«Орфей»

Николай Полунин ОРФЕЙ

Пролог

Я пишу эти строки сознательно и спокойно, так как сейчас ничего не выдумываю. Если бы я выдумывал! Но я лишь рассказываю о том, что уже произошло, и значит, могу себе это позволить. В противном случае я ни за что бы не начал.

Впервые за почти четыре года я позволил себе коснуться пишущей машинки, чтобы рассказать о случившемся со мною самим или на моих глазах. Если же временами мне и придется отступать от данного правила и говорить о том, что я, конечно, сам видеть не мог, то такие места мною либо скрупулезно восстановлены по свидетельствам, которым я абсолютно доверяю, либо касаются тех, на кого мои слова уже никак повлиять не могут. И потому совесть моя чиста.

Думаю, мне вряд ли кто-то поверит. Собственно, я и сам не очень хорошо представляю, зачем собираюсь вновь заняться тем, что когда-то составляло основу и смысл моей жизни. Однако не скрою, это приятно.

Мой новый письменный стол стоит лицом к книжным полкам, и я вижу, как утреннее солнце перебралось краешком именно на тот потрепанный томик, который я давным-давно поклялся не открывать. Энне Ник Ру, ирландская писательница, роман называется «Покидающих не зовите». Одну страницу в нем я помню наизусть. Вот она:

«Прозрачные частые капли сбегают по моему окну. Тихий дождь кропит цветущие вишни, дорожки, вымощенные желтым камнем, горбатые каменные мостики, все уголки моего сада. А в маленьком домике, что в самом укромном уголке, на парче, покрывающей стол, стоят шандалы, и горят свечи, и искрится вино в бокалах. Звучит тихая музыка, крышка рояля поднята, на пожелтевших пергаментах старинные завитушки. Камин пылает жарко, молчаливый слуга примет плащ и подаст плед. В доме моем покой. Все так, как нам мечталось когда-то.

Но никогда, никогда не услыхать мне, вернувшемуся из мокрого сада, быстрый стук каблучков за дверью, шелест юбок, никогда не улыбнуться милому, всякий раз повторяющемуся вопросу: «Ты?..» Никогда не прошептать, задыхаясь от нежности:

— О, Эжени…»

Не боясь повториться словом, скажу: я никогда не мог понять, откуда у ирландской писательницы прошлого века могло получиться написать картину из другого романа, написанного в нынешнем веке и в России. А откуда французское имя?.. Впрочем, не мне удивляться. Может быть, еще виноват перевод. Я о такой — Энне Ник Ру — не слыхал ни до, ни после того, как мне попалась эта книжка.

И хотя теперь это уже не обо мне или, во всяком случае, — не так печально обо мне, пусть страница забытого романа послужит неким эпиграфом к тому, что я намерен рассказать. Ведь именно на нее, нераскрываемую мною книгу, я и смотрел в тот день, когда в мою жизнь вошел Перевозчик. Но тогда я смотрел на эту книгу каждый день…

Я расскажу, потому что я это должен.

Часть первая

Я зашел в Дом выпить кружку воды. Ватник на спине промок с обеих сторон, изнутри от пота и снаружи от дождя. С утра сегодня зарядила нудная водяная пыль. Презрев мировое тяготение, она носилась, как ей вздумается, не падала и липла на все вокруг.

Воды в ведрах не было ни капли. Я подхватил оба и с порога, обернувшись, оглядел книжные стеллажи, которые смастерил в позапрошлом году сам. Я ими гордился. Из тонкого елочного кругляша, они были даже изящны. Мне много чем было гордиться в своем Доме, но огладываться, уходя пусть и на десять минут за водой, на стройные книжные ряды сделалось привычкой вроде доброй приметы. Поразительно, сколько со временем набирается таких мелочей. Здесь я начал понимать, что отшельники и робинзоны были, в общем, ребята с чувством юмора. Иначе не выжить.

Погремев второй парой ведер в сенях, я вышел на огород, оглядел деяния рук своих за сегодняшний день. Тоже можно гордиться. Перекопанная полоса тянулась от моих изгвазданных кирзачей до самой засохшей ивы. Огород начат.

Прежде чем спускаться к роднику, полюбовался издали на Дом. До него было шагов двести (сто восемьдесят восемь или сто девяносто три — в зависимости, несу я два ведра или четыре), и он выглядел внушительно. Серый и огромный, он казался неотделим от леса, неба, но вместе с тем оставался отдельной личностью со своей собственной тайной. Сложен из деревьев, приходившихся, должно быть, прадедушками нынешним. Нижний венец почти целиком ушел в землю, придавая Дому сходство с древним мореным камнем. Ледниковый валун посреди живой травы и деревьев, намертво вросший в эту точку планеты, миллионнолетней памятью своей огражденный от людской суеты. Из крыши, крытой лемехом — колотой клепкой, поверх наполовину железом, непогоды выдергивали проржавевшие листы, будто карты из забытого на садовой столешнице пасьянса.

Я погружал ведра в черную воду родниковой чаши, вытаскивал полные, и вода в них волшебным образом становилась прозрачной. Я думал, что с внешним обликом Дома не гармонируют свежекрашеные наличники, след краткосрочных владельцев-перекупщиков. Для них Дом был только недвижимостью, которую надлежало, освежив и подкрасив, реализовать. Счастливые люди, им можно лишь позавидовать.

Поднатужившись, поднял на плечи оба коромысла. Теперь надо поймать шаг, подниматься чуть пружиня, и все будет в порядке. Иной раз мне удавалось донести, даже не расплескав, но чаще я спотыкался и умывался родниковой водичкой. Это очень интересно, особенно зимой.

Над малинником, что километровой полосой шел от Дома по старой деляне, стояли одна в другой три радуги. Вечернее солнышко, уходя, баловало меня случайным лучом.

Самой яркой была радуга в середине, первая и третья смывались. А вторая — упругие насыщенные цвета от черных елей справа до опыленных первым весенним пухом берез слева. «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Они будто беззвучно звенели.

Сколько раз уж видел такое, а все равно остановился, раскрыв рот. Даже ведра опустил. Тяжко, конечно, подниматься вверх-вниз к роднику, прямо за Домом бочажина с вполне приемлемой, чуть желтоватой водицей, но после того, как в позапрошлую весну подцепил какую-то кишечную пакость, зарекся пить болотную воду.

Нога привычно заныла, я скосил глаза на сапог с заштопанным проволокой следом давнего проруба. Два пальца в самодельном лубке неправильно срослись, хромота, к смене погоды мозжит.

Зато барометра не надо, подумал я. Вот такая у меня теперь жизнь. Нерегламентированная и вольная. И спокойная. И счастливая. Что ж, счастливая по-своему, конечно. Да. Так вот. Вот таким вот образом.

Я вспомнил. Как поспешно отвел глаза, когда наткнулся на знакомый невзрачный томик. Вздохнул. Нагнулся за ведрами. И накатило.

…Панорама наезжает скачками, как. переключаются уровни панкратического бинокля.

Вечерний аист (Сiсопidае) в полете над дальней кромкой леса. Откуда аист, до ближайшей деревни с магазином и водонапорной башней, где селятся аисты, девять километров. Откуда быть аисту над лесом? Я не хожу в магазин, у меня редко бывают деньги. Щелк. Будто с расстояния в десяток метров, маховые черные перья загнуты, как пальцы. Щелк. Крупно — круглый желтый глаз в неприятно морщинистой, чешуйчатой какой-то темно-красной коже.

Бац! Смена направления, смена вида зрения, теперь все в инфра.

Джунгли, светящиеся, с копошащимися в них тварями. Джунгли? Щелк, Теперь анфас. Антенны, усики, фасеточные глаза. Глаза светятся особенно ярко.

Боже, это ж муравей! Трава под ногами и муравей в траве. Муравей (Formica) куда-то, суетясь, удирает, я вижу только мелькнувшее слабо фосфоресцирующее тело с «талией» — и почти полная темнота, лишь светится на валунах (песке) слизь улиточного следа.

Бац! Смена вида зрения, теперь интро. Направление то же, вниз.

Сквозь крупинки песка, кажущиеся глыбами, сквозь путаницу корней травы. Какая глубокая, ведь весна только, откуда? Ах, да, травы ж многолетние!.. Щелк. В почве ворочается, оживает пупырчатое тело. Жаба (Bufonidae) готовится вылезти на поверхность после зимней спячки. Отвратительное с виду, совершенно напрасно оболганное в смысле бородавок, безобиднейшее существо. Кто не верит, читай Даррелла, у него там так прямо и написано. Щелк. Еще куда-то, глубже, глубже…

Все. Кончилось. Если так можно сказать…

Шурупы, появившиеся в висках, продолжали ворочаться. Я пока не мог оторвать руки от грозящих выпрыгнуть из орбит глаз. Хорошо, ведра на земле стояли, не то б я их уронил. Как бывало.

А может, и не уронил бы. Точно, не уронил бы. Аккуратно поставил бы, а уж потом повалился. Но сейчас-то устоял? Вот и молодец, привыкаешь. Давай-ка принимай меры, ты знаешь, какие.

Обычно боль проходила уже через несколько минут, но если «принять меры», то можно успокоить и за минуту. Вместе с ней, уходящей в подколенную дрожь, к горлу подступала обида. Тем более нелепая, что не имела никакого конкретного адресата.

Ну за что мне так? Зачем? Как говорит Римское право — «кому выгодно»? Разве мало мне моего? От чего я, подчиняясь неизбежному, побежал, бросив все? Не из-за этих же припадков, которые начались только здесь?

Я обвел взглядом тропинку, и деревья, и небо над вырубкой с погасшими радугами. Все было одинаково серым в подступивших сумерках, двоилось и плыло у меня перед глазами.

На тыльных сторонах ладоней, в основаниях больших пальцев свежо кровенели два неровных пятна с пятирублевую монету величиной. Я сорвал подсохшие струпья, когда с силой растирал сейчас эти места, чтобы унять невыносимую резь в голове. Между большим и указательным расположены соответствующие точки акупунктуры, только и всего. Мне, например, помогает лишь это, и руки у меня перестали заживать много месяцев назад.

О, Эжени.

По щекам текли капли. Но это была испарина. Или остатки дождя.

Я поднял оба коромысла и пошел к Дому, до которого от этого пенька оставалось — с четырьмя ведрами — сто два или сто три шага.

Завернув за угол крыльца, я увидел незнакомого мужчину, сидящего на дорожной сумке, но первой мне в глаза бросилась именно она. Из-за расцветки.

* * *

Красное и черное.

— Странно. Что нашли вы меня так не скоро. И что вы один, странно. Я как-то иначе нашу с вами встречу представлял. Ну, не с вами конкретно, вас я не знаю, но вообще. Странно. Не к добру.

— А как же по-другому, как же иначе-то? Являться к вам с молодцами… — Он произнес «молодцы» с ударением на первом «о». — …С молодцами при автоматах, окружать вас, похищать вас?

— Ну да.

— Нет, почему, согласен, делается, конечно, и так. Просто я хочу сказать, что с вами не тот случай. Мы же все-таки не бандиты какие-то. Мы вас можем только попросить. Мы понимаем, с кем имеем дело.

Красное и черное. Красная сумка с черными диагоналевыми вставками. Отчего она так бросилась мне в глаза?

— Угощать-то мне вас особо нечем. Ухи хотите? Тут у меня речка…

— Ну-у, зачем вы так, ей-богу. — Он сделал вид, что обиделся.

Положив перед собой на стол заскорузлые свои лапы в полузаживших ссадинах и заусеницах, я потеснил кучу деликатесов, вываленных из его замечательной сумки. Банки, пакетики, упаковки, коробочки, свертки, бутылки. От вида всего этого изобилия делалось нехорошо. Я уже дважды отходил подкинуть полешко в плиту, хотя в этом не было никакой необходимости.

От моего гостя пахло немыслимой какой-то туалетной водой, незнакомым пряным ароматом, очень мужским. Он вообще был ничего себе. К сорока, крупный, но поджарый. Светлые волосы, светлые глаза, широкое, располагающее к себе лицо. Слишком чистый и отмытый для одной моей большущей комнаты во все внутреннее пространство Дома, и я его сразу за это невзлюбил. Он не вписывался в интерьер с закопченным потолком, неистребимыми паутинами и мебелью моего собственного кустарного производства.

— Знаете, что первое подумалось, когда на прошлой неделе мне прокрутили пленочку с вашим… обитаемым островом? Подумалось: не может быть. Ошибка. Не он. Вы, как представлялись по прежним материалам, простите, типичный горожанин. Хомо асфальтус. А тут? Глухомань, безлюдье. Дорога… страшно сказать. Мертвые и полумертвые деревни кругом. Никаких удобств, никакой техники, скудный набор примитивных инструментов. Электричества, и того нет. Как нашли забубенье такое…

— На Руси много.

— Не скажите. Сейчас все строятся. Да и вы, гляжу, не отстаете по мере сил. Что тут было, когда приехали?

— Прибрел в разброде, раздрызге да еще с оглядкой на ваших же, между прочим, не знаю, кто вы там по званию.

— Три с половиной, почти четыре года. Многое изменилось. Погодите, я о другом. Что вы нашли здесь? Голые стены? Непаханая земля, которую еще надо было поднимать? Все своими руками, на своем, простите, горбу. Тем более не могу не отдать должное тому, чего вы добились. Я посмотрел. Настоящая робинзонада…

Он имел, конечно, план встречи, «беседы» со мной, этот симпатичный гость, которого меня все почему-то подмывало назвать про себя Кроликом, хотя вовсе не похож. Он представился каким-то несуществующим именем, я тут же забыл. А он заметил и не обиделся.

Да, конечно, я умом понимал, что меня не оставят в покое, но то, что подсознательно, оказывается, ждал появления кого-нибудь из них, из Центра, где со мной работали без малого пять лет назад, пусть и называется он теперь как-то по-другому, явилось для меня открытием. Я совсем не удивился Кролику, хотя видел его лично первый раз в жизни.

— …просто невероятно. Положим, летом здесь очень мило, но зимы, вечера?

— Что вы знаете о вечерах? Не надо делать из меня второго Хэмфри Ван-Вейдена.

— А вы не соскучились?

— По чему?

— По Москве хотя бы. По освещенным улицам. По телевизору, телефону, газетам, чистой ванне, чистой кухне…

— Угу. По кухонному трепу — или он теперь перенесен в европивные? По войнам, революциям, забастовкам, задержкам выплат, кризисам власти и финансов, налоговым декларациям, ночной стрельбе под окнами…

— Насчет стрельбы не знаю, а все остальное, что бы ни происходило, нас не затронет, вы же понимаете.

— Уж вас не затронет, это да.

— А вас? — Быстрый, скользкий вопрос. Как мокрое лезвие.

— Меня вообще ничто не затронет, — сказал я небрежно-нагло. — Шучу. Меня обидеть легче легкого. Кто я такой? Одинокий гражданин. С купленным паспортом. Без средств, связей и защитников. Бери такого голыми руками. Тем только и держусь, что ближнему народонаселению не до меня. А теперь и тут настигли.

— Не преуменьшайте, голыми руками вас не взять. На вас, может, танковой дивизии мало, если сами не захотите. Когда шел, я соображал, чем рискую.

Так, прием номер два — «лесть». Вообще когда со мной заводились в былые времена разговорчики на эту тему, меня всякий раз охватывало отстраненное безразличие и усталость, очень скоро сменявшиеся отвращением и тоской. Так и сейчас.

— Соскучился. — Не глядя, взял квадратную длинную пачку, переломил, сунул в рот печеньице в шоколаде. — Очень соскучился. Займитесь наконец какой-нибудь закуской, раз уж натащили столько. От самой Москвы перли, как в старые-добрые колбасу по два двадцать?

— Обижаете. В вашем райцентре набрал. А, все едино, только этикетки другие. Обертки на конфетах с тем же самым.

Я невольно хмыкнул, но одернул себя. Не годится, что я ввязываюсь в беседу, что даю себя увлечь. Пересел так, чтобы не видеть его выпотрошенной сумки, что висела поверх моей одинаково замурзанной рухляди на стене у двери. Красное и черное… Банальщина какая.

Расставляя и наливая, Кролик журчал:

— Меняется только оболочка, суть же вещей остается неизменной. «Нон обим сиэт эрит» — не всегда так будет — мог написать лишь вдохновенный образованный язычник. На самом деле ветры покружатся, покружатся и вернутся на круги своя. Что было, то и будет. Агнцы потерлись среди козлищ, кто-то провонял, кого-то слопали, а козлища, даже обвалявшись в перьях с белых крыл, копыт не отбросили и рогов не пообломали…

— Вот и я к тому же. А вы поэт. Скажите еще: «И это проходит». Нашли меня как? — спросил резко, чтобы оборвать. — Сюда чем добирались? Пешком через старую узкоколейку и мох? В сумке пуда два. Вот уж правда — служба пуще неволи… Дайте закурить.

— Вы ж не курили никогда. Если судить по прежним материалам.

— Тут начал. Чего так плохо за мной смотрели здесь? Пленочку-то успели отснять. Снаружи и внутри, я так полагаю, вон, держитесь, как у себя в квартире, ни разу не спросили, где что лежит. Совсем меня из-под лапы не выпускали или все же на какой-то срок отрывался я? Не совсем клоунское было мое бегство? Хотя даже и выпускали если — все равно. Пока было вам чем без меня заняться, а сошла волна, и снова… Кто-то кому-то что-то сказал, тот следующему, тот — дальше, живет, мол, в лесу чудик, сам вроде городской, и чего это, почему это, слушок катился-катился, до кого-то из ваших докатился. Схема известная.

— Положим, насчет волны вы ошибаетесь, — сказал Кролик, как-то по-новому, иначе глядя на меня. Очень пристально. В руке перекатывал банку с пивом. — Когда волна идет, на таких, как вы, — самый спрос…

— Уродов, — вырвалось у меня. Я мгновенно пожалел. Ну вырвалось, ну!

— Не думал так о вас никогда, не говорил и не скажу. — Пристальный взгляд потух, Кролик занялся колечком на банке. — А насчет нашли — примерно как вы описываете. Только быстрее гораздо. Теоретически это называется «правилом пятой руки». Ну, через каждое пятое рукопожатие все люди на Земле знаются друг с другом. Вы пожимаете руку мне, я — кому-то еще, он — еще, а со сколькими связан в этой жизни каждый? Так и выходит. Чистая математика, куда денешься.

— Вам я пока руки не пожимал. А что не денешься никуда, то верно. Так я вас слушаю.

Он щелкнул кольцом на своей банке, опростал пиво в кружку. Я плеснул в свой стакан из бутылки виски с черной этикеткой.

Опять очень строгий пристальный взгляд. Какой-то… выпадающий из образа.

— Игорь Николаевич…

— Это я только по своей фанере Игорь Николаевич.

— Вот пока им и оставайтесь, тем более имя-то настоящее. Игорь Николаевич, вы можете сейчас сделать допуск, что перед вами абсолютно частное, так сказать, лицо? Ну, или так: не имеющее никакого отношения ни к одной из организаций не только из тех, что с вами работали, но и тех, что вы способны себе вообразить?

— Это мы еще посмотрим, у кого из нас с воображением хуже…

— Извините, Бога ради.

Я отхлебнул. Двенадцатилетний американский самогон обжег язык и небо. Я сказал категорически, что думал:

— Нет.

Коротко: нет. Я им не верил. Никому. У меня были основания.

— На нет и суда нет, и Особого совещания — тоже, — легко согласился мой знакомый Кролик. — Тогда приступаем к официальной части. Да, вас нашли, потому что искали, поздно или рано — вам судить. Да, в вас заинтересованы, как и прежде, а может быть, гораздо более, чем прежде. Вам предлагают вернуться.

— Я думаю! — Черт, я давно не пил.

— Пожалуйста, дайте мне договорить. Мне нелегко. Главным образом потому, что вновь имеется вероятность не найти у вас понимания. Не хочу я сейчас вдаваться в причины вашего неприятия дальнейшего сотрудничества. И вы, и я знаем, что они достаточно вески и… и печальны, увы, так. И для меня они уважительны, поверьте… А что покупали вас прежде, так кого ж не покупали? Все и вся нынче продаться желают, да покупателей нет. Ну ладно, я плохой психолог, но слушайте, моя нынешняя поездка к вам вообще не санкционирована. Более того — признана нецелесообразной. Но теперь…

— А потом? — жестко спросил я, не давая ему разбежаться. Налил еще. Сразу полстакана.

— Что — потом? — Вновь непонятный мне взгляд, но с искоркой интереса.

— Потом — это когда вы и ваши шефы станете решать мою судьбу. Вы что, оставите меня в покое? Сомневаюсь. Тут же не оставили.

— А чего бы хотели вы? Для себя лично? Неужели вы не понимаете…

— Я понимаю, что меня опять берут. Безо всякой моей на то доброй воли и женевских конвенций. Ладно, раньше мне можно было лапшу вешать. «Не санкциони-ирована», — передразнил я. — Не настолько уж порядки должны были поменяться, пока я тут зарастал. Сотрудники вашего ранга сами выбирают формы работы с курируемым. — Я пьяноватенько хихикнул. — Погодите, скоро введут обратно Российской империи расписание чинов, станете до действительного тайного дослуживаться. Перспектива изрядная. По костям выродков вроде меня…

Меня настигало, настигало — и настигло. На сей раз удар неведомого был плавен. Я ощутил его, как поднимающуюся до подбородка и выше теплую ласковую воду. Но я слишком хорошо знал коварство этой ласки.

О, Эжени!

А Кролик сидел против меня и наблюдал, кажется, даже с любопытством. Ничего не предпринял, хотя вполне мог. Что меня, разваливающегося на куски, было опасаться?

Но он только смотрел, не шевелясь, и мне почудилось, должно быть, в глазах его светлых — сострадание.

Все остается на местах, а Кролик стремительно сжимается, уменьшается до размеров пластмассового голышка-куколки. Ах, какой же ты маленький, Кролик. Давай-ка мы тебя еще подсократим. Во-от, уже не виден из-за стола. Отправляйся-ка ты на самую верхнюю полку, дальнюю. Черт, отчего я начинаю чувствовать к нему персонально необъяснимую симпатию? Во-о, задвинули тебя, там и сиди.

Я задвигаю корчащуюся фигурку толстым томом словаря и зажимаю уши. Каким синим голосом он кричит! Чего он хочет? Нет, это не синее, это черное. Красное и черное. Классика, уже было, но ведь опять есть, и что мне с этим делать? Кролик глядит мне в глаза с верхней полки. Кротко и устало. Он множество раз видел такое.

Удар! Ярко-белым бьет упавшая шишка в крышу. Вон с той, за левым углом Дома гигантской ели. Это включилось мое особое зрение. В дупле копошится не добитая совой мышь с переломанным хребтиком. Мышь кисло-сладкая на первый взгляд. Щелк. За два оврага отсюда худой весенний заяц попал в петлю, поставленную мной неделей раньше. Взвизгивает, сжимается сердце, маленькое темненькое сердечко, дрожащее, когда сдергиваешь горячую шкурку. Зайцы правда кричат, как дети, если не успели удавиться в хромистой проволоке, из которой петля. Меня тоже жрали живьем — и ничего…

Бац! Я пройду по потолку, он притягивает меня, медленно перетекая вместе с силой притяжения. Заваливаются стены с фальшивыми книжными полками, как, в аттракционе «Заколдованная комната», а мы смеемся с Ежичкой и бежим, бежим…

* * *

Он тряс меня за плечи, перетащил на топчан и все хотел отвести от глаз мои намертво прижатые ладони.

Очнувшись и остервенело массируя точки на руках, я все боялся, что он сдуру вкатит мне какое-нибудь быстродействующее. У него наверняка имелось.

— Ничего. У меня бывает. От свежего воздуха. — Я сообразил, что продолжаю говорить ерунду.

«Синестезия — смешение в мозгу данных, поступающих от внешних рецепторов. Характеризуется невозможностью пациентом адекватно воспринимать, оценивать и реагировать на окружающий мир».

Я не мог саркастически не посмеяться сквозь боль: что-что, а точные формулировки — это по нашей части. Название-то подобрать я могу…

Сквозь уходящий звон в ушах я вдруг услышал, как голос Кролика произносит размеренно, будто метроном:

— Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка. — Пауза и по новой: — Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка. — Пауза. — Вспышка..

А, ну-ну, подумал я. Гипнотизер хренов. Старайся. Меня даже отпустило скорей, чем я думал.

Проклятый Кролик! Проклятое виски! Как я мог забыть, как теперь действует на меня алкоголь? Даже в детских, «пионерских» дозах.

Я не знаю, что со мною происходит, что стало происходить со мной здесь, в Доме. Усилилось многократно, так вернее будет сказать, ибо кое-какие вещи происходили и прежде. Касались краем. Слышались отголоском. И только тут, в затерянном в тверских лесах доме, что с самого моего первого взгляда сделался для меня Домом с большой буквы, охватили меня, убежавшего, и сам я не знаю теперь, так уж случаен ли был мой смятенный выбор тогда, почти четыре года назад.

Забытый кордон с продающимся домом я нашел в западной части области, в заболоченных моховых лесах. Отсюда вытекали крошечные ручейки, чтобы потом стать настоящими реками, расходящимися к трем морям. Сюда не вели проходимые дороги. В топь уходили деревни с одной-двумя бабками, и осинник, такой густой, что не протолкнуться, толщиной с руку, пробивал уходящие вслед за деревнями брошенные узкоколейки. Впрочем, уж для Тверской-то, обжитой и обустроенной области, это, конечно, было редкостью, я понимал. Но именно здесь мне открылась за годы нехитрая истина, что вовсе не обязателен необитаемый остров за тысячу миль. Что медвежьи углы, где можно относительно полно забыть о роде человеческом, находятся на удивление неподалеку. Что так просто, оказывается, если не порвать, то до предела истончить связующие нити.

Настигшая синестезия расщепляла вкусы на запахи, а звуки на цвета Я уже не говорю о зрении. Вдруг я делался способен считать волоски на крыле мухи или заставить заднюю стенку комнаты в Доме уехать за горизонт. Слышал собак в ближайшей (без магазина, пять километров) деревне, потом — «железку» за девять, а там, глядишь, смог бы уловить тайные беседы в Кремле. Если бы только сумел предварительно отсечь сумасшедший грохот мышиных пробегов под полом и вообще разделить весь этот клубок…

Это было исподтишка. И всегда наверняка. Обостряющееся в геометрической пропорции восприятие мгновенно переводило едва возникшую прекрасную картину в непереносимую для мозга, и он отключался, благословение природным предохранителям. И горний ангелов полет, и дольней лозы прозябанье…

Мне оставалось лишь надеяться, что Кролику с присными его пока что не известны эти мои новые качества. Ведь он прибыл сюда вовсе не за этим.

— Возьмите на полке вторую лампу, зажгите. В этой сейчас кончится керосин.

Кролик повиновался. Керосина у меня вообще немного, но черт с ним, после сегодняшней ночи, думаю, мне тут больше не жить.

— Когда, говорите, пленочку-то отсняли?

— На прошлой…

— Вранье! Я три недели от Дома ни на шаг. А вот дней двадцать или чуть более того, снег еще не сошел, приходил ко мне мужичок-охотничек, да. Просил помочь с застрявшим «шестьдесят шестым». Я еще подумал — что я ему, трактор? Это ж надо, по самую кабину вездеход уделать только затем, чтоб выманить меня на целый день. И помог же я. По уши в ледяной глине притащился, как не простыл только. А откопал.

— Заплатили они?

— Ага. На хлеб хватило. Я как раз недели четыре хлеба не ел.

Закончив возиться с лампой, Кролик обошел комнату по периметру, позаглядывал во всякие углы. Ободрал отставший кусок обоев возле печки, по-хозяйски сунул в общую кучу растопки. Потрогал ходики на стене, отбрасывающие тень. Я не заводил их с момента вселения: зачем?

— Представляю, как вы намучились с переездом.

— Да было-то… Три десятка коробок с книгами, чемодан. Да что на себе.

— Да-да, я знаю, — рассеянно покивал он. — И еще ваш письменный стол. Двухтумбовый такой, старинный. Кстати, где он?

— В первую зиму у меня тут был военный коммунизм.

— В смысле?

— Ну, тогда тоже топили мебелью. Дров не было.

— Гм, я полагал, живя в лесу…

— Лес — это еще не дрова. Тем более — сухие дрова.

Я невольно вспомнил, как лежал под пошедшим «не туда» срубленным огромным стволом. В сапоге от сорвавшегося в последний момент топора хлюпало, а в башке шальная мысль: если не выберусь, лисы первым делом обгрызут уши и щеки, у живого даже. Три недели потом не мог вздохнуть с поломанными ребрами, замерзал в нетопленом Доме, и вокруг — ни дровины сухой, два месяца дождей, «гнилая» осень. Моя первая осень тут… Вон там это было, в двух десятках шагов позади Дома, да.

Кролик повел бровью, а я подумал, что знаю, как по-латыни «заяц». «Кролик» не знаю, а «заяц» — вспомнил. «Лепус», вот как. Лепус асфальтус, нате вам. Мы же обозвать всегда сумеем.

— Я что-то не заметил на корешках книг знакомой фамилии, — сказал Кролик, стоя ко мне спиной. — Или они тоже… жертвы военного коммунизма?

Вот это был еще один настоящий вопрос! И задал-то он его с этакой видимой иронией, чуточку как бы панибратствуя. Мол, мы-то с вами понимаем.

…Как же, как же, читал, читал! У меня вообще все ваше, что издавалось, собираю вас, да, хе-хе… Очень! Особенно это… «Снег». Нет, «Пурга», ну что-то в этом роде. Это — да! А чего ж сами на полочке не держите, как же так? Да я бы на вашем месте…

Да уж, кто-нибудь на моем месте… но оно уже занято. Мною. Хотя, видит Бог, поменялся бы с кем и на что угодно.

— Там же, — сказал я без всякого выражения. — В печке. Первое, что сделал, когда разобрал добро. Сжег даже сборники с крохотными рассказиками. И тащил-то сюда только потому, что свалено было все в кучу.

— Да, — сказал Кролик. — Я вас понимаю. Это не тот случай.

Разумеется, это был не тот случай, и разумеется, Кролик читал все, что у меня издавалось, и что не издавалось, и что я сам не помню — какие-нибудь черновики, которые я выбрасывал на помойку.

— Я больше не работаю. Не написал здесь ни строчки. И не напишу больше никогда. Это было мое условие.

— Да, — снова сказал Кролик. — Я помню. Но вы начнете. Это несложно. Вы сами знаете, что это несложно.

— Ни х… это не несложно! — Я редко ругаюсь вслух. Глупо потому что. — И я не начну. Вы тоже сами знаете, почему. Должны знать, по крайней мере.

И вторая лампа, выплюнув язык копоти, погасла. Там тоже не оказалось керосина. Я забыл.

— Ну, вот…

— К лучшему. Поспать хоть часика три. Первый автобус проходит в шесть двадцать, а до бетонки идти два часа. С половиной.

— Слушайте, Игорь, на кой вам сдалось покупать какой-то ворованный паспорт? Неужели думали всерьез исчезнуть?

— Я хотел забыть все. Вам не понять.

— Вы думаете?

Я перебрался на кровать, лег, не раздеваясь, он, судя по скрипам и кряхтению моего расшатанного топчана, улегся там.

— Хотите, расскажу, с чего с вами начиналось? То, что для вас до сих пор оставалось, так сказать, «за кадром»?

— Попробуйте.

В окно мне была видна полоска бледной зари. Утренней или вечерней, я отчего-то не мог сейчас догадаться. Ну да у меня тут зори сходятся.

— Когда вы впервые попали в поле зрения, это было в большой степени случайно. Девяностый год, последнее — Девятое, что ли? — Всесоюзное совещание молодых писателей. Тогда это так называлось. Проводилось силами покойного комсомола. Помните?

Я помнил.

— Помимо всего прочего, на таких мероприятиях проводились всевозможные анкетирования. Социология. Идеология, конечно. Не вульгарное выявление диссидентства, на то стукачей хватало, но необходимо же властям предержащим знать, чем дышит племя младое, незнакомое. В массе. Были листы и от особой лаборатории, тщательно завуалированные, разумеется. Надо сказать, что ваши ответы прошли для специалистов совершенно незамечено…

— По-моему, это все проводилось анонимно. Если я верно помню.

— Не будьте хоть теперь-то наивным. Слушайте дальше. Даже я, прочитав их не так давно, задним числом, не усматриваю, например, ничего… экстраординарного. Ну, суждения в меру образованного человека, вступающего в пору зрелости. В меру фрондирующего. Не в меру себе на уме. Без ослепительных либо, наоборот, зияющих мест в биографии. Ничего… ничего. Если бы не совпадение одно поразительное. Говорят, у сотрудника, обрабатывающего эти, вкупе с остальными, данные, на столе оказался ваш тогда едва-едва вышедший «Снег». Откуда раздобылась эта книжечка, да-да, та, среднеазиатского издательства, самая ваша первая, тощенькая, зато полный вариант, не московская эмгэшная выжимка?.. В общем, сотрудник прочитал и сделал выводы. Вы пошли в картотеку и в обработку, и так стали известны феномены, связанные с вашими «Утро…», «Самые-самые», «Полночь откладывается», кое-что еще. Результаты ошеломляли. Хотя по-прежнему предполагалось, что имеет место тривиальное ясновидение. Тривиальное, надо оговориться, только для тех структур, которые вами занимались. Широкая публика тогда, не то что в наши лета, к подобным запретным водам не подпускалась на выстрел. Впрочем, граница запретных вод имеет свойство отодвигаться. Но это к слову. Тем не менее началась глубокая оперативная проработка и, сопоставив имеющееся с фактами из вашей реальной биографии… Выводы были сделаны сами понимаете какие. Все гораздо сложнее.

Я подавленно молчал в темноте.

— Процент «угадывания» — десять и семьдесят пять! Какие там телепатия, ясновидение, прочее.

Детские игры на травке. В хрестоматийном американском примере с «Наутилусом» и лейтенантом Джонсом — его настоящее имя и звание майор Джеральд Упсом, между прочим, — коэффициент семь и пятнадцать, то есть семьдесят один и пять десятых процента совпадений между загаданной на берегу и выбранной «Джонсом» на борту подводной лодки карточкой по Райновской системе, было признано неопровержимым подтверждением существования телепатии. Но с вами-то все по-другому! Более того, я убежден, что у вас — вообще десятка, а погрешность идет только за счет информационных потерь того вашего периода, когда вы еще не были привлечены и не был налажен строгий контроль за всем, что вы делаете. Десятка. Идеальное, невозможное, не имеющее право быть десять из десяти. Или сто из ста…

— Или тысяча из тысячи, — буркнул я. Эх, если б это было так! Но Кролику я об этом не скажу.

— Или тысяча из тысячи. Разве эксперименты, в которых вы участвовали, вас не… кгхм. Извините.

— Вот именно. — У меня похолодели кончики пальцев, но я справился. — Я не экстрасенс.

— Вы не экстрасенс. Или как еще называют: сенситив.

— Я никогда не предсказывал землетрясений, наводнений, чернобылей, челленджеров, и че… черт знает чего еще.

— Это делали другие, много кто, — согласился он. — По следам великих трагедий вообще всегда выясняется, что их только ленивый не предсказывал. Речь не о том, вы ж знаете.

Я знал.

— Я предельно откровенен, так как убежден, что на данном этапе хотя бы мы — союзники. То есть я-то убежден, что мы союзники вообще, но, что бы я ни говорил сейчас, вы все равно в это не поверите. Не поверите же?

— Не поверю.

— Черт с вами, не верьте пока. Так хоть на время примите, что я вам не враг и пришел я к вам тоже не от хорошей жизни. Игорь, вы по-прежнему не согласны рассмотреть меня как частное лицо? — вдруг спросил он.

Я повернулся на бок, кровать скрипнула, вздохнула пружинами. Из нее — я знал — просыпалась очередная горсть мусора. Когда-нибудь она рассыплется вся.

— Как вас ни рассматривай, а вам всем от меня что-то надо.

— Да, надо. Вы должны начать работать. Неважно, находясь где. Здесь… или в любом ином месте, как хотите. Условия будут созданы. Для издания в том числе. Да вы сами знаете.

Ну вот и все. Слова сказаны. Вот зачем он приехал. Кролик. Любые условия и великолепные возможности. Только пиши. Что хочешь. На что прежде не хватало времени, денег для пропитания, веры в перспективу издаться. Еще чего-нибудь. Кто из людей моей профессии не отдал бы за это руку, лишь бы работать другой?

Однако писать «что хочешь» они мне теперь не дадут, даже если бы я сам захотел. Со мной станут обращаться как с дейтерием, близким к критической массе. Он же соображал, «чем рискует», когда шел сюда, мой храбрый Кролик… Вот черт, он действительно должен быть уверен, что рискует смертельно, если не хуже. А держится молодцом.

— Я, наверное, должен вас поблагодарить, что вы полагаетесь на мою порядочность. По отношению к вам лично в смысле безопасности.

— Я надеялся на это.

— Вы можете не беспокоиться, я действительно больше не напишу ни строчки, ни полслова.

Молчание, в котором мне что-то чудится. Не пойму что.

— Обязуюсь также не насылать на род людской чумы, мора, пепси вместо воды в водопроводные трубы, космических и иных катаклизмов.

— Я полагал, что если бы захотели, вы давно сделали бы это. И если бы могли.

Не пойму, улыбается он там, что ли?

— Откуда вам знать границы моих возможностей?

— Да их никто и не знает, помилуйте, Игорь Николаевич. В предыдущих опытах, по-моему, только-только на них начали выходить…

Снова неловкое молчание, но Кролик его преодолевает:

— Вам предлагается точка зрения. Относиться к своему… скажем так, «дару», хотя явление гораздо шире, не как к какому-то кресту, а как к инструменту, которым стоит научиться пользоваться, только и всего. Что же, сбежали вы сюда, видите, и что? От себя самого-то, а?.. Предлагается вам наилучший выход. Имеется ведь не только эта точка зрения, которую я предлагаю, — имеются разные. В том числе и относительно вас лично…

Да, несмотря на ставший каким-то казенным голос, полная ясность и откровенность. А может, окончательные условия так и надо ставить, казенно и скучно. Тут остаться мне не позволят, значит, надо соглашаться. Пока еще просят добром. Он вообще неоправданно гуманен, Кролик. Зато больше ничего про меня не знает. Он приехал ко мне прежнему, а я уже другой. Не знает про Дом. Не знает, отчего мне так бросилась в глаза его красно-черная сумка. Про нее, между нами, я тоже только смутно могу предположить.

— Боль проходит, — вдруг сказал Кролик очень проникновенно из своего угла комнаты. — Боль проходит, Игорь, и это самое лучшее, что в ней есть. Да в ней больше ничего хорошего и нет, поверьте мне, я знаю. Я — знаю.

Ух, как я его возненавидел за эти слова! Хитрый, вкрадчивый Кролик! Но я ничего не ответил ему, потому что мне нечего было возразить: боль действительно проходит.

Собственно, она уже прошла.

* * *

И я уснул тогда, что само по себе очень странно после столь серьезного разговора. Сон, приснившийся мне, был лишь первым в череде этих удивительных снов, сквозь которые меня будто протаскивала мягкая, но настойчивая рука. Она будоражила воспоминания, о которых я хотел бы забыть сам, и поднимала те, что ушли сами собою, а иногда даже открывала мне то, о чем, как я полагал, и знать не знаю. Но это все было во мне. Извне не привнеслось ничего.

Впрочем, довольно скоро мне было разъяснено, с какой целью это делалось. Цель была — заставить меня вспомнить о себе самом, но, разумеется, не все вообще, а лишь интересующую Перевозчика сторону моей жизни.

Да, ему еще отчего-то требовалось, чтобы, вспоминая, я сохранял позицию стороннего наблюдателя.

* * *

Он был атеистом по стечению обстоятельств. Так уж они складывались.

Родиться ему довелось среди людей, чьи два, а то и три поколения были заняты либо тяготами, вытекавшими из прошлой жизни, либо борьбой за жизнь лучшую, но никак не жизнью как таковой. Люди эти, ближние и дальние, среди которых он рос, переходили из суток в сутки, из года в год, зачастую ощущая себя почти во всем счастливыми. Вычеркивали из памяти и книг прошлое, придумывали почти всамделишное будущее, пренебрегали настоящим, как безделицей неуловимого и ненужного в хозяйстве мига.

Итак, «стеклышки цветных воспоминаний»…

Из карапузного детства. Шкаф светлого шпона под лаком, застекленные скрипучие дверцы, книги битком. Спиртовой термометр в аквариуме, похожий на невиданный какой-то леденец, прекрасный и недоступный. Совсем просто: молоток — палец — рев.

Опять шкаф. Тянешь книжку из плотного ряда за верх корешка, тот лопается с веселым звуком. Процесс и звук привлекают, и проделываешь операцию со всеми томами, до каких можешь дотянуться. Ремень — рев — угол. В углу можно было слюнить палец и рисовать какие хочешь загогулины…

С течением невообразимо долгих лет впечатлений прибавляется. Ребята со двора, огромная раскатанная горка в лесопарке, что рядом, драки «на Ледяной» — куча на кучу, стенка на стенку, район на район. В одну из зим во дворе был устроен снежный дом, пещера в бульдозерном отвале особенно обильного в тот год снега. Единственная свечка чуть пробивается сквозь сизую мглу дыма от набранных у магазина чинариков. Зализанные дыханием стены. На ворохе пальто и телогреек по пояс голая — снизу — девочка, едва опушенная. Ребята постарше меняются, он в числе мелких только смотрит. Девочка хихикает и время от времени хрипло матерится сквозь отрывистое сопение мальчишек. Это сильное впечатление.

Жизнь складывалась из родительских получек и авансов, продуктовых наборов к праздникам и вечно протирающихся штанов. Летом родители отправляли его на дачу к своим родителям. То были три месяца клубники, комаров и совершенно другой, специфически дачной ребячьей компании со специфическими дачными затеями. Родители его родителей любили по вечерам петь дуэтом и строго выборочно — на революционно-патриотические темы — смотреть телевизор.

В школу он был отдан с шести лет, первый экспериментальный набор. По окончании, также на год раньше, это давало ему шанс до армии «остановиться, оглянуться». Экспериментальный набор, экспериментальный класс, экспериментальный народ. Человеческий фактор для исторических опытов. Странное время…

Остановившись и оглянувшись, он заметил вокруг себя множество забот. Не «проблем», нет, это словечко тогда было еще не в ходу. «It's your problems» — так будут говорить позже, а тогда это были просто заботы. Скажем, те же штаны, не устававшие протираться. Джинсы-куртки, шузы-сумки, очки-пакеты… В истории Отечества билось-пульсировало последнее десятилетие дефицита как социально-философского понятия. Зато водка и продукт, называвшийся портвейнами разных сортов, лились рекой.

Материальные заботы, заботы тела, пришлось решать путем вступления на рельсы неформальной экономики, которая неграмотно клеймилась мелким спекулянтством, но которой были заняты опять-таки все. Под жестким прессингом родителей своих родителей он поступил в институт чего-то там, а родители разошлись в год его окончания школы и разъехались по новым семьям, оставив в результате многоступенчатых обменов целую большущую комнату в квартире с одним, вечно в нетях, приличным соседом.

Ситуацией не преминуло воспользоваться буйное студенческое братство, и поэтому стройная последовательность этих лет несколько размыта. Новый год (который?), в его комнатенке человек двадцать пять, стекло хрустит под ногами, и загорелась елка. Стипендия, стипуха-мама. «Пивка для рывка, и на малину к корешку нашему!..» «Мамаша, для начала — семь по два сорок семь!» «Мужики! Ударим по пельменчикам?..» Сколько, по-вашему, на обыкновенном молодом человеке, одетом в куртку и под ней костюм, может уместиться бутылок, так чтобы снаружи было не слишком заметно? Ну, сколько, сколько?.. Фигушки — двадцать девять. Зарегистрированный факт. «Картошка» — на третий день ему проломили голову лопатой в драке с деревенскими. Девочки. Та, другая, пятая. Две сразу, любительницы. «Але? Чего делаешь? Ну, подъезжай, я тут с чуваком, нам третьей не хватает, «шведочку» разыграем…» Весело жилось.

Тесные дни были заполнены до отказа, но при том не оставляло ноющее, как зуб, ощущение какой-то неправильности собственного бытия. Ощущение лежало вне привычных, обыденных мерок. Если бы он тогда знал это слово, то назвал бы его метафизическим.

Он живет не как ему должно

Не умея пока выразить это глухое чувство словами, он прятался за штамп: это что ж, вот так проваландаюсь пять лет, там — диплом, там — работа, там — семья, в смысле пеленки-распашонки и прочее, и все?! Нет, это было явно не то.

Он был молодой и глупый просто. Но в том и штука, что это было не просто не то, а — не то.

Выход открылся вдруг даже не слишком с неожиданной стороны.

Еще в «школьные годы чудесные» у него получались приличные сочинения, некоторые иногда зачитывались их русичкой по прозвищу Граммофон перед всем классом. Он выбирал свободные темы, а от заданных старался отвертеться, потому что обычно не читал того, о чем надо было писать. Ему нравилось придумывать, а потом описывать. Да и после школы, остановившись и оглянувшись, между веселыми делами сочинять не перестал. Постепенно насочинялось много. Он подумывал взяться за это дело всерьез и под такие мысли бросил институт «чего-то там» в середине третьего семестра, потому что там было муторно из-за множества заданных тем. Легкость, с какой оставил идею о высшем образовании, объяснялась еще и тем, что за период роста организма в нем открылся некий сложный сердечный недуг Он недуга не ощущал, но в армию все равно было не идти. Как раз, кстати, начиналась Афганская война, и двое его одноклассников не вернулись — один из первой трагической волны вторжения, а другой — после катастрофы на перевале Саланг.

Писательство, рассуждал он, дело прибыльное, надо только попасть в струю. Что такое «попасть в струю» в то странное время, он, по молодости, не понимал, и это его уберегло. Или, если хотите, сгубило. Тлетворный сладенький запашок возможной известности его коснулся слабо. Впоследствии, читая биографии разных известных личностей, он недоумевал, откуда у них был этот зуд — непременно увидеть свою фамилию напечатанной. Нет, это все, конечно, хорошо, но вот гонорарчик, он как-то более. То есть пока ему виделось лишь продолжение борьбы с заботами.

Жизнь опять была тесна После ухода из института он где-то работал, через день или как. Три или пять лет прошло. В промежутках он женился и разводился, вновь оказываясь в своей комнате в квартире с одним вечно исчезающим соседом.

Некоторые из сочиненных вещей получились достаточно яркими, чтобы быть замеченными, но в то же время не режущими глаз, что позволило им увидеть свет. Симпатичная фраза, правда?

Новые друзья в новых компаниях на пирушках, посвященных чьим-нибудь случайным деньгам, упорно называли его сочинения гениальными. Это льстило, но он больше прислушивался к тем, кто цедил как бы нехотя: «Н-ну, любопытно, любопытно…» Мол, что ты, голубчик, еще выдашь. Он старался, выдавал.

К жизненным составляющим прибавились хронические долги, что также служило пищей для души и ума.

О душе. Держать ее подальше от высокого и неведомого было полезно и удобно для работы. Да, имеются школьные «вечные» вопросы, список которых, как на шпаргалке, стоит перед глазами, но имеются также и вопросы «невечные». Именно они помогали больше всего. Опусы, рождающиеся благодаря им, про себя он называл «семечками». Но покупали их хорошо. Как, собственно, семечкам и положено. Однако, видать, была в нем некая искра, они получались у него добротными и даже не очень плоскими. Ровно настолько, что редакторы дружно одобряли, брали, пусть не все, но кое-что, и дружно звали приходить еще. Он, не нюхавший как следует редакционных порядков своего странного времени неофит, даже всерьез засомневался, а существуют ли на самом деле эти два монстра — Редакторский Произвол и Цензурная Стена, о которых в произвольных нецензурных выражениях говорилось в новых компаниях новыми друзьями?

Как ни считать, а все это было детство и, вне зависимости от скоропалительных женитьб, юность.

Все быстрее скакали цифирки на табло, бежали по золотым усикам электроны, в скорости света прибавлялось нулей. Мир приобретал иные краски, неудержимо накатывалось то, что давным-давно названо Ее Величеством Судьбой.

И в один из дней он горько пожалел, что никогда не верил в Бога. В одного — или многих сразу, все равно.

* * *

Еще более странным было то, что я проспал. Краешек солнца сквозь перекрестье рам добрался до трехтомника Монтеня на третьей снизу полке, а значит, — четверть восьмого. Как это я так?

Я вспомнил имя, которым мне представился Кролик. Михаил Александрович Гордеев, вполне нормально. Вряд ли настоящее. Гордеев перелистывал снятую с полки книгу.

— «Сперва металл на тяжесть ты попробуй. Затем взгляни на блеск. Затем на зуб возьми. И лишь пройдя три испытанья, он золотом назваться может». — Он взглянул на меня, проснувшегося, поставил книгу на место. — Интересные стихи.

— Почему вы меня не разбудили?

— Сам только глаза открыл. Хорошо у вас спится. Спокойно, В деревянных домах всегда так.

— Не всегда. — Я прикусил язык. Нечего с ним разговаривать, с Кроликом. Я все еще находился во власти удивительного сна. — Как поедем? И когда? На утренний мы опоздали, теперь до восьмичасового ждать. Выходить в семнадцать. На всякий случай.

— Ну, зачем же нам ждать, — добродушно сказал Гордеев. — Ждать — что может быть хуже. Только догонять…

Он вытащил из внутреннего кармана своей лайковой куртки плоский приборчик, нажал несколько кнопок. Ага. Угрюмо хмыкнув, я пошел на крыльцо. Вернулся, умытый, а Гордеев вновь стоял у полок.

— «А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг — конца не будет, а много читать — утомительно для тела», — процитировал он из мягкого томика с папиросными страницами. — Прекрасный девиз для литератора! И закладка здесь, смотрите-ка. Перечитываете на сон грядущий? Для укрепления?

— Подумаешь, закладка, — сказал я сварливо. — Там их сотни две, закладок этих.

— Поглядите, ничего я не забыл?

Он уже собрал мой чемодан, прекрасно ориентируясь, где что лежало, что следует взять. Я по инерции вновь удивился

— А вот еще… — В руках у Гордеева была следующая книга. — «И наконец…»

— «И наконец, одни философы называются физиками, за изучение природы, другие — этиками, за рассуждения о нравах, третьи — диалектиками, за хитросплетения речей», — сказал за него я заложенную цитату. — Диоген Лаэрций. Слушайте, может, хватит развлекаться? Поставьте книгу на место. Что вы там вызвали?

— Транспорт Неужели вы думаете, что я без транспорта?

— Не иначе, вертолет. По всем законам жанра должен быть вертолет. А перед ним погоня. С автоматными очередями, визгом покрышек и лохмами рыжего огня на перекувыркивающихся автомобилях.

— Ну нет, — Кролик уже откровенно смеялся, — хватит с меня вертолетов. Перекусить перед дорогой мы успеем. Машину я в километре оставил, но пока они проберутся…

— Молодцы?

— Как без них. Не сердитесь. Давайте позавтракаем, я без вас не стал. Выпьете граммульку или?..

Я демонстративно налил себе из закопченного чайника черного брусничного отвара. Без сахара. Мой здешний чай.

— А-а, — сказал Гордеев. Сам он, к моему огромному изумлению, наполнил кружку до краев двенадцатилетним «Джонни Уокером», подмигнул мне, выпил медленными глотками, как воду. Снова подмигнул. — Вы уж меня простите, Игорь. Это я в порядке аванса вам. За грядущие бои, в которых не смогу, к сожалению, поучаствовать на вашей стороне лично. Ну-с, еще одну. Все повеселей будет…

Я, разумеется, не понял, что он хотел сказать, и молча смотрел, как он расправляется со второй такой же кружкой. В четырехгранной бутыли осталось совсем на донышке. Вот это Кролик! Потом он снял со стены свою сумку и стал собирать в нее не допитое и не доеденное нами. Ничего не забыл и тут — даже пустые банки и обертки. Подотчетное там у них, что ли? Но я, как мне показалось, догадался, зачем он все собирает. Не хочет оставлять следов своего пребывания. Отпечатки пальцев с кружки, книг, прочего тоже будет стирать? А как насчет запаха?

Гордеев не стал стирать отпечатки. Со стороны заброшенной дороги раздался гудок. Автомобильный.

— Присядем на дорожку? — Не дожидаясь меня, Михаил Александрович уселся вполоборота, так что я видел его розовый, налившийся не то от виски, не то от хозяйственных усилий затылок.

Я тоже опустился на чемодан. Наверное, я должен был сейчас что-то такое испытывать, но ничего не было. Уподобившись только что лазившему по цитатам Гордееву, я вспомнил: «Конец твоего мира приходит не как на произведении искусства…»

И что-то там еще. «Его приносит паренек-рассыльный…» Конец моего мира. Моей второй, здешней жизни. Будет ли третья? Третья… Что же я такой пустой?

С дороги опять посигналили. Не терпится им. Не пер Михаил Александрович на себе свою замечательную сумку, не надрывался.

Я запер Дом, как всегда, уходя надолго, на два замка, и ключи засунул на сухое место под крыльцом. Дорожка к роднику, которую я начал мостить чурбачками, поставленными на попа. Огород. Набитый на две зимы вперед стог дров. Мои планы, бесхитростные достижения, которыми я еще вчера только и гордился. Дом. Я взглянул назад. Ничто не изменилось в Доме из-за того, что еще один из его временных хозяев покидает его. Не так ли уходили все они, прежние, кто не умирал прямо в нем?

Не знаю, можно ли назвать это новым знанием, что открылось мне здесь, но я вдруг начал понимать их всех, моих предшественников (краткие перекупщики не в счет), кому Дом давал приют и защиту. Их историй я так и не сумел прояснить при своих редких заходах в ближайшие деревни, и — один-единственный раз — осторожными справками в райцентровском краеведческом музее. Память здешних жителей простиралась от силы на одно поколение дальше памяти горожан, а Дом был много старше. В музее не знали. У доживающих век бабок в полумертвых деревнях не осталось никаких баек-сказок. Ничего.

Но те, кто приходил в Дом со своим смятением и горем, кому находилось в нем отдохновение, краткое ли, долгое, как повезет, — они были. Я так же убежден в этом, как и в том, что наше прощание с Домом не навсегда. Даже — что надолго.

С Гордеевым мы обогнули заросли можжевельника. Я собирал под его кустами подосиновики, далеко не ходя. Увидел я, на чем Михаил Александрович прикатил. Не очень разбираюсь в иномарках. Здоровенное чудовище на высоких огромных колесах, цвет самый пижонский, ярко-фиолетовые чернила.

— Михал Алексаныч!..

Рыжий молодец в каскетке выглядит обеспокоенным. Меня вообще взглядом не удостоил, сразу кинулся к Гордееву, словно тысячу лет не видались. Пока у них происходит тихий разговор, я смотрю на двух других. Куртки, кепки, стрижки. Этим сказано все. Смешно.

— Привет, ребятки! — Машу им.

— … времени, — говорит позади рыжий с Гордеевым.

— Сообразишь сам и ребятам объяснишь. И все, — говорит тот.

— Но…

— Без «но». Лопата есть?

— Имеем.

— Вот и сообразишь. Двигаем.

— А как… как оно будет-то? Чего ждать?

— Ну что ты меня спрашиваешь, Мишка! — с досадой восклицает Гордеев. — Я знаю, как будет? Как оно всегда бывает? По-разному. Вот и сейчас не знаю… Сумку мне в ноги поставьте…

Нет, если они про дорогу, то лучше б пешком идти. Я, конечно, ничего не имею против четырех колес вместо двух ног, но вылезать, чтобы перерубить улегшийся поперек ствол, не буду, так и знайте. Хотя сюда-то они проехали. Я почти смеюсь. Что со мной? На припадок не похоже. Не «накат». В голове кружение, как после хорошей бутылки игристого в те времена, когда я еще мог пить. Неужели эта сволочь Кролик меня все-таки чем-то траванул? Зачем, я ж на все согласился? Для вящей безопасности — а вдруг забьюсь в истерике в последний момент? Но я же полностью контролирую себя. Пол-нос-тью. Нет, тут что-то не так.

Меня запихивают в машину. Мотор ревет, окружающие деревья прыгают вверх-вниз, и оказывается, по этой заброшенной дороге все-таки можно проехать, причем довольно успешно.

Не знаю, сколько это продолжается, как не знаю, что вдруг происходит там, снаружи.

Глухой шум, вскрик сидящего рядом со мною, страшный рывок за плечо, от которого я, вылетев, как пробка, успеваю пробежаться на карачках по волглому мху и, боднув елку, прикусить язык. Искры из глаз. Минуту, а то и все пять я в отключке. Последнее из услышанного — высокий, почти детский вскрик одного из молодцев и матерное ругательство рыжего.

Когда я открыл глаза, все они сгрудились вокруг вставшей дыбом машины. На сильно вдавленной крыше лежала невозможной толщины ель. Окна высыпались, стойки поехали, как пластилиновые.

— Ну что? Ну что? — приговаривал один из них. Тот, с высоким голосом.

— Не ссы, — сказал рыжий, — сейчас вытащим.

— Он… он что? Он че?.. Да?

— Через плечо! Эй, ты, иди сюда, дверь подержишь!

Я не сразу понял, что это ко мне. Слишком был занят собственными ощущениями, говорившими, что моего странного состояния больше нет и в помине. А среди толокшихся у покалеченной машины господина Гордеева не наблюдалось.

— Железный этот сук, что ли?.. Ты! Ну? Долго ждать?!

Я подковылял. Михаил Александрович Гордеев, залитый кровью, был зажат меж панелью и прогнувшейся крышей. Короткий толстый сук пробил фиолетовую крышу и пригвоздил Гордеева в самый затылок.

— Как случилось-то? Он выскочить не успел? Почему?

— По всей вероятности, сумка, — ответил мне более дружелюбный водитель. — Хотел он, понимаешь, выпрыгнуть, как дура эта на нас пошла, да в ремне запутался. Сумка-то в ногах, да тяжелая, что у него там наложено… Я увернуться не успел. Вон, су-чара, нутро наружу, чего ему в ней было…

Как завороженный, глядел я на развороченное красно-черное пятно. Осколки разбитых бутылок лезли из нее. Очень прочный капроновый широкий ремень обкручивал ноги до колен у мертвого Гордеева.

А вот «веселое» мое настроение действительно враз исчезло, как отрезало. Или отбило. Ох, не прост ты, Кролик Гордеев. Был.

…Рыжего Мишу мы ждали во второй машине часа два. Он пришел, зыркнул на притихших молодцев нехорошим глазом, швырнул в багажник короткую лопату со следами свежей земли. Сам упал за руль.

— И не было ничего, ясно? — сказал он молодцам. Те по очереди робко кивнули. — Нате, — протянул им по нескольку желтых маленьких таблеток — Жрите это, ничего лучше нет. Привыкайте, ребятки, к чудесам и кошмарикам. Этот еще…

Последнее явно было про меня. Я дернулся было сказать, но решительный Миша продолжал:

— Так, Игорь, поступаете в мое распоряжение. Будете доставлены, куда планировал Михаил Александрович.

— Мы специально не договаривались.

— Ничего, я знаю.

— А мне знать разрешается?

— Узнаете. Очень скоро. Теперь приказы отдаю я, но вам дам совет. С вами станут разговаривать. Совет: не слишком откровенничайте там, вам же лучше будет.

Рыжим Миша был невысок, полноват, но кряжисто-ловок в движениях. Глаза у него тоже были рыжие. Мне было ясно. Я кивнул.

— Вот и хорошо, — обстоятельно подытожил он и достал из-под сиденья непонятного вида черный большой пистолет. — Придержите-ка его, — молодцам.

Я не испугался даже и до того, как понял, что это всего лишь пневматический инъектор. Оказалось, что мне уже все равно. Крохи появившейся, несмотря ни на что, неясной симпатии к Гордееву — чувство, что так давно не посещало меня, — погасли, не разгоревшись, и что у меня еще оставалось? Даже из Дома меня забрали, так чего терять-то? Инъектор — это даже хуже, так как подразумевает продолжение.

Запомнил взгляды прижавших и загнувших мне голову молодцев. Ненависть и страх — вот что я читал в них в эту секунду. Когда-то я почти уверовал, что больше мне не придется видеть это во взглядах других людей, обращенных ко мне. Но все возвращалось.

Инъектор щелкнул. Боль в шее я уже не почувствовал.

* * *

— Очень вы в сложном положении, Игорь Николаевич.

— Я не…

— Да знаю, знаю я. Это все нам известно. Но ведь вам Гордеев преложил оставить это имя. Должно быть, свыклись?

— Более или менее. Мне, знаете, мало кому приходилось представляться там. Расписываться на каких-нибудь бумагах — и того меньше.

— Не то что раньше. Автографы, прочее. Кстати, куда Гордеев-то подевался, не в курсе вы?

— Понятия не имею. Я думал, это он меня и привез. Меня отключили, а больше я ничего не помню. Так что извините.

— Нет, вас привез Хватов. Рыжий такой, не запомнили? Как он вам, раньше не встречались?

— Хватов… запомнил. Хватов, Подручный, Заплечный, как там еще из того же ряда… Нет, раньше не встречались.

— Простите, вопрос из разряда анкетных. Как бишь называлось-то это ваше творческое объединение? Тогда, в ваши последние годы?

— Вэ-Нэ-О-Нэ-Пэ при Пэ-И-О…

— Господь с вами, довольно. Только расшифруйте аббревиатуры.

— Вам же все и так известно. Если вам лично неизвестно — архив поднимите, там все обо мне.

— И все-таки.

— Всероссийское Независимое Объединение нетрадиционных писателей при Полиграфически-издательском объединении…

— Да-да. Несуразица какая, верно? Как может быть: «независимое» и «при»? Да и тавтология сплошная: объединение — объединение.

— Тавтология — это по-другому.

— Да? А я думал, это когда одинаковые слова повторяются. А вы разве работали в каких-то нетрадиционных… м-м, формах?

— В самых что ни на есть традиционных. Для меня и самого загадка, каким я там очутился краем. Предисловий не хватит ли?

— С чего вы взяли, что это предисловие? Это самая что ни на есть содержательная беседа по существу вопроса. Меня, например, еще такая вещь интересует. Как по-вашему, Игорь Николаевич, среди ваших тогдашних нетрадиционных… м-м, коллег, собратьев, так сказать, по перу, могли быть такие, кто обладал способностями, сравнимыми с вашими? Быть может, не в такой степени…

— Вот не думаю. Да я и сам о себе тогда не знал. Нет, не думаю, нет, их бы наверняка заметили. Все может, конечно, быть. Спаси их Господь, если так. А вообще — вам виднее.

— Вы правы, нам виднее. Не было.

— Так какого ж ты, гад?!

— Спокойнее! Спокойней, Игорь Николаевич, присядьте, пожалуйста. Положение ваше, повторяю, весьма незавидное. Щекотливое, я бы сказал, положение и нелепое крайне.

— Уж куда…

— Да вы, наверное, не о том сейчас подумали. Видите ли, вашей проблемой занимался Гордеев. Единолично. У нас хранится вся документация на вас, записи, результаты, описания ваших опытов и испытаний. История вашего привлечения и вашего ухода. Ваша расписка о неразглашении. Решение руководства прекратить работу с вами…

— До особого распоряжения?

— Нет. Совсем. Согласно вашему желанию и взаимной договоренности. Вас не собирались трогать. И вдруг появляется Гордеев, поднимает большую бучу, вытаскивает вас, а сам… исчезает. За ним, впрочем, такое водится. Мы, оставшись без него, оказываемся в некотором недоумении: что теперь с вами делать? Оправить обратно?

— Это было бы хорошо.

— Увы. Хотя должен сказать, ваше решение… м-м устраниться в свое время было воспринято с пониманием и, я бы сказал, одобрением. И лучше выдумать, как говорится, не мог. Тем более что и сейчас вы своего мнения не изменили, так?

— Так. Но ведь вы же с моими желаниями не посчитаетесь, верно? Есть Гордеев или нет его, теперь, раз меня вытащили, это особой роли уже не играет?

— Боюсь, что так, Игорь Николаевич. Хотя должен вам сказать, силой можно добиться всего, но силой ничего нельзя удержать.

— А вот это соображение не ново. Оно еще никому и никогда не мешало действовать силой.

— Нам нужны сознательные союзники, а не подопытные экземпляры.

— Сомневаюсь. Где меня на сей раз собираются мучить? Под кем вы теперь ходите? Безопасность? Армейская контрразведка? Новые направления в военных технологиях? Задачи?

— Да что вам — названия, задачи. Обо всем в свое время. Может быть. Я про вас говорю. Ведь пропал Гордеев-то.

— За ним же, говорите, водится такое.

— Да, но когда к вам отправился, пропал. При вашем, боюсь, непосредственном участии.

— Вы идиот, спросите людей, которые были вместе с нами. Вот они что скажут, то я и подтвержу. Хватова спросите.

— Что Хватов… А вам достаточно же было лишь написать. Черным по белому или, там, желтым по синему. Или еще как. Выразить пожелание в письменном виде. И нет человека. Не так?

— Действительно идиот, хоть бы протоколы прежних испытаний почитали…

— Диву даюсь, как вы держитесь! Хамите на каждом слове, а ведь не то что по краешку ходите, а вообще в воздухе парите. Вы ж должны понимать, что без Гордеева вам вообще ничего не светит. Он единственный, вытащив вас, мог защитить и как-то определить дальше. А для всех остальных вы существовать перестали, когда по чужому паспорту на заброшенный кордон уехали, а перед тем расписочку написали. Исчезни вы — шорох не пролетит, травка не шелохнется. И нам забот меньше.

— Ваши же и научили — чем наглей, тем уважения больше. Уголовная, между прочим, психология, на зонах по таким законам живут. Ладно, за хамство простите. Что вы собираетесь со мной делать? Серьезно. Отправили бы на самом деле обратно домой, а? В лес. Всем лучше будет.

— Очень вы возбуждены, Игорь Николаевич. Мучить вас никто не собирается. Да вас и прежде, кажется, не особенно мучили. Наоборот. Как насчет отдохнуть неделю-другую? Приличные условия, интересная компания. Даже немного чересчур экстравагантная, ну да сами разберетесь. Есть женщины.

— Снова в отключке повезете? Я, по-моему, до сих пор в себя не пришел. Голова раскалывается от ваших джеймсбондовских приемчиков. Пошлятина детективная…

— То Хватова благодарите, это у него такие методы. Наверное, увлекается всяким таким… А здесь уже недалеко. Так или иначе, это не последняя наша встреча.

* * *

Сквозь кроны сосен на меня сыпалось дробленое солнце. Совсем не было ветра с утра, только зной. Ненормальный какой-то, тяжелый, как будто с неба опускается раскаленная сковородка. Совсем не похоже на влажную жару средней полосы России.

Красные стволы сосен. Ухоженное, без подлеска почти, храмовое скопище колонн под зелеными игольчатыми шапками. По ночам они гудели. Похожее я видел только в Юрмале, пятнадцать лет назад, вокруг писательского Дома творчества. Но там еще было море и большая река, которая так и называлась — Лиелупе, Большая Река, и мы хохотали внизу, в баре, когда узнали, как будет по-латышски «зеленая река». В ясные вечера солнце ложилось на лес за Большой Рекой и не хотело проваливаться дальше, освещая полузатопленный остров с домами и столбами в воде. Кроме того, те, прибалтийские, сосны я мог видеть и сверху, с лоджии пятого этажа. Они были как близкий зеленый ковер. И маяк был виден оттуда, и горизонт.

Но здесь не пахло ни речной водой, ни морем. Сверху взглянуть на сосны я тоже не мог, потому что все домики нашего огороженного квадрата были одноэтажными.

Перевернувшись на живот, я поорудовал в траве кончиком разогнутой скрепки, надеясь хоть в этот раз отыскать какое-нибудь насекомое, но тщетно. Ухал молот, забивающий сваи на участке за забором справа. Оттуда доносились разные строительные звуки. Зато со строительства за забором слева никаких звуков не доносилось. Наверное, у них выходной. В поле зрения мне попались ворота в южной стене.

Ворота — единственный легальный путь в наш Крольчатник. Аукнулось мне мое глумление над Михаилом Александровичем Гордеевым. Впрочем, я склонялся к мысли, что это было то же самое неосознанное предвидение, сперва принимающее форму неясного беспокойства и смутных тревог, задним числом всегда объяснимых и понятных. У меня бывает и такое. С черно-красной сумкой, к примеру. Ну да, это не редкость у многих людей, тут я ничего особенного не представляю.

Ворота, утверждает Правдивый, — вообще единственно возможный путь сюда и наружу. И бесполезно рыть подкоп или улетать, как, по легендам, неоднократно проделывали зеки незабвенного Советского Союза — кто, собрав чуть не геликоптер из бензопилы, кто — планер из фанеры, как некий летчик-истребитель полсотни лет назад на возведении главного здания МГУ.

Правдивый называл какие-то электронные секретки, страшный дистанционный электрошок, всевидящую лазерную отслежку, прочее научно-фантастическое… Да и мы не зеки здесь, и Крольчатник не зона, а скорее санаторий. Правда, и стены у нашего санатория хороши — в гребень шестиметровых бетонных плит вделаны ужасающего вида стеклянные зубья, а над ними через равные расстояния на аккуратных хромированных ногах торчат черные прямоугольные коробочки. Назначение коробочек мне непонятно, но выглядят достаточно зловеще.

Молот ухнул в последний раз и затих. У строителей обед. Этот участок еще на нулевом цикле, а тот, где сегодня работы не шли, возвышался в отдалении этажей на пять-шесть — из-за стены не получалось верно посчитать. С него вряд ли что-то видно в Крольчатнике, да и кому и на что смотреть? Паренькам-стройбатовцам? Да если что-то видно под этими великолепными соснами, то оно и с орбиты-то выглядит невинными хозпостройками или домиками обслуги. И спутник над нами никто не поведет, мы ж все-таки не Среднеуральский боевой комплекс с уходящими под скалы нитками железных путей… Глупости лезут в голову. От безделья.

Я поднялся на ноги, отряхнул прилипшую хвою. У строителей обед, у нас завтрак. Надо идти, чтобы опять не бегал Правдивый, тряся мохнатым пузом и ноздрями, в поисках и матюках.

Напоследок пригляделся, ища хотя бы одно дерево с живой зеленой вершинкой. Несмотря на богатство колючих крон ниже, верхние ветви у всех сосен засыхали. Как хвостики у арбузов.

По пути к столовой, отдельному строению из двух половин, зимней и летней с раздвижными стенами, возле северной стены, близ тропинки стояла кривая сосна. Я обошел ее и в месте, где не было коры, процарапал скрепкой очередную палочку в добавление к предыдущим. Она оказалась седьмой в ряду, и большой чертой я наискосок перечеркнул все семь.

Как всегда во время этой операции, я подумал, что меня заставило промолчать о гибели Гордеева. В Крольчатнике никто его не знал. Точнее, не называл, так как впрямую я еще не спрашивал. А во время того разговора… Есть у меня этакое упрямство. Особенно когда со мной говорят с отчетливо ментовской подначкой. И не угрозы в форме добрых советов Миши Хватова меня остановили.

Перечеркнутых групп черточек по семь на сосне было уже три — с этой. Свое внутреннее ощущение возврата к цивилизации я почувствовал в конце первой группы.

— О, Игореха! Давай ко мне, я твой столик перетащил.

Правдивый сегодня сменил обычную растянутую тенниску на мягкую белую рубаху, распахнутую на волосатой груди до самого волосатого пупа. Под мышками рубаха отпотела, на шее висело полотенце, перепаханные морщинами лоб и щеки бисерились потом. Лицо Правдивого напоминало мне сразу две вещи: фотографию Жана-Поля Бельмондо и репродукцию фантастической картины «Пейзажи Ганимеда». Ж.-П.Правдивый пил чай из самовара. Я принялся за заказанные вчера творожники.

Порядки в здешней столовой были первым, но не единственным из чудес Крольчатника, с которыми я столкнулся. Выглядело на первый взгляд, как в любом доме отдыха трудящихся: заказываешь на следующий день с вечера, ставя галочки в завтрашнем меню, и оставляешь свой вымпел на столике, где завтра хочешь сидеть. Я по какому-то полудетскому воспоминанию выбрал кораблик с парусом. Но кто сервировал столы? Кто учитывал пожелания трудящихся, в смысле, отдыхающего контингента? Кто прибирал грязную посуду и помещение в целом? Знаком приглашения служили распахнутые двери-стены. Мои поиски хоть какого-то «окна раздачи», двери в стене столовой, примыкающей к внешней, успеха не принесли. Компания Крольчатника поглядывала на мои усилия с ноткой иронического благожелательства. Похоже, я их развлекал. Тогда я — ведь это было в самом начале — с налету предложил, откушавши, зал не покидать. Что будет? Правдивый похлопал меня по плечу, проходя: «Нич-че, братан, не будет, без следующей жратвы останешься, вот что будет. И остальные из-за тебя. Пойде-ем, пойде-ем, маму твою…» Изнутри от пола до потолка стеклянные стены закрывались белыми непрозрачными занавесями с фестонами.

Рядом с моей тарелкой, стукнув, очутилась чашка янтарного чаю, лег пирожок.

— Тресни, Игореха, чайку, пирожком заешь, если водки не дают.

— В честь какого такого праздничка?

— А такого, что у меня день рождения, может быть. Приоделся вот, вишь? — Сверкнув фиксой из рандоли «под золото», Правдивый отер пот. Интересно, что Правдивый — это его фамилия, как, по крайней мере, он сам утверждает.

— Тогда твое здоровье, Ж.-П. Расти большой. Сколько стукнуло?

— Сам ты «жэ» и то же самое «пэ». Чего пристал?

— Говорю, похож ты на звезду французского кино.

— Сам знаю. Девки проходу не давали. А то, бывало, идешь в Чернигов, так после Могилева их по Гомельской области — тьма. Берешь на «плече». Так, слышь, трасса там то вверх, то вниз, она, зассышка, старается, а я…

— Ларис Иванна с Бледным. — Я толкнул Правдивого в бок, чтобы заткнулся. Мне осточертели эти его байки.

— Опять она с ним? — У него даже пот высох.

— А что такого?

Правдивый глядел на приближающуюся пару.

Слоноподобная, но не лишенная определенного шарма Ларис Иванна и ее спутник, бледный, хрупкого вида молодой человек. «Юноша бледный со взором горящим». Под закинутыми назад всегда словно мокрыми черными волосами у него неестественно блестели огромные, чуть не во всю радужку, зрачки.

— Слушай, а он не того? Ни красным царством, ни «снежком», ни «голубой леди», ничем таким не балуется? Есть тут возможность?

— Другая у него леди. Значит, опять…

Правдивый не следил за своим голосом и говорил не хрипло и не сипло. Не так, как старался обычно. Я с удовольствием наблюдал за ним.

— Здравствуйте, мальчики.

Появляясь в паре с Бледным, Ларис Иванна всегда блистала в роскошном шелковом кимоно цвета глубокого сапфира. На Юноше бывал модный мешковатый пиджак со спущенными плечами и чуть-чуть длинноватыми рукавами. Ларис Иванна подняла пухлую ладошку с пальчиками-сосискам и, приветливо поиграла ими, оканчивающимися каждый перламутровым коготком. При этом широкий рукав съехал до локтя величиной с колено нормальной женской ноги, и на лилейной коже открылась длинная непристойная ссадина во все предплечье. Вся правая сторона дивного лица располневшей шемаханской царицы была тщательно запудрена и превышала по размерам другую половину. Кокетливая улыбка получилась несколько кривоватой.

— Александр, застегнитесь, — велела она Правдивому, — что за манеры?

— Он новорожденный, Ларис Иванна, — пояснил я. — Расслабляется чаем.

— О! — Она притормозила, и Бледный остановился также, приникая к могучему плечу. Они всегда так ходили, если вместе с утра. — Это же необходимо отметить! Какая досада, что нет хотя бы шампанского!

— Позвольте, я угощу вас чаем, — с готовностью предложил Правдивый. — Самовар — это вещь! Что хорошо, всегда горячий. С медком, с вареньицем, с ватрушечкой-пампушечкой… — Его замаслившийся взгляд перебегал по таким близким необъятным холмам и долинам под кимоно.

— Ах, мне нельзя мучного совершенно… Бледный шепнул ей что-то, и они уплыли в свой угол.

— Неужели он ее тоже е…т? — глубоко задумавшись, проговорил Правдивый, отхлебывая чай.

— И бьет. Видал?

— Чего,…а. Нет, то не ручная работа.

— Что ж тогда? Все лицо раздуло. Синяк.

— Что ты понимаешь! Был бы фонарь, так где? А! — под глазом. Под каким? А! — под левым, потому что справа прилетел. Лучше молчи, если не рулишь. На асфальтовую болезнь похоже, вот на что. Шла-упала. Но он… спирохета бледная.

— Что у вас тут за клички, понять не могу? Ты Правдивый, он Бледный…

— Но! У меня — сколько повторять? — фамилие. Это у него, у змея, погоняло поганое. Да он и есть бледный, чо, не видишь?

— А может, и у него, как и у тебя, — девичья, чин-чинарем? Не говорил он?

— Ты вообще видел, чтобы он вслух разговаривал? Только Ларке на ушко шмурыг-шмурыг, и она за ним, как та цыпочка…

— Ну, положим, я-то не видел, а может, кто еще? Тот же Сема или Кузьмич. Или Ксюха здесь дольше всех? Может, они знают?

— Слушай, ты. Писатель. (Черт меня дернул рассказать. Новичок, что вы хотите.) Ты или, понимаешь, засунь свой поганый язык себе в жопу, или отзынь от меня. У нас здесь вопросов не задают. Сегодняшний день твой, за Ворота не вызвали, так Богу молись, от радости пляши и все, и не порть праздник.

Правдивый сильно разозлился, но говорил тихо.

— Без году неделя, а туда же. Вон Сема идет, с ним толкуй, вы два сапога пара.

Худой кадыкастый Сема замер на пороге, привыкая после света к полутьме. В его голове застряли сосновые иголки и трава. Увидел нас с Правдивым, устремился в нашу сторону.

— Вот! — сказал он радостно. Зажатый костистый кулак улегся меж блюдечек передо мною. Пальцы с плоскими грязными ногтями раздвинулись. На ладони жалким геометрическим трупиком колыхнулась поломанная бабочка.

— Вот! — Сема сглотнул. — Лимонница, все честно. Сань, ты тоже смотри. Так что, Игорь Николаевич, что называется — вам мат, отдавайте пиджак. Да? А говорили — ничего, никаких… Так что уговор дороже денег, да? Кто ищет, тот находит, Игорь Николаевич, пожалуйте к расчету.

— Бушприт оботри, искатель, — проворчал Правдивый, косясь на бабочку. — Ты ее зубами, что ль, ловил?

Сема не обратил внимания. Он ликовал от замусоренной шевелюры до полоски грязи на щетинистом подбородке. На носу тоже была грязь. Надо же, две недели ни дождика, почвы — сплошной песок, а он…

— И если можно, Игорь Николаевич, то прямо сейчас. Дорога, что называется, ложка…

— Да мала чашка, — опять перебил Правдивый. — Не считается, ничего ты ему, Игореха, не должен. Она ж дохлая. Ее, может, ветром занесло.

— Т-то есть как? — зазаикался побелевший от обиды Сема. — К-как это занесло? Да совсем ведь свежая! Да я ее в-все утро в-выслеживал! Я час к ней подбирался, чтоб не спугнуть…

— Ну да, как к глухарю — на третьей песне. А я говорю, дохлая и ветром занесло.

— Нет, ну, Игорь Николаевич, ну сами посудите…

— И с чего это ты взял — лимонница? Откуда лимонница? Я чего-то никаких таких лимонниц в глаза не видел.

— Да вот же, вот пятнышки, — тыкал ногтем с каймой Сема. — Вот, поглядите.

— Мальчики! — донеслось из угла Ларис Иван-ны. — Что там у вас? Доброе утро, Самуил.

Сема невнимательно оглянулся и даже не кивнул. Он весь был тут.

— Вы не смотрите, что пыльца немного потерта, это я ее майкой…

— Это пари, Ларис Иванна, — сказал я, поднимаясь. — Я проиграл и вынужден платить. Иду за чековой книжкой.

— Никуда не ходи, Игореха, — гнул свое Правдивый под пятый стакан. — Ничего ты не проиграл. Понял! — Он с грохотом впечатал подстаканник в столешницу. — Он ее из могилы раскопал! Животное, значит, усопло, схоронили, как полагается, чего надо сказали, чего надо выпилм, а он подглядел — и шуровать. В целях конспирации — рылом. Чтоб без отпечатков пальцев.

— Ах, Александр, что вы такое говорите…

— То-ч… Расхититель могил, вот он кто. Саркофаг таманхамоновский кто попер? Скажешь, не ты? Ах, не ты…

Я пошел к себе за расплатой, оставив Правдивого развлекаться в свой день рождения, который тоже наверняка был липовым. «Ты мне не гони. Тебе сказали чего? А! — на-се-ко-мо-е. А бабочка, она как полуптица, понял? Вот пингвин, он полуживотное, а бабочка — полуптица. К вообще, какой ты Сема, когда ты Самуил? Шмуля ты, вот ты кто». Переливчатое сопрано Ларис Иванны: «Как, неужели действительно бабочка? Прелесть какая! Нельзя ли поближе Самуил, будьте любезны…»

* * *

Коттедж состоял из прихожей, двух комнат и туалетной с душевой. Другие, должно быть, такие же. Снаружи, по крайней мере, все одинаковые. Я путался первые день-два, натыкаясь на запертые двери. Это не обязательно были нежилые домики, просто оказалось, что в Крольчатнике принято запираться. Ключ от своего я тут же потерял и забыл о нем.

Я сразу прошел в туалетную, взял, что было нужно, и почти двинулся на выход, но что-то заставило заглянуть в комнаты. Не то чтобы меня привлек посторонний звук, или я заметил краем глаза детальку вроде переставленной книги, сдвинутого плаща на вешалке в прихожей. Я не успел заиметь здесь установленного порядка вещей. Внезапный позыв — за годы, проведенные в одиночестве, я научился не пренебрегать ими.

Прислонившись к косяку второй комнаты, которую я называл кабинетом, я думал, что было бы очень здорово найти здесь сейчас угрожающее письмо из вырезанных газетных строк. Развалившегося в кресле наглого собеседника, что напутствовал меня перед Крольчатником, явившегося продолжать. Рыжего Хватова, решившего со мной окончательно разобраться. Хоть, черт возьми, труп в луже дымящейся крови с торчащей рукояткой ножа! Вообще, я потому и назвал эту комнату кабинетом, что тут стоял письменный стол с принадлежностями и висели полки с книгами. Я не знал, что хранится в ящиках массивных тумб стола, и не собирался пробовать ни одно из торчащих в обширном приборе перьев. Я также не сниму крышку футляра пишущей машинки — скорее всего очень хорошей, решил я, увидев впервые. Я бы с удовольствием совсем не входил в эту комнату, но помимо книг здесь стояла видеодека с монитором и при ней девяносто пять — посчитал — кассет с приключениями, развлекалками, легкой эротикой и классным мордобоем. Перетаскивать все это хозяйство в спальню не хотелось.

Я стоял, смотрел, представлял себе, насколько бы мне было легче найти что угодно, но только не то, что нашел.

На грушевой столешнице, посредине, лежала готовая стопа чистой писчей бумаги, сверху два очиненных до игольчатости карандаша. Рядом точилка в виде задорного поваренка с ручной мясорубкой. Крышка одной из чернильниц в приборе откинута. С одного угла высилась расчехленная машинка, угадал я, надежнейший неподъемный «Рейнметалл» с немножко не так расположенными «э», «ы» и «ц», твердым и мягким знаками. При «Рейнметалле» тоненькая папочка с копиркой. С противоположного угла стола на вычурной решеточке стоял блестящий пузатый кофейник, и в изящном лоточке под ним догорала таблетка сухого спирта.

«…Позвольте пригласить вас на тур, графиня?

Ах, нет, я уже обещала эту мазурку князю.

Что такое, графиня? Что я слышу? Ему? Мазурку, которая по праву принадлежит мне?! Стреляться! Стреляться!..»

Так и не переступив порога кабинета, я повернулся и пошел из дому. Мне очень хотелось смести все со стола, рвать занавеси, бить, крушить, но я не сделал этого.

«…Куда же вы, граф? Как же дуэль?..»

Не-ет, господа аристократы, уж лучше я пойду валять дурака. Как все.

* * *

Полку нашего прибыло. За четвертым придвинутым столиком Кузьмич, пошевеливая седенькой эспаньолкой, деликатно кушал сливки с сухариками. Снежные локоны Кузьмича ниспадали на бархатную блузу, круглая шапочка возлежала на челе со старческими веснушками. Правдивый держал перед собой полный стакан чаю на тыльной стороне ладони.

— …и когда трэтий джигит сэл на самого га-аря-чего коня, взал самую острую саблу и на всом скаку разрубил самое ма-алэнькое яблоко на голове Тамары, с головы ее нэ упал ны а-адын волос! Но и этого джигита Тамара прыказала сбросить в пропасть. Он крычит: «За что?!» А она ему: «За компанию, да-ара-гой, за компанию…» Так выпьем же з-за компанию! — И Правдивый обрушил в себя полный стакан. — О, Игореха! — сказал он сырым голосом. — Принес?

Я уселся на место. Сема прятал глаза, но не мог не возвращаться к моему оттопыренному карману. Щеки его пылали под щетиной, уши торчали ломтиками августовского помидора.

— А что, Санек, и ты будешь? — спросил я невинно. — Здравствуйте, Кузьма Евстафьевич.

— Добрейшее утро, Игорь Николаевич, добрейшее утро, почтеннейший.

— Да чтобы мне кардан в жо… — Правдивый поперхнулся чаем. Стрельнул глазами в сторону Ларис Иванны. Та цвела, наблюдая и слушая. — Я извиняюсь. Нет, я насчет Шмули нашего. За другана беспокоюсь. Что, Шлемка, трясет тебя после вчерашнего-то «Поморинчика»?

— Самуил Израэлевич, почтеннейший, да кто же вам сказал, что взвесь следует кипятить? Да, в состав большинства зубных паст входят спиртсодержащие разбавители, но при кипячении этиловые молекулы разваливаются, только и всего. И ожидаемый, э-э… эффект нулевой. Я так полагаю, суспензию следовало отстоять, а уж потом, э-э… употреблять. И только жидкую фракцию, а не как вы, право, да еще в таких количествах… Я вновь встал. Откашлялся.

— Сегодня у нас два виновника торжества. Именинник (кивок Правдивому) и счастливый победитель (Семе). Да! И третья — виновница… а где? А, вижу, вижу.

Мертвая бабочка была уложена на блюдце и выставлена ко всеобщему обозрению. Я продолжил:

— Позволю себе несколько слов. Присутствующим памятны горячие дискуссии, гремевшие в этих стенах по поводу неприсутствия на территории Крольчатника представителей так называемого третьего царства. В силу обстоятельств я смог принять участие лишь в самых последних из них, хотя самый факт, точнее, артефакт, а еще точнее, феномен, меня, безусловно, потряс с моих первых шагов по этой гостеприимной земле. Потрясает он меня и теперь. Помнится, был высказан широчайший диапазон мнений от самых позитивных по поводу отсутствия кровососущих и жалящих («Да-да, милый Игорь, это же такая гадость, фу!») до самых пессимистических в связи с аномальным нарушением биоценоза («Вот именно, почтеннейший Игорь Николаевич, погибающие деревья — это, знаете ли…»), а также строился ряд головокружительных гипотез, включая вмешательство инопланетных сил («А чего ты, Игореха, ты эту, фантастику-то, почитай. Этот, как его… Или эти два, тоже…»). При искреннем уважении к присутствующим, которые авторитетны для меня уже тем, что наблюдали явление гораздо дольше, я позволил себе усомниться, имеет ли место идеальный феномен, феномен в абсолюте, или же асимптотически феноменальная флуктуация? Не далее как вчера после ужина мною было заключено пари с Сем… уважаемым Самуилом Израэлевичем в присутствии не менее уважаемого Александра Правдивого, любезно согласившегося быть нашим секундантом. Так сказать, «сина ира эт студио». Сегодня же пари Самуилом Израэлевичем выиграно, чем и обуславливается передача ему сейчас при всех пинты этой восхитительной и во всех отношениях ароматной субстанции. Бери, Сема, это законное твое! Распоряжайся по своему усмотрению!

Во как сказал, во как могу. И на стол поставил то, что с собой принес. Раскланялся. Сел.

Правдивый стукнул захлопнувшимися челюстями, снова распахнул: «Трепло». Ларис Иванна послала воздушный поцелуй и пропела: «Браво, браво!» Одна рука у нее по-прежнему оставалась вытянутой под столом, вплотную к руке ее бледного соседа. Кузьмич подвигал эспаньолкой и сказал:

— Простите, я как-то недопонял, почтеннейший, позиций сторон в споре. Вы доказывали, что — да, или вы доказывали, что — нет?

— Неважно. Главное, выиграл — он. Правдивый, подтверди.

— А! Игореха Шмульке флакон обещал за любую насекомую. Только эту дохлую ветром принесло, точно говорю. Нет, ну ты, Кузьмич, сам, что ль, не знаешь, что не бывает у нас этого добра? А там как хотите.

Правдивый со слезой отпил чаю, а Сема, очарованный, смотрел. На нее. Хрустальную. Резную. Играющую гранями. Практически непочатую и от полноты содержимого нежно-топазовую. С белой пластмассовой крышечкой. Потом словно проснулся. Опять покраснел, сцапал бутылочку и бормоча: «У меня, видите ли, раздражение, здесь такие ужасные станки, по-человечески и не побреешься…» — устремился наружу.

— Ты чего ему дал? — осведомился Правдивый. — «Гигиенический»?

— «Семейный», кажется. Да я не очень смотрел, одеколон и одеколон.

— А я свой не дам. Что я потом — как этот, как его… Тебе хорошо. Слушай, а писатели, они все с бородами или как? Я вот одного по телику видел, так он вообще бритый. И лысый. Давно видел. Там еще. — Правдивый неопределенно махнул рукой, по-видимому, указывая за забор. Меня подмывало задать вопрос, но я сдержался.

— Которые стоящие — с бородами. А художники, те вообще поголовно. Дай-ка мне плюшку, вон ту, скрученную.

— На… А чего ж Сема без? Или он нам звонил, что картинки малевал?

Правдивому ответил Кузьмич:

— Увы, почтеннейший, увы. О Самуиле все правда. Я хотя его работ не видел, Бог не сподобил. — Кузьмич задумчиво пожевал усами и эспаньолкой. — Или же, напротив, помиловал. М-да. Не видел, но слышал. От людей разбирающихся и авторитетных, высочайше те работы оценивших. С некоторыми из авторитетных людей впоследствии происходили всякие вещи… м-да. Так что не «звонил» нам Сема, как вы изволили выразиться.

— От попал! — хлопнул по столу Правдивый. — Один, понимаешь, художник, а тут нате — еще писатель! От баранки да в прятки. Только одеколон и жрать.

— А у вас, почтеннейший, ручки-то, ручки на шоферские гегемонские отнюдь, между прочим, не похожи. Тут уж скорее нашего бедного Семочку можно подозреть.

Кузьма Евстафьевич, которого Правдивый звал Кузьмич, утверждая, что сроду заковыристое отчество не выговорит, глядел в тихий солнечный день в растворе дверей голубенькими, чуть слезящимися глазками и промакивал усы лиловым платочком с непонятной монограммой. Правдивый медленно убрал ладонь со стола, явно не зная, что делать и как врать дальше.

За исключением меня, дурака, никто в Крольчатнике о себе не говорил. И о других помалкивали. Только благодаря имевшейся на туалетной полочке моего коттеджа предыдущей бутылочке я сумел разговорить неделю назад трясущегося, как нынче, Сему. О себе он также наотрез отказался говорить. Зато рассказал занятный анекдотец из прежней жизни Кузьмы Евстафьевича Барабанова. Правда, к делу анекдотец, оказалось, не пришьешь. Разве что в тонких нюансах.

Кто был Кузьма Евстафьевич по роду-племени, Сема, естественно, не знал, как не знал, из-за чего, собственно, очутился в Крольчатнике. Но Сема знал его как крупнейшего московского коллекционера живописи и раритетов. В масштабе страны и даже шире. Все его знали. (Кроме меня, но я в тех сферах никогда не обращался.) Личный друг Костаки. Знакомый Сороса. То ли свидетель, то ли участник, то ли эксперт в давнем-давнем, но сохранившемся в виде канона деле Мороза (иконы). Из последнего — консультант в прецеденте с похищенными манускриптами, когда понадобилось состряпать компромат и посадить «генерала Диму». А эпизод, о котором говорил Сема, заключался в следующем. Во времена махрового застоя, когда по-настоящему интересных выставок было раз-два и обчелся, как-то некоторая такая состоялась на Грузинах. Авангардисты двадцатых, живущие андеграундисты из полуразрешенных или вообще привезенные отъезжанты. Короче, простому советскому — тогда — человеку далекие. «Грузины» в той Москве славились демократизмом, граничащим с вольнодумством.

В толпе, состоящей на четверть из искусствоведов в штатском, наполовину из «своих», а на четверть из случайно забредших «простых советских», затерся совсем уж простой советский адмирал. Кто его знает, чего он там забыл. Может, дочка привела, может, молодая (новая) жена Адмирал при всем параде. В наградах, кортике, золоте рукавов и «краба». Смотрит одно полотно, другое, третье смотрит, десятое, и берет его сизая, как вечер на рейде, тоска… Чего я тут не видел? Чего они во всей этой мазне находят? Как это вообще разрешили, и кто тут главный?.. Так думает себе наш адмирал. А народ роится, народу не протолкнуться, поскольку вольнодумная выставка разрешена только на три дня. Или вообще на один. Дочка, а может, молодая (новая) жена щебечет у локтя, разбирается, восхищается, млеет, глазки закатывает. Дружки ее, знакомцы патлатые, рядом тоже не молчат, мнения свои, шкот им смоленый куда не надо, компетентные высказывают. Плохо адмиралу Однако — не пристало Морфлоту быть слабым! Не пристало. Тоска пусть берет, зевота, как на вахте-«собаке», давит, но позицию свою неколебимую дать надо. Но — в рамочках. Только чтоб спутница, вроде как к ней одной обращался, слышала. Ну, и кто тут рядом окажется. Патлатые те же… Нет, я не думаю, что это близко. Сами смотрите, вот это что? А, это? Такая наша женщина, наша мать, жена, подруга наша героическая? А это ж вообще непонятно, как на это смотреть и что оно такое. Да еще целую, понимаешь, выставочную залу под это занимать!.. Говорилось все вполсилы адмиральского соленого штормового голоса прямо за спинами толпы почитателей и приближенных, окружавших Кузьму Евстафьевича. Вокруг от сего компетентного мнения поеживаются, но в дискуссию с человеком в большой форме не вступают. Не в моде тогда были дискуссии. Кузьма же Евстафьевич невозмутимо обернулся, но не всем телом, а этак через плечико, и, оглядев позументы и якоря сверху донизу, внятно, на весь зал, нарочито грассируя, уронил:

— Ну что ты понимаешь в искусстве, мат'ос?

Рассказывая, Сема давился от хохота и все пытался воссоздать живую картину, как публика, не имеющая привычки ржать перед великими работами, зажимая рты, разбегалась по укромным местам.

— И главное, мы ж тогда, конечно, на следующий день знали, вся Москва знала, мы надутые ходили, как индюки, он же у нас живым Богом был. Ну! Барабанов! Сам! Потом, конечно, другие легенды пришли, потом вообще все поменялось, а ведь помню же! И вот теперь я здесь, и он здесь…

Я вежливо посмеялся вместе с Семой, не видя связи между анекдотцем двадцатилетней давности и сущностью того, где мы все очутились теперь. Он поспешно удрал с бутылочкой, и мне стало его жалко. Потом я вспомнил самого себя, и мне стало стыдно. Потом еще кое-что вспомнил, и стало интересно.

— …и очень просто, маэстро. Я вам сейчас объясню до тонкости. Нужны три вещи. А — субстанция… черт, мне понравился спич ст-тарика Гари-ка… Бэ — стальной прут в метр длиной. Цэ — Сибирь. Лучше Северный полюс. Антарктиду можно, но там высоко, в горах я себя плохо чувствую. Да, и миска.

Сема вернулся. Сема благоухал. Его скулы зияли многочисленными порезами, причем бритье, этот мазохистический акт, состоялось исключительно в целях конспирации. Теперь Сема мог благоухать сколько угодно и, судя по фамильярному «старику Гарику», делал это на все триста пятьдесят граммов «Семейного».

— Одним концом хорошо вымороженный прут ставится в миску под небольшим наклоном, за дру гой держим. Тонкой струйкой пускаем субстанцию по металлу. Посторонние продукты примерзают, и на выходе имеем что? Имеем очищенное вещество, годное к употреблению. При необходимости операция повторяется.

— Где ж ты тут Сибирь нашел? — проворчал Правдивый. Он старался не глядеть на Кузьмича. — Я чего-то тут у нас, слава Богу, пока никакой такой Сибири не видел.

— А при чем здесь — тут? — Сему чуть повело. — Ты, ст-тарик, не надо — тут. Я так, теоретически.

Вместо грязноватой майки на Семе была сорочка с тонким стильным галстуком, куафе «короткая Африка» прополото от мусора, очки в тонкой золотой оправе на горбатом носу. С Семой, не считая ароматических атак, теперь было приятно общаться. Беда только, что условия Крольчатника были стопроцентно спартанскими в отношении разного рода «субстанций», и ему приходилось выказывать изобретательность, чтобы время от времени принимать вид, чтобы с ним было приятно общаться. Что «субстанции», с табаком дело обстояло точно так же. Мне пришлось бросить курить, как пару лет назад в моем лесу пришлось научиться. Там — с голоду, здесь — от сытости. В общем, и то и то оказалось несмертельным.

