», — подумал Федор.

— Вы даже сами не подозреваете, насколько вы, Лидия, умнее всех прочих пустых мамзелек. Чтоб вы ни сказали, все так верно, все так точно. Давайте, Лидия Петровна, по глоточку за знакомство-с. За наше счастливое рандеву!

«А вот это уже лишнее», — решил Назаров и вышел из-за угла.

— Кипяточек не остынет, товарищи молодежь? Марсель Прохорович и Лидия Петровна сидели на бревне, прислоненном к подветренной, к тому же нагретой солнцем стене непонятного сарая. Сидели, пока не свалился как снег на голову товарищ Назаров. Завидев командира, боец Раков вскочил и с перепугу проорал:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Из оставшегося лежать у его ног мешка выглядывало знакомое зеленоватое горлышко с бумажной пробкой. С бревна поднялась следом за ухажером и барышня Лида. Хлопая большими ресницами, прижавшись к вытянувшемуся в струнку новому своему приятелю, тоже испуганно глядела на грозного красного командира.

— Ты, Марсель Прохорович, насчет благородиев во всю ивановскую не орал бы. Матросы сбегутся. И вообще…

Федор собирался задать взбучку недисциплинированному бойцу, но смотрел на эту смешную и чем-то трогательную парочку, смотрел, и на смену желанию произвести разнос приходило желание оставить в покое и своего непутевого подчиненного, и его раскрасавицу, и вагоны всех возможных назначений. «Устал я, устал, — промелькнуло в мозгу. — Отдохнуть хочется».

— Кипятком-то хоть разжился, Марсель Прохорович? — подобревшим голосом спросил Назаров.

— Не извольте сомневаться! Кипяточек — пальчики оближете, — боец Раков приободрился, почувствовав, что гроза миновала.

— Ну, тогда марш бегом его заваривать! Через десять минут приду на место, чай и завтрак не на столе — в Москве пять суток ареста. И окромя чая чтоб ничего у меня! Выполнять!

Когда молодые упорхнули, Федор присел на опустевшее бревно, закурил. Солнце грело, ветер не дул, птички чирикали — но среди всего этого благолепия Назарову вдруг показалось, что за ним наблюдают. С окопно-фронтовых времен знакомый неуют в теле, давление в висках обычно не обманывали. Кто-то откуда-то пялится на него. Федор обвел взглядом окрестности. Люди, которые попали в поле его зрения, занимались кто чем, только не следили за ним. Но если действительно засел поблизости некто, интересующийся им, товарищем Назаровым, то почему бы ему не прятаться, скажем, в тех кустах, или, забравшись в одну из построек, не подсматривать сквозь щели, или не подглядывать из-за стоящих невдалеке в отстое грузовых вагонов? С другой стороны, подумал Федор, возможно, от переутомления напала беспричинная мнительность. Может быть, и так…

Назаров поднялся, собираясь вернуться в свой вагон. Мнительность или нет, теперь он будет настороже. Если бы он не придавал значения подсказкам своих безотчетных побуждений, то давно был бы обглодан могильными червями.

Федор двинулся в сторону скучающих около тупикового упора трех грузовых вагонов, намереваясь обогнуть их и по наикратчайшей добраться до состава.

Оказавшись вблизи этого тройника, Назаров взял левее, двигаясь к крайнему слева вагону.

Отчего он наклонился и посмотрел под вагоном? Да оттого, не иначе, что старый, матерый, битый-перебитый волк он, тертый калач. И действие у него давно уже опережает мысль о необходимости этого действия.

С той стороны вагона параллельно Назарову перемещались ноги, обутые в яловые сапоги, очень уж осторожно ступавшие. Человек наступал только на шпалы, а не на щебень, хруст которого мог бы выдать идущего.

«Допустимо и такое, что это прогуливается выставленный тут часовой», — подумал Федор, перешагнув через первую рельсовую нитку. Неизвестный притаился за углом вагона у первой отсюда колесной пары. Еще два шага, и он окажется в двух аршинах от неведомого обладателя яловых сапог.

Фёдор подобрался, успокоил дыхание и сердцебиение. И сделал шаг.

Левой ногой он переступил вторую рельсовую нить. Наклонился вперед, показывая себя затаившемуся человеку. Если у того преступные намерения — ждать он не будет. Сейчас напасть ему удобнее всего.

То, чего ждал Назаров — произошло. Он уловил движение справа, от вагона. И сразу, готовый к этому, втолкнул себя внутрь колеи.

Место, где он за мгновение до того находился, рассекла рука, сжимавшая увесистый кастет. Вслед за рукой вылетел из своего укрытия и ее хозяин. Явно ошарашенный необъяснимой неудачей.

Нападавший оказался невысоким, но широким в плечах человеком с длинными руками. Обезьянья комплекция. Да и физиономия под стать: тяжелый подбородок, сломанный нос, пустые глазки, злобно сверкающие из-под кустистых бровей. Уголовная рожа.

Бандит заметил жертву в двух шагах от себя. Жертва, то есть товарищ Назаров, не спасалась бегством, а спокойно поджидала его. Обезьяноподобный осклабился, не приметив в руках противника никакого оружия. Видимо, он не сомневался в успехе повторного удара кастетом. И не стал медлить. Зарычав, бросился вперед. Взрезая воздух, понесся к голове Назарова кулак, утяжеленный свинцом.

Чего-то подобного Федор и ждал. Вот если бы смахивающий на обезьяну бандит сделал сальто-мортале или из рукава ему в ладонь выскочил бы браунинг, тогда он поставил бы перед Назаровым тяжелую задачку. А так… Многократно пройдено. Обыденщина, можно сказать.

Шаг в сторону, поворот туловища с отклонением назад. Кастет пролетает мимо. А он, Назаров, вбивает свой кулак точно в незащищенные ребра врага.

Коренастый охнул, скособочился, потерял на миг ориентацию — и этого хватило Федору для подкашивающего удара по ногам. Бандит очутился на земле. По-прежнему сжимая кастет, он непроизвольно оперся о шпалу. Безжалостный солдатский каблук обрушился сверху ему на руку. Уголовник заорал истошно, как, наверное, голосила во время родов его мамаша, давая жизнь будущему убийце, вскочил, припадочно запрыгал по шпалам, прижимая к животу поврежденную руку.

Федор нагнулся, поднял оброненный кастет, вдел пальцы в отверстия. Обезьяноподобный налетчик, между прыжками углядев, кто теперь вооружен, а кто — нет, вдруг с резвостью, достойной хорошего зайца, бросился наутек, тряся на ходу отдавленнной кистью. Помчался он почему-то к темнеющей невдалеке полосе леса.

Назаров проводил его взглядом. Не догнать. Да и нужно ли?

Интересные дела происходят, интересные… Федор, сунув трофей — опасную свинчатку — в карман штанов, направился по прежнему маршруту. «Сдается мне, отоспаться в поезде не удастся», — подумал он.

* * *

Назаров забрался на свою верхнюю полку. Лежал, поглядывая сверху на открытую его взору часть прохода по вагону, обдумывал случившееся.

«Ограбить его хотели? Маловероятно. Для грабежа выбрали бы другую фигуру: увешанную добром и менее способную к сопротивлению, чем солдат. Что же тогда? Выходит, убить хотели. Просто убить. Кому же я помешал? Обезьяноподобного видел впервые в жизни, такого не запомнить невозможно. Получается, урода этого подослали. Кто? Чекисты из спецвагона? А зачем им прибегать к услугам уголовника, разве у них своих способов расправиться с кем угодно мало? И притом это верно лишь в том случае, если я себя перед ними обнаружил. Стоп, стоп».

Его увидеть и опознать мог только один из чекистов, который другим, может быть, не сказал ничего. А почему не сказал бы? Вот… Уже вырисовывается что-то похожее на правду.

Итак, если человек из охраны спецвагона, в котором он узнал уголовника, задержанного вчера в «Красном кабачке», каким-то образом ушел из-под ареста и, прикидываясь чекистом, затесался в караульное сопровождение вагона специального назначения, скажем, для того, чтобы смыться из Монастырска — этот человек должен бояться разоблачения. И вот он замечает солдата, которого видел в ЧК, и то, что этот солдат интересуется им. Он встревожен и подговаривает уголовного дружка, также едущего в поезде, убить беспокойного солдата. Концы в воду, и можно продолжать дальше спокойно работать под чекиста. Но покушение срывается. И это значит, что ему, Назарову, надо ждать следующего.

Правда, много неясного, нескладного в получившейся истории. Как, например, за одну ночь человек может уйти из-под ареста, превратиться из уголовника в чекиста, да еще попасть в охрану вагона? Если… Если ему кто-то не помог из самого же ЧК. Что ж, не исключено… Тогда он, Назаров, тем более опасный свидетель, который создает угрозу разоблачения еще и окопавшемуся в ЧК уголовному элементу.

В общем, опять он кому-то как кость в горле, опять находятся желающие лишить его жизни, и, похоже, опять ему придется поумерить пыл этих желающих. Несколько минут назад поезд тронулся с места и сейчас покидал территорию Рузовки.

«Та обезьяна забежала в лес, — продолжал размышлять Федор. — Потом бандит десять раз мог вернуться к дружку, рассказать, что все сорвалось. И если я не напридумывал с три короба, меня постараются кокнуть как можно скорее. Я ж могу в любой момент поднять шум. К охранникам вагона, ясное дело, я не попрусь, мол, хватайте вашего человека, он — уголовник и контра. Мне не поверят и, в лучшем случае, просто отгонят подальше. Тем более нельзя исключать, что все там заодно. Вряд ли, конечно, но чем черт не шутит… Значит, такой бестолковости с моей стороны опасаться не должны. Но вдруг я обращусь на одной из станций, хоть на следующей, в местное, привокзальное ЧК, попрошу проверить, запросить Монастырск, дать знать в Москву. Короче говоря, я могу, как у них говорят, настоящий кипеж поднять. Стал бы я что-то из этого проделывать — вопрос, но меня должны бояться. Уже боятся, раз подослали убийцу. И не замедлят — будем исходить из худшего — подослать второго.

Убийца попытается напасть на одной из остановок, если его нет в трех наших классных вагонах. Если есть — то он, вполне вероятно, не станет дожидаться остановки. Опять берем худшее. Убийца уже сейчас в одном из классных вагонов. Что он будет делать? В первую очередь, должен отыскать меня. То есть рано или поздно он пройдет мимо. Значит, я обязан распознать его и… И что дальше? А дальше нужно придумать, как заставить его выдать себя, потом обезвредить и допросить. Всего ничего… Ну, а сейчас следует слезть, сесть с краю на нижней полке и просматривать вагон».

Так Назаров и поступил. Пускай он не очень-то верил в свои умозрительные построения, вернее, надеялся, что ошибается, но, как говорят, лучше дизентерия, чем недоед.

Внизу царила послеобеденная благодушная расслабленность. Баба на мешке, мужик в картузе и двое подсевших в Рузовке с умилением на лицах перекидывались в картишки. Марсель Прохорович занимал девицу Лидию Петровну разговорами, то и дело переходя на нежный шепот, поднося губы чрезвычайно близко к бархатному ушку, украшенному простенькой сережкой. Почему-то барышня в этих, нередких, случаях заливалась краской. Слышимая часть разговора вертелась вокруг — спасибо обеду — всевозможных гастрономических тем.

Назаров с занятого им внизу места держал под наблюдением весь проход по вагону, но пока ничего настораживающего не углядывал. Люди изредка поднимались со своих мест и направлялись либо в туалет, либо покурить в тамбуре, либо не-пойми-зачем, но никто из них и отдаленно на убийц не тянул.

За окнами вечерело. Поезд мчался на всех парах к Рязанщине, за окном мелькали среднерусские пейзажи в обрамлении надвигающихся сумерек.

«Эх, — подумал Назаров, — насочинял я страшных историй себе на голову. Мучайся теперь манией преследования, не спи. Эх, довоевался…»

Под аккомпанемент печальных мыслей прошел где-то час. Ничего по существу не изменилось. Если не считать того, что Марсель Прохорович стал вызывать пока молчаливое недовольство бабы на мешке, которая (что, вероятно, боец Раков не слишком хорошо запомнил) приходилась мамашей барышне Лидии. Баба продолжала дуться в карты с попутчиками, но все чаще отрывалась от игры и недобро косилась на молодого красноармейца, который уже не отрывал шепчущих что-то губ от уха ее дочери. По тому же поводу беспокоился и Федор Назаров. «Ой, подарит мне скандал товарищ Раков. Приказать ему, что ли, поумерить пыл?»

В вагон кто-то вошел, по-видимому, гости из других классных вагонов. Они неторопливо двинулись по проходу. Наконец удалось разглядеть первого: среднего роста, узкоплечий, в пиджачной паре, в сапогах с обрезанными голенищами, с лицом из тех, что обычно невозможно запомнить из-за полной невыразительности. В руках у него ничего не было. Свободными ото всего оказались руки и у второго, что выяснилось, когда они прошли мимо. Но еще до этого Назаров прикрыл глаза. «Пускай думают, что я их не заметил». А видеть все, что надо, из-под опущенных век он выучился давно. Полезное умение.

Второй в этой парочке был и повыше, и поплечистее первого, правую его щеку уродовал шрам. Если номер первый миновал притворно спящего Назарова, не то что не посмотрев на него, а даже глядя в другую сторону, то номер второй повернул голову, на какое-то мгновение остановил на красноармейце взгляд и прошел дальше вслед за своим товарищем. Пропустив подозрительную парочку, Федор открыл глаза. По всем признакам, эти люди походили на тех, кого он ждал и опасался: праздно слоняются по вагону, без багажа, обликом вполне тянут на уголовников, один явно проявил особое внимание именно к нему. Но… мало ли случайных совпадений на свете?

Насторожившие Федора гости не возвращались, видимо, осели в одном из двух отсеков, находившихся до выхода в нерабочий тамбур.

«Опять предположим самое худшее, — размышлял Назаров. — Они — убийцы и теперь выжидают удобного случая. Какого? Или ночи, когда я усну вместе со всеми, или когда я выйду в тамбур, или когда пошлепаю в туалет. Ну и что мне делать в виду наихудших предположений? Кажется, остается одно — создать ситуацию, когда они раскрыли бы свои намерения, но преимущество оказалось бы на моей стороне».

Федор помозговал и накидал показавшийся ему приемлемым план. После чего снял часы с запястья, завел их и обратился к увлеченному беседой бойцу Ракову. Негромко.

— Марсель Прохорович, соблаговолите подсесть ко мне на минуточку-другую.

Но — пришлось повысить голос:

— Товарищ Раков, ко мне!

Наконец подчиненный услышал своего командира. Выполняя приказ, он нехотя расстался с барышней и подсел к Назарову.

— Слушай меня внимательно, Марсель свет Прохорович, — шепотом заговорил Федор, — не перебивай, не показывай удивления. Главное, не шуми. Вот что…

Лицо бойца Ракова вытянулось, глаза округлились. Он, как велели, молча дослушал старшего товарища, на вопрос «все понял?» кивнул и принял в подрагивающие руки наручные часы Назарова.

— Тогда я пошел, тянуть нечего, — Федор поднялся. — Ни звука, товарищ Раков, — он положил руку на плечо молодого бойца, заметив, что тот открыл рот для возражений. — Приказ получил? Выполняй!

Назаров ступил в проход и быстрым шагом направился к нерабочему тамбуру. В сектор бокового зрения попали рассевшиеся по разным лавкам те самые подозрительные личности. Федор шагнул на площадку перед ватерклозетом и, закрывая за собой дверь в вагон, обернулся — никто за ним пока не устремился. «Хорошо», — он зашел в тамбур, на ходу вытаскивая трехгранный ключ. Не мешкая отпер и распахнул настежь одну из боковых дверей. Затем подошел к двери, предназначенной для перехода из вагона в вагон. Правда, сейчас с этого торца вагона была прицеплена теплушка, чья глухая стена покачивалась в мутном окне. Великолепный ключ открыл очередной дверной замок. Назаров потянул дверь на себя и ступил в образовавшийся проем. Медлить было нельзя — тот, кто предположительно шел за ним, мог в любой момент войти. Но и торопиться не следовало — чуть не так поставишь ногу — и полетишь сначала вниз, под громыхающий состав, и сразу за тем — на небеса. Федор нащупал с наружной стороны вагона поручень. Крепко ухватившись за него рукой, он одной ногой укрепился на небольшом выступе, идущем снаружи на уровне порога, другую оставил на самом пороге. Вторую руку расположил на дверной ручке, притворив за собой дверь.

Внизу скрипела сцепка, пролетали уже плохо различимые в надвинувшейся вечерней полутьме шпалы.

Позицию он занял. Увидеть из тамбура его не могут. Если только не дернут дверь. Но не должны. Вернее, должна сработать его приманка. Если вообще он не дует на воду и эти люди…

Сквозь громыхание мчащегося состава прошел посторонний звук — хлопок. Значит, дверь из вагона в тамбур кто-то открыл.

— Где он? — долетело до Назарова. Дальше — ничего, кроме лязга, грохотания, колесного перестука.

Проползали тягучие секунды неизвестности… И вдруг — к нему сквозь поездной шум пробились обрывки фраз:

— Выпрыгнул… Не может быть… Падла…

Сработало! Преследователи вошли в тамбур. Преследуемого нет. Куда подевался? Хлопает открытая дверь бокового выхода. Естественно, они бросаются к ней, потому что больше вроде некуда. Сейчас как раз высунули головы наружу. Пора.

Рывком дверь от себя. Прыжок внутрь темного тамбура. Прыжок к двум узнаваемым фигурам, оборачивающимся на неожиданный звук, выпрямляющимся в прямоугольнике дверного проема. Рука одного поднимается…

Назаров с разбегу нанес удар ногой в живот. Отброшенный назад бандит закачался, балансируя на пороге, отчаянно размахивая руками — мелькнули очертания револьвера в его ладони — и вывалился наружу. Вскрик тотчас погас в грохоте и темноте.

Второй бандит оказался проворнее. У него оставался, пожалуй, единственный шанс не последовать за приятелем, сбив Назарова с ног, пока тот разворачивался к нему. И уголовник использовал этот шанс — сделал солдату подсечку.

Федор, получив удар по ногам, упал на пол. Вскакивая, услышал характерный щелчок и, не раздумывая, метнулся к противоположной, закрытой двери. Обернулся. Бандит надвигался на него, поигрывая финкой.

Это был тот самый, что шел по вагону первым, в серой пиджачной паре, в сапогах с обрезанными голенищами, пониже и поуже в плечах своего выброшенного из поезда приятеля.

Назаров помнил о кастете. Но доставать не собирался. Стоит полезть в карман, и бандит немедленно нападет. А пока забавляющийся финским ножом уголовник не спешил с решающей атакой, что было на руку Федору.

Сколько прошло с того момента, как его преследователи вошли в тамбур? Где-то полминуты. Неплохо бы выиграть другую половину минуты. Как? Можно попробовать вот так…

— Парень, — обратился Назаров к неопределенного возраста бандиту. Последний замедлил движение. Противников разделяло метра полтора. — Кроме меня про ваши дела в поезде знают еще четыре человека. Вы их всех собираетесь прикончить? Вы их всех знаете? Тебе их перечислить?

То была явная выдумка, но она остановила лиходея, который, нагло ухмыляясь, вступил-таки в беседу:

— Брешешь, подлюга. На понт берешь. Ну, скажи, кто эти хмыри?

«Попался, лопух», — подумал Назаров, а вслух понес полную ахинею:

— Филька Комар, что едет во втором вагоне, переодетый в торговца рыбой. Сенька Слепак, бывший предкомбеда. Он едет в теплушке, переодетый в женское платье… Адриано Челентано, переодетый бургомистром…

Уже поворачивалась ручка двери, которую Федор держал под наблюдением. Потом произошло то самое, на что он рассчитывал, о чем договаривался.

Дверь за спиной бандита распахнулась, и из вагона в тамбур проник пригнувшийся, с маузером в подрагивающей руке, товарищ Раков. Уголовник обернулся на посторонний звук.

— Лягай, басурманин! — взвизгнул Марсель Прохорович, наставляя на бандита пистолет. Поймав сей подходящий момент, Назаров стремительно шагнул вперед и крюком снизу вбил в подбородок противника грубый солдатский кулак, вложив в удар всю имевшуюся в запасе злость и мощь.

Звякнула упавшая на пол финка. За ней там же оказалось обмякшее тело. Федор наклонился, поднял нож, который при неудачном раскладе мог сейчас торчать из его живота, и выбросил в открытый дверной проем. Вытащил из кармана все тот же трехгранный ключ.

— Закрой-ка, Марсель Прохорович, доступ в тамбур. А то, не ровен час, нам помешают. И пистолет мой верни.

Боец Раков забрал ключ, а вернул не только маузер, но и командирский вещмешок.

— Не выуживать же было пистолетик на глазах у всего населения, — пояснил он. — Я и захватил его вместе с котомкой вашенской, а тута перед заходом выхватил.

— Молодец, — похвалил командир. — Все исполнил согласно приказу, единственный наш пистолет не потерял. Объявляю благодарность. Только оружие с предохранителя мог бы снять. Вдруг чего…

— Ах ты! — всплеснул руками Марсель. — Забыл! От волнения и нервов, товарищ Назаров.

— Ладно, ладно. Запер дверь? Тогда помоги мне подтащить этого господина к выходу.

— Выбросить хотите?! — воскликнул Раков.

— Отставить разговоры! Выполняйте приказ, боец. Они подхватили бездвижное тело под мышки и отволокли к открытому дверному проему.

— Отойди теперь в сторонку, товарищ Раков, — распорядился командир, сажая до сих пор не пришедшего в себя бандита на дверной порог так, что ноги того оказались свесившимися наружу. Придерживая нокаутированного врага за шиворот, Назаров наклонил его безвольно уроненную на грудь голову вперед, подставляя под свистящий ветер.

Бандит начал приходить в себя.

Каков же был его испуг, когда, открыв глаза, он увидел перед собой проносящееся с дьявольской скоростью открытое сумеречное пространство, а под собой — крутой каменный откос. Добавляя впечатлений, в подбородок уперся холодный ствол и над ухом зазвучал спокойный и насмешливый голос живучего солдата:

— С пробужденьицем, товарищ уголовник! Плохи твои дела, да? Так уж вышло, прости. Получилось — теперь все козыри у меня. А у тебя что, спрашивается?

Дуло больно вдавливалось в кожу.

— У тебя, — продолжал солдат, — есть всего два пути. Или ты честно, не дуркуя, отвечаешь на мои вопросы и выпрыгиваешь из поезда, или молчишь, темнишь, гонишь тюльку и тогда вываливаешься отсюда с пулей в башке. Вопрос первый: кто приказал меня убить?

Неудачливый убийца носил кличку Пастух, имел за спиной пять лет каторги, зарабатывал на пропитание деятельным участием в налетах, чтил воровские обычаи и сдавать дружков не собирался.

— Служивый, падлой буду, я тут с краю. Васька-Мозоль, кого ты скинул, взял меня на стреме постоять. Втравил, сука. Пойдем, говорит…

— Ты сделал выбор.

Стриженая голова, направленная солдатской рукой, опасно зависла над летящей бездной, дуло угрожающе переместилось с подбородка на затылок. В движениях солдата отсутствовали игра и сомнение. Пастуху сразу очень захотелось жить.

— Стой, командир! — завопил он. — Киря послал!

— Высокий, блондин, едет в спецвагоне, красится под чекиста?

— На понт берешь? Это Ленька-Баркас. Киря с тебя ростом, сутулый. Конечно, в спеце едет, где еще?

— В спецвагоне все ваши или натуральные чекисты имеются? — Назаров, демонстрируя временную благожелательность, вернул пистолетный ствол к подбородку, а бандитскую голову — в прежнее, менее жуткое положение.

— Наши одни. Деловые. Отпусти!

— Ты думаешь все? Мы только начали разговор. Учти, висельник, если что мне не понравится — моментом пуля. Уяснил?

Давно Пастух не попадал в такую скверную историю. Последний раз — когда взял за горло полковник Терехин из пензенского сыска. Тогда пришлось навести на хазу, где хранилось золотишко, тиснутое из сейфа купца Панкратова, и отдать всех провернувших это дельце воров, чтоб самому не загреметь за мелкую кражонку, на которую Терехин сам и вывел его, взял с поличным и сломал. Теперь Пастуху приходилось откровенничать в обмен на призрачную надежду остаться в живых.

— Ты в каком вагоне ехал? — продолжал допрашивать солдат.

— Я? Да с мужиками! Через вагон от тебя.

— Кто еще из ваших едет не в спецвагоне?

— Никого. Трое всего и было.

— Чем я Кире помешал, знаешь?

— Падлой буду, толком не знаю. Сказали — дело срываешь.

— Сколько тебе за меня пообещали?

— Как сколько! Я долю отрабатываю.

— Документы у тех, из вагона, чекистские, верные?

— Верняк. Мандаты кондовые.

Теперь можно было переходить и к главному.

— Чего везете-то?

— Не знаю, солдат, Богом клянусь! — Если бы Пастух не боялся, что за резкое движение рукой его пристрелят, то обязательно бы перекрестился.

«Врет, — понял Назаров, — и еще о Боге вспомнил, уголовная морда». Федор толкнул голову бандита вперед, под ветер, приставил маузер к затылку и нажал на курок.

Испуганно ойкнул боец Раков.

— Что ж ты, Марсель Прохорович, так тебя разэтак, пистолетик с предохранителя не снял! Выговор тебе, командирское порицание. А кабы в бою? Ну да ладно, дело поправимое, — Назаров сдвинул предохранитель.

Пастух за те доли секунды, пока палец жестокого солдата давил на спуск, успел не только проклясть свою нефартовую жизнь, дело, в которое ввязался по дурости, Ваську-Мозоля заодно, но также немного по— седеть и малость подсадить сердце.

Едва щелкнул выставляемый в правильное положение предохранитель, Пастух перепуганно заорал:

— Солдатик, я на полпальца только чего-то знаю! Мазанул ухом чучка! Только слушок непроверенный!

И затараторил, давясь словами, боясь делать паузы:

— Гвоздь трепал — спирт везут. Он слыхал, как москвич базарил с нашим паханом. Торговались, на сколько ведер тянет товар. Гвоздь, он, может, и трепался. Гвоздь — он…

— Что за товар предлагал москвич за спирт? — не давал опомниться или увести разговор в сторону Назаров.

— Гвоздь у двери подслушивал, базар по кускам хватал. Какие-то цацки из ихнего, московского, музея…

— Из музея?

— Ну. Москвич толковал Кире, вещички, мол, заметные. Потому, дескать, и цена божеская. А так бы, дескать…

— Киря — ваш пахан?

— Ну.

— Москвича как звать?

Пастух опять призадумался, быть ли откровенным до конца, но в памяти вовремя щелкнул предохранитель солдатского пистолета, и это воспоминание вернуло его на праведный путь чистосердечных признаний.

— Киря кликал его Рваным.

— Кто такой, что о нем известно?

— Гвоздь болтал, тот от какого-то Князя приехал дела вести. О Князе сам слышу впервые. Богом клянусь, солдат!

«А теперь не врет», — распознал Назаров. И, не сбавляя темп допроса, спросил:

— Сколько людей в спецвагоне?

— Девять их. А зачем тебе? — Федор Иванович почувствовал, что Пастуха опять слегка отпустило и тот готов вновь приняться гнусно врать и изворачиваться. Пришлось слегка двинуть уголовника маузером по скуле. А что делать? Еще оставались вопросы.

— Без болтовни мне. Быстро — кто в каком купе едет?

— Да ладно, чего ты… Короче, в первом от конца поезда Киря и Патрон, в двух за ними — остальные ребятки.

— В других купе спирт?

— Ну.

— В пути, не на стоянках, как охраняется вагон? Сколько, где стоят?

— Да как… Не знаю! Вдали я, с мужиками ехал! Падлой буду…

Пока в прокуренном тамбуре проходило несанкционированное дознание, дверь изредка подергивали, в нее барабанили и из-за нее доносилась ругань. Это несколько нервировало товарища Ракова, но Назаров и Пастух не обращали на помехи никакого внимания. Одному и другому было сейчас не до пустяков.

— Кто в Монастырском Чека работает на вас?

Пастух дернулся, повернул к Назарову испуганное лицо.

— Да, ты что, солдат? Мой номер шестой, кто ж мне скажет. О том, кроме Кири, кто может знать? Может, Патрон еще. Он по пьяни знакомством в Чеке хвастал… И то… Ха, ты думаешь, я профессор?

— Шлепнуть бы тебя, — мечтательно проговорил Федор, — по законам революционного времени. Да ведь пообещал отпустить, старый дурак. Так что прыгай-ка! Останешься в живых — завязывай. Освой какое-нибудь честное ремесло. Пошел!

Справедливый солдат чуть подтолкнул бандита в спину, но тот уцепился за поручни и заголосил:

— Давай до станции доедем! Скоро будет. Разобьюсь ведь к едрене фене! Солдатик!

— Придется столкнуть, — железным голосом провозгласил Назаров. — Уж не обессудь. И полетишь головой вниз. Ну, готовься…

— Нет, я сам! — Пастух нащупал ногами подножку вагона, согнул колени, оторвал правую руку от поручня, размашисто перекрестился, прошептал что-то про Бога и его безграничные милости и, оттолкнувшись, полетел навстречу удару оземь…

— Не должен сильно разбиться, — сказал Назаров, закрывая за уголовником дверь. — Поезд сбавил ход. В гору идем, — и о чем-то задумался.

— Часики ваши примите. В сохранности оне, — прервал его задумчивость товарищ Раков.

— Оставь пока у себя, Марсель Прохорович. Позже отдашь.

— В вертеп собрались?! В осиное гнездо?! — официант вскинул руки на манер провинциальных трагиков. Ему бы еще за сердце схватиться.

— Посуди сам, товарищ Марсель, — решил все разъяснить подчиненному товарищ Федор Иванович, — останемся в поезде — скоро, очень даже скоро меня шлепнут. Боюсь, и ты засветился. То есть нас шлепнут. Можем сойти на первом полустанке. В этом случае останемся в живых, поедем следующим поездом. Но — товарищи бандиты доделают свое черное дело. Обратись мы хоть где в местное Чека с тревожным сообщением, они возьмутся проверять и спецвагон, и нас. Телеграфируют на ближайшую станцию или в Москву, чтоб проверили поезд, и еще в Монастырск. И что выяснится? Товарищи из спецвагона — чистые, честные чекисты, везут спиртягу по революционной нужде в столицу по подлинным мандатам. А мы, сообщат из Монастырска — преступники, предатели революции. Сразу нас поставят к стенке или потомят немного, как думаешь, товарищ?

— Ну, а ежели…

— …слезть на первом полустанке и никому ничего не сообщать, это хочешь сказать, боец Раков? Чтоб я, товарищ Назаров, бегал от какой-то уголовной шушеры! Предлагаешь дезертировать, спасаться позорным бегством? И пущай уголовники разворовывают музеи, внаглую разъезжают по стране в собственном вагоне?

— Товарищ Назаров! Дядечка! — взвыл Марсель.

— Цыц! — оборвал его командир. — Времени нет, боец, на истерики. Мне готовиться надо, а тебе — внимательно заслушивать мои приказы. Дай-ка мешок, достать кой-чего надо, из старых запасов…

* * *

Скоро случилась станция.

Мгла, безлюдье. Огонек керосинки — единственное на все мироздание пятнышко света в окне слившегося с темнотой строения.

Почти тихо. Спящий поезд издает мало звуков. Лишь от головы состава, от локомотива доносятся по безветрию громкие голоса. Видимо, машинисты переговариваются с кем-то из станционных работников.

Состав продержали на станции, бесспорно имеющей какое-то название, совсем недолго. Минут пятнадцать.

И кому, скажите на милость, понадобилось выпрыгнуть из теплого вагона в середине поезда, а потом и сойти с насыпи, камешки которой, этакие иуды, выдают шуршанием ступающего по ним? Так ведь, кроме того, ночной непоседа быстро-быстро прошмыгнул вдоль состава к хвостовому вагону и затаился поодаль от него. А как только поезд стронулся с места, подскочил и вспрыгнул на подножку. Кому же потребовалось проделывать все это? Кому, кому… Ясно, кому.

Федору Ивановичу Назарову не потребовалось много времени на то, чтобы, приложив ухо к двери и осторожно подглядывая в дверное окошко, установить — в тамбуре никого нет. Ключ-трехгранник (ох, и икалось тебе сегодня, Никанор Матвеич, добром поминаемый) отомкнул очередной однотипный запор.

«Не шумнуть бы!» — под таким девизом происходило проникновение Федора Ивановича в спецвагон. Не шумнул вроде. Да и колесный грохот — добрая подмога в сокрытии нежелательных звуков.

В тамбуре никого. Он передислоцировался в закуток перед ватерклозетом. Тут же прильнул к стене рядом с дверью в вагон. Скрытый от возможных взглядов из вагона, замер, обратившись в слух. Ничего настораживающего: перестук колесных пар, монотонное поскрипывание и позвякивание какой-то вагонной утвари да фальшивое насвистывание очень знакомой мелодии. Посвистывал кто-то, явно пребывающий в благодушном настроении, чего никак не могло бы быть, заметь или заслышь этот свистун нечто подозрительное. По хорошей слышимости свиста товарищ Назаров определил, что издающий его находится не далее середины вагона. Федору захотелось взглянуть на музыкального охранника, главным образом, для того, чтобы убедиться — тот один в коридоре. Но стоит ли рисковать? Сколько ему еще будет везти? Кабы выманить свистуна в закуток, да так, чтобы тот до получения удара по голове не предполагал засады…

Эх, быть бы не товарищем Назаровым, а кем-нибудь совсем-совсем другим, с железными когтями на руках, да с мотком прочной веревки на плече, и товарища иметь отчаяннного в придачу, у которого тоже когти и веревка. Тогда выбрались бы на пару через окошко ватерклозета на крышу, ловко орудуя когтями, пробежались бы по крыше, прикрепили бы концы веревок к чему-нибудь надежно-прочному и, обвязав другие концы вокруг пояса, зависли бы напротив двух набитых бандитами купе. Да расстреляли бы уголовный народ спокойно, методично, как в тире. Или как в не снятой пока кинохе «Свой среди чужих, чужой среди своих».

А одного бы уголовничка оставили — на расспросы. Вагончик бы потом неплохо отцепить да по мертвому пути направить, чтобы, скажем, в пропасть бы какую рухнул со всем своим сволочным содержимым. Эх, такое требует талантливой подготовки. А ему, товарищу Назарову, в очередной раз придется сыграть в игру «кто быстрее вытащит пистолет, кто метче прицелится и у кого патрон не заклинит».

И начинать следует немедля. Кто его знает, когда следующая остановка. А остановка означает, что из купе могут повылазить уголовники, могут разбрестись по вагону, обнаружить лазутчика, и тогда все преимущества — коту под хвост.

Федор вспомнил еще раз, что дело его правое и, стало быть, он имеет все шансы победить. Слегка припотевшая ладонь легла на дверную ручку. Ладонь вторая напряглась, сжимая маузер. Федор в последний раз прокрутил в мозгу планируемый наскок.

Он начал отсчет до десяти, успокаиваясь, собираясь, выгоняя страхи и сомнения, подчиняя себя одной-единственной задаче.

Десять! Ладонь рвет ручку вниз, дергает дверь на себя, распахивая ее настежь, ноги выталкивают тело в проход. Вот он — противник номер один. Амбал в кожаной куртке, ножом вычищающий грязь из-под ногтей. Раскормленная морда поворачивается в сторону неожиданных звуков и темного силуэта в дверном проеме. Челюсть амбала отвисает. Отброшенный нож падает на пол, освобожденная от него мясистая лапища ныряет к поясу. Здоровяк вскакивает с откидной скамеечки.

За это время Назаров успевает сделать два шага к противнику. Остается не более пяти.

От неожиданности, от глупости или от чего-то еще амбал не завопил во все горло «шухер! атас!» или просто «мама!» и тем сделал Федору подарок — отсрочку общей тревоги.

«Эх, жаль, не обойтись без пальбы в коридоре», — Назаров увидел, как высвобождается из-за бандитского пояса парабеллум и ствол его начинает набирать высоту.

Пора, тянуть нельзя.

Федор застывает. Правая его рука выбрасывает маузер на уровень головы противника. Треть секунды на то, чтобы зафиксировать мушку, затаить дыхание. Все, амбал безнадежно запаздывает с выстрелом. С трех шагов Назаров положит пулю точно в центр бандитского лба, второго выстрела не потребуется…

Многие светлые умы, а еще более того умы темные бились над природой случайностей и совпадений, пронизывающих этот мир, желая докопаться до первопричин, мечтая подчинить себе провидение. Большими успехами эти старания пока не отмечены. И как наблюдались на всех широтах и параллелях случайности, счастливые и наоборот, а также удивительные стечения обстоятельств и тому подобные непредсказуемости — так и наблюдаются.

Поэтому невозможно ответить, отчего не раньше и не позже, а именно тогда, когда мышцы, отвечающие за указательный палец Назарова, начали сокращаться, чтобы с помощью этого пальца привести в движение механизм, выплевывающий пулю, — поезд затормозил. Резко и внезапно, так, будто машинист в свете фар увидел выскакивающего на путь человека или выпрыгивающую из засады и ложащуюся на рельсы корову. По всему поезду посыпались с полок мешки, корзины и люди. Крики боли смешивались с бранными восклицаниями. Ударился лбом об стену товарищ Раков. И не ведал того, что через полсостава от него полетел на пол его командир.

Назаров падал на спину. Но успел разбросать руки и смягчить предплечьями удар об пол. Зато пистолет отлетел от своего хозяина непозволительно далеко.

По всему поезду люди поднимали упавшие вещи, охали, стонали, потирали ушибленные места. Гладил пострадавший лоб товарищ Раков.

Но его командир не мог позволить себе такой роскоши — заниматься болячками. Как-нибудь потом, в мирное время. А сейчас Назаров так быстро, как только смог, вскочил на ноги, готовый продолжать прерванную машинистами схватку.

Шкаф нелегко свалить. Человека, напоминающего шкаф, сбить с ног тоже непросто. Но машинистам это удалось внезапной остановкой поезда. Шкафоподобный противник Назарова загремел носом вперед.

Тоже выронив при этом пистолет, который ударился о стену вагона и лег на расстоянии вытянутой руки от своего упавшего владельца. Но не всегда что близко лежит — легко достижимо. Особенно когда находишься в легком нокдауне. И в то время, как товарищ Назаров уже поднялся, бугай в кожанке еще только встал на четвереньки и тряс головой, пытаясь привести себя тем самым в чувство.

Федор не стал тратить бесценные секунды на поиски пистолета. Он сблизился с врагом и изготовился. Изготовился нанести размашистый, смачный, неотразимый удар ногой в голову, вроде того, каким он послал с пенальти мяч в ворота третьей роты в единственном в его новой жизни футбольном матче. Два года назад, в шестнадцатом, когда он после госпиталя ждал в Саранске вместе с формирующимся полком отправки на фронт. Эта большая круглая голова здорово напоминала тот трофейный немецкий мяч…

* * *

— …Ты че, офонарел, фраерок?! — Ленька-Баркас спрыгнул со второй полки. Нераздетыми спали они все, но Баркас даже сапоги не снимал. Каблуки его сапог с набитыми подковками, соприкоснувшись с полом, сработали лучше любого будильника — проснулись еще два обитателя купе. Первые два уже не спали.

Ленька крутанул фитиль керосинки, прибавляя свет.

— Что за шухер? — пробурчал сверху Студент.

— Вставай. Разбор будет. Контра завелась.

— Леня, — подал голос с первой полки Беня-Шмык, — я тебя люблю больше папы и мамы, а они были первые фармазонщики на Одессе. — Но вдруг твой шухер трухлявый — я тебя буду больно убивать. Ты сорвал меня с прогулки по Малой Арнаутской…

— Коготь, сука, водку жрал, пока мы спали, — пояснил Ленька причину переполоха. — Слышу, булькает, свесился — наливает, гад.

Коготь, обвиненный в нарушении сухого закона, установленного паханом Кирей до завершения дела, сидел, прятал под столом срисованную Баркасом бутыль, молчал, продумывая, как бы отмазаться. Может, пообещать им на троих половину своей доли, чтобы Кире не заложили? А то заложат — Киря живо выпустит ему кишки. Эх, давно было пора завязывать. С выпивкой.

Коготь не успел продвинуться дальше в своих раздумьях — на него, выбросив вперед руки, налетел Ленька-Баркас. И они оба в обнимочку влепились в вагонную стенку. Бутыль шмякнулась на пол, покатилась, разливая содержимое.

— Шоб мне не родиться, эти паровозники совсем не умеют кататься, — первым отреагировал в цензурной форме на происшествие Беня-Шмык, перебираясь с пола вновь на полку.

— Сработало экстренное торможение, — раздался со второй полки голос удержавшегося там Студента.

Баркас, брезгливо кривя рот, отлепился от провинившегося Когтя, выбрался на середину купе, нагнулся за самоопорожняющейся бутылкой.

Теперь Леньку-Баркаса швырнуло на полку с Беней-Шмыком. Он врезался головой в Бенькин живот.

— Это мы опять поехали, — разъяснил немного погодя грамотный Студент, опять-таки почему-то не сброшенный силой инерции со своей полки.

В купе, соседних с этим, паровозные выверты лишили сна всех их обитателей. Кое-кто получил болезненные ушибы. Но никто из них и не подозревал, что в коридоре Кабан бьется насмерть за свою и их жизни. А то еще вопрос, доверили бы они биться за их жизни именно Кабану?

* * *

Простоявший меньше минуты неподвижно поезд решил опять поехать. Пусковой момент, с которого началось его движение, лишил товарища Назарова равновесия. Он заносил именно в этот миг ногу для удара. Похоже, Федора начал преследовать злой рок, отбиравший у него второй раз подряд преимущество.

Назаров упал на бандита по кличке Кабан, ударился о его спину и скатился на пол. Бандита по кличке Кабан это обстоятельство, видимо, окончательно привело в чувство — он метнулся к Назарову, навалился на него, сцепил вокруг солдатского горла пальцы, похожие на длинные сардельки. Начал душить.

Все обернулось для Федора самым скверным образом. Для полной скверности не хватало только, чтоб бандит заорал, приглашая на помощь своих дружков. Но, похоже, он верил, что через какую-нибудь минуту сможет удивить подельников, предъявив голову в одиночку заваленного врага. У него были все шансы для этого подвига. Огромной тушей он придавил уступающего в весе и габаритах солдата — тому и не пошевелиться, горло взято в тиски. Насколько хватит запаса воздуха в легких?

В голове Федора промелькнуло взмахом призрачного крыла воспоминание: германский окоп, удушливая чесночная вонь вместе с отрывистой немецкой руганью вырывается из перекошенного ненавистью рта, тот рот совсем близко, слюни оттуда текут на его, Назарова, лицо, и пальцы на горле, точно так же… Вонь и слюна тогда подняли в его душе мощнейшую взрывную волну злости, удесятерившую его силы… Он сумел тогда… Он убил тогда, а не его…

Эхо той атаки заполнило его душу бешенством. Он, фронтовик, ломаный-кореженый, два мира прошедший, даст себя загубить какой-то уголовной гниде, этому дешевому толстому хорьку!

Федор задвигался, пытаясь выбраться из-под упакованной в кожу горы жира и мяса. Федор извивался ужом. Высвободив ногу, наносил частые, но несильные удары каблуком по голени бандита. Бандит отреагировал на сопротивление солдата: заерзал, спасая свою ногу от ударов и стараясь вновь придавить ногу солдата, и это рассеяло его бандитское внимание. Что и нужно было товарищу Назарову.

За один миг ладони взметнувшихся назаровских рук оказались возле впившихся в его горло пальцев-сарделек. Зная с младых ногтей, что прут легче сломать, чем веник, Федор и не пробовал мериться силами на пятернях, а обхватил большие пальцы уголовника и взял на излом.

Все совершилось слишком стремительно, потому что медлительный Кабан не успел плотно прижать пальцы к шее солдата. А еще — в драке Кабан привык полагаться лишь на природную силу и вес. И невдомек ему было, что драка драке — рознь. В борьбе лежа, например, главную опасность представляют как раз кисти рук противника и их надо обезвреживать в первую очередь.

От внезапной и жуткой боли Кабан взревел и, выдергивая пальцы из захвата, отпрянул от Назарова. Больше ничего Федору и не надо было. Отпустив пальцы бандита, освободившимися руками он оттолкнул смердящую потом тушу и выскользнул из-под нее. Вскочил первым на ноги, отпрыгнул в сторону и успел, пока уголовник поднимался, выхватить из кармана штанов кастет, дневной трофей.

В неумелых руках и кастет — безобидная железка, не говоря про то, что в иных случаях от числа затраченных ударов зависит, на каком свете ты в следующую минуту окажешься. Назаров бить умел. Тем более — приспособленной для этого свинчаткой.

Сначала от бокового справа содрогнулась сильно утяжеленная жиром челюсть уголовника, который только что поднялся с пола. Раздался хруст, бандитскую голову развернуло, а челюсть — особенно. Затем последовал боковой справа в висок.

В другой раз Назаров не преминул бы подойти и удостовериться, что поверженный противник надолго, если не навсегда — уже не противник. Но сейчас — он понимал — счет пошел на мгновения. Этот жирный жиган все-таки подал голос, а если учесть, что дружки его и без того, верно, не спали, разбуженные пусками-торможениями, то через миг-другой они повалят из своих купе с оружием в руках. И за этот миг-другой он, Назаров, должен достойно подготовиться к встрече…

* * *

Ленька-Баркас прощать Когтя не собирался, несмотря на то что двукратные падения-полеты занавесили проступок Когтя, сделали проступок этот не единственно чудовищным происшествием, значит, не таким уж и чудовищным вовсе. Но Баркас не хотел упускать возможность вернуть один старый должок.

Год назад взяли они, Баркас, Коготь и Рахман, на «гастролях» в Ярославле крупную кассу. Деньги ныкал пару дней у себя Коготь. На третий день они сошлись и поделили улов, как и договаривались, поровну. Но вот только в газетах сумма похищенного указывалась несколько больше той, какую привез их подельник на дележ. Баркас не стал устраивать разбор, ничего не сказал Рахману — Коготь все равно бы отбазарился, дескать, что было, то и приволок, а что писаки накарябали, так с них и спрос. Но Ленька был уверен — Коготь притырил для себя гроши. И вот сегодня хороший повод сквитаться с крысятником. Сдать его Кире, и козлу этому мало не покажется.

Поматерившись в адрес машинистов, выслушав реплики Бени-Шмыка по тому же поводу, Ленька-Баркас снова поднял «дело Когтя».

— Люди, надо с падлой решать, — сказал он, — за подставы наказывать надо.

Еще только Беня успел высказаться: «Леня, возьмем с него слово уркагана, да после дельца шоб покормил нас по-царски в шикарном шалмане, и хватит с него», как из коридора донесся истошный вопль Кабана.

Взвинченный и без того Баркас без промедления выхватил из-за пояса револьвер. Беня-Шмык, словно пружиной подброшенный, вскочил на ноги, потом метнулся к подушке, стал шарить под ней.

— Кабана обо что-то стукнуло, ему больно, — сквозь зевок спокойно проговорил сверху Студент.

— Шухером пахнет, Студентик, брюхом чую. Да куда ж он запровалился! — Беня никак не мог разыскать под подушкой свой «вальтер».

А Баркас уже был у выхода из купе, готовый отодвинуть дверь в сторону…

* * *

Через другую стену от Баркаса ехал сам Киря со своей «правой рукой» по кличке Патрон. Им тоже досталось от машинистов.

— С нашим грузом нельзя так обращаться, — прохрипел Патрон, которого возобновлением движения поезда больно ударило о купейный столик.

— А ты сходи, машинистов в долю возьми. И повезут как цац, — рассмеялся Киря.

— Что-то много заморок для одной поездки, не находишь, Киря? Солдат какой-то мутный, дерганая езда вот.

— Солдат твой уже на том свете с ангелами воюет. А ежели Пастух с Мозолью обделались и служивый еще жив — на первой станции это выясним и сам с ребятами сходишь к нему. Сработаете под чекистов, поймавших злостную контру. За какой-нибудь сарай его — и в дамки. По суровым законам революционного времени. Ферштейн?

Откуда-то у Кири в последние годы появилась любовь к немецким словечкам.

— Натюрлих, майн фатер, — Патрон эту любовь, естественно, поддерживал. — Но вот чего еще…

И тут в коридоре раздался крик.

— Солдат! — вырвалось у Патрона…

* * *

Странная штука — жизнь. То разбрасываешься часами и днями, то вымаливаешь у господа лишнюю секундочку.

Секунды как раз и не хватило товарищу Назарову, чтоб добраться до своего маузера. Хорошо еще, что во время борьбы лежа увидел, где лежит бандитский парабеллум. По завершению борьбы Федор успел подобрать хотя бы его. Без промедления повернулся лицом к купейным дверям. И вовремя. Потому что одна из дверей как раз отъезжала в сторону…

Патрон шагнул к выходу из купе. В одной руке он уже держал пистолет, другой рукой взвел курок револьвера, заткнутого за пояс — он выдернет этот револьвер, когда потребуется стрелять. Стрелять Патрон умел и любил с двух рук одновременно. И кликуху свою получил именно из-за этого умения. Патрон готов был выйти в коридор.

