«База 211»

Алла Дымовская База 211

Посвящается Светлане Петровне Поляковой

Господь Бог изощрен, но не злонамерен.

А. Эйнштейн

ВОДОРАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ НЕ ЗВЕРЬ, НО ЧЕЛОВЕК

1

Тогда я дал моим глазам вернуться

Сквозь семь небес – и видел этот шар

Столь жалким, что не мог не усмехнуться.[1]

Сначала ему показалось, будто сосед-шутник, лейтенант Рейли, столкнул его с койки и в уши отчего-то немедленно набилась вата. По крайней мере, такое ощущение было. Ночь кругом, иллюминатор едва не у самой ватерлинии, и подавно ничего не видно. Пребольно ударившись локтем о железный пол, Сэм окончательно проснулся. Сосед его точно так же валялся рядом, пытался сесть и смачно ругался вполголоса. Похоже, Рейли пребывал в подобном же заблуждении, а потому то и дело повторял, чтоб черти побрали Сэма с его идиотскими шуточками. Но тут завыла корабельная сирена, и Рейли перестал быть слышен. Первый сигнал тревоги в армии обычно и последний, кто не успел, тот, извините, опоздал. Натыкаясь в кромешной темноте друг на дружку, Сэм и его сосед, поспешно одевшись, выскочили в слабоосвещенный коридор. Там выло еще сильней, зато наконец в ушах пробило вату. Рейли показывал направо, отчаянно мотал головой, Сэм его толкнул. Нечего долго рассуждать, побежали! По трапу наверх, оттуда на палубу, в случае тревоги ему надлежало согласно расписанию занять свое место у правого борта. Возле спасательных шлюпок. Хоть Сэм и не моряк, но коли время военное, то прохлаждаться не должен ни один офицер. Да и капитан разве позволит? Людей и так не хватает.

По дороге наверх они с Рейли наткнулись на бестолковую пробку из женщин и детишек; это они с лейтенантом холостяки, а многие в отпуск торопятся по-семейному, хотя, что толку, в Англии сейчас, пожалуй, куда опасней. Правда, Сэм лично следовал по иной надобности. Вот уж не ждал он, что где-то в верхах вспомнили и о нем, и теперь в срочном порядке требуют домой. Да еще никому ни слова, условия строгой секретности. Плевать он хотел. Время упущено, и отныне глупо жарить картошку на пожаре. Сэм, разумеется, сделает все, что в его силах. Он думал на бегу об этом и о другом, один раз украдкой посмотрел на водонепроницаемые часы-компас, было 22.30, еще двенадцатое сентября. Вежливо расталкивал почтенных и не очень леди и их отпрысков, на ходу бросал им успокаивающие уверения и указывал на правильные выходы: ничего-ничего страшного, возможно, учебная эвакуация, «Лакония» надежный корабль. К тому же обстреливать гражданские пароходы строжайше запрещено конвенцией. И на борту около двух тысяч пленных в трюмах, по большей части подданных Муссолини, а топить союзников вообще нонсенс. Правда, лихие дельфины-убийцы Карла Деница могут об этом и не знать.

«Лакония» точно тонула. Наверху это сразу стало ясно как божий день, несмотря на то что было темно. Да не одна торпеда, три как минимум. Расстреляли по всем правилам, словно учебную мишень. Честно говоря, Сэм обстоятельства торпедирования вычислил не сам, но один из морских офицеров, Бейсуорт, скороговоркой просветил его и велел быть готовым, сейчас нужно принимать гражданское население. А он спешит срочно доставить в рубку хоть кого из итальяшек, пусть обратится на своем языке к этим гансам, если те, само собой, еще не уплыли и вообще захотят оказать помощь. За бортом стояли мрак ночи, и темень волн, и лютая тишина. Ни выстрелов, ни движения. Еще бы, это же морской бой. Подкрасться, дать залп под водой, и деру, деру! Дизель на полных оборотах, дифферент на нос. Все страшное происходит уже потом, так сказать, в отсутствие виновника.

Но тут Сэму некогда стало размышлять над казусами флотской жизни, к которой он, собственно, отношения не имел и иметь в будущем не собирался. Надо было браться за дело. Первая шлюпка готовилась к приему пассажиров. Странно, дети не плакали, даже совсем маленькие, терли кулачками сонные мордочки, а кое-кто и с любопытством поглядывал вокруг. Чего же им бояться, опять невольно задумался Сэм, для малышни скорее бесплатное приключение, они еще не понимают. Да и взрослые изо всех сил делают так, чтобы не поняли. Однако судно тонуло, им всем следовало поторопиться. Сэм беспрекословно выполнял распоряжения начальствующего матроса, ну и что с того, что он сам офицер и лейтенант, если в каком деле ни черта не понимаешь, слушай того, кто знает. Таково было главное жизненное кредо Сэма Керши, и он его по возможности старался придерживаться. И трудился не покладая рук. Скоро на палубе с его стороны гражданских почти не осталось. На пленных спасательные средства не рассчитывали, их потом просто поднимут наверх – и как хотят, своим ходом вплавь или пусть молят союзничков. Пора было уже эвакуироваться самому, документы в кармане мундира, он и не вынимал, а больше ничего и не надо, право слово, не с чемоданом же ему, в самом деле, лезть в шлюпку, это же позор. Хотя многие лезли, но семейные, и у них дети, так что простительно. Сэм оставался одним из последних, если не единственный, – кроме команды, но им положено по морскому уставу, – когда к нему подошел все тот же офицер Бейсуорт. Кем служил и какую именно роль выполнял Бейсуорт, было не очень понятно, да Сэм не слишком и выяснял, ходили только слухи – нечто, связанное с разведкой. Однако Бейсуорт явно приписан к Адмиралтейству и в чине капитан-лейтенанта, судя по офицерским знакам отличия.

Сэм двинулся ему навстречу и сделал вопросительный жест правой рукой, мол, он свое закончил, что дальше?

– Я вижу, у вас все в порядке, – каким-то неживым, скрипучим голосом ответил ему Бейсуорт и огляделся по сторонам. – Тонем, и еще как! Времени мало.

– Да, времени мало, – согласился Сэм и нетерпеливо дернулся. Если времени мало, так чего терять его в пустых разговорах. – Какие дальнейшие приказания?

Возле него и Бейсуорта действительно не было ни души. Приданного в помощь матроса еще на подходе капитан-лейтенант отослал куда-то прочь, остатки команды выводили пленных, а здесь, у кормы, царило полное безлюдье, будто не тонули и не суетились кругом.

– Сюда, пожалуйста, – сделал приглашающий жест Бейсуорт, оба они отошли к самому краю, где под водой упокоились замершие корабельные винты.

– Вы – Сэмюель Керши, лейтенант службы связи? – задал ему вопрос Бейсуорт, будто не знал и сам, кто он, Сэм, такой.

– Я – Керши, – с раздражением бросил ему Сэм. Что еще за детские игры в шпионов посреди катаклизма? Из ума этот Бейсуорт выжил, что ли?

– Все правильно, – удовлетворенно кивнул капитан-лейтенант, зачем-то полез во внутренний карман. – Извините, сэр. Согласно приказу. И прошу прощения.

Сэм не долго раздумывал, за что Бейсуорт просит у него прощение, это стало ясно и так. Уж очень красноречиво вдруг заблестел у того в руке нарядный офицерский браунинг. Впрочем, думать и впрямь было некогда. Сэм рванулся вбок, пытаясь увернуться, одновременно судорожным, неловким движением нащупывая собственную кобуру на левом боку. Но тут голову его ожгло разрывным огнем, и реальность стала пропадать.

– Еще раз прошу прощения, – услышал он знакомый голос как бы издалека.

Сэма толкнули в грудь, а дальше было ощущение полета и удар, прохлада и полное отсутствие сознания.

Капитан Вернер Хартенштейн сквозь зубы изливал из себя нецензурный текст, в голос ругаться не было уже ни сил, ни желания. Вляпались, да притом ой-ой-ой как! Папа Дениц еще вчера дал радио и вместе с ним лично ему, Вернеру, послал пару ласковых. Но кто же знал? По рангу военный транспорт, хоть и бывший гражданский пароход. И потом негласный приказ: топить их всех! Он и не предполагал, что на борту окажутся бабы с ребятишками, вдобавок ко всему смуглые союзнички сыплют проклятиями, цепляются за борт, только куда их брать, даже если и на три лодки, потопят к чертовой матери! Вообще-то он не был должен, у него совсем другое задание, но перед уходом в неизвестное очень уж хотелось оставить по себе память и заодно подарочек этим британским канальям. А ведь мог преспокойно пройти мимо. Однако сильно лакомый кусок, и для поддержания боевого духа экипажа! Короче говоря, сыграли к бою и пустили посудину ко дну. Привет, «Лакония»! В итоге Красный Крест, правительство Виши спешат на помощь, в дипломатическом курятнике международный скандал. И лишь потому, что у него одного спецзадание, и сам виноват в произошедшем грехе, из всего конвоя именно его лодка получила приказ разыгрывать милосердие на водах, спасать хоть кого, больше для вида, конечно. Хартенштейн уже вторые сутки без роздыха вылавливал изможденных, но все равно крикливо-скандальных союзничков, реже англичан, на борту шум и бедлам, загаженные отсеки, пожар в бардаке во время наводнения. Слава богу, подоспели французишки, теперь перегрузить живой балласт хоть с глаз долой, и дальше, дальше, согласно секретному назначению. Осталось потерпеть пару часов, еще раз проклясть от души случившееся гадство, и крейсерской скоростью по направлению к Кейптауну, там дозаправка от танкера и прости-прощай неизвестно до каких времен! Секретность небывалая, маршрут велено не отражать в приказах и судовом журнале. А по возвращении передать меморандум лично на имя рейхсфюрера. Тоже диковинка, как это папа Дениц согласился на подобную узурпацию собственных драгоценных прав! Но, видно, дело и впрямь серьезное, гросс-адмирал своих не продавал, не водилось за ним такого. Даже «Лакония», пожалуй, сойдет с рук, но это еще и оттого, что деваться умникам в штабе все равно некуда, видно, задание нужно исполнить любой ценой. Тут, хвала всем святым, к борту подошли наконец шлюпы французиков, пора было заняться передачей незадачливых потопленцев. Хартенштейн бросил ругаться, в сопровождении помощника поспешил навстречу.

– Нашего загадочного раненого, конечно, оставим без объявления союзникам? – тихо спросил его за спиной помощник Мельман.

Вернер коротко и злобно огрызнулся на ходу. Конечно, само собой, он не полный кретин. Пока нет распоряжений на этот счет, англичанишка может прохлаждаться в лазарете в свое удовольствие. Правда, он уже вторые сутки без сознания. Еще бы, черепушку ему прилично повредили. Но милейший пьянчуга, дотошный судовой костоправ Линде уверяет, что все обойдется, а раз в беспамятстве, так даже лучше.