С женщинами было много лучше. Во-первых, Звезда Востока Ларис Иванна. Она гораздо чаще появлялась без Юноши Бледного, чем с ним. Охотно делила свой стол с Правдивым, а то и (при должном виде) с Семой. Все благожелательнее поглядывала на меня. Во-вторых, была Наташа Наша, хрупкое очкастенькое создание, пародия на «училку-практикантку», столик ни с кем не делившая, но несколько раз я их видел прогуливающихся с Семой в стороне пустующих коттеджей, причем вид Семы на текущий момент ее явно не трогал.

И была Ксюха.

— Еж твою триклешь! — весело гавкнул над ухом Правдивый. — Ксюха! Чо спишь так долго? Вроде мужики-т все тут. Или все-ж-ки вы с Наташкой пошаливаете? Признайсь? Бал-ловницы… Давай сюда, у меня сегодня день рожденья, вишь, празднуем. Игореха те подарочек приготовил.

Ксюха тоже задержалась на пороге, привыкая к перемене света, и сквозь марлевое платье просвечивала вся как есть. Ей было лет, наверное, двадцать пять или ненамного больше. У нее были огромные водянисто-зеленые глазищи, крупноватые нос и рот, что, впрочем, ее не портило. Высокая длинноногая шатенка. Без четырех верхних резцов и потому, должно быть, редко улыбающаяся и вообще молчунья.

А на спине у нее тремя группами по шесть проходили безобразные, в палец толщиной, поперечные шрамы на месте выдранных полос кожи. По лопаткам, талии и пояснице, заходя последними двумя на ягодицы — как след трехпалой лапы о шести когтей каждый палец. Про шрамы я знал точно.

— Доброе утро, Ксения, душечка!

— А, К-ксюха, ст-тарая, здорово!

— Милости просим, девочка, к нам, холостякам, украсьте сугубо мужское общество…

Из-за плеча Ксюхи, которая была не Оксаной, а именно Ксенией или хотела, чтоб так считалось, незаметно проскользнула Наташа Наша, пискнув свое «здра-сьте». На нее привычно не обратили внимания. Кроме Семы, который опять покраснел и энергично закивал.

Ксюха смотрела прямо на меня.

— Здравствуй, Ксень, как спалось? Садись к нам, гляди, Правдивый сколько назаказывал.

— Кто? — выдохнула она, как обычно, почти не разжимая губ.

— Санька же. У него…

— Кто принес это… эту…

Она смотрела вовсе не на меня. Прищуренные русалочьи глаза уткнулись в жалкую мертвую бабочку, забытую за разговорами и отставленную вместе с блюдечком на ближайший ко мне угол.

— Сема принес.

— Угу, — подтвердил Правдивый, тыча в красного Сему, на глазах теряющего стильность. — Игоре-ха заказал, Семка приволок. А чего?

— Где взял?

— Та… там.

— Пошли покажешь.

Нет, не из-за отсутствия передних зубов вылетал у нее этот свистящий шепот. И испарина проступила мгновенно на лбу не от дневной жары.

— Да чего тут такого? Они с Игорехой поспорили. Семка все утро за ней гонялся.

Я уже выработал в себе рефлекс: при столкновении с очередной загадкой Крольчатника прежде всего молчать и не делать резких движений. Когда-нибудь все должно разъясниться, это уж как закон. Вот только когда?

— Ст-тарая, да я — пошли, я покажу, правда… Там у западной стенки, где заложено, лужок есть. У меня, понимаешь, раздражение такое кошмарное, мне Гарик… Игорь то есть Николаевич…

Вскакивая, Сема задел столик, я бросился ловить чашку и не увидел, как они отошли. Когда разогнулся, Ксюха вновь замерла на пороге, вся в бесстыдном сиянии, а Сема вопил издалека: «Вон! Вон там, где кусты!»

Ксюха откинула прядь и теперь уж точно глядя мне в глаза, тихо, отчетливо проговорила:

— В следующий раз на муравья спорь, Игорек. На муравья. Не ошибешься. — И пропала, свернув с тропинки.

Я осторожно поставил спасенную чашку рядом с неудачным предметом спора. Черт ее знает, может, правда дохлую ветром принесло? Но не было ж с утра никакого ветра. Да и что это меняет, что может объяснить?

Юноша Бледный шептал Ларис Иванне. Н.Н. уткнулась в свой унылый селедочный винегрет. Кузьмич сокрушенно кивал. Один Правдивый все еще смотрел на улицу, и на ганимедской его физиономии с расправившимися морщинами я читал полное и злорадное удовлетворение от исполненной тайной задумки.

* * *

Вечером у меня был костер. Я развел его на месте старого кострища в десятке шагов от домика. Очень хорошая писчая бумага давала яркое апельсиновое пламя с синим высверком. Над Крольчатником не бывало долгих подмосковных вечеров, темнота здесь падала сразу, что также позволяло сделать кое-какие заключения о том, где географически мы находимся. Я притащил раскладной стульчик и стянул с кровати покрывало, накинув на плечи, как плед.

Три недели. Привезли меня, кстати, все еще полусонным, я мало что помню. Правдивый, который довел до коттеджа и наутро кинул ключ от входной двери, вовсе не собирался вводить в курс дела, а лишь показал расписание завтраков, обедов и прочего. Это позже я со всеми более или менее перезнакомился, в процессе. Да, вспоминая Гордеева, который говорил про новые обертки на конфетках… нет, он сказал — «конфектах» с тем же самым, можно согласиться, что времена все-таки изменились. С того начиная, что теперь не заманивают интересующих человечков посулами, подарками, не играют на тщеславии. Тебя даже не пробуют всерьез пугать или подставлять, чтобы ты согласился. Просто берут за шкирку и пересаживают за забор. Кто? Зачем? Ты даже не интересуешься. Какому Великому Никому принадлежим мы, пятеро мужчин и три женщины, не знает, наверное, никто из нас. А кто знает, тот не говорит. Мои осторожные расспросы по отдельности каждого… почти каждого ни к чему не привели за все это время.

Здесь довольствуются тем, что сообщил о себе сам, и, назовись я хоть пророком Даниилом, имя которому Валтасар, никто, я уверен, и ухом бы не повел. Здесь не ходят друг к другу в гости, не занимаются массовыми развлечениями на свежем воздухе. Здесь нет радио и телевидения, свежих журналов и газет. Самый свежий у меня в домике журнал «Катера и яхты» за 88-й год, а из фильмов — спилберговский «Indiana Jones and the Last Crusade» 89-го, кажется, года. Чтиво на полках — тоже сплошь детективная классика, причем и издания десятилетней давности. Время словно насильственно остановлено здесь.

Я не спешил, бросал по одному листу и надеялся, что кто-нибудь заглянет на огонек, но никто не пришел. Тогда я затоптал ворох тлеющего пепла и ушел в дом. И был сон-продолжение, настойчивая мягкая рука давала понять, что не отступится от меня.

* * *

Не единожды пытался он определить тот день или миг, точку в своей жизни, про которую мог бы сказать: вот! Отсюда. Здесь перелом. С этого часа, мысли, встречи — началось. И не мог. То роковая дата казалась ему четкой, то зависала меж несколькими месяцами определенного года, а то вообще расплывалась масляной каплей по воде до того самого светлого книжного шкафа и цапнувшей трехлетнего карапуза пчелы, залетевшей в квартиру майским днем. Тогда ему начинало казаться, что он с самого рождения жил с этим, как живет раковый больной, еще не ощутивший недомогания, первого тычка боли, но уже с тикающей в собственном теле адской машиной, с заведенной пружиной смертельных стрелок, лишенных обратного хода.

Что-то все-таки вспоминается. Яркое зимнее солнце, свежий снег, девица виснет на локте. «Ой, какие сапожки — умереть!» — «У кого? Которая? Вон та?» (Косой взгляд.) И фря в сапожках, скользнув на ровном месте, раскорякой усаживается в сугроб. «Уй ты! А еще?» — «Сколько хочешь. Запросто. Гляди!» — И туда же господинчик в шапке пирожком. И оторопевшие школьницы. И тип в дубленке.

Голова звонкая-звонкая, пустая, руки-ноги невесомы. Теперь так случается после каждого «наката», а тогда это было впервые, и он сравнил свое состояние с тем, что ощущал, однажды насосавшись насвоя с гашишем. Не сам шагаешь, выдирая себя из земного притяжения, а твердь будто отскакивает от подошв. Примерно так же.

Девица испугалась, завизжала, отпрянула от него. Через глаза, уши, ноздри в пустую голову ворвался январь. «Да чего ты, совпадение простое, дура, ну?» Он, кажется, чуть навеселе был тогда. Он сам верил тому, что говорил. А на пятачке оказался раскатанный каточек, предательски припорошенный ночным снегопадом. Он вспомнил к месту из джеклондоновского «Сердца трех», где описываются совпадения, а эта дурища, которая, конечно же, ничего подобного не читала, уже пьяная, хохотала взахлеб: «Сов-падение, понимаешь? Сов! Падение!..» И они еще придумывали всевозможные звукосочетания на «сов», и, изнемогшие от смеха, сами уселись в исковерканный сугроб.

А вот теперь оказывается, что он не просто запомнил, а как бы запечатлел случай, хотя и не может уточнить, в какую из зим тот произошел.

По-настоящему он задумался, только когда завел себе специальную тетрадку для всякого рода странных событий и сбывающихся примет. Нет, он не увлекся вдруг мантикой. Эти «сорок четыре способа заглянуть в будущее». От аксиномантии — «по камню, балансирующему на острие раскаленного топора» до филлородомантии — «по звукам хлопанья листьями розы по рукам». До такой экзотики он не дошел. Скорее это можно было назвать своеобразным дневником. Он вдруг подметил, что слишком часто у него повторяются примеры, когда одно его действие влечет за собой последствия, не имеющие к действию никакого разумно объяснимого отношения. Это могло быть из общепринятых примет, скажем, пустое ведро. Встреться оно, и следом непременно рухнут сегодняшние планы. Расстроится свидание, попадешь в обеденный перерыв или несуразный, посередь недели выходной, сломается автобус, остановится метро, закроют полгорода — со спокойной душою можно заранее поворачивать обратно. Ведра, встречавшиеся ему, были в основном помойные, мусорные то есть. От встреч бывало трудно уклониться — он жил в районе, воспетом одним из его новых друзей, снобом из особнячного переулка в Центре, таким поэтическим экспромтом: «В краю тополей и помоек!..» Еще примета, из сугубо личных: утренняя чистка обуви. Стоило ему заняться этим делом перед самым выходом, забыв или не в состоянии сделать вчера, и неприятности получались много злее. Всего раз в жизни он попадал под машину, и последним проблеском до визга покрышек и беспамятства было: «Как здорово, что я достал такой замечательный крем для обу…» Смешно, но ему потом три месяца было не до смеха.

А вот кошка через дорогу действовала, наоборот, очень хорошо. Все в тот день получалось. Легко решались вопросы в редакциях. Улыбались девушки. Посреди холодной слякоти настигали запахи черемухи и жасмина. Приходил нежданный денежный перевод или возвращались долги, на которые махнул рукой. Очередная жена встречала свежим борщом и чистой квартирой. Дождь сменялся на ведро. Даже его ежедневная норма написывалась быстрее и успешней обычного.

У него было строго соблюдавшееся им ежедневное обязательное количество написанных слов, без которого он не вставал из-за стола. Но об этом позже.

Нет, кошка была его лучшей приметой. Он пробовал нарочно выходить пораньше, спугивая дворовых котов и надеясь, что хоть один перебежит дорогу, но нарочно как-то не получалось. Приметы помельче. Есть с ножа — непременно в тот день поругаешься. В периоды его состояния в браках эта примета сбывалась с завидным постоянством. Лавровый листик в тарелке: точно — неожиданное письмо. Горбун на улице — к неудаче, здесь примета, как с кошками, меняла свой знак, поскольку, по идее, горбун — примета счастливая. Личные. Заглянешь утром в почтовый ящик — во второй половине дня дождь (снег). Разбудит поутру телефонным звонком женский голос — контролер в транспорте, мужской — хоть раз да оборвется шнурок в ботинке. Как-то из чувства протеста он нацепил бесшнурко-вые мокасины, и, срамище, в глубоком присесте за выпрыгнувшей из руки монетой на заду лопнули брюки, да как!.. Зачеркнутая первая фраза на новом листе означала: крути страницу не крути, а в корзину она пойдет обязательно.

Попервоначалу, до тетрадки, он еще мог, вспомнив, что чему предшествовало, удивляться, ахать и ухать, иронизировать и качать головой. И только она, зеленая, любимая за отсутствие переплета, с клетчатыми страничками на спиральке, убедила и добила его окончательно. В лунке мироздания, что предназначена ему, завязывается, а может, имел место и до, клубок противоречий и необъяснимостей.

Явления, в которых нарушаются нормальные законы причинно-следственных связей, происходят вокруг него стопроцентно.

Он установил, что казусы случаются, когда он непроизвольно, сперва не придав значения или забыв, попадал в первую половину приметы. Идущей непосредственно за «если» и продолжающейся вплоть до самого «то» Случающееся после «то» бывало невероятно разнообразно, как правило, неприятно и безнадежно неотвратимо.

Если бы он знал, что его совершенно правильный вывод касается не только его так называемых примет.

Жизнь как шла куда-то своим чередом, так и продолжала идти, и он шел вслед за нею, потому что ему больше было некуда деваться. Ну, съездил он на одну баррикаду. Через неделю, поглазеть. Тогда, давным-давно. Поразился ее — на деле — малости. Ну, понаблюдал очень издалека гавкающие приседающие танки и черный дым, поднимающийся из центра столицы в ясное октябрьское небо. Чуть позже первой баррикады, но тоже давно. Ну и что? Даже когда изменились, в сторону увеличения пока что, деньги, и все новые друзья, ставшие потихоньку довольно старыми и привычными, вдруг озаботились покупкой-продажей акций и расчетных билетов со всевозможными вкладами, он просто принял к сведению и продолжал заниматься собственным делом.

Избранная им стезя оказалась к нему на редкость благосклонной. Когда-то он почти не мыкался с первыми публикациями. Обилие уже написанных вещей сослужило добрую службу. А еще — что он никогда не ленился переделывать и делал это быстро. Не возмущался, когда целые куски выбрасывались редакторами. Еще до разнообразных переворотов в одном издательстве у него замаячила одна книга, в другом — другая. Знающие люди говорили, что это редкость, ибо издатели ревнивы.

В те времена — давным-давно — печатали охотнее как раз за противоположное, нежели сегодня. А может, кто знает, пройдет время, и снова все будет наоборот? Ну, или не будет больше такого времени, не надо сразу пугаться.

Появлялись новые творческие объединения, самостийные издательства, частные (целая эпопея была — разрешение частных, запрещение частных) или «под крылом», и он по мере сил и зазываний друзей во всем этом участвовал.

Меркантильные частности жизни также претерпели изменения к лучшему. Через ловчилу приятеля он умудрился поменять с посильной доплатой свою комнату на однокомнатную квартиру в том же районе, имевшую, правда, после алкаша обменника жуткий вид. Но тут подкатился гонорарчик, и призанял, и, сделав успешное усилие, чтобы забыть обо всех своих кредиторах, организовал в квартире ремонт. Ни с одной из жен предусмотрительно не заимел ничего общего, кроме штампа в паспорте. В конечном итоге дело ограничилось парой штампов, вроде как «вошел-вышел». Результат получился налицо. Свободный мужчина в возрасте Христа. Интеллигентной профессии, не лентяй. Рост выше ср., обр. неок. выс., жильем обесп., без вр. пр. По большому-то счету, действительно почти без, не курил вот никогда в жизни. Колес пока не заимел, но все впереди. И вообще, пускай женщины его возят.

С таким вот багажом двигался он по нашим ро ковым девяностым. Тогда же и случилось с ним его первое Тогда. Примечательно, что подкралось со стороны, откуда он и ожидать не мог, какую считал у себя самой защищенной — из его легкой и после второго развода безоблачной личной жизни. Он поднял трубку и не подозревая о таящемся подвохе, поскольку первый — из примет — утренний звонок уже прошел.

«Але!»

«Але, але. Ну?»

«А это — я!»

«А это я. Какие будут сообщения?»

«Я тебя Лю! Бонь! Ки! Страшеньки любоньки!»

«Отравлюсь от счастья. Дальше».

«Знаешь, как тебя моя мама называет?»

«Как это, интересно, она может меня называть, ни разу не видев? И будем надеяться — так и не увидев?»

«А я ей про нас все-все рассказала. Ты рад?»

«Я польщен. Дальше».

«Нет, ну ты чего, ты не радоньки меня слушань-ки?»

«Ты знаешь, не переношу я твое коверканье».

«Ой, ой, ой! Обидели его. Писатель х…в!»

«И мат я твой не переношу».

«Мне трубку положить?»

«Да чего уж. Говори, зачем звонила».

«Нет, ну это… Тут одна дура крутой парфюм предлагает…»

«Сколько?»

«Нет, нутам набор вообще крутой…»

«Сколько?»

«Ну, понимаешь, там вообще дешевле, они берут оптом…»

«Сколько?»

«Ну, там такие ци-и-ифирьки, ци-и-ифирьки… Слушай, может, я тебе в гринах скажу?»

«Я патриот. В наших говори».

«Ну, тогда там ра-аз нулик, два-а нулик…»

«Нету».

«Ну…»

«Нуликов нету. Девяточки есть. Последнюю палочку мы к ним совместно поставим, ага?»

«Я тебя Лю! Бонь! Ки!»

«Эй-эй, поосторожнее там, шнур не оборви».

«Все, перехожу на прием. Рада старац-ц, ваш-блродие. Всегда к услугам. Хоть спереди, хоть сзади».

«Ты…»

«Ну что — ты, ты? Ты потрахайся с мое, будет тебе — ты! Что сопишь в трубку?»

«Девонька, тебе осьмнадцатый годок-то хоть сравнялся? С шестого класса, что ль, промышляешь?»

«Отье…сь! Профессиональной «бэ» никогда не была!»

«Жалеешь о безвозвратно упущенном?»

«Зае…л».

«Сейчас уже я трубку положу!»

«Все-все. Ты слушай, я чего вспомнила, все хотела тебе рассказать. Помнишь, ты мне давал почитать какую-то свою хренотень? Ну, в рукописях я у тебя нашла, неопубликованную? И как это ты не пристроил, но это ладно. Ну, я не помню, как называется. Про бабу, которая к мужику прилетает, здесь самолет разбивается? Помнишь?»

«Хм, помню. Странно, что ты запомнила. И вообще прочитала, ты ж малограмотная. И что?»

«Ой, ты слушай, слушай. Буквально две недели назад приваливает ко мне мой Макс — ну, Макса помнишь? — весь белый, как стенка, и кидает заяву: евонная подруга была в том самолете, что грохнул в Домодедове. Ну, первого числа, ну ты чего, не смотрел «Новости», что ли? Вот. И что самое главное, именно из Хабары, и он, то есть Макс, слушаешь? — совершенно как в рассказе там у тебя или повести, черт тебя разберет, с утра ее ждал, по Москве шатался, и принес пятнадцать, именно пятнадцать, я аж вздрогнула, когда сказал, садовых ромашек. И ты слушай, не купил, а прямо, как у тебя сказано, в метро и нашел, на сиденье в вагоне, представляешь? Кто-то ему как подкинул. А ведь Макс ни сном ни духом про этот твой роман, или как его… А? Представляешь? Ой, ну ладно, мне тут в дверь звонят, и Лялька опять на ковер насрала, сука, вся квартира кошачьим говном провоняла, я вечерком за денежкой заеду, пока!»

Удивительнее всего, что он сперва даже не принял этот разговор во внимание. Пложил трубку и пошел на кухню варить утренний кофе, мурлыча себе: «Любовь, лю-убо-овь…» Неважно, о чем там подруга щебетала, отвлекая его от главного вопроса о деньгах. Даст он ей на ее шпильки, что уж. Эта была самой молоденькой из всех. Он старался поддерживать легкие отношения с двумя-тремя, временами созваниваясь и приглашая ту или иную в гости. Держал, понятно, на расстоянии, новая женитьба не входила в его планы Сладко потянулся. Представил подружку, как она раздевается, раскидывая вещи, такая уж у нее была манера. Высокая и гибкая, с плоским животом и тяжеловатой, но красивой грудью. И все, что последует. Девчонка толк знает.

Впрочем, следовало работать. Он допил кофе, отогнал праздные мысли и вернулся к делу. Он не вставал из-за стола без девяти написанных мелким разборчивым почерком страниц. Без помарок, он всегда писал практически набело. Так он решил для себя. Девятка — он любил и верил в это число. Согласно науке нумерологии, в которую он тоже верил, исключительная сущность Девятки — освобождение. «Познав цикличность всех проявлений жизни, Девятка отдает накопленное свободно и без страха, понимая необходимость возврата на благо Вселенной. Девятка являет человека-гуманиста, несущего в мир свет мудрости». До свободного расставания с накопленным он еще не дошел, а вот слова о человеке-гуманисте ему определенно импонировали. Со временем девять страниц стали на машинке, затем — на компьютерном принтере.

Справился со своими девятью страницами он вполне удовлетворительно, хотя две пришлось потом выбросить. Вот они, помарки в первых строчках! Уложился, как обычно, в пять часов с хвостиком. Легко пообедал. Оделся на выход. Сунул в сумку свежую, с пылу с жару вещицу. Ее ждало одно из тех новых издательств, что росли, как грибы, радуя еще непривычные читательские массы обилием монструозных типов, дымящихся стволов и небывалого женского тела на обложках. Зав. редакцией — давний дружочек, вместе в объединении при «Литераторе» начинали. Подумалось, что не худо заглянуть в одно большое гос. издательство, где у него лежала, ожидая окончательного принятия, в принципе одобренная рукопись. Там в бывшем отделе — страшно сказать! — коммунистического воспитания работал знакомец. Обожатель данхилловских трубок и профессионал-анекдотчик. Поэтому положил бутылку коньяку. Подумал о погоде, положил зонт.

Он запирал дверь на второй оборот, когда в глубине квартиры раздался звонок. Длинная, тоскливая трель, совсем не из нашего времени автоматической, сотовой, мобильной, спутниковой связи. Словно с век назад забытой «станции» прилетел этот требовательный сигнал. Барышня-телефонистка шлет его, досадуя на неотзывчивый «нумер», и не отпускает желтой клеммы

С полминуты он послушал из-за двери. И ведь даже ключ не успел вынуть!

Если он что-то понимает, то это межгород. Не автомат, а по заказу, значит, глубинка. Или заграница, и тоже далекая. Из родимых гнилых весей звонить просто некому, а Боб звонить не будет. Приятель, друг детства, можно сказать, имевший дворовую кличку Боб, проживал сейчас в славном городе Денвере, штаг Колорадо. Отъезд был сопряжен с тр-рудностями, тр-револнениями и даже тр-р-рагедия-ми. Звонить Игорь Губерман, тезка и однофамилец известного поэта, пока не решался даже маме. Из яркого с телебашней американского города в долине меж синих гор шли открытки, заполненные бисерными строчками до отказа.

Из-за двери неслось монотонное курлыканье. Вот так вернешься, а там: «…надцать…десят…один? Леруны вызывают! (Варианты: Тухлино, Кривые Раки, Мотнялово, т. п.) Говорите!.. Дочкя? Клавоч-кя? То матка ваша, Ефимь Зосипатрня… Клавочкя! Как вы там? Как внучек Теша? У нас все слава Богу, боровка на Покров резали, боровок доб, сальца вам пряшлем, тольки не на што, пеней нету…» Фу ты! Да не хочет он возвращаться! Нет, нет, не станет, решено.

Резким движением он выдернул ключ из замка, и должно быть, по случайности, в тот же миг смолк и телефон. Ну вот, подумал, давно надо было. Вышел из коридора, где располагались его и еще три двери квартир, на общую площадку. По ней шли мокрые следы. В лифте, где на полу было еще мокрее, он достал из сумки зонт, стянул чехол, спрятал в кармашек. Внизу часть мокрых следов поднималась на половину лестничного пролета к почтовым ящикам, часть оставалась у лифта ждать. Обычная картина двенадцатиэтажного подъезда в ненастный день. С козырька подъезда лились струи, он стоял под ним, и неотвратимо поднималось сознание, что вот еще чуть-чуть, и он вспомнит нечто важное. Очень простое, но невообразимо жуткое.

Пробежали из-за угла две девчонки под одним прозрачным плащиком. «Здрась… Здрась…» — близняшки-соседки лет по четырнадцать. От них густо пахнуло табачным перегаром. Пузырились лужи, по спинам припаркованных автомобилей лупил дождь. Вытянув перед собой руку, он нажал кнопку, зонт хлопнул, раскрываясь. А с неба ударил гром..

Он вспомнил.

Повернулся и спокойно поднялся к себе на восьмой. Не спеша переоделся в домашнее, поставил чайник. Достал из сумки коньяк, выпил. Подумал и выпил еще разок. И еще. Довольно. Закупорил бутылку, убрал. Принялся методично разгребать низ шкафа, где держал старые рукописи, старые записи, вообще архив. Да, вот. Вот тот рассказ. Он сделал свою героиню учительницей из Хабаровска.

«Вчера мои детишки написали свои сочинения, которые проверять буду уже не я. Сопки за городом совсем зеленые, в Амуре купаться можно. Господи, как-то ты примешь меня. Но я поеду, потому что не может же все это так просто взять и кончиться, верно?

Постскриптум: я люблю тебя».

Он придумал историю разлученной любви в письмах на фоне полета героини к герою в Москву. Получилось неплохо, где-то изысканно. И верно, это никуда не пристроил. Для завершения требовался сильный ход, и он, ничтоже сумняшеся, героиню погубил вместе со всем самолетом буквально на глазах ошеломленного героя.

«Взревели сирены. Умчались машины. С летного поля поднимались клубы черного дыма. Кричали люди в зале прилета. Уткнувшись лбом в пруты решетки ограждения, он пытался разглядеть, что происходит. На диванчике в углу лежали пятнадцать забытых ромашек».

Понятно, почему это никуда не пристроилось. Написано было, когда официально наши самолеты упасть не могли. А тут еще — Домодедово, столичный аэропорт. Кто напечатает? Он поискал в старых газетах о катастрофе в начале месяца. Да, все так, «Ту-154», рейс из Хабаровска. Пассажиры и экипаж погибли все. Подробности отсутствуют. Он опять достал коньяк. Что-то было еще. Что-то не давало просто ужаснуться совпадению. Это должно быть там же, в архиве.

Засвиристел чайник на плите, и, снимая, он вспомнил еще раз и чуть не обжегся, почти бросая чайник на подставку. То, как он раскапывал старые записи, блокноты, тетради и разрозненные листы, было похоже на попытки засыпанного вырваться на свободу. В старенькой папочке хранились даже не законченные произведения, а так, наброски. Были времена, когда он писал эти словесные амебы по три штуки в два дня. Воображение играло, а руки были еще корявы. Слова будто нарочно прятались от него. Он спешил записать идею, колоритный поворот, подслушанный или выдуманный, но яркий разговор.

Здесь. Он просмотрел, не веря самому себе. Прищурился, прогоняя в памяти все подробности и слова. На двух старых, пожелтелых листах, с ошибками и опечатками был записан его разговор с подругой, состоявшийся сегодня утром. Дословно. Записан без малого десять лет назад. Он даже не помнил, куда хотел этот разговор вставить. Совершенно не помнил.

* * *

Ясным летним вечером, когда на небе ни облачка и еще высоко стоящее солнце играет на червонных куполах храма Спасителя, на открытой веранде одного из известнейших ресторанов Москвы за столиком расположился посетитель. Он был один, но предупредил метрдотеля, что ждет приятеля, и заказ официанту сделал на двоих, договорившись, что горячее — шашлык из угря и крабы по-креольски — подадут позже.

Выбранный им столик находился в углу обширного балкона, в отдалении от балюстрады, за которой можно видеть панораму города с его огнями, давшими шестьдесят с лишним лет назад название ресторану. Попасть сюда снизу непросто, и уже одно то, что посетитель пришел и один занял именно тот столик, который ему нравился, говорило, что человек он тут не случайный. От ближайших столиков на него поглядывали. На веранде не было свободного места. Умопомрачительной красоты девушка в бордовом, сильно открытом платье подошла, вопросительно тронула спинку стула напротив. Посетитель что-то коротко сказал ей, улыбнулся. Улыбка у него была очень обаятельной, располагающей к себе. Достал что-то из внутреннего кармана, передал девушке. Метрдотелю, наблюдавшему издалека, показалось, что там сверкнуло, сыпануло радужным блеском. Девушка выпрямилась, как будто изумленно, но сейчас же отошла и быстро, почти бегом покинула веранду, проскочив мимо метра в дверях. Метр, конечно, знал ее. Это была Люсьена. Она убегала, зажав что-то в кулаке. Надо будет потом спросить у хозяина Люсьены Гиви, чем таким ее одарили. Метр не знал имени посетителя, но появлялся тот довольно регулярно, и, кроме того, что платил всегда по-царски, за него поручились серьезные люди.

А светловолосый мужчина в великолепном легком костюме с искрой продолжил пить ледяной коллекционный «Брют». Глядел на скрывающую город балюстраду, на край предохранительной сетки, поднимающийся над ней, дальние размытые окраины, видимые отсюда, и чистое белесо-голубое небо жаркого раннего вечера начала июня.

Наконец появился тот, кого посетитель ждал.

— А ты не торопишься. Я тут от скуки графа Монте-Кристо представлял. Шлюшкам бриллианты кидал. Всегда мечтал о таком.

— Это вы зря, если правда. Заметит падла какая…

— Ты защитишь. Телохранитель. Если опаздывать не будешь.

— Внизу, звери, даже на металл проверяют. Пришлось в машине оставить.

— Никак не разучишься в войнушку играть, железки с собой таскаешь. Не надоело? Инфантильный ты как был, так и остался.

— Мне эта инфантильная привычка трижды жизнь спасала. Да и не мне одному, если вы помните.

— Помню, помню. По гроб обязан. Только это было миллион лет назад.

— Ну да, если по вашему счету. А по моему — всего позапрошлый год.

— Верно, счет времени у нас с тобой разный… Подошедший был, в отличие от импозантного собеседника, одет в джинсы и джинсовую же безрукавку со множеством карманов поверх легкой белой рубашки с коротким рукавом. И лишь внимательный взгляд рассмотрел бы, что белая рубашечка на нем очень дорогого натурального шелка, джинсы и безрукавка не с какой-нибудь вьетнамской вещевки, а из фирменного магазина «Райфл», что на Кузнецком, и цепочка тонкого плетения на груди, а также более крупного на запястье, не серебряные, а благородной платины. Только каскетка, насаженная чертом на морковные кудри, подкачала — была старой, тертой и местами рваненькой. Похоже, она служила талисманом.

— Растолстел ты, не говорил я тебе? Положение «нового русского» обязывает? Лопаешь кавиер половником?

— Какой я «новый русский», — махнул Рыжий рукой с белым перстнем на мизинце, — как был старым евреем, так и остался.

— Ну-ка, ну-ка, вот не знал.

— Чего вы вообще про меня знали.

— Э-э, а вот это ты мне уже говорил. Тот самый миллион лет или два года назад. Я ж злопамятный, думаешь, забыл? Нет, я все помню.

Рыжий моментально переменился в лице.

— Шеф, простите. Извините, если правда, я не хотел. Простите, Бога ради, не держите зла…

— Что ты, что ты, тезка, окстись, я же шучу. Ох, и побелел весь. Ну-ка коньячку. И я с тобой за компанию. Или ты за рулем не позволяешь?

— Да все я себе теперь позволяю… — Рыжий, заметно побледневший, так что даже веснушки проступили, поднес ко рту большую рюмку и выпил одним духом. Его собеседник, налив себе в рюмочку с тонкой талией из бутылки, на этикетке которой красовался колокол, медленно смаковал напиток.

— Вахлак вы, Михаил, — сказал он. — Кто ж «Шустовский» как паленую водяру глотает. Хватит, в конце концов, меня бояться. Тысячу раз тебе все объяснял. Подумаешь, бессмертный. Кстати, только на твой, человеческий взгляд. А на самом-то деле, и моей веревочке сколько ни виться…

— Вам бы, как мне, прибирать пришлось…

— Впервой тебе.

— Зато потом вот так сидеть и разговоры под коньячок разговаривать — это впервой.

— И это не впервой, не ври. Было у нас с тобой уже дело, когда ты меня вместе с бензозаправкой сжег. Ничего же потом, в штаны не наделал, когда снова встретились?

— Там что! Нажал на кнопку — и Вася-кот. Вы, может, с другой стороны выехали. А тут сам ямку рыл, сам вытаскивал, сам земелькой присыпал. Сам потом от кровищи отмывался. Думаете, просто? Звали зачем? Я там еле на рейс попал, да из Быково неизвестно как бы добирался, если б не Геник. Я ему брякнул, он машину пригнал.

— Как твои мальчики, вникают?

— Вникают. Больше, чем им полагается, не вникнут. К дисциплине я их уже приучил.

— Ну вот, не прошли мои миллионнолетние назад уроки даром. А как это ты говоришь, еле на рейс попал? Что, снова с билетами напряг? И на коммерческие? По твоему удостоверению тебя хоть к пилотам посадят.

— Так не летает же никто. С керосином перебои. Весь шахтеры на путях выпили. Отстаете от нашей жизни, шеф. Отдаляетесь.

— Мне положено. На, съешь таблеточку. Для профилактики.

Зарозовевший вновь от коньяка рыжий Мишка принял белую овальную облатку, выскочившую из блестящего футляра. С сомнением оглядел, отправил в рот. Запил еще одной рюмкой.

— А я мальчикам по горсти из стандартной аптечки давал. Желтые такие, на случай атомной войны. Для шпаков. — Он искоса поглядел на свое правое запястье, где на черном браслете помещался приборчик вроде обыкновенных часов. — Я, конечно, извиняюсь, шеф, но…

— Сколько там, покажи.

— Глядите сами, двадцать один микрорентген.

— Да, для Москвы приемлемо. А ты чего хотел? Значит, так. Для глупых повторяю: рация на броневике! В смысле, объясняю в тысяча последний раз. Пока я здесь, — говоривший для убедительности легонько постучал согнутым пальцем в стол между заливным языком и салатом из авокадо, — засечь меня невозможно никакими методами. Вплоть до экстрасенсорных. На этом деле многие зубы поло- мали. Но это не значит, что от меня не идет. То, что ты видишь, с кем сейчас разговариваешь и коньячок пьешь, — муляж, «кукла», пирожок для начинки. Когда я решаю из этого пирожка — тю-тю, испариться, проку от него ровно столько же, сколько от змеиного выползка…

— Только выползок, говорят, если найдешь, к счастью, а если б меня в последний раз в лесу застукали, восемь лет гарантировано, сто два-два, если не три, — вклинился Рыжий. — А то и семь-семь, «два топора». И без амнистии.

— Не перебивай начальство. Наряду с массой достоинств «кукла» имеет ряд недостатков. Во-первых, она краткоживущая. Как античастица, — говоривший хохотнул, но получилось это у него отчего-то невесело. — Во-вторых, повторяю, исходит от нее… м-м, ну, скажем, излучений всяких до такой чертовой мамы, что вы и половины не знаете, как назвать, а вторую половину и не уловите никогда. Однако самые примитивные виды энергий даже наловчились приборами вашими фиксировать. Опять-таки в моем случае — только постфактум, когда я ухожу.

Рыжий напрягся, наморщил лоб:

— Гамма-лучи, да?

— Там букет. Всего хватает. Вспомни, как ты себя чувствовал после нашей встречи, когда я тебя нашел. Теперь уже. Помнишь? Спасибо скажи, что я сразу догадался тебе «Ред Неск» сунуть.

— «Красная шея»… Непонятно.

— С ума сойти, каким ты сделался образованным тут, старый мой рыжий еврей. «Ред Неск» — это на армейском сленге рейнджеров, а так черт его знает, как он, этот препарат, обзывается. Но ведь главное — эффект, верно?

— У нашей спецухи тоже есть…

— Ну, если тебе нравится самому себе миллиметровую иглу всаживать… Я бы — слуга покорный, но не надо. О тебе ж забочусь, гуманные условия труда создаю. Как там нашего парня, не обижают?

Рыжий Мишка едва не подавился куском лососины. Эта привычка вдруг, посреди отвлеченного разговора, пробрасывать резкий вопрос по делу, появившаяся у того, кого Мишка называл своим шефом, еще ставила в тупик. Не привык пока Мишка к такой новой шефовой манере.

— Да вроде ничего… Я его до самого пропуска…

— Как случилось, что тебя тормознули? Долго они его крутили? О чем разговор был, знаешь?

— Никак нет. Виноват, шеф. Но они там недолго. Он все равно был… говорил — вроде, как стекло, соображает, а на деле-то, я же знаю, шина шиной. И я его до самого, значит, места потом. На Территорию я не хожу, вы знаете. Чтобы внутрь пройти, ксивы, какой вы меня снабдили, мало.

— Дурак. Упустил. А на Территорию никто войти не может, — отрезал Мишкин шеф. — Туда вход не ксивой определяется.

Жутью дохнуло на рыжего Мишку, тезку-Мишку, как когда-то шеф прозвал его. Ледяной озноб продрал по хребту, теплый, душный вечер сделался промозглыми сумерками. Мишка торопливо потянулся за коньяком. Хотел наполнить обе рюмки, но его собеседник сделал отстраняющий жест и подозвал официанта. Указал на пустую бутылку из-под шампанского:

— Еще, будь добр… Так вот, Мишка. Что под меня снова начали копать эти ваши… это ты знаешь. Пусть копают, черт с ними, не в первый раз уже. В России уж как закон — меняется начальство, и новый считает своим долгом свору своих дураков с цепи спустить. Плевать ему, по зубам ему кусок, нет…

— Да уж, не Лэнгли, — поддакнул Мишка, чуть разомлев от «Шустовского».

— Не Лэнгли? Не знаю, не бывал. Может быть.

— Как это? Вы разве не по всей, — Мишка замялся, — Земле?

— Я — там, где это необходимо, — веско сказал Мишкин шеф. — Там, где без моего присутствия не обойтись. Иначе… впрочем, это неинтересно. А ты, если еще раз перебьешь, вместо разговора по душам получишь голые приказы, и только. Уразумел? Вот так вот. Итак, под меня вновь копают. Обычно этот процесс происходит так. Одна служба следит за другой и докладывает о подозрительной активности. Скажем, о фактах учреждения Территории в том или ином месте. Это я не против, пусть грызутся…

— Они называют ее Крольчатником. Молчу, молчу. (Принесли «Брют» в ведерке со льдом.) Я хотел сказать, позвольте, я откупорю, шеф.

— Обычно расчухивают, что к чему, довольно быстро, и поэтому доклад, минуя промежуточные звенья, отправляется сразу на самый верх. Там, естественно, начинается куриная истерика, которую люди знающие быстренько пресекают. И я спокойно продолжаю заниматься своим делом. Ну, спрашивай, спрашивай, а то лопнешь.

— Погодите, шеф, я действительно не понял. Так о вас что — знают?! Вот на самом деле, что вы… что вы не…

— Не ори.

— Простите. Я шепотом.

— И шепотом не ори. Ясное дело, знают. — Говоривший немножко посмеивался Мишкиной реакции. — Спокон веку знали, и что? Ты бы хоть мировую литературу открыл. Библию полистал бы на досуге, старый еврей.

— Есть он у меня, досуг этот? — неожиданно окрысился Мишка. — И чего к слову-то прицепились?

— Ну, прости, прости. Видишь, особо отмеченным посланцы высших сфер даже коньячок подливают. — В доказательство наполнил Мишкину рюмку до половины. — А то еще влепишься спьяну в кого-нибудь. Слушай, как ты с гаишниками расходишься?

— Они теперь уже не гаишники. Я сейчас не за рулем. А вообще — зеленой улицей. В смысле, баксами.

— Сколько тебя учить…

— Ну, баками, баками, извиняюсь, неправильно сказал. Привычка.

— Видишь ли, Мишка, — продолжил рассказчик. — Речь ведь не идет о том, чтобы отправиться в ваше прошлое и убить там, например, Чингисхана. Или выиграть большую войну. Или споить Гаутаму Будду. Хотя он в молодости, говорят, не дурак был насчет этого дела. Свою историю люди делают только сами, пусть самих себя благодарят. Или поносят. И методы выбирают сами. От столетних войн до… — Он чуть запнулся, будто вновь пряча улыбку, а возможно, хотел сказать не то. — До секретных организаций. А вот удержать… — Еще заминка. — Удержать равновесие, чтобы вы не могли навредить другим, — вот задача.

— Другим — это другие цивилизации, да? — Мишка весь подался вперед, рыжие глаза горели. Впервые шеф заговаривал с ним на эти темы. Мишка надеялся, что сейчас шеф говорит откровенно, хотя и не исключал, что вновь, как бывало не раз, морочит голову. У него это получалось очень натурально Но уж больно интересно — На других планетах?

— Помнишь, Миша, я тебе миллион лет назад говорил, что не тех кин ты насмотрелся? Вот и фантастики начитался ты не той. Мне тут недавно напомнили из Экклезиаста, что будет, если составлять много книг и читать их без счету. Ничего хорошего.

— Ту, не ту… Вы лучше про наши дела объясните. Ну вот, оказывается, все о вашей… нашей деятельности знают. Чего ж не пресекут? Во избежание Кто знает-то? Президент, что ль? Я так понял, нет. Директор ФСБ? Другой какой?

— Рядом с главными людьми всегда есть люди побочные. Которые сбоку, но вовсе не второстепенные. Чтобы твое любопытство удовлетворить, скажу, что из всех главных чекистов, что менялись последние годы, знает только один. Ты, кстати, заметил, что они там не пропадают насовсем, а вроде бы как циркулируют? Они ведь помимо еще и много всяких других секретов знают. Простых высших государственных тайн.

— Ну, это-то и младенцу… А который знает? Не скажете ведь?

— Не-а. Мучайся.

— Вот-вот. Всегда вы садистом были, шеф. Так что мне с клиентом делать? — Мишка применил к своему шефу ту же тактику вскользь проброшенного вопроса.

— Не пресекают, Миша, потому что боятся. Как ты, например, меня боишься. Потому что были уже прецеденты, когда пробовали пресечь, и про эти прецеденты очень хорошо помнят. Не лапай коньяк, слушай, что тебе говорю. В конце концов, я ведь в дела государственные, политические не лезу. По большому счету, им больше ничего и не надо. Наблюдают, фиксируют — пусть, авось ума наберутся. — Глаза шефа вновь сделались темными щелочками. Он откинулся в кресле со своим бокалом. — Вот, например, у нас с тобой под столом, с внутренней стороны, стоит «жучок» Не дергайся, это местные интересуются, что я за птица страус такая. Интересно им тоже. Они сейчас не наш с тобой разговор слышали. Я им туда всякую галиматью навел. Сделки, контракты, бабы… Ты знаешь, кто этот кабак контролирует?

— Черт его… Солнцевские?

— Тю! А еще старый… ну, не буду, не буду. Для видимости — грузины, а на деле та же Контора. А еще глубже — кремлевская комендатура. Так, на всякий случай, чтобы, по привычке, без присмотра не оставлять. Весело живет страна, угу?

Мишка все-таки налил рюмку, после чего бутылка осталась сухой. Выпил. Выматерился сквозь зубы.

— Хер с ними, шеф. Нам это все до высокой колокольни.

— Вот это я называю правильный подход. Коньяка больше не получишь. Клиента изволь холить и лелеять. Его те мудаки, что вокруг Территории закопошились, теперь тягать будут, тут ты его верно предупредил, так вот, возить будешь ты. Я сегодня после горячего тебе конкретные указания дам, как с ним и что. И еще задание тебе будет. Любезный… (Официанту.) Шашлык подашь через десять минут. Пойдем, Мишка, на Москву полюбуемся. Ты покуришь, я рядом постою.

Медный шар солнца касался далеких крыш, и на него не больно было смотреть. Знаменитый дом с куполом и балюстрадой, почти как та, на которую опирались Мишка со своим шефом, отсюда казался маленьким и невзрачным. Железный идол на Стрелке, высоченные здания с башнями, увенчанными островерхими фонарями и зеркальными стенами. Тот, кто когда-то сидел за старой гипсовой оградой с цветами и вазами, вылепленными грубо, и его верный рыцарь увидели бы в этом городе много нового. Были ли они на самом деле? Существовали в материальном воплощении? Тот, кого рыжий Мишка называл шефом, склонялся к мысли, что да. Неважно, какие имена придумал им описавший их. Теперешний опыт научил правильно относиться к шелухе человеческих слов.

— Шеф, дайте ваших, — попросил Мишка. Он просил не без умысла. — Я знаю, у вас есть.

— Только не всякие, — усмехнулся он Мишке в ответ. — А ты не обучился ли читать мысли под моим чутким руководством?

Да, его тяжелый золотой портсигар был именно таким. С сине искрящимся алмазным треугольником на крышке. Мишка хотел лишний раз взглянуть на вещь.

— Зря вы его таскаете, шеф, — сказал он завистливо, закуривая. — Блядюшке точно цацку подарили? Зачем? Неприятности ищете? То есть в смысле я понимаю, что никто вам ничего не сделает, но чего дразнить-то людей? Девочка соблазнится, заначит, а ее за это…

— Да, Миш, виноват. Имею дешевые купеческие замашки. Может, к психоаналитику сходить? Поможет?

— Горбатого могила… Шеф, чем вам так дорог нынешний клиент? Я ведь кое-чему у вас все-таки научился. Может, конечно, понимаю не все и скорее всего не пойму никогда, но основное правило усвоил. Служите кому-то, а я служу вам…

— Повторяешься. Миллион лет назад это уже звучало.

— Ничего, про хорошее и повториться не грех. Но раньше все было проще. Нужно было только найти, и потом все случалось само собою. Не надо было устраивать какие-то Территории, стаскивать туда отобранных. Самое сложное, насколько я могу вспомнить, это когда вы сразу нескольких собирали, я как раз не выдержал, сбежал тогда, вы извините. Ну, друг этот ваш был покалеченный, девушка та… У вас ведь было с нею что-то? Простите, что я так…

— Ничего, миллион лет назад. Ты продолжай, Миша, продолжай. — Светловолосый Мишкин собеседник смотрел на солнечный диск, не мигая.

— А теперь все усложнилось. Я не спрашиваю — почему, но, шеф, теперь приходится умирать вам. Я же не слепой и не дурак, пусть это даже правда истинная про ваши, как вы говорите, «куклы», сменные тела, верно? Но я же вижу, что вы умираете по правде.

— И тебе своего шефа-нелюдя по-человечески жалко, да?

Мишка стряхнул сигарету в пепельницу на витой ноге.

— Да. Жалко Ну и что? И никакой вы не нелюдь. Просто…

— Ну? Что — просто? Простота, Миша, хуже воровства. Представляешь, как наши подслушивальщики извертелись? Самое главное мимо ушей проплывает. — Не давая Мишке ответить, он сказал; — Наш нынешний клиент по имени Игорь — это чрезвычайно важная фигура. Они все там, в своем Крольчатнике, да? Не знал, что такое название выдумали. Они все там важны и нужны, но он — особенно. Чем он там занимается? Там ведь, по-моему, кто-то внедрен? Что докладывает?

— Да чем ему заниматься? Отдыхает. С девицей тамошней сошелся. Звереет потихоньку. А чем он важен? Для вас? Или секрет? Или я не пойму? Вы скажите, шеф, я ведь не обижусь.

Не отрывая заслезившихся, по-видимому, от солнца глаз с некой невидимой точки на горизонте, удивительный Мишкин собеседник сказал вроде невпопад:

— Жара. Духота. Помяни мое слово, Миша, еще выйдет эта жара боком. А все свалят на погодные явления. Этот парень очень нужен вам. Я еще не знаю точно, почему и в чем именно выразится его необходимость. Я не знаю, откуда в нем взялось это его чрезвычайно важное свойство.

— Вы? Не знаете? Быть не может. Какое свойство?

— И тем не менее, Миша, даже я могу чего-то не знать. Но узнаю. Он все вспомнит. А еще ему предстоит очень дальний путь. — Засмеялся коротко. — Дальний путь. Они все там не слишком нормальные. Немножко лошади… Спасибо тебе, Миша, за сочувствие, но ей-Богу, это совсем не страшно — умирать. Возвращаться — страшнее… О! Гляди, нам шашлык несут. Пойдем, стану тебе цеу давать…

Прожевывая ароматные куски, тезка Мишка спросил:

— Все-таки, шеф, зачем вам столько золотых побрякушек? Вы — тонкая личность, эстет, а ходите с набитыми рыжухой карманами.

— Если я скажу, что для работы требуется, ты ж все равно не поверишь?

— Почему? — Мишка честно задумался и даже перестал жевать. — Может, и не вникну, но на веру приму. Коньячку бы, шеф, а?

— Алкоголик Э-э.. — Официант, сразу уловив суть просьбы, когда была показана пустая посуда, устремился к буфетной тумбочке — А парень этот нужен вам, Миша.

— Да, я понял, вы говорили. Нам — это…

— Вам — это вашему Миру. Когда-то он был и моим. Существуют гораздо более красивые Миры, а я почему-то до сих пор люблю этот… Брось чавкать! Ну?

— Да. Извините. Я слушаю вас, Михаил Александрович.

* * *

Вот так впервые рядом с упоминанием моей персоны было произнесено слово «Мир» с большой буквы. Все-таки, что бы потом ни говорилось мне или обо мне, считал и продолжаю считать собствен ную персону слишком незначительной для такого соседства. Я не кокетничаю сейчас. Перевозчику, конечно, виднее, но я позволю себе остаться при своем мнении. Это не исключает самой глубокой благодарности, которую я испытываю к нему. И не я один.

А тогда кончались последние дни моего неведения. Я ни о чем таком знать не знал. Жил себе в Крольчатнике, привычно держал свой камень за пазухой, скелет в шкафу, тревогу в узде и… ну что оставалось мне делать? Отдыхал. Как уж получалось.

* * *

— Ах, легко мне, Игорек, сейчас, так, знаешь… легко. Спасибо, миленький.

— Как груз с души, а?

— Дурачок миленький. Вовсе не «как груз». Не смей так говорить. У женщин это совсем по-другому.

— Вот удивительно. И как это у женщин, расскажи. Представления не имею. Или уже забыл.

— Дурачок. У женщин это… Ну вот ты говоришь, книжки писал. Вот напишешь ты книжку, хорошую-прехорошую, интересную-преинтересную, чтоб все тебе завидовали, потому что так не могут. Бывало у тебя так?

— Нет. Так ни у кого не бывает. И не будет. И слава Богу. Не написать никому такой книжки, чтоб прямо все-все завидовали.

— А сказки?

— Ну разве что сказки. Только это самое трудное.

— Хочешь, я тебе про травки расскажу, я ж темная, только про травки и знаю, чему меня бабушка научила. Вот смотри, уже рассвело, видно. Это толокнянка, медвежье ушко, «ува урсу» по-латыни. Она от воспаления мочевого пузыря. У тебя не воcпаленный мочевой пузырь? А за седьмым номером я нашла…

— У коттеджей есть номера?

— Должны были быть когда-то. Если от Ворот считать, твой — четвертый, мой — одиннадцатый. Это ж какие-то бывшие дачи.

— С таким-то забором? С такими Воротами и такими порядками?

— Не всегда же здесь были такие порядки… Ну, я не знаю, я так думаю просто. Смотри, а это девятисил, хотя правильно — девясил, но я его называю, как бабушка называла. Он и от живота, и от кашля, и от всего…

— Не боишься, увидят нас тут?

— Кому видеть, они дрыхнут до полудня.

— Если ты не хочешь пустить меня в дом, отчего мы не можем пойти ко мне? Почему вы такие закрытые? Уж друг от друга-то. Почему вы…

— Почему ты так много задаешь вопросов? Зачем?

— Сдаюсь. Дурная привычка. Слушай:

I have six honest serving-men, They taught me all I knew Their names is What, and Why and When, And How, and Where, and Who[1]

— Ух, ты, мой умненький. Что это?

— Это детский стишок. Я читал его в пятом классе на вечере английского языка. У нас была прекрасная англичанка. Учителей иностранного или ненавидят, или любят до безумия. Они какие-то особенные… Мы любили.

— А у нас была школа за семь километров, и в большую воду было не дойти.

— Роль у меня сейчас такая — вопросы задавать. Я пока тут такой мятушийся герой.

— Ты — герой?

— Не похож? Хотя, пожалуй. «Герой» в дословном переводе с греческого — «действующий сильно». А я пока только на латинское «персонаж» и тяну.

— Да, мы персонажи. Вместо горизонта — забор, вместо времени — часы кормежки, вместо Царствия Небесного — Ворота. Вместо любви — случки.

— Сказано сильно. Только уж больно мрачно.

— Не хочешь ты Про мои травки слушать. Послушай тогда про девочку.

— Какую девочку?

— А вот жила-была девочка. Маленькая. И родителей у нее не было. То есть были, конечно, но она их никогда не видела. А жила у бабушки, которая девочку растила и уму-разуму учила. И даже кое-чему сверх того. Бабушка была не очень старой, но совсем-совсем седой, потому что у нее была тяжелая жизнь. Хотя девочке она про это ничего не рассказывала.

— Она была доброй?

— Конечно, как все бабушки. Правда, ко всем остальным людям она была не очень-то доброй. Наверное, она имела на то свои причины, и поэтому они с девочкой жили вдали от всех. Только летом в их деревню из пяти пустующих домов приезжали дачники. Но кому надо было, находил дорогу в любое время.

— Надо было? Кому?

— Ну… У кого что. У кого болезнь, у кого пропажа. У кого просто душа не на месте. Кому приворожить, кому про то, что ждет, рассказать. А кому и… сглаз навести.

— И бабушка наводила?

— Могла. Она говорила девочке: это не наше дело, хотят себе и другим добра — будет добро. Захотят зла — будет им зло. Не наше дело, говорила бабушка.

— Девочке?

— Ну да, да, девочке. Другой девочке, не мне. У той девочки вот здесь за ухом была большая приметная родинка, как земляничина. Точь-в-точь как у бабушки, и бабушка говорила, что и у ее бабушки была такая же. Знак, которым отмечались все женщины в их роду через поколение

— Слушай, прямо сказка. Вот кому бы их писать.

— Сказка и есть. Я же тебе сказку рассказываю, ты разве не понял? Видишь, у меня за ухом ничего нет. Смотри, я могу передумать и ничего не скажу.

— Тогда, как в сказках полагается, спрашиваю: а дальше?

— Дальше так. Прошло время, и девочка выросла. Бабушка, конечно, научила ее уму-разуму, и немножечко сверх того, но ведь не могла же девочка всю жизнь прожить в лесу? Она тоже хотела быть образованной, умненькой, как вот ты, увидеть разные страны, встречаться с разными умными и добрыми людьми, говорить на разных языках…

— Выйти замуж…

— Да, и выйти замуж. В общем, она поехала в большой город и поступила в университет.

— Ого.

— Ничего не ого. Ведь она очень хорошо и очень много знала про травки свои любимые. Она очень хорошо окончила школу, ту, до которой нужно было идти через лес и две речки. Ей очень хотелось учиться в университете. Простой деревенской девчонке…

— Ксюш, что-то ты пригорюнилась. Не хочешь говорить — не надо. Или кончилась сказка?

— Да нет, сказка сказывается. Вот стала она учиться и жить в большом городе. И встречаться с разными людьми. И все ей было интересно. И конечно, у нее появился друг. Большой, как этот город, добрый, взрослый и красивый. Такой красивый, что она каждую секундочку тряслась от страха, что вот сейчас он в последний раз посмотрит на нее, дурочку из леса, улыбнется своей доброй улыбкой — ах! что у него была за улыбка, как солнышко в тучах! — и уйдет. Бросит девчонку ради других, красивых, интересных, образованных, городских, модных, обольстительных, завлекающих и вообще всяких-всяких-всяких, которых вокруг пруд пруди, и только он почему-то пока не замечает. И от этого страха она начала делать многое, чего ей делать не следовало. Рассказывать ему то, что рассказывать никому нельзя. Она расхвасталась перед ним. Обещала, что заколдует его, приворожит, а если он не будет любить только ее одну всю свою жизнь, превратит во что-нибудь гадкое вроде гусеницы или муравья. Он смеялся, он даже дразнил ее, пока… в общем, она устроила так, что ему ничего не оставалось делать, как поверить. Он убедился, что она не шутит, и стал слушать ее очень внимательно. Только больше не улыбался. Никогда. Он попросил разрешения позвать некоторых своих знакомых, чтобы она убедила их и рассказала им то же, что рассказывала ему. Ей очень не хотелось, она вдруг вспомнила бабушкины слова, предостережения, что без крайней нужды она не должна открываться посторонним до достижения своих тридцати лет. Такое уж было правило для женщин в их роду, у которых за ухом та родинка… Но она чувствовала себя виноватой. Ведь ее друг больше не улыбался, хотя теперь не отходил от нее. Она согласилась. Знакомые ее друга тоже слушали очень внимательно. Она только не понимала, почему на таких встречах всякий раз между нею и ими оказывались обращенные к ней зеркала. А еще — зажженные свечи.

— Что просили делать?

— Просто показать… что-нибудь. Бабушка научила ее Тайне движения и Тайне шепота. Тайне жеста и взгляда. Власти над тем, что было живым, и тем, что живым только будет. Она гордилась, глупая девчонка, задирала нос. На нее смотрели, слушали, благодарили.

— Благодарности собирал ее друг?

— Не то… Просто однажды она увидела очень много зеркал…

— Не надо, я понял.

— …а лиц уже не было видно за капюшонами. Только подбородки и такие прорези для глаз.

— Не стоит, Ксюшенька.

— И он был среди них. Это его голос сказал: «Шестьсот шестьдесят шесть — число Антихриста, число Зверя, и ты будешь заклеймена им. Ты не сможешь творить свои Богомерзкие заклятья, мы лишим тебя твоей колдовской силы». И улыбнулся своей улыбкой, которую она сразу узнала. А больше ничего не помнила.

— Даже не знаю, что и сказать. Она нарвалась на секту? Что-то вроде Братства наоборот? Какие-нибудь Тайные Блюстители Чистоты Веры Христовой?

— Да какая разница, как они там себя называли.

— Что было потом? Тебя…

— Не меня. Не меня, запомни, миленький. Это была не я, понимаешь? Кто, пройдя тот кошмар, остался бы в рассудке и смог спокойно об этом говорить?

— Не ты, не ты, я понял. Та девушка. Что с нею сталось?

— Ее забрала бабушка. Вызволила. Как — неизвестно. Наверное, просто приехала и увезла. Девчонка не помнила этого. Она будто родилась заново спустя полгода, а вспоминать начала еще позже, когда раны совсем зажили. Так устроила бабушка, иначе бы девчонка просто сошла с ума.

— Она искала их потом в городе? Что там было?

— Что могло быть в городе? Какое городу дело до изувеченной деревенской девчонки, одной из многих? Сколько их пропадает без следа в большом городе? Там все шло как обычно. Но она искала, да, она хотела отомстить. Никого не нашла. В живых, я имею в виду.

— Вот как…

— Да. Тоже бабушка. Не выходя из своего дремучего леса. Девчонка узнала кое-что, кое-какие подробности. Это было так страшно и жестоко, что она не ощутила даже удовлетворения от свершившегося возмездия. Бабушка не отпускала ее из лесу, прятала, пока не получила бумагу, официальное свидетельство о ее смерти. Каким образом? Бабушка умела делать так, что люди поступали по ее желанию. Теперь той девушки вроде как и на свете нет. А я есть, понял ты?

— Что же стало с той девушкой и ее бабушкой?

— Они жили в своем лесу, пока бабушка не умерла. Тут и сказочке конец, а кто слушал…

— Погоди, а как же ты — здесь? Почему?

— Я — это я, говорю тебе. Я не она, и здесь я совсем не потому. И ты здесь совсем не потому, почему думаешь. И знать я не хочу, что у тебя там… Ох, не могу я больше, миленький! Не могу я! Ничего мне уже не помогает! Ни ты, миленький, ни… Вот что. Ты ляг вот так. Ничком, голову на руки. Не шевелись и ничему не удивляйся. Что бы ни услышал, что бы я ни делала, понял? А потом сразу уходи, за мной не иди, обещаешь? Обещаешь?

— Ну, обещаю, обещаю.

— Вот так лежи, миленький, тихо. И помни — ты обещал. Это нужно мне… чтобы освободиться. Как для тебя — груз с души. Вот он, настоящий-то груз… Лежи тихонько…

И она зашептала над моим затылком. Это был какой-то тарабарский язык, коверканные слова в рассветной мгле. Или заклинания.

* * *

История нашего «курортного романа» менее чем банальна. По-моему, на второй или третий день я подошел в столовой — просто представиться, клянусь! — а назавтра ее столик уже оказался сдвинут с моим. После ужина она ждала меня на повороте дорожки, хотя мы ни о чем таком не договаривались. Молча взяла под руку, повела с собой. Мы обошлись без лишних слов. Я думал, что она ведет меня в гости, да так оно и было, только не в дом. Позади, за глухой торцевой стеной, прямо под открытым небом лежал двойной надувной матрас противного малинового цвета. Ксюха сильно обняла меня за шею, поцеловала взасос и опрокинула. Больше всего меня поразило, что место нашего свидания открыто всем взорам.

При всех она держалась не более чем как с соседом по даче. Дважды за три недели мы немного погуляли и поболтали, причем говорил в основном я. Сегодняшняя ночь с откровениями была не то пятой, не то шестой нашей ночью.

Да, Ксюха мне нравилась. Не просто потому, что ну какой еще в Крольчатнике выбор дам? И не потому, что у меня четыре года не было женщины, что, между прочим, тоже на пользу не идет. Не потому, что боль, о которой говорил Гордеев, что она проходит, а я согласился, на самом деле не прошла и не может пройти И я не мог оттолкнуть случай если не избавиться, то хоть немного заглушить воспоминания о ней. А Ксюха мне нравилась. Истоки ее мрачности теперь особенно понятны, и я молодец, что не лез с расспросами сам Она была хорошая. Во всех смыслах.

…Я размышлял об этом, стоя у себя в душевой. Холодная вода текла по животу и спине. Но Ксюхин крик все стоял у меня в ушах.

Она закричала внезапно и яростно, прямо посреди своего невнятного шепота, и сперва я подумал, будто так и надо Секунду-другую продолжал утыкаться лицом в согнутый локоть. Крик оборвался, как если бы она заткнула сама себе рот. Бросилась, разметав хлипкий шалашик, построенный много над матрасом наших свиданий. Хлопнула дверь, лязгнула задвижка. Я кинулся за ней, барабанил кулаками, не задумываясь, врезал по окну открытой ладонью. Ладонь отскочила, врезал кулаком. Кулак тоже отскочил. Это привело меня в чувство. Вот такие окна здесь, да? Что-что, а попробовать на прочность стекла хотя бы в своем домике мне в голову как-то не пришло. Прислушиваясь к всхлипываниям внутри, я вдруг вспомнил, что стою совершенно голый. Подобрал с матраса обзелененные джинсы и рубашку. Подумалось, что шалашик, если его перенести к моему домику, придется как раз на место ночного костра из чистых листов бумаги. Еще постоял на крыльце. Пускать меня не собирались, и я, пожав плечами, сказал, что иду к себе.

Почти у самого своего домика я заметил, случайно взглянув в сторону Ворот, мужскую фигуру. Твердой, уверенной походкой, в которой было что-то офицерское, мужчина быстро взошел на крыльцо одного из нежилых домов. Я прятался за раскидистым кустом с блестящими листьями. Призадержавшись у двери буквально секунду, он распахнул ее, вошел и захлопнул за собою. В последний момент он обернулся, но я уже и так узнал его.

Это утро приготовило мне еще сюрприз. Когда, вытираясь, я стоял перед зеркалом, то почувствовал, что левой ноге, где пальцы были покалечены, что-то мешает. Посмотрел. Это «что-то» оказалось просто нормальным их положением, от которого они отвыкли. Пропали пятна и полосы всех моих шрамов, вообще всех. Ведь у человеческого удивления имеется предел? Вот я и не удивился ничуть.

Приступив к сбриванию носимой в течение последних пяти лет бороды, я лишь поглядывая на ставшие чистыми руки в основаниях больших пальцев и думал, что за все время моего пребывания в Крольчатнике ни разу не пользовался своим способом снятия головной боли. Необходимости не было.

* * *

— Хай, пиплз!

Увы, сенсации я не произвел. Компания сегодня не была настроена веселиться. Не по-компанейски была настроена наша компания нынче. Кузьмич, мрачный и весь какой-то желтый, будто всю ночь пил, а наутро обнаружил у себя первые звонки боткинского недуга, кушал полдюжины яиц по-французски. Окунал в них, со срубленными макушками, длинные кукурузные палочки. Сема мучился над миской с даже издали неаппетитным крошевом. Одна Наташа Наша неуверенно улыбнулась мне выпачканными в винегрете длинными зубами.

Ну, разумеется, народам было не до меня! За столиком Ларис Иванны, притиснув восточные сладости хозяйки в самый угол, млел и ворковал Правдивый. Ему не то что на рожу мою босую, а и на весь свет-то было наплевать-забыть. Случись здесь, за его повернутой к нам спиной, землетрясение — не заметил бы, потоп — не обратил внимания, пожар — отмахнулся, расстрел — ухом бы не повел. Что-то он ей пришептывал, Ларис Иванна в ответ прихохатывала, и, судя по движениям широченных плеч Правдивого, дело у них там готово было перейти от общей стратегии к конкретной тактике.

Огорченный всеобщим невниманием, я уселся за столик со своим корабликом и обнаружил, что кормить меня сегодня не будут. Потому что не сделал заказ. Вот оно, наше шикарное меню на десяти страницах плотного машинописного текста. В твер дых тисненых корочках. Загнул я, понятно, насчет устройства, как в простом доме отдыха трудящихся. Я забрал со стола кружку и пустую тарелку.

— Э… Александр, как там тебя по батюшке. — Я постучал, как в стену, в обширную спину. — Саня! Я заказать вчера забыл. Делись давай.

— А еще помню, Лара, мы в Коми трассу вели. За двести, понимаете, верст песок и щебень возили. Там же болота сплошные. Техники сколько потопло! Глядишь, идет тебе «КамАЗ», а глядишь — р-раз! — и нет его. Дружок мой, Санька Чекмарь, там погиб…

— Доброе утро, Ларис Иванна, — перегнулся я через плечо Правдивого.

— Ах, как же вы так, Игорь! Возьмите это пирожное, а то я не удержусь и съем. Доброе утро.

— Чего тебе? Отстань, Игореха, вон, бери там. И слушай, иди отсюда, иди ты для Бога, а? Бери у меня на столике, мало тебе?

Наворочено у Правдивого было по форме «завтрак съешь сам». Но меня-то это не устраивало. Я пошел побираться дальше.

— Кузьма Евстафьевич, пожалейте сироту.

— Бывает рассеянность, бывает забывчивость, бывает глубокий склероз, но не будем, господа, забывать о болезни Альцхаймера! — Даже голос у Кузьмича сегодня казался севшим и потухшим. — А еще молодой человек, — укоризненно добавил он.

— Не будем забывать о забывчивости, а? — только и нашелся я.

Кузьмич смерил меня желтым глазом.

— Угадаете — откуда, поделюсь с вами. Нет — нет. Согласны?

— Согласен, — сказал я, развалясь на стуле напротив. — Валяйте. Шарахните в меня томом классика.

Поморщившись от моей бесцеремонности, Кузьмич прочел наизусть:

— «Болезнь развивается постепенно: сначала наступают провалы в памяти. Люди начинают забывать простейшие вещи, ну, например, как завязывать шнурки или для чего предназначен выключатель света, или где их обычное место за обеденным столом. По мере обострения болезни эти провалы становятся глубже. Зачастую больные перестают узнавать самых близких — жену или мужа. Они могут даже потерять навык приема пищи, и тогда их приходится кормить. А изнемогая от жажды, не могут вспомнить, как попросить попить. Зачастую они страдают недержанием, в самых тяжелых случаях буйствуют и могут даже быть опасны».

Закончив, выжидательно уставился на меня.

— Популярная медицинская энциклопедия! — отрапортовал я. — Издание четвертое, дополненное и переработанное. Москва, «Сов. Энциклопедия», тираж двести тысяч, старая цена — двадцать семь пятьдесят, новая цена — два рэ шестьдесят восемь кэ… Уф! — я перевел дух. — Угадал?

— Нет, не угадали. Вы какую имеете в виду реформу, последнюю?

— Что вы, что вы, шестьдесят первого года еще.

— Странно, — вновь осмотрел он нехорошим глазом, — такие вещи вы помните, хоть вас и на свете-то небось не было.

— Ошибаетесь, Кузьма Евстафьевич. Не только об эту, не только об ту, а и еще об ту, которая до той реформы, я уже пребывал в сем мире роковом. Правда, только в виде эмбриона, но значительно старше восемнадцати недель, что существенно огорчало мою незабвенную матушку. А с реформами история, которая повторяется в виде фарса, у нас, наверное, просто обхохоталась.

— Беллетристика! — провозгласил Кузьмич, помахав кукурузной палочкой в желтке над обложкой перевернутой «лицом вниз» синей книжки. — Переводная, правда, но все равно. Уж вам-то надо знать.

— Не факт. — нагло сказал я. — Я их вообще не читаю, а тем более переводных. А этот наверняка с какого-то ихнего медицинского справочника передрал. А получил как за свое. Я-то знаю, как такие дела делаются. А с вами вот — что? Неважно выглядите. Плохо спали?

— Спал? Нет… впрочем, да. Что сейчас хорошо? Берите гренки.

Только речь коснулась его самого, Кузьмич тут же увял, сник, и боевого утреннего задора у него стремительно поубавилось. Черт побери, что же никто из них настолько не переносит личные вопросы? Даже самые безобидные? Я тут же возразил себе: ты их, что ли, сильно любишь, личные-то вопросы? Да не особенно. Но мне их тут пока никто и не задавал, в Крольчатнике. Один я суечусь-колгочусь, героический герой.

— Благодарю, Кузьма Евстафьевич.

— Погодите, я еще ряженки… нет, я сам вам налью, а то ж капнете только на донышко. Знаю я вас, деликатничаете не в меру. Что у вас с лицом?

— Я умылся с мылом.

Перед походом в сторону Наташи Нашей мне пришлось отнести наполненную тарелку на свой столик. Взамен я прихватил пустую. В жизни мне всего этого не съесть. Кружку с Кузьмичевой ряженкой я держал в руке.

— Приятного аппетита, Наташенька, и доброго вам утречка. Будьте добреньки, уделите забывчивому Альцхаймеру от вашего изобилия.

Опять-таки не спросясь, уселся за чужой столик. Наташа Наша судорожно проглотила. Робко кивнула. Несмело улыбнулась. А ведь я с ней вот так близко впервые. Личико у Наташи Нашей скуластенькое, смугленькое. Над губкой пушок черенький, за очками глазенки черенькие-раскосенькие. Буряточка какая-нибудь Наташа Наша, или там… друг степей калмык. А то и — ныне дикий тунгус. Судорожно-робко-несмело. Очень может быть.

— По… пожалуйста. — Сделала жест, будто хотела пододвинуть ко мне сразу все. — Конечно. Берите. Раз так… Я уже сыта. — И покраснела.

— Да мне бы хлебушка только. — Я бесцеремонно рассматривал ее в упор. — Так-то мне надавали всякого. Народ у нас в Крольчатнике нежадный.

— А у меня салаты только…

— Хлеба не кушаете, фигуру бережете?

— Нет, я…

— Бросьте, Наташенька, голодания да диеты всякие — то глупость несусветная. Вот Мор, знаете? Который Томас. Ну, «Утопия», знаете? Он чувство насыщения ставил превыше всех наслаждений. Даже полового, представляете? Да и что вам себя ограничивать, у вас и так все в порядке, хай стандарт, Джейн Фонда-лук-алайк. Вы на Ларис Иванну взгляните. Лопает себе эклеры и в ус не дует. И правильно. Мор, он не дурак, что насыщение ставил перед сексом, хоть в его времена небось и слова «секс» не было. Когда он там, в пятнадцатом, да? В шестнадцатом, в начале? Что, было такое слово? Вот не подумал бы… А вы знаете, что он ставил на третье место среди всех физических удовольствий? Сперва, значит, покушать, потом любовь, а следом… Не к столу, конечно, будь сказано, но мы же люди взрослые, а это, согласитесь, любопытно…

Ох, несло меня, несло! Наташа Наша поеживалась и смугло пламенела, пока я ей подробно и со смаком перечислял не к столу будь сказанное у выдающегося английского гуманиста, основоположника утопического социализма. Сам, почти не заботясь о том, что там выговаривает мой язык, искоса поглядывал на вход. К неудовольствию моему, там пока больше никто не появлялся.

— …значит, договорились? Да? Что нам мешает устроить маленький пикничок? Такой, знаете, на обочине жизни? И пускай присоединяются все желающие. Пусть цветет сто цветов, мы тоже люди нежадные… А послушайте, Наташенька, а пригласите вы меня в гости! Не-ет, Бога ради, ничего дурного! Стопроцентная порядочность. Но ведь скучно же так, право слово. Завтрак, обед, ужин, в самом деле, как кролики у кормушек. А мы посидим! Поболтаем! Я знаю уйму анекдотов. Например: идут в двадцать втором веке по Сахаре Рабинович и Иванов… Или давайте к кому-нибудь нагрянем? Давайте нагрянем?

— Это же запрещено, — отважилась пискнуть Наташа.

— Что запрещено? Кому? Кем?

— Ну, вы разве не подписывали обязательство?

— Никаких обязательств никому я не подписывал. Я, если угодно, вообще пишу с ошибками.

Расхотелось мне шутки шутить. В дверях появился-таки Юноша Бледный. Демонстративно отвернувшись от парочки в углу, прошел к столику, который всегда занимал, когда они с Ларис Иванной приходили порознь. Держался очень прямо. Я проводил его взглядом и вернулся к Наташе.

— Так кем и кому запрещено?

— Ну как же. — Она окончательно потерялась. — Ну, не так прямо запрещено, просто…

— Просто — что?

— Не рекомендуется. Общение не рекомендуется, кроме, ну, там, на обеде или… во время принятия пищи.

— Каз-зарма, — сказал я. — А как же я вас с Ксюхой видел на дорожках? Прогуливались, щебетали о чем-то? Третьего дня с Семой на лавочке битых два часа в го резались?

— Это как раз можно. На улице.

— На улице можно, а в гости нельзя, получается, так?

— Получается… так.

— По-моему, маразм.

— Н… не знаю.

— Наташа, что же это за обязательство такое? Мне действительно ничего такого не предлагалось.

Наташа Наша сделалась совсем пунцовой. Пальчики ее замелькали, укладывая мне снедь на тарелку.

— Не знаю, — очень тихо и очень упорно пробормотала она. — Может, не всем так. Крутое яйцо вам положить?

— Наташенька-а, — задушевно позвал я, — расскажите мне, пожалуйста-а. Я же по незнанию могу чего-нибудь не того наворотить. Или рассказывать тоже нельзя?

— Да, — ухватилась она за соломинку. — Тоже. Вот, возьмите, это под соей. Вы любите соевый соус? Какао?.. — Увидев мою полную кружку, запнулась.

Не стал я ее больше мучить.

— Да нет, спасибо. Не сердитесь, Наташенька, нельзя так нельзя.

Пробормотав еще что-то, она выскочила из-за столика и пулей вынеслась из столовой. По-моему, даже на дорожку не пошла, сразу свернула в сторону.

Я прокурсировал до своего кораблика туда-сюда и отправился к Семе. Надо же, и зальчик-то не так чтобы велик, а ловко у меня выходит двигаться неспешными петлями. Теперь мне требовалась соль. Солонки на моем столе, сами понимаете, не было. И на всех незанятых столиках тоже. Недаром я караулил в кустах, когда замок в створках щелкнет и они сами собой чуточку разъедутся, чтобы заскочить раньше всех, пока меня не увидели. Забыл я вчера заказ сделать, как же. Кстати, утром сегодня еще раз убедился, что все в столовой происходит само собою. Автоматически. Или, если кому нравится, по волшебству. Черт, я не хотел сейчас об этом думать!

— До побачэння, Наташа! Нэв журысь, Наташа Наша! — продекламировал я на всю столовую. На меня посмотрели. Правдивый покрутил пальцем у виска.

У Семы я не взял ничего. Во-первых, было уже некуда. Во-вторых, ел он что-то до такой степени невразумительное, чего мне наотрез не захотелось. Зато мы славно пожелали друг другу доброго утра, А как спалось, старичок? А ничего себе. А я полночи зубом, понимаешь, промучился, а в аптечке конь не валялся, у тебя что-нибудь имеется, или ты медикаменты тоже употребляешь? Ну, зачем ты так, старичок, зачем сразу — употребляешь… конечно, есть, анальгин, там, или трамадол, конечно. Хорошо, я тогда забегу после завтрака, лады? Н-нет, не надо, я лучше тебе сам. Да мне нетрудно зайти, старичок. Нет, ст-тарик, не надо, не надо, я сам тебе, мне тоже нетрудно, если хочешь, я прямо сейчас сбегаю. Да нет, спасибо, сиди, кушай, успеется…

В общем, ничего не вышло у меня с Семой. И признаться, все мои маневры мне уже надоели. Не хотят по-хорошему, придумаю им какой-нибудь героический поступок. Но пока — последняя попытка.

Я положил ладонь на плечо Юноши Бледного. Твердое плечо, крепкое, по субтильному, хрупкому общему виду Юноши и не догадаешься.

— Дружище, извините сердечно, позвольте солонку на пару секунд.

Произошедшее следом иначе как неадекватной реакцией не назовешь. Юноша дернулся, будто я по меньшей мере выстрелил у него над ухом. Твердое плечо совсем окаменело. Голова по уши вжалась в плечи и только потом неловко повернулась ко мне вполоборота.

— Пожа… — Он слабо трепыхнулся под моей рукой, как придавленный червь.

— Э… я, может быть, что-то не то?.. Мне соль, разрешите?

Я сделал движение. Лучше бы я его не делал. Юноша подскочил, как ужаленный, опрокинул стул, шарахнулся, побелел совершенно до зелени, и вдруг глаза его закатились, он вцепился в воротник и рухнул. Моментально возникли визг и суета.

— Что, что с ним?

— Ворот, ворот ему…

— Да воздуху дайте, расступитесь же!

— Зачем же вы так, почтеннейший?..

— Он дышит, сердце бьется?

— Дышит, дышит. Ну, ты даешь, Игореха…

С дурацкой ряженкой в руке я стоял столбом в абсолютном недоумении. Покамест, едва я начинал переходить к мало-мальски активным действиям, непременно приключались катаклизмы. Не вписывался я в компанию обитателей Крольчатника.

Хлебнув из кружки, я вдруг увидел, что Ларис Иванна преспокойно вернулась на свое место и в дальнейшей суете участия не принимает. Сидит себе спокойно и кушает, облизывая розовым язычком пухлые губы. А ведь обморок у Юноши самый натуральный. И я, кажется, знаю отчего. За то мгновение, что мы смотрели в глаза друг другу, я заметил, как у Бледного стремительно поехали вширь зрачки. Такое может проистекать либо от жуткой резкой боли, либо от моментального испуга, смертельного ужаса. Легчайшим прикосновением я так больно сделать не мог. По-моему, так. Выходит, Юноша Бледный, с которым я в Крольчатнике был не ближе, чем с буряточкой-страшилочкой Наташей Нашей, перепугался меня до потери сознания? Выходит, так. И выходит, что если теперь я кое-что знаю о нем, что он скрывает или, по крайней мере, не афиширует, то и он знает (или думает, что знает) обо мне нечто, заставившее его грохнуться без чувств, едва я очутился непосредственно рядом. Так или не так? Или я запутался в «я знаю, что ты знаешь, что я знаю»?

По-моему, так сказал Винни-Пух.

Я еще отхлебнул ряженки. Она была свежая, вкусная. Попалась посторонняя крошка, я машинально раскусил ее, сморщился от кислого ожога, выплюнул. На моей подставленной ладони лежал мертвый крылатый муравей.

* * *

Как я бежал! Так бежал, что проскочил ответвление тропинки, ведущей к Ксюхиному домику. Чуть не покатился в заросли гигантской крапивы. И все равно опоздал.

Она уже вышла, направляясь в столовую, и лежала теперь в десятке шагов от крыльца, почти совершенно скрытая черно-слюдяной шевелящейся массой. У меня свело спазмом желудок.

— Веником, — послышался слабый голос, — стряхнуть. Не дави только…

Я стал рвать, что попадалось под руку, обмахивать и отряхивать с нее пуком веток и травы крылатых муравьев, которые почти все вновь поднимались в воздух. Мы очутились в облаке из летучих тварей. Они лезли в глаза, ноздри, путались в волосах. Ксюха со стоном поднялась на четвереньки, я сейчас же обхватил ее поперек талии.

— В дом! Да иди же!

— Ключ… кармашке… — пролепетала она.

— Да е!.. От кого запираетесь, мудаки?!

Душ — действительно, внутри все стандартно — смыл с нас последних насекомых. Ксюху тотчас начало выворачивать. Думая, что это результат отравления муравьиной кислотой, я судорожно соображал: бежать за помощью? К кому? За лекарством? Какое лекарство? Противоядие? Ага, кислота нейтрализуется щелочью. Хотя бы с кожи смыть. А самая близкая щелочь… но как же?.. Ничего, не обидится, не тот момент. Рванул застежку джинсов.

— Что ты собираешься делать? — спросила она неожиданно спокойно.

— Давай-давай, не до церемоний.

— Ах, вон ты что. Ничего не надо. Я в порядке, посмотри.

Кисти и предплечья у нее были в белых бугорках вздутий. Что она, в самом деле… Я нетерпеливо стряхнул ее руку.

— Ты на лицо посмотри. Видишь — чистое. Ты меня крапивой отхлестал.

Я взглянул на свои руки, на полурасстегнутые джинсы. Становилось нелепо и стыдно. Но черт возьми!..

— Черт возьми, тогда что это было такое? Еще одна из твоих штучек? Откуда муравьи? Почему с крыльями? Почему такое нашествие? Именно на тебя? Они нападали?

— У муравьев сейчас самый срок брачного полета.

Она стащила через голову мокрое платье, белье.

— Не ходи за мной. На! — кинула из-за двери большое полотенце.

Угу, не ходи. В баню я пришел. Помоюсь — и налево кругом. Из там бур а-прихожей две двери с матовым стеклами вели в то, что у меня называлось спальней и кабинетом. Тень за одной дверью гибко вздымала руки, вдеваясь в новое платье. Я потянулся ко второй двери.

А тут, как и у меня, просто спальня. Женская, разумеется. Трюмо, пузырьки-флакончики-коро бочки, прозрачно-розовый лифчик в уголке тахты на покрывале, старая большая кукла, тряпичная, со смытым лицом и без прически, лысая. Больше ничего не успел увидеть.

— Переодеваться будешь? — Ксюха одной рукой выволокла мои восемьдесят любопытных килограммов в тамбурок и захлопнула перед носом стеклянную дверь. — Могу дать сухие джинсы и майку.

— До дому — не дальний свет, — пробурчал я смущенно. — Извини.

— Тебе показывали твое досье? — спросила она, когда мы вышли и она тщательно заперла домик. — Под каким девизом ты у них проходишь?

Вокруг еще вились отдельные черные точки, но их было несравнимо меньше. И они улетали. Я думал. Вряд ли Ксюха спрашивает о тех моих, давних временах.

— Да нет, ничего такого.

— Я — «Муравьиный Лев». Понятно, почему?

— Скорее уж — матка, как в улье. Если они на тебя летят.

— Думаешь, там в такие тонкости вдаются? Слышали похожий звон, с них довольно.

— Ты не хочешь объясниться? В конце концов…

— Нет, не хочу. Прости, Игорек. А без бороды тебе больше идет. Красивый, оказывается. Как нога? — И, не дожидаясь ответа, она быстро повернулась, пошла прочь.

На обед, до которого валялся на диване-оттоманке в кабинете и от нечего делать гонял взад-вперед Тома и Джерри, Ксюха не явилась. Юноша Бледный тоже. Про него было известно, что он у себя, лежит, ему по-прежнему нехорошо, и Наташа Наша — кто б подумал! — снесла ему горячее в закрытых тарелках. На меня не смотрели и не заговаривали. Только что проторчав битых полчаса на Ксюхином крыльце в беседе с немой дверью, я сидел теперь и злился. Кто-то, небось та же Н.Н., отжалел к моему кораблику тарелочку рыжих сухарей и пиалу с бульоном.

Последним выходил Правдивый. Он тщательно сдвинул двери, прослушал щелчок замка. Проверил, нет ли в занавесях предательских просветов с той стороны. Строго поглядел на сомкнутую дверную щель сверху донизу, будто ему хотелось и ее чем-нибудь заклеить.

— Сань…

— Уйди от меня. Уйди от греха, писатель, не вяжись.

— Ну что, виноват я, что он в обморок хлопается, как красна девица? Чего я такого сделал?

Я вдруг оказался притиснут к стеклянной стене, так что она загудела. Мой затылок ударил в нее.

— Не знаю, чего ты там исделал, пис-сатель, — дохнул мне в лицо Правдивый, с особенной какой-то ненавистью выцедив последнее слово, — но больше ты так не делай, понял? Мы тут до тебя мирно жили. И после тебя так будем, понял? У нас тут никакие муравьи до тебя не летали. Нам такого добра даром не надо, понял? Хоть ты писатель, хоть кто. Какое чего у вас с Ксюхой, мне дела нет. Я к ней всего раз-другой подкатывал, потом плюнул: заедается больно. Не по мне за каждую палку ее умные слова слушать. Но если я тя возле Ларки увижу… ты понял? — Чуть дернув к себе, он снова притиснул меня к твердому стеклу.

Я почувствовал, что мизансцена перестает мне нравиться. Ухватил широченное волосатое запястье, потянул лапу от своей груди. Затрещало — оторвал вместе с клоком рубашки, но мне было плевать. Медленно и вдумчиво, ощущая, как в носу кисленько пощипывает от злости, напомнил Правдивому народную мудрость:

— Ты меня на «понял» не бери, понял? — И приготовился.

Он с удивлением смотрел на мои пальцы вокруг его запястья, на обрывок моей джинсовой «Голден Игл» у себя в руке. Дернулся раз, другой.

— Пусти. Ну? Пусти, Игореха, слышишь? Выждав, сколько нужно было, я ослабил хватку.

Он сошел со ступенек, буркнул, не глядя на меня:

— Я тебе сказал, а там думай.

У меня распускались мышцы, начинало стучать сердце. Он уже был в нескольких шагах по дорожке.

— Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?

— Никто тут с тобой не будет разговаривать… потому что… спасибо скажи… писатель… ни о чем…

Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.

Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять врет? Сволочь правдивая. Ксюшенька тоже хороша… нет, молчи, дурак. Тебя здесь не было, какое твое право? Но вот же дрянь какая. С Правдивым. «Ах, легко мне, Игоречек…» Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка была любимая. «Игоречек, миленький, легко». К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай все же какой. «Игоречек…» Дьявол, что же это меня так задевает?!

Вслед за Правдивым я спустился со ступеней, чтобы идти… куда? Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же доктор в этом заведении?

Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.

— Боже, нет! Нет! Не надо!..

Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?

…бежим и смеемся, и каждый мак-ноготок кивает нам, и каждый крохотный дикий тюльпанчик.

Надо же, и тут пошли продолжения. Как в снах. Бац! Переключение. Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по квадратному полю зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный из белого призрачного света, поднимающегося от края зеленого выше, выше, вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за ним. А зеленое — это… Щелк. Крупно. Зеленое — это тот колючий, острый до грохота ковер из сосновых крон, на который я так хотел взглянуть. Крольчатник, вид сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь, — это периметр, стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.

Бац! Полная тишина. Абсолютная, вселенская. Вниз, внутрь, глубже. Черноземы степной зоны, так. Глубже. Глины, пески, осадочные. Шире. Наверху — разнотравные, дерновинно-злаковые степи. Откуда всплывают слова и названия? Никогда не интересовался. Ниже. Уголь и сланец с отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп, один из древнеегипетского пантеона, с витыми бараньими рогами), белемнитов (belemnon), они же «чертовы пальцы». Ниже, сквозь триас (trias), юру (по названию горы в Швейцарии) в мел, в пермскую систему, в герцинскую складчатость, в настоящие угольные пласты, многометровые отложения окаменевших лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей крошечной искорки, с которой мы столь смешно носимся и гордимся… Но правда, откуда все это во мне? Может, когда-то краем уха слышал, краем глаза читал, вот и отложилось, как отпечаток древней веточки на предназначенном для сожжения камне?

Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова перемешанные звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от сминаемой под шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже — мужчина или женщина. Только на письменном столе в кабинете опять появляется стопа бумаги, поверх, кладутся карандаши, расчехляется машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал…

Чувствую, сейчас все кончится. Щелк.! Щелк-щелк-щелк.!.. Нет хода за белые призрачные стены. Ни щелочки, ни стыка. Господи, что мне предстоит вытерпеть, когда я выйду из своего особого состояния! Никогда же так не было раньше.

Бац! Воспоминание. Подсластить пилюлю. Полная ванна розовых лепестков, я раздеваю Ежичку, как маленькую, и бережно опускаю, держа на руках, в розовый ворох с теплой водой внизу. Появляется и вновь исчезает в розовом рука, дразнит колено. Стройная длинная шея из лепестков. Это называется подсластить?!

Вдруг — легко. Как снятая боль. Как груз с души, как камень из сердца. Кто-то помог мне. Кто?

Я повалился на кровать, даже не проверив, не обмануло ли меня мое «дальнее зрение», и в кабинете снова устроена мне рабочая обстановка. Обычных шурупов в висках не было, но не было и сил. В подобном состоянии герою, если он только настоящий герой, полагается проваливаться в черный сон без сновидений. Я, по-видимому, настоящим героем все-таки не был.

О, Эжени.

* * *

Он забыл. Вот сделал усилие и просто забыл. Записал в тетрадку и прекратил думать о непонятном. Надо было жить и выполнять свои обязанности. Он не помнил, откуда эта фраза, но правильная. А обязанностей в этой жизни у него все-таки хватало. Два подписанных договора, с получением солидных авансов и жестко обговоренными сроками. Раз попав в ту самую струю, упаси Бог из нее вывалиться, это вам всякий скажет. Мало у кого хватало сил (и удачи) на повторные попытки. Норма в девять страниц сделалась не просто добровольным пожеланием самому себе, а девятью страницами каждый день. Иначе он просто не успевал. В таких условиях очень просто скатиться и начать гнать халтуру, но, надо отдать ему должное, он себе этого никогда не позволял. Имелся у него все-таки свой собственный внутренний ценз. А еще — способности, которые не будем умалять. А еще — изобретенный им Метод.

Говоря строго, Метод не содержал ничего особенного и никакой новацией не являлся. Дабы не заботиться помимо придумывания ситуаций и сюжетов еще и придумыванием персонажей, он пользовался, так сказать, готовым материалом. «По жизни». Соседи и знакомые, бывшие однокашники и бывшие жены, родители и родители родителей, любовницы, новые и прежние друзья, случайные попутчики — для эпизодов. Все они переселялись на страницы целиком и жили там, и там же, случалось, умирали, послушные его воле, а также требованиям «горячего жанра» и жаждущей этого жанра публики. Читательских масс. Нас с вами.

Идея ни в коей мере не предосудительна. Откуда же еще черпать? Пусть он немного — и сам чувствовал — перебарщивал в изображении знакомых ему людей. Не в смысле искажений и дорисовок, наоборот, в смысле четкого, до мелочей воспроизведения на бумаге реальной личности. А он просто будто видел их перед собой, когда описывал. Ему не попалась «Книга скитаний» Константина Георгиевича Паустовского, автобиографический, между прочим, роман, о командировках, встречах, своих и чужих книгах. В частности, там рассказано об известном — в совсем уж давние-стародавние времена — писателе Александре Беке. «Всех поражал придуманный Беком способ работы над книгами. Прежде всего Бек определял главного героя и круг людей, необходимых ему для очередной книги. Это всегда были реальные люди. Потом Бек выспрашивал этих людей обо всех обстоятельствах их жизни и работы. Он переводил свои записи и стенограммы на язык художественной прозы и смело компоновал книгу. Он добивался полной достоверности…»

Думается, и этот ныне забытый певец доменных печей и новых назначений руководящих работников исчезнувшего государства, не был первооткрывателем выбора средств в своем ремесле.

Предельно детальные расспросы об обстоятельствах заменялись воображением и фантазией, и получившие от пишущей руки дополнительную, бумажную судьбу персоны, или, если угодно, сущности, во всей своей хорошо видимой плоти попадали в ситуации и коллизии, ничего общего с их вяло, а может быть, и бурно текущими жизнями не имеющие. Сюжет мог потребовать мощного завершающего аккорда — и он давал сюжету этот аккорд. Да хоть пример с тем, «самолетным» рассказом. Впрочем, рассказ из ранних, к массированному применению Метода он еще не приступил. Рождалось только название, яркое, броское, — и под него сочинялась история, действо, которое разыгрывали взятые им без спросу живые люди. Он мог делать с ними, бумажными, что хотел. И делал. Он тоже добивался «полной достоверности».

А жизнь, что ж, жизнь шла. С некоторых пор он вдруг ощутил повышенное внимание к себе. Началось весьма приятно. Как-то забежал в одно издательство к приятелю, просто так, потрепаться за последние течения. Второй человек в комнате, которого он не знал, услышав фамилию, перекинул двойной листок с изящным текстом лазерного принтера. «Поглядите, вам будет интересно, а то у нас третью неделю подходящего молодого автора нет, все резко побронзовели».

Некий Центр социопсихологических исследований при Академии (РАН) убедительно прглашал (пропуск для ФИО) принять участие в проекте «XXI век глазами творческой интеллигенции России». Сулились симпозиумы, международные конференции и выезды на аналогичные мероприятия за рубеж. Приятель повертел приглашение, недоуменно наморщил лоб. «Странно, я не видел, чтобы лежало, ничего не могу сказать. Сходи, если хочешь». Второй человек, неизвестный, настоятельно советовал сходить. «Я слышал об этом Центре, мощная фирма, солидной поддержкой пользуется, за ней чуть ли не ОНЭКСИМбанк, их обещания — не ветер, попробуйте, не пожалеете».

Он взял приглашение и пошел. Творческая интеллигенция России, как же! Его глазами специалисты хотят заглянуть в следующее тысячелетие! Новое светлое здание в районе Михайловских проездов, с широкими окнами, просторными коридорами и, что немаловажно, дешевым буфетом, ему очень понравилось. К соседству Центра социопсихологических исследований со знаменитой Соловьевской больницей, «Соловьевкой», в просторечье именуемой «Канатчиковой дачей», он отнесся иронически. Ему понравились заявленные на доске внизу темы публичных докладов и открытых коллоквиумов, хотя перед специальной терминологией он, конечно, пасовал. Однако как звучали названия! «Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Виктор Цой, Улаф Пальме, Джон Леннон. Незавершенный гештальт как прогрессирующее явление урбанического социума. Технологическая цивилизация влияет на роковое предопределение судьбы?» Он так и не узнал, что специальное ответвление психологии, в основном западной, так и называемое — гештальт-психология — в основу психической деятельности людей ставит целостные психообразования, гештальты. «Незавершенный гештальт» обозначает отношение к чужой незавершенности, например, резко оборванную яркую жизнь, образ, от которого ожидали непременного продолжения. Лишь с чисто профессиональной завистью он отметил, как в трех фразах выстроена целая интрига, с беспроигрышной завязкой (имена, что на слуху), тайной (малоизвестный термин, но за ним явно что-то серьезное) и открытым концом, дозволяющим не двойственное даже, а множественное прочтение («роковое», «судьба», мистический знак вопроса). Понравилась теплая атмосфера, персональное к нему внимание. Те, кто с ним беседовал, явно имели представление о его творчестве. Сам-то он и словосочетание «мое творчество» стеснялся употреблять. Приятное удивление сопутствовало самому факту: во времена, когда страну трясет и выжимает в карманы нуворишей последние газонефтедоллары, у кого-то находится желание и возможность печься и о нас, грешных.

Ему пояснили, что названный в приглашении проект ориентирован прежде всего на индивидуальную работу с каждым привлекаемым. Творческая личность, сказали, это практически всегда интраверт, обращенный внутрь себя, да-да, представьте, даже шоу-звезды, чья вся жизнь, кажется, проходит под софитами, с точки зрения психолога — люди интравертные, им, бедненьким, зачастую очень нелегко, потому и срывы, и все эти печальные истории с наркотиками, алкоголизмом, сломанными семьями, оборванными жизнями…

С некоторым недоумением он согласился на предложенные условия. Для начала, сказали ему, не откажитесь пройти некоторые тесты. Имеется некий апробированный комплекс, сказали, отработанная система. Лучше, если работа будет проходить в специальном филиале одного из исследовательских институтов.

В светлом здании ЦСПИ больше не бывал. Возле подъезда в обговоренные дни в точный послеобеденный час, чтобы он успевал утром отработать свои страницы, стала останавливаться машина с шофером. Вопросники и тесты, предлагавшиеся ему, пока касались только его самого, истории написания им того или иного произведения (удивился), просили дать возможность познакомиться с неопубликованными (удивился еще сильнее, кое-что принес; рассказ «Постскриптум» — с учительницей из Хабаровска — не дали ему забыть — показывать не стал), была серия собеседований, посвященных выбору им той или иной темы. «По обещаемым гонорарным ставкам!» — отшутился он. «Ну, за этим дело не станет», — не то полушутя, не то полусерьезно отвечали ему. Все беседы проходили в самом доброжелательном ключе, и пока ему было только интересно.