— Постой, — остановил его «пахан». Киря сидел на том же месте, в той же позе, что и прежде. Казалось, его нисколько не взволновал непонятный вскрик. — Погоди, Патрон, обождем малость.

«Правая, рука» Кири сообразил, чего хочет пахан. Чтобы прежде кто-то из ребят выглянул в коридор. Тогда сразу станет ясно — ложный это шухер или нет. Ну, а первому вылезать за дверь при такой игре в закрытую — что стреляться на дуэли, когда первый выстрел отдан твоему противнику. Вот если он не попадет, то уж тогда… Нет, прав Киря, подождем. Ребятки затем в дело и взяты, чтобы первыми шустрить при шухерах, а их с паханом дело — руководить…

Хотя был еще у Патрона к нежданному визитеру свой особый счет. Ведь именно солдат вчера вечером взял его в «Красном кабачке», набив морду. А этого Патрон никому не прощал. Как хорошо, что обидчик явился сюда сам…

* * *

Баркас толкнул купейную дверь.

Ленька-Баркас не думал о том, что ждет его в коридоре, ничего не просчитывал. Не в его это было правилах. Он всегда пер напролом. От страха перед любой опасностью его давно уже избавили тюрьмы и вся его лихая жизнь.

Баркас увидел на полу Кабаньи ноги, а чуть правее, у окна напротив — стоящего на одном колене солдата. Целящегося в него солдата. Ленька не успевал поднять свой револьвер и выстрелил от живота.

От выстрела Баркаса разлетелось стекло над головой Назарова. От выстрела Назарова подвергся изничтожению Баркас.

Назаров уже бежал к распахнутому купе с трупом на пороге, когда раздался явственный щелчок запора соседней слева двери. На бегу, не замедляя движения, Федор выстрелил. Пуля пробила дверную обшивку над защелкой. Если в том купе никто не убит и не ранен, то по крайней мере должен поднапугаться и на какое-то время остаться внутри. Пока этого достаточно.

Три шага до открытой двери. Огонь керосинки выхватывает человеческую фигуру, прыгающую из глубины купе к порогу, к распростершемуся на входе уголовнику…

…Беня-Шмык не нашел свой «вальтер» под подушкой. Видимо, тот соскользнул с матраса в щель между полкой и стеной вагона. Беня не успел выудить его оттуда до того, как прогрохотали выстрелы и Баркас, крутанувшись юлой на месте, рухнул замертво на пороге. Беня секунды две осознавал весь ужас происшедшего. А через две секунды он увидел солдата.

Федор Иванович Назаров, на миг застыв, произвел выстрел и снова бросился вперед.

— Мама моя, мне ж никогда не быть до Одессы, — выдавили губы умирающего Бени, а тускнеющий взгляд ухватил промелькнувшие над головой солдатские сапоги. И эта было последнее, что увидел в этой жизни уроженец Молдаванки…

* * *

Если бы не заевшая дверная защелка, все могло бы сложиться и не так. Но жизнь, к сожалению для Патрона, сплошняком состоит из этих «если бы да кабы». И, отмыкая дверной запор, стоя при этом рядом с дверью, Патрон схватил пулю, прилетевшую из коридора и вошедшую ему чуть повыше пупка.

Патрон, убивший за свою жизнь ножом и пулей более десятка человек, главным образом в то время, когда расчищал для Кири путь к воровскому княжению, никак не думал, что умирать — это так больно. Он убивал без всякого удовольствия, вообще без всяких эмоций, выполняя грязную, но необходимую работу, вроде чистки сапог. И никогда не задумывался, каково приходится убиваемым. Сейчас он это узнал.

Киря смотрел на корчащегося на полу кореша, на его судороги, слушал его стоны и плач и думал о том, что теряет преданного ему по-собачьи и толкового самого по себе кента, замену которому вряд ли удастся найти. Но Кире надо было еще думать о деле и о себе. Он уже сжимал рукоять шпалера — хотя вообще-то предпочитал ножи и бритвы — и ждал, что сейчас произойдет. Если солдат — или кто там вломился в их вагон — полезет в его купе, тогда ясно — стрелять. Если — в соседнее купе, тогда надо немедля выскакивать в коридор и действовать там… Бабахнул еще один выстрел. Кажется, от дверей купе соседнего. Ну, откуда будет следующий?

* * *

Назаров влетел в купе, перепрыгнув через второго подстреленного им уголовника, и одновременно с прыжком дважды выстрелил: прострелил правую верхнюю полку и правую нижнюю. Ноги толкнули тело Федора на правую нижнюю полку. Если бы он, прежде чем что-то сделать, рассуждал логически, то приходил бы к выводу о необходимости поступить так, как он поступал, полностью положившись на интуицию. И не зря положился. Хотя бы потому, что едва он метнулся вправо и вниз, как то место, которое только что занимала его бренная телесная оболочка, прошил свинец. А следом за пулей сверху свалился тот, кто ее выпустил. Свалился мертвым, потому что назаровская пуля, прострелившая правую верхнюю полку, прострелила и его. Свалившегося знали в воровских кругах под кличкой Студент. Последний из живых обитателей купе Коготь находился под купейным столиком, заваленным всяким мусором…

* * *

В соседнем купе разразилась настоящая перестрелка. «Сейчас будет в масть», — решил Киря. Судя по нехитрой пальбе, напавший один, и сейчас ему можно зайти в спину и пристрелить, как бешеного пса, если ребята не сделают этого раньше. Но полагаться на фарт и на ребят нельзя.

Киря встал, шагнул к двери и — «вот же сука подлая!» — был ухвачен за ногу ползающим по полу в луже крови Патроном.

— Киря, не могу!!! Подыхаю! Киря! — вырывались хриплые крики из перекошенного, пенного рта.

Патрона жаль, но он мешает, и Киря, размахнувшись, обрушил рукоять пистолета на голову кореша. Но то ли удар пришелся вскользь, то ли предсмертные муки Патрона сделали того невосприимчивым ко всему остальному, однако он удержался в сознании, а руки его продолжали цепляться за голенище сапога пахана.

Киря рассвирепел и, в тот миг люто ненавидя бывшего дружка, из-за которого недолго подохнуть и самому, всадил две пули в голову и спину Патрона…

* * *

Та самая проклятая бутылка водки, что стояла сейчас на замусоренном столике, в конце концов и решила все. Из-за нее поднялся хай, из-за нее он, Коготь, натянул нервы до состояния струны, готовой вот-вот лопнуть, из-за нее лишился уверенности и дал трусости растечься по телу. Конечно, только из-за нее. Иначе и не объяснить, почему он, Коготь, даже не попытался достать пистолет из кобуры, висевшей вместе с ремнем на крюке над его полкой. Вместо этого он, как парашная гнида, залез под стол и затихарился там, сотрясаемый позорной дрожью. И ничего не в силах был предпринять. Так и смотрел из-под стола, как пришили двух подельников. А потом появился и сам мокрушник. И пристрелил Студента. Тело Студента, задев в падении стол, упало и осталось на полке Шмыка. Убитого Шмыка. И лишь пистолет Студента провалился ниже, на пол.

Именно из-за этой треклятой бутылки он, Коготь, потерял и всякий здравый смысл. Нет чтобы поднять руки и завопить «сдаюсь!!!» или броситься целовать сапоги мокрушника — он уступил всплеску безумия в своей непутевой голове, поддался неожиданной вспышке отчаянной дерзости, потянувшись к соблазнительно близкому пистолету Студента. И когда он понял, какой же он идиот, было поздно. Пуля уже пробила ему череп…

А товарищ Назаров сразу же выстрелил еще дважды. Не поворачивая головы и туловища, в дверной проем. Только потому, что на миг потерял его из вида и, значит, имелась вероятность, что именно в этот миг кто-то мог возникнуть у него за спиной…

* * *

В третьем «заселенном» купе до поры до времени лежали колодами на полках двое уставших от карт уркаганов. До той поры, пока не прогромыхал первый выстрел. Когда раздался второй, оба спрыгнули с полок. Прогремел третий — уже напяливали сапоги. Грянул четвертый — достали оружие и посмотрели друг на друга вопрошающе, мол, что делать-то будем? Когда прогрохотал пятый выстрел — оба стояли у двери. После шестого и седьмого — выскочили в коридор, побежали к распахнутому купе…

* * *

Два человека с одинаковым выражением на лицах — изумлением — лежали на ковровой дорожке, покрывающей коридорный пол.

«Восемь», — констатировала та часть сознания товарища Назарова, что отвечала за количество побежденных и непобежденных уголовников и помнила, как выпрыгнувший из поезда почти добровольно бандит говорил — их, дескать, всего девять человек. Значит, оставался еще один…

* * *

Когда Киря пристрелил дружка своего Патрона, ему пришлось еще потрудиться, отрывая прямо-таки впившиеся в сапожную кожу пальцы. Только после этого он смог подойти к двери и открыть ее. Открывал он аккуратно, присев на корточки и толкая не за ручку, а за край. Все для того, чтобы не постигла участь бедного Патрона. Тем более разгорелась новая перестрелка, и кто и откуда палит, понять Киря не мог.

Дверь отъехала настолько, что в образовавшийся проем можно было проскочить и тем более выглянуть. Киря сперва выглянул. И увидел, как два его пацана оседают на пол с дырками в теле.

В Кириной голове завертелась какая-то карусель: «Неужто солдат один? Или нападающих много? Если их много, то где они все? А может, предложить солдату долю, если он один всех моих ребят замоченных стоит? Предложить, а потом убрать? Или не убирать? А если он не согласится? А может, попробовать замочить его? А как не выйдет?»

Пока Киря тратил время на размышления, Назаров подобрал пистолет подстреленного на верхней полке бандита. И заодно потушил керосиновую лампу, висевшую под потолком. Купе погрузилось в темноту. Лишь отсвет коридорной лампы немного рассеивал ее.

«Сука!»— чуть не вырвалось у Кири, когда он увидел, что сделал солдат. Теперь атаковать солдата в купе стало совсем сложно — пока выглядываешь его во тьме, схлопочешь пулю как нечего делать. И что? Ждать, когда подлюга легавая выйдет в коридор?

— Эй! На палубе! Может, договоримся? — прозвучал вдруг в наступившей наконец тишине голос.

То решил начать переговоры товарищ Назаров. Решил единственно из-за того, что не знал, где именно затаился последний уркаган, не знал наверняка, есть ли он вообще, может, его сразила случайная пуля, может, Пастух ошибся в подсчетах или соврал. Была еще вероятность, что бандитов больше, чем один. В общем, почему бы не попробовать переговорить, вдруг что-то прояснится. Да и легкая передышка не помешает. Трудно сражаться без перекуров.

— Чего тебе надо? Чего ты хочешь? — Киря тоже решил поговорить с солдатом. Даже не подумав о том, что таким образом раскрывает свое местонахождение.

— Я хочу сам доставить товар Князю. Не хочу ни с кем делиться, — соврал товарищ Назаров. На самом деле он хотел другого. Достать из кармана динамитную шашку. И достал.

«Он знает Князя! Откуда?» — Киря стал лихорадочно соображать, кто их всех предал, чей же это может быть человек, как и за сколько его можно перекупить. Не веря, что ему правдиво обо всем расскажут, тем не менее спросил:

— Ты на кого работаешь, на Жорку-Босяка?

— А я думал, ты сам догадаешься. Думал, ты смекалистей, — разговорился товарищ Назаров. — Ну прикинь, кто знал о краже из музея кроме Кири и Князя? Ну-ка!

«Он и меня знает!» — Киря окончательно уверился, что это совсем не простой солдат. Пахан не мог предположить, что ничего больше солдату неизвестно. Просто имеет место одна из военных хитростей, когда перед противником разыгрывается спектакль, призванный убедить того в грозных силах, якобы стоящих за спиной устраивающего представление.

— Ты имеешь в виду этого собирателя золотой посуды? — Кирю вдруг посетила догадка.

— Уже ближе, — отозвался солдат. — Сейчас ты додумаешься наконец. Мы же не спешим? Я вот даже закурю. А то, знаешь, с этой пальбой и перекурить-то было некогда.

Назаров действительно закурил, а заодно поджег шнур половинки динамитной шашки. Ее он подготовил заранее: кинуть целую было бы хуже, чем пальнуть внутри вагона из пушки.

— Слушай, — голос Кири выдал его волнение, — ты знаешь меня, я в авторитете. Мое слово много значит, и не только в Пензе.

Шнур догорел почти до половины.

— Мы договоримся…

— Погоди! — перебил пахана солдат. — Я хочу совсем другого. Чтоб ты покурил вместе со мной.

Пора. Федор размахнулся, и последнее, что увидел Киря, был летящий к нему светлячок…

От взрыва заложило уши. Посыпались осколки оконных стекол. В купе, где лежал отброшенный к окну под столик мертвый пахан, загорелась вагонная обшивка.

Назаров вышел в коридор, подошел к купе, где должен быть спирт, подергал ручку. Закрыто. Федор выстрелил в замок. Вошел в купе. Огромные стеклянные емкости в оплетке. Он достал вторую и последнюю половинку шашки, поджег шнур.

Ему должно хватить времени. Хотя еще и свой собственный маузер, до сих пор валявшийся в коридоре, требовалось подобрать.

Подобрал. Через все двери выбрался к вагонной сцепке, перебежал по ней на узкую площадку предпоследнего, товарного, вагона и, положив на нее ноги, лег животом на сцепку и выдернул «палец» из крепления. Когда-то Федору приходилось уже отсоединять вагоны, пусть это было единственный раз, но он запомнил, как это делается. Щелкнул затвор — и последний вагон состава, вагон специального назначения, перестал быть частью мчащегося по российским равнинам поезда. Он начал отставать.

Когда отставание насчитывало уже несколько десятков саженей, внутри спиртового вагона грянул взрыв. Прошло несколько секунд — и над ним взвилось пламя.

Нет бандитов, нет спирта. Он, товарищ Назаров, какое-то время, исчисляемое, может быть, минутами, может быть, часами, проведет на этой узкой площадке товарняка, потом вернется в свой вагон на первой же остановке. Дело сделано. А на душе скверно. Сколько ни успокаивай себя тем, что так и надо было поступить, что бандиты не люди, а нелюди, но… Но куда денешься-то от терзаний. Одно дело на войне убивать врагов, другое — убивать врагов на родной земле…

Охваченный пламенем, превратившийся в факел вагон еще какое-то время был хорошо виден издали…

Часть четвертая МОСКВА ПОВЕРИТ ПУЛЯМ

В вагоне явно произошли какие-то изменения, которые он почуял не сердцем, а более приспособленным для этого органом — носом. Подобная симфония запахов его и пробудила.

Аромат копченых окороков сменялся кислым духом свежего ржаного хлеба, мелькнула и зацепилась за ноздри струйка, занесенная ветерком от пирожного ряда, а дальше царствовал запах кислой капусты. Казалось, раскинули скатерть-самобранку, украсив ее теми яствами, которые считались весной 1918 года в России царскими угощениями.

Назаров открыл глаза. За оставшуются часть ночи вагон заполнился новыми пассажирами. Их набилось много, но еще больше места занимал их багаж. Всюду лежали мешки, котомки, огромные корзины. Судя по всему, дразнящие запахи издавали именно эти вещи.

— С пробужденьицем вас, товарищ Федор Иванович, — сказал Марсель Прохорович.

Назаров кивнул в ответ и спросил:

— Что за народ?

— Это, Федор Иванович, мешочники…

— А чего они на нас испуганно косятся?

— Пока вы тут сон изволили вкушать, я им разными намеками изобразил, что состою ординарцем при важном большевистском чине, который возвращается из командировки в новую столицу. Мешочники сразу в расстройство пришли, испугавшись за свою коммерцию, поэтому решили нас задобрить. Взгляните-ка.

Марсель Прохорович расстелил на скамейке чистый плат и со сноровкой умелого официанта разложил на нем полкраюхи ржаного хлеба, добрый, фунта на полтора, шмат сала, десяток вареных яиц, штук пять соленых огурцов и солидного сушеного леща.

— И еще много чего в мешке осталось. Только вы уж посерьезней держитесь, изображая собой ответственного комиссара.

— Это запросто, — сказал Назаров и гаркнул: — Эй, ординарец, выпивки не вижу! Р-разява! Уволю! К стенке поставлю! На фронт зашлю!

— Сейчас, товарищ комиссар, не извольте сумлеваться.

С этими словами товарищ Раков вынул из мешка свою бутылку. К удивлению Назарова, она оказалась полна под пробку.

Отставной официант налил в две кружки. Назаров выпил не поморщившись. При этом он поймал взгляд одного из мешочников — страх в глазах того увеличился.

— Отравить хочешь товарища Назарова, да? — негромко спросил он Марселя Прохоровича, который отпил половину из налитого себе и полминуты фыркал, а потом торопливо проглотил огурец.

— Никак нет… кх-кх! Европейцы английской нации называют такое «кохтелем», сами пьют, своих мамзелей поют. Кх! Без особых уговоров каждый мешочник налил мне полстакана. У кого первач, у кого спирт, у кого настойка на смородинном листе. Думаю, градусов восемьдесят… никак не меньше, товарищ Назаров…

Поезд сбавил ход. Словно по команде, мешочники кинулись в тамбур. Их поклажа вылетала из поезда, а следом за ней прыгали хозяева. Достигнув земли, мешочники хватали свой багаж и разбегались в разные стороны, по запасным путям. Назарову это напомнило разгрузку воинского эшелона в Раве-Русской, когда его накрыла дальбойная австрийская батарея.

— Приехали, Федор Иванович, — сказал товарищ Раков. — Казанский вокзал.

Скрипнули тормоза. Поезд дернулся и остановился. Пассажиры, которые предпочли выйти на перрон, а не выпрыгнуть на шпалы, потянулись к выходу. В тамбуре они почему-то мялись, вежливо пропуская друг друга вперед.

Когда Назаров и Марсель Прохорович вышли из вагона, они поняли причину этой деликатности. В конце перрона стояла цепочка солдат с красными звездами на фуражках. Их командир в кожанке смотрел документы у какого-то гражданина.

Назаров приблизился к оцеплению, показал предписание, предусмотрительно выданное товарищем Медведевым. Солдат недоверчиво посмотрел на измятую бумажку, еще более недоверчивым взглядом окинул увесистый мешок Марселя Прохоровича, но махнул рукой, так как сзади шла огромная баба с еще большим, чем она сама, мешком и явно без какого бы то ни было спасительного документа.

* * *

Пятнадцати лет от роду Ваньку Шестикаева поймали за мелкой кражей на заднем дворе извозчичьего трактира и вдоволь отходили оглоблями. Пару лет спустя он застрял в дымоходе особняка генерала барона фон Рейзена, и прислуга смилостивилась над ним, кинув веревку лишь после того, как минут двадцать поджаривала ему пятки, затопив печь мелкой щепой. За год до революции он поссорился с бандой карточных шулеров братьев Сапоревичей, месяц охотившихся за ним по московским притонам и обещавших вырезать на груди все четыре масти.

Однако сейчас ему было гораздо страшнее. Ваньке Шестикаеву не верил Князь.

— Голубчик, а где же колечко? — еще раз повторил главарь.

Ванька молчал, уставившись в каменный пол. Было сыро, от стен подвала тянуло плесенью. Подобная обстановка ему очень не нравилась. Ванька привык к обычным трактирам-притонам и не понимал, почему главарь решил обустроить свою резиденцию в подвале бывшего винного погреба. Мысль о том, что из низкого сводчатого зала до поверхности надо добираться минут пять, пугала Ваньку.

Будь его воля, Шестикаев никогда не стал бы водиться с Князем. Но выбора у Ваньки не было. Его прежнего главаря — Лешку Бричку два месяца назад Князь застрелил собственоручно в трактире возле Хитрова рынка, на глазах у остальных ребят, а потом сказал осиротевшим людям Брички:

— Пацаны, теперь вы подо мной. Если кто хочет жить без меня — вольному воля. Но если попадетесь на дороге, маму проклянете, что на свет родила. А Москва город маленький. Понятно, сявки? — закончил он, пихая ногой остывающий труп.

Так Ванька пошел под Князя, но с той поры только и думал о побеге. Слишком хорошо он помнил недавние времена, когда промышлять можно было в одиночку. Сам украл, сам сплавил, сам при деньгах. Если и подсел, то лишь по своей вине, а не исполняя чужую волю. Работа же на Князя напоминала полицейскую службу — изволь-ка в любой час быть готовым исполнить приказ начальства. Беги туда, это найди, за тем проследи, того приведи.

Последний раз ему и еще двум ребятам приказали навестить старого лакея генеральши Каменской, покинувшего свою госпожу за неделю до того, как она направилась в Петроград, чтобы оттуда податься в Финляндию. По сведениям Князя, холоп счел необходимым вознаградить себя за долгую службу некоторыми драгоценностями и уже выходил на скупщиков, но пока не расставался с вещичками, опасаясь продешевить.

— И кстати, пошарьте повнимательней. У холуя должен быть перстенек с изумрудом, — как бы невзначай добавил Князь. Это «кстати» означало, что вся экспедиция и затевается ради колечка.

Ванька Шестикаев парнишкой был тупым, однако давно уже понял — некоторые вещи стоят гораздо дороже, чем может показаться. Перстень к ним относился безусловно.

Черт попутал Шестикаева, когда именно он, обыскивая квартиру лакея, зарезанного после неудачной попытки сопротивления, наткнулся на перстень. Перстенек находился на дне дешевого подсвечника и весь был залит воском. Напарники Ваньки возились по соседству и не видели находки.

Если бы дело касалось статуэтки или ожерелья, он, пожалуй, и не рискнул бы. Но колечко — штучка мелкая. Сунул в сапог, и все. Так Ванька и сделал.

За последние месяцы у него накопилось немало таких ценных вещичек. Теперь бы все это продать и податься на юг, подальше от голодной Москвы и Князя. Однако только сейчас, глядя в немигающие голубые глаза своего хозяина, Ванька начал понимать, что поездка откладывается на неопределенное время.

— Мы и так много чего нашли, — запинаясь, сказал Шестикаев. — Браслет золотой, две сапфировые запонки, яхонтовые четки, империалов штук двадцать, шмоток разных…

— Я не про шмотки, голубчик, — мягко перебил его Князь. — Колечко ведь еще там было. А оно, голубчик, такое, что холуй его лишь в последнюю очередь продал бы. Потому что сейчас в Москве немногие за него могут нормальную цену дать. Ведь так, голубчик?

— Я же не один в квартире был, — торопливо забормотал Шестикаев, моля Бога, чтобы тот избавил его от этого взгляда.

Сзади послышалась ругань, но она тотчас стихла, когда Князь отвернулся от Ваньки и внимательно посмотрел на его напарников — лица у них чуть побелели. Потом он опять взглянул на Шестикаева.

— Петьку-Кистеня я давно знаю. Сеньку-Туляка тоже. Им верю. А тебе не верю, голубчик. Так что начнем с тебя. Дылда!

Дылда, всегда стоявший за спиной того, с кем изволил беседовать Князь, схватил Ваньку за шиворот. Тот сообразил, что если бы Дылде понадобилось вынести его из подвала, тот выкинул бы его двумя пальцами, как дохлую крысу за хвост.

— В его вшивом исподнем колупаться не след, — сказал Князь. — Посмотри-ка сразу, не завалилось ли колечко ему в брюхо?

— Не надо смотреть, — торопливо сказал дрожащий Ванька. — В сапог оно упало.

Он торопливо присел, торопливо разулся, достал перстень, протянул Князю. Тот брезгливо отстранился. Петька, без слов поняв главаря, тщательно обтер колечко о рубашку. После чего Князь взял его двумя пальцами, минуту-другую рассматривал возле керосиновой лампы, надел на палец, но потом с грустным вздохом снял, давая понять, что не надеется сам носить такую драгоценность.

— А вот что с тобой делать, Ваня, голубчик? Меня обманул, товарищей хотел под монастырь подвести?

Если бы это могло принести хоть какую пользу, Ванька рухнул бы на пол и вылизал бы его языком, жадно глотая грязную плесень. Однако смысла в этом не было никакого. Поэтому он стоял перед Князем, уже не пытаясь унять дрожь.

— Накажите меня как-нибудь, но так, чтобы я мог и дальше на вас работать. Я готов ради вас за один хлеб воровать.

— Голубчик, — сказал Князь, — да разве я суд, чтобы наказывать? У меня и прав на это нет. Но воровать на меня ты уже не будешь. Веры нет в тебя, голубчик. Дылда, выкинь его за порог.

Ванькина душа, ушедшая в пятки, воспарила. Да хоть бы Князь приказал Дылде при расставании сломать Ваньке нос и выбить пяток зубов, пусть!

— А перед этим, Дылда, — продолжил Князь, — обыщи его напоследок, может, он чего еще утаил. Так обыщи, как я наперво сказал. Только не здесь, а в стороне, чтобы нам потом об его дерьмо не пачкаться.

Шестикаев взвыл, пытаясь вырваться, но Сенька-Кистень двинул его кулаком под ложечку. Вдвоем с Дылдой они потащили Ваньку в соседнее помещение. Четверо бандитов пошли следом посмотреть на казнь, остальные остались возле главаря. Некоторые украдкой крестились. Князь опять поднял перстень, не в силах на него наглядеться.

— А ведь сдал бы, сволочь, за бутыль спирта, — тихо, со злостью сказал он.

Из-за стены раздался крик. Казалось, ничего страшнее быть не может, но следующий вопль был еще громче. Потом звуки стали стихать.

Вернулся один из зевак. Его лицо было бледным, и казалось, беднягу сейчас вырвет. Однако он взглянул на Князя и подавил приступ.

— Ладно, — сказал Князь, положив перстень в маленький полотняный мешочек, — пора делами заниматься. Кистень, сходи на Казанский вокзал, узнай — не пришел ли вагон со спиртом?

* * *

На Сухаревской площади было серо и многолюдно. Но нигде не мелькали парадные офицерские мундиры, над толпой почти не было видно шляп, и глаз не останавливался на прилично одетой барышне. Федор со своим спутником из толпы не выделялись — большинство мужчин тоже ходили в солдатских шинелях.

— Куда теперь, Федор Иванович?

— Выполнять поручение, товарищ Раков.

Первый извозчик им сказал, что, мол, простите, Гнедок не кормлен, бежать не сдюжит. Другой извозчик, завидев клиентов, торопливо расстелил на козлах кусок грязной ткани, достал краюху хлеба, полусгрызенную луковицу и приступил к неторопливой трапезе. Товарищ Раков попробовал договориться с ним, однако извозчик лишь чавкал, что-то шамкал набитым ртом, всем видом давая понять — пока он не насытится, любой разговор не будет иметь практических последствий.

— Амбиции развились у московских колесничих, прежде этой гильдии несвойственные, — горестно сказал товарищ Раков, направляясь к следующему извозчику.

Когда они подошли к нему, мужичок глубоко вздохнул, жалостливо похлопывая высокую белую кобылу по морде.

— Рад бы вас, товарищи, прокатить с ветерком. Да вот незадача: прозанозила копыто моя Васька. Я-то в таких делах понимаю плохо, жду Федьку, чтобы на него коляску оставить, а сам к коновалу ее отведу.

— Видать, придется мерить Москву своими естественными ходильными органами, — печально констатировал товарищ Раков.

В этот момент Назаров подошел к кобыле, присел, поднял ее правую ногу, осмотрел, заставил опустить. Ту же самую операцию он проделал с остальными тремя копытами.

— Могу тебя обрадовать, водитель кобылы, — сказал он. — Кобыла здорова, занозу из левого переднего копыта два дня как удалили. Короче, все хорошо, прекрасная маркиза.

С этими словами Федор прыгнул на козлы, хлестнул лошадь вожжами и крикнул «нно!». Не в силах противиться такому властному требованию, Василиса неторопливо двинулась мимо оторопевшего хозяина, а после второго подхлеста даже прибавила в скорости. Марсель Прохорович, сообразительность которого иногда проявлялась вовремя, тотчас запрыгнул на сиденье.

— Эй, господа, так же не годится! — в ужасе крикнул извозчик. Он не без труда догнал собственную коляску и вскочил на подножку.

— Если ты, пролетарий вожжей и кнута, думал, будто мы хотим на шарамыжку кататься, — успокоил извозчика Марсель Прохорович, — то, значит, стал жертвой неверного рассмотрения. Получишь, как и полагается, по нынешней московской таксации.

Извозчика эти слова успокоили, он пересел на козлы, взял в руки вожжи, а Василиса, почувствовав хозяйскую руку, еще более прибавила в скорости.

Двое приезжих минут пять молча разглядывали улицы новой столицы. Федор подумал о том, что эта Москва мало напоминает Москву начала двадцать первого века. Две большие-пребольшие разницы. Не отделаться от ощущения, будто попал на съемочную площадку фильма про революцию и вот-вот откуда-нибудь вырулит тележка с кинокамерой, а стоящий за спиной оператора режиссер прокричит в рупор: «Стоп! Снято!» Но никто ниоткуда не выезжал, кроме извозчиков и редких автомобилей.

Потом Назаров обратился к извозчику:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром извозчики такие комедии ломают?

— Понимаешь, барин… пардон, товарищ, это все от недоверия. Я сам пужаюсь товарищей, которые военно одеты и себя по-военному держат. Заставят гнать до Замоскворечья, не жалея лошадь, а там выйдут и скажут: «Спасибо, товарищ трудящийся извозчик, за помощь бойцам революции». Каждый готов револьвером трясти или грозить, что сейчас на Лубянку отправит.

— А чего сейчас на Лубянке? — спросил Марсель Прохорович.

— Не знаешь, что ли? Эх ты, товарищ… Чека там. Давно в Москве не были?

— Я как отбыл по революционным делам с прошлой осени, так и не заезжал, — ответил Марсель Прохорович.

— А я, кажется, сто лет не был, — с непонятной интонацией произнес Назаров. — И ничуть не соскучился.

— Сразу видно, что люди к нынешним порядкам непривычные. Харчей-то с собой в Москву привезли?

— Да, — ответил Раков.

— Ну, это главное. Сейчас с едой в Белокаменной совсем худо стало. Рынки закрыты, с рук только и торгуют. Думаю, если так дальше пойдет, придется не деньгами, а харчем за проезд брать. Впрочем, — возница торопливо взглянул на пассажиров, — все равно сейчас лучше, чем при Керенском и царском режиме. Власть-то никак наша, которая народная.

— А какая провизия, по выражению людей бухгалтерской работы, в особом дефиците? — спросил Раков.

— С хлебом плохо, но перебиваемся. Крупа кой-какая с прошлого года осталась. Со свежатинкой плоховато. Что ни мясо, то конина. Вот чего совсем нет — так сала. Германец Украину занял, а вокруг, видно, свиней порезали и сразу поели. Если у тебя есть сало, дорогой товарищ, то ты в нынешней Москве как купчина первой гильдии. Все за сало купить смогешь. Хучь самую первую красавицу столицы, хучь билет до Берлина, да так договориться, чтоб тебя на границе не обыскали. Кто сало до Москвы довезти сумел — тот в ней счастлив.

— Значит, ждет нас здесь счастье неземное, — заметил Назаров.

* * *

Опочивальню окуривали гуляфной водкой. Постельный отрок Пашка, он же камердинер Павел, недовольно поводя носом — лучше бы обрызгали стены дешевым одеколоном — подошел к боярской постели. Пришел час будить господина.

Кровать занимала почти треть опочивальни. Четыре столбика из липового дерева, каждый из которых венчала грубо раскрашенная деревянная корона, удерживали роскошное небо, сшитое из камки. Бархатная завеса не позволяла любопытному взору разглядеть спящего, ибо господский покой нарушать нельзя.

Пашка поднялся на приступные колодки и осторожно отдернул завесу. Он знал, что господин уже проснулся, однако постельный отрок обязан разбудить боярина сам, поэтому он и делал это в строго назначенный час.

— С добрым утром, свет-государь Иван Григорьевич.

Иван Григорьевич, первый на Руси купецкий боярин, открыл глаза, откинул камчатое одеяло на тафтяной подкладке и опустился босыми ногами на мягкий ковер. Подошел к поклонному кресту и помолился, не забыв поблагодарить Бога, отвратившего от него козни ночного беса.

Когда он встал с колен, слуга был рядом. В руках он держал медную чашу с водой. Иван Григорьевич умыл лицо, утер его вышитым льняным платом, подошел к развернутому зеркалу-складню (негоже гневить Бога, оставляя на ночь открытым грешное стекло). Из венецианского зеркала на Ивана Григорьевича глядел дородный мужчина пятидесяти лет от роду, с пышной бородой и роскошными усами. Вот он каков, первый на Руси купецкий боярин.

Еще год назад миллионер Иван Мяснов, один из самых состоятельных московских фабрикантов, никогда не позволил бы себе начать утро таким чудным образом. Родные и так косились на него, когда Иван Григорьевич, на удивление всей Первопрестольной, возвел настоящие боярские хоромы XVII века. Конечно, на Руси все патриоты, и этот стиль ныне в моде, но те, кто хоть чуть-чуть понимал в архитектуре, увидели сразу: это не декорация, не современный особнячок в ложнорусском стиле, пусть даже изукрашенный Васнецовым. Горницы, молельни, опочивальни — все было сделано, как если бы заказчиком явился царь из первых Романовых. Или боярин времен того царя.

И если бы жена или сыновья увидели Ивана Григорьевича в собольей шубе да сафьяновых сапожках, они сделали бы все, чтобы тот сменил ее на столь же просторный и удобный больничный халат. А сами пустились бы прожигать денежки. Жена — с графом Строгницким, сыновья — с артистками.

Однако жена и сыновья были сейчас в Париже. Они по-прежнему считали Ивана Григорьевича сумасшедшим, на этот раз не за увлечение Московской Русью, а за то, что он на этой самой ополоумевшей Руси остался.

Весь 17-й год Мяснов сторонился политики. Его старые друзья, такие же богатеи, Рябушинский и Третьяков просили Ивана Григорьевича скрепить сердце и помочь Временному правительству — хотя Мяснов умел держаться в тени, свободных капиталов у него было больше, чем у них обоих вместе взятых. «Керенский — прохиндей. Хуже Годунова. Из-за таких, как он, в Кремле скоро засядут ляхи и самозванцы», — отвечал Иван Григорьевич.

Когда прошлым ноябрем над Кремлем взвился красный флаг, Мяснову стало ясно — его час близок. Русская земля пришла в запустение, но когда-нибудь смута кончится. На престол воссядет новая династия. Нет, конечно, не Романовы, выродившиеся, как и Рюриковичи. Славных родов в России немало. А когда новый монарх спросит: «Кем расхищены сокровища государевы?», тотчас выяснится — не знамо, кем расхищены, да знамо, кем сбережены. Ведь сейчас в подвале особняка Мяснова лежала почти вся Оружейная палата.

Как собрал ее — долгий разговор. Когда красные выбивали юнкеров из Кремля, вместе с ними в древнюю цитадель ворвалось немало шантрапы. Она не понимала, какие сокровища торопилась спрятать под грязное исподнее. Многих, конечно, порешили на выходе, но кое-кто смог донести добычу до скупщиков. Пока друзья Мяснова думали, как бы скорее переправить миллионы в Европу, тот тратил деньги здесь. Так началась его коллекция. К весне удалось наладить и другие каналы. Теперь он просто заказывал предмет и получал его несколько дней спустя.

Конечно, у Мяснова были и другие расходы. Его старый знакомый, нынешний нарком Луначарский оценил деятельность купчины-мецената, выдав ему охранную грамоту. Она-то и спасала ее обладателя от ЧК. Однако Анатолий Иванович не подозревал, сколько мясновских денег получили его помощники, советовавшие наркому по культуре заступиться за купчину.

Благодаря этому Мяснов не забросил коммерцию. Он вкладывал деньги в самые доходные дела: торговлю провиантом и спиртом. Где выручали мандаты, где — знакомства с рядовыми чекистами. Все через подставных лиц, сам купец — ни при чем.

Немногие посвященные в эти дела думали, что Мяснов решил увеличить капиталы перед тем, как податься в Париж. Холопы. Им никогда не войти в ту часть дома, где кончался развратный XX век, с его синематографом, резиной и толстовством. За стеной начинался настоящий век, ХVII век.

Еще недавно Мяснов ждал, когда же объявится настоящий русский царь, которому он вернет собранные сокровища. Тот, кто взойдет на престол, отдаст под суд прежних министров и прежний двор, бросивших страну на разорение эсеро-болыпевикам, и создаст новую аристократию. И тогда он, Иван Мяснов, кстати женатый на дворянке, станет купецким боярином, поднимется над князьями, проворонившими Россию. Михаил Романов послал Минина, посадившего его на престол, обратно на рынок, говядиной торговать. За это Николая Романова, 300 лет спустя, лишили короны. Новый царь обязан быть умнее.

А почему новый Земский собор должен посадить на царство захудалого князька? Пусть русский народ изберет купецкого царя, который даст государству и грозу, и острастку. Чтобы распутные девицы не бегали из ресторанов в синематошку, а юноши не брались за другие книги, пока не прочтут Святое Писание. Зато хлеба хватит всем. И хлебного вина. А уж как это все сделать, Иван Григорьевич давно придумал…

Дверь в опочивальню приотворилась. На пороге стоял отрок в малиновом кафтане.

— Свет-государь Иван Григорьевич, — поклонившись в пояс, сказал он, — холоп Степка пожаловать изволили.

Мяснову взгрустнулось. Вот и еще одно утро пропало. Приходилось торопливо идти в гардеробную, переодеваться и возвращаться из милого XVII века в век XX. Не принять этого гостя, связного от Князя, было нельзя.

* * *

Назаров и его спутник уже десять минут бродили по огромному зданию, пытаясь понять, что же происходит вокруг. Мимо них то и дело пробегали какие-то люди в штатском и в военной форме, отовсюду доносился стук пишущих машинок. Иногда по коридору проходил целый отряд.

Федор не прочь был бы посмотреть на героев советского эпоса, на таких до боли знакомых по фильмам, портретам и картинкам в учебниках Ленина, Дзержинского, Сталина, на худой конец на каких-нибудь Бухариных с Троцкими. Почему бы и вправду не вырулить из-за угла Ильичу при бородке и кепке… Но из-за угла вырулил взвод китайцев. Все они были одеты в одинаковые подрезанные шинели и дружно обгладывали каких-то сухих рыбешек.

Внутрь здания удалось проникнуть без труда. Двое часовых были заняты важным делом. Прислонив винтовки к стене, они придерживали стремянку, с которой молодая революционерочка в красной косынке и не слишком длинной юбке вешала над козырьком огромный транспарант:

Пусть земной охватит шар

Наш Октябрьский пожар!

На пакете отсутствовал четкий адрес, лишь было размашисто написано рукой товарища Медведева: «В Реввоенсовет». Цели они достигли. Теперь осталось осчастливить кого-то этой важной цидулькой. Но вот кого?

Марсель Прохорович несколько раз хватал за рукава пробегавших мимо людей:

— Уважаемый товарищ, не могли бы вы проявить щедроты любезности к нашим затруднениям-с?

Пару раз товарищи вырывались и, обложив товарища Ракова крепким революционным словом, проходили мимо. Наконец какой-то гражданин на минуту задумался, а потом уверенно сказал «Хераус абгемахт», оттолкнул Марселя Прохоровича и умчался по своим делам.

— Нецивилизованный германский варвар, припаразитившийся к нашему восставшему народу, — с чувством сказал Марсель Прохорович. — Как же нам быть?

Назаров ничего не ответил, а взял да и толкнул первую подвернувшуюся дверь.

— Обожди тут, товарищ Раков.

Товарищ Раков остался в коридоре. А вскоре из кабинета вышел товарищ Назаров под ручку с революционной мамзелью в белой блузочке, с красным бантиком на груди и с обожанием во взгляде, направленном снизу вверх на товарища Назарова. Товарищ девушка, слушая Федора Ивановича, заливалась хохотом, словно ее щекотали в две руки. Пара пересекла коридор и скрылась в кабинете напротив.

Через минуту дверь того кабинета распахнулась, из него попробовал было выскочить некий тощий канцелярский тип в круглых очках и в полувоенном френче, но его властно втянула назад рука, в которой Марсель Прохорович без труда опознал беспощадную руку товарища Назарова.

Еще через минуту из кабинета вышел Федор Назаров, а за ним плелся нога за ногу некий великовозрастный балбес с лицом глупым и ленивым, в мятой гимнастерке. Отчего-то сразу было понятно, что это чудо — курьер.

— 3-за мной! — распорядился, проходя мимо Марселя, товарищ Назаров.

Лестницами и коридорами они двигались до двери с табличкой «Уполномоченный Г. Н. Чуланин». Лишь после этого курьер получил свободу, которой немедленно и воспользовался, устрекотав вдруг с такой скоростью, что затрещал паркет. Назаров вошел в кабинет, за ним бочком протиснулся Марсель Прохорович.

За столом сидел мужчина лет сорока. Его огромное лицо украшало маленькое пенсне. Он поднял голову и внимательно взглянул на посетителей.

— В чем дело, товарищи?

— К вам пришли бойцы Красной армии! — рявкнул солдат Назаров Федор. И добавил, понизив голос и заговорщицки подмигнув: — С пакетом.

— Что за клоунада, я не пойму? — лицо кабинетного товарища исказила страдальческая гримаса. — Кривляетесь в такое непростое, в такое горячее время.

Внял его словам Назаров, доложил нормально:

— Боец Красной армии, военный инструктор Федор Назаров в сопровождении бойца Марселя Прохоровича доставил пакет от товарищей из уездного города Монастырска Пензенской губернии.

— Георгий Николаевич Чуланин, — нарочито усталым голосом представился хозяин кабинета. Потом он взял в руки пакет, вскрыл его и прочел. По окончании этого занятия пристально взглянул на Назарова:

— Вы сами видели это донесение?

— Нет, товарищ Чуланин.

— Возьмите, прочитайте. Вам тоже будет интересно.

«В Реввоенсовет Росийской Социалистической Федеративной Республики от командира особого революционного полка имени товарища Жоржа Дантона из революционного города Монастырска товарища Медведева.

Посылаю в ваше распоряжение товарища Федора Назарова, зарекомендовавшего себя прекрасным инструктором на службе республике. Хотя товарищ Назаров работал на революцию только месяц, успел он обучить военному делу всех вверенных ему молодых красноармейцев и подготовил себе замену, так что я считаю не вправе держать при себе такого полезного сотрудника. К этому бойцу прикомандирован и его ординарец товарищ Марсель Раков.

С коммунистическим приветом. Иван Медведев».

— Товарищ Назаров, вы бывший офицер? — с нехорошим прищуром поинтересовался Чуланин.

— Выше унтерского звания не поднимался.

— Так какая же у вас специализация, товарищ Назаров?

— Унтерская. Могу солдатам любое оружие объяснить. Нашу трехлинейку, германский маузер, британский ли-энфилд, австрийский манлихер. С любой другой системой, если надо, тоже могу разобраться («Даже с теми, что еще не созданы», — мог бы добавить Федор). Могу показать, как работает любой пулемет: максим, гочкис, льюис. Могу научить стрельбе, штыковому бою, метанию гранат, объяснить, как делать разведку, как рвать железнодорожное полотно, как снимать часовых и переправлять пленного языка в наше расположение.

— А часто вы в этом практиковались? — спросил Чуланин.

Назаров не успел ответить.

— Товарищ Назаров, — встрял Марсель Раков, — свои специальности проявляет, даже пребывая в самых что ни есть мирных занятиях. Когда мы ехали в Москву, Федор Иванович изволил целую банду ликвидировать, которая направлялась в столицу со злодейскими целями.

— Вот как, — произнес заинтересованный Чуланин. — А не могли бы вы, товарищ Назаров, подробно рассказать о ваших приключениях?

— Донесение я собирался сделать в любом случае. Только, уж вы не обижайтесь, товарищ Чуланин, есть в данном происшествии одна закавыка. Я пока еще плохо разбираюсь в советских чинах, поэтому не уверен, могу ли рассказать все именно вам. Ведь если бы я в Чека пошел с подробным донесением, то потребовал бы встречи с кем-нибудь из самых высших, так как в этом деле один чекист замешан.

— Я не обижаюсь, товарищ Назаров, я вообще не обидчивый. Но по долгу службы имею дело с любой информацией, которая поступает из провинции. Так что в Реввоенсовете вас в любом случае направили бы ко мне. А я сам бы и решил, наше это дело или надо дело передать товарищу с Лубянки. Так что садитесь, товарищи, и рассказывайте.

— А на мандат ваш, который удостоверяет полномочия, можно глянуть? — теперь настала очередь товарища Назарова изобразить нехороший прищур.

Федор долго изучал бумагу, которую предъявил ему Чуланин: водил пальцем по строчкам, шевелил губами, морщил лоб, складывал губы трубочкой. Подурачившись вволю, Назаров вернул мандат и начал неторопливое, обстоятельное повествование про свои подвиги, а Марсель Прохорович то и дело перебивал его, вставляя дополнительныю нюансы, максимально подчеркивающие его роль. Собеседник слушал внимательно, однако чувствовалось, что он успешно скрывает недоверчивую улыбку. Лишь когда Назаров упомянул о предметах, на которые бандиты собирались обменять спирт, Чуланин оживился и переспросил:

— Значит, хотели поменять на цацки из музея?

— Бандит это слышал из разговора сообщников. Я думаю, товарищ Чуланин, мой воришка так испугался, что готов был и бабушку Папы Римского вспомнить, если бы имя знал.

— А куда делся этот бандит?

— Я его высадил из поезда, не потревожив машиниста.

— То есть без остановки? Ну-ну… А дальше что?

* * *

Было не по-весеннему жарко, поэтому уже к полудню путейские рабочие решили отдохнуть и разлеглись на шпалах. Они покуривали махорку, удивляясь, что за дурак по-прежнему продолжает трудиться в старом депо. Судя по звукам, дурак трудился кувалдой.

На самом деле дураков было двое, не считая машиниста недавно пришедшего поезда. Один из них неторопливо загонял костыль в шпалу, а второй, сидя рядом на корточках, следил, чтобы машинист не мог выдернуть правую ладонь из-под шляпки костыля. Костыль вошел почти до конца, и шляпка придавила ладонь к металлу.

Лицо взрослого, обычно румяного мужчины было бледным, по нему стекал пот. Он, верно бы, орал, но рот у него был заткнут грязной тряпкой.

— Будешь орать? — спросил парень, державший кувалду.

Несчастный интенсивно покрутил головой. Каждая черта его бледного и потного лица свидетельствовала — он не сделает ничего, что могло бы вызвать неудовольствие мучителей.

Второй допросчик вырвал у него изо рта грязную тряпку. По ней стекали кровь и слюна.

— Куда делся вагон?! Говори, кочегарная душа!

— Ничего не знаю. Богом клянусь, ничего не знаю, — прохрипел машинист.

Отсутствие вагона обнаружилось час спустя после прибытия поезда. Машинист, уныло предвкушавший беседу с ЧК, не удивился двум молодым людям, изъявившим желание поговорить с ним. Печальный фатализм машиниста сменился легким беспокойством, когда его повели не на площадь, а к заброшенному депо. Когда же на вопрос о судьбе злосчастного вагона он ответил пожатием плеч, испуг сменился ужасом. Парни, сказавшие, что их послал какой-то Князь, сперва просто избили машиниста, а потом начали пытать с использованием всех инструментов, которые попадались на глаза. Кувалда и костыль оказались последними средствами.

— Ребятушки, — опять заговорил машинист, — ничего я про ваш спирт не знаю. Ночью его от состава отцепили. Сами посудите, украл бы я вагон спирта, так нешто бы вас или чекистов дожидался? Я сразу бы убег.

Петька-Кистень, прошедший в князевской банде весь сложный путь от шестерки до валета и перенявший от хозяина некоторые навыки прикладной психологии, взглянул машинисту в глаза:

— Он и вправду ничего не знает. Можно ему еще одну руку раскурочить. Но, думаю, дохлое дело. Посуди, Никола, зачем этой паровозной гниде деньги, если обеих рук нет? Нет, знал бы — сказал.

Никола согласно кивнул. Машинист, еле сдерживая стон, кивнул тоже.

— И вообще, — продолжил Кистень, — надо было с самого начала не в угольной шелухе ковыряться, а пройти по кабакам. Я не верю, чтобы наш спирт в Рязани выпили. Он, видно, уже здесь. Так что пошли.

— А с этим чего?

Кистень удивленно посмотрел на товарища, все еще державшего кувалду — как можешь не понимать? Тот кивнул, взмахнул молотом. Машинист закричал, увидев, что этот удар нацелен не на руку.

* * *

— Героический поступок, товарищ Назаров, героический. По-другому не скажешь.

Чуланин быстро ходил по кабинету, от стены к стене, заложив руки за спину.

— Дело архисерьезное, товарищи. Придется мне выходить на самого Дзержинского. Без его прямой санкции оборотней не раскрыть.

Чуланин задумался и провел в этом состоянии около минуты. (Назаров даже засек по часам.) Потом пришел к решению.

— А ведь было бы неплохо для дела революции одним ударом всю банду и кончить, так, товарищи? Хотя уголовные дела не по моему профилю, но про Князя я слышал. До прошлой осени был налетчик средней руки. В октябрьские дни примкнул к нашим, сколотил целый отряд и, пока красногвардейцы на баррикадах сражались, прошелся по московским особнякам. Потом связался с анархистами, ночевал со своими людьми в особняке на Малой Дмитровке. Теперь окончательно ушел на дно. Есть у него отличительная черта — интересует Князя не столовое серебро, а особо дорогие вещички. Если с ним связаны чекисты, тогда понятно, почему до него еще никто не добрался.