– Герр капитан, я говорю к тому, как быть с его… компаньоном? Этот парень Рейли знает достаточно, чтобы наболтать лишнего.

– Его тоже оставить. Не нам с вами решать, Мельман, и дураку ясно. Ясно! – рявкнул Хартенштейн. Его помощник отменный вояка, без поджилок и без нервов, но иногда совершенно нет разницы между ним, Мельманом, и тупым ослом.

А ситуация вышла неоднозначная. Как будто мало ему, Вернеру, собственных загадок! Вообще-то военных англичан он не поднимал на борт, ничего, пусть маленько охолонут и побарахтаются в своих шлюпках. Уж и того достаточно, что принял к себе часть их бабья и детишек. Спасали только итальянских пленных, и то через одного. Но эта странная пара, ее Вернер просто не решился пропустить мимо. Возможно, ему и наврали с три короба, однако выкинуть за борт никогда не рано и никогда не поздно, а разобраться следует.

Все случилось ранним утром, едва его лодка «U-156» подошла к месту затопления. С вымпелом, как и положено, капитан Хартенштейн самолично стоял на мостике. Этот типчик, как оказалось, офицеришка из вчерашних, рьяно греб в их сторону, громко кричал и даже пытался махать одной рукой. А второй держался за спасательный оранжевый круг, а внутри того круга бессильно висело тело, мертвое или живое, непонятно. Его пытались отогнать прочь, угрожали оружием. Но парень все продолжал выкрикивать по-английски жалостливо-просительные фразы и уплывать никак не желал. Пока на помощь не явился доктор Линде, судовой врач, который кое-что знал из языка проклятых томми, он поднялся в этот момент наверх и просветил Вернера. Парень с кругом предлагал секретные сведения в обмен на помощь и жизнь. В общем, выловили его. Себе ли на голову, пока нет ясности.

Рассказал же спасенный офицерик, Рейли его фамилия, удивительную вещь и не врал. Что-что, а вранье Хартенштейн чуял за версту. Будто полуживое тело, которое английский лейтенант приволок на себе, как на буксире, особенное. Чем, не знает и сам. Но вот офицер разведки с их корабля пустил его дружку пулю в голову, хоть и с извинениями, согласно тайному приказу; Рейли все видел и слышал, прятался неподалеку. После бросился в воду сам и аварийный круг прихватил. Не дружка, конечно, он спасал, а решил выловить страховку на всякий пожарный случай, который как раз и настал. И теперь предлагает купить у него товар. Что же, это было можно. Скорее всего, парень этот, Рейли, не такая уж дрянь, просто молод и глуп, вчерашняя канцелярская крыса, пороху не нюхал, вот и наложил в штаны. Однако с соображением.

Имя полуживому телу оказалось Сэмюель Керши, звание лейтенант, по крайней мере, парень клялся, что это так. Впрочем, размокшие документы в нагрудном кармане после просушки сие подтвердили. Сам же Керши ничего еще подтвердить не мог, за отсутствием сознательного ума. Контузия и средней тяжести ранение, никуда не денешься. Оставалось только ждать. Пока что Хартенштейн дал секретным кодом радио с описанием происшедшего лично папе Деницу. В нынешнем походе все свои радиограммы Вернер был обязан адресовать исключительно гросс-адмиралу. Ответа до сих пор не последовало. А нет ответа, значит, и действий никаких он предпринимать не собирается. Хватит и крепко говнистой ситуации с «Лаконией».

Еще два дня положение вещей не менялось. Приказ был прежний – подбирать пострадавших и передавать далее. Видно, папа Дениц рассердился не на шутку и добро на следование прежним курсом в назидание не давал. Из Фритауна подошли вдобавок две субмарины, «папа» все же прислал помощь, людей грузили и отправляли к Французскому Берегу Слоновой Кости и там высаживали без разбора. Насчет загадочной персоны Сэмюеля Керши пока никаких указаний не поступило, даже ни полсловечка. И тут, шестнадцатого сентября сорок второго года, в 12.32 по местному времени случилось невообразимое. Хартенштейн даже представить себе не мог. Германцев, понятное дело, сейчас нигде не жалуют. Но он по совести вывесил флаг с Красным Крестом на мостике, сам торпедировал, сам и спасает, если разобраться. И на тебе! Вдруг в небе – парочка «либерейторов» со звездно-полосатым квадратом на боках, грязная американская тряпка, им-то чего надо? Оп-ля! Без всякого «здрасьте» в подарок четыре бомбы, еще разворот – еще две. Один, второй перископ к чертям. Хартенштейн уже и не ругался, не будь дурак, ждать не стал. Отработать погружение и отход. А пленные? Пес с ними, с пленными. Вернер отдал приказ прекратить спасение. Опять же на это есть специальное правило. Сначала задание и собственная безопасность, а после все остальное. Вот пусть теперь американские арлекины отдуваются. Хартенштейн отвернул к югу. Починиться можно и на ходу. А там – лишь бы добраться до своих, до предполагаемого района действий близ Кейптауна.

К его удивлению, самолеты не отставали. Лодка уже уходила на глубину, а бомбы продолжали рваться одна за другой, атакующих не было видно, перископную отметку давно прошли, зато ударная волна зацепила, и в носовом отсеке теперь течь. Но и это ничего, команда скоро ликвидирует аварию. Однако вот что странно. С оставшейся на месте катастрофы, соседней «U-507» старый дружище Харро Шахт (вместе получали третий ранг) передал предостережение. Похоже, чертовы американцы целенаправленно охотятся именно за ним, Вернером, потому что ни одна субмарина более не подверглась нападению. Шахт вывесил даже партийный штандарт, чтоб раздразнить и оттянуть на себя, но его проигнорировали. Определенно «либерейторы» интересовались только лодкой Хартенштейна.

Мысли о мести за торпедированный пароход Вернер отмел сразу. Да и глупо топить судно, ведущее спасательные работы, к тому же с американцами он уж успел познакомиться. Без явной выгоды и от бесшабашности они не стреляют, те еще вояки, их военно-воздушный флот – сплошное недоразумение. Тем более чтобы охотиться на лодку, до которой им нет никакого прямого дела. Но его, Хартенштейна, именно что хотели утопить. Не подбить, не заставить просить пощады, а пустить безвозвратно на дно. Спрашивается почему? А потому. Он, Вернер Хартенштейн, капитан 3-го ранга доблестного кригсмарине тысячелетнего рейха, далеко не дурак. Оттого понимает – на борту есть нечто такое, что если нельзя добром отнять, то нужно непременно уничтожить. Только не было ведь, не было ничего! То есть никого, кроме вот этого самого полудохлого англичанина, тихо бредящего в лазаретном отсеке. И тот, кто стрелял в таинственного британского лейтенанта, вполне мог разглядеть, пронюхать издалека, благо на спокойных водах обзор хоть куда, и узнать, где нашли приют раненый офицер и его спаситель. На то и разведка. Господи, кого же он выловил ненароком, на беду или удачу? Пока трудно сказать. Но ясно одно: теперь этого парня надо беречь, как родную престарелую матушку. Он, Хартенштейн, собственноручно спустит с доктора Линде десять шкур, если англичанишка вдруг загнется! Однако «либерейторы» вскоре отстали, то ли бомбы до конца вышли, то ли горючее. Капитан Хартенштейн отдал приказ лечь на заданный курс. Впереди его ждал Кейптаун.

Они уже подходили к нужному квадрату, держали устойчивую связь, и в перископ был пойман вымпел подводного танкера их группы. Подразделение «Айсбэр» отдельного назначения. Но и в нем субмарина «U-156» занимала особенное положение. Всего лишь следовала до места операции, в бой Хартенштейну велено было не вступать, дозаправиться и идти дальше согласно секретной инструкции. А куда, вот после и узнает, пакет он должен вскрыть лишь после прибытия в район и вдобавок испросить на то разрешение и подтверждение. Хартенштейн загрузил топливо, дал о том радио, в ожидании ответа отправился на танкер выпить по-приятельски стакан-другой отменного коньяку. Старая лисица Курт заманил к себе, утверждая, что первоклассный французский, а бутылку берег от самой базы в Лориане.

Через час Хартенштейн, взбодрившись телом и духом, вернулся к себе на борт, где его уже поджидал Мельман с таким выражением лица, какое бывает у средневекового рыцаря после встречи в глухом лесу с таинственной Белой Дамой. То есть с выражением растерянно-недоуменным.

– Чего? – коротко вопросил его Вернер и тут же ощутил, как приподнятое настроение самым предательским образом покидает его облагороженную коньяком душу.

– Разрешение получено. И вот еще… – помощник протянул радио с пометкой «совершенно секретно». – Отто ошибся или сошел с ума.

Отто, шифровальщик-радист, жизнерадостный весельчак и скалозуб, не ошибался никогда и свою работу знал на совесть, с ума ему тем более сходить было незачем.

– Хорошо. В мою каюту. Там разберемся, – приказал капитан Мельману.

Прочитав радио, Вернер уже не знал, браться ему за голову или за иное какое, противоположное ей, место. Указание было предельно четким и загадочным одновременно. Спасенного лейтенанта взять с собой, без обозначения его персоны где бы то ни было в судовых документах, по пути следования из отсека пленного стараться не выпускать из отсека, однако без насилия, в разговоры ни в коем случае не вступать и по прибытии передать гауптштурмфюреру Ховену лично на руки, а тот уж сообразит, что делать дальше. Попутчика расстрелять и тихо утопить, сей акт тоже нигде не фиксировать. Бред, да и только. Хартенштейн переглянулся с помощником.

– Ты что-нибудь понимаешь?.. И я тоже – нет. Кто такой этот Ховен?

– Видимо, старший службы безопасности там, куда мы следуем, – растерянно предположил помощник Мельман, утирая вспотевший от духоты лоб.

– Там, куда мы следуем. А куда мы, собственно, следуем? – сейчас только Вернер сообразил, что до сих пор еще не вскрыл секретный пакет. Пришлось вставать и лезть в личный сейф. На два ключа. Его и помощника. Повернули на раз-два-три, резко и неприятно щелкнуло железо. Серый плотной бумаги конверт, казенная печать. Прочитали, чтобы совсем уже обалдеть.

– Как это понимать? Северо-запад антарктического побережья. Код для связи. Связи с кем? С пингвинами? – Хартенштейн сам не заметил, как перешел на злобный крик. И напрасно. Помощник, и без того слегка туповатый, офонарел не меньше его самого.