А вот его Тогда продолжилось самым поразительным образом. Как-то ему потребовалась некая бумажка с его прежнего места жительства. Бог весть какая и Бог весть для представления куда — мало ли в современной жизни этих бумажек. Из ДЭЗа, где получал бумажку, он заглянул во двор того дома, в котором жил когда-то в квартире с пропадающим соседом. Того и сейчас не было дома, клеенчатую дверь, видевшую обеих бывших жен, никто не отворил. Зато было кое-что другое. Широкое межкорпусное пространство теперь не пустовало. В столице каждая пядь — золотая. Причудливое строение, состоящее, кажется, из сплошных углов и перетекающих друг в друга плоскостей, солидно уселось там, где гоняли мяч пацаны и резались на своих картонках безвредные пенсионеры-доминошники. С зами раннем сердца, узнавая буквально до детали, он обошел здание вокруг. Мягкие перекаты красноасфальтных заездов на месте овражков, лауны на месте вечных стихийных помоек. Тенты летнего кафе при входе. Справа, как и было написано. Здесь Симеон будет отстреливаться от гопников, когда его «сдадут» продавшиеся милиционеры. А вон там его убьют. Все правильно, на стоянке. Вот и стоянка, и машин битком. А здесь запихнут в голубую «Мазду» Жанну и увезут, и она пропадет навсегда. Последней каплей явилось название воцарившегося на прежде бесхозном месте, а теперь центре культурного отдыха… чего? Ну конечно же, кабака! Он и не думал, что увидеть свою непостижимо овеществленную фантазию, выдумку — это так жутко. Ни грамма самодовольного чувства: «Вот это я!..» Только страх. Жуть. Сюрреалистическая какая-то. Дома сорвал с полки яркий том. («Ночные бабочки сгорают быстро», целлофанированный переплет, 359 стр., шитый блок. Страницы 322–329, описание драки у ресторанного комплекса, новоотстроенного, принадлежащего «большому авторитету» через лестницу подставных лиц, среди которых один известный эстрадный певец и один телеведущий популярной программы-шоу.) Опять все так. На том самом месте. А название и придумывать не пришлось. Глядя из своего — Тогда — окна на обширный пустырь между домами и описывая несуществующий — опять-таки Тогда — ресторан, он услышал от соседей сверху, где на всю мощь работал телевизор, голос Юрия Сенкевича: «Путешествие по Италии мы с вами начнем с легендарного города Ромео и Джульетты — с древней Вероны…» Слова совпали со строкой, где нужно было упомянуть вывеску. Он вписал, не вдумываясь. В таких мелочах можно было не задаваться мотивировкой, откуда взялось экзотическое название. Их пруд пруди в Москве, экзотических, экстравагантных, заковыристых, повторяющихся, дурацких и каких угодно. «Ночные бабочки…» — первая его большая книжка. А вот что, кроме звучности слова, заставило реальных хозяев, кто уж они там, Бог с ними, выбрать своему шикарному заведению имя тысячелетнего города близ альпийского озера Гарда?

Проще всего было зайти, расположиться в баре и непринужденно поинтересоваться между порциями «Мартеля». Он не решился. Можно было попробовать узнать что-то в окружающих домах, где он многих помнил и его должны были помнить. Да у соседа своего бывшего, с тем к нему и пошел, а не по каким-то сентиментальным воспоминаниям. Но соседа не оказалось, и он, вздохнув облегченно, быстро покинул этот район, стараясь не попасться на глаза никому, кто мог бы его узнать.

Он отлично помнил, с кого писал Симеона по кличке Чокнутый и сестру его, добрую и бестолковую потаскушку Жанну. И заделанного под цемент милицейского начальника. И авторитета Герасима, которого раздавили асфальтовым катком. Сидя над своей зеленой тетрадкой, он в довершение ко всему вспомнил, что Деда — главного, тайного и самого безжалостного мафиози — срисовывал с пожилого мужчины из соседнего подъезда. Старик выгуливал на пустыре тоже старого уродливого пса. Они сторонились остальных собачников. Когда пес умер, старик похоронил его там же, долго стоял над маленьким холмиком и, кажется, плакал. Потом как-то незаметно умер и сам. На похороны собирали, у старика никого не было.

Загибая пальцы, еще и еще раз вспоминая и подсчитывая, он, сидящий над тетрадкой для занесения причинно-следственных казусов своей жизни, убеждался: старик умер именно в тот месяц, когда там, в «крутом» романе, справедливость настигла и Деда.

В «Ночных бабочках…» вообще в конце торжествовали справедливость, дружба, любовь и добро. Как полагается. Суровая мужская дружба, проверенная в боях. Любовь, спасенная среди смертельных опасностей. Добро с хорошо тренированными кулаками. Пьеса на злобу дня, каким бы мрачным каламбуром это ни звучало, разыгранная актерами по его велению. От театрального действа ее отличало то, что эти актеры не снимут после спектакля грим, не разойдутся глубоким вечером по домам. Раз запущенная, она будет длиться и длиться, существовать, безотносительно, прочтет ее кто-то или она затеряется в библиотечной пыли. Но она уже есть и оттуда протягивает щупальца сюда.

Да, это была его первая сознательно сработанная «семечка». И договоренность с издателем существовала заранее. Устная, но твердая. Еще один дружочек. От «Постскриптума» «Ночных бабочек…» отделяли шесть лет. А когда поставили на пустыре «Верону»-кабак, он так и не узнал. Не смог заставить себя поехать туда еще раз.

(За плотно занавешенными окнами билась гроза, сполохи дальних зарниц простреливали по потолку, шумел по крыше и близко капал за тонкой стеной дождь. А я все спал. Сон мой был беспокоен. Эти семь часов дневного сна, к которому принудила настойчивая рука, предварительно выпив все силы, отложились у меня еще и потому, что с них начались в Крольчатнике события.

А кроме того — потому что я сумел эту всемогущую руку обмануть. И увидеть затем сон тот, какой хотел. Пускай он не принес мне ничего светлого, а лишь всю ту же горечь. Но я привык к ней.)

Наверное, у Ее Величества Судьбы существует штат работников и исполнителей помельче. Должно быть так, иначе как же всюду успеть? Один такой… а может, одна? одно?… одно такое создание, нематериальное, разумеется, а самое натуральное эфирное, в одно прекрасное утро проснулось, как это ему полагается, с рассветом. Протерло глазки и посмотрело ими, голубенькими, в начинающийся яркий летний день. Спросонок чихнуло. Почистило перышки и вспорхнуло на розовое плечо той, к кому было направлено. Разбудило. Заставило, тормоша, умыться и собраться. Вывело на улицу и провело по всем намеченным маршрутам дня, оберегая и следя, чтоб не случилось где непредвиденной задержки. Одновременно наполняя сердце той, к кому было послано, неясным, но добрым трепетом, а душу смутным беспокойством и радостным ожиданием. Это делать эфирное создание тоже умело и занималось с удовольствием, так как в последнее время доводилось нечасто, а сообщать людям приятное ему, созданию, нравилось.

В нужный момент создание ловко подставило своей избраннице ножку, отчего та чуть не полетела носом в пол и была вынуждена буквально повеситься на шею мужчины, входящего в магазин через ту дверь, в которую она так неудачно выходила.

Я едва успел… нет, тот, о ком меня заставляют вспоминать, едва успел подхватить споткнувшуюся о дурацкий штырь-ограничитель девушку с пакетами, а эфирное создание, беззвучно хихикнув, удалилось в свои неведомые выси.

«Хмелем, пшеницей и прочей бакалеей принято на свадьбах осыпать», — сказал он, сочувственно поглядев на разлетевшиеся и лопнувшие пакеты. Он продолжал держать девушку за локти. Пять минут спустя он уже знал, что ее зовут Евгения. Женя.

«Ты похожа на мультяшного Ежика», — сказал он ей назавтра или через несколько дней. «Который в тумане?» — «Нет, который «Трям! Здравствуйте!». Она засмеялась. Она правда была похожа. Последний год ее московской жизни был прост и удивительно, по нынешним временам, чист. Неудавшееся поступление, влиятельные родственники, которые помогли с работой и временным жильем на этот прошедший год. На учебу, сказали родственники, зарабатывай сама. Так далеко их влияние, а главное, родственные чувства не простирались. Она работала, жила, готовилась, каким-то чудом избежав всех соблазнов и ловушек Москвы новой. Странички жизни до Москвы совсем непримечательны. Образовавшаяся после второй неудачной попытки поступления (ей-Богу, вылетело — куда именно, да и неважно это) холодненькая пустота вдруг превратилась в сверкающую сказку. Удивительно, для сказки не потребовались лимузины, переливчатые каменья в кольцах да сережках, туры с ужинами над ночным Парижем и отстрелом крокодилов на Амазонке. Эфирное создание постаралось. Мир, который окружал, плавился, звенел и благоухал. Для нее. Жени.

С ним обстояло немножечко иначе. Возраст, опыт. Как ни крути, засевшие после браков-разводов серьезные опасения. Работа, исключающая бурные сдвиги и ураганные сломы! Просто так получаются эти девять ежедневных страниц? И завтра столько же. И послезавтра, и после, и после. Очаровательная, изумительная, непосредственная, искренняя девушка Женя не очень-то вписывалась в этот расклад. Не находилось ей свободной экологической ниши.

Но как объяснишь такое? Как объяснить, что охватывает, песет, заставляет забыть обязанности, плюнуть на долги, переносить важные встречи, ломать устоявшееся? Что толкает нас? Неужели одни усилия каких-то там созданий, эфемерных и по здравому смыслу не существующих?..

Быть может, покажется странным, но поделился он из всех знакомых и друзей, среди которых были весьма интересные, приличные и где-то близкие ему по духу люди, только с Бобом. Воистину, чем дальше, тем ближе. Новогодняя открытка с сосульками и русской зимой унесла из московского ноября в город на отрогах Передового Хребта поздравление с двумя подписями. Имелась сделанная тайком приписка, что «старик, кажется, случилось непоправимое: я впервые всерьез влюбился!».

Двенадцать лет миновало со времени его первого брака. По восточному годовому гороскопу повторился год Собаки. В этот год ему исполнилось тридцать шесть, то есть число лет, кратное девяти. Согласно почитаемой, повторимся, им нумерологии, особенно важными считаются возрасты 9, 18, 27, 36 и так далее лет, «периоды, когда происходят события, имеющие важное значение в судьбе человека и напоминающие ему о необходимости вновь и вновь извлекать уроки жизни». У него и само Число Жизненного Урока, один из четырех ключей нумерологического толкования судьбы, равнялось девятке. Как и полагалось любому Числу Жизненного Урока, оно повторялось каждый девятый год жизни. Таким образом вышло двойное совпадение. И наконец, родился он в начале июня, Близнец, и целых полгода, следовательно, было ему еще тридцать пять, а это значит, что пятый раз все клеточки его тела обновились. Таковое, как известно, происходит со всеми нами через семилетие…

Женя смеялась и удивлялась, когда он в какой-то вечер развлекал ее смешными премудростями с числами. Они часто оставались по вечерам у него дома. Им хватало общества друг друга. Чем дальше, тем меньше он себя — каким привык считать, понятного и предсказуемого — узнавал. Куда-то пропали, словно и не было их никогда, его «дежурные» дамы для устройства безоблачной, легкой личной жизни. Ни с одной и объясняться вроде не пришлось. Или пришлось? Вылетело… А Женечка с безмерным своим, поражавшим неожиданной житейской мудростью пониманием и намека на сцены не давала. Да у них вообще все шло удивительно гладко.

С большой опаской ожидал он ее реакции на тот факт, чем он в своей жизни занимается. Чьих коров пасет, чтобы заработать на виски и стейк, как говаривали на Диком Западе. При многих плюсах его род занятий предполагал и минусы тоже. Кстати, плюсы-то, при обвальном удорожании жизни, были не ахти какие, больше в моральной части. А уж отношение окружающих, когда приходилось представляться, и эту моральную часть норовило отравить.

…Здравствуйте.

Здравствуйте.

Я — (и следует что-нибудь нормальное, типа: учитель, инженер, бизнесмен, бандит, торговец, капиталист, бомж, священник, алкаш, шлюха, «из органов» — человеческое, в общем, что-то). А позвольте полюбопытствовать, вы?

Да вот, знаете, книжки пишу.

О-о…

Эти «о-о» расходились как-то уж очень полярно. С одного края — «по улицам слона водили» и «где же тогда ваш нимб и крылышки?» С другого — «ну-ну, еще молодой, время есть, одумаешься, не горюй». И почти ничего в серединке. Ту свою молодую подружку со свободной лексикой он во многом ценил не за упругую грудь и умение так обнять ногами, будто шенкелей давала в нужный момент, а еще и за спокойное, без лишних эмоций, к его письменным занятиям отношение. Когда-то первая жена практически ничего о его сочинительстве не знала. Даже первую публикацию с каким-то там гонораром он преподнес как нечто незначительное. Второй брак был похож на европейский вариант супружества — «деловой союз равноправных партнеров с соблюдением интересов каждой из сторон». Пока интересы соблюдались, вторая жена была абсолютна индифферентна. Когда в дыму Отечества запахло новым курсом и соответственно новыми деньгами, она ушла к стремительно богатеющему кооператору еще до того, как это слово стало ругательным.

Женя… она просто была с ним. Нет, она не сделалась его Маргаритой, не читала, запустив в волосы тонкие, с остро отточенными ногтями пальцы, написанное за день, не шила ему шапочку-ермолку. Женя прочла все его вышедшие вещи с полки и многое из низа шкафа. Хвалила одинаково, но у него создалось впечатление, что неопубликованное ей понравилось больше, а «семечки» не понравились совсем. К подъезжавшей и забиравшей его машине Женя отнеслась тоже спокойно Только серые, как дымчатая кошкина шкурка, широко расставленные глаза мигали удивленно.

После долгих — судя по сроку прибытия — блужданий пришел ответ от Боба. «Merry Cristmas, folks!» — поздравлял хиппаристый Санта-Клаус, а Боб поздравлял от себя лично и от некой Сары, «у которой зеленые глаза, рыжие волосы и голливудская фигура». Ближе к марту, в образовавшейся бреши среди обязательных работ по вещам, которые «шли», он написал просто для себя киносценарий. Как попытку. Никогда не пробовал, поглядим, как это делается. Как настоящая рабочая лошадь, втянувшись, он уже не мог простаивать. Со сценарием был случай, когда пишется от названия. «Бриллиантовый беглец» — сперва показалось прямо роскошным, а когда эмоции спали, то все же вполне приемлемым. Разумеется, по Методу. Он, кажется, иначе уже и разучился. Но это ничего, думал он, главное, Метод работает, а мне с ним гораздо проще. А это можно кинуть в стол и преспокойно оставить, пока куда-нибудь не пригодится. Туда деталька, сюда эпизодик. Разберем на запчасти, как авто. Его Метод действовал.

* * *

Я проснулся ночью, с абсолютно свежей и ясной головой, с ощущением, что уснуть больше мне все равно не удастся. Ливень прекратился, с крыльца я вдыхал влажную прохладу. Сошел в траву, сразу промокнув.

Разгуливая ночами по Крольчатнику, я научился более-менее ориентироваться и пришел сейчас куда наметил, почти не плутав среди черных стволов и лохматых кустов, кажущихся больше вдвое против обычного в темноте. Отчего-то уличного освещения хотя бы по основным дорожкам пяти с половиной гектаров Территории не существовало. Половинка луны в первой четверти на расчистившемся небе походила на неровную апельсинную дольку. Гребень западной стены отчетливо рисовался в почти погасшей заре со своими хищными зубьями и попавшей в промежуток меж сосновых ветвей следящей коробкой на штыре. Что, кстати, случится, если по одной-двум хорошенько попасть увесистой каменюкой? Можно заняться перебрасыванием записочек через забор. В пустых бутылках, спичечных коробках, трогательных треугольничках. «Добрый человек! Который найдет это письмо! Если у тебя есть мать. Есть жена и дети. Если ты веруешь в Господа Бога нашего Иисуса Христа!..» И что, интересно, я напишу дальше? Что живу, как у попа в гостеванье, кормят меня на убой, зла не творят, только за забор не выпускают?

А зачем тебе за забор, скажет Добрый Человек. У нас такая жизнь пошла, такое завертелось, я того И гляди сам к тебе попрошусь. Я, между прочим, добываю хлеб в поте лица своего, жену и детей кормлю, а ты? Чего тебе за твоим забором не сидится? Живи да радуйся, что свезло тебе, как мало кому. Чего ты вообще туда попал, за каки-таки стати тебе тихий угол, сладкая баба да жирный кошт? Видать, не из простых ты, сиделец, коли тебя туда взяли. Не к нашему рылу крыльцо.

То-то и оно, скажу я ему. И про бесплатный сыр в мышеловке скажу. Боюсь только, не поймет терзаний моих Добрый Человек, хотя отчасти они и по нему тоже, терзания-то мои. Но не стану я ему их писать. Как и многого другого, что он, глядишь, в минуту досуга и пробежал бы не без занимательности и интереса. Тьфу ты, опять — «писать»!.. А ведь я так и не проверил, что у меня делается в кабинете.

Я осторожно переступил с ноги на ногу, держась чуть в стороне от потока света из окна. Мы различались цветом наших ночных окон. У Ксюхи и Наташи Нашей окна светились желтым. У Юноши Бледного — темно-коричневым. У Правдивого — цветом стоп-сигнала, у Ларис Иванны были синие шторы. У меня зеленые. Полоса, изломанная на траве и кустах передо мной, была бледно-сиреневой.

«По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески». Это обо мне. Я не оставлял своих попыток, хотя окна в Крольчатнике держались зашторенными не менее плотно, чем рты. Плевать мне было на приличия. Не знаю, кем надо быть, чтобы довольствоваться столом, затрапезной болтовней и пугливыми спазмочками по углам. Или до чего человека надо довести, чтобы он этим довольствовался. Правда, пока ничего конкретного мне об индивидуальной жизни обитателей Крольчатника разведать не удавалось.

Широкий светлый треугольник лег на дорожку перед домом. Скрипнула невидимая мне отсюда дверь.

— Что вы мнетесь, почтеннейший? Все равно вам ничего интересного не увидеть, это окно в коридор, знать должны. Ну? Где вы там?

— Я…

— Вы — скучающий приват-доцент, я понимаю, — брюзгливо сказал голос Кузьмича, — У меня под окнами вы искали утерянные сто лет назад метрики вашей внучатой тетушки. Вы битый час силитесь прочесть свод законов царя Хаммурапи, что висит у меня вместо инструкции по пользованию сортиром. Что-с? Кажется, утром вы были более разговорчивы. Ну-с, явились, так заходите. Чем под окнами-то вздыхать.

Кузьма Евстафьевич Барабанов имел куда более обжитой дом, чем я или Ксюха. Кабинет был буквально набит сувенирами, книгами, безделушками и миниатюрными скульптурками — от нецке до чуть не семи слоников на зеркальной полочке над диваном. Диван кожаный, роскошный, и кресло к нему. Литографии в багетиках по стенам, дагеротипы, в тиснении многих книжных корешков — латынь, старофранцузский (насколько я разобрал) и повторяющийся пятиугольный знак. Метелка из цесариных перьев небрежно заткнута за древнюю, по виду, бронзу, зеленую, в прожилках, представляющую собой нагромождение слитых друг с другом страшненьких масок и спиралей. Всюду на подставках и просто так прозрачные хрустальные шары, дымчатые хрустальные шары, абсолютно черные хрустальные шары.

Кузьмич расположился за письменным столом, который тоже был не чета тому, что в моем домике.

— Бронза эпохи Хань. Не очень старая. Всего каких-то две тысячи лет. Несчастный случаи с одним не совсем обычным человеком в Палестине либо уже произошел, либо вот-вот случится.

Я понял лишь после раздумья.

Кузьмич поджег спиртовую таблетку в лоточке под кофейником, и я поежился: кофейник с лоточком напомнили о недавнем.

— Кофе — ночью? За сердце не беспокоитесь?

— Любовь к кофе должна быть сродни страсти к любовнице — соседствовать с запретом, — назидательно сказал Кузьмич. — Впрочем, это тоже из беллетристики. Не думаю, что вы пришли ко мне спать, почтеннейший.

Налив мне дымящейся жидкости в чашку, Кузьмич вернулся к прерванному занятию. Он раскладывал на сукне под рогатой настольной лампой Двойной Кельтский крест. Картой-сигнификатором для левого креста лежала «Колесо фортуны», для правого — «Башня, Разрушаемая молнией». Вздохнув — в усы, Кузьмич выложил недостающую правую колонку снизу вверх. Легли Пентакли, Кубки и перевернутый «Маг».

Я отхлебнул из чашечки. Это был не кофе. Кузьмич потчевал меня каким-то сбором трав, очень душистым и вкусным. Без сахара.

— Нравится?

— Чрезвычайно. Особенно — что без сахара, я и сам так всегда пью.

— Сахар, соль — беда современного хомо эректус.

— До сапиенса сапиенс, значит, не тянем? «Сапиенс сапиенс» — это истинное видовое название. Просто «сапиенс» были неандертальцы, которые вымерли.

— Вот видите, — Кузьмич поправил Двойку Кубков, лежащую наперекрест поверх козыря — «Мира», — уже вымерли. А «эректусы» четыреста тысяч лет жили и хоть бы что. За чай Ксению душевно благодарите. Что же она вам сбор не сделала?

— Не сподобился.

— Просили плохо.

— Совсем не просил.

Кузьмич бросил на меня испытующий взгляд поверх разложенных карт.

— Ну, вам виднее, почтеннейший.

Я демонстративно отвернулся к Кузьмичевому диковинному интерьеру. В углу висело чучело игуаны. Привлек внимание крупный портрет. Фото человека, сжавшего лицо кулаками с оттопыренными большими пальцами. Проникновенные глаза. У локтя книга со знакомым пятиконечным знаком на обложке.

— Алейстер Кроули, — ворчливо сказал Кузьмич, проследив направление моего взгляда. — Демонолог. Эротоман. Начало века. Странствуя по свету, соблазнял равно женщин и мужчин. Этому… вашему… до него далеко. Ну, музыкант, певец, умер от СПИДа. Тоже был…

— Фредди Меркюри, наверное?

— Может быть. Мистик, в двадцать лет Кроули пережил действие небывалых сверхъестественных сил и с тех пор посвятил себя оккультизму. Объявил, что он враг христианства. Обожал фотографироваться в экзотических одеждах и без оных. Здесь — в шапке Гора, древнеегипетского бога Солнца. Фараоны Египта считали Гора земным воплощением, если помните…

— Сам же Кроули, — продолжил я в тон, — был безоговорочно уверен, что является реинкарнацией Элифаса Леви, французского оккультиста, в середине прошлого века создавшего труд, в котором напрямую связывал все четыре масти Младших Арканов Таро — Жезлы, Кубки, Мечи и Пентакли — с Каббалой. Четыре буквы названий мастей составляли невыразимое имя Бога, согласно Ветхому Завету. Двадцать две карты Старших Арканов соотносились с двадцатью двумя буквами древнееврейского алфавита, где первая буква, алеф, заложена в первой карте Старших Арканов — «Маге».

Не люблю, когда со мной начинают говорить назидательно. Да еще пользуясь беспроигрышным приемчиком редких знаний. Но сегодня у Кузьмича прием не прошел.

— Нуте-с, нуте-с, — сказал он, откидываясь в кресле, — а что вы скажете о выпавшем раскладе? — Он даже лампу поправил, чтобы мне было видней.

Я подумал, что черт его знает, этот выпавший расклад, и начал:

— Козырь «Мир» предполагает некие удачи в будущем. То, что он перевернут «вверх ногами», роли не играет, все равно перспективы самые захватывающие. Разве что помучает слегка внутреннее беспокойство. О том же говорит Туз Жезлов, суля нечто знаменательное. Карта предсказывает удобный случай. Восьмерка Жезлов внизу, за перекрытым козырем, говорит, что в недавнем прошлом пережита ситуация, потребовавшая изощренности и тактичности настоящего политика. Пятерка Кубков окрашивает будущее в романтические тона. Туз Пентаклей намечает рост благосостояния, способность разумно распоряжаться деньгами. Особенно хороша финальная карта, «Маг». Вы не Близнец по гороскопу, Кузьма Евстафьевич? «Маг» благоприятен для Близнецов. Он означает, что тот, кому Таро раскинуты, владеет магией слова, уже снискал на этом поприще удачу, а впереди его ждет настоящая слава. Но меня смущает «Башня». Карта-сигнификатор, во-первых, не выкладывается отдельно, а лишь будучи открытой, затем участвует наравне с остальными. Влияет только на толкование в целом. Во-вторых, «Башня, Разрушаемая молнией» есть показ различных форм разрушения. От материи до духовных субстанций и конца всей личности, в гордыне стремящейся постичь запретные тайны. Означает также бессилие перед властью и заточение в тюрьму.

— Браво, браво. — Кузьмич развел аккуратными ладошками. — Не ожидал, почтеннейший Игорь Николаевич. Порадовали старика. Еще чайку? Откуда столь обширные познания?

Я неопределенно повел плечом. Не рассказывать же ему, что в последние полгода до моего бегства, когда мной уже занимались вплотную, я каких только книг по мистике и оккультизму не наглотался. Колод Таро у меня было целых три штуки. Три раза по семьдесят восемь листов. Разные. Получше, чем у него.

— Однако что же вы, почтеннейший, ничего о зеркальном Кресте не поведали? Смотрите, «Колесо Фортуны» лежит в хорошем обрамлении, а козырем «Правосудие», всемилостивейшая карта. Как вам колода?

— Таро «Золотой Зари», — сказал я глубокомысленно, уходя от прямого ответа, потому что с Двойным Кельтским крестом никогда не сталкивался и о зеркальном, левом раскладе мне говорить было попросту нечего. — Главная ценность «Золотой Зари» — что они были закрыты для непосвященных аж до семьдесят восьмого года. На колоду Вонг и Регардье наткнулись случайно, разбирая архивы «Герметического Ордена Золотой Зари». Восемь десятков лет она пролежала нетронутая, что должно придать колоде Таро с этим рисунком чрезвычайную силу. А так, конечно, непрофессионально, полудетски, «под примитив», — решил блеснуть я художественным глазом. — Мне больше нравится Таро «Кошачьих Людей» Карен Кюйкендалл.

— Новоделы! — презрительно фыркнул Кузьмич, собирая карты. Он завернул их в темно-лиловый шелковый лоскут, положил в резную шкатулочку, а ее убрал куда-то на полку, висевшую — я прикинул — точно, на восточной, ближайшей к рассвету стене. Все верно делал Кузьмич, все по правилам.

— Запомните, молодой человек, подобные вещи сильны Временем, которое своими незримыми отпечатками содержится в них. Это вам не Венециановские «Дворовые девушки, гадающие на картах». Слезы там трефовые выложены, червонная любовь, в белой ручке гадальщицы бубновый туз — какие-то казенные бумаги…

Я опять повел плечом. Я никогда не видел этой картины.

— С момента, когда стало ясно, что вы от своих дедуктивных намерений не откажетесь, — Кузьмич подлил мне чаю и вновь погрузился в свое кресло, — встал вопрос, что с вами делать. С одной стороны, вы человек новый, свежий, с порядками и привычками нашими незнакомый…

— Так познакомьте!

Кузьмич успокаивающе поднял ладошку.

— Данное обстоятельство вас во многом извиняло. С другой стороны, вы явно не из тех, кто мирится со своим, соглашусь, довольно неопределенным положением. Одни ваши ночные походы чего стоят… — И Кузьмич назвал совершенно точно, сколько раз и под чьими окнами я торчал по ночам, безуспешно пытаясь разгадать тайны запертых изнутри домов и их обитателей,

— Я понимаю, это не слишком прилично, и прошу меня извинить…

— И-и, батенька!. Оставьте. Главная заповедь Крольчатника — каждый поступает так, как считает нужным. У нас тут, видите ли, коллектив устоявшийся. Я, например, уже второй год. Вы ведь хотели узнать? Пожалуйста. Само название «Крольчатник» — тоже плод творческих потуг вашего покорного слуги. Видите, как просто, и не надо задавать лишних вопросов. На нас вопросы за Воротами сыпались бессчетно, а внутри мы, по негласному уговору, стараемся между собой их избегать. Из элементарной вежливости, если угодно.

Хорошо меня Кузьмич подсек, Кузьма Евстафьевич. После такого разъяснения остается чисто по-английски разговаривать об одной погоде. Поговорка какая-то на Альбионе существует на эту тему…

— Я постараюсь быть вежливым. Соберу остатки былых приличий и перестану заглядывать дамам в окна перед сном. Хотя, если руководствоваться главным правилом Крольчатника, — почему нет? Вдруг я это считаю для себя нужным? Я, может, визионист по сексуальной направленности?.. Но вспоминаются мне традиции родных российских узилищ. Там принято новеньких в порядки посвящать. Жестоко, как правило, происходит, но хоть толк есть. И «старичкам» увеселение.

— Почему вы, почтеннейший, думаете, что мы сейчас не имеем такого увеселения?

Я заткнулся. Я был убит. В самом деле, с чего я взял, что они так закрыты? Разъединены? Беспристрастны? Почему бы им не обсуждать на неизвестных мне междусобойчиках ломящегося в открытые двери глупого недоросля? Не придумывать назавтра программу с новыми увеселениями? В конце концов, развлечений тут раз-два и обчелся. Но надо признать, ломился я не особо… Нет, погодите, Гордеев — это серьезно. Мой собеседник, который, кстати, так и не назвался, — серьезно не менее. То, что я подсмотрел утром, эпизод с Юношей, с Ксюхой, чудеса в столовой… Ну до какой же степени я болван..

— Не надо отчаиваться, почтеннейший. (Читать можно по моей физиономии, как в букваре!) Все совсем не так. Мы тут на самом деле каждый сам по себе. При всем желании не может ни один раскрыть секреты других. Разве что для вас, порадовавшего старика…

Кузьмич взял с края стола какой-то особенной прозрачности хрустальный шар, лежавший на восковом круге. Плоская, как спил дерева, подставка была испещрена оккультными символами. Пентакль, вписанный в октауэр, знаки планет, Луны и Солнца, разбросанный по семиугольному периметру латинский алфавит, каббалистические знаки оборотного идиша… С шаром Кузьмич обращался, будто тот был тоньше яичной скорлупы.

— В тысяча пятьсот восемьдесят первом году математику, философу, советнику английской Елизаветы Первой знаменитому Джону Ди во время молитвы было явление. «Засиял ослепительный свет, в котором во всем величии предстал ангел Уриэл. И передал дух кристалл ярчайший, прозрачнейший и славный». Созерцая кристалл, Ди мог общаться с духами иного мира!

— Да, — сказал я, чувствуя, что от меня требуется как-то отреагировать, — с хрустальными шарами связано множество легенд. Некоторые очень красивы.

— Это не легенды, молодой человек, — строго сказал Кузьмич. — Это тот самый предмет. Можете мне поверить, я в свое время очень немало заплатил за него. Экспертиза всех сопровождавших шар архивов делалась в Лондоне. У меня много прелюбопытных вещиц можно отыскать. Впрочем, я обещал вам маленькую чужую тайну. Посплетничаем, почтеннейший.

Кузьмич вернул раритет на место. По мне, так подставка была куда интереснее. Вдруг до меня дошло, на чем я их всех тут, в Крольчатнике, могу раскалывать. Вскрывать несознанцев. Это было так просто и смешно, что я едва не расхохотался. Кузьмич не преминул подтвердить мою догадку.

— Наш любимец Семочка вам что-то успел про меня такое наболтать? Нет, я и знать не желаю. Но кое-что о нем. Ответ-тую, так сказать. Вам не знакома фамилия Сафронкин? Виктор Сафронкин? Питерец. Художник-эмоциолист. Из молодых. Хорошо продавался. Брали частные покупщики — не терплю новых словечек, дилер, например, — говорят, что-то висело в «Aрт Музеум», что-то в Европе. Врали про «Кристис»… Врали. Потом пропал. Семья пропала, все. Потом стали пропадать работы. Ходили странные слухи, что в помещениях, где выставлялись или хотя бы хранились полотна, замечены… н-ну, скажем, призраки. Персонажи с картин. То же наблюдалось и у него на квартире. Сафронкин сам говорил, что жена видела некий зловещий силуэт в широкополой шляпе, с раскаленной спицей в руке. Персонаж с картины «Похитители снов». А спицу он, Сафронкин, сперва дал ему в руку, а потом закрасил, еще на подмалевках.

— «Портрет», — сказал я. — Николай Васильевич Гоголь. У Эдгара Аллана По есть аналогичная новелла. У Амброза Бирса. Свистун ваш Сафронкин. И при чем тут Сема?

— Возможно. Только ведь я не литературные произведения вам пересказываю. В случае с Самуилом Ароном (так я узнал фамилию Семы), совершенно как с Сафронкиным, все зафиксировано документально. Арон писал так называемую «интеллектуальную палитру». Завадовский, Кучкин, Смажич в Москве. «ИИ-шники» в Екатеринбурге. «Чистый квадрат» в Питере. Вам, я вижу, ничего не говорит… От созерцания полотен Арона люди сходили с ума. Утверждали, что видят эпизоды, фрагменты из своих собственных жизней. Разные люди в одной и той же работе видели разные сцены, но непременно когда-то с ними персонально происходившие. С видевшими работы Арона случались необъяснимые происшествия. От несчастных случаев со смертельным исходом до счастливых с получением наследств от анонимов. Не родственников и не знакомых. Здравый смысл летел к чертям…

Вцепившись в пуфик, куда меня усадил Кузьмич, я изо всех сил старался не выдать то, что ощущал сейчас. Я боялся, что мне не хватит сил вдохнуть. Плавающая искорка в шаре Джона Ди не давала оторвать глаз.

— Самуил Арон имел только одну выставку. Последствия оказались таковы, что на второй день выставку закрыли, полотна были изъяты, художник исчез. Как Сафронкин, только Семочка наш одинок был как перст, не то и семья исчезла бы. Объявился в Крольчатнике. События имели место десять месяцев назад.

Кузьмич излучал довольство. Мне вспомнилась точно такая же удовлетворенная рожа Правдивого, устроившего подлость Ксюхе с бабочкой-лимонницей и мною, дураком.

— Люди гибнут за металл, — наконец сказал я. Меж бровей стекла капля ледяного пота. — У Николая Васильевича что-то такое про мешочки с золотом было. Их все перепрятывал демонический старик с того портрета. Сколько наследство-то было нежданное? Не тысяча червонных? Тогда прямо по писаному.

Говоря, содрогнулся. Как сумел вслух произнести. Но я уже чувствовал, что держу себя в руках и снаружи ничего не заметно.

— Кузьма Евстафьевич, я побуду еще чуток невежливым, можно? Что все-таки от нас хотят, как по-вашему?

— Откуда мне знать, что от вас хотят, почтеннейший.

— Ну, от вас вот лично. Там, за Воротами?

— У Арона полкоттеджа отдано под мастерскую. — Кузьмич проигнорировал мой вопрос. — Ему в розовой мечте такая мастерская не привиде лась бы. Знаете, что он там устроил? Отхожее место. Да-с, прошу простить покорно, сральник! Теперь ищет любой повод, чтобы одурманиться. Я Ксюшу предупредил, если только она травку ему какую укажет… Ну что от такого типуса, как Сема, можно хотеть?

Я понял, что пора идти. Сема Арон. Мастерская, самим художником превращенная в сортир. Моя нетронутая машинка и горящая бумага без единой строчки.

— Благодарю за содержательный разговор. Простите, если не так что.

— Святой богомаз Андрей Рублев держал схиму молчания двенадцать — или четырнадцать? — лет. А нарушил — и появилась «Троица».

— Подождем, — согласился я, — у Семы, значит, все впереди.

— Целые монастыри существуют, где послушники все до одного несут обет «нераствержения уст», — продолжал Кузьмич.

— Ну да, — сказал я как мог простодушно, — самый известный на данное время, кажется, где-то под Триестом. Местечко Монофальконе, по-моему? В Тезее еще.

— Иоанн Дамаскин, принимая постриг, поклялся не прикасаться к перу и бумаге, но также клятвы не сдержал. Написанную им панихиду поют и поныне.

Я решил, хватит. Пусть Кузьмич не столько про Сему говорит, сколько обо мне выведать хочет, это ж видно, но довольно с меня тонких намеков и состязаний в «кто умнее». Все-таки я не сдержался:

— Ту панихиду Дамаскин написал на смерть своего лучшего друга. И больше не писал ничего.

— Да-да, почтеннейший, вот ведь как случается… Вот и у Ксюши нашей бывают срывы. Не сдержалась, бедненькая, и из постоянного мощнейшего энергетика-репеллента вдруг на короткое время сделалась столь же мощным биоэнергетическим антрактантом. Вот к ней и полетели, хоть она и не переносит. Терпеть просто не может…

Не любит он новых словечек. Заморских названий. Сморчок старый. Здорово, как он мне ненавязчиво о каждом накапал.

— Что могут хотеть от столь неординарных людей люди вполне ординарные, но к власти приближенные? Знаний. Приемов. Воздействий. — Кузьмич внимательно вглядывался в шар.

— У них получается?

— С чего бы это у них получилось? Они ж ординарные. Что у них есть? Власть. Деньги. И все.

— Скотт Фицджеральд однажды написал: «Богатые не похожи на нас с вами». На что ему было сказано весьма просто: «Ага, у них денег больше», А я от себя добавлю: и пристукнуть могут.

— Что вы, почтеннейший, кто же будет рубить голову курочке, про которую точно известно, что рано или поздно принесет золотое яичко. Что сейчас не несется — просто не сезон. Или корм не тот, или мало его. Убедительно?

— Убедительно. Я даже не хочу вспоминать о пользе лечебных диет вплоть до голодания, которые нам тут могут устроить. Или не могут?

— Как вы недоверчивы. Не стоит тревожиться, право. Живите одним днем, не задумывайтесь о будущем, вот и будет на душе спокойней.

Странно, но Кузьмич напомнил мне Правдивого сейчас. «Сегодня к Воротам не вызвали, живи и радуйся». Что-то в этом роде он мне посоветовал. Засунуть свой язык себе… В общем, не странно ничуть, это, похоже, культивируемый в Крольчатнике императив. Модус вивенди. При том, что все понимают, что — только на словах.

Кузьмич любезно проводил до самого порога, так что глазами рыскать по сторонам получалось не очень. Но особый вид чистенького стариковского уюта заметен в каждой мелочи. Как стоят тапки, как висит зонт с толстой роговой рукоятью. И запах такой бывает в квартирах стариков. Еще одна загадка. Насколько я могу судить, одинокие старые люди совсем не так опрятны. У Кузьмича кто-то наводит порядок?

— Да, мы тут люди немножечко странные, — сказал я. — На обычный просвещенный взгляд. Какие-то непонятности вокруг нас происходят. Ладно бы попросту — показали тебе фотографию, ты лобик поморщил, пассы поделал, чертей погонял — нате вам, информация: труп находится там-то и там-то, преступник тот-то и тот-то, деньги и ценности зарыты под старой избой, как войдешь, направо семь шагов. — Я хотел, чтобы последнее слово осталось за мной. — Всем все понятно, даже браткам в кожанах. Экстрасенс, магия, в разряде объявлений под рубрикой «Разное», вход за углом, плата по таксе, такса сто баков. Так ведь нет же…

— Именно, почтеннейший, именно. Странные люди. Вот у красавицы нашей Ларисы потолок зачем-то мягким покрытием обит. Как в «мягких комнатах» в желтом доме. Отчего-то не стены, не пол, а только потолок… Вы что-то о гороскопах спрашивали? Вы сами-то не Близнец ли, почтеннейший? А то ведь я, признаться, магические Таро на вас раскинул. Ну, доброй ночи, почтеннейший. Хотя какая ночь, утро на дворе.

На совсем светлом небе готовились спрятаться последние звезды. Апельсинная долька поблекла в вышине. Лев свесил лапу с мерцающим Регулом в когтях. Я разулся и пошел босиком, неся мокрые кроссовки. И кажется, не дорос еще с Кузьмичом в хитром змействе тягаться. Как и Наташа Наша, Кузьмич, похоже, получил от нашего разговора больше, чем я. С Наташей, тогда в столовой, у меня тоже было это чувство. А не удержался Кузьмич, в лучших традициях Крольчатника отлил пулю. Завернул поганку. Благородные звери у Киплинга употребляли эвфемизм: «Сказал то, чего нет». Или не у Киплинга, не суть. Как, спрашивается, он мог раскидывать Таро на меня, если подснимал не я и карту-сигнификатор вытаскивал не я. И вообще основным в магии Таро является сенситивный контакт желающего узнать судьбу и гадальщика. И тасовать должен был я. Я дошел до своего четвертого номера. Ступни леденило от росы. За спиной раздался множественный треск и скрип, шум многих падающих веток. Я оглянулся так быстро, что едва устоял на ногах. Увиденное напрочь выбило у меня мысли о домашних магических забавах с картинками.

* * *

Человек десять подростков играли в «килу». «Кила» — это небольшой тряпочный мячик, который делается из нескольких свернутых старых носков, а сверху для прочности засовывается в обрезок женских колготок. «Килу», у нее, впрочем, есть и другие названия, пасовали ногами, вставши в круг, и надо было не уронить. Вокруг шумели фонтаны, потоки машин, светя рубиновыми огнями, двигались с Моховой на Тверскую и вверх по Охотному ряду. От множества фонарей площадь, приподнявшуюся перед старым Манежем, над бывшей 60-летия Октября, было видно, как днем. Прилетевший звон курантов возвестил о полуночи, но народу не убавлялось. Все лавочки были заняты компаниями, мраморные фонтанные ограды облеплены парнями и девушками. Пили, пели, смеялись, звенели гитарами. Банки из-под пива и колы гремели под ногами, пластиковые бутылки и оберточный мусор лезли из пакетов в бессчетных мусорных бачках. Вился дым сигарет, попахивало «травкой». На ближайшей лавочке отвернувшийся в сторону парнишка в джинсовой куртке быстро скрутил купюру на манер папиросной гильзы, высыпал на подставленный кулак белого порошку и втянул попеременно ноздрями через бумажку. Откинулся, закрыв блаженно глаза. Черноволосая миниатюрная девушка в их компании показала на него пальцем через плечо, все засмеялись.

Вынимая под свист остальных в который раз угодившую в фонтан мокрую «килу», парень в лихо заломленной козырьком назад черной суконной кепке показал глазами на мужчину, который расположился на лавочке, стоящей спиной к огромной вытяжной тумбе, через которую снизу, с трех подземных этажей поднимался теплый воздух. Светловолосый, широкоплечий, в летнем бежевом костюме с искрой, он сидел здесь уже почти час, небрежно наблюдая за игрой подростков, лениво поглядывая по сторонам на отдыхающую, гудящую вечернюю молодежь. Один раз он закурил, и приметливый игрок в кепке увидел, как на крышке желтого металлического — золотого, что ль? — портсигара полыхнул ярким огнем сверкающий треугольник. Отчего-то, несмотря на столпотворение, которое, впрочем, было здесь делом обычным, на лавочку к мужчине никто не присаживался. В летнем душном вечере он оставался один среди людей. В крупной руке появились четки из желтых же металлических шариков. Игрок в кепке просто еще мало видел этого густого жирного блеска, не то сразу бы догадался, что и перебираемые, тихо пощелкивающие шарики сделаны из настоящего червонного золота. Приятель игрока, в длинной клетчатой рубахе навыпуск пожал плечами и состроил физиономию, означавшую «Да ну его!..». Донесся через зубчатую стену одинокий мелодичный удар — Спасская башня отбила четверть первого.

Называющий себя Михаилом Александровичем Гордеевым словно очнулся от оцепенения. Зевнул, прикрывшись ладонью, встал с лавочки. Позади, на центральном возвышении, виднелся подсвеченный синий купол с бронзовым Георгием Победоносцем, и Михаилу представилось, как он выглядит изнутри — карта России со множеством городов. Час назад, дав указания рыжему Мишке, он спустился с ним из ресторана, сошел по широкой беломраморной лестнице и через стеклянные двери казино «Оазис» вышел на площадь. Мишка убежал направо за угол, где у «Седьмого континента» его ждал в машине Геник. Михаил не преминул подковырнуть Мишку насчет привычек новых русских евреев. Он не договаривался с Мишкой о месте встречи и способах связи, как можно было бы ожидать в данной ситуации. Ему это просто не требовалось. На прощание Мишка махнул рукой. Живущая ночной жизнью площадь манила. Михаил медленно шел, лавируя в толпе. Он уже почти с трудом узнавал этот город, как с трудом приноравливался к Миру, в котором был рожден… когда? Пожалуй, определить это было бы нелегко. Разум давал четкую дату, но даже она ничего конкретного сказать не могла. В десятках систем времяисчисления только этого Мира она выглядела совершенно по-разному. Просто считать количество оборотов планеты вокруг светила тоже не годилось, поскольку то была лишь одна-единственная планета одной-единственной Вселенной одного-единственного Мира, а ему уже довелось побывать во многих Мирах, в том числе и таких, где нет Вселенной как понятия и космологии как науки. И очень, невообразимо долго он пробыл там, где нет самого Времени. Да можно ли вообще так говорить, ставить рядом «не существует Времени» и «долго»? Михаил курил на лавочке и усмехался. Начинались обычные схоластические дебри, когда пытаешься выразить на языке конкретного Мира нечто абстрактное, лежащее за его пределами.

Наверное, было ошибкой сохранить себе прежнее имя и прежнюю внешность. Но имя, как он сказал однажды здесь же, в этом Мире, ему было дорого как память, а возвращаясь в человеческое тело, он не желал смотреться в зеркало и видеть там незнакомое лицо. Пробовал несколько раз — отвратительное зрелище. Пусть уж будет, как привык, хоть и сопряжено с очевидными, и совсем немалыми, трудностями. Впрочем, и это не факт. Вряд ли осведомленный круг лиц, которых наверняка меньше десяти, но которые обладают достаточным влиянием, допустит, чтобы его фото пошло в чей-либо посторонний банк данных, от криминальной милиции до Интерпола и разнообразных контрразведок. Опять усмехнулся, доставая четки: тезка-Мишка прав, отдаляется он, вот уж и понятия не имеет, как здесь кого называть, какие ведомства упразднились, какие образовались, какие просто сменили вывеску в этой непрерывно бурлящей стране, которая, как всегда, хочет совместить несовместимое — сразу, чохом сделаться совершенно новой, оставшись вместе с тем тою же единственной и неповторимой, какой была. Отдаляется он? Да, и не вообразить тебе, Мишка, насколько далеко. Но и такие вещи, оказывается, не забыл. То есть сам пытается совместить несовместимое? Ему стало совсем смешно. С именем у него тоже не все так просто…

Михаил сошел в переходный тоннель. Стеклянные двери торгового суперцентра «Охотный ряд» были закрыты на ночь. Вдоль стен, как и наверху, сидели компании. С минуту Михаил постоял в плотной толпе вокруг угловой ниши, где играл оркестрик. Вокруг все, похоже, друг друга знали, громко разговаривали и хохотали, перекрикивая музыку.

Он уже чувствовал сосредоточенное скрытое наблюдение за собой по меньшей мере из пяти разных точек. Еще наверху, на лавочке, он ощутил этот давно знакомый зуд в коже от перекрещивающихся взглядов. Дело было привычное, но сейчас обладатели взглядов, кажется, настроены решительно. Его собираются «брать»? Любопытно.

Слегка поколебавшись в выборе направления, Михаил двинулся направо, к выходу на Моховую. Узким тротуаром шел вдоль стены Манежа, оглянулся, проходя, на Боровицкие ворота, но не свернул к ним, хотя там была последняя возможность спуститься на аллеи, а тут, идя вдоль потока машин, хоть и поредел он к ночи, для своих преследователей он был как на ладони. Закруглялся тротуар перед площадью, которую непросто перейти. Михаил будто нарочно выбирал самый невыгодный для себя путь.

Ему совсем не хотелось делать то, что сейчас придется делать, но примерно семь часов назад, если принять поправку на часовые пояса, на Территории, прозванной ее обитателями Крольчатником, возникло непредвиденное напряжение. Скачок энергий, большинство из которых неизвестны этому Миру и не могут быть зарегистрированы ни физическими приборами, ни парафизическими методами. Они просто не имели права на существование здесь, но это было не самое худшее. Хуже то, что тот, через которого пробился в данный Мир этот всплеск, был абсолютно не властен над ним. Он не мог по собственному желанию вновь открыть незримый канал и выпустить чужеродные энергии туда, откуда они явились. Они бы ушли сами, как уходит в сливное отверстие вода, или как она же лезет вверх по капилляру. Меж разными Мирами действуют столь же непреложные законы, как закон силы тяжести или поверхностного натяжения в этом отдельно взятом Мире. И развеяться, пропасть, сойти на нет, разлившись в Мир и вызывая постепенно затухающие катаклизмы и аномалии, чужой энергетический сгусток не мог, поскольку оказался заперт меж стен Территории. Так уж стены устроены. А на Территории, в Крольчатнике, находились те, кого необходимо сохранить. Сохранить на время или вообще, этого Михаил не знал. Однако он представлял, каким образом это будет сейчас проделано, и ему заранее становилось не по себе. Он так и не привык, он солгал рыжему тезке-Мишке.

Светящийся человек ступил на асфальт Боровицкой площади. Открытое лицо его и кисти рук были будто покрыты серебряно-лунным сиянием. В центре площади стоял патрульный «Мерседес», толстый милицейский капитан с жезлом, болтающимся на руке, сперва не понял, отчего машины, что спускаются с моста, вдруг начали бешено тормозить, едва не натыкаясь друг на друга. А вот и столкновение. Капитан шагнул навстречу случившемуся ДТП, но в это мгновение позади дурным голосом заорал напарник. Обернувшись, капитан увидел горящего. Это одежда вспыхнула и превратилась на Михаиле в пепел. От него шло свечение такой силы, что перебивало свет многочисленных фонарей. Все на площади обрело по новой тени. «Самосожженец, гад!» — мелькнуло у капитана. От Троицких ворот уже летели две черные машины, две скатились со Знаменки, одна, наперекор движению, с Моховой, но милиционер очутился возле сияющей фигуры первым. «Что-то он не так горит. Да горит ли вообще?!» Капитан, смелости которого надо отдать должное, попытался схватить странного самосожженца, повалить на асфальт, но лишь прикоснулся… мертвечинная жуть затхлый запах склепа ледяное прикосновение смерти

Михаил проводил взглядом завопившего от нестерпимого наведенного ужаса человека, когда тот кинулся прочь, потеряв жезл и фуражку. Так-то будет лучше, незачем сейчас кому-нибудь находиться в непосредственной близости от набирающей чужую энергию «куклы».

Только бы они не начали стрелять. Ему надо дойти до середины моста. Слишком рано началось. Увы, не он решает, когда ему из «куклы», как он сказал, «тю-тю, испариться».

Специально подготовленные сотрудники групп, что «вели» Михаила все сегодняшние… теперь уже вчерашние сутки, прежде всего оттеснили кремлевскую охрану. Те готовы были палить из гранатометов. Неспешно переставляющая ноги фигура направлялась к вставшим, кое-где и поперек, машинам на мосту. Движение с той стороны уже было закрыто, там тоже дежурили и были готовы. Операция по задержанию и изъятию должна была развернуться на Болотной: тихо, широкое пространство, стена моста, деваться некуда, под деревьями особо не заметно. От фигуры исходил яркий, серебристый, неземной какой-то свет. Покинувшие последними свои автомобили владельцы спешно разбегались. Светящийся двигался в кольце, что держалось метрах в пятнадцати от него. Видеосъемка велась четырьмя камерами.

Кажется, окружившие что-то поняли сами или имели соответствующие инструкции. Михаил склонялся к последнему. Но хоть не лезут. Сейчас мы их чуточку еще успокоим, переместимся не на левую, с видом на Кремль, а на правую сторону моста. Для наших целей это совершенно безразлично. Ноги шли медленно, чем дальше, тем меньше соглашались повиноваться. Во время поездки с Игорем от его кордона он видел валящееся дерево, а пошевелиться уже не мог. Да и к чему? Ведь он заранее знал, что — пора, что-нибудь должно сейчас произойти. Никому не расскажешь, как это ужасно, заранее знать.

Михаил сделал последнее усилие, резко переваливаясь через парапет. К нему не успели кинуться, В последние секунды он ощутил, как, перетянув в себя все, что вырвалось в этот Мир чужого, его временное тело, «кукла», словно запульсировало изнутри, готовое лопнуть, разорваться, превратившись в одну беззвучную ослепительную вспышку… Касания с черной нечистой водой Москвы-реки он не ощутил.

А вот для наблюдателей со стороны все выглядело по выражению «с точностью до наоборот». Еще до того, как перемахнула перила и полетела вниз, высокая серебристая фигура начала стремительно гаснуть. Уменьшение яркости шло скачками, и после каждого она светилась слабее предыдущего. Последний уменьшающийся скачок был пойман глазами и камерами где-то на середине семнадцатиметрового полета, и после него свечение погасло совсем.

Мост оставался закрыт еще час, пока работали экспертные группы. Те, кто был допущен, кто работал на пути следования светящегося через мост, обнаружили, что за несколько метров до места прыжка в асфальте пешеходной дорожки отпечатались будто оплавленные следы босых ног. Шаг от шага они становились все глубже. Последний, по-видимому, толчковый отпечаток уходил на тринадцать сантиметров, то есть глубже, чем по щиколотку ноги взрослого мужчины. Причем сплавленным оказался и щебень, на который укладывали асфальт. А жара от светящегося не было. Это утверждали в один голос все до единого, кто приближался к светящемуся на достаточно короткое расстояние. Милицейский капитан был пока не в состоянии давать показания, но руки его остались целы, никаких ожогов, а ведь напарник клялся, что капитан хватал светящегося за плечи после того, как на том вспыхнула и мгновенно сгорела одежда. На месте, где это произошло, найдены многочисленные брызги расплавленного желтого металла. Последующий анализ показал, что металл не что иное, как золото очень высокой пробы, происхождением ни к одному золотоносному району России, ни к известным зарубежным не подходящее. Собранные фрагменты составили количество около килограмма. Температура воздействия на этот металл, чтобы он расплавился, вскипел и брызнул, должна быть не менее тысячи ста — тысячи двухсот градусов.

Все участники операции были специально предупреждены о неразглашении и даже дали назавтра отдельную подписку. Это было тем более странно, что никто из этих людей и без того болтать не был приучен. Впрочем, для большинства прошла версия о самосожженце. Это же говорилось (вполне искренне, потому что и им было сказано то же самое) словоохотливыми гаишниками, поджидавшими автомобиле владельцев, когда тех снова допустили к брошенным машинам. Версия была напечатана в газетах, и ее глухо, один-единственный раз в неудобное время повторили электронные СМИ. А возвращаясь под утро домой, парнишка в джинсовой куртке, тот самый, что на лавочке рядом с Михаилом делал вид, что нюхает кокаин, спросил миниатюрную черноволосую девушку, идущую рядом:

— Кассету завтра в отделе поглядим? Ты ведь ближе всех была.

— Была-то была, но только ничего мы не поглядим. У меня сразу ее изъяли. Прямо там, на мосту.

— Как же ты отдала? Кто изъял? Ерунда какая, ты эксперт, не положено так.

— Отдашь… Босса первый зам. Лично. И в кейс запрятал. Я видела, он ко всем операторам подходил. Я тебе больше скажу. Я ведь до самой воды этого, ну… «горящего» проводила. Когда он совсем погас.

— И что, на пленке тоже не видно… ах, черт, пленка-то!

— Не знаю, что там видно, что не видно, а я скажу тебе, чего точно не было, когда он упал.

— Ну и чего?

— Всплеска.

* * *

Мой четвертый домик находился на некотором возвышении, и когда сосны начали падать, я увидел не только те, что рядом, но и дальше, вплоть до северной и западной стен. Это выглядело как ураган. Как пролетающий из конца в конец Крольчатника незримый смерч. Сосны клонились, кряхтели, кричали, хвоя рвалась с ветвей, шишки носились роями. То тут, то там раздавался перекрывающий все остальные звуки громкий треск — это не выдерживал, переламывался еще один ствол в красноватой коре. Но чаще дерево выворачивало с корнями, и тяжкий удар потрясал землю.

И при всем — ни малейшего дуновения ветра. Лишь короткие порывы, когда проносило рядом ветку, падала поблизости сосна. Трава стояла не шелохнувшись. Я ухватился за перила крыльца, потому что показалось, что не держат ноги.

Грохот, звон стекла — угодило по крыше домика справа. Нежилого. Крона поперек веранды, ствол проломил крышу, окна зияют черными зубьями пустоты. Ага, небьющиеся, как же… Я не понимал, что делать. Бежать? К Ксюхе? Как она? Сделал несколько неуверенных шагов. Взвизг, треск, шумный удар — верхняя треть обломанной сосны улеглась в метре передо мной. Толкнуло потревоженным воздухом, в глаза сыпануло хвоей. В домик? Под крышу? Но почему не сносит дома? Только сосны. Нет, лучше под крышу…

Кончилось, как началось, — в один миг. Гигантскому незримому пальцу надоело размешивать сосновые кроны, и он просто пропал. Исчез, как для рыбок в банке исчезает поднятый сачок. Я подождал еще немного, вдруг все продолжится. На самом деле мне нужно было успокоить дыхание. Они опять посчитают, что это я, пришла мысль, и я ничего не смогу им возразить. Правдивый так и скажет: из-за тебя. Но разве я виноват? Мне вспомнился последний «накат» — мой мечущийся меж белых призрачных стен взгляд. Он метался по соснам, не находя пути наружу. Господи, неужели это действительно я?

Сердце и дыхание успокоились, повторной катастрофы, кажется, можно было не ожидать, а я все сидел на низенькой ступеньке. Потом отправился. Я не заходил в домики и даже не стучался. Я только смотрел, все ли уцелели. Уцелели все. Кроме того, одного нежилого. Рядом с моим, второй номер, если смотреть от Ворот. Ни один из крольчатниковской компании даже не выскочил из дому. Даже не вышел теперь, когда утихло. Я не мог знать, живы ли они и вообще не исчезли ли, как привидения, оставив меня одного в этой страшной сказке. И я не хотел узнавать. Даже про Ксюху. Крольчатник. Каждый сам по себе. Обойдя и удостоверившись, я вышел к Воротам. Кстати, по пути смог оценить масштаб разрушений. Не очень-то он был велик. Упавших сосен я насчитал с десяток, да столько же обломанных, и все они в основном в нежилой части. Это у моего страха глаза были велики.

Я, конечно, приходил к Воротам не в первый раз. Высокие, в уровень стен, железные створки с калиткой в правой и щетиной штырей-копьецов поверху. Крашенные в милый отечественному глазу защитный цвет. Прямо от них протянулась заросшая грунтовка в две колеи. Она тоже лежала несколько в стороне от общего массива домиков, теперь заваленная рухнувшими соснами. На противоположной стороне грунтовка упиралась в такой же проем в стенных блоках, но заложенный крупным кирпичом. То есть все предельно ясно.

Мне не очень нравилось изображать из себя романтического узника, «разбивающего кулаки в кровь». Я уже знал, что на стук Ворота отзываются глухо, словно заложены оттуда мешками с песком. Но я не мог не постучать. Результат можно было предвидеть. Через пять минут я плюнул. Прижался к шероховатому металлу спиной, съехал на корточки.

У меня есть отвратительная привычка сперва думать, потом действовать. Вот сейчас, я чувствовал, от меня требовались какие-то решительные поступки. Но что я мог? Ворота, стены. Элементарно преодолимый рубеж, беда только, что никому в Крольчатнике не хочется его преодолевать и вряд ли захочется даже после сегодняшнего.

И я не исключение, и мне не хочется лезть на стену, усаженную стеклами. Где бы ты ни был, какие бы перемены ни происходили с тобой, в конечном итоге на твою долю остается — и это еще дай-то Бог! — клочок земли да стены вокруг. Отчего-то принято полагать жизненными достижениями то, как мы эти стены преодолеваем, но ведь перед нами тотчас встают новые. В конечном итоге к нам приходит смирение, и счастлив тот, кто нашел все необходимое и достаточное для спокойствия внутри одного себя. Бытие Крольчатника очень наглядно подтверждает эту не самую бесспорную, но одну из реально действующих истин. Так ведь не вижу я тут ни одного спокойного и счастливого. Каждый из них играет, и только. Впрочем, отчего — «каждый из них»? Каждый из нас.

Я разозлился, и это было хорошо. Вот что мне действительно надо — хорошая злость, а никакое не смирение. До дому — бегом. В чуланчике я видел топор. Бегом! Бегом! Где тут свалилась верхушка? Убрать с дороги к чертовой матери! Лезвие впивается в золотистую древесину. Хороший топор, вязкий. Я отволакиваю расчлененный ствол сперва просто в сторону, затем, передумав, тащу на старое кострище. Вот будет вам костер. Бумага в кабинете? Так и есть. Туда же ее, всю пачку. Захотите — придете, нет — черт с вами. И дела мне нет, кто за доктора в этом санатории и вообще, где мы находимся и что за строительства идут по обе стороны, и не желаю я больше задавать вопросы. Так, этот толстый обрубок тоже сюда. Уф!..

…От входной двери послышался стук, когда я вытирался после душа, стоя голый в спальне.

— Зайди, если свой! — крикнул я, оборачивая полотенце вокруг бедер и немножечко волнуясь: все-таки пришли ко мне впервые. Сказал участливо, когда гость вошел:

— Как здоровье? Надеюсь, лучше?

— Благодарю, да. Приношу свои извинения за неприятный… инцидент. Мне следовало держать себя в руках.

— Скорее это я должен извиняться. Мы, кстати, так и не познакомились как следует.

— Зовите Володей, Игорь Николаевич, — сказал Юноша Бледный.

Я видел, как он шел по дорожке к крыльцу. Зеленые занавеси на моих окнах были достаточно прозрачными В его походке вновь было что-то офицерское, которое я подглядел, когда он вчера утром, вернувшись через Ворота в Крольчатник, заходил в нежилой коттедж. Перед моим визитом к Кузьмичу я пробовал ту дверь. Она, конечно, была заперта.

— Володя, я правильно понял, меня вызывают?

— Абсолютно правильно.

— Тогда побудьте в той комнате, если не затруднит. Я только оденусь, соберусь.

Я решил принципиально не заговаривать о произошедшем час назад. Ни с кем из них. Пусть начинают сами. Володя, Юноша Бледный, кажется, тоже не собирался. Он громко сказал через стену:

— Да ничего особенного не надо, вы к обеду обратно будете. Никаких там чудес и откровений. Вас просто хотят спросить, как устроились, не надо ли чего. Вас ведь впервые вызывают? Вот и не беспокойтесь, у нас у всех так было, первые разы не значат ничего.

— Я не беспокоюсь, — сказал я, входя в «кабинет», где до того, как отправиться в душ, успел привести все в исходное положение. — У меня полное впечатление, что в Крольчатнике все знают не просто больше, чем говорят, а прямо-таки патологически больше. В опасных для здоровья и самой жизни дозах.

— Конечно. Вы сами разве не так?

Совсем без радужек у него были глаза. Я не нашелся, что ему ответить. На улице солнце наискось простреливало поредевшие кроны. Бледный Володя шел рядом со мной плечо в плечо. От Ларис Иванны у него эта привычка? На густо устилавшие траву и изумрудный мох обломанные ветки, шишки и хвою внимания не обращал. Как будто так и надо. Поодаль улеглась сосна с вывороченными корнями, пласт поднятой комлем земли возвышался метра на два. Юноша не повернул головы.

— Мне не нравится название «Крольчатник», — говорил он, словно вещая. — Унизительно как-то. «Территория» — более нейтрально.

— Кузьмич… Кузьма Евстафьевич утверждает, что «Крольчатник» есть его изобретение. Крестный отец.

— Ерунду порет Кузьма Евстафьевич. Им тут и не пахло. И Территория была не здесь, эта глупая кличка сюда вместе с хозяйством переехала. Не знаю, кто выдумал, никто не знает.

Я понял, что не удержусь и стану спрашивать. Пришел сам, говорить настроен, грех не использовать. Все-таки впереди — Ворота, и я не могу позволить себе остаться подвешенным, как… Хоть за что-то мне надо зацепиться, хоть что-то знать. Кстати, причина Володиной словоохотливости тоже достаточно прозрачна. До Ворот оставалось метров триста. При желании их можно растянуть на пять-шесть минут.

— Володя, вы ответите на ряд моих вопросов? Сейчас, быстро, пока идем, если вы опасаетесь, что разговор в помещении могут засечь.

— Попробуйте. Хотя вам и так все расскажут со временем. Только не на все вопросы я обещаю отвечать.

— Где мы находимся? Что это за Крольчатник? Территория. Кому принадлежит?

Бледный неопределенно улыбнулся. Вот-вот, и усмешечка у него соответствующая — как бы отрешенная от всего и вся.

— Мы находимся недалеко от южной оконечности Уральского хребта. Территория представляет собой бывший дачный поселок для семей партработников. Когда была КПСС, имею я в виду. Конечно, теперь тут все модернизировано, перестроено. Ближайший крупный населенный пункт — Бузулук.

Он любезно замедлил шаг. Мы вроде не шли к цели, а будто прогуливались.

— Давно сюда переехало «хозяйство», как вы говорите?

— Осенью прошлого года. Зима у нас была трудная. Здесь вообще суровые зимы, снежные.

— Почему нет персонала? Или он бывает? Что за чудеса со столовой? Из снега сами откапывались?

— Да уж, откапываться приходилось самим. Мы полностью на самообеспечении. Полностью, вы понимаете?

Ни черта я не понимал. В моем чуланчике стояла стандартная ОГВ, под окнами ребристые радиаторы, у пола и под потолком — замкнутая система труб. Сперва я думал, что в котле помещены тэны, но оказалось, что топиться должно живым огнем. Судя по крошкам и черной пыли, топливом служил уголь. Посреди Крольчатника они антрацитовый разрез открывали?

— Нам, находящимся здесь, не ставят никаких условий, — опять вещал Бледный, — ничего от нас не требуют. Вы увидите сами, от вас тоже ничего требовать не будут.

— Бывало и по-другому, — не удержался я.

— У нас у каждого бывало по-другому. Были требования сотрудничества и довольно жесткие. Исходившие из разных источников. Пока мы не оказывались здесь, где можем просто жить спокойно, и это уже неплохо.

— И верите, что так будет и впредь?

— Игорь, у нас считается неприличным задавать этот вопрос. Неблагородным.

До Ворот оставалась всего одна минута и сотня шагов. Я вовремя вспомнил об уловке, пришедшей мне в голову при ночной беседе с Кузьмичом.

— Знаете, Володя, мне и вправду трудно пока разобраться. У вас тут, как Кузьма Евстафьевич мне сказал, коллектив устоявшийся. Свои дружбы, симпатии. Антипатии, наверное, тоже, куда ж без этого. Вот Правдивый, например, остро переживает вашу с Ларис Иванной дружбу. Такие слова говорит, стоит вас вместе увидеть. А что такого? По-моему, так — дай Бог…

На роду мне написано интриганом быть. Невзирая на простецкую физиономию. У Юноши, почудилось, аж его вечно мокрая прическа встала гребнем, как у рассерженной ящерицы.

— Пусть говорит что хочет. Поменьше верьте, что Саша Правдивый болтает. Неужели вы не поняли, что все его шоферские байки — лажа? Он большегрузы только на картинках видел. Попробуйте с ним о компьютерах поговорить, обо всяких электронных заморочках. Между прочим. — Бледный Володя остановился посреди тропинки. — Вы спрашивали о чудесах столовой. Его достижения. Правдивый в нашей системе жизнеобеспечения — самый ценный кадр. Дружите с ним, Игорь Николаевич, не обращайте внимания на слова.

Я давно уже слышал стук топоров в стороне. Теперь я увидел. Самый ценный кадр в системе жизнеобеспечения трудился сучкорубом. Пошатывающийся Сема помогал ему, оттаскивал ветки. Они расчищали дорожку к Ларисиванниному домику. Нас видеть не могли.

Вот и Ворота. Как он подаст сигнал, что мы уже здесь? Никаких скрытых кнопок, хоть и облазил, кажется, сверху донизу, я на них не нашел. Впрочем, могут быть какие-нибудь скрытые камеры, не исключено.

— Кстати, о засечке нашего с вами, Игорь, разговора. Пожалуйста, не заблуждайтесь на этот счет. Узнать, что происходит на Территории, снаружи совершенно невозможно. Мы живем обособленно друг от друга вовсе не из боязни, что наши тайные договоренности будут подслушаны. Если бы это только было возможно, при современной технике, и что мы друг дружке подмигиванием ночью передавали бы — и то б узнали. Там и про это, — повел рукой туда, где стучали топоры, — не знают. Понятия не имеют.

— Сверху разглядят, — буркнул я и сразу вспомнил собственные рассуждения насчет спутников над нами.

— Не разглядят.

— Ну, тогда ты сообщишь. Ты-то ведь сотрудничаешь. Да, Вова? — И я сказал ему, что видел ранним утром.

— Ах, это. Ну, тогда сотрудничаю, да. В той же пассивной степени, что и все мы. И вы, Игорь Николаевич, тоже. Самим фактом, что здесь находитесь. А меня просто вызывали, как и вас. Там были некоторые вопросы. Через меня передали вызов вам. Вас тоже попросят передать кому-то. Так всегда делается. Только вас вызвали сразу, а кому-то, кому вам скажут, нужно будет идти через несколько дней. Или недель. Вам скажут.

Он не прощаясь оставил меня перед створками Я только сейчас заметил, что краска на них порядком облезла. Юноша быстро ушагал прочь, а я подумал, что, помимо людей с военной выправкой, так же прямо держатся те, кто пережил в свое время травму позвоночника. Что я узнал о Бледном? Имя. Что он, оказывается, не так юн, как представлялось. Вблизи всегда заметнее. А не о нем? О, гораздо больше…

Я не успел продолжить мысль, как калитка, заскрипев, отворилась.

* * *

С огромным неудовольствием замечаю я, что вместо связного, последовательного изложения сути вещей и событий меня начинает уводить в некую запутанную интригу, едва ли не детектив. Возможно, сказывается привычка. Но в том-то и дело, что единственным последовательным действием моим было увязание все глубже и глубже в абсолютно непонятную мне бессвязицу жизни в Крольчатнике. И это еще при том, что интриги действительно цвели там махровым цветом.

Теперь, пройдя все этапы моего понимания, я вижу, что мне просто следовало отдаться на волю обстоятельств. Ведь в той или иной форме каждый советовал мне это. И даже настойчивая рука моих снов-воспоминаний, испытующая, но благожелательная рука Перевозчика, по сути, подталкивала к тому же. Она провела бы меня через извилистый перекрученный клубок гораздо скорее и легче, чем, упираясь, мечась и упорствуя, пробрался я сам. Но это я понимаю теперь…

Однако, положив себе за правило описывать прошедшие события именно по мере их совершения, я так и продолжу. Если, как, наверное, заметили, два или несколько событий происходили одновременно, тогда я буду начинать с наиболее, на мой взгляд, существенного. Конечно, употребляя понятие «одновременно», я рассуждаю со своей, человеческой точки зрения, с точки зрения всего лишь одного, нашего Мира. Что делать, я ограничен, так же, как и вы.

И хватит с меня детективов.

Они были толщиной с хорошую противоатомную дверь, эти Ворота. Система плавно откатывающихся штырей-язычков на срезе напоминала сейфовую. Я сделал длинный шаг, чтобы перешагнуть порог шириной сантиметров тридцать.

Охраняли нас, оказывается, ребята в приятной сердцу форме. Красные погоны Родины. Не призыв — лица постарше, посерьезней. Контрактники, или как уж. Из пятерых, что мне встретились, трое офицеры. С этой стороны от калитки был недлинный коридор с железными стенами, за ним помещеньице вроде предбанника на КПП. Явно пахло армией. Дверь караулки, краем глаза выхваченная там внутри оружейная пирамида, «АКМы» у часовых на выходе. Никаких спецназовско-омоновских прибамбасов, никаких примет новых дней — секьюрити в камуфле под два метра каждый. На внешней двери решетка, но на охрану зоны тоже не похоже, там препровождающие заключенных рядом с оружием не ходят. Тихо, мирно, патриархально. Полюбовно. Снаружи все, как полагается. Насыпь. Ров. Запретка. Колючка в два ряда. Сигнальная тонкая проволока, протянутая сквозь контрольные кольца на столбах. Странно, совсем нет сосен. Равнинная степная местность, череда холмов на горизонте, неблизкие лесополосы меж полей. Уходящая вдаль асфальтовая дорога прямо от пятачка перед Воротами.

У меня сжалось сердце от такой картины. Еще и насыпь у стен поросла не лебедой и мать-и-мачехой средней полосы, а маками-ноготками и крохотными дикими тюльпанчиками, бледно-желтыми. О, Эжени. Нет, это не приступ. Я просто вспомнил. Ни к чему мне вспоминать.

Меня встретил уже знакомый рыжий молодец, что был при Гордееве в роковой день. Это к нему в подчинение я поступал. Надо же, я и думать о посетившем меня и так нелепо погибшем Михаиле Александровиче Гордееве забыл. А имя помню полностью, хоть и псевдоним явный. Неужто мне решили о нем напомнить? Но вслух я спросил совсем другое:

— Зачем, спрашивается, было везти меня сюда в полубессознательном состоянии? Все равно все показываете. Проще глаза завязать.

— Завяжут, — пообещал рыжий. Каскетка торчала козырьком вверх. — Смотрите, пока возможность имеете.

— Пойдем пешком?

— Ага. Все двадцать километров. Садитесь в фургон.

Микроавтобус (мини-вэн, так, кажется, следует его называть, согласно мгновенно прижившимся в языке англицизмам) был без окон. Сопровождающий задвинул за мной дверь, сам сел с водителем Кондиционер обеспечивал приятную прохладу. Сиденья были удобные. В я шике-холодильнике полно напитков. Отворив верхние стеклянные дверки, я вытянул самую высокую банку. Да, это именно то, что я и предполагал. Ну, риск — дело благородное. Отхлебнул, вкусно. Двадцать километров, не менее четверти часа одиночества…

Мне их не суждено было испытать…

Бац! Без перехода, без приближения, без предупреждения. Бац!

План-схема в виде неправильного вертикального овала. По форме напоминает контур говяжьего сердца, неровный, книзу сужающийся. Тонкими нервными окончаниями входят в него извилистые линии со всех сторон и соединяются в центре в единое пятно. Одно или два изломанных кольца поменьше вписаны в схему. Паутина сумасшедшего паука. Кажется, я узнаю… Поверх накладывается сетка из правильных пронумерованных прямоугольников, зыбко-голубая. Щелк! Один из прямоугольников, крупно. Да это же схема города!..

Бац! Ночные улицы продуваются дикой силы шквалом. Ураганом. Переворачиваются гаражи-ракушки, разлетаются стекла. Женщина в белой блузке и джинсах 6eжum, пригибаясь от убийственного ветра, от одного высокого белого здания на площади к другому. Здания со множеством одинаковых высоких окон, нежилые дома. Узнал. Это Калужская площадь, улица Житная, центр Москвы, а здание — Центральный банк. Откуда же ураган? Как у нас в Крольчатнике. Но убивает не ветер. Огромный рекламный щит, поднятый чудовищным порывом, бьет с размаху, накрывает женщину. Еще совсем молодая, едва за тридцать…

Бац! Прямоугольники перещелкиваются, как слайды, под каждым — подробный план, с названиями улиц, каждым отдельным, домом со своим номером. Наверное, сделано со снимка из космоса. Я таких никогда не видел. Бац!

Снова ночная Москва. Ураган продолжается, но район другой. Деревья целиком летят по воздуху. Ливень. Застигнутые люди жмутся под аркой дома. Неподалеку в черный пластиковый мешок упаковывают труп. Щелк! Рвутся, падают на мокрый асфальт, в лужи, трамвайные, троллейбусные провода. Люди наступают в лужи, корчатся, умирая в шоке. Щелк! Набережная. Высотка. Гостиница «Украина»? На бульваре огромная обломавшаяся ветка сбивает с ног, подминает человека. Щелк! Щелк! Склоняются на куполах, обрушиваются многопудовые кресты. Щелк! Еще пластиковые мешки, еще белые, с отсветами мигалок в ночи, фургоны. Я не могу больше! Что это? Где? Почему? Из-за того, что было у нас? Из-за меня? Это уже произошло? Или только должно произойти? Выпустите меня из этого! С крыш взлетают оторванные листы железа. Они тоже могут убивать.

Бац! Утро. Мокрый покореженный город. Много парней в летней камуфлированной форме, но это не войска. Визжат пилы — прорубаются завалы тополей на улицах, бульварах, скверах. Щелк! Нескучный Сад. Тут прорубаются в упавших трехсотлетних дубах. И солнце светит нестерпимо над застывшими троллейбусами, над зияющими провалами в крышах…

Бац! Нет, я не могу так больше. Бац! Бац! Я ухожу. Бац! Щелк! Бац! Я ухожу, у меня нет больше сил. Я убегаю в свое прошлое, я лучше буду вспоминать. Я не хочу, я противлюсь вашему мягкому неотвратимому нажиму, но уж лучше он, чем это…

Началось с запаха…

* * *

Начнем в этот раз с запаха. Память человеческая вообще сильна в ассоциативно-запаховом ряду. Над Балакиревским переулком витали ароматы свежеподжаренного кофе, душистых специй. Сейчас точно не скажу, а тогда, пять лет назад, — еще было. Здесь находился Моспищекомбинат, производитель сублимированных продуктов. Всякие там концентраты. Филиал Института тонких взаимодействий, как ему объяснили, располагался немножко в глубине дворов. Слышались звуки близкой Москвы-Товарной-Рязанской. Дом был кирпичный, принявший хороший капитальный ремонт, темно-бордовый, с яркими белыми окнами и выведенными белым шашечкам узора под карнизом.

Еще впервые попав сюда, он с недоумением воспринял наименование НИИТоВ и как это соотнести с тем, чем ему предложили здесь заниматься. Ему так и не объяснили внятно, с ним просто работали. Сразу трое: Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин, психологи-аналитики. Тесты, предлагаемые ему, расширились. Серия новых представляла собой задания со строгими ограничениями, но по форме разнообразные. То давались листки типа анкетных справок на совершенно неизвестных ему лиц и предлагалось описать, как этот человек (каким он его себе представляет) находится там-то и там-то, делает то-то и то-то. В ином случае исходные данные оставались заданы, а действия этой личности он должен был придумать сам. Была серия, где люди не участвовали, а участвовали неодушевленные предметы, природные явления, повседневные события.

«Вон та сосулька на краю крыши висела-висела и в пятнадцать часов ноль восемь минут сорок три секунды обломилась и угодила по голове гражданину Н. совершенно случайно»… «Неработающий Лейкин Ной Соломонович кавказской национальности обнаружил у себя в рекламной почте поздравительное письмо и бандероль с начинкой «Си-4» от благотворительных фондов Организации Освобождения Палестины»… «На кольцевом развороте улиц Рогова и Живописная произошло ДТП между автомобилями «Запорожец» владельца казино «Золотая ночь» и «Лексус» ветерана труда Союза советских писателей; транспортные средства не пострадали, водитель «Запорожца» госпитализирован».

Так он начинал развлекаться, когда уставал.

Заданий было много. Здесь роль играло общее количество, так как объем каждого теста не превышал страницы-двух, но в целом за одно тестирование он делал по три таких экзерсиса, и за месяц набегало почти два авторских листа. При его работоспособности было не слишком обременительно. А вот платили ему по самой высокой по тем временам ставке — четыреста долларов лист. Когда ему объясняли эти условия, мол, никто его задаром работать не хочет заставлять, он так и сказал психологу Вениамину, Венику, с ним сразу сошлись как-то ближе: «Так, может, бросить мне все остальные глупости? В издательствах ставки падают, они там все врут, что налоги задавили, стану на вас работать». Не всерьез сказал, конечно. От своей работы он ни за что бы не отказался. Вряд ли это было только везением, но все надежды, возлагавшиеся на него в свое время, он оправдывал. Его книги продавались и, что самое главное, покупались. Тут, конечно, важен был факт не насыщенного пока рынка и верной маркетинговой политики набирающих силу книгоиздательских и книготоргующих предприятий. Чистой удачей можно счесть лишь, что попал он сразу в издательство, чья политика оказалась успешной. Так что «тлетворный запашок известности» его коснулся и оказался гораздо слаще, чем он представлял себе. Кто же откажется, чего ради бросит, по какой-такой причине?

Но деньги лишними никогда не бывают, и кобальтовый «Сааб», на зависть соседям (что тоже льстило), продолжал дважды в неделю останавливаться у подъезда в точное время. Шофер поднимал наверх коробки с продуктовыми наборами высшего качества. Форма поощрения едой не канула и во времена власти только денег. Веня сказал в ответ на его попытку возразить: «Брось, старик, у нас так принято еще с поры академических пайков. У творческого человека не должна болеть голова о хлебе насущном каждый день».

Понятно было, что никакими взглядами в двадцать первый век неведомые работы, в которые он оказался вовлечен, не пахнут. Любопытство разъедало, но прямых вопросов он себе пока не позволял. Когда пошли тесты на заданную тему с включением заданных элементов, он с самым невинным видом поинтересовался: не собираются ли они делать филологическую экспертизу на предмет установления подлинного авторства его книг? И не психологи они, а специалисты-литературоведы и лингвисты? Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин вежливо посмеялись.

Дело было даже не в деньгах. Деньги деньгами. Уж очень близка оказалась, по крайней мере заявленная вслух, тема исследований: его собственная личность с ее тонкими порывами и глубоким внутренним миром. Велик соблазн, если так говорится вот прямо в глаза, без малейшей несерьезности и намека на розыгрыш. Ему недвусмысленно дали понять о его личностной ценности, а также о ценности всех без исключения произведений, строк, выходящих из-под его пера. «Из-под вашего пера» — так и было произнесено. И он купился на это, да, по-другому не назовешь. Пусть сам если говорил такое, то с ядовитой иронией, и в его теперешних компаниях предпочитали не упоминать подобные вещи всерьез. А услыхав со стороны, да от солидных людей, представляющих, по-видимому, некую весьма масштабную организацию…

И еще была брошена кость. Сахарная. Мозговая. Проанализировав его творчество, ему сказали (он опять поежился), мы видим явное тяготение к острым сюжетам. Причем обусловленное вовсе не спросом рынка, как вы, может быть, думаете, а вашей глубокой психологической предрасположенностью. На подсознательном уровне. Сами вы можете этого и не ощущать, вас может тянуть к пасторалям и мелодрамам, но уж нам поверьте, мы достаточно вас изучили, нам за это деньги платят. Утверждаем со всей определенностью. И здесь вы можете рассчитывать на содействие. Человек с вашими творческими возможностями просто не имеет права, как говорится, зарывать талант. Нет-нет, не смущайтесь, это констатация факта, а не комплимент. Вы же понимаете, что с одаренной личности куда больший спрос, а значит, куда большая работа, так что не дармовые райские кущи мы вам предлагаем. А вот что вы скажете, если вам будут предоставлены материалы, каких без нашей помощи вы никогда не достанете? Реальные дела. Войны спецслужб, Закулисы большой политики. Натуралистические подробности уже прогремевших дел, так называемых «звонковых», что находились на контроле самого Президента, и по какой причине они из-под этого контроля были тихо выведены. И кем, и как. События и персоналии, никогда не поднимавшиеся на свет. Разведывательные и террористические операции во всем мире руками соответствующих российских институтов и подразделений. Как вам идея?

Он, естественно, спросил: за что? Какой резон Центру социопсихологических исследований, ну или пускай этому самому НИИТоВ, вмешиваться и устраивать литературную судьбу какого-то там молодого писателя? Предположим, вот-вот окажущегося или уже в обойме. Предположим, талантливого в выбранном жанре. Но все равно одного из. Свет на нем клином сошелся?

А затем, терпеливо объяснили ему, что это и есть их хлеб. Психологов-аналитиков и прогностиков. Сергей Иваныч, вон, между прочим, диссертацию по Александру Кабакову в восемьдесят восьмом защищал, знакома фамилия? И с чего это вы взяли, будто вы только один из? А финансируются работы — но это уже сами понимаете, под секретом, — Минобороны. Потому что войны двадцать первого века, если, не приведи, тьфу-тьфу, случатся, будут, как уже понятно всем, войнами мозгов. И борьбой за воздействие на эти самые мозги. А чем, простите за выражение, интеллигенция занимается? Так что ни букве, ни духу того первого приглашения, что вы получили, мы не изменяем. Кстати, перечисленные там международные симпозиумы и встречи отнюдь не выдумка. Так понятно?

Было понятно. Со своей набитой рукою он уже чувствовал недостаток материала, начиная потихоньку задыхаться без него. Можно, конечно, продолжать вышивать «семечки», но ему сделалось мало страстей и приключений на уровне «герой-одиночка вступает в противоборство с мафией, победителя любит спасенная красавица и пригретые сироты начинают звать папой». Удержаться на гребне волны. Вот это будет роман. Серия романов. Он уже как бы угадывал их ряд, глянцевых, ярких, выдержанных по стилю оформления, с крупно тисненным его именем, личным золотым экслибрисом. Не чахоточное «увидеть свою фамилию напечатанной». Видели уж, и не раз, и не десяток раз… Зеленый свет, карт-бланш, переиздания, самому называть сумму гонорара, контракты с телевидением…

«А темы? — спросил он. — Снова вы будете поставлять?» — «Что темы, — Сергей Иваныч махнул рукой. — Сюжет рождается из темы, а тема рождается из жизни. Ознакомитесь с документами, встретитесь с людьми, посетите нужные учреждения, там, глядишь, сами десяток тем напридумываете. Может быть, что-то предложим и мы…» — «Будешь у нас вторым Юлианом Семеновым!» — хлопал по плечу Веник. Протестовать было трудно даже из вежливости. Если кому-то так хочется…

Для разгона ему предложили упрощенный вариант. По сходству работ по тестированию. Информация ему подается сюда дискетами, ее отбирают специально и заранее соответствующие люди. «Чтобы не мучить тебя оформлением допусков, сам же понимаешь, откуда это все», — пояснил Веник.

Первая тема все же была от них. Роман, как модно говорить, о коррупции в высших эшелонах власти, бросающей страну в большой конфликт. Предложили и действующих лиц, и общую канву. Подробные характеристики и биографические данные, коллизии и перипетии сюжета. Семейные обстоятельства и тайные пороки. Механизмы наживания мгновенных миллионных долларовых состояний и укрытия их за рубежом. Контакты государственных чиновников и глав преступных синдикатов, протянувшихся корнями далеко за пределы России. Живописные подробности спален. Развлечения «бутровских» деток. Продажа госсекретов. Уровень предложенных действующих лиц — вице-премьеры, крупнейшие банкиры, высший генералитет, главы государственных корпораций, председатели инвестиционных фондов, лидеры парламентских фракций и внепарламентских партий, губернаторы, воры в законе, резиденты иностранных спецслужб в России из ближнего и дальнего зарубежья. Ни одного знакомого имени, которое хоть раз видел бы на страницах газет, на телеэкране, но качество и объем личных описаний заставляли думать, что взяты они просто-таки с натуры. Ему буквально навязывали применить его собственный Метод. (О Методе, кстати, он тоже досконально объяснил своим собеседникам-психологам еще на самой ранней стадии знакомства.)

«Да тут же делать мне просто нечего, — опешил он поначалу, — все разработано до мелочей, что, с кем, как и почему должно произойти. Кого в Лефортово, кому виллу рядом с «Кинто до Лаго» в Португалии, а кого и в распыл. Садись да пиши. Что, не можете?» — «Ты знаешь — да», — серьезно ответил Вениамин. А Анатолий, самый сдержанный и молчаливый, пояснил: «Вы поймите, Игорь, это же только первый масштабный опыт. Разумеется, потом мы предоставим вам гораздо большую свободу действий. Творческую инициативу, полет фантазии, мы даже попросим настоятельно. А из представленных проработок, подумайте, какой можно сделать триллер. Садитесь и пишите, если считаете, что справитесь. Мы будем только приветствовать». — «А у меня, между прочим, аграфия, — тут же добавил неунывающий Веник. — Что смеетесь? Алексия — это когда двух слов связать не можешь, а аграфия — когда видишь перед собой чистый лист и просто не представляешь, как на нем изложить то, что у тебя есть в голове. Написать не можешь двух слов». — «Короче, занимайтесь, — подытожил Сергей Иваныч, — только, простите, работать придется здесь. В Интернет выхода у вас не будет, а самые разнообразные справочные данные — только закажите, к вашим услугам».

Конечно, это был подарок. Просто подарок, так он его и расценил. Две трети обычной авторской работы выполнено за него неизвестными «специальными людьми». Он примерно представлял себе, что это за люди. А уж добыть (или придумать, что, в общем, для него лично без разницы, все равно он своих будущих героев не видел и не увидит никогда) данные с таким уровнем и глубиной проработки ему с его имиджем в их писательской среде «селф-мейд-мена», говоря по-русски, «из низов» — и думать нечего. А сам бы мозга свихнул, пока стольких персонажей свел в непротиворечивое действие. Жизнь — лучший театр. Слушайте классиков, господа.

Жизнь в который раз уплотнилась. Кобальтовый «Сааб» стал останавливаться у подъезда через день. Свою норму днем пришлось снизить до шести страниц, потому что через вечер к ним прибавлялось по двенадцать вечерних. И все равно оставалось время, чтобы просто жить. Наступало лето, строились планы поездки к Жене на родину, вот только он закончит и сдаст свою прежнюю и вдруг так кстати образовавшуюся новую работы. (Женю он в подробности проводившихся тестов и принятого предложения не посвятил. Таково было условие Сергей Иваныча, Анатолия и Вениамина. Он даже им кое-что подписал.) Несмотря на опасности ночной Москвы, они бродили с Женей, сравнивая соловьев Коломенского с соловьями Андреевской набережной. Целовались. Однажды он оборвал для нее целую клумбу пионов. Неясные тени, что начали сопровождать его, а значит, и их с Женей, придавали в поздних прогулках спокойствие и уверенность. Как-то Женя сказала, что непременно должна угостить его вареньем из розовых лепестков, как варит ее мама, и они прямо сейчас едут собирать, она знает, где. У нее случались такие порывы. Шиповник в тот год зацвел рано, и на какой-то близкой подмосковной станции они два часа обрывали упругие красные лепестки, и он, стоя рядом с сосредоточенной Женей, тихонько смеялся своему послушанию и безропотному согласию тратить время, а дома искупал ее в них.

Что говорить, вечерняя работа его увлекла. Он в шутку называл ее «второй сменой». Но он ни на минуту не забывал и о зеленой тетрадке и трансцендентных Тогда. Он отдавал себе отчет, во что эта его работа может вылиться, если только представленные ему персонажи имеют реальных прототипов. И все равно писал страницу за страницей. Кто-то на них кончал жизнь самоубийством, кого-то арестовывали, кто-то благополучно скрывался, спасался пластической операцией, перекидывал астрономические суммы через свободные экономические зоны и оставался жив с осевшими деньгами на анонимных счетах. Кабинет министров трясся, летела чехарда замен — и все это с именами, персоналиями, пусть не слишком узнаваемыми, но подробными, подробными!.. Это было невероятно интересно.

И одновременно в газетах, теленовостях он искал подтверждений, что вот оно, начинает происходить, сбываться! И не находил. Как-то все было не то. Он не унывал. Он даже был рад, что его подозрения и о себе, и о тайной цели собеседников-психологов не подтверждаются. Он ничего не говорил, намеком не обмолвился перед ними о тетрадке и Тогда. Но почему-то был уверен, что они знают. На него очень подействовали мельчайшие подробности из жизни предложенных персонажей. Уж если знают про такого ранга людей… Зато получался очень лихой политический детектив. На самом родном материале. Он-то ведь знал, кто сейчас и что пишет. Такого, что выходило у него, — ни у кого пока не было. Тут уж, в свою очередь, он утверждал со всей ответственностью. Если на что-то, на кого-то он там и повлияет, так ведь правды никогда ему не узнать, и в его жизни ничего не изменится. Да?

Он был совершенно прав, рассуждая так. Роман «Министра обороны — расстрелять!» был написан. Он, кстати, просто рот раскрыл, когда стали настаивать на таком названии. «Ребята, я вообще ничего не понимаю, — сказал он. — Вы ж от него кормитесь, он, значит, и музыку заказывал, а это — как же?..» — «Ну, вы же сами писали, — опять объяснял терпеливый Анатолий. — Там же и главная идея-то, что это — чудовищная провокация. А заглавие — просто ход. Да и ярко, коммерчески, кто поспорит?» Он не спорил. И ход был, и весь роман, собственно, на ту же тему. Он просто получил свою пачечку банкнот с изображением Бенджамина Франклина, спросил, когда и где роман выйдет и выйдет ли вообще, а может, его хотят положить под сукно («Выйдет, еще как выйдет, еще, между прочим, от издательства свои законные получите! Вениамин ведет сейчас переговоры сразу с тремя, он, чтоб вы знали, отныне ваш литагент. Не беспокойтесь ни о чем, езжайте отдыхать!»); и они действительно поехали с Женей, потому что работу, которой он занимался по утрам, он тоже закончил и передал в свое родное издательство.

Вообще-то мелковато она смотрелась по сравнению. Роман назывался «Думай только о себе». Главный герой — ветеран ВДВ, сводит счеты за изнасилованную и покалеченную сестру, за посаженного на иглу брата, заразившегося таким образом СПИДом, хоть сам пока не знает об этом. Сколько их, таких историй. Да и деньги не чета полученным. Однако он привык всю работу доводить до конца. Контракт следовало выполнять. Стоя с радостно лепечущей Женей в сутолоке маленького Быкова, он думал, что верно отказался пока подписывать договор на продолжение. Чем весьма огорчил дружочка зав. редакцией. Сказал, что, кажется, женится и поэтому хочет обождать впрягаться.

Они с Женей летели примерно сюда, в эти бескрайние степи и мягкие холмы Южного Урала, поросшие дикими тюльпанчиками и маками-ноготками. Она просто родом была отсюда. Прожили прекрасный месяц, довольствуясь нехитрым бытом ее родителей. Он не переставал следить за газетами, но из всех прилежно публикуемых скандалов так ничего и не вычитал. Когда в начале октября они вернулись в Москву и грянул знаменитый «черный вторник», тот, давний, девяносто четвертого года, с потерянными миллиардами и нажитыми миллиардами, он и не подумал соотнести грандиозный, но все же далекий от себя факт со своим первым написанным по прямому заказу романом.

Оговорюсь сразу — и последним.

* * *

Я сидел спиной по ходу. Голова не кружилась, обычных шурупов в висках не было. Опять. Как в предыдущий раз. Две ослепительные розовые полосы убегали прямо из-под моих ног и сливались где-то далеко, за шуршаще-горячим горизонтом. Наверное, с момента моего отключения прошло не более нескольких секунд. Даже банка оставалась в руке, не успел выронить. Машинально поднес к губам, допил. Вкусно.

Розовые полосы летели и летели, видимые сквозь днище фургона, и если б захотел, я мог заставить их извиваться. Но я не хотел. Слишком горьким, как морская вода, было бы усилие.

— Заворачивай во двор, — голосом кисло-сладким до ожога приказал молодец в кабине.

— Барин какой, — проворчал шофер в инфразвуковых низах, — как все, десять шагов не пройдет.

— Этот — барин. Ни к чему, чтоб на него пялились.

Оглушительная кровавая Ниагара их голосов затопила меня. А каким принизывающим холодом отдавался непередаваемый рев мотора! И еще прежде чем я ошеломленно понял, что моя синестезия продолжается уже наяву, а не в «накате», что я слышу голоса сквозь непроницаемую переборку, а полосы, которые я вижу сквозь пол, следы шин, они свернули, замедлились, запетляли и стали гаснуть. Я увидел — не оборачиваясь, затылком, сквозь металл! — здание, во двор которого мы въезжаем. Человека, ожидающего меня в кабинете на втором этаже.

Вэн катился последние десятки метров. Я изо всех сил пытался собраться, унять бешено колотящееся сердце. Картинка видения угасала постепенно, но быстро. Ничего не понимаю.

Все-таки я успел, и молодец, откативший дверь, нашел меня всего лишь потным, взъерошенным и недовольным.

— Кондишн у тебя, хозяин, не работает, — сказал я. — Спекся в вашем воронке.

— Быть не может. — Он взглянул на выкатившуюся банку из-под «Джин'н'тоник». — Ты в настоящих воронках не катался. Посадят тебя там в «стакан», то-то поопохмелялся бы. На выход, — скомандовал он.

Вэн подогнали к стене из белого кирпича вплотную, но я-то только что видел все здание. Два этажа, один парадный вход с улицы, другой — тот, к которому подвезли меня. Двор, окруженный забором. Улица не улица — малый переулочек. Во дворе несколько машин, есть люди. Напротив пятиэтажный ржавого цвета жилой дом. Меня ждут в угловой комнате двухэтажного здания, у которого окна зарешечены все. Тот же человек ждет, с кем я уже говорил. Через два дома от переулочка у водяной колонки визгливо ссорились две женщины. На одной красный сарафан. На высоте пяти тысяч восьмисот метров над городком (но это не Бузулук) прошла пара «Су-двадцать седьмых». Пилот ведущего — майор. Шлем ему был тесноват, давил. Все, больше ничего не вижу. Кончилось.

— На выход, — напомнил рыжий более нетерпеливо. Подтолкнул меня.

— Ты себе что позволяешь? — Я взъярился. Звенящая легкостью голова была тому виной? Ощущение какой-то собственной огромности. — Я тебе что — урка? Куда ты руки свои тянешь? Ты брысь отсюда, чтобы я не видел тебя никогда! Кому говорю? Скройся!

Молодец отступил на шаг.

— Вас доставить требуется…

— Сгинь, гаденыш! Все, доставил, свободен. До семнадцатого кабинета сам дойду. Пшел!

Я взбежал по внутренней лестнице этого казенного здания. В маленьких городках в подобных зданиях располагаются милиция, Управление СБ, вояки. Силовые структуры. Злобу, переполняющую рыжего молодца, я ощущал и без всяких «накатов». Просто всей спиной. Коридор второго этажа был пуст. Стены в убогой фанеровке, окна мало что в решетках, так и мелом замазаны, точно в амбулатории. Я толкнул дверь без стука.

— Личные пожелания учитываются?

— Обязательно. Здравствуйте, Игорь Николаевич. Проходите, присаживайтесь. Что-то вы не в себе, по-моему.

— Вот этого рыжего я больше видеть не желаю. Кого хотите другого за мной присылайте. Я вообще не понимаю ваших нелепых затей. Кем мы считаемся? Арестованными.? Заключенными? Экспериментальным материалом? Кем?