Чуланин внимательно взглянул на Назарова.

— В Чека с этим делом обращаться нельзя, пока я лично с товарищем Дзержинским не переговорю. Милиция у нас только формируется, ей Князь не по зубам. Товарищ Назаров, раз вы это дело уже начали, к тому же такой неплохой боец, почему бы вам его до конца не довести?

— Найти Князя?

— Конечно. Найти и сказать, что спирт на товарной станции. Пусть он со своей бандой завтра утром явится на подъездные пути в условленное место, где якобы должен стоять вагон. Там мы его и накроем. Взвод красноармейцев в засаду посадить — это я обеспечу.

— Идея хорошая, — сказал Назаров. — Только я по этим делам не специалист. Бандита, если надо, пристрелю, а шастать по малинам душа с молодости не лежит.

— Понимаю, все понимаю. А у меня, думаете, лежит душа к этому кабинету? Но революция сказала «надо»… Мы тут только-только начали свою контрразведку создавать. И есть у меня один человек на примете. Он вас подстрахует, поможет. Но без вас будет не обойтись. Вы этот вагон видели, морды и клички бандитские запомнили, геройства вам не занимать. Справитесь с делом, я сразу обеспечу вам повышение в должности. Останетесь при московском гарнизоне.

— Да мне бы в отпуск. Так с войны дома и не был.

— И это устроим. Отпуск выпишу хоть завтра. И усиленный паек. И мандат такой выпишу, что все двери откроет, что никто с любыми вопросами и на пушечный выстрел не подойдет. Самый главный, самый окончательный мандат вам выпишу. Главное — надо за эту ночь Князя найти и привезти на вокзал. Нельзя, чтобы такая банда безнаказанно грелась от пламени революционного пожара.

Назаров глубоко вздохнул и пристально взглянул на Чуланина. За считанные секунды он взвесил все за и против. И понял, какие выгоды ему может сулить успех операции, кроме возвращения народного достояния российскому народу. Совсем не помешает получить в придачу к охранной грамоте и некую власть. Принести Дзержинскому на блюде возвращенные ценнности и… разыграть эту карту.

— Хорошо. Если Князь в Москве — будет вам Князь. Товарищ Раков, ты по таким делам не специалист точно. Может, товарищ Чуланин тебе прямо сейчас какое-нибудь занятие подберет?

— Да я, Федор Иванович, уже понял — с вами всегда безопасней. К тому же если придется по злачным заведениям Москвы гулять, то я могу оказать очень существенное содействие.

— Хорошо. Поможешь. Товарищ Чуланин, нам надо в Москве разместиться.

— Ордер на номер в гостинице «Флоренция» я вам выпишу. Наш человек к вам прямо в номер часам к восьми придет. С питанием сложнее. Сами понимаете, комнат от сбежавшей буржуазии осталось много, а еды — мало. Карточки я смогу вам только завтра выписать. А мандат на вход в это здание в любое время могу выписать, хоть сейчас.

— Пишите, — сказал Назаров. — Лишняя бумажка карман не порвет.

* * *

«И вот, когда, казалось, все потеряно, мне удалось узнать от дурака-ординарца, что же произошло в поезде.

Кто мог подумать, что один человек — какой-то солдат — сможет перебить целый отряд! А может, он сговорился с кем-нибудь из людей в вагоне, чтобы присвоить спирт? Зачем ему уничтожать груз, ведь сейчас это целое состояние?

Мяснов приказал мне сидеть в пассажирском вагоне. Он не соображал — как можно наблюдать за грузом, если этот вагон возле паровоза, а груз — в хвосте. Но отвечать придется именно мне и никому другому.

Остается одно. До ночи перехватить этого странного бойца и узнать у него, где же спирт. Или — где деньги? Узнать любой ценой. Вот он уже вышел из Реввоенсовета. Теперь на извозчика, и за ним».

— Эй, извозчик!

* * *

Благодаря Марселю Прохоровичу отель они нашли без труда. Комендант, лениво смахнувший подсолнечную шелуху со стола, выдал им ключи от номера.

Рядом с кроватью лежал матрас. Товарища Ракова с самого начала удивило отсутствие одноместных номеров, но комендант объяснил ему — новая власть всюду ввела общежитие. В комнате недавно прибирали, хотя следы пребывания прежних постояльцев ощущались везде. На столе перочинным ножом были начертаны послания, обращенные к новым жильцам.

«Семен Голытьбенко матрос из красного Петраграда. Еду на Дон, давить мировую гидру. Братишка, будишь в Питери на Двинской улице, передай привет Маруське Степановой. Можешь ее пригалубить». Следующая надпись была сделана на немецком: «Очень странный город. Много хорошего хлеба и шнапса, но совсем нет пива. Фриц Каунхайер, 82-й баварский пехотный полк. Еду воевать дальше за русскую революцию», — перевел Назаров.

— Я думаю, если бы этот баварский товарищ нашей революции со мной встретился, — сказал Марсель Прохорович, — я бы смог удовлетворить его желание познакомиться с московским пивом.

— Товарищ Раков, — сказал Назаров. — Если у тебя нет других важных дел, то читай стол хоть до вечера. А я сейчас — спать. Ночь, чую, будет тяжелая.

И Федор Назаров растянулся на кровати. За три военных года он привык спать где угодно и научился отсыпаться впрок. Поэтому уже через пару минут с кровати доносился умеренный храп…

* * *

— Пятьдесят бутылок «Абрау-Дюрсо», пятьдесят бутылок «Смирнова», пуд осетрины, паюсной икры бочонок, цукатов абрикосовых пять банок. Все как вы и заказывали. Только муската тысяча восемьсот девяносто шестого года не удалось достать. Вам придется довольствоваться мускатом девяносто восьмого года, — огорчил собеседника пожилой плешивый господин, говоривший с легким французским акцентом.

— Ладно, — ответил собеседник. — Но я плачу на десять процентов дешевле за каждую бутылку. Он положил на стол тяжелый мешок. — Здесь пятьсот золотых. Согласно вашему прейскуранту.

— Хорошо. И все-таки, месье, удовлетворите напоследок мое любопытство. Люди знают, что только я могу найти икру и балык в этом бедном городе, где люди едят конину. Но обычно все берут немного. Зачем вам столько деликатесов, месье, и как вы намерены их довезти до нужного места?

— А какое ваше, уважаемый мсью Жаклинэ, спрашивается, собачье дело?

* * *

Через два часа Назаров разбудил сладко спавшего Марселя Прохоровича.

— Па-адъем, товарищ Раков! Уже семь часов. Скоро явится наш помощник из контрразведки, а ты не при параде. Надо до его прихода важное дело справить.

— Нужду? — спросил, позевывая, Марсель Прохорович.

— Поесть. Вдруг ночью придется только водку пить на голодный желудок.

— В ресторане, что изволит на первом этаже располагаться, постояльцев кормят за полцены. Может, мы пока наш харч прибережем?

— Дельно. Пошли.

Они спустились в ресторан. Зал был полупуст, и уютный столик у окна под пальмой нашелся сразу. Зато официант не торопился обслужить новых клиентов. Он стоял возле двери с наполеоновским видом, положив руки на брюшко. Однако долго простоять в этом положении ему не пришлось. Марсель Прохорович поднял преогромный шум: он стучал солонкой о тарелку, ножом о перечницу, а потом взял в руки две ложки и произвел такую увертюру, что головы повернули все посетители. Когда рассерженный официант приблизился, товарищ Раков не дал ему даже рта открыть.

— Это что за саботаж? С товарищами, борющимися за революционное дело, обращаются как со слугами царю! А ну-ка, скажи, у кого ты карьеру делать начинал?

— В трактире «Кострома-с», — ответил немного ошарашенный официант.

— Хорошее заведение-с. И хозяин его Степан Иванович Подколупов отменно умел персонал школить. У мальчишки, который так бы перед гостями выкобенивался, быстро бы одно ухо стало бы раза в два побольше, по аналогии с другим.

Слово «аналогия» произвело на официанта сокрушительное впечатление. Он рванулся в другой конец зала и принес меню. Товарищ Раков его открыл, начал листать, тыча вилкой в перечень блюд.

— Щи «Замоскворецкие»? С такими незнакомы. Ладно, если другого первого не наблюдается, давай их. Гуляш «Татарская причуда»? Это блюдо нам тоже неизвестно. Отбивная «Особая»? Ладно, пиши ее.

Только тут Марсель Прохорович обратил внимание на прейскурант. К его профессиональному гневу прибавилось некоторое удивление.

— А это цены для постояльцев?

— Конечно-с, — ответил официант, на лице которого появилась не очень добрая улыбка. — Людям с улицы пришлось бы платить по двойной таксе.

— Ладно, неси заказ. Да побыстрей, как у Подколупова!

Официант, вспомнивший свое суровое детство, вприпрыжку помчался на кухню, а Марсель Прохорович обратился к Назарову:

— Федор Иванович, я подсчитал, на это удовольствие уйдет четверть всех ассигнационных запасов, которые у нас по совокупности имеются.

— Не копейничай. Завтра Чуланин карточки выдаст. А ночью нас, может, даже и шлепнут, вовсе избавив от утомительных хлопот насчет обедов, завтраков и ужинов.

— Не шутите так, Федор Иванович, опасно-с.

Официант принес щи. От них вился ароматный парок, однако когда Раков зачерпнул ложкой, она выловила почти всю капусту и гречку, находившуюся в тарелке.

— Щи, недостойные даже баландой называться. Эй, человек!

Официант приблизился к их столику и поставил на него блюдце. На нем лежали два тонких кусочка хлебца.

Товарищ Раков опять начал возмущаться, но официант удалился, поэтому Марселю Прохоровичу пришлось присоединиться к Назарову, который уже хлебал щи.

Скоро на столе появилось и второе. Щи были благополучно доедены, поэтому приятели смогли заняться мясом.

На каждой тарелке лежало немного кислой капусты, горка отварного гороха и порции жаркого средних размеров. Удовлетворенный его видом, Марсель Прохорович отрезал небольшой кусочек, разжевал и в изумлении уставился на Назарова.

— Не волнуйся, товарищ Раков. Обычная лошадятина. Есть доводилось, и скажу как спец — никто еще ей не травился. Конечно, с голодухи она идет лучше, зато здесь протушена как следует.

— Но… но, товарищ Назаров, как же можно терпеть такую варварскую гастрономию? Неужели на здешней кухне нормального мяса нет?

— Не волнуйся, товарищ Раков. Не специально ради нас конягу забили. Я, как вошел в зал, сразу носом повел и понял: другого мяса тут нет.

Успокоенный Марсель Прохорович старался не волноваться, однако беспощадно перчил и солил свою отбивную, а жевал ее такими маленькими порциями, что не дошел и до половины, когда Назаров уже очистил тарелку хлебной корочкой.

— Товарищ Раков, ты доканчивай сивку-бурку вещую каурку, а я поднимусь в номер. Может, товарищ уже там.

Возле двери никого не было. Назаров вернулся в ресторан и сразу увидел, что обстановка изменилась. Возле их столика стояли двое незнакомцев. Вот один из них поднял Марселя Прохоровича за шиворот, помогая встать, а второй сделал быстрое движение правой рукой, от которого товарищ Раков согнулся. Незнакомцы распрямили Марселя Прохоровича, явно намереваясь удалиться, прихватив его с собой.

Приблизившись к недоброжелателям Марселия Прохоровича, Назаров сказал:

— Ох, не делом вы, товарищи, заняты в такое горячее боевое время.

— Проваливай, брехун, пока мы с тобой не поссорились, — сказал один, державший Ракова за шиворот. Второй верзила, руки которого были свободны, демонстративно замахнулся. На правом кулаке блеснул кастет.

Не прошло и секунды, как бандит понял свою непоправимую ошибку. Его рука оказалась зажата и вывернута Назаровым. В глазах потемнело от жуткой и непредвиденной боли. Второй на миг застыл, удивленный. А миг спустя товарищ Назаров, не жалея каблука, припечатал его своим сапогом. Туша, пролетев метра полтора, обрушилась на накрытый стол.

— Товарищ, что за безобразия вы тут себе позволили?! — выскочил из кухни официант.

— Несознательный элемент буянит, а я порядок навожу, ферштейн? — Назаров нагнулся к поверженному верзиле и сорвал с его руки кастет, отчего тот взвыл.

— Вы должны ответить за этот погром, как главный виновник безобразия, — не унимался официант.

Солдат продемонстрировал свой трофей официанту.

— Главными виновниками являются местные полуответственные работники. Именно из-за их разгильдяйства в места, которые находятся в ведении самого Совнархоза, захаживают хулиганы.

— Товарищ абсолютно прав, — послышался голос от дверей.

Назаров, официант, а также окончательно пришедший в себя Марсель Прохорович обернулись.

В дверях стоял высокий мужчина лет тридцати с небольшими завитыми усиками. Одет он был в зеленоватый френч.

— Я все наблюдал с самого начала, — продолжил незнакомец. — Драку завязали двое негодяев, напавших на мирно обедающего гражданина. Товарищ красноармеец всего лишь оборонялся. Я не понимаю, почему официант, вместо того чтобы вызвать милицию, предъявляет какие-то претензии.

— Кто вы такой, гражданин, будете? — спросил официант.

Незнакомец вытащил удостоверение.

— Старший оперуполномоченный, советник аппарата Реввоенсовета республики Дмитрий Сосницкий.

Официант, напуганный таким серьезным титулом, не стал смотреть удостоверение, а сразу же куда-то выскочил, видимо побежал за милицией. Сосницкий подошел к месту побоища.

— Здравствуйте. Вы Федор Назаров?

— Точно так, — ответил Федор, поворачиваясь к незнакомцу.

— Я с самого начала догадался. Когда увидел происходящее, сразу понял: это именно вы. Чуланин кое-что рассказал о ваших дорожных приключениях. Теперь понимаю, почему в поезде из банды никто не ушел. Вообще-то я сначала думал вмешаться, но потом захотелось проверить, каков вы в деле.

— Ах, вот оно как, — сказал Назаров. — Сейчас мы пойдем, только я сперва докончу одно дело.

С этими словами он подошел к бандиту с покалеченной рукой. Тот, опасаясь подняться, пополз к двери, но далеко не уполз. Его напарник уже пришел в себя и тяжело дышал, пытаясь осознать произошедшее.

Назаров взял бандита за шиворот и посадил на стул.

— Дружок, я ведь костоправ знатный. Что, ручку мне не доверяешь? Тогда расскажи, какие у вас претензии к товарищу?

— Наше дело маленькое. Нам еще с февраля было приказано, как увидим где Марселя Ракова, так его сразу привести.

— Куда привести? Кем приказано?

В этот момент второй бандит окончательно пришел в себя, приподнялся и заорал:

— Ванька, хватит, чушь молоть! Простите, товарищ, мы не знали, что теперь этот Раков в высоких чинах, и хотели ему бока немного намять за старые счеты.

Назаров обернулся ко второму бандиту, желая провести беседу и с ним, но тут в зал вошел официант с двумя милиционерами, молодыми пареньками, единственным отличием которых от остальных прохожих были красные повязки на рукаве и винтовки. После выяснения формальностей оказалось, что ногами оба бандита ходить могут, и милиция их уволокла.

Перед тем как выйти из ресторана, Марсель Прохорович, окончательно пришедший в себя после неприятного происшествия, обратился к официанту:

— Эй ты, позор благородной профессии, изволь мне сказать, почему эти щи называются «Замоскворецкими»?

— Сами бы знать должны про то, как, бывает, по весне все Замоскворечье половодье зальет, и жителям нет из домов никакого выхода. Вот тогда они из квашеной капусты и остатков прочей провизии варят такие щи.

— Полезное знание, — заметил Назаров.

* * *

На звонок около минуты никто не отзывался, поэтому посетитель решил дополнить его интенсивным стуком. Наконец в глубине квартиры послышалось шуршание.

— Кто там? — надтреснутый голосок явно принадлежал обитателю запертой квартиры.

— От Ивана Григорьевича Мяснова, — молодцевато ответил визитер.

Несколько секунд ушло на возню со звонком. Наконец дверь отворилась.

Старушка несколько секунд смотрела на гостя — высокого парня с залихватским чубчиком, выбивавшимся из-под картуза, потом, признав его, пригласила войти.

Парень снял шапку, тщательно вытер ноги, уверенно прошел по коридору, демонстрируя, что в этом доме он не впервые. Войдя в гостиную, гость, правда, на миг растерялся, удивленный увиденным. В огромной комнате — почти бальный зал, из мебели остались лишь кресло, журнальный столик и книжный шкаф с опустевшими полками. Дорогие обои были покрыты большими темными прямоугольными пятнами, и гость понял — картины, висевшие здесь полтора десятка лет, сняли совсем недавно.

В гостиную вошел мощный, еще полный сил мужчина лет пятидесяти.

— Здорово, Пашка, — сказал он.

— Здравствуйте, Леонид Богданович, — слегка поклонившись, сказал гость. — Меня послал Иван Григорьевич спросить, получили вы приглашение на именины?

— Получил, — ответил хозяин. — Но, по правде говоря, решил, что Иван Григорьевич изволили пошутить.

— Иван Григорьевич Мяснов своими именинами не шутит, — важно ответил парень.

— Так-то оно так. Но ведь боязно. Сейчас на улицу нос высунуть боишься, в квартире дрожишь — вдруг по твою душу придут. А тут известный на всю Москву купец затеял именины справить. Это же будет, как у поэта Пушкина, чумной пир.

— Сомневаться вам в Иване Григорьевиче не придется. Он все подготовил, как в лучшие времена. За столом соберутся только старые знакомые: Федоров, Севрюгин, Карагузлаев. Не будет лишь Рябушинского — он уехал. А насчет неприятностей от властей здесь меры приняты, будьте уверены.

— И когда приходить-то?

— К девяти вечера. Иван Григорьевич хочет, чтобы гулянка до утра дотянулась, как в старые времена.

* * *

Перед началом долгого ночного похода Назаров, Сосницкий и Марсель Прохорович заглянули в номер. Товарищ Раков начал с того, что отрезал ломоть хлеба и, продолжая бормотать ругательства по адресу официанта и «Замоскворецких щей», съел его с куском сала. Назаров последовал его примеру. Сосницкий вежливо поблагодарил, но отказался. Федор попытался расспросить своего постоянного спутника о плохих парнях, напавших на него в ресторане, но Раков в ответ нес какую-то несусветицу, и Федор, утомившись, отвязался от него.

По окончании трапезы Марсель Прохорович хотел было убрать сало. Назаров остановил его.

— Вот что, товарищ Раков. Сунь-ка его в свой мешок. Если сало и вправду в Белокаменной ныне как золото, надо иметь его при себе.

Сосницкий усмехнулся, однако не возразил. Потом он обратился к своим спутникам:

— Как я понял, вы давно в Москве не были. Обстановка сейчас очень тяжелая, товарищи. Все банды, которые занимались своим делом и прежде — остались. С октября к ним присоединилась куча шпаны. Дезертиры с фронтов, петроградские матросы-анархисты, ехавшие на Дон, но задержавшиеся в столице, анархисты, убежавшие с Украины от немцев. Можно встретить даже уголовников из Альконы. Это район под Гамбургом, вроде нашего Хитрова рынка. Их выпускали из лагерей за обещание присоединиться к русской революции. А они присоединились к русской шпане. Вооружены бандиты лучше, чем любая наша рота. Кое-что привезли с фронтов, кое-что взяли здесь на складах и на реквизициях. У самой мелкой шайки считается хорошей приметой иметь ручной пулемет. Поэтому надо быть готовыми к трудностям по полной программе. Как у вас с оружием?

Назаров достал маузер, осмотрел его, заодно пересчитал патроны. Потом вынул из мешка браунинг, взятый вчерашней ночью в качестве трофея, и протянул Марселю Прохоровичу:

— Возьми, товарищ Раков. Без моего приказа не вынимай.

— Отлично, — сказал Сосницкий. — Товарищ Назаров, хорошо ли знаете притонную Москву?

— Мягко говоря, не особенно.

— А мне возле нее приходилось обретаться. Конечно, в вертепы и клоаки буржуазного общества вхож не был, но о географическом расположении их представление имею, — сказал Марсель Прохорович.

— С чего предлагаете начать, товарищ знаток?

— Поблизости от Хитрова рынка есть трактир «Бремен», что в начале Германской войны из-за общественного шовинистического угара изволили переименовать в «Буян». Самое, вам скажу, правильное наименование, ибо темная шушера там всегда собиралась. Мои друзья, кто характером потише, долго к тамошним обычаям притерпеться не могли. Каждый вечер то клиенты ножами порежут друг друга, то полиция с обыском придет.

— Значит, начнем с «Буяна», — сказал Сосницкий. — Не возражаете, товарищ Назаров? Конечно, можно было бы, не тратя времени на такие кабаки, сразу заглянуть на Малую Дмитровку, в особняк к анархистам. Но это — поганое гнездо. Если повздорить с обитателями, то без гранат туда не попасть, а без пулемета оттуда не выбраться. Поэтому лучше постараться выйти на Князя в каком-нибудь притоне.

На улице они взяли извозчика.

— Одно плохо, — задумчиво сказал Сосницкий. — Мы не можем на этот вечер расстаться со своими документами. По крайней мере, я. Если будем всю ночь бродить по Москве, наверняка придется объясняться с патрулем. А если нас задержат до выяснения личности — сорвется операция.

— Это плохо, — заметил Назаров.

* * *

То, что товарищ Раков не ошибся, стало понятно, когда Сосницкий приказал извозчику ехать к трактиру «Буян». Мужичок повиновался с неохотой, а когда ездоки расплатились и вышли, тотчас заорал «н-но, залетная!» и от души хлестанул лошадь кнутом, будто желая узнать, на какую максимальную скорость она способна.

К удивлению Назарова, «Буян» оказался довольно чистым заведением, с электрическим освещением, а на столах даже были расстелены чистые скатерти. Как в некоторых других московских ресторанах, клиентов обслуживали девушки-официантки. Лишь только новые посетители сели за свободный столик, к ним сразу же подскочила девица с подносом:

— Что хотите, дорогие гости? Поужинать или лекарствами полечиться?

Назаров переглянулся с Сосницким. Тот ответил:

— У нас сегодня татарский день. Поставь-ка нам самоварчик. Или — нет. Кофе есть? Отлично. Три кофе, да покрепче.

Девица упорхнула. Марсель Прохорович удивленно посмотрел на спутников:

— Я только одного не понял. О каких медикаментах изволила говорить эта трудящаяся барышня?

— А ты взгляни на соседний столик.

За соседним столиком сидела компания человек в шесть. Кроме тарелок с остатками различных закусок, перед ними стояли несколько крупных аптечных склянок и водочных стаканов. Вот к ним подошла официантка, взяла на свой поднос пустую склянку, сменив ее на другую, полную.

— Может, и нам бы, товарищи, следовало полечиться? — сказал Раков.

— Впереди ночь. Может, еще пить придется. Так что пока надо кофейком взбодриться, — ответил Сосницкий.

Между тем с соседнего столика смотрели на новых посетителей. Потом компания разом подняла стаканчики, чокнулась, опрокинула. Двое опять начали разливать «лекарство», а четверо поднялись и направились к соседям.

— Только у рябого, — шепнул Назаров. Сосницкий кивнул, поняв нового друга с полуслова.

Трое парней в модных, но слегка потрепанных пиджаках встали неподалеку от столика. Рябой подошел поближе и обратился к Сосницкому, приняв его за главного:

— Гражданин незнакомый, позвольте полюбопытствовать, на кой ляд вы сюда заявились?

— Вы, наверное, не поверите, но кофию испить.

— Давай, фраер, выкладывай, чего тебе в какой-нибудь «Праге» не сиделось? Если девочки нужны, так можно было внутрь не заходить.

— Чего же вы так, грубить сразу? — обиженно и чуточку испуганно сказал Сосницкий. — Надо сперва познакомиться, сигаретки покурить, выпить за дружбу.

— У тебя, фраер, от моего табачка кишки в штопор завернутся, — сказал рябой.

— Тогда моих покурим, — Сосницкий протянул рябому раскрытый золотой портсигар.

Тот потянулся к нему, намереваясь то ли взять сигарету, то ли выхватить саму вещь. Однако Сосницкий отодвинул руку, а когда парень перегнулся через стол, бросил портсигар на скатерть и схватил рябого за воротник. Левой рукой он поднял с колен заранее извлеченный из кармана наган и коснулся им подбородка собеседника.

Между тем Назаров сунул руку в карман рябому и вытащил оттуда револьвер. Остальные парни выхватили ножи, но, увидев, что двое их противников с пистолетами, а главарь — обезоружен, отступили.

— Это вы правильно, ребята, это мудро, — спокойно сказал Назаров. — Теперь можете вот сюда, на стол, положить.

Прочие посетители «Буяна» обернулись на шум, но, увидев пистолеты и ножи, тут же вернулись к прежним занятиям. Официантки по-прежнему разносили блюда и «лекарства».

— Это же надо, так оружие запустить, — качая головой, проговорил Назаров. — Ствол ржавый, боек сбит, барабан крутится, как колодезный ворот. У городового взял?

— Да, — испуганно ответил рябой.

— А у тебя он среди какой дряни хранился? Под огуречной кадкой, что ли? Да вы, ребята, чего стоите-то? Можете обратно за свой стол сесть. К тебе, рябая морда, это не относится.

Рябой не отвечал. Он по-прежнему стоял в неудобной позе, уставившись взглядом в белую скатерть. Потом все-таки раскрыл рот:

— Товарищи, вы из Чека?

— Ну и дурак, — искренне сказал Сосницкий. — Будь так, ты бы сейчас ехал с нами на Лубянку. А может, и не ехал бы. Они ради такой дешевой дряни машину бы гонять не стали. Тут бы на задворках тебя бы и угомонили. Нет, сявка, мы здесь по своим интересам. Если хочешь не вспоминать этот вечер обидными слезами, поможешь нам с человеком встретиться. С Князем.

На лице рябого изобразился немалый страх. — А если я правду скажу, убивать не будете?

— Не будем, — ответил Сосницкий. — Говори.

— Я не знаю. Только слышал, будто он на Малой Дмитровке появляется. А где там, что — не знаю. Вам все девки могут рассказать.

Сосницкий пристально взглянул в глаза собеседнику.

— Пожалуй, и вправду не знаешь. Твое счастье. Скажи только напоследок, откуда вы такие взялись и чего не хотели дать нам посидеть спокойно.

— У нас в округе мелкие дела. Заблудившихся фраеров до дому провожаем. А здесь нам хозяин ставит водки, чтобы мы следили за посторонними посетителями.

— Скажи ему — все в порядке. А сам вали за свой стол и сиди мирно, нам не мешай. Не рад?

— Простите, любезный, — несмело сказал Рябой. — Может, вы ствол вернете?

Назаров повертел в руках револьвер, вынул из барабана все патроны и протянул его Рябому.

— Как же я без них? — жалостливо протянул тот.

— Бери, пока дают. Потом достанешь. Сегодня фраера без твоей помощи до дому доберутся. Как звать-то тебя, герой? Если вдруг найти понадобится.

— Лужковы мы. Фамилия известная. Кого хошь спроси на Сухаревке или на Хитровке, каждый знает.

— Да, фамилия известная.

С этими словами Назаров протянул Рябому револьвер и три ножа. Тот схватил их и попятился к своему столику.

В этот момент официантка принесла заказ — кофейник, из-под крышки которого вырывался ароматный пар.

— Большое вам, уважаемые посетители, спасибо, — сказала она.

— За что спасибо-то, барышня? — поинтересовался Назаров.

— Да за то, что не стали много шуметь и посуду бить. Я, когда у вас пистолеты увидела, заранее огорчилась: хозяин рассердится, что я поспешила вам чашки поставить, может, потом их из моего жалованья вычтет. Совсем плохо получилось бы, если бы у вас до худшего дошло. Так, один господин недавно все спорил, ругался. Пистолет хотел выхватить, да не успел. Потом его отсюда вытащили, а пол от разной гадости пришлось мне замывать. — Девушку передернуло от неприятных воспоминаний.

— Сколько мы должны? — спросил Сосницкий. Официантка назвала цену. Сосницкий протянул ей несколько «керенок». Официантка мгновенно произвела мысленный расчет и с удивлением взглянула на щедрого клиента.

— А на сдачу, если тебя не затруднит, скажи, где можно Князя найти.

Девушка посмотрела на деньги, посмотрела на Сосницкого и сказала:

— Лучше я вам сдачу принесу.

Она хотела уйти, но ее остановил Назаров:

— Барышня, не хотите провинциального деликатеса?

После чего солдат достал шмат сала и отрезал от него почти треть. Официантка несколько секунд разглядывала дорогой подарок. Потом она взяла его, понюхала, сладко улыбнулась и кинула в карман фартука.

— На Малой Дмитровке, — сказала девушка. — В особняке анархистов Князь обретается. Там он и днюет, и ночует. А вы, случаем, не чекисты?

— Нет. Мы из провинции, на москвичей приехали посмотреть, на знаменитостей. Чтоб дома было чаво рассказать.

— Жаль, что не чекисты, — вздохнула официантка. — Они любят рассказывать, как всех врагов победят и нормальная жизнь вернется. Бандитов, говорят, изведем, хлеб белый будем уминать, сколько влезет, без пайков и карточек. А ты из буржуазной прислуги в воровском притоне превратишься в пролетарскую подавальщицу, и никто тебя не будет лапать за зад, кроме собственного мужа. Приятно послушать.

— Понимаю, — сказал Назаров. — Как звать-то, барышня?

— Татьяна, — ответила девушка.

Знакомство Назарова и Татьяны развития не получило. Девушку окликнули из кухни, а Сосницкий поторопил спутников:

— Давайте допьем скорее. Или кофе слишком горячий?

— Кофей изволил остыть, — сказал товарищ Раков. — Только я этой господской причуды не любитель.

— Я тоже больше к чаю приучен, — сказал Назаров. — Но если впереди ночь без койки и подушки, лучшего напитка не придумаешь. Когда я был на Кавказском фронте, под Батумом, пил турецкий кофе, так от одной чашки больше прока, чем если с вечера чая самовар выдуть.

— Тогда допивайте. И пойдем скорей.

* * *

Между тем Татьяна в маленькой каморке, рядом с посудомойней, рассказывала своей подружке о редкостной удаче:

— Представляешь, Маруська, полфунта сала отрезал не моргнув. Всего лишь за одно слово. Вот какие люди иногда в Москву приезжают.

— Танька, а ты их тоже на Малую Дмитровку послала?

— А ты что бы стала делать? С хозяином надо было поссориться? Он же каждое утро нам твердит: кто бы ни спрашивал о любой фамилии или кличке, милиция, громилы, чекисты, говорить одно — на Малой Дмитровке ищите. Ему в прошлом году Князь ухо отрезал за то, что из-за такой же болтовни на его след чуть сыщики не вышли. Если это Князевы друзья, то им на Дмитровке все объяснят. А если нет — у них хватит ума туда не соваться.

* * *

— Что же вы, товарищ Сосницкий, заставили товарища Назарова столько сала потратить? — чуть не плача, бормотал Марсель Прохорович. — Ведь вам рябой громила и так все про Князя сказал.

— Мне надо было окончательно убедиться, — задумчиво ответил Сосницкий. — Очень не хочется идти на Малую Дмитровку. Но делать нечего. Теперь или по домам, или туда.

— Это точно, — заметил Назаров.

Уже почти стемнело. Они недалеко отошли от «Буяна» и старались углядеть в сумерках извозчика. Пока никаких результатов это занятие не принесло.

И тут они услышали крик. Из-за угла выскочила запыхавшаяся девушка и, не разбирая дороги, понеслась дальше. Ее преследовали трое мужчин, хрипло выкрикивая «сука» и прочие нехорошие слова.

— Сейчас проститутки здесь на каждом углу, — невозмутимо пояснил Сосницкий.

Они как раз стояли на углу, ожидая извозчика. Даже не взглянув на них, девушка промчалась мимо. Первый из преследователей — щуплый парнишка в гимназической тужурке уже вытягивал руку, чтобы ее схватить.

Назаров сделал полшага вперед и выставил ногу. Парнишка не ожидал подобной неприятности, поэтому не просто грохнулся на мостовую, а пролетел метра три по курсу прерванного движения. Сделав такую гадость, Назаров скромно отступил, так что перед остальными двумя негодяями оказался Сосницкий.

Тот мгновенно сориентировался в изменившейся ситуации. Марсель Прохович смотрел на него, ничего не понимая, однако Назаров отлично видел, как напрягся Сосницкий, как за один миг проверил каждый мускул и какими глазами он смотрит на подбегающих противников.

Первый из них тоже ничего не успел понять, когда Сосницкий ударил его ногой в живот, ударил, а не лягнул, Назаров отлично понимал разницу. Бандит отшатнулся назад, чуть не завертелся волчком и свалился на спину. Следующий на очереди негодяй, крепыш, прыгнул вперед, выбросив руку с ножом в направлении горла Сосницкого. Марсель Прохорович зажмурился, но контрразведчик легко ушел в сторону, и нож прорезал пустое пространство.

Дмитрий не стал ждать, пока негодяй попробует ударить еще раз, а взял его за шиворот и треснул головой о фонарный столб. Нож со звоном упал на мостовую, вслед за ним глухо шмякнулся хозяин.

После этого наступила тишина, изредка прорезываемая скулежом «гимназиста» и хрипящим дыханием бандита, валявшегося возле стены дома. Крепыш не был способен даже на такие примитивные звуки. Наконец в тишине раздался голос успокоившегося Марселя Прохоровича:

— А неприличная барышня-то убежать-с изволили, так и не разъяснив нам причины своего злоключения.

— Да и так все ясно, — сказал Сосницкий. — Товарищ Назаров, вы что, планируете за каждую московскую блудницу заступаться?

— Нет, товарищ Сосницкий, не за каждую. Просто захотелось мне проверить, каковы вы в деле.

— Довольны?

— Как любил говорить мой фронтовой товарищ капитан Терентьев, можно одобрить.

— Тогда пошли. Впрочем, минутку. Это что, я себе, что ли, локоть ушиб без всякого результата?

Сосницкий нагнулся к парнишке, который распластался на грязной мостовой, всем своим видом демонстрируя грозным врагам, что он не собирается подняться до самого утра. Однако когда каблук Сосницкого нежно опустился на его правую ладонь, «гимназист» усомнился в том, что его неприятности закончились.

— Слушай, дикий поросенок, ты чего после наступления комендантского часа девок гоняешь?

Казалось, парню понравилось такое определение, и он взвизгнул в ответ:

— Не виноват я, товарищи! Они меня сами во все втянули. Спиртом насильно поили, старушку-маму обещали зарезать, если с ними ходить не буду.

Юноша хотел добавить еще что-то, но следующее предложение слилось в нечленораздельный визг, так как Сосницкий чуть-чуть перенес центр тяжести на правую ногу.

— Ты будешь завтра сестре милосердия рассказывать, как они твою маму насильно спиртом поили. А мне объясни свое глупое поведение.

— Эта стерва, ну девчонка эта, из салона мадам Розенфельд. Она не захотела на Ахмедку работать. На того самого, что рядом лежит. Он приказал помочь ее догнать и проучить. Чтобы другие девчонки вокруг «Буяна» не ломали ему коммерцию…

— Довольно, — сказал Сосницкий. — Пойдемте, товарищ Назаров. Как вы полагаете, пнуть его напоследок?

— Лишнее, — ответил Федор.

Когда они отдалились от места битвы, Сосницкий сказал:

— Этой зимой в Москве закрылось несколько борделей. Хозяева, которые не ужились с новой властью, подались кто в провинцию, кто подальше. А контингент — остался. Много девок пошло под «котов», но им, конечно, после прежней галантной жизни работать на таких хозяев противно. Поэтому кое-кто до сих пор пытаются сами собой выжить. Их сперва вежливо предупреждают, потом ребята, которые берут навар с местных котов, такую девчонку ловят. Забавляется вся шайка, а последний должен ее прирезать.

— Я, товарищи, никак не изволил ожидать, что в Москве такие варварские нравы смогут воцариться, — сказал Марсель Прохорович.

— Кстати, товарищ Сосницкий, — спросил Назаров, — не доводилось ли, случаем, вам задерживаться в японском плену?

— Не довелось даже воевать.

— Это я потому так говорю, что с упомянутым капитаном Терентьевым произошло именно такое приключение. Взяли его при капитуляции Порт-Артура, тогда еще поручиком, а он, будучи в городе Киото, не расписывал с утра до вечера пульки, как прочие офицеры, а интересовался, как японцы живут. Так заинтересовался, что задержался в Японии на полгода после войны. Свел дружбу с местными мудрецами, которые знают джиу-джитсу — сейчас она в моде — и еще какие-то полезные штуки. Когда я на Германской войне встретился с Терентьевым и по разным причинам — рассказывать о них долго — наше знакомство укрепилось, он мне некоторые штуки показал. Вот они мне и вспомнились, когда я на твою работу глядел.

«А еще вспомнились гонконговские боевики», — мог бы добавить Федор.

— Джиу-джитсой я занимался, — признался Сосницкий. — Еще занимался французской борьбой. Я сам преподаватель гимнастики. Конечно, в гимназии, где я работал, ученикам давал Сокольскую систему*. Но после уроков кое-кто из ребят оставался, и мы практиковали разные новшества… Ладно, поговорить об этом еще успеем. Вот порожний извозчик.

Извозчик действительно остановился, привлеченный тремя прохожими, интенсивно махавшими руками. Через минуту пролетка уже неслась в сторону Малой Дмитровки.

* Сокольская система гимнастики, созданная в Чехии, была распространена в России в начале века. Эта система, включавшая как обычные упражнения, так и упражнения с различными снарядами, нередко называлась «славянской системой физического воспитания».

* * *

— Товарищи, а почему вы столь уверенно полагаете, что нам сюда? — спросил Марсель Прохорович.

Ни Назаров, ни Сосницкий не ответили ему. Они подошли к особняку и уже за двадцать шагов прекрасно слышали, что происходит в его стенах.

Могло показаться, будто в здании одновременно состязаются десять хоров. Назаров улавливал отдельные мотивы, от «Варшавянки» до куплетов про красоток в кабаре. Видимо, хормейстеры время от времени ссорились друг с другом: доносились звуки выстрелов. На минуту всех певцов сразу перекрыл мощный голос: «Товарищи, настал час». Назаров так и не узнал, о каком часе велась речь — оратора заглушила длинная пулеметная очередь.

Возле приоткрытой двери, в полоске тусклого света, падавшего из окна, Назаров заметил блестящую груду отстрелянных гильз. Широкая мраморная лестница освещалась значительно хуже. Тусклая электрическая лампочка горела лишь при входе. На лестнице, в полутьме, сидел парень с огромной, почти поповской гривой. В одной руке он держал бутылку, в другой — пистолет.

— Вы… ик… Сто — ик — ять! К-к… Кто?! Переп… пре… стр-р-р… Я есть… ик… пу… пу… — длинноволосый принялся размахивать пистолетом, как волшебной палочкой, и, похоже, был настроен не пустить посторонних в охраняемый им особняк. А хуже всего — он хотел говорить, спорить, расспрашивать и допытываться. Что могло и затянуться.

Товарищ Сосницкий сделал шаг вперед, с ловкостью фокусника-покусника вырвал пистолетик из руки длинноволосого и сложенными щепкой пальцами двинул обезоруженного в шею. Тот клюнул носом и затих.

— Алкоголик, — с укоризной покачал головой Сосницкий и, выцарапав у обезвреженного из ладони бутылку и понюхав содержимое, влил его в рот своей жертвы.

— Для надежности, — пояснил он.

Раков испуганно завертел головой, а Назаров лишь пожал плечами, мол, может, оно и правильно, не знаю, вам, москвичам, виднее.

Путь наверх по широкой, пустой и полутемной лестнице был свободен, чем троица незваных гостей и воспользовалась.

Мрамор ступенек устилал такой разнообразный мусор, что казалось, будто его свозили сюда со всей Москвы. Под ногами поднимающихся хрустело, шуршало, трещало и хлюпало. Сверху доносились визги, крики, пальба и топот.

Лестница уперлась в стену, от которой, словно оттолкнувшись, уходила выше, раздваиваясь. Но что левый, что правый ее рукав выводили на широкую площадку, на которой наблюдалась группа товарищей. Странных товарищей… Впрочем, может, и обычных для этого места. И обойти их не было никакой возможности.

Безмятежное восхождение по лестнице нарушила девица в зеленой, как болотная плесень, шляпке. Она прыгнула сверху, с площадки, и, пролетев над тремя ступенями, повисла на шее у Дмитрия Сосницкого. И если бы не его мощное телосложение, считать бы ему спиной ступеньки.

— Возьми меня, мон шер! Возьми меня прямо здесь! — заверещала зеленошляпая, обвив могучую шею бывшего учителя гимнастики. Сосницкий встал как вкопанный, в растерянности развел руки в стороны.

— Назад, профура! — донесся сверху мужской хрип, следом за которым бухнул пистолетный выстрел, и пуля прожужжала над головой Сосницкого.

Рука товарища Назарова уже сжимала маузер, товарищ Раков озирался, просматривая пути отхода. «В беспокойное место мы зашли», — подумал Федор. А Сосницкий, отчаянно ругаясь, отдирал от себя назойливую дамочку.

Троих из великолепной семерки, обосновавшейся на площадке, на какое-то время перестала волновать революционная действительность, их несло по водочным или кокаиновым волнам к архипелагу Забвения, в то время как тела все-таки оставались лежать живописными кулями на лестничной площадке. Другое дело оставшиеся четверо. Недопившие-недобравшие, они могли еще двигаться и стрелять, и было видно, из чего они могли стрелять. Даже от второй дамочки в боа из перьев, курящей папиросу на длинном мундштуке, допустимо было ожидать вредных выходок. Но более прочих Назарова заботил тип, что уже разок бабахнул из револьвера: почти трезвый с виду, в матросском клеше и грязном тельнике, опоясанный пулеметными лентами, он грозным утесом нависал с последней ступеньки над лестничным подъемом и дырявил новоприбывших взглядом, каким, верно, смотрит на мир пулеметное дуло.

— Назад, профура! — повторил приказ «матросик» и опять шарахнул из револьвера. На сей раз пуля угодила в ступеньку перед туфелькой непослушной дамочки. Револьверное убеждение подействовало.

— Дурачок! — надув губки, обиженно пискнула зеленошляпая, села на ступеньки и заплакала.

— Кто такие? Куда претесь? — пулеметные глаза не предвещали ничего хорошего, похоже, гости особняка очень не нравились суровому матросику.

— Нас позвали, — сказал Назаров, потому что требовалось что-то сказать. Одновременно Федор вроде бы невзначай поднялся еще на одну ступеньку.

— Кто вас таких мог сюда позвать? Отвечать, живо! — револьвер подрагивал в лопатообразной ладони. Матросик явно был на взводе, и Назаров с тоской подумал, что, пожалуй, в любом случае перестрелки с ним не избежать. Даже если начнут они сейчас извиняться, дескать, миль пардон, ошиблись адресом, и попытаются уйти. Тогда их спины все равно превратятся в решето.

Федор заметил, что и Сосницкий переместился на две ступеньки вверх. Значит, они с ним одинаково читают ситуацию.

Молчать было никак невозможно. Назаров открыл рот, чтобы наговорить что-нибудь навроде того, что, дескать, они ищут Князя, они его люди, они выполнили его задание и идут отчитываться. Рано, конечно, было называть это имя в этом месте, не оглядевшись, не прикинув, что у них к чему. Весьма небезопасное занятие, но какими еще словами удержать взвинченного матросика, Федор не представлял. А магическое «Князь» должно было подействовать.

Итак, Назаров открыл рот, но вовремя удержал срывавшегося с языка «Князя». Вместо этого он громко и торжественно произнес:

— Грянуло Новомирье! А мы его навоз, его ступени, его кости и прочее! Долой тухнущих карасей! Да здравстуют новые люди рождающегося в муках мира!

— Батюшки, спятил, — воскликнул где-то рядом боец Раков.

Сосницкий с удивлением посмотрел на Назарова, а у матросика так прямо челюсть отвисла.

Федор знал, что с ума он не сошел. Просто он всегда следовал заветам бывалого разведчика капитана Терентьева: «Запоминать все, в первую голову — мелочи, сгодятся, сынок, непременно когда-нибудь сгодятся».

И еще один человек, услышавший солдата, не посчитал его за помешанного. Этот человек в числе небольшой группы как раз перед началом удивительного монолога Назарова вышел на лестничную площадку. К нему, к этому человеку, собственно, и обращался Федор. Для него, для этого человека, и следующие фразы Назарова предназначались:

— Ты звал нас, и мы пришли! Дети новой эпохи! Дети поезда «Пенза-Москва»! Мы поверили тебе, гуру!

И солдат вытянул руку в направлении того, кто уже сам продвигался к Назарову, зачарованный его словами, как звуками волшебной дудочки. Долговязый молодой человек с волосами до плеч и изможденным лицом. Поэт, мелькнувший в поезде «Пенза-Москва», но не забытый Федором Назаровым.

— Вот к кому мы шли! Вот кто позвал нас! — это уже предназначалось «матросику». Поэт не замедлил подтвердить обладателю лент и «пулеметных» взглядов справедливость солдатских слов.

— Это поверившие мне, мои ученики, — слеза уже катилась по изможденному лицу молодого предвозвестника Нового Мира. — Слово проникло в них, Слово проросло в них буйноцветом. Они взмахнут крыльями, их души откроют глаза в Бескрайность Духа. И воспарят.

Поэт взял солдата за руку и повел за собой наверх мимо обомлевшего матросика. Раков и Сосницкий поспешили присоединиться к восходящим. Вся троица незваных гостей спинами почувствовала провожающий их взгляд «пулеметных» глаз.

Как правильно просчитал Назаров, поэт не станет поверять логикой весьма сомнительную историю о «духовном прозрении» солдата и его дружков. Поэты, особенно те, которые похожи на сумасшедших, люди далекие от презренного обывательского здравого смысла.

Матросик, конечно, не поверил в представление, устроенное Назаровым, но знакомство поэта с солдатом налицо, мнимое приглашение в этот особняк подтверждено, и хмырь был вынужден отстать. Значит, подумал Федор, поэты здесь в уважухе.

Они прошагали через лестничную площадку, причем дама в боа не упустила такого случая и пустила в лицо товарищу Назарову струю табачного дыма. «Бабы у них здесь точно все двинутые, — подумал Федор, — пристрелить бы дурочку, да вдруг это искренний знак внимания, идущий от чистого, но сумасшедшего сердца…»

Распахнув створки дубовой двери, изысканной резьбой и габаритами напоминавшей врата старинной церкви, они вошли в зал.

— Обитель Свободных Духом, пристанище Осколков Бесконечности, гавань Отправляющихся в Старомирье с огоньками Новомирья в груди, — провозгласил поэт. — Добро пожаловать.

— Мать честная, — не удержался боец Раков, — с размахом-с гуляют.

Гуляли, действительно, с размахом. В зал, темные дубовые своды которого вознеслись на высоту птичьего полета, видимо, собрали мебель со всего особняка. На паркете, еще не затертом до полнейшего безобразия, стояли: восточные диваны с шелковой обивкой, узкие канапе, широкие спальные кровати, вольтеровские кресла, кабинетные кресла, плетеные кресла-качалки, мягкие стулья с овальными спинками и гнутыми ножками, жесткие стулья с прямоугольными спинками и прямыми ножками, пуфы и табуретки, обеденные, а также журнальные столы, шахматные столики и простонародные лавки.

Темноту над мебельным ералашем разгоняли и пошлые керосинки, и свечи в надменных канделябрах, и свечи в непритязательных подсвечниках, и свечи, вставленные в бутылки, и многочисленные, незатухающие огоньки папиросок.

Людская пестрота гармонировала с мебельной. Мужская половина: от расхристанных юнкеров и разбушлатившихся матросиков до джентльменов в цилиндрах. Женская половина: от мнимых скромниц с чертиками в глазах до совершенно раздетых, хохочущих девиц. И те, и те бросали вызов прерассудкам прическами и нарядами, отвешивали увесистую затрещину скромности и умеренности алкоголем, кокаином и раскованным поведением. Раскованное поведение особенно удавалось на бывших буржуйских кроватях и диванах.

И была еще сцена. Подмостки, сооруженные, сразу видно, недавно и наспех. Примитивный, поскрипывающий и покачивающийся настил из досок. С рампой из керосиновых ламп.

На сцене, широко расставив ноги-ходули, стоял высоченный, наголо бритый человек в редкостно мятых штанах, студенческой тужурке и с лимонного цвета шарфом на шее. Зычный митинговый голос его, как взрывная волна, пронесся по залу:

— В сутолке дел, в суматохе явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате: я и Кропоткин, дагерротипом на белой стене…

— Пустолай трубозвонный, футурист Маяковский, — с гримасой отвращения произнес поэт и отвернулся. И пошел, поманив за собой изящным жестом руки обалдевшую от зрелища паству.

По дороге пастве суждено было лишиться товарища Ракова. Его ухватили за руку и выдернули из процессии.

— Ты рязанский? — услышал Раков вслед за этим. Перед ним покачивался нетрезвый молодой и красивый господин в костюме и цилиндре, подпираемый двумя другими господами, тоже не слишком трезвыми.