Прошло еще немного времени. Плюнув на собственные принципы, Вернер все из того же сейфа извлек бутылку чистого, как слеза, шнапса. Выпили по-походному, не закусывая. Немного посидели в тишине. Не от того, что нечего было сказать, а именно потому, что в огромном количестве возникшие ругательные тезисы не могли найти себе выхода и задыхались в толчее.

– Ладно. Прибудем на место, увидим. Не думаю, чтобы папа Дениц затеял столь невозможный розыгрыш. У нашего адмирала вообще с юмором туго, – произнес наконец Хартенштейн, прихлопнул вскрытый пакет ладонью. – Ты сам позаботься об этом Рейли.

Не то чтобы он, Вернер, не желал марать руки, а хоть бы и не желал, он не расстрельная команда и не «Мертвая голова», но Мельману при всей его старательной военной косности легче будет отдать приказ. Впрочем, помощник его даже не покривился, только кивнул.

– Дурак этот Рейли. Кого спасал, тот его и погубил, – бросил помощник Мельман, уходя.

– Он сам себя погубил. Дай бог, чтобы и с нашими предателями на вражеской стороне поступали так же, – на всякий случай нравоучительно сказал Вернер.

Грязное это расстрельное задание обер-лейтенанту Мельману вовсе не доставляло удовлетворения. Но как раз сейчас опять проявилась одна из особенностей его нескладного, неудачливого сложения, характера. Брать на себя добровольно чужое дерьмо. Пусть его считают тупым прусским сапогом и деревянным служакой, напротив, он обладал слишком острой чувствительностью к людским настроениям и обстоятельствам. В такой степени, что всегда было ему стыдно, когда он видел людей, окружавших его, образно говоря, насквозь. Вот и сегодня – воспринял настроение шефа, будто он сам переживал возможность отдачи пакостного приказа. Гадливость и намерение любой ценой держаться подальше. И снова Мельману сделалось неудобно и не по себе, словно в замочную скважину он подглядел, как начальник его испражняется в гальюне. И снова безропотно согласился выполнить нечистое дело, избавить другого, еще и острил при расставании, чтобы капитан Хартенштейн не догадался, будто его помощник способен на тонкую чувствительность. Тем и жил до сих пор, заслонялся от суда сослуживцев этой выдуманной, непробиваемой толстокожестью, оттого были и взятки гладки. Каждый ведь говорил себе: «Мельман, а что Мельман? С него как с гуся вода. Он не ведает даже, что творит, потому, когда Бог раздавал людям человеческое, ему по ошибке досталось дубовое. Такой вот неудачник». На него никогда не сердились, а, напротив, жалели по случаю. Правда, в карьере далеко не ушел. Сорок пять, обер-лейтенант, эполет с одной «шишечкой» и без бахромы. Почему-то «без бахромы» получалось зазорным, особенно приставка «без». И к чему указывать это в табели о рангах? Нет бахромы и черт бы с ней! А так получалось, что в его обер-лейтенантском достоинстве присутствует нечто оскорбительное и увечное, будто не удостоили. Даже для простого лейтенанта не столь обидно, ибо сказано: его погоны «чистые из двух серебряных прядей». Одно слово «чистые», но какой смысл! А тебе «без бахромы»! Без сердца и без перспективы. И в придачу сегодняшний расстрел. Он уже так много принял на себя чужого греха, что даже не переживал по этому поводу. То есть, конечно, переживал, но как-то обыденно, заученно, как приступ малярийной лихорадки, который терзает и мучает, но про который наперед знаешь – он неминуемо пройдет.

Да только на сей раз вышло все не так, как всегда. Наверное, от того, что обманно вышло. Если, скажем, пустил пулю в лоб врагу, или особенно если он из русских, которых топили недавно в северных морях, то здесь иное дело. Эти коммунисты и советские, они так смотрят в упор, словно ждут твою пулю как родную, и ничего им не жаль, ни себя, ни тебя. Случись Мельман на их месте, они бы не призадумались. А глаза, глаза! Ведь отражается в них не лицо того, кто наводит готовое полыхнуть огнем оружие, видят только вместо этого поганую рожу. И от того не выстрелить, значит, опозориться и дать слабину. Это как дуэль, где у одного пистолет, а у другого – не менее смертельная ненависть, и кто кого!

А ведь парнишке честно обещали. Уже тем самым, что подняли на борт и одежду дали сухую, хоть и не бог весть какой свежести. Кормили и содержали вместе с механиками, все равно те по-английски ни бум-бум, молодые и зубоскальные сорванцы, он им вроде и помогал в чем-то. Теперь лейтенанта Рейли приказано за борт. И не просто за борт. Для начала пулю в лоб, чтоб уж точно не всплыл нигде и никогда. Мельман расстрелял его лично, и правильно, нечего разлагать команду. Он – помощник капитана и должен следить за нравственным состоянием вверенных ему людей. Даже наверх не взял с собой никого. Да и куда бежать парнишке? В шварцваальдском лесу они, что ли? Зато на сей раз Мельман понял и увидел, как именно чувствует себя обычный человек перед насильственной смертью. Скверное это состояние. Он еще оружие толком не достал, а уже от парнишки пошел такой страх, что Мельмана стало тошнить. Не потому что противно, а будто сам его переживал. Бедный лейтенант Рейли, незадачливый предатель, да и предатель ли? Ну-ка попробуйте из интендантской службы, где выдавал по списку госпиталям клистирные пробирки, – и под торпеды, да в воду, где мало шансов, если не знаешь, как себя уберечь с честью. А Рейли не знал, вот и схватился за свой спасательный круг. Выжить любой ценой. Не то чтобы трус, только не его это война. Есть на свете такие люди, для которых любая война, хоть за свой клочок земли, хоть за родных детей, а все равно – не его. Они не виноваты, просто их сотворили из такой глины, и баста. В мирное время офицер Рейли владел вместе с отцом велосипедной мастерской. А Мельман – офицер вермахта в третьем поколении, прусская косточка. Потому это он расстреливает Рейли, не наоборот. Так стало тошно, что даже до борта не довел, спустил курок, потом матрос-ефрейтор Зидер, кроя на чем свет стоит герра старшего помощника, оттирал лужу. Когда голова вдребезги, кровищи – разве ведрами носи. Но так лучше, сразу, чтоб не мучился. Чтоб умер с чувством растерянности и несправедливости. Чтоб этот лейтенант Рейли не успел себе ответить «почему?» и, найдя ответ, не обделался, стоя на обессиленных ногах от неотвратимости и личного ничтожества, совсем уже жалким образом. А Мельман спрятал пистолет и пошел себе. Что он уносил с собой внутри, так это его дело и никого оно никак не касается.

Перед глазами плыл свет. Призрачно слабый, вовсе не небесный, но и не земной, а будто домашний абажур специально обернули полупрозрачной цветной бумагой. Голова болела адски, но он держался, не закрывал глаза, хотя от потустороннего света уже текли слезы, и злые, короткие рези пробегали под веками. Если зажмуриться, то удастся ли снова заставить себя видеть? А может, ему все еще снится дурной сон? Черная вода, и шар земной, вдруг завертевшийся волчком, он смотрит сверху и не понимает, падает ли вниз, или возносится над ним. И мокрая прохлада, которую чувствуешь даже в беспамятстве. Да и сон ли это был? Вспоминалось плохо, наверное, оттого, что больно было вспоминать. В конце концов, Сэм все же сдался, потому что болезнь не спросила его, съела со всеми усилиями, и он заснул уже по-настоящему. Теперь это был самый обычный сон, со сновидениями, отрывочными и нестойкими. Он начинал потихоньку выздоравливать.

Когда он снова очнулся, вернее, уже можно сказать, когда он снова проснулся, перед ним мерцал все тот же свет. Но и Сэм уже видел, что это не абажур и не внеземное сияние, всего лишь тусклая, грязноватая лампа под железным потолком то ли в тюремной камере, то ли в бункерном бомбоубежище.

– Дайте пить, – попросил он, пробуя голос и с трудом подчиняя себе заиндевевший язык. Не то чтобы хотел он пить, а только бы сказать и тем вернуться к бытию. Впрочем, просьба его была самая естественная.

– Битте, – ответили рядом неприятным каркающим звуком по-немецки, это очевидно. Но благо уже то, что его поняли.

Сэму приподняли голову и поднесли к губам алюминиевую солдатскую кружку. Германский госпиталь, наверное? И тут он вспомнил как следует все, с ним произошедшее. И Бейсуорта, и его офицерский браунинг, скорее всего трофейный, и свою попытку к побегу и сопротивлению, совершенно безуспешную, и боль, и падение, и последующее безумие. Но почему немцы? Или не немцы? Теперь он нарочно обратил внимание на лицо, склонившееся над ним, усталое и с щетиной, но будто бы обрадовавшееся ему, Сэму. Форма, уж точно германская военно-морская, китель, а под ним грязноватая рубашка в неопрятных потеках, вдобавок запах карболки, смешанный с медицинским спиртом, принятым явно вовнутрь.

– Вы говорите по-английски? – спросил Сэм на всякий случай.

– О да, говорю немного, – с сильным звенящим акцентом ответил небритый и, надо же, улыбнулся. – Вы помните, кто вы и как вас зовут?

Сэм подумал самую малость и решительно, насколько уж смог, ответил:

– Помню. Я Джон Смит. Подданный его величества короля Георга… – он закашлялся.

– Вообще-то вам нельзя еще разговаривать, – небритый как-то ехидно ухмыльнулся: – Мистер Джон Смит. Пусть так. Это не мое дело. А ваше – пить, есть, спать и просить утку.

– Где я? – все равно спросил Сэм. Отныне он – Джон Смит, и сей незваный брат милосердия может тем и подавиться.

– На борту. Подводная лодка, тип IX-С, имперского кригсмарине. Следуем в открытом море по назначению. И вы пока следуете вместе с нами. Ни о чем не тревожьтесь. С вами приказано обращаться в высшей мере хорошо, Джон Смит.