— Погодите, погодите, вы прямо весь на нервах. Что стряслось? Воды, может быть? Чай, кофе, перекусить не хотите? Вас ведь до завтрака вызвали. Могли бы, кстати, не спешить.

— Воды… да. Во рту пересохло. Утро, а уже к тридцати, а? Впрочем, в разгар лета здесь еще и не так… Благодарю.

— Где это — здесь?

— Бросьте.

— Ах, конечно, вы там уже, должно быть, пообщались. Вот сюда стаканчик. Компания понравилась? Так как насчет завтрака?

— Обойдусь.

— И кофе не будете? Так закурите хотя бы. Или у вас там есть?

— И кофе не буду, и курить. Считайте, бросил уже, не надо этих допросных процедур. Из здорового тела здоровую душу вынимать, оно поинтереснее. СПИДом не заболеешь, без перчаток можно работать. В воронке вашем комфортном полный холодильник выпивки — зачем? Для оттяжки по дороге? Сему Арона тем же транспортом до вас возят? Я бы на его месте у Ворот дежурил, чтобы очереди не пропустить.

— Вы говорите неизвестные мне вещи. Игорь Николаевич, мне не нравится взятое вами начало нашей встречи.

— Взаимно. Ладно, черт, второй раз встречаемся, второй раз мне приходится извиняться. Но меня его хамство просто выбило из колеи. Да, я там пообщался. Приятный отдых. Он продолжится?

— Боюсь, пока — да. Как устроились? Жилье, питание, общение? Ваши впечатления, если можно. Буду откровенен, Игорь Николаевич, я рассчитываю на вас. Видите ли, Крольчатник… простите, Территория вашего поселка, контингент проживающих в определенном смысле продолжает оставаться для нас этакой терра инкогнита. Да-да, не удивляйтесь, это так. Вот вы мучаетесь вопросом, что за ведомство проявило к вам интерес на этот раз, да не к вам одному, как теперь убедились. Или несколько ведомств сразу. Меня считаете его или их представителем. Ждете повторения и продолжения на новом витке того, что уже было с вами. То есть новых тестов, заданий, углубленной работы, которая не всегда оказывалась для вас приятной, а зачастую граничила с откровенным давлением…

— Работа была приятной. Знаете — результат ничто, процесс все.

— Мне понятно ваше возмущение…

— Это я тогда возмутился. Сами посудите, Россия — и права человека? История не та у любезного Отечества.

— Ну, не стоит так уж. Если я скажу, что ничего такого опасаться не стоит? Что от вас действительно ничего требовать не собираются? Ничего такого, что было тогда?

— Значит, потребуете чего-то нового. Гордеев тоже пытался мне вкрутить, будто поездка его ко мне не санкционирована, как он выразился, и просил вообще рассматривать его как частное лицо. Не объявился он, кстати?

— А что он еще говорил, Игорь Николаевич, припомните. О вас, о себе?

— Говорил, что не имеет никакого отношения к любой организации, которую я только способен вообразить.

— А вы ему что?

— А я сказал, что поглядеть надо, у кого из нас с фантазией туго. Но вы не ответили. Что с ним? Он появится?

— Почему вас так интересует его судьба?

— Хорошее дело, сами ж сказали, что он — теперь моя последняя надежда и опора. А без него гнить мне в Крольчатнике до конца дней. Чего за Крольчатник извиняетесь? Милое словечко, да и суть отражает. Кто выдумал? Когда?

— Кто-то из ваших. Давно. А Гордеев в команди ровке. Такое вот спешное, срочное ему задание было от начальства, никого в известность поставить не успел. Появится.

— Так все-таки, кто мы там? Зачем? Предположим, от нас даже ничего не хотят. Я, правда, не верю, так Гордееву и сказал. К чему тогда все? Не проще ли нас — в расход? Можно даже не очень сердито, но уж дешевле будет, точно. Что вы хотите от меня лично?

— Вот что, Игорь Николаевич, придется с вами начистоту. Насколько мне известно, ваш Крольчатник — проект самого Гордеева. Он все держит в своих руках. НИИТоВ, чьи люди работали с вами в девяносто четвертом, не единственная и далеко не самая серьезная из «крыш», благодаря которым он сумел развернуть свою деятельность. Центр нетрадиционных технологий, Институт информатики, технологий и экономики Академии оборонных отраслей, параллельно — ветвь Минздрава, что занимается специсследованиями. Параллельно — еще не знаю что. В чрезвычайно немногочисленных зафиксированных упоминаниях Крольчатник проходит как «Объект-36», все.

— Мне говорилось только о военных… да вы знать должны.

— В общем, так оно и есть.

— Все равно. К чему столько «крыш»? Понезаметнее надо быть, если хочешь чего-нибудь провернуть. Лезть будут всяко, разные начальнички-то. Результатов каких-нибудь там требовать, отчетности в расходовании средств, проверки журнала прихода-ухода…

— Вы смеетесь?

— Я недоумеваю. На кой мне, простите, всю вашу кухню знать. Почему вы передо мной расстилаетесь? Мне-то — к чему?

— К Гордееву никто никогда не лез. Вот не лез — и все. «Объект-36» жил себе потихоньку, и существует версия, что до этого проекта имелись аналогичные. Я ведь почему вам так подробно говорю. Вся эта информация есть результат нашего собственного расследования за последние три недели. Когда вы в сосновом лесу отдыхали.

— А, так вы не по Гордеева команде. Вы — люди сторонние. Ждали своего часа, дождались, теперь шуруете вовсю, а я вам нужен, чтобы настроения Крольчатника разведать. Разнюхать. Я там пока на новенького, они мне не очень-то родные, братцы-кролики. Догадался?

— Даже скорее, чем можно было ожидать. Ликвидировать «Объект-36», пока мы не разберемся, для чего он создавался, никто не собирается. Да и после того, как суть станет ясна, сворачивание вряд ли произойдет. Вынужден вас огорчить.

— С вашей подачи мне устраивают в коттедже провокации? Проверки на вшивость?

— Ничего не знаю. Расскажите.

— А…

— Расскажите, расскажите.

— Не буду. А почему — «тридцать шесть»? Тридцать шестой, что ли? По счету? Однако немало.

— Игорь Николаевич, я повторяю, пока что практически весь проект для нас — одно сплошное «белое пятно». Как, собственно, и сама территория вашего, м-м…

— Крольчатника, Крольчатника. Погодите, но должны же быть данные на нас, каждого, кто привлечен. Пусть неизвестно, как его собирались использовать, но хоть причину-то появления в Крольчатнике вычислить можно. Аналитики вы или солдафоны? Черт, я, кажется, опять хамлю.

— Кажется.

— Заметьте, я не спрашиваю у вас ни о ком из остальных.

— Да я бы и не сказал, другими занимаются другие. А что, вы между собой не делитесь?

— Да не особенно, признаться.

— Игорь Николаевич, я вернусь к тому, с чего начал. К проблеме эффектов самого проекта «Объект-36». В целом. Артефактов море, приведу один. Все места предыдущих дислокаций «Объекта» ныне представляют собой энергетически «пустые» зоны. В них отсутствует излучение живых организмов. Точнее, не отмечается, поскольку по выходе из такой зоны биополя фиксируются вновь, правда, с незначительными отклонениями. Остается лишь винить приборы, потому что кто или что может вдруг биополя отключать? Там прекращают действовать биолокационные методы — от простых «рамок» до приборов из оборонных разработок, того же, например, ИИГЭ, который я упоминал. Аномалии напряженности магнитного поля — в смысле отсутствия в тех точках какого-либо вообще магнитного поля. Реликтовое излучение Вселенной там невозможно выделить. Не из чего. Космические лучи туда не залетают, такой вот парадокс. Или же стороной обходят, что вероятнее, так как на границе этих «пятен» — что я, «пятнышек» — концентрация повышена.

— Солнце-то хоть над теми местами светит, или и того нет? А при отсутствии магнитного поля растения должны очень быстро хиреть. Насекомые разбега…

— Вот. Поняли наконец. Хиреют растения. Покидают насекомые, не селятся птицы.

— Дрова не горят, вода не течет, твердь раскалывается. А все из-за нас.

— Светит, течет, горят, не раскалывается. Пока. Причем, заметьте, все невидимые глазу побочные эффекты проявляются лишь потом. При перенесении «Объекта» на следующее место. Если таковы побочные, какие же должны быть основные?

— И я должен об этом написать? Не буду. Вот не буду, и все. Нет, и точка. И потом, не валяйте дурака, в том, что вы мне тут понастроили, такая куча нестыковок и чисто логических несоответствий, что мне и говорить об этом не хочется. А кроме того, я еще раз повторяю: поднимите протоколы всех моих испытаний, там четко сказано, что и как у меня получается, а что — нет. Если они сохранились, данные эти, на что мне, кстати, совершенно наплевать. И я в любом случае не начну работать, никто меня не заставит, ни вы, ни Гордеев, ни кто третий. Вам все равно проку будет мало.

— Нет, вы сегодня положительно взбудоражены чем-то. Никто вас ни к чему не принуждает, сколько повторять? Но и отпустить так просто ни одного из вас мы не можем. Мы очень мало знаем пока о происходящем внутри стен «Объекта», но уже того, что нам известно, достаточно, чтобы относиться с невероятной осторожностью. Свет, например, у вас горит, электрокамин работает? Горит, работает, я знаю. Попробуйте найти хоть один кабель, идущий под стену. Внутри тоже никаких энергоисточников нет. Хотите еще факт? Гораздо более прозаический. Гордееву всегда хватало денег. Финансирование шло с настолько разных сторон — наши эксперты сейчас руками разводят, на каком основании он получал средства от тех или иных источников. Если бы там был криминал! Если бы «черные» деньги! А ведь ведомства, которые должны были проект обеспечивать, солидные статьи на него имели. Нашим сегодняшним разговором я намеревался лишь поселить у вас змия сомнения. Я давно пришел к выводу, что откровенность для этого лучшее средство. И признаться, мне кажется, я этого змия вам запустил.

Мы пока видим «Объект» почти исключительно снаружи. Нам нужен взгляд изнутри.

— Ну-у… А сколько слов тратили. Я же с самого начала сказал. В камерах это «наседкой» называется, а если снаружи глянуть, как вы, — агентурная разработка в местах содержания. К чему чудеса такие расписывать было? Да и я вам или кто другой из наших зачем? Зашлите казачка, как положено, и весь фокус. Не поверю, что нельзя в него вбить легенду так, что он родных папу-маму узнавать не будет, сделается совсем другой личностью, какая нужна вам. Даже несколькими, с кодовым словом для переключения. В вашей власти со мной сотворить то же самое, чего уговариваете, время расходуете?

— В смелости вам не откажешь.

— Наглость отчаяния.

— К сожалению, не знаю Гордеева лично, но он кто угодно, только не дурак. С вами при всем желании ничего не выйдет.

— Сами сходите посмотрите. Охране — по зубам, в Крольчатник — десант. Боитесь растревожить неведомый улей?

— С вами устроить психоимплантирование вышло бы, пойми я необходимость такого шага на нашем первом собеседовании. Хватов вас вообще хотел прямо на «Объект» везти, мы еле перехватили, чтобы хоть представление иметь, кого он везет. Но вы уже побывали в Крольчатнике, когда у нас появилась мысль о вашем кодировании. Вас там уже узнали, и подмена будет разоблачена сразу, даже если мы на нее решимся.

— Мне зябко рядом с вами.

— А мне с вами, с вами со всеми, — страшно. Страшно, что от вас можно ожидать.

— Так посоветуйте подложить нам ядерное устройство. Тактическое, на килотонну-две. Через стену можно перекинуть, в авоське. В коробке из-под ботинок. С нас хватит. В каком году здесь, под Бузулуком, проводилось испытание? В пятьдесят шестом, кажется? Тогда от знаменитых сосен, которые выходили к краю степи, остались отдельные островки?

— И нового человека подставить не выйдет. Вот вы говорите — чудеса. Вы думаете, я их по-другому называю? Не имеющего собственной истории обитатели Крольчатника не примут. Вы редки, чудотворцы. Таких, как вы, незаурядных аномалов, еще надо суметь отыскать. Гордеев — мог.

* * *

Когда калитка захлопнулась за мной, я внимательно осмотрел стык. Вот отчего я не догадался сразу — уезжающая внутрь плита своей кромкой пряталась под наваренный по всему обводу уголок, создавая вид обычной калитки, которая должна открываться на меня. Я даже провел пальцем. Э, да не боюсь ли я идти в свой Крольчатник?

От содер-ржательной беседы осталось впечатление вяжущей жвачки. Чего-то вынужденно-нелепого, словно и там мы притворялись друг перед другом, как притворяются обитатели Крольчатника перед самими собой здесь. Он как будто понимал, что все перечисленные парадоксы меня не трогают, но ничего другого предложить не мог. Скоро ли они перейдут к прямым угрозам? У меня совсем не было той смелости, в которой он мне не отказывал. У меня даже не было наглости отчаяния. Вот отчаяние в чистом виде — это пожалуй.

Я посмотрел на свои ладони. Они были липкие, и пальцы заметно дрожали. Чего, казалось бы, стоит время от времени освещать для тех, за забором, что тут происходит. Стучать потихоньку. Глядишь, не перетрудился бы, а вот вернется Гордеев… вот приедет барин… Нет, ведь Гордеев-то не вернется. Как этот мне про якобы командировку! Не прокололся ни разу, все про Гордеева в настоящем времени — «держит», «имеет», «есть». А могут и не знать они, разве нет? Все равно надо было сказать, мол, ладно, черт с вами, давайте постучу малость. Господи, да оставят меня когда-нибудь в покое? «А дятел все постукивал, а поползень поползывал…» Идиотская песенка. Как же я выдержал-то? После «наката», да после мгновенного сна-погружения, и потом еще… А ведь все эти сны теперь во мне остались. До крошечки. Как и впрямь про постороннего кого, не про меня. Может, и не про меня вовсе? Ну, куда теперь, на Главную? Или попробовать к Ксюхиному одиннадцатому номеру? Или к себе? Сесть, закрыться и все хорошенько обдумать…

Я чувствовал, что мне хочется именно хорошенько все обдумать, и поэтому начал действовать, не размышляя. Центральную дорожку я называл улицей Главная аллея, чтоб было, как в Измайловском парке. К Ксюхе сворачивать не стал. «Одиннадцать означает близкую разлуку, возможную болезнь, несчастье для вас и ваших близких», — всплыло в памяти. Это из гаданий на костях. Бросаешь, значит, три косточки-кубика, и… Кузьмичу надо мысль навести.

Стеклянная половина летнего крыла столовой. Все тут, как по повестке. Наши флажки на столах — вроде цветочков на раздевальных шкафиках в садике у детишек. Жаль, я не психолог. Кузьмич имеет на вымпеле скабрезного черта, показывающего «нос», растопырив две пятерни. Была когда-то провинциальная мода ставить такую штуку на капот машины, за стекло, наподобие портретов генералиссимуса. У Ксюхи — скромная елочка, которая в лесу родилась. У Юноши скрещенные шпаги с бритвенного лезвия. У Наташи Нашей — рыба, тайный символ раннего христианства, она же сицилийское послание о смерти. Сема выбрал бегущего коня, похоже на заставку программы «Вести», телевизионщики называют «пожар в конюшне», это я по радио у себя в лесу узнал, пока еще работал транзистор. У Правдивого единственного цветной без рисунка лоскут изумрудного шелка светится священным знаменем джихада. Ларис Иванна в своем постоянном углу до игры в тряпочки не снизошла. Мой кораблик скромно в стороне.

Не меньше двух минут я торчал на пороге, и никто ничего не сказал. Хотя все смотрели. И ждали меня — тарелки у всех уже пустые. Знать бы, о чем они тут говорили. Я отпустил беса импровизации на волю.

— О, Сань, удружил! Борщок! — сказал, усаживаясь. — Только чего холодный-то? Трудно было, чтоб он меня горячим дождался? И хлеб назавтра попрошу обдирный. Такой, знаешь, погрубее, я люблю. Для пищеварения, рассказывают, полезно. Длинные молекулы в нем какие-то… Разговорчик был у меня, господа, — будьте любезны! Никто там не интересуется моими претензиями к условиям содержания. Там сразу быка за рога.

Я набил рот хлебом. Они ждали. Каждый глядел в свою тарелку.

— Ни много ни мало, имею предложение стать Глазом и Ухом Старшего Брата. Соответственно рекомендую отныне поддерживать со мной особо теплые отношения. В скобках: можно без протокола. Могу также сообщить, что в связи с изменившимися обстоятельствами следует ожидать подвижек в жизни нашего милого сообщества. Не исключен новый переезд. Смена установок и ориентиров по отношению к нашему контингенту. Другие люди с другими целями. (Подумал: не худо бы прежние цели мне знать, но врать — так уж до шапки об пол.) Меня заверили, что проект «Объект-36» не сохранился, но кое-какие личные наблюдения заставляют сильно сомневаться.

Доев бифштекс, я бросил комочек ароматической салфетки в тарелку с остатками соуса. Чего-то еще ждали от меня.

— Dixi, господа. Хуг, я все сказал. Остались малозначительные подробности, каковые я, признаться, и не запомнил особенно…

Разгулявшийся бес заставил звонко хлопнуть самого себя по лбу:

— Да! Чуть не забыл! Саня, ты ж следующий. Через три дня велено после завтрака подойти. Приготовиться — Наташеньке. Правдивый тогда скажет вам точную дату, Наташенька. С ним передадут. Все, друзья, все, что знал. Как на исповеди, ей-Богу.

Налил в стакан зеленого сиропа киви, запенил сельтерской из сифона. Стулья задвигались, будто по команде. Вот черт, неужто они ждали именно этого, вызов следующему передать? А все сказанное до? Да самый факт, что я говорил, хоть вполне мог промолчать? Что ж за свиньи неблагодарные?!

Я заставил себя встать. Слегка улыбнуться задержавшемуся у дверей Правдивому. Не знаю, с чем сравнить усилие, потребовавшееся мне для этого.

Вид Правдивого заставил меня собраться. Он явно поджидал нарочно. Додраться хочет?

— Чего ты, Сань?

Правдивый молча сделал приглашающий жест, вслед за мной вышел, свел створки до щелчка. Мягко придерживая за локоток двумя пальцами, довел до ближайшей сосны, которая была повалена. Выломал сухой сук. Мы вернулись к столовой, к той ее части, что примыкала к стене. Я все время держал правую руку в напряжении и чуть на отлете.

— Следите внимательно за веткой.

Солнце стояло высоко, и глядеть вверх было трудно. Алмазно сверкали оскольчатые зубья на гребне.

Правдивый переступил, размахнулся, как городошник. Он целился вверх, через стену. Гораздо выше, чем требовалось бы просто перебросить. Рассекая шипящий воздух, сосновый обломок взвился по высокой дуге.

Сук летел, крутясь, и ничего не происходило, пока он не достиг той незримой черты, которую образовывала, продолжись она вверх, стена, обозначающая границу Крольчатника.

Пш-шш-ших!

Я даже не заметил никакой вспышки. Просто была крутящаяся черная палка — и нет. Облачко белого дыма, немногие разлетевшиеся кусочки, протянувшие белые тонкие шлейфы, которые тут же растаяли. Кусочек упал к моим ногам, я нагнулся посмотреть. Уголек, он еще светился с одного бока алым, но быстро потухал. Он был не больше половинки моего мизинца.

— Вы, кажется, относились к моим предупреждениям скептически, Игорь Николаевич, — сказал Правдивый все тем же непривычным в его устах интеллигентным голосом, который меня уже удивлял однажды. — Странно, что за все эти недели вы не додумались просто проверить. Это, — Правдивый указал в небо, где расплывалась белесая клякса, — новейшие виды современных охранных систем. Сверхсекретные и абсолютно неприступные. И смертельно опасные. Надежнее противопехотных мин во рву. В этом убеждена наша доблестная охрана по ту сторону Ворот. И те, кто разговаривал с вами, мне кажется, пока эту точку зрения разделяют. Ошибочную, как вы понимаете. Но чем дольше они будут заблуждаться, тем, как тоже ясно, нам тут спокойнее. Не так ли? Поразмыслите об этом на досуге, у вас ведь его много, ничем серьезным вы заниматься здесь не намерены.

Заложил ручищи за спину и удалился походкой бегемота в модельных туфлях. Я только что заметил, какие маленькие у Правдивого ступни. Размер тридцать восьмой, не больше.

Я покидал остывший уголек с ладони на ладонь. Вот вам и элементарно преодолимый барьер. Ведь и птиц я в Крольчатнике не видел. Уж сосна-то дятлова столовая, а ни одной барабанной дроби не припомню. И вообще. Да, дружок, ничего-то ты тут не сделал, кроме явных глупостей., Какой уж там герой… Уголек остыл, я его выбросил. Вдалеке опять застучал топор, завжикала пила. Пойти мужикам помочь, если уж ни на что иное не способен.

Но пошел я к себе. Разваливался тот Крольчатник, что я выстроил по впечатлениям первых дней и недель. Впрочем, я предполагал это. Теперь нужно строить новую схему, а повторно это сложнее и, главное, гораздо дольше. Имею ли я достаточно времени? Интересно прозвучал намек Правдивого.

В своем домике я прежде всего ощутил запах знакомых духов. О посещении Ксюхи говорила и смятая неразобранная постель, и прикнопленный к дверному косяку белый лист с нарисованными анютиными глазками. Цветы не были сорваны, а улыбались прямо из разнотравья. Потом я увидел, откуда она брала бумагу. Та же история. Пачка листов, машинка, вынутая из шкафа и приведенная в боевую готовность, письменный прибор, кофейник снят, чашечка со следами гущи.

Я подумал.

Нет, тот, кто настойчиво устраивает мне «рабочую обстановку», не стал бы затем спать в моей постели, рисовать мне цветы и пить иезуитски подсунутый для вящей писательской идиллии кофе. Значит, это не Ксюха. Она, войдя, просто решила, что так и должно быть. Что у меня всегда так. И стала меня ждать. А после обеда не подошла. На полках платяного шкафа в спальне я нашел свои вещи, чистые и отутюженные. По мере носки я бросал их, скомканные, в нижнюю секцию, и мне уже приходила мысль о будущей постирушке. Пара рубах, вторые джинсы, белье. Не очень богатый гардероб уместился в моем чемодане.

Я пил маленькую чашечку холодной воды, тупо уставившись на очередное чудо. Пожалуй, и это не Ксюхиных рук дело. Пожалуй, надо наконец найти ключ от домика и запирать, уходя. Моему несуразному воображению нарисовались феи и гномы, подземные Тимур и его команда, брэдберевские механические мыши-уборщики в умном одиноком доме…

Но правильный пионерчик Тимур вдруг сделался папой бывшего премьер-министра, нашего губастенького идеолога реформаторов; феи натянули колготки на голые тощие задницы и разбрелись зарабатывать по дальним трассам, диснеевские добряки обрели набитые кулачищи гоблинов в «ломовых» камерах СИЗО, а умный дом, как мы помним, сгорел посреди радиоактивной пустыни. С умными — домами и людьми — отчего-то всегда одна и та же история.

Когда я чувствую себя, мягко выражаясь, не слишком радостно, воображение мое способно двигаться лишь в сером направлении. Концентрация чудес начинала ощутимо действовать на нервы.

И все-таки еще на одно я нарвался. Не собственно на чудо, а на исповедь по поводу. И снова женскую. Мне везет.

Было так. Как только мог, я берегся от неверных поступков и резких движений. Сидел у себя перед каким-нибудь голливудским шедевром или в компании старых знакомых с книжных полок. Шел гулять или в столовую, продолжавшую исправно учитывать наши пожелания. Каким образом это происходило, играл тут какую-то роль Правдивый, — о том думать себе запретил. О возможной физической и парафизической сущности феномена. Хотя термины и гипотезы невольно вспоминались. Мы же теперь все образованные в щекочущих загадках сверхъестественного. Зубы съели. Классифицировать научились то, о чем представления не имеем. Принимал посильное участие в расчистке территории. Правда, все это свелось к тому лишь, что мы оттащили самые загромождающие дорожки стволы. «Подсохнут — спалим», — проворчал Правдивый. Однажды в кустах видел Наташу Нашу, целующуюся с Семой. Его торопливые немытые руки шарили по скудному телу Н.Н. под задравшейся маечкой. Вечером того же дня — как раз закончили с уборкой деревьев — Сема с блаженной улыбкой и скошенными к горбатому носу глазами валялся у своего крыльца, на которое так и не смог всползти. Каюсь, после демонстрации Правдивого я не удержался, чтобы не повторить. Камешки, шишки, сучки, флакон из-под шампуня — все превращалось в — пш-шш-ших! — неогненную дымную кляксу в воздухе. Вот фига мне с душераздирающими записочками Доброму прохожему. И куда кидать — на насыпь за двойной колючкой?

Я начал понимать, какая в Крольчатнике должна царить скука. Несмотря ни на что. С Ксюхой мы провели еще одну ночь. Не уверен, что произнесенных нами на двоих слов было больше десятка. Шалашик над малиновым матрасом ни она, ни я восстанавливать не пожелали. Я, проведя годы «близко к земле», кажется, напрочь утратил большинство комплексов и предрассудков, которые, если угодно, можно назвать привычками цивилизованного человека. Ксюхе, по-моему, было вообще все равно.

Настал четвертый день. На который я передал фальшивое приглашение Правдивому к Воротам.

Меня интересовало, как он поведет себя, когда калитка не откроется. О том, как стану выкручиваться я сам, думать не хотелось. Да и всегда можно прикинуться дуриком, шлангом, «я — не я, телеграмма не моя».

Утреннее бритье все еще оставалось непривычным. Небо снова нахмурилось, но прохлада была приятна. Много солнца утомляет. За столиком Ларис Иванны плечом к плечу с ней сидел Бледный. Глаза опять расширены, на лбу пот, вилка в левом кулаке, но к рыбе в своей тарелке не притрагивается. Шемаханская царица тоже имеет довольно бесцветный вид. Я подумал и усмехнулся несоответствию: опухоль на скуле у нее хоть и спала, зато расцвела. Но в общем свежестью Ларис Иванна не пышет.

Так. Кажется, трое суток — максимум, что я смогу воздержаться от сильных действий. Оглянувшись на всякий случай, не подтягиваются ли остальные народы, я решительно шагнул к парочке. Ведь извиняться же снова придется. И вообще с чего я взял…

— Доброе утро, друзья!

Чтобы выдернуть их прижатые друг к другу руки, хватило одного движения. Как и думал. Из-под отъехавшего рукава кимоно и серого пиджака Юноши сверкнули наручники. Не оперативные «клещи», затягивающиеся щелчками при каждом движении и в конце концов способные сломать вам кисти. Нет, здесь было никелированное устройство кандального типа, связанное коротенькой изящной цепочкой. Такими приковывают к запястью чемоданчики с бриллиантами или секретными документами в шпионских фильмах.

Чтобы вернуть их скованные руки в прежнее положение, тоже понадобилось не больше секунды. И я моментально отступил на шаг.

— Ой! — сказала Ларис Иванна басом.

— Не беспокойтесь, прошу, Ларис Иванна, и вы, Володя. Самые искренние извинения. Эта маленькая тайна останется исключительно между нами. Просто теперь ее знаю и я.

— Игорь, зачем вы?

— Тайну? Какую тайну? Знаете? Кто это — я? Нет, не только глаза, он весь был словно остекленевший. Пятясь, я отошел, уселся за столик.

— И он знает! И! Как верно сказано. И он тоже!

— Вовик, помолчи!

Ларис Иванна что-то быстро ему зашептала. Бледный кивнул, нетвердо поднялся из-за стола. В свободной руке Ларис Иванна уносила тарелку с пирожными.

— Один твой Саша Правдивый не знает. Хамло. И Барабанов, но ему наплевать. Ты ему не требуешься. Он счастливый. Вольтер, став импотентом, сказал: «Наконец-то это перестало меня отвлекать!»

— Вовик!

Их голоса удалились. Я пил минералку местного разлива с этикеткой «Яицкая». Ну чтобы Кузьмич чего-то не знал, это вряд, ли. А высказывание приведенное принадлежит не Вольтеру. Ситуация и слова в истории имели место, но сказал их не Вольтер. При определенных обстоятельствах можно согласиться. Слава Богу, я еще не в таких обстоятельствах.

Завтрак прошел спокойно. Братцы-кролики утыкались каждый в свою кормушку. На этих днях я выдумал себе развлечение — стал перебирать блюда из меню одно за другим в алфавитном порядке. Видимо, из чувства скрытого протеста, начав с конца. Пока мне предлагались яйца во всех видах, яблоки в тесте, яблочные оладьи, яблочный пай, но вчера на обед уже были щи, а на второе очень вкусная штука под названием «юц» — телячий сычуг, фаршированный гречкой с луком, обильно сдобренный кубиками мяса и сала. На такой кормежке мы все тут должны через три месяца выглядеть, как Ларис Иванна.

Я поковырял кашу-сечку (она ведь называется «ячневая») и проговорил тихонько, чтобы никто не услышал:

— Из чувства скрытого протеста…

Вот и возможный смысл, отгадка побудительных мотивов всех моих товарищей по сытому плену. Отчего им скрытничать, голову мне дурить, а то и — я вспомнил, как заявился все-таки к Наташинашиному крыльцу и нарвался на ее, как у рассерженной кошки, шип, — а то и проявлять открытую враждебность. Поправился: не всех. Трое из семерых вызывают у меня подозрения, и еще один — серединка-наполовинку. Выходит, пятьдесят на пятьдесят. Фифти-фифти. Так?

Выходит, так, шепнул мне на ухо неведомо откуда вынырнувший Винни-Пух. Это еще цветики, шепнул, погоди, когда совсем тебя достанет, вполне можешь удариться в преднамеренно рискованные опыты какие-нибудь. Преступать все и всяческие запреты. Определение существует — «реакция дьявольского своеволия», самое что ни на есть научное и серьезное и официально употребляемое. Больные гемофилией, например, к такому сильно склонны. Им малейшего ушиба беречься надо, а они вдруг начинают на голове ходить. Так и ты.

Ну, завел. Без тебя знаю.

Только не выйдет у тебя ничего. Тут эту стадию все проходили. Это небось предусмотрено, чтобы вреда нам, драгоценным, не причинилось. Так что не рыпайся лучше, бесполезно. Запрещено.

Заткнулся бы ты. Какие запреты… хотя, погоди-погоди, чего там Наташа Наша пищала?

Вот-вот, сказал Винни-Пух. И вздохнул.

— Игорь, — позвал от дверей Правдивый. Оказывается, все уже закончили и ушли. Как теперь стало принято — без шума и незаметно. После моего «отчета о проведенных переговорах» в столовой воцарилась гнетущая атмосфера. Я был тому причиной, сообщенное мною, еще что-то, но шутки, смех, оживленные разговоры прекратились. Единственное место наших общений в, так сказать, полном составе сделалось больничным коридором, где родственники ждут приговора хирурга, и никто почти не сомневается в словах, которые он скажет, выйдя к ним. Не сомневается и не надеется.

— Что тебе? Иди спокойно, я запру, если полагается.

— Полагается, чтобы тот, кто приглашение передал, проводил до самых Ворот. Идемте, Игорь Николаевич.

— Ну, раз полагается… — Я торопливо доглотал «ця» — калмыцкий чай, отвратительное пойло из прокипяченного в молоке чая, сливок, масла и перца с лавровым листом.

Правдивый окончательно сбросил личину шоферюги неотесанного. Не понять, для меня он так старался либо и до моего появления играл, а теперь просто надоело. «Попробуйте с ним об электронике поговорить, о компьютерных заморочках», — советовал про Правдивого Юноша Бледный Володя. А вот не буду. Подглядывать да сплетни собирать мне интересней. В вечер, когда осчастлививший Наташу Нашу Сема упился своим гонораром, отдыхая на ступеньках, Наташенька, например, с блестящими очочками и блестящими под очочками глазками гуляла с Бледным после ужина. Под ручку держала и разговаривала оживленно. По второму разу ей захотелось? О чем говорили, не знаю, подобраться не удалось. А с Правдивым на подсказанную тему говорить не буду потому еще, что в основном пришлось бы глядеть ему в рот и кивать. Что я там знаю, научился, как дрессированный шимпанзе, в клавиши тыкать…

— После твоего появления я уже четвертый, кого дергают, — сказал Правдивый. — Наташку, Вовку, тебя и меня. Никогда так раньше не было. Нас в покое уже полгода как оставили.

— За кого ты здесь? Завхоз?

— Комендант и сестра-хозяйка в одном лице. Повариха и кастелянша.

— Тогда уж и Господь Бог Саваоф, — попробовал я пошутить.

— О нет, эта вакансия не мной занята.

— Кем же? — Я решил применить к нему способ, сработавший на Кузьмиче и Бледном. Пусть выскажется против кого-нибудь, если у него накипело. Мы уж отделим злаки от плевел. Но Правдивый меня перехитрил:

— А ты сам-то как думаешь? Вы вообще думаете, Игорь Николаевич, или способны только костры в неположенных местах разводить? Мне казалось, что писатели иногда шевелят мозгами. Если не по собственному желанию, так в силу профессиональной необходимости. Но я далек от вашего специфического труда… Ворота! — осадил он мою слабую попытку трепыхнуться.

Да, Ворота. Закапал из припавших к сухим вершинам сосен туч первый дождик. Далеко загремело, прокатилось небесным рокотом. Трава на бывшей дороге доставала до колен.

— Вот что, Саш, с вызовом-то твоим я… Калитка, уже знакомо скрипнув, поехала внутрь.

Она сперва вдвигалась прямо, затем на шарнирах уезжала в сторону. Верно, как в бункерах каких-нибудь фантастических. Сверхглубокого залегания.

— Ну, Игорюха, будь! — просипел Правдивый с выражением прежнего Правдивого. — Про костры разводить — смотри! Я тут и за пожарника… тьфу! За пожарного. В общем, надзор. Еще повторится — накажу. Лишишься этой самой и кухни, понял? Мы с Ксюхой тебя перевоспитаем. Держи кардан!

— Там уже было кострище, — сбившись, пробормотал я.

Калитка встала на место с тихим чваком. Железный коридор за Воротами был освещен лампами вполнакала, я мало что рассмотрел. Ну, может, одну-две фигуры. Наверное, те же военные ребята. Задрал голову — над Крольчатником все плыли неряшливые изнанки туч, сеящие дождь. Тогда, отойдя от Ворот на порядочное расстояние, я развернул бумажный комочек, что мне сунул Правдивый при последнем рукопожатии.

* * *

«Игорь! Сомневаюсь, что делаю верно, и еще не решил, отдавать ли тебе эту записку. И вообще глупо. Если Крольчатнику конец, то нам всем тоже. И тебе. Без (неразборчиво, короткое слово из заглавных, перепутанных, как пьяный забор) нас сохранять не будут. На сегодня-завтра вы обеспечены, дольше меня не держат. Постараюсь вернуться. Игорь! Извини за почерк, пишу в спешке. Все думал — надо, нет? Позаботься о Ларе. Она самая неприспособленная. При ее (неразборчиво), в общем, помоги. Ей трудно и страшно, они этим пользуются. Гони от нее этого засранца. Про Барабанова я так и не понял ничего, но ему не верю. Извини, что я наговорил про Ксеньку. Это все неправда. Понимаешь, ты появился, и мы все (опять неразборчиво, можно понять только слово «сразу»). Игорь, я постараюсь вернуться, но если что — ты единственный стоящий мужик остаешься. С Территории так просто не выбраться, да и (зачеркнуто). Е…Й это «Объект», но мы же ни в чем не виноваты. А девочки? Позаботься, придумай что-нибудь, ты же можешь. Игорь, не жги своих костров! Хоть она и (неразборчиво), верю Наташке. По-человечески не попрощался, теперь уж поздно. Тогда прощаюсь с тобой».

Я перечел наезжающие друг на друга строчки. Медленно порвал бумагу, хотел развеять клочки по ветру, но в последний момент отодрал кусок дерна и сунул под него. Сумасшедший, подумал я. Все они от замкнутой жизни трехнулись, вот и все. И не мучайся в догадках. И Правдивый туда же. Записку эту идиотскую можно хоть прямо на Ворота прилепить.

А ноги меня уже несли. Я выбрал направление и шел скорым шагом. Чтобы отвлечься, стал думать про строителей, которые продолжали колотить за забором свои сваи. Что они там строят? Почему такая засекреченная штука, как наш «Объект-36», окружена цивильными заботами? Так и до разглашения недолго. Стройматериалы им завозятся? Плиты-блоки, штукатурка-унитазы? Водители — кто? Солдатики из стройбата у нашей вохры бегают закурить стрельнуть? На водку в городе скидываются? Ворованный кафель предлагают?

…«А чего у вас там?

Ах… его знает, спецучасток.

А-а. Слышь, краснюки, а там ничего такого нету? Чтоб его оттуда — того?

О…л, мотыга, да туда машины за полгода ни одной не прошло! Туда и заезда нет, гляделки разуй. Дверь, как в банке, в сейфе.

Во, бля! Эй, а люди-то там есть или склад какой?

Ну. Человек семь, может, больше. Мы их всех в лицо знаем. Выйдет один, увезут его, потом обратно привезут. И снова на неделю под замок, а то и на месяц. А то и больше. Разговаривать не положено.

Как же они там-то?

X… их знает. Там и бабы есть, ага.

Устроились, бля. А это, через забор? Пробовали?

Давай попробуй. Я тебе мешать не стану, я и отвернуться могу. У нас один попробовал — полсапога похоронили…»

Я остановился отдышаться за могучим сосновым стволом. Да, примерно такие сцены могут иметь место быть. Голова только у меня за это не болит. А вот почему калитка открылась?

Коттедж с васильковыми окнами стоял в дикой заросли карагача. Только здесь есть. И сосны вокруг великолепны. Лет по двести. Поодаль торчал расщепленный ствол.

На первый стук не отворили. Приглушенные шаги, голоса. Я поколотил еще. Не стесняясь.

— Кто там? (Юноша. Конечно, тут как тут.)

— Володя, выйди, разговор есть.

— Какой разговор? На обеде поговорим, Игорь Николаевич.

— Выйди, выйди, а то сам войду. Новости имеются.

— Говорю, обеда дождись, не ясно? Мы заняты. Отвали.

— Отойди от двери, Вовик! Зашибу.

Уголовник Гриф учил меня, что язычковый замок следует выбивать не точно по нему, а чуть ниже. И при ударе видеть цель как бы сантиметров на десять дальше от себя, чем она есть. Предположим, я пошел на поводу пожеланий Правдивого.

От первого удара дверь крякнула. Хотя, может, это была моя нога. Повторно мне придется бить другой ногой, и я подумал, что неплохо бы в этот раз достичь результата, ведь ног у меня только две. Но дверь крякнула снова, более громко. И пошатнулась. Домик весь трясся. Я отступил на пару шагов, собрался, прижав согнутые руки к груди, и попер быком. Это помогло.

С умеренным грохотом я снес дверь, Юношу Володю, который, как оказалось, в этот момент как раз отодвинул засов, и, влетев в прихожую, вмазался в стенку сам.

— Терпеть не могу, — пробормотал, силясь вытрясти звон из ушей, встать прямо на моих разбитых ногах и сообразить, с какой стороны ждать удара от Бледного, — когда мне хамят через дверь. С детства.

Пока я разговаривал, Юноша быстро несколько раз ударил мне в ухо. Это он зря, ведь там и без того звенело хорошо. Я выбросил к нему руку, схватил за отворот, подтянул и врезал головой вперед и вниз. К шуму в ушах много мне не прибавило, но я услыхал, как у него треснула переносица.

Сражение сразу кончилось. Я прислонился к стене и моргал. Он шевелился на полу, размазывая по нарисованным паркетинам на линолеуме густую темную кровь. В пиджаке он своем был, никаких альковных тайн я им не нарушил.

Из комнаты-спальни донесся крик Ларис Иванны:

— Прекратите! Прекратите немедленно! Игорь! Вовик!

— Все, Лариса, мы уже прекратили, — успокоил я. — Только умыться, и мы как огурцы.

— Что с ним? — потребовал ее голос. Ага, подразумевается, что со мной ничего произойти не могло. Или во внимание не стоит принимать.

— Вскрытие покажет. Не волнуйтесь, только по носу получил. Сейчас я обмою ему лицо.

— И уходите потом немедленно, слышите? И его с собой заберите!

— У вас пластырь есть?

Я подобрал мычащего Юношу. Кровь струйкой полилась с его губ и из ноздрей. На пробитой насквозь переносице вздувался пузырь.

— Скоро вы уберетесь? Господи…

Я возился с Бледным в душевой. Как-то странно звучал Ларис Иванны голос. Неестественно. Хотя — как? Нормально, истерически: пошли вон, два мерзавца, один к женщине ломится, другой ему по морде дать не может. Что еще?

Юноша с заклеенным крестиком переносьем все порывался посмотреть в зеркало и потрогать себя руками. Потрогать я разрешил, а смотреться ему не стоило. Оттеснив его, я взглянул на свое ухо. Оно было похоже на виноградную гроздь. Такое же красное в синеву.

— Просто по голове ты не мог ударить? Кому я теперь нужен с таким ухом?

— А я? Мозги у тебя еще поболят.

— Как сказать, — говорю, — по ним ты вроде не попал. Бил не туда.

— Да уйдете вы когда-нибудь или нет?! — взвизгнула из спальни Ларис Иванна. Юноша добрался до зеркала, посмотрел, сморщился.

— Ладно, ты иди, — сказал он, — а мне еще с ней надо. К обеду, может, выйдем, а нет, собери там, что на столе будет, принеси, если не трудно… Наташке скажи, она принесет. Это для Ларисы. Мне-то плевать…

— Обои полетим, — сказал я. Он не понял. — Вместе пошли. Не слышишь разве, убираться требует?

— Дурак ты. Предсказателем называешься, а тоже… Иди, в общем, Игорь, после поговорим.

Не поворачиваясь к Юноше спиной, я пинком распахнул входную дверь. Мы уже стояли в коридоре. Указал пальцем. Бледный захихикал, что получилось у него как-то дебильно, и я полностью утвердился в своих соображениях о нем.

— Уймись, кретин. Еще захотел? Что ты жрешь-то? Барбитал, фенимин, эрготал? Триптизод?

— Предположим. А ты вали, Игорек, тут тебе не светит…

Это было очень просто. Юноша, привалившийся к настенной циновке, так и норовил показаться мне боксерской грушей. Да еще с разметкой болевых точек, чтобы было удобнее. Реакция у него скорости не потеряла, но сместилась во времени на секунду-другую, вроде как радиосигнал, идущий с Луны. Он нанес резкий свинг в то место, где только что видел мое лицо, и согнулся от удара в солнечное сплетение. Я не стал добавлять по затылку, подставив колено, а просто мягко подхватил его, шаркнувшего плечом по заткнутым за циновку павлиньим перьям. Я начал понемногу осматриваться. Вынес Юношу на улицу, на мокрый ветерок. Шум в голове у меня почти прошел.

— Лариса, — сказал я, возвращаясь, — вы знаете, что держать в доме павлиньи перья — очень нехорошая примета? И соцветия рогоза, их неправильно зовут камышами. Толстые такие, коричневые, как загорелые.

Я нерешительно потрогал кончиками пальцев дверь спальни, оттуда не доносилось ни звука. Для меня не было вопроса, зачем я пришел сюда. Раз и навсегда я выясню, отчего они с Бледным время от времени появляются, как черно-белая парочка из пьесы Юджина О'Нила. Скованные, понимаешь, одной цепью. Что имел в виду Кузьмич, утверждая, что у Ларис Иванны в доме потолок, как: стены в сумасшедшем доме. Кто такие «они» из записки Правдивого, где явно подразумевается кто-то по эту сторону стен Крольчатника. И почему я, черт дери, «предсказатель»?

Постучать, что ли?

— Лариса, Правдивый утверждает, что вы нуждаетесь в помощи. Он просил меня прийти к вам. Мне жаль, что так получилось. Если хотите, я уйду. Мне уйти? Откликнитесь, вы в порядке?

— Идите, Игорь, идите…

Ее голос показался мне теперь изнемогающим, и я даже не успел сообразить, что она хочет: чтобы я у-шел или во-шел? Из спальни раздался грохот. А я понял, что меня не устраивало в звучании ее слов.

Дальше порога я вбежать не смог, чуть не упал.

Площадь спален в коттеджах — восемнадцать метров, я промерял у себя. В Ларисиванниной комнате почти все эти метры занимала кровать. Пышная, с балдахином на резных деревянных стойках. С бархатными и газовыми шлейфами, ламбрекенами и купидонами в виде сытеньких развратных младенцев. Все это было обрушено, перемешано, оборвано, а поверх в задравшемся кимоно возлежала и слабо подергивалась хозяйка. Она стонала. Кое-как пробравшись по шелкам, я Ларис Иванну подтянул с пола, где находилась половина роскошного тела, целиком на кровать.

— Лариса, Лариса, что случилось? Как вы себя чувствуете?

Одна из стоек медленно наклонилась и, падая все быстрей и быстрей, ощутимо приложила мне по плечу.

— Да откуда катастрофа?!

Не слушая и не обращая на меня внимания, Ларис Иванна без стеснения заголила подол, осматривала свое бедро. Нежное, белое, гладкое, без отвратительных складчатых наслоений, округлое необъятное бедро кустодиевской купальщицы. По-ойкивала. Горестно вздыхала и всхлипывала, касаясь подушечками пальцев вздувшихся покраснений. Так спокойно и покорно принимают вновь случившуюся одну и ту же неприятность. Мол, что уж, такая я невезучая, который раз на том же самом месте. Потом она заговорила. Ей просто хотелось выговориться, и так вышло, что подвернулся я.

* * *

— В Москве мы всегда останавливались в «Кемпински» или в «Паласе». Марик говорил, что купить квартиру может каждый, а иметь свой апартамент в самом дорогом отеле — единицы. Я ходила пить чашку шоколада в швейцарское кафе, там были самые свежие сливочные торты. Их ежедневно доставляют ранним рейсом из Лозанны. Какое там общество! Жены самых богатых людей Москвы, членов клуба «Двести тысяч», негласный клуб московских миллионеров. Очаровательные, воспитанные дети со своими боннами, все комильфо… Марик одевал меня, конечно, в Риме, в Париже, но мне так нравились эти новые московские бутики, на Тверской, на Кузнецком, на Петровке. Я имела вайтлс сто-семьдесят-сто, можете мне поверить, стандарт — «Богиня Лакшми». С Розочкой Гиршфельд мы скакали по утрам на ипподроме, муж подарил ей пару великолепных гунтеров. Потом Розочка неосторожно повела себя с одним конюхом, Ринат, татарин, такой красавец с длинными зелеными глазами. Был какой-то скандал… Отчего все так уперлись, что если новый богатый, то обязательно — бандит? Я вам скажу, кто это распространяет. Те, у кого самих за душой ничего нет, кроме «ограбить», «отнять», «обмануть», «слямзить», «наколоть», «поделить». Люмпены, паразиты, совки. Они ничего другого не умеют. Вы знаете, сколько среди новых банкиров, промышленников бывших математиков из Академии наук? Талантливейшие люди… Марик вел дела с самим Бенукидзе. Статный блондин, золотые очки, рубашка за двести долларов от Азара. Хозяин Челябинского комбината и половины региона. Дважды на уик-энд приглашал нас в свою ложу в Большом, и потом мы ужинали в «Метрополе». Марик приготовил для его подруги прелестные сережки с изумрудами, в цвет глаз, но у него была другая, конечно, тоже топ-модель, но блондиночка и глаза голубые, получился крохотный конфуз, мы все смеялись. Мне Марик преподнес на нашу годовщину квадратные камни, копии тех, что владела вдовствующая императрица Мария Федоровна. Наши изумруды ценятся даже выше цейлонских, светлых, с внутренним сиянием. Консорциум Марика вел торговлю этим самоцветом… Я заболела, и все кончилось. Это ведь как болезнь, да? Что со мной происходит? Когда это случилось впервые, Марик едва успел поймать меня за руку, и я чуть было не утащила его с собой. Я все-таки думала, что болезнь. Правда, к обычным врачам тут не обратишься. К экстрасенсам, мануалам? К колдунам? Лонго, например, даже не захотел ничего объяснять. Может быть, он испугался? Но чего? Он же должен был с таким сталкиваться раньше. А Джуна не испугалась. Когда мы приехали к ней, Евгения Юмашевна нас очень мило приняла, посмотрела на меня, расспросила, внимательно просмотрела все кассеты с записями. Только тоже мало чего объяснила. Обещала связаться с нидерландскими, шведскими, болгарскими друзьями. С Кеном Хостеном. В России тоже была какая-то группа специалистов, они никогда себя не афишировали. Роман Петрович Ветров — очень мощный экстрасенс и парапсихолог. Но с ним случилось что-то… Марик отправил меня на Лазурный берег, под Империей он имеет недвижимость. Чудная вилла, чудный климат. Но там было слишком людно… Мне кажется, это жило во мне с детства. Мне сны, что я летаю, снились буквально каждую ночь. Иногда легко, как птица, иногда — будто плывешь в густом прозрачном сиропе, земля уже вот, метр, полметра, ладонь, вершок. Бывало, просто по улице шла и вдруг начинала чувствовать, что становлюсь легче, легче, сейчас унесет порывом ветра. Хваталась за что-нибудь, переживала. Голова кружилась. Но я никогда не думала, что это может быть на самом деле… Я вернулась, а у Марика неприятности. Он не мог мне уделить много внимания. К тому же я располнела, Я не в обиде, я понимаю. Но что же мне было делать, к кому еще обращаться, если сама Джуна… Кассеты с записями куда-то пропали. Некоторое время я жила на нашей даче, совсем одна, только экономка, шофер и горничная. Никого рядом. Два или три раза были травмы. Я не смела выйти под открытое небо. Марик сказал, что есть такая клиника, центр по изучению феноменальных явлений. Решай сама, он сказал, но там вроде могут помочь. Конечно, я не ожидала того, что оказалось со мной и вообще здесь… но постепенно я привыкла. Тут очень много странного, вы уже заметили? И на прежнем месте, и после переезда сюда мы как будто вообще отрезаны. На прежнем месте тоже был забор, проходная, охрана. Я понимаю. У нас на даче охрана тоже, сейчас времена такие… Но от Марика ни единой весточки. Неужели он меня совсем бросил?

Я как-то не уловил ее перехода от риторических вопросов к прямому, обращенному ко мне. Нащупал позади себя какое-то сиденье, сел. Глаза сами поднялись к потолку. Толстые поролоновые квадраты пучились на нем. Совершенно так, чтобы, если вдруг по неведомой причине земное притяжение превращается в отталкивание, пролететь три метра от пола до потолка и не расшибиться. Совершенно так.

* * *

В самом начале я обещал рассказывать лишь о том, что видел и в чем участвовал сам, а если буду о других — строго придерживаться свидетельств очевидцев. Сейчас мне придется отступить от этого своего обещания. Из действующих лиц, которые появятся ниже, знакомых и новых, одно теперь недоступно мне, другому недоступен я. Еще с одним совершенная неразбериха: могу точно сказать, что однажды слышал, как он разговаривает в коридоре за стеной, и еще однажды стал свидетелем одной поразительной встречи, в которой он принимал участие. Этот случай я просто не знаю как считать. Еще одно лицо на данный момент прекратило свое существование. Но я знаю о них. Вслед за Перевозчиком могу сказать теперь: я — знаю.

Только надеюсь: все, что с некоторыми из них произошло, произошло не по моей вине.

Двое рыбаков терпеливо сидели на берегу подмосковной Рузы, окуная удочки в воду. Солнце давно перевалило за полдень, было жарко. В это время никто не ловит, потому что рыба сквозь просвеченную воду видит рыбака. Но эти двое не уходили, перебрасывая поплавки, которые сносило течением. Выше, метров за сто, сидело еще двое. По самому берегу в высокой траве шла дорожка вдоль забора из простого штакетника. Забор огораживал подступающий к самой воде дачный участок.

— Эй! — сказал один шепотом, толкая другого. По тропке теперь шел высокий мужчина, явно направляясь к задней калитке, выходящей на реку. Только что его не было. Рыбак мог поручиться, поскольку гораздо больше, чем на поплавок, посматривал именно туда, на узенькую тропу, которая миг назад была совершенно пуста. С другой стороны сюда на пустую тропу смотрел рыбак из второй пары.

— Эй, погоди, погоди! Куда? — Рыбак был уже на ногах и говорил в полный голос. — Стой, сюда слущай!

От второй пары тоже подбегали. Рыбаки были крепкие высокие парни, но мужчина с выгоревшими светлыми волосами оказался все же повыше их. Одет — хлопчатобумажный легкий костюм охотничьего типа, в зелено-бурых разводах. Такая же майка, куртку держит через плечо. Жарко. На груди рыбак заметил массивную желтую цепь витиеватого плетения. В руках ничего, это хорошо.

Мужчина предъявил документ. И документ соответствующий, тоже хорошо. Мужчину пропустили. Вернулись на свои места. Вот только…

— Слушай, откуда же он? Я ж все время смотрел, не отрываясь.

— Не знаю, я не видел. А ты у Юрки спрашивал? Может, они пропустили?

— Он сам подскочил — челюсть до самых висит… Е-мое, леска запуталась!..

Михаил Александрович Гордеев легко взошел по широким дощатым ступеням на веранду. Несколько плетеных стульев окружали плетеный стол, на нем пузатый прозрачный графин, в розовом морсе плавает лед, апельсиновые кружочки. Миска с кислым молоком, решето с клубникой. Клубника крупная.

— Не привыкнуть мне к вашим внезапным появлениям, — сказал, приветливо кивнув, моложавый седой мужчина, вышедший навстречу гостю. Бросалась в глаза правая кисть почему-то в черной перчатке, выглядывающая из-под пижамного рукава. Он осторожно уселся против Гордеева, и видно стало, что, несмотря на моложавость, это очень пожилой человек. Не так давно перенесший тяжелую болезнь, от которой не полностью оправился.

— Замечательная дача, Марат Сергеевич. От Москвы немножко далековато, а так прекрасно просто. Ягоды, речка. Клубника своя? Ангелов-хранителей я ваших чуть-чуть перепугал.

— Угощайтесь, это Анастасии Егоровны труды. А далеко? Тучково, рукой подать, куда ближе. До миллионерских дач с высокими заборами — так финансов не хватает. Да и к чему он, забор этот. Не люблю.

— Да, забор помогает не всегда. — Гордеев потянулся к графину, искоса поглядев на хозяина.

— Погодите, я сейчас вас наливочкой угощу. Асенька!

Высокая, под стать мужу, Анастасия Егоровна кивнула так же приветливо.

— Асенька, угости нас наливочкой. И мы тут побеседуем, хорошо?

Когда темная, почти черная наливка в резном графинчике с серебряной отделкой была принесена, попробована, похвалена, а стеклянные двери из дома на веранду плотно закрыты, хозяин дачи сказал:

— Совершенно с вами согласен, высокие заборы помогают не всегда. Мне же ведь попало именно за высоким забором. — Он шевельнул кистью в черной перчатке. — Ничего, что мы не в доме, — спохватился, — но вы, я знаю, предпочитаете открытый воздух.

— Нет-нет, очень хорошо. Вы прекрасно изучили мои привычки, Марат Сергеевич. Даже более чем.

Теперь искоса на своего гостя посмотрел хозяин.

— Обижаетесь за историю с попыткой вашего задержания? Честное слово, я прилагал все усилия, чтобы предотвратить эту дурацкую затею. Они там просто не понимают, на кого замахиваются. Были очень удивлены, просмотрев пустые кассеты. Но вы не пострадали?

Гордеев вспомнил, что говорил рыжему Мишке на балконе ресторана. Засмеялся.

— А почему бы вам не разъяснить там кому-нибудь — на кого? В самых общих чертах. Намеком. А? — Он оглядел открывающуюся панораму с рекой и домиками дачного поселка у дальнего леса. Услыхал птиц и кузнечиков, зажмурился от солнечного луча. Все — с неописуемым удовольствием. Нет, этот Мир все-таки прекрасен. — Для миллионерской дачи нужны финансы, а как насчет генеральской? Отказались от положенного?

— Мне генеральская не полагается. Я гражданское лицо. А вот чтобы разъяснить о вас, я должен знать гораздо больше, чем то, во что вы меня посвятили. Неизмеримо больше.

— Зачем? Неужели мало, что вот он я, есть, и подобное вовсе не шизофренический бред, сектантский психоз, досужая выдумка романиста?

— Чтобы давать верно дозированную информацию, необходимо обладать всем массивом. По крайней мере, большей частью. А что я знаю? Сверхсущеетво, периодически посещающее наш Мир — я верно употребляю именительную, а не нарицательную форму слова? — в котором оно занимается какими-то одному ему ведомыми делами. Какими? Решает некие задачи? Реализует новые идеи? Выполняет некие задания?

— Тут же возникает вопрос — чьи? Чтобы уж точно застегнуть на Сверхсуществе личину вражеского лазутчика.

— А это как раз неважно. Подумаешь — чьи. Чьи бы ни были. Чужие, и все. Модели противодействия разработаны, одну из них вы видели пять дней назад. Меня Сверхсущество отчего-то избрало своим наперсником, да и то ни смысла, ни истинных причин своего появления в нашем Мире не открыло. Ни возможных последствий просьб, с которыми обращается, а я выполняю. Я снабдил вас юридической и материальной базой… кстати, неужели это не в ваших силах — самому устроить все так, как вам требуется? В нынешних условиях еще одна какая-то закрытая структура, подумаешь. Со своей землей, объектами, персоналом, охраной. Зачем самому себе сложности создавать, кем-то прикрываться? Не вяжется с общепринятыми представлениями о Сверхсуществе. Тому ведь довольно — пшик! — щелкнуть пальцами…

— Именно, дорогой Марат Сергеевич, именно еще какая-то структура. А какая? Заинтересуются. Все кому не лень. В нынешние-то времена, слава Богу, есть кому. А так… Помните: где умный человек прячет лист? — в лесу. Где прячет камень? — на морском берегу. Сказано же, что если начало вашего двадцатого века было отдано промышленным монополиям, середина — идеологическим системам, то конец и начало века следующего — это владение спецслужб.

— Помилуйте, какая же я вам спецслужба. У меня сугубо научные интересы. Исследовательские. Исторические, быть может, несколько.

— Они к вам прислушиваются, Марат Сергеевич. Это ценно.

— Не очень-то прислушиваются, если судить по инциденту с вами.

— Не волнуйтесь, я действительно не в обиде. Честно говоря, я сам их немножко спровоцировал. Мне это было нужно. Да и в следующий раз остерегутся. Ну еще одна сенсация, широкая публика поговорит, забудет. Службы же ваши многочисленные… я ведь и так у них на крючке. И у вас, Марат Сергеевич, нет?

Хозяин задумчиво отпил ледяного морсу. Врать гостю было бессмысленно, это он понимал. Но и полностью открываться не хотел. Он еще сильнее напряг свою психическую защиту, которой владел в совершенстве. В восприятии Гордеева — по крайней мере, той части, которая на данный момент сделалась человеческой, вместо цветов ауры собеседника проступил черный, чуть сплюснутый круг, окруженный белым, не несущим никакой информации сиянием. Это Марат Сергеевич знал. Но он знал также, что после ранения так и не смог восстановить ментальный экран в полную силу. И теперь уж, наверное, не сможет.

— Что скрывать, Михаил Александрович. Если я всю жизнь положил на изучение запредельных явлений в природе и в нашем человеческом обществе.

На сбор исторических информации о фактах соприкосновения людей с деятельностью либо следами деятельности в нашем Мире чего-то постороннего. На то, какие формы нашей собственной деятельности, по разумению нашему, могут стать вредны и даже убийственны для народа, страны, цивилизации и вообще всего Мира. На мягкое или жесткое, по обстоятельствам, пресечение безрассудных, посягающих на нечто выходящее за прерогативы смертного рода человеческого. Если даже сумел создать государственное образование, учреждение, которое под самыми разными ширмами, но в конечном итоге нацелено на эти задачи. А в не столь отдаленные времена такое было ой непросто. Того и гляди загремишь в гнилые идеалисты, в поповщину и бесовщину. И в Мордовию для надежности. Причем это я сделал сам, исключительно печенками-селезенками ощущая, что все неизмеримо сложнее не просто марксистско-ленинской теории или этого самого опиума для народа, но и Юма, и Канта, и Гегеля, вместе взятых. И вдруг появляетесь вы. С бесспорными, для меня, во всяком случае, доказательствами вашей сверхсущности. Конечно, я не могу не интересоваться. Не предпринимать какие-то свои шаги, дабы разузнать то, о чем вы мне не говорите. Вот я их и предпринимаю. Мне не так долго осталось жить. Меня уже не интересуют деньги и никогда не интересовала власть. Что я могу хотеть для себя? Только подтверждения того, что дело всей моей жизни не было дутой величиной. Что жил не зря. Простите старика за излишнюю патетичность. А относительно держать вас на крючке… ну, не так я наивен, как те, кто думает, что это возможно. Целая речь получилась. Даже неловко.

— Что вы. Я выслушал очень внимательно, — отвечал Гордеев, вертя за хвостик какую-то совершенно огромную бордовую ягоду. — Не обещаю, что смогу удовлетворить ваше любопытство. Но и мешать не стану. — Он положил клубничину в рот, жмурясь от наслаждения, разжевал. — А ведь я к вам с новой нахальной просьбой, Марат Сергеевич. Что там творится вокруг моей Территории? Что за странная активность юных натуралистов? У новоназначенного господина Путина дошли руки до собственного Сектора «Ф»? Что им надо? Или не они? Периодически я начинаю чувствовать за собой особо пристальное наблюдение, но таких номеров, как в тот понедельник, еще не случалось. На меня открыта охота? Опять-таки — кем? Цель? Неужели вы не можете найти возможность настоятельно посоветовать отказаться от намерения? Дело-то безнадежное. Мне все равно, но раздражает суета вокруг. Однако гораздо больше меня положение с подопечными моими волнует. Не надо их выдергивать, они существа нежные. Кроме того, очутившись вне пределов Территории, могут представлять немалую опасность, пусть сами не осознают этого. Как вы сказали? — для страны, народа и вообще всего Мира. Это надо прекратить.

Марат Сергеевич вздохнул. Снял тяжелую правую руку с колена, и она повисла плетью. Молча поднялся и прошел за стеклянные двери внутрь дома, шаркая тапочками. В системе Федеральной службы безопасности, огромной, иерархической и подчас намеренно запутанной, существуют структуры, о которых знает чрезвычайно ограниченное число людей. О некоторых — несколько десятков. О некоторых — десяток. О некоторых — единицы. О некоторых не знает никто, что не мешает им существовать и успешно функционировать. Так называемый Сектор «Ф» занимался именно тем, что разрабатывал модели противодействия чужому проникновению. Не чужому в смысле из чужого враждебного государства, вообще чужому. Сектор «Ф» относился к предпоследней из перечисленных категорий, о нем знали единицы. В их числе и Марат Сергеевич. Но только он пока знал, что о существовании Сектора известно Гордееву тоже. Моделей противодействия было разработано не одна, и если какая-то не срабатывала, вместо нее начинала действовать следующая, каскадом. К разработкам некоторых Марат Сергеевич имел самое непосредственное отношение.

Вернувшись, подал Гордееву листок, извлеченный им из пластиковых корочек. Тот ознакомился.

— Как вы думаете, Михаил Александрович, если я смог получить эти данные, способен сделать то же кто-нибудь еще?

— Убежден. Но я никогда и не говорил, что вы вдруг возьмете на себя крайне неблаговидную роль э-э… наводчика. Да и в ваших ли интересах, чтобы кто-то еще узнал о каком-то там индивидууме, способном, умирая неоднократно, возрождаться, как птица Феникс.

— Между прочим, буква «Ф» в названии Сектора и есть начальная от «Феникс», не знали? А Фениксом, кроме несгораемой птички, звали учителя древнего мифического героя Ахилла. Теперь прочтите это, — и Марат Сергеевич подал второй листок.

Гордеев сперва нахмурился, потом рассмеялся.

— Ей-Богу, знал бы, где падать… Неужели я похож на учителей каких-то героев? Это-то хоть, — потряс листком, — у вас одного?

— Надеюсь.

В первом листке были перечислены многие — не все — моменты, когда Гордеев после долгого по ею счету перерыва, но короткого по счету нашего Мира начал вновь появляться здесь. Указывались случаи, когда и где он оставлял очередную отслужившую свое «куклу», временное краткоживущее тело. Или, по здешним меркам, умирал. И как это происходило. Во втором листке назывались четыре вероятные точки, в которых он вновь «проявлялся», Два из четырех пунктов были правильные. Тихая набережная Шевченко в Москве и молодые лесопосадки в окрестностях одного военного аэродрома за триста пятьдесят километров от столицы. Там, побродив меж пушистых сосенок над игривым ручьем, он всякий раз выходил к одному и тому же поселочку, даже машину приноровился держать в крайнем дворе, договорившись с хозяевами. Обе точки, на Шевченко и тут, были ему чем-то памятны, и он думал об этом, отдыхая за рулем. Хотя, конечно, мог бы сразу попасть в то место, которое ему было сейчас нужно. В любое место этого Мира.

— Всех шпионов губят мелочи. Я не исключение.

— Вы просто неосторожны, Михаил Александрович. Например, ничего не стоило установить, с кого вы взяли внешность и имя, кого, так сказать, заместили среди людей. Правда, так до конца неясно, когда именно это произошло. Но я, например, абсолютно уверен, что в самую нашу первую встречу, у Ветрова, когда все закончилось так… — Невольно Марат Сергеевич посмотрел на свою черную руку. — Я уверен, что это уже были вы, а не тот Михаил Гордеев. Вместо него уже довольно давно — вы.

— Это имеет значение?

— По большому счету, нет. Но я бы не рекомендовал вам…

Гордеев еще раз просмотрел первую страничку. Инциденты с участием Хватова, рыжего тезки-Мишки, отмечены не были. В том числе и предпоследний, так на Мишку подействовавший, с упавшей елью, пробитой машиной и залитым кровью остывающим трупом, так похожим на настоящий, который нужно было быстро зарыть. Впрочем, в той могиле уже ничего нет. Но что Хватова пока не зацепили — хорошо. У Хватова сейчас очень ответственное поручение, и от стен Крольчатника, где в ближайшие несколько дней не понадобится, он снова летит сюда.

— Я привел вашу охрану в тихий ужас тем, что объявился прямо между ними, непосредственно рядом с входом от речки.

— Да уж знаю, доложили. В шоке. Теперь мне проблема, чтоб забыли. Я, Михаил Александрович, просьбу вашу выполню. Как всегда. И даже ничего не попрошу взамен.

— И это как всегда.

— Да. Я только надеюсь, что когда-нибудь…

— Марат Сергеевич, у меня есть еще одна просьба. Вы, конечно, следите за моими подопечными и предыстории знаете… Безусловно, на вашем месте я поступил бы точно так же. Уж если я ничего не открываю, то хоть по интересам моим. Так вот, меня очень интересует последний. Он проходил у вас пять лет назад, думаю, вы это уже выяснили.

— Сразу же. Его трудно было не вспомнить. Как вы его отыскали? Впрочем…

— Вот именно. Меня интересует, что конкретно с ним произошло. Чем был вызван срыв, если он был? Каким образом его решили отпустить? На каком уровне решение принималось? И самое главное, при каких обстоятельствах произошло.

— Вы подразумеваете…

— Да. Не подвергался ли он специальным воздействиям? Обработкам с целью частичного стирания, блокировки памяти. Сами понимаете, он тогда был личностью довольно известной, такие не исчезают бесследно. Такие — или громкое подставное убийство, или несчастный случай, или…

— Если так рассуждать, второе — гораздо легче. Особенно если учесть, в чем он был замешан.

— И все-таки он остался. Кстати, это не вы?..

Марат Сергеевич решительно покачал головой.

— Такие вещи решались без меня тогда. Он работал напрямую на заказчика. Михаил Александрович, а вы, ну, как бы это сказать… я не раз подмечал в наших с вами беседах, что вы способны непосредственно считывать информацию с субъекта…

— Потому и закрываетесь так тщательно? Не трудитесь, Бога ради, я же вижу, сколько это отнимает у вас сил. Я сейчас не лезу в вашу душу и мысли. А о нем, конечно, узнаю. Но мне нужен будет и ваш материал. Не верю, что он у вас не сохранился.

— Очень может быть, и не сохранился. — Видя, что гость встал, поднялся и Марат Сергеевич. — Уже уходите? Михаил Александрович, у меня, знаете ли, просьба и к вам. Вот посмотрите, пожалуйста, эти информации, нет, не сейчас, на досуге посмотрите, и если не затруднит, дайте свой комментарий. Это абсолютно не относится к нашим с вами, так сказать, текущим делам. Но хотя бы частично и совсем в другой области может Сверхсущество уважить стариковскую любознательность? Я начал собирать эти данные лет тридцать назад.

Провожая Гордеева по ступеням, Марат Сергеевич неудачно шагнул, хотел ухватиться рукой в черной перчатке за перила, она соскользнула с твердым деревянным стуком. Гордеев поддержал его. Тихо сказал, глядя в лицо в морщинах:

— Я не знаю, о чем вы хотели бы попросить меня, Марат Сергеевич. Кем вы, даже вы, информированный и весьма практический человек, меня иной раз считаете. За кого хотели бы принять в самых дальних, самых потаенных ваших мыслях. Не надо, уверяю вас. Того, о ком вы думаете, просто не существует, а я вашу невысказанную просьбу выполнить не могу. Не в моих это силах. Всего доброго, берегите себя.

И ушел прямо, здоровой молодой походкой, не сказав, когда его снова ждать. Наверное, скоро. «Ушел, чтобы снова умереть и снова возродиться. А я остался, — подумал Марат Сергеевич. — И умерев, никогда больше не воскресну. Перестану существовать. Совсем».

Прикрыв здоровой рукой глаза, он постоял так секунду. Обратно к столу вернулся собранным и готовым к новым схваткам. Каким был всегда. Теперь с немножко покалеченным телом, которое уже ни на что стоящее не заменишь, что бы там ни придумывали лучшие специалисты, но с ясным и изощренным умом. Со знаниями, доступными очень немногим. В стране, на планете, во всей истории этого — пусть будет, как хочет Гордеев — Мира. Он сказал Гордееву, что его не интересуют деньги и власть. Это так. Но он не назвал третьего — победы в схватке. Победы над другом или врагом, безразлично. В схватке существует только противник. После победы, если оба остаются живы, они могут быть даже друзьями. Но после схваток, в которых победы одерживал Марат Сергеевич, ему обычно не с кем было дружить. А схватка со Сверхсуществом… Да не такой уж он и «сверх». Что ж, модели противодействия, которые разрабатывал Марат Сергеевич, действительно спроектированы в виде усиливающихся каскадов…

— Асенька! — позвал он. Сказал, когда жена вошла: — Я в Москву. Собери мне одеться.

— Хоть пообедай. Не нравится мне этот Гордеев, ты после него сам не свой становишься. Руку приготовить?

— Асенька, я голодный злее.

Через десять минут, уже в костюме, несмотря на жару, в сорочке и при галстуке, Марат Сергеевич садился в машину, стоящую с парадной стороны дома, противоположной той, где на веранде он принимал Гордеева.

— Асенька, к двенадцати вечера я буду. — Шоферу (одному из парней-рыбачков): — В институт

Надо отдать должное, все посещения Гордеева имели свойство не фиксироваться никакой мыслимой аппаратурой, и на этот счет Марат Сергеевич был спокоен. На коленях у него лежала черная кожаная папка с замочком. Он достал из папки цилиндрик, несколько толще привычной батарейки, поддернул манжету на правой руке. Она уже была без перчатки. Отколупнул крышечку на запястье, вложил батарейку в гнездо. Пальцы правой руки шевельнулись, плотно обхватили папку. Рука медленно и как бы неохотно согнулась в локте.

— Значит, «Предсказатель» вам понадобился, господин Гордеев, — тихонько, почти неслышно пробормотал живой человек с мертвой рукой.

Две пули Марат Сергеевич получил год назад. Подвернулся больше по собственной вине, но, к несчастью, обе в суставы — в локоть и кисть. Инцидент произошел в доме… да нет, пожалуй, во дворце Романа Петровича Ветрова, одного из пятерых тогда сильнейших экстрасенсов на территории современной России. Марат Сергеевич в эту пятерку не входил, но во дворец был приглашен. Там впервые он познакомился с тем, кого принимал сегодня у себя на даче. Тогда между собой они звали его Гостем. Случилась глупость — охрана кого-то из тех пятерых вдруг стала палить почем зря. Ни с того ни с сего, без всякой видимой причины. Впрочем… Марат Сергеевич сейчас затруднялся сказать точно. У него, как и у всех присутствовавших, остались какие-то странные провалы в памяти. Никто, например, не мог вспомнить, что заставило их всех собраться тогда, чего в обычной жизни они избегали. Какое предложение они хотели сделать Гостю. Или предъявить требование? Или обратиться с просьбой? И еще произошло что-то. Огромное, грандиозное, разрушительное… Но Гостя уже не было с ними… Марат Сергеевич впал в шок от тяжелого ранения и дальше ничего не помнит. Но факт, что ничего не сохранили в памяти и остальные. Более того, их экстрасенсорные способности с того дня стали стремительно ухудшаться. Кто-то, кажется, даже попал в клинику с нервным расстройством. Марат Сергеевич, не сохранив руку, сохранил трезвый и острый разум. Он сразу зацепился за упоминание Гордеевым возможных блокировок памяти у того, кого доставили на «Объект-36» месяц назад. Конечно, это он помнил. Суть «Объекта», как и характеристики почти всех, кого Гордеев переправлял туда, оставались для Марата Сергеевича загадкой, которую, он был уверен, со временем разгадает. Теперь это время приближалось.

— Значит, «Предсказатель»…

Марат Сергеевич Богомолов ехал в свой институт. Формально, по инвалидности, он оставил пост директора, но по сути все равно оставался его главой. Своего детища. Дела всей своей жизни. Предприятия-81 Минобороны. Оно же Научно-исследовательский институт тонких взаимодействий. НИИТоВ.

* * *

Хватов едва вытерпел три часа полета на старом «Ан-24». От грохота винтовых двигателей, свободно проникающего в салон, дребезжали все заклепки и стучали все железки. И зубы. Так Мишке казалось. Он уже отвык летать на такой рухляди. Зачем, спрашивается, было устраивать спешку с прыганьем туда-сюда, если меньше чем через десять дней он снова нужен в Москве? А если шеф заранее дал ему указание, с кем здесь встретиться и что передать и как потом действовать, то почему это нельзя было сделать сразу, пока был? Ведь все равно он зря проболтался в этом степном пропыленном и прожаренном городишке, где, кроме гостиницы-клоповника, совершенно некуда деться.

Ежедневные поездки эти к Территории, к чему они? Все равно ни внутрь не попасть, ни вокруг не обойти. Охрана, правда, — это да. Ничего не скажешь, дело знают. На десять шагов не подпустили, хоть и видели они Мишкино удостоверение, и, следовательно, знали, что находиться ему тут не просто разрешается, а положено. Уж казалось бы, что один капитан, начальник смены, что другой, что старлея оба, со всеми знаком, а нет разового пропуска на вывоз, жетон такой с полоской магнитной, — и все. Остановись у предупредительного знака, иначе открываем огонь. Между прочим, откроют, и ничего им не будет. На поражение. Сам видел. Без всяких лишних окриков. Неграмотный, читать не умеешь, — извините. Свои же, со строительства, того за руки за ноги подхватили и уволокли, бледно оглядываясь. Надо будет шефа порадовать. Как он, интересно, все это отмазывает? Да сам шеф не будет, подвязал здесь кого, Контору небось.

В гостинице тоже не сахар. Клопы хрен с ними, нету там клопов, конечно, но вот эти трое… вновь прибывшие. Чем дальше, тем наглей. Разнюхивают. И при этом работают, падлы, на три голоса. Один — под сапога: майор! я старше вас по званию! доложите обстановку! Другой дурика ждет: Михал Иваныч, одно же дело делаем, какие могут быть между нами трения? Третий все молчком, выжидает. Мишка завтра с генеральской корочкой приедет, всех вас — за химок…

Заходя на посадку, «Аннушка» огибала высокое, как гора, пронизанное солнцем облако. Мишке хотелось курить. Из его окошка было видно, как выпавшие со стуком шасси вот-вот, кажется, заденут блестящие кресты на церквухе. Сели. Быково, мать его…

Мишка хмыкнул, освобождаясь от ремней. Вот, выходит, сколь жизнь его не учит, сколько он ни добивается в ней, каким уважением ни окружен в своей среде, а стоило шефу Михаилу объявиться, вновь закрутить свои дела неслыханные, ни в чем теперь от Мишки не таясь, — и вот они, мысленки понтярские, сопливая дешевка. Лезут, никуда не денешься. Как был ты, Мишка, любером, качком, шпаной, «спартаковцев» в Лужники ездил бить, так в душе и остался… заваливаясь на кожаные подушки своего «Понтиака» — не первой свежести тачка, секонд хэнд, но солидно, вид, престиж, не «Гольф» какой-нибудь, пусть он двадцать раз «Джетта», и не «шестисотый», во всех анекдотах обосранный, от зависти, конечно, — Мишка снова хмыкнул, подумал: да, первого своего он вздернул на шарфе в красно-белую «спартаковскую» полоску. Хорошо скручивались те шарфы…

Вместо Геника его встретил Лелик, похожий на Геника, как две капли, особенно со спины. Головы у них плавно переходили в плечи. Не головы, а вытянутости, сказал бы шеф Михаил.

— Ты куда меня везешь, чудо? — спросил Мишка, когда они выехали в Москву. Он курил уже третью, никак не мог накуриться после самолета. Чмошная страна. То ли дело «за речку» лететь — семь часов над Атлантикой, перешел в другой салон «Боинга», кури на здоровье…

— На фирму.

— Которую, чудушко?

— На главную. Или домой? Вы ведь не говорите, шеф.

— Геник бабу нашел?

— Так точно. Ее пасут потихоньку. Эти дни никуда не срывалась.

— Не сунулся Геник к ней от большого ума-то?

— Ни-ни. Как можно, шеф. Вы ж сказали.

Мишка поиграл кнопками своего сотового телефона. Вот он уже и шеф. Сам. И фирм у него несколько, среди которых есть главные и неглавные. Штат, временный и постоянный. Несколько приближенных. Недвижимость тут, недвижимость — там. Счетов тут навалом, но кто ж на них серьезные деньги держит-то. Для этого существуют счета — там. «UBS» в Базеле, «SBS» в Париже. Шлюхи — самые лучшие, самые дорогие, с перчиком. Две по-настоящему любимые женщины, для каждой он — любимый и единственный. Серьезно. Упаси Бог друг о друге узнают, драма, это вам не так, это — любовь. Чего не хватало? Чего он за шефом Михаилом-то опять увязался? Благодарность? Ну, благодарность, конечно, да. С тех денег, что у шефа заработал, и началось, что говорить. Но дальше-то своей головой думал. Без потусторонних штук. Здесь и так-то… Страх? Ну, страх, не без того. Посмотрел бы, кто со всем этим обойдется без дрожи в поджилках. Только ведь страх не страх, а умом-то Мишка понимает, что не сделает ничего ему шеф. Не будет просто. Не такой он человек. Для Мишки он человек, и им останется. Что бы ни было. Что бы сам Мишка своими глазами ни видел, в чем бы участия ни принимал. Значит, человек — это кое-что побольше, чем руки, ноги, голова и жопа. И все остальное, включая счета, которые — там… Может, «крыша» конторская понадобилась? Сейчас, кто умные, все под ней ходят. Им, этим, которые из бывшей «России», отстегивают помаленьку и спокойно живут. И тем хорошо — бабки легкие имеют, и опять же под контролем все. А которые умнее умных, сами на службу туда поступили. Может, этого Мишка хотел?

— Геник, ребятенок, как меня слышишь, это папа, прием.

— Значит, докладываю: ходит по магазинам, вечером в клубы, по-иному развлекается, один раз ездила на дачу с подругой и ее дочкой, четыре раза с мужиками, разные, к ней не ходили, возили к себе, ходила в театр один раз и один раз на этот… перформанс Моисеева со вторым, не помню фамилию, они ж голубые, чего ей там? Из Москвы отъезжать вроде не собирается, машина на стоянке во дворе.

— Геник, детка, тебя учили говорить волшебное слово «здравствуйте» или только неопределенный артикль «блядь»?

— Здравствуйте, шеф. С приездом вас. Докла…

— Во-от. Теперь надо сказать: «Извините, пожалуйста». Второе волшебное слово.

— Изви…

— Ладно, Геник, ты молоток. Я все понял, ты роешь землю. Где она?

— Дома. Спит. Она раньше двенадцати не выходит, а сейчас восемь.

— Спасибо, родной, у меня ведь часов-то нет, откуда мне знать, сколько сейчас, так, вижу — вроде утро…

— Как — нет? — Пауза. — Шеф, хотите, я вам куплю?

— Я люблю тебя, ребятенок, за твое, блин, чувство юмора. Все?

— По ней все. Вас хотели видеть Сан Саныч и Гришечкин. И этот, управляющий в «Лотосе», новенький.

— Это хорошо. С управляющим я буду разговаривать в три, предупреди, пусть соберутся. В пятнадцать ноль-ноль, — поправил Мишка, чтобы Геник не созвал их ночью. — Предупреди также Гришечкина, что ему надо собрать мне семь стройбригад, да чтоб молотки, блин, были, а не пьянь белорусская. Поедут на работу недалеко. И в быстром темпе. Остальное я сам. Все?

— Михал Иваныч… У вас таблеток тех не осталось? Ну, помните, желтых? А то я что-то неважно себя чувствую. Извините.

— Что? — Мишка выпрямился. — С тех пор, что ли? Чего, блин, раньше молчал, дубина? Погоди, я у Лелика спрошу.

Лелик сам отозвался от руля, не поворачивая своей «вытянутости».

— Это он про лекарство? Хорошо бы, шеф. Я тоже себя не очень. Хоть сказали бы, когда уезжали, что такое, мы б нашли.

Хватов мысленно выругался. Шеф, зараза!

— Геник, слушаешь? Запули нашего еврея разыскать такую штуку, «Ред Неск» называется, запиши по буквам… Нет, это по-английски, причем объясни, что это может быть сленг рейнджеров.

— Сленг — это пить, что ли? Или колоться? А еврей — это Серафима?

— Ладно, Геня, я ему сам позвоню. Эк херово-то. Но вы с Леликом все равно молотки.

А объявился Мишкин шеф Михаил, ничего не скажешь, эффектно. Сидели под Новый год в «Тонусе», главной Мишкиной фирме. Сделку спрыскивали и вообще. Только свои. Ну, Лелик с Геником — это понятно, ну, еще там. И вдруг выходит. Из абсолютно пустого чулана даже без окон. И так вежливенько: Михаил Иванович? Тот самый? Рад встрече. Вы, быть может, меня помните?.. А глаза смеются. Да Мишка и сам, что греха таить, когда оторопь прошла… обрадовался, что ли. Какое там — до соплей рад был. И снова закружилось все. Как встарь. Вот почему он за шефом Михаилом побежал: надоело все. Девки, любимые честные женщины, понтовые тачки, обороты, счета, отстежки, сальная рожа Серафима Ариевича этого, «вытянутости» Лелика с Геником, постоянно маячащие за плечами, постоянно напоминающие, что и сам оттуда, из таких же, и счет, главный счет — сколько висит на нем, и страх, что всплывут все те, кому он дорожку облегчил, — вот он, главный страх-то… Ан быстро ему надоело порядочного бизнесмена корчить. Сказал ему когда-то покалеченный друг шефа Михаила, Пал Артемич Верещагин: продана душа — и ладно. Веселый был. Хоть и обреченный. Кто с шефом Михаилом свяжется…

— Лелик, детка, ты адрес той чувы знаешь?

— Обязательно. Я тоже дежурил, смотрел.

— Дуй туда, пока пробок нет. Разбудим Спящую Царевну. Я к ней слова с того света приволок.

* * *

…и ты сделаешь то, что ОН тебе скажет. Потому что ОН — теперь один из НАС.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Инна Аркадьевна Старцева, двадцати двух лет от роду, иногда думала, что ей уже тысяча лет, и за эту тысячу лет она прожила сто жизней. Даже если сделать поправку на ее весьма своеобразное холодное, но жгучее воображение — как ледяной огонь, — причины она имела. Сиротство. Интернат. Горький вкус подлинной жизни, который пришел лет на десять раньше положенного. Ранняя яркая красота, которую все чаще хотелось назвать проклятием. Цинизм, заменивший мечтательность. Ожог очень раннего и очень короткого замужества. Веселая жизнь после. Пришедшее, как взрыв, решение уехать, уехать, бросить все здесь, за что не зацеплена ни единым корешком, ни одним по-настоящему добрым воспоминанием. Яростные усилия для осуществления этого. И вдруг… Встреча с человеком, то есть не совсем человеком, даже не человеком совсем, но он был так хорош… Он и открыл ей, что имеет она здесь свои корни, рассказал и объяснил, что мир — это Мир, и чем он занят здесь, в этом Мире, и даже открыл ей истоки ее собственных, редких и необъяснимых видений о самой себе, о других людях, их и своем будущем. И многое она пережила с ним в дни, когда этот Мир, который он называл и своим, чуть было не рухнул. Он, этот человек, Мир спас. Она видела собственными глазами. Она присутствовала при этом.

Потом он ушел туда, откуда приходил и о чем никогда не рассказывал. Ей не хотелось вспоминать, какую роль в его уходе сыграла она. Что оставалось ей? Ведь Мир был спасен, и в нем надо было продолжать начатое. Она все-таки уехала в Америку с новым мужем. Нелегко было жить, сознавая, что только ты знаешь, что было бы с этим Миром, если бы не тот человек, пусть подчас он являлся и в нечеловеческом, жутком обличье. Только ты видела, что уже начало разрушаться. И как. Только тебе открылось даже чуточку вперед. Только ты сохранила об этом память. Она справилась бы с этим, она умела справляться. Но…

Она вернулась из Америки — страны мечты. Не пробыв там и полугода. Оставив уютный домик в университетском кампусе, горько недоумевающего молодого мужа, близкий грин-карт и положение «очаровательной супруги гениального математика из России». Вернулась, чтобы взвалить на плечи ношу исполнения решений неведомых ТЕХ, которые стали приходить ей в снах. ТЕХ, кто не допускает чужого в наш Мир, а нашего — в чужие Миры. Она только видела сон с паролем и встречалась с тем, кого ей называли или показывали. Ничего более. Точно так, как рассказывал тот человек. Она была лишь орудием, охраняющим эту частичку ее Мира. Деньги и условия, чтобы жить здесь не роскошно, но безбедно, ее уже ждали. Так сделали ТЕ. И то, что видения ее прекратились, тоже приняла как награду. Ничего светлого они не принесли ей в прошлом, ее внезапные и совершенно точные прозрения.

…Просыпаться Инне не хотелось, она чувствовала, что еще рано. Но после сна с паролем обязательно наступало пробуждение. Ни в какую не отвертишься, лучше и не пробовать. Что-то еще ей мешало. Да это звонок… В дверь звонили настойчиво, хамски. Так себе позволяет только милиция. И братва, когда приходит вышибать долги. Инну охватило страхом от воспоминания. Когда-то она зналась и с теми, и с теми.

Когда-то, но не теперь. Она отбросила шелковую черную простыню. Если не принимала у себя мужчину или ей просто не хотелось секса, она всегда постилала черное. Жутковато, но ей нравилось. Да и мужиков отпугивало — какая любовь на черном? К себе она приводила редко, ее дом был ее крепостью. В дверь звонили.

Инна спустила голые ноги с высокой постели. Она всегда спала без одежды. Так рано мог заявиться только Роберт. У него наглости хватит. Натянула, переступая длинными ногами, узенькие черные трусики из глухих кружев, не торопясь закурила тонкую черную сигарету. Больше ничего черного не было в спальне Инны Старцевой. Белье и сигареты. Ее изящные узкие ступни утопали в шкуре белого медведя. Мебель цвета слоновой кости, стены — белый штоф. В дверь звонили. Она не беспокоилась за сон-приказание. Такие сны не забывались в отличие от обыкновенных.

Так, Роберт, это если из своих. А если нет? Посмотрела на часы — восемь ноль одна. Отодвинув верхний ящичек столика с изогнутыми тонкими ножками, достала сверкающий никелированный пистолет. Выдвинула-вдвинула обойму, отвела ствол, поставила сектор предохранителя в боевое положение. По движениям понятно, что они ей привычны. «Кольт» велик, тяжеловат, но в руку ложится хорошо. Вспомнилось давнее: «Какой прок от оружия невзведенного? Все равно что от незаряженного». Тот же человек ей сказал. Тот же.

Не стала накидывать даже короткой рубашки, так и пошла, встряхнув роскошной гривой. Вот еще что черное было в спальне — Иннина бобровая, с серебряной сединой грива и крупные, очень тяжелые соски. Мужики балдели.

А нехороший человек, если он за дверью, в любом случае секунду потеряет, вылупившись, подумала Инна. А она успеет выстрелить.

— Кто? — спросила, стоя чуть в стороне, надавливая ногой кнопку переговорника, отведенную под вешалку.

— Долго спите, Инна Аркадьевна, — сказал из динамика наглый голос.

Милиция. Менты. Не может быть. ТЕ так хорошо ограждали ее до сих пор.

— Что вам надо? Уходите, я не открою.

— Не тревожьтесь, я пришел не со злом, — сказал наглый голос. — Я принес вам привет от вашего старого друга, Ивана Серафимовича. Может, вы лучше его вспомните как Михаила Александровича?.. Инна Аркадьевна, вы не ушли?

— Я… Да. Я сейчас. Простите, я не одета. Подождите.

«Кольт» она все-таки сунула в карман длинного, до полу, шелкового халата. Чтобы не оттягивал тонкую ткань, пришлось держать в руке. Да и спокойней все же. Хотя какое спокойствие, сердце колотилось у самого горла.

Вошел рыжий, с рыжими глазами. В отличной замше и драной каскетке.

— Инна Аркадьевна, вы в меня стрелять не будете? Михаил Александрович предупредил, что вы девушка решительная.

— Как… чем вы докажете, что это именно он прислал вас?

Рыжий тщательно закрыл за собой дверь и, по-прежнему по-волчьи скалясь, раздельно произнес:

— Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка. Где будем пить чай, Инна Аркадьевна? И покормили бы, а то я прямо с самолета — к вам.

* * *

До станции Тучково он доехал, голоснув на шоссейке. Смешался с ожидающей толпой на платформе. Под выходной народу много. Он даже взял билет в прохладном зале из окошечка кассы. Ему вдруг захотелось быть как все. В тамбуре пригородной электрички, которые не стали чище с тех пор, когда Михаил Гордеев, понятия не имевший обо всем, что ему предстоит, ездил в таких же, он прислонился к дверям с выбитыми окошками и стал глотать горячий воздух. Но ощущение прелести этого Мира уже прошло. И оно посещало его все реже. Все реже, появляясь здесь, он ловил себя на мысли: я дома. С этим ничего нельзя было поделать. Он понимал.

Понимал? — по привычке молча разговаривать с самим собой, возразил себе он. Отчего же, приходя сюда, ты выбираешь для появлений именно те места, которые были тебе дороги? Что же осталось в тебе такого, что тебя продолжает тянуть туда, где ты нашел последнего в этом Мире близкого человека, и туда, где ты его потерял. Где сам же отдал его Мирам.

Привычка обходиться внутренним собеседником пришла к нему именно там, где не существовало Времени, на черной Реке. Там, где он получил свое прозвище. По роду работы, которую выполнял для Миров. Да и продолжает выполнять. А здесь его даже сумели вычислить по этим его привязанностям к определенным точкам Мира. Как странно, сказал он себе, ты же помнишь свою не бедную событиями и встречами жизнь и когда ты был просто человеком, и когда уже начал служить Мирам. Сколько было всего, а ты упорно возвращаешься туда.

Когда-то — кажется, это было как раз в этом Мире — он услыхал притчу о том, как за бессмертие и неуязвимость получивший их заплатил неимоверно сузившимся восприятием. Одно зрение ему было оставлено, что ли. Прежде чем впасть в полнейшую апатию и начать «созерцать бесконечность», тот горше всего тосковал о какой-то мелочи, которую мог испытать перед обращением в бессмертного, и легкомысленно отказался. Какой-то несъеденный кусок сыру, в этом роде.

Как ни кощунственно звучит, но параллель есть. Теперь он чаще думал именно так. Может, так просто было легче?

Мысли послушно перескочили к более близкому. Этот парень. Ты искал его долго. Миры сказали тебе, что такой должен найтись в твоем бывшем Мире, и ты придумал Территории. Ты сделал так, чтобы о них узнали те силы данного Мира, которые сами, в общем, стремятся к тому, чем когда-то был занят и ты, — к ограждению своего Мира от постороннего, чужого. В меру своего понимания и умения, конечно. Пусть их. Как он сказал рыжему Мишке: пусть. Он даже готов кое-чему научить этого воображающего себя главным хранителем запретных тайн Богомолова. С его никак не остывающим клокотанием. С жаждой обязательной личной победы. До определенной степени это даже полезно. Ты поразился другому, найдя этого парня и узнав в нем… Снова поправил себя: еще не до конца узнав. Ты поразился сперва только вашей с ним внутренней схожести. Потом, узнав больше, понял, откуда она берется, и тебе — даже тебе — стало не по себе от причины. И еще ты понял, что Миры правы, этого парня стоило искать. Сейчас еще ничего определенного сказать нельзя, но очень, очень может быть, что этот парень справится. Что сумеет сделать то в своем Мире, чего не сумел ты. Ни ты, ни все бесконечные Миры с их непреложными законами.

«…Голицыно. До Одинцова электропоезд следует без остановок».

Толкнуло сердце. Тревожный сигнал. Там, на Территории, снова неспокойно. Пока что еще ничего страшного нет, но не далее чем через сутки там опять произойдет выброс, и снова ему нужно будет послужить громоотводом чужих убийственных энергий. Понятно, через кого они попадут сюда. Значит, вот он, данный срок твоего пребывания в этом твоем теле. Но может быть…

Он извинился в переполненном тамбуре, стал протискиваться к проходу в следующий вагон. Ему пришло в голову: к чему покорно ждать? Ближайшие сутки, и ни часом более, вы говорите? Ни убавить, ни прибавить? Это верно. Но мы попробуем, в конце концов, Время — это нечто гораздо более… Вот-вот, из-за этой фразы, возвращаясь в этот Мир в свой уже третий, а вовсе не второй раз, ты постоянно боялся наткнуться на самого себя.

Повернул ручку, отодвинул нешироко дверь, протиснулся. Грохотали, били сцепы. Железные стенки ходили ходуном. Но ведь если этот парень подойдет, если он справится, благодаря ему ты когда-нибудь сможешь сказать о себе: «я — это один из НАС». Ты этого хочешь, ты надеешься на это. Даже ты зависишь от него. Даже ты. Сверхсущество.

С силой захлопнул не сразу защелкнувшуюся дверь.

время это нечто гораздо более странное чем мы себе представляем

В следующий вагон никто не вышел. Услышав удар той двери, мужчина в тенниске с досадой посторонился, чтобы его не задело. Но дверь так и не открылась. Он заглянул через окошко внутрь грохочущего перехода. Никого. Такое бывает, просто там прихлопнули открывшийся замок.

* * *

Мне кажется, Перевозчик тогда думал именно так. Может быть. Вероятно. Мне об этом ничего не говорил, поэтому пришлось домысливать самому. Он ничего не собирался скрывать, просто мы не обсуждали эту тему. У нас хватило других, более существенных.

Что касается остальных только что приведенных событий и встреч — все они имели место. Если говорилось не всегда то и не всегда так, то тут уж ничего не поделаешь, я только что объяснил, что восстановить точнее не смогу.

Я начал злоупотреблять возможностью рассказчика вмешиваться в ход действия, вы правы. Постараюсь больше не допускать вольностей. Да и оборот событий таков, что надобность во мне как в связующем звене на ближайшую сотню страниц отпадает. Хочу лишь сказать, что, ничего не скрывая, Перевозчик все-таки говорил о себе лично с крайней неохотой. Мне хотелось знать, как он проводит часы и дни, появляясь в нашем Мире в своем человеческом облике Гордеева. Есть ли у него постоянное место жительства, какая-нибудь база тут. Почти ничего об этом не сказал. Скрытностью в отношении самого себя он напоминал компанию Крольчатника. Свои впечатления и предположения о нем как личности мне приходилось строить на случайном слове, вырвавшейся фразе, несдержанной вдруг интонации. Когда в нашем последнем, единственно полноценном разговоре я помянул ему об этом, он помолчал, а потом произнес так печально: «Почему нет? Для вас дни проходят, а для меня они длятся. Разница?»

Часть вторая

На потолке Ларисиванниной спальни действительно были набиты толстые поролоновые квадраты, как в «мягких комнатах» домов скорби, тут Кузьмич не соврал.

— Как вы думаете, Игорь?

— Простите?

— Марик совсем меня бросил? Такую… выродка. Но ведь я же этого не хочу. Что со мной! Это совсем-совсем не зависит от меня… ну, почти совсем. Раньше так не бывало, никогда! И с Мариком, и… до. Вы мне не верите? Я даже не знаю, как сказать. Поймите…

— Я вам верю, Лара, — сказал я мягко. — Я понимаю вас. — Я ничего не понимал. — На свете нет ничего окончательного. Кроме смерти. А мы с вами живы.

— Иногда кажется — я всю жизнь тут. Вот вспомнила с вами, а было на самом деле, не было, и со мною ли? У вас так не бывает?

— Сколько угодно.

Я вертел какой-то обломок мебели. Древесина «птичий глаз» — карельская береза. Да тут все из нее. Кровать, столик под венецианским зеркалом, плоский шкафчик, напоминающий фасад готического храма. Каждый из обитателей Крольчатника имел жилище по своему вкусу. Оно отражало сущность владельца. В комнате Ларис Иванны беспорядок, какой бывает только у людей, привыкших держать прислугу. Бедлам явный, тихий и полный, и видно, что к произошедшей катастрофе отношения не имеющий. Странным в голосе Ларис Иванны, когда она разговаривала со мной через дверь, было то, что доносился он сверху. Я представил стокилограммовую пышечку, прилипшую к потолку, как муха. Пришлось прикрыть неуместную улыбку.