— Папаша с маманей мои оттудова, — честно признался поэт.

— Земляк! — обрадовался незнакомый господин, сорвал с головы цилиндр, запустил им в зал поверх столов, тряхнул белыми кудрями и троекратно расцеловал вконец очумевшего Ракова.

Назаров заметил потерю бойца.

— Кто это? — спросил у поэта солдат, показывая на белокурого.

— Деревенщик Есенин, хвалитель сельского рая, — презрительно выговорил поэт и продолжил путь.

«Ладно, ничего страшного, догонит», — опрометчиво подумал Назаров.

А бойца Ракова, несмотря на робкие попытки сопротивления, уже тащили «пить за землю русскую».

— Рязанский рязанского так отпустить не может! — восклицал «земляк» Ракова. — Я тебя сразу по роже признал. Наша у тебя рожа, рязанская, русская.

На сцене новый автор заунывным голосом завел:

Когда выйдет ясный месяц на небо,

Я надену свое белое жабо…

Между тем Назарова и Сосницкого усадили на диван, на котором хохотали три девицы.

— Обращаемые, — представили их девицам. — У них уже приоткрылись глаза, мы распахнем их полностью.

Товарищ Назаров распахивания глаз дожидаться возможности не имел. Времени у них оставалось не так уж и много. Федор шепнул Сосницкому на ухо:

— Присмотрись, что к чему. Я пойду на разведку по тылам.

И исчез так ловко и незаметно, что его отсутствие обнаружили не сразу.

А в товарища Ракова, хоть он и отнекивался, опасаясь назаровского гнева, влили первый стакан крепкого самогона.

— Я — Серега Есенин, — сказал облокотившийся на полированный столик из березы раковский «земляк». — Что говорят обо мне на земле рязанской? Звучит ли стих мой?

Бравый подчиненный товарища Назарова, уже почувствовавший теплоту в теле и легкость в голове, заглянул в смотрящие на него глаза, небесно-голубые, пьяные и отчаянно грустные, и понял, как ему следует ответить.

— Да как же-с, говорят! Давече вот в поезде кто-то поругал вас, а я заступился.

— Мой друг, на счастье дай мне руку, — голубые глаза увлажнились. — Здесь воздуха нет, людей мало. Здесь соловьев не услышишь. Выпьем за березовый ситец…

Долговязый поэт из поезда проложил на некогда шахматном столике две кокаиновые дорожки и наклонился над ними. Ладную фигуру Дмитрия Сосницкого ласкали шесть женских ручек, расстегивали пуговицы френча.

— Мы твои гурии, — шептали ему напомаженные губы. — Мы твои нимфы, а ты наш сатир.

Его ноздри щекотал ароматный букет духов и алкоголя. Но глаза его скользили мимо склонившихся к нему головок по людской мешанине зала. Сосницкий высматривал тех, кто мог бы быть ему интересен. «Женщины если что-то и знают, то сущую ерунду, — размышлял Сосницкий, в то время как пальчики стали перебирать волосы на его груди и послышались первые постанывания. — Богемную публику тоже отбрасываем. Кто-то из них и знает Князя, но пока найдешь знающего… Из анархиствующей шушеры могут быть интересны те, кто в их команде покрупнее шестерки и сейчас совсем пьяны. Они потеряли осторожность, готовы поболтать и наверняка что-то знают. Стоп! А это кто там в темном углу, за колонной? Эти не похожи на поэтишек и анархистов…»

* * *

— Знаешь Константиново?

Один из молчаливых приятелей Есенина вновь наполнил четыре стакана первачом.

— Знаю, — уверенно врал захмелевший боец Раков, — наши мужики константиновских завсегда уважали.

— Вот, — Серега из Константинове ткнул пальцем в грудь одного из молчаливых приятелей, — их уважение важнее, чем ваш городской подхалимаж. А ты, часом, стихов не пишешь, земляк?

— Пописываю, очень даже, — еще раз солгал Марсель Прохорович, которому уже вконец разонравилось говорить правду.

— Я сделаю тебя знаменитым, — пообещал константиновский мужик.

— Буду премного благодарен, ваш-сятельство.

— Пошли, — вдруг скомандовал Есенин.

* * *

Экземпляр, который вывернул из-за угла и надвигался на Назарова, сразу понравился красному командиру. Ни на анархиста, ни на поэта он не тянул. И вообще, у него разве что на лбу не было выколото: «Я — мазурик».

«Мелочь, понятно. Так оно и к лучшему. Пьян, как сапожник — и это неплохо», — заключил Назаров, огляделся, подобрался.

Их физические тела встретились в коридоре.

— Ну, здорово! — Федор обнял незнакомца, окунувшись в самогонные пары. — Наконец-то вижу своего! Кирю Пензенского знаешь?

— Чего? — прижатый к стене добродушно улыбающимся солдатом, незнакомец недоуменно чмокал губастым ртом.

— А Патрона? А Пастуха знаешь? — не унимался солдат. — А может, ты и Князя не знаешь?

Последнее Назаров произнес угрожающе. И по тому, какой испуг промелькнул в пьяных глазках, обрамленных синевой, Федор понял — знает.

— Чего надо, мужик? — взгляд губастого скользнул влево-вправо по коридору.

— Пензенский я, от Кири. По делам тутова. С делами, вишь, туго. А Киря говорил, плохо будет — к Князю иди, адресок этот шепнул. Князя, говорил, все тутова знают и покажут. Показывай, с меня угощение, с Князя слово ласковое получишь.

Эх, не настолько пьян оказался этот губастый. Видать, просек вранину, нутром уголовным почувствовал, что не свой перед ним и Князь ему не для совместных дел нужен. Дернулся губастый, пытаясь вырваться из фальшивых объятий и убежать к своим — шухер поднимать.

Но Федор и такой поворот предвидел. От удара в солнечное спелетение уголовник, ойкнув, согнулся пополам. И получил добавку солдатским локтем в лоб. Как раз в этот момент в коридоре появились люди. В виде двух девиц с коротко остриженными волосами. Пришлось товарищу Назарову совсем по-дружески, то есть крепко-крепко, обнять готового сползти на пол губастого и пьяно замычать какую-то песню. И мычать, пока девицы не пройдут мимо.

— Вот они, мужчины, — довелось при этом услышать Федору Назарову, — во всем своем великолепии. Отупевшие, довольные собой и ни на что не способные.

Когда девицы скрылись и никто другой пока в коридоре не объявился, Федор потащил губастого к замеченной им поблизости мрачной, грязной и пустой лестнице, чтобы на одной из темных площадок потолковать с мазуриком серьезно. То есть вдавив в ребра опрашиваемого револьверный ствол…

* * *

Скрипели под ногами доски настила.

— Серега! — послышались из зала радостные крики и выстрелы.

— Давай, иди, не бойся ты, рязанские всюду прорвутся, — подталкивал Ракова в спину Сергей Есенин.

— Да я того, — бормотал Марсель Прохорович, — не артисты мы, непривыкшие.

Они остановились, покачиваясь над керосинками рампы.

Есенин вздохнул глубоко. На выдохе гаркнул в зал:

— Слушать сюда! Сергей Есенин представляет! Мой начинающий друг…

— Как там тебя? — он повернулся к Марселию.

— Товарищ Раков я, — прошептал красноармеец.

— Господин Раков! Любите его! — бросил Есенин в зал и ткнул своего протеже в бок. — Читай, публика ждет.

Марсель плохо понимал, что же такое происходит, осмыслить событийные закрутки мешала плотная самогонная завеса. Прохорычу оставалось лишь подчиниться всему этому обрушившемуся на него бреду. Он сказал, поглядев в темноту зала:

— У Кибитина, того, половой… Иван… слагал-с…

— Не пори чушь, читай! — рука Есенина ободряюще легла на плечо.

Раков отер губы тыльной стороной руки и тихим голосом начал:

Где Рязанская застава,

Там стоит трактир большой,

В отделении направо

Служил Ванька половой.

— Громче ты! — прервал чтеца выкрик из зала.

Три копейки, пятачочек

Часто в пояс он совал,

И с тарелки в рот кусочек

Он без промаха бросал.

Раков закрыл уставший рот. Зал безмолствовал, переваривая.

— Вот так вот! — воскликнул Есенин, подняв указательный палец, — Съели? Как слагать-то надо! Ну, а меня будете слушать?

Боец Раков уходил со сцены, слыша сзади голос земляка Сереги:

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа…

Доски сцены под ногами Марселя Прохоровича ходили ходуном, как палуба в шторм. В голове бушевали ветра и, как вымпел на мачте, билась одна-единственная мысль: «Товарищ Назаров будут ругаться…»

Корявые ступеньки, помогающие возвращаться со сцены в зал, под бойцом Раковым принялись отплясывать джигу. Боец не удержался на них и полетел вниз. И попал точно в чьи-то объятия.

Перед глазами опускался-поднимался дешевый жемчуг на длинной нитке. Пахнуло приторно-сладкими духами. Боец Раков обнаружил свою голову в удобной теплой ложбинке.

— Ах, — прозвенело над его ухом, — как чудесно! Я так люблю поэтов!

К Марселю Прохоровичу без промедления вернулась былая устойчивость, он выпрямился и увидел перед собой — Женщину. Она показалась ему прекраснейшей на свете. В чарующем самогонном тумане проступали очертания круглого лица, украшенного многообещающей улыбкой. Ослепительно сверкали крупные медные серьги. Глубокое декольте открывало волнующий вид на пышные холмы. И при этом обладательница подобного богатства говорила:

— Пойдем со мной, голубок! Я поблагодарю тебя за стихи. Здесь столько совершенно пустых комнат!

Товарищ Раков как-то сразу позабыл о своем командире, товарище Назарове, да и о деле, что привело их в такое замечательное место. Декольте и его содержимое заполонило мир, сузило его до размеров совершенно пустой комнаты. В которую очень захотелось попасть. И поскорее.

Боец Раков почувствовал, как теплая ладонь обхватила его запястье. Марсель с удовольствием покорился ей, давая себя увести.

* * *

На этой, непарадной, лестнице было грязно и пусто. «Славное место, — подумал Федор, — тут нам никто не помешает. Спущусь пониже — там совсем хорошо, полная тьма».

И вдруг сзади раздалось шарканье.

Федор резко повернул голову:

— Вам не помочь, милостивый государь?

Немолодой, среднего роста, чуть полноватый господин, хорошо одетый, в пенсне и шляпе, с аккуратной бородкой и при тросточке. Который в этом особняке пару раз попадал в поле зрения товарища Назарова, но ничем солдата не заинтересовал.

«И откуда он только так внезапно и не вовремя выполз?» — посетило красного командира недоумение.

— Вашему другу худо? — участливо спросил аккуратный господин.

— Щас будя хорошо. Сами управимся. Без буржуев, — грубо отрезал Федор, надеясь, что господин обидится и уйдет.

Но тот не обиделся и остался. И даже сказал:

— Я все-таки позволю себе дать вам совет. Положите вашего друга так, чтобы он поспал, отдохнул подольше. Желательно не меньше часика. Тем временем я попробую разрешить все ваши затруднения. Вы ведь ищете Князя, не так ли?

Назаров пристально взглянул в глаза, увеличенные пенсне. Простодушные, честные глаза, черт побери.

— Да-да, я знаю, вы ищете Князя. Пускай это вас не удивляет, но я — его доверенное лицо. Мне сообщили, что вы проявляете повышенный интерес к вышеупомянутому Князю. И мне поручили выяснить обстоятельства, заставившие вас искать встречи с моим доверителем.

Губастый замычал, приходя в себя, зашевелился.

— Решайте с вашим другом, — господин ткнул тросточкой в уголовника. — Если вы хотите продолжить вечер в его компании, то… — он пожал плечами, — ваша воля, я так и передам.

Федор решил. Удар ладонью по шее отключил губастого от революционной действительности. Губастый стек на грязные, мерзко пахнущие лестничные ступени.

— Я предлагаю покинуть шумные и опасные места. Здесь в достатке пригодных для конфиденциальных бесед помещений, где никто нам не помешает спокойненько все обсудить. Давайте найдем такую пустую комнату…

Господин повернулся и взял курс на коридор, который недавно покинул Назаров со своей ношей. Федор направился следом.

В коридоре хохотали. Какой-то полуматрос рассказывал дружку в толстовке и подружке в мужском костюме крайне неприличный анекдот.

Господин с тросточкой и Назаров миновали весельчаков и вскоре оказались у двери с нарисованной на ней углем забавной рожицей.

— Может, здесь свободно? Сейчас убедимся, — провожатый Назарова открыл дверь, заглянул внутрь. — Да, никого.

Он со словами «Прошу!» толкнул угольную рожицу, дверь уехала в комнату. Назаров смело шагнул за порог в действительно пустую комнату. Господина в пенсне, оставшегося ненадолго за спиной, Федор не опасался. Даже если у того и имеется пистолет под костюмом, то пока он его достанет…

— Это, конечно, неподобающие апартаменты для столь серьезной беседы, — сказал господин, входящий в комнату вслед за солдатом и закрывающий за собой дверь, — но…

Назаров оглянулся, да поздно. Темная фигура, прятавшаяся за дверью, уже сделала шаг от стены. Сильный удар обрушился на голову солдата.

— Но есть места и похуже, — последнее, что услышал Федор…

* * *

Навстречу плыли табачные клубы, коридоры, лестницы, попадались и люди. Замутненный вгляд Марселя Прохоровича разглядел какую-то дверь, которую перед ним отворили. Вот и пустая комната, в которой сейчас будет… ах, даже сердце замирает от предвкушения того, что сейчас будет. Вот и волосатый кулак, летящий в лоб. И совсем-совсем темно…

* * *

«Надо будет обратить внимание Назарова, когда вернется, на эту компанию. Сдается мне, у этих людей можно выяснить, где Князь, — продолжал свое наблюдение Сосницкий, в то время как пальчики с длинными ногтями расстегивали ему брючный ремень. Что-то задерживается Назаров на своей разведке».

— Эй! — на плечо Сосницкого легла рука, тяжестью и неласковостью разительно отличающаяся от предыдущих рук на его теле. — Вставай, пошли!

По скуле учителя гимнастики словно невзначай провели холодным револьверным стволом. Сосницкий оглянулся. Узнавание не принесло радости — за диванной спинкой стоял тот недавний матросик с лестничной площадки, да не один. С тремя вооруженными дружками. Отказать таким в их просьбе, подсказал Сосницкому его жизненный опыт — значит, быть огретым по башке и унесенным за руки и за ноги. Он и не стал отказывать. Вздохнув, поднялся. Пришлось применить силу, отрывая отчаянно цепляющиеся за френч неугомонные пальчики. Пришлось выдержать скабрезные анархистские ухмылки и их же похабные шуточки, пока приводил себя в порядок, возвращая пуговицы в петли.

— Давай двигай! — Дмитрия Сосницкого неделикатно толкнули в спину.

Вообще-то анархисты стояли очень удобно и не на очень твердых ногах, и вырубить их Дмитрий мог без труда. Но и место для потасовки не самое подходящее, и, главное, вдруг удастся у них что-то выяснить о Князе. Сосницкий пошел куда повели.

Повели его мимо азартно гуляющей разношерстной публики, вдоль стены, провели через дверь, по коридору, по узкой лестнице, на следующий этаж. Ввели в комнату, заполненную исключительно мусором. Выставили оттуда милующуюся полураздетую парочку.

Окружили его, стоящего посреди комнаты с драными обоями. Матросик, поигрывающий уже знакомым Сосницкому револьвером, нервный и потому опасный, и три его соратника, пьяненькие, веселые, вооруженные, неухоженные и разодетые, как огородные пугала.

— Чекист? — угрюмо поинтересовался матросик.

— Да нет, не чекист, — спокойно ответил Сосницкий.

— Врешь, гидра! Мне врешь! — заорал матрос и наставил на пленника револьвер. — Отвечать, зачем здесь! Меня не проведешь сказками, я сразу вас раскусил. Скажешь, что горлопанов приперся слушать — убью!

«Может», — вздохнул про себя Дмитрий и сказал:

— Нет, я по другому делу. Но я не чекист.

— Он корниловец, — вместе с рыганием произнес один из анархистов. — Офицерик. Агитировать приперся.

— Кто ты и твои дружки?! Секунда на ответ!! — палец на наставленном на Сосницкого револьвере подрагивал от нетерпения.

«Надо пробовать Князя», — решил учитель гимнастики.

— Мы ищем Князя, если тебе это имя о чем-то говорит. Мы из Пензы, мы люди Кири, если знаешь такого. Доволен?

Дмитрий Сосницкий смотрел в переполненные бешенством глаза матроса, и вдруг до него дошло, что тот — самый обыкновенный кокаинист и нанюхался под самую завязку своего порошка. И потому вряд ли у него пропадет желание пристрелить так не понравившегося ему бывшего учителя гимнастики. Дамочка, прыгнувшая на шею Дмитрия, не иначе, являлась матросской зазнобой. А кому ж понравится, когда твоя зазноба у тебя на глазах бросается в посторонние объятия? «Эх, — горестно вздохнул про себя Сосницкий, — вечно эти женщины бросаются на меня не вовремя. Хотя и вовремя тоже бросаются. Но реже».

— Врешь, гидра, — прошипел матрос, — с такими Князь дел не водит. Ты — чекистишка. Ты меня хотел купить! Ты меня… ты…

— Врет, Князя сегодня здесь нет, — перебил морехода-кокаиниста его рыгающий дружок.

«Ну, слава Богу, хоть что-то дельное от этих идиотов удалось узнать». И Сосницкий, несмотря на наставленный револьвер, осмелился продолжить разговор спокойным, без тени тревоги голосом;

— А где я его могу найти? Князь отблагодарит вас за помощь.

— Гнида чекистская! Я тебя вижу насквозь, насквозь, насквозь!!! Меня, меня дурит! — Здравый рассудок стремительно покидал морячка…

Дмитрий Сосницкий не любил огнестрельного оружия. Оно дарит слабакам и трусам шанс на победу, а они этого не заслуживают. Он всегда хотел, страшно хотел добиться, чтобы ни одна тварь дешевая не сумела бы его одолеть только потому, что в руках у этой твари — пистолет, а у него — пустые руки. Дмитрий всегда верил в свою исключительность, и эта вера заставляла его работать над собой, работать над переводом своих желаний в осуществленную действительность. И с некоторых пор он перестал брать с собой оружие и перестал опасаться вооруженных дешевок…

Дмитрий Сосницкий взглядом «держал» своих похитителей, ни одно их движение, даже самое маломальское, не оставалось незамеченным, его мозг мгновенно давал оценку степени опасности этого движения, а тело пребывало в готовности незамедлительно выполнить любой приказ мозга. В минуты, подобные этим, его организм более всего напоминал хорошо отлаженный, отрегулированный механизм, где каждая шестерня запускается тогда, когда требуется, ни раньше и ни позже.

Не пугал Дмитрия Сосницкого матросский револьвер, не пугал. Как только пришла бы в голову матросика мысль произвести выстрел и побежала бы от головы к пальцу, как его намерение выдали бы еле заметные тренированному глазу и совсем незаметные человеку обыкновенному изменения.

Правда, матросик в последний момент надумал растянуть удовольствие, и его рука опустила револьвер, переводя дуло со лба на коленку учителя гимнастики. Палец надавил на курок, громыхнул выстрел.

Коленка не разлетелась кровавыми ошметками, вопли раненого не обрадовали присутствующих. Произошло нечто совсем малопонятное.

В момент выстрела нога, которой принадлежала та самая коленка, оказалась в воздухе, и носок сапога, в который была обута эта нога, саданул по руке с револьвером. Оружие отправилось в полет по комнате. И с этого все началось.

Дружок матросика, что стоял по правую руку от Сосницкого, был ухвачен за одежду и брошен на матросика. По другим двум дружкам была проведена короткая серия из двух ударов, оба в челюсти, и дружки послушно свалились в нокаут. На полу копошились, пытаясь подняться, матросик и его приятель. Самим им это сделать не удалось — их подняли. Мощные мужские руки. Но подняли, как оказалось, только для того, чтобы стукнуть лбами и затем вновь уронить на пол, но уже в состоянии бесчувствия.

Дмитрий Сосницкий, глядя сверху вниз на поверженную четверку, произнес:

— Там вам самое место, падаль!

Но одного снова предстояло поднять и допросить.

Послышался дверной скрип.

Полсекунды потребовалось Сосницкому на то, чтобы присесть, забрать у одного из поверженных пистолет и повернуть голову в сторону дверного проема.

Да, Сосницкий не любил огнестрельного оружия. Но и не отрицал его, признавая, что иногда заменить его просто нечем. Поэтому на всякий случай учитель гимнастики освоил и этот вид оружия. А так как он не мог позволить себе оставаться на посредственном уровне в том, за что брался — пришлось ему достигать вершин мастерства и на огнестрельном поприще.

Итак, Дмитрий Сосницкий обернулся, уже держа пистолет, уже заметив, что в руке у него маузер, а не что-нибудь другое, и что тот снят с предохранителя.

В дверь просунулась лохматая голова.

— Леха, ты здесь? — послышался сифилитическое сипение. — Е-е-е!

Последнее означало, что человек, которому принадлежала его лохматая голова, разглядел, кто находится вместо Лехи в комнате. С криком «Атас!» голова скрылась.

Сосницкий метнулся к двери, распахнул ее, готовый стрелять, но проворный искатель Лехи уже сворачивал за угол.

«Сейчас поднимется хороший переполох», — догадался Дмитрий.

И вдруг на душе у бывшего учителя гимнастики посвежело, будто лопнул зудевший и мешавший двигаться нарыв, будто сброшен был панцирь, не дававший вздохнуть полной грудью.

Дмитрий Сосницкий вдруг понял, что подобного момента он втайне ждал. Что в лабиринтах его души давно уже жила надежда: когда-нибудь он покажет всем этим людишкам, всей этой человеческой грязи, способной лишь отравлять воздух миазмами и мешать другим совершенствоваться, ее место — под ногами тех, кто только и имеет право на звание Человека или Сверхчеловека.

Сейчас он обратит человеческую грязь в грязь обыкновенную.

Дмитрий вернулся в комнату, забрал все оружие, что нашел у поверженных, отправил одного из них, начавшего приходить в себя, в новый нокаут, очень глубокий. Не до допросов уже сейчас. Вот-вот нагрянет собранный лохматоголовым отряд мстителей…

Дмитрий Сосницкий шел по коридору. Френч его был распахнут. Два пистолета, заткнутые за брючный ремень, ждали своей очереди прийти на смену двум другим, которые сейчас утопали в ладонях бывшего учителя гимнастики.

Коридор делает поворот — Сосницкий сворачивает за угол. Узкая лестница. Топот бегущих навстречу ему людей. Сосницкий спускается по ступенькам, приближая тем самым неизбежное рандеву.

— Вот он! — прогремел в лестничном полумраке победный вопль. Дмитрий тоже видел их, рвущихся растерзать его, ощерившихся винтовочными и пистолетными стволами. Давайте, идите, идите…

И вот их уже разделяет один лестничный марш.

«Стрелять все равно придется, и разумнее начать первому» — с этой мыслью Сосницкий надавил на курки. Бедная, заплеванная и заблеванная, лестница теперь еще вынуждена была терпеть невообразимый грохот, содрогаться от воплей, получать свинец в ступеньки.

Пули, выплевываемые обеими стволами, попадали туда, куда и хотел учитель гимнастики. Зря он, что ли, столько времени провел в подмосковных лесах, расстреливая мишени, тренируясь не только в дневных, но и в ночных условиях?

Он израсходовал боезаряды обоих пистолетов, отбросил их, выхватил из-за ремня два свеженьких, заряженных пистолета. Но здесь, на лестнице, они уже были не нужны. Здесь бой закончился.

В ответ противник — теперь, пройдя тот самый лестничный марш, Дмитрий мог пересчитать нападавших, и их оказалось шестеро — успел произвести всего два выстрела, и то неприцельных, видимо, порожденных агоническими нажатиями на курок, но Сосницкий был собою недоволен. Нельзя допускать ни одного. Вот что значит распустить себя: не имея достаточной практики, тренироваться мало, от случая к случаю. А самое прискорбное — один из лестничной шайки удрал, громко топая по ступеням башмаками.

* * *

И была еще стычка в коридоре, на которую ушел весь боезапас. Пришлось отходить. Запоздало посланная вдогонку пуля прорезала пустоту и зарылась в стену. Он побежал по коридору, увидел дверь, услышал за ней голоса. Не раздумывая, вышиб ее ногой.

Посреди просторного помещения стояла группа мужчин и женщин. У всех наблюдались напряженные лица. Впрочем, лица тут же стали удивленными, когда дверь влетела в комнату, упала, звякнув вырванными с корнем петлями, и по ней промчался внушительных габаритов мужчина в расстегнутом френче.

— Дай сюда! — в два прыжка оказавшись возле опешивших людей, Дмитрий Сосницкий сорвал с чьего-то плеча винтовку. — Вон отсюда!

Грозный рык и последовавший за ним выстрел в потолок вспугнул комнатных граждан. Они бросились врассыпную, открывая для обзора овальный столик с керосиновой лампой посередине. Лишь двое остались. Один во фраке, другой — в юнкерском мундире. Фрачник держал у виска револьвер, юнкер стеклянными глазами смотрел на него, вцепившись пальцами в край стола.

— Потом доиграете! — Сосницкий опрокинул столик. — А может, передумаете? Ведь жизнь так хороша!

И Дмитрий двинул одному из любителей «русской рулетки» прикладом в живот, другому — стволом, и тоже в живот. Фрачник выронил револьвер, так и не выяснив, роковой ли выстрел поджидал его.

Второй выход из этой комнаты, которым и воспользовался Дмитрий, вел, оказывается, в центральный зал. Сосницкий вышел как раз к сценическим подмосткам. А у сцены стоял пулемет «максим» без щитка.

* * *

Зная, как быстро нагревается ствол, он скинул френч и обмотал им руку.

— Всем на пол! — пулеметная очередь прошла над головами гуляющих.

И Сосницкий пошел через зал, держа наперевес четырехпудовый максим. Лента выходила из упавшего на бок цинка и серебристой змеей тянулась по залу, отмечая пройденный пулеметчиком путь.

— Всем молчать и не двигаться! — кричал иногда Сосницкий и стрелял. Ни дать ни взять, налетчик. Трудно было поверить, что этим человеком движут совсем иные мотивы.

«Если Назаров в зале — он увидит меня. Не в зале — должен услышать всю эту пальбу, догадаться, прийти сюда и помочь мне» — так думал Дмитрий, отпихивая ногой стулья, вскакивая на столы, проходя по ним, по кроватям, по диванам.

Пулеметная лента послушно ползла следом.

Послышались удары и крики. Дмитрий развернулся и дал длинную очередь.

В двери, в той, через которую учитель гимнастики вошел в этот зал, оседали на пол, прошиваемые пулями, два вооруженных анархиста.

Ага, а вот и та компания в темном углу за колонной, которая давно интересовала Сосницкого. Пять человек уголовного пошиба.

— Встать и идти впереди меня к центральной лестнице, — скомандовал Сосницкий.

Никто не осмелился не подчиниться.

— Лежать, я сказал! — Дмитрий увидел, что кто-то в зале смеет шевелиться, даже поднимать голову. Еще одна пулеметная очередь прошла над головами гуляк.

Разлетелся вдребезги стакан с самогоном для Есенина. Маяковский, чье ухо легонько обожгла пролетевшая пуля, пробормотал: «Когда война-метелица придет опять, должны уметь мы целиться, уметь стрелять».

Пятеро впереди — к ним особое внимание. Весь зал сзади — и его нужно держать в поле зрения. Выход на центральную лестницу приближается медленно. Напряжение, которого требует борьба на все 360 градусов, отнимает очень много сил.

Но вот наконец они выходят на лестницу. Дмитрий ставит всю пятерку к стене. Добавляет к ним троицу, к своему несчастью оказавшуюся на лестничной площадке: двух анархистов и девицу.

— Где Князь? — пулеметная очередь выбивает паркетные крошки под ногами жмущихся к стене. — Ну!!!

Вид человека, держащего на весу четырехпудовый станковый пулемет, да вдобавок направившего его на тебя, да в придачу сверлящего тебя взглядом, до краев полным презрения и ненависти — кого хочешь заставит почувствовать дрожь в коленках.

— Не было Князя сегодня! Не было! Не знаем, где он! — наперебой заорали пленники Сосницкого.

— Где солдат?! Солдат где?!! — Теперь пулеметная очередь прошла над головами поставленных к стене.

Дмитрий довольствовался обозначением Назарова как солдата. Никого, кроме Назарова, из увиденных Сосницким сегодня в особняке нельзя было так назвать. Да, кое-кого из присутствующих украшали шинели, гимнастерки, ремни и портупеи, но никто, сколько бы на нем ни висело солдатских атрибутов, не походил на полноценного солдата. Поэтому, если кто-то видел Назарова Ф. И., тот должен был отложиться в мозгах этого «кого-то» именно как солдат.

Те пятеро, которых Сосницкий вывел из зала, недоуменно переглядывались и пожимали плечами. Ответ пришел с другой стороны.

— Тащили тут мимо одного солдата за ручки, за ножки, — вяло проговорила девица и, утомленная словами, осела на пол. — Солдатик был уже совсем бесполезный. Не вынес фронтовичек гражданских радостей. Перекушал водочки или…

— Ясно, — перебил человек с пулеметом. — Кто его тащил?

— Да больно надо всматриваться, — сказала девица тускнеющим голосом и закрыла глаза.

— Ясно, — Сосницкий повернул дуло максима в сторону распахнутых дверей и пустил затяжную и, увы, прощальную очередь в зал с приходящими в себя гуляками. Ну конечно же, поверх их беспутных головушек. Учитель гимнастики нутром почуял, что задерживаться в гостеприимном особнячке нельзя более ни на секунду. Да и Князя, по всему выходит, тут нет… А затевать выяснение, не знает ли кто часом, где у этого вашего неуловимого Князька еще какие-нибудь хаты и малины — дело непозволительно затяжное в нынешних-то условиях. Гораздо перспективнее идти по назаровскому следу. А Назарова наверняка похитили люди Князя, кто же еще…

Сосницкий спускался по лестнице боком, ни на миг не выпуская из поля зрения остающихся наверху. За ним послушным ручейком струилась пулеметная лента.

Он дотащил порядком надоевший станковый пулемет системы «максим» аж до распахнутых ворот ограды особняка. Здесь и бросил вместе с измятым и запачканным френчем. Огляделся. За углом некоего строения, расположенного в полуверсте отсюда, скрывался неторопливо едущий экипаж.

Сосницкий побежал. Ноги, окрепшие в ежедневных гимнастических упражнениях, не порченные табачным дымом легкие — благодаря всему этому Дмитрий вскоре нагнал замеченный экипаж. Одноконный лихач, видимо, кого-то доставивший в эти места, теперь неспешно возвращался восвояси.

Извозчик наконец услышал топот. Обернулся, увидел высокого и широкого господина в исподней рубахе, несущегося за коляской, начал нахлестывать лошадку.

Лошадь, повинуясь кнуту, припустила, но… но проиграла эти скачки человеку.

Коляска сотряслась, когда на заднее сиденье рухнул, ловко запрыгнув на ходу, запыхавшийся бегун. Лихач покосился через плечо.

— Не бойся, любезный, — выдохнул Сосницкий и замолчал, переводя дыхание. Отдышавшись, сказал:

— Не серди меня, Бога ради, не советую. Спрошу — ответь. Прикажу — делай.

Извозчик зло сплюнул:

— Ох, сколько вас, окаянцев, развелось. Нет, хватит по ночам ездить, будя…

— Не бурчи. Скажи-ка, видел тут еще какой-нибудь экипаж?

— Не видел, — процедил сквозь зубы возничий. — Но, рваная сволочь!

Обуревавшие его чувства извозчик выместил кнутом на лошадиной спине. Коляска продолжала катиться прежним путем. Пока седок не отдавал указаний, куда ехать и как при этом гнать, но продолжал спрашивать:

— А по дороге никто не попадался?

— Может, и попадался. Проносились мимо любители. Мчали из этих вот мест, как наскипидаренные. На шарабане были с крытым верхом. Но конь у них не в мыле, значит, до того стояли. Доволен, что ли? Вон рожа как засветилась.

Лихач был, конечно, зол, но вот страха в нем не чувствовалось. Видимо, ночная работа не раз сталкивала его с личностями и похуже нынешней.

— Ты помнишь, где их повстречал? Вот и гони туда!

— Нешто не помню. Я Москву, как свою бабищу, на ощупь всю знаю. Только радости-то мне тебя задаром катать…

Дмитрий поднял себя со скамеечки, оказался рядом с бесстрашным возницей, ухватил того сзади за широкий наборный пояс и оторвал от облучка.

— А не задаром, — молвил Сосницкий, запустив руку в карман, в собственный. Выудил оттуда ком «керенок». — Вот за это вот, деньги называется, и за спасение своей колесницы. Не то выкину тебя с насиженного места и сам себя по Москве повезу. Ищи потом свою колымагу. Короче, кнут и пряник.

— Лады, лады, — лихач решил поменять строптивость на покладистость. — Поехали, барин, покатаемся.

* * *

— Вот здесь мы и разминулись, аккурат на этом месте.

— Давай вперед до конца улицы!

Улица оканчивалась распутьем. Извозчик смачным «тпррр-у-у» и натягиванием вожжей остановил экипаж.

— Послушай, любезный, — Сосницкий вновь покинул свою скамеечку, чтобы усесться рядом с возницей на козлах и дружески приобнять его. — Пока я не найду что ищу, отпустить тебя не, смогу, не взыщи, если ты там спешишь куда. Значит, любезный, чем больше помощи ты мне окажешь, тем скорее от меня отвяжешься. Ухватил? Вот так-то… Скажи тогда, как в ночной Москве быстро отыскать след искомой повозки?

— Как, как… Знамо как… Деньги-то есть еще?

— Все тебе отдал.

— Да и не деньги были. Значит, рассчитывай на свое обхождение. Тут кое-где на углах девочки мерзнут, денежных ухажеров ждут. Они кажного встречного-проезжего разглядывают, работа, вишь, у них такая. Кого спросить, как не их. Если скажут…

— Вези до них поскорее, давай, почтенный, давай!

Очень скоро, проехав всего лишь квартал, они набрели на искомое. Извозчик, гнавший галопом, притормозил, пустил лошадь шагом. Он привстал на козлах, всматриваясь в темную улицу. В ответ на это от стены одного из мрачных в ночи домов отделилась фигура и шагнула к проезжей части. Экипаж с двумя мужчинами на облучке поравнялся с молодой женщиной, кутающейся в шаль.

— Тпру! Стоять, корова безрогая!

— Все ругаешься, Егорыч! А это что за молодец? Напарничка себе нашел? Он у тебя на рубаху зарабатывает?

— Эх, Глашка, — лихач в сердцах хлопнул себя по колену, — недешево берем, а еще больше сами платим. На копейку заработаешь, на рупь неприятностей хватанешь.

Пока извозчик жаловался, Сосницкий сцрыгнул на мостовую и подошел к ночной барышне. На него насмешливо взирала невысокая молодая дамочка с усталыми глазами и царапиной на щеке. Дмитрий взял ее под локоток, склонился к ней, принялся что-то нашептывать на ушко.

Извозчик провожал грустным взглядом прогуливающуюся вдоль экипажа парочку, оживленно беседующую о чем-то своем. Сначала личико его старой знакомой, которой (да и не только ей) он помог не без выгоды для себя заработать кое-какую денежку, доставляя на заветный угол ищущих любви хмельных седоков, выражало удивление и разочарование. Потом стало задумчивым, потом девушка внимательно и игриво взглянула на собеседника. А собеседник тем временем шептал и шептал, в чем-то, видимо, горячо убеждая. И, видимо, убедил. Потому что Глашка стала сама говорить, показывая рукой какое-то направление, а седок внимательно слушал и улыбался. Когда Глафира замолчала, человек в исподней рубахе наклонился, поцеловал ей ручку, приведя непривыкшую к подобным нежностям проститутку в смущение, и через секунду он уже запрыгивал в коляску.

— Гони, любезный, прямо, до конца улицы, потом свернешь налево.

Лихач выполнил приказание. Выполняя, полюбопытствовал:

— Как же ты без рублевого подогреву вызнал, чего хотел? Запужал?

— Ну-у-у, — протянул седок, — разве других подходов к женщинам мало? Ты, любезный, про комплименты слышал когда-нибудь?

— Это когда баб нахваливают? А как же! Сам, бывало…

И возница с мечтательной улыбкой замолк. Видно, наползли на ум воспоминания…

Доехали до конца улицы, свернули налево. Продолжили тряский путь по мостовой безлюдной темной улицы. Продолжили объезжать уличных девочек. И те, к превеликому изумлению извочика, продолжали отвечать на вопросы Сосницкого.

Как же так, недоумевал московский лихач. Денег за ответы они не получают, зато неприятностей как-нибудь можно огрести. Разного они, эти девчонки, навидались-напробовались, чтоб теперь и куста бояться. Но вот, поди ж ты, откровенничают. Или этот «дон-жан» слово какое хитрое знает, которое отбивает у баб последний ум.

— Тебе бы, барин, в коты податься, — не выдержал извозчик, — мог бы всех девок в Москве подмять.

Седок ответил возничему загадочной фразой:

— Совершенный человек должен быть совершенен во всем.

Вот так Дмитрий и отследил маршрут крытой повозки, которая — как он продолжал думать — увозила Назарова. Последняя из расспрошенных Сосницким ночных девушек, сообщив, что да, такая повозка проезжала мимо, указав, по какой именно улице та угрохотала, добавила:

— Слышь, миленочек, подружки болтали, как раз по той улице у купца Мяснова что-то затевается. Не одни твои друзья сегодня в ту степь направились. Там все, небось. Купца того домину без труда разыщешь…

Без труда и разыскал.

Они проехали мимо домины. В доме и его окрестностях — показалось бывшему учителю гимнастики — присутствовала некая таинственная жизнь. Мелькнули тени у ворот, откуда-то пробивался свет, и вообще от мест этих исходил неуловимый магнетизм бурной человеческой деятельности — его от взгляда скрывали стены, но от обостренного чутья скрыть не могли. Впрочем, все могло оказаться на деле бредовым порождением уставшего от приключений мозга или не иметь никакого отношения ни к Назарову, ни к Князю.

Они проследовали до следующего поста «ночных женщин», там Дмитрий выспросил, как обстоят дела с крытым шарабаном. Обстояли так: тот не был замечен. Тогда Сосницкий вернул экипаж к купеческому дому. Разумеется, остановил его не у ворот, а у глухой стены ограды.

Тут-то и состоялось прощание седока и извозчика. Без слез и без объятий. Веселый копытный цокот очень скоро перестал быть слышен. Сосницкий остался один и первым делом снял нательную рубаxy. Крадущийся во тьме белым пятном быть не должен.

* * *

Он ехал по ночной Москве, пока что не представляя, кто везет его, куда и с какой целью. Что же касается немногословных попутчиков, то один сидел на козлах, управляя бричкой, второй устроился рядом, а третий — напротив Назарова, с пистолетом в руке.

Наконец бричка остановилась. Послышался натужный лязг отворяемых ворот. Экипаж снова покатил, на этот раз значительно медленнее. Долго ехали по двору, настолько долго, что у Назарова мелькнула мысль: не в Кремль ли они прибыли? Потом бричка остановилась окончательно.

— Двигай, — один из похитителей, не дожидаясь, пока пленник встанет, выволок его из брички. Человек явно был редкостной силы. Назарову вспомнились мясники, легко взваливавшие на спину тушу годовалого телка.

Шли быстро, сворачивая из коридора в коридор. Впереди всех двигалась невысокая фигура с фонарем, второй похититель был спереди, а третий, видимо силач, подталкивал Назарова в спину. Однажды до Федора донеслись совершенно неожиданные звуки — смех и звон бьющейся посуды. Но процессия тотчас свернула в очередной простенок, и звуки умолкли.

Потом начали спускаться куда-то вниз. Тянуло сыростью и, как определил Назаров, недавним строительством. Минуты через три человек с фонарем остановился, послышался лязг ключа, который сменил лязг открываемой двери.

Назаров очутился в большом зале — единственном помещении в этом доме, которое было хоть немного освещено керосиновой лампой. Чтобы увидеть человека, который его сюда приволок, Назарову пришлось оглянуться. Увиденное превзошло его ожидания. Это был настоящий цирковой борец, разве что не в трико, с бычьей шеей, маленькими глазками и с руками, толстыми, как опорные столбы балагана.

Второй похититель был Назарову знаком. Интеллигентный хмырь в пенсне, умело заманивший его в западню в особняке на Малой Дмитровке. Именно в его холеных руках был сейчас пистолет. Фонарь же держал худощавый юнец с длинными, хорошо причесанными, почти по девичьи убранными волосами — то ли гимназист, то ли студент. На его смазливой мордашке симпатичными казались даже прыщи.

Если новые знакомые производили загадочное, но отталкивающее впечатление, то зал выглядел не только загадочно, но и мрачно. Прямо перед Назаровым была дыба — самая настоящая дыба, будто из брошюры про Московскую Русь. На чистой белой стене висели предметы, знакомые по той же брошюре. Назаров вспомнил осень 1915 года в Карпатах, когда приходилось погонять лошадей, поднимавших в гору гаубицы. Даже в минуту сильного раздражения он не посмел бы хлестнуть лошадь кнутом, размером вроде того, что висел на стене.

* * *

Здание было чудовищно огромным, даже для Москвы, привыкшей к причудам зодчих. Те, кто видел с улицы, из-за ограды, тяжелые громады хором купца Мяснова, не представляли величину всего дома. Особенно его главного зала, или горницы — так называл ее хозяин.

Пира, подобного тому, что происходил в ней этим вечером, не случалось в Белокаменной со дня начала злосчастной германской войны. Сказать, что выставленные в ряд столы ломились от угощений — ничего не сказать. Гостям иногда трудно было разглядеть друг друга из-за гор яств, причем таких, о каких уже забыли за последние лихие месяцы.

Конечно, революция наложила отпечаток и на этот стол. Не было устриц, свежих французских сыров. Совсем немного фруктов. Вино прошлой осени из виноградников долины Роны впервые за два столетия не прибыло в Россию. Зато в дарах родной земли недостатка не наблюдалось. Копченые языки, гусиные паштеты, нежно-розовая ветчина — все говорило о том, что в России остались еще мастера, способные творить благородную снедь. За спинами гостей неслышно передвигались лакеи, обряженные в кафтаны, готовые в любой момент наполнить опустевшие бокалы и рюмки.

Большинство гостей давно были знакомы друг с другом — известные московские купцы, еще не успевшие покинуть безумную Россию. Они с удивлением поглядывали на небольшую группу людей, сидевшую по правую руку от хозяина: наркома Луначарского и литератора Максима Горького, а также трех сопровождающих их мелких красных чинуш.

— Посмотрите, Анатолий Васильевич! — то и дело восклицал Горький, облизывая усы, измазанные икрой. — Это ведь та самая Русь, которую наши внуки уже не застанут. Ведь перед нами, дорогой мой нарком, восхитительные звери отмирающей породы. Наш родной дикий купчище, грех наш и слава.

— Не так уж и много у них славных заслуг, Алексей Максимович, — негромко отвечал Луначарский, тщательно обмазывая ядреной горчицей кусок буженины. — Однако, не скрою, благодарен нашему любезному хозяину, пригласившему нас на роскошные поминки хищнического класса.

Чинуши согласно кивали наркому и, не дожидаясь лакейских услуг, сами наваливали на тарелки побольше закуси. Они набили бы балыками и карманы френчей, но нельзя — начальство смотрит.

По левую же руку от именинника сидел неведомый человек — господин средних лет с короткими ухоженными усами и властным взглядом. Купцы решили, что это переодетый полковник. Нарком, видимо, так тоже решил, поскольку поглядывал на незнакомца настороженно.

Гости перестали коситься друг на друга, когда слуги унесли десяток пустых бутылей из-под шампанского и зазвенели притертые пробки в стеклянных графинах. Напряженность спала. И всем стало ясно: хозяин хочет попрощаться с Москвой-купеческой, которую новая власть отменила, не издав по этому поводу ни одного декрета. Зачем думать о грустном, вспомним старый Разгуляй!

Даже на Луначарского и Горького купцы теперь смотрели с уважением. Всем стало ясно — лишь благодаря им, почти под носом у страшной Лубянки, удалось затеять такое пиршество. Нет, любит удивлять Мяснов. И деньги у него остались, и погреба не опустошены, и полезные друзья из новой власти имеются. Выпьем за хозяина!

Вот кого не было за столом, так это женщин. Бабам среди купецкого разгула места нет и быть не может. Разве когда уже совсем развеселятся гости, войдут в зал цыгане — пощипывать упившиеся сердца своим пением. И внесут огромный поднос, на котором среди закусок будет лежать обнаженная красавица…

Однако цыган пока не было. А когда рюмки были наполнены в очередной раз, встал Мяснов и посмотрел на гостей, да так, что застольные речи умолкли. Именинник заговорил, как всегда, громко, неторопливо и веско. Перед тем как открыть рот, он бросил взгляд на одного из слуг, и тот торопливо кивнул, мол, приказанное исполнено…

* * *

Лучше всего было бы забраться внутрь этой мрачной громадины через окно. Но мешали ставни. Значит, надо искать вход. Но только не парадный. Ведь к друзьям этого дома мы не принадлежим.

Сосницкий уже миновал яблонево-вишневый садик и сейчас крадучись шел вдоль стены. Темнота обступала со всех сторон. Из-под плотно пригнанных ставен свет не пробивался, что вовсе не доказывало, будто дом изнутри не освещен.

Иногда тишину прорезали чьи-то невнятные выкрики, иногда случались и внятные — вот ветер принес чей-то неразборчивый разговор, но со стороны, противоположной той, куда двигался Сосницкий.

Ага!

Приглушенное рычание и окрик: «Да тихо ты, бестия!» Сторож с собакой — вот что это такое.

Сосницкий не захватил из особняка даже завалящего анархистского браунинга. Надеяться на железо — путь слабых, надеяться на себя — путь сильных. Дмитрий огляделся. Конечно, не валялось вокруг мечей и сабель, а равно пулеметов и трехлинеек Мосина, но вот булыжник нашелся. А ведь тоже оружие. Оружие сильных.

Сначала из-за угла выскочила псина. Затем огромный лохматый волкодав вытащил за собой на кожаном ремне коренастого бородатого мужика в зипуне.

Камень, пущенный тренированной рукой учителя гимнастики, попал точно в цель — в голову со съехавшим на затылок заячьим малахаем. Сторож охнул и упал. Волкодав до звона натянул поводок, но — пока не сорвался. Правда, еще рывок-другой откормленной псины, и слетит ремень с руки лежащего кулем охранника. А собачка-то еще та…

И что Сосницкий? Сосницкий сильно и прицельно сложенными щепкой пальцами ударил в собачий нос. От неожиданности и боли волкодав на миг, всего лишь на миг, потерялся, как бывает с человеком, которому влепили ладонями по ушам. Мига хватило Дмитрию с избытком: на то, чтобы за ошейник и за шерсть оторвать псину от земли, поднять над головой… Не хотел Сосницкий убивать животное, виновное только в безоговорочной верности. Но выбора не было. И Дмитрий обрушил собаку на каменную кладку стены. Потом поднял и обрушил еще раз.

Сами собой в мозгу Сосницкого не ко времени стали рождаться такие мысли: «А не ущербна ли подобная, воистину собачья, верность? Без сомнений и колебаний служить хозяину, который вовсе не заслуживает того, ради выполнений приказов которого приходится совершать противное своим желаниям, убеждениям, своей натуре, идти на преступления, причинять зло ни в чем не повинным?» Но Дмитрий отогнал неуместные раздумья — они могли завести слишком далеко, навредить столь необходимой сейчас уверенности. Ныне надо действовать, и действовать ничтоже сумняшеся.

Тем более что сторож пришел в себя. И уже освободился от поводка, на другом конце которого находилась мертвая собака. Вот он поднялся на ноги и вытащил из-за пояса плотницкий топор.

Дмитрий не спеша приближался к своему новому и, конечно же, не последнему на сегодня противнику.

— Замри, нехристь! Ложь руки на загривок! Порублю! — У стража в поношенном зипуне обнаружился сочный бас, которым хорошо, верно, петь народные песни в замоскворецкой тиши после яблочной наливки. А глаза искрили такой злобой, что сомневаться не приходилось — порубит.

Но Дмитрий не внял предостережению — не остановился.

Перед тем, как между ними все произошло, Сосницкий успел пожалеть мужика: в тяжелом, сковывающем движение зипуне, в его-то возрасте, при такой фанатичной вере в возможности топора — какие у него могут быть шансы?

Из многочисленных приемов против лиц, вооруженных холодным оружием, которые в избытке предлагались изученными и освоенными бывшим учителем гимнастики видами борьбы, он выбрал прием из его любимой кара-фу, прием под названием «ухмылка обезьяны». Причем с его применением пришлось поторопиться — Дмитрий увидел, как мужик в зипуне набрал полную грудь воздуху, конечно же собираясь заорать благим матом: «Помогите! Сюда, православныя!»

Сосницкий прыгнул вперед, провоцируя мужика на удар. И добился своего: с удальским выдохом «э-э-эх!» тот опустил лезвие топора на плечо полуголого нехристя.