Сэм счел за благо закрыть глаза, чтобы прекратить разговор и выразить покорность, хотя на самом деле он и не думал спать. Его, видимо, подобрали. Полуживого и раненого, и, судя по его ощущениям, раненного достаточно серьезно. Но почему? Нет, даже не почему, а зачем? Он понял сразу: этот щетинистый любитель спирта не поверил ему ни на грош, а может, уже знал, что никакой он не Джон Смит. И то сказать, документы, разъясняющие его личность, лежали в нагрудном кармане. Но что документы, мало ли! Вдруг подобрал или украл, лишь бы прикинуться офицером и добыть себе привилегированное положение. Ох, не к добру все это. Приказано обращаться в высшей мере хорошо. Только откуда на рядовой подлодке кому-то знать, кто он, Сэм Керши, такой! И какой? Собственно, его вызвали в штаб обороны, а дело-то не разъяснили. Да и дела никакого еще нет. Существует лишь незарегистрированный патент на изобретение, фантастическое и бесполезное, как ему сказали в свое время при отказе. И вообще, он блаженный сукин сын, плюнувший на других толстолобых сукиных детей, отправившийся в Восточную Африку честно исполнять гражданский долг. И он исполнял, тянул под обстрелом связь, заработал ранение в ляжку, месяц не мог сидеть на заднице, но все равно не вернулся в тыл, так и ходил перевязанный, и все быстро на нем зажило, как на собаке. Оттого и есть он сукин сын, и эти германцы, разыгрывающие из себя спасителей, еще убедятся. Его голыми руками не возьмешь. И никакими не возьмешь. Он Джон Смит, и баста. Баста! Кому не нравится, что же, по примеру Бейсуорта залп и за борт. Он не против. Одну смерть уже пережил. А это много. Сэм так обозлился про себя, что перестал различать явь и морок и последнюю злость донашивал уже в глубоком сне.

2

Если больно укушен ты зубом собачьим,

О себе пожалей ты, пес грубый и жалкий!

Ты напрасно грозил мне кинжалом и палкой,

Если силой моей так теперь озадачен.[2]

Целых три недели болтался он на лодке, сама же лодка – по морям, океанам, или где там еще? Здесь иллюминаторов нету, только перископ. А кто его пустит к перископу, скажите на милость, тут и в гальюн Сэма чуть не под ручку водил снулый добряк Эрнст, его преосвященство судовой доктор Линде, вечно полупьяный субъект, в кармане фляжка и кавардак в голове. Всего единственный раз он видел капитана – зашел офицер, из себя важный, по-английски, правда, знал пару слов. Спросил, нет ли жалоб, Сэм его послал к рогатому в пекло, но капитан не обиделся, а может, не понял, и опять спросил, уже имя и звание. И получил ответ. Все тот же – Джон Смит, про звание даже и упоминать не стал. Однако капитан не высказал удивления, не обозлился вовсе и не стал уличать Сэма в явной лжи. А документы-то его фьють! Улетели! Значит, изъяли и прочитали. Но видно, капитану Хартенштейну было наплевать, пусть Джон Смит, его морскому походу это обстоятельство никак не мешало. Да и не тянул Сэм на диверсанта или строптивого злоумышленника, он и ходил еле-еле. Проспиртованный хрыч Эрнст объяснил, что болеть ему долго, и надо радоваться, если выйдет без осложнений: всякая там глухота, отсутствие координации и много чего подобного бывает при этаких ранениях. Кормили Сэма ну просто на убой. Доктор Линде, как родная мать, квочкой стоял над душой, уговаривал словно маленького – еще ложечку. Сэм было намекнул ему на фляжку, что неплохо бы поделиться, Линде прикинул в уме, видно, распить в компании показалось ему соблазнительным. Но загрустил, одумался и решительно все же отказал. Пока не время, здоровье его сомнительно, надо потерпеть. Больше никто с Сэмом вовсе не разговаривал и к нему не приходил. На лодке, конечно, толчея, но Сэма сторонились даже и по дороге в гальюн как чумового. А может, и не сторонились совсем, скорее всего, был приказ не приближаться. И напрасно. Немецкий он знал еще как! Не просто понимал на слух – говорил свободно. Давно, с самого детства, когда по соседству забегал в кондитерскую к толстому Шепке. Днями там ошивался, бывало. И с сыном его Гейнцем дружил – не разлей вода, вместе хулиганили, они же одногодки, и никто тогда не смотрел, кто немец, а кто еврей. Да и валлийцы тоже сами не первого сорта, Сэм ведь из Кардифа, о таких и говорят, мол, деревенщина. Но про немецкий он до поры молчок, под дурачка, может, кто ненароком о чем и проговорится. Пока, однако, ничего существенного он не узнал. Линде даже понятия не имел, куда идут и зачем, но он, конечно, всего лишь штатный лекарь. А старшие офицеры, которым знать было положено, в сторону лазарета более не забредали.

Правда, кое-что Сэму вычислить удалось. Температурный режим. На лодке явственно ощущался холод, все время по нарастающей, так что стали даже подтапливать, Сэму было пожаловано теплое белье и второе одеяло. Шли теперь не на глубине, вообще не погружались в последние недели, поверху шли, и, кажется, с погодой все обстояло не совсем благополучно, тащились, как сказал Эрнст, на половинном двигателе малым ходом. Значит, курс держали на север. Это-то и странно. Если район Северной Атлантики или дальше на Норд-Кап, то почему без погружений? Ведь там кишмя кишат британские родные эсминцы, и американские крейсеры забредают с конвоями, дальше русским союзникам палец в рот не клади. А тут – не торопясь, словно на променаде в Гайд-парке, тихой сапой в неспокойном море, когда, казалось бы, нырнул– и нет проблем. Впрочем, Сэм не моряк и тем более не подводник. Он вообще на лодке первый раз, никогда до сей поры и близко не подходил, не то чтобы сунуться внутрь или прокатиться пассажиром. Но капитану Хартенштейну виднее, коли сдуру наскочит на вражеских охотников, так ему и надо, зато у Сэма будет шанс выбраться, если, само собой, он не потонет заодно с лодкой и экипажем.

И как-то вдруг в один прекрасный день, а может, вечер, пойди разбери, время считать здесь бессмысленно, лодка ход застопорила. Все, приехали, пришли, приплыли. Теперь и Сэму разрешат наверх, не держать же его здесь, словно в карцере. Он сначала маялся от нетерпения, хоть на допрос, хоть куда, осточертело в железной банке. Но Линде его никуда не пускал, говорил, нет на его счет никакого приказа, и тоже маялся сам и мечтал выбраться поскорее. И гадал вслух, чего-то там, на вольном воздухе? Стало быть, Эрнст тоже не знал ни черта, но вид делал какой-то загадочный. А чего гадать? Военная база, скорее всего, Норвегия, порт, краны, доки, ругань и охрана с собаками. Сэм это для себя так именно представлял.

На лодке пришлось просидеть еще целый день, не меньше. Пока лично капитан не пришел его освободить. Принес куртку на меху, такие же штаны и шапку и пуховые носки, кивнул, чтоб одевался. Дружелюбно, впрочем, кивнул. И тут Сэму все окончательно осточертело. Не было смысла валять дурака, наоборот, пора прекращать из себя корчить глухонемого.

– Спасибо, – по-немецки, хоть и с корявым произношением сказал, зато понятно, – за все. Жаль, что придется расставаться. С вами было не так-то плохо.

Капитан не очень и удивился, видно, ждал от Сэма порядочного подвоха. А вот Линде от потрясения остолбенел и после выругался, какого разэтакого Сэм морочил ему голову и заставлял ломать язык, если так здорово чешет на немецком. Потом, правда, заулыбался, протянул заветную фляжку. Сэм не будь дурак, не побрезговал, когда-то еще нальют, да и нальют вообще? Оказался препоганейший коньяк скипидарного вкуса.

– Мы не расстаемся, – сказал ему вдруг Хартенштейн и невесело усмехнулся. – Похоже, мы с вами здесь надолго, – и вышел прочь.

Сэм оделся, даже без посторонней помощи, Линде передал его из рук в руки блондинистому матросу, тоже облаченному во все теплое, развел руками:

– Уж простите, сопровождать не могу. У меня тут дела. Когда увидимся, еще непременно выпьем, – и похлопал себя по карману с фляжкой.

«Да ни за что! – подумал и чертыхнулся от души Сэм. – Чтоб эту отраву еще раз! Уж лучше пусть Эрнст достанет чистого спирта, иначе не видать ему компании как своих ушей».

Он вышел на мостик и немедленно зажмурил глаза. Не потому, что солнце, как раз в воздухе висела плотная туманная дымка. Но голый снег вокруг, ледяные немыслимо гигантские глыбы, словно в обители циклопов, ослепительно белые, без грязи и копоти. Он столько дней при скудном электрическом освещении, когда и побриться толком нельзя, а тут простор и день. Из-под ресниц немедленно потекли слезы, Сэм припомнил, как читал о куриной слепоте, и закрыл лицо руками.

– Возьмите, – раздался знакомый голос над его ухом.

Кажется, это капитан что-то протянул ему на ладони. Сэм приоткрыл один глаз, дабы рассмотреть предмет, и когда уже взял, понял – обычные очень темные очки, какие носят слепые шарманщики, только и разницы, что с большими мотоциклетными стеклами, их еще именуют для насмешки консервами. Настоящий полярный инвентарь. Сразу ему сделалось легче, и он смог смотреть.

Порта никакого не было. Вообще. И ничего не было. В смысле человеческого присутствия. То есть люди-то вокруг него как раз наличествовали во множестве, суетились и трудолюбиво сновали туда-сюда, словно муравьи. Но – только поблизости от лодки на самом берегу, и ясно делалось, что присутствие это их временное, будто капитан Кук высадился на необитаемый остров, и тот остров сам по себе, и Кук сам по себе, а вовсе не зашел к кому-то в гости. Пейзаж был совсем уж странный. Неземной пейзаж, разве только для дикого Севера. Правда, такого севера Сэм никогда не видел, даже в кино. Первобытная, буйная нетронутость, монументальная чрезмерность форм, лишний случался здесь человек, и его железная лодчонка тоже лишняя. Это явно была какая-то земля, а не просто льдины и айсберги, бескрайняя ледяная пустыня, и что им здесь? Нет тут ничего, и ума не надо, чтобы это понять.

– Это – Крайний Север? – на всякий случай спросил Сэм у капитана, пока тот не отошел.

– Нет, лейтенант Смит, это не север, это – крайний юг, – ответствовал Хартенштейн, и надо ли говорить, насколько Сэма поразил его ответ.

– В каком смысле? – он не прикидывался глупее, чем есть, а вправду не понимал.

– В самом буквальном. Земля Королевы Мод. Добро пожаловать на антарктическое побережье, лейтенант! И я вместе с вами! – со злобной бравадой провозгласил капитан Хартенштейн.

– Какого дьявола..? – вот и все, что нашелся сказать, точнее, прохрипеть, Сэм.

– Понятия не имею, – искренне сознался ему капитан. – Зато вы отныне совершенно свободны. Можете даже сбежать. Если знаете куда. Но лучше пожалуйте со мною в шлюпку. Здесь вам делать уже совершенно нечего. К тому же вас ждут.

– Кто ждет? Где? – Он по инерции задавал вопросы такие же бессмысленные, как само его присутствие на сказочном континенте, но ничего не мог поделать. Это даже не было из любопытства, а скорее по нужде, чтобы вернуть себе реальность происходящего.