— Вы сильно расшиблись, Лара?

Она махнула красивой полной рукой — что уж.

— Правдивый беспокоится о вас. Убежден, что от Володи добра не жди. Делает намеки, что кто-то еще против вас. Тут, в Крольчатнике. Это верно? Я могу быть полезен?

— Не говорите никому, что видели, вот и польза.

— Думаете, никто не знает? И что тут такого? Мы все…

— Может быть, кто-то и знает, но я не хочу, чтобы знал кто-то еще. У Саши обычная мужская ревность.

— Лариса, вас вызывали когда-нибудь за Ворота?

— Вы на обследование имеете в виду? Да, несколько раз, но в самом начале. Сперва я надеялась, что это Марик… Игорь, Володя, он, конечно, бывает немножечко слишком настойчив, а я только слабая женщина… Но я же живой человек, верно? А теперь совсем плохо. Вы понимаете, ведь именно из-за этого… Ведь если я… ну, с кем-то… потом… — Она обвела разгром вокруг. — Так ужасно чувствовать себя ущербной. Будто висит меч над тобой. Но милый Игорь, это начало случаться и просто так! — С восточным разрезом, глаза Ларис Иванны были как спелые сливы. Широко распахнутые, невинные и похотливые одновременно. — Ах, наверное, скоро обед! Милый Игорь, у нас, вы заметили, не в моде визиты, но может быть, как-нибудь заглянете? Не сегодня, конечно, но на днях, Вовик тут все приберет, приведет в порядок. Вечера бывают так длинны и одиноки… Хотя у меня случаются рецидивы…

Я был провожаем под воркование зазывающее и обещающее. Толстухи никогда не были моим сексуальным идеалом, но что-то подсказывало, что дальше слов у нас дело не пойдет. Хотя ее, так хамски брошенную ее говнюком Мариком куда-нибудь, пускай в подопытные кролики, лишь бы отделаться, было жалко.

— Примазываешься к общему пирогу? Давай-давай. Лариска — баба толстая, не убудет от нее.

Юноша Бледный сидел там, куда я его уложил. И дождичком его помочило. Правдивый в своей прежней ипостаси выразился бы куда конкретней.

— Не будьте пошляком, Владимир, если это только возможно для вас! — Я постучал мыском в его подошвы. — Поднимайся. Сходим до Семы, как он там.

— Зачем тебе Сема?

— Надо. Не виделись давно. На обед позовем, а то пропустит. Увлечется за мольбертом. Творчество, брат, почище наркоты затягивает, знаю, что говорю.

И ветерком Юношу продуло. Вокруг глаз засинели круги, которые к завтра почернеют. Я потрогал ухо.

— Говорит он… — Юноша собрал себя с травы. К Семиному коттеджу мы шли не дорожками, а напрямик. У Бледного вся спина и штаны сзади были мокрые. Дождь прекратился, парило.

— Володъ, что ты в столовой-то, помнишь? Лажанулся. Мужик вроде нехилый, дал бы мне в ухо прямо там. Не понимаю.

— Не понимает он…

С кривой ухмылкой Юноша вытянул двумя пальцами из нагрудного кармана стеклянную трубочку с белыми горошинами. Кинул две под язык. Я ему не препятствовал.

— С копыт не слетишь, Вова? На искусственной-то храбрости? Чего тебе здесь бояться? Володенька, кого? Я тебе горя не сделаю, мы все тут, как братья-сестры, да? Крольчатник наша альма-матер. Ведь некуда нам отсюда, да, Володенька? Попались, птички. А то выпустят? Чего тебе друзья-то твои за Воротами рассказывали, поделись с братом? А я про себя расскажу. В письменном виде, хочешь? Про тебя могу расписать все как есть. Хочешь, Володенька?

Подленький приемчик, а свое сделал. Юноша споткнулся, упал бы, не ухвати я его. Локоть, за который я держал, снова был как каменный. Как плечо тогда в столовой. По-видимому, на транквилизаторах — а что еще? — Бледному держаться было полегче,

— Как ты меня назвал, Вовик? Кто тебе про меня рассказывал? Я вам этого не говорил — почему я здесь. За Воротами сказали или тут? Кто?

Этюд, который я пытался разыграть, был списан со сцены «Кто с тобой работает? Кто еще с тобой работает?» из старого фильма про шпионов. Ничего лучшего в голову не пришло. За красными стволами мелькнула веранда Семиного домика, полускрытая кроной одной из сломанных сосен. Чтобы проходить, он обрубил пару самых крупных ветвей.

— Вовик… а, черт, глаза закатил!

Пришлось мне опять положить Юношу на травку, к Семе идти одному. На пороге валялась нечистая тряпка, приглядевшись, я узнал сорочку. Что интересно, и галстук при ней. Тот самый, стильный, и узел нисколько не ослаблен. Как он из нее вылезал? Дверь не заперта.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но увиденное превзошло ожидания. У Ларис Иванны был просто «неприбранный интерьер», у Семы — первозданный хаос. Рука человека не касалась этого никогда. Две трети мастерской занимал огромный литографический пресс для эстампов, его тонкие штурвальные колеса до половины завалены всякой всячиной. Обвалившиеся полки. Груды сухих красок по всему полу. Я отметил, что нет тюбиков и банок, которыми бы он пользовался. И запах… Единственная протоптанная дорожка вела к очку, выпиленному прямо за махиной прессовального станка. В спальне было не чище, но тут Сема поддерживал хоть какой-то порядок.

Он лежал ничком, на слова и дерганье за уши не реагировал. Около кровати гадкие следы рвоты. Тело еще было мягким и теплым.

— Старик…

Я схватился щупать пульс, но Сема тоненько застонал. Стон перешел в горловой клекот, и его опять вырвало. Прямо мне на колени. Я потащил его, худющего, но тяжеленного.

— Вовка! — рявкнул Бледному, который сидел и озирался с видом человека, заснувшего в одном месте, а проснувшегося в другом, — мухой к себе или куда хочешь, но приволоки какой-нибудь детокситант. Есть у тебя? На базу свою сгоняй. Кто ж ему чего дал, дурню…

— Ка-какую базу еще?

— Ничейный дом, где ты «колеса» держишь. Думаешь, не видел? В Ворота к дружкам ломись. Кончается парень, его выводить надо!

— Марцефалем не делюсь.

Оставив на минуту Сему, я очень больно наотмашь хлестнул Юношу тыльной стороной ладони по разбитым губам и сломанному носу.

— Бегом, блядина, убью!

Что-то у него сработало. Пошатываясь, побежал. Вернулся очень быстро. Я поддерживал Сему за плечи, чтобы не захлебнулся. Мне все время хотелось почистить джинсы на коленях.

— Лемонтир, — бормотал Бледный, сноровисто разрывая пленку на новом шприце. Зубами отделил бюксик с иглой от ленты, в которой они лежали, как патроны в патронташе. Его всего потрясывало, но движения — как у действующего по экстренной программе автомата «Скорой помощи». — Метаболик, ничего психолептического. Резко снимает алкогольную интоксикацию Через два часа введу биотропин и витаминный комплекс. Утром — глицин, чтоб без похмелья обошелся

Тоненькая трубочка шприца сперва наполнялась бурым — кровью Семы, смешивающейся с лекарством, затем медленно выпускала смесь обратно в вену. Он действительно колет ему что говорит?

— Смотри, Володя, если с ним…

— Держи его! — просипел Юноша, наваливаясь. — Держи знай, черт!

Мы вместе придавливали Сему, пока не влилась последняя капля. Бледный отшвырнул шприц в кусты, и я на всякий случай проследил — куда. Он собирал разбросанные лекарства и пакетики с иглами. Движения его вновь сделались неверны.

— О себе бы подумал, если образованный такой, — сказал я. — Сгоришь ведь.

Юношу Бледного Володю мои слова отчего-то очень сильно рассмешили. Он сложился от смеха пополам. Мокрые волосы рассыпались. Отхохотавшись, убрал с лица длинные пряди, сплюнул.

— Пошел… — вяло ругнулся он. — Куда дальше гореть? И с Семой ничего страшного, небось очухается. Не в первый раз. Ему Наташка лосьон дала, у нее на плохом спирту, с кетонами… ну, ацетоном сильно воняет, понимаешь? Трехлитровая банка, ей Ксюха сбор трав посоветовала, для морды. Косметический то есть. Мог и втихаря увести, если у нее ночевал. Хотя за завтраком замечено не было, значит — потом…

Он бормотал свое, ползая на четвереньках. Мне захотелось его пнуть.

— Ты на крылечко его положи, он привык. Да обедать пойдем. Ну, я один пойду… — И Бледный удалился, судя по звукам, шаркающей походкой.

Я перенес Сему. Очутившись на знакомых досках, он сразу уютно свернулся и нежно обнял сорочку с галстуком, заменявшие входной коврик. Захрапел мирно, по-домашнему. Лемонтир, или как его, обладал, наверное, и успокаивающе-снотворным действием тоже. Мне приходилось видеть резко выведенных пьяных — они бывали бессмысленно трезвы, хлопали глазами и все порывались куда-то идти. Сему мне тоже захотелось пнуть.

Мне хотелось дать пинка Семе, мне хотелось, чтобы прекратились все чудеса, мне хотелось напиться, если бы только было чем, и курить! Курить мне хотелось дичайшим образом! Мох в Крольчатнике для этого дела почему-то никуда не годился. Странно даже, мох как мох, я в лесу и не такой заворачивал. Зашел к кривой сосне, на которой, как Робинзон Крузо, делал свои зарубки. Ну вот, подумал, уже путаться начинаю. Почему-то казалось, что сегодня должно было быть только пять в четвертом ряду, а их целых шесть. Я пририсовал седьмую и решил на обед плюнуть. Затерявшегося ключа от своего коттеджа я, конечно, так и не нашел и поэтому не запирал. И конечно, в кабинете меня поджидало очередное приглашение на тур вальса от моего скромного, но настойчивого доброжелателя. Я даже не рассердился. Только выплеснул кофе за порог и поставил на спиртовку кофейник с простой чистой водой. Отчего-то из кранов текло еле-еле.

Вся наша жизнь состоит из компромиссов. Подтянув к себе верхний лист, я начал покрывать его геометрическими фигурами, располагая квадраты, треугольники и круги сверху вниз. Сработала моя занудная привычка к упорядочению. Острый карандаш вдавливал бумагу. Давно забытый процесс. Кто добивался этой картины, может быть доволен.

От компромиссов, внутренних соглашений с самим собой, всегда не очень хорошо пахнет. И стал вписывать в каждую фигуру по нескольку строк, стараясь не вылезать за контур.

* * *

Квадрат, четыре стороны. Исключительная сущность Четверки как числа есть устойчивость и надежные границы. Поэтому пускай охраняет площади, истоптанные и заасфальтированные до меня. Иными словами, несколько хрестоматийных новелл.

Некий мистер Робертсон и его роман «Тщетность». За десять лет до открывшего счет «рекламным» катастрофам XX века «Титаника» появляется роман, детально, едва не до фамилии капитана и параметров судна, описывающий начало, кульминацию и апофеоз трагедии. Никогда я до конца так и не мог поверить в отсутствие тут подтасовки либо прямой мистификации, хоть этот Робертсон всяко и не единожды понимается разными авторами. Но ведь еще Свифт выдумал своего мистера Исаака Бикерстафа и запустил в читающую британскую публику как непревзойденного предсказателя и провидца. Мистер Бикерстаф имел бешеный успех, даже когда оказался забыт собственным родителем и жил лишь стараниями друзей Свифта, не желавшими расставаться с розыгрышем. Пишущая братия на такие штуки горазда.

Лично меня более трогает происшествие в Атлантике ровно тридцать три года спустя после «Титаника». Так же в апреле на мостике следующего своим курсом английского парохода молодого матроса Уильяма Ривза «будто что-то толкнуло». Он поднял тревогу, хотя для нее не имелось никаких видимых оснований. За что получил нагоняй. Спустя минуты пароход увернулся от «неизвестно откуда появившегося айсберга». Это случилось с 13 на 14 апреля, в ту же ночь, когда в 1912 году пропорол себе борт «Титаник». 14 апреля — день рождения матроса Ривза. Ривз зачитывался романом «Тщетность». Имя лайнера в романе, вышедшем не то в 1903-м, не то в 1904 году, — «Титания». Меня задевали такие совпадения. Они рождали во мне разные мысли. Еще квадрат, еще незыблемый столп. Генри Райдер Хаггард, роман «Прекрасная Маргарита». Время и место — средневековая Англия. Отвечая журналу «Спектейтор», Хаггард сказал: «Герой этого романа носит имя Питер Бром, а об отце его говорится, что он погиб при Ботсуортфилде. Когда роман был издан, я получил письмо от полковника Питера Брома, старшего шерифа. Он спрашивал, откуда я почерпнул сведения о Питере Броме. Я ответил: «Из головы. Что же касается имени, то я назвал им своего героя просто потому, что никогда такого не слыхал». В ответ я получил письмо следующего содержания: «Отец героя Вашего романа был сыном Томаса Брома, секретаря Генриха VI. Он был убит, как Вы написали в своем романе, при Вотсуорте. В свою очередь, одна из линий нашей фамилии имела птицу в своем гербе, как это сказано у Вас. Отец Вашего героя был первым из фамилии Бромов, названный Питером. Мой предок тоже был первым в нашем роду, кто носил это имя. Он родился в 1437 году и пятидесяти лет был убит в битве при Ботсуортфилде, в точности, как в Вашем романе. С тех пор имя Питер передавалось у нас из поколения в поколение. Отец мой был назван Питером, я тоже, и сын мой тоже Питер». На это письмо я ответил корреспонденту: «Совершенно ничего не могу Вам сказать. Дело в том, что эту историю я просто-напросто выдумал. Принимая во внимание несколько подобных уже бывших со мной случаев, я готов поверить в ретроспективное видение».

Обводя рамочкой этот квадратик, я подумал, что сказал бы Хаггард, начни ему задавать вопросы кто-нибудь вроде Гордеева. Как мог бы, написав сегодня, создать вчера целое генеалогическое древо фамилии реально проживших людей и наделить их собственной историей, реликвиями, воспоминаниями и именем, переходящим от отца к сыну

В следующем квадрате две даты: 1952 год и через черточку более точная — 14 августа 1966. Ниже название в кавычках: «Открытое пространство». Черточка вместила четырнадцать лет и четырнадцать же (ну кто еще будет меня упрекать в чрезмерном внимании к числовым совпадениям?!) жизней.

Соединенные Штаты Америки 1952 год. Форд Кларк, в общем, второй руки писатель, публикует роман «Открытое пространство». Герой романа — мальчишка, студент, бунтует против преуспевающего папы, против Большой Американский Мечты, против Американского Рая и всего Американского Образа Жизни. Того, к которому мы из нашего пепла светлого коммунистического будущего сегодня так рвемся. Истоки темы ясны: время морально проигранной войны в Азии, бунта «детей цветов» и так далее. Парень пишет прощальную записку, поднимается на крышу студенческого общежития и., нет, не бросается на мостовую. С собой у него армейская винтовка с полным магазином, из которой он открывает огонь по прохожим на открытом пространстве улицы. Четырнадцать трупов, прежде чем «бунтаря» снимают полицейские.

Это в романе. Реальность, городок Остин, штат Техас, 14 августа 66-го. Чарльз Джозеф Уайтмен, бывший сержант морской пехоты, никогда не читал романа Форда Кларка. Он вообще мало читал. Однако свое неоконченное письмо начал так: «Я не знаю, что заставляет меня оставлять эту записку…» Повтор — слово в слово. Далее изложение «близко к тексту». О разочаровании в жизни, о лицемерии окружающих, о ненависти к отцу, торговцу подержанными автомобилями… Плоская крыша, надежная «М-16». «Жми сосок милашки Мэри, парень, и она выплюнет свои двадцать «орешков» в полторы секунды!» Убитых — ровно четырнадцать, считая с нерожденным дитя в материнском чреве. Тридцать три раненых. Не знаю, соотносил ли кто-нибудь число раненых в романе и в событии, имевшем место в жизни. Наверное — американцы статистику уважают…

Оставим квадратное спокойствие и уверенность. Квадрат — вторая, по словам математиков, совершенная фигура. Первая же — треугольник. На одну прямую линию меньше, и вот уже из примитивной тупости Четырех появляется мистическая Троица как тройственная сущность природы Непознаваемого. В треугольниках я разместил не истории стопроцентных попаданий, а просто случаи прикосновений людей, которые, как и я, занимались делом складывания слов, к явлениям, что слабо объясняются с точки зрения рациональной науки.

Сейчас, я слышал, выходит масса литературы по этому поводу. Обрывки информации мне встречались даже в красивых новых газетах, разрозненных страничках, которые я находил после охотников в лесу. Но я-то начал интересоваться, когда отыскать что-либо было значительно труднее. Занимался недолго и неуглубленно. А потом почти четыре года и это забывал.

Случай «прежде уже полученного письма». Марк Твен утверждал, что, читая однажды письмо приятеля, с самых первых строк проникся уверенностью, что в точности такое получал несколько лет назад. Охотно делился воспоминаниями о феномене, сетуя, что «нигде его толком так и не использовал».

Предсказания. Тринадцатилетний Уильям Блейк, позднее известный писатель и художник. Во время посещения лавки гравера: «Мне не нравится этот человек. По его лицу я вижу, что его ждет виселица». Двенадцать лет спустя беднягу обвинили в подделке банкнот и повесили. Быть может, он был виновен на самом деле.

Пророчества собственной судьбы. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев): «Я умру от солнечных стрел». Скончался от последствий теплового удара.

Юный поэт Леня Каннигиссер, приветствуя парадный выезд Александра Федоровича Керенского, увидел свой конец:

Тогда у блаженного входа, В предсмертном и радостном сне, Я вспомню Россия, Свобода, Керенский на белом коне…

С необыкновенной легкостью, как хлопнуть пробкой шампанского, Леонид Каннигиссер застрелил страшного товарища Урицкого. Того самого, начальника петербургского ЧК. Каннигиссер «казнен по закону красного революционного террора». А четверостишие написано в марте 1917-го, когда и слов-то таких, как «предгубчека», в русском языке не водилось.

Вещие сны. Брет Гарт ночевал как-то на даче, которая прежде принадлежала Байрону. В первую же ночь явившаяся тень поэта указала Гарту старинный потайной ход, который требовалось починить для удобства привидения. Наутро ход, о котором Брет Гарт, засыпая, знать никак не мог, вскрыли, и там действительно оказались провалившимися две ступеньки. Не знаю, может, и починили тогда.

Даниил Андреев, сын писателя Леонида Андреева, сам писатель и философ. Статья 58–10, контрреволюционный червонец без права переписки. В тюрьме создана «Роза Мира» — новейшее философское учение, «ставящее Д.Андреева в ряд крупнейших мыслителей человечества». Теперь, значит, поставило, тогда просто посадило. Ладно. Скончался вскоре после освобождения, в 59-м. За несколько дней жаловался жене, что за ним начали являться «очень страшные. Они питаются моими страданиями». А перед самым концом ему приснился вдруг цесаревич Алексей. «Ты не представляешь, какой подвиг совершил Алексей во имя России!» Не монархист, никогда не интересовавшийся судьбой мнимо и истинно уцелевших членов царской семьи, описавший стройную систему расходящихся вниз и вверх от нашего Миров, Даниил Андреев покинул этот Мир в день, именуемый в святцах Днем Алексея, Божьего человека. Снова совпадения, которых я не смог миновать.

Стивену Кингу снится повторяющийся кошмар: он работает в душной комнате, а за чердачной дверью прячется сумасшедшая женщина со скальпелем в руках. Если он не закончит работу, она ворвется в комнату. И вот она врывается… (Источник: Найоми Ипел, «Сны писателей».) А еще у Кинга, самого высокогонорарного писателя современности, кроме романов ужасов, есть маленький рассказик «Текст-процессор». Это такая самодельная плохонькая ЭВМ, чтобы только-только на ней можно было писать тексты. Но будучи набранными, все пожелания и происшествия сбывались. Такое Емелино «по щучьему велению» в электронном американском варианте.

Дорисовав до этого свидетельства, я почувствовал, что больше не хочу. Не хочу и не могу. Скомкал всю геометрию. Зачем писал, чтобы пустой не жечь?

Меня вело, вело… Я едва смог доползти до койки. Отключился с мерзким ощущением себя в роли Буратино, который проткнул холст и по виду паутины и дохлых мух пытается понять, частичка чего ему показана.

* * *

Не прошло недели, как однажды вместе с машиной к подъезду прибыл заговорщически улыбающийся Вениамин. «Работы сегодня не будет, — объявил он, — а я повезу вас показывать подарок… ах, ты один? Ну, ладно, сам потом похвастаешься. Нет, сюрприз, имей терпение, через полчаса увидишь. Запомни, как «Отче наш» затверди — я не просто твой литагент, я твой продюсер, кормилица и поилица, заботник, чародей, прислуга за все, ангел-хранитель и он же Архангел Гавриил с огненным мечом, если будешь лениться!.. Короче, решено предоставить тебе кое-что поприличнее твоей угловой однокомнатной хрущобы».

Дом стоял в тишайшем Зачатьевском переулке, из окон видно монастырь. Две комнаты с длинным, как тоннель метро, коридором, штучной обстановкой и домашней техникой. Одних телевизоров три.

На кухне маленький для «монинг-ньюс» за завтраком и «ньюс-тунайт» за ужином, видеодвойка в спальне и шикарный панорамный «Панасоник» со стерсо-«ушами» в мебельной стенке. А комбайны, кухонные и прочие?! А явно только-только сделанный евроремонт?! А документы все чин по чину, без сучка-задоринки, комар носу не подточит?! На его имя. Движимое имущество и приватизированная недвижимость, ему лично принадлежащие. Вчерашним днем оформленные, только подпись поставить во всех местах, где полагается. Поставил… Вечером, проводив Вениамина, выписал на бумажку цифры, сколько все это стоит. Считая нули в итоге, подумал, как все-таки скромно стали жить пускай молодые и удачливые, но литераторы. Женя на переселение из «края тополей и помоек» в центр столицы реагировала своеобычно — лишь широко раскрыла глаза, но молчала так долго, что ему пришлось начать ее серые глаза целовать. В общем, ему и самому было не по себе, и он чувствовал, что решительное объяснение с «психологами» приближается. Разве он мог знать, каким оно будет?

К его удивлению, тесты продолжились. «Чего такого вы еще про меня не выяснили?» — «У-у! Много. Душа человеческая — целая Вселенная, слышал? Вот вроде нас на этом бездельники и подъедаются всю жизнь. На повышенной зарплате. Повторим-ка вот эту серию…»

В комнату, где после работы пился чай, а то и кофе с коньячком, посмеивались анекдотам и всяким смехушечкам, которые он изобретал, когда надоедало выполнять задания, стали заглядывать гости. В разговоры не вмешивались, так, постоят на пороге, посмотрят. Кое-кого он начал знать в лицо. Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин вообще на посетителей не реагировали. Будто пустое место. Их, посетителей, тоже был, как говорится, ограниченный контингент. В само бордовое здание филиала НИИТоВ особо-то не войдешь — тройная проверка. Один из гостей запомнился, с кем-то громко говорил на подходе к порогу их «чайной» комнаты, и тот обращался: «Семен» и «Семен Лукич». Лицо у этого Лукича такое… массивное. И по коридорам, он вдруг отметил себе, когда шли, приходя-уходя, никто не встречался.

И был гость совсем новый. По поведению знакомцев-«психологов», по тому, что нового гостя сопровождали сразу трое, без труда можно было догадаться, что этот — из начальства и немалого. Появилось и не оставляло ощущение, будто где-то уже видел плотного, как налитого отчетливой физической силой мужчину лет сорока пяти с небольшим. Гладкое лицо, глаза-буравчики, немодные полубачки, зачес на плешь. Несмотря на чуть-чуть кажущуюся грузность, движения — как у шарика ртути. Гость был в ярком спортивном костюме.

Получилась немая сцена. Вопреки обыкновению, Сергей Иваныч и остальные встали, вытянулись. Гость некоторое время смотрел прямо на него, оставшегося в кресле, потому что просто растерялся. Один из сопровождающих шепнул на ухо, гость хмыкнул, хрюкнул, сказал: «Ага!» — и исчез за дверью. Следом исчез и Сергей Иваныч, которого поманили чуть не пальчиком. Веня медленно выдохнул.

«На меня посмотрели, что дальше?» — «А дальше то, что ты в телевизор глядишь?» — «Нечасто». — «Вот приглядись повнимательней во время всяких официальных встреч в верхах и выездах в народ. Он там, бывает, мелькнет. Всегда за плечом стоит». — «У кого за плечом?» — тупо переспросил он и понял. «Дошло? Начальник к Эс-Бе-Пе, Управления личной охраны. Самый могущественный охранник в стране». — «Специально, значит, на меня приезжал взглянуть?» — «Значит, специально. Хорошо, довольно на сегодня, расходимся». — «Мелкими группами и поодиночке», — не преминул вставить Вениамин.

Какая была осень! Прозрачная, хрустящая, багряная, золотая, обжигающая, ласковая! Они с Женей поехали на Оку в один из выходных. Шашлык на кусках проволоки взамен забытых дома шампуров, насквозь видимая березовая роща, немудреное вино. Почему он не настоял, чтобы остановиться хоть в каком-нибудь кемпинге, он, привыкший уже отдыхать если не с особенным комфортом, то хоть с элементарными удобствами? Вениамин вообще предлагал дачу. Клязьма, Истра, Руза, Пироговское водохранилище — на выбор, все блага цивилизации плюс стопроцентная природа в двух шагах. Но с Женей это было как возвращение в неприхотливую юность. Поодаль длинно горели три бревна, сложенные в костер-нодью, а они сидели на пороге палатки, и Женя показывала ему звезды первой величины и называла их. Благодаря ей он начал разбираться в звездном небе.

Как хорошо, что есть на свете этом холмы, курганы и ночные крыши, и прочие возвышенные точки, чтоб было, где дышать на свете этом!

Сколько он написал ей стихов, больше, чем писал в семнадцать лет, честное слово! Часто они просто выговаривались, придумываясь прямо на ходу, лились, как песня, хотя он все запомнил.

Он помнил ее тело, тонкое и гладкое, крепкое, как ствол молодой березки, и гибкое, как у горностая, по-девичьи угловатое, по-женски щедрое. Он помнил ее тонкие волосы, пахнущие въевшимся степным солнцем, теплые нежно-розовые губы, ровные маленькие жадные зубы, задавленный крик, который рвался из нее и который никогда она не выпускала в самые безумные моменты их любви. И свою сладкую беспомощность от ее заветного «Гарька, мой Гарька»… Она вошла в него вся, разом, как он входил в нее разгоряченной плотью, она запечатлелась в нем, как моментальное фото, как сто тысяч лет назад вырубленный рисунок в скале, как человеческая тень на стене после термоядерной вспышки. Другое дело, он, оказывается, мог думать об этом только в своих снах, да и то пришедших не по его воле…

А свой вопрос Сергею Иванычу, Анатолию и Вениамину он задал. Начал-то с разговора о судьбе рукописи «Министра…» и так далее. Вообще о собственных перспективах. Почему повторяются тесты. Что, черт возьми, они означают. Будут ли новые темы с обеспечением информационных проработок, как в предыдущий раз. Ему, в конце концов, надо со своим издательством решать — работает он для них дальше, нет? Шутки, что ли? Квартира за какие заслуги? Это ж с ума сойти, что за деньги, ему в полторы жизни не отработать. Чего от него хотят, чего ожидают? Только без дураков!

Да, сказано было ему, мы ожидали вашего вопроса. Мы даже не будем говорить, что вы и сами догадываетесь, каков будет ответ, и мы готовы вам этот ответ дать. Но сперва подумайте, ведь последующие наши взаимоотношения перейдут в иное качество. Добровольный участник эксперимента — одно. Сотрудник специального федерального учреждения — другое.

Он послушно подумал и спросил, в чем они видят принципиальную разницу, если ему придется делать то же самое, что он делает сейчас. «Ни в какие сотрудники я не набиваюсь. Я просто прошу, чтобы мне объяснили суть происходящего».

Разница в степени ответственности, отвечали ему. Становясь посвященным, вы автоматически переходите в иной статус. Может быть, «сотрудником» — это не совсем корректное определение. Но у вас появляются возможность и право требовать. Начиная с соблюдения режима секретности и заканчивая обязательной работой над заданиями. Пока вы можете отказаться.

Он отметил про себя это «пока», вслух же выразил недоумение: мало ли того, что он подписал? И вообще неужто, чтобы получить информацию о самом себе, он должен становиться сотрудником чего бы то ни было? (Задело это его — «сотрудник».)

Дело не в статусе вашем персональном, а в характере информации. Существуют разделы сведений, выходящих даже за рамки государственной тайны, одно приближение к которым обусловливает совершенно иные формы взаимодействия между приблизившимся и теми, кто этими сведениями уже обладает.

Но речь-то касается его самого?! — возмутился он.

А это независимо кого. Хоть и самого субъекта.

Впрочем, сказали, не расстраивайтесь, с вами мы недостаточно понимаем суть. Этот разговор вообще стал возможен потому лишь, что есть решение попытаться разгадать ваш феномен совместно, общими усилиями. «Возьми домой, — сказал посерьезневший Веня, протягивая дискету, — подумай спокойно, легче будет ориентироваться в наших проблемах. Они ведь теперь общие, твои личные — и наши, и ты всегда будешь чувствовать поддержку. Как сейчас. Вообще, меньше волнуйся, взгляни отстранение. Ведь, помимо всего прочего, это еще и какой сюжет, а?»

В обстановке дубового гарнитура своей новой квартиры, за массивным письменным столом, он включил перевезенную сюда верную «четверочку», поставил дискету и убедился, что да, сюжет есть.

Анализировалось шесть позиций, пять из них те, что он показывал, раскрывая Сергей Иванычу, Анатолию и Вениамину свой Метод. Формат анализа: название, аннотация нужных моментов, сопоставление написанного с реально случившимся. Приводились документы: состоявшиеся рождения и смерти, женитьбы и разводы, заведенные уголовные дела, официально зафиксированные чрезвычайные происшествия и даже сводки погоды.

Пример. «Каникулы в октябре», давняя вещица, и думать забыл, действие происходит в музее деревянного зодчества Ново-Иерусалимского монастыря. Большая стрельба. Как полагается, с впечатляющими сценами, красивым пожаром. Справка: в год написания — повтор в реальной жизни. Стрельбы было поменьше, а пожар — в точности. Более того, описывая, автор вспомнил, как в восемьдесят седьмом провел осень примерно в тех краях, и за весь золотой октябрь не случилось ни капли дождика. «Абсолютный рекорд, который не может быть перекрыт, а только повторен». Очень понравилось определение из тогдашней метеосводки, и под него была придумана погода. Справка: в осень, наставшую вслед за летом, когда было написано, весь Истринский район заливался и гнил, а вокруг города и храма над изгибом реки тучи лишь ходили, не роняя ни капли, и солнце показывалось каждый день. В храме отслужили молебен.

Пример покруче. Прямо скажем, вспомнить нелегко. Рассказик из разряда «страшных». Вообще-то на малые формы спроса никакого, но один дружочек, раскрутившийся с собственным еженедельником, попросил что-нибудь поострее и короткое. Потом кто-то из знакомых, тот сноб из особняка, сказал недоуменно: «Что это тебя, старик, на чернуху-то потянуло?»

Ну, да, да, пользовался он своим Методом, и девчонку ту с парнишкой, что в рассказике попали в лапы одуревшей от алкоголя и шмали стаи малолеток, взял с румяной парочки, что жили двумя этажами ниже, встречался он с ними частенько, делал ручкой: «Салют, молодежь!» Задумав написать, отложил ежедневные свои страницы, работал тридцать восемь часов подряд на коньяке и сумасшедшей крепости кофе; никогда так больше не делал и рассказик, отдавши рукопись и получивши свое, никогда не перечитывал. Справка: выдержка из сводки криминальных происшествий по городу, выписка из протокола осмотра места преступления. Все совпадало: время, место, жертвы, обстоятельства, — все. Спасибо, перечислений следов пыток не приложили, подумалось. Надо же, а он считал — переехали, и все. И разговоров во дворе никогда не слушал… Зачем ему дали все это читать?

Как водится, на столе появился коньяк. Из оставшихся позиций (еще повесть, два коротких романа, рассказ) особо страшного ничего не было. Зато было фантастическое.

«Смотрите, это он!» Ерундовая, но забавно состряпанная чепуховина про то, как возведенные людьми дома, проложенные дороги и трамвайные линии, канализационные трубы, электрические и телефонные кабели вдруг сговорились и начали людей от себя выживать. Начальный импульс, как он теперь мог припомнить, пришел ну совершенно случайно. Проезжая как-то вечером на такси, взглянул на отдаленное мерцание огоньков в огромной спальной застройке Северного Чертанова. Вдруг представил, как будет, если это начнет включаться-выключаться само. Дома додумалось, дописалось. Что поразило: делалось-то, что называется, по мимолетному движению души, «просто так», не для «семечки», которой в тот момент был занят. У «семечек» вообще свои, очень конкретные законы, для них такое не годится. Поэтому бросил в кипу копящейся внизу шкафа макулатуры. Справка: в тот же месяц того же года, когда это написано, один из районов Москвы был охвачен небывалой активностью «игривых духов». Да не весь район, а буквально несколько корпусов между Сумским проездом и Балаклавским проспектом, что видны из проезжающей по Балаклавскому машины. То есть именно Северное Чертаново. (Подтверждение: статья в «АиФ» № 34 от 17–23 августа, например. Тогда это, разумеется, прошло мимо него.) Пик полтергейста длился не более суток, но люди покидали, либо, наоборот, не имели возможности покинуть свои взбесившиеся квартиры, доходило и до этого, так был силен.

Короткие романы относились к «семечкам», вышли под одной обложкой, не переиздавались. В тех тестах «совпадений» тоже хватало.

Шестой позицией был рассказ «Постскриптум», который он «психологам» не давал и о котором не упоминал даже. Ему ясно показывали, какого уровня контроль за ним установлен.

Уровень коньяка в бутылке стремительно падал. Выводов в анализе не содержалось никаких, но то, что «сбываемость» может проявиться в любом масштабе, в любых направлениях и не зависит от судьбы единожды написанных им слов, лежало просто на поверхности. Да и сама подборка вряд ли была случайной. Ему ненавязчиво предлагалось продолжить разговор.

Он заставил себя вернуться к «страшному» рассказу. Черт побери, но ведь у него есть и другое! Отчего не сбылись счастливые воссоединения (рассказ «Далеко ли, близко ли»), сложные, но решаемые в пользу любви жизненные ситуации («Свечи, свечи…», «Три дня за свой счет»), лихие и напряженные, но не плавающие в потоках лишней крови детективы («Частное определение», полуфантастическая, с сюрным названием повесть «ЦЦМ»)? Да просто милые картинки — «Рябиновое вино», «Цветение дуба», «И иже с ним»? Может быть, сбылось что-то, а ему сейчас не дали информацию? А может быть, дело в Методе? Страшно. Но он же просто работал за кусок своего хлеба, разве не так? Разве он виноват, что на воцарившемся рынке-базаре ему ради прокормления приходится производить то, что вы купите? Покупаете ведь? Охота до «горяченького»? Разве мог он предположить? Мог знать? Кто бы мог?

Но нет, нет, эти самооправдания жалки. Что там Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин говорили?.. Ладно, он спросит. Все ему скажете. «Психологи» они, как же. Он понимает, не совсем дурак-то. Нет, погодите, сейчас он все объяснит. И себе, и всем. Художник суть лишь проводник витающих идей. Вселенских образов. Воплотитель их в понятные и близкие окружающим формы и сам не властен перед давлением идей, требующих воплощения. Время, значит, такое, что вот эти идеи витают, и пусть «психологи» никакие не вкручивают ему про подсознательную предрасположенность. Вот так. Скажите спасибо, что чего-нибудь по-настоящему кошмарное вам не написал. Что мой Метод для простых «широких читательских масс», чтобы понятно вам всем было без дополнительных разъяснений. А то могу. В стиле Кинга. Не сейчас, потом. Завтра. А коньяку хватит. Тем более что все равно ничего не осталось. Вот дьявол, сколько ж написанного-то уже, весь низ шкафа забит. Что, если?..

На следующий день Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин участливо предложили перенести продолжение беседы на более удобный срок. Он настоял. Тогда все перешли в «чайную» комнату, где заботливый Веня тут же соорудил ему кофе, в котором было гораздо больше коньяку. Говорили совершенно открыто.

«Мы никак не можем нащупать хотя бы кончик нити. Что происходит? Ты предвидишь будущее или его конструируешь? Не убеждены, что существует однозначный ответ. Ведь всякий раз даже просто задумываясь, так сказать, вперед, мы начинаем в определенном смысле будущее создавать. Намечать свои действия, поступки, варианты чужих».

«Сергей Иваныч, не пудри мне мозги. Речь идет о прямом физическом воплощении идеи. Всякой идеи, не всякой? Что там, по вашим тестам, вы обобщали?»

«А не хрена там обобщать. До сих пор слишком много неучитываемых параметров. Время экспозиции — непонятно. Область наибольшей сбываемости — от чего зависит? От личности, которую ты описываешь, от глубины проработки деталей? Что сбывается с наибольшей вероятностью — ситуации, судьбы, мелкие события? В какой области? Что важнее — форма, в которой ты пишешь, или внутренний твой личный порыв, который позволяет выбирать форму произвольно? Произвольно ли?»

«Как будто я это знаю. А если на самом деле совпадения? Семнадцать раз подряд «зеро» в рулетке?»

Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин переглянулись.

«Да нет. Вот совпадения — точно нет. Столько нулей нету, чтобы вероятность выразить».

«Зачем заставили писать роман? Форма глобального теста? В максимально развернутом виде?»

«Это нет. Понимаешь, надо было попробовать…»

«Не крути, Анатолий, не крути. Квартиру мне за это подарили? Так ведь не вышло же ничего, я пытался следить. Кое про кого из действующих лиц просто понятно было, о ком речь. А они все живут и здравствуют. По прессе если судить. Например…»

«Так то по прессе, — не дал назвать вслух Вениамин. — Не всему написанному верь. На заборе — что? А там — что? С чего ты взял, что ничего не вышло? Очень даже вышло, просто не совсем то, что могли бы ожидать мыслящие сугубо прямолинейно. Квартиру… Квартира — что. Вот погоди, попробуешь еще разок…»

«Экстраполировать? Экспраполяторы — это совсем другие звери…»

«Создать. Хватит за слова прятаться. Создать. Назовем вещи своими именами… погоди, Сергей Иваныч, каждый имеет право на свое мнение. У меня — такое. Теперь Игорь полностью в курсе. Раньше-то его использовали, что называется, «втемную»…»

«Втемную» они меня использовали. Да вы вообще понимаете, чего от меня хотите?»

Они снова переглянулись.

«Мы-то понимаем. Понимаешь ли ты?»

Было еще много слов. Вопросов и ответов. Размышлений и обещаний. Коньяк. Глубоких проблем и развернутых горизонтов. Осознания ответственности. Коньяк. Откровенных признаний, посвящений и тайны, анекдотов из жизни «кругов». Сильный коньяк.

«Завтра получишь вообще всю распечатку, что мы по тебе суммировали. Венька сделает. Сделаешь, Веник?»

«Яволь, Сергей Иваныч!»

«Хотите, все архивы свои отдам? Весь низ шкафа — выгребайте! А еще есть у меня такая зеленая тетрадочка… Там — вообще мрак. Дать?»

«Дать. Вообще-то мы уже… но все равно дать. Добровольная выдача… чистосердечное признание…»

«Анатолий, тебе хватит».

«А мне, Сергей Иваныч?»

«Тебе — всегда. Что пожелаешь. Веник, обеспечь!»

«Сергей Иваныч, яволь!»

«А чего этот-то заходил? Тогда. Самый могущественный. Чего надо было?»

«Ему тоже интересно. У него в штате пророки есть, а вот таких, как ты, еще нема. Вот он и взглянул… А кто это мне работенку делает, кого это мне милостью оделить?»

«А я делаю? Что я сделал? Это он меня оделил?»

«Нечего романы писать. Конечно, он. Веник, где его книжка выйдет, тираж какой? Где ты там разместил? Не слышит Веник. Ну, работнички… Значит, договорились. Завтра беремся за твой архив. По каждому листочку справочку нарисуем — когда, как, по какому поводу, с какой целью. Глядишь, вытанцуется что…»

«По последней, Сергей Иваныч?»

«По последней, Игорек».

Назавтра никаких работ не было.

(Я наверное, перевернулся в этот момент. Знаете, на другой бок, и сон, как бы прерываясь, начинается не прямо с той же точки, а чуть дальше, хотя общая канва событий сохраняется. Вот теперь я видел — мне показывали? — то, о чем знал, что оно было, но никогда не мог восстановить в подробностях. Не мог, не хотел, не в состоянии, не в силах, — неважно. Главное, эта, последняя, часть моего общения с «психологами» из НИИТоВ все годы, что я прожил вдали от людей, оставалась для меня единым темным пятном, в которое я вглядываться не смел. Инстинкт самосохранения. Я бы с удовольствием от него отказался, но он был сильней. Как выяснилось, даже кое-что более серьезное, чем какой-то инстинкт. Но это стало ясно позже, а сейчас ведущая меня рука просто добывала из моей перекрытой памяти то, что ее интересовало, и мне приходилось смотреть заодно. Однажды я обманул ведущую руку, теперь она брала свое. Тож на тож.

Конечно, я перевернулся. Да так, что упал, не проснувшись, на пол. В обычных обстоятельствах я сплю довольно чутко, но тут…

Я только не могу понять, как у меня получилось доползти во сне до порога и, опять-таки не просыпаясь, биться об него так, что Бледному потом пришлось накладывать тринадцать швов. Одна ранка загноилась, вспухла, и теперь поперек лба у меня очень заметный шрам.)

Женю хоронили в закрытом гробу. Для идентификации поднимали медицинские справки, карты. О количестве и состоянии зубов, пломбах, что-то такое. Впрочем, так делалось для них всех, кто оказался в том автобусе, все тридцать человек, кроме водителя. Водитель после столкновения успел выскочить и добежать, воя, до обочины, это видели все свидетели. Он сгорел уже там. Его специально опознавать не требовалось.

Но боязни огня почему-то не возникло, отношение осталось прежним. Не было и ненависти. Идя за гробом, даже прикуривал… кажется. Или нет? Нет, наверное, нет. Нельзя же. Да и не курил же еще тогда. Вениамин шел справа. Один из помогавших вытаскивать гроб из автобуса, ставить на каталку с рукоятями, нести до могилы, — это был дюжий парень, попадавшийся на глаза в самолете, когда летели с Женей в гости к ее родителям. А вот почему родителей не было на похоронах?

Веня шел рядом, мелькали Анатолий и Сергей Иваныч. Да-да, он теперь вспомнил, они его даже пускать сперва не хотели. Сергей Иваныч распекал Веню, не уследившего, как позвонили из милиции: такая-то по этому адресу? А вы кто ей будете? Ну, так что, товарищ муж, давай соберись. На восьмидесятом километре Ярославского… сегодня в тринадцать тридцать… междугородный от Сергиева Посада… уцелел, потому и позвонили…

Странно, что в этом огненном ужасе уцелела сумочка с документами. Или, может быть, он все-таки не видел, как Сергей Иваныч кричал Вениамину страшным голосом: «Ты соображаешь, какой у него сейчас будет сдвиг?! Ты понимаешь, чего он может попытаться с собой сделать?! Кто отвечает за изоляцию и охрану?! Что от него теперь дождемся?! Твою!., тебя!., ты!..»

Нет, он не видел, не мог видеть. Ведь это происходило даже не в здании в Балакиревском переулке, а где-то за Полежаевской, в большом квадратном доме за забором и без вывески. Откуда ему знать, что тут — НИИТоВ, главное здание, ВЦ, многое другое. Почему же он так уверен?

Веня идет рядом. Он теперь вообще не отходит ни на шаг… Ты держись, держись. Мы все возьмем на себя, все сделаем, сделаем. Только Троекуровское, не Кунцевское, ладно? Но все же — черта города. А почему — Сергиев Посад? Ах, на службу в Лавру, ну да, ну да. Но ты держись, держись. Родителей? Да, не успели, не успели. Ты держись…

Он спокойно относится к огню, но сами понимаете, какая может быть кремация? Второй раз — это уже чересчур.

(Итак, дано. «Бриллиантовый беглец», литературный сценарий. Главная фигура — молодой человек, ничем особенно не примечательный, средний во всех отношениях. Время и место действия: Россия, наши дни. Суть интриги: на молодого человека, среднего во всех отношениях, сваливается многомиллионное наследство в Штатах. Разумеется, со всех сторон начинается немедленный нажим — от бедных и богатых родственников, чье богатство в сравнении с обрушившимися деньгами просто пшик, до криминала. Энергичная закрутка, интригующая, детективная, давление начинается еще до того, как герой узнает причину. Узнав, желает выехать, чтобы вступить в права наследства за океаном, но ему чинятся разнообразные бюрократические препятствия. Понятно, и тут не обошлось без мафии на уровне службы безопасности. Молодой человек становится точкой скрещения интересов самых разных сил, каждая из которых заинтересована равно в том, чтобы он достался ей и не достался конкурентам. Речь о слишком больших деньгах. Ряд его приключений, бегства то от одних, то от других. Преследователи идут по пятам, в целях устрашения уничтожая всех, кто дает герою приют. Его самого не трогают, так как он нужен живым. Линия старого товарища покойного отца молодого человека, который занимает немалый пост в ФСК. Герой обращается к нему с просьбой о помощи, однако выясняется, что старый товарищ имел к гибели отца героя самое непосредственное отношение. Кроме того, он — из старых коммунистов и к идее отъезда относится отрицательно. Героя «подставляют», вешая на него убийство его собственного приятеля (работа мафии), и в игру включается криминальная милиция. Бывшей жене героя, которую он до сих пор любит, устраивают автокатастрофу, о чем сообщает глубокий телефонный голос, периодически появляющийся за кадром. Единственный защитник — специально прибывший из Штатов адвокат-душеприказчик, которому по завещанию надлежит охранять права наследополучателя. Затравленный герой уже не верит и ему. Заключительная сцена на Садово-Кудринской. Промозглым утром герой стоит на противоположной стороне перед американским посольством и держит, как вымпел, номер «Ньюсуик», где опубликована статья о нем и помещено его фото семилетней давности с комсомольского билета. С одной стороны к нему приближается «Линкольн» со звездно-полосатым флажком, с другой — несколько черных «Волг», из переулка, визжа покрышками, выворачивают бандитские иномарки, и все это наблюдают из окна посольства два джентльмена, изредка перебрасываясь отдельными выражениями с тягучим техасским выговором, остающимися без перевода.

И все! И никого он не брал за фигуры для описания, никаких знакомых людей. Себя он воображал главным героем, себя. Только описаний в сценарии не требуется, это вам не художественная проза с лирическими отступлениями. Тут все жестче, активнее. Пришел, ушел, прыгнул, выстрелил, побежал. Бывшую жену, которую убили, полностью выдумал. Ни с одной из своих бывших ни столечко не взял. И уж тем более не с Жени.

Все выдумал. Междугородный автобус из Сергиева Посада, шальной бензовоз, тридцать пассажиров с тридцать первым шофером, Ярославское шоссе, восьмидесятый километр, телефонный голос. Все только выдумал и написал. Он. Ситуацию, антураж для триллера. Если б еще работал на заказ, а то же так, попробовать. Для себя. Вот именно. Для себя.)

Под дождем он бросил в могилу горсть глины. Руки были как деревянные. Про «Бриллиантового беглеца» он думал раньше, не сейчас. Когда идут за гробом, мало о чем думают. Он повторял про себя одну-единственную фразу: «Не сказал».

Свои лежащие по ту сторону понимания Тогда и еще о зеленой тетрадке — вот что он от Жени скрыл. Не сказал ей. Не сказал. Не сказал.

«Кому не сказал? Что?» — спросил находившийся рядом неотлучно Вениамин.

…А потом его начали уговаривать. Он на все отвечал: «Нет». Вениамин предложил на время поселиться у него. «Нет». Сергей Иваныч предложил поехать на любой курорт, отвлечься. Любая точка на территории страны и почти любая — планеты. «Нет». Анатолий осторожно поинтересовался, намерен ли он… «Нет. Совсем нет. Никогда».

«Хорошо, конечно, мы поговорим об этом позже». — «Мы не поговорим. Нет». Последнее у него хватило ума не произносить вслух. Он также заверил, что понятные опасения, будто он намерен что-то сделать с собой, напрасны. «Нет». Думал он, как ему теперь следует поступить, всего несколько минут, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы содержимое бутылок из бара вылилось в мойку. Правда, он не спешил, ходил за бутылками в комнату по одной. Удачно, что многое после недавнего переезда осталось нераспакованным. Книги, например. Больше-то его ничто и не занимало.

А все-таки один раз заехать на Балакиревский его уговорили. Зачем он согласился? Это ничего не меняло. В те дни он многое делал, сам не понимая зачем. Они, верно, не ожидали такой его уступчивости. И приехал он сам, своим ходом. В его сознании отложился только момент собственного решения: да, заеду, — и вот он уже входит, привычно предъявляя пропуск, который у него не удосужились отобрать. А сколько времени прошло между решением и приездом, он не понимал. Могли быть часы, а могли быть и сутки, несколько. Его, конечно, «вели», но в самом здании, в рабочей и «чайной» их комнатах на третьем этаже, произошла накладка. Он услышал что-то, относившееся к нему, но для его ушей не предназначавшееся. Два голоса спорили, один предлагал консервацию, другой — более радикальные меры. Какие? И что такое «консервация»?

Он вошел, ему обрадовались, непонятный разговор тут же оборвался. Но кто с кем говорил? В рабочей комнате, отчего-то перегороженной тяжелой портьерой, были только двое — Сергей Иваныч и Анатолий, но их голосов, подходя, он не слышал. Портьера колебалась, как от несильного, но постоянного сквозняка. Кажется, он спросил, для чего его так настойчиво просили приехать. В ответ услышал какие-то невнятные объяснения, снова просьбы и уговоры. «Тогда я пойду. Совсем. Я не приду сюда больше». Портьера колебалась от несуществующего ветра. За ней кто-то был. Или что-то. Из-за тяжелой ткани лились невидимые волны. Обволакивающие. Завораживающие. Как паутина, слой за слоем, и он был мухой в клейких нитях. Зачем, почему он пришел сюда? Он ведь уже решил, и это не изменишь. «Погоди, Игорек, посиди. Посиди, посиди, посиди. Вот чайку. Чайку, чайку, чайку. Вот сигареты. Сигареты, сигареты, сигареты». Самая обыкновенная пачка «Столичных». На дальнем краю стола, и она вдруг приковала взгляд, да так, что не оторваться. Портьера колышется. Волны из-за нее. Вдруг по комнате запах… трудно определить. Не неприятный, какой-то несовместимый со всем привычным. Он вдохнул его полной грудью. Сергей Иваныч и Анатолий куда-то исчезли. Волны. Портьеры. Пачка «Забудь. Забудь-забудь-забудь… Ничего. Ничего-ничего-ничего… Забудь». А он все сохранил. Только без посторонней помощи вспомнить не мог. Но ведь это и милосердно тоже, правда?

Алкоголик, у которого он купил паспорт и военный билет. Странный алкоголик, как удачно подвернулся И при переезде туда, далеко, в лес, так случалось, что ему помогали. Кто? Прохожие. Первые встречные Мужики-калымщики, готовые всегда подшибить деньгу. Он отдал все.

Вот дом в лесу он нашел сам. Давно еще. Дом, который Дом. Еще в начале лета слышал о нем от какого-то приятеля. Услыхал, что продается, не забыл Пригодилось.

Годы одиночества Тишины. Покоя, который приходит через добывание трудной пищи. Звенящая пустота внутри, которую теперь нельзя было заполнить работой, постепенно начала наполняться этими странными явлениями. Он не пытался осмыслить. Он просто погрузился в них Дом, ставший Домом, потихоньку прокрадывался в него, и чувства протеста не возникало.

Тишина. Покой. Отсутствие воспоминаний. Радуги над малинником. О, Эжени. И появился Гордеев.

* * *

В темноте я не мог понять, почему лежу на твердом, а голова в липком и холодном. И болит. На суровое похмелье похоже не было, я быстро сориентировался. Вода текла еще хуже, но кое-как я кровь смыл, хотя она продолжала сочиться. Простыни в Крольчатнике хорошие, льняные, не разорвать. Об аптечке я вспомнил уже с навороченными на лоб полосами материи. Свет тоже еле горел. Впрочем, свет-то… Из кабинета я потянул пачку листов. А попробуем. Быстро заправил листок в каретку, передумал, стал писать от руки. Грифель обломился, я схватил второй карандаш. Вот. Страница кончилась, оборвал посреди фразы. Сойдет и так. Сложил, сунул в нагрудный карман. Да! Рубашка-то моя джинсовая, которую Правдивый разорвал, — новее нового. На полочке лежала, отстиранная, свежая, без следа штопки. Может, не та, просто такая же? Да нет, та. На пуговке одной царапина заметна, давняя. Я хихикнул, выходя. Что там у алжирского бея под носом? Шишка?

Этот костер я не хотел затягивать, бросать листики по одному. Ахнул всю пачку и только шевелил кочергой, прихваченной от печки в чулане. Бумага то разгоралась, то гасла, пятно от костра прыгало по дощатой стене.

Я не увидел их. Как они подошли из темноты. Ксюха, кутающаяся в шаль. Сема с Наташей Нашей. Кузьмич и сладкая парочка — Ларис Иванна бок о бок с Бледным. Видимо, шемаханская царица опасалась разгуливать под открытым небом без своего живого якоря, ведь у нее случаются рецидивы. Когда я закончил перевязку — все текло, не хотело останавливаться, — они уже окружили костер, а Сема, усадив Н.Н., волок обрубок соснового ствола. Ксюха подкинула сухих веточек. Треща, огонь разгорался.

— Значит, так. — Наташа Наша сбросила с плеч Семину лапу, встала, освещенная костром, засунула ладошки в узенькие карманы спереди джинсов, посверкивая очками:

— К сведению не присутствовавших на обеде и не явившихся к ужину. В обед уже не было никакого соответствия между заказанным и оказавшимся на столах. Всего гораздо меньше, пища сомнительной пригодности, горячего нет.

— Так холодным и скушали, — подтвердил сокрушение Кузьмич. — А у меня почки-соте заказаны были..

(Далекая — из леса — часть меня злорадно ухмыльнулась.)

— Это неважно, — продолжала Наташа, — важно то, что на ужин двери столовой не открылись вообще. По моему мнению, они не откроются и завтра. Не откроются совсем. С уходом Правдивого нас отключили от снабжения, света, воды. Отключили — фигурально выражаясь, разумеется. Просто ничего этого у нас уже не будет. Без Александра.

— А сдышим весь воздух… — мечтательно проговорил Сема.

— А у меня вода совсем не течет. — Ларис Иванна хлопала своими чудесными очами. — Почему, вы не знаете? — Она обвела взглядом всех, но ей никто не ответил.

— Самуил, почтеннейший, про воздух — это вы перегибаете.

— Логика вещей. Солнце уже потухло.

— Ночь, — бросил Бледный.

— А!

— Я продолжу! Случилось то, чего мы давно ожидали: они выдернули Правдивого. И похоже, что на сей раз его продержат сколько посчитают нужным сами. Если там действительно все поменялись, то добра ждать не приходится. Саша не сможет их убедить. Да он и разговаривать с ними не будет. А эти, новые, захотят проверить нас на прочность. Так ведь случалось на предыдущей дислокации. Ларисы еще не было с нами.

Наташа говорила решительно. Вот кто у них лидер. Даже не такая страшненькая сделалась, но это, должно быть, от неверного света.

— Выбраться из Крольчатника… нереально. Нам нужно продумать, как обеспечивать дальнейшее существование. До зимы, слава Богу, далеко, да и топлива хватит. Но нет и не будет пищи, и совсем нет воды. Мужчины будут рыть колодец. Мы займемся поисками съестного. Какие-нибудь коренья, побеги… Кажется, около десятого дома я видела рябину. Займемся прямо завтра, вы слышите? Я не собираюсь снова одна…

— Это у нее бзик, — доверительно шепнул Сема. — Снабжение, обеспечение, рациональное питание, йоготерапия, голодолечение…

— Наташенька, почтеннейшая, этот вопрос не самый животрепещущий на данный момент, как вы полагаете?

— То есть как это? А что же еще? Я давно говорила, нам надо было создавать запасы…

— Чего вы мельтешите? (Бледный.) Подержат-подержат, да и обратно сунут, все равно девать больше некуда. Что он им объяснять будет, в чем убеждать? Когда сам не знает, как это у него получается, чтобы все мы тут были сыты, одеты, согреты. Получается — и все. И кроме нас, никому эта халява больше не светит, уж об этом там знать должны. Так на кой он им, держать-то? Зачем нас испытывать? Мы тихие, никого не трогаем. Живем пока себе, и ладно. Пользы от нас мало, зато и вреда никакого.

— Пока мы на Территории, — вставил кто-то.

— А кто же нас с нее выпустит? Они что, себе враги?

Наташа Наша как-то незаметно села. От Семы отвернулась. Я безуспешно пытался бороться с то и дело пробивающейся из-под повязки бегучей каплей. Ксюха смотрела в огонь, не мигая.

— Почему молчит Игорь? — Я сперва и не понял, что это сказала она. — Мы все знаем, что последние неприятности связаны с его появлением. Ни когда в Крольчатник поместили Сему, ни когда прибыла Лариса, ни даже когда не было еще Правдивого, помните, Кузьма Евстафьевич, как мы жили? — никогда нас так не трогали, не дергали наружу. Так почему же, Игорь, ты молчишь? Объясни нам, что произошло. Отчего из-за тебя будоражит весь Крольчатник. Мы ведь уже свыклись со своим положением. Смирились. И вдруг все начинается снова. Зачем нам это? Игорь?

В первые секунды у меня просто не было слов. И я же еще и виноват? Да сами же ничего, а я?.. Я посчитал про себя до десяти.

— Кто, — проглотил комок, — кто сболтнул, будто я — какой-то предсказатель?

— Ну, я сболтнул, — лениво сказал Бледный. — И не сболтнул вовсе, а просто ты под этим девизом проходишь.

— У кого прохожу?

— У этих, — мотнул головой в сторону, — которые думают, что все про нас знают. «Предсказатель» — это у них ты.

— Это тебе там сказали?

— Ага.

— Ну вот, дорогие мои братцы-кролики, вот кого надо спрашивать. Вова все знает лучше всех. У него там друзья. Они его наркотиками снабжают, он за это им объективки составляет. На положение дел за неприступными стенами. Всех нас обрисовывает, кто с кем, что, как. Ему и книги в руки. А я ничего практически не знаю и почти ничего не понял за месяц тут. Вы же все здесь так трогательно откровенны, о чем ни поинтересуешься, все рассказываете. Открытые души. Лариса очаровательная — оживший уэллсовский персонаж. «Правда о Пайкрафте», не попадался такой рассказик? Ксеня. Не Ксенечка, а прямо-таки Олеся из дремучих лесов. Правдивый — скатерть-самобранка, прачечная-электрогенератор. Сема — вообще герой мультика, «палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек». Вышел — и побежал. И кого-нибудь с ума свел мимоходом. Кузьме Евстафьевичу взгляд в иные миры открыт. Володя, тоже понятно, должен же кто-то за нами приглядывать. Хотя и страшно. Без ободряющих таблеток не вытерпеть. Да и то там за забором такого наговорят, что в обморок со страху упадешь. Про Наташеньку не разобрался еще, но тоже, верно, что-то есть. А Правдивый вам, Наташа, верит. Хоть и несмотря на что-то там, как написал, но верит. А я? Что я… Чего вы от меня ждете? — спросил я совершенно искренне.

— Ах, почтеннейший… — Кузьмич выломал изящную веточку, раз-другой пошевелил в угольях. — Но заметьте, друзья, я этот разговор предвидел еще в марте, если не изменяет память. «И будет явление Ангела Восьмого, гневы семи чаш унявшего и излечившего семь язв…»

— Бросьте вы, Кузьма Евстафьевич, — махнул Сема, — с ахинерией своей. Какие ангелы, какие чаши…

Кузьмич надулся.

— Тем более, — сказал я, — какой уж из меня предсказатель, когда вы про меня сами лучше знаете. Хотите, Наташе могу помочь. Все-таки имею опыт выживания в лесу. Вот есть повод применить практические навыки. А то скажете, что ничего тяжелее пишущей машинки в руках не держал… Признайтесь, кто мне с бумагой, с машинкой фокусы устраивает? Зачем?

Никто ничего не сказал, а Бледный поднялся и шагнул совсем близко к костру.

— Это ж надо, — продолжал я, — сколько упорства. Не знаю, что Володе про меня за Воротами наговорили, что он сюда принес, но только вижу, что продолжается та же ошибка. Почему-то все думают, что это так просто. Будто черкнул пару строк — и все получилось. Это не так. Со мной это даже специалисты до конца не выяснили. Но что от моей сознательной воли не зависит… Володя, отодвинься, обгоришь!

Бледный посунулся почти в самое пламя. Разгоревшиеся языки плясали возле самого лица. Он был совсем-совсем белый, ни кровинки, и прядь волос свесилась на лоб, вот-вот вспыхнет. В широко раскрытых глазах играла сумасшедшая улыбка. Я вдруг подумал, как это он от Ларис Иванны-то отстегнулся, невольно взглянул в ее сторону, а Юноша Бледный Володя в этот миг шагнул в пламя.

Огонь охватил его сразу со всех сторон. Кольца пламени от потревоженных сучьев взметнулись вдоль тела. Раздался короткий взвизг, но то была Ларис Иванна. Она прижимала пальцы ко рту, на запястье болтались наручники. Все другие смотрели. Просто. Невозмутимо. Я уже прыгнул…

Я уже почти прыгнул, целясь Юноше в грудь, чтобы вышибить этого психа с одного удара, самому, по возможности, в костер пузом не угодив. Но я увидел, что он стоит спокойно и улыбается. И одежда на нем не горит. Все молчали. Наконец Юноша сказал прямо из пламени:

— Достаточно? — И вышел обратно. Сел, застегнул на руке «браслет». Ларис Иванна зашарила по нему, по одежде, волосам, даже, кажется, принюхивалась: «Вовик! Вовик!..»

Я медленно выдохнул сквозь зубы. Циркачи. Представления будут устраивать. Кровь в последний раз съехала по виску, засохла от жара огня. Теперь я понял, что злюсь всерьез.

— Я здесь, Игорь Николаевич, не в стукачах сшиваюсь. Я здесь на равных правах со всеми. И с вами тоже. Только обо мне написано: «Саламандра». Разъяснить?

— Чего там разъяснять, — буркнул я. Не сдержался: — Где насобачился? Зачем тебе — народ пугать?

— Эх, Игорь Николаевич…

— Почтеннейший, так же вопрос не стоит, — включился Кузьмич. — Разве мы, каждый из нас, властны над тем, что имеем? Вы же сами только что о себе… Да была бы наша воля, избавились бы, спаси Бог. И не надо ничего этого феноменального. Посмотрите сами, хоть кому-то из нас от этого хорошо? Карьеру мы на этом сделали, в больших миллионах ходим? Во дворцах живем, в шампанском купаемся? Да нет, почтеннейший, — Крольчатник… Вот Володенька. Людей-саламандр были единицы. Скажем, в Европе одна только малютка Ренье, маленькая графиня де Валломбрез при дворе Марии Медичи избежала костра. Ее просто сослали в замок матери, которая, говорят, тоже была саламандрой. И бабка. А ведь остальным — колпак на голову, в цепи и в хворост. Правда, приходилось закалывать, саламандры все-таки, не сгорали. Верный десяток случаев за четыреста лет. В Полинезии есть племя савау, племя огнеходцев. Вот туда бы Володеньке. Был бы ему почет и уважение. А так… пропал, исчез при невыясненных обстоятельствах. Ушел из дому и не вернулся. Но и в Крольчатник отнюдь не сразу его вытащили. Сколько вас по закрытым исследованиям мурыжили? Два года, так, Володенька? А сколько до…

Бледный покивал, глядя в огонь. Не было в нем ничего сумасшедшего и дьявольского. Какое-то особенно худое и болезненное лицо у него было сейчас.

— А бьют не кольями осиновыми, — сказал он внятно, — бьют ломиками. И железной арматурой. — И выпрямился вновь очень прямо.

— Ну вот. А вы спрашиваете, почтеннейший, — продолжил Кузьмич Евстафьевич, — чего мы от вас ждем. Вам самому должно быть виднее — чего. Да только на вас и осталась надежда.

Ксюха, дико глянув на Юношу после его слов, поднялась, ушла в темноту. Я облизал губы.

— Погодите. Давайте сначала. Как будто с чистого листа. Например, мне все надо разжевывать до кашки. Первое. Я абсолютно убежден, что «Объект-36», он же Территория, он же, по-местному, Крольчатник, есть… м-м, что-то вроде секретной базы, где собраны… ну, люди, обладающие паранормальными способностями, аномалы, и где их выдерживают в промежутках между привлечениями к тем или иным экспериментам спецслужб. Это так? По крайней мере, мой путь сюда был таким. Второе. Для простых аномалов, если так можно выразиться, нас тут слишком уж мало. Все-таки людей с паранормальными свойствами — в избытке. Для того чтобы их заметили, протестировали и привлекли соответствующие службы в том варианте, в каком они существуют в наш просвещенный век, вполне достаточно. Захоти эти молодцы (я невольно произнес «молодцы» на манер Гордеева), и в этих двух десятках домиков в четыре яруса нар не уместились бы. Колдунами да ведьмами дорожки б мостили. Не стыкуется. Значит, что-то не так. Третье. Если бы нас планировали привлекать, то выходы за Ворота были бы явлением обыденным. Я, кстати, так Правдивого и понял сперва, дезориентировал он меня. Однако и этого нет, активность вызовов представляется некой ломкой привычного. Значит, привычное — изоляция. Возникает вопрос, кому она нужна, и почему именно мы. И наконец, четвертое. Ворота. Стены. Это фантастическое, по-другому не назову, явление над ними. Которое не пропускает никого и ничего. Я не знаю, присутствующие, может быть, привыкли, а я не могу. Я, по сути, обыкновенный человек, хоть творятся — творились — вокруг меня странные явления, но то, что я увидел здесь, ни понять, ни называть в каких-то более или менее ясных рамках я не могу. Да, и пятое, — ради чего стоило так тянуть с этим разговором? Неужели нельзя было как-то по-человечески… А!

Я махнул рукой, уставился в пламя с видом горькой обиды и недоумения. Мол, за что ж вы меня так. Разъяснили бы, мол, сразу дурачку. Это очень полезно — вовремя обидеться. Только не переборщить, и все тебе сразу скажут. Скажут под соусом жалости или под соусом грубой насмешки и издевательства, но обязательно. Как же не поглумиться над головой склоненною, не показать, какой сам лучше-всех-знающий, а ты говно. Посмотрим…

Голос Семы по ту сторону костра сказал:

— Он не знает.

— Скажи ему, — Бледный.

— Скажи сам.

— Какая мне вера — стукач. На что стучать, зачем — это ему в голову не приходит. Пусть Кузьма Евстафьевич скажет. Он убедительный.

— Игорь, бумагу и принадлежности вам подкладывала я. — Наташа Наша вновь стояла, засунув руки в кармашки. Вернулась к огню и присела на бревно Ксюха. — Туда, за Ворота, после того, как вас привезли, на третий день вызвали меня. Посоветовали. Очень настоятельно. А разговаривали со мной другие. Тут вы правы, все там поменялось. Но я больше не буду. У меня бумага кончилась, а Правдивого нет, некому уловить пожелание и восполнить запас.

— А вы не пробовали, — сказал я, борясь со своей злостью, — пожелать, чтобы стенки эти развалились к едрене фене? Чтобы те, кто нас сюда засунул, думать о нас забыли, а мы, каждый, вернулись к нормальной жизни? Чтобы к Воротам не вызывали, а вызовут — как все-таки делается? — так не пошли бы? Что вы все тут, как… как мешком пыльным пришибленные? Покорные? Чудотворцы, е… вашу мать! Люди вы или кто?

Все они переглянулись. И опустили глаза. Даже Ларис Иванна тихонечко при этом вздохнула.

— Самому мне должно быть видней, чего от меня ждут! Я вам сделаю, слабо не покажется. Знать бы только, как сделать. Облизнетесь еще от оправдавшихся надежд. Мечты осуществленной.

— Дурак, — коротко сказала Ксюха.

— Вы напрасно разгорячились, почтеннейший. М-да, действительно, по-видимому, придется мне. Самуил, подбросьте еще дров… Будь по-вашему, начну с начала. Только заранее, прошу, настройте себя, что вам придется сказанному поверить. Чем скорее, тем лучше. Отрешитесь от своего рацио, оно вам только мешает. Хоть вы так бравировали в нашей с вами приватной беседе широтой взглядов. Сейчас она вам понадобится, эта широта. Да, мы не люди. Не совсем люди, вернее, с некоторой добавкой. Каждый попадающий на Территорию, в Крольчатник, в некоторой своей части человеком не является. Его психическая суть, гештальт, внутреннее «я» — видите, каков спектр, выбирайте — помимо черт, свойств, качеств, присущих этому Миру, несет в себе частицу Мира совершенно иного. Не имеющего к нашему никакого отношения. Есть термин, ставший уже общеупотребительным, — чужие. Так вот мы, каждый, оказывается, несем в себе частицу этого чужака. Или разных чужаков, непринципиально. И неважно — как и неведомо, — в большей или меньшей пропорции.

Ну вот, приехали. Я быстро окинул их взглядом. Тихие, поникшие, глядят в огонь. Ларис Иванна все хлопает своими ресницами. «Никого не трогаем», — говорил Бледный. Это хорошо. Мне-то как с ними дальше? Неужели — все?..

— Посмотрел бы на свою рожу. — Юноша Володя, отсвечивая пластырем, довольно осклабился. — Как у перезрелой истерички в пору климакса. Ах, они буйные, они сейчас бросятся!.. Не поймет он, Кузьма Евстафьевич. Он из везунчиков, его только по шерстке гладили. Спецслужбы его обожаемые. Писатель-предсказатель, блядский рот… — И Бледный заматерился вполголоса, качая вновь упавшей прядью.

— Я же говорю, почтеннейший, чем скорее вы поверите, тем будет лучше. Всем, и вам прежде всего самому. Мы не разыгрываем перед вами комедию. На что нам? Речь зашла только потому, что, кажется, нас ставят в безвыходные обстоятельства. Мы ни о чем не сговаривались за вашей спиной. Эта тема — причины нашего пребывания в Крольчатнике — вообще у нас запретна. Во имя сострадания хотя бы, уважения к тому, что каждому из нас пришлось вытерпеть до того, как он попал сюда. Ведь вас же мы ни о чем не спрашивали? Мы верим и уважаем заранее то, что и вам было нелегко. Мир отторгает чужака, и формы для этого выбирает самые разные. Но всегда безжалостные. Причем неизвестно, кому при этом хуже — чужаку или Миру. Я осторожно сказал:

— Мир — это… Что вы вкладываете в понятие? — Попробуем говорить с ними на их языке. Сумасшедших нельзя выводить из себя.

— Ну, не звезды-планеты уж во всяком случае. Это все наш Мир, с таким его устройством и законами. И не всякие иные измерения, потому что это тоже от нас. Впрочем, если опять-таки посмотреть наивозможно широко…

— Если смотреть очень широко, то картина выйдет чисто умозрительная. Мир — это вообще все, тундра — мошка да чукчи, коньяк — выпивка, лимон — закуска. (Черт, не хотел же я раздражать.)

— Увы, почтеннейший, ко всеобщему нашему невезению, Мир — это, оказывается, чрезвычайно конкретно. Наш Мир — и все иные, с не просто чужими, а не имеющими права на существование в этом Мире законами. И с нами, невольными их носителями.

— Очень интересно. Что же я сделал такого противного своему, как вы выражаетесь, Миру?

Екнуло у меня, когда спрашивал. Не буду врать Екнуло.

— Не понимает он… — знакомо проворчал Бледный.

— Да нам и делать-то, по сути, ничего не надо! Достаточно того, что мы уже тут есть.

— Я не ощущаю в себе ничего постороннего.

— А кто ощущает? Имеется квазинаучное определение — полиментал. Уникальное метапсихическое явление сосуществования в одном человеческом двух или более независимых сознаний. Если не совсем понятно…

— Шизофрения это называется. Очень научно. Очень понятно.

— Отнюдь. Впрочем, и полименталъность — к нам вряд ли в точности отношение имеет. Мы даже не просто обыкновенные паранормы, вспомните, сами говорили — странные люди…

— А теперь, значит, выходит, что и не люди вовсе.

Длительное пребывание в изоляции… ограниченный круг… навязчивый психоз у наиболее неустойчивого и благодатная почва у других… перманентный стресс в виде боязни вызова за Ворота, усиленный предварительными личными обстоятельствами… Картина складывается. И снова голос подала Ксюха:

— Если бы не люди, Игорек. Если бы.

— Ст-тарик, ты все-таки не в-въезжаешь. — А Сема, как я лишь сейчас заметил, был в своем приличном состоянии. Опять ему Наташа своего лосьона отжалела. Что ж Правдивый его-то пожеланий не исполнял? Из вредности?

К сникшему Кузьмичу никто на помощь прийти не захотел, все угрюмо отмалчивались, ему пришлось продолжать самому

— Да нет, Игорь Николаевич. Я, наверное, слишком однозначно сформулировал. Категорично и резко. Мы рождены здесь, ничего, кроме этого Мира, не знаем, об иных можем только строить догадки. Совершенно верно, чисто умозрительно, ибо заглянуть нам не дано. Однако наше присутствие здесь нежелательно. Ведь в нас живет частица того, чему пребывать в чужом для него Мире не полагается. И там, — Кузьмич сделал жест, — без этой крохотной частицы Мир не полон, что также является нарушением.

— Что же грозит нарушителям? Мы ведь невольные нарушители, я правильно понимаю? За это полагается снисхождение. А судьи кто?

Кто-то — Наташа Наша? — хихикнул. Еще не все потеряно в этом сумасшедшем крольчачьем доме. Однако стройности Кузьмичева бреда можно позавидовать. Мне приходилось слышать, что абсолютно логичный маниакальный бред — явление не необычное. Но почему молчат все? Не может же быть, чтобы трехнулись они в одну и ту же сторону и на одно и такое же расстояние в глубину. Чужаки эдакие. А где двойная пасть с зубами и стальной хвост? Хелен Рипли на вас нету. Как актрису звали? Сигурни Уивер. На полках в моем коттеджике фильма «Чужой» я не нашел.

— Отнюдь, почтеннейший, — сказал наконец Кузьмич скрипучим стариковским голосом. — Нарушителей судить никто не станет. За непредвиденные стечения обстоятельств не судят нигде. Мало ли, почему они очутились здесь, в нас. Просто их, как угрожающих Миру, удалят. Чтобы не воздействовали своим присутствием, не ломали стройной системы мироздания, не способствовали приходу черного Хаоса. Прискорбный факт воздействия уже ведь состоялся, не так ли? Иначе бы вас тоже с нами не было.

— Ну и замечательно, — сказал я, стараясь выдержать бодрый тон. — Туда им и дорога. Надеюсь, очень больно не будет. Мы избавимся от вселившихся злых духов и заживем одной дружной семьей. Из Крольчатника нас выпустят, оковы тяжкие падут…

Ксюха на той стороне костра сделала движение, губы у нее шевельнулись. Мне кажется, я разобрал слово, которое она беззвучно произнесла. Всего одно, короткое. Я его уже слышал сегодня в свой адрес.

— Это так, почтеннейший, да только вместе с этими чужими осколками наш Мир покинем и мы, их невольные носители.

— В-вынесут нас из Крольчатника, а не выпустят. А скорее прямо тут и прихоронят, чтобы утечки информации не допустить, общественное мнение, е-его душу, н-не тревожить. Т-ты вспомни, ст-тари-чок, кто нас в этом-то Мире, родимом, под колпак взял.

— Да что вы ему… (Бледный в своем амплуа.)

Я зажмурился и попытался заставить себя на минуту принять это безумие за правду. Исходя из чисто тактических задач. Каким должен быть мой следующий вопрос?

— Так что же все-таки для нас — уже для нас, а не вас — требуется от меня и кто, простите, Кузьмич Евстафьевич, открыл сию страшную тайну, а также устроил нам эту очаровательную резервацию? Мое сенситивное чужаковое восприятие подсказывает, что это должно быть одно и то же лицо.

— А ведь вы, Игорь Николаевич, правы и ерничаете зря.

— Это он со страху, — сказала вдруг Наташа Наша, вглядываясь в меня блестящими очками. Как она догадалась, я так старался, чтобы снаружи заметно не было?

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Ничего принципиально нового Территории из себя не представляют. Люди сталкивались с ними постоянно, только не понимали, что это означает. «Нехорошие места», «заколдованные поляны», «долины смерти» какие-нибудь. Позже — «геопатогенные зоны». Последний писк — «пещеры сомати» в Тибете. В глубочайших подземных пустотах в некоем состоянии «сомати» сохраняется генный фонд человечества. Люди, которые спят десятки веков, не старея и не умирая. И не протухая. Чушь, кому он нужен, генофонд какого-то одного из видов позвоночных млекопитающих? Помнишь, с Барабановым вы — Человек разумный и Человек прямостоящий?

— Кажется, да. «Разум не может указать нам путь к ясности, ибо значение его темно, а происхождение таинственно». Если точно вспомнил.

— Вот-вот. Не будем трогать вопрос о разумности. С ним вообще у людей прямостоящих тяжеловато. Но сущность — суть, которой дано двигаться из Мира в Мир, не есть набор аминокислот, выстроенный по какой-то комбинации. Гены преступности и гены гениальности. Гены памяти и гены гиперсексуальности. Человек прямостоящий выстругал каменным рашпилем электронный микроскоп и собирается выделить ген собственной бессмертной души. Бессмертной — шутка.

— Мне не очень нравится, как вы говорите о людях.

— Как могу. Постой-ка, а не ты говорил примерно то же самое? И думал? Как ты обозвал историю человечества? Крохотной искоркой, с которой оно так носится и которой гордится? Ну, это все на твоей совести. Но стоит, например, в человеке — носителе разума в этом Мире очутиться хоть исчезающе неприметной частице Мира постороннего, и эти гены взбрыкивают, как у облученных дрозофил. Перестраиваются резвей, чем политики при развале государственной системы.

— То есть мутации…

— Не все. Но некоторые. Если носителя чужого не успели убрать из этого Мира, он вполне может передать чужака по наследству. Тогда отыскивать его вдвое труднее. Третье поколение — вчетверо. Четвертое — и так далее… Но обычно дело даже до третьего не доходит. Миры имеют свою Службу Спасения, которая работает достаточно эффектно.

— И Перевозчик — это…

— И Перевозчик — одно из звеньев. Но мы говорили о Территориях. Чтобы оградить Мир от последствий пребывания в нем чужих, мне пришлось только отыскать такие места, где возможно создание абсолютно заэкранированных пространств, за границу которых ни единое чужое влияние не просочится. Еще раз говорю: речь не идет о сознательном или неосознанном воздействии. Только факт существования чужого в Мире уже ломает Мировые линии, нарушает равновесие, угрожает этому Миру, а через него и всем остальным.

— Не надо это так часто повторять, понял я уже. Подобных мест, должно быть, немного?

— Подобных мест — одно на другом. Только они разбросаны. По пространствам, временам, измерениям этого Мира. Ведь что такое, ну, «долина смерти» какая-нибудь? «Заколдованная трясина»? Мрут там несчастные зверюшки. Охотник забредет — туда же. Избегают птицы вить гнезда…

— К нему и зверь нейдет, и птица не летит.

— Вот-вот. Выроет человек колодец на этом месте — вода будет «нехорошая», «больная». Построит дом — так не заладится у него жизнь, скотина болеет, детишки чахнут, земля не родит. А то — беда на беде, потоп на пожаре… Город на таком месте заложат — и город трясет, преступность там неслыханная, смертность катастрофическая, экологические ужасы, социальные нервотрепки.

— Быть Петербургу пусту…

— Ну, нет, такими вещами я не занимаюсь.

— Чему вы смеетесь?

— Нет, ничему, вспомнилось… Я к тому говорю, что все видимые — ты понимаешь? — необъяснимые вещи есть лишь краешек явления, высунувшийся в сферу восприятия и осмысления человеческого. Это как вершина айсберга. Вот, скажем, когда присутствие частицы чужого проявляется в виде паранормальных свойств, хотя может и никак не проявляться, такие метапаранормалы искажают свой Мир в гораздо более широком диапазоне, чем думают и сами, и окружающие. Так и места Территории. То, что присутствует в них, что остается после них, доступное глазу и пониманию, — лишь малая часть существующего. Мне оставалось только выбирать наиболее подходящие точки для устройства новой Территории. И по мере сил подтягивать их туда, куда это было необходимо. Ну, и обустроить — ворота, стены, охрана,

— Много их было, Территорий? И что значит — подтягивать?

— Не очень. Только отчего же — было? Они есть. Пока. А подтягивать… Я же говорил, что точки разбросаны. Во Времени, в пространстве. Эти зоны с нужными свойствами пришлось подводить туда, где вы могли бы жить, и по возможности, с удобствами. Не спрашивай меня, как это делается. Я не скажу.

— Во Времени и пространстве… Все-таки трудно привыкнуть.

— А и не привыкай. Это — работа Перевозчика. Ты же ведь той ночью так никому им и не поверил?

— Конечно, нет. До самого утра чего только не передумал. Да и когда… я много глупостей наговорил вам? И еще это…

— Главное, не очень много наделал. А они ведь очень искренне пришли к тебе. И Барабанов выстроил такую непротиворечивую схему. По-моему, он был очень убедителен. Я бы поверил. Хотя бы усомнился.

— Я тоже усомнился под конец. Но как вы?.. Вас же еще не было там. Или…

— Это не имеет значения. — Перевозчик улыбнулся и стал похож на Чеширского кота.

* * *

— Если пользоваться понятиями Мистического Таро, то он, безусловно, — первая карта. Он Фокусник, Волшебник, Шарлатан, Мастер-мистификатор и Мудрец. Но он же Лодочник и Проводник, Защитник и Сберегатель. Его попечением существует Территория, а значит, можем существовать и мы. Такие, какие есть. Столько, сколько выйдет. Теперь вам ясно, Игорь, отчего у нас считается неприличным заговаривать о будущем?

— Лучше так, чем никак, милый Игорь. — Ларис Иванна посмотрела на меня коровьим взглядом.

— Он разыскал нас среди людей и спас от гнева Миров. От хранящего Мир безжалостного Стража. Он поместил нас сюда. Михаилу Александровичу Гордееву мы обязаны хотя бы, что он оградил нас от тех, кого вы называете Службами. Думаете, хоть одного из нас минуло столкновение с ними? К какой нормальной жизни мы можем вернуться? Вот вы — разве можете?

Я открыл рот и закрыл рот. Ну, предположим. Навязчивая идея принимает облик мистического поклонения. Может быть. Вполне. Все равно, говорить им сейчас о смерти Гордеева жестоко и неумно. Неумно, потому что не примут, оттолкнут, а жестоко, потому что принять все же придется. Рано или поздно. Как мне придется принять то, что говорит Кузьмич… тьфу ты, не принять, что он говорит, а принять, что все они на самом деле так думают. Они же не виноваты. «Я же этого не хочу. Что со мной», — сказала Ларис Иванна. Я тоже этого не хочу. Я тоже не виноват. И все-таки здесь. С ними.

Я почувствовал, что коварный Винни-Пух вот-вот выберется на поверхность и выдаст свое коронное: «По-моему, так!» Этого допустить было нельзя.

— Значит, мы здесь, как в неудавшемся проекте «Биосфера». Сколько-то там мужчин и женщин наглухо запирались в систему, имеющую замкнутое жизнеобеспечение. Прообраз космического поселения будущего… пардон. Планировалось на годы, но раскупорили их уже через несколько месяцев. Что-то с психологической несовместимостью. У нас с этим как? Порядок?

— У нас с психологической совместимостью — сто процентов, — сказала Наташа Наша. — Всем деваться некуда.

— Проект «Биосфера» был не один, — не мог не блеснуть Кузьмич. — В последние времена, почтеннейший, более известны американские вариант «Стелл» и вариант «Эделфи» в штате Иллинойс. Поселения, готовые в любой момент переключиться на замкнутый цикл, полностью закрыться от внешней опасности. Видите ли, современные американские провидцы Мишель Скаллион и Ричард Киннигер выдали прогноз по грядущим катастрофическим землетрясениям Североамериканского континента. Восемь, десять и более баллов, разлом Калифорнии, затопление Большого Каньона, штат Мичиган превращается в остров. Скаллион уже давал точный прогноз тайфуну «Эндрю» над Таити и семибалльному Калифорнийскому землетрясению девяносто третьего года. «Стелл» и «Эделфи» были заложены с подачи Киннигера.

— Ах, Америка — это страна, там гуляют и пьют без закуски…

— Ну, может быть, от вас хотели чего-то подобного для нашей стороны шарика?

— Да не предсказывал я никаких землетрясений! — рявкнул я. И вспомнил, что лежит у меня в нагрудном кармане. Дотронулся рукой, зашуршало. И похолодел невольно, хоть продолжал не верить ни на грамм. Сжал бумажку в кулаке, прикидывая, как ловчей кинуть ее в костер, не привлекая ничьего внимания. По носу сбежала капля, висок прощекотала еще одна. Я тряхнул головой, сорвавшаяся кровь зашипела в костре. Пожалуй, теперь я мог себе признаться, что голова у меня болит и кружится все сильнее.

— Игорь, что у тебя с головой?

— Почтеннейший, мне кажется…

— Да он кровью истекает!

— Игоречек!..

— В-володь, ст-таричок, ты бы посмотрел его, помрет, ж-жалко…

Они меня окружили, а сбегавший и быстро вернувшийся Юноша Бледный начал проворно ковырять на моем лбу кривой иглой в зажиме. По щекам еще пузырилась перекись, Ксюха обтирала ее. Теперь я был в центре всеобщей заботы, как тогда в столовой Бледный. Вот пускай потрудится, пооказывает помощь. Неврастеник чертов.

— Вы посмотрите! — воскликнул Сема где-то за спиной, почти не заикаясь. — Вы только почитайте, что он тут пишет! Доэкспериментировалась ты, Наталья, довызывалась активной реакции. Д-дура…

Они обернулись, я тоже. Сема держал мой смятый листок, нагибаясь к пламени костра, чтобы было светлее. Его губы шевелились, он читал мои каракули. Как же я бумажку-то упустил. Сильное у меня кружение в мозгах было, когда выдумал написать этот десяток строк. Не был бы стукнутый, и сама мысль бы не пришла. А так рефлекс запрещения не сработал.

— А что… — начал Кузьмич, но так и не договорил. Лампочка у меня на террасе вспыхнула, будто собираясь перегореть, да так и осталась. Падающий на траву свет показался очень ярким. Вдали, в темноте, зажглись еще один-два огонька. Где в домиках, как и я, не повернули выключатели.

— Ну вот, — сказал я, — и Правдивый ваш тут как тут. Развели панику. — Встал, отобрал у Семы листок, кинул в огонь.

Подумаешь, написал я там что-то. Ничего особенного и не написал. Ну, ворвется в Крольчатник еще один беззвучный невидимый вихрь. Как тот, с соснами. Только теперь пройдет, круша, по стенам, Ворота вышвырнет к черту. И все. Вырастет лес, и запоют в нем птицы. Радуга встанет, какую я видел, трехкратная. Или даже пяти. Все будут живы и здоровы. Написал, кажется, даже фразу, что Ежичка стоит рядом и мы смотрим на радугу вместе и загадываем желание. Говорю же, сильно побился. Разве мертвые возвращаются?

— Ты же нас всех убил, ст-таричок. Ты понимаешь?

— Дурак ты, Шмуля. Морда твоя жидовская. Все равно этого ничего не будет. Быть в нашем сладком Мире не может. Слишком хорошо.

* * *

Я плыл на скользком плоту по несуществующей стремительной воде. Вода окружала со всех сторон, она была снизу и сверху. Колола, как тяжелое грубошерстное покрывало, ворочалась, как искрящиеся соляные глыбы. Ослепляла вкусом. Оглушала касанием. А плот мой был мягкий до зелени, проваливающийся до восторга, быстрый до метели, едкий до шепота… О, Эжени.

Я понял, что со мной происходит. Лежу я на своей кровати, куда меня отвели, за зелеными шторами брезжит рассвет. Я вдруг увидел, как спустя всего коротенькую секунду окажусь неведомо где, за много-много километров от Крольчатника. Что устроено это все той же настойчивой рукой, переселившейся окончательно из моих снов в явь. Я так хотел увидеть все своими глазами? Вот мне и устраивают. Этот приступ мой, «накат», не закончится обмороком. Его используют более рационально.

И коротенькая секунда промелькнула.

* * *

Комната?.. Зал. Помещение с каменными, стенами, каменным полом и потолком. Среди неисчислимого множества сооружений, созданных человеческими руками с тех времен, как люди научились строительству, есть такие, в которые, построив, могли входить лишь очень немногие их них. Избранные. И больше никто. В этом каменном зале с той поры, как его вырубили несколько поколений рабов, чей прах под этими же плитами сам превратился в камень, побывало не более тысячи человек. За восемь тысяч лет. За четыреста поколений. Очень немного. Это не значит, что зал оставался забыт, что о нем вспоминали редко. Нет, длинные коридоры в скальной породе, что вела с поверхности в зал, прилежно содержались и освещались. Поддерживалась система вентиляции, устроенная древними. Выходы наверх (а их было совсем не один), подземные лабиринты, самые двери зала, многочисленные плиты черного батолитового гранита на каменных петлях находились под неусыпной охраной. Двум племенам, поселенным специально для того наверху, в горной стране, была доверена тайна. И они пронесли ее через эти тысячи лет. Менялись эпохи, где-то через кровь и разрушения создавались другие цивилизации, а горы молча собирали вокруг своих вершин облака и сбрасывали с себя снежные лавины. Что горам тысяча лет или десять тысяч? Они видели миллионы. И молчали. И молчали два племени. Они видели только горы.

Марат Сергеевич Богомолов переступал порог зала второй раз в жизни. Над входом в черном камне было вырублено изображение чуть сплюснутого сплошного круга, окруженного короной изгибающихся лучей. Как солнце во время полного затмения. Внутри зала, на стенах, на потолке, на полу, не было никаких рисунков и надписей. Зал был абсолютно гладким. Откуда здесь берется этот мглистый рассеянный свет, Марат Сергеевич не знал.

Его встречали пятеро. Троих он помнил по своему первому приходу, когда состоялось его посвящение. Про одного из двух незнакомцев сразу появилось ни на чем не основанное чувство, что этот — соотечественник. У всех пятерых была совершенно одинаковая ментальная защита — черный непроницаемый круг в короне белого пламени. Как и у самого Марата Сергеевича. Как знак над входом.

— Чем вызвано ощущение? — Спрашивающий был дружелюбен, просто задавал светский вопрос. Говорил по-испански, с латиноамериканским выговором. Серебряный ежик и такие же усы на породистом тонком лице.

— Как ни странно, у меня возникли трудности с визой.

— Оттуда? — спросил по-английски другой.

— Нет, сюда. Впрочем, все улажено. Приношу свои извинения.

— Разумеется. Все-таки успеть за тридцать шесть часов на другую сторону планеты — непросто. Все это понимают. Каждому из нас тоже пришлось поторопиться.

Говоривший (также по-английски) посмотрел на Марата Сергеевича особенно тепло. Это он полвека назад отметил энергичного, абсолютно лишенного догм, высокообразованного молодого человека в разведывательных органах страны, погрязшей в стальном режиме. Только что вышедшей из войны и остающейся одной из самых, если не самой непредсказуемой в новейшей истории человечества. Уже три десятка лет после радикального политического переворота эта страна жила без внимательного взгляда Присматривающих.

Среди Присматривающих не было ни одного уроженца оттуда, а возможные кандидатуры либо стремились только вырваться за ее пределы, либо — что чаще — уничтожались внутри. Водовороты истории одной отдельно взятой страны мало волновали Присматривающих. Но тайные знания, открытые немногим, оказались утеряны в ней либо попадали в неподходящие руки. Выстраиваемая в стране система могла оказаться и оказалась столь могучей, что последствия направленных в скрытую, сакральную область человеческой деятельности неразумно сконцентрированных усилий без оглядки и контроля посвященными даже представить себе невозможно. Возглавляемые будущими коллегами Марата Сергеевича специальные институты и секретные лаборатории привлекали к своим работам людей, чьи необычайные способности, будучи возбуждены и развиты, могли, как набирающий скорость снежный ком, сорвать человечество в гибельную пропасть высвободившихся парасил. Присматривающие не могли такого позволить. Результатом принятого в этом зале пятьдесят два года назад Решения явился перевод сотрудника военной контрразведки (как раз был промежуток между СМЕРШем и ГРУ) Богомолова М.С. в Отдел зарубежных операций. Длительная командировка в качестве добывающего офицера в Аргентину, с которой первой из южноамериканских государств установили дипломатические отношения после войны. Встреча с тихим доброжелательным маленьким человеком, любителем орхидей и знатоком древних японских танка, таких неожиданных среди пальм и раскаленных белых улиц Байреса. Поведанные простым голосом тайны, от которых кружилась голова. Долгое путешествие через треть континента, несколько границ, сельву, горы. Каменный зал. Посвящение. И неизменная, все последующие десятилетия незримая поддержка нового Присматривающего во всех его начинаниях. В деле, которое он принял всем сердцем. Деле всей его жизни.

Марат Сергеевич улыбнулся своему учителю. Так он называл в мыслях этого маленького узкоглазого человека. Учитель был азиатской расы. Он совсем не изменился за эти пятьдесят с лишним лет, подумал Марат Сергеевич. Совершенно не изменился. А я развалина.

— Присматривающим известна причина, побудившая вас просить о Встрече, — сказал седой. — Она признана обоснованной и уважительной. Встреча одобрена, назначена и началась. Каждый, кто хочет сказать, — говори.

Эту формулировку, открывающую редчайшие — наперечет в каждое столетие — Встречи Присматривающих, Марат Сергеевич тоже слышал второй раз в жизни. Сейчас его очередь говорить была последней. Если бы его попросили сделать сообщение, он говорил бы первым. Но и только. Каждый из Присматривающих на Встрече говорил только один раз.

Начал тот, кто спрашиал о визе:

— У меня нет ни одного хотя бы отдаленно схожего прецедента. Все случаи за последние восемьсот лет появлений якобы инфильтрантов оказывались либо инсинуациями, либо неизвестными прежде формами паранормов. Я специально взял слово первым, чтобы заявить, что, к сожалению, не могу внести свою лепту, поскольку передо мной и всеми моими предшественниками проблемы просто не возникало. Готов подчиниться и присоединиться заранее к Окончательному Решению Встречи.

Открывший Встречу:

— Исходя из представленных материалов, я делаю совершенно однозначный вывод: перед нами инфильтрант. Присматривающие неоднократно имели опыт столкновения с ними. Ни разу еще этот опыт не был позитивным. Даже в случаях, когда непосредственного вмешательства не происходило, Присматривающие были вынуждены реагировать. Мы не можем допускать, чтобы в дела человечества вмешивались. Или наблюдали. Или готовили плацдармы.

В зале не на чем было сидеть, здесь только стояли. Ритуал уважения к Священному месту имел и чисто практическую сторону: Встречи не затягивались, и Решения на них вырабатывались быстро.

Говоривший по-испански — скорее все-таки мексиканец, чем аргентинец, — решил Марат Сергеевич. (Присматривающих никогда не бывало больше шести, использовалось три-четыре языка, самых распространенных, каждый говорил на своем или каком-то из общепонятных, выучить за жизнь — не проблема.) Он намекал на известный исторический факт: чуму XV века. Официальных историков миновала лишь истинная подоплека события. Группа инфильтрантов — явившихся в виде людей-подменышей и сознательно очищавших Землю от вида хомо сапиенс — была не вовремя выявлена жившими тогда Присматривающими. Их действия были грубы и примитивны, но именно поэтому они обратили на себя внимание слишком поздно. И от видоизмененного чумного штамма вымерло три четверти населения Европы.

Марат Сергеевич поморщился. Он предпочитал уделять больше внимания гораздо более тонким нюансам своей деятельности.

— Это — одна из сторон назначения Присматривающих. Готов согласиться, не самая главная, но иногда приходится выполнять и грубую работу, — сказал мексиканец, словно в ответ на мысли Марата Сергеевича. — Если это необходимо, я готов предоставить свои ресурсы. В моем распоряжении помимо средств и людей сила вуду и Последний Знающий Тайну майя. Он стар, — пояснил на вопросительный взгляд одного из незнакомцев Присматривающих, — он должен вот-вот передать Тайну следующему Последнему, но пока не передал. Реализованная в нужном месте и в нужный момент Тайна надежно закроет доступ любому, сколь угодно многократно способному возрождаться существу. Мое слово Окончательного Решения — уничтожить.

Все, как по команде, повернулись к Учителю. Маленький человек сделал маленький жест ладонью. Пробормотал несколько фраз по-японски и перевел (Марат Сергеевич отметил с благодарностью) их на русский:

Осень всецветная. Лист бежит по воде, догоняя другой. Как знать, в каком они встретятся водопаде, лист клена и лист ивы. Глядя на них, согреюсь чаем.