Увернуться от бесхитростного удара для Дмитрия труда не составило. Опыт и сноровка, судари мои. Уйдя чуть вбок, тут же сделал шаг вперед и врезал лбом сторожу по лбу. Вот она — «ухмылка обезьяны». И противник оказался в нокауте.

Взвалив на спину сторожа, ухватив за лапу труп собаки, он поволок все это дело в темную глубь сада. Где оставил собаку как она есть, топор закинул подальше, а охранника привязал к одной из яблонь собачьим поводком, оплетя руки его брючным ремнем. Да и кляп не забыл, соорудив из нательной рубахи побежденного. Убивать без нужды Дмитрий никого не собирался. Хватит и собаки, которую вовек себе не простит.

Далее Сосницкий направился в ту сторону, откуда примчался мужик с собакой, и обнаружил крыльцо и дверь. Через этот вход, предназначенный, видимо, для челяди, он проник внутрь огромного подозрительного дома, никого не встретив за дверью, кроме неодушевленной темноты…

* * *

Силач развязал Федору руки. А сделал он это ради того, чтобы вдеть их в железные кольца, свисающие со стены на цепях. После чего силач освободил ему рот.

— Где спирт? — спросил он.

Такой поворот событий обрадовал Назарова. По крайней мере, ответ на этот вопрос он хотя бы знал.

— В бутылке, — искрометно сострил Федор.

К счастью для шутников, устроитель пыточной камеры, желая насладиться корчами и конвульсиями жертв, сделал цепи достаточно длинными. А может, не представлял, какой они должны быть длины в нормальном застенке.

Поэтому товарищ Назаров сумел увернуться. Кулак силача, просвистев мимо, влепился в стену.

— Ладно, сволочь, в следующий раз рук не измараю, — сказал силач, дуя на кулак. Он подошел к противоположной стене, чтобы снять кнут. Господии в пенсне повис у него на руке и затараторил:

— Василий Трифонович, разве мы так договаривались? Мы его только должны допросить. Я вас понимаю, Василий Трифонович, это подлинный скот, pensus vulgaris, однако перед тем, как применять меры особенно жестокие, следует прибегнуть к увещеванию. Мы же люди культурные…

— Допроси-ка его сам, школьная штафирка! — рявкнул силач, осознав, что ему не стряхнуть с рукава интеллигента, цепкого, как лесной клещ. — Допроси, а я посмотрю.

— И допрошу, — мужественно ответил гуманист в пенсне. — Пусть Митя решит, кому из нас дальше продолжать допрос.

— Решай, Митька, — хмуро сказал силач.

— Во-первых, не Митя и не Митька, а Дмитрий Иванович, — важно сказал юнец. — Во-вторых, раз у Василия с первого раза не получилось, пусть берется Цезарь Петрович. Потом — я.

«Странная троица, однако», — думал товарищ Назаров, свисая на цепях. За всю свою бурную, временами бродячую жизнь Федор давно уяснил: там, где нет чинов, главенствуют или сила, или ум. Однако здесь и тот, кто имел право первенствовать благодаря своей силе, и тот, кто в другой ситуации взял бы верх умом, спорили друг с другом и подчинялись решениям мальчишки, слабого и, судя по поведению, не очень умного. Что же спаяло в одну группу людей разных и при этом — равных?

* * *

Если разобраться, то этот дом — его единственный шанс. Что будет, если он где-то ошибся и Назарова здесь нет, и Князя нет? Плохо будет. Провал, позор. Лучше и не думать об этом.

Но что-то говорило Сосницкому — он на верном пути. Может быть, обнадеживала подозрительная для купеческого дома в это время суток оживленность.

Темноту вокруг разреживали весьма странные светильники — лучины. Их свет позволял разглядеть утварь, словно сошедшую со страниц романов об Иване Грозном.

Дом не спал. В кухонных помещениях, которые выдавал запах, стояла какая-то шебутня. Дмитрий свернул в сторону от них в первый же попавшийся коридорчик. А коридорчиков тут хватало — ни дать ни взять, лабиринт Минотавра.

А может, захватить, как выразился бы Назаров, «языка»? А если тот ничего не знает? Захватить следующего, и так до тех пор, пока не попадется знающий? Тогда очень скоро вследствие поднявшегося переполоха придется сражаться со всеми обитателями дома. Нет, с «языком» следует погодить. Потом, если уж ничего другого не останется, тогда вот… Ну, а сейчас, еще оставаясь необнаруженным, неплохо бы разузнать как можно больше об особняке. Здание огромно, но если Назаров здесь, то он, Сосницкий, отыщет его. Не может не отыскать.

Откуда-то сверху доносились голоса, скрипы, топот. Следовало туда пробраться, и опять-таки по возможности незамеченным. А для того по меньшей мере требовалось набрести на лестницу.

И Сосницкий набрел на нее. Но странной оказалось та лестница — она вела только вниз.

Неизвестно, как бы сложилось, не ступи Дмитрий на эту лестницу, а отправься искать другую, идущую вверх. Но то ли поддавшись наитию, то ли по другой причине, он шагнул на ступеньки, спускающиеся к подвальным помещениям таинственного дома…

* * *

— Милостивый… человек, — произнес интеллигентный Цезарь Петрович. — Вы, наверное, уже начали догадываться, в каком затруднительном положении оказались, заставив нас прибегнуть к действиям, противным нашей совести. (Василий сочно хохотнул за его спиной.) Своим возмутительным поступком вы нанесли немалый ущерб многим уважаемым людям. Поэтому вы должны объяснить нам, где сейчас находится водка, направленная в Москву.

— Эх, Цезарь Петрович, — спокойно сказал Назаров. — А я вас всегда умным человеком считал. Целый год считал.

— Что такое! — вскинулся Цезарь Петрович.

— И ты, Вася, меня тоже удивляешь, — продолжал блефовать Назаров. — Три года как-никак знакомы, а ты из-за какого-то мешка керенок захотел меня убить. Одного не понять — почему ты так торопишься. Верно, ты про спирт узнал от Князя, вот и хочешь поскорее мои мозги о стену вышибить.

— Ну, все! — взревел циркач Вася. — Сейчас я тебе башку прочищу.

Цезарь Петрович вновь повис на его плече, силач отшвырнул его в угол и двинулся к Назарову. Наступил критический момент. Федор уже думал, какой фразой остановить этого культуриста и удастся ли пнуть ногой, если слова, не успеют проникнуть под могучую черепную коробку. Однако ни говорить, ни драться не пришлось. Цезарь Петрович перевернулся, присел и вынул из кармана пистолет.

— Василий Трифонович, я же вам уже изволил не один раз говорить, будете распускать руки — буду стрелять.

Силач взревел по-циклопьи и двинулся к поверженному педагогу. Не дойдя до него двух шагов, остановился. Назаров, знавший, как ведут себя мирные люди, взявшие впервые оружие, видел: Цезарь Петрович готов пальнуть всерьез. Силач понял это тоже.

— Этакий вы скот, я же предупреждал, — прогундосил Цезарь Петрович, мужественно вытягивая руку с браунингом.

«У кого же из них мой маузер? — думал Назаров. — Верно, у силача. Вон как карман оттопыривается. Болван про него совсем забыл».

— Марина говорила, что если кто из нас убьет другого, то она убийцу тотчас же навсегда забудет, — сказал Митя нарочито противным голоском, каким маленькие девочки, закладывают обидевших их мальчиков. — Придется мне рассказать ей, как вы чуть было друг друга не поубивали.

Цезарь Петрович опустил пистолет, продолжая напряженно смотреть на силача. Тот отступил, бросив взгляд на гимназиста и пробормотав «щенок».

«Кто такая Марина, почему не знаю? — подумал Назаров. — Атаманша? Но какая у нее странная шайка. Да и угроз таких я никогда не слышал. Если один другого убьет — убийцу забудет навсегда. В арсенале умного туза другие угрозы: кто на другого пером замахнется, сам на мое перо попадет. Эта же обещает всего лишь забыть».

И тут Назарова просквозила внезапная мысль. Только бабья причуда могла сколотить этот странный отряд, так сказать, армию любовников. Неизвестная ему бабешка не смогла выбрать одного любовника из трех, поэтому оставила при себе всех, устроив между ними постоянное состязание. Один ей люб своей мощью, другой — молодостью, а с Цезарем Петровичем, верно, приятно поговорить перед утехами. Разумеется, они готовы исполнить любой приказ.

Оставалось только понять, почему приказ оказался именно таким. Зачем Марине целый вагон спирта? Это Назаров думал выяснить позже. А заодно — откуда взялся такой замечательный подвал. И нельзя ли его переделать в Диснейленд.

— Нет, друзья мои разлюбезные, — неторопливо начал Федор, — после учиненного вами безобразия я уже точно ничего вам не скажу. Вот придет Марина — тогда я ей про спирт все и выложу. Зовите Марину. Или снимите с меня эти собачьи звенелки и отведите к ней. Если не боитесь.

— Тебя-то? — презрительно процедил Василий. — Да я тебя бы не испугался, даже будь у меня руки связаны. Ногами бы затоптал. Хочешь попробую?

«Чудные ребята попались, — с удивлением констатировал Федор. — Назарова поймали, а ничего про Назарова не знают. Даже не боятся».

— Без Марины не разобраться, — задумчиво сказал гимназист.

— Вот и беги за Мариной, если тебе не разобраться, — силач посмотрел на мальчишку такими же злыми глазами, как и на Назарова.

— Идти придется вам, Василий Трифонович, — неожиданно спокойно и рассудительно молвил учитель, полностью исключив из своего голоса прежнее козлиное дребезжание. — Именно вы сперва пытались его убить кулаком, а потом хотели развязать и отпустить. Сам же я пойти не могу, ибо вас укрощать можно только огнестрельным оружием. Так что идите, Василий.

— Цезарь Петрович прав, — важно пробасил Митя.

— Щенок. Когда-нибудь уши оторву, — зло сказал ему силач, бросил еще более злобный взгляд на Цезаря Петровича и направился к двери.

На душе у Назарова полегчало. Самый тупой и скорый на поступки противник покинул мрачный зал.

* * *

— Главный ваш подарок, гости, дорогие, — неторопливо говорил Иван Григорьевич Мяснов, — что вы пришли. Если же вы сейчас меня выслушаете, то обрадуете еще больше. Хочу говорить с вами о сокровенном.

Купцы уставились на него: кто с рюмкой в руке, кто с вилкой, на которой болтался кусок ветчины или была наколота маслина, кое-кто медленно и беззвучно дожевывал, стараясь не показать почтенному хозяину, что его челюстные мускулы заняты работой во время речи. Впрочем, смотрели не все. Луначарский и трое чинуш лежали лицами на столе. Горький переводил изумленный взор с них на гостей, а с гостей на хозяина. По его мощному лицу пробегали гримасы, он явно с чем-то боролся. Литератор торопливо опрокинул в себя рюмку водки, сунул палец в горчичницу и облизал. Однако неведомая сила наконец одолела и его, и он присоединился к своим соседям, опустив подбородок на блюдо с севрюжиной. Соседние рюмки задрожали от сонного рыка.

— Этим гостям тоже великое спасибо, — сказал Мяснов, показывая пальцем на тот конец стола, откуда раздавался всепобеждающий храп. — Без них нам бы собраться не довелось. — Он, — палец Мяснова указал на Луначарского, — думал, будто я от всей души новую власть люблю. Поэтому дал мне мандатов провести прощальный пир. Еще раз спасибо товарищам комиссарам. От настоечки, что им предложили, почивать любезным до утра. А нам надо о деле поговорить.

— Братья мои, — голос Мяснова стал еще более громким и пронзительным. — Хочу, чтобы поняли вы, почему я именно вас сюда пригласил. Купецкая гильдия в России лишь тогда сильна была, когда служила одному царю. Много людей из нашего сословия забыло об этом. Кто в богопротивную Думу пошел, ибо такая Дума есть скоморошество над властью. Кто партию создал свою. Есть и такие, что с большаками спелись еще десять лет назад. Взгляните вокруг! — рявкнул Мяснов, и все испуганно обернулись. — Нет таких за моим столом. Сидят здесь лишь купцы истинные, купцы русские. Только те, что зубы никогда на царскую власть не скалили. Значит, им и надо о власти позаботиться, когда эту власть в грязь уронили.

По рядам «истинных купцов» пронесся легкий шепот. Хмель вылетал из голов и быстро уходил к потолку, как пар из чайника, выставленного на мороз. И все вдруг поняли, что пригласили их сюда не только ради знаменитой мясновской рябиновой настойки.

* * *

Пока радовало лишь одно — неизвестная Марина не просто держала эту троицу за любовников. Она держала их за дураков.

— …Надоел наш Вася Марине. Она ему давно замену искала. И уже нашла.

Назаров перевел дух. Конечно, это танцы на жердочке. Но отступать уже нельзя. Это как лобовая атака на вражескую позицию. Развернуться в свои окопы с полпути — вся рота поляжет под пулеметами. Только идти до конца и отдохнуть во вражеской траншее. Если доберешься.

— Объясни тогда мне, заменитель — сказал Митя, — с какой стати Марина приказала тебя сюда притащить и допросить как жулика?

— Это у тебя с нашей барышней одни чистые амуры, — тон Назарова стал совсем учительским. — А у взрослых людей есть взрослые интересы.

— Попридержи свой взрослый язычок-то, — нервно сказал мальчик. При этом он впервые за время разговора вынул из кармана ножик.

— Без денег и при большевиках не прожить. Она дама умная, я — сноровистый. И проворачиваем дела к обоюдной выгоде. Или ты думал, все ейные денежки отписал ей в наследство дядюшка Березовский, сахарный фабрикант из Ростова?

На Митиных щеках отразился предательский румянец. Верно, он не раз пользовался щедростью своей любимой, не задумываясь об истоках ее благосостояния. Кроме того, мальчика огорчил тот факт, что незнакомец знает о существовании дядюшки Березовского, а вот он — не знает.

— Извольте, в конце концов, объяснить, что означают ваши рассуждения, — нервно сказал Цезарь Петрович. Судя по всему, дядюшка Березовский стал открытием и для него тоже.

— Чего объяснять-то? — устало молвил Назаров, глядя на своих противников с тем утомленным презрением, с которым унтер смотрит на новобранца, не способного за день разобраться с устройством трехлинейки. — Вы же не хуже меня знаете — у Марины хватает дел и кроме амуров. Но в Васе она ошиблась. Не так уж он оборотист в делах, каким сперва ей показался (Назаров заметил, как при этих словах чуть-чуть просветлели лица у Мити и учителя: любая гадость про Васю радовала их сердца). Она же всю наличность вложила в спиртовой оборот. Вот и позвала меня в деловую подмогу. И до вчерашнего дня все шло путем. Только из-за вора Князя вчерашний груз задержался. Я бы его завтра утром с вокзала выручил, да не успел. Одно скажу. Когда с Мариной объяснюсь — вам стыдно станет.

— Не верю! — воскликнул педагог.

Назаров вложил в свой взгляд столько презрения, сколько смог.

— Эх, Цезарь Петрович! Сейчас будете кричать на весь дом, что Марина только вас любит, а остальных держит на побегушках. А она вам свои волосы с собственным медальоном дарила?

Готовность к дальнейшему сопротивлению сменилась на лице Цезаря Петровича полным разочарованием.

— А мне дарила. Вот он, у меня на шее висит. — Назаров, насколько ему позволяла правая цепь, показал рукой себе на грудь.

— Не верю! — почти завизжал Цезарь Петрович.

— А чего верить? — пожал плечами Назаров. — Подойдите и посмотрите. Небось, тогда сразу с меня эти гремелки снимешь и извинишься.

Цезарь Петрович и мальчик застыли в секундном недоумении. Назаров понял, что у него есть единственный шанс. Лишь бы только обыск не поручили Мите.

— Решать пора. А то у меня руки затекли. Цезарь Петрович, раз вы тут за главного, распорядитесь, чтобы мальчонка снял с моей шеи брелок.

Эффект был достигнут.

— Ну знаете! — закричал Митька. — Мне ничего о ваших амурных гешефтах неизвестно. У меня с Мариной чистая любовь. Я ради вас, водочных торгашей, с места не сдвинусь.

— У кого любовь чистая, у кого — крепкая, — вздохнул Назаров. — Цезарь Петрович, раз наш парнишка заартачился, придется смотреть вам. Или убедиться боитесь?

— Хорошо, сейчас посмотрю, — зло и отрывисто сказал учитель. — Посмотрю на ваш медальон. Но если его там нет… Тогда вы… вы останетесь в моих глазах непревзойденным скотом.

С этими словами он направился к Назарову.

* * *

Очень хотелось малопьющему Сосницкому откушать водочки с графинчик и проспать с полдня, а не спускаться по этой глухой лестнице, чья ширина от стены до стены превышала разворот плеч Дмитрия от силы на два пальца.

На поворотах чадили допотопные лучины.

Как раз из-за одного такого поворота вывернул господин, чьи плечи были заметно шире лестничного размаха. Поэтому господин поднимался боком. Поднимался до тех пор, пока не остановился и остолбенело не уставился на Дмитрия.

Дмитрий же спускался по лестнице как ни в чем не бывало, нисколечко не смущаясь своего голого торса и отсутствия права разгуливать по этому дому.

Господин наморщил лоб и зашевелил губами — не иначе, взялся думать. Учитель гимнастики шел прежним маршрутом, шел прямо на него и с прежней скоростью.

Наконец господин закончил мыслить, придя к какому-то решению. И с этого момента начался поединок.

* * *

— Пропала Россия, — буднично и как-то обыденно сказал Иван Григорьевич. — Не уберегли мы ее, матушку. Но такая беда для нас не впервой. Почитай, триста веков да пять лет выпало, как сидели в кремлевских палатах ляхи и воры. Что с ними сталось? Тухлой лошадятиной подавились. Камни с голоду лизали. Кто очистил святые стены от вражьего сора? Кто дал земле русской нового царя?

Мяснов приостановился, набрал побольше воздуха в грудь и провел перед собой вытянутой правой рукой, будто желая ткнуть пальцем в каждого из сидевших за столом.

— Вы! Мы! Мы, русские купцы. Наш брат Козьма Минин отложил безмен, скинул мясницкий передник и повел Россию за собой. Потом за ним и князья пошли, кто от ляхов почета не получил, голытьба, уразумевшая — скоро во всей Расее грабить нечего будет. На деньги тогда купцы не поскупились, товар свой на площадь снесли. И победили. Такое царство воздвигли — триста лет простояло.

Купцы слушали внимательно, но с легким недоумением. Историю 1612 года они помнили с гимназических лет. Те, кто уже захмелел как следует, ждали — когда же будет сказан сам тост. Те, кто был потрезвее, забеспокоились. Они понимали — для тоста сказано многовато. Да и тон не тот. Но к чему же тогда клонит хозяин?

— Братья моя, — чуть тише сказал Мяснов, и тут же стало ясно, как тихо за столом, как все ловят каждое слово хозяина. Даже храп Горького, казалось, поутих. — Настал час нам о России позаботиться и свои имена во веки вечные прославить. Знаю, думали вы, что хочу я с прежним торговым житьем распрощаться. На поминки я вас созвал. Нет, не на поминки. На крестины. Ради святого дела сойтись нам в церкви бы надо. Но в Божьем доме сейчас не собраться. И на площади нельзя. Значит, пришлось за столом. Ничего. Водка не помеха о Родине думать.

Один из купцов, видимо, окончательно протрезвевший, взглянул на Мяснова почти собачьими, умоляющими глазами.

— Знаю, Сергей Никодимыч, что ты мне молвить хочешь, — громко сказал Мяснов. — Мол, негоже о таком говорить при многолюдном сборище. Надо бы на квартире собраться малым кругом, потом решить, еще кого вовлечь, кто понадежней. Не хочу. Пусть эсеры в своих заговорах вязнут, как свинья в навозе. А мы прямо скажем — пора всем за Россию подняться.

Иван Григорьевич сделал знак слуге, стоящему рядом, тот с поклоном подал ему поднос, на котором лежало что-то, закрытое скатертью. Лицо одно из купцов исказила гримаса ужаса: он решил, что там голова Дзержинского или Коллонтай.

Мяснов сдернул скатерть. Ни один из гостей не смог удержаться от глубокого вздоха и приглушенного возгласа: «Батюшки святы…»

* * *

Сосницкий и его недруг, при столкновении вцепившись друг в друга и превратившись в огромный пыхтящий клубок, покатились вниз, пока не застряли, сдавленные сырыми, шершавыми стенами. Где-то ниже звякнул о каменную ступень выбитый Сосницким пистолет.

Антагонист Дмитрия лепной мускулатурой напоминал циркового борца, какими их малюют на афишах. Как незамедлительно выяснилось, Сосницкому действительно в первый раз за сегодняшний полный разнообразных и удивительных встреч день попался цирковой борец.

Им было неудобно, тесно. Они терлись спинами о стены, сдирая кожу. Однако неустроенность не помешала циркачу захватить руку и начать грамотно проводить болевой прием. В его натужном пыхтении уже улавливались интонации скорого торжества. Честно сказать, не без оснований — вот-вот и затрещат Дмитриевы сухожилия.

(Как говорилось в древнекитайском трактате «Кара-фу — учение о чужой смерти»: «Нет другой истины кроме одной: одолеть врага есть предназначение считающего себя воином. И нет для воина на этом пути недозволенного».)

И Сосницкий впился здоровыми, крепкими зубами в плоть антагониста. Он сомкнул челюсти в области сонной артерии недруга своего. Как ни противна человеку роль бульдога, но порой приходится играть и ее, чтобы выжить, чтобы победить.

(Как говорил об этом древнекитайский трактат: «А если надо — стань крысой, стеблем гаоляна, трупом старого шакала. Но ты должен одолеть их всех».)

Сосницкий рвал шею врага зубами, мотая головой из стороны в сторону, как делает волк, распоровший горло оленю. Но и его самого терзаемый противник бил руками куда придется. Швырнул спиной на стену, на ступени. Голова Сосницкого ударилась о камень лестницы, и глаза перестали видеть. В ушах нарастал заунывный зловещий звон. Агонизирующий противник бросил себя и вместе с собой впившегося врага на лестничные ступени внизу.

Дмитрий опять ударился головой и потерял сознание. Но, видимо, тело его уже не нуждалось в сознании. (Как говорилось в том же трактате: «Когда не остается ничего другого — доверься телу своему».) Тело продолжало доделывать начатое — перегрызать горло врагу…

Когда к Дмитрию Сосницкому вернулось сознание, все было кончено. Его враг с растерзанным горлом и остекленевшим взглядом лежал рядом. Сосницкий пошевелился. Надо было идти. Дмитрий поднялся, его качнуло, он оперся о стену, но ноги не держали тело. Он опустился на ступени. Организм заполнила нестерпимая дурнота, и Сосницкий вновь впал в забытье. Из которого ему суждено было выйти не своей волей, а лишь тогда, когда холодный пистолетный ствол больно надавил ему на кадык…

* * *

Глупость и подозрительность — качества вредные. Его противник мог бы оставить пистолет мальчишке. Но не оставил. Испугался. Зато Назарова он не боялся, понадеявшись на железные цепи.

Федор помнил, что браунинг лежит в правом кармане брюк педагога. Он бросил взгляд на скованные руки, пытаясь прикинуть, какой же размах позволяют ему цепи. Вершка полтора, не больше. Впрочем, больше и не надо.

Цезарь Петрович приблизился к Назарову. От него несло каким-то сладковатым одеколоном. Было заметно, как дрожат его пальцы. Он протянул руку к гимнастерке Федора.

В этот момент Назаров схватил его за ухо правой рукой, накрутил и рванул. От страшной и непредвиденной боли Цезарь Петрович на миг лишился соображения. Левой рукой Назаров сгреб его за шиворот и, собрав все силы, приподнял над полом. Пальцы правой руки солдата дотянулись до брючного кармана противника, нашли рельефную рукоять, а подушечка указательного даже ощутила фирменную монограмму «Фабрик насьональ». С той же легкостью, с которой заядлый курильщик впотьмах выбивает папиросу из портсигара, Назаров не глядя отщелкнул предохранитель. И лишь после этого швырнул Цезаря Петровича под ноги набегающему гимназисту.

Оба противника пару секунд барахтались на полу. Потом педагог отполз в сторону, а Митя встал и, поблескивая ножом, двинулся к Назарову. Как заметил солдат, мальчик уже успел слегка порезаться своим оружием. Подобно отсутствующему Васе, гимназист остановился в двух шагах от Назарова. В его голову было направлено пистолетное дуло.

— Сядь, Митя, не мельтеши, — просто сказал Назаров. — Вам, Цезарь Петрович, тоже подниматься не надо.

Митя растерянно оглянулся по сторонам и сел на грязный пол рядом с пришедшим в себя Цезарем Петровичем.

— Ножичек запусти мне по полу. Вот так. А вам, Цезарь Петрович, не след геморрой наживать. А ну-ка, встаньте да освободите мне левую руку.

Цезарь Петрович взглянул ему в глаза. Назаров вспомнил подобный взгляд. Так под Эрзерумом смотрел турецкий мулла, которого пьяные казаки пытались накормить ветчиной.

— Вы, оказывается, мелкий жулик. Вы… вы даже не представляете, какой вы подлец.

— Чудной человек, — с грустью вздохнул Назаров. — Я у него ничего не крал, я его к стенке ржавыми железяками не присобачивал, и я же при этом подлец. Ладно. Освободи-ка меня, не то я в твоем сюртуке дырок понаделаю.

Педагог вскочил на ноги и наполеоновским жестом рванул сюртучок, подставляя под дуло волосатую грудь:

— Стреляйте, стреляйте! Распоследний вы скотский хам!

— Стреляй, стреляй, — азартно подхватил Митя. — Боишься, что ли?

— А можно и по-другому, — задумчиво сказал Назаров. — Скотским хамам закон не писан. Пристрелю-ка я лучше мальчонку.

— Если вы в него выстрелите, я буду вам премного благодарен, — почти что с радостью сказал Цезарь Петрович. — Вы этим себя до конца разоблачите.

Мите такая идея не понравилась. Его румяная мордашка побелела. Челюсть же отвисла после того, как пистолет Назарова опять указал на него.

— Гос…господин, я тут совсем ни при чем.

— Тогда освободи меня.

— Не могу. Я даже не знаю как. Знаете что, — глаза подростка блеснули, озаренные внезапной мыслью, — я в вашу серьезность не верю. Вот застрелите сперва этого, тогда я вас и освобожу.

Назаров задумался. Можно изловчиться, прострелить одному из них руку — напугать такой решимостью другого. Потом, если не поможет, прострелить другому ногу…

Однако ничего этого делать не пришлось. В коридоре послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Сосницкий с поднятыми руками.

* * *

Купцы неотрывно глядели на Ивана Григорьевича. В его руках сверкала императорская корона. Подержав ее около минуты, он положил ее на стол небрежным жестом, как обычный котелок.

— Вот что вырвал я из безбожных рук. Но наденет царский венец только достойный государь. Которого выберем мы, купцы русские. Фабрики наши смутьяны отобрали, а золотой скоп пока у каждого есть. Двинемся в Нижний — вот эти, — Мяснов ткнул пальцем в сонное тело Луначарского, — дадут нам спокойно отсюда выехать. До меня вчера сведения дошли — от Волги до Сибири чехи восстали. Значит, скоро и в Нижнем будут. Им самим в городах власть не испечь, они беглых думских говорунов позовут, создавайте, мол, изгнанное правительство. Мы в их забавы мешаться не станем. У нас свое дело. Крикнем клич по всей земле, не в Нижнем, так в Симбирске: «Собирайтесь, люди русские! Есть у нас казна золотая, ничего для вас не пожалеем! В войско дорога никому не заказана. Эсер, не эсер, кадет или эсдек раскаявшийся — смотреть не будем, лишь бы мог по доброй воле перед церковью перекреститься да крикнуть прилюдно: „Был дураком, теперь понял — без царя Руси не жить". Соберем войско, пойдем новых ляхов из Москвы гнать. Победим непременно, было уже так!»

Пьяных за столом уже не осталось. Все не мигая глядели на Ивана Григорьевича. Поглядывали на усыпленных комиссаров. И лишь иногда бросали взгляд на дверь.

— А потом великая награда всем нам будет, — продолжил он. — Всей землей царя изберем. И проследим, чтобы царь настоящим был. Без всяких там немецких княжон и английского приблудья. Настоящий русский царь. Не обязательно, чтобы из Романовых. Из любого древнего княжеского рода. Или не княжеского. Можно и из купецкого. Пусть тот на трон взойдет, кто его от простого табурета отличить умеет. Кто больше иных совершил ради торжества нашего дела! Неужто нет таких среди нас? Есть!

И с этим словами Иван Григорьевич поднял корону обеими руками, и поднял так, что она оказалась над его головой.

* * *

В зале трактира «Балалаечка» было чисто и пусто. Кухонная девка Прасковья, только что вымывшая пол, сидела в своем закутке. Домой ей не хотелось, а зайти в зал она боялась, хотя все самое интересное происходило именно там.

Полчаса назад к трактиру подъехала бричка. Двое завсегдатаев заведения втащили в зал большой рогожный мешок. Они его развязали и вытряхнули содержимое на пол — слабо шевелящееся и стонущее тело. Прасковья узнала Марселя Прохоровича Ракова, работавшего здесь несколько лет назад. Конвоиры подняли несчастного, пару раз ткнули кулаками под ложечку и, швырнув на стул в углу, сели рядом. Их разговоры Прасковья не слышала.

А говорили они вот о чем.

— Пашка, ты с той подсадной девкой-то расплатился?

— Конечно. Одним червонцем, как уговаривались. Петя, объясни, зачем Сергей Степанович велел его сюда привезти?

— Ребра хочет ему пересчитать за давние амуры.

— С кем амуры-то?

— А ты не сообразил, дурачина? С евонной супружницей. Пять годков прошло с той поры, а он все забыть не может. Ясное дело, такое не забывают.

— Любезные господа, — плачущим голосом сказал Марсель Прохорович, проверяя украдкой, не сломан ли нос. — Почему вы изволили так со мной зверски обойтись?

Петя — бородатый верзила в грязной тужурке — хохотнул, обдав товарища Ракова спиртовым перегаром, несильно ударил кулаком под ребра и лишь после этого удостоил ответом:

— У меня к тебе, блудный ты котишка, претензий нет. Обидно мне за Сергея Степановича. Как ты смел, мелкий подлец, так с хорошим человеком обойтись?

— Который хороших людей в долг кормит и поит, — подхватил напарник. — Как ты смел его законный брак опозорить? Она, Марфа Ивановна, с околоточным мужу не изменяла, а ты ее охмурил, холуй дрянной.

— Господа, быть может, позабудем о том неприятном происшествии? Пять лет с тех скорбных событий миновало, — несмело сказал Марсель Прохорович.

— Такое и за десять не забудется, — сказал Петя и заехал Ракову в ухо. Тот охнул и медленно пополз на пол. Его безвольная правая рука коснулась ботинка.

Петя поднял товарища Ракова, ухватив за шиворот.

— Трепли языком поменьше. Вот приедет скоро Сергей Степанович и насчет тебя распорядится. Может, своими руками тебе ребра пересчитает и прикажет в канаву кинуть. Может, снова скажет засунуть в мешок и в Москву-реку. А может, велит нам твое котиное хозяйство отделить каминными щипцами. Без него у тебя, Раков, жизнь пойдет без всякого удовольствия…

* * *

Сосницкий дошел до середины зала и остановился. Только тогда Назаров разглядел его конвоира — невысокую девушку с короткой стрижкой и маленьким, немного вытянутым лицом. А пистолет она держала вполне уверенно.

— Здравствуй, Марина, — приветствовал ее Назаров. И тут он узнал лицо девушки. Это была та самая молодка, которая ехала из Пензы в одном вагоне с ним.

— Брось пистолет, — сказала Марина. — Иначе я его застрелю.

— Стреляй, — спокойно ответил Назаров, вспомнив недавний урок. Сосницкий поднял голову и удивленно посмотрел на друга. — Стреляй. Ты в него попадешь, а я — в тебя. Или не веришь?

— Не посмеешь, — устало и зло сказала девушка.

— Еще как посмею, мадам. Он мне не брат-один и не брат-два, он мне и не сват. А ты есть сотрудница бандитского елемента, вредящего делу нашей мировой революции. Нашего товарища мы потом с честью похороним, отсалютуем над его могилой залпами, а тебя в канаве собаки подъедят.

Отвлекая Марину разговором, Назаров поглядывал на Сосницкого, ожидая, когда он покажет свое умение — сломает барышне руку. Однако напарник был, кажется, здорово утомлен каким-то недавним боем. Его тело было исцарапано, а лицо — окровавлено.

Цезарь Петрович и Митя сидели на полу, с надеждой глядя на свою спасительницу, и в разговор не встревали.

— Барышня, давайте чего-нибудь решим. А то мне так стоять надоело. Могу со скуки разик-другой в потолок пальнуть. Вдруг придет кто, старше вас чином. Может, он наше дело разберет? Соображайте, красавица. Я думаю, у вас ручка уже затекла. Так недолго и без намерения стрельнуть.

— Хорошо, — почти безучастно молвила девушка. — Сейчас мы сосчитаем до трех и бросим пистолеты на пол. Потом обо всем поговорим.

— Одно нехорошо, мадемуазель, — неторопливо ответил Назаров. — Вы пистолет бросите, а потом поднимете. А я не смогу. Впрочем, вы мне еще в вагоне приглянулись. Про себя я вас сразу наградил титулом «Мисс поезд до Москвы». Мне от вас одного честного слова хватит — пистолеты не брать.

Назаров болтал, глядя при этом на Марину. А та переводила взоры с одного любовника на другого. Потом она явно остановила выбор на Мите и смотрела лишь на него, будто пытаясь передать взглядом какую-то мысль. Митя тоже глядел на нее. В этих взорах Назаров читал испуг и надежду; так смотрят не на любовницу, а на мать.

— Я готова дать слово. Обещаю не брать в руки пистолет после того, как его кину, — сказала Марина.

— Тоже слово даю. Честное пионерское слово «черного археолога», слово рожденного революцией. Обещаю не трогать пистолет руками, когда его кину, — со всей серьезностью сказал Назаров. Федор при этом то глядел в глаза Сосницкому, то многозначительно переводил взгляд на середину камеры. Одновременно Назаров незаметно коснулся правой ногой Митиного ножа.

— Le coin droit*, — коротко сказала Марина, глядя на Митю. После этого она быстро заговорила: — Раз, два…

— …Три, — подхватил Назаров и уронил пистолет себе под ноги. — Морская фигура, замри!

* Правый угол (фр.).

Марина швырнула пистолет в правый угол. В ту же секунду Митя вскочил на ноги и рванулся за пистолетом.

Назаров точным движением носка правой ноги направил нож в сторону Сосницкого. Тот — слава Богу! — прыгнул, схватил нож и метнул его. Гимназист с криком выронил браунинг — в правом плече торчал клинок. «Не хуже меня кидает, сукин сын», — с уважением подумал Назаров.

Назаров отлично видел, что Марина растерялась. Когда через пару секунд растерянность прошла, девушка выхватила из кармана еще один пистолет — Назаров узнал свой маузер — однако воспользоваться им не успела. Сосницкий постарался. Отобрал у барышни огнестрельную игрушку.

В течение всей схватки Цезарь Петрович так и не вышел из сидячего положения. Он молча смотрел на бойцов, пытаясь понять, что же происходит.

— Ну вот что, барышня-крестьянка, — сказал Назаров, — с пистолетами мы разобрались. Теперь и поговорить можно. Сперва вы мне все про все расскажете, потом и я отвечу, где сейчас спирт. Прикажите-ка Цезарю Петровичу с меня звенелки снять. Только пусть поскорее. Все равно никто лучше меня мальчонке руку не перевяжет, а пока разговор не кончится, я вас всех никуда отсюда не отпущу.

* * *

Купцы неотрывно глядели уже не на Мяснова Ивана Григорьевича, а на сверкающий царский венец над его всклокоченной головой.

И тут один из гостей усмехнулся. Возможно, сделал он это непроизвольно, как иногда на пиру рыгают или выпускают нездоровый ветер. Может, даже он пытался подавить смешком приступ икоты.

Но дело было сделано. Священное оцепенение прошло. Гости перевели дух, большинство улыбнулось, а кое-кто хихикнул в кулак. Мяснов, которого, по верным слухам, в 16-м году жена планировала упечь на Канатчикову дачу — великий купецкий царь!

— Иван Григорьевич, когда императором будете, похлопочите, чтобы меня назначили придворным поставщиком овса, — громко, на весь зал, заявил Игнат Дерюгин, поставлявший упомянутый товар извозчичьим трактирам столицы.

— И сухой закон отмените, житья от него нет совсем, — прибавил Семен Погоняев, владелец десятка винных погребов, следовательно, пострадавший от этого закона больше остальных присутствующих.

— На Красной площади прикажите кол навострить, да этого сукиного сына Ленина, чтобы три дня на нем, — раздался чей-то уж совсем пьяный голос из угла. Доброе пожелание Ульянову-Ленину не было доведено до конца, так как говорившему показалось, что один из комиссаров на секунду прекратил храпеть. Соответственно, прервалась и речь.

Мяснов смотрел на гостей. Его толстые, обычно красные руки побелели от напряжения, но он поднатужился и поднял корону еще выше, чтобы никому не могло показаться, будто она касается головы.

— Смеетесь? Всегда над Мясновым смеялись. Жаль, не всех смехунов за столом своим я вижу. Эй, Хомутов, старый пересмешник, где ты? Под Рождество на обыске в матросню кипящим самоваром запустил. Царствие тебе Небесное, Хомутов. Коровницкий, который всегда меня дремучей бородой называл, а сам бегал с Гучковым по разным партиям. Свободы, мол, ему не хватает. Такая свобода пришла, что убег от нее в Чухляндию. Да не добежал, остался под Питером в болоте дремучем. Аршинин, тоже на смешки горазд был. Мяснова старым дурнем называл — квас пьет вместо чая, и вечером в гостиной о политике с ним не поговорить. Не то что мой сынок, таких, бывало, гостей приведет, что лишь вчера с енисейской ссылки сбежали. Теперь эти каторжники в Кремле да на Лубянке засели. Где Аршинин? Сам не знаю. Посмейтесь, посмейтесь. Дай Бог, чтобы каждый потом меня вспомнил, когда придется поплакаться горючими слезами.

Гости замолчали, продолжая разглядывать Мяснова и корону в его руках. Ни отрыжка, ни икота не нарушали тишину.

— Я как твой старый друг, — сказал наконец Сергей Никодимович, самый почтенный гость, — тебе без шуток скажу. Глупость ты затеял, Иван Григорьевич. Мы все, как ты верно молвил, старые русские купцы. Наше дело — царя любить, который уже на троне. А не хлопотать, кого туда посадить. На Красной площади Минин и Пожарский уже стоят. Третий там лишний будет. Я новую власть боюсь. Но переживу. Самоварами кидаться не привык, в Думу не выбирался. За что меня трогать? А дело мое отберут — что же. Отец мой из ярославских офеней, бегал по улицам с лотком товара. И я так же ходить буду. Тебе же советую, если ты и вправду все кремлевские сокровища собрал, подождать, пока комиссары прочухаются, и отдать им. Пусть за это тебе охранный мандат дадут. Да и за друзей похлопочешь.

— Спасибо, Сергей Никодимович, — молвил Мяснов неторопливо, но от его голоса гостей слегка прознобило, — спасибо, старый друг. Только ты смог слова найти, только ты смог за всех них сказать, а не хихикать, как ущипнутая девка. Мне все теперь ясно стало. Повадки у вас старые, породистые, купили они меня. А нутро — прогнило. Ничем вы не лучше тех, для кого красный лоскут России важнее. Хотите схорониться, ждать, пока за вами придут, чтобы дедовский капитал отобрать да самих по миру пустить? Недостойны вы русскими купцами называться.

По рядам гостей прокатился тихий ропот, и Мяснов повысил голос:

— А я еще вас братьями считал. Самому за себя стыдно. Теперь вы не братья мне. Вы слизни, которых ногой растирают. Я так и сделаю. Сейчас с вами совсем другой разговор будет.

Сказав эти слова, Мяснов обернулся к незнакомцу, которого гости приняли за переодетого полковника.

— Князь, они твои.

* * *

— У Мяснова в Пензе остался винокуренный завод. После того как ввели сухой закон, он делал спирт для медицинских нужд. Номинально завод национализирован, однако продукцией по-прежнему распоряжается хозяин. С прошлого года ни одна капля в аптеки не попала. Сперва продукцию копили на самом заводе. Потом Иван Григорьевич наладил доставку в Москву и нашел, кому здесь сбывать товар. Князь брал весь спирт и его продавал, а с Мясновым расплачивался драгоценностями.

За фронтовые годы Федору приходилось видеть разоблаченных шпионок, но ни одна из них не вела себя таким молодцом. Те выкобенивались, на что-то надеясь, а Марина с подкупающей готовностью отвечала на все вопросы.

— Раз в неделю, — продолжала она, — из Пензы выходит поезд губернского назначения. В нем вагон со спиртом. Когда он проходит через Монастырск, вагон цепляют к московскому поезду и сажают туда охрану из местных уголовников. Иногда с ними едет местный чекист. Здесь же товар встречают люди Князя.

— А с этого места попрошу подробнее, гражданочка, — насупив брови, потребовал товарищ Назаров, — как ваш Иван Григорьевич с Князем снюхался?

— Это в прошлом году случилось. Тогда в октябрьские дни к нему в дом залезли воры. Мяснов еще засветло обнаружил наводчика, вооружил слуг и сделал засаду. Всех грабителей связал, одного шкета послал к главарю. Пригласил в особняк, водки выпить, если хочет своих людей обратно получить. Князь не струсил, пришел. О чем они весь вечер проговорили — не знаю, в ту ночь меня там не было. На другой день Иван Григорьевич весел был. Говорил мне: «Когда власти никакой нет, уберечь от воров могут только воры». Я с ним не согласилась, говорю: «Как волка ни корми…» А он рассмеялся: «У меня с этими молодцами особый интерес. И они мне нужны, и я им скоро „пригожусь"».

— Они уже тогда про спирт договорились? — спросил Назаров.

— Нет. Спирт начался только в феврале. А тогда были другие дела. Меня Мяснов в них не посвящал, но намекать не боялся. Когда только революции все эти начались, Иван Григорьевич трижды в день бранил фабрикантов, которые Гучкова поддерживали. Говорил: «Желали, чтобы рвань царя свергла? Получили. Теперь хочу посмотреть, когда рвань до них самих доберется». Потом, ближе к Рождеству, я узнала — некоторые квартиры обнесли, причем искали такие вещи, о каких мало кто знал. Понимали, где искать и у кого. Не то что болваны с красными бантами на шинелях. Те саблю со стены снимут, конфискуют серебряные ложки — и довольны. Ночные же ребята сразу шли к тайникам. Мяснов каждый раз руки потирал: поделом, поделом! Но я видела его глаза. И поняла — его наводка.

— За наводку Князь с ним делился?

— Делился. Но не червонцами. Мой хозяин драгоценности коллекционирует. Совсем недавно у него стали появляться такие вещички, которым место только в музее. Ты же знаешь, наверное, что в начале прошлого ноября в Кремле творилось?

— Я, товарищ атаманочка, тогда давился мамалыгой на Румынском фронте.

— Много чего из Кремля тогда повыносили. За бесценок вещицы шли чуть ли не из Оружейной палаты. Шпана не понимала, сколько такой кубок или венец может стоить. Зато Князь понимал. От него к нам часто приходили ребята с мешками и прямо шли в кабинет. Кое-что из Кремля и сейчас выносят. Латыши-часовые до взяток охочи. Наверное, Князь у них покупает. Помню, пару недель назад была я здесь вечером. Вдруг в гостиную входит Иван Григорьевич, пьяный, веселый. К буфету подскочил, водки стакан выпил, схватил меня за рукав, потащил в кабинет. А там на столе грязная дерюга расстелена, на ней — ожерелье лежит. Он его на меня надел, к зеркалу подвел и приговаривает: «Запомни этот вечер, Маринушка. Сокровище это последний раз только Екатерина надевала». Правда, сразу же снял. На другой день про ожерелье ни слова не говорил. Я не расспрашивала. Было видно, как он на себя злится, что не сдержал радость…

* * *

Человек, похожий на переодетого полковника, обернулся к Мяснову и сказал с грустью и легким укором:

— Я же говорил вам, Иван Григорьевич, вы будете перед ними бисер метать. Это, голубчик мой, свиньи. Сейчас я покажу вам, как надо с ними разговаривать.

После этого он медленно встал. Его правая рука была заложена за френч.

Если из гостей кто-нибудь и хотел возмутиться, то не успел. Не поднося пальцев к губам, Князь свистнул, да так, что на столе жалобно звякнули хрустальные рюмки.

Купцы вздрогнули. Когда они опомнились, в зал изо всех дверей разом (а всего дверей было четыре) ворвались ребята Князя и расположились за их спинами. Двое купцов, пытавшихся подняться, получили по затылку пистолетными рукоятями. После этого установилась тишина.

— Ну вот что, голуби, — сказал Князь, — теперь я здесь метрдотель. Хозяину вы нахамили, застолье ему изгадили. Платить придется. Того, кто проявит ко мне уважение, я, может, в живых и оставлю.

Купцы зароптали. Поднялся Сергей Никодимович.

— Иван Григорьевич, — сказал он, демонстративно не глядя на Князя, — если тебе наши деньги нужны, неужели ты не мог без уголовника обойтись? Ты скажи, сколько тебе надо, мы бы и так дали, — брезгливо докончил он.

Мяснов не успел ответить. Князь вытащил правую руку, в которой был револьвер, и выстрелил с десяти шагов. Белую манишку Сергея Никодимовича запачкало красным, и он не рухнул даже, а сел на стул, будто его толкнули в грудь.

На этот раз никто не кричал. Все в ужасе смотрели на Князя и на хозяина, который, судя по всему, уже не был здесь хозяином. Только Луначарский разжал губы, коротко воскликнул: «Во имя пролетарской…», да Горький поднял веки, огляделся, пробормотав: «Палачи!» После этого оба опять погрузились в сон.

Князь обернулся к Мяснову. Тот неторопливо кивнул ему: мол, все правильно. Тогда бандит продолжил речь:

— Тут вроде бы вопросец был задан? Я уже забыл какой. Эй, ты! — Князь вытянул руку с пистолетом, наведя его на купчишку, сидящего в конце стола. — Повтори-ка, какой твой бывший друг вопрос сейчас задал.

— Ско-ль-ко н-ну-жно, — пролепетал купец. По его ботинкам расползался студень, упавший с опрокинутой тарелки.

— Садись, голубчик, — тон Князя стал чуть дружелюбней. — Мне надо все. До копейки.

* * *

— А вы чего в том поезде делали? — Назаров затянулся самокруткой.

— Однажды так случилось, что на полпути рязанские чекисты перехватили груз по наводке сопровождающих. Я потом узнала, что они заранее с пензенскими бандитами договорились, спирт тут же продали. Я должна была проследить, чтобы вся охрана — и чекисты, и бандиты — не договорились между собой. Правда, на этот раз можно было не волноваться — в охране были лишь бандиты. Только один чекистишка. Конечно, главная моя глупость, что я рано уснула. Просто мне показалось, что опасный участок уже проехали. А под Москвой бояться нечего. Командиры заградотрядов — куплены.

— М-да, м-да, знакомая история. Взяточничество, мздоимство, за державу ничуть не обидно. Ну, а как вы подрядились на работу к купцу Мяснову и что это за домище?

— Это его дом и есть. А я мясновская племянница, воспитываюсь у него давно. Я никогда над ним не смеялась, поэтому он меня любил больше своих детей и доверял. Бывало, скажет: «Я тебе, Марина, такое поручу, что родному сыну никогда не доверю». А я люблю приключения, — буднично закончила она.

— А почему его дети смеялись над ним?

— Ивану Григорьевичу взбрело в голову, что он живет в Московской Руси. Он вместо дома построил боярское подворье, слуг одел в кафтаны. Не знал, что с подвалами делать. Устроил в одном бутафорский застенок. Я и приказала тебя выследить и привезти в него. Слуги меня прекрасно знают и слушаются, поэтому вот этих-то (Митю передернуло от такого пренебрежительного тона, а Цезарь Петрович негодующе тряхнул бородкой) всегда пускают с черного хода. Мяснов о моих кавалерах, конечно, в курсе. Но он в Древнюю Русь только для себя играет. Мне же говорил: если тебе надо, пусть заходят. Лишь бы не с парадного входа и мне на глаза не попадались. Это нетрудно, дом очень большой.

Я не знала, как мои приятели справятся с допросом. Они же ни в охранке, ни в Чека не работают, расспросить как следует не сумеют. Только поэтому я решила: затащить тебя в такое место, где твой язык сам собой развяжется. Я думала, среди этих экспонатов с любым приключится сердечный приступ. Всего-то кавалерам и требовалось — тебя сюда доставить и задать один вопрос. Потом — на их усмотрение.

— Подвели тебя миленочки, адъютанты твоего превосходительства, — заметил Назаров. — Ненадежной оказалась бригада.

Марина согласно кивнула и презрительно взглянула на обоих кавалеров.

— Я все тебе сказала? — спросила она.

— Все, — ответил Назаров. — Ты, верно, еще больше знаешь, но мне уже хватит.

— Тогда ответь на один вопрос. Где сейчас спирт?

— Сгорел, — честно ответил Назаров.