– А во-он там! – Хартенштейн указал затянутой в перчатку рукой в сторону суши. – В санях. Вас дожидаются. Я уж радио дал. Велели сдать в распоряжение некоего Марвитца для передачи гауптштурмфюреру Ховену.

– Здесь и гестапо есть? – с ехидной подковыркой спросил Сэм.

– Не знаю, но, видимо, что-то такое имеется. Хотя вряд ли гестапо. Не для кого здесь гестапо. Так я думаю, – признался ему капитан.

– Да что это за окаянное место? – вдруг закричал в полный голос Сэм.

– Тише, не орите, тут далеко слышно. Впрочем, слушать некому. Что за место, интересуетесь? Многого я не скажу, а знаю только одно. Здесь, то есть не конкретно здесь, а неподалеку – сверхсекретный объект особого назначения. База 211.

Капитан лично сопровождал Сэма на берег в надувной шлюпке и, пока они переправлялись, все время молчал. Сэм ничего и не спрашивал, капитан и так, что знал, уже сказал ему. К тому же он не мог не понимать: Хартенштейн поперся сейчас именно с ним вместе не от дружеского расположения, но от того лишь, что Сэма требовалось передать официальным образом, а до тех пор держать поблизости.

На берегу в это время суета уже прекратилась. Да и была она, по правде говоря, чисто условной. Экипаж вышел поразмять ноги, заодно вытащить на белый свет кухонные бачки и какие-то тряпки и брезенты для проветривания, никто же не собирался всерьез разгружаться и обустраиваться на безжизненном побережье, приказа такого не было. Однако судовой повар, пока суд да дело, накрывал потихоньку столы. То есть какие столы – просто на ломкий, промерзший брезент горкой ставились миски, резаный хлеб и фляги со шнапсом, открытые банки фасоли и шоколад, а рядом – укутанный круглый чан с тушеным мясом, последний запас, и кок уже приготовился разливать тягучий картофельный суп из бачка.

Поодаль стояли двое мотосаней, из одних бородатый, как леший в сказке, громоздкий человек тащил черный массивный футляр и какие-то железные палки. Из вторых саней не доставали ничего, хотя загружены они были изрядно непонятными стальными коробками, Сэм угадал в них специальные непромокаемые контейнеры. Наверное, их принесли сюда с лодки.

Бородатый тем временем установил свои палки, которые оказались всего-навсего переносным разборным стулом, и теперь на сиденье возился с черным футляром, при ближайшем рассмотрении – патефоном довольно старой модели. А после, закончив хлопоты, бородатый помахал рукой капитану, будто сообщая, что у него все уже готово.

Хартенштейн прокричал команду – какую, Сэм не разобрал. Но экипаж, к этому времени в полном составе прибывший на берег, включая и доктора Линде, быстро построился в одну линию. Сэм никуда, конечно, не пошел, так и остался рядом с капитаном, хотя как-то неуместно ему получалось стоять. Будто он тоже, подобно Хартенштейну, принимает построение вверенной ему команды, а ведь Сэм был лицом абсолютно посторонним. Но Хартенштейн его не погнал, сделал вид, что не замечает, и Сэм остался. Он к тому же чувствовал себя неважно, и рана еще давала о себе знать, ходил он сегодня необычно много и долго, и свежий воздух кружил голову до тошнотворной дурноты. Очень чистый, очень резкий и холодный воздух – Сэм никогда такого не пробовал и немного теперь задыхался, будто на него обрушили водопад из благовонных духов.

Патефон заиграл «Хорста Весселя», ему нескладно и фальшиво подпевали, но подпевали с видимым энтузиазмом, даже и Линде, менее всех похожий на ревностного нациста. Только бородатый не пел, а будто стоял на трибуне, хотя и в стороне, и невидимо для всех дирижировал этим ослиным ревом патриотов, кажется, получал удовольствие. Но скоро гимн кончился, и весь экипаж до последнего матроса кинулся к брезенту. Хватали миски и спешили за супом и мясом, аромат пошел такой, что перекрыл даже благоухание воздуха, и Сэм сглотнул слюну. Он тоже вдруг до чертиков захотел и говядины, и супа, и шнапса, и всего, чего угодно, что только можно немедленно съесть. Впрочем, сам капитан, позабыв о командной сдержанности, направился в сторону соблазнительных запахов, так что Сэм, не теряя достоинства, с полным правом последовал за ним. И получил и шнапсу, и супу, и даже целую банку зеленой фасоли – пальчики оближешь, какая вкуснотища! Капитан не пожалел, сказал, что ему как выздоравливающему полагается. Ели все стоя, и Сэм после второй порции шнапса с трудом оставался на ногах. Нет, он не был пьян, отнюдь, но слабость от питья и обильной еды охватила его до мелкого дрожания в коленках так, что Сэм даже вспотел. А ведь не меньше двадцати градусов ниже нуля, прикинул он про себя, но все равно его кидало в жар. Капитан тоже заметил его состояние, что-то сказал ближайшему к нему офицеру, который немедленно отошел, и скоро к Сэму подбежал матрос с тем самым железным, под патефон, стулом, жестом показал, чтобы садился. Сэм с готовностью опустился на холодное сиденье, и ему сразу же стало легче.

Сколько он так просидел, он не знал и, кажется, стал даже дремать, немного замерзая на потянувшем вдруг с берега ветерке. Но заснуть ему не дали, кто-то тронул за плечо и растормошил. А после он услышал над собой голос капитана:

– Лейтенант Смит, вам пора, – и дальше выжидательная пауза. – Надо ехать.

Сэм нехотя поднялся. Пред ним стояли рядышком Хартенштейн и тот бородатый верзила, что придумал затею с хоровым пением.

– Надо так надо, – согласился Сэм, его подчинило сытое благодушие, он даже не стал выяснять, куда ехать и зачем.

– Вы – со мной, – сказал ему бородатый низким, густым голосом, – а вы, капитан, поедете с Бруно в других санях, – и закричал в сторону: – Эй, Бруно, старый пень, довольно дрыхнуть!

Из нагруженных мотосаней вдруг поднялась укутанная в нечто вроде огромной облезлой шубы низенькая фигура, которую поначалу Сэм принял за неодушевленную груду тряпья, и сипло закричала в ответ:

– Чего орешь, чертов ты медведь? Я давно уже не сплю! – и рухнула обратно в сани.

– Как же, не спит он! – бородатый загоготал. – Это наш радист, Бруно Геделе, он дрыхнет, даже когда ест! Но что делать? Работы у него мало, а чужую исполнять он не мастак!

Бородатый усадил Сэма поудобней, не пожадничал, выделил меховую полость прикрыться от ветра в движении. Капитан втиснулся между Бруно и стальными контейнерами, ехать ему предстояло с куда меньшими удобствами. И двое мотосаней приготовились к старту.

– Вас как, между прочим, зовут? – поинтересовался Сэм у бородатого. Едут куда-то вместе, хоть бы представиться друг другу. И вообще этот верзила показался ему весьма интересным.

– Хотите познакомиться? Это пожалуйста. Имя мое Герхард Иоахим Марвитц. Но местные кличут просто Медведь. Вы тоже можете, если есть охота, – и Марвитц-Медведь вопросительно посмотрел на Сэма.

– Джон Смит, – с нажимом в каждом звуке произнес Сэм.

– Пусть Смит, – усмехнулся из бороды его визави, видно, он тоже успел узнать, кто такой Сэм на самом деле. – Что же, будем знакомы. Но надо поспешить, сдается мне – начинается метель.

Сани тронулись, резко рванувшись с места. Ветер и шум двигателя сразу же пресекли разговоры. И Сэм скоро понял, какое спасение – это меховое покрывало на открытом, продуваемом насквозь пространстве. Куда именно они ехали, кстати, с вполне приличной скоростью, трудно было сказать, но по дороге, если так можно определить сравнительно ровное пространство, по которому они неслись, то и дело попадались вехи. Длинные палки с красными флажками на остриях, сильно заметенные снегом, причем по следам вокруг было ясно, что периодически их откапывали и ровняли. Как раз этих вешек они держались в пути. А через полчаса выскочили на ледяной пригорок, откуда, как со смотровой вышки, Сэм уже разглядел невдалеке несколько ровных рядков белых прямоугольных домишек, какие-то цистерны, хозяйственные площадки, высокую мачту радиостанции и крошечные точечки копошащихся внизу человеческих фигурок. Не успели они спуститься с пригорка, как вдруг из-за сугроба, сбоку и наперерез, выскочил красавец серебряный волк, тявкнул, подпрыгнул вверх, словно ловил что-то в воздухе, перекувыркнулся от восторга и дальше побежал вровень с санями, то и дело оглядываясь на сидевших в них людей. Сэм от изумления не выдержал и закричал. Так громко, что Марвитц его услышал и обернулся.

– Волк! Смотрите, настоящий волк! Не может быть! – вопил Сэм и не понимал. Какие в Антарктиде волки? Ладно, если пингвины и альбатросы в прибрежных районах, и еще всяческая морская живность! Что-что, а зоологию Сэм еще со школьной скамьи помнил относительно неплохо и уважал, как науку. А тут живой волк. Поневоле закричишь. – Разве здесь водятся волки?

– Здесь много такого есть, чего вам и не снилось! – закричал очень весело в ответ Марвитц, почти цитируя Шекспира, и загоготал. Видно, он это любил – потешаться на чужой счет.

А волк словно понял, о чем говорилось в санях. Тоже запрыгал в воздухе, творя необыкновенные кульбиты, и все время оглядывался на Сэма, будто эти волчьи выкрутасы предназначались персонально для него.

Тем временем сани влетели на некое подобие площади – ровный четырехугольник, чистый и укатанный до кремниевой тверди, а там уже скопились люди, не слишком много, может, десятка два. Вскрикивали, показывали на Сэма, на капитана, видно, новые и незнакомые лица их взволновали. Первый выскочил из саней Марвитц, и волк, крутившийся тут же, поблизости, вдруг кинулся к нему на грудь, встал на задние лапы во весь рост, завилял хвостом. Только сейчас разглядел Сэм, какой этот волк огромный. Волчище, а не волк, и шкура чудная, серебряная, зимняя. Марвитц, однако, фамильярно схватил животное за шкирку, будто котенка, опять загоготал, подмигнул и, как если бы волчище этот смог его понять, прикрикнул:

– Ну, кончай шута корчить! Не то смотри, я коньяку добыл, с тобой не поделюсь! – и оттолкнул зверя от себя.

Вокруг дружно захохотали. Видно, волка в поселке не боялись совсем. Сэм решил, что, наверное, тот очень ручной, или взят за какой-то надобностью из цирка, или возит те же сани вместо собак. А про коньяк вышла забавная шутка, хотя кто его знает, этого Марвитца, может, и впрямь спаивал зверя. Говорят, к примеру, обезьяны очень любят пиво.