— Вопрос об инфильтрантах тревожит Присматривающих, — продолжал Учитель по-английски, — и не было случая, чтобы инфильтрант хотя бы своим бездействием не наносил вреда. Однако хотел бы обратить внимание Присматривающих на факт, что субъект не скрывает своей истинной природы. Конечно, это может толковаться как примитивное коварство хитрого дикаря. Но, просчитав все возможные выводы из известных его действий, я не склонен рассматривать созданные им резервации как плацдармы для будущего внедрения. Скорее здесь можно увидеть противоположное: не внедрение сюда, а выкачивание отсюда. Смысл акции неясен, поскольку неясны параметры отбираемых, по которым он их объединяет. И это — единственная цель его деятельности, поскольку ни в повседневную жизнь на уровнях, достаточных для существенных изменений, ни в сверхсферы он не вмешивается. Оставляемый им в астрале след вмешательством считать нельзя, ибо он пассивен. Активность по отношению к самому себе, даже проявляющуюся сугубо отрицательно, он просто игнорирует. Он не стремится, чтобы его оставили в покое, он ничего не предпринимает для этого. Максимум — дает совет не добиваться контактов. Подчеркиваю: не угрозу, совет. В также достаточно пассивной форме. Я не могу не сделать предположение: данный случай проникновения инфильтранта носит чрезвычайный характер и принципиально иное происхождение. Причем, возможно, его цели в некотором роде совпадают с целями Присматривающих.

Остальные переглянулись. Маленький человек предостерегающе поднял руку.

— Это только мое предположение. Оно ни к чему не обязывает. Сильный аргумент против налаживания с ним каких-либо взаимодействий — то, что он сразу открылся Присматривающему. Ни словом, ни помышлением — насколько Присматривающий мог проконтролировать — не имея в виду его именно как Присматривающего. Но я все же считаю, что данный факт не прошел мимо его внимания. Либо он его игнорирует, как многие другие, либо еще только готовится поднять о нем вопрос. Когда и как это произойдет, мы остаемся в неведении. Я также склоняюсь к уничтожению в Окончательном Решении. Мое слово — не форсировать события, но быть готовыми к уничтожению.

Высказались трое. Теперь только один голос, поданный за уничтожение проникшего извне, инфильтрировавшегося в человечество неведомого существа, и Окончательное Решение можно считать состоявшимся. Остальные Присматривающие будут выслушаны, но их мнение останется совещательным. В том числе и его, Марата Сергеевича. В его планы это не входило.

Один из двух неизвестных ему Присматривающих сделал жест, означающий, что уступает слово другому. Огромный негроид, одетый вполне по-европейски. Люди черной расы были вообще редки среди Присматривающих. За последнюю тысячу лет только двое, этот третий. А вот три тысячи лет назад, когда был силен Египет, именно черные Присматривающие принесли в каменный зал Знание о затемненном круге в солнечной короне. Они похитили тайну абсолютной психической защиты у жрецов и в последующие несколько веков сделали так, чтобы учение Нейт заглохло, а храмы были покинуты и растворились в песках наступающей пустыни Нум. Только редкие изображения непроницаемого круга с лучами сохранились на древнейших фресках страны Реки. И рядом всегда — птичка, имеющая человеческое лицо. Так египтяне той цивилизации представляли себе Ба — душу человека.

Тот, о ком Марат Сергеевич подумал, что похож на соотечественника, начал по-французски, но сразу перешел на английский с каким-то неясным акцентом. Не славянским.

— Обращаю внимание Присматривающих на общее состояние напряженности в рассматриваемом регионе. Оно почти не проявляется внешне, даже крупнейший из локальных конфликтов там сумели пригасить. Речь идет об уровне астральных возмущений, поднимающемся неуклонно последние два десятилетия. Цена, которую пришлось заплатить за снижение агрессивности и боеспособности России, готовой выйти из-под всякого управления, оказалась слишком высока. Для приведения в ней к рычагам официальной власти людей, не затронутых стремлением к лидерству на планете, согласных уйти на второй и третий план, были использованы неоправданно мощные средства паравоздействия. Теперь там происходит хорошо спланированный откат на позиции никому не угрожающей четвертой страны. В итоге — более развитые могут шагнуть вперед без оглядки на неуправляемого монстра. Видимое благо. Но не глохнущие остаточные волны в астрале уже четвертого и пятого порядков? Мы не приветствовали, когда там для достижения своих целей прибегали к макроскопическим привлечениям парасил. Задача была слишком громадной, и для решения требовались одномоментные гигантские воздействия. Мы, Присматривающие, рискнули и не пресекли попыток. Пришла пора расплачиваться за риск. Я не говорю о необычайном всплеске действительных аномалий, о поражениях парасвойствами людей, от рождения в себе их не имевших. Это естественный ответ потревоженного астрала, через несколько поколений он угаснет, вернувшись к обычному уровню. Однако начались нарушения, которые даже Присматривающие не способны предвидеть и распознать. В связи с этим мне представляются особо важными объекты интереса инфильтранта. Особенно один из них, о котором приведены данные в полученной информации, послужившей причиной созыва Встречи. Мы не можем закрыть глаза на тот факт, что инфильтрант не просто проявляет интерес, а выстраивает для реализации своего интереса структуру, напрямую выходящую за физические свойства первого порядка. Поэтому необходимо как можно скорее определить его истинную цель, принять к сведению и, возможно, на вооружение, оказать пристальное внимание тем, кого он выделил, а самого уничтожить. Мое слово в Окончательном Решении — уничтожение после достижения полной ясности.

Все-таки что-то с этим Присматривающим было не так. Относительно молод — значит, посвящен не так давно. Для посвящений требовалось Решение только троих из Присматривающих. Марат Сергеевич пока этой чести не удостаивался, но знал, что такое случится. Каждый Присматривающий посвящал за свою жизнь хотя бы одного нового.

Украдкой он вгляделся в них. За спиной каждого из пятерых стояли огромные деньги, огромное влияние и огромные силы. Влияние, поддержанное остальными Присматривающими, деньги и силы, как правило, принадлежащие финансовым, промышленным, военным кругам. Реже — частным лицам. Еще реже — правительствам, то есть власти открытой. Совсем необязательно, чтобы влияние, деньги и сила находились у Присматривающего в какой-то одной, отдельно взятой стране. В этом смысле Марат Сергеевич являлся исключением. Пережиток тоталитаризма, подумал он о себе за своим черным экраном.

Но кем бы ни был каждый из них, чьи бы деньги и сила за ним ни стояли, в глубине своей, в самой последней точке, он, приняв посвящение, становился Присматривающим, то есть действовал, невзирая на собственное происхождение, национальность, расовую принадлежность и страну проживания. Влияние Присматривающих уходило корнями в глубины тысячелетий и опиралось на Знания Древних, которые никогда не будут достоянием всей людей, сколько их есть. В этом состоял парадокс. Заботясь о человечестве, его следовало ограждать от многого, в том числе и от знаний и возможностей, которые, будучи открыты, сделали бы первое же поколение получивших их неизмеримо могущественнее и счастливее. Первое. Второе. А дальше? Сказанное только что о ситуации с насильственно выведенной из числа могущественных государств Россией имело веские основания. Теперь Присматривающим необходимо гасить всколыхнувшиеся, порванные волны незримых сфер, окружающих видимое глазом. Политики, получившие от своих закрытых исследователей и разработчиков средства и способы привлечения парасил, не замедлили ими воспользоваться. Не задумываясь, а чаще и не представляя последствий. В том, что надлежащие попытки не были вовремя пресечены, вина и его, Марата Сергеевича Богомолова. Одного из Присматривающих. Там, у себя, в одной отдельно взятой стране.

Сказал этот новый хорошо. Дельно сказал и гибко. Пусть прозвучало «уничтожить», но ведь сперва было — «достичь ясности». Под это можно немного потянуть. Немного. Присматривающие могли не знать друг друга в лицо, если, как сейчас, среди них появлялись новые, но выполнение Окончательного Решения становилось известно сразу же. Или его невыполнение.

От размышлений Марата Сергеевича оторвал приглашающий жест негроида. Что такое? Разве уже говорить ему?

Он бросил взгляд на мексиканца. Как Открывший Встречу, тот обладал правом перестановки голосов. Седой мексиканец кивнул.

— Я признаю свою вину перед Присматривающими, — произнес Марат Сергеевич по-испански. У него было безупречное кастильское произношение. Мадрид, тридцать шестой. Марату Богомолову четырнадцать лет, самый молодой интербригадовец.

— Инфильтрант был вычислен мной еще в его первую серию появлений. Материалы об этом у Присматривающих. Но он был уничтожен, и я не предусматривал возможности его второго возвращения. Я подчинюсь Решению Присматривающих, однако не могу не напомнить: деятельность инфильтранта выходит за рамки уже известных прецедентов. Характеристики того, к кому он проявил особый интерес, попадают в сферу внимания Присматривающих по категории «вероятной нестабильности». Я все равно бы не выпускал его из поля зрения. Но то, что он заинтересовал инфильтранта, почти напрямую подтверждает вероятность схожести целей инфильтранта и Присматривающих. Или хотя бы схожести объектов. В остальном инфильтрант не выходит за рамки их обычного поведения. Собирает вокруг себя исполнителей. Проводит контакты с теми, кого знал замещенный. Особо отмечу имевший место переход инфильтранта в энергетическое состояние. Уровень физических энергий при этом был относительно невысок. Уровень параэнергии превосходил все известные возмущения на порядковые величины. (Все пятеро Присматривающих посмотрели на Богомолова.) Да, это так. Более того, выделены составляющие, с которыми прежде сталкиваться не приходилось. Если Решение Присматривающих будет о немедленном уничтожении, я его выполню. Но мне представляется наиболее целесообразной идея добраться до сути инфильтранта, добиться с ним полной ясности. Я инициировал каскадно усиливающееся действие для этого. Мое слово в Окончательном Решении — контролировать события и готовиться к уничтожению.

— Мы не обсуждаем вопрос вины. Присматривающему должно быть известно. — Рокочущий бас негроида наполнил зал. — Но Присматривающий ничего не упомянул о Системе, с которой мы столкнулись. Согласен, инфильтрант действует в рамках созданной структуры, но создана эта структура не им самим. С начала деятельности Присматривающих ее посланцы появлялись среди людей восемь раз. Этот — девятый. Анналы Присматривающих сохранили лишь два случая сотрудничества инфильтрантов Системы с Присматривающими. Один закончился гибелью целой культуры на этом континенте, которую сменили майя. Результатом другого явилась Святая Инквизиция в Европе. Чего ожидать на этот раз? Мы не можем позволить себе «вносить ясность» и «контролировать события».

Марат Сергеевич вдруг с нехорошим удивлением понял, что черный Присматривающий говорит по-русски. Он произносил слова, почти не артикулируя, это было неприятно видеть.

— Инфильтрант не просто собирает исполнителей и проходит по контактам замещенного. Это не вторая, а третья цепочка его появлений здесь, и замещение происходило гораздо раньше, чем предположил Присматривающий, давший материал для Встречи. Те, с кем он контактирует сейчас, уже являются адептами Системы, и это — следствие деятельности инфильтранта в предыдущие появления.

Это был прямой упрек. Присматривающий, допускавший ошибки, не умирал. В этом не было необходимости и смысла. Его оставляли жить с полностью стертой памятью и личностью, за исключением одного: муки совести за неисполненное дело всей жизни терзали его до самого конца. От того, что полуразрушенное существо не могло даже самому себе ответить, что это было за дело, в чем состояло, мучения не становились менее жгучими. Присматривающие знали толк и в пытках тоже и за века и тысячелетия выбрали самую эффективную.

— Мое слово Окончательного Решения — немедленное уничтожение инфильтранта и всех его контактов, какие сможем восстановить. Всех.

Теперь все смотрели на Марата Сергеевича. А он — на мексиканца. За тем, кто открыл Встречу, оставалось и Слово Решения. Серебряные усы дрогнули.

— Решение: согласно воле всех говоривших, инфильтрант уйдет. Присматривающему, предложившему Встречу, надлежит обратиться к инфильтранту, указать, что он нежелателен. Присматривающие ждут его добровольного ухода с гарантией невозвращения.

Марат Сергеевич понял, что ему дается шанс. Принцип Присматривающих — невмешательство до тех пор, пока только возможно, и неприменение силы, пока только возможно. Присматривающие — присматривают, а не вершат. Но если все-таки приходится вершить…

— Чтобы ожидание не стало пустым, я передаю Присматривающему, который сообщит Решение инфильтранту, те силы, о которых говорил. Их надлежит задействовать немедленно.

— Принимаю, — сказал Марат Сергеевич, как полагалось, и от себя добавил: — Они мне пригодятся.

— Окончательное Решение прозвучало. Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

…На крохотной площадке среди каменного хаоса Марат Сергеевич оглянулся. Горы поднимались черные до своих сине-белых шапок. Уже невозможно было определить, с какого места начался спуск от потайного выхода из лабиринта. Задувал лядяной ветер, долину внизу затягивало молочными облаками.

— Будет нелетная погода, — на ухо Марату Сергеевичу крикнул тот, кого он принял за русского в зале. Они спускались вместе, других хранители из племени, живущего наверху, вывели в другие входы, может быть, даже на ту сторону горы.

— Мой пилот взлетит. — Кричать приходилось из-за ветра. Носильщики и проводники ушли вниз.

— Вы должны подтвердить инициацию своих действий, или они уже начались? Я хочу сказать, что нам нет смысла слишком спешить.

— Действия идут. Но я должен подтвердить. Спешить иди нет, это уже решено.

— Я хотел бы присутствовать на вашем объяснении с инфильтрантом. Я знаю, что спецтехникой он не фиксируется. Записи вашей прошлогодней встречи у Ветрова почти не существует.

Отогнув воротник из ламы, Марат Сергеевич вгляделся в этого Присматривающего. И говорили (кричали) они по-русски.

— Что значит — почти?

— Обрывки. Но из них явствует, что там происходило нечто большее, чем обмен мнениями, и выработка плана действия.

— Сегодня я вспоминал о том дне. Я могу увидеть эти обрывки?

— Кроме того, там — то, что случилось после того, как он покинул дом. Несколько весьма странных сцен. Такое впечатление, что они либо наведены искусственно, либо, что совсем невероятно, произошли в действительности, а потом эту действительность поменяли. И теперь мы знаем только то, что нам было оставлено. Есть и еще некоторые материалы, тоже случайные. Вы можете их увидеть. По категории «несбывшаяся вероятность». Не все Присматривающие знают о них.

— Кто вы?

— Тот же, кто и вы. Идемте за проводниками. Это хорошо, что ваш пилот взлетит, мне пришлось добираться верхом от озера. Мой самолет там. Как по-вашему, этот Сектор «Ф», он стоит того, чтобы использовать его на отвлечении?

Едва видимая тропка в сумерках совсем потерялась. Далеко внизу вспыхнуло несколько смутно различимых огней. Марат Сергеевич вынул задубевшими пальцами левой руки патрон, вложил в правую. Биопротез сжал лакированную штучку. Шнурок вырвался, негромко хлопнуло. Держа плюющийся факел фальшфейера над плечом, Марат Сергеевич догнал ушедшего на десяток шагов спутника.

— Михаил Александрович Гордеев. Вы заметили, он даже имя не сменил. Что это, демонстрация?

Марат Сергеевич Богомолов, генерал-лейтенант (среди многих маленьких неправд, сказанных Гордееву, была и эта) и директор (фактический) не имеющего аналогов НИИТоВ, и много еще чего там, у себя, в отдельно взятой стране, один из Присматривающих, думал о разнообразных тех, о ком не знает никто. Слишком их стало много.

— Я спрошу у него.

* * *

Я потрогал лоб под повязкой. Не глядя в сторону кресла в углу, прошаркал в душевую. Вовсю напор воды. И лампочки горят как сумасшедшие.

— Правдивый направляет энергию в мирное русло, — пробормотал, утираясь, и тут же подумал, что впредь со словами надо обращаться аккуратнее. Они приобрели новое звучание. Чуть что, тебя не так поймут. Вышел из душевой.

— Даже не поздороваетесь, Игорь? С воскресением не поздравите? — спросили меня из кресла.

— Идите к черту, — коротко сказал я и прошел в кабинет, где принялся бесцельно выдвигать и вдвигать ящики стола. Что в них пусто, я убедился недели две назад, когда мне надоело разыгрывать оскорбленную девственность перед самим собой. — Ну? Нескромные предложения продолжаются? — сказал, взглянув небрежно, как он прислонился к косяку в дверях. Недешево мне стоила эта моя легкость в речи. — Сеансы черной магии не планируете устроить, господин инфильтрант? А то помогу. Помяукаю, хотите?

Михаил Александрович Гордеев задумчиво переплел руки. Тихонько клацнуло твердым о твердое. У него все пальцы были в перстнях, на каждом по золотой гайке. Я такое только у Гребенщикова на концертных фотографиях видел. До сих пор недоумение свое помню: как у БГ получалось на гитаре играть?

— Вы даже умнее, Игорь, чем я думал.

— Покорнейше благодарим.

— Вы не смущайтесь, что вас поколачивает немножко. Это пройдет сейчас. Свыкнитесь с мыслью, и пройдет. Хотите, помогу, и пройдет моментально?

— Зачем же затруднять брата по крови. Мы теперь одной крови, ты и я, да? Что, брат, прибыл с инспекцией от Князя Тьмы? На вверенной мне территории (тьфу ты, с большой буквы надо было!) тишь с благодатью! Докладывает старший по камере Предсказатель! (Вот теперь правильно.)

Не прав, не прав М.А. Гордеев, нет, не прав. Не поколачивает меня слегка, а прямо сотрясает, как грушу. Но мы ему этого не покажем. Не дождется.

— Командировка как? Удачно? Начальство довольно?

— Не понимаю…

Он казался удивленным без притворства. Впрочем, оно, конечно, было враньем — про командировку его. Они там сами о Гордееве не знали ничего. Я спрятал руки под стол, мял основания больших пальцев. Засаднило. Нет, как хотите, это не продолжение снов никакое, саднит по-настоящему.

— Не вздумайте меня снова усыплять. Надоело. Хватит с вас, посмотрели, будет.

— Вот как? — Гордеев изогнул бровь. — И что же вы сделаете? Впрочем, это… Я не буду больше, Игорь. Все, что требовалось, мы с вами увидели. Вы только сейчас догадались?

А я ведь и не догадывался ни о чем вовсе. Так просто сказал. А выходит — догадался. Аккуратнее, осторожнее надо быть со словами теперь, не забываться.

— Вам-то какое дело — когда… Тоже без меня не могли обойтись?

— Тоже не мог. Погодите, узнаете, кто тут еще без вас обойтись не может — ахнете.

— Не ахну. Похоже, что все.

Гордеев прошел к экрану, сунул кассету в щель. Задумчиво смотрел целую минуту, как Иисус Христос Суперзвезда поет арию с Марией Магдалиной. Звук был выключен.

— Ну а если — все? Не допускаете возможности? Вот как…

Мне как раз стало немного полегче, и я смог изобразить притворный ужас.

— Ни за что на свете! Пощади меня, прокуратор! Нет и не будет более прекрасной власти, чем власть императора Тиберия! Игемон! Не казни меня, добрый человек!..

Если б не так противно было, плюнул бы прямо в рожу его. Врезал бы. Хотя врезал… я себя хилым никогда не считал, но он вон какой шкаф. К тому же, вспомнил, голова у меня болит-раскалывается. О! Голова! Пойдем по пути перевернутых ситуаций до логического конца. Вспомнить бы только дословно…

— «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Ну, чем вы там обещали помочь? Сделайте милость. Как это будет выглядеть? Магические пассы? Заветные слова? Тарабарские заклинания? Меня тут, знаете, уже лечили, и успешно. Тут вообще неплохо, надо вам сказать, я даже где-то благодарен. Немножко нервозная обстановка, но если вы теперь договоритесь, чтобы никого за Ворота не вытаскивали, то совсем замечательно. Правда, договоритесь, что вам стоит? А то на меня косо глядеть начали. Так и доживем тут свой век, чудаки недоделанные, инфильтранты дефективные. Девочками будем меняться, Кузьмичевы байки слушать, я чего-нибудь для народа сочиню, Правдивый накормит-напоит…

Внезапно я осознал, что все мои хвори куда-то испарились. Перестало звенеть в висках, стягивать и пульсировать заштопанные места под повязкой на голове, даже саднить на руках перестало. Я ошеломленно поглядел — стертые до крови ранки остались, но не болели. Гордеев все стоял ко мне спиной, глядел на экран. Там, уезжая со съемок, артисты забывали Иисуса распятым на кресте.

— Зачем… — Получилось хрипло, я откашлялся. — Зачем было заставлять заново переживать это? Я чувствовал, что эти сны — неспроста. Испытывали удовольствие, заставляя меня? Не читали моего досье? Спросить не могли?

— Нет. Игорь, — сказал он, все не поворачиваясь, — у нас у каждого были свои потери, ведь так? Мне нужно было узнать о вас. Все, как было на самом деле, а не то, что сохранилось в записях. Я узнал. Благодарю и сожалею, что это должно было оказаться для вас нелегко. Больше я не буду, — повторил он.

— Потери. И у вас?

— Да, — ровно произнес он. — И у меня. Что касается формы, то сновидения обладают кататоническим эффектом. В частности, это и обусловливает такую глубину восприятия. Забыв о том, что окружает въяве, человек воспринимает сон подчас даже ярче, эмоциональнее. Некоторые обладают возможностью вызывать сны по собственному желанию. Сновидения, — поправился он. — Такие сны называются люстридными. К ним относятся и вещие, или сны-«проколы», которые либо дают информацию о событии, предвосхищая его в реально текущем вашем Времени, либо делают видящего свидетелем того, что происходит сию минуту, но разнесено с ним в пространстве.

Я криво усмехнулся — тоже, Кузьмич еще один, лекции читает.

— А вас попросят отсюда убраться, вы в курсе? Колдовство вуду готовят…

— Я знаю. Мы же были там вместе, я все слышал. — Гордеев наконец отвернулся от экрана. — Извини, что я тебя немножко поэксплуатировал. Мне надо было знать. — Появившаяся было улыбка тут же исчезла. — Никогда не говори о вуду небрежно, Игорь. Это не тот предмет, которым можно пренебречь. Лучше не упоминать совсем, чем относиться легкомысленно.

— Все, все, сэнсей. Слушайте, господин Гордеев, правда, убирайтесь, а? Спасибо за медицинскую помощь, даже если это колдовство. И до нескорого свидания. Дверь открывается наружу. У вас без меня много дел.

Он, конечно, и не подумал уходить. Он опять уселся в кресло, в котором я его увидел, едва разлепил глаза. Увидел, зажмурился от невозможности увиденного и еще минут десять притворялся спящим, лихорадочно думая и приказывая себе успокоиться. Ничего не вышло, как теперь поняли.

— Игорь, ты совсем мне никаких вопросов задать не хочешь? — Похоже, это его и вправду удивило.

— Обойдусь.

— Расторможенная психика спящего может становиться своеобразным приемопередатчиком связи между Мирами.

— Не придуривайтесь выжидательно, господин Гордеев, меня этим бредом ночью пичкали. Я у Кузьмича шар прозрачный попрошу. Какой-нибудь, у него много. И штучек с гипнозом не надо бы. Эти вспышки, газоны, фиалки-хризантемы…

Я понял, что словами с ним не разойтись, и примеривался, чем бы ему въехать в башку потяжелее. Сбоку, чтоб увернуться не успел. Вот убедимся, читает он мысли, нет? Как назло, в спальне ничего подходящего не оказывалось. Ящиком от тумбочки? Легкий. Всей тумбочкой? Массивная, не размахнешься.

— Это был не гипноз, Игорь, — сказал он неожиданно мягко. — Я просто проверял кое-что. Мне пришлось. Извини и за это. Я, конечно, могу уйти сейчас, и меня даже не придется гнать пинками. Но надо идти вместе…

— На фиг? Без меня к крестникам выйти боитесь? Они вас любят, не дрейфь. Жонглера и Мудреца. Молятся, что им райское спокойствие тут создано. Лодочником и Защитником.

Я с удовольствием заметил, как Гордеева передернуло. Чем-то я его достал. Чем бы, узнать. Я бы уж повторил, в гуманность играть не стал бы.

И одновременно снова начала пробуждаться неуместная симпатия к нему. Как тогда, в Доме. К нему? Вырвавшему меня из пусть мрачной, но тишины? Заставившему вновь пережить то, от чего бежал? Бросившему в тот же, а то и худший водоворот из угроз, требований, мистики, безумия? Отнявшему надежду когда-нибудь, не скоро, но в конце концов пережить и забыть? Уже почти сбывшуюся надежду…

Симпатия? К нему, такому? А ведь да. Я ведь только две вещи не перевариваю физиологически: открытое хамство и природную тупость. От первого отхожу или бью в морду, от второго тоже отхожу или бью. Но тупых, если, конечно, они не хамят, я перед этим жалею. Гордеев не подходил ни под одно из двух.

— Ладно, пошли. От вас не отвяжешься.

— Что? Нет, ты неверно понял. «Идти вместе» — скорее аллегория, чем руководство к действию. Как, кстати, вы здесь собираетесь дальше жить?

— Как жили. Старички подскажут, если я чего не доеду. У нас с этой ночи полное взаимопонимание. Они — чокнутые, я тоже скоро с нарезки съеду. Уживемся.

— Правдивый не вернется.

— Вот как? Ну, ничего. Лариса Иванна утешится с Бледным. Глядишь, меня в темном месте отловит. Притиснет к теплой стенке… Постойте, как так — не вернется? Он уж…

— Александр Андреевич Правдивый скончался через двадцать минут после выхода с Территории. Ничем не спровоцированный общий инфаркт.

Я сглотнул. Значит, когда мы говорили о нем… когда я читал его записку — уже. В коридоре продолжала ярко гореть лампочка.

— А это? Не от него? Фу ты, заморочили они мне… Я так и знал, что никакие это не чудеса! Пр-ридурки. Саня, Саня…

— Это от меня пока, — невозмутимо сказал Гордеев. — Точнее, через меня от… но мы успеем об этом. Феномен Правдивого, как и твой, уникален. С ним работали уже три года. Рабочее название — «Светлый Круг». По-моему, что-то литературное, ты, может, вспомнишь, откуда. Состоял феномен в том, что в непосредственном окружении Правдивого у тех, кого он считал близкими людьми, повседневные бытовые проблемы вдруг начинали решаться сами собой. Это не только питания и обслуживания касалось, просто на Территории возможностей проявиться мало. Здоровье, например. С появлением Правдивого в Крольчатнике исчезли болезни и хвори. Простуды, насморки, такого рода. Мигрени. Ты-то при всех своих погружениях ничего не чувствовал на выходе. Потом, сразу после, как вне Крольчатника бывало.

— Погружениях?..

— «Накаты», называешь их ты. Ты думал, это я помогал? Впрочем, ты так не думал… Люди из Сектора… хотя ты этого и не знаешь… в общем, с ним работали очень плотно, пока я не вытащил его на Территорию. Тоже не без помощи одной из здешних контор. У вас теперь много…

Снова — «ваших», «у вас здесь». Кто вы, доктор Зорге? Начхать мне на тебя, кто ты там.

— А началось у Правдивого, между прочим, с глубочайшей личной трагедии. Он потерял всю семью, жену и трех дочек, в Сумгаите. Тогда и… Короче говоря, без Правдивого в Крольчатнике становится туго. Ну, да тебя это не касается.

— Снова вывезете?

— Зачем? Сам уйдешь. Сейчас пока рано. Сейчас тебе уходить отсюда пока не с кем. Подожди.

Говоря, Гордеев уставился невидяще в точку повыше моего правого плеча. Я встал, сходил набрал воды, принес стакан ему.

— Остыньте. В Крольчатнике очень нездоровая атмосфера. На глазах сходят с ума даже инфильтраты. Что это за термин — инфильтрант? То, что сегодня мне показывали во сне — вы или кто еще, — это что, действительно все так и происходило?

— Каждого из них ждет за Воротами неизбежное. Барабанов не мистифицировал тебя, а остальные не подыгрывали ему. Все так и есть.

— Ну да, — сказал я зло. — Вроде как с вашей липовой гибелью. Это-то к чему было разыгрывать, не пойму. Разве что какие-то тут ваши дела, своих за нос водить пытаетесь. А они вас.

Он посмотрел на стакан в своей руке. Вода за прозрачным тонким стеклом вдруг помутнела, пробежала быстрая неясная рябь, и стакан с негромким звуком покрылся трещинами. Донышко отвалилось, полетели осколки. На столик перед Гордеевым упал, стукнув, толстенький цилиндрик льда.

— Красиво, — сказал я, и не пытаясь бороться с вернувшимся ознобом. — Даже в комнате похолодало. Видите, как дрожу?

— Подожди, Игорь…

Он устремился к выходу, я потрогал ледяной кусок, поставил его стоймя среди осколков стекла. Насквозь промерз, и верхний торец горочкой. Хлеб в камень, вино в уксус. Пятью хлебами две тысячи человек. Но без Правдивого нам — худо… Над Крольчатником рассвет.

Гордеев перегнулся через перила крыльца, заглядывал влево, где ближайшая внешняя стена. Мне показалось, что потягивает дымом.

— То, что ты видел, происходило в действительности. Только сутки назад. Сместилось, понимаешь, в реальном Времени твое восприятие. Инфильтрант — это такое вроде бы сильно умное обозначение, чтобы не употреблять расплывчатое «Пришелец». Оно слишком обязывает. Сразу надо отвечать, откуда пришелец, как он сюда пришелец, за каким бесом он сюда пришелец. Инфильтранту, впрочем, эти вопросы тоже норовят прилепить. Игорь, на «ты» перейти не трудно?

Он все смотрел туда, а потом снова стал как будто прислушиваться к чему-то, одному ему слышимому. Меня эта пантомима в восторг не привела.

— Проклятое аристократическое воспитание, — говорю, — Пажеский корпус, Царскосельский лицей. На брудершафт выпить нечего, последнюю воду вы заморозили. Вы всегда понимаете буквально? Строительство по раннему утру молчало. Зато где-то далеко позади за стеной несся невнятный шум, как от нескольких мощных двигателей. На дорожке, что впадала дальше в главную аллею, показалась Ксюха. Она быстро шла ко мне. Увидев нас с Гордеевым, встала как вкопанная, замерла на секунду в движении, а потом развернулась и пропала за соснами. Я и помахать ей не успел. Платье мелькнуло светлое.

— Что там происходит?

— Вот что, Игорь. Боюсь, даже с вашими новыми знаниями вы все равно отнесетесь предвзято. (Ага, вежлив опять! А нечего ко мне в друзья набиваться. Я же не набиваюсь.) Но и теперь, когда вы знаете обо мне многое, я готов повторить, что говорил в нашу первую встречу: я действую как частное лицо с вами. Мотивы мои совершенно личные. Конечно, я не из праздного любопытства лез к вам в душу грубыми руками. Но и не из одной своей корысти.

— Происходит там что?

В южной стороне звонко щелкнуло, гул пронесся по соснам. Снова пахнуло дымом, уже отчетливее. С южной стороны — Ворота.

— Пока я здесь, никто сюда не попадет, — сказал Гордеев. — Не обращайте внимания, к вам это не относится.

— Что — это? Охрана получила приказ на ликвидацию? Восставшие народы взяли нас в осаду?

— К сожалению, Игорь, не получается все сделать так, как я намечал. Кое-что я все-таки успею сказать. Считайте бредом, если угодно, но выслушайте хотя бы и попытайтесь найти хоть одно логическое несоответствие. Вам сказали правду…

— Слушайте, Михаил Александрович, или как вас. Что у вас, задание не ладится? Что вы ко мне с сумасшедшими фантазиями лезете? Еще раз говорю: я не стану для вас больше ничего делать. Как хотите без меня обтяпывайте. Пусть даже вы этот… инфильтрант. Я не страдаю болезненным любопытством. И уйдите, Гордеев. Слышите, уйдите. Серьезно вам говорю. Пусть будет, что будет.

— Хорошо, для меня вы ничего делать не будете. Вы даже работать не начали, хотя предложения были самые прямые. Вам плевать, что с вами и с тем, что вас окружает, начинает твориться, когда вы загоняете себя в свой добровольный скит. Наслаждаетесь самокастрацией. Вас очевидные факты вокруг не убеждают. Но в своих собственных интересах вы пошевелиться-то можете? Теперь, когда предоставляется возможность?

Что-то в его голосе заставило меня промолчать. Я только крепко взялся за деревянную планку перил.

— Не будете — для меня. Кем бы ни считали. Но для себя-то согласны?

— Вы же знаете. — Он не расслышал, я повторил громче: — Вы знаете, вам известно, что случается, когда я пишу. Что никогда не сбывается, что я задумываю нарочно. Я бы тогда… — мне не хватило дыхания. — Может быть, я виноват. Но я получил сполна уже. Не с избытком ли на одну-единственную бумаге маральную душу?

Еще звонкий удар, теперь слева, из-за восточной стены. Еще гул, еще дым. Похоже, и верно, осада. Штурмуют стены?

— Уйдите, а? — попросил я, — Нам ведь назначено в другие Миры? Вот мы сейчас и отправимся. Всей компанией. Нам, я чувствую, прямо-таки торопятся помочь. Спасибо, что собрали в одном месте. Для удобства.

— Игорь, — услышал я и увидел светлые глаза его совсем рядом. В них было снова то же страдание, что я замечал в Доме. — Ты сам, не ведая, сказал истинную вещь. Тебе представляется случай. Ты пойдешь и попросишь, понимаешь меня? Ты только меня выслушай, чтобы тебе было легче там…

Я стискивал дерево так, что, казалось, еще чуть, и одно из двух не выдержит, или перила, или мои пальцы. А он уже говорил, он объяснял. Рассказывал, что со мной сейчас произойдет и что может случиться не так, как он хотел, потому что предстоящее мне вдруг передвинулось ближе, и непредвиденно ускорившиеся обстоятельства заставляют не ждать здесь сейчас того, за кем он послал. Что меня ожидает, как я должен себя вести там, где окажусь, и как реагировать. И почему скорее всего вернусь я не в Крольчатник. Зачем, ЗА КЕМ он дает мне случай отправиться. Почему его обращение ко мне есть даже не его или кого угодно более могущественного желание, а предопределенность, которая правит всем в этом Мире и во всех других Мирах.

И вот когда он все это растолковал, и говорил искренне и взволнованно, и услышал мое глухое «да», и вздохнул облегченно, добившийся своего главный Кролик, — вот тогда я со слепящим сладким бешенством, которое, держа, копил в себе, не прицеливаясь и не размахиваясь, всадил кулак в его открытое, располагающее лицо со светлыми доброжелательными глазами. Только один удар. За все сразу. И за то, что он мне сейчас сказал. И за сочувствие. За доброжелательность. За искренность и непритворное волнение. Даже за то, что все это — по отдельности, без общего смысла взятое — оставалось мне в нем симпатично.

Гордеев отлетел, проломив ограждение крылечка. В кисти у меня ломко, болезненно хрупнуло, и я перестал чувствовать руку до локтя. А в следующий миг вообще перестал существовать.

* * *

Она осадила этого нахального Рыжего. Она умела. Когда выяснилось, что надо ехать сегодня же, она справилась и со своей зябкой волной, пробежавшей по телу от копчика до затылка. Только спросила, во сколько самолет.

Рыжий, должно быть, и верно, провел предыдущий день в дороге, зевал, просил еще кофе покрепче. Это уже когда все сказал. «Хорошо, подошлите машину в семь часов», — кивнула она, холодно соглашаясь. На самом деле внутри все пело. «Сами удалиться сумеете? Я — досыпать». Усмехнувшись, посреди гостиной спокойно вышла из халата. Сзади раздался звук захлопнувшейся челюсти. С той же усмешкой высвободила из складок тонкой ткани блестящий «кольт», придерживая пальцем, сняла со взвода. И закрыла за собой дверь своей белой спальни.

Конечно, никакого сна. Дождалась, покуда на пультике в изголовье потухнет алая точка, означающая присутствие постороннего. У Инны Старцевой была хорошая квартира. Инне сейчас требовалось побыть одной. Завтра! Уже завтра она его увидит. А и не надеялась, думать себе запретила. А он вот он, снова здесь. В этом Мире. Да ведь и она теперь не та. Пусть не наивная, но все-таки девчонка. Теперь ее опыту — тысяча лет. Она знает о ТЕХ и служит ИМ. Как он когда-то. Это знание уравнивает ее с ним. Встречаясь с теми, на кого ей указывали ОНИ, она заранее знает, что указанному осталось находиться в ее Мире считанные дни. Этот не отсюда. Его надо убрать, и Инна одним взглядом своим глаза в глаза открывала ему путь. И чужой уходил. Неважно, как. Она уже не имела к нему никакого отношения. Всегда найдутся совершенно обыденные причины, которые полностью укладываются в рамки этого Мира. Обострившаяся болезнь или несчастный случай. Нож хулигана, пуля бандита, семейная драма, которую венчает сердечный приступ или открытый газ. Инна не думала об этом, хотя когда-то едва сама не стала одной из таких же. Указанных. И ее спас тот, кто спас весь Мир. А теперь Мир помогает спасти и она.

Алая точка погасла. Инна бросила тяжелый пистолет в ящик. Завтра. Завтра она встретится. И выполнит все, что он ей скажет. Все. Это не только по приказанию ТЕХ. Это она сама сделает для него.

…По дороге Рыжий разговорился. Она поддерживала, иногда отвечала. В ночном рейсе многие спали.

— Вы давно Михаила Александровича знаете? Мы-то с ним давние знакомые. Партнеры. Он меня так тезкой-Мишкой и звал. Сейчас, говорит, как считать, а то и миллион лет с тех пор прошел.

— Он прав. Тысяча — точно.

— Да, помню, дела с ним проворачивали… А вы, Инна Аркадьевна, тоже? В курсе ведь, так, кто наш патрон?

— У меня патроны в обойме. Обойма в рукоятке. Еще вопросы?

— Ну да, ну да, жалко у пчелки, пчелка на елке. Но вы-то с ним…

— Я — всегда сама по себе.

Между прочим, в самолет они сели, минуя контроль. Рыжий вывел машину прямо на летное поле, к трапу. Покрасоваться перед ней решил. Инне было не привыкать. Как бы между прочим показал ей удостоверение с двумя полосками в верхнем уголке. Инна только хмыкнула. У ее первого мужа было такое же. Она не любила о нем вспоминать. А когда взлетели, этот Миша скис. Да еще хлебнул прямо из фляжки. От него, чуточку потяжелевшего в слабой болтанке, стало шибать алкоголем. Инна отвернулась. Неужели Михаил — ТОТ Михаил — мог набирать себе таких помощников? Но ведь она-то и сама…

— Пропустите меня.

В туалете она покурила. Когда садились, на земле уже лежали розовые пятна солнца — ведь они налетали на новый день. Водитель «Волги», так же встречавшей у трапа, — аккуратный молодой офицер в полевом.

— А второй зачем? — спросил плохо выглядевший Рыжий.

Водитель пожал плечом: «Прислали». Инна не обратила внимания на микроавтобус. Час дороги по зеленой степи. Час в общей сложности. Полчаса до аэродрома, десять минут в маленьком городке. Возле казенного дома задержались минут на пять, пока Рыжий в него ходил. Инне одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что за дом. Не тысяча лет, конечно, опыту, но все-таки. Она смотрела со скучающим видом, а сердце так и стучало. Вот уже, вот, рядом. Что он ей скажет? А она ему? Может быть, ему нужна ее помощь? Рыжий тоже не сказал. Погодите, если он теперь один из НИХ, то правильно — ОН?

Рыжий выкатился, поигрывая прямоугольной карточкой наподобие пластиковой карты. Даже полоска серенькая магнитная. Еще минут пятнадцать дороги. От лесопосадок на зеленую степь ложились синие длинные тени. Шоссе — обычное серое полотно без разметки, и вдруг от него отошел рукав ровного гладкого асфальта, широкий, с ярко прорисованным разделительным пунктиром. Белая краска свежая. Фонари на бетонных столбах. Впереди зеленый массив, какие-то полупостроенные корпуса чуть в стороне. Инна знает такие отходящие от шоссе рукава. Они перед спецобъектами имеют привычку заканчиваться. На голом асфальтовом пятачке перед воротами. Еще — возле домов отдыха. Тоже специальных. Для белых людей из больших домов. Этот, пожалуй, такой и есть. Бывала Инна в похожих.

Два БТРа стояли, обернув носы к валу с колючей проволокой и рву перед ним. Цепь солдат со странным оружием — винтовки с почему-то толстенными цилиндрическими насадками — протянулась по обе стороны асфальтированной площадки. Они тоже смотрели на проволоку и высокую стену за ней. На площадке теснились еще машины, один БТР и один гражданский автобус, у которого был нелепый вид. Много военных, у автобуса несколько штатских, кажется, есть женщины.

— Ты куда нас привез? — Рыжий завертел головой. — Что творится? Почему ничего не сказали?

— Сам не пойму, — отвечал аккуратный водитель. Спокойно так отвечал, с ленцой. Их «Волга» въехала между автобусом и БТРом. Из следовавшего за ними, как приклеенный, микроавтобуса выпрыгнули несколько человек в десантных комбинезонах, с короткими автоматами, окружили. Инна плотно прижала к боку плоскую сумку. Совсем не испугалась, вот удивительно.

— Выходи! — Аккуратный парень из-за руля приставил к голове Рыжего пистолет.

— Ты тоже! — Ей, из распахнутой двери.

— Ага, прибыли. — К «Волге» подошли несколько военных и один в коричневой ветровке. — Я же говорил, что не стоило брать их раньше времени, сами появятся. Вот и здесь.

— Девушку к остальным, этого в мою машину, — распорядился штатский, — я с ним отдельно потолкую. Да, май-йор? — И он резко дернул вниз козырек каскетки Рыжего, которого держали сзади за руки. Ткань треснула, козырек остался у штатского в руке. Он брезгливо выбросил.

— Сука. — Рыжего увели.

Инну повернули к автобусу, в который усаживались те, кого она заметила из машины. Два молодых парня, старик в смешной шапочке, угрюмая девица в светлом платье, плоская селедка в очках и джинсах и толстуха. Толстуху-то Инна первой и узнала.

Винтовка ближайшего в цепи бахнула глухо, из широкой насадки повеяло дымком, выше виднеющихся отсюда сосновых крон, на фоне чистого утреннего неба мгновенно образовалось и расплылось густо-оранжевое пятно. Оно разбухало и бурлило. Странное пятно, не круглое совсем, не шарообразное, а плоское с одной стороны. Будто о стеклянную стену пузырь с краской разлетелся. Оранжевый дым медленно тек вниз, сползая по небу, как по тверди. Вместе с появлением пятна раздался звенящий удар, прокатился, гулкий, как в храме, улетел в степь.

— Видите, — услышала Инна за спиной. Совсем-то за спиной у нее стоял один из этих, в комбинезоне с автоматом, а вот за ним и сказали: — Видите, это непробиваемо. Хотел бы я знать, изнутри такой же эффект, или как-нибудь по-другому? Пройти никак?

— Никак. Я троих уже потерял. Непонятно, как они сами проходят.

— И почему вышли.

— Из «ДШК»…

— Никаких «ДШК». Вообще не вздумайте палить из стрелкового оружия. Хотя бы про рикошеты подумайте — куда полетят. Не надо больше газа, самих себя потравим.

— Но главных-то двое остались.

— Двое остались…

Да-да, Инна узнала толстуху первой. И вообще она их узнала теперь, а кого забыла, про того догадалась. Вот они, о которых ей присылали приказания ТЕ. Не все, но вот этот носатый, селедка в очках. Эту ОНИ велели отыскать еще в феврале. Почему же она до сих пор?..

Как будто беззвучный аккорд взвился над стенами. Светлее светлого дня ударил вверх, в наливающуюся синеву прямой серебристый свет. Он не рассеивался, он лился отвесно вверх, обрезанный тою же невидимой стеной. Деревья там оделись серебряными прозрачными пелеринами. Сделалась различима самая мелкая деталь. Кто-то охнул рядом. Но тут же по эту сторону рва все пришло в движение. Хлопнуло еще несколько выстрелов из газовых ружей, но оранжевых клякс не появилось. Неземной свет поглотил их, или исчезла незримая преграда? Взревел мотор БТРа.

Вдруг, будто серебристый свет осветил и ее внутри, Инна поняла, где тот, к кому она приехала. Что ее сюда не заманили хитростью. Что вообще не ее главную тут ждали, а им нужен был ОН. И что они убили ЕГО сейчас.

Десантник сзади протянул руку, чтобы впихнуть ее в автобус вслед за всеми. Инна вывернулась, единым двойным движением — вниз, сорвать клапан на липучке, вверх, выдернуть из кармана сумки «кольт» — направила оружие через плечо парня в комбинезоне в коричневую ветровку. Получай! За НЕГО! За того, кто спасал вас, а вы его за это…

Выстрела не последовало. Пистолет из руки выбили, от удара в живот остановилось дыхание, от удара в лоб перед глазами как бы взорвалась граната. Только не оранжевая, а черная. И затопила.

Ее свалили на землю, ударили сапогом. Или десантным ботинком. Тяжелым чем-то. Потом втаскивали опять в автобус. По ступенькам волоком. Женщина визжала где-то в далеком далеке. А она думала: вот сейчас меня убьют тоже, и кто будет выполнять приказы ТЕХ? И еще думала: какой прок от оружия невзведенного? Все равно что от незаряженного.

Не думала, а слышала будто. ЕГО голосом. А посторонний голос сказал:

— Вот сука, хоть бы пискнула! Звука не проронила! Она вообще кто?

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Подбор замещающих аналогий происходит, безусловно, на каком-то из подсознательных уровней, ответственных за корреляцию действительного и осознаваемого. Например, я не убежден, что все, что ты видел о Присматривающих, совпадает с действительно имевшим место до подробностей. Что такова обстановка, в которой они встречались, что именно такие у них детали церемониала принятия их Решений. Что даже самоназвание они используют именно это.

— Другими словами, я видел обычное фантастическое сновидение. То, чего не было.

— В том-то и дело, что было! Базис события, на которое я тебя вывел, существовал в реальности — хоть и не люблю я это определение. След взаимодействия сущностей, тем более в одном и том же Мире, вплетен в информполе, откуда, собственно, и извлекается сенситивами с той или иной степенью приближения. Абсолютных соответствий не бывает вообще. Степень приближения и интерпретация — вот краеугольный камень всех и вся предсказаний и прозрений.

— Но не в случае со мной.

— Но не в случае с тобой. Ты знаешь теперь, что твои «накаты», смешанное восприятие, временные «проколы» расторможенного или ограниченного рамками действительности сознания — это та же верхушка айсберга. Кстати, такой огромный разброс качественно разных направлений паравосприятия и сбил меня сперва с толку. Но он же и помог тебя определить. Вторая сторона медали объяснила первую.

— А третья?

— Что — третья?

— Ну, ведь у всех медалей есть и третья сторона. Разве вы этого не говорили?

— Ага, ты берешь реванш. Хорошо, признаюсь. Говорил. Но конечно, это выдумали не мы с тобой — про третью сторону медали. Когда я понял, до какой степени твое влияние распространяется на всех в этом Мире и даже на меня, мне, сказать по чести, стало очень не по себе.

— Я ничего не делал сознательно…

— Перестань. С этим ясно, по-моему. Но я, не понимая того, даже пользовался одно время твоей памятью, когда бывал здесь. Это твое постоянное цитирование откуда-нибудь. Я тогда думал, что срабатывают какие-то мои собственные скрытые пласты, или устроено ТЕМИ, кто меня послал. А было — от тебя, хотя ни ты, ни я этого не ощущали. Уже тогда.

— Мне кажется, следовало сразу говорить со мной прямо. Не прикидываться эмиссаром… чего-то здешнего. Объяснить, рассказать, как рассказали мне перед моим путем за Реку. Я бы понял.

— Неужели? И я получил бы по физиономии гораздо раньше, ты это хочешь сказать?

— Тогда бы не было причины лезть в физиономию.

— Возможно. Но и веры бы мне не было никакой. Убеждают лишь чудеса творимые, я так когда-то сказал. Или тоже не я, тоже ты?

— Аналогии, которые выдает подсознание… Насколько далеко от того, что я видел и где побывал, существующее там на самом деле? Что было настоящим, а что представленным в виде форм и названий, которые я способен понять?

— А вот там все было совершенно конкретно. Ты увидел все так, как есть. Река непреложна, как непреложен дальний путь каждого, кому дано побывать за Рекой и вернуться. Я не мог ничего сказать тебе сразу еще и потому, что не был в тебе уверен. Тебя нужно было срочно убирать на Территорию, потому что искажения вокруг тебя шли чаще и чаще, ты чувствовал и сам. А Страж заметить тебя не мог, и если бы даже получил о тебе приказание, без моего присутствия ничего не мог бы поделать, ведь тебя требовалось и пропустить обратно. Ты, как сущность, целиком принадлежащая своему Миру, Стражу Службы Спасения Всех Миров не подвластен.

— Страж… Что с ней? Она… Ее?.. А Служба — это…

— Ты есть ты. Весь свой Мир на своих плечах. Жива. И конечно, уже не Страж. Просто — человек. Ей повезло. А Служба, я знаю твою неприязнь, можешь не морщиться, Служба — тоже аналогия. Весьма поверхностная, тот, кто это выдумал, поленился подумать как следует. Мы все успели в последний момент: я — распознать тебя и помочь тебе. Ты — пойти и вернуться. И возвратить…

— Перевозчик не обязан был делать для меня так много.

— Главное, как всегда, — устояли Миры. А сколько нужно для этого сделать… Кому-то ведь может показаться несерьезным и незначительным. То ли еще скажут, если узнают. Не терзайся сомнениями, это почти всегда лишнее. Обернись и просто посмотри — разве тебе мало?

Я обернулся и посмотрел. Нет, это было немало. Это было все. Вся моя жизнь. Но обернуться еще надо было себя заставить, хотя я, конечно, знал, что оборачиваться можно.

* * *

Опираюсь спиной о твердое и угловатое. И холодное. Огромная скала перегородила узкую щель каменную, и сижу я, как крыса в крысоловке, от колючего камня оторваться не в силах. Только крысы в сужающийся ход вперед головой пролезают, покуда не застрянут, а мне отсюда дорога. Кому конец, кому начало.

Вообще все тут холодное. Все, что есть, хоть и есть немного. Ущелья стены, крошево каменное под ногами, верхние далекие края — справа острый, слева сглаженный. А может, справа сглаженный, слева острый. Путается у меня в голове пока. В себя не приду никак. Миг ведь назад всего Гордееву в морду бил. Там

в своем Мире

а через мгновение уже здесь. Значит, не врал он, когда меня подготавливал? Значит, все и есть так, как он говорил? Значит, я найду тут кого смогу попросить? Чтобы вернули…

Небо холодное, черное. Откуда же свет? От Луны. Не вижу ее, но знаю, что и она холодная, как замороженный медный пятак. А еще сухо здесь. Будто тысячи тысяч миллиардов лет прах этот на каменном крошеве высушивали. А с ним и самый ледяной горький воздух. Не течет воздух в грудь — прорезает себе дорогу по гортани, бронхам, трахеям. Как ножами, как осколками острыми. Как ущелье это прорезано

Тэнар-тропа

Поднимаюсь. Иду. Грязно по краям тропы, кал окаменевший, мусор, лохмы волос выстриженные. Прямые, вьющиеся, белые, черные, рыжие, седые, младенческие. Густые, как войлок, тонкие, как паутинка. Там, где не втоптаны, в щебень не вбиты, в прах не перемолоты. Неприятное напоминают оттуда, из Мира моего. Ну да я неприятное еще внизу увижу, а здесь всем сюда попавшим по пряди волос отстригают. Положено. Сразу возле перегородившей скалы.

Тэнар-камня

Меня не остригли, мне не положено. Да и некому, не встречает меня никто, один по тропе спускаюсь. А тропа все шире с каждым поворотом. Но, что приметно, утоптана — так же. Никакими дорогоукладачными катками так не выутюжить. До гладкости. Только ногами человеческими, множеством неисчислимым.

Вот и лагерь внизу, крыши ветхие. Миллион лет им, а они все ветхие, ни больше ни меньше. Да какой миллион, нет здесь никакого Времени, верно Перевозчик сказал, да и сам я чувствую.

Два каменных столба с медными кольцами. Медь с камнем срослась, не поймешь, что зеленее. Откуда столбы? Кто поставил? Никто не знает, и Перевозчик не знает. Я мимо прохожу, правую руку левой придерживаю. Все тут ледяное-холодное, кроме моей руки правой. Огнем горит, распухла, что дыня, сквозь онемение болью невыносимой простреливает все сильнее. Но я боли рад. Значит, живой я, если боль чувствую. Не то что здешние. Которые тут.

— Эй! Эй, ты откуда?

— Заворачивай, вместе на площадь пойдем!

— Смотри, смотри, новый, в последней партии такого не было!..

Я на них не оглядываюсь. Они разные, как остриженные пряди их. там, наверху, возле Тэнар-скалы. Но я дорогу к площади и без них найду. Мне рассказали. Все равно все там будут. И те, которые окликают меня, и те, которые промолчали. Которые из своих ветхих домишек, из палаток, дырявых и не очень, на улочки, на линии свои выбрались, чтобы на меня посмотреть. И те, которые внутри остались, кто уже «замедленный». «Примороженный», как тут говорят. Kтo еще говорит. И те, у кого дыхание еще паром вылетает, и те, кто дышать перестал уже. Но все они еще люди. На этом берегу. Пока.

Свет меняется. Вместо Лун — облака мерцающие. Тоже видно хорошо. Да, забыл, — Лун-то тут целых две! Над нашим берегом Реки черной, неподвижной, как вылитое стекло застывшее, и над тем. Так и говорится здесь — Тот берег. Едва различимый сверху был, с чернотой Реки сливался. Далекий. А теперь за крышами, за стенами спрятался, но направление я держу. И площадь вот.

Вроде местности полусельской. На большом довольно-таки пространстве бурьян пучками редкими, жесткими, проволочными. Деревца наподобие рябинок — еще реже. Люди эти. Группами, поодиночке, как тени, перемещаются в мглистом сумраке. Погодите, быть вам еще тенями.

Почему-то лопаты у всех. На длинных черенках, белых, как свежеструганых. А сами лопатные штыки маленькие, вроде саперных. И такие же острые, полоски заточки издали видны. Тихо над площадью, мрачно. Гул только неясный: «Бу-бу-бу». Злобно так.

Возле меня, задергавшегося, на камень вросший, позеленевший, как столбы те, заглядевшегося, — сразу трое. Откуда вывернулись? Лица… морды. Тупее не придумаешь. И рука у меня из строя вышла, ее левой держать надо, а то если вниз опускаю, боль — не вытерпеть.

Средний бросается с приглушенным рычанием. Темно-рыжий ежик, харя квадратная, нечистая рубаха под кургузым пиджачком, коренастый, широченный, плечи в метр. Черт с ней, с моей правой. Навстречу ему движение, сталкиваемся, как две машины-камикадзе на автодуэли. Выбирается участок шоссе километровый, расходятся — ив лоб. На ста восьмидесяти каждый. Кто струсил, отвернул — все равно покойник, с такой скоростью не совладаешь. Или комок железа оплавленного, перекореженного тягачами растаскивают потом. Это, значит, если оба не струсили. Не успели.

Сшиблисъ и мы, только мой локоть первым успел ему по роже чиркнуть. Но и я в нос получил, аж искры. Ладонью твердой, грязной. Подметка, наверное, чище. Не от него получил, от еще одного, сбоку. В землю затылком воткнулся до самых ушей, хоть казалось, не пробить площадь эту утрамбованную. Зазвенело-поплыло. Что ж на нашем берегу столько скопилось? Кто черное накапливает, на погляд вытаскивает, в художественные рамочки вставляет? Так что аж сюда перетекло. На тот свет. А из сопатки разбитой кровь пока не идет у меня. И то хорошо. Бинты ко лбу прилипли.

Что-то не то они надо мной делают. Я уж думал — хана, добивать станет, а он лопатку к собственному горлу приставил, надо мной нагнулся: «Гы-ы-ы!..» Да сейчас же чиркнет себе, меня кровью окропит! А я достать не могу, помешать. И вокруг все: «Гы-ы-ы!..» Идиоты! Не ругательство, а диагноз.

Но расшвыряло их, не успели с крещением своим идиотским. Идиотовским. Мелькнули одинаковые тени в хламидах коротких. Темной бронзой мечи сверкнули. Недлинные, в локоть. Голые черепа и пятнистые физиономии. Как под копирку одинаковые. Ага, танаты. Полиция здешняя. Тоже знаем, предупреждены. И далеко в центре площади фигура высокая, черная…

Сел. Встал. «Головой потряс, чтоб слетела блажь, и вокруг взглянул, и присвистнул аж…» Кто на том свете стихами разговаривает? Только психи.

А эти придурки продолжают. Один, в середке группы отогнанной, лопату перехватил, самого себя по впалому животу — р-раз! Кровь сквозь желтую клетчатую рубашку проступает, по черным порткам, до блеска засаленным, бежит, впитывается, на черном чернеет. Передергивает меня. Чтобы на их обычаи тут смотреть, я иду?

— Разве так делают? — голос за плечом. Сказавший выходит на шаг вперед, заслоняет меня от следующей группы, принимается наносить легкие чиркающие удары наотмашь. Только чуть-чуть тело режет кому подвернется.

И понимал я, что это — друг. Больше. Друг, Проводник и Защитник. Вот только лица его не вижу. (Снова, по нехорошей привычке вперед забегать, — так и не увижу никогда.)

— Вот так делают!

Этот уже заваливается, уже навзничь. Коленки задраны, руки раскинуты. Обидчик это мой, вот кто. Который мне заехал сейчас. Теперь я его отчетливо рассмотреть могу. Рассматриваю. И нехорошо мне делается. Хуже, как если, вперед забегая, о том, что будет, говорить.

Потому что с хрустом втыкается лезвие лопатки лежащему в пах с правой стороны.

— Вот так еще у нас делается!

Ахаю мысленно, тащу Защитника в сторону. Друга. Из тела, бурьяном полускрытого, брызжет крови фонтан. Конечно, заливает сбежавшихся, наклоняющихся. Отдельный теплый чвак попадает и на меня. Окропили все-таки. А возле уже двое из тех, что с мечами. Танаты. На нас с Другом покосились, но не сказали ничего. Они вообще не говорят.

— Может, еще обойдется? — Глупый вопрос. Вырвался.

Друг молча качает головой, под ноги указывая. Том, копошась и пища, будто ожил крови сгусток. Крыльями от земли отталкивается, оттолкнуться не может. Мелкий и противный в то же время.

— Смотри, это важно.

Смотрю. Захлебнувшись в чужой крови, умирает маленькая летучая мышь. Важно? Почему?

непонятного будет много не останавливайся иди

Подевался куда-то Друг. А я дальше пошел. Куда иду? Куда все, к пристани. Только вот около одного входа в лачугу, ничем от остальных не отличимую, будто толкнуло что: войди! Стены наполовину из обломков деревянных, наполовину брезентом затянуты. Дырка на дырке, но потому как слоев много, насквозь не видать. Войди!

Я оглянулся даже, уж не Проводник ли из-за спины? Никого. Войду, отчего ж не войти. Дороги-то все еще не знаю. До пристани доберусь, а дальше? Мне-то не на пристань.

Дверь брезентовую, на раме сколоченную, толкнул.

— Локо! — К кому обращались, в глубине сидит. За столом большим овальным. Одну макушку вижу нечесаную, из шерсти меховой безрукавки заметную. Не разобрать только как следует, где чья шерсть кончается, где начинается. Кто-то тут его окликнул. Из-за меня. Что вошел я.

Печальные тихие старухи вдоль стены, а перед ними горшочки с землей и травами разными. В виде тоненьких стрелочек торчащими. И темно, темнее, чем на улице, хоть несколько ламп висит. Слабенькие.

— Добрался. — Это из-за стола говорится. Локо ихний, или как его. — Добрался — получай.

И старуха, от стены отделившись, протягивает мне тарелку не тарелку — плоскую хрустальную вазу со множеством зеленых травинок, из коричневых луковок торчащих. Зеленый газон как бы. При этом шепчет, извиняется, просит понять, что это она только разные семена проращивает, что ничего больше, а если что не так, то хоть у Локо спроси… Я кое-как хрусталь подхватываю и вдруг неожиданно для самого себя бубушке говорю:

— Мне именно это и нужно. Спасибо, бабушка. — Хотя понятия не имею, зачем мне трава эта.

— К Ладье не ходи. Отправка там, суета. — У Локо голос скрипучий, как дверь входная. — А там как хочешь, мое дело — сторона

если хочешь можешь посмотреть но на нее не поднимайся твой путь другой

А тут всего ничего до пристани было. Два шага. Но пока я эти два шага шел, с травками моими волшебства произошли. Можно мне там, куда пошел, про еще какое-то волшебство говорить? Можно. Не запрещается. Говори не говори…

Так-то травки в жидкости прозрачной плавали. Луковицами вниз, одна зеленая щетинка на поверхности. А стоит одну вытащить, на воздухе обращается оно в нечто необыкновенное. В пурпурное что-то, многолепестковое. В колбаску-камышинку, вдруг вспухающую и трескающуюся, а в трещинах, под бархоткой бурой — ярко-лимонное. В гроздь цветков меж собой переплетенных, лиловых нестерпимо. Никогда таких цветов не видел и не увижу никогда больше. Очень красивые. Сказочные. Уж не сказка ли? Опять Перевозчик забавляется. Нет, не так…

Вот и рядом с Ладьей я стою. Вот и вижу ее. Своими глазами, сам. Если поближе подойти, борт потрогать могу, доски черные вековые. С борта сходни кинуты, и по ним поднимаются. С узелками какими-то мелкими. И один из тех, кто к сходням подходит, мне отчего-то знаком смутно. И вот и еще один, такой же смутно знакомый.

Нет, не вспомнить мне. Видел? Встречал там, в Мире? Не дай Бог, описывал?.. Не вспомнить.

Я чуть в стороне, под носом округлым Ладьи. Борт высоко, по нему, ручищи раскинув, спиной ко мне стоит он. Шкипер и капитан. Перевозчик…

Ладья Харона

Скрипят сходни. Слабенько так, чуть-чуть. Едва слышно. Не под всяким ступившим отзовутся. Потому что чем дольше они тут пробудут, каждый из на Ладью попавших, тем более невесомы они, бестелесны. А то ли еще будет посреди Реки, на стрежне. Да и сходни мощны, пушку вкатывай. Нет, определенно кто-то за плечом моим мне все это шепчет-наговаривает. Тихо так, тише, чем на ухо шепот. Не сказал же всего этого Гордеев. Не успел. А самому мне знать — откуда?

Этот черный наверху неспешно поворачивается. Он и на площади с танатами был. Огромный, могучий, равнодушный. На меня полувзгляд кинул, потом — к танату, со швартовыми копошившемуся. Танат хотел швартов рубить, а этот сверху ему вроде как крикнул. Беззвучно только, но пятнистого в хламиде аж пошатнуло. Торопливо стал петли скидывать.

Сходни затрещали, убрались. Ушла Ладья. По Реке вниз, по черной. Кто остался, с пристани разбрелись. Один я с моими цветами невероятными, и куда же мне теперь

так оставайся же со своими волшебствами и со множеством

Танат. Не один, орава целая. Мечи вздернули, но не с угрозой, а вроде с почтением. Приглашают. Пойду, что ж. И они по бокам. Караул почетный. А может, и конвой. Друга бы мне, но нету Друга.

Как нет? Есть!

Снова непонятность такая же, как в первый момент, когда я в Тэнар-ущвлье вокруг себя огляделся. Только что одно было — и раз: иное все. Как в «накатах» — бац! — переключение. Подготовили меня «накаты» мои, здесь меньше оторопь берет.

Нет уже танатов. За дверью остались. Маленькой такой, неприметной дверью неприютной хибарки, одной из сотен. А только внутри не помещеньице с потолком нечистым и полом земляным. Не стол под слепыми лампами, как у Локо. Не чулан паутинный. Дорога за дверью.

Мы с Другом идем по длинному крытому Тоннелю. Не говорим, только плечо к плечу держимся, и мне хорошо. Надежно. Не то что одному, верно? Главное, знать — Друг рядом, и не нужны слова. Даже видеть не обязательно. А Тоннель — он тоже с буквы большой. Так вот.

По сторонам окна полукруглые, за ними свет, как настоящий дневной. Я потому и подумал сразу, что Тоннель — крытый. Теперь понимаю, что ошибался. Откуда там снаружи день? Долго идем. Долгая дорога. Все сошлось, как Гордеев говорил: зеленый газон, цветы и дорога. И еще должна быть

вспышка

Как на секунду из «окон» будто тьмой полыхнуло. Ударило как будто. Черное и белое местами поменялись. Тоннель ярким сделался, «окна» почернели. Негатив словно. На одну секунду, но уж больно та секунда долгая.

— Я должен вернуться, — Друг говорит. На плечо руку кладет, улыбается печально.

— Как же так? Мы вместе!.. — А сам на него не смотрю, в цветочки свои уставился. Ненужные. Не остановить ими Друга. Может, выкинуть их, волшебства мои бесполезные?

— Мне уже поздно. Цветы береги, пригодятся.

И уходит. Удаляется во вновь обратившемся из негатива Тоннеле. Потерялся в темноте. Один голос только:

— Еще восемь попыток у меня! Еще восемь!.. — Погас голос, и эхо погасло. Восемь? Много непонятного…

И нет уже Тоннеля. Стены обрываются, а ниже — вода. На сваях Тоннель стоял, но эта вода — не Река. Чистая, бегучая. Живая вода. Открытая часть Тоннеля упирается в травяной берег. Мурава зеленая. И дети, мальчик, и девочка, встречают меня, черноглазые, в коротких рубашонках.

И мальчик — это я сам. Так должно быть. Я вижу просто. Фотографии свои помню.

Но он качает головой:

— Не-ет, не сейчас. Не в этот раз еще. Сейчас ты — иди! — Вверх по тропке указывает. По другому берегу, до которого я дошел. Довели меня до Того берега, значит. Так?

Выходит, так! — сказал кто-то, но я только отмахнулся. Потому что знал, кто. Я отдал ребятишкам свою вазу-тарелку. Они смеются, кусают разноцветные волшебства. Чего только мы в детстве из соседних палисадников не таскали, чем не объедались, как не поносили потом, дурачки. Звериных детенышей инстинкт. И я им тоже улыбаюсь. Один только раз улыбаюсь здесь.

Шаг вперед по тропинке, в мураве указанной, вверх взбегающей, — и снова: бац! Да не единожды, а как из меня в Крольчатнике рвалось, вырваться не могло: бац! бац! Опять переключения, опять — раз! и другое. Одно за одним. То еще здесь, у среза Живой воды, я стою, нарядом домушка какая-то хитрая, и хозяин у нее хитрый, мужичок в бороды клочьях, шебаршит все, подхихикивает, на меня не глядя. Не понять — мешок на нем изнанкой вывернутый накинут или рубаха расшитая То то, то это. Бац! бац! Комната хламом забитая, постель, девица аппетитнее некуда в полном без ничего, и я рядом — орясина орясиной. Рук протянуть не успел, если мог бы даже, снова: бац! и нету девицы, постели, комнаты. Шаги мои по тропке вверх. Ног не чую, плыву будто. Что интересно, за мгновения эти я себя стремительно взрослеющим ребенком чувствовал. Как вот если бы мальчонкой этим на самом деле стал, и раз-раз-раз годков мне прибавлялось. Перещелком. Как рука ведущая ускорила

а я иду как будто сам

Через кротовину, нарытую посреди тропки, перешагнул — подумаешь, гора! — бац! кончилась тропинка. И берег высокий кончился, до которого верхнего края чуть-чуть не дошел. На даль посмотреть синюю, что за ней? На берегу-то этом небо синее, солнышко ласковое, греет. А я, кроме ребятишек, что меня пропустили, да муравы переплетенной, и не разглядел ничего толком.

Но не кончается дорога, и теперь она — асфальтовое шоссе. Не иду уже я, в автобусе еду. Простой такой, городской автобус. «ЛИАЗ». Битком набит. Мне бы наружу, в окошко смотреть, что, как? Может, спросят потом, может, рассказать придется, а я все внутрь — что рядом за люди? Люди-то пейзажей поинтереснее.

А хорошие люди вокруг. Веселые. Красивые. Не как манекены, а живой красотой человеческой, в которой и морщинки, и родинки, и глаза разные, — все красиво. Никогда люди не уродливы, если смеются и друг друга любят. Жаль, редко это у них получается там, в моем Мире. Чтобы искренне, от души всей.

Ксюхино горькое слово про Царствие Небесное вспомнил. Не такое тут. Живое очень все, интересное и пока непонятное.

Между прочим, снова не один я. В смысле, за плечом надежное чье-то присутствие ощутилось. Глаз скосил — подбородок атласно выбритый увидел, больше в давке не углядеть. Мне и того довольно. Впереди (я на площадке задней, к стеклу притиснут) песню запели. Знакомая, а слов не разобрать.

Атласный мне нашептывает, вроде обо всех них что-то рассказывает, только я вдруг запоминать перестал. Слышу все, киваю по-дурацки, как фарфоровый мандарин, а во мне ничегошеньки не остается. Как откат волны, вместо радости тоска навалилась. Думаю только, повторяю: ну эти-то должны понять, выслушать должны, помочь могут. Вымолю у них…

— Могут, могут, — нашептывает Атласный, — а я тебе что говорю, кто тут все. И ты с ними, и ты тоже. Пока здесь.

И слово говорит, а я это слово слышу.

— Я, значит, тоже могу? Все, что могут они?

— Ну, не все, понятно. Кое-что. Вспомни о себе, что у тебя получалось.

Получалось… Январь, снег в синих искрах, девчонка, завороженно ойкает, прохожий, оскальзываясь, в сугроб летит… Ну-ка.

За нашим автобусом зеленая «Нива» следует. Лягушачий оттенок такой. Как-то мы незаметно до городских пейзажей доехали, я и внимания не обратил. Упираюсь «Ниве» взглядом в лоб (ничего умнее придумать не мог!) — стекло одевается изморозной пудрой трещин, машину бедную вправо с проезжей части сносит. С моста мы какого-то сворачиваем. Но, похоже, ничего страшного там не случилось.

А передо мной, рожей моей обнаглевшей, обо всем от изумления собственной силой позабывшей, оказывается рука. Из-за спин высунулась небрежно. Тонкая кость, — женская, но пожилой женщины. Пергаментпая кожа в веснушках характерных. Перстень овальный плоский, косая пятиконечная звезда выгравирована, как из одной замкнутой, сквозь саму себя пропущенной ленты состоящая.

Я почему рассмотрел подробно. Потому что от конника среднего тонкого пальца, на котором перстень, к кончику моего носа как бы белесый огонек-туманчик протянулся. И как парализовало меня. В наказание и предупреждение. Руки-ноги отнялись, глаза вылупились, застыли в одном положении, и ни в какую сторону я даже глянуть не могу.

С минуту так меня палец подержал. Минуты мне хватило, чтоб ума-разума набраться. Убираясь, погрозил палец, как малышам грозят — веди себя хорошо, не то будет а-та-та! Нет-нет, я все понял, я больше не буду, я дурак. Все-все, правда. Вот тебе и повзрослел.

Тут как тут Атласный: то-то же, говорит. Понимать, говорит, должен, если тебе чуть-чуть позволили поиграться, так что ж сразу бить-ломать?

— ОНИ тебя, глупого, на время допустили, так не нахальничай.

— Они?

— ОНИ. — Снова Атласный то слово говорит. Ну и пожалуйста, буду я в окошко глядеть. А и впрямь, спросят, где был, — что отвечу? Только что-то непонятное мне в этих пейзажах городских. Неправдоподобное. Как будто из разных они городов по кусочку составлены, пейзажи эти. Кусочек того, кусочек сего. Ни одной улицы, чтобы целая, как есть, как я, скажем, помнил. А много и незнакомого совсем. Разговоры слушать буду. Веселыми голосами перекликаются по автобусу, проблему — где в этот раз остановку делать — решают. Понятно, в этот раз. Я ж тут, хоть и принятый, но случайный.

— Ко мне?.. К тебе?..

— Ой, да надоело все к тебе и к тебе. Я устрицы терпеть не могу! Соленые…

— А вы пробовали кофе с пирожными на Ринге? Старая Sena…

Но это так, редкие возгласы. В основном все такое же непонятное, как составленных городов фрагменты. Хоть каждое слово по отдельности простое и ясное. Место выбирают. Слет ведьм на Брокен-Хилл. А хоть бы и так. Снова я о своем думаю.

Прибыли. То есть не прибыли, а решили тут наконец, где остановиться, вот и остановка. Дома невысокие, чуть-чуть игрушечные. Тепло-коричневые тона преобладают. Если это город, то я в нем никогда не бывал.

а там ты уж сам смотри там я не могу ничего тебе посоветовать неизвестно куда ты попадешь в какой из Миров и вообще в Мир ли

Атласный тоже куда-то подевался. А ведь вился поблизости только что. Много народу, сезон в курортном местечке. Тепло, но одеты все по-разному, есть и в пальто. Стойка, прямо на улицу выходящая. Коньяк? Отлично. Идет смутно знакомый, охапку бутылочек несет. Опять эти смутно знакомые. А я уж думал, что на противоположном берегу их всех оставил. Ведь и побольше их здесь, чем в лагере у подножия Тэнар-горы было. Почти каждый второй. И по-прежнему узнать не могу.

От коньяка ли (хороший коньяк, в моем Мире я и лучше пробовал, но этот — вполне), от волнения минуты приближающейся, сохнет во рту. Губ не разлепить. А кафе летнего, со столиками белыми, уж нет. Дальше меня толпа пронесла. Улица, брусчаткой мощенная, пешеходная. Заканчивается дверями распахнутыми. Все туда, все к ним. Возбуждение веселое, как карнавала ожидание. Разговоры, надо понимать, к тому же и относятся. Только крутит меня в толпе, связного уловить не могу.

— …подвиг…

— …Рыцарь Прямого Огня и Магистры…

— …девять подвигов — девять Рыцарей…

— …сегодня. Еще не знает, но… -.. Рыцарь Прямого Огня…

Эти слова у всех на устах. Атласный рядом. Куда бы ни отлучался, теперь не отходит. Напомнило мне это что-то неприятное, жуткое даже, но отлетело сию же секунду. Тут неприятного быть не может. Не может? Вот как? Ас чем ты сюда пришел? Если ты собираешься просить, то — кого?

— Все будет нормально, — шепчет Атласный. — Не волнуйся и будь таким, каким хочешь быть.

Двери в позолоте и монограммах ведут прямо в невероятно огромную залу, в которой, кажется, и стен нет, и свода. Зал просторнее неба — может быть такое? Не вся толпа с улицы внутрь втекает. Но мне — туда, это я вдруг точно понимаю.

Есть в зале стены. Бледным шелком обтянутые, золотой паутинкой поверх проброшенные. И свод имеется, и ниже даже, чем с улицы казалось. Я освоился уже отчасти и замечаю, что тут, в зале, на меня поглядывают. Не то чтобы откровенно глазеют, а потихоньку. И посмеиваются, потихоньку тоже. Спасибо, пальцами не показывают. Глубокое детство, несуразную подростковую угловатость, безвозвратно канувшую, вытащили из меня. Опять я стою под насмешливыми взглядами и не знаю, куда руки девать, и провалиться сквозь пол хочется. Только и разницы, что взгляды не выдуманные, как в юности, а самые что ни на есть настоящие. Милое, забавное, капризное, надоедливое дитя, проникшее на вечеринку больших. Еще закуксится, разразится нытьем и плачами. Игрушку тебе — на, и иди в детскую. Иди спать. М-Пе, уложите его!

Есть стены в зале, а на стенах лампионы. Жирандоли со многими рожками. А посреди над паркетом блистающим люстра необъятная. Но не буду я на люстру покушаться. Рядом из переплетения золотых листьев виноградных несуразная лампа торчит. Грушей серебристой. И негорящей…

Вся злость моя в эту лампу ахнуло. И брызнули осколки вниз, на публику, а публика, что рядам, от них в стороны брызнула… И весь зал громовым хохотом обрушился. Кто-то — Атласный, кому ж еще? — толкает в спину, и тут я под самой люстрой на погляд всему хохочущему залу оказываюсь. Разворачиваюсь на пятке. Ну сейчас…

— Не обижайтесь на него — Высокая ослепительная дама в платье переливающемся протягивает бокал. — Это была его не самая удачная шутка.

Атласного уже нет. Вообще нет. Ослепительная дама что-то уж очень подозрительно на том месте стоит, где он только что. И вообще, по-моему, не дама она никакая.

— Эта лампа… Не вы первый, кто о нее спотыкается.

Не знаю, что она хочет этим сказать. Лампа снова на месте, между прочим, но мне уже безразлично.

— Безобидное испытание. Таковы уж правила. Правила и правила. И хорошо очень. И что дама вовсе не дама, и то пускай. Здесь каждый таков, каким хочет казаться.

Движение всеобщее. На меня насмотрелись, стало быть. Течет публика во вторую залу, мне видимую краешком. Темнее там, стол огромный каменный, поблескивающий тысячами отражений свечей в полировке зеркальной. Кресла со спинками немыслимой высоты вокруг стола.

— …подвиг

— …заслужил быть принятым…

— Где он сейчас? До сих пор в том своем Мире? Мне бы надоело.

— Должен завершить…

— Я понимаю — сохранить целый гросс Миров. Это — подвиг, это — да!

— …новый — это всегда неожиданно…

— …говорят, тоже оттуда, из сохраненного. Чуть ли не…

— Лола, не наезжайте, Миры — не пуговицы, кто же их так считает!

— Все равно. Подвиг не в том, чтобы удержать. Найти того, кто занимает ключевое место в равновесии…

— …о том же…

— …не знает? Ну, пусть будет приятной неожиданностью.

— …сообщили. Рикки не удержался…

— …а вот он тогда зачем здесь?

Оглядываюсь я вокруг, озираюсь, прямо сказать, затравленно. Не нравится мне внимание их. Уж шли бы себе, а я как-нибудь. Веселая шаловливая девушка лет шестнадцати, хохоча и скалясь, проходит мимо.

— Можешь поцеловать мне руку. Ты! Ну же, целуй! — Изящно согнув, к самому лицу кисть протягивает.

Та же рука. В морщинах, пергаменте кожи, пятнышках старческих. С пятиугольником перстень. Белесый огонек мелькает на мгновение.

— Лола, не пугай ребенка.

Хохочущая девица удаляется со своими спутниками, унося румянец тугих гладких щечек. Я тоже пойду. Я вижу и уверен теперь, что там, в креслах, — Магистры. Мне — к ним.

— …Рыцарь Прямого Огня…

— …девять подвигов — девять Рыцарей — девять Магистров…

Не дают мне пойти. Ласковая настойчивая рука — теперь воочию я ее увидел, рука из снов моих там, в Мире, — удерживает. Туда, мол, не ходи, только для взрослых.

Ах, до чего мне хочется в залу темную, вторую! Кто они такие — Рыцари? Магистры — кто? Подвиги в чем их состояли? Ведь не верил, белибердой считал несуразной, а тут два шага осталось, и узнаю…

Почти забыл, с чем шел я сюда. Но рука удерживает. Нельзя. Рано тебе.

— Да ты забыл, с чем пришел. Ты попросить пришел, умолить вернуть тебе ту, без кого сам готов от своей жизни отказаться. Без кого Мир твой не мил тебе стал. Но нет здесь ужасного Царства мертвых и владыки его нет. Кого же ты просить станешь?

Тоже — из смутно знакомых. Я уж и не пытаюсь вспомнить, кто, откуда. Вот такие они. В Мире — люди как люди, а тут…

— И тут мы люди как люди. Разве похожи мы на оживший прах? Кто на единственную ночь праздничного бала оживает? Вот это уже точно сказка. Ну ладно. Лодочника ты сумел убедить. Реку он тебе миновать помог. Немало это. Лодочник просто так никому не помогает. Теперь НАС песнями своими очаруй. Говорят, сила твоя так в Мире у тебя была велика, Певец, что придуманные тобой песни твои Мир изменить могли? Приводили в движение скалы и деревья и диких зверей укрощали? Так покажи и НАМ. Ну хотя бы о печали своей спой. Чтобы внимали МЫ, головы склонив, и слезы вздрогнули на НАШИХ ресницах. Чтобы замерли, пением очарованные. Забыли свои работы и глубоко задумались. Чтобы и самые грозные из НАС руками закрылись, чтобы слезы свои скрыть. Или, по-твоему, НАМ каждому нечего вспомнить? Тебе же о том сказано было. Или тебе одна твоя боль — боль? Какой же ты Певец тогда? Тронь НАШИ души, и МЫ водами Реки поклянемся, что исполним просьбу дивного Певца. Не будет у тебя больше шанса, сюда только однажды добраться можно, а просьбу добравшегося исполнить МЫ в состоянии, это ты догадался верно.

— Он о многом верно догадался. Даже Перевозчик ему за многое благодарен должен быть.

Это огромный чернокожий сказал. И его я знал. Причем недавно совсем узнал. По меркам моего Мира недавно. Окружили меня, рассматривают-любуются. А чего смотреть, цветы на мне не растут. Замурзанный я и побитый. Как псеныш приблудный, которого в чистый дом взяли. Из жалости да на забаву. И мысленки его, шелудивого, вот они, полторы коротеньких.

— Мы ждем. — Тот, что речь толкнул. Смотрит, как на… Снова слово то звучит. Вроде слову этому, которым ОНИ себя называют, только в сказке и место.

В выдумке невсамделишной. А тут оно силу имеет. В Мире ином. Да и Мир ли? Промежуток какой-нибудь Миров между.

— Не начинают без вас, — говорю, — без ВАС или без вас, сами как надо понимайте. Зря Перевозчик старался, я в этом концерте участия не принимаю. Ни за какие благодеяния. Вот так.

Ну почему! Почему я так сказал! Зачем? Ведь на все же готов был!.. Спросил себя: на все ли? Да, на все! Потому что Эвридику в легенде змея укусила. Так то легенда. Так то змея. Они хоть кусают не для собственного удовольствия. Обороняясь. А тут…

И все равно не могу. Миг назад готов был, но это — не стану. Не услышать никому больше песен моих. Уж как там они у меня складывались: по своим ли, по чужим законам.

Не буду. Прощай, моя хорошая. Совсем рядом я с тобой был. Но лучше так, чем на Тэнар-тропе оглянуться.

— Смотри-ка, — протянул насмешливый. — Ну, как хочешь, Певец, тебе предложили, чуть не под нос сунули. А ты гордый, оказывается. Твой выбор, гордым и оставайся. Пойдемте, Магистры, там верно заждались…

Я?! Гордый?! Да какая у меня гордость уже, что осталось от нее? Была ли она вообще?

Дрогнул я. Еще бы постояли вокруг, посмотрели бы, снисходительные и всемогущие, и… не знаю, что бы сказал, сделал. Что велели бы. Но повернулись, ушли они. ОНИ. Поправляться приходится, к такому сразу не привыкнешь. Да теперь привыкать незачем, все равно, выбраться бы только, уж в следующий раз меня Перевозчик, вместе с остальными на Ладью погрузит. Его-то я ждать не заставлял. Или, может быть, закрыт теперь мне выход?

— Выведут тебя, Певец, не бойся. Но и не надейся, тебе на Харонову Ладью не попасть, ты там у себя надолго останешься. Очень надолго…

Это уж насмешливый издалека. С залы темной порога. Все там. Выступление самодеятельности в фойе не состоялось, надо серьезным делом заняться.

Вру. Не все. Огромный черный тут и дама-недама. Остались, чтобы обратный путь указать. Кутенок не захотел, руку дающую благодарно облизывая, поскулить на потеху. Так с крыльца его, еще блох разведет.

— Значит, не захотел? — черный рассматривает все. Не нагляделся.

— Взрослеет. — «Оно» в блестящем платье.

— Нет, — покачал черный головой, — это у него изначальное. И непреложное, как, Река. Как Миров законы. Недаром же Перевозчик…

— Недаром…

Где выход-то здесь? Где двери те, на улицу распахнутые? Пока разговаривали, поменялось в зале. Как будто выходит она теперь на склон травянистый. И стена одна пропала. Вот и из Тоннеля выход, только мальчика с девочкой поблизости нет. По правде то я был, маленький! Самого себя встретить — к несчастью. Вот оно и случилось. Только и узнал я, чем Миры кончаются и начинаются. Это только и унесу с собой, не нужное там, у меня, никому. В одном из Миров бесчисленных.

— Что ж, тут, пожалуй, тебе и сказать можно. — Черный это.

И вторая… второй? второе? та дама, в общем. Ослепительная и странная. За мной шли? А я и не слышал. Тишину одно журчание Живой воды в сваях, на которых Тоннель, нарушает. Понимаю уже, как тут что называть.

Вот только где я черного этого видеть все-таки мог? И надо же, горечь и тоска смертная во мне должны быть, а нету. Исчерпались запасы или привык. Ко всему привыкаешь, а кажется — прошло.

— Ничего и никогда Перевозчик, не делает так просто. Это закон, — сказал черный. — И шанс тебе все-таки дается. Ты получил бы его все равно, МЫ просто хотели посмотреть на тебя. Ты не согласился, это НАМ понравилось. Всем НАМ, и не надо обижаться на слова. Просто МЫ тоже разные, да, и МЫ тоже.

Исчезла дама. Вот просто была — и нет. Один черный. Не как Перевозчик на Ладье выглядит, у того вообще человеческого ничего в лице, как из темного дерева маска рубленная. А этот просто негр. Где видел его? Все-таки вспомню.

— Ты вспомнишь. Когда с Перевозчиком разговаривать станешь. А остальным, кому следует, я и сам скажу. Перевозчику пора покидать твой Мир, в нем там больше нет нужды. Это и есть твоя плата за ту, кого возвращаем тебе. Остальное услышишь от Перевозчика… Не озирайся так поспешно, ее еще нет здесь. За ней посланы, как ты видел. Тебе повезло, что она не ушла за Реку, в противном случае НАМ было бы… затруднительно. Харон не повез ее. Он и здесь, на Реке, поступает только так, как считает нужным. А ты пока можешь задать вопрос. Один, — поднял палец, — вопрос.

Кругом голова. Вот так вот — просто? Невозможное, невероятное, запредельное — так? Подожди, за ней послали. Как в соседнюю комнату. Но может быть, для НИХ- именно так?

Капля из-под бинта скатилась, в уголок губ попала. Соленая, с привкусом медным. Кисть распухшая синяя. Пальцы сжать попробовал — едва сознание не потерял. Травка-муравка. Тоннель. Живая вода журчит. Небо синее за берегом высоким — как настоящее, не отличить. Так, может — настоящее? Нет, не верю я.

Что ж так, шел-шел, добрался, помучили меня напоследок, а теперь, когда вот-вот сбудется, — не верю?

— Так-таки ничего еще узнать не хочешь? Смотри, пригодится.

Половина зала за черного спиной вроде помутнела, поблекла. Размылась, отодвинулась как будто. Палец перед глазами маячит, с изнанкой розовой. Убрал бы. Что оглядываться мне на пути обратном нельзя, и так я знал. И что оглянусь непременно, и это мне известно.

— Тебе не придется оглядываться. Иной раз врут и легенды.

Почудилась мне улыбка его? У другой расы людей трудно выражение глаз определить. А у него, вижу, добрые. Может, правда, и на том свете место доброте есть? А может, только тут ей и место.

Нехорошо я подумал. Не этих от меня слов ждут. Не стану разочаровывать.

И спросил я. И понял, что верно спросил. Узнал его, когда он говорить, поощрительно кивнув, начал. Из Присматривающих он, в каменном тысячелетнем храме я его увидел, вот где. Среди Присматривающих тоже ОНИ есть. А еще от этого из НИХ я узнал, что

Миры огромны прекрасны и бесконечны и другое многое.

— Гарька… Ты? Гарька, мой Гарька…

h5 class="book">* * *

Да. Пожалуй, все так оно и было. Я запомнил до слова и взгляда. За что не могу поручиться, так это — где полное, как говорят, — адекватное соответствие, а где — приближенность. Впрочем, этот вопрос мы с Перевозчиком уже осветили.

Вообще, большинству сцен, в которых нет моего собственного участия, и понятий, которые я объяснить просто не умею, я обязан только его пояснениям. Ему дано было присутствовать и понимать, и он, лишь уходя, поделился со мной.

Уходя навсегда — теперь можно сказать и об этом. И все-таки при всей своей Сверхсущности он еще оставался одним из нас. Нас — просто людей. С маленькой буквы. Разумеется, несмотря на то чего он достиг, к чему, достигнутому, стремился, мне совсем не хотелось бы быть на его месте. С меня хватает и моего…

Но, кажется, я это говорил.

И говорил также, что мы благодарны ему. И это верно. Только многое невозможно забыть и простить.

* * *

ужас страх бегство уходи отсюда надо бежать спасаться Страж готовится настичь тебя беги прочь за Воротами спасение

Михаил Александрович Гордеев провел ладонью по наливающейся шишке на скуле, пошатал языком зубы. Игоря на крыльце с выломанными перилами уже не было. Игорь сидел ТАМ, привалившись к поверхности Тэнар-камня, и пытался осмыслить, куда попал. Такой знакомой Михаилу, такой памятной поверхности…

уходи уходи вместе со всеми только снаружи вы можете остаться в живых забудь о том что тебе говорилось прежде

Мотив бегства, спасения за Воротами Крольчатника исходил от Гордеева и направлен был к каждому, кто находился здесь. Он прямо противоречил всему настрою и — у некоторых из них — сознательной убежденности в причинах, по которым они попали сюда, в единственное безопасное для них место. Еще чуть-чуть, и на Территории никому из живущих этого Мира находиться будет нельзя. Не по той даже смертельной для них опасности.

Территория, одна из нескольких, созданных Перевозчиком для поиска того, кого он наконец нашел, должна быть очищена от всех следов чужого присутствия. Она станет «пустым» пятном этого Мира, оспиной, которая отложится на всех его уровнях и сферах. Уровней и сфер гораздо больше, чем были и будут способны когда-нибудь распознать люди.

Грубый, хирургический подход, но иначе Перевозчик выполнять свою работу в Мирах не умеет.

уходите же ну спешите ваш шанс там

Вздохнув, Гордеев подумал, как мал этот шанс Но другого-то нет.

Он заставил себя не думать об этом больше Потирая скулу, прошел по дорожке, которую Игорь называл Главной аллеей. Щели между плитами проросли буйной травой и мхом, кусты свешивали давно не стриженные ветки. Поперек лежала в зажелтевшей хвое сосна. Дорожка казалась очень узкой. Надо иметь воображение для такого названия. «Л-литера-тор», — подумал Гордеев. Скула у него распухала.

Ударило сразу два выстрела пытающихся забросить на Территорию газовые шашки. Преграда над стеной ответила гулким звоном. Михаил направился к столовой. Ему, в общем, все равно было — куда. Кончики пальцев уже начинали светиться.

Обойдя искривленную мощную сосну, стоящую особняком, он вгляделся в то место на стволе, где не было коры. Процарапанные черточки кое-где виднелись едва-едва. Гордеев сосчитал их. Порылся зачем-то в карманах, не нашел, чего искал, тогда острой гранью одного из перстней он нарисовал корявый плюс и цифру «1» пониже последней группы черточек.

— Вот так-то вернее, — сказал он под нос.

Вновь сдвоенный удар, вновь гул. Почти прямо над зданием столовой разлетелись, брызнули две газовые шашки, повисли в небе шрапнельными разрывами, потекли по невидимой преграде вниз. Гордееву не понравилась пассивность осаждающих. Они там будто пугали, а не хотели на самом-то деле проникнуть в Крольчатник. Михаил мог себе представить возможности людей с той стороны стен и как бы это выглядело. Возведенный над Крольчатником вытянутый купол сверхсил мог весь бы окутаться огнем и дымом. Если представлять графически, он, незримый, имел форму узкой вытянутой слезинки, заостренной с обеих концов, сходящихся, по счислению, принятому здесь, километром выше и километром под поверхностью.

Еще удар, еще гул. Тактика не нравилась, но была понятна.

идите идите не бойтесь вам не будет там зла

По крайней мере, непосредственно у выхода. Гордеев в который раз пожалел, что не смог дождаться решительной девушки Инны Аркадьевны. Стража этого Мира. Данной этого Мира части. Она необходима была, чтобы отправить Игоря совершенно точно. Они совместили бы свои усилия, она — Страж, и он — Перевозчик. Цербер и Харон. Теперь же оставалась предельно малая, но действительная вероятность, что события там, за Рекой, пойдут не как следует. Что появится и помешает какой-то новый фактор.

Гордеев обходил Территорию. Физически он еще никогда не бывал здесь. Вновь попалась на глаза поваленная могучая сосна. Земля осыпалась со вставших торчком корней. «Как он тут наворотил все-таки».

Перевозчику не дано заглядывать вперед, но он чувствовал, что вид этих разметанных безветренным ураганом сосен в Крольчатнике имеет глубокий предостерегающий смысл. Похожее ощущение он испытал, рассматривая окна и крыши плавящейся в жаре Москвы. «Пока, — подумал он, — только в Крольчатнике Но это пока…» И подумал, что все-таки как хорошо, что успел с Игорем. Пальцы вновь потянулись к ноющей скуле, губы раздвинулись в улыбке. Свечение струилось и от корней светлых волос.

— Не могу! — раздался по другую сторону кустов пронзительный женский голос. — Я не могу терпеть больше! Семен, сделай что-нибудь!

Гордеев торопливо подался в глубь куста. Маленькая смуглая женщина выбежала на дорожку. Она стаскивала руками голову, глаза ее были зажмурены в страдании, меж пальцев зажаты очки.

— Семен! Ну где же ты? Помоги мне!

Следом вывалился худой, кадыкастый, с огромным носом. Его качнуло, он с видимым усилием принял вертикальное положение. Перевозчику слышно было, как он скрипнул зубами.

— Пойдем, Наташ. — Обнял за талию с выбившейся из джинсов кофточкой. — Лучше пойдем, этого не выдержать.

— Я не могу, я боюсь. Что это? Ведь за Ворота нельзя. Как мы пойдем?

— Как ты раньше выходила.

— Я не помню как. Я все вспоминала только потом, тут. А ты? У тебя бывало, как сейчас? Больно как, Господи…

— Я и не выходил ни разу.

— Почему мы должны идти? За что нам?

— Не спрашивай лучше.

Они обнялись и, пошатываясь, очень быстро ушли за поворот тропки, выложенной плитами. Михаил почувствовал запах близкого горьковатого дыма. Блестящие глянцевые листья кустарника, которых он касался, сворачивались в трубочки и вспыхивали.

Их уже никого не было возле Ворот. Все, не в состоянии вытерпеть наведенное им беспокойство, тревогу, вырастающую в физиологическое ощущение ужаса, покинули свою Территорию. Необходимо было, чтобы они это сделали быстро. Перевозчик сожалел, что ему пришлось поступить так.

Зато здесь хорошо были слышны звуки из-за стен. Там скопились люди, техника, Перевозчик знал, но его не интересовали подробности. Он коснулся стыка калитки, провел по нему сверху вниз. Сквозь кожу рисовались пылающие вены и сухожилия. Белым горели кости. «Каких трудов стоило добиться, чтобы поставили такие двери. Разбаловались тут все. Исполнители. Раньше-то небось лучше было: приказ — выполнять, без рассуждений. Смешно, о чем думаю. Но с Территорией я угадал. Кто бы мог подумать, что так необходимый этому Миру окажется в нем Певцом».

Этот выстрел пришелся почти по-над самыми Воротами. Газовый пакет лопнул прямо перед глазами Михаила. Бурлил, растекался, сползал. Звон ударил по перепонкам.

Трава вокруг светящегося человека дымилась, чернела. Михаил выдернул из внутреннего кармана тяжелые четки, сжал в кулаке. Парнишка на Манеже в Москве, конечно, не мог разглядеть их, а разглядев, вряд ли бы понял. С зернами из червонного золота, они являлись точной копией построения молитвенных четок «мала». Перевозчику требовался только металл. Человек Михаил Александрович Гордеев предпочитал и в случае утилитарного применения находить искусные формы.

Одежда вспыхнула, слетела пеплом. Плоть стала одним прозрачным сиянием. Перстни, четки, свалившийся к ногам портсигар вскипели и брызнули, испаряясь; бриллианты с крышки портсигара сгорели гораздо раньше.

За миг до того, как превратиться в свет, Перевозчик подумал, с каким бы удивлением в бывшем его Мире узнали настоящую причину необъяснимой привлекательности тяжелого желтого металла. Чувства, которое нельзя выразить, но которое испытывал каждый, дотрагивавшийся до него.

А потом в периметре стен Крольчатника взвился серебристый беззвучный столб, и кокон, исключавший этот кусочек из всего остального Мира, исчез.

Два «уазика», автобус, мини-вэн с охраной и рычащий сзади БТР возвращались колонной по степи, потерявшей сочный зеленый цвет под белым солнцем. Инна Старцева ожидала, что ее запихнут в машину с решеткой, но то ли такой не оказалось, то ли еще что. Ее только посадили в автобус отдельно, на переднем сиденье, и напротив и рядом устроились два десантника. Один все жевал резинку. Остальные в автобусе сидели сзади, вместе, без конвойных.

Болела голова. «Как же я попала!..» Инна попыталась обернуться, чтобы посмотреть, здесь ли рыжий Хватов, хотя, кажется, его уводили. Челюсть парня напротив перестала двигаться, в живот сквозь платье уперся ствол.

— Сидеть, бл-лл…

— Вы больше не увидите своего знакомого, Инна Аркадьевна, — сказал штатский в коричневой ветровке. Он почему-то поехал в автобусе со всеми ними. — Угораздило вас с уголовниками связаться. А то и похуже.

«О ком он?» Инна презрительно — как получилось — усмехнулась.

— Понятия не имею ни о каких уголовниках.

— Вы подумайте хорошенько, вам сейчас много отвечать придется. Так что заранее приготовьтесь. Можете даже врать, только недолго. А лучше не надо. Я ведь Гордеева подразумевал. У нас по нему много интересного. И по вам, Инна Аркадьевна, тоже. Например, о ваших семейных преданиях, из-за которых вы фамилию прабабки взяли. Понимаете, о чем я? Так что вообще-то врать не рекомендую. Смотрите, уже подъезжаем. Вам сейчас на самолет и в Москву. Отдельно для вас одной рейс организовали.