— Как сгорел? — такого ответа девушка ожидала меньше всего.

— Синим пламенем. А может, красным. Мне тогда было недосуг смотреть, как он горит. Видишь ли, барышня, я типа солдат революции. А раз революция еще не отменила сухой закон, царем Николаем введенный, я не могу спокойно смотреть, как его нарушают. Такая натура у меня.

— Постарайтесь убить Мяснова. И Князя, — спокойно сказала девушка.

— С Князем мне все понятно, — Сосницкий опередил своим вопросом Назарова. — Чем же вам так Мяснов не угодил?

— После того как я развязала язык, одному из нас не жить. Или ему, или мне. А благодарности к нему нет. Я с двенадцати жила у него нахлебницей. Мне бы и одной недели хватило. Он каждым куском попрекал, каждым платьем. Напьется, бывало, начинает сыновей ругать. Мол, самого дурного женю на Маринке, а вместо приданого дам швейную машинку, пусть зарабатывает на хлеб. Они же при мне смеются: дай ее сперва на неделю, на пробу.

— Как же ты смогла с ним столковаться? — спросил Назаров.

— Старший сынок пытался подделать отцовские векселя. Я об этом батюшку оповестила, и он его прогнал — жена еле уговорила, чтобы не проклял. С той поры я в фаворе. Дети, конечно, меня возненавидели, да мне плевать. Думала — заработаю как следует денег, а напоследок какую-нибудь шуточку выкину. Отблагодарю Ивана Григорьевича за заботу о сироте. Да, видно, не судьба. Отблагодарить раньше времени пришлось.

— Это точно, — согласился с ней Назаров. — Не судьба.

* * *

Обстановка в пиршественном зале почти не изменилась. Только унесли в соседнюю палату уснувших Луначарского, Горького и комиссаров, положили на диваны, устланные медвежьими шкурами. Да вытащили труп Сергея Никодимовича, зашвырнули куда-то.

Купцы по-прежнему сидели за столом, уставившись в полные или полупустые тарелки. Аппетит пропал у всех. За спинками стульев перетаптывался пяток молодцов Князя. Они наклонялись к столу, пальцами влезали в закуску, поднимали графины, жадно заглатывая миндальную или полынную настойку; иногда щекотали лезвиями ножей дрожащие купецкие шеи. По команде, раздававшейся из горницы, служившей Мяснову кабинетом, они подхватывали очередную жертву и волокли туда.

Князь сидел в глубоком кресле. В такое же кресло, стоящее напротив, кидали купца, и тот подробно рассказывал Князю, сколько у него осталось наличности и где она сейчас. Сидевший за столом Мяснов сверялся в каких-то своих записях и если соглашался с ограбленным купцом, то кивал Князю. Рядом с хозяином стояли двое слуг в кафтанах и высоких белых шапках. Правда, вместо сабель у них на боку висели кобуры с револьверами. Холопы с опаской поглядывали на Князя, а тот изредка бросал на них презрительные взгляды. Когда разговор завершался, жиганы поднимали полуживого от страха и позора купца, волокли в коридор. Там, уже не церемонясь с бедолагой, они срывали с него кольца, отнимали часы, выворачивали карманы и с размаха швыряли в другую палату.

Благодаря Луначарскому и Горькому в руках авторов затеи оказался легковой автомобиль и грузовик из совнархозовского гаража. На легковом «пежо» приехал Луначарский, а грузовик еще с утра свозил на кухню снедь, загодя приобретенную Мясновым.

Шоферы, думавшие подремать на сиденьях до утра, получили новые приказы. Они должны были ездить по адресам и ждать, пока из очередной квартиры не вынесут сверток или чемодан. Иногда в квартире все было спокойно, иногда оттуда слышались крики, раз даже пальнули. Шоферы, привыкшие к грубым причудам новых хозяев, не обращали на это внимания, а благодаря пропуску, заранее подписанному наркомом по культуре у Дзержинского, поездки проходили без осложнений. «Пежо» уже успела вернуться, обслужив четыре адреса, и опять двинулась в путь. «Фордовский» грузовик задержался. Купецкие дома, которые он должен был посетить, располагались достаточно компактно, поэтому на его долю выпало десять адресов.

Купцы расставались с богатством не ропща. Капли крови Сергея Никодимовича все еще краснели на скатерти. Лишь один купчик заврался, все говорил о каких-то серебряных ложках, хотя всем было известно: за пару дней до банковской национализации он снял почти всю наличность и перевел ее в червонцы. Те же, вестимо, хранились дома. Однако этажей в доме было пять, а комнат на каждом из них — двенадцать, не считая подвала. Поэтому Князь хотел услышать более конкретную информацию.

Когда купчик начал божиться в третий раз, подручный Князя — тот самый Дылда, что потрошил Ваньку Шестикаева, подошел к окошку, сунул руку в клетку, вынул канарейку (Мяснов, никогда не жаловавший этих птиц, согласно кивнул). Бандит сжал в кулаке несчастную птаху так, что между толстыми волосатыми пальцами брызнула кровь. Он покропил этой кровью сжавшегося в кресле купца и с размаху швырнул в лицо еще теплый комок.

Купчишку вытошнило. Бандиты обтерли ему рожу полотенцем, и он торопливо рассказал, в какой из комнат находится старый диван, даже объяснил, с какого бока надо вскрывать. Этого купца палач не вытолкал из кабинета, а вышвырнул, так что тот пролетел по коридору метра четыре.

— Что делать собираешься, Иван Григорьевич? — спросил Князь, прихлебывая токайское из хрустального фужера.

Мяснов ответил не сразу. С той минуты, когда его рука чуть было не опустила на собственную голову императорскую корону, Иван Григорьевич жил уже в других мирах. В одном он говорил с какими-то странными людишками, одетыми в пиджаки и сюртуки, о бумажных деньгах и еще каких-то бумажках. В другом же он был грозным царем, решающим не только, стоит ли жалкому человечку жить дальше, но и даже — достоин ли он с ним разговаривать. А самодовольный оскал Князя напоминал ему заискивающую улыбку Малюты Скуратова, верного государева пса.

Мяснов начинал сознавать, что в глубине души и не надеялся, что его старые дружки-купцы (положа руку на сердце, он всегда их презирал) согласятся сложить золото в котомку и поедут куда-то там собирать народное ополчение. Мяснов всегда любил Господни притчи, но считал, что лишь царь, настоящий царь, не «инператор» какой-нибудь, может претворить в жизнь евангельские страницы. Одна из притч поразила Ивана Григорьевича с детства. Позвал щедрый человек гостей на пир, да те не пришли, надсмеялись над старым другом. Тот велел кликнуть нищих, голь перекатную, пусть те восхитятся его угощением. И он, Мяснов, специально пригласил друзей, зная — посмеются. Поэтому заранее пригласил и рвань. Но не вина, не яства поднес им, а тех недостойных гостей. Рвите их, радуйтесь. Только царь может вести себя как Бог. А царь — тот, кто знает, что такое царская власть…

— Что дальше будет, Иван Григорьевич? — повторил вопрос Князь.

— Как и собирался, в Нижний поеду, — ответил Мяснов, ненадолго вернувшийся в постылый XX век.

— Правильно решил. Конечно, никто из этих в Чека жаловаться не пойдет. Но в городе мы сегодня нашумели. Да и красным товарищам, когда очухаются, придется объяснять чего-нибудь. Ты бы уезжал в их грузовичке. А товарищей с собой захватить можно. Для гарантии. Если тебе людей не хватает, могу пятерых дать.

— Спасибо, Юрий Семенович. Сам справлюсь.

— Тревожишься о чем-то?

— Марина куда-то подевалась. Она должна была насчет спирта узнать…

— А, насчет того самого? Жаль вагончика, конечно, если пропал. Я пока здесь остаюсь и коммерцию сворачивать не собираюсь… А может, и сверну. Если на все это золотишко, какое мы за ночь вытряхнули, спирту накупить, то Москва-река три дня одним спиртом текла бы.

Часть пятая КОНЕЦ ПУТИ

Назаров еще раз потрогал кобуру на поясе — приятно сознавать, что маузер после недолгого отсутствия опять вернулся на место.

Марина и оба ее незадачливых миленка остались в музейной камере. Расхрабрившийся Цезарь Петрович указывал на Митино ранение, кричал об антигуманном поступке. Сосницкий, сжалившись, наврал им, что через час их освободят.

Перед тем как расстаться с недружелюбной барышней, Федор спросил ее о том, почему в доме такое веселье. Марина рассказала о великом пире Ивана Григорьевича, на который собраны все его старые друзья, «Ерофеи Силантьичи» — так назвала она их всех. Хозяин, видать, решил соблюсти все московские купецкие традиции, поэтому она в зале отсутствовала. Впрочем, это было и к лучшему — пока судьба вагона со спиртом не прояснилась, Марина предпочитала не показываться Мяснову на глаза.

— Под вечер в дом сам Князь пожаловал, — добавила она. — Зачем — не знаю. И с ним большая ватага его ребят. Но в зал вместе они не прошли. Я удивилась. Когда Князь прежде заходил к нам, то брал с собой только двоих. И то они в лакейской оставались. Сосницкий решил, что он свое по пояс обнаженным отходил и надобно приодеться. Ничего более подходящего, чем сюртук Цезаря Петровича, поблизости не наблюдалось, но интеллигент-любовник, видя, куда дело клонится, бросился в дальний угол комнаты пыток и принес оттуда забытый Васей пиджак. Таким образом, сюртук был спасен от разрыва по швам, а Сосницкий — от неудобств ношения тесной одежды.

Напоследок товарищ Назаров расспросил Марину о внутренней планировке дома. Девушка ответила, что коридором, выходящим из подвала, можно подняться либо на черную лестницу, по которой спускался Сосницкий, либо выйти к основанию лестницы правого крыла. Этот ход обычно был на запоре, лишь иногда Иван Григорьевич показывал особенно милым сердцу гостям свою замечательную камеру. Однако сейчас вход был открыт, им недавно воспользовалась Марина.

Судя по всему, она не соврала. Назаров и Сосницкий вышли к основанию лестницы. Освещение отсутствовало напрочь. Как объяснила им Марина, хотя Мяснов и провел электричество по требованию жены, но старался им не пользоваться. Слуги ходили с лампами, а в таких случаях, как нынешний прием, горницы освещались свечами.

Достигнув второго этажа, они остановились. Отсюда можно было отчетливо услышать голоса и шаги.

— Топай быстрее, шкура. Последний остался.

— Пошевеливайся, недоенная коровушка. Сейчас перышком подгоню.

Кого-то, видимо, и вправду подкололи ножом. Раздался крик и смех. Назаров сделал несколько шагов вперед и увидел тусклое пятно света, видимо отсвет газовой лампы. Мелькнули три силуэта: двое тащили третьего. Потом хлопнула дверь, снова закричали, грохнула мебель.

— На пирушку не похоже, — заметил Сосницкий.

— Это точно, — согласился с ним Назаров. — Товарищ Сосницкий, тебе в армейской разведке служить не доводилось?

— Я и на фронте-то не был, — ответил Сосницкий. Не будь в коридоре кромешной темноты, Федор увидел бы, как покраснели его щеки. — Просто я..

— Потом расскажешь. Стой на месте. Я схожу посмотрю, какие у них там московские развлечения.

Назаров мгновенно разулся, аккуратно поставил сапоги у стены и медленно направился в дальний конец коридора, к источнику света.

На полпути он остановился. Впереди слышались неясные голоса. Федор задумался: с такого расстояния он без труда разглядел бы человека, вступившего на освещенное место. Но углядит ли этот человек его самого, вздумай тому остановиться и всмотреться в темноту? Сам Назаров, пожалуй, разглядел бы. А фронтовые годы, да и некоторые прежние приключения приучили его уважать неизвестного врага. Каким бы ты мастером ни был, но если встретился с противником впервые, считай его равным себе.

Размышляя таким образом, Назаров провел рукой по правой стенке. Ладонь наткнулась на дверную ручку, которая подалась от легко нажатия. Негромко скрипнула дверь, впрочем, в полной тиши и этот скрип показался солдату недопустимо громким.

Назаров бочком протиснулся в щель. После абсолютно беспросветного коридора комната, освещенная отблеском луны, показалась чуть ли не залом офицерского собрания в бальный вечер. Впрочем, по своим размерам комната и вправду напоминала зал.

Посередине комнаты стоял широкий стол, а вдоль стен — огромные шкафы. Назаров подошел к одному из них, провел рукой — книги. Наверное, библиотека. Купцы заводят их по примеру помещиков. Но те книги читают, а купцы — не всегда. И здесь купец не поскупился — библиотека была огромной. Солдат взглянул на противоположную стену и увидел тоненький лучик света, выбивающийся из щели.

На цыпочках приблизившись к стене, Назаров услышал голоса. Он присел возле щели, оказавшейся крупной замочной скважиной, и на миг зажмурил глаза — так ярко был освещен соседний кабинет. В кресле небрежно развалился мужчина лет сорока с длинным вытянутым лицом и короткими усами. Его глаза, казалось, ощупывали и тискали собеседника в кресле напротив. Тот — дородный дядя лет на десять постарше, с добротной бородой, сидел прямо, а смотрел затравленно. За креслом стоял высоченный детина, время от времени сжимавший кулаки. Уж на него-то затравленный тип точно боялся взглянуть.

Чуть в стороне, возле стола, положив руку на точеную спинку высокого стула, стоял пожилой мужчина с еще более добротной бородой. Особенно примечательной в нем была не борода, а одежда — что-то похожее Назаров видел когда-то в опере «Жизнь за царя», а еще раньше в детских фильмах-сказках. Похоже, бородача не интересовало происходящее, он то и дело поглядывал в темное окно, гордо вскидывая голову. Рядом с ним стояла пара молодых людей в таких же старинных одеждах и с расстегнутыми кобурами на ремне. Эти двое явно смотрели на происходящее с недоумением. А вот другая пара, возле двери, выходящей, вероятно, в коридор, чувствовала себя уверенней, хотя своими повадками не напоминала ни слуг, ни хозяев.

— И это все, Савелий Андронович? — спросил усач.

— Все, — устало ответил собеседник. Похоже, он хотел одного — лишь бы разговор прекратился.

— Верю, голубчик. И что все капиталы твои в банке от большевиков погорели, и что вся наличность твоя — полтораста империалов под порогом в людской. Утешу тебя, голубчик: я до тебя и так бы добрался на днях. Так что не сердись на хозяина, считай, тебе повезло. Хоть икорки напоследок поел. Дылда, он больше мне не нужен.

Дылда ухватил купца за шиворот и вытащил из кресла — так портовый кран легко поднимает тяжеленную грузовую увязку. Двое ребят, стоявших у двери, подхватили его, выволокли в коридор. При этом они столкнулись с тремя такими же типами, пытающимися войти в кабинет. Трое пришедших приблизились к усачу и победно на него взглянули. Однако рта не раскрывали, ждали приказа говорить.

— Каков улов, голубчики? — спросил тот.

— Империалов штук двести да золотишка чуть больше пуда. Керенки мы даже не считали, а по третьему адресу взяли еще какие-то акции — они с деньгами лежали. Решай, Князь, оставить их или на самокрутки?

— Решу. А «керенки» чего не считали? Вдруг я у вас в кармане насчитаю чего?

Веселья у ребят чуть поубавилось, однако они продолжали улыбаться, видно, чувствуя, что в такую фартовую ночь им с рук сойдет почти все.

— Прости, Князь. Ей-богу, ни одной бумажки не прикарманили, — сказал один.

— Я если бы и взял, так золотишко, — добавил второй. — С бумажкой-то чего возиться.

— Ладно, голуби, отдыхайте. Только товар сюда занесите. Дождемся грузовика и двинемся. Эй, Иван Григорьевич!

Мужчина, стоявший у окна, медленно обернулся к ним, как будто не понимая, кто же мог его позвать.

— Нагим пришел человече в этот мир, нагим да уйдет из него, — сказал он.

Назаров не успел удивиться этим словам, как обнаружил на лицах кафтанной пары легкую и привычную скуку — такое слышали они не впервые. Ребята Князя, все еще толпившиеся у дверей, гоготнули.

— А барахлишко нам останется, — заметил один из них.

Иван Григорьевич взглянул на них, да так, что оба замолкли, будто им с размаха заткнули рты. Лишь Князь спокойно глядел на него. Видно, он никаких взглядов не боялся.

— Иван Григорьевич, — неторопливо сказал Князь, — нам тоже скоро уходить придется. Надо решить насчет золотишка.

— И ни злата, ни серебра… — продолжил было Иван Григорьевич, но осекся. Он с неудовольствием посмотрел по сторонам, как ребенок, которому дали ненадолго замечательную игрушку, а сейчас отбирают.

— Мы уговаривались, вам полагается четверть от всей сегодняшней прибыли.

— Треть, — кратко и жестко сказал бородач, удивив Назарова столь быстрой переменой тона. Теперь это был настоящий купец, весь живущий в процентах, скидках и начетах. — Вы ошиблись, Юрий Николаевич.

— Треть, так треть. Я подзабыл малость, — сказал Князь с такой легкостью, с какой курильщики делятся огнем. И он ткнул пальцем в правый угол у двери в кабинет — место, которое Назаров не видел. — Я думаю, отсчитать труда не составит. Мы мелочиться не будем. Акции так вообще возьмите себе. Эти бумажки для меня слишком сложные.

Один из слуг в кафтане (Федор окончательно понял, что это слуги) отправился в угол и через несколько секунд вернулся к хозяину с громадным саквояжем в руках. Когда он опустил его на пол, послышался ясный металлический звук. Слуга совершил еще два таких же путешествия, после чего Мяснов сказал: «Довольно».

— Князь, когда грузовик вернется, он тебе больше не понадобится?

— Нет. Я кое-что увезу на мелкой машине, а остальное мои орлы утащат пехом. Вам за один раз все пожитки для переезда не загрузить, так что придется на Казанский вокзал ехать раза три. Тамошние легавые очень гадской натуры, однако ваши мандаты их угомонят.

В кабинет вошел парень лет двадцати пяти. Хотя одет он был не в кафтан, не в шубу, а во вполне приличный современный пиджак, парень обратился именно к Мяснову, причем так, как слуга обращается к хозяину:

— Иван Григорьевич, на вокзале все в порядке. Нижегородский поезд отходит в пять часов. Мандаты персонал впечатлили, так что у нас будет вагон первого класса и целый багажный.

— Ты их подмазал? — спросил Князь.

— Нет. Мы вчера в наркомкульте (последнее слово парень произнес с максимально возможным презрением) сварганили документики о том, что выставка из Москвы в Нижний едет. А уж на вокзале я начальничку объяснил, что это Луначарский эвакуирует сокровища от германцев и сам будет в поезде.

— Молодец, Паша, — сказал Иван Григорьевич. — Сейчас собираться будем. Созови людей.

— А они все здесь, — сказал Павел. — Только Андрюшка в обходе.

— Зови и его. Хватит обхаживаться, собираться пора.

Назаров понял, что и ему пора собираться. Колени у него затекли не меньше, чем руки полтора часа назад.

Он поднялся и вышел в коридор тем же путем. У двери он обнаружил Сосницкого. Тому, видимо, надоело стоять на одном месте, и он, не забыв прихватить сапоги Назарова, двинулся вперед.

— Докладываю обстановку, товарищ фельдмаршал, — самым что ни на есть наитишайшим шепотом начал солдат, натягивая обувь. — В особняке наличествует сам Князь и не меньше шести бандитов.

— Они хозяина грабят? — прошептал Сосницкий.

— Хозяин с ними в стачке. Я их разговоры услышал. В чем тут изначальная закавыка, пока не представляю, но кажется мне, что Мяснов к себе гостей заманил, а потом отдал бандитам их пограбить.

— Зачем?

— За долю. Они при мне по комнате золотом громыхали и его делили. Еще я понял, у них свое авто есть, на котором они по Москве свободно разъезжают, и мандаты от власти. Одним словом, не простая грабижка это, как говорят хохлы, а настоящая разбойная операция.

— Что нам делать?

— Планы менять, вот что делать. Мы сейчас отсюда выйдем, ты побежишь за подмогой, хоть в Чека, хоть еще куда — тебе виднее. Главное, чтобы сразу сообразили, что можно разом накрыть Князя со всей его бандой. А я возле ворот покараулю, вдруг Князь раньше времени сорвется и куда-нибудь двинет. Прослежу. Может, если удастся, у авто шины проколю, чтобы разъезжали поменьше.

— Нам нельзя менять план, — сказал Сосницкий. — Мы должны или сами захватить Князя, или заманить его на вокзал.

— Дмитрий, ты не прав. Бандитов по самому малому счету десять душ, да еще прибавь дурного купца с его слугами, которые к ворам присоединятся в драке с нами.

— Неужели мы такую ораву не одолеем? — спросил Сосницкий, да так, чтобы вопрос прозвучал с обидной значимостью.

— Мне за последние три года, товарищ, приходилось одному против полсотни выходить. Если боевой расклад припрет или командирский приказ — придется выйти. Но сейчас мы сами себе командиры. Представь себе, вот мы сейчас пошли, половину бандитов положили, еще там пару покалечили. Тут кто-нибудь нас из-за спины бы и взял. Мне приходилось и замок у австрийцев под Львовом брать, и в мучном элеваторе под городом Яссы дрался. А уж сколько бывало домиков попроще — всех не вспомнить. Когда в незнакомом здании сражаешься, да еще вперед идешь, никогда не знаешь, чем закончится дело. Сообрази, если мы тут сгинем, какая будет польза? Князь с награбленным золотишком через наши трупы перешагнет, уйдет, и потом ищи его всеми революционными силами.

— У меня приказ от товарища Чуланина, — повторил Сосницкий. — Он нас завтра ждет на вокзале. Может, мы сейчас к Князю выйдем и вступим в переговоры?

— Чуть потише, товарищ Сосницкий. Не ровен час, услышат. Открываться сейчас перед Князем для нас было бы глупостью. Он сперва прикажет нас скрутить и только после начнет разговоры. Я его морду уже рассмотрел: такой шутить не будет. А я уже сегодня во вражьем полоне побывал, на эту ночь у меня норма закрыта. Чем тебе мой план не нравится? Приведем подмогу, потом поможем чекистам Князя взять. А если ты о славе беспокоишься, то мы и так с тобой уже герои. Не знаю, как ты, я же хочу почет получить на живую грудь.

Настала тишина. Назаров чувствовал, что его невидимый напарник силится придумать более-менее подходящий аргумент и не справляется с этой задачей. Между тем со стороны коридора послышались голоса, скрипнула дверь. Назарову даже почудилось, что он различил голос Князя, гаркнувшего: «Ищи его скорей!»

— Нет, план мы менять не будем, — наконец прошептал Сосницкий.

В тот же миг Назарову показалось, что перед его лицом взорвалась граната, и он на секунду зажмурил глаза.

* * *

— Слушай, холуйская душа, — обратился Пашка к Марселю Прохоровичу. — А ну-ка, расскажи, как ты рога Сергею Степановичу наставил?

С того момента, когда несчастного товарища Ракова доставили в трактир «Балалаечка», прошло часа два. Петя, упившийся спиртом от хозяйских щедрот, решил тут же вздремнуть. Однако он себя чувствовал командиром и не вполне доверял товарищу, поэтому накинул петлю на шею Марселю Прохоровичу, намотав веревку на правую руку. Каждые три минуты он слегка ее подергивал, а если товарищ Раков шевелился и это движение передавалось веревке, дергал еще сильнее.

— В этом заведении, господин хороший, начал я трудиться еще в самые что ни есть отроческие годы. Работал кухонным мальчиком, готовясь с годами вступить в достославный официантский цех. Уже тогда Марфа Ивановна меня заприметила, вошла в снисхождение к незавидному моему статусу. Говорила она со мной ласково, питала мое младое тело представителями различных деликатесов. Бывало, увидит, как я с раннего утра щепу для самовара режу, подойдет ко мне, ручкой своей бархатной погладит, угостит леденцом.

— А по ночам в постельке барахтались? — спросил Пашка.

— Я тогда, господин любезный, слишком малым был, чтобы своей жизнью делать картинки к книге мусью Мопассана. И в заботах Марфы Ивановны ничего, кроме материнских проявлений, обнаружить не мог.

— У Сергея Степаныча к тебе претензии только за дареный леденчик? — спросил Пашка.

— Никоим образом. Когда я в серьезный возраст вошел, она меня стала привечать почаще. Сергей Степанович хотя и разбогател к тому времени, но держал ее старообычно, даже в пассаж одну не отпускал. И совсем не хотел обеспечить ей условий, в которых цивилизованной супруге пребывать надлежит. Хотя принадлежало ему восемь питейных заведений да две бани, он каждую копейку экономить старался, держа свою дражайшую половину как темную поломойку, и лишал ее всех удовольствий, положению ее приличествующих. Мне по разным хозяйским поручениям довелось не один раз побывать в хоромах Сергея Степановича. Марфа Ивановна каждый раз самовар для меня ставила, а я с ней чай пил, доставляя удовольствие различными повествованиями о работе своей и об обычаях клиентов.

— С леденчиками чай пили? — хохотнул Пашка.

— И с леденчиками, и с мармеладом, и с вареньями, которые Марфа Ивановна всегда была мастерица создавать. И никто ничего дурного в наших отношениях заметить не мог. Однако нашлись завистники, которым в радость было хозяйку унизить и через клевету в милость к Сергею Степановичу войти. Однажды, когда мы за полночь засиделись за самоваром, ворвался он в горницу, как пес цепной. Я намеревался сперва его заблуждения рассеять, но когда понял — он готов над моей персоной смертоубийство учинить, прыгнул в сад с балкона. Еле ушел, ибо Сергей Степанович изволили вслед мне кипящий самовар запустить и я подвергся паровому ранению.

— Поделом вору и мука, — заметил охранник.

— Все незаслуженно, — печально ответил на это Марсель Прохорович. Казалось, он хотел призвать в свидетели даже окружающую примитивную меблировку. — Конечно, из заведения я тотчас удалился, а позже узнал о печальной судьбе Марфы Ивановны. Супруг, отелловскими страстями охваченный, подверг ее самому варварскому обращению, не поленившись сходить на конюшню за кнутом. От наказаний таких, какие почти неделю длились, Марфа Ивановна ослабла здоровьем и скончалась в Покровской больнице, не уличив мужа в своей погибели и на смертном одре. С той поры я в разных трактирах обретался, стараясь Сергею Степановичу на глаза не попасться.

— Эк ты жук какой, — то ли возмущенно, то ли восхищенно заметил Пашка. — Муж из-за таракана такого, из-за дряни этакой законную жену кнутом забил. Ну, теперь я знаю, какая у него к тебе претензия. Теперь я понял, почему он велел тебя не проучить где-нибудь в темном переулке, а обязательно сюда доставить.

— Господа хорошие, — с тоской произнес Марсель Прохорович, — неужели среди стен, где моя трудовая сноровка состоялась, мне нынче умирать судьбой отведено?

— Зачем среди стен? — вяло произнес Петя, наконец-то открывший глаза. — Мы найдем, где тебя утопить. В канаве поглубже. Понял, обормот?

* * *

— Любезный Иван Григорьевич, — почти приторным голосом сказал Князь, — не хотели бы вы показать мне сокровища, которыми хвастались за столом?

Мяснов не успел ответить. В комнату вошел слуга и двинулся к хозяину. Бандитский атаман грозно взглянул на него — как смеешь прерывать важный разговор! Однако малый, обряженный в красный кафтан, считал, что его весть еще важнее.

— Иван Григорьевич, — торопливо сказал он. — Я во дворе приметил Матвея, кем-то оглушенного. А Султан — убит.

Реакция Князя была мгновенной. В несколько прыжков он пересек комнату, распахнул окно — казалось, не раскройся сразу, выставил бы одним ударом — перегнулся через подоконник, свистнул. Тотчас снизу донеслись два коротких свистка. Князь обернулся к хозяину дома, на лице которого впервые за эту ночь появилось нечто похожее на удивление. Сам же Князь явно успокоился.

— Я не мог на ваших сторожей положиться, — сказал он. — Перед парадным входом Волдырь на шухере стоит, он мне ответил — мол, все в порядке. А то я уж решил, что нас Чека обложило. Насчет гостя надо выяснить поскорей.

Однако новость о том, что кто-то неизвестный бродит по его собственному дому, не произвела на Ивана Григорьевича большого впечатления.

— Так это точно не Лубянка пожаловала? — спросил Князя камердинер Павел.

— Чекисты собак не душат, — ответил Князь. — Брезгуют. Они бы твоего кобеля из наганов уложили. Ладно, хватит трепаться. Ты у своего туза в валетах?

Павел сперва не понял вопроса, потом, подумав, кивнул.

— Пусть Иван Григорьевич и дальше о царском венце мечтает. Командуй ты. Сколько вооруженных ребят здесь?

— Восемь человек. Считая этих двоих.

— Всех сюда. Дылда, беги в зал, всех наших сюда пришли, а сам сторожи купцов.

Через две минуты кабинет был набит людьми. Слуги Мяснова в кафтанах (кто с ружьями, кто с револьверами) недоверчиво поглядывали на княжеских ребят. Что же касается хозяина, то тот незаметно удалился в сопровождении двух слуг.

— Сколько коридоров на втором этаже? — спросил Павла бандитский атаман.

— Два, — ответил камердинер.

— Пусть пойдут по трое: двое мясновских и мой жиган, — сказал Князь. — Надо пройти оба коридора. Еще трое во дворе пошуруют. И это… Других ламп, поярче, в доме нет?

— У нас есть и электричество, — ответил Павел. — Только мы его жжем, когда хозяина дома нет. Больно Иван Григорьевич не любит французскую лампочку.

— Быстро включи, — распорядился Князь. Павел не стал с ним спорить. Он выскочил на лестницу и спустился вниз.

— Сейчас! — раздался его голос. — Реостат не видно.

— Ищи его скорей! — крикнул Князь.

Почти в ту же минуту повсюду, в коридорах и комнатах, загорелись лампы.

И тут же на весь дом прозвучал вопль одного из бандитов:

— Вот они, суки гадюшные!

* * *

Когда Назаров прозрел, то понял, что его ослепило. За последние часы его глаза отвыкли от сильного электрического света. А мощная лампочка (купец их не жаловал, но когда поддался настояниям жены, то приобрел самые яркие) включилась прямо над его головой. Почти одновременно Назаров услышал чей-то изумленный голос:

— Вот они, суки гадюшные!

Все еще щуря слезящиеся глаза, солдат поднял голову. Шагах в пятнадцати от него, в другом конце коридора, стояли трое: два лакея в кафтанах и белых шапках, оба с ружьями, и коренастый парнишка с пистолетом. Последний радостно орал:

— Сюда, урла, вот они!

Ослепленный Сосницкий хлопал веками.

Назаров поднимал руку с маузером, а его мозг, как фабричная контора, производил полный расчет всему дальнейшему течению боя: укрыться можно лишь в своей тени; уложить двоих, троих, и конец, но когда в узком проходе начнут палить шесть дурней сразу, хоть одна пуля обязательно найдет цель; и раненому никуда не отползти.

Слуги переминались, нерешительно поднимая ружья, как гимназисты, впервые приглашенные дядей-барином на заячью охоту. Зато жиган целился из своего пистолета. Пришлось товарищу Назарову выстрелить в него, пришлось попасть — и отброшенный маузерной пулей жиган сполз по стенке.

Потом Назаров распахнул ногой дверь в библиотеку и, ухватив Сосницкого за руку, влетел туда вместе с ним. За секунду до этого напарник успел два раза пальнуть из браунинга. Краем глаза солдат успел заметить, что один из нападавших покачнулся; нижний край его белой шапки покраснел, а цвет кафтана не изменился — он и так был красным.

Еле удержавшись на ногах после прыжка, Назаров захлопнул дверь. Видимо, свет в библиотеке не был выключен с прежнего раза — лампочка зажглась и здесь.

В тот же миг в коридоре началась настоящая канонада. Хотя палили с близкого расстояния, солдат все же смог различить, что огонь ведется и из ружей, и из пистолетов, и из винтовок.

Сосницкий уже окончательно опомнился и, засунув пистолет в карман брюк, подскочил к самому маленькому книжному шкафу. Вместе с Назаровым они забаррикадировали им дверь. Теперь было можно сделать полный вдох и выдох. Сделав, они вдвоем подбежали к окну, выглянули наружу. Внизу чернел двор, замощенный камнем.

— Прыгнем? — нерешительно сказал Сосницкий.

— Прибережем напоследок. Тут ногу сломать недалеко — и не уйти обоим.

— А может, шторы связать? — спросил Сосницкий.

Тем временем выстрелы затихли. Теперь в дверь били ногами и прикладами.

Назаров показал Сосницкому пальцем на дверь, возле которой он подслушивал бандитские речи четверть часа назад.

— Уходим в соседнюю комнату. Помоги-ка!

Федор навалился на огромнейший письменный стол, украшавший центр комнаты. Сосницкий крякнул, поднатужившись. Назаров уступал ему в мощи, однако умел в один миг вызвать все силы, которые сберегались в его теле, и, как всегда, потом сам себе удивлялся. Так и на этот раз. Массивный стол, крепкий, как генеральский гроб, одна бронзовая чернильница на котором гляделась тяжелей снарядной гильзы, сдвинулся от первого же толчка и, набирая скорость, поехал по полу, ускоряясь с каждым пройденным метром. Гром, прокатившийся по зданию, заглушил даже удары прикладов.

«Еще две секунды, потом не сдюжу», — подумал Назаров, но стол достиг цели и вынес толстую дверь, так что оба толкателя даже не почувствовали соприкосновения. Влетев в кабинет, оба напарника обернулись, каждый в свою сторону. В углу, у двери, выходившей в маленький коридор, лежала куча драгоценностей, принадлежавшая Князю, и возле нее стоял бандит, в противоположном же углу несколько саквояжей, наполненных мясновской долей, охранял купеческий слуга. Самого хозяина, которого Назаров намеревался взять в заложники, здесь не оказалось.

Маузер и браунинг ударили разом. Жигана буквально швырнуло на стену, купеческий слуга рухнул на раскрытый чемодан, в котором сверкали золотые чаши. Теперь им с Сосницким предстояло ждать атаки с двух направлений — из коридора и из библиотеки. А в том, что она последует, сомневаться не приходилось — здесь лежало золото, и было его много, по мнению Назарова, хватило бы снарядить целую дивизию, год ее кормить, и еще бы осталось.

«Попался как в Усадьбе, — подумал солдат. — Правда, вместо барышни в товарищах неплохой напарник. Да и товар под рукой есть, можно в случае чего с разбойниками поторговаться».

— Товарищ Назаров, — почему-то шепотом сказал Сосницкий. — Слышите?

Назаров услышал. Во дворе натужно рычал мотор. Или пожаловало ЧК, или прибыла машина, о которой недавно говорили бандиты в кабинете. Привыкший всегда думать о худшем — о хорошем и думать не надо, надо просто хлебать его большой ложкой, — Назаров сразу откинул первый вариант.

— Держи двери под прицелом, — сказал он Сосницкому.

Когда Назаров выглянул в окно, подтвердилось второе предположение. Прямо под окном стоял грузовик, в кузове сидело двое парней, в пиджаках и картузах, а в ногах у них валялись баулы, чемоданы, саквояжи, корзины, даже холщовые мешки. Что находится внутри — ясно.

Зато оба парня в грузовике пока не догадывались, что происходит в доме. Стоявший на шухере Волдырь сам не понимал, в чем дело, и ничего им не сказал. Поэтому, увидев незнакомца в оконном проеме, они приняли его за мясновского слугу. А может, за неизвестного им шестерку Князя — тот никогда всех своих людей вместе не собирал.

— Шухер, урла! — заорал Федор во всю глотку. — Князь приказал быстро грузиться! Принимай добро!

Бандиты, которым не раз приходилось уматывать с места преступления, все поняли сразу. Никто не удивился, когда неизвестный жиган уронил в кузов саквояж. Лишь только сумка упала в кучу чемоданов, Назаров опять перегнулся через подоконник и крикнул бандитам:

— Эй, взгляните, не разбилось?

Недоумевая и ругаясь, оба сообщника Князя склонились над саквояжем. Одному из них на голову тотчас же обрушился другой саквояж, более внушительных размеров. Раздался неприятный хруст, и бандит уткнулся лицом в драгоценный багаж.

— Ты что делаешь, гад такой? — заорал его напарник, нагибаясь над недвижным телом.

Это была несомненная ошибка. В тот же миг столь же тяжелый чемодан столь же метко обрушился и ему на голову.

Федор вскочил на подоконник, примерился. Последний раз ему доводилось поступать схожим образом три года назад, когда пришлось прикрываться телом фельдфебеля Оглобина от пуль германского пулемета. Конечно, фельдфебеля в роте никто не любил, включая Назарова, но все-таки было противно. Как и сейчас.

— Дима, давай следом! — И Назаров прыгнул.

Ему были нужны целые ноги — поэтому Федор исхитрился прыгнуть в кузов так, что обе его ступни опустились на тело бандита.

При этом он больно ударился левой рукой об угол им же сброшенного чемодана. Ничего, вроде цела.

Бандит, послуживший смягчающим фактором, естественно, не подавал признаков жизни. Его напарник пытался подняться, опираясь на борт обеими руками. Назаров без особых усилий выкинул его во двор. Туда же последовало и тело второго бандита.

«Только бы шофер мотор не выключил», — подумал Назаров, выскакивая из кузова.

Он рывком отворил кабину. Ему в лицо смотрело дуло нагана.

— Назад! — прошепелявил шофер — хилый малый, испуганно наблюдавший за баталией, развернувшейся вокруг его машины.

Конечно, надо было бы поговорить с ним. Объяснить парню, что к чему, получить еще одного друга, обладающего такой ценной профессией. Но — некогда, совсем некогда. И Назаров выволок шофера из кабины да двинул ему по балде рукоятью маузера. Перед тем как забраться на водительское место, Федор тремя выстрелами спустил шины у стоявшей рядом легковушки. Поставив ногу на газ, Федор высунулся наружу и крикнул:

— Прыгай, Сосницкий, чего ждешь! Машина наша!

В ту же секунду кабинет погрузился в темноту.

«Зачем он это сделал?» — только успел подумать Назаров, как со второго этажа донеслись два выстрела. Потом еще один. И вдруг коротко, сдавленно крикнул Сосницкий:

— Уходи, Назаров. Взяли!

Вслед за этим через подоконник перегнулись две фигуры с пистолетами. Что-то грохнуло над головой Назарова, потом еще одна пуля ударилась о крышу кабины.

* * *

«Сам погибай, а товарища — выручай. Подумай, дурья голова, если ты погибнешь, кто товарища-то выручать будет?» Так говорил капитан Терентьев, человек не только рассудительный, но и отважный, однажды, на глазах Назарова, получивший три пули, когда как раз выручал товарищей.

От того, чтобы, услышав последний крик Сосницкого, выскочить из кабины и рвануться на выручку, Назарова удержала не только мудрость фронтового командира — такие вещи он и сам представлял. В маузере остался один патрон, запасных обойм с собой не оказалось. Конечно, где-то возле кабины валялся выбитый у шофера наган. Но пока его найдешь… А главное, бандиты, засевшие на втором этаже, не дадут ему сделать по двору и трех шагов. В кабине тоже не отсидеться — пули прошивают крышу, как шмели паутину.

Назаров гнал «форд» по ночной Москве, а на душе у него скребли кошки: судя по последним словам Сосницкого, бандитам он достался в руки живым. Думать об этом не хотелось.

Но приходилось. Назаров понимал — если урла Князя не прикончила его товарища сразу же, то Сосницкий еще жив. Хотя бы потому, что он единственная ниточка, которая может привести бандитов к грузовику с драгоценностями. Такой куш Князь вряд ли бросит на произвол судьбы.

Вроде бы сейчас было надо колесить по Москве, пока не встретится на пути патруль. Сразу же обратиться к старшему, сдать золото под расписку и с подмогой мчаться в особняк — выручать товарища.

Однако у Назарова давным-давно сложилась полезная привычка: глядеть на себя со стороны. Вот и сейчас он сделал то же самое и представил себе, как к командиру патруля подъезжает простреленный грузовик, в кузове которого полно мешков с золотом, а в кабине сидит человек без документов. И просит всем немедленно мчаться выручать его друга в особняк какого-то купца. Кстати, на какой улице расположен этот занятный домишко, он понятия не имеет.

Может, имя Чуланина и подействует на командира патруля. А может, нет. Тогда Назаров окажется на Лубянке. Там запросят Пензу, от товарища Судрабса телеграммой прилетит подробное объяснение, кто такой Назаров, и… Трудно сказать, кому тогда хуже придется — Назарову или Сосницкому.

Немного подумав, Федор пришел к неприятному, но окончательному выводу: во всей Москве есть только один человек, которому можно все объяснить. Это — товарищ Чуланин.

И есть еще Курский вокзал, куда они должны были заманить Князя и где того должен поджидать взвод чуланинских стрелков. Приказа по Курскому вокзалу никто не отменял — значит, Сосницкий, если останется в живых, станет играть Курский вариант. А при каждом вокзале должен быть работающий телефон…

* * *

Сосницкий приходил в себя долго и мучительно. Он не мог понять, что же ему льют на лицо. Наконец понял — льют квас. И сразу же понял все остальное. Кроме, пожалуй, одного: сколько он пролежал на полу, возле окна, полупридушенный и оглушенный пинками в голову.

А пролежал он четверть часа. За это время в особняке Мяснова произошло несколько событий. Камердинер Павел, которому падающий Сосницкий успел прострелить бедро, уполз в свою комнату. Дылда, по распоряжению Князя, уже успел выбить три зуба Волдырю, так как тот поленился сообщить о странном экипаже, въехавшем на задний двор три часа назад. Еще Волдырь получил по морде за то, что, раззявя пасть, наблюдал, как грузовик на полной скорости вылетел из ворот особняка, и даже не попытался прострелить ему шины.

Пока Дылда учил тупую сявку, Князь обсуждал последние неприятные новости с Кистенем.

— Сколько пацанов эти суки положили?

— Николу-Туляка, Дворника, Сопляка, двоих из банды Брички. Еще Ушак во дворе валяется, дюже пришибленный.

— Потом к нему пойдешь и скажешь: или вставай, или тебя Дылда долечит.

Отдав этот приказ, Князь допил бокал, помянув разом всех ребят. Кистень стоял рядом, понимая — разговор не окончен. Он не ошибся.

— Ты как смекаешь, это была Чека?

Петька-Кистень задумался. Конечно, что бы он ни сказал, атаман все решит по-своему. Но если выйдет не так, как хотелось бы, Князь ему припомнит дурной совет. А ответить придется. Не ответить на вопрос атамана — еще хуже.

— Нет, не Чека это, — уверенно сказал Кистень. — Чекисты ночью по Москве вдвоем не ходят. Это те, кто собаку задушили. Шпана какая-нибудь.

— Шпана? — зло и задумчиво процедил Князь. — Не думал, что еще в городе такая шпана осталась, чтобы обнаглела у меня под носом шуровать. Однако не Чека это, тут ты прав. Впрочем, мы сейчас все узнаем. Дылда, он очухался?

Дылда утвердительно хмыкнул.

— Тогда сюда его.

Сосницкого, руки которого были предусмотрительно связаны за спиной, подвели к Князю.

— Видишь вот этого? — сказал Князь, указывая на угол, где валялось тело одного из сообщников, прикрытое сорванными шторами. — Будешь юлить — через пять минут ему позавидуешь. Отвечай на каждый вопрос. Кто ты?

— Твой новый компаньон, — ответил Сосницкий.

Он заранее выдохнул, напряг мускулы живота и даже смог чуть податься назад, поэтому удар Дылды оказался не таким болезненным.

— Ничего парень не понимает, — сказал Князь. — Посему…

В этот момент в кабинет вошел один из бандитов.

— Мы купца нашли, атаман. Он внизу, в какой-то дурной комнате, на склеп похожей. Чего-то нацепил на себя. Оба слуги там. Я его звал, а он — не слышит.

— Придется к нему спуститься, — Князь перевел взгляд на Дылду. — Останься с нашим другом. Язык ему не испорти, ноги не поломай — может, пригодятся. С остальным — как знаешь.

И Князь с бандитами вышел из кабинета. Оттуда сперва донеслись звуки ударов, а минуту спустя к ним прибавились протяжные болезненные стоны…

* * *

Назарову никогда не нравилась Москва. Ему больше по душе были маленькие уездные города, где и вокзал, и базар, и власть — все в центре, все понятно. И, ясное дело, Назарову нравился Питер с его проспектами, такими прямыми, словно их прорубали сабельными ударами; А в Москве и днем-то не разобраться, куда идти или ехать.

Сейчас же была ночь. Назаров смотрел по сторонам, вглядывался по ходу машины в особняки и деревянные домишки, пытаясь понять, в какой же части Белокаменной он находится. Пока — неудачно. «Плохо вышло, — думал он. — Ребят, которые этот город знают, я растерял. Некоторых, быть может, навсегда».

Внезапно фары вырвали из темноты даму, бредущую по тротуару. Назаров затормозил рядом с ней. Дама, а правильнее сказать девка, взглянула на Назарова испуганно. Ему почудилось, что она собирается убежать, однако барышня, похоже, за вечер набегалась.

— Здравствуй, голуба… Ба! Какая встреча у фонтана!

Он узнал в незнакомке девушку, за которую недавно заступился. Заступился, правда, не он, а Сосницкий, но мы не будем мелочиться, правда?

— Здравствуй, — ответила та и тоже узнала Назарова. Она смотрела на него немного вытаращенными глазами, видно соображая, не предъявит ли сейчас он на нее права как победитель.

— Далеко ль до Курского вокзала, ласточка?

— Не шибко далеко, — ответила барышня.

— Вот и хорошо. Садись в кабину. Поедем, дорогу покажешь.

Девушка не стала артачиться, а сразу же села рядом с Назаровым. (Не красавица, но миленькая: ростом невысока, конопатенькая, нос пуговкой, глаза широкие.)

— Так вы шофером работаете? — спросила она. Голос у нее был звонкий, почти детский.

— И шофером, и минером, и пекарем, и аптекарем. И художник, и артист, и морской артиллерист.

— Шутите, — усмехнулась она. — Какой из вас аптекарь.

— Никак нет, шутить не изволю. Помнится, прижала нас однажды судьба в Кавказских горах. До своих далеко, а доктора и фельдшера турки убили, только докторский багаж остался. Пришлось нам среди грамотных жребий тянуть: кто не побоится раненых товарищей аптечкой пользовать. Я, как всегда, вытянул. Правда, за неделю не уморил никого, но как вспомню — руки маленько трясутся.

— Ой, врете все, — махнула рукой девушка. — Сейчас надо направо свернуть.

Федор свернул направо, выхватывая фарами фрагменты выщербленной мостовой. Врезаться с разгона в тусклый московский фонарный столб ему не хотелось.

— Сейчас Нижегородская кончится, и налево. Кстати, меня Аней зовут. Я не заразная. А если и что… Так ведь вы аптекарь.

— Меня Федором звать. Насчет же того, что вы не заразная, я ничего, кроме бурной радости, выразить вам не могу.

— Ну как знаете. До рассвета еще далеко, могли бы и познакомиться.

— Познакомиться, говоришь, цигель-цигель ай-лю-лю. Ежели рассвет этот переживу, может, и познакомимся поближе…

Они подъехали к Курскому вокзалу. Восток уже слегка зарумянился: самое тихое время, подумал Назаров. К его счастью, патрули по площади не ходили.

— Сидите тут, — распорядился он, выходя из кабины. — Надо недолго грузовик посторожить. Я сейчас схожу, разузнаю обстановку. Если что, жмите на этот пупок. Он загудит, и я сразу приду.

Аня и тут не стала перечить. Она лишь вздохнула и задремала на сиденье.

* * *

Когда раздались выстрелы, Иван Григорьевич Мяснов, первый на Руси купецкий царь, не поторопился узнать, что стало причиной стрельбы. Но вовсе не по трусости. Негоже государю бегать по дворцу, будто он посыльный отрок. Если в хоромы ворвались крамольники, найдется кому их одолеть.

Была и еще одна причина. Сказать по правде, Иван Григорьевич уже не помнил, что происходило в его собственном доме час назад. Он позвал каких-то мелких людишек, открылся им. А те надсмеялись над ним, как бояре над юным Иваном IV. Не зная, что это Иван Грозный.

Тех мелких людишек он уже расточил. Но как? Его обычные слуги были верными, но глупыми. Значит, пришлось нанять других, более сообразительных и проворных. Те же, приглашенные с улицы опричники, совершили расправу.

Иногда, так тонущий поднимает голову над водой, успевая урвать толику воздуха, в голову Ивана Григорьевича возвращались мысли из прежнего, казалось, навсегда забытого мира. На одну долю секунды он задумывался: что же он делает сейчас в огромной палате с низкими потолками, возле открытых огромных сундуков? Зачем нацепил на себя эту шубу, зачем правая рука сжимает какой-то жезл, что за тяжесть у него на голове? Но тут же он возвращался в единственный истинный мир, в котором он долго-долго жил, скрывая это от своей недостойной родни. Все. Лицедейство закончено. Он больше никогда не наденет гнусные обноски, в которых его заставляли ходить всю жизнь. И лишь смерть сорвет с его головы корону.