Но волчище словно понял угрозу, и понял всерьез, тут же пулей метнулся за ближайший домик, подняв фонтан снежных брызг, и там пропал. А Марвитц тем временем обратился к Сэму:

– Эй, Смит! Вылезайте, приехали. Дальше поезд не идет, это конечная остановка. – И сверкнул улыбкой из бороды: – Дайте-ка я вам помогу.

– Спасибо. Что-то я приустал немного, – виновато ответил Сэм, опираясь на здоровенную ручищу, дружелюбно протянутую ему бородатым Медведем. Ведь вот и прозвище у этого Марвитца подходящее, действительно, этакий бурый лесной царь, каштанового цвета густые волосы и круглые, ореховые глаза, а зубы – что твои патроны в обойме, такие ровные и удлиненные слегка, как у акулы на картинке.

– Отдыхать-то еще рано. Вы уж потерпите. Сейчас вас отведу, а там, если будете молодцом, то скоро вас отпустят баиньки, – напутствовал его Марвитц, жестами изобразив, как укладывает голову на подушку, словно Сэм был малое дитя. Но может, из-за того, что Сэм иностранец, невольно так получается, чтобы говорить доходчиво.

Загребая снег ногами, Сэм поплелся за Медведем, а что еще оставалось? Марвитц шагал впереди, однако часто оглядывался и повторял, чтобы был молодцом, и тогда непременно все будет очень хорошо. Они вошли внутрь одного из домиков, стоявшего слегка в отдалении, и ничем, собственно, не отличавшегося от остальных подобных строений. Занятно, от каждого из здешних домишек и по всему периметру были протянуты довольно толстые канаты, все с красными флажками, а от некоторых помещений даже тянулись соединительные ледяные тоннели. Сэм эти подробности отметил еще по дороге, как бы мимоходом.

Внутри было очень тепло, а может, ему только показалось с холода, но меховая куртка сделалась вдруг чрезмерно тяжелой и неудобной. К тому же в домике пространства оказалось мало, слишком тесно и душно. Крошечный предбанник с обтрепанной щеткой в одном углу и цинковым ведром в другом, влево и вправо уходили еще небольшие коридорчики, а прямо – закрытая дверь, в которую и постучал Марвитц, и, не дожидаясь разрешения с той стороны, вошел, оставив Сэма одного в компании с щеткой и ведром.

Подумав немного, Сэм скинул куртку прямо на пол, привалился к ближайшей стенке, на удивление теплой и приятной: домики, поверху обшитые рифленым железом, наверное, внутри были деревянными, стены же фанерные, тонкие, Сэм стукнул в одну – раздался пустой и сухой звук. Постояв недолго просто так и чуть придя в себя, он огляделся, насколько позволяло скудное освещение. Над дверью, за которой скрылся Марвитц, красовалась не то вывеска, не то какой-то герб, Сэм передвинулся ближе, чтобы рассмотреть. Традиционная в общем-то, символика рейха, свастика и дубовые венки, а вот надпись любопытная. Отчеканенная в готической традиции, она гласила: «AHNENERBE. 1935». И более ничего, без пояснений. Примерный перевод, какой мог придумать Сэм, все же не самый великий знаток германских наречий, получался вроде «наследства от предков» с допустимыми вариациями. Что-то и где-то об этом он уже слыхал. Краем уха и случайно. Что-то связанное с какими-то археологическими раскопками и экспедициями, а может, это было и спортивное учреждение, сейчас Сэм решительно ничего более вспомнить не мог.

Очень скоро дверь распахнулась, и Марвитц вышел, сделал приглашающий жест, как бы предлагая Сэму поменяться местами – ты туда, а я сюда. И попытался опять произнести свое напутствие.

– Знаю, знаю. Быть молодцом, и тогда я отправлюсь баиньки, – перебил его Сэм, кстати, повторил и пантомиму с подушкой, желая подразнить.

Марвитц опять загоготал. Веселый все же дядька, если в такой дыре не утратил юмора. Сэму он чем дальше, тем решительнее нравился.

Но вот внутри Сэму стало вовсе не до смеха. Когда он оказался один на один с совсем другим человеческим типом. В комнате, довольно просторной по сравнению с коридорами, царил подлинно чиновничий дух. Не хватало только взвода штабных писарей, чтобы дополнить сходство с походной канцелярией. Но и тот, кто сидел за грубым, однако внушительных размеров столом, вполне мог заменить не то что взвод, а и роту, и целый полк делопроизводителей.

Несколько мелкого телосложения, на вид совсем не ариец, темные, прямые волосы, усы, не в подражание фюреру, а тонюсенькая щеточка, почти черные глаза, впрочем, дающие стальной отлив, очень бледная кожа. Взгляд, как шахтерский отбойный молоток, цепкий, тяжелый и сверлящий насквозь. Свитер под горло, грубой вязки и неопределенного серого цвета, в такие же точно переоделись подводники (один, дареный, красовался сейчас на Сэме). А сверху небрежно наброшен расстегнутый мундир похожего тусклого серо-зеленого оттенка. Вот тебе на! В петлице две молнии, значит, СС или гестапо, хотя у тех вроде бы черная форма, но кто их знает. Ведь недаром Хартенштейн предупреждал о каком-то гауптштурмфюрере, да только Сэм запамятовал его фамилию. Что влип, так это понял наверное. Тем временем сидящий за столом эсэсовец жестом пригласил его сесть. Сэм недолго думая плюхнулся на ближайший деревянный стул. Их стояло несколько, а еще вокруг несгораемые ящики, и поодаль настоящий большой сейф в углу. А больше в этом подобии кабинета ничего не было.

– Курите? – вместо приветствия спросил тип с молниями и подтолкнул к нему пачку настоящих американских сигарет.

Сэм уже и позабыл, что это такое. На лодке курить было строго запрещено, да и здоровье не позволяло, и вот сейчас не устоял, потянулся к вожделенному и запретному. Эсэсовец перебросил ему через стол бензиновую зажигалку.

– Позвольте представиться, – начал он казенным, но немного нервным и звенящим голосом, – гауптштурмфюрер Лео Ховен. Бог и царь этих мест, заметьте, одновременно.

– А что? Есть разница? – не удержался от сарказма Сэм, хотя и понимал, что может дорого поплатиться за подобную вольность.

Но гауптштурмфюрер ответил с вполне серьезным видом:

– Разница есть. Как Господь Бог я даю здесь закон, а как царь слежу за его исполнением. И согласно этому закону я вас, лейтенант Керши, должен допросить. Иначе какой я Бог, если не соблюдаю собственные правила?

– Вас скверно информировали. Я – Джон Смит. И никакого Керши я не знаю, – угрюмо откликнулся Сэм, вычисляя, успеет ли он докурить сигарету, или сразу получит по морде.

– Вы думаете, мне есть особенное дело до того, как вы сами себя называете? Пожалуйста, хотите, я запишу в протокол, что вы именно Джон Смит?

Тут только Сэм обратил внимание на небольшой лист бумаги, лежавший перед гауптштурмфюрером. А тот, как фокусник, выхватил из воздуха вечное перо и действительно написал несколько слов.

– Я даже могу отдать приказ по базе, чтобы вас называли не иначе, как Джон Смит. И даже господин лейтенант Смит или мистер Смит, как вам угодно. Это всего лишь формальность, чтобы не допускать хаоса. В здешних местах его хватает и без нас, в природном, конечно, смысле.

– Пишите, что хотите, – покорно согласился Сэм. Действительно, какая разница, под каким именем его расстреляют.

Лео Ховен вдруг рассмеялся. Нет, совсем не так, как его знакомец Медведь. А очень неприятно, свысока и в то же время с пренебрежением и к собственному смеху, и ко всему на свете. И губы, тонкие и ровно очерченные, растянул не в улыбку, а в щерящийся, как от зубной боли, оскал. Но смех оборвался так же быстро, как и возник, словно пламя высекли из огнива.

– Не надейтесь, не расстреляют, – будто бы прочел его мысли Ховен, – и бить тоже не станут. Некому. Тут люди заняты делом. Да и бить вас, как я погляжу, бесполезно.

– Я думал, вы прошли неплохую школу на коммунистах и евреях, – совсем уже нагло бросил эсэсовцу Сэм.

– Так то евреи! И коммунисты совсем иное дело. Если долго и упорно бить, глядишь, кое-что и выбьешь. У каждого человека есть свой предел. Не захочет, а скажет! Себя проклинать станет, на потолок полезет, на охрану с автоматом, а скажет. Вопрос только во времени. А его не обмануть. Тем более если оно на твоей стороне.

– А чем же я особенный? – ухмыльнулся Сэм, ему уж и море было по колено.

– Тем, что таких, как вы, лучше сразу ставить к стенке. Потому что вы ж не станете сопротивляться, как все эти сопливые герои, терпеть, крепиться, себя уговаривать, что выдержите, выживете и не сдадитесь. Нет, вы же подыхать станете под побоями-то. От безразличия к себе, а к нам и подавно. Вот и сдохнете раньше, чем из вас хоть что-то путное выколотят. Я, как вас увидел, сразу это понял.

– Так что? Прикажете сейчас или напоследок еще лишнюю сигарету позволите? – юродствовал дальше Сэм. И то правда, какая разница, вот только одно-единственное последнее удовольствие и осталось.

– Вы про табак? Так берите всю пачку. Берите, берите, и моим охламонам не давайте, им не положено. Перебьются. В секунду все растащат. А это трофейный «Кэмел».

– То есть стенка пока отменяется? – и Сэм дерзко прибрал пачку в карман штанов.

– Вы на редкость догадливый человек, Сэмюель Керши. Уж простите, но я буду называть вас настоящим именем. Такое мое право… Зачем же стенка? Выкину вас на двор на одну только ночь, даже и в вашей полярной экипировке. А наутро будет хладный труп, и все дела. Идти-то вам некуда. Разве что к местным пингвинам. Тут неподалеку их территория, красавцы императоры, может, примут? И будете пингвиний царь. На выборных началах, а?

– Согласен и на выборных. Чего ж тогда от меня ждете и не выкидываете? Пустые угрозы – самое глупое занятие на свете.

– При чем здесь угрозы? – в настоящем недоумении возразил Ховен. – Это наши здешние реалии. Чтоб вы поняли, что к чему. Поняли и осознали. Не сразу… Не сразу. Со временем. А оно, как я вам уже сказал, на моей стороне.