При въезде в городок колонна разделилась; «УАЗы» свернули и исчезли, однако вся мощная охрана, взяв автобус с пассажирами в плотное окружение, довела их до самого аэродрома. А вот на красной твердой поверхности летного поля вдруг произошла заминка. Еще при подъезде к транспортному самолету с двуглавыми орлами и флагами ВВС России коричневый начал говорить по рации. Отрывисто и удивленно. Потом удивленно и зло. Инна не разбирала слов, но видела, как висок коричневого наливается кровью.

— Всем оставаться на местах, не вставать, автобус не покидать, — скомандовал коричневый, пряча рацию. — Смотрите тут, — охране.

Инна все-таки посмотрела назад. Остальные пассажиры автобуса сбились кучкой, сидели тихо и безучастно. Один из молодых парней положил голову на руки. Инна видела только его иссиня-черную макушку с длинными, будто мокрыми волосами.

Прошло не более десяти минут, на поле к самолету выехало еще три микроавтобуса с разных сторон, машина была в секунды оцеплена вооруженными людьми в черных комбинезонах и масках с прорезями. Инна приготовилась падать на пол под сиденье. Коричневый и еще двое военных разговаривали под самолетным брюхом с невысоким серым человеком в плаще. Издалека он производил впечатление как бы присыпанного пылью. Десантники, охраняющие пассажиров автобуса, нервно озирались сквозь стекла на стоящие недвижно черные фигуры. По лесенке в передней части самолета поднимались трое в пилотских костюмах, навстречу под дулами автоматов черных, непонятным образом оказавшихся уже внутри, скатывались летчики сменяемого экипажа. Майор-десантник, что встречал Инну и рыжего Хватова у обстреливаемых стен с колючей проволокой, мотнул головой своим в автобусе:

— Уходим!

Двое из черных заскочили на их место.

— Старцева вы? Прошу вас.

Ей даже подали руку. На трапе она обернулась на шум еще одной подъехавшей машины. Из «УАЗа» вывалился Хватов в сопровождении двоих, которых тут же оттеснили. Одного рукава куртки у Хватова не было. Так вышло, что коричневый с военными проходил к своим машинам в двух шагах. Инна увидела, как мелькнул кулак Хватова. Остальное скрыли спины в черном, а саму Инну быстро втолкнули в дверь самолета. Моторы одного крыла чихнули, выплюнули дым, завыли. Лопасти винтов тронулись.

Илне предложили сесть на длинное сиденье вдоль борта. Влетел, видимо, от тычка в спину, Хватов.

— Видала? — проорал он. — Я ему, паскудине!..

Губа у Хватова была разбита, отвисала. Один рыжий глаз запух, но это явно не от потасовки только что. Если там вообще была потасовка. Его посадили в транспортник слишком быстро.

— Это шеф! — проорал Мишка. — Понятно? Он всегда выручит!

Самолет рулил на взлет, грохот двигателей усилился. Хватов трогал губу, весело и неслышно для Инны матерился. Кроме них, в длинном ребристом чреве никого не было. Самолет оторвался, моторы ныли, пол перекосился вверх. Инна зябко повела плечом. Мишка накинул на плечи ей свою куртку, пошел в нос, вернулся с несколькими теплыми одеялами.

— Сервис, блин!

— Что?

— Я говорю, выпить бы!

— Куда других денут? Ну, в автобусе? Как думаешь?

— Чего? — Рыжий тезка-Мишка до того удивился, что оставил губу, вытаращился на Инну. — Тебе-то они что?

Через три дня в сводку происшествий по Москве попало сообщение об одной из трех — за сутки — насильственных смертей: на собственных колготках повесилась у себя в квартире одна из девушек массажного салона «Мерилин» Люсьена Шапорина, 27, основное занятие — проституция, основные места работы — венок центральных отелей: «Интурист», «Националь», «Москва». Наркотики употребляла, но в момент смерти в «приходе» не была. Сутенер по кличке Гиви клянется, что с девчонкой все было в порядке. В оставленной записке три слова: «Больше не могу». Вещи и ценности не тронуты, среди последних — антикварный аграф с сапфиром с чернотой в обрамлении бриллиантов, общий вес бриллиантов — семь каратов. По некоторым сведениям, драгоценность могла быть подарком одного из клиентов. Попытка выявить возможного дарителя результатов не принесла.

На следующий день в небольшом поселке за триста пятьдесят километров от Москвы случился пожар жилого дома. Расследование назвало стандартную причину: хозяева крепко выпили, заснули, загорелось от сигареты. Выбраться из огня не удалось ни хозяину, ни хозяйке. За пятьдесят, неработающие. Дом стоял крайним, кроме надворных построек, ничто не пострадало. В сарае обнаружена сильно обгоревшая иномарка «Опель-Меридиан», хозяевам не принадлежащая. Соседи показали, что держал машину то ли дальний родственник, то ли просто знакомый. Появлялся редко. Поселок стоял в трех километрах от крупного военного аэродрома.

(Я думаю, этих смертей, уборки контактов инфильтранта Гордеева в нашем Мире, происходило еще немало. Рука у Присматривающих оказалась длинной. Не стоит искать в их действиях на данном этапе никаких эзотерических приемов и мистики. Обычная работа спецподразделений тайных служб. Может быть, более тонкая, только лишь. Впрочем, и тонкости особенной не требовалось, ведь эти люди были незащищены перед ними, не подозревали ни о чем, опасности для себя не ожидали. Ни в чем, кроме того, что с ними общалось потустороннее существо, а некие здешние решили, что оставлять их после этого в живых опасно, следует ликвидировать на всякий случай, эти совершенно посторонние люди невиновны… осудишь после этого Стражей Миров и Перевозчика Миров? Сможешь, сумеешь сказать им: почему? на каком основании? кто решает, кому оставаться, а кому уйти из этого Мира во имя иных Миров спокойствия? кто свой, кто чужой?.. Впрочем, ни к чему сейчас. Да и то ведь — сумел, сказал, спросил…

Я только подчеркнуть хотел, что к этому, что перечисляю сейчас, Перевозчик уж точно отношения не имел.)

Находящаяся под контролем Предприятия-81 сеть — остались четыре специально охраняемых зоны — под общим обозначением «Объект…» изменений не претерпела, однако два из них, «Объект-4» и «Объект-7», подверглись в последующую неделю нападению с попыткой прорыва. На «Четвертом» попытка пресечена силами охраны, на «Седьмом» сработали спецсредства периметра. Принадлежность нападавших выясняется.

Шоу-фирма «Экзотика ЛИС'С» пригласила на тур по трем городам России, а также прибалтийским столицам «Вуду Мэгик Трууп», затмившую в недавних гастролях по США великого Дэвида Копперфильда. Потомки «настоящих жрецов вуду» покажут магическое искусство жителям Москвы, Санкт-Петербурга и Екатеринбурга. Лидер «Эм-Ти» (под этим сокращенным именем труппа гремела в Штатах) — Джазбо Третий, пигмей из Конго, и у него, как и у Второго, и у легендарного Первого Джазбо, все передние зубы из чистого золота и в середину каждого вставлен бриллиант.

Спустя одиннадцать дней после разблокирования периметра «Объекта-36», или Территории-3, «Боинг» компании Люфтганза доставил в Шереметьево группу американских туристов. Встретивший их гид, непринужденно улыбаясь, сказал, что восхищен американской любознательностью и интересом к России, которая переживает сейчас отнюдь не лучшие времена. «Вы имели времена и похуже!» — выкрикнул кто-то. Группа дружно захохотала. Гид продолжал непринужденно улыбаться. В отличие от подавляющего большинства путешествующих американцев, занимающихся этим на пенсии, здесь были пышущие здоровьем мужчины и женщины всех возрастов и даже молодежь. Расовый состав тоже самый разный. Все цвета кожи, интернациональная Америка. Возле старого индейца все время держались двое латиноамериканской наружности. «Это мой отец! — гордо сказал один — И его, — указал на другого. — Мы братья, но у нас разные матери. Отец хочет посмотреть все страны мира. Очередь дошла до России. Он глухонемой, он будет только смотреть». На взгляд гида, оба брата выглядели боксерами-профессионалами. Он ошибался совсем чуть-чуть: это были гориллы — профессионалы-охранники.

Инну Старцеву после двух недель содержания в помещении, которое казалось ей то гостиничным номером, похожим на тюремную камеру, то камерой, замаскированной под номер отеля, вывели, провезли какое-то время в машине без окон и ввели в дом, стоящий среди вековых елей. И воду она недальнюю почувствовала. Обращались, надо сказать, отменно вежливо.

Обойдя круглый обеденный стол под старомодным бахромчатым абажуром, Инна уселась в кожаное кресло и закурила. «Дача академика», — подумала Инна В каком-то старом советском фильме она видела нечто похожее. Очень старом.

Словно подкрепляя впечатление, вошел седой человек в чопорном костюме с галстуком. Расположился напротив и посмотрел на Инну внимательно и долго Она тоже не спешила говорить. В тюремном номере она передумала многое. В отличие от Мишки Хватова Инне не приходило в голову надеяться на чью-либо помощь. Даже ТЕХ. За две недели заточения она даже ни одного сна-приказания не получила от НИХ. Словно ОНИ забыли об Инне. Словно она не служила ИМ верно, и ее выбросили, как ненужную тряпку, занятые более важными делами. А с ней решили подождать, как выкрутится сама.

Такие примерно у Инны были мысли дню к десятому. Поэтому сейчас она молчала Курила свои любимые сигареты, тонкие, черные. И кормили так, будто долго изучали ее, Инны, вкусы. Она почти не сомневалась, что так и было.

А первые слова старика напротив были неожиданны:

— Плохо. Для всех плохо, Инна Аркадьевна, для вас, для меня. Не дождались мы. Не вернулся он. Не захотел больше, видно.

Марат Сергеевич Богомолов переложил протез с колен на край стола. Он очень плохо себя чувствовал. Сказывалось остаточное воздействие встреч с Гордеевым, зачастую весьма продолжительных, и, хотя меры он принимал, накопленное дало о себе знать одномоментно, разом. Богомолова Перевозчик не предупреждал.

— Вы, может быть, думаете, что я начну как-то на вас давить. Требовать объяснений вашего образа жизни по возвращении из Штатов. Его восстановили по дням, если не по часам уже не я. Другие со мной любезно, — усмехнулся, — поделились Многое вызывает вопросы. Ваши частые поездки и встречи, представляющиеся на первый взгляд совершенно бессистемными. Последующие судьбы тех, кого вы находили. Ваши открытые счета в четырех МКБ, в Швейцарии в «Кредит Сюисс». Муж, который вас звонками и письмами до сих пор закидывает, не имеет о них никакого представления. У него спрашивали. На днях. Да. Вызывающего недоумение много. У тех, кто это все выяснял. Но не у меня. Дело в том, Инна Аркадьевна, что для меня все это несущественно. Потому что я хорошо знаком с тем, к кому вас вез Хватов и кого мы с вами в итоге так и не дождались.

Инна медленно донесла столбик пепла, раздавила сигарету. Но не сказала ничего.

— Для меня существенно то, что в ваших действиях скрыто от посторонних глаз. Что лежит за видимыми пределами. Как для вас самой, там, внутри, выглядит общение с тем… с теми… вы понимаете? Опишите мне. Даю слово, что это единственное, о чем я вас попрошу. Не бойтесь выдать тайну, ведь вы видите, я знаю и так. Меня интересуют только подробности. В вашем изложении. И расстанемся; обещаю, что больше не побеспокою вас. Продолжайте заниматься тем же, чем занимались, это от вас не зависит, я понимаю.

— То есть вы хотите сказать, что меня привлекать не станут? — начала Инна с самого малого. — Ну, за оружие, например?

— Шалости. Они забыты.

— С чего вы взяли, что я занимаюсь чем-то там незаконным?

— А кто это говорил?

— Тогда почему меня задержали? Без всяких объяснений в тюрьму бросили.

— Инна, ну перестаньте, а? В тюрьме разве так? Поймите вы, все плохо. Мы его не дождались. И если вы расскажете, что вас прошу, то — может быть…

— Откуда вы его знаете? Кто вы?

— Это несущественно.

Инна снова потянулась к пачке, но рука замерла на полдороге.

— Как же несущественно, Марат Сергеевич? — произнесли у нее за спиной. — Простым смертным разве дозволено знать эти тайны? Инна так просто сказать не может. Доверие за доверие. Вы — ей, она — вам. Только так бывает в этом Мире, Присматривающий. Кстати, за Хватова спасибо. Что сохранили. Ну, и всех других. Его вам придется мне вернуть теперь. Да и остальные вам не нужны. Что они вам?

Старик с протезом резко выпрямился, уставился над головой Инны.

— Я ждал вас, — сказал наконец.

— Вот и дождались. Теперь вам хорошо?

Инна ломала сигарету и отчего-то боялась обернуться. Она не узнавала голоса. Не узнавала, не узнавала!

…И они уезжали потом, и она сидела с ним рядом. Как бывало уже здесь, в этом Мире. И как не узнала его голос, так не узнавала сейчас его самого. Он изменился. Он уже был не тот Михаил. Как и она тоже.

— Почему он нас выпустил? Народу у нет много, я видела вокруг дома.

— Ты всего не видела. Отпустил — ну, я же пообещал не пропадать, не уведомив. А сейчас он был не готов. Ни черта он меня не ждал.

— Зачем ты звал меня?

— Это не получилось.

— Но я все равно рада тебя увидеть, Зверь.

— Я уже не Зверь. Да и тем, кто я есть, быть осталось немного.

— За нами идут две машины.

— Это несущественно. Вижу.

— Я могу помочь?

— Может быть.

— Ты собираешься выполнять свое обещание?

— Какое?

— Не исчезать, не уведомив.

— Обязательно.

— Дай такое же обещание мне. Он может навредить? Тебе или мне?

— Еще как. Но это несущественно, — повторил Михаил голосом Марата Сергеевича. Получилось смешно, но Инна не улыбнулась.

(Перевозчик мог удалить меня из Мира, открывшись и убедив меня, и раньше. Мог бы вообще не спрашивать согласия. К этому обращению меня в нашем Мире, слава Богу, приучили. Но он выбрал момент, когда Присматривающие вынесли свое Решение и стали его осуществлять. И все, что происходило, происходило для меня именно «одновременно», ведь меня не было здесь.

Момент обратного моего прихода из-за Реки, конечно же, получился самый неподходящий. Вечное мое свойство, которое даже Перевозчику изменить не по силам.)

— …Напомни еще раз, как звучало обращение к тебе в последнем приказании с паролем. Как говорилось обо мне.

— «Ты сделаешь то, что ОН тебе скажет. Потому что ОН — теперь один из НАС». Дословно.

— Именно так — ОН один из НАС?

— Именно так. Что ты? Что-нибудь не то?

— Нет, ничего. Один из НАС… Из НИХ, понимаешь?

— Это означает…

— Это означает, что меня приняли. Что мне уже ничего не надо добиваться ни в этом Мире, ни в каком другом. Что я выполнил и заслужил. Все получилось, как должно было быть, как предопределено. Что ты можешь остаться Стражем или перестать быть им. Что тот, кого я отправлял отсюда, может вернуться или не возвращаться, а меня это уже совершенно не касается. Что я уже не буду спасать этот Мир и все остальные. Не имею личной заинтересованности, а то и возможностей. Что вы остаетесь так, как есть! Ты поняла?!

Инна Аркадьевна Старцева холодно смотрела перед собой, на асфальт, который несся под машину, все ускоряясь.

— Я поняла, Миша. Не жми так, ты разобьешь меня. И вообще останови. Но прежде чем я выйду, ответь мне: все-таки, как теперь мы? Ты можешь ответить: как же мы?

Часть третья

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Понятно, тебе не слишком повезло. Тебя взяли в оборот сразу, хотя ваш Володя-саламандра не так уж был и не прав, что — только по шерстке гладили. Предварительную информацию о тебе — помнишь, с этого начал? — я скачал с Богомолова, пока он как-то разливался, до чего ошеломлен одним фактом моего существования, якобы таким для него неожиданным. Они за тобой все это время хорошо смотрели.

— Почему раньше не вытащили?

— Я знаю? Политика — вещь, предсказуемая слабо. Главным образом поэтому Певцы во все века с ней плохо уживались. Ах, извините…

— Улыбаетесь. Мой файл действительно назывался «Предсказатель»?

— Понятия не имею. Я, знаешь ли, без файла обошелся. По старинке. Колдовством.

— Ну, не надо…

— Мне тогда просто требовалось найти с тобой какой-то общий язык, а что ты за человек, я не представлял. Не волшебник же я в самом деле. И между прочим, не такая уж коммуникабельная личность. Ты даже подумал, будто я тебя гипнотизирую, а я просто проверял бредовую мысль — а не причастен ли ты как-то…

— А я, вы совершенно точно убеждены, что я… И… и Женя? Что она с Реки возвратилась… А не так, как у вас. Извините.

— Да. Убежден. И она. И не спрашивай меня больше об этом.

— А о чем можно?

— Не представляю я, например, до сих пор, откуда в Крольчатнике узнали о тебе. Думали, что все прямо узнали. По чьей наводке Красавина тебя провоцировала. Вот она-то психолог профессиональный, за вами всеми в Крольчатнике смотрела. Володенька с Ароном у нее так, на подхвате были, ничего толком не понимая. Их обоих вообще только сам знаешь что интересовало. А вот кто через нее осмеливался подталкивать тебя — не представляю. Уж не Миша Хватов — это точно.

— Может, Богомолов тот же? Не как директор НИИТоВ, а как Присматривающий?

— Присматривающим феномены не требуются. У них собственных сколько угодно, ты видел. И боюсь, еще увидишь. Богомолов жизнь положил на дело Присмотра, ему тоже непредсказуемого не надо. Он, кстати, был на редкость искренним в своих идеях человеком. За то и ценили. Преданные лучше всего служат. По себе знаю.

— Значит, был кто-то еще. Неужели это трудно выяснить?

— Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно.

— Я помню, чьи это слова.

— Уж и пошутить нельзя с тобой, Певец. А ты не собираешься? В смысле — начать?..

— Разве что-то изменилось? Впрочем, да… Нет, не собираюсь. Теперь — тем более.

— Тебе не повезло, потому что тобой занялись власти. Знаешь, такая изнанка официальных, а не совсем уж тайных, о которых ты теперь имеешь представление, как никто в твоем Мире. А изнанка всегда пахнет… понимаешь чем. При первом знакомстве я сказал тебе, что ты начнешь и что это нетрудно. Смотри, я редко ошибаюсь.

— Я даже думать об этом не могу. Особенно про всех этих тайных, и явных, и сверхтайных, и вообще несущественных, но властвующих. Тошнит и голова кружится, как от сотрясения мозга. Я бы с удовольствием написал про них пародию. Если бы только…

— Вот-вот, если бы только. Ну, не будем забегать вперед. Пародия — это, в общем, довольно плодотворно…

— Ох, пожалуйста, не надо. Как это все-таки выглядело, мое влияние на все и вас в том числе? А на реальные события? И что будет теперь? Я должен что-то…

— Это выглядело и выглядит как ключевой кусочек в головоломке, которую называют вашим Миром. Он бессмыслен и предельно схож с остальными, этот кусочек. Он не имеет никаких особых отличий и достоинств, но он держит равновесие Мира. Его можно найти, только если знаешь общий вид, получающийся в самом конце. Или — и это другой способ и путь Перевозчика — если достаточно долго занимаешься составлением головоломок.

— Лучше знать заранее, что в конце.

— Не уверен. Да и не знаю. Мы же с тобой, наши сущности оказались достаточно тождественны. Я уже говорил, я почуял тебя еще прежде, чем понял, каково твое значение для твоего Мира. И увидел момент, когда ты был сбит со своего пути. По собственной ли опрометчивости, по несчастливым обстоятельствам, — для Мира особой важности не представляет. Но ты утратил равновесие сам, и с тобою, ключевым кусочком головоломки, стал утрачивать равновесие и этот Мир. А он очень важен в Системе Всех Миров. Причины… я вряд ли верно назову их. Этого просто невозможно сделать, уж примирись. Зато, как сумел, я помог тебе обрести равновесие вновь. Надеюсь, что помог, хотя дело даже не в Жене персонально. Прости. Линии Мира неуловимы. Как и само Время.

— «Время — это нечто гораздо более странное, чем мы себе представляем». Так? Теперь я знаю и это.

— Когда я пересел в Седьмое кресло Магистров, и среди многого мне была подарена и эта фраза и пояснено, как с нею оперировать, я, пока не наловчился, попадал невесть куда. И то, что я побывал в прошлом твоего Мира, на него, знаешь ли, совсем не повлияло. Я только смог подобрать Михаилу Гордееву полное имя, чтобы звучало, как звучит. Хотя бы по-русски. Смешно, конечно, все равно как утверждать, что слово одного языка заимствовано из другого, появившегося через сколько-то там веков, на том только основании, что это — новое — тебе слово нравится. Даже не телега впереди лошади, а вообще без.

— Ну, таких курьезов сколько угодно. А металл? Почему — золото? Я все хотел спросить. Это не курьез, надеюсь?

— О, нет. Пожалуйста, скажу. Кстати, пока не забыл. Держи. Сохрани, если хочешь, как память об одном из МАГов.

Я повертел золотую вещицу. Камни-самоцветы заиграли, блеснули в закатных лучах. Но это, конечно, была не подковка. Миниатюрная, с палец, копия-модель моего кораблика с вымпела на столе столовой в Крольчатнике.

* * *

Ох, медленно мы поднимались, медленно. Тоннель сперва, и идти в темноте, и окна по сторонам погасли. Я тогда ее за руку взял. Теплая ладошка. Шершавая. И оказывается, забыл я уже. И лицо забыл. А в темном Тоннеле не увидать. Я сразу оглянулся, на Том берегу еще. Пусть, думаю, сразу, если… И ничего. Только руки больше не выпускал. Подумал, что если дойдем, то на шаг ее отпустить от себя не смогу. Надо же таким быть. Глупым. И тоже, конечно, не было потом так. Но уж потом, а тогда именно так и думал.

И молился, всем, кого придумать мог. Не персонально кому-то. Признанному и освященному. Люди сто тысяч лет духов стихий почитали. А можно и Мировые Силы — так сказать. Мудрым было человечество неразумное. Скопище сущностей. Души заблудшие.

Я сразу Ежичку и обнять хотел, но вернувшаяся с нею «не дама», юноша обворожительный, сказал как по писаному:

— Ведь ты обнимаешь лишь тень. Пойдем скорее, труден наш путь.

А сам пропал, стоило нам лишь на порог обратного Тоннеля ступить. А мы пошли. А я молился. Как мог.

не навсегда же возвращаете ВЫ ее вернется она за Реку вновь потому что кратка наша жизнь слышите ВЫ дайте дойти нам дайте снова увидеть ей солнце нашего Мира Вы знающие Миров множество

Пропал Проводник, бросил нас Лодочник. Соврал напоследок, гад. Никакая не тень она. На руку мою опиралась и вздыхала, когда по Тэнар-тропе всходили, танатами окруженные. А вот тут я глаз не смел поднять. Себе говорил, что не на жизнь опоздать обидно, обидно на минуту не дойти, но и что-то еще было. Мы как деревянные шли, ноги переставляли. Но очень медленно. А потом Тэнар-камень повер…

* * *

…нулся, и сразу мне Ежик на руки и упала.

— Гарь…

— Сейчас. Сейчас, сейчас…

Мы находились в квадратном каменном мешке.

Темные неразличимые стены, двери выломанный проем зияет. Сумерки. Там, снаружи.

— Мы где? Ты откуда, Гарь…

— Подожди. Рыцарских замков нам только…

Спотыкаясь на обломках и оскальзываясь в чем-то подозрительном, я пролез к проему. Пришлось немного постоять, привалившись, потому что в самый последний момент задел правой рукой за невидимый выступ.

— Что там?

— Да ничего особенного. Москва. Утро раннее. Все очень хорошо.

Я невольно закрыл глаза. Нет, рыцарский замок в глубине веков был бы, пожалуй, лучше.

— Какая же это Москва? — Женя говорила рядом. — Поля какие-то. С капустой. А там парники?

В той стороне, правее и позади, виднелись стеклянные ряды островерхих длинных крыш, изнутри освещенных фиолетово-белым светом разрядных ламп. И довольно далеко за ними поднимался темный массив леса. Рядом с полуразрушенной кирпичной башней, в которую мы вернулись из Тэнара, стояли одноэтажные приземистые дома. Совсем деревянные. Надо всем этим неслись рваные лохмы туч. Мокрая трава и близкая грунтовая дорога в сплошных лужах. Ветер причесывает посадку ветел неподалеку, и в стене посадки, как вырванные зубы, темнеют многочисленные прорехи. Свет сумеречный, лиловый, как над Рекой, когда Луны прячутся.

— Игореша, ты уверен?..

— Подожди, моя хорошая. Сначала…

Я обнял ее и поцеловал. Вот губы я помнил ее. А от волос шел едва уловимый запах… не солнца, нет. Откуда солнце там. Но она всегда немножко подкрашивалась хной, и это осталось. Она ведь была темно-русой, а хотелось ей порыжеть. Нам теперь придется долго вспоминать друг друга.

Я целовал ее, пока хватало дыхания. Она отвечала, но потом забилась, и я отпустил.

— Здравствуй. То есть я хотел сказать — трям! здравствуйте!

— Здра… ох… здравствуй, Гарька. Гарька мой…

Поворачиваясь от двери, я открыл ей весь остальной пейзаж, и она увидела освещенное громадными фонарями шоссе и рекламные щиты повдоль (два сбиты), паутинное мерцание редких пока светящихся окошек многоэтажных корпусов над темным лесным массивом (а скорее — высокий берег излучины Москвы-реки), зарево городских невидимых улиц дальше и выше.

— Ой, и правда. Так что же мы стоим? Здесь можно спуститься?.. Постой, а почему у тебя голова перевязана? И еще мне показалось, что рука у тебя повреждена. Я опиралась, а ты вздрагивал.

— Ну, ты совсем легонько опиралась. Кружится голова проклятая. Посидеть надо. Подумать. Остановиться, огля…

— Игорь!!

…Судя по вкусу, это была вода из ближайшей лужи. Сколько в маленьких ладошках поместится воды? В твердых квадратненьких ладошках? А я весь мокрый. Не очень-то у меня получается роль счастливца. Победителя. Шершавая ладошка легла на лоб, открытый почему-то.

— Господи, очнулся!

— Ну, ну. Ну? Хорошенькую встречу я тебе устроил. С тортиком нашим любимым. С шашлыком и имеретинским вином. Ладно, выберемся только…

От башни оставались одни стены да ржавая крыша. По-моему, в таких стояли насосные станции для каких-нибудь оросительных систем. Колхозных полей. Мы прошли до освещенной трассы по дороге с лужами, в одной из них Ежичка выстирала мою самодельную повязку. Кровь хорошо от льняной ткани отходит.

— Когда все будет хорошо, вышьешь на ней три лилии, как на боевой салфетке мушкетеров.

Она вымученно улыбнулась мне в ответ. Теперь реакция у нее наступала. Женя была в джинсах и красной кофточке. Ничего в руках. Ну да, сумка-то осталась за четыре года отсюда. В том автобусе. В отделении, откуда я ее забрал. У «психологов» НИИТоВ.

— Тебе нужно в больницу.

— Похоже, не одному мне.

На шоссе, над которым погасли фонари, кое-где лежали упавшие деревья. Возле некоторых возились люди в зеленом с разводами, стояло два или три грузовика. А звук, который я слышал от самой башни, был звуком бензопил. Молодые парни расчленяли стволы, грузили, чистили проезжую часть. Редкие машины аккуратно огибали их.

— Что с вами? Вы пострадали этой ночью? — Сержант милицейский.

Я едва успел сжать Женин локоть.

— Ночевали у тетки, стекло высадило. А так вроде больше там повреждений нет, я сегодня к колонке ходил, смотрел. Даже тополь старый на дворе не завалился.

— Вызвать вам машину?

— Да что вы, мы доберемся. Вот ветрище, а?

— Смотрите, троллейбусов не будет. Вы знали бы, что на Ленинском делается…

— А где мет…

Женю я увел, пока он не успел дослушать. Один из показавшихся мне издали просто сбитыми щитов изображал бутылку родниковой воды. Хоть стоял, привалившись к фонарю вверх тормашками, вода, понятное дело, из бутылки не выливалась. Зато мокрый весь и переломанный. Метров пять-десять летел от своего места, откуда сорвало, махина четырехметровая.

— Игореш, что здесь делается? Я только хотела спросить, где метро ближайшее. Или, может быть, у тебя есть деньги на такси? Какую машину он хотел тебе вызвать? Ту, по работе? А встреча ничего, впечатляет.

Ехидство — это сейчас хорошо. Это то, что надо, если денег у нас нет, документов у нас нет и к кому обратиться у нас нет. Господи, какое же число-то сегодня? Куда нас вынесло?

— Он предлагал вызвать «Скорую помощь». Ближайшее метро, как я понимаю, «Молодежная», это там, через мост. С деньгами у нас не очень. Я тебя люблю.

Она на мгновение прижалась. Пошла рядом, перепрыгивая через лужи, как первоклассница.

— Ты бесстыдный врун, — сказала Ежик, улыбнувшись.

Мы миновали плоский мост, через который проносились машины, и он ощутимо подпрыгивал. На повороте пришлось долго ждать промежутка в движении, чтобы перейти, и Женя еще раз поцеловала меня. Поваленные деревья были тут и там, и я все узнавал до детали. От гула городского я отвык. Представляю себе, как отвыкла она. А она улыбалась и не говорила больше, чтобы не кричать. Троллейбусные провода висели, оборванные. Все, кто мог, просыпался.

Перед стеклянным павильоном входа в метро станции «Молодежная» жизнь кипела. Здесь, наверное, разобрали в первую очередь, а может, и не было особенных повреждений. Но обрушенные тополя во дворах мы видели. Шли люди и ехали машины, и торговцы расставляли лотки на мокром асфальте. И разговоры только о ночном урагане. На меня смотрели сочувственно. значит ураган был ночью

Я остановился как вкопанный, Женя, обнимавшая меня за талию, ткнулась вперед

Быть не может. Ведь теперь все должно прекратиться. Теперь. Я ушел и вернулся, и Ежка вернулась со мной.

Теперь все должно быть хорошо! Мое странное должно кончиться! Ну?!

О, Эжени.

— Что с тобой? Опять?

— Да. Опять. Ха-va. Не обращай внимания, ты этого, слава Богу, не знаешь. Прикрой меня справа, моя хорошая, а то увидят лапу, подумают, пьяный дрался и в лоб получил.

— А как мы в метро попадем?

— А мы хорошего человека попросим.

Хорошим человеком была дородная тетка. Я бессовестно обманул эту добрую женщину, повторив байку про вылетевшее стекло. И потерянный бумажник. Остался в стихийном бедствии без копейки. Не люди, что ли?

Я, должно быть, чуть переиграл, потому что она вдруг сказала: «Дыхни!» И пропустила, хорошая женщина. Надо в беде друг другу помогать.

— Как у тебя врать на ходу получается. Складно и убедительно.

— А поработай с мое в контрразведке, — шепнул я Ежичке в увозящем вагоне, когда мы выехали на открытый отрезок линии. Всю подземную минуту я просидел, крепко зажмурившись и пытаясь понять. И так и не понял. — Нам теперь много врать придется.

— Ну ты чего, Гарь? — сказала Ежичка жалобно. — Ну хочешь, к Ивану с Надькой поедем? (Это были те Ежкины влиятельные родственники.) Хочешь? Они помогут. Я — ничего, ты не думай.

— Мы будем жить вечно. Правда-правда, мне обещали. Ну их к черту, легенды все эти.

Надежда и Иван (это я еще знал) уехали в Израиль. Там же сейчас жили двое моих друзей, к которым я мог бы сунуться. Не представляю себе, правда, что бы я им сказал. Не представляю себе, куда нам ехать, к кому можно обратиться, и стоит ли это делать вообще.

— Не очень у меня страшный вид?

— Нахал! Это я должна по этому поводу волноваться. И зеркальца завалящего нет.

— Въедем в темноту, в окошко посмотришься.

— В кино хочу. Сельтерской хочу с сиропом.

Я точно имел обалделое выражение, и Ежичка не удержалась, прыснула. А до меня дошло.

— Зато у меня есть ты, дорогая! — шепотом закричал я и прижал здоровую руку к груди.

— А у меня ты, дорогой!

— Я тебя обожаю!

— А я тебя… — Тут должно было последовать: «Терпеть не могу», но на глаза Ежкины, прекрасные серые, вдруг накипели слезы: — Ох, Игорешенька…

— Ну, милая, ну, что ты, все позади уже.

— Мы потом сыграем в нашу игру.

— Конечно, сыграем.

К «Арбатской» я уже кое-что придумал. Толпа. Толчея. Грохот поездов. Ежка прижималась, глядела глазищами в пол-лица. Мне было все более не по себе.

Желтый кафель «Библиотеки». Переходы-выходы «Комсомольской». На табло над вокзальной суетой цифры: 22.06.98. Я с внутренним смятением оглядываюсь на Ежичку, в уме считая: в Крольчатнике четыре недели и два дня… или три? или один? Что-то там было с одними не то затерявшимися, не то добавившимися сутками. В любом случае, дней десять или около того куда-то подевались.

— Я боялся тебе говорить, но здесь прошло три с половиной го…

— Я видела, Гарь. Я еще на «Молодежной» видела, там есть. И вообще понятно. Заметно. Ты не волнуйся за меня.

— Я вот думаю, легенда об Орфе… ну, о том. Если бы он не оглянулся, и Эвридика с ним на самом деле вышла? Что было бы?

— Тогда не было бы никакой легенды. Простая нудная семейная жизнь. Как у нас будет. Что, если всем здесь сказать, откуда мы вернулись? Откуда ты меня вернул? Только чтоб не решили, будто мы сумасшедшие.

— Они решат. У них смерч-ураган, им и без того тяжело.

Я подумал, что никогда не смогу сказать ей, как она попала туда, о чем говорит.

— Ты снова завел себе кучу женщин для легкой личной жизни? — Ежка засмеялась, глядя на выражение моего лица. — Дурачок, это всегда можно понять. А сейчас, по-моему, у тебя никого не было.

— Совсем. — Я еще, никогда с такой радостью не чувствовал себя дурнем,

— Бедненький. Снова врешь. Какая-нибудь да была…

— Все равно он не был бы таким счастливым, как я сейчас. Даже если бы не оглянулся. У меня из головы не идет, понимаешь?

— Кто сказал: к черту легенды? — Ежка вздохнула судорожно и добавила: — А я ничего не помню, что было там. Там, понимаешь? Совсем.

И я поверил ей сразу же.

— К черту. К Гордееву. Я после тебе объясню, кто это.

Мы целовались, нас толкали. Бабка с цветами сказала: «Купи крале, солдатик». Потом рядом охнули, с сипотцой голос воскликнул:

— Игорь! Игорек, дорогой! Какими судьбами? Откуда? Да знаешь ли, как разыскиваем тебя? Вот встреча так встреча! Нежданно-негаданно! Да через сколько!..

Еще не оборачиваясь, я испытал знакомое отвращение и тоску. Конечно, все правильно, у него дача по Ленинградке, летом он жил там. Я даже бывал зван и не раз. А сейчас мы встали на самом выходе с поездов. А он, если вызывали его, в любой день ездил на работу. На службу. В Балакиревский переулок.

— Здравствуй, Сергей Иваныч, — сказал я. — Это ты точно заметил — через какие годы, через какие истории взлеты.

— Ты еще говоришь, случайностей в чистом виде не бывает! Как ты? Что ты?

— Когда я такое говорил? Разыскиваете меня — зачем? Я своего решения не отменял.

— Ну а полтора месяца-то где проболтался? В какой компании? Мы про тебя, брат… но это потом. Слушай, книга же твоя вышла тогда! Бешеный успех! В октябре девяносто четвертого, помнишь, что было? А в ноябре? Тебя ж на перья подняли! Тополь с Незнанским — щенки… но это тоже потом. Сейчас ты куда? Познакомь со спутницей своей преле…

Это он Женю наконец узнал. Либо сделал вид, что — наконец. Видел-то только фотографию на крестике, а так я их не знакомил. Должно подействовать. Господи, снова то же самое, снова разбирать, где сию минуту тебе откровенно врут, а где только вид делают, что правду вот-вот скажут.

— А я буквально на один день в Москву. Вчера бы и не приехал, но это понятно, вчера мы там окна-крыши спасали, а так-то я в отпуске. Здорово город поломало. Передавали, даже жертвы есть, не слышал? одиннадцать и два

— Одиннадцать, — повторил я за голосом, не слышимом в этом Мире больше никому. — Одиннадцать официально зарегистрированных трупов и двоих не найдут на свалке за совхозом «Коммунарка», что по Калужскому шоссе. И более двухсот пострадавших по городу.

— А… ага. — Умный Сергей Иваныч уточнять не стал. — А тебе-то, — кивнул он на повязку, — тоже попало? Тут?

— Гораздо дальше.

Я покосился на Ежичку. Она стояла смирно, привалившись к моему плечу, и глядела на свои немодные четырехлетошние босоножки. Прядка с рыжиной упала. Вокруг гудел мокрый вокзал.

* * *

— Вы теперь очень замечательно, — сказал Михаил, притормаживая. — Сами по себе, естественным путем развития. Как на роду на вашем человеческом написано. Тут за этим нянек без меня много. Приглядят, я убедился… Эй, придурки! — громко позвал он. — Я сейчас к обочине прижмусь, так вы мимо не пролетайте, хоть один тормозни. Надо даму доставить. — Он говорил в пространство салона, одновременно выводя машину, которую им дал Богомолов, на мокрый песок бровки.

Черные ели гудели под ветром. Инна наступила в лужу и не заметила этого.

— Ты уйдешь прямо сейчас?

— Тебя это уже не должно волновать. До станции подвезут. Все, что тебе дали ОНИ… МЫ, — поправил Михаил, — остается. Здешние тоже не тронут. Поглядят, быть может несколько, да и отстанут. Ты слышала, как этот сказал. Ему верить можно. С уходом я не тороплюсь, хотя меня, возможно, поторопят. Ты ведь помнишь, как меня когда-то поторопили? А для тебя я больше ничего сделать не могу. Да и чего же боле? Ты получила все, что хотела, — независимость, благополучие, свободу. Думаю, МЫ тебя больше не побеспокоим. — Михаил оставался в машине. Надо было, чтобы его продолжала слышать не одна Инна. Тогда, возможно, ей действительно впоследствии вреда не причинят. Надежда слабая, но большего он для нее сделать не мог на самом деле. Все равно противно было говорить.

— Ты для этого меня позвал? Чтобы отыграться за… за то, прошлое? Очень красивый жест.

— Думай так, тебе жить.

Белый маленький «Мерседес» медленно катился к ним вот уже метров восемьдесят. Замер в двадцати. Михаил приглашающе помахал рукой. Один из двоих в «Мерседесе» подошел. Инна видела этого парня возле дачи «академика».

— Даме не стоит сейчас садиться за руль, отвези ее, дружок, на электричку посади. А я с твоим приятелем обратно. Мы с Марат Сергеичем не договорили.

Парень недоверчиво повел носом, толстеньким, как бульбочка, полез молча за руль, который Михаил уступил. Инна чувствовала, что надо что-то сказать.

— Мы больше никогда не встретимся, Инна. Прощай.

Мокрый песок скрипнул под его шагами, но этот звук заглушен был пронесшимся серебристым траком. И она только увидела, как «Мерседес» разворачивается. А впереди, метров за двести, так же разворачивается еще одна прижавшаяся к бровке легковая. Джип, увидела Инна, когда тот, набирая скорость, миновал их.

— Девушка… поедем, да?

— Я и сама доеду. Нечего мне!..

— А я потом? Садитесь, садитесь.

…В ожидании электрички Инна купила «Бурду». Фотографии на первых страницах газет на лотке почему-то показывали одно и то же — поваленные деревья, опрокинутые машины. Бред какой-то. И журнал Инна листала, не видя. Она, Инна Аркадьевна Старцева, молодая и чрезвычайно эффектная женщина. Свободная. Действительно свободная, до того даже, что может хоть сейчас отправиться в Америку к мужу, который все простит. Ее состояние выражается в числе с пятью нулями. В деньгах, естественно, не в рублях. У нее здесь прекрасный круг общения. Мужчин она выбирает сама. С нее наконец-то сброшены путы мистической зависимости от неких пусть реально существующих, но все-таки потусторонних сил. Ей больше, слава Богу, не увидеть сна, начинающегося вспышкой, цветами, зеленым газоном и дорогой. Она свободна! Нормальна и свободна!

Засмеявшись, Инна кинула непрочитанную «Бурду» в урну, полную бутылок и оберток от мороженого. Загудела электричка.

Так отчего же ей так одиноко сейчас? Потому что он ушел и сказал: «Прощай», — а она не нашлась, что ответить?

* * *

Телефон звонил, а я не поднимал трубку.

Короче, уговорил нас Сергей Иваныч. Да по-другому и быть не могло. Ну, куда нам действительно? До первой проверки документов. Был бы я один, а так все выдумки мои… «Переможетесь пока», — сказал Сергей Иваныч, вводя нас с Ежичкой в светлую двухкомнатную квартиру на Лианозовских дубовых бульварах. И машина у него нашлась, и квартира, и ключей связка. Я боялся показать свою тревогу, за Женей по пути посматривая. Она выглядела молодцом, а сам я вдруг себя почувствовал как рыба в воде. В квартире Сергей Иваныч сунулся в холодильник, в ванную. «Ну, сейчас привезут, что надо. Вот Веник, всегда у него шаром покати. Холостяк, не то что мы…» Сергей Иваныч держался легко и свободно, будто ничего особенного. Один раз себя выдал: в коридоре, когда прощались. «Неужели она?» А Женя была в комнате. Я покивал только. «Ну, вы тут отдохните. Через пару часов продукты подвезут. Очень прошу никуда не выходить. Кто подвезет, тот сам дверь откроет». У меня потом было сильное желание проверить, не сидит ли Сергей Иваныч на лестнице, карауля. Я не строил иллюзий, что это за квартира, что никакому не Вениамину она принадлежит. И о своем дальнейшем мог вполне предположить. О нашем. Моем и Жени. Вот за нее вообще всерьез возьмутся. Мне стало совсем нехорошо.

— Что ты? Игоряша… — Ежик вытирала мокрые волосы.

— Писать хочу. А ты все заняла. Мучаюсь.

— Дурачок. Иди скорее. Что не постучал?

— Я стеснительный.

Первые сутки мы спали. Вторые — разговаривали и смотрели телевизор. «Время», «Вести», «Времечко», все информационные программы, какие могли найти. Не очень я многим от Жени отличался в своем неведении относительно здешних событий. Телеканалы новые появились. Я думал, их будет больше. Все показывали последствия урагана. Когда шли эти кадры, или бессмысленные фильмы без начала и конца, или международные новости, или шоу, которыми нас хотели развлечь, мы любили друг друга. Ежичка была точно такой же, но теперь вскрикивала. Я все ждал. И дождался. Вечером она разрыдалась на кухне. Я сунулся, она глухо попросила не ходить. Вертел рюмку с коньяком, слушая затихающие звуки. Крольчатник вспомнил, Ксюху, стекло, которое не смог пробить. С ними-то со всеми — что? Выпить я так и не решился. Всхлипывая, Ежичка утихла совсем. Ничего тут нельзя было сделать, ничего. Представились какие-нибудь светлые палаты реабилитационной клиники. По телевизору шла реклама стирального порошка.

…Я осторожно высвободил из-под Ежкиной головы руку с гипсовой повязкой. С тем, кто привез огромную картонную коробку, напомнившую многое, прибыл и врач. Почистил мне загноившийся лоб и загипсовал кисть. «На рентген надо. Ясно, что перелом, но неизвестно, со смещением ли». Первый, которого я тоже не знал, взглянул вопросительно. «Обойдусь», — сказал я.

Утром этого дня заехал Сергей Иваныч. Передал портфель с экземплярами «Министра…», пачку вырезок. Деньги привез, много. До чего все-таки честные люди. Спросил, удобно ли здесь, не надо ли чего. Я поблагодарил, попросил, если можно, задержаться еще сегодня и, возможно, завтра. Я уже начинал ждать, чувствовал по некоторым признакам, что Женю пока снимать с места не надо. Она ведь и в той шикарной квартире прижиться не успела. Ей-Богу, я боялся трогать ее и ни за что бы не стал, но мы вдруг оказались так рядом… Я увидел, что она страшится сама. Но все было замечательно. Все наше вернулось к нам, хотя вечером она расплакалась на кухне.

Ежка спала, я ее укрыл. Стола для бумаг тут не было, я сел в большой комнате в кресло под торшером. Прежде чем в портфель лезть, зажмурился и постарался еще раз все вспомнить. Продумать. Снова та моя дурацкая привычка.

А)…отчего Сергей Иваныч при нежданной встрече сразу этот вариант предложил. Само собою, как бы подразумевая, что в бегах я (Ежку никто со мной встретить, конечно, не предполагал, тут что уж) и в Зачатьевский не явлюсь. Ответ: меня там ждали. И давно ждали. Понятия не имею, что там сейчас и как. С того начать, что мне пришлось бы доказывать долго-долго, что я — это я. Без ссылок на НИИТоВ вряд ли бы обошлось, я ж не имею полезной привычки хранить документы вне дома в абонированной ячейке.

Бэ)…по отрывочным его репликам понять можно, что ждали и там» в лесу, а значит, и вся жизнь моя отшельническая для них — «как простое стекло».

Вэ)…и Крольчатник.

Гэ)…и Гордеев? Стоп, этот вопрос я себе уже задавал. Отставим пока в сторону его загадочную фигуру.

Дэ)…и глаза пора бы открыть.

Я сделал вид, что зажмурился только затем, чтобы преподнести себе сюрприз. Рецензии читать было интересно. Полемические две статьи, в которой одной «Министр…» просто упоминается, а во второй всему мне устраивался доскональный разбор, — еще интереснее. Я посмотрел, кем подписана. А, ну это понятно. На оборотах вырезок проставлены даты. Последняя — 97, март. Долго же меня поминали. И стопочка хорошая, два десятка с лишним штук. Раньше никогда к упоминаниям о себе трепета не испытывал.

Я прекратил играть сам с собой в поддавки и развернул газетный лист на две полосы. «Мерседес» должен быть расстрелян!» — поперек, крупно, и полоса вывороткой, то есть не белый фон, черный шрифт, а вычерченная засветкой бумага, в которой белый текст светится. Эффектно, но не более того. Вот тут автора «самого провидческого романа постперестроечной России» превозносили всяко. Параллелей, правда, между выкатившимся аккурат к Новому, 1995 году, триллером и войной, разразившейся на Кавказе, проводилось мало. Недостаточно, на мой взгляд. При желании их можно было и больше набрать. Имеется в «Министре…» одна сюжетная линия… Зато дневники Левы Федотова, якобы предсказавшего Великую Отечественную, цитировались вовсю. Я читал эти дневники. Любой заинтересованный вопросом мог прочесть. Ничего особенного. Просто мальчик думал без шор в сознании. То ли от общего ума, то ли просто по привычке, не разглагольствовал вслух, а тихо записывал. Почему и уцелел до самого 43-го, чтобы погибнуть в той хорошо им продуманной и признанной неизбежно вот именно такой, а не какой говорили все, войне.

Но я-то и не думал!..

Спокойней, сказал я себе. Не заводи все сначала. Женю тебе вернули. Гордеев, кем бы на самом деле ни был, вернул. Будь рад.

Надо же, как меня достало. Я уехал в первых числах ноября 94-го. Сразу после… Дней не хватило, чтобы понять смысл их затеи. Какой «черный вторник»! Их, может, «вторников» этих, еще случится…

Женя застонала, заметалась, я пошел к ней. Сколько ей будет сниться тот автобус?

Мне внезапно дико захотелось, чтобы под рукой оказалась клавиатура. Или машинка. Или бумага. Я представил себе, что работаю, и это было приятно. Впервые за годы (случай в Крольчатнике не считается, да там и не по-настоящему было) — приятно, а не страшно.

Сложил газетный лист, присоединил к другим, убрал в портфель. Взвесил на руке книжку. Яркий глянцевый том. Как и требовалось быть. Как мечталось. В оформлении обложки использован коллаж из газеты, первой гласно приклеившей к тогдашнему министру обороны кличку по названию автомобилей-иномарок, которые он коллекционировал. Это у меня, значит, двенадцатая… не то тринадцатая? Да, тринадцатая, чертова дюжина. Говорят, к концу второго десятка своих вышедших книг их перестаешь считать и начинаешь путать. Однако — тринадцать. Каков простор для нумерологических построений. Раскрывать роман нет никакого желания. Соображения под буквами алфавита продолжались.

Е)…конечно, я жил в лесу не как на необитаемом острове. Приемничек, правда, почти сразу сдох, но война — это не такая вещь, чтобы мимо пройти. Но, во-первых, до самой первой своей весны я был слишком занят борьбой за выживание и действительно ничего не знал. Позже — все-таки был я выключен из сферы действия средств массовой информации. Из-под давления СМИ. Это — полностью. А главное, ведь я уехал, чтобы забыть, вот и забывал. Да и помогли мне, как выяснилось, весьма успешно. На консервации я находился, по их меркам. Отсюда вытекает, что

Е) (замечательная буква) — с консервации я снят.

Женя спала, я поправил одеяло. Нехорошо смотреть на спящих, но я не мог оторваться некоторое время. Горел ночник, я видел ее полураскрытые, как у ребенка, губы. Выключил розовый колокольчик, потом подумал, что она может испугаться, открыв глаза в темноте, и снова включил.

Я сознательно не останавливал ее, когда она заговаривала со мной в этой квартире о Реке, о том, что все-таки запомнила оттуда. Слушают, так пусть.

Не слушают, так будут. Я не собирался из-за кого-то снова пугать мою возвращенную Эвридику. Лгать и изворачиваться в жизни в общем-то бесполезно, хотя преимущественно этим мы все только и занимаемся. Гораздо разумнее принять изменившиеся условия, постараться усвоить как можно скорее новые правила и найти среди них себе место. Я поэтому и сказал сперва, что не очень хочу домой. Что, если можно, чего-нибудь еще. А Сергей Иваныч с притворным пониманием головой покивал. Мол, ну, ясное дело, в те же стены!.. И предложил, значит. Такие квартиры наготове держат.

Вздохнул я около бара. Открывать не стал. Начинается третья моя жизнь, о которой, Перевозчиком уводимый, я подумал. Ведь так?

«…По-моему, так!»

«Здравствуйте. А ты откуда?»

«А я всегда с тобой. Для ума. Если ты чего умное решаешь, я тут как тут. Подтвердить. Я с тобой и на Том берегу был, только ты там на меня внимания не обращал. Прогонял даже».

«Прости. Мне было не до тебя. Что ты обо всем этом думаешь? О Реке, Перевозчике, прочем? Может, бред, галлюцинация?»

«А кто за стенкой спит, тоже галлюцинация? Лучше уж меня бредовым собеседником считай. Твоим шизоидным компонентом».

«Где слов набрался! От меня разве. Слушай, компонент, с вопросом «Кто виноват?» мы решили: я сам. А «Что делать?»?»

«А ничего не делать особенного. И запомни: человек никогда ни в чем не бывает виноват только сам! Это он умирает в одиночку, а живет среди людей. Какие бы ты шуточки на эту тему ни выдумывал. Смотри, ты же все правильно рассуждаешь — вот, новое начало, другая, не похожая на прежнюю жизнь».

«В том и дело, что, кажется, очень похожая обещает быть».

«Они все тебя теперь сильнее бояться будут. Пылинки сдувать. Они же не Гордеев, им запредельные штуки от тебя не требуются. То есть эти-то штуки и нужны, конечно, но на ихнем маленьком, человеческом, жалком уровне. Они у тебя все вот где. Ты про Гордеева думал, что он тебя боится, ему-то как раз плевать. А эти все — твои. Соображай хоть немножко. Где этот Гордеев? Нету его. Кто в этом твоем Мире после него главный — ты!»

«А знаешь, мне еще одна мысль пришла. Издательства-то я этого не знаю, что «Министра…» выпустило. Повторных тиражей не было, это из статеек видно, а должно было идти просто-таки со свистом. Это значит что? Это значит, нужен был факт. Он состоялся, и дальше трава не расти. Не хочу я в игры эти играть, понимаешь? Не хочу! Тем более… эй! Ты куда подевался?..»

Не отвечает раздухарившийся мой Винни-Пух. А я заснул, кажется, в глубоком кресле. О чем мы с ним разговаривали? Вечные вопросы обсуждали.

И среди ночи длинно зазвонил телефон.

* * *

Не убежден, что у меня получается правильно передать атмосферу этих первых дней нашего возвращения. Для меня самой главной тяжестью стала ответственность за Женю, что я вдруг ощутил с такой глубиной и отчетливостью, какой раньше не было никогда. Одним только своим желанием я возвратил ее, а это даже больше, чем ответ за тех, кого приручил. И силой Перевозчика, да, но я как-то в тот момент не думал еще о. нем, еще непонятном мне Гордееве. Перевозчик, живущий в Мирах, — это совсем не то, что мы здесь… Не знаю, возможно, я все-таки несправедлив к нему.

Мне нужно было принять какое-то решение, а я не знал, какое. Когда Ежичка утром забралась, как это у нее водится, на два часа в ванну, я тайком сел на телефон и выяснил для начала, что в моей якобы квартире я уже не проживаю. Это было трудно, потому что прежде мне надо было заново научиться заочному обращению со всеми справочными службами надежно закрытого от шпионов города Я воспринял спокойно. Я о многом передумал той ночью. Ведь я так и не снял тогда трубку, а просто выдернул шнур из телефонной розетки

Если я хочу сохранить Женю, чтобы она не стала объектом невесть каких исследований невесть какой новой конторы, замаскированной под невесть какой вывеской, мне следует соглашаться на все, что мне предложат, ставя условием ее неприкосновенность. Вот так. О существовании гораздо более могущественных, чем какие-то конторы, сил, и вспоминать не хотелось. Да и какая разница?

Я всерьез думал, не паранойя ли у меня начала развиваться от всех перипетий. Я отдавал себе отчет, что мои надежды эфемерны. Я даже дошел до того, что начал представлять немыслимые какие-то планы бегства, как мы пробираемся, скрываемся, едва не отстреливаемся. Того хуже — выступаем в открытой прессе, подаем иски, участвуем в пресс-конференциях… По поводу чего, собственно?

Как бы то ни было, а ты вернулся к тому же, с чего начал, подумал я. Ты один — и весь Мир. Но ты не один.

* * *

Со скамеечки у подъезда нас окликнул парень, которого я никогда не встречал.

— За хлебом, — помахал я пакетом, — булочная тут ближайшая где, не подскажешь?

— Да чего затрудняться-то, Игорь, я и принесу. Скажите только, какого. И сколько.

— Мы прогуляться еще хотели.

— Тогда вон за угол и налево. А прогуляться — в парк. Только там еще навалено деревьев.

Женя несколько раз оглядывалась, потом перестала. Мы проехали на автобусе, вышли у большого магазина Я купил французские хлебы и изысканный торт, Женя спустилась со второго этажа с большой коробкой и пакетом. Там был галантерейный отдел. Потом мы попили кофе в «Минутке» Женя пила кофе, а я сок.

— Может быть, ты хочешь выпить?

— А ты?

— А я хочу.

В квартире она не пила. Я принес ей орехового ликера.

— Эй, — сказала она, — а кто обещал за возвращение?

Рано или поздно это надо было говорить. Я постарался быть кратким.

— Совсем-совсем? — сказала она после некоторого раздумья

— И кофе. И чай крепкий, наверное, тоже.

— И будет…

— Это трудно объяснить словами. Но ты не горюй, — попытался я перевести на шутку, — самое главное-то не попорчено Так сказать, все при мне.

— Что произошло с тобой за эти… эти годы?

— Я тоже тебе говорил. Я жил далеко. Один. Это неинтересно. Если ты помнишь очень мало, то я мою жизнь там вообще бы за пару фраз выразил всю без остатка. Это только на первый взгляд — ах, природа, пастораль! Для тех, кто на дачу приезжает. Или для тех, кто там с рождения прожил, не знает города. Наоборот — хуже.

— Как получилось так, что ты смог попасть за мной, туда?

— Очень долго рассказывать. Я сам больше половины не понимаю. Нам придется принять все как есть. Как нам дали.

— Это… сверхъестественное?

— Ну, в какой-то мере да.

— Ты этим занимался? И занимаешься?

— Ну… нельзя так уж прямо сказать. — Я правда не знал, как тут отвечать ей. — Скорее уж — занимаются мной…

— Парень у подъезда, он вокруг меня в универмаге крутился. Это поэтому? Так всегда теперь будет?

— Не знаю. Не хотелось бы.

— Но может быть?

— Даже скорее всего.

— Тогда… Гарь, когда меня спросят, что я должна отвечать им? Ведь меня спросят? Потому что то, что со мной, — это тоже сверхъестественное?

— Ежа, ты задаешь вопросы… Мне бы очень не хотелось, чтоб было так. Чтобы тебя кто-то о чем-то спрашивал. Ты себе просто не представляешь, сколько их, желающих разузнать. А сколько еще тех, кто желает, чтобы ответы никогда не прозвучали… Вот видишь, я тебе все сказал. Еще сегодня ночью я не знал, как это сделать, а теперь… вот.

Я испытывал почти облегчение. Ежка положила мне пальцы на гипс.

— Там золото-брильянты, — быстро сказал я. — А детям мороженое. О, кстати…

— Ты мне еще много-много не сказал, — задумчиво проговорила Ежик, перебирая мои холодные пальцы, на которых еще оставался несмывшийся белый след. — Но это все равно. Я ведь тебе тоже многого не говорю. Наверное, и должно быть так. Это со временем мы друг другу все расскажем. Ты мне, а я тебе. И нам скучно станет. Нет, погоди. Я о главном сейчас. Сверхъестественное — ну, пусть. Я ведь и до него сказала, что я тебя люблю.

— И я…

— И ты. Погоди, Гарька. Вот. Это самое главное. Это помогло тебе вернуть меня… Вернуть. Неважно, как. Неважно, с помощью кого. Или чего. А сейчас мы с тобой вместе, тут, и нам хорошо. А если спрашивать нас начнут, то мы и ответим. Почему нет? Что нам, жалко? И не мучься ты, забудь о них обо всех. Понимаешь, главное — о плохом забыть, а о хорошем помнить. И больше ничего не надо.

— Конечно.

— Нам ведь обещали, что мы будем жить вечно? Твои слова?

Надо же, подумал, запомнила.

— Меня могли ввести в заблуждение. Самым подлым и бесчестным образом.

— Тогда дуэль?

— Дуэль! — Это уже начинались наши игры. Господи! Ежка, Ежа, Женя, Женечка, Ежичек мой была со мною, о чем постороннем я еще мог думать! Да провалитесь все Миры со всеми Перевозчиками, а также Сергей Иваныч с НИИТоВами и Присматривающие с Решениями!

Ежка пила свой «Амаретто» и гримасничала:

— К старости мужчины становятся слезливыми и сентиментальными. Особенно писатели. — О нет, она мне спуску давать не собиралась.

— Это от ветра и мусора, — пробурчал я, делая вид, что ковыряюсь в глазу. — Засушливое лето. — Я показал на лужи кругом.

— Говорят, для творчества больше всего пригодны тюрьмы и маяки. Ты что-нибудь сотворил там?

Я вздрогнул, и она это почувствовала.

— Да вообще-то есть одна штучка, — сказал я поспешно. И небрежно. — Этот привез. Сергей Иваныч. В смысле, книгу. Новый роман. Уже старый. Так получилось… Который во вторую смену. Он вышел.

— И ты промолчал? Негодяй. Ты будешь лишен счастья лицезреть меня в новых трусиках и даже без них. Между прочим, напоминаю некоторым, что более во грехе жить не собираюсь. Или официальная регистрация, или убирайся вон.

— Предложение, ты хотела сказать? Официальное? Я могу прямо сейчас.

— Фу! — Женя сморщила нос. — Предложение… Из предложений в случае чего алиментов не сошьешь. Мы б тогда все миллионщицами ходили, если б с каждого предложения хоть по копеечке падало. Фигушки! Штамп — лиловая печать, и плевать мне, сколько их там у тебя в паспорте до меня стоит. Мой будет последний, и только один. Там, кстати, так и рассчитано, что места больше нету. Специально для вас, кобелей, умная баба какая-нибудь придумала, помоги ей Господь…

— В том и загвоздка. Ставить некуда. Ни у тебя, ни у меня…

— Сделают. Те, кто вопросы задавать любит. А иначе знаешь им чего? И не вздумай грохнуться на колени в этой тошниловке и картинно признаваться мне в любви. Все равно, кроме вон тех двух алкашей, никто не услышит. А еще знаешь, меня какая форма предложения бесит?

Ежкин нос заострился, глазищи серо засверкали. Это была моя Ежка, Господи. Живая. Невредимая снаружи, а что внутри — излечим. Я этот Мир наизнанку выверну, а с ней ничего не случится. Прав Винни, компонент мой шизоидный, жаль, ты редко появляешься.

— Еще, знаешь, такой вариант: зрелая пара, и уже многолетний круг друзей, и все живут, и она все ждет, а он никак не решится, и все их уговаривают, каждого по одному, и наконец он на каком-нибудь дне рождения — это уже когда за сорок — выносит кольца, про которые все давно знали, и громко объявляет, толстозадая невеста краснеет с большой натугой вроде от смущения, а на самом деле от стыда — сколько ждать-то можно было, — и все умиляются, восхищаются, пьют теплое шампанское…

Ежка поперхнулась, вскочила, махнув рукой: сиди, сиди. Убежала, вернулась с бокалом шампанского. Сделала несколько глотков.

— Никогда не тяни таких длинных фраз, — посоветовал я. — Хоть придаточных, хоть сложносочиненных. Фраза любит точку в середине. Но толстозадая невеста — это ничего себе. Объемный образ. Ай лайк. И почему шампанское теплое? У них нет холодильника?

— Потому что за… — Никак не могла откашляться — За занавеской стояло. На подоконнике.

— Хорошо. — Я протянул руку к ее бокалу, задержал — будь что будет! — чуть пригубил. Совсем чуть-чуть, чтобы только вкус вспомнить. — Сцена есть. Вижу. Верю. Уж молчу, что теперь я еще на три с половиной года тебя старше. На четыре почти. Каково мне? А ты обзываешься.

— О! — Она вновь сморщила нос, зная, как мне это нравится.

— И вот, например, гримаска эта, — продолжал я скрипуче, — тоже из разряда штампов. «Очаровательный носик морща…» Что-то в этом роде. Так я предложения вашего не слышу, девушка.

— Предложение насчет?

— Предложение насчет предлагаемого предложения.

— Ах, насчет… Ладно. — Ежка одним махом допила бокал. — Пойди, Гарька, помаши дяде ручкой, мы закинем эти булки и кое-куда смотаемся. Я у тебя видела много денег. Это хорошо. Отправимся на базар, и я тебе покажу, как по-настоящему надо предложения делать.

— Дяде?

— Ну, машину поймай. А потом на рынок поедем, твой сухой паек, какой привезли, пускай они сами грызут. Если не подавятся. А я тебе такого приготовлю. Я уж там кухню обнюхала — голимая пустынь, но если руки приложить… ты так и будешь сидеть с блаженной улыбкой?

…Город был — мой Мир. Запах бензина в дрянном «Москвиче» — мой. Стеклянная усеченная пирамида рынка с грязными окнами-стенами. Разноцветные ряды, начинающиеся гораздо раньше. Фруктовые горы, зеленные горы, мясные горы, молочно-творожные горы, рыбные горы, медовые пласты и батареи, черные баночные заборы масла… Орехи и курага, ягоды и цветы, колбасы, похожие на чурчхелу, и чурчхела, похожая на колбасы… Фиолетовые и красные лук и чеснок, и зеленые длинные пиявки маринованного перца, и одуряюще пахнущая черемша… Людские лица, приглушенный высотой переплетенный вопросно-ответный торговый гул, и оттуда, из-под решетчатого потолка, — звонкий воробьиный ор и усиленный резонансом голубиный стон… Тоже — мой Мир. Крохотная частица. Какая огромная.

Я вдруг подумал, что я-то не видел его подольше, чем Ежка. Но я сразу отогнал кощунственную мысль.

Женя выбрала белого поросенка, похожего на мертвого младенчика. Когда мне пришлось укладывать его в сумку, я испытал двойственное чувство. Потом мы покупали зелень, чеснок и курагу. Потом масло. Потом еще что-то. Потом Ежка надолго зависла над пряностями, которыми торговал похожий на подсолнечную семечку узбек. Потом тетка, напоминающая сырую квашню, отрезала домашний сыр. Я уже устал от этих сходств. Ежик была неумолима. В конце концов я мстительно затащил ее в ряд солений и тут отвел душу. Пакеты и сумки вываливались у нас из рук. Букет гладиолусов я нес под мышкой.

— Разрешите хоть помочь?

Тот же парень улыбался, протягивал руку к сумкам Ежки. Я быстро встал между ними.

— Да вы не волнуйтесь, Игорь, я пока вместо Вени. Хотите, документы покажу?

Я хотел рявкнуть, но Ежка меня опередила:

— Очень хорошо. Дома покажете. Берите вот эти пакеты и сумку. Игорь, а ты дай мне букет. Мне сегодня как-никак полагается быть с цветами. Несите, несите в машину, — парню, — вы ведь на машине? Могли бы и раньше подвезти.

— Я предлагал…

— Ну, ничего, хорошо. Нам еще нужно купить вина, где вас искать? На стоянке за тем рядом? Договорились. Игорь, идем.

Вина мы купили красного. Парня, которого звали Олег, Ежка от дома сгоняла еще и за белым. У Олега оказалось темно-бордовое удостоверение со вкладышем. Я таких никогда раньше не видел.

С кухни меня выгнали. Книг в этом доме не было, и я опять включил телевизор, только убрал звук, точнее, сделал совсем тихо Прикрыл глаза на минуту. На кухне шкворчало, Ежик возилась, что-то напевая. Телевизор бормотал. Я включил торшер, пошевелил пальцами ног. Я был в тапках. Мягких войлочных тапках, мечте обывателя. Да! И я пил вино! Великолепный «Шато-Латур-89», безумно дорогой, но, кажется, не подделка. «Если мне станет нехорошо, — сказал я Ежке, — ты, пожалуйста, не пугайся. И не трогай меня. Это быстро… должно быстро пройти». Она неуверенно кивнула. Кажется, хотела что-то сказать, но именно в этот момент у нее что-то побежало, и я был выставлен. Бог был хороший парень, потому что создал для женщин кухни и наряды.

Я посмотрел телевизор сквозь бокал. Сквозь вино телевизор можно терпеть. Пока ничего страшного со мной не происходило. Я поставил бокал у кресла, полез в портфель, вынул экземпляр романа. Министр обороны — это, конечно, не Понтий Пилат, но кое-что хотелось бы уточнить. Открыл затрещавший томик, и… и спустя два часа услышал, как Ежичка зовет:

— Э-эй! Вы собирались предлагать мне руку и сердце. Подкрепитесь сперва, а то дело серьезное, вдруг не сдюжите.

— Ты…

Она стояла передо мной прямо и просто. В ушах сверкали серьги, высокий воротник открывал шею. И руку протягивала. Подо мной пол поплыл, и это вовсе не от вина.

— Поцелуй меня, пока ты не начал насыщаться, как княжеский дружинник после охоты.

Я попытался заглянуть через ее плечо на накрытый стол.

— Если это случится, ты будешь виновата сама.

…Мы ели, мы пили. Мы разговаривали, мы молчали. Мы сидели за столом и на полу под немо переливающимся телевизором. Мы шептались, и хмельная Ежка целовала меня. И музыка текла из скрытых колонок. О цветущих каштанах над сиреневыми бульварами, о теплом дожде, о мягких фонарях, просвечивающих сквозь листву, о влюбленных. Обо всем моем Мире…

Банкротство приходит во времена изобилия. Я выпрямился, как от удара током.

длинная тоскливая трель словно с век забытой «станции» барышня-телефонистка не отпускаем желтой клеммы и досадует на неотзывчивый «нумер»

Женя поняла сразу, что это не просто так.

— Что с тобой? — резко и трезво спросила, приподнявшись.

Странно, но речью я полностью владел. Только чувствовал стремительное приближение… приближение… «наката»…

— Ни на что не обращай внимания. Если будет… будет звонить телефон, обязательно подними трубку. Понимаешь? Сама нику…

…Теперь уже все. По полной программе.

О, Эжени.

* * *

Лицо Марата Сергеевича Богомолова медленно вспухло, покрылось отвратительными зелено-черными пятнами и начало лопаться. Из горла вырвался жалкий сип. Тело дернулось, поползло с кресла на пол. Перевозчик, казалось, с интересом наблюдал, как разъезжаются стремительно мертвеющие покровы. Разлагающийся в буквальном смысле прямо на глазах труп был менее страшен, чем искусственная рука, которая то сжимала, то разжимала ридикюль на замочке.

Затем Перевозчик, или в данную минуту он был больше Гордеевым, убрал с большого круглого стола под абажуром вазу с васильками, снял скатерть и укрыл останки. Скатерть, где продолжал двигаться биопротез, поднималась и опадала. Он своего хозяина пережил. По комнате распространился тяжелый запах, но Гордеев форточки не открывал. Вечерело. Он смотрел сквозь стекло, покрытое капельками мороси. К дому подъехала большая длинная машина и еще две. Гордеев не стал дожидаться, пока из машин выйдут, а просто вернулся к столу и сел в кресло, которое занимал четверть часа назад.

Быстро вошел человек в светлом, не по погоде, костюме. У него были прямые волосы ежиком, ястребиный профиль. Михаилу было отчетливо заметно, когда он повел им туда-сюда, охватывая всю картину. Вообще стало как-то людно.

— Вот, — любезно указал Михаил на слабо шевелящуюся скатерть. — Вам открыть?

Ястребиный сделал шаг, приподнял бахромчатый край. Тонкий, как шрам, рот раздвинулся в улыбке. Михаил хорошо представлял себе, что ястребиный там наблюдал.

— Убрать! — негромко приказал двоим, что стояли наготове. Еще двое, тоже громоздкие, как шкафы, заняли пост по краям двери.

— Он не успел закончить, — задумчиво проговорил Михаил. — Жаль. Может быть, вы? — Он был очень спокоен.

С тою же быстротой во всех движениях ястребиный сел, закинул ногу на ногу, сцепил на колене пальцы в замок, прищурился.

— Как вам понравилось? — отрывисто спросил, подразумевая, по-видимому, унесенное тело.

— Отвратительно, — был невозмутимый ответ. — Вот не думал, что со стороны это выглядит так. И что вы это умеете.

— Ерунда. Программирование мозга на резкое ускорение индивидуального времени организма.

— Ого!

— Можно действовать через промежуточный носитель. Какая-нибудь жидкая среда. Обыкновенная водка.

— Да неужели?

— Алкоголь, повышая активность мозга, дает возможность заложить программу на очень высоком уровне. Специалистов несть числа, технологий — море. Боевое энергетическое воздействие. Лицензия Миноборонпрома.

— Вот не думал. Мне как-то ближе такое… сглаз, порча… Посконное.

— Не имеет значения. Можно и так называть. Если порча на смерть, активируются естественные процессы, приводящие к физическому уничтожению. Вплоть до ускоренного распада тканей. Ему много не понадобилось, а начальный импульс был очень силен. Он пил что-то?

Михаил молча указал на прозрачный кувшин с неизменным морсом.

— А до этого не знаю, я только вошел.

Ястребиный изобразил, что словам до конца поверить все-таки не может, хотя испытывает к собеседнику истинное почтение.

(Если бы здесь был Хватов, он тотчас узнал бы в мужчине с ястребиным профилем одного из троих присланных к Территории из Центра офицеров-фээсбэшников, что всяко разнюхивали, под ногами путались и выведать пытались, что Мишка тут делает и что тут вообще к чему-почему. Ястребиный из троих — тот, что больше молчал, а при имитации штурма сорвал с Мишки его заветную каскетку, и Мишка потом на аэродроме ему хо-орошо вкатил. Если бы здесь была Инна Старцева, она бы узнала человека в коричневой ветровке. Если бы был я, узнал бы своего внимательного хозяина в кабинете за замеленными окнами с решетками. Который меня про нравы на Территории расспрашивал.

А вот если бы у него, единственного из шестерых Присматривающих, не были размыты в моем сне-провидении о них черты лица, то я узнал бы в нем принятого Маратом Сергеевичем Богомоловым за соотечественника. Который его провожал на тропе, с которым обсуждали Гостя-инфильтранта, который обещал показать материалы о его — Гостя — предыдущем посещении. Он так и не показал.)

— Я в курсе, о чем вы не договорили с Богомоловым. Эти ваши условия, требования мне лично мало понятны. Хватов, остальные?.. Что они вам? Теперь, когда выявлен ваш…

— Скорее — ваш.

— Ну да. В любом случае предмет ваших обращений к Богомолову неактуален. Судьба всех посторонних решена. А вот о выявленном я хотел бы поговорить особо.

— Не вздумайте применять к нему ваши методы. Богомолов умер, оттого что тоже контактировал со мной?

— Разумеется. Но это только одна причина. За ним было много… лишнего. Например, он допустил, чтобы в девяносто четвертом был задействован…

— Продолжайте, ни к чему делать драматические паузы.

— Хорошо, тогда будем придерживаться псевдонима Певец. Потенциалы, сравнимые с потенциалом Певца, не имеют права быть применимы в решении мелких политических сиюминутных задач. Богомолов об этом забыл, за что поплатился. Решение о нем было вынесено уже тогда, но требовалось отследить развитие событий до логического конца. Он не заставил себя ждать очень долго. Прежде всего появились вы, а затем нездоровый интерес к вышедшему из консервации Певцу стали проявлять местные структуры. Вы знаете, что его пытались активизировать там, на «Объекте»? Это готово продолжиться здесь. Он сейчас в поле зрения. Зачем вы уничтожили «Объект»? Что прикажете делать с остальными вашими территориями?

— Остальные — не трогать, пусть живут как живут. Они не представляют опасности в том виде, какой я им придал, и если вы о них позаботитесь, опять же не в этом смысле, — Михаил указал на дверь, куда унесли труп Богомолова, — я буду вам очень признателен. «Объект-36» был уничтожен потому, что время его пришло. Вы называете мой интерес к Певцу тоже нездоровым?

Ястребиный впервые сбавил тон, и Михаил это с удовольствием отметил.

— Певца очень тщательно исследовали в ведомстве Богомолова. Почти год он проходил у них самое разностороннее тестирование.

— Я знаю об этом.

— Кроме открытой стороны, там шел вариант «Тень», то есть анализировались и те вероятия, которые он не мог моделировать специально, так как они были заложены вторым планом в задания, дававшиеся Певцу.

— Вы хорошо вникли в систему тестов, принятую у Богомолова, но и этот факт я знаю.

— От кого? От…

— От него самого. От Певца. Он догадался.

— Зато он не мог догадаться о результатах.

— Не мог. А на что же мы с вами?

— Практически ни одно впрямую поставленное задание не сбылось. Одно или два мелких, не выходящих за рамки случайных, попадания. И практически все позиции варианта «Тень» выполнены. Следовательно, он сам, как бы ни хотел, специально ничего сделать не может. Повлиять. А вот то, что идет от него внесознательного…

— Или через него. Можно назвать это интуицией. А можно чем-то более сложным. Не хочу вас огорчать, он догадался и об этом. О чем ему догадаться не дано, я ему сообщил. Или сообщу.

Тонкие губы ястребиного превратились совсем в белую ниточку.

— Он создает нестабильность, он непредсказуем.

— Напротив. — Михаил позволил себе улыбнуться. — Он все возмущения этого Мира берет на себя. Иногда даже чересчур на себя. Разумеется, это идет вне его сознания. Какое сознание способно принять груз такой величины? Ваш Мир расшатан настолько, что, быть может, одна непредсказуемая сущность Певца способна погасить опасные колебания.

— Вы же смогли. В свое прошлое посещение. По меркам нашего Мира, год назад. Погасить. Свести на нет. Вернуть наш Мир из Хаоса, в который он уже падал?

— Я сумел только отложить. Время «Ч» вашему Миру не отменено. Оно только отложено. И так будет всегда, как, впрочем, всегда и было. Отличительной чертой настоящего положения является то, что ключом к вашей стабильности — или равновесию — сейчас есть один из вас. Он оказался Певцом… или он и должен был быть Певцом — кто знает? Я, например, — не имею представления. Между прочим, любопытно: я ожидал от вас, что вы проявите прямое неприятие меня, вплоть до агрессии. Так ведь по статусу Присматривающего вам полагается? А мы, кажется, вполне способны договориться…

Михаил нарочно не обращал внимания на ястребиного, произнося слово «Присматривающий». В его сторону не смотрел. Но по реакции того все равно было не догадаться. — неожиданна для него такая осведомленность собеседника, нет? Гордеев полагал, что все-таки неожиданна.

— …ну да такого рода перевороты установок в уровнях, которые мы имеем честь представлять, — сплошь и рядом, не так ли? Я еще хотел сказать о якобы непредсказуемости Певца. Все это лежит тоже там, — Гордеев повел рукой, — за тонкой гранью. В повседневной, обыденной жизни, я уверен, он ощущает очень немногое. Я просвещать его тут не намерен, могу поклясться. К чему?

Михаил Гордеев говорил размеренно и убежденно. Для него вопрос относился к разряду давно решенных и пройденных. Он его даже утомил, этот пресловутый Певец. Так, по крайней мере, выглядело.

— Он неприхотлив. Без особенных запросов. Он будет иметь все, что ему нужно, а нужно ему немногое. Жить, практически ничем не отличаясь от почти любого другого. От вас даже. Пусть. За тем, чтобы его не трогали ваши силы, проследите вы. Ну а если понадобится мое вмешательство… что ж, тогда мне придется появиться вновь. Мне — или кому-то еще, кому это будет вменено в обязанность. Предельно корректная ситуация, нет?

— Нет.

Ястребиный (или один из Присматривающих) серо-стальными, чуть навыкате глазами сверлил внешне безмятежного Михаила.

— Нет, господин Перевозчик, ситуация далеко не корректна. Перевозчик — я не ошибаюсь?

Почмокав губами, Михаил слегка кивнул, показывая, что отдает должное ответному ходу. На Присматривающего он так и не глянул.

— Ситуация некорректна, потому что участвующих активных сторон в ней больше двух. Положим, мы с вами еще могли бы прийти к какому-то соглашению. Вы убираетесь из нашего Мира раз и навсегда, а мы обязуемся хранить Певца бережно и прилежно. Такие случаи в истории Присматривающих бывали. Мы выполняли просьбы в обмен на невмешательство. Но, к сожалению, Певец принадлежит к той породе людей, для которых их дело является чем-то вроде физиологической потребности. Его профессия известна. Мне говорили, писатель он, кажется, был недурной. Такие люди долго пребывать в молчании просто не могут. Они заболевают физически. А он…

— Не вижу беды. У вас тут в писателях каждый пятый. Ну, так считается. Пускай себе забавляется, как все…

— Не как все. Прекратите, господин Перевозчик! Вы же видите, что не как все. Никому не известно, что повлекут за собой его произведения, которые он неизбежно напишет, в действительности. Когда и как это произойдет. Случай с последней локальной войной в этой стране незначителен по сравнению с тем, что еще может произойти. Присматривающие не допустят этого. Как и вашего присутствия у нас, господин Гордеев.

Михаил встал и, заложив руки за спину, вновь прошел к залитому дождем окну. Засмеялся сперва тихо, потом громче. Захохотал, откидывая голову. Он хохотал долго и весело. Надменно выпрямившийся Присматривающий и двое от двери смотрели на него. Присел на подоконник, досмеиваясь и вытирая глаза.

— Вы этих бы… ой, не могу… этих бы, что ли, удалили. Такие вопросы наедине надо решать. Тет-а-тет.

— Этих? — Ястребиный с недоумением оглянулся, словно видя свою охрану впервые. — Не обращайте внимания. Это двуногие псы. У них вырезаны языки. — Что-то неуловимо нерусское проскользнуло в его выговоре. Что-то, что уловил, но не сумел определить Богомолов на Встрече в храме с черным солнцем.

— Самое смешное, что и данную установку, которую вы только что сообщили, Певец предвидел. По отношению к нему. Наверное, он действительно хорошо знает свой Мир.

— Что же вас так рассмешило?

— То, что он обращался ко мне со своими подозрениями. Впрочем, я тогда играл примерно ту роль, что сейчас вы. И еще смешно: я — чужак, инфильтрант, Сверхсущество, Перевозчик — уговариваю вас, Присматривающего за сохранностью и созиданием вашего Мира, воздержаться от жестокости и смертей. Не довольно ли уже, а, Присматривающий?

Ястребиный профиль собеседника еще более заострился.

— Гость, вам предлагается уйти, — не снисходя до дискуссии, отчеканил он. — Сейчас же. Немедленно. В своем Мире мы разберемся сами.

Знакомый укол взвихренных энергий пришел, как всегда, неожиданно, хотя Перевозчик знал, что он будет. Каждый волосок его был вздернут мгновенной незримой искрой. Перевозчик опустил руки на широкую дубовую панель подоконника.

Да, он ждал, что это случится еще раз, но не думал, как удачно подгадается момент. Теперь Игорь помогал ему. Певец этого Мира.

— Никаких компромиссов? Непреклонно, бесповоротно, окончательно?

— Никаких. Непреклонно и бесповоротно. Окончательное Решение произнесено.

— Не лопни от натуги, — сказал Михаил, на мгновение став из Перевозчика только Гордеевым. А Перевозчик опять удивился, сколько в нем еще человеческого. Энергии бушевали, впитываясь, временное тело начинало, накаляясь, переходить в другой уровень существования. Он научит этих возомнивших о себе. Но сперва надо…

От короткого взгляда навскидку оба телохранителя застыли. Глаза их остановились, по отвисшим челюстям потекла слюна.

— Чтобы не помешали, — пояснил Перевозчик. — МЫ не любим суеты, Присматривающий. НАМ не нравится также, когда нижестоящие принимают на себя прерогативы стоящих выше. Присматривающие заботятся о человечестве, вот пусть и продолжают. Весьма достойное занятие. НАМ доверено равновесие Миров. Не путай эти совсем разные вещи. Певец относится к Сохраняющим Миры. Не вмешивайся в то, чего не понимаешь. Сохранять, в отличие от Присматривать, иногда бывает достаточно только тем, что ты существуешь. Не все подчиняется логике, прямому действию, последствиям поступка. Запомни это, Присматривающий.

Перевозчик видел, как, бросив взгляд на своих отключенных горилл, тот, прищурясь, подался вперед. Внутренне ястребиный был и прежде очень собран, теперь сосредоточенность достигла твердости наивысшей. Черный круг полыхал ослепительными протуберанцами. Но за ним… удивление недоумение страх ярость гнев смех писк младенца слезы горечь обиды настороженность смущение испуг неуверенность слабость мягкость человечность

— Распоряжайтесь в своем Мире, как вам угодно, Присматривающий. МЫ верим и видим, что вы стремитесь к благу. Как вы это себе понимаете. Что делать, таковы законы Миров, что уровень блага возвышается только с уровнем понимания. Но Певца ты не тронешь. МЫ сознаем возможные варианты влияний. Однако ваш Мир без Певца разрушится еще быстрее, и цепочка разрушений захватит и другие Миры, не ваши..

Перевозчик на пробу свел ладони. На расстоянии сантиметров пяти между ними пробежал огонек. Как белесый туманчик. Пока холодный.

Присматривающий казался заворожен, как и его охрана.

— Почти в каждом Мире есть свои Присматривающие. Как там это понимаемо. И МЫ почти никогда не возражаем. Ты знаешь, — и Перевозчик назвал Присматривающего его собственным именем на одном из очень редких современных языков, родном языке ястребиного, — я хотел сейчас сделать… но не стану. Я только сообщу тебе один секрет. Вот ты, наверное, воображаешь себя кем-то вроде… рыцаря, который послан братьями первым преступить путь дракону. Чудовищу. А тебя тоже подставили. Да. Большего ты от меня не услышишь, но подумай сам — ведь за Присматривающими тоже требуется свой Присмотр? МЫ осуществляем и его.

Ливень, водопад кипящих невидимых сил наполнял комнату. Шевелились занавеси, потрескивали волосы у всех находящихся здесь. Закрученная в спираль тугая струя искала свою точку — Перевозчика, — по пути сдвигая предметы, разгоняя воздух. Одно стекло в переплетении веранды внезапно потрескалось, оплавилось, потекло вниз медом, прозрачной раскаленной патокой, воспламеняя краску и дерево рам. Другое — обметалось инеем, расцвело бахромой белого узора.

Перевозчик вбирал энергию в себя, не давал корежить ей тончайшую паутину Мира. Певцу там приходится несладко, подумал он. Бедный Певец…

— Ты не тронешь его. Это в ваших интересах, Присматриваюший.

— Да.

— Ты проследишь, чтобы и все остальное, о чем я говорил, было выполнено.

— Да.

— А теперь отойди. Тебя может опалить. Зачем Присматривающий, похожий на паленую… птицу? Орла. Ястреба.

Перевозчик держал в ладонях золотую вещь странного назначения. Одновременно мундштук, зубочистка, карандашик, пилочка и прочее — забава пижонов. Когда-то Гордеева рассмешило, и он взял ее в свою коллекцию металла, с которым по самому ему неведомым причинам все превращения его тел, «кукол», происходили гораздо менее болезненно. Одна из загадок этого Мира. Уже не очень-то и загадка…

Глядя, как золото, струясь, побежало меж пальцев, Перевозчик на миг впустил Гордеева, и тому вдруг представилась жена Богомолова, Анастасия Егоровна, как она найдет на даче труп своего мужа. Сейчас на даче уже не было никого, даже охраны. Впрочем, кажется, она и дачи не найдет. Ну, так лучше…

Эта вспышка не была «обратной», затухающей, подобно той, что скрыла светящегося человека, спрыгнувшего с моста. Вылетели леденцовые стекла веранды. Занавеси скрутились в огненные смерчи. Очнувшиеся охранники выволокли ястребиного через коридор наружу.

А тот запомнил все от слова до слова.

Ох, запомнил…

* * *

В просторном салоне большой длинной машины оставались еще двое, покуда Присматривающий с ястребиным профилем говорил с Перевозчиком на пустой даче. Голова и массивные плечи одного отчетливо вырисовывались на фоне длинного узкого заднего стекла. Он изредка обращался к темной пустоте слева обшитого тисненой кожей сиденья.

— …(Ну как? Ты чувствуешь его?)

Разговор шел на языке, полном протяженных глубоких гласных и взрывных согласных звуков.

— …(Нет.)

— …(Почему? Разве духи вуду перестали повиноваться тебе?)

— …(Духи вуду всюду. Они в деревьях и цветах, в небе и облаках, в горах и воде. Когда мы умрем, мы тоже станем вуду и тоже сможем вмешиваться в дела людей. Если захотим.)

— …(Они не хотят сейчас?)

— …(Они уже сделали бери-бери одному человеку. Теперь они отдыхают.)

Большие плечи на фоне стекла шевельнулись нетерпеливо. Мягко скрипнула под грузным телом обивка. Блеснули на абсолютно черном лице чуть голубоватые белки глаз.

— …(Что тебе еще надо, чего ты еще хочешь? Разве мало ты получил?)

— …(Духам не нужны деньги.)

— …(Зато они очень нравятся тебе. И ты знаешь, что любят духи. Попробуй еще разок попросить их.)

Темная пустота выпустила две иссохлые крошечные, словно детские, ручки. Коричневые и уродливые. Они быстро порвали несколько серо-зеленых банкнот и выбросили обрывки.

— …(Вот как духи любят деньги! Вот что они с ними делают!)

На миг осветился огромный, прорезанный морщинами лоб, очень глубоко сидящие злобные глазки, сморщенное лицо карлика. И исчезло. Массивный тяжело вздохнул.

— …(А чего духи хотят?)

-..!(Крови!)

— …(Перестань, Джазбо. Прибереги свой пыл для эстрады, для журналистов. Им будешь о крови говорить. Ты, кстати, порвал бумажки по одному доллару. И к тому же бутафорские. Микки-маус-мани. Я что, не знаю твоих фокусов? Ну-ка, прекрати. Что говорят духи о том, который сейчас смеется?)

Карлик поворчал, повозился. Ответил неохотно:

— …(Духи пока смотрят.)

— …(Пусть поменьше смотрят, побольше делают. Ну! Расшевели их!)

— …(Ты и так все видишь, ты смотришь сквозь стены. Не заставляй духов, они слабые здесь, вдали от своей земли. Сделай все сам.)

— …(Не серди меня, колдун! Делай, что тебе говорят.)

Пустота в углу сиденья совсем сжалась. В салоне повисла тишина, прерываемая редкими бормотаниями карлика. Михаилу в это время предлагалось уйти. То есть Перевозчику. Покинуть этот Мир. Окончательно и бесповоротно.

— …(Ну? Почему твои духи молчат?) Ворчание, возня. Перевозчик ощутил в доме прилив ворвавшихся в этот Мир энергий. Испуганный голос в машине;

— …(Нет! Духи говорят: «Нет»!)

— …(Почему? Чего они испугались?) — Невозмутимо.

— …(Духи говорят: «Уходите! Он гораздо сильнее нас! И вас! Уходите, — говорят духи, — он сделает бери-бери всем!» Он может, Джазбо понял. Духи предупреждали раньше. Уйдем.)

Массивная фигура повернулась. Долгим взглядом большой черный человек посмотрел на скорчившегося карлика. Проанализировал. Нет, этот страх не был поддельным, фальшивым, как разорванные банкноты. Однако черного человека интересовал происходящий за стенами разговор. Чем он закончится. Он хотел дослушать.

— …(Уйдем же, духи велят уходить. Нельзя ослушаться духов, они обидятся и больше не придут. Или рассердятся…)

— …(Замолчи. Молчи, если ничего не можешь. Пусть твои духи убираются. Они ни на что не годны.)

— …(Нет, они хорошие духи, просто он сильнее.) — Мелкий смешок. Блеснул ряд зубов, и в каждом — переливчатая искорка света. — …(Все равно тот, кого ты послал к нему, ничего не добьется. Можешь не ждать.)

Лопнуло одно из многих стеклышек в остеклении веранды. Разлетелось другое. Из машины увидеть было невозможно, так как эта стена выходила вбок. Перевозчик сказал о Присмотре за Присматривающими. Черный в машине покачал головой неодобрительно, но его толстые губы раздвинула улыбка.

Удар! Вспышка! Разлетелись все окна. Ошалелые телохранители вытащили из огня ястребиного в дымящемся костюме. Все три машины, не заботясь о вознесшемся в темноту пожаре, помчались прочь.

Внутренность дорогого лимузина наполнилась запахом гари. Присматривающий в светлом мотал головой, никак не приходя в себя окончательно. Чернокожий огромный человек, глядя на него, продолжал тихонько улыбаться.

— … - сказал Джазбо. (Духи вуду враждуют между собой, но на него никогда не осмелятся напасть. Он их брат.)…(Он может сделать бери-бери нам всем.) — повторил. — …(Если захочет.)

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Окончательно принятым может стать лишь тот, кто хотя бы в одном Мире отыскал ключевой кусочек и поставил его на место, где тому назначено быть. Вижу, ты относишься к этим моим словам без предвзятости. Это разумно. Свобода воли хороша до определенного предела.

— Многие захотят оспорить…

— Вопрос в том, кто определяет предел. Спорят, если способны вообразить себя на месте определяющего.

— Это очень мягко сказано — спорят.

— С этим уж ничего не поделаешь. Это предстоит выдерживать тебе одному… Певец.

— Костер догорает. Спустимся с высей. Зачем Перевозчику, если он уже принят, заботиться о равновесии в Мире, где его застало сообщение об этом? Альтруизм, насколько у меня создалось впечатление, в устройстве Миров не в чести.

— Ты напрасно пытаешься снова и снова меня поддразнивать. Привычка? Хочешь, чтобы я сказал о благородных мотивах? О долге своему бывшему Миру? Этим я уже переболел. Все проще гораздо. Очаровательная юная дама, с которой ты так и не познакомился, рассказала мне о том, что только будет. Я понял почти сразу и как мог уж подыграл. Опять-таки не для того, чтобы поддержать ее в ее заблуждении, а чтобы в моем собственном заблуждении уверились другие. Возможно, что этот маленький парадоксик стал следствием подаренного мною тебе лишнего дня. А то, очутившись заново в Мире, ты мог остаться совсем без опеки. Пусть такой тебе неприятной, как твои старые друзья. Натворил бы неизвестно чего.

— Никогда я не творил ничего особенного. Тих и послушен в повседневном кругу Примерный в быту и лояльный к властям

— Повторяю: до определенного предела. Не огорчайся. Это простимые слабости, я… Гордеев их тоже имел немало. Знаешь, когда он еще не был даже Стражем, а на тебя здешние только обратили первое внимание, ваши сущности впервые совместились, и ему была открыта часть твоего путешествия за Реку. Он увидел только половину и не смог понять, разумеется, и десятой доли. Но ощущение своей причастности вынес. Да и с тобою на Реке мы виделись. У Пристани с отправляющейся Ладьей.

— По-моему, я чувствовал что-то такое с самого начала. Не знаю.

— Костер догорает. От человека, что сидит и разговаривает с тобой, скоро уже ничего не останется. Рассуждая по букве законов Миров, тем, что выполнил твое требование, я законы Миров нарушил. Но чего не сделаешь ради…

— Лицемерие не красит никого, даже Перевозчика. Законы Миров непреложны, и если что-то сделано, то сделано не против них.

— Ты усвоил. Конечно, впрямую я ничего не нарушал. Да это и немыслимо. Хотя чужое в твоем Мире осталось. Не морщись, это так. Каждый из них носит в себе частицы, нравится это тебе или нет. Но с другой стороны, определять и устранять чужаков — это дело Стража, а его в этом Мире больше нет. Поддерживать равновесие в Мирах — работа Перевозчика, но и он сейчас уйдет. Ключ к стабильности Мира найден в самом Мире, и необходимость в Перевозчике здесь отпала. Следовательно, законы Миров не нарушены, а лишь немного… обойдены. Можешь считать сделанное моей любезностью.

— Люди, которых оставили жить из любезности…

— Ну, ты хватил! А разве не бывает так? В этом Мире? Сплошь и рядом. Ты просто недостаточно повзрослел за Рекой, Певец.

— Михаил, а что ты искал на Той стороне вместе со мною? Я ведь постоянно ощущал твое присутствие и тревожный поиск. Даже когда Друг ушел из Тоннеля с половины пути. Что ты так искал? Кого? Не отвечай, если не хочешь.

Он поворошил угли. Кем он был сейчас больше — Перевозчиком Миров, Магистром, которому подвластно все и даже Время, или — человеком моего Мира, одним из просто живущих, которому судьба уготовила не просто узнать, а вмешиваться в жизнь Миров иных, живущим непредставимых? Не очень-то она бывает добрая, эта Ее Величество Судьба.

— Ушел… другой. С половины «дальнего пути», бывает, возвращаются по своей воле. Скажи, там, за Тоннелем, так получилось, что я не всегда был с тобою, не встретил ли ты там что-нибудь похожее на такую… синюю страну? Когда-то в этом Мире была женщина… а для меня не нашлось Перевозчика, который помог бы вернуть, и Певца, который сумел бы изменить…

Он отбросил ветку с горящим кончиком, и я увидел, что через потухающий костер мне в глаза смотрит только Перевозчик.

— Ты не это хотел спросить. Тебе не дает покоя, что же ты теперь такое должен

Изволь, я отвечу. Я ведь отвечаю на все твои вопросы, нет?

— Почти на все. И я узнаю от вас многое. Вот, например, очень интересно было сейчас читать все эти материалы, на которые вас попросил отозваться Богомолов. Просто поразительно. Неужели все так и есть? Становятся понятны истоки всевозможных культов, преданий, суеверий…

— Завилял, Певец. Что, страшно?

Ночь делалась для меня все холоднее не только по причине нашего потухающего костра.

* * *

«Тезаврация, тезаврирование (от греческого thesauros — сокровище) — накопление частными лицами золота в виде сокровища».

Соответственно, значит, тезавратор — тот, кто занимается тезаврацией. Так явствует из словарей. Но читать при свете костра поразительную подборку было интересно. Или мне просто требовалась передышка в моем ночном разговоре?

Пользуясь своими мало кому доступными возможностями и допусками, Богомолов собрал факты аномальных происшествий и парадоксальных явлений, наблюдающихся в местах крупных скоплений этого металла. Имеются в виду не столько сундуки скупых рыцарей, сколько государственные хранилища и банковские бронированные подвалы.

Люди, тесно и в течение продолжительного времени контактирующие с большими массами золота (штабеля слитков на платформах на колесиках, укрытые тканью; шкафы с сотнями упаковок золотых кружочков с разнообразными профилями и гербами; вагранки, литейные производства, в которых самородный металл тусклого блеска и дурной славы превращался в густо отсвечивающие высокоаффинированпые бруски) рано или поздно ощущают на себе следы воздействия, которое опять-таки необъяснимо с точки зрения ортодоксальной науки. Впрочем, думаю, этот вопрос еще даже не изучался. Просто потому, что статистики, подобной той, которую Перевозчик на моих глазах швырнул в огонь, никто не вел. Повторения мы вряд ли когда-нибудь дождемся.

Работа Богомолова была большой. Он оперировал, естественно, не одними только отечественными данными. Свел воедино секретные докладные в управлениях хранилищ Гохрана — в основном без указания территориального расположения, конечно, пэ-я номер такой-то, пэ-я номер сякой-то, буква с цифрой, К-23, например, но были и про Серпухов, и про Углич. Данные межбанковского шпионажа о городе банковских гномов Цюрихе, Форт-Ноксе и американском городке Карлтон (не тот, а другой) к северо-западу от Филадельфии, где находятся бывшие выработки, превращенные в основные хранилища золотых депозитов Федерального резервного банка США. Больше похожие на арабские сказки золотые причуды нефтяных шейхов, и чем эти причуды оборачивались. Интересные закрытые сведения из Южной Африки, полученные по каналам разведки. Немало всего.