Иван Григорьевич понимал, что не царское это дело самому отворять сундуки, самому натягивать соболью шубу, своими руками перебирать священную утварь государева сана. Шагах в пяти от него толпились какие-то людишки. Кто это? Видимо, слуги, о чем-то умоляющие его. Они взбунтовались, это ясно. Но тронуть государя боятся. Вот сейчас сюда придут его верные опричники и покажут им. И верно, идут.

Князь и бандиты удивленно переглянулись, когда вошли в просторную палату. Если второй этаж был спланирован по-современному — настояла мадам Мяснова, то внизу были лишь одни палаты и светелки XVII века. Князь стоял в одной из них, освещенной двадцатью свечами. Несколько слуг толпились на середине комнаты, тревожно переговариваясь и не решаясь подойти к господину.

А тот стоял возле одного из сундуков, только что принесенных этими же слугами по его приказу из потаенной палаты. Подобно Ивану Грозному за час до смерти, Мяснов любовался своими сокровищами.

— Воля моя — взять крамольников! — сказал Иван Григорьевич, указывая пальцем на слуг. Те печально переглянулись и незаметно указали на него пальцем Князю, рассчитывая, что хотя бы незнакомый друг их господина поможет им как-нибудь справиться с бедой — полным сумасшествием хозяина.

— Голубчик, — обратился Князь к ближайшему из слуг, — а что, вам был приказ от Ивана Григорьевича здесь всем столпиться?

— Он нас позвал сундуки перенести, — ответил лакей, слегка запинаясь от волнений последнего часа.

— Расточить крамольников! — гаркнул Иван Григорьевич, но на него никто не обратил внимания.

— Кто еще в доме?

— Ну мы, вы еще, — слуга сперва не понял вопроса, — Матвей, ночной сторож, у себя в каморке от побоев еще не оклемался. Два повара да два кухонных мужика, еще баба подсобная. Их всех Иван Григорьевич почему-то час назад велел на кухне запереть.

— Хоть это не забыл, — заметил Князь, обернулся к своим ребятам и сказал: — Пир-то окончен.

— Конечно, кончен, — печально сказал слуга. — Хозяина лечить надо.

— Сейчас полечим, — сказал Князь. Он вынул браунинг и три раза выстрелил Мяснову в грудь. Тот взглянул на убийцу почти удовлетворенно, как человек, наконец-то получивший неприятный, но ожидаемый ответ на давно заданный вопрос, после чего первый и последний на Руси купецкий царь тяжело рухнул на пол. Его голова упокоилась на сундуке с драгоценностями.

У слуг, наблюдавших эту сцену, было не более одной секунды, чтобы попытаться схватиться за револьверы на боку или берданки за плечами. Четыре пистолета открыли огонь одновременно. Князь сделал шаг назад, затыкая уши пальцами.

Секунд через пять пальба затихла. Двое слуг еще трепыхались на полу в конвульсиях. Кистень каждого из них добил прицельными выстрелами. Потом, не глядя на прочие трупы, Князь подошел к Мяснову.

— Занятный фраер, — сказал он. — Чудной. Но сильный. Мне без него скучно будет. Дай-ка шапчонку.

Кистень поднял корону и подал Князю. Тот посмотрел на нее, разочарованно хмыкнул и швырнул в угол.

— Я думал, хоть позолоты будет побольше. Ну-ка, Кистень, хочу твою голову проверить. Чем шапка Мономаха отличается от любой ювелирной побрякушки? Вы, ребята, рот не разевайте, торопитесь с барахлишком. Чтоб через две минуты наверх можно было поднимать.

— Ну, больше она, тяжелее. Дороже.

— И дураку понятно, что тяжелее, голубчик. Еще.

— Кольцо или браслетик нацепить можно. А шапку Мономаха — только смотреть, заперев двери и шторы задвинув, — подумав, сказал Кистень.

— Ближе, голубчик. А главное? Ладно, не мучайся, времени мало. Ох, трудно думать за всех вас. Шапка Мономаха одна на всем белом свете. И не потому, что сил не хватит сделать копию, а потому, что не нужна она. Все знают, где подлинник находится. И верно ты подметил — никому такое приобретенье не показать. Если ты купил краденое кольцо и в нем усомнился — зовешь ювелира, которому доверяешь. Он делает оценку. А кого ты позовешь шапку Мономаха смотреть? Нет, я позвал бы, пожалуй. Только ювелир из дома бы не вышел. До такого наш хлебосольный хозяин не додумался бы. На этом и погорел.

— Князь, — сказал Кистень, — кто ему такое фуфло поставлял?

— Нашлись добрые люди. Я пару настоящих штучек из Кремля ему доставил. Переверни, кстати, сундуки, голубчик. Тут они должны быть. Потом уже мастерили сами. Но ребята с огнем играли — даже позолотить как следует не захотели. Разберусь.

— Князь нагнулся, поднял жезл и начал ворошить сокровища в сундуке, как угли кочергой.

— Достань-ка чашу. И ожерелье. Кинжал тоже наверх пойдет. Он к нему пришел мимо меня, так что придется проверить. Где же наше золотишко? А, во втором сундуке. Хлам выкинь, сундук целиком возьмем.

Бандиты, уже собравшие оружие с трупов слуг, торопливо выполняли новые и новые приказы. Князь же задумчиво глядел на Мяснова, стараясь что-то вспомнить. Наконец он нагнулся над трупом, сунул руку под шубу, долго что-то искал. Потом он вынул пачку акций. Бумаги были прострелены, но в крови не испачкались. Князь, нахмурившись, осмотрел их, свернул трубочкой и сунул во внутрений карман.

* * *

— Господа хорошие, — в очередной раз жалобно простонал Марсель Прохорович, — даже палачи мелкие прихоти своих клиентов исполнять изволят. Мне бы сходить по натуральной нужде.

— Отлить или вприсядку? — спросил Петя.

— Терпи, казак. Скоро обо всем позабудешь.

Марсель Прохорович попробовал было нудеть. Пашка, допивший водку, замахнулся на него пустой бутылкой.

Открылась дверь. В кабак вошел паренек лет шестнадцати.

— Эй, ребята! Сергей Степанович сегодня у Мяснова в гостях до утра на именинах: Насчет этого, — он мотнул головой в сторону Марселя, — сказал, что больше не сердится. Просил спустить его в Неглинку, и дело с концом.

— И как Мяснов не боится ныне праздники праздновать? — удивленно спросил Пашка, не обращая внимания на лепет Марселя Прохоровича. — Ладно, в Неглинку, так в Неглинку.

— Пошли, лакейская душонка, — сказал Петя и дернул веревку. Раков захрипел, его голова поехала в направлении грязного пола, и Пете пришлось ослабить веревку, иначе его жертва окончательно бы задохнулась. Несчастный Марсель Прохорович присел на корточки. Его руки безвольно свешивались вдоль ног.

— Потише, — урезонил его Пашка. — Задушишь тут, потом на горбу тащить. Лучше его своими ногами до трубы довести. Вставай, отставной холуй!

Однако товарищ Раков, похоже, потерял сознание. Наконец он открыл глаза, положил правую руку на ботинок, затем сунул ее под брючину.

— Ну хва… — сказал Петька и остановил начатую фразу. На него глядело дуло браунинга — маленькой дамской машинки, которую при неумелом подходе нащупать на теле труднее, чем мелкую шишку на заросшей голове.

Два выстрела последовали мгновенно. Петя упал со зверским взревом, Раков обернулся к Пашке, у которого отвисла челюсть. Ее и раздробила пуля, а следующая, прекратив его мучения, угодила прямо в висок. Марсель вскочил, а парнишка как стоял посередине зала, так и остался. Его нижняя челюсть была в том же положении, как у Пашки три минуты назад. Однако товарищ Раков пока стрелять в него не собирался. Он лишь нагнулся, вырвал веревку из рук уже мертвого Петра, снял с шеи. Потом отдышался, взял со стола чайник, полминуты пил из горлышка. И лишь после этого обратился к парнишке.

— Откуда ты? — коротко и властно спросил он.

— Я С-сергея Степа-пановича Полуухова с-сын. Ник-китой звать, — пролепетал тот.

— Выпей воды, с-сын, — сказал Раков. — Успокоился? Кто эти громилы?

— Они у батюшки работают в заведениях вышибалами. Ну, не работают уже, но по старой памяти помогают. Я думал это… пошутить…

— Повтори, где сейчас твой отец? — прервал его Марсель.

— У Мяснова в гостях.

— Говори все, что знаешь, про эти именины. Соврешь, — дуло браунинга указало на два трупа, лежащие на полу, — пеняй на себя.

— Мало знаю! — отчаянно воскликнул Никита. — Позавчера от Ивана Григорьевича приглашение пришло. Он хотел с прежней Москвой попрощаться, а заодно какое-то дело со старыми друзьями обговорить. Он и сейчас там пирует. Я перед полуночью пришел туда, рассказал отцу, что вас поймали. Удивило еще, что машины перед домом стоят. Меня за стол не посадили, отец сразу же велел мне возвращаться сюда и сообщить им, как с вами поступить.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Все, ей-богу, все, — затараторил Никита. Раков встал, поднял руку с браунингом. Паренек побледнел, глаза закрылись. Раков подбросил пистолет, поймал, сунул в карман.

— Отвечай, здесь есть лошадь?

— Нет, — боязливо сказал Никита, опасаясь, что отсутствие лошади станет поводом, чтобы его пристрелить.

— Ладно. Пешком дойдем. Двигай, парень.

Никита сделал два шага и остановился, не в силах сдержать дрожь.

— Да ты перешагни его, не бойся, — сказал Марсель. — Запомни, парень, мертвяков бояться не надо. Вся беда от живых.

* * *

Проституточка Аня дремала, то и дело просыпаясь в тревоге. И тут же выглядывала в автомобильное окошко. Выглянув в очередной раз, она увидела товарища Федора. Он вышел из вокзала вместе с революционными матросами.

Аня не на шутку испугалась за симпатичного товарища Федора. Она знала — дружба с революционными матросами ничем хорошим не заканчивалась.

Но! О чудо! Товарищ Федор и матросы хлопают друг дружку по плечам, улыбаются, смеются. И в глазах Ани товарищ Федор вырос еще больше… Ведь с самими матросами дружит! Это вам не того-этого…

— Твой грузовичок? — тем временем спрашивал Назарова матрос Кошкин.

— И мой, и не мой. На временном сохранении, — уклончиво отвечал Федор.

— А девочка точно твоя, я тебя знаю, — подмигнул Кошкин.

— Девочку не обижайте. Девочка правильная, революционная.

— Если хочешь сохранить — я про грузовик — загони на вокзал. Нам придется с тобой крепко посидеть. Вспомнить фронтовые дела, о новой жизни погутарить. Да и девочке не помешает послушать байки про героев.

— А патруль не прицепится?

— Какой, к подводным чертям, патруль? Мы сами сегодня здесь патруль!

— Ладно. Иди впереди, показывай, куда ехать, — сказал Назаров.

Через пять минут грузовик стоял возле одной из платформ. А Назаров находился внутри одинокого вагона, стоявшего на запасных путях. Приблизительно треть вагона занимал деревянный стол, уставленный почти допитыми и едва початыми бутылками с самогоном. Между ними валялись куски хлеба, селедки, дряблые огурцы, похожие на германские цеппелины.

— Мы теперь революционная братва. Главная гвардия пролетарской революции, — похвастался матрос Кошкин.

— Это как? — поинтересовался Назаров, сооружая примитивный бутерброд из горбушки и огурца.

Максим Кошкин вскочил, поправил бескозырку, схватил винтовку в углу, ударил прикладом об пол и заорал на весь вагон:

— Слушай, братушки! Мы команда загр-радителя «Громовер-ржец»! Чего, корниловская мор-рда, ничего про «Громовер-ржец» не слыхал?! Я этими руками сам задушил контр-адмирала Краббе фон Акселя! Я пер-рвый в Зимний вошел, я всех временных министров в Петр-ропавловку по Невскому гнал, штыком в жопу. Поняли, мор-рды!!!

Кошкин сел, выпил полкотелка воды.

— Вот так мы и разговариваем. Особенно хорошо номер проходит в хохляцком местечке Гнилые Панки, где местный народ думает, что заградитель — корабль побольше линкора.

— Так ты сам себя в матросы записал? — спросил Назаров, уминая бутерброд.

— Конечно. Балтийцы сейчас самые крутые бойцы революции. В Петрограде я и вправду прошлой осенью оказался. Зимний брать не довелось, но об этой ночке наслышался. Потом попал в эшелон к матросам. Катались, катались по России, воююя за пролетариат, за мировую революцию. То в Москву — Кремль брать, то под Могилев — генералов душить, то на Киев — воевать с Радой. Так случилось, матросов среди нашего отряда почти и не осталось. Только братва, которая две вещи делать умеет: пить и стрелять. Зато хорошо умеет.

— А сейчас с кем воюем? .

— Мы было подались на Северный фронт, на Двину. Но там холодно, с закуской плохо. Да и начали нас комиссары прижимать. Теперь мы еще не решили, куда двинуть — на Волгу, с чехами воевать, или на Дон, с казарой. Туда дальше, зато Дон — жирней.

— Ну, за встречу, — сказал Назаров. — За те общие фронтовые денечки, когда мы глохли от обстрелов и в хлюпающей окопной грязи мечтали о возвращении домой, на родину, в Россию.

Все выпили.

— Сейчас, ребята, только я позвоню.

— Погоди. Еще по одной, и вместе пойдем. Начальник вокзала спит, ну, мы его разбудим. Эй, Гарбузенок, с нами не ходи. Ты опять пулемет прихватишь и так настреляешься, что Чека приедет. А наш поезд только утром.

* * *

Князь поднялся на второй этаж. За ним, тяжело дыша от тяжести сокровищ, шли ребята.

Они приблизились к кабинету покойного купца. Оттуда продолжали слышаться хриплые стоны.

— Силен парень, — уважительно сказал Князь. — Неужели Дылда ему язык не развязал?

С этими словами он вошел в кабинет. Первое, что увидел Князь — лежащего на полу Дылду. Над ним стоял Сосницкий.

Князь и его люди выхватили пистолеты. Дмитрий отошел от своей жертвы.

— Дылда, — укоризненно сказал Князь, — у него же руки были связаны.

— Надо было и ноги, — прохрипел Дылда.

— Ты, жеребец, — сказал Князь, прицеливаясь в Сосницкого, — говори, кто такой.

— Кем я раньше был — тебе знать не надобно. А кто я сейчас такой — так и быть, тебе скажу. Я твой новый компаньон.

Кистень ожидал, что Князь выстрелит, но тот не сделал этого.

— И в чем мы компаньоны? — спросил он.

— В сегодняшней операции. Ты взял золото у тех (Сосницкий кивнул в направлении комнаты, где находились купцы), мы — у тебя. Сейчас придется его поделить.

— «Мы» — это кто?

— Я с одним приятелем на днях ехал в Москву пензенским поездом. И узнал, что в багажном вагоне имеется одна неучтенная жидкость.

Ребята, стоявшие вокруг Князя, заматерились. Тот сделал им знак — потише. Разговор продолжился.

— И что же ты, голубчик, сделал с жидкостью?

— Не только я. Без друга не обошлось.

— Это тот, который укатил? — спросил Князь.

— Конечно же. Сперва мы с ребятами, которые были при вагоне, подружились, потом поссорились. Одним словом, те ребята с поезда сошли, а мы — остались.

— Не юли. Ты замочил Кирю?

— Не знаю, — ответил Сосницкий. — Из поезда его еще живым выкинули. Поезд, правда, ехал быстро.

Правая рука Князя вытянулась. Дуло пистолета сильно ткнулось в лоб Сосницкому — так доктора выявляют сифилис, ткнув молоточком. Бандиты задержали дыхание. Их пахан таким манером никогда не брал на понт, он стрелял.

Однако на этот раз Князь убрал пистолет.

— Продолжаем? — спросил Сосницкий. На лбу у него краснел маленький кружочек, обрамленный капельками пота.

— Продолжаем, компаньон, — медленно сказал Князь. — Дальше.

— Прибыли мы в Москву. Вагон оставили в одном месте, потом решили тебя найти. Продать мы все равно не смогли бы, ни оптом, ни ящиками.

— Не смогли бы, — удовлетворенно заметил Князь. — Уже ближе к вечеру на Лубянке оказались бы. Или у меня.

— Поэтому я и решил тебе спирт вернуть. Искали тебя весь день. Так получилось, что нашли лишь здесь. Увидели, как ты за эту ночь разбогател, вспомнили главный большацкий девиз: «Грабь награбленное». Пограбили.

— Кто сказал, что я тут? — прервал его Князь.

— И у компаньонов бывают маленькие тайны. Одним словом — нашли. Не беспокойся, таблички на своем пути не вешали: «Сюда идите — Князя найдете».

— Тогда последний вопрос, голубчик. Я вот, положим, сейчас прикажу с тебя кожу снять, как те краснокожие, о которых в детстве ты, надеюсь, книжки читал. Что ты мне предложишь, компаньон, чтобы я такое удовольствие отложил?

— Грузовичок с золотишком. И вагон со спиртом, если он тебе еще нужен.

— Где они, голубчик?

— Князь, — сказал Сосницкий, — ты геометрии обучался?

— Приходилось, — ответил изумленный пахан.

— Это хорошо. Значит, поймешь. Завтра, то есть какое завтра, уже сегодня, я должен встретиться с дружком в радиусе двух километров от Курского вокзала. Там мы заранее условились.

— Когда, где?

— Об этом скажу чуть позже. Когда мы туда придем. Но сперва договоримся. Нам столько золота не надо. Трети хватит.

— От того, сколько в грузовике? — спросил Князь.

— Конечно.

— Хорошо, голубчик. Одно непонятно: какого черта твой приятель будет там тебя ждать, а не рванет с золотишком куда подальше. О дружбе не говори, кто хоть час на шести пудах золота посидит, заразится болезнью похуже сифака. От такой болезни маму забывают, не только друзей.

— Здесь расчет, — сказал Сосницкий. — Ты золото получишь, спирт, если тебе он еще нужен. Потом мы с тобой простимся. Надеюсь, навсегда. И тут же уедем. Мой друг понимает: если я его не найду в условленном месте, то все тебе сразу расскажу, кто мы да откуда, где можно искать в Москве. Ему такой груз на руках из города не увезти, придется распорядиться золотом тут же. А я недавно слыхал: кто в Москве металлы и камешки пристраивает, в стороне от тебя пройти не может.

— Верно, голубчик, — подтвердил Князь. — Золотой браслет — не бумажка, в банке не разменяешь. Тут другие ходы нужны. Впрочем, какие сейчас, к черту, банки? Так что умные вы, ребята. Может, я вас даже к себе в постоянную долю возьму. Слышишь, Дылда? Ведь свяжи я тебе руки, тебя любой запинает. И мозги у ребят на месте. А это редкость.

— У нас другие планы, — сказал Сосницкий. — Главное, на рассвете друзьями расстаться. Может, увидимся на Монмартре.

— Друзьями так друзьями, — сказал Князь. — Ладно, голубчик, условия принимаю…

* * *

Назаров почти сразу же пожалел, что пошел звонить в сопровождении пятерых братишек с «заградителя „Громовержец"». Естественно, телефон имелся только в кабинете начальника вокзала, а тот, естественно, не хотел никого пускать и даже попытался вызвать красноармейский патруль. Это привело лишь к тому, что начальника вышвырнули из кабинета, а потом спустили с лестницы. Такая же неприятность ожидала и четверых прибежавших солдат; Назаров уговорил друзей лишь, чтобы они не отнимали у них винтовки, а только вынули обоймы.

Чуланин подошел к аппарату уже после второго звонка.

— Товарищ Чуланин, — сказал Назаров, оглянувшись по сторонам. Братва с «Громовержца» в этот момент продолжала гонять патрульных по лестнице. В кабинете Назаров был один. — Я на Курском вокзале.

У Курского вокзала стою я, молодой.

Подайте, Христа ради, червончик золотой.

Шутю я, шутю.У меня грузовик, а в нем золото — десяток пудов наберется. Это уже без шуток.

Чуланин полминуты переваривал информацию. За стеной топала и материлась братва.

— Одно плохо, — продолжил Назаров. — Товарищ Сосницкий у Князя в лапах оказался.

Эта новость огорчила Чуланина, но удивила явно меньше, чем сообщение про золотой грузовик. Он попросил Федора рассказать о его недавних приключениях и слушал, не перебивая.

— Товарищ Назаров, — наконец сказал он. — Видите, как положение осложнилось? Теперь надо и уберечь жизнь Дмитрию, и прихватить банду. Поэтому вести себя будем осторожно. Лишь бы бандиты про засаду не догадались. Конечно, насчет особняка того купчика я сейчас сообщу. Но дело такое серьезное, что дежурному на Лубянке не скажешь. Надо наверх выходить. Поэтому готовьтесь, товарищ, вам придется еще поработать. Где-нибудь на вокзале дождитесь шести утра и загоните грузовик в депо. Мы обо всем позаботимся.

— Значит, я и грузовик как два живца на одном крючке?

— Иначе, товарищ Назаров, нам Сосницкого не освободить и банду не взять. Если было бы можно, я с вами местами бы поменялся.

— Хорошо, — вздохнул Назаров. — Скажите, чтобы поменьше из пулеметов стреляли. В депо стены крепкие, большой рикошет получится.

— Хорошо, обязательно. Слушайте мои инструкции…

Инструкции заняли минуты три, после чего разговор завершился. Братва притащила обратно в кабинет его хозяина и предложила Назарову наложить как следует этой сухопутной, да еще и тыловой крысе. Назаров защитил чинушу от расправы, после чего направился на прерванную пирушку. По дороге он отметил, что с грузовиком все в порядке — заглянуть в кузов никому не пришло в голову.

На столе почти ничего не изменилось, зато под столом прибавилось пустых бутылок. Кроме них, там же валялись двое менее стойких членов экипажа «Громовержца».

— Пока ты на боковую не ушел, сделай еще одно доброе дело. Мне надо патронами к маузеру запастись. И гранат бы пара не помешала, — сказал Назаров.

— Пошли, — сказал Максим, поднимаясь с немалым трудом. Он поплелся в ближайшее купе, откуда еще издали разило оружейной смазкой. Запах был настолько мощным, что заглушал острый дух немытой человечьей плоти, наполнявший вагон.

Среди груд ящиков и коробок Максим нашел необходимую. Где-то отыскались и обоймы. Назаров быстро заполнил две из них. Максим пытался ему помочь, но патроны вываливались из рук. Поэтому он ограничился тем, что вытащил из дальнего ящика две гранаты. Назаров облегченно вздохнул, когда друг протянул ему лимонки; Федору показалось, будто тот готов тут же в вагоне проверить их годность.

После этого они вернулись к столу, где сделали неприятное открытие — в силах продолжать попойку, кроме них, была только Аня. Остальные герои с заградителя «Громовержец» валялись под столом или на скамейках. Скулу одного из храпящих украшал синяк.

— Он полез тискаться без моего согласия, — сказала Аня. — Я этого не терплю.

— Так и надо. Молодец, товарищ женщина, — сказал революционный матрос Кошкин. — У нас полная свобода. Если ты не хочешь, тогда лапать нельзя. Назаров, за свободу. По полной!

— Погоди, дай налить, — остановил его Назаров. — Я, кстати, внимания не обратил: часовые-то у вас есть?

— Зачем, мы тут все часовые, — устало ворочая языком, сказал Максим. Он звучно ударил по столу пустой жестяной кружкой, заложил руки, за голову и захрапел, откинувшись на стену.

— Барышня, если хотите, можете не допивать, — сказал Назаров, тоже ставя на стол пустую посудину.

— Я это дело трескать научилась давно, — ответила Аня. И тотчас же опровергла свои слова, поперхнувшись самогоном.

— И что за жизнь такая? — сказала она, мелко кашляя. — Все друг за другом гоняются, покоя не дают. Мне самой житья нет. Знаешь, товарищ, может, меня Господь наказал? Помню, еще года четыре назад, когда я только пришла к мадам Розенфельд и все мне было впервой… За окном тоже светает, клиент рядом храпит, я сижу, как будто кожу содрали, будто нутро выковыряли. И кажется: ничего хуже такой жизни со мной уже никогда не случится. Задремлешь, проснешься потом…

— И сейчас вы, барышня, подремлите, — сказал Назаров. — Ну, а насчет дурной памяти… Вот тут ребята в лежку валяются. Я кое-кого помню по первому бою. Сейчас орел-орлом, а тогда пришлось штаны стирать. Занятные ребята, и в каждом странность своя была. Может, потому и выжили — не положено непростым людям от свинцовой дуры просто так загибаться. Видите, Филимон Сомов. Вроде взглянуть сейчас — для войны родился. А пришел на фронт из общества, где по графу Толстому живут. Нечаянно угодил в окопы из госпиталя. Винтовку хотел бросить. Капитан Терентьев его чуть на месте не положил, как труса. Но разобрался — не в трусости дело. Усовестил его: ребята за тебя жизнями платят. Как такой долг отдашь? Втянулся позже он в военное дело, даже капитан удивился, хотя дивиться не в его привычке.

Аня слушала, положив тонкий подбородок на руки.

— Товарищ солдатик, можно вам неудобный вопрос задать? — вдруг спросила она.

— Валяй, товарищ бабонька.

— Скажите, а вы после первого боя штаны стирали?

— А вот это, барышня, военная тайна, — улыбнувшись, ответил Назаров. — Давайте-ка до рассвета чуть-чуть соснем.

— А может, вместе соснем?

* * *

— Ты уж не обижайся, голубчик, — сказал Князь Сосницкому, — но нам скоро в путь. Ручки тебе нам связать придется. Если ты махать ими умеешь как ногами, так лучше будет.

Сосницкий вздохнул, допил бокал и безропотно вытянул руки, позволяя Дылде их скрутить.

— Кистень, к фейерверку готов? — спросил Князь.

— Все готово, — отозвался тот. От него и еще двоих бандитов, вошедших в кабинет, ощутимо несло керосином. — Когда скажешь, тогда и запалим.

— Князь, не бери грех на совесть. Отпусти советских товарищей. И купцов, — сказал Сосницкий.

— А это, голубчик, уже мое дело. Ты позаботься, как из нынешнего пекла свою шкуру унести без больших потрат. Я сейчас с тобой точу лясы, как папаша с сыночком. Но знай: не окажется твоего напарника на месте, дружба наша врозь.

— Не надоело тебе меня пугать?

— По правде говоря, надоело. Об одном думаю — как бы нам расстаться поскорее. И чтоб каждый при своем. Пошли, голубчик.

Во дворе их уже ждала открытая легковушка, вмещавшая до дюжины пассажиров. Бандиты набились в машину. Сосницкий оказался между Дылдой и Князем. Не было только Кистеня.

Наконец появился и он. И сейчас же потянуло гарью, а окна на первом этаже правого крыла зловеще осветились.

— Ну, вроде все, — сказал Князь. — Ладно, спасибо этому дому, пошли к другому.

Авто затряслось, непривычное к такому количеству пассажиров, однако сдвинулось с места и медленно покатило к воротам.

И лишь тогда в темных окнах второго этажа, еще не объятого огнем, мелькнул силуэт человека. Секунду-другую он целился вслед машине из пистолета, потом выругался, опустил руку. Человек поднял винтовку, прислоненную к подоконнику, оперся на нее, как на костыль, страшно ругаясь, заковылял по комнате, вышел из нее в коридор. Лампочки тускло светили в клубах дыма, всплывавших с первого этажа.

Ругаясь еще яростней, человек прибавил в скорости. Он добрался до пиршественной залы, вынул из кармана связку ключей, открыл дверь, предварительно отскочив в сторону.

Предосторожность не была излишней. Оттуда выскочила толпа купцов и заметалась в широком коридоре, не рискуя бежать навстречу густому дыму.

Человек, стоявший у стены, поднял пистолет и выстрелил в потолок. Лишь после этого на него обратили внимание.

— Пашка, — обратился один из них к камердинеру купца Мяснова. — Помоги нам отсюда выбраться.

— Подойди-ка, Иван Севастьянович, — сказал Павел, вынимая бумажку из кармана. — Взгляни, убедись, я сотрудник Чека.

Эта информация настолько поразила купцов, что они ненадолго забыли про пожар, однако Павел не позволил им долго считать ворон.

— Иван Севастьянович, тебе повезло сегодня. Я тебя пока не арестую, а ты окажешь мне услугу. Войди в тот коридор, иди до конца. Там кухня — выпусти прислугу. Дверь на обычном засове. А вы не мечитесь, как угорелые куры, возвращайтесь в зал и выбейте стекла. Скорей, пока и взаправду не угорели.

Опасливо глядя на пистолет в руке бывшего слуги их друга, купцы вернулись в залу и высадили рамы. Сразу стало свежее, но одновременно донесся победный шум пожара.

Показался Сергей Никодимыч. Обгоняя его, по коридору бежала кухонная обслуга.

— Марфа Игнатьевна, — приказал Павел, — выведешь гостей по черной лестнице. Там должно быть еще безопасно. А ну-ка, на месте стоять! Видите, рядом спят товарищи. Двое за руки, двое за ноги. Во дворе положить аккуратно. С наркомом и Горьким поосторожней. Ну, повторить, что ли?

Ошалелые от неожиданного спасения, купцы послушно схватили советских деятелей и потащили к выходу. Двое, которым выпало нести Максима Горького, тяжело кряхтели.

— Дядя Вася, — обернулся Павел к истопнику, — у меня для тебя персональный приказ. Быстро спускайся в подвал, посмотри, нет ли Марины в той дурацкой камере. Наверх уже не поднимайся, выходи во двор. А ты, Сергей Никодимыч, не беги, сейчас мне поможешь.

Прошло минут десять. Во дворе толпились купцы, опасливо поглядывая то на мирно храпевших комиссаров, то на чекиста-Пашку, не выпускающего наган из руки. А тот с беспокойством смотрел на здание, полыхавшее все сильнее. Время от времени всем приходилось отступать на несколько шагов.

Внезапно из-за угла показались три фигурки. Когда они вошли в освещенную зону, Павел узнал Марину и двоих незнакомцев — подростка, с жалобным оханьем придерживающего правую руку, и семенящего рядом пожилого мужчину.

— Где ты была? — крикнул он. — Откуда ты этих субъектов вытащила?

— Потом объясню. Я просидела под замком два часа и никого из наших предупредить не смогла. Ты ранен?

— Ногу прострелили, и я тоже ничего сделать не мог. Два посторонних бандита откуда-то нам на шею свалились, потом Князь со всем золотом утек. Операция сорвалась, ко всем чертям собачьим сорвалась. Что теперь мы товарищу Дзержинскому скажем?

— Придумаем, — устало сказала Марина.

* * *

Ни будильники, ни петухи Назарову были не нужны. Когда надо, он просыпался и так. Даже если на сон выпадало двадцать минут после двухдневной бессонницы.

На этот раз проспать удалось больше — час с небольшим кусочком. Поэтому он проснулся бодрым, даже не зевнул ни разу.

На улице уже рассвело. Сквозь мутное стекло вагона виднелся грузовик с сокровищами. Назаров осмотрелся по сторонам. Братва с заградителя «Громовержец» валялась повсюду, немилосердно храпя. На одной из лавок свернулась клубочком Аня. Она накрылась одной шинелью, другую подложила под голову. Из-под этой импровизированной подушки выглядывала рукоять нагана.

Конечно, обидно, что так получилось. Славные фронтовые ребята напились, как последние свиньи, и никто из них не сможет помочь ему в том тяжелом деле, которое ему предстоит. А что делать? Ладно, придется, как уже бывало не раз, надеяться только на себя. Так даже лучше. Так оно надежней. Так оно привычней.

Осторожно обходя недавних собутыльников, Назаров выбрался из душного вагона и направился к грузовику.

Часть шестая СУДНЫЙ ЧАС

Чуланин закурил и задумался: повезет ли на этот раз?

Он не жаловался на судьбу; ему везло часто и по-крупному. Вот, к примеру, двадцать лет назад, когда он еще был студентом. После той истории с дочерью лучшего друга его семьи — соседа-помещика — Александрой. Саша, безусловно, поступила как дура — так он думал тогда, так же думал и сейчас. Найти хорошего доктора он бы помог. Или хорошего акушера — старый и добродушный папаша лишь осведомился бы о дочкином здоровье, не зная, что она уже стала матерью. Или (плохой вариант) кинуться в ноги добродушному папеньке, рассказать, как далеко зашли встречи с лучшим другом детства Егорушкой Чуланиным. Но она поступила хуже и глупее: купила флакон с уксусной эссенцией…

Конечно, о ее последних часах Чуланин старался не думать. Однако и он провел несколько дней в мучениях — вдруг дура оставила под пустым флаконом длинное письмо, объясняющее, как она надеялась на Егорушкины обещания и как он от них отказался. В этом случае — прощай многое. В первую очередь, карьера. Москва стала бы для него навсегда городом закрытых дверей. Но обошлось. Видно, девица решила остаться дурой, а не мерзавкой.

Второй раз ему повезло десять лет спустя. Тогда он был судебным следователем, и ему выпало расследовать дело о пожаре на мануфактуре фабриканта Гольмана. Страховое общество «Норд» было обязано выплатить Гольману почти полтора миллиона за погорелый товар, однако у его директора появились основания думать, что в момент пожара склад пустовал. Чуланин принял сторону Гольмана, и никто не знал, насколько был толст кошелек фабриканта, когда тот вошел в кабинет следователя, и насколько похудел после встречи.

А сразу после суда до Чуланина дошло пренеприятное известие: околоточный пристав задержал подозрительного коммивояжера, пытавшегося сбыть большую партию ткани по необычно низкой цене. Коммивояжер струхнул и сразу же заявил, что это гольмановский товар. Давать ход делу или нет, зависело лишь от пристава, но тот проявил неожиданную для своей профессии честность — не пошел на переговоры и намеревался сообщить по начальству.

Чуланин уже думал, как в дальнейшем устраивать свою судьбу, но тут повстречал однокашника — военного прокурора. Кутеж в «Медведе» только начался, когда прокурор поведал своему грустному товарищу — скоро ему предстоит рассматривать дело вольноопределяющегося, сына того самого пристава. Вольнопер обвинялся в оскорблении действием офицера, поэтому теоретически речь шла и о расстреле.

Кутеж затянулся, а оплатил его Чуланин. Потом пьяные приятели ввалились ночью на квартиру к приставу, говорили с ним около часа. Две недели спустя считавший себя опозоренным пристав подал в отставку. И, кстати, зря он горевал, ведь все сложилось к лучшему. Его сын дешево отделался, а Чуланин продолжил свою карьеру.

Денежки, полученные от Гольмана, как, впрочем, и многие другие, он вкладывал в акции. Сперва казалось, что очень удачно; потом, в ноябре 17-го, появились черные мысли: неужели удача отвернулась? Неужели судьба так жестоко посмеялась над ним — только он освоил законы мореплавания, как не корабли утонули, а море высохло?

Удача опять повернулась к нему лицом в самый разгар московских боев, когда в квартиру ворвался отряд красногвардейцев под предводительством молодого приказчика-большевика, которого Чуланин запомнил по гражданскому процессу, бывшему года за три до революции. Счастье заключалось в том, что, во-первых, процесс оказался удачным для будущего большевика, а во-вторых, тот узнал Чуланина. В результате обыск превратился в приятельское чаепитие. Разумеется, судейский чиновник тут же стал преданным сторонником новой власти. Та испытывала серьезнейшие проблемы с кадрами, поэтому Чуланин скоро уже трудился на новых господ положения.

В первые месяцы, когда десятки тысяч чиновников бастовали (или, как считали Советы, саботировали), Чуланин оказался мастером на все руки. Так, ему довелось разбирать архив московской охранки, как позже выяснилось, не без выгоды для себя.

Разбирая архив, Чуланин вспомнил про одного из дальних родичей — троюродного племянника Дмитрия Сосницкого. Юноша был способным, к тому же — без предрассудков, поэтому имел глупость работать в полиции. Конечно, то, что это была большая глупость, стало ясно лишь в том же 17-м году.

Под Рождество Чуланин нашел Дмитрия на квартире почти забытой тетки — совсем десятой воды на киселе. Сосницкий был бледен — он больше месяца не выходил на улицу. Дядюшка сделал дальнему племяннику самый большой подарок за всю жизнь — вручил личное дело одного из лучших полицейских агентов Москвы Дмитрия Сосницкого. Бумажные листы корчились в огне, а дядюшка, сообщивший любезному Мите, что все прочие упоминания о нем тоже уничтожены, понял: он нашел человека, который будет послушен, как сын, верен, как брат, и отдаст за него последнюю каплю крови, если потребуется.

Теперь этот момент настал. Чуланин не жалел, что не сдал тогда родственника товарищам-комиссарам. Все равно роста ему не было, высшие большевистские чины подозрительно косились на бывшего судебного следователя, никогда не имевшего никакого отношения к революционному движению, а теперь вдруг взявшегося укреплять их власть. Когда же поползли слухи о выкраденных бумагах, Чуланин смог перевестись в Реввоенсовет, где играл трудную роль «военспеца», благо приходилось не испытывать пулеметы, а всего лишь их считать.

Хотя… Было у него странное хобби для заурядного чинуши: любовь к разным техническим новинкам. Раньше такая любовь была сродни взяткам — приходилось скрывать от окружающих, дабы не вызывать толки. Но он брил себя американской электробритвой, катался на велосипеде, как граф Толстой. Теперь же мог позволить себе почти открыто возиться с интересными штучками, скопившимися на складах московского гарнизона.

Именно поэтому, узнав ночью о том, что Назаров должен на рассвете встретиться с бандой, чтобы вернуть ей грузовик с золотом (а у банды того же золота почти вдвое против груза в машине), Чуланин понял — настал его день. И часа не пройдет, как станет ясно: ошибся он или нет, связавшись с бывшим агентом охранки Дмитрием Сосницким. Зря ли он провел время, посетив вчера склад Особого артиллерийского полка. И главное: поступил ли разумно, не отослав куда подальше странного солдата Федора Назарова, который по ошибке вошел в его кабинет.

* * *

«Что-то крепко меня привязало к железной дороге, никак не уйти от нее. Слишком много в последнее время колесных пар, рельсовых пар и паровозов. Перебор наблюдается». Так думал Назаров, крутя самокрутку в здании депо. А не думал он о том, что вот, может, именно эта скрутка махры и окажется последней в его солдатской жизни. Сколько уж их таких, предположительно последних, было в его биографии. Каждый раз думать — свихнешься на этом.

Назаров курил и ждал. Все, что нужно, все, что хотел — он сделал. Не в этой жизни, конечно, а перед встречей с Князем.

Он подогнал машину к депо. Свернул с дороги на пожарный проезд, идущий вдоль многочисленных ворот для въезда-выезда поездов. Повел по нему грузовик на самой маленькой скорости; тот спотыкался, перебираясь через пути, уходящие под закрытые ворота, заставлял подпрыгивать водителя в кабине, а груз в кузове. В этот час, а стрелки на циферблате показывали половину пятого, никого из железнодорожных людей около депо не наблюдалось. А собственно, много ли их нынче даже в разгар трудового дня?

Вот они, ворота с цифрой 11. И она перечеркнута углем крест-накрест. Условный знак. Следовательно, все идет как надо. Чуланин с вооруженными товарищами уже внутри. Значит, ему, Назарову, всего-то и нужно, что придерживаться полученной инструкции, и все сладится самым наиблагоприятнейшим образом.

Выполняя полученные по телефону указания, Федор притормозил, чуть не доехав до ворот под номером десять. Не заглушая мотора, выскочил из кабины, быстрым шагом дошел до первых ворот, в которых, в отличие от других, имелась дверка для прохода в депо людей. Дверкой этой Назаров воспользовался по назначению. Оказавшись внутри паровозного пристанища, Федор, конечно, первым делом огляделся. Никого — ни ваших, ни наших, ни посторонних — в полумраке, который только начинало рассеивать, врываясь в окошки с разбитыми стеклами, восходящее солнце, он не углядел. «Может, и вертелся тут рабочий люд, да Чуланин своими мандатами разогнал», — предположил Назаров и, сам того не зная, точно угадал причину здешнего безлюдья. Дойдя до блеклой десятки на закопченных досках, Федор сделал то, что можно было сделать только находясь внутри — распахнул ворота номер десять.

Далее по чуланинскому плану он должен был заехать в депо и поставить грузовик между девятым и десятым путем. Назаров выполнил и этот пункт плана, хотя не так-то просто оказалось вырулить на нужное место, не угодив при этом в ремонтные канавы, идущие под рельсами и начинающиеся чуть ли не от самых ворот. Но получилось. И вот уже его «форд», уткнувшись мордой в груду какого-то железного хлама, стоит, едва уместившись на узкой площадке между указанными Чуланиным путями.

Федор зло хлопнул дверцей кабины, покинув ее.

— Назаров тут один за всех: и швец, и жнец, и на машине крутец, — громко сказал он, надеясь, что его услышат.

Он затворил ворота номер десять и вернулся к машине. «Куда же этот спецназ запрятался? — еще раз огляделся Федор Иванович. — Не видно, не слышно. Хоть бы знак какой подали для подкрепления боевого духа». Правда, Чуланин из телефонных трещащих глубин предупреждал, что они на всякий случай не будут никак обнаруживать себя, дадут знать угольным крестиком, мол, прибыли, спрятались, ждем момента, и на том все. Перестраховывается товарищ чекист. Но не слишком ли?

Ну, а мы чем хуже в перестраховочном смысле, подумал тогда Федор. Ничем не хуже. Что там показывают часы? Вез десяти пять. Хорошо. Запасец имеется.

Назаров посмотрел еще раз вокруг: обежал взглядом локомотивы и вагоны, большей частью пребывающие в полуразобранном состоянии, задрал голову и долго рассматривал потолочные перекрытия. Присвистнул, почесал затылок, немного постоял в задумчивости.

После этого те, кто должен был находиться в засаде, получили возможность развлечься в своих укрытиях, наблюдая за перемещениями неугомонного товарища из грузовика. Товарищ сначала спустился в ближайшую ремонтную канаву, дошагал по ней до томящегося на путях паровоза, какое-то время провел под паровозным брюхом, наконец вернулся в исходную точку и выбрался из канавы. После путешествия по низам товарища из грузовика потянуло наверх. Он сначала забрался в кузов грузовика, с него на кабину, а уже оттуда — ловко перескочил на крышу стоящего впритык к машине вагона. Но и этого неутомимому товарищу оказалось мало. Над вагоном, этим и прочими, нависала несущая конструкция крыши здания. Ухватившись за одну из балок, солдат подтянулся, вскарабкался на нее, после чего быстро стал перебираться на другие, поднимаясь все выше. Вскоре из любой засады сделалось затруднительным углядеть, где и что делает солдат — его надежно скрыло переплетение толстых балок…

…Наконец он получил возможность передохнуть перед появлением Князя (должно быть, уже скорым, если тот вообще собирается нагрянуть… а куда он денется, если подумать?), подымить махрой, пока еще тихо и спокойно. Назаров курил, сидя в кузове «форда» на мешках с награбленным, не испытывая никакого желания заглянуть в них. Для кого-то едкий, для кого-то ароматный сизый махорочный дымок расползался по депо, забираясь в пустующие вагоны и паровозы, проползая по ремонтным канавам, оседая на рельсах, брошенном инструменте, баках с мазутом.

Дверь, являющаяся неотъемлемой частью ворот с цифрой один, распахнулась, и в депо ступил человек. Придерживая калитку рукой, зашедший озирался. И об увиденном докладывал кому-то, кто остался на улице.

Назаров загасил недокуренную самокрутку о борт грузовика, взял лежащий на соседнем мешке маузер. Тем временем через калитку в депо ввалилась вся честная компания. Пересчитать гостей было нетрудно — семеро. Кое-кого из них Федор знал. Князя, скажем, или Сосницкого. Последний, правда, равноправным членом компании назван быть не мог. Какой же он равноправный, если, в отличие от остальных, его ввели со связанными руками.

Компания, прежде чем двинуться по депо, перестроилась, и Дмитрия определили в авангард. Хороший у них сегодня «живой щит» — за его широкой спиной прятаться удобно.

Выяснять, как близко гости надумали подойти к грузовику, Назаров не стал. Он остановил движение компании, едва те прошли половину разделявшего участников встречи расстояния. Федор поднял маузер и громко сказал:

— Постойте-ка, гостюшки дорогие! Самая та дистанция, чтоб потолковать!

Гостюшки приказ выполнили.

— Потолковать захотелось? А ты силен в толковищах? — раздался из середины компании голос Князя.

— Так сейчас и выясним! Самому интересно! — радостно воскликнул Назаров. — Только с кем я говорю, не видно что-то.

Раздвинув плечами обступавших его подручных, Князь вышел вперед, держа руки в карманах длинного черного пальто. Замер на секунду, оглядываясь, потом шагнул к стоящему рядом, на краю ремонтной канавы, бидону, заляпанному мазутом, и оседлал его, нисколько не беспокоясь о чистоте верхней одежды.

— Давай подвигаем языками, фраерок. Банкуй, ты ж у нас сегодня при фарте.

— Да, повезло мне, нечего сказать. Бывает, — Назаров не на одного Князя смотрел, не выпускал из виду всю компанию, не ровен час, вздумает кто пальнуть из-за спины Сосницкого, да сдуру и попадет. — Сперва ты отпускаешь моего друга, — он подумал и добавил: — кореша моего лепшего…

В разговор неожиданно вмешался и сам лепший кореш:

— Ты долю нашу, третью часть, отложил уже?! На последнем слове Сосницкий поперхнулся — ему чувствительно двинули в спину кулаком.

«Так, значит, — сообразил Назаров, — он им наплел, что мы хотим третью часть от барахла в грузовике. Все ясно».

— А как же, вот она, сижу на ней, забрать осталось, — уверенно ответил Федор. — А ты, Князь, вели своим людям грабли не распускать. А то о половине твоего имущества говорить будем.

— Как скажешь, голубчик, — продемонстрировал Князь покладистость, но усмешку, раздвинувшую его губы, нельзя было никак назвать доброжелательной. Так, если бы мог, усмехнулся волк, которому посмел бы грозить зайчишка.

— Продолжаю, Князь. Сперва отпускаешь моего друга. Он идет ко мне, а ты со своими архаровцами топаешь к той двери, через которую вошел. Оттуда наблюдаешь, как мы забираем этот мешочек и уходим. Можешь попытаться преследовать, но только учти — ребят растеряешь, да и за твою жизнь ни копеечки не дам, не то что полгрузовика всякого добра. Согласен?

— Ты ж меня за горло взял, как не согласиться. Только уж извини, мил человек, маленькое уточненьице сделаю. — Князь поерзал на бидоне, словно прилаживаясь для долгого интересного разговора. — Ты ведь мог запросто со всем барахлишком один умотать, на цельную жизнь хватило бы. Ан нет, друга выручить надумал. Значит, дорог тебе дружок. А раз так, то пока он у нас, и нам вроде как спокойнее на душе. А заберетесь вы с ним в машину, повытаскиваете пулеметы да винтовочки и затеете войну. Вы ж люди-то военные, с вас станется. Потому изменим милость твои условьица…

Самое любопытное в разговоре этих людей было следующее: как один, так и другой собирались делать совсем не то, что предлагали друг другу. Назаров хотел увести Сосницкого в безопасное место, хоть за борт того же грузовика, и потом, если потребуется, помочь объявившейся засаде. Другое на уме было у Князя. Убить солдата и его плененного дружка.

Ничего сложного в том главарь не видел. Главное, убедиться, что никого, кроме этих двух дружбанов, в депо нет. Тогда можно начинать. Дылда предупрежден. Стоит Князю сказать «по коням, мальчики», и Дылда уложит пленника выстрелом. Останется солдат. Сам Князь прыгает вот в эту канаву (чем не окоп!), кореша тоже сообразят, что делать. У корешей стволы, у него ствол и две гранаты — да разве ж они не одолеют всемером одного.

Сейчас еще малость позаговаривать зубы, прочувствовать ситуацию, дать солдату успокоиться и ослабить внимание — да и начать.

— Нас бы устроило вот что, солдатик. Ты выгоняешь грузовик на улицу…

Князь продолжал говорить, выдвигая свои условия, а Назаров Федор Иванович перестал к нему прислушиваться. Потому что в окружающую обстановку прокралось что-то постороннее, такое постороннее, какого никак не должно было быть в этом месте, в это прекрасное утро. И вызывающее сигнал опасности. Беспокойство нарастало, а Назаров все еще не мог понять причину его.

И наконец понял.

Запах. Ноздри щекотал сладкий аромат, похожий на тот, что издают гниющие фрукты.

Назаров непроизвольно сделал еще один вдох, он получился глубоким, и Федор почувствовал, как полость рта наполнилась приторной сладостью. И вместе с этим малоприятным ощущением закололо в глазах — так, будто в них попали реснички.

Сомнения отпали. Так пах и так действовал на глаза тот немецкий газ. Фронт, облако, похожее на туман, наползает с немецкой стороны на русские окопы, передаваемая по рядам команда «газовая атака», из сумок спешно извлекаются противогазы. И следом встает перед глазами: муки, корчи тех, кто надышался этой отравой, трупы с белой пеной на губах и подбородке.

Федор пробежался взглядом по депо. Никакого облачка пока не видно, наверное, концентрация газа пока невысока, газ, скорее всего, только что пущен. Черт, значит, не почудилось ему минуту назад шипение, и сейчас оно слышно, вот только не разобрать, откуда доносится.