Гауптштурмфюрер Ховен еще заканчивал свое наставление, еще произносил оставшиеся слова, а Сэм уже простился с последними силами, которые внезапно и предательски бросили его на произвол судьбы, даже не известив дурнотой и недомоганием. Просто комната вдруг как бы вздрогнула, стены и шкафы полетели вскачь, заплясал и раздвоился мундир с серебряными молниями, а голова наполнилась до краев колокольным звоном, перемешавшимся с гулким барабанным боем. Сэм понемногу начал сползать на пол, желая удержать равновесие и не дать закружить себя в хороводе пляшущей канцелярской мебели. Но и пол дьявольски завертелся, превращаясь в зыбкое болото, и Сэм понял, что сейчас утонет безвозвратно. И тут сознание его непоправимо исчезло. Надолго ли? Может, навсегда.

Очнулся он все на том же полу, деревянном и неприятно пахнувшем гадостью от дезинфекции, а над ним стоял все тот же Лео Ховен, гауптштурмфюрер этих мест, все в том же мундире, накинутом небрежно, поливал его голову теплой противной водичкой из эмалированного чайника и укоризненно приговаривал:

– Давайте, давайте, приходите в себя. Здесь военная база, а не союз добродетельных бойскаутов, – и увидев, что Сэм немного очухался, сказал уже совсем миролюбиво: – К пингвинам еще успеете, они без вас тысячи лет управлялись и теперь подождут немного. Вам, лейтенант, сейчас лечиться надо. Спать и есть. С судовым врачом относительно вашей особы я непременно проконсультируюсь. Пока же за вами присмотрит Лис.

– Какой еще лис? Из сказки, что ли? – едва слышно произнес Сэм и немедленно закашлялся от воды.

– Почти. Только не какой, а какая. Лис – это, считайте, агентурное прозвище. А с вас и его довольно, – усмехнулся Ховен. – Сейчас только перенесем вас в отдельное помещение, а после и познакомитесь поближе. Если получится, конечно.

Еще чего! Станет он водить знакомство с агентурой этого пройдохи Ховена, держи карман шире! Решил подсунуть ему бабу? Не на того напал. Небось этакая голубоглазая Лизхен с секретным пистолетом под юбкой и слащавым голоском: а не желаете ли в постельку для добровольного сотрудничества? Сэм невольно огляделся вокруг еще расплывающимся взором.

Рядом с ним, с другой стороны, на корточках действительно сидело нечто. Вовсе не Лизхен и вовсе не голубоглазая. Строгое, немного грустное существо, плотно сжатые губы и неодобрение в раскосых глазах. А может, это ему лишь показалось, потому что секретный агент Лис была то ли китаянкой, то ли японкой, но молодой и очень необычной, чтобы Сэм с ходу счел ее хорошенькой. Однако Лис покачала в ответ аккуратной, словно кукольной, головой, то ли укоряя его, то ли возражая. И протянула крошечную ладошку, помогая встать.

– Идите, идите. Здесь рядом, в соседнюю комнату. Спите, главное, побольше и делайте, что вам говорят. С такими ранениями не шутят, уж я знаю, – напутствовал его напоследок гауптштурмфюрер Лео Ховен, царь и Бог антарктической базы 211.

3

Перед льстецом и лиходеем

Готов и честный ниц упасть.

Судья, свою утратив власть,

Примкнет в конце концов к злодеям.[3]

Капитан Хартенштейн порядком злился. Да и как было не прийти в скверное расположение духа, когда с ним, Вернером, как с мальчишкой, обошелся какой-то плюгавый выскочка из СС, к тому же званием ниже его собственного. Он, видите ли, занят допросом пленного. Разве где-то в отсеках горит или юнга по ошибке отвернул кингстоны? Бедолага еле ходит, так куда он денется с подводной лодки, простите за военно-морской юмор? А ему, капитану 3-го ранга с посыльным передано распоряжение (вот нахальство!) отдыхать, но и быть в готовности. Конечно, переживать особенно нечего, на борту остался Мельман, а у того и не начищенная до зеркального блеска торпеда – уже целое ЧП. Но подобное пренебрежение кому же охота сносить? Однако делать было нечего, и Хартенштейн отправился гулять по базе. Правда, далеко он не ушел. Холодно и неизвестно куда идти. К тому же посыльный не отстал, предложил услуги экскурсовода, пообещал, если капитан желает, показать хозяйственный ангар, а в нем всамделишный танк, хотя и без боевой башни, или осмотреть радиостанцию, или, лучше всего, кухню. И намекнул, дескать, время терпит, что значит: для славного подводника найдется кое-что поесть, но главное, кое-что попить. Видимо, посыльный и сам был не прочь. Хартенштейн кочевряжиться не стал, пускай потом этот Ховен ловит его по камбузам, пошел следом. Заодно и познакомился.

Посыльный оказался никаким не посыльным вовсе, а местным инженером по авиационной специальности, одно это само по себе для Вернера было подозрительным, но, как говорится, руководству видней. Если авиаконструктор нужен посреди антарктических просторов, то либо для него имеется ответственное дело, либо наверху кто-то сбрендил. Последнее тоже не исключено.

Звали малого Вилли Бохман, если по метрическому статусу, но вот звания военного он не имел, а представлял собой лицо гражданское, как сам и поведал о том Хартенштейну. Сей факт еще более изумил Вернера. Чтобы секретный инженер не носил погон, хотя бы эсэсовских, хотя бы номинально, такого ему встречать еще не приходилось. «А военную базу посреди Антарктиды приходилось?» – тут же спросил себя Хартенштейн и решил впредь ничему более не изумляться, со временем все и так разъяснится. Пока же Вилли в ожидании чего-то чего именно, Вернер так и не понял до конца, – скитался по базе без конкретного дела, оттого что все от него зависящее уже переделал и забот имел немного. Потому искал себе приключений то тут, то там, в настоящую минуту выполнял поручение гауптштурмфюрера. Все сказанное Бохманом звучало как настоящая абракадабра из восточных сказаний, но уж раз капитан решился не лезть с расспросами, то и оставалось только кивать и поддакивать собеседнику.

В столовой, одной на всех, без отдельных помещений для командного состава, оказалось полно народа. То ли наступил час обеда, то ли пришли полюбопытствовать на его счет. Однако Вернер все же вспомнил и о субординации и попросил Бохмана представить его командующему базы, если тот находится среди присутствующих.

– А никакого командующего нет, – с наивной мальчишеской улыбкой пояснил Вилли.

– Что значит нет? – Хартенштейн решил, он ослышался. Как это так, на военной базе и вдруг нет командующего? – Кто у вас хотя бы заведует штабом?

– И штаба нет, – рассмеялся в ответ Вилли.

– А что есть? – Хартенштейн уже ничего не понимал. – В чье распоряжение я прибыл?

– Что у нас есть? У нас есть гауптштрумфюрер Ховен, «Аненэрбе». Начальник исследовательского отдела зоогеографии и зооистории. Меморандум от 1938 года.

Хартенштейну явно расхотелось пить и есть, несмотря на то что перед ним уже стояла алюминиевая миска с аппетитным гуляшом по-венгерски и к ней стакан чистейшего, как родниковая вода, неразбавленного спирта. Он бредил наяву. Какой зооотдел, какая история, при чем здесь вообще «Аненэрбе»? Это же научное общество по расовым вопросам, правда, в прямом ведении рейхсфюрера Гиммлера, но концы с концами все равно не сходились.

– Не расстраивайтесь, есть еще Ени. Почетный бригадефюрер Рейнеке, старый пень, – последние слова Вилли произнес тихо и с насмешкой. – Можете представиться ему, если хотите. Он вроде как научный руководитель. Только наш старина Ени болен, схватил катар легочных путей, теперь лежит бревном и пьет микстуру. Ему седьмой десяток стукнет в нынешний Сочельник. Вообще-то он мой шеф, притом гениальный строительный инженер, хотя во многом – зануда и конформист. Так что мы и до сих пор с ним ругаемся понемногу. А раньше, бывало, битвы Тевтонского ордена за Литву устраивали между собой.

Тут интересную беседу пришлось прервать, потому что люди, тоже сидевшие за общим с ними длинным столом, жаждали и своей доли внимания. Он узнал расположившегося неподалеку вечно сонного радиста Бруно, тот и сейчас дремал над своей тарелкой, еще капитану представились человек десять из персонала базы. Хартенштейн, как это свойственно моряку, запомнил особенно двух – миленькую девушку Гуди, повара станции, судя по гуляшу, весьма неплохого, и Шарлоту Эйгрубер, блондинку среднего возраста с внушительным бюстом, оказавшуюся военным врачом и унтершарфюрером СС.

К Хартенштейну немедленно пристали с расспросами: «Что делается на Восточном фронте? Правда ли, дивизии вермахта уже на Волге? Сколько единиц вражеских судов потопил сам капитан? Действительно ли гросс-адмирал Редер поссорился с его шефом Карлом Деницем?» На базе связь имелась только местного значения, очень маломощный передатчик. Вступать в контакты на дальних расстояниях было запрещено. Единственно, удавалось подслушивать изредка сообщения, перехваченные из Мельбурна и еще реже – Кейптауна, иногда и с других радиостанций, но с большими помехами. На базе ощущался явный информационный голод.

Хартенштейн рассказывал и вспоминал в подробностях, что мог. И эпопею с «Лаконией», и свои операции в северных морях, и даже как однажды крепко запил на базе в Лориане, угодил на гауптвахту, едва не был разжалован, лично папа Дениц обозвал его головорезом, но после был помилован и вот послан в секретный поход.

Здесь повествование его внезапно прервалось, к столу подошел еще один человек, только что с улицы, или со двора, или оттуда, что на базе подразумевалось под этими понятиями. От вновь прибывшего тянуло холодом, принесенным снаружи. Высокий блондин, несколько костлявый, с вытянутым, породистым лицом, очень тонким, но и приятным. Ему улыбались и приветливо предлагали садиться, кто-то даже потеснился, освобождая место поближе к Хартенштейну. Словно явился всеобщий любимец и душа компании, а может, так оно и было на самом деле. Парень, еще совсем молодой, тоже в ответ улыбался до ушей, несколько застенчиво отводил глаза, хотя на предложенное место все же сел.

– Знакомьтесь, капитан. Это – наш Волк, – представил молодого блондина Ганс Тенсфельд, старший механик базы, и вдруг ухмыльнулся неприятно и нехорошо.

Хартештейн сразу понял, то ли по интонации, то ли по общей атмосфере, внезапно возникшей за столом, что Волк – никакая не фамилия и тем более не имя, а прозвище, видно, на базе это было принято. Ведь недаром он сам слышал, как посредника Марвитца называли Медведем. Но Вернер Хартенштейн был еще и командир военной подводной лодки, а значит, имел неординарную способность подмечать вроде бы малозначащие мелочи. Вот и сейчас от него не ускользнуло, как хорошенькая Гуди, ставя перед Волком его порцию, заученным и слегка испуганным жестом схватилась за серебряный медальон, висевший у нее на груди. А врач Эйгрубер укоризненно покачала головой, мол, как не стыдно.