Отклонения в психике — буде случались — у «золотого» персонала Богомолова почти не занимали. Но люди вдруг обретали невиданные и неведомые с точки зрения рядового человека свойства. В их присутствии или непосредственно на них прекращали действовать, искажались, обращались в собственную противоположность физические законы. Прерывался принцип причинности. То есть можно наблюдать весь тот букет (если бы Богомолов тогда его знал), который мы имели в нашем Крольчатнике. Были исчезновения и внезапные появления через промежуток времени людей, утверждавших, будто никаких часов — дней, недель, месяцев — для них не проходило. Были помешательства. Все это, понятным образом, строго секретно расследовалось, изучалось и, безусловно, относилось к явлениям необъяснимым.

Ценность данных в том, что все они точны и предельно объективны — ведь речь шла о стратегическом материале, и расследования, в конце концов приходящие в тупик, велись без дураков. Вторая ценность — что по той же самой секретной причине источники друг от друга закрыты стопроцентно, и подтасовки информации быть не может.

Явления, происходившие в разных странах, государствах, континентах, частях света, с людьми разных национальностей и рас, будто под копирку повторяли друг друга. Богомолов собрал ценнейшие данные. Он даже смог их правильно интерпретировать. А вот что делать с ними дальше, не знал и знать — по самой сути вопросов — не мог. И понадобился Перевозчик, чтобы объяснить мне.

А меж тем все просто. Золото (Aurum) — единственное вещество нашего Мира, способное принимать и аккумулировать в себе большинство неведомых энергий других Миров, которые по тем или иным причинам, бывает, прорываются в наш. Медное колечко, замороженное в жидком гелии, набирает неслыханное количество электричества и держит неопределенно долгое время. Золото в своем естественном состоянии служит таким же сверхпроводником и сверхаккумулятором для параэнергий. И каждый живущий нашего Мира в той или иной степени ощущает на себе это свойство желтого металла. Каждый. Именно поэтому золото стало общепризнанным эквивалентом ценностей. Люди ощущали, не отдавая отчета, его магическую власть, и слова «магическая власть» здесь следует понимать не как затертый оборот речи, а самую буквальную, прагматическую и конкретную категорию.

Мир и законы Миров — это очень конкретно! На Той стороне мне разъяснили и это. Я запомнил очень хорошо.

Ощущения, подавляющей частью не осознанные ощущениями, но малому числу живущих попадало соприкасаться с золотом в таком количестве, что его парасвойство делалось паравлиянием. И влияло.

Да… Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.

А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.

Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.

— «Золото — прекраснейший из металлов, — по памяти прочитал я. — С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.

— Я знаю, — сказал Перевозчик. — Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.

— Мне не хочется смеяться, — сказал я.

* * *

Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.

Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.

— Ну вот это пока все, — шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.

— Пока?

— Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.

— А ты?

— Я еще не все обдумал.

— Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.

— Ты — Мария Волконская, Ты… кто там был еще из жен декабристов?

— Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.

— Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.

— Я тоже не помню.

— Вот видишь.

Ежик успокоилась, раз заговорила на отвлеченные темы. Я был рад этому. В голове еще звенело и покруживалось после «наката». Такого сильного, протяженного и глубокого у меня никогда не бывало. Еще бы. Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.

— Это было очень больно? — спросила она шепотом. И тоже в самое ухо. Молодец.

— Не особенно. Так…

— А что ты видел? Что-то ужасное? Про все… всех? Про нас с тобой? Плохо все будет?

— Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?

— Постараюсь. Я тебе мешаю?

— Нет.

— А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?

— Не сюда. А кто — и сам точно не знаю. До нового дня?

— До нового дня.

Защемило сердце от новой — старой — возвратившейся нашей игры. Каждый раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило сердце. Я сделал строгое лицо.

— Спи, пьянчужка, и не смей ко мне приставать. Я старый мужчина. Поизносившийся.

— Поистаскавшийся. — Но это она сказала вслух. — Прибери там. А мне принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.

— Ты букв не различишь.

— Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.

Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом глянцевый том. Никаких чувств, когда сейчас в руках держал, не испытывал. Полный ноль. Ежик отпила вина и с глубокомысленным видом открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен. У меня снова сердце трепыхнулось.

Я собирал тарелки, сгребал остатки. Прожевал кусок румяного поросячьего бока. Он и холодный был хорош. В гречневой каше темнела пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом моем длиннейшем, мучительном «накате». Никаких чаш гнева, которые мне предстою унять, и язв, которые предстоит излечить. Ошибался Кузьмич в Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино и пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе совсем не хочется. Стал мыть посуду. Между прочим, горячая вода — это очень здорово. Пользуясь, мы об этом забываем, а зря. Водопровод — вот символ цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся, пока можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.

Апокалипсисов, ревущих кровавых толп, раскалывающегося Вселенского свода — ничего такого.

Было… шесть анамнезов. Шесть рассказов о… Шесть коротеньких судеб. Совсем коротеньких. Окончаний. Только и всего.

…Очертания предметов, деревьев и людей вдруг подпрыгивают, приближаются к самым глазам и сейчас же отскакивают неизмеримо далеко. Щелчок в ушах, но не снаружи, а изнутри. В голове — бац! Как задернули шторку. Из мутной темноты выплывают лица, голоса, белый потолок… и пропадают. Теперь навсегда. (Кузьма Евстафьевич Барабанов. Инсульт. 31 июля).

…Кружится, кружится, все легче, легче… ой! Воздух, кажется, посвистывает, пропуская в небо. Все выше и выше, и вниз страшно посмотреть. Но волшебный полет прерывается. Неуловимая секунда неподвижности — и вниз. К земле, от которой страшно, к зелено-серой. И вот он, настоящий свист воздуха. Рев… «Ну? И откуда она тут могла сверзиться? На сто метров вокруг никаких высоких зданий, деревьев, чего-то такого. Да бросьте, что я не вижу, как тело деформировано — вон, все в буграх да шишках от раздробленных костей. Почернело моментально. Что?.. Да нет, здесь километром пахнет, я ребят вскрывал, у которых парашюты не… Да какой вертолет, в ночной рубашке она с вертолета прыгала?» (Лариса Ивановна Бульцина. Несчастный случай, списанный в разряд странных. 1 августа).

…«Доктор, не помогает». — «А ничего страшного, милочка моя, я вам сейчас пропишу…» — «Доктор, у меня неоперабельный?» — «Чушь какая. Ты, голуба, трахайся поменьше. С эрозией незалеченной разве можно? Будет болеть. Ну, вы, девочки, как кошки, ей-Богу… Вот, держи, и с любовью воздержись!» — «Доктор, это же на наркотик рецепт. Вот штамп специальный, я знаю». — «Слушайте, Наталья Дмитриевна, не сердите меня! Идите, идите! Умные все стали… И дверь закройте, вот так. И чтоб ни-ни! Недельки через три покажетесь. До свиданья, до свиданья… Але! Какого! А, это ты. Ну. Ну. Ну. Ну и что? Что ты нервничаешь, у меня вон буквально минуту назад была. Ее тоже в стационар класть нечего, недельки две доходит — и алаверды. Между прочим, любопытный случай. Неклассический. Ну, всех благ». (Наталья Дмитриевна Красавина. Рак матки, метастазы в почках, печени, прямой кишке. 3 октября).

…А где тут моя заначка, моя заветная? Вот она, в уголочке. Фу, мерзко все ж таки до чего. Что за зелье-то? Плевать. Ну, бдагословясь… О… о?.. О-оо! Огонь! Огонь во мне! Все внутренности насквозь! О-о! О-ооооо!.. (Самуил Израэлевич Арон. Бытовой несчастный случай. Двести сорок граммов крепкой серной кислоты внутрь. 11 октября).

…Рот зажат, не крикнуть. Руки заломлены, не шевельнуть. Зачем она пошла тем переулком! Ох, город, большой город, добьешь ты девчонку из леса… Хоть бы кончал, гад, скорей, вонь невыносимая. Больно как… Горло! Петля! Зачем?! За… (Шафалович Ксения Тарасовна. Жертва маньяка-душителя. Преступник не обнаружен. 29 ноября).

…Необъяснимо. Отказали двигательные функции. Остановилось дыхание. Последний раз сократилось сердце. Пропал слух, утратилось осязание. Полторы минуты агонии. Отключился мозг. Все. Необъяснимо. (Владимир Владимирович Марченко. Необъяснимо. 11 декабря).

Только и всего.

Я составил вымытые тарелки в сушку, протер стол. Ай да я. Ежка спала без задних ног, роман дальше пятой страницы не надорвала даже. Я ей свеженький экземпляр зацепил. В телевизоре все каналы выключились… нет, один еще работает. Фильм про животных. Дюгонь аккуратно, как подстригальная машинка, ест траву по краю протоки.

Хорошее, «только и всего». Ничего себе «только и всего». Как со мной самим все было. Как будто я — на месте каждого из них. Но и выход я, кажется, знаю. Не выход — ход. Ход ферзем. Страшненько, конечно. И если сработает, страшно, и если не сработает — еше страшнее. А больше ничего не поделаешь. Потому что что-то делать так и так надо.

Я почти совсем убрал музыку в комнате. Пересчитал оставшиеся деньги. Это всегда увлекательное занятие. Сегодняшний вечер мог бы прокормить меня там, в лесу, месяца два. Когда собирается объявиться Сергей Иваныч? Три дня, что дадены мне «на баню», окончены. Да и должны они уже успеть программу действий в отношении нас с Ежиком определить. Меня передернуло. Я-то ладно…

Много денег. Все еще много. Я сровнял толстую пачку сотенных. Гонорар от неведомого мне издательства. Я даже не знаю, как теперь платят, что эта пачка — бутерброд с маслом или — крохи, слезы, подано на бедность. Вот зачем Сергей Иваныч мне привез? Не из врожденной щепетильности, точно. Деньги — это же свобода. Как ни крути. Ха! Свобода? У меня? Да не смешите.

А то рвануть? Вот прямо сейчас? Ежку разбужу, выберемся тихо-тихо, половица не скрипнет, замок не щелкнет. Может быть, можно будет купить паспорта. Может быть, сумеем обойтись без них. Может быть…

Я тщательно убрал пачку денег. В карманах у меня и Ежки должна остаться мелочь, сотни на две еще. Мелочь. Нахал. С деньгами ты отныне будешь обращаться бережно. Можно сказать, скупо. Хранить свою свободу. Вашу с Женей. Хоть такой кусочек.

Возможно, в этот раз мне увиделось вероятие. Просто из серии «что было бы, если бы». Не отпустили же их там действительно по домам. Да по домам они сами не пойдут. Их даже убеждать не придется в том, что я видел. Если бы рассказать решился. Ноя, конечно, не…

Шестеро. Шесть — число гармонии. Построенный предыдущими дом должен быть наполнен любовью и значимостью межличностных связей, сделаться частью общности, в которой порядок обеспечивает внутреннее равновесие. Очень мило, но ведь с тобой и Женей будет восемь, а суть Восьмерки — пожинание плодов ранее посеянного. Что ты посеял? Что пожнешь?.. Да погоди ты, еще ничего не известно, еще надо дожить…

Мигнув, отключился и этот канал. Я не знал, что за «си-ди» стоит в проигрывателе, и заглавная ария из «Призрака оперы» Уэббера стала приятным сюрпризом. Вот бытовую технику нужно будет взять обязательно…

А все-таки телефон ожил вновь. Этот. Здесь, в этой безусловно оборудованной квартире. Самый худший из вариантов. Что-то он мне еще скажет… Длинный без пауз звонок. Как тот. Тогда. Очень давно.

— Ну, ты что, тупой? — сказал телефон. У него был наглый знакомый чем-то голос. — Ты, твою мать, будешь брать трубку или где?

— Да я, видишь, уж взял.

— Ни хера я не вижу. А до этого я сейчас два раза набирал?

— Два? Точно?

— Ну, блин!

— И именно вот сейчас, в эту самую минуту?

— Да я по целой минуте ждал, по двадцать гудков! В сортире ты, думал, а то в койке.

— Значит, сейчас. А не вчера и не десять лет назад?

— Да ты е… Ты издеваешься там, что ли?!

— Утихомирься. Давай по буквам. Ты кто? Чего тебе от меня надо?

— …в пальто! Кто тебя с «Объекта» на «Объект» возил? Ну? Жопа без ручки? Вспомнил?

Не может быть. Как его… Хватов? Хватов. Михаил. Мишкой мне все хотелось его назвать. Тот, что неудачно хоронил Гордеева. То есть удачно, но в смысле… ясно, короче. Уже легче.

— И чего ты, блин, упертый такой, как баран? Чего не подымал телефон-то? Рядом же сидишь. Значит, слушай, красавец, я минуточек через двадцать семь подскочу…

— Ты на время посмотри… — Я прикусил язык, но было уже поздно.

— А чего время? Буду ориентировочно в девять ноль восемь — девять ноль девять. Вы с подругой не проснулись?

Я взглянул на часы, которые над телевизором, затем на всякий случай в ту часть просторного окна, что не прикрыта занавесью. Все оставалось на местах и проистекало своим чередом. Часы в виде безвкусной огромной копии наручных с браслетом показывали без десяти три ночи, и за окном соответственно была темнота.

— Значит, через двадцать семь минут. В девять утра. Эй, ты меня не разыгрываешь?

— Ну, блин…

— Ничего, ничего, продолжай, будь любезен.

— Чего продолжать-то? Я буду и ты будь. Готовы будьте. Шеф распоряжение дал.

— Приятно слышать, что нас не забывают.

— Вот и хорошо. У меня все.

— Погоди. Число какое сегодня?

— Сегодня?

— Да, с утра. Какое было?

— Вы там чего, трескаете беспробудно? Или…

— Не хами. Ну, какое число-то?

— Ну, двадцать четвертое, и чего?

— Спасибо тогда. Даже как-то жить захотелось.

— Ты псих.

— Не больше, чем ты. Последний вопрос. Твой шеф будет?

— Шеф появится, когда необходимо.

— Это я про него уже понял. Эй!

— Ну, чего тебе?

— Поторопись.

Я дважды посчитал дни, прошедшие с нашего появления тут. Для верности загибал пальцы. А если он тебе сейчас врал? С чего бы ему врать. И подумай, что тебе еще привиделось в «накате», кроме сообщения о безвременных кончинах.

Отставив легкий аппарат на пол, я пошел шарить по ящикам и полочкам в поисках бумаги и чего-нибудь пишущего. Я старался не шуметь. К удивлению, искомое обнаружил довольно быстро. Стопка желтоватой «верже» почтового формата и липмановское «вечное перо». Как же я прошлой-то ночью, когда загорелось мне, этих шикарных письмо-принадлежностей не нашел? А потому и не нашел, что не искал. Ничего страшного ты сейчас не делаешь. Это же не полноценная работа, это так, страховка на случай. И работу свою ты теперь сможешь делать так, что ни тебе, ни другим опасности она представлять не будет. Ты подумал, и способ отыскался. Молодец, что ты нашел его. Или подсказали. Ну вот…

Ну вот, закончено. Я перечитал, чисто автоматически выправил слово и запятую, сложил плотный листок вчетверо и спрятал в правый нагрудный карман, застегнув на пуговку. С удовольствием оглядел толстенькую сизовато отсвечивающую авторучку. Спереть ее, что ли? Пальцы уже довольно уверенно держали предмет. Перед зеркалом я снял пластырь, заменивший мою самодельную повязку.

Я перерезал и повыдергивал нитки швов. Они выходили почти легко. Все там стянулось, кроме смешной ранки. Я стер побежавшую кровь. Потом, возясь с гипсом, стирал ее еще несколько раз, и в конце концов она унялась. Рука выглядела удовлетворительно. Ее можно будет прятать в карман, а на лоб надвинуть какую-нибудь легкую кепочку. Черт, нас все-таки заставляют бегать, как крыс. Впрочем, это мы еще посмотрим.

Ранки на лбу я замазал тон-пудрой из тюбика с силуэтом балерины. Получилось почти ровно. Потом, все так же стараясь действовать потише, я отыскал кое-что под ванной и поставил в прихожей так, чтобы было незаметно.

Я не хочу играть в «бей первым, Фредди!» Честное слово. Мало того, что не очень умею, так и пользы почти наверняка никакой не будет. Но все зависит от того, кто первым войдет и что скажет. Процентов десять только за то, что, может быть, придется делать. В этом раскладе подождать стоит.

Пятый час время. Бедная Ежка. Она ведь в Москву приехала поступать не в финансовый, и не на юридический, и не на иностранный. В Строгановку она приехала поступать и необходимых двух с половиной тысяч долларов у нее не было. Она ведь даже мой портрет писала. Удивительно, как это все вспоминается, словно действительно всплывает из небытия. Я лежал рядом и старался не заснуть. О Ксюхе подумалось, как она нарисовала мне анютины глазки на том листке. Я обо всех о них теперь думал постоянно, не о Ксюхе одной. А вот и приврал сейчас. Почему это приврал? Потому что, сам знаешь, почему. Потому что Ксюха — она тоже…

Я вынырнул из мгновения сна. В спальне были бесшумные светящиеся часы. Некоторое время я всматривался в них. Дотронулся до теплой Ежкиной щеки, ощутил ее ищущие губы у себя на лице. Я успею ей сказать все, что необходимо. Прошептать в самое ухо. Сейчас я шептал совсем другие слова.

— Ох, Гарька… Гарька мой, Гарька…

Ежик начала делать мне скандал в половине седьмого утра. В душ после любви она упорхнула, мурлыкая, но когда проскользнула затем на кухню, ее настроение стремительно принялось портиться.

Она гремела тарелками и вилками-ложками, и по одним этим звукам можно было определить предвещающий бурю барометр. Я робко попросил завтрак. На столе с грохотом появились вчерашние салаты и холодный поросенок в жире, похожем на лужицы парафина.

— А чай?

— На плите. Я вчера тебя попросила чуточку прибрать. Неужели трудно? Знаешь, я не терплю, когда хавосничают. (Это было из ее словечек — «хавосничать»).

— Ноя…

— Ты все в одну кучу сгреб и бросил.

— Ну… я себя не очень хорошо чувствовал.

— Я себя тоже не очень хорошо чувствую.

— Похмелись.

Закусив губу, она налила полстакана рислинга.

— Не окосей только смотри. На старые дрожжи и сухенькое…

— Разберусь как-нибудь.

— Да что с тобой, не с той ноги встала? Все было так хорошо…

— Это тебе было хорошо. Из ванной она спросила:

— Почему раковина в крови, ты резал кого-нибудь?

Я вспомнил, что и впрямь сполоснуть, кажется, забыл.

— Только себя. Брился, порезался. Я сейчас…

— Спасибо, я сама уже. У меня привычка умываться в чистом. Отращивал бы бороду снова, бриться бы не надо было. Куда ты? Ты хотел чай?

— Аппетит пропал.

— А-а.

В комнате, засев в угловое кресло, я наблюдал, как Евгения перемещается из спальни в ванную, как прибирает следы нашего табльдота у телевизорной стойки, совершает массу мелких и, наверное, необходимых в деле наведения чистоты и порядка движений. Но не в семь же утра. Между прочим, она успела одеться. Между прочим, я тоже. На ней снова были джинсы и красная кофточка.

— У нас здесь не так много вещей, а можно подумать — генеральная уборка и большая стирка в одном лице предстоят.

— У тебя другие планы? Сколько угодно. А я в грязи жить не собираюсь. Неизвестно, сколько нам тут еще быть. Но если ты бросишь все это на меня одну, это будет свинство.

Я слышал, как она еще дважды прикладывалась на кухне и забеспокоился всерьез. Была уже половина восьмого. Я вышел в прихожую, чтобы оглядеться еще раз. Накручиваю я сам себя, вот что. Но почему же, черт побери, никого еще нет?!

И все-таки я чуть было не оказался обманут. Потому что в двери заскрежетал ключ, и появился Вениамин. А на площадке я еще одного углядел.

— Игорь! Дружище! Тыща лет! А мне Сергей Иваныч — Игорь объявился! А я — не верю! Знаю, все знаю, никаких лишних вопросов, все потом, слава Богу, что все есть как есть, но сейчас, ребята, надо ехать, Сергей Иваныч пока там с вашей квартирой вопрос решал, Игорь, так же нельзя, пропал, адреса не оставил, а там в документах какая-то закавыка подлая сидела, отыграть назад пришлось… О, стулья кверху ногами, что это тут у вас, аврал поутру, нет, нет, давайте собирайтесь, здравствуйте, Женя, помните меня? Хорошо, две минуты жду…

Ежка включила пылесос, и в этот момент я впечатал газовый ключ — кажется, этот размер называется «номер ноль» — в аккуратно подстриженный затылок «психолога» Вениамина. Ключ был поставлен мною под вешалку очень удобно — как раз, чтобы ухватить левой рукой, когда тот, кому буду бить, остановится в дверях большой комнаты. Только я думал, что это будет Олег, и растерялся сперва.

Ударить человека, которого давно знаешь, все-таки трудно. Труднее, чем незнакомого. Для меня, во всяком случае. Но он заговорил, и мне сразу стало ясно. Не выпуская ключа, я подхватил Вениамина. Он складывался, как резиновый. Ежка закусила палец, глядела, как я его укладываю на диван, который не виден от выхода. Пылесос гудел, как истребитель на старте. Покупайте пылесосы «Ровента». Я нажал клавишу. Истребитель затих.

— Ладно, Веник, я сейчас докончу, а Женя оденется. — Снова нажатие. Подмигнул Ежке. Она была бледной, но подмигнула в ответ.

— Олег! — Высунулся из входной двери на лестницу. — Что вы тут? Зайдите, выпьете кофе. Пропустите с Веником по рюмашке. С утра выпил — весь день свободен.

— Да я за рулем.

— Все равно, неудобно вас за дверью держать. Мы какую-то тут уборку затеяли. Супруга не в духе, вот сюда проходите.

Удар! Я принимаю второе тело. Рядышком они смотрятся хорошо, но все-таки это то, что называется отрубить мосты. Сжечь концы. Ну, понятно. Трудновато все делать почти одной рукой, испытывая к тому же противную дрожь в коленных чашечках. Буквально. Нет, это все получилось просто потому, что ожидать они от меня не могли. Чего от меня ожидать, от бумажной души.

Ежка уже стояла у двери. В руках у нее был пакет, который собрала, занимаясь со мной скандалом. «Ровенту» я заглушил, но включил проигрыватель. Ненадолго этой уловки хватит, но нам и нужно-то от силы минуты три. Удачно, что Олег сказал: «Я за рулем». Значит, можно надеяться, что нет никого больше.

Я осторожно поставил газовый ключ, чтобы не стукнуло. Осторожно отщелкнул замок. На пустую лестничную клетку мы с Ежичкой вышли беззаботные и веселые. Беззаботно и весело спустились — второй этаж, долго не идти — и, помахивая пакетом, прошли мимо Олеговой «семерки». Пустая она была. Никаких групп захвата, специальных операций, арестов. За приятелем заехали. Машина была оборудована рацией. Я вчера сразу внимание обратил.

— Нам сейчас в нее прыгать полагается, уезжать, вражеские переговоры слушая.

— Не городи ерунды.

— А что, я сколько раз такое писал. Ну, не такое, подобное.

— Какие они враги!

— То-то и оно. У нас просто разные интересы. Изящное выражение.

— Ты хоть их не очень сильно?

— Будут жить.

Что стало здорово — машину взять на улице без проблем. По две штуки тормозят, и третий позади притормаживает на всякий случай, если с этими не сговоришься. Сначала через Отрадное и Ботанический сад мы доехали до ВДНХ, а потом прошли пешком по проспекту Мира. Ежка держалась очень хорошо. Все происходило так, словно мы просто совершаем прогулку. Праздные гуляки, которым некуда девать свой день. Я спрашивал себя, не допустил ли я ошибки, не дождавшись где-нибудь там поблизости девяти ноль восьми — девяти ноль девяти. Нет. Никакой гарантии, что взыгравшее Время не сместится опять, А надо же как я — будто ничего особенного в этом нет. Будто у меня это каждый день происходит.

— Гарь, а не лучше нам быстро-быстро уехать куда-нибудь? У меня, понимаешь, как зуд — бежать, прятаться. Туда, где нас никто не найдет.

— Смотри, какой город. Кто нас в нем найдет? А бежать — ниже нашего достоинства, угу?

Погода только день после урагана держалась солнечной. Серые клочкастые тучи вновь сгустились над крышами и проводами.

— Салон «Барби». Хочешь, зайдем? Дожидаться где-то там рядом Хватова, который может появиться, может нет, не годилось просто еще и потому, что там сейчас не я один буду его ждать. Разговор-то слышали. Из того, как Веник оперативно нас начал увозить, ясно, как дважды два. Вот так вот в восемь утра нагрянул друг дорогой. Без предупреждения. Не ждали? Ждали, хотя изо всех сил надеялись, что это у нас мания преследования просто. Какая там мания…

Кстати, у этого, у Олега, в набедренном кармане его костюма почему-то нашлось две пары тонких стальных наручников. Зачем? Да просто так, мало ли какой случай. А ведь и пригодились. Им с Вениамином, когда в себя придут, сложно будет отстегнуться.

Женю я вам не отдам.

— Гарь, мне очень стыдно просить, но вон та мне так нравится…

— Хорошо хоть стыдно. Вам, девчонкам, только бы в куколки играть.

Эта Барби была похожа на нее саму. На Ежку. Я, только выйдя из магазина и увидя, как Женя покупку рассматривает, вдруг это понял. Простая прическа с медным оттенком, серые глаза, удивленно распахнутые. Кукла… Что у меня с этим связано? Да вроде ничего.

— Давай ее подарим.

— Ну вот. Я сама хочу…

— Еж, я прошу тебя, подари. Не нужны нам куклы. Ни простые, никакие. Даже Барби.

Наверное, что-то в моем голосе было. Ежик внимательно на меня посмотрела. Уложила Барби обратно в коробку, закрыла клапан.

— Ну и кому же мы ее подарим?

— Да Господи, хоть…

Несмотря на довольно ранний час, вдоль стеклянной стены магазина уже выстроились несколько бабуль, продающих с рук самопальные кукольные одежки и обувки, накладные сменные парички, еще там что-то. Самстрок для Барби. Барби-вещевка. Нет, ну такое только у нас может быть. И прохожие подходили, что интересно, останавливались.

А перед той частью витрины, где выставлен замок Барби и Кена, и сами они сидят в шезлонгах перед бассейном, и в кукольных елочках, или там пальмах, резвятся не то белки, не то попугаи, стояла девочка лет семи. Она спиной к нам, но я мог ручаться, что рот у нее сейчас открыт.

Я не успел сказать, Ежка и сама поняла. Они о чем-то поговорили, и коробка с Барби перешла из рук в руки.

— Знаешь, она, по-моему, не очень-то и обрадовалась. Такая худенькая. Ей небось есть нечего, а я ей Барби сую.

— В Москве голод — понятие относительное.

— Циник.

— Хуже. Мизантроп. Давай развлечение для взрослых посмотрим. На той стороне, кажется, секс-шоп был. Если ничего не изменилось.

— Вряд ли, — она хихикнула, — здесь можно ждать кардинальных перемен.

— Не скажи. Мысль насчет тела тоже не стоит на месте. Собственно, я имел в виду — не закрылся ли.

Секс-шоп не закрылся, и за заплаченные за вход деньги Ежка вышла оттуда вся смущенная. Она все-таки очень целомудренный человечек.

— Кто не знает тебя в постели…

— Что-что ты там бормочешь?

— Я отвечаю своим мыслям.

— Пусть бы твои мысли сказали наконец, чего мы добиваемся. Ты… гадости одни на уме. Серьезно, Гарь! Куда мы? Страшно мне что-то делается. Боюсь я.

— Это ты зря. Я ведь тебе объяснил. Мы с тобой тянем время. Нас сейчас многие ищут, вопрос в том, чтобы нашел тот, кто нужен нам.

— А он знает, где нас искать? А эти? Ты же работал с ними. И сколько можно тянуть время?

— Чего он только не знает. Эти были не те, кто нам нужен. А Время — это… Время — это такая вещь, которую можно тянуть до бесконечности. Ты есть не хочешь?

Я хотел повести ее в «Лель», но, увидев румяные развалы лавашей и плюшек перед круглым входом «Алексеевской», Ежа загорелась глазами и носом потянула, как лисенок голодный. На название «Алексеевская» удивлялась из-за столика под полосатым тентом. Я и сам не помнил, переименовали когда. Душистый теплый хлеб был очень вкусен.

Я ведь не сумасшедший. И не авантюрист. И не герой боевика… Уж это — усмехнулся — точно: не герой. Я только убежден, что раз Гордеев с помощью своего Хватова нашел меня опять, то, значит, нужен я ему.

Есть Гордеев. Есть НИИТоВ. Но ведь есть еще и Присматривающие, хотя в последнем я до сих пор не уверен. В такой мы тройной вилке, а из трех зол… В общем, я выбираю то, которое однажды ко мне добром все-таки обернулось. Но паника холодной змеей ползла внутри. Я улыбнулся Ежке.

— Дожевывай и поехали памятные места столицы глядеть- В нашем с тобой случае место встречи там, где мы. А уж нас найдут, можешь не сомневаться.

Мы ездили на речном трамвайчике. Мы гуляли по брусчатке Поклонной горы, задрав головы, глядели на Нику, читали надпись пульверизатором «Пудель и Утык» на зеленом борту самоходки за мемориалом и читали листовку баркашовцев с крестом, увенчанным стрелами, кривовато прилепленную в укромном месте на столбе. Мы плевались косточками крупных розовых черешен с пологого моста над Обводным каналом. Ежка пила пиво, а я ел мороженое в одной из многочисленных кафешек на Павелецкой площади, а потом она прямо сразу после пива ела мороженое тоже. Мы даже нарочно съездили в Коломенское, чтобы поцеловаться под шестисотлетним дубом с черным длинным дуплом. Я очень старался, чтобы Ежка не задумывалась. А холодная змея ползла, ползла. Плохо ходить туда не знаю куда. Да еще четвертые сутки подряд.

— Ну а если так и не найдут нас те, кого хотим? — спросила Женя, роясь в сумке, а я стоял боком, чтобы ей было удобнее. Пакет ей быстро надоел, и я купил сумку через плечо. Хитренькая Женя. Спрашивает, сама не смотрит. — Если все-таки?

— Тогда сдадимся тем, кого не хотим, только и всего. Нашим знакомым друзьям.

— И тебе ничего не будет?

— Ну, тоже по башке дадут. Привыкать ли.

— Темнишь ты. Знаешь что, давай в Лужники вернемся. Утром проплывали на трамвайчике, я вспомнила, как ты мне пионы оборвал. А ты помнишь?

— Помню. Снова рвать?

— Необязательно. Но раз уж мы прощаемся… Мы ведь прощаемся со всем этим? — Ежка подняла глаза. Цвета сегодняшнего неба они у нее были. — С Москвой, которую помним и любим?

— Да. — Я не мог соврать. Не нашлось на языке ничего подходящего. И как это? — Да, Ежа. В любом случае — да.

— Когда все успокоится, — сказала, — ты расскажешь мне со всеми-всеми подробностями. Мне, — ткнула пальцем в грудь, — первой. А теперь поехали за пионами… ну-ка, что это? Гарька, откуда у тебя столько седины? — Она стащила с меня кепку. Очень мило. Седина-то при чем?

— Ну, я же тебе говорил, я уже доволно старый…

— Да что ты врешь, врун несчастный! Вчера у тебя еще ничего не было! Я-то весь день смотрю, смотрю…

— Ну, вчера, положим…

— Ох, Гарька!

— Если ты будешь реветь посреди улицы, мы не поедем никуда. Хватит, может, этих мокрых мест?

…А к вечеру потеплело. С реки задувал кое-какой ветерок, но и он не мог разогнать липкого сладкого запаха, источаемого клумбами. Бело-розовые купы соседствовали с темно-красными. Они были похожи на облачка цветных перьев в темной зелени, но в основном распускаться только начали. Гуляющих было многовато. Сейчас я нарву Ежке, как обещал, пионов, и мы уйдем отсюда. Ничего не дал этот день, а я так надеялся, что его хватит тому, кто умеет появляться где угодно. Что сказанное им перед тем, как отправить меня за другую реку, за Реку, через черный Тоннель на Тот берег, продолжится каким-то образом здесь, когда мы вернулись. Но нет. Нет.

Что ж, придется выбираться самим, этот случай я тоже обдумывал. И все равно холодная змея, можно сказать, победила. Я оглянулся по сторонам, подмишул Ежке, шагнул к бело-розовому кусту…

* * *

— Как хотите, а есть что-то притягательное в этой стороне Москвы. Что? Я битый час ломаю голову над этим вопросом и так ничего и не решил. Поистине загадочная притягательность. Магическая, нет?

В стене живой изгороди были прорезаны ниши, в которых прятались лавочки. Пока не подойдешь вплотную, не увидишь. А с них отлично просматривалась и асфальтовая двойная дорога с клумбами по оси, и узорные решетки, и гранитные парапеты ограждения набережной Женя отняла нос от незаконного букета, вопросительно посмотрела. Сделала шаг за мое плечо.

— Вы не представляете, сколько здесь, примерно здесь, я хочу сказать, пресекалось удивительных дорог и было поразительных событий. А уж будет…

Он улыбнулся с не очень идущим к его резкому лицу с крупными скулами мечтательным выражением. Я искал, как ответить. Мне очень многое нужно было сказать ему. Но первым движением, действительно, — закрыть Ежку. Вообще услать ее, чтобы не видела, не слышала, не встретилась. Не стала контактировавшей. Но очень уж внезапно мы на него наскочили. Да и он не дал возможности как-то развести их.

— Однако пусть уж так загадкой и останется. Без необъясненного скучно. Заметьте, я говорю: необъясненного, но не необъяснимого. Все имеет свою первопричину.

— Только иногда она непонятна, — сказал я наконец.

— Отнюдь. Почти всегда просто не объяснена. Или не додумана. Так будет вернее. Здравствуйте, Евгения, — поднявшись и протягивая руку, произнес он. — Чрезвычайно рад вас видеть в добром здравии. Несколько старомодное приветствие, но мне нравится. Кроме того, я рад, что вы все-таки дошли до этой лавочки, где я жду вас с Игорем на самом деле почти час. Прекрасный букет. Как я понимаю, он рос где-то неподалеку.

— Совсем рядом, — сказала Ежка, задирая нос — Вон там. Слишком много глаз, а то Игорь ликвидировал бы весь этот цветник. Если бы я попросила. — Она взяла меня под руку, изобразив «да, я вот такая, что имеете сообщить?». Она еще не поняла.

— Вы даже не представляете себе, как вы правы Глаз здесь хватает.

— Знакомься, Ежа. Михаил Александрович Гордеев. Бессмертный человек.

— Ни то ни другое неверно. Я — Перевозчик

Последний раз я-сегодняшний возьму слово. Хочется просто уточнить, что лишь здесь он, наверное, уже предельно понятный и, как уж это у меня получилось, обрисованный мною, открыл мне свое назначение. Быть может, я напрасно поспешил, но рассказ выстроился, как выстроился, и уже поздно что-то менять.

Я не утверждаю, что знаю теперь о нем все или даже много. Перевозчик Миров не та фигура, чтобы на нее хватило моих коротких слов. Я, скажем, и после Реки, после всего, что открылось мне за ней, не в состоянии представить ни один из иных бесконечных Миров. Придумать — можно, но ведь при абсолютной уверенности, что они уже есть такие, какие есть, выдумывать — это все-таки не то. Да и зарекся я выдумывать что-либо.

Тот невероятно долгий, тянувшийся, серый и, прямо скажем, черный день, в котором я должен был оставаться уверенным и оптимистичным, — то, чего совсем не имел, — все-таки свершался именно так, как я рассчитывал. Я не надеялся на авось. Я не плыл по течению, предоставив выносить ему. Мне кажется, что именно заранее осознанное все то, что стало предметом нашего последнего разговора с Перевозчиком, помогало мне. Нет, даже не осознанное, нет. Оно просто было, я только не мог ничем подтвердить. Подтверждением стал сам ожидавший нас Перевозчик.

Не знаю, что меня завело. Я ведь не хотел так. Может быть, нарочитая какая-то его веселость. Откровенно легкомысленный треп с первых слов. Может быть, эта остающаяся во мне пружина, которая неизвестно все же, во что сейчас обратится — в открытый выход или черное падение. Может быть, почти исчерпался тот срок, в который я мог надеяться на кого-нибудь, кроме себя.

Да ведь и уверен же я был, что теперь все правильно, все рассчитал, соотнес и предусмотрел.

Собственно, не так уж я и ошибался.

Он слушал меня не перебивая и, когда я умолк, тяжело дыша, распаленный, медленно полез во внутренний карман, вытащил огромный, толстый желтый портсигар с искристым треугольником.

— Вообще-то я курю мало. И редко. А ты, Игорь, по-моему, совсем бросил, нет? Тебе не кажется, — продолжил после затяжки, — что не тебе мне все это говорить?

Я понимал, что он имеет в виду.

— Не кажется. Почему бы мне не сказать? Кому другому, кроме меня? С кем вы еще говорить будете… так?

— Точно. Так — ни с кем. В чем ты, собственно, меня винишь?

— Я не виню.

— Ну хорошо, хорошо… вопрос морали. Так ведь это не мной устроено так, что чужаки в твоем Мире не приживаются. Я уже даже перед Мирами ответственность не несу за то, чтобы их отсюда удалять. Абадонну помнишь? Ты, слава… в общем, не встречался, а вот те, о ком ты сейчас так взволнованно говорил, они — да. Я продолжаю подбирать понятные аналогии. Что они тебе?

— Что они мне… Так не делается у нас, Перевозчик. Так не говорится о тех, с кем, пусть недолго, делил несчастье и тюрьму. Не тюрьму — несвободу.

Даже такое неявное, глядя со стороны, несчастье, даже такую комфортабельную, глядя со стороны, несвободу. Если нечего есть, это не значит, что нужно довольствоваться кормушками. Если негде жить, нельзя соглашаться на стойло. Если за поворотом поджидает смерть, пусть ждет она, а не я ее буду ждать и о ней печалиться. Кто они? Кто сказал, что они — чужаки, что в них — частицы душ тех, кто умер в других Мирах и осколками попал в наш? Кто сказал, что по одной этой причине наш Мир способен погибнуть? Да он сам себя готов тысячу раз погубить, если в нем действуют всюду одинаковые законы, которые я вижу здесь, в своей короткой и ограниченной жизни.

— Игорь, — укоризненно сказал он, — подумай, живущие в Мире боятся смерти, рвутся в стойла и стоят в очередях к кормушкам. И ты ничего никогда не сможешь предложить им лучшего. Так было всегда. Всюду.

— Во всех Мирах? — вдруг спросила Женя. До этого она сидела, опустив нос в пионы, и только слушала. Иногда прижималась ко мне теснее в наступившем прохладном вечере. Ушло куда-то тепло из воздуха.

— Ну… — Перевозчик слегка улыбнулся. — Не во всех. Во многих просто нет ни самого понятия, ни чего-либо хотя бы приблизительно заменяющего.

— Да, не предложу, — вернулся я к теме. — То, что я могу… мог изменить, не сделало ни одного, кого эти изменения коснулись, счастливее. Значит, я изменял не то и не так. Даже когда и сам не знал, чем чревато то, что я делаю.

— Ну как же? А читатели? У тебя их было немало. Это не какой-нибудь один, пусть гениальный, брошенный в печку роман. Разве ты писал не для них?

— Пишешь всегда для себя. Уж на собственном примере я точно понял. А людям просто надо все время напоминать. Хотя бы о том, чего стоят стойла и кормушки. Что в них можно потерять самого себя. Что будешь бояться любви, которая бросит тебя в небо. Что перестанешь писать картины, которые, может быть, вдруг оживут. Что не захочешь коснуться и победить огонь, потому что темные и тупые побьют каменьями и дрекольем. Что не решишься исцелять, не то объявят слугой дьявола. Это только на рекламных объявлениях все легко. Что ни с того ни с сего возьмут тебя за уши, как лабораторного кролика, и начнут изучать и использовать. Втемную. Что… еще что-нибудь. Я не Перевозчик, я знаю не все. Но я же подбираю, только не аналогии, а образы. Общие и расплывчатые в нашем конкретном Мире. Их не набросишь на плечи, не попробуешь на зуб и даже не увлечешься на вечер перед экраном или с «горячей книжкой».

— Разве все это тем, о ком ты так заботишься, и тебе самому не делали такие же люди? Просто живущие в этом Мире?

— Но так тоже было всегда! Может быть, не всюду, но в нашем Мире — точно. Когда странному в Мире было хорошо? Но они появлялись, странные, и мучились, и жили. И простите, Перевозчик, я никогда не смогу принять, что это только оттого, что в таких людях — частица чужака. Это было бы слишком просто, Михаил. Разве не так?

— Значит, ты так и не поверил?

— Нет, почему, я верю. Что все так и есть, как вы сказали. Больше — вы сделали. — Ежка прижалась, и я обнял ее здоровой рукой. — И я сам что-то видел и что-то узнал, хоть и не так много, как мне хотелось бы. Не считайте меня неблагодарным, я ведь сам сейчас пришел к вам. Я только принять вашего не смогу. Да так, наверное, и надо, Я же, — повторил, — не Перевозчик.

По реке, на фоне темного близкого склона Воробьевых гор, прошел последний трамвайчик. Горя огнями и звуча музыкой. И оттуда смеялись. И там танцевали. И там было вино, там было веселье.

…А в Мире умирали от голода и от обжорства, в Мире кончали самоубийством и подрывались на минах, в Мире грабили, насиловали и пытали.

А в Мире лгали и предавали, оскверняли и разрушали, продавали других и себя.

В Мире отравлялись реки, гибли планеты, гасли звезды, исчезали пространства, вымирали народы. И пролитые в Мире океаны слез не воскресили ни одного тем только, что были светлы и безутешны…

— Ни одного? — Спросив, Перевозчик красиво заломил бровь.

— Вы следите за моими мыслями?

— Отчасти. Мне это не всегда доступно. Ну, пусть по-твоему, — не воскресили. Будем считать, что имела место небольшая поправка того, что случилось вопреки тому, чему назначено было. Я ее произвел. Пришел-то ведь ты сам ко мне сейчас. Хотя это еще вопрос, кто к кому. — Он откинулся на изогнутой лавочке. — А как насчет того… как там? «Никогда ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас…» Помнишь продолжение? «Сами предложат, и сами все дадут».

— Вы не предложите. Я согласен на всю жизнь остаться привязанным к одной единственной точке этого Мира. Учтите, что узнал я ее еще до нашего счастливого, — я улыбнулся довольно криво, — знакомства. Но если она так значима, то там же могут прожить, переломить свое предначертанное и… все они. Я не прошу у вас. Я ставлю условие и требую.

— Тогда это шантаж.

— Отчего же? Честный договор.

— Предопределенность не переломить никому… Ну хорошо, предположим и это. Предположим, я не напрасно собирал их и хранил, предвидя, как это водится у тебя, что ты рано или поздно обратишься ко мне с этой, признаться, не совсем понятной мне просьбой. В будущее мне заглянуть не дано, но кое-какие мелочи я иной раз способен уловить. В моих возможностях переправить всех их туда из мест, где они… возможно, сейчас содержатся Скажи, а чем же это будет отличаться от идеи Территории? От «Объ-екта-36»? А как поступить с остальными Территориями? С теми, тебе лично не известными, кто собран там? Я искал тебя долго, Территория устроена не одна. Что им скажешь, когда окажешься лицом к лицу? В любом случае это опять будут только слова. Но твои. Они лучше?

Я смешался. Нет, это будут не только слова. Это будет жизнь. Тут, у нас, в нашем Мире. Да. И не будет стен. Судьба должна настигать свободного человека… Фу, ну до чего ж красиво! Слишком. Но что же я скажу действительно?

Я открыл рот.

— Правду, — сказала Ежик из-за букета, который уже начал вянуть. — Я не знаю людей, о которых вы говорите, но Игорь всегда говорит правду. А если пишет… Ну, чересчур присочиняет, у него получается… не очень хорошо. Он сам называет — «семечки». Ты прости, Гарь, я бы тебе все равно сказала.

— Правду… — Перевозчик пожевал губами, — Не знаю тогда, что они услышат для себя нового. А ведь не соврешь — не расскажешь, верно, Игорь? Твой, откровенно говоря, весьма сомнительный интерес в предстоящей сделке мы выяснили. А мой? Что вы можете предложить покупателю, господин главный заступник всех обиженных?

Я молчал. Наверное, весь пар у меня уже вышел.

— Душу заложишь?

— Это не получится, — опять подала голос Ежка. — Видите цветы? Пион — цветок с историей. У врача Эскулапа был ученик по имени Пеон. Чудодейственным растением, которое одному ему было известно, он исцелял все болезни и отвращал злые силы. От зависти Эскулап приказал умертвить Пеона, но милостивые боги сохранили ему жизнь, превратив в чудесный цветок. В присутствии пионов темные дела вершиться не могут.

— Это тоже придумал Игорь?

— Без меня придумали. А душу я заложил давно. Иногда кажется — до рождения еще

— Правильно кажется.

— Знаете, Перевозчик, мы пойдем. Я полагал, что я нужен вам и…

— Договаривай. И Миру.

— Теперь вижу, вам это все — что-то вроде забавы. Да по-другому и быть не могло. Кто здесь по-настоящему чужой, так это вы.

Ей-Богу, не хотел его обидеть. А получилось. Я не хотел. Мы с Ежкой встали. Вот теперь терять нам совершено нечего. И Гордеев еще масла в огонь подлил:

— Далеко ходить и не придется. Обратите внимание, как местность обезлюдела, никого поблизости нету. Полчаса назад сколько было. Нам не хотят мешать, интересуются, до чего мы договоримся.

Я заозирался. Освещенный фонарями асфальт, парапеты просматриваются в обе стороны. И никого, как вымерла гуляющая публика.

— Мы… под контролем?

— Я бы выразился — наблюдением. Контроль вряд ли. Привыкайте, Женя и Игорь, как бы ни повернулось, вам это предстоит на долгие года.

— Женю я им не отдам, — вырвалось у меня. Перевозчик выразительно на меня посмотрел и оставил без комментариев. Сказал:

— А вот в данный момент там слышат, как ты, Игорь, прелести жизни на лоне природы расписываешь. Ты преимущественно об этом только что и говорил, нет? Полюбуемся на воду.

Мало понимая, мы с Ежкой прошли следом за ним. Внизу под набережной было темно и беспокойно. Тянуло сыростью и холодом. И по-прежнему никого вокруг, даже тишина какая-то неспокойная, и городской гул почти пропал.

— Да будет так, Высокая договаривающаяся сторона! Ваши условия приняты без поправок… — Засмеявшись, он перебил сам себя: — Я иной раз просто поражаюсь собственной уступчивости. Это к тому, что с моей стороны не поторговаться — грех был величайший. Но не стану тебе больше голову морочить. И вам, Женя. Как однажды мне сказало одно дружелюбное существо: ты угадал и здесь, Перевозчик. Ты, Игорь, тоже умеешь угадывать не хуже. Вчера мне пришлось доказывать это в одной интересной беседе. Упорно доказывать… Слышите? — вдруг спросил.

Я ничего не слышал. Ежка тихо качнула головой. Не уверен, но, по-моему, под противоположной гранитной стенкой, чуть левее, стояло что-то вроде лодки. Большой. Или даже двух. Катера.

— Водная милиция. Подстраховка. Но где двое, там и третий? Их штук десять на всю акваторию в городском пределе и осталось.

Гордеев снова прислушался. Теперь мне показалось, что и я что-то различаю.

— Как хотите, ребята, но вам придется немножко попрыгать. Никак по-другому не выходит вас сейчас отсюда убрать. Причин для особенного волнения нет, хотя твой друг Веник на тебя, Игорь, очень зол. Проблема в том, что прикрыть вас теперь некому. Главное лицо с той стороны, о котором ты, Игорь, думаешь… выведено. Вы можете попасть не к тем. Тоже ничего особо страшного, но ведь мы договорились несколько об ином. Получится, что я не выполняю свои обязательства.

— Мы уже договорились? — только и нашелся я.

Ежка держалась за мою руку, я взглянул на нее с тревогой.

— Но все, я думаю, пройдет хорошо. Все, ребята! Вперед! Позже договорим.

Здесь к воде — я не заметил сразу — сбегали лестницы. Гордеев подтолкнул нас к одной из них. На реке вспыхнули три огня — треугольником, белый выше, красный и зеленый ниже, справа и слева. Длинный катер, сверкая мигалкой, включившейся вместе с топовым и бортовыми, сперва прошел в нескольких метрах, а потом отчего-то кормой попятился к нам. С него махали рукой. Я прыгнул и обернулся, протягивая Ежке обе руки. По инерции катер стукнулся плоской кормой в камень. Нас шатнуло, Ежка вцепилась в меня. Под днищем раздался скрежет.

— Сюда! В кокпит прыгай, твою…

Мы очнулись на решетчатом полике между кресел с железными дугами на спинках. Катер взревел и сиганул вперед, Ежа упала на сиденье, а я, не успевший ухватиться, — на пол между.

Из этой очень неудобной позы я увидел, как над стремительно удаляющимся парапетом набережной вдруг появилось множество голов. Уже нельзя было понять, который там Гордеев. По реке зашарили мощные прожектора, катера, что стояли у противоположной стенки, включив собственные мигалки, отвалили и явно собрались за нами.

— Пригнись, пригнись! — заорали над самым ухом, и я узнал перекошенную рожу Хватова. Он сидел низко, стаскивал на пол с сиденья Женю.

— Ежа!

Катер ревел, не поверить было, что он способен издавать то тихое мурлыканье, с которым подкрался взять нас. Мы уходили вверх по течению, выпуклый берег Лужнецкой набережной летел справа. Я никогда не видел берега Москвы-реки от поверхности воды. Они казались очень высокими, их гранитная облицовка.

— Хер догонят! — Мишка Хватов ткнул назад, где сверкали две яркие звезды. Катерные поисковые фары. Они беспорядочно метались.

— Ежа, ты?..

— Нормально. Ты прости, что я тебе…

— Тоже нормально.

Это она про то, как ухватилась за меня. Сам виноват, нечего было сломанную граблю совать. Я зажимал кисть между колен.

— До Балтики идем?

— Не высовывайся знай… сатирик. Вихрь трепал волосы.

Это был катер на подводных крыльях, и понятно, почему они подходили кормой — мелко, не поломать. Но и у тех, кто за нами гнался, были катера на подводных крыльях. Такие же катера водной милиции. Только настоящей.

Я посмотрел на того, кто за рулем. Мне была видна одна спина. И между прочим — в форме. Сейчас мы выйдем из-за поворота, по берегам пойдут застройки, а там — Киевский, Красная Пресня и вообще центр Москвы, па что тут рассчитывать? Пока мы вши не больше минуты. Я вдруг увидел, что в двигательной решетке застрял и бьется один пиончик. Маленький совсем. По левой стороне прыгали лучи настигающих катеров.

— Они догонят!

— Не успеют! — крикнул мне Мишка, и перед самым железнодорожным мостом катер клюнул носом, упав с крыльев на днище. — Только шевелитесь живей!

Со стенки свешивались два трапа. На подходе катер сильно тряхнуло, ударило подо дном, и я понял, что тут мелко даже для подводных крыльев.

— Хер с ним, ему недалеко!

Я подсаживал Ежку и был спиной к катеру. За ней кое-как выбрался сам. Мы вылезли сразу за мостом, к Новодевичьему. Кажется, там за деревьями пруды. Нас ждала машина. Припаркованных здесь было мало. Метрах в ста под фонарями кто-то остановился, наверное, с изумлением наблюдая, как мы появились. Хватов скинул трапы в воду.

— Глянь! — Мишка показывал вверх.

В небе, далеко позади, в тучи бил столб белого призрачного света. Тучи как будто кипели в нем, прямом и неподвижном, заворачиваясь внутрь. Из-за насыпи с железной дорогой было плохо видно, но источник находился примерно там, где мы разговаривали е Гордеевым.

— Шефа хотели взять. Садись, живо. Контора, тоже мне.

— Я уж парашютистов ждал.

— Лезь, не жди! Геник, давай!

Но я все же успел обернуться, прежде чем последовать за Ежкой на заднее сиденье. Я увидел кое-что похлеще парашютистов и неведомого призрачного света, природа которого была мне тогда непонятна.

Вновь помчавшийся катер попал в луч нагнавших-таки милицейских катеров. Кто уж там нас захватывал. Зато тех, кто был в покинутом нами, я разглядел отчетливо. Я не оговорился, именно тех, нескольких, хотя только что там оставался один водитель, который, кстати, так ни разу и не повернул головы. Вел вперед, и все.

Там снова было трое пассажиров. Лиц на расстоянии и за считанные секунды, конечно, не разглядеть. Белые пятна. Двое мужчин и одна женщина. Один из мужчин в легкой летней кепке, голова второго непокрыта. На женщине яркая кофточка. Приметное пятно. Сидели открыто, не прячась.

А уже из машины, когда заворачивали вверх по проезду, увидел, как на реке вспух оранжевый клубок огня. И донесся взрыв.

— Во мы их! — Хватов обернулся с переднего сиденья, резко дернул вниз обеими сжатыми в кулаки руками — Геник, пошел, пошел! Не дай Бог тебе красный свет проехать.

— Понятно, шеф.

— Шефов развелось, — буркнул я.

— Не говори, сатирик. Сам о том часто думаю.

— Дальше что? Захотят — город перекроют.

— Это из-за вас-то? Куришь?

— Не буду. Я спросил, дальше что делаем, Мишка? Пока все красиво, как в кино.

— Все красиво и будет. Что вы все привязались — как в кино, как в кино! Геник, где?

— Вот тут.

— Жми дальше, сам знаешь, куда.

Мы вышли, не проехав и половины Пироговки. Прошли дворами, и на следующей то ли улице, то ли в переулке нас ждала еще одна машина. Большая, шикарная. Мне показалось, что за рулем брат-близнец первого водителя. Э, да я ведь их помню. Молодцы.

— Теперь уж мы сами, сатирик, должны. Без привидений и прочей мутаты. Видал в катере? То-то.

Мы забирали по городу на северо-запад. Почти сразу ушли с Садового, на Хорошевке проехали под мостом Окружной железной дороги, свернули направо. Водитель вел очень аккуратно. Я нагнулся к Жене.

— Не трусишь?

— Мы куда, Гарь?

— Не знаю, но, по-моему, туда, куда нужно.

— Гарь…

— Что, Ежик?

— Смотри.

Она разжала ладошку. Помятый и изломанный, в ней лежал маленький пион. Почти все лепестки оторвались.

— Я подобрала с катера. Я суеверная.

— Молодец, — шепнул я и поцеловал. — Я тоже. Очень — Я имел в виду вовсе не суеверия, и она поняла.

— Время, Лелик? — сказал, обращаясь к водителю, Хватов.

— Поспеваем за три минуты до отхода, шеф. До отправления то есть.

— Вот так вот. А то — «отхода». Отходят знаешь куда?

— Эй, Мишка, ты куда нас все-таки везешь?

«Понтиак», показалось, еле втиснулся в узкий низкий тоннель под Водоканалом. Я подумал о том же, о чем думал всегда, когда прежде доводилось проезжать этот короткий, быстро ныряющий и быстро выныривающий, залитый желтым светом отрезок, находящийся и под землей, и под водой одновременно. Мне представился белый пароход, самоходная баржа «река — море», еще какой-нибудь многометровый многотонный шкаф, величаво проплывающий, как в огромной ванне, у нас над головами.

На узком участке дороги вдоль Ходынки, Тушинского поля всегда было много машин.

— Одевайтесь живей. — Хватов кинул нам пакеты В них были неновые походные куртки-энцефалитки на «молниях», резиновые сапоги. Обувь пришлась впору. Хватов надел такую же. Мы свернули к Тушинскому автовокзалу. Даже не автовокзал это, просто станция пригородных автобусов. Общую идею я теперь понял. Но вот смысл?

— Ну а смысл, Миша? Ну, доедем мы в область, до самого места даже доедем, там-то все равно кто-то есть? Прямо в руки прибудем.

— Меня, сатирик, Мишей только бабы зовут. А Мишкой — только шеф. Михаил Иванович меня устроит. Как в русских народных сказках.

— Как всесоюзный староста Калинин.

— Тебе шеф что про не те, какие надо, руки говорил? — проигнорировав мое замечание, сказал Хватов. Он застегивал «молнию». — Ты так из города вырваться хотел. Вон, опасаешься, что за-ради тебя входы-выходы позапирают.

— У тебя с шефом некробиотическая телепативная связь? Вы незримо присутствуете друг подле друга?

— Иди-ка ты, сатирик… Ты просил, чтобы как в кино, вот я тебя как в кино и вывожу. Самым незаметным способом. Демократически, на автобусе. В гуще народных масс.

«Понтиак» стоял укромно, и если кто и обратил внимание па вылезших из богатой машины трех скромных туристов, то таких было не слишком много. Я не мог не отметить со всем уважением постановку дела: здесь нас тоже встречали. Хватову были переданы билетики — три белых квадрата, он подхватил рюкзак и указал мне на другой. Их сторожил тот же парень, что передал билеты. На долю Жени пришлась наша сумка. Парень буркнул:

— Автобус — вон тот. — И добавил что-то. И пропал в толпе.

— Что-что? — спросил я.

— Это конечный пункт наш так называется — Черная Грязь. А ты думал?

— Я думал, вы под занавес паролем обменялись.

— Садимся, отправление через минуту.

Мы были совершенно неотличимы от других пассажиров. Мы затерялись в сумках и рюкзаках. Никому до нас не было дела, когда мы с извинениями пробирались в хвост автобуса, перешагивая мешки и коробки.

Автобус просто закрыл двери и просто поехал. По известному своему маршруту. Я вспомнил многочисленные сцены погонь, которые описывал когда-то.

Мишка Хватов сидел позади нас. Место рядом с ним было свободно.

— Эй, сатирик, — позвал, — ты, похоже, не ошибся почти. Неплохо бы мы на тачке ехали.

Возле поста выстроилась длинная вереница машин. По-моему, там тормозили через одну. За окном пошли мелькать деревни, темные поля.

— Катастрофа, но еще не беда, — прокомментировал Хватов. — Быстрота и точный расчет. Пятьдесят восемь минут, между прочим, за все про все. Как подруга?

— Я в порядке, Михаил Иванович. — Женя говорила вполоборота, на Хватова не глядя. — Вы не могли бы в качестве ответной любезности прекратить обращаться к Игорю «сатирик»? Вы нас очень обяжете, Миша.

Мне стоило большого труда не хмыкнуть. Я спросил:

— Что значит Черная Грязь — конечный пункт? Что это такое? Где?

— Промежуточный, — ответил Хватов. Посопел. — Не боись, куда надо доедем. Куда ты так хотел.

— По-твоему, я так хотел?

Хватов копался у себя в рюкзаке. Между спинок к нам протянулась фляга. Металлическая, тонкая. Я помотал головой. Женя отпила несколько глотков.

— Ого. Пахнет розами. Что это? На лепестках?

— Коньячок из Туркмении, чтоб вы знали.

В автобусе было полутемно. От дальнего света встречных по потолку бежали без конца темно-светлые полосы. Мотор гудел. Кажется, почти все спали. После всего, что было, картина казалась нереальной.

— У тебя тоже так? — шепнула Ежик. — Как будто не с нами? Рука болит?

— Ничего у меня не болит.

— Бедненький, как же ты работать будешь?

— Ты думаешь, я буду?

— Конечно. А что же ты еще будешь? Как же иначе?

Меня вдруг охватил неподдельный ужас от того, сколько мне еще им всем и ей предстоит сказать. И сколько не сказать Мне пришла та же мысль, что уже бывала неоднократно.

— Ежа, а ты… ничего, что мы — в автобусе? Тебе не…

— Не волнуйся Ты видишь, я спокойна. Я правда спокойна, Гарь Там что-то не срабатывает словно.

Мне показалось, что она не совсем искренна Но что я мог поделать? Ничего

— Не хочу об этом. Гарька, помнишь нашу песню? Ну, Пугачевой? Со старого диска? «Деревеньки, купола… И метель белым-бела…» Что-то там «закружила, чтобы снова я решила все вернуть». Мы вернули?

— Нам.

— Ну, нам. Все равно наше.

— Не совсем еще. Вот приедем, я тебе дам почитать одну смешную цитату. И потом, сейчас лето.

Женя отодвинулась, якобы пристально всматриваясь в меня. Я понял, что она выпила хорошенько. Язык у меня не повернулся что-нибудь сказать.

— Точно, Гарька. Ты стал нудным. Старость подкрадывается. Эй, как вас, Михаил Иванович Топтыгин. У вас там осталось? За счастливое избавление?

Вместе с флягой просунулся вихор. Во фляге звенело на донце.

— Слушай, Михаил Иванович, где шапочка твоя? Такая у тебя была лихая?

— Подарил. Лелика с Геником жалко, — сказал Хватов. — А еще жальче тачку. «Понтиак», видел, да?

— Да с ними-то что будет?

— Хотя тоже верно, может, вывернутся. — Хватов принял фляжку, опрокинул остатки. — А вообще, ни хрена ты, блин, не понимаешь, сатирик.

* * *

Эта группа с самого начала повела себя нестандартно. Во-первых, они разделились. Часть — примерно половина, — насмотревшись за три дня на Третьяковку, Кремль, панораму с Останкинской телебашни, довоенные станции метро с их позолотой, витражами и мозаикой, отужинав последний раз в «Савое», где были размещены, укатила на неделю по Золотому Кольцу. Оставшиеся выразили желание ознакомиться прежде с Санкт-Петербургом, а также Тверью и озерами Тверской области «Я из Мичигана, — настойчиво твердил один (он крикнул про времена в России в аэропорту), — у нас тоже озера. Огромные озера! Настоящие пресные моря! Мичиган. Верхнее, Гурон, Эри. «Край водных просторов» — так написано даже на номерных знаках автомобилей у нас в штате. Я уже был на озере Виктория в Африке и на вашем Байкале. Это грандиозно! Но наши озера все-таки больше». Вежливо улыбаясь, гид согласился, напомнив, однако, что Каспийское море тоже можно считать озером. «Нет! Не говорите мне! Море — это море. В нем соленая вода?.. Вот видите, соленая. Значит, море. Мы признаем только пресноводную рыбалку!» С нарастающим удивлением среди заядлых рыболовов гид отметил и глухонемого старика индейца с двумя его гороподобными сыновьями. В группе по Москве они ходили со всеми, держась тихо и незаметно, насколько это им позволяли их габариты.

Для поездки в Тверь к ним присоединилось еще несколько сопровождающих. Гиду это не было в диковинку. К группе, выражавшей желание изменить первоначально намеченный маршрут, всегда присоединялись дополнительные сопровождающие. Гид еще помнил времена, когда маршруты загрантуристов вообще были подобны рельсовому пути — только так и никак иначе. Теперь, конечно, не то. Мы туризм развиваем. Только если надо, то с группой поедут еще два-три человека. Гостиницы в провинции, российские дороги… И мало ли чего. Обыкновенно гид таких новых сопровождающих знал, но в этот раз обменявшиеся с ним рукопожатиями все были неизвестны. Но никаких сомнений относительно их у гида не возникло. Ему на всякий случай показали документы.

Американские рыболовы пришли в восторг от Селигера, от озера Сиг, от Вселуга, Волго, озер Большое Пено и Малое Пено. В Осташкове жили пять дней, выезжая на рыбалки, один раз с ночевкой. Восхищались природой и красотой русской земли. Тот же неугомонный мичиганец заразил всех рассказами о том, как неделю путешествовал на вертолете по окрестностям Большого Невольничьего озера в Канаде, и к гиду обратились с просьбой о воздушных экскурсиях. Зная, что в округе находится несколько крупных военных частей и что вряд ли военным понравится, чтобы поблизости болтался вертолет с туристами, гид выразил сомнение. Кроме того, он вообще не представлял себе, как это можно устроить без предварительных договоренностей. Это же все-таки не Америка, где заказать воздушное такси можно по телефону. Откуда он им вертолет возьмет? «Это поправимо», — сказал один из сопровождавших, извинившись, покинул обед, на котором подавалась рыболовная добыча минувшей ночи, и, к удивлению гида, перешедшему все явные пределы, назавтра вертолет-такси появился. «Из Ржева перегнали, — пояснил сопровождающий гиду. — Будем гостеприимны, тем более что вопрос с оплатой решен. Мы туризм развиваем», — напомнил он.

Внизу разлеглись темные одеяла лесов и светло-зеленые плеши квадратных полей, по которым тянулись нитки дорог с редкими россыпями деревенек. Вид изогнутых саблями малых речек и многочисленных, как слезы, лесных озер, нестерпимо блестевших в косом закатном солнце, был великолепен.

Старик индеец все более занимал гида. Его поведение было абсолютно непонятным. Если в Москве он еще что-то смотрел, то, очутившись в этой фишин-джоней, к главной цели, собственно «фишин», никакого интереса не проявлял. Как и его сыновья, между прочим. Пока другие рыбачили, они торчали в номере. Неизвестно, что они там делали. Может быть, смотрели новости Тверского телевидения.

Старик безучастно уставился в иллюминатор. Выражение его сухого коричневого лица не изменилось и когда очень громкий, несмотря на звукоизоляцию, рев и грохот мотора прервался раз, другой и вдруг пропал совсем. «Ну да, глухонемой», — вспомнил гид, ощущая, как пол проваливается под сиденьем. Остался только свист винта в воздухе где-то над головами. Туристы то ли не поняли, то ли были в шоке от испуга. Никто не закричал, не вскочил с мест. Под падающим вертолетом была сплошная стена леса. Они довольно уклонились к западу, тут уже не было озер.

«Спокойно, — на плечо гида легла рука сопровождающего, что добыл вертолет. — Не может быть, чтобы…» Гул двигателя восстановился. Теперь в нем слышались отчетливые перебои. «Что-то случилось. Будем искать площадку, пристегните ремень». Гид машинально пристегнулся, но, вспомнив о людях, что были вверены его попечению, посмотрел назад. Все оказались уже пристегнуты. Сосредоточенные, совсем непохожие на беспечных туристов. Гид почувствовал себя лишним. Ему показалось, что в окошке мелькнула внизу вырубка с несколькими домами, похожая на маленький дачный поселок посреди бескрайнего леса.

Аварийная посадка прошла удачно, по пилот заявил, что из-за серьезной поломки топливопровода придется ждать другую машину, а она сможет прибыть лишь наутро. Вокруг возвышались огромные ели, полянка, подвернувшаяся чудом, была совсем небольшой. На замечание гида, что недалеко должны быть дома и, следовательно, люди, сопровождающий сказал, что, наверное, не стоит беспокоиться. «Ведь с собой есть все, что необходимо. Палатки уже ставят». Действительно, рыболовы оказались очень практичными людьми. Лагерь разбивался с точностью и быстротой почти военной. Содержимое нескольких объемистых тюков так и осталось для гида тайной. Ощущение собственной посторонности усиливалось. Костров не разводили, не слышно было громких голосов, шуток, замечаний по поводу неожиданного приключения в глухих дебрях России. Мичиганец, с которого слетела вся его развязность, отдавал короткие точные распоряжения вполголоса. И что самое непонятное, все трое сопровождающих подчинялись ему, хотя по-английски хорошо понимал только один и он переводил двум другим. Старика индейца нигде не было, но наконец гид увидел его, по-прежнему в окружении сыновей, появившегося из самой большой палатки.

Выглядели они поразительно. Европейская одежда заменена одеяниями, названия которым не подберешь, а описать невозможно. Они сверкали и переливались, они мерцали и звенели. Они были, и их как будто бы не было. То есть появившиеся были голые? Нет, не так. В руках держали… предметы? Вещи? Конструкции? Одно, несколько? Все, включая сопровождающих и обоих пилотов с бортмехаником, замерли, образовав две шеренги, как бы двойной строй почетного караула. И когда из палатки следом за стариком в чудной одежде вышел еще один, незнакомый, огромный, чернокожий, которого здесь не было и быть не могло, «глухонемой» старик запел. Пять повторяющихся чистых протяжных нот, не содержащая слов мелодия.

Это было последнее, что слышал гид.

* * *

Костер догорал, темнота размыла контуры предметов, придвинулась к нашим спинам. На фоне чуть более светлого белесого тумана Дом плыл одним огромным неясным пятном. Я надеялся, что Ежке там покойно и она наконец уснула. Свет во всех пяти окнах Дома погас каких-то полчаса — минут сорок назад. Спрашивая, отвечая и слушая, я нет-нет да поглядывал в ту сторону.

Мы с Перевозчиком развели свой костер чуть поодаль от Дома и шести новоотстроенных коттеджей, меж которых валялись еще груды строительного мусора, земля была располосована колеями и изрыта. Желтые, свежие столбы линии электропередачи выделялись своим упорядоченным строем, светлыми штрихами в темноте. Во всем остальном лес остался таким же, каким был.

Новая линия и наезженные колеи- вот что я отметил сразу, лишь мы свернули от той деревни (девять километров до Дома, магазин, аисты на водонапорной башне), где с большака отходила моя непроездная грунтовка. Джип Хватов вел сам. Мы пересели с автобуса возле населенного пункта, который в самом деле имел название Черная Грязь. Машина ждала и тут. «Штирлиц, — сказал я на Хватова. — Куда уж тебе за руль, меня, что ли, пусти!» — «Блин! Уймись, сатирик». Он не дождался моего изумления при виде новых домов, его это откровенно раздосадовало. «Стройподряд-Экстус» — не хвост собачий, — сообщил Хватов. — Ты за месяц построй, уложись. Электричество, подстанцию поставь, инвентарь завези, телефон протяни. Со всеми договорись, всюду заплати, всюду сунь сверху. Шеф сказал — тезка Мишка сделал. Западный уровень, сдача под ключ. Девиз «Экстус-строя»: клиент должен быть в экстазе!» — «Ну, ты на все руки мастер», — сказал я. Но таким образом мне стало ясно, когда Перевозчик уже знал то, к чему я пришел лишь сутки назад. Знал и делал.

Дом они не тронули, Дом ждал меня Рядом желтел столб с болтающимся проводом. Прежде чем засунуть руку под крыльцо, на сухое место за ключами, я украдкой погладил щелястое могучее бревно. «Ты жил здесь эти годы?» — спросила Ежка, войдя. Паутина, мутные стекла, копоть на потолке, пыль, мусор. Я почувствовал, как краснею. «Ничего, я тут теперь живо все в порядок приведу», — сказал я.

Наибольшим потрясением, конечно, было то, что все они, вся уцелевшая компания Крольчатника, уже пребывали здесь. Это выяснилось через полчаса. Известие принес тот же Хватов, заявившийся с парой работяг подключать к Дому электричество и делать внутреннюю проводку. «Без хозяев не положено», — съерничал он. По-моему, он все время понемножку добирал. В подслеповатое оконце Дома я увидел прогуливающегося с независимым видом Сему. «Конечно, все, — подтвердил Хватов, наконец-то с удовольствием наблюдая за мной. — Третьего дня и привезли. Понимать надо, сати… Игорь. Это же ше-еф!» — «Ладно, — сказал я, — ладно».

Я повидался с Семой, с Юношей Володей, у которого на переносице отчетливо выделялось припухшее красное пятно, с Наташей Нашей. Ларис Иванна по понятной причине не выходила, а Ксюха пребывала в лесу, куда ушла ни свет ни заря. «Она и вчера сразу — шмыг! Только огляделись, — наябедничал Сема, которому явно от Хватова перепало, — увидела — п-периметра н-нет… А вообще мне на этом н-новом месте даже б-болъше правится. Со снабжением, п-правда, ожидаются с-сложности, но господин Х-хватов вполне обнадежил. Ты, ст-тари-чок, Барабанова навести. Приболел маэстро от всех волнений. П-погоди, расскажем, как нас из К-крольчатника увозили, да что потом было…»

Кузьмич не показался мне так уж плох. Я немного поговорил с ним. Я настолько готов был к продолжению чудес, что отсутствие Кузьмичевой обстановки меня озадачило больше, чем окажись его книга, картины, амулеты, безделушки и засушенная игуана вместе с ним тут. «Время собирать и время разбрасывать», — сказал он в ответ на мое сочувствие. Он не выглядел огорченным, а хвори, настоящие или выдуманные, то обычная его желчь. Выходя от Кузьмича, я вдруг почувствовал, что несмотря ни на что мне делается лучше и спокойнее.

Я обошел все коттеджи, занявшие поляну, что меж Домом и краем березового леса. Не подходил только к самому дальнему, незаселенному, седьмому. Кажется, в условной нумерации на «Объекте-36» у Правдивого тоже был седьмой номер.

Я успокаивался, Дом уже оказал свое благотворное воздействие на меня. А все же вопросы оставались. Я шагал и думал, что девяносто из ста нормальных людей, даже будучи посвящены во все мои обстоятельства до тонкости, все равно сказали бы, какого дурака я свалял. Что на что променял, да скольких за собой притащил. И что нечего кивать на мистику и роковые тайны, которых вовсе даже, может бьггь, и нет. И кем я вижу себя здесь? Владетелем-феодалом? Главой общины? Верховным жрецом? Ссыльнопоселенным? А что должна делать жена ссыльнопоселенного? Влачить долю и горевать о покинутом столичном быте? А товарищи твои ссыльно-каторжные, между прочим, вовсю привыкли на готовом жить. Почки-соте ты им обеспечишь? И это при условии, что вас здесь оставят. Ведь расклад сил, как ты понимаешь, не изменился ничуть. Если только в сторону худшего. Веник вот зол… Будешь злым, к человеку со всей душой, а он тебя железкой по черепу. Но ведь с душою-то не со всей…

Возле Дома Ежик не горевала, она выбивала единственную мою лысую и в двух местах протоптанную дорожку. И чихала от пыли. И отдавала распоряжения работягам внутрь Дома. И что-то выясняла с Хватовым. И спросила меня, где тут колодец, и сразу погнала к роднику одного из работяг. Хватов, чья рыжая физиономия возле Ежки мне особенно не понравилась, сказал: «Нормально, будете жить в ногу с эпохой. По России вынужденных переселенцев-то… Насчет документиков не извольте беспокоиться — уже переданы супруге. Тебе в руки хотел, да ты удрал куда-то. Это — ше-еф!» — наставительно повторил он. Ежка торжествующе на меня посмотрела.

Перевозчик появился под вечер. Работяги уехали в хватовском джипе. Продуктов на первое время было завезено достаточно во все дома, это я проверил. В коттеджах героическая фирма «Экстус» установила шведские печи и оборудовала кухни электроплитами. Мой огород можно разработать еще вширь, а на березовой опушке достаточно осталось места для поля под картошку на гектар. В березках можно и заняться заготовкой дров, только чуть глубже, чтобы не портить вид. Семе здесь будет раздолье, недаром он уже разнюхивал запасы сахара и мыл большой молочный бидон, а Юноша своей дряни вряд ли найдет. Пусть уж лучше с Семой бражку цедят. Кому отписаны здешние земли? Я никак не мог вспомнить. Надо лезть в купчую на Дом…

Ежка включила электросамовар. Он нестерпимо и непривычно блестел на столе под яркой лампой, на которую Ежка уже приладила на скорую руку абажур, Знал ли Дом раньше электричество? Никаких следов, по которым можно было бы сделать вывод, мне не попадалось. Я послушал трубку еще не подключенного телефонного аппарата. И газет с журналами надо будет выписать. По-моему, рядом с тем магазином под аистами есть и почта. А еще надо…

Я чувствовал, что меня захлестывает нестерпимый вал хозяйственных проблем. Заниматься — если придется — по всему видать, только мне. Чтобы не слышать отчетливого скрипа собственных мозгов, я подхватил ведра. «Воды принесу». На обратном пути, завернув за угол, увидел на крыльце сидящего мужчину. Это было настолько похоже на день, с которого все началось, что я поискал глазами красно-черную сумку. Но разумеется, не нашел.

В руке у Перевозчика был прутик, и он постукивал им себя по колену.

* * *

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Ну вот, я тебе все сказал. За вашу безопасность не беспокойся, вас не тронут. Ни те, ни эти. На первых порах поможет Хватов, а там уж сами. Ты получил все, что хотел, Игорь, согласись.

— Да. Все, что хотел.

— У скольких в твоем Мире несопоставимо меньше.

— Конечно. Я… мы благодарны.

— Правильно, что мы с тобой не стали звать остальных. Они еще не оправились от встрясок и переживаний.

— Вы не хотите с ними проститься?

— Кое-кто из них меня вообще не знает. Вряд ли для них это так важно. Для тебя, думаю, тоже не самое важное — прощаться с каким-то там Перевозчиком.

— Это не так.

— Что ж, возможно.

— Михаил…

— Его уже нет. Он вычеркнут из Мира, так как свое дело сделал.

— Я хотел только спросить, что будет с вами дальше? Вам — туда, во Второй Зал, в кресла Магистров, к их столу?

— Нет. Все девять кресел я уже прошел. В некоторых задерживаясь, некоторые пропуская. Перевозчику не обязательно задерживаться на каждой ступени. Что будет дальше… Если и ничего, что с того? Я уже столько раз умирал, что мне даже не будет досадно. Но любопытства я не утратил. Я болтаю слишком много.

— Но если Перевозчик принят, это должно что-то означать?

Рубиново светящиеся угли подернулись сизым пеплом. Точками в небе их повторяли звезды. С тропки на родник, возле которой был костер, мы отошли на взгорок, под которым начинался малинник.

— Малина в этом году у вас будет, — сказал Перевозчик. — Женя наварит варенья по рецепту мамы, нет?

— Да… может быть. Погодите, Перевозчик, вы не сказали главного. Ну ладно, мы тут как-нибудь устроимся. Не будут трогать… хорошо. Но как быть с нашими феноменами? Они сохраняются? А у кого их нет, то есть внешне никак не проявляют? Это остается? И как мне удержать их здесь, и стоит ли вообще это делать, если от предопределенного не уйти? К чему тогда весь смысл того, что я знаю… о каждом из них, ei о срок? И… — запнулся, — н я? Со мной — ничто не изменилось? Вы понимаете, о чем я говорю. Я… могу работать? И что будет тогда?

— Ты забыл, Игорь. Будущее Перевозчику недоступно, — мягко сказал он. — Если только совсем чуть-чуть. В гораздо меньшей степени, чем Певцу, который иногда это будущее создает сам. И не одному себе… Взгляни!

В темноте я скорее угадал, чем увидел, что Перевозчик поднятой рукой указывает на едва теплящийся рассветом горизонт. Впрочем, стоп, какой рассвет, малинник тянется с севера на юг, и зари над дальним его концом никакой быть не может.

— А там!

Над противоположным лесом, за Домом и остальными, занималась точно тикая же узкая светлая полоска. Она едва светилась, но отчетливо, видимо простым глазом расширялась в обе стороны по горизонту и нарастала вверх

— У живущих в твоем Мире, Игорь, есть неплохое поверье: для каждого человека имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно увидеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.

— Это был не сон. Где я увидел про Дом, про то, что…

— Значит, считай, что было наяву.

— Почему такая странная заря?

— Не заря.

Полосы охватывали теперь почти всю видимую окружность, а где горизонт заслонялся стеной леса, причудливо изламывались по контуру верхушек и шли будто прямо от них. В ракурс попала верхушка близкого столба, и огненная черта пробежалась по ней, обрисовав перекладиной, но так и не прервавшись. Ее свет был ровным и холодным. Так могли бы светиться гнилушки. Так же, но с зеленоватым оттенком, светится набравший за день энергию фосфор на стрелках часов.

И было тихо. Неправдоподобно тихо даже для обычной безветренной ночи. Всегда что-нибудь шелестит, скребется, хрустнет веткой. А тут в уши будто вставили пробки. Но голос Перевозчика рядом я слышал отчетливо, без искажений.

— Меня торопят, Игорь. Меня снова торопят… Вот теперь пришла мелодия. В ней было что-то от китайской. В ней было что-то от индийской. От татарской и от шотландской. В ней чередовались ноты без интервалов. И я бы не смог сказать определенно, где находился ее источник. Кроме меня самого, он, казалось, был всюду. Она не имела ритма. От завораживающих звуков ноги делались ватными. Перевозчик сказал еще что-то

— Не понимаю.

— Не надо за мной ходить. Слышишь, Игорь? Линия очерчивающего круг огня сомкнулась одновременно с обеих сторон. Куда ни глянь, по контуру горизонта в ночи провели будто широким люминесцирующим маркером. Он горел совсем не зловеще, не испускал флюидов страха. Я, во всяком случае, страха не испытывал. Только пересохло во рту да подгибались колени от навязчивого монотонного напева.

Так длилось секунд двадцать, полминуты. У меня хорошее внутреннее чувство времени. Да иначе Перевозчик бы не успел сказать мне то, что сказал.

А только он договорил и повернулся, и шагнул вперед и вниз по недлинному склону горки, замкнувшая нас черта взорвалась беззвучными прямыми лучами, тонкими и едва видимыми, устремленными в зенит и там же, в зените, переплетающимися. А потом эта накрывшая призрачная сеть вдруг оказалась совсем близко, совсем рядом, так что я мог дотронуться до нее рукой, а потом ничего не осталось. С нею оборвалась, как отсеченная, поющая октава.

Снова была обыкновенная живая теплая душноватая ночь. Звезды остались на своих местах, от костра светился один уголек, не было слышно треска сухой малины, который бы непременно произвел заступивший в нее человек, потому что стена ее стояла сплошь. Значит, там не было ни человека, ни кого-то другого.

И вновь, как той ночью в Крольчатнике, я не увидел, как они подошли к костру. Вновь все тут. Сема раздувает угли, Юноша привычно держится плечо в плечо с Ларис Иванной, Ксюха и Наташа Наша стреляют глазами. Трясущийся Кузьмич едва не ухватил меня за руку.

— Это было майя! Майя! Игорь Николаевич, вы видели?!

Они все были неестественно возбуждены, оглядывались, словно ожидая продолжения, и в то же время жались к занявшемуся огню. Я осторожно освободил рукав. В Доме свет не зажегся, случившееся, кажется, прошло мимо Ежички, и это было главное, что меня занимало. А я лично почему-то даже ошеломления никакого не чувствовал.

— При чем здесь… Майя, ацтеки, Кетцалькоатль. Эпоха конкистадоров. — Мне было важно, что они громкой паники не устраивали.

— Ах, почтеннейший, что вы понимаете! Ксюша, Наташенька, вы песню слышали?

— Какая-то непонятная. Голова кружилась, мне даже нехорошо стало. И Ксене тоже.

— Это пентатоническая октава, одни из наиболее древних музыкальных строев. А майя, почтеннейший, весьма многозначное понятие. Тоже одно из самых древних, причем пронизывающее все верования и цивилизации. Майей звали мать Будды. Майя в учении Вед — богиня, воплощающая запредельный иллюзорный мир. В индуизме майя — непостижимая сила, чудо, способная чудеса вызывать. И Майя — старшая из Плеяд, дочерей держащего небо Атланта, нимфа гор, которую боги вместе с сестрами превратили в созвездие. Так верили в древних Греции и Риме. А уж потом — Центральная Америка, индейцы Юкатана, иероглифы, майя-письменность…

Взявшись вещать, Кузьмич потихоньку возвращался в свое обычное состояние.

— О чем вы беседовали, почтеннейший? Он ушел… МАГ ушел навсегда?

Я медленно всех их оглядел. Вновь они смотрели на меня и вновь от меня чего-то ждали. Я даже не обратил внимания на слово, которым Кузьмич назвал Перевозчика. Которым Перевозчик называл себя сам. Которым пользовались ОНИ во Втором Зале на Той стороне за Рекой. Невольно я провел по карману, куда спрятал золотую модель кораблика. Под твердым в кармане зашелестело.

— Так сразу и не перескажешь всего, о чем мы с ним говорили, Кузьма Евстафьевич А вы подглядывали, значит, всей честной компанией? По привычке?

— Что вы говорите, Игорь, — вздохнула Ларис Иванна, — мы, например, с Вовиком просто вышли подышать. Ночь так чудесна.

— Чудесна, Лариса, лучше слова не подберешь. Но и чудеса кончаются. Предлагаю — по домам. Отчет завтра. Доброго сна всем.

Мне не хотелось их видеть. Только не сейчас. Я знал, что это пройдет, но сейчас мяе были отвратительны их ожидающие лица. Кролики получили новые клетки, в кормушки засыпан корм, а теперь они еще хотят жвачки для ума. Сема с Бледным затеяли спор о том, как это получалось, что кто бы откуда ни смотрел, горящая черта для каждого проходила по той линии, где визуально начиналось небо. «Что вы говорите, а я все время смотрела себе под ноги, боялась в темноте наступить на какой-нибудь гвоздь!..» Я хотел сказать им о Правдивом, но потом подумал, что они, быть может, знают и так Я повернулся и пошел к Дому, а они, кажется, собирались еще посидеть. «Почтеннейший, так мы в надежде услышать!.. А? Да, Наташенька, я думаю, что да, этот огонь разжигал собственноручно МАГ.

Кстати, друзья, мне сейчас пришло в голову — ведь мы обязаны этот огонь сохранить!» — «Навроде Олимпийского?» — «Ну да! Он будет залогом и символом для нас…» Я еще немного посмотрел из темноты на полыхающие языки. Отсюда было хорошо видно.

Меня догнали шаги. Я узнал их и остановился.

— Что скажешь?

— А у тебя красивая жена, Игоречек. Славный чижик. Ты за ней ездил? Где ты ее нашел?

— Ты не поверишь, где я ее нашел.

— Наш Кузьма Евстафьевич правду говорит?

— Насчет чего?

— Насчет того, что тот… ушел насовсем?

— А ты его не знала?

— Так, видела. Один раз. У меня были кое-какие неприятности, он помог выпутаться. Зато потом засадил за колючку.

— Но помог же. Между прочим, костер разжигал я, так можешь Кузьмичу и передать. Обыкновенными спичками.

— Хочешь хохму: Володька тут обжечься умудрился. В первый вечер тоже Лариске костер разводил. Сейчас удивленный…

— Я тоже удивленный. Надо же.

— А тут колючки нет. Я в лес ходила.

— Мне говорили.

— Муравейник нашла.

— И как?

— Так… Спокойно. Молча. Ты что на месте стоишь, не хочешь, чтобы я тебя до твоей провожала?

Костер остался в стороне, не подсвечивал, и уже чувствовалось, что вот-вот начнется рассвет. Ксюхина шея белела в темноте. Волосы она подколола высоко, и за ухом у нее чернела большая, с земляничину, родинка. Я ничего не сказал. Я знал уже давно, просто она, рассказывая тогда, подставила мне другое ухо.

— Да, — сказал я твердо. — Не хочу.

За лесом послышался рокочущий звук. Он переместился на небо, и я почти сразу нашел вспыхивающий-гаснущий игольчатый огонек.

— Маньяк пролетел…

— Это вертолет. Откуда здесь быть вертолету? И так близко.

— Не туда ты смотришь, Игоречек. Ты на небо смотри выше, а не повдоль. Звезды падают. Вот еще одна…

Быстрый штрих прочеркнул по Кассиопее.

— Желание загадывай.

— Не-а, Игоречек. Не полагалось на Руси на падучую звезду загадывать. К несчастью считалось это. И от человека того, который видел, и от места того бежать надо было без оглядки. А на звезду так и говорилось — «маньяк» — Маньяк пролетел. Не одни вы с Кузьмичом образованные. Звезда упала — значит, кто-то умер.

Шум вертолета гудел уже далеко. А Ксюхина шея — совсем близко. Маньяк пролетел. Умер кто-то.

— Игоречек…

— Извини, Ксеня. Я хочу побыть один.

…Я упирался лбом в крутой бок Дома, и это было даже не очень больно.

Может быть, все именно так и должно было кончиться? Может быть, жизнь наша — это сплошные переезды из тела в тело, из Дома в Дом, из Мира в Мир? Может быть, если нужен кто-то, кто помогает нам, кто перевозит, тасует наши души средь Миров, чтобы сохранились Миры, чтобы было, куда душам переходить, то нужен и тот, кто станет якорем своему Миру? И каждому ли дано перейти в следующий Мир?

Перевозчик появляется, не спрашивая согласия Мира, и уходит, не ожидая благодарности. И если делает что-то сверх необходимого для живущих, то лишь из любезности, и не по обязанности. И за сделанное его нужно вспоминать добром, а за пропущенное не укорять. Пусть даже точно знаешь, что больше тебе никто помочь в твоем Мире не может. И не сможет никогда, потому что пока жив ты, Перевозчик здесь больше не появится.

Разве не привык ты уже надеяться лишь на самого себя? Разве не это было главным всегда в твоей работе? Деле твоей жизни? Разные жизни в твоем Мире, и разные в них дела.

А что не увидеть тебе Миров других и не измыслить даже — то не горюй. В этом тебе возвращено все, чтобы отыскать то самое счастье, про которое всем известно и которого ни у кого нет.

Или создать, как ты это умеешь, Певец, верно?

Дверь скрипнула, и звук я ощутил как хрустящий вкус. Ослепительная темнота вдруг запульсировала в такт ударам сердца. Бледно-голубой шершавый звон, источая запах лаванды, сопровождал каждое движение. И как пароль, известный одному лишь мне и еще ТЕМ, кто мне его прислал, прозвучало зелено-рыжее: «О, Эжени».

Милый, ничуть не смешанный синестезией с чем-либо посторонним голос сказал:

— Ты?.. Гарька мой, Гарька. Что же ты стоишь на пороге? Входи скорей. Что ты здесь делаешь? О чем ты думаешь?

о Перевозчике

услышал я и повторил, чтобы это было слышно и понятно в Мире:

— О Перевозчике.

Эпилог

Сегодня 1 января 1999 года. Первый день последнего года тысячелетия. Условность, конечно. И уже ошибка — следующий век начнется не через год, а через два, не 1 января 2000-го, а 1 января 2001-го. На то он и первый год, чтобы с него начиналось. Но пусть уж останется так.

Зимой мои солнечные часы перебираются с книжных полок на бок печки. В Доме очень светло от яркого дня за окном и пахнет елкой. Я сам ее срубил и поставил вчера, а Ежик нарядила. Она что-то делает в прихожей. Надо сказать, чтобы меньше возилась на холоде, простужаться ей совсем ни к чему. Этот год должен быть для нас счастливым — ведь в нем сплошные девятки.

Новые коттеджи укрыты свежим толстым слоем снега. Из окна с моего рабочего места мне видны только три, но я знаю, что и четыре других тоже. Снег блестит и искрится. Меж домами он также нов и нетронут, за исключением второго отсюда, где жила Ксюха и перебравшийся к ней после того, как остался один, Юноша. Эти уехали последними, но и там едва намеченные тропки почти сглажены прошедшими за декабрь снегопадами.

Да, они разъехались. Все. Я так им ничего и не сказал, только следил, чтобы никто из них не покинул наш лес с Домом раньше известного одному мне срока. Проще всего было с Кузьмичом, так как его дата была самой первой и прошла благополучно еще летом, когда все тут утрясывалось и никто ничего толком не понимал. У Кузьмича оказались родственники, которым он просто позвонил. Не сказал бы я, что крупные коллекционеры и их близкие имеют сильно роскошные выезды. Скромный «мерседесик».

Зато за Ларис Иванной прислали целую кавалькаду. Ее Марика я так воочию и не увидел. Сему, при котором безотлучно пребывала Н.Н., пришлось до середины октября поить, но в меру. Юноше я самолично еще раз разбил физиономию, когда он взъерепенился и заявил, что тоже здесь сидеть не намерен. Мне пришлось действовать одной левой, но с ним я справился. Пообещал, что Новый год он может встречать где ему заблагорассудится. А на душе было скверно.

Мне сильно помогал Хватов, пока был жив. Видимо, тоже получил инструкции. От Перевозчика либо еще кого-то. Но и они его не уберегли. Почтальон, который носит нам газеты и журналы, два месяца назад сообщил, что «товарищ-то ваш, что к вам все ездит, на машине разбился, да, насмерть, тут недалеко, за Васильками». У Присматривающих были длинные руки.

Впрочем, я не знаю. Думаю, распущен был наш так и не состоявшийся новый Крольчатник тоже не без их ведома. Как не знаю ничего о дальнейших судьбах всех тех, кто ушел. Может быть, хотели просто посмотреть, что будет с ними, ушедшими, дальше. Может быть, я напрасно сказал, что их сроки были известны одному мне. Но я что мог выполнил.

Мы с Ежкой живем хорошо. Кое-чего в запасы на зиму я получил еще от Хватова, кое-что прикупил, кое-что дал осенний лес. Огород будет у нас в следующий сезон, в этом, наступившем году.

Иногда в лесу я встречал следы побывавших людей. Люди стояли палатками далеко в глубине, подходили к опушке у Дома и других, подолгу наблюдали. Никогда не выходили из леса. Это быстро кончилось, и, наверное, теперь, чтобы видеть нас, им просто не требуется находиться рядом. Я не возражаю. Между прочим, почтальоном тут высокий молодой парень, и выговор у него не местный. Не лень же ему отмахивать лишний крюк. С ним у нас молчаливый договор, я только знаю, что зовут Сашей.

В освободившиеся дома желающих вселиться, по-видимому, нет. Впрочем, это будет видно весной. Но мне представляется, что их так и не найдется. Хотя дома очень хорошие. И бесплатно.

Наступил новый год, и все знают и помнят, что было в году прошлом. Каюсь, я не очень обращал внимание на газетную шумиху и сообщения новостей, принимавшие в какой-то момент привкус паники. Мне было не до того. Правда, я просмотрел еще разок прихваченный Ежкой экземпляр романа. Ну, может быть… Как-то стало мне это безразлично..

Машинка, бумага, все необходимые принадлежности — одно из последних, что привез Хватов. Новый письменный стол себе я сделал, проводив Сему с Наташей Нашей. Вчера Ежка закончила читать все написанное здесь. И стала наряжать елку.

— Как ты думаешь, Гарь, если бы ты тогда не выдумал, что Правдивого вызывают, он бы мог оказаться здесь вместе со всеми? И уехать потом, как они?

Можно подумать, я не спрашивал самого себя о том же. Сколько раз. Слово написанное и слово произнесенное. Как с этим разобраться? Я — не могу.

— А то, что они остались в Мире и показанное тебе не случилось, — вдруг это как-то повлияет? Ведь если все пошло не по предназначенному? А ты был совершенно уверен, что, оказавшись здесь, с тобой, с Домом, они смогут предопределение обмануть? Что Дом приютит и их?

Я достал свою старую рубашку. Вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок плотной желтоватой бумаги «верже».

— Я записал их даты. Вообще записал все, что увидел про них в том «накате». Дословно. Записывая, как мог отчетливее представлял себе, как все это происходит. Мне было нетрудно, это у меня хорошо впечаталось.

— Но тогда?.. Я не понимаю.

— Вспомни, Ежа, до чего все эти… ну, кто изучал, додумались в отношении меня. Что ничего специально я предсказать и создать не могу. Что все происходит помимо и вопреки моей воле. А тут уж я постарался включить волю на полную катушку. Только и надеясь, что сработает наоборот. Перевозчик, знаешь, Перевозчиком…

— Господи, Гарька, какой ты врун. Как тебе жить с этим, Гарька мой… Ну а все-таки? То, что они остались? Ведь Мир…

— Богу, Ежа, богово, Перевозчику перевозчиково, а Миру… Все живы, все здесь. А там как-нибудь расхлебаем.

Ежка посмотрела на меня и продолжила заниматься елкой. Надевая на макушечку звезду из золотой бумаги, она сказала мне одну вещь. Лукаво сощурилась.

— Когда… когда ты узнала? — Более идиотского вопроса с моей стороны я при всем желании бы не придумал. Она фыркнула, как настоящий ежик.

— Да уж пораньше тебя, о любимый. Не признаешься, значит. Отказываешься. А ведь кажется, какое-то отношение имел. Ну, я подозревала, что с определением отца ребенка у меня возникнут проблемы. Коварный Певец.

Я осторожно снял ее с табуретки. Какие высокие у нас табуретки. С них и упасть недолго. Завтра же все ножки поотпиливаю. Бережно поставил Ежичку на пол.

— Я не отказываюсь и признаюсь. Я имел не какое-то, а самое непосредственное отношение.

И я сделал то, что единственное полагалось в этой несчетный раз повторяющейся в Мире сцене: я обнял Женю и поцеловал.

…Снег искрится за промытым окном моего Дома. Возле машинки стоит золотой кораблик с парусом, и камни, вправленные в его борта, искрятся чуть слабее, чем снег. Рядом лежит толстенькая липмановская ручка с очень хорошим пером. Я таки увел ее у Вениамина, если она принадлежала ему. В чем не раскаиваюсь ничуть. По случаю у меня сохранилась еще одна память о Перевозчике. Белая овальная облатка, которую он мне протянул у костра, — «Прими, разговор у нас будет долгим». А я забыл, и она завалялась в кармане. Женя вошла с мороза.

— Что ты там тайком приписываешь, хитрюга?

— Увековечиваю для потомков слова, которые сказал нам Боб, когда дозвонился сюда.

Собственно, ничего особенного не сказал. Поздравления. Радость услышаться после долгого перерыва. Для него было — просто найти вновь старого друга. Для меня тоже. На вопрос, как мы тут, я сказал: «Ничего. Живем…» У него уже был явный акцент. И это — мой Мир. Близкий, далекий и неведомый.

— Гарь. А что последнее сказал тебе Перевозчик? Самое последнее, на что у него как раз времени хватило. Ты не написал там. Что?

Я поднялся, подошел к книжной полке. Знакомый переплет попался на глаза. Но я взял другой томик. Мягкий, с тончайшими папиросными страницами. Перелистал, нашел нужную закладку. Пальцы правой еще плохо слушались. Что-то опять срослось не так, а к Ксюхе за помощью я не обращался. Даже на машинке работал чуточку кособоко.

— Он цитировал. Я долго искал, нашел совсем недавно. Вот. Только у слова одного окончание сменил.

И я прочел:

«Так оставайся же со своими волшебствами и со множеством чародейств своих, которым обучался ты от юности своей. Может быть, пособишь себе, может быть, устоишь».

Исайя, 47:12

Примечания

1

Киплинг Р. «Шесть слуг».

(обратно)

Оглавление

Николай Полунин . ОРФЕЙ

Пролог

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Эпилог . .

Реклама на сайте