Времени почти не оставалось. А дышать надо было прекращать прямо сейчас. Но как же Сосницкий?!

— Дима, газ!!! — закричал Федор, вскинул маузер, выстрелил в Князя, вызывая тем самым ответный огонь на себя, давая Сосницкому призрачный шанс, потому что другого он ему дать не мог.

Пуля прошла над плечом Князя. Главарь, промедлив лишь какое-то мгновение, вырвал из кармана пальто браунинг и открыл огонь по кузову машины.

Но Назарова там уже не было. Почти одновременно со своим выстрелом Федор выпрыгнул из кузова со стороны, укрытой от бандитов. Его ноги только коснулись пола депо, а рука, свободная от пистолета, уже сдернула с поясного ремня подаренную однополчанами лимонку. Он зубами выдрал чеку и бросил гранату. Он не мог кинуть ее через кузов к бандитам — там находился Дмитрий. И хотя Федор был уверен, что Сосницкий не растеряется и сделает то единственное, что позволит ему спастись, но… но швырять гранату под ноги боевому товарищу никак невозможно. Лимонка полетела в сторону, закатилась в канаву и там разорвалась. Любыми способами нужно было отвлечь внимание бандитов от Сосницкого. Избавившись от лимонки, Федор сам прыгнул в ремонтную канаву, чтобы пробежать до вагона, стоящего над ней, под прикрытием его колес выбраться наверх и забираться выше и выше. И — не дышать, ни в коем случае не дышать. Дыхание сейчас равнозначно смерти…

Если револьвер зарядить пятью патронами, оставив незаряженным одно гнездо, крутить барабан, приставив дуло к виску, потом нажать на курок — сколько шансов, что вам не разнесет голову? Столько же и у него шансов выбраться живым из этой заварухи — это Дмитрий прекрасно понимал. Но он не мог допустить, чтобы его убили, как быка на бойне. Он обязан сделать все, даже невозможное, чтобы удалось то, что они задумали. Чтобы не бандиты торжествовали сегодня победу. Если его убьют, а так, скорее всего, и будет… — ну что ж, он готов принять смерть воина, готов уже давно…

Его вытолкнули вперед, прикрылись им. Руки завязаны за спиной умело, веревки надежно перетянули запястья. Свободны только ноги, но и на том спасибо. В спину дышат Князевы головорезы и их стволы. Теперь еще раз смотрим вокруг, где и какие укрытия находятся. Чем это, кстати, так воняет?

Князь начал говорить. Выдвигает свои условия. Послушаем его. Он изображает желание решить вопросы без крови. Верить ему не хочется.

— Дима, газ!!!

С того момента, как его ввели в депо, он был готов к действию. Состояние было сродни напружиненной собранности бегуна перед стартом, когда тот обнаженными нервами ждет команды «марш». Правда, оставалось неизвестным, от кого и в каком виде последует эта команда. Но когда она прозвучала, Дмитрий узнал ее.

Он понял не сразу, что же именно крикнул Назаров, но среагировал на голос моментально. Еще до выстрела, уловив в крике солдата сигнал, Сосницкий упал на пол, одновременно разворачиваясь и подсекая ногу ближайшего к нему бандита.

Что он мог со связанными за спиной руками? Лишь, используя внезапность, убежать от уголовников, надеясь на их нерасторопность и на поддержку Назарова. Укрыться где-то от их пуль, а дальше как получится.

Миролюбиво протекающая беседа главаря и солдата усыпила бандитов. Их внутренние пружины оказались ослабленными, не готовыми к молниеносному распрямлению. И первый раунд они проиграли.

Сбив с ног одного из уголовников, Сосницкий кувырком перебросил свое тело под ноги остальных — они сгрудились кучей, чем облегчили Дмитрию задачу. Лежа на спине, он атаковал стоящих. Удары по лодыжке, в голень, в коленку, достал одному до паха, еще у одного, оседающего на пол, удалось выбить из рук револьвер. Теперь — вскочить и бежать. Без рук он сделал максимум того, что мог. Сейчас промедлишь миг, и опомнившиеся бандиты начнут всаживать в тебя в упор пулю за пулей. «Ногами отработал безукоризненно. Останусь в живых — буду собой гордиться», — успел еще подумать Дмитрий. Рывком поднялся с пола и нарвался на подсечку одного из бандитов.

Сосницкий упал, откатился в сторону и опять вскочил. Но еще раньше прозвучал выстрел.

Один из бандитов, сбитых с ног Дмитрием, но не выронивший оружия, не долго думая, пальнул в пленника из лежачего положения. Пуля нашла Дмитрия, когда он поднимался, она пробила предплечье, прошла навылет и угодила в грудь находившемуся сзади Дылде. А секунду спустя, словно гонг, знаменующий конец первого раунда, прозвучал взрыв гранаты. Рванула лимонка, брошенная товарищем Назаровым.

Взрыв ошеломил бандитов, они рефлекторно распластались на полу, двое из них даже закрыли головы руками. Взрыв позволил Сосницкому проскочить мимо уголовников и броситься наутек. Дмитрий хотел было рвануть к вагонам и паровозам, укрыться за ними или в них, там найти, чем перерезать веревки… когда до него дошел смысл выкрика Назарова. Газ! В депо пущен газ! Вот откуда посторонний запах. Вот откуда появилась резь в глазах. Не дышать! Ни вдоха. Значит, остается один путь — к калитке, через которую его ввели сюда. Ее не заперли, это точно. Распахивается она наружу — это на руку. Остается лишь добежать до нее живым. А вот это непросто…

Солдат выпрыгнул из кузова раньше выстрела. Бидон, опрокинутый вскочившим Князем, завалился в ремонтную канаву. Пахан метнулся к колесу грузовика, чтобы укрыться за ним, чтобы из-за него палить по солдату, который, конечно, собирается делать то же самое.

Взгляд за спину — что за возня? Почему еще не грохнули фраерка? Вместо этого какое-то ползанье по полу. Дубье, шестерки вшивые. Князь отвернулся — ладно, когда управятся впятером, придут на подмогу. Хотя подмоги от таких… Разве только внимание на себя отвлечь…

Князь растянулся на полу, осторожно выглянул из-за колеса, одновременно вытягивая руку с пистолетом, чтобы не медлить с выстрелом, если придется. И увидел, как мелькнула солдатская гимнастерка, скрываясь в ремонтной канаве. Это был великолепный шанс. Солдат подставляется. Прострелить узкое пространство канавы не составит труда.

Князь рывком поднял себя на ноги.

В депо оглушительно прогремел взрыв. Пахан непроизвольно отшатнулся, присел, вжал голову в плечи. Донесся звон разбивающихся об пол стекол. С другой стороны грузовика послышался треск переломанной шальным осколком кузовной обшивки.

Кто сбаловал? Солдат? Кто-то другой? На рассуждения у Князя не было времени. Он обежал грузовик, пронесся по ступенькам, идущим от торца канавы, оказался на ее дне. Солдат в уходящем вдаль, похожем на туннель пространстве не просматривался. Опоздал! Эта сволочь выбралась из ямы! Хочет обойти с тыла, как они там, на фронте, любят? Пахан промчался по ступенькам наверх. Его взгляд жадно забегал по депо. Вот он, подлюга!

Солдат с крыши вагона забирался на балку, одну из тех, что держат крышу. Оказавшись на ней, ухватился за другую, располагавшуюся над первой.

Князь поднял пистолет, готовясь стрелять, прищурился… Что за дрянь?! Что это такое?! Глаза словно пронзили раскаленные иглы, из-под захлопнувшихся век потоком хлынули слезы. Рука сама собой опустила оружие, пахан стал с нещадной силой тереть глазные яблоки. Иглы отступили. Князь вытер слезы, проморгался, снова вскинул пистолет. Поздно!

Солдат уходил, карабкаясь по балкам. Отсюда его уже не взять. Интересно, что этот крысятник задумал? Князю не хотелось оставлять его за спиной — в любой момент солдат мог вернуться и выкинуть какой-нибудь фортель еще до того, как они уедут отсюда на грузовике. Солдата надо подстрелить. Это еще можно сделать, забравшись на крышу вагона.

Князь запихнул пистолет в карман пальто, подбежал к торцу вагона. Ногу на сцепку, руку на поручень, тело рывком вверх, другая нога находит опору в раме разбитого тамбурного окна. Сначала одна, затем другая рука хватаются за край крыши. Пальто сковывает движения, его полы за что-то цепляются, слышен треск рвущейся материи. Последнее усилие — и вот Князь наверху. Он выхватывает пистолет. Солдат уже высоко, но виден, можно попробовать его снять. Только что-то не хватает воздуху.

Князь рванул ворот. Жадно задышал, как человек, из водной глубины наконец добравшийся до поверхности воды. Легче не стало. Наоборот. Легкие забило что-то слащавое и вонючее, стало жечь гортань. Это что-то (в мозгу нарисовалась мякоть гнилого арбуза, вливающаяся в нос и рот) не пускало воздух в тело. Показалось, что во рту пухнет и деревенеет язык. Князь схватился обеими руками за горло. Выпавший пистолет соскользнул с крыши вагона. Пахан не услышал, как тот ударился о пол депо — его согнул пополам приступ оглушительного кашля. Судорожные выдохи, переходящие в хрип — полное впечатление, что легкие выворачивает наружу — как ни странно, помогли. Невидимая петля, которая смертельной удавкой неумолимо передавливала горло, казалось, немного ослабла.

И тут магниевой вспышкой полыхнула в его мозгу поздняя догадка. Выстроились в мозгу: вопль солдата («ведь он же, козел, как раз про газ и кричал!»), духота, вонища, резь в глазах и слезы. Вот отчего он был так спокоен и нагл, сучонок. На хрен не нужен ему кореш. Он заманил нас сюда, чтобы потравить спертым с фронта газом, отсечь все хвосты и, захапав все себе, не шухерясь отъехать восвояси. «А я-то, как дешевый фраер, купился на фуфло!»

Все это промелькнуло в мозгу за мгновение. Следующее мгновение Князь потратил на то, чтобы своим холодным расчетливым рассудком просчитать варианты. Он обнаружил всего две возможности: слезть, метнуться к ближайшим воротам, открыть их и выскочить наружу; или — вверх, за солдатом. Пахан посмотрел вниз: молочно-белое отравленное облако уже совершенно скрыло пол. Прыгать в него, когда до гибели, возможно, один вдох — глупо, не заставить себя и нет никаких сил. Наверху можно будет вздохнуть. Солдат… солдат… «Но у меня же еще есть граната!»

Кашель отступил, и горло опять стала стягивать невидимая петля. Князь принял решение. Он подпрыгнул, ухватился за балку над головой…

Дмитрий не чувствовал боли в руке, потому что приказал своему телу глушить боль. Дмитрий бежал, петляя, пригибаясь, вдруг падал, совершал кувырок вперед, вскакивал снова и бежал.

Сосницкий одолел уже полпути к желанной калитке, когда очухавшиеся бандиты открыли огонь.

Один из них стрелял лежа, другие — стоя на одном колене или в полный рост. Они не догоняли беглеца. Куда он денется? Столько стволов, полные обоймы и барабаны патронов, дистанция двадцать шагов. Правда, что-то щиплет глаза, мешая целиться. Но это ерунда.

Избежать пули трудно, но можно. Человеческая реакция и сообразительность могут успешно состязаться с прямолинейностью пули.

Едва прозвучал первый выстрел, Дмитрий утроил метания. Единственным его спасением было не бежать по прямой, находиться в беспрерывном движении и продвигаться вперед, несмотря ни на что. Он падал, перекатывался, совершал прыжки влево-вправо, кувырки.

Сокрушительный удар в спину под ребра сбил, его с ног. Попали! Ладно, после разберемся, что и как. Бежать. Вперед. Но на секунду-другую он потерял темп. И тут же еще одна пуля впилась в бедро. «Неужели все?» Его воля дрогнула от мимолетного прикосновения неверия.

И это был бы конец, если бы…

Если бы ребятки не носили свои волыны больше для понтов; все, что они могли, так это попасть в тушу городового. И то шагов с трех.

Если бы один из бандитов — тот, что лежал на полу — не зашелся в приступе кашля, успев всего лишь раз до этого спустить курок. Кашель было не унять, но он все-таки стрелял сквозь завесу из слез, держа пистолет трясущейся вместе со всем телом рукой. Пули бестолково разлетались веером по всему депо.

Если бы у жигана по кличке Ухан не закончились бы патроны как раз тогда, когда они были нужнее всего.

Если бы у других тоже не слезились глаза и они имели возможность хорошенько прицелиться.

Если бы Вовка-Решето не бросился к пленнику, когда тот упал, тем самым и сам перестав стрелять, и другим помешав.

Если бы… И тогда Сосницкий вряд ли поднялся бы после двух пуль, застрявших в нем, и продолжил бег.

Дмитрий уже не мог метаться из стороны в сторону и кувыркаться. Он мог лишь бежать, согнувшись, бежать, заговаривая боль.

Еще одна пуля, шальная, дура, наугад пущенная жиганом Уханом, уже совсем ничего не видящим из-за рези и слез в глазах, настигла Дмитрия за шаг до калитки. Она чиркнула по шее и умчалась дальше по заданной прямой. Пустяк, но кровь сразу потекла за шиворот теплым ручейком.

Открыв дверь ударом ноги, он перескочил через порог. Ударом же ноги запер калитку. Глубоко вздохнул, наполняя легкие незагаженным воздухом. Закончился еще один раунд его боя с бандитами. Пока — пожалуй, равенство по очкам. Теперь начинается раунд последний, в котором кому-то не уйти от нокаута,

Дмитрий лег на пожарный проезд, сколоченный из досок, поднял ноги, прижал ими дверь. Пальцы его связанных рук жадно ощупывали на совесть подогнанные друг к другу доски в поисках опоры. Он ерзал, передвигался то влево, то вправо, чуть перемещая, но не отрывая ноги от двери, пока наконец пальцы не нашарили упор. Дмитрий приготовился сдерживать натиск с той стороны калитки, который, он думал, вот-вот последует.

Сердце тяжело опускалось и поднималось в груди, словно молот уставшего кузнеца. Сколько проходит между его толчками — секунды, минуты?

Вот он — первый удар! Дверь сотрясается. Дмитрий, изо всех сил напрягая ноги и спину, до кровавой мути в глазах, не дает ей открыться. Безумный крик, удается разобрать «…рой», крик захлебывается. Выстрел. Пуля застряла в толстой двери. Жуткий вопль.

Града ударов и пистолетной канонады, которых ожидал Сосницкий, не последовал. Раздались еще какие-то шлепки с той стороны, и — все прекратилось.

Дверь никто открыть больше не пытался, из депо не доносилось никаких звуков, и Сосницкого охватила слабость. Раны ожили, их болевой хор зазвучал по врему телу. Сосницкий не удержал стона — тот прорвался сквозь сжатые зубы. Бывший учитель гимнастики почувствовал, как на его мозг накатывает дурман. Зовущий провалиться в забытье, отключиться от страданий, отдохнуть от всей этой бренной, пустой суеты. Соблазн поддаться этому зову, отпустить удила воли был велик. «Ты все равно не жилец, — нашептывал голос оттуда. — Если не от пули, застрявшей в спине, то от потери крови ты точно умрешь. Так зачем дергаться, нарываться на мучения, закрой глаза, как бы засни и тихо отойди туда, где так или иначе скоро окажешься…»

…Федор выбрался на крышу и разрешил себе дышать. Здесь было хорошо: свежо, привольно, безопасно.

«Ай да Назаров, ай да щучий сын! Могет еще кой-чего! Ни разу не вдохнул, не словил ядовитого „огурчика"».

А еще товарищ Назаров похвалил себя за предусмотрительность. Хотя, конечно, если разобраться, не себя благодарить нужно, а те силы, что вытолкали его в свое время из родного мира, водили фронтовыми дорогами, перемещали по странам и городам, кидали во всякие передряги. Тут волей-неволей кой-чего приобретешь. К примеру, опыт да чутье. Нет, разумеется, заполнение депо газом он никак не мог предусмотреть. Даже капитан Терентьев, пожалуй, и тот ждал бы несколько другого от московского утра, чем германское отравляющее вещество. Просто ему, товарищу Назарову, нашептали на ухо его опыт и чутье, что наклевывающиеся события могут обернуться совсем неожиданной стороной, и, значит, неплохо бы к этому подготовиться хоть как-то, хоть худо-бедно. Скажем, поискать такие пути отхода, до которых противник не додумался бы заранее. Назаров поискал и нашел. Нашел, что до крыши легко и быстро можно добраться по опорным балкам, что в одном месте кровля совсем прохудилась, а именно: лист железа из тех, какими обита крыша, был сорван то ли ветром, то ли разрухой, причем дело, видимо, давнее, так как доски в этом месте уже успели изрядно прогнить. Товарищу Назарову не составило труда извлечь из штанов свой армейский ножик, не велик труд оказался расковырять им трухлявые доски и проделать лаз на крышу. Вот и вышло — трудился он не зря.

Похвалы похвалами, а вот кто разъяснит, что ж тут все-таки происходит. Кто газ пустил? Князева выдумка?

Во время своего подъема Федор однажды не выдержал и обернулся. Или лучше сказать, его заставила обернуться пистолетная пальба. Ему удалось рассмотреть уголовников, которых накрывало хорошо заметное сверху серое облачко. Ни Князя, ни Сосницкого он не увидел. Но стреляли, скорее всего, по Дмитрию, а значит, он был еще жив. Куда делся Князь? Мог деться куда угодно. Скажем, кто-то по его распоряжению пустил газ, а Князь напялил приготовленный противогаз и укрылся где-нибудь на время. Шестерок своих ему, понятное дело, жаль не больше раздавленной мухи. А кто по мне стрелял — он или кто-то из его архаровцев? Неизвестно. Ну, допустим, германская зараза — не Князева проделка. Тогда чья? Чуланина с чекистами? Да вроде такое не в их манере. Эти бы не мудрили, а просто положили бы всех без разбору из пулеметов. Кто-то неизвестный ввязался? А когда успел?

Ладно, решил товарищ Назаров, скоро во всем разберемся. Ведь непременно с минуты на минуту распахнутся ворота, и граждане, напустившие полное депо газу, выкатят захваченный грузовик с наворованным имуществом. Да и вообще, подытожил Федор, не помешает подойти к краю крыши, посмотреть, что там у нас внизу происходит. Но прежде требуется осмотреться, ведь где-то должна быть пожарная лест… А это что такое?

В установившейся тишине Федор отчетливо услышал близкое поскрипывание, шарканье, буханье и сопение.

«Здрасьте-пожалуйста, к нам движутся незнакомцы», — пришлось товарищу Назарову отставить переход к краю крыши и подбираться поближе к «люку». Он присел на корточки перед дырой в кровле. Долго мучиться ожиданием не пришлось. Вот показались руки и вместе с ними рукава черного пальто. А вот просунулась в лаз и голова…

…Жилец он или не жилец, гадать бессмысленно. Если и не жилец, то пожить еще чуть-чуть он может.

К тому же помирать со связанными руками — как-то несолидно, позорно как-то. Да и сделать еще кое-что он в состоянии. Только вот руки надо освободить от веревок.

Сосницкий заставил себя подняться. Ноги его плохо слушались, подгибались. Но снова оказаться на земле не входило в его планы. Успев сделать два шага к депо, учитель гимнастики упал спиной на ту самую дверь и, вцепившись в дверную ручку, удержал себя на ногах.

— Как надоело ходить безруким, если б вы знали! — разговор с самим собой немного помогал приглушить боль. — Где тут у вас ножи и пилы?

Перед глазами его все плыло. Окружающее виделось словно сквозь вуаль. Тряхнул головой, пытаясь прояснить взгляд. Бесполезно. Настолько же бесполезно было и оставаться на месте.

Стоп! Ограда из металлических прутьев. Вон она, совсем рядом. Что ж, прутья — это не пила, конечно, но за неимением оной воспользуемся чем придется…

…Лицо Князя напоминало кумачовый стяг. Пахан из последних сил вскарабкался на крышу, перевернулся на спину и раскинул руки. И больше не двигался, лишь часто дышал, хрипел и стонал. Не видел он ни солдата, склонившегося над ним, ни то, как солдат его обыскивает, находит и присваивает себе гранату. Не слышал, как солдат шепчет: «Хоть ты и не боец нынче, а все-таки береженого Бог бережет», не обратил внимания на то, что его перевернули на живот, ловко свели руки за спиной и связали их его же, Князя, брючным ремнем, а потом вновь перевернули на спину. Совсем плох был московский авторитет. Каждый вдох обжигал легкие, словно не воздухом наполняло их, а кислотой. Глаза превратились в раскаленные угли, вставленные в глазницы. Безостановочно текущие слезы не могли затушить пожар под веками, они лишь вызывали зуд.

Князь хотел было поднести к лицу руку, чтоб унять этот зуд, но что-то помешало.

— Эх ты, уголовная морда, простых вещей не знаешь. Ни в коем случае нельзя тереть пораженные газом глаза. Фронтовая азбука. Скажи мне спасибо, от ошибочных действий тебя избавил. Ну, не грусти, скоро свидимся, — и Федор возобновил движение по направлению к нужному краю крыши. По пути он приметил-таки, где у них тут приделана пожарная лестница…

…Чтобы не потерять сознание, приходилось часто останавливаться и дышать, глубоко, ровно, вгоняя кислород в умирающее тело. Зазубрины на прутьях помаленьку разрывали волокна веревки, и если бы не проклятая слабость, то давно бы уж освободился. Проклятая слабость… Видимо, не стать ему уже вновь сильным. Грустная усмешка раздвинула искусанные губы. Жаль, ему всегда нравилась собственная телесная мощь, его физическое превосходство. Передохнув, Дмитрий продолжил перетирать путы об ограду.

Удалось.

— Ну что, еще послужите? — высвободив руки, он поднес затекшие, негнущиеся кисти к глазам.

За порогом двери депо должен лежать уголовник, что пытался вырваться наружу. Где-то рядом с ним — пистолет. Думать о том, закончена схватка или не закончена, сумеет ли он прицельно выстрелить или даже не сумеет поднять оружие — нечего, надо действовать.

Ноги уже не держали, пришлось ползти, оставляя позади себя кровавый след. В голове нарастал гул. Черно-красная пелена то заволакивала глаза, то вновь отступала. К боли он уже притерпелся, она воспринималась им теперь как часть тела, часть его «я». Какие-то десять шагов до двери депо давались как марафонская дистанция. Его губы шептали старинный японский клич, которым борцы и воины встряхивают себя, заставляют выдерживать невыносимые нагрузки — «оса», что значит «терпеть!». Они терпел…

…Мотор затарахтел, когда Назаров делал последние шаги, отделявшие его от края крыши. Федор лег на живот, свесил голову вниз. Ворота, располагавшиеся прямо под ним, были распахнуты, и, судя по тарахтению мотора, вот-вот из них должен показаться знакомый «форд». Он и показался. Но прежде Федор увидел, как от первых ворот с пистолетом в руке ползет окровавленный, но живой Сосницкий. Назаров хотел было подать ему знак, что я, мол, здесь, готов к действиям, не лезь никуда понапрасну. Но не успел. Из ворот медленно выдвинулся кузов грузовика. Мешки в кузове. А за лобовым стеклом некто в противогазе.

Пятясь, авомобиль съехал с пожарного проезда на пути. Теперь ему оставалось только вывернуть на пожарный проезд мордой вперед и, газанув, умчаться к хазам и малинам. Кроме человека за рулем, других соучастников увоза награбленного имущества Назаров не видел — ни в грузовике, ни около, ни в отдалении.

Где Сосницкий? Далеко. Хорошо. Можно действовать.

Назаров выдернул чеку из Князевой гранаты. От точности броска зависело многое. «Так, чай, не впервой гранатами швыряться. Обучены ентому». И Федор отправил гранату в полет…

…Московский авторитет по кличке Князь, отвоевавший пол-Москвы у не менее жадных до денег и власти однокровников, собиравшийся, взяв свой последний и самый крупный куш, отвалить из спятившей страны в Европу и, красиво погуляв по ней, переехать в Америку, где, освоив какой-нибудь честный и непыльный заработок, безбедно прокантоваться до старости — он лежит, отравленный и связанный, на грязной дырявой крыше в полной власти у вшивого фронтового мужика. Обидно.

Продышавшийся и слегка очухавшийся пахан приподнял голову. Открыл глаза. И тут же боль, разорвавшаяся гранатой в мозгу, заставила веки захлопнуться.

Князь сплюнул. Горькая тягучая слюна прилипла к подбородку — и этот пустяк удесятерил ощущение униженности, доведя его до невыносимости. До отчаянной злости.

Злость впрыснула в него силы. Князь встал на колени. Еще раз попробовал открыть глаза. Приоткрыл и успел кое-что увидеть до нового всплеска боли в глазах. Увидеть сквозь пелену слез и радужные разводы: синь неба, темную поверхность крыши, границу их соприкосновения.

Взрыв прогремел где-то близко, хотя и не рядом. Князь снова вскинул голову, широко распахнул глаза и хоть на миг, но отчетливо увидел солдата на самом краю крыши.

«Взрыв на несколько мгновений закладывает уши. И эти мгновения сейчас минут. Они — последний шанс».

Князь не колебался. Он побежал. Он распахивал-запахивал глаза и, несмотря на заливавшие их слезы и вонзавшуюся в них боль, видел это темное пятно на синем фоне, в которое с разбега и со всей силы необходимо ударить обеими ногами…

Товарищ Назаров отодвинулся на всякий случай от края крыши. Граната разорвалась. Федор встал, сделал шаг вперед. Можно, конечно, и не смотреть вниз, а сразу припустить к замеченной пожарной лестнице, так как его миссия на крыше закончена, а на земле нужно в любом случае оказаться побыстрее, но любопытство пересилило. Он замер на краю.

Он услышал за спиной грохот ног. Не раздумывая и не оглядываясь, прыгнул в сторону. Упал, сделал перекат, оказался на спине и вскинул руку с пистолетом. Но стрелять не пришлось.

Авторитетный уголовник Князь уже летел вниз, навстречу московской земле. Пахан даже не успел удивиться тому, что ноги его нашли лишь пустоту. Хотя вот оно только что было, зелено-черное пятно перед глазами, и — нет ничего, пятно исчезло. Вместе с ним исчезла опора, и его с умопомрачительной стремительностью повлекло вниз. Напоследок прощающееся с бытием сознание Князя выдало, словно в издевку, услышанные им, когда он лежал на крыше, слова солдата: «Ну, не грусти, скоро свидимся…»

Товарищ Назаров недолго горевал по улетевшему Князю, некогда было. Его ждали неотложные дела внизу.

Пробежка до пожарной лестницы. Рискованно лихой спуск по ней. Марш-бросок до угла. Поворот за угол. Перед глазами — рельсовая паутина, вереница ворот, одни открыты.

Назаров отказался от бега в пользу быстрого шага. Слишком торопиться большого смысла не было. Грузовик, так и не успевший полностью заехать на пожарный проезд — задние колеса остались внутри колеи — уже никуда не ехал. На его капоте блестело крошево из стекла. Под распахнутой водительской дверью сидел человек. Обхватив голову руками, он раскачивался из стороны в сторону, на коленях у него грязно-белой камбалой с огромным стеклянным глазом лежала противогазная маска, от нее тянулся шланг к коробке на земле. Рядом, привалившись спиной к переднему колесу, сидел живой Сосницкий, отирая свободной от пистолета рукой пот и кровь с лица.

«Молодец, Дмитрий, ползком или перебежками добрался-таки раньше меня до подбитого драндулета и взял негодяя. Контра, конечно, контужена и не сопротивлялась, в чем ей, контре, наверное, повезло. Иначе Дмитрий, не очень переживая, подарил бы ему весь запас свинца. Вот и все, дело сделано, теперь надо поскорее Дмитрия доставить в лазарет» — так думал товарищ Назаров, подходя к грузовику.

— Так, так, значит, на фронте газом германец баловался, а в тылу товарищ Чуланин, — сказал товарищ Назаров, подойдя к грузовику.

Он наклонился к Сосницкому:

— Ну, как ты?..

Вот и все, что успел произнести Назаров, прежде чем в шею ему уперлось пистолетное дуло.

— Федя, — голос Сосницкого был тих и печален, — отдай мне пистолет. Быстро, Федя, или я стреляю. Очень быстро.

Не сегодня Назаров научился понимать, насколько серьезен тот или иной человек в своих угрозах. И когда можно потянуть время, повалять дурку, а когда — следует подчиняться.

— Эх, Дима, Дима… — Федор бросил под ноги Сосницкому свой маузер.

— Сделай три шага назад, садись и руки за голову.

Товарищ Назаров выполнил и это приказание. Хорошо видимый с повой позиции товарищ Чуланин стал, похоже, приходить в себя — по крайней мере, перестал раскачиваться, как болванчик.

— Руки-то опустить можно? Устал я что-то, Дима.

— Извини, Федя, нельзя. Я тебя знаю.

Не только по голосу, нисходившему к концу фразы до шепота, но и по бледности кожи, дрожанию рук, тусклому взгляду впавших глаз, крови, которой он отметил весь свой путь, Назаров понял, что бывший учитель гимнастики держится из последних сил.

— Дима, ты за кого воюешь? За большевиков или за коммунистов?

— Все шутишь. Я возвращаю долги…

— Ему? — кивнул Назаров в сторону Чуланина.

— Ему, Федя. Я обязан… У каждого свой командир… — Сосницкий делал частые паузы, набираясь сил. — Извини…

— А я тебе доверял, Дима.

— Извини… Ты стоящий мужик… Но я не могу отпустить… Я за него… теперь уж до конца… И я убью тебя, когда пойму, что… отхожу… Или раньше передам ему тебя…

Длинный монолог совсем истощил Сосницкого. И вообще было непонятно, как он до сих пор еще держится. Видимо, недюжинная воля и впрямь способна творить чудеса. И вот вопрос — очухается ли до этого господин Чуланин? И хочет ли он, Назаров, чтобы Чуланин очухался?

— Дозволь, что ли, коли все так обернулось, махорочки искурить. Может, боле не доведется.

Бывший учитель гимнастики некоторое время провел в задумчивости. Осторожность боролась в нем с человечностью.

— Ладно… валяй… одну руку оставь как есть… Все очень медленно… Я не промажу, ты знаешь…

Не пришлось Сосницкому стрелять. Назаров честно, без фокусов вытащил кисет, просто свернул самокрутку и, действительно, лишь закурил. Они молча смотрели друг на друга: Федор сквозь махорочный дымок, Дмитрий сквозь полуопущенные веки, положив ладонь с пистолетом на согнутую в колене ногу, Чуланин выпученными глазами пялился на Назарова и тоже молчал. О последнем пока не знал, не ведал бывший учитель гимнастики, не отрывавший взгляда от солдата. Федор не спешил делиться радостным открытием с бывшим боевым товарищем. Чуланин же, как увидел солдата, так и не сводил с него глаз. Глаз, в которых — показалось Назарову — как рыбья спинка в мутной воде, нет-нет да и промелькнет безумная искорка.

Фигура молчания и бездействия должна была когда-то закончиться и с чьей-то помощью.

Рука Чуланина поползла к поясу. Доползла до кобуры. Пальцы ощупали ее. Осторожно, словно боясь спугнуть удачу, пальцы расстегнули замочек кобуры. Серые глаза Чуланина буравили солдата. Ладонь легла на холодную рукоять, рука пошла вверх, вытягивая неторопливо и бережно, будто соринку из глаза, револьвер.

«Начинается поединок сидячих», — верно и вовремя подметил товарищ Назаров, выпуская изо рта струю махорочного дыма.

Щелкнул предохранитель. Щелчок, а скорее даже шевеление соседа привлекло внимание Сосницкого. Он метнул взгляд влево от себя.

— Георгий Николаевич! — облегченно выдохнул-прохрипел Дмитрий.

Чуланин резко повернул голову на голос. И увидел Сосницкого, изменяющего как раз положение туловища, чтобы удобнее было беседовать с очнувшимся командиром и продолжать наблюдение за Назаровым, увидел пистолет в руке Сосницкого, пришедший в движение вместе с рукой вслед за туловищем.

Чуланин вскинул револьвер и всадил почти в упор, с трех аршин пулю в грудь своему должнику и спасителю.

Что-то подобное Назаров предчувствовал. Не хотел он гибели Сосницкого, но понимал, что иначе самому не выкрутиться. Назаров помог событиям принять новый оборот, взглядом обратив внимание Дмитрия на очухавшегося Чуланина. Не на недавней контузии чекиста строились предчувствия Федора, а на том, что Чуланин и предположить не сможет безоговорочной верности того, кого он хотел умертвить вместе со всеми остальными. Человек обычно судит о других по себе, и предатель вряд ли мог поверить в чью-то преданность, тем более в преданность обманутого им человека. И Назаров оказался прав.

Он был готов к чему-то подобному, и когда палец Чуланина давил на курок, Назаров уже сорвался с места.

Сзади — пустое пространство, покрытое рельсами. Бежать к депо — попадать прямо на мушку чуланинского револьвера. Броситься на чекиста — тот успеет направить револьвер и выстрелить. Оставалось только одно…

Назаров помчался к задним колесам грузовика.

Чуланин заметил его рывок и начал перемещать руку с револьвером.

Сейчас он должен надавить на спуск.

Назаров отталкивается, «ныряет» головой вперед. Грохочет выстрел. Пуля пролетает мимо, чтобы, потеряв убойную и прочие силы, впиться в промазученную землю. Назаров приземляется на руки, совершает кувырок вперед. «Фронтовая жизнь и акробатом сделает», — неуместно проносится где-то в мозгу. Федор оказывается на четвереньках и таким не самым живописным образом продвигается еще на сажень вперед. Снова грохочет выстрел, но, понятно, с опозданием. Назаров уже закрыт правым задним колесом «форда», но там он не задерживается, а вскакивает на ноги, добегает до левого заднего колеса и, укрывшись за ним, останавливается.

Их разделяет грузовик. По одну сторону машины — хорошо вооруженный человек (Чуланин подбирает и пистолет Сосницкого), по другую — вооруженный чуть хуже. Второй — это товарищ Назаров, извлекающий из кармана складной нож. Разумеется, остро заточенный. Таскать с собой тупой нож — все равно что носить часы без стрелок.

Какой ход для товарища Чуланина самый выигрышный? Наверное, забраться в кузов, на главенствующую высоту, и сверху, имея отличной обзор, заряжаясь боевым азартом от касаний лодыжками мешков с драгоценностями, палить по товарищу Назарову из двух стволов одновременно, загнать этим товарища Назарова под грузовик, затем спрыгнуть на землю и добить товарища Назарова в его укрытии. Эх, хорошо! Невольно позавидуешь товарищу Чуланину. С этими мыслями и чувствами Назаров перемахнул через борт и упал на пол, оказавшись в кузове рядом с мешками.

Зажав нож в зубах, Назаров схватил обеими руками один из ближайших мешков, наиболее набитый всяким барахлом из драгметаллов, и, держа перед собой, вскочил на ноги. Не успел Федор и шага сделать, как над зелеными досками борта, взметнувшись, показался Чуланин. Левой рукой чекист вцепился в борт, правой наводил один из состоящих у него на вооружении пистолетов. Назаров рванулся к Чуланину. Выстрел, еще выстрел. Пули, без труда пробивая мешковину, плющились внутри мешка, натыкаясь на золотые предметы. Назаров стремительно надвигался на Чуланина, словно собираясь протаранить противника мешком.

Стрелять чекисту уже было некогда, и он спрыгнул на землю.

Назаров знал, что так оно и будет, и как только над бортом исчезла верхняя часть чекиста, Федор поднял над головой мешок (ну и тяжелый, зараза!) и швырнул его вслед товарищу Чуланину.

Когда сверху падает предмет внушительных размеров, ловкие уворачиваются, отскакивают в сторону, другие закрывают голову руками. Чуланин, если бы ему было до этого, сам бы поразился своей неожиданной ловкости, он молодецки отпрыгнул, мешок пролетел мимо и со звоном грохнулся оземь.

Бросив мешок, Федор взялся за нож, а товарищ Чуланин со всеми этими прыжками уже никак не успевал выстрелить раньше, чем противник метнет нож. Правда, товарищ Назаров мог еще, конечно, и промахнуться…

Товарищ Чуланин нажимал и нажимал на курок.

Товарищ Назаров уже, правда, укрылся за бортом грузовика, пережидая пальбу. Ждать оставалось недолго.

Падая с вонзившимся в шею лезвием и в предсмертных судорогах посылая последние пули куда попало, Чуланин разве только о том успел подумать, как нелепо, несуразно все выходит этим утром. Не так должно было идти, не так…

Пальба стихла.

Эпилог ВСЕ ПО СВОИМ МЕСТАМ

— Везучий ты черт, Сосницкий, — пробормотал Назаров, доставая из внутреннего кармана пиджака золотой портсигар с застрявшей в нем чуланинской пулей. На портсигаре было выгравировано «За победу во французской борьбе на приз градоначальника Москвы». Ах да! Федор вспомнил, что пиджак перешел к Сосницкому от циркача Васи.

Рев приблизился. Скоро Назаров увидел четыре грузовика, выкатившихся из-за пакгаузов. Машины тряслись, переезжая пути. Наконец они остановились, и с них горохом посыпались люди с винтовками. По мнению Назарова, это было хорошо снаряженное и обученное войско; парни не толпились, не мешали друг другу становиться в цепь. Часть бойцов была скуласта и узкоглаза, у других из-под головных уборов торчали соломенные волосы. Назаров решил, что первые китайцы, а вторые — латыши.

Наконец разгрузка закончилась. Солдаты в гимнастерках и кожаных фуражках со зведочками окружили депо. Среди них прохаживалось несколько командиров — ребята без винтовок, с кобурами на боку, но, видно, не из самых главных, они не спешили отдать команду, дожидаясь более высокого начальства.

Снова послышалось урчание мотора. Между двумя грузовиками проехала открытая легковушка. Скоро она была уже возле депо. В ней сидели трое пассажиров, все в одинаковых кожаных тужурках. Один из них приподнялся на сиденье, и Назаров впервые удивился за последние пять минут. В комиссаре он узнал товарища Ракова.

А тот соскочил к машине и кинулся к нему. Назаров вздохнул.

— Долго вы были в отсутствии, товарищ Раков, — спокойно произнес он.

— Где остальное золото? — крикнул на бегу Марсель Прохорович, не обращая внимания на реплику Назарова.

— Потом. Сперва приказывай нести Сосницкого в машину, его надо немедленно доставить в лазарет. Он жив. Я его перевязал как смог, но он потерял много крови. Хотя должен выкарабкаться, здоровый, черт.

Раков развернулся и бросился отдавать приказания по Сосницкому. После чего опять же бегом вернулся к Назарову.

— Так где остальное золото?

Тот ткнул рукой в направлении грузовика.

Марсель Прохорович перепрыгнул через труп Чуланина, подбежал к грузовику. Ухватился за борт своими короткими руками, подтянулся, не щадя сил, заглянул в кузов. В этом неудобном положении он провисел около минуты, видно считал сокровища.

Наконец товарищ Раков соскочил на землю и двинулся к Назарову. На сей раз он шел уже медленно, остановился перед телом Чуланина, внимательно оглядел его.

Назаров вяло протянул руку. Товарищ Раков пожал ее, потом помог Федору встать на ноги, крепко обнял.

— Спасибо вам, товарищ Назаров, — наконец сказал он. — Огромное революционное спасибо. Вы и не представляете, сколько моих товарищей сегодня бы пустили в себя пулю, если бы там оказалось пусто.

— По карманам не рассовал, — заметил Назаров. — Не в моих правилах чужое добро самолично в трофей определять.

— Где люди Князя? — спросил Марсель Прохорович. Назаров махнул рукой, показывая на депо.

— Сколько их осталось? — опять спросил комиссар.

— Товарищ Раков, — Федор глядел не без удивления на бывшего напарника, — вы подумайте, мог ли я тут на травке лежать, если бы хоть один бандит остался в живых. Видно, слишком мало вы меня знаете, хотя с полфунта боевой соли мы с вами уже разъели.

— Полфунта сала мы съели, — сказал Раков и засмеялся. — Эх, товарищ Назаров, — уже чуть серьезней добавил он, — понимаете ли то, что вы чуть не наделали?

— Это точно. Наделал я немало, — заметил Назаров, обводя рукой окружающий пейзаж.

— Да не об этом я, — сказал товарищ Раков. — Вы даже не догадываетесь, какую операцию чуть было не сорвали.

В этот момент к ним приблизились еще двое — Назаров так и не понял, вышли они из легковушки или пришли от грузовиков. Один из них был незнакомый парень, опиравшийся на костыль, второй же была девушка, в которой Федор сразу признал Марину.

— Знакомьтесь, — сказал товарищ Раков. — Наш боевой товарищ Марина и наш боевой товарищ Павел. До нынешней ночи исполняли ответственное задание лично товарища Дзержинского, находясь в услужении у купца Мяснова.

— А он, случаем, не ваш агент был? — невзначай заметил Федор.

— Нет, — махнул рукой товарищ Раков. — Товарищ Назаров, так как нам досталась лишь одна работа — золото считать, придется кое-что мне вам объяснить.

— Мне торопиться некуда, — сказал Назаров. — Валяй.

Марина кивнула Назарову, затем недоуменно взглянула на трупы у грузовика.

— Это военспец Чуланин, — пояснил им товарищ Раков. — Как выяснилось, большая сволочь. Товарищ Назаров успел его обезвредить — за это товарищу Назарову революционный почет.

— Ладно с ним, с почетом, — сказал Федор. — Лучше расскажи мне, Марсель Прохорович, кто ты на самом деле: половой — поймай мыша или советский комиссар?

— Половым я и вправду был, но еще до войны. Уже тогда создал профсоюз официантов. Чуть под суд тогда не попал. На фронте стал большевиком. А в Чека работаю с самого первого дня, как оно в Москве завелось.

Часть чекистов по-прежнему стояла в оцеплении, другие бродили вокруг, вытаскивая трупы из депо и пробуя починить грузовик.

— Товарищ Раков, так, значит, вы находились в Монастырске по тайной служебной надобности? — спросил Федор.

— Так и было. Мы знали, что в Москву каждую неделю приходит партия спирта, причем в этой махинации замешаны наши губернские сотрудники. Двоих наших ребят в Монастырске разоблачили и убили. Пришлось мне туда отправляться самому. «Чего-с изволите, сию минуточку-с», — это все я помнил отлично, поэтому никто меня ни разу не заподозрил. Даже вы. Так я и прожил там две недели, считаясь никудышным болтуном и ловеласом. Потом представился случай попасть в поезд, который вез в Москву спирт. Тут, конечно, я вас недооценил, не ожидал, что вы сможете уничтожить целый вагон бандитов, а потом груз сожжете.

— Я этого тоже не ожидал, — заметил Назаров.

— Когда же мы в Москву прибыли, я здорово сглупил. Решил не раскрываться, думал, мы сможем вдвоем выйти на банду, чтобы я позвонил на Лубянку хоть с каким-то результатом. Ну, и в итоге попал как кур в ощип. Была у меня одна старая история, началась еще до империалистической войны. Не знал, что сейчас отзовется… Ладно, нечего о ней говорить.

Товарищ Раков сделал минутную паузу и продолжил:

— А операция, которую проводили товарищи Павел и Марина, состояла в следующем. Нашей республике сейчас нужно золото. Надо германским империалистам контрибуцию платить… Ну, и другие государственные нужды. У буржуев взять золото непросто. То, что конфисковали после революции и в начале года — уже разошлось. К тому же добывать золото надо умеючи. Буржуазия его прячет. А тут люди, близкие нашему делу, хотя и связанные с эксплуататорами (Марина улыбнулась, улыбнулся и Павел, хотя рана изрядно его мучила), разработали неплохой план. Переложить всю работу на свихнувшегося купца Мяснова и бандита Князя.

— Который есть главное звено спиртовой цепочки, — заметил Назаров.

— Я это от Марины только утром узнал. Особенно обидно — ехали в одном вагоне, а я понятия не имел, что это наш агент. Ну, что делать, товарищ, организация у нас молодая, неопытная, бывает, люди неделю с разными сведениями ходят, а вот соединить их не удается. Короче, решили сделать так: пусть купец со своим сообщником-бандитом дружков-буржуев прижмут и вытряхнут из них побольше золотишка, чем нам месяц возиться. Чтобы Чека и не трудилась, и не маралась.

— Марина, как я заметил, добавила в это дело свои интересы, — заметил Назаров. Марина заметно покраснела.

— Какие там интересы — не знаю, — устало сказал товарищ Раков. — А результат получился печальным. Агент Марина оказалась под замком, агент Павел получил ранение. Сигнала отряду, который дежурил неподалеку от мясновского особняка, они дать не смогли — ребятам заранее сказали, что в той стороне будут стрелять, но без знака вмешиваться нельзя. Я сам только под утро из одной переделки вырвался. Сразу же оттуда — на Лубянку. А там говорят: «Особняк сгорел, агенты — живы, но где золото — не знают».

— Насчет золотишка, кстати, — сказал Назаров. — Там ведь еще был порядочный куш, который я увезти не смог.

— Не беспокойся. Мы возле вокзала захватили легковую машину и охранявшего ее уголовника. Там золото как раз и находилось. Так что, товарищ Назаров, несмотря на оказанную вами помощь и совершенный вами вред, все золото, нахапанное бандитами у купеческой буржуазии, перешло в собственность народной власти. С чем вас и поздравляю.

Марсель Прохорович замолчал, достал папироску, закурил, угостил Назарова. Тот не отказался.

— Ну, и что дальше будем делать, товарищ Раков? — спросил Федор минуту спустя.

— Я сосчитаю золото и отправлюсь на доклад к товарищу Дзержинскому. С вами будет посложней. На Лубянку я приглашен один. Конечно, можете присоединиться, но кто его знает, может, вас попросят на вахте задержаться. С последствиями.

— Не тех бандитов пострелял, что ли?

— С бандитами как раз все в порядке. Подарок от товарища Судрабса. Правда, сегодня вечером в Пензенскую губернию выезжает уполномоченный — жаль, не я, не то тебя бы взял. Однако, пока суд да дело, он председатель уездной Чека, и все его донесения получают ход. А на тебя пришла гадость изрядная. В деревушке какой-то ты комбед сжег в барской усадьбе, в Монастырске Чека разгромил. По такому обвинению ждать суда на воле не принято. Придется тебе похлебать юшку с контрой в тюрьме. Надеюсь, оправдают.

— Товарищ Раков, — усмехнувшись, сказал Федор, — тут, я вижу, до батальона нагнали. Думали, со мной взвод не справится?

— Батальон я привел на случай, если бы не ты сидел над золотишком, а бандиты. Но ты мои ожидания оправдал. Прямо скажу: не хотел бы видеть тебя арестантом. Это и тебе плохо, и вредно для дела нашей революции.

Назаров молчал, ожидая, что его собеседник скажет дальше. Марсель Прохорович продолжил:

— Поэтому надо тебе, до окончания расследования, скрыться, где Чека арестовать не может. А это может быть только чужая территория. На которой ты выполнишь задание, в Москву вернешься, мы тебя наградим и простим.

— Далеко ли?

— На Украину. Там, как стало недавно известно, в тылу у германо-австрийских интервентов появилась неизвестная нам сила. Кто ее возглавляет, зачем она воюет — непонятно, но бьется хорошо. Поэтому путь тебе с Курского вокзала на Киевский. Там ты отдохнешь, а потом отправишься в путь. Документы, деньги, инструкции, попутчиков — все получишь вечером.

— Видел я вашу Украину, — хмыкнул Назаров. — Сказать, где? Марина, отойдите на три шага……вот где видел.

— Может, тебя и не арестуют. А может — следствие пойдет быстро, — сказал Марсель Прохорович. — Все может быть.

— Товарищ Раков, свое положение понимаю я отлично. И будет у меня к тебе только один вопрос. Ответь честно — ты меня хочешь из Москвы сплавить, чтобы за историю с золотом все награды на себя навесить?

— Честно отвечу, — сказал Марсель Прохорович, улыбаясь, и Назарову подумалось, что он улыбался так же в свою официантскую бытность, когда удавалось обсчитать клиента. — Вы, товарищ Назаров, мне с самого начала показались человеком сообразительным.

— Тогда дай покурить, товарищ Раков.

Марсель Прохорович протянул ему пачку, которую Назаров взял у него из рук и сунул к себе в карман.

— Махорка надоела, товарищ Раков. Не бычьтесь, вам Дзержинский еще выпишет.

Федор поднял голову, взглянул на небо. Нет, хватит, надо отдохнуть от похождений. Вернуться в Зимино, навестить Ларису, дух перевести. «А дальше? — спросил он сам себя. — Сколько ты высидишь в глуши?» «А дальше, — сам же себе и ответил, — посмотрим».

Или все-таки не разбрасываться возможностями, остаться в Москве и самому доложить дорогому товарищу Дзержинскому об успешно проведенной операции «Золотой запас»?

Надо подумать…

Оглавление

ПРОЛОГ

Часть первая . КОМ БЕД

Часть вторая . МОНАСТЫРСК — ГОРОД МОЕЙ МЕЧТЫ

Часть третья . ВАГОН СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ

Часть четвертая . МОСКВА ПОВЕРИТ ПУЛЯМ

Часть пятая . КОНЕЦ ПУТИ

Часть шестая . СУДНЫЙ ЧАС

Эпилог ВСЕ ПО СВОИМ МЕСТАМ

Реклама на сайте