Хартенштейн засмотрелся на медальон, пытаясь разгадать его значение. Но без успеха. Это определенно была вырезанная из металла буква, и не буква даже, а кажется, руна. В СС полагалось знать такие вещи, но спрашивать у Шарлоты было неудобно. Хотя надо же! И у врача Эйгрубер, и у Тенсфельда, и у дремлющего Бруно, и у всех вообще, за исключением самого Волка, имелся такой же точно знак. Однако он не висел медальоном, но в виде значка был приколот у кого к куртке, а у кого прямо на толстой вязки свитер. Значок напоминал готическое «Z», только перевернутое по горизонтали и в центре перечеркнутое вертикальной короткой полосой. Впрочем, Хартенштейн не слишком удивился: почитай, каждое, пусть и самое маловажное подразделение теперь претендует на собственное отличие. Вот и его лодка имеет свой личный герб, сделанный по средневековому образцу. Придавать таким вещам излишнее значение и вправду глупо, правильно Гуди поставили на место. Все же он отважился спросить, в чем дело. И едва открыл рот, как в столовую, даже не сняв меховой, подернутой инеем куртки, ввалился Марвитц, испуская от себя и вокруг клубы морозного пара.

– Собирайтесь, капитан, нам пора, – громким, ревущим голосом приказал он несколько фамильярно и без должного уважения.

Хартенштейн заспорил было – каким бы влиянием ни пользовался здесь Марвитц, а он тоже не последняя шишка. Однако Медведь столь дружелюбно, хоть и крепко, хлопнул его по спине, будто родного, пускай и непослушного ребенка, что Хартенштейну сделалось не до обид. Невоспитанный грубиян, зато рубаха-парень, подумал он о Марвитце и принял решение не спорить, но следовать за ним. Ведь не впустую, а по делу его спешно вызывают из-за стола.

Но Марвитц привел его сначала в складской ангар, где выдал меховые сапоги, подобные тем, какие Хартенштейн видел на севере у пленных советских летчиков, и еще настоящую короткую по колено шубу тоже из жесткого коричневого меха.

– Теперь будет в самый раз, – удовлетворенно оглядел его Медведь-Марвитц и опять хлопнул тяжелой дланью по спине.

«Еще раз стукнет, отвечу в глаз!» – подумал про себя Вернер, впрочем, без злобы, а так, чтобы знал наших. Все же волки папы Деница не дадут себя в обиду простому сельскому увальню.

После они отправились в небольшую пристройку, где стояли рядком давешние сани, а их уже и ждали. Невысокого роста человек, даже человечек. В таких же точно шубе и сапогах, в меховой шапке с опущенными ушами. Очень неприятное, даже страшноватое лицо, не в смысле уродливое, а непроницаемое и зловеще наблюдающее, особенно зеркальные, сверлящие черные глаза, будто украдкой высматривающие из-под мехового козырька. Хартенштейну уже приходилось встречать именно такой взгляд, и надо ли объяснять, у представителей какой организации. Но его-то на испуг не возьмешь, подумаешь, СС!

– Гауптштурмфюрер Лео Ховен, – представился обладатель страшных глаз. Не отдал честь, не протянул руки, даже не вскинулся в традиционном приветствии. Так что и «Хайль!» осталось за бортом.

– Капитан третьего ранга Хартенштейн, – неохотно отозвался Вернер.

– Вы, капитан, прибыли в мое распоряжение согласно приказу, – так, словно сообщал никому неинтересную и банальную истину, просветил его гауптштурмфюрер. И речь его звучала, как холодный, со льдинками, посвист арктического ветра, будто указывала – где ты, капитан, а где я, гауптштурмфюрер СС Лео Ховен.

– Согласно какому приказу? Я лично никакого приказа ни от кого не получал! – взбрыкнул Хартенштейн, желая поставить наглого эсэсовского выскочку на место.

– Получал я. Сами вы и передали в ящиках с документацией, адресованной лично на мое имя. Это так. Если хотите ознакомиться в письменном виде, после я удовлетворю ваше законное желание. А сейчас у нас другие дела, – отчеканил Ховен без малейшего намека на неудовольствие.

«Стальное чучело», – подумал про себя Хартенштейн, но и невольно зауважал надуто-высокомерного гауптштурмфюрера. Самого Вернера редко кому удавалось осадить, даже и папа Дениц не каждый раз достигал в этом успеха. Но вот у Ховена получилось, и капитану ничего не оставалось, пусть ворча и плюясь в душе, как уступить и подчиниться.

Они кое-как разместились в мотосанях, один Марвитц занял больше половины места. Зато щуплый гауптштурмфюрер честно примостился в скромном уголке. Так что получилось по справедливости.

Вернер думал, сейчас они двинутся в направлении его лодки, возможно, Ховен желает сообщить экипажу приказ и определить будущие задачи, однако сани свернули совсем в другую сторону. Ехали теперь совсем недолго. Вдоль пути тоже стояли высокие тонкие вехи, по обеим сторонам отмечавшие дорогу через каждые пятьдесят шагов, флажки на них были уже не красные, а черные с желтой полосой. И дорога оказалась вовсе не простым накатанным снежным настом, а военной колеей, очень широкой, так что сани неслись посреди глубоких параллельных ледяных выбоин, с легкостью умещаясь между ними. «Здесь, кажется, имеется и танк», – припомнил Хартенштейн рассказ своего добровольного экскурсовода, и наличие гусеничной колеи сразу сделалось понятным. Дальнейшие выводы осмыслить он не успел, сани внезапно выскочили на открывшийся за пригорком берег. Точнее, в узкую, словно прорезанную среди льдов, безветренную бухту, впрочем, весьма удобную для стоянки, отметил он наметанным глазом. На изломе берега, который чуть ли не острым углом сходился в одну точку, стоял такой же хозяйственный ангар, как и на самой базе, разве более скромный размером. К этому сооружению, запертому на тяжелый замок с деревянным засовом, и подлетели сани.

– Вам придется немного обождать, капитан, – кратко сообщил ему гауптштурмфюрер и полез из саней прочь. За ним следом вывалился всем гигантским телом Марвитц.

Вернер остался сидеть, только нарочно вызывающе посмотрел в зазеркальные глаза своего нового начальства, так некстати свалившегося на его капитанскую голову. «И чего? Какого черта мы сюда приперлись?» – как бы без слов спросил Хартенштейн. Гауптштурмфюрер, понятливый черт, снова не утрудил свою особу длинным объяснением:

– Скоро все узнаете, – и пошел себе к сараю.

А там уже копошился проворный Марвитц, вытаскивал длинные деревяшки, окрашенные в черно-белую полоску, мостил их на снегу, так, чтобы краем они доставали до воды. Удобный спуск, нарочно вырубленный в ледяном береге. «Да это же самодельная пристань!» – сообразил Хартенштейн. Кажется, он уже догадывался, что к чему. И правда, Медведь мощными рывками стал крутить протянутую наскоро лебедку, вскоре из дверей ангара показался нос небольшого удобного катера, из тех, что в дни инспекции торжественно доставляют на борт высоких чинов. Малютка без трюмного помещения и даже без полубака, прогулочная игрушка – на кой она здесь? Хартенштейн вылез из саней и, ведомый любопытством, зашагал к ангару. Однако не такая уж и игрушка, подойдя поближе, с удивлением заметил Вернер. Бронированный корпус, ну это, положим, чтобы не убиться о лед, турель с пулеметом на корме, там же полукругом, понизу, натянута стальная сеть неизвестного назначения, да еще в носовой части довольно внушительный прожектор на шарнирах. А сам крошка катер с нешуточным двигателем, со специальными крыльями сзади – по боками и возле днища. Вернер подобного никогда еще не видел. На такой штуке, прикинул он, если развить порядочную скорость, можно перелетать через небольшие препятствия. Подобно крылатым рыбам, какие ему случалось наблюдать в тропических широтах.

Вскоре катер уже был спущен на воду, довольно быстро и ловко, в основном благодаря сноровке Марвитца, и капитана жестами пригласили на борт. Хартенштейн, чье любопытство сделалось невмоготу жгучим, без возражений перепрыгнул с берега на заднюю деревянную скамью возле пулемета. Там и сел, чинно и мирно ожидая, что гауптштурмфюрер предложит ему, как единственному кадровому моряку, стать к штурвалу и принять управление. Но ничего подобного не произошло. Место рулевого уже занял Марвитц и вовсе не собирался его никому уступать. А жаль, он, Вернер, с удовольствием опробовал бы это игрушечное диво.

К его несказанному изумлению, катер развернулся совсем не в сторону выхода из уютной бухты, а прямо к угловой, ледяной стене, смыкавшейся в отвесной и ровной белизне утесов и завершавшей собой весь залив.

В какую-то секунду Хартенштейну показалось, что их крошечный кораблик, набравший весьма быстро огромную скорость, вот-вот врежется в ее основание, но этого не случилось. Под стеной возникла вдруг черная полукруглая дыра, издали казавшаяся простой темной точкой, а вблизи весьма большого диаметра, не то что катер, а и легкий крейсер прошел бы, как на параде. Вообще в здешних местах все неладно с размерами, отметил про себя Вернер. На фоне изломанных чудовищных глыб нельзя судить о том, что мало, а что велико, уж очень гигантские масштабы для сравнения. К примеру, бухта на вид узенькая змейка, а ведь может вместить целую флотилию. Катер тем временем скользнул под своды зияющей черной пасти, Марвитц немедленно включил прожектор, столь мощный, что Вернер на некоторое время даже совершенно ослеп. А когда прозрел, то, несмотря на достаточное освещение, где-то наверняка отраженное от искристых белоснежных сводов, так и не сумел охватить взглядом все представшее перед ним пространство, словно уходящее в никуда. Катер теперь сбавил скорость и скользил по мрачно антрацитовой водяной глади то ли в пещере, то ли в тоннеле – нельзя было разобрать. А еще минуту спустя Марвитц сделал резкий, ухарский разворот (за подобное сам Вернер без размышлений влепил бы внеочередную чистку клозетов) и заглушил двигатель.

– Здесь, – будто приговор произнес, сказал ему гауптштурмфюрер Ховен.

– Моя благодарность отразилась бы даже в письменном приказе, если бы вы, гауптштурмфюрер, сделали одолжение и потратили на меня несколько больше из вашего словарного запаса, – очень вежливо и язвительно ответил Вернер. Игра в прятки в подземных лабиринтах его уже порядком допекла. Хотелось определенности, особенно от этой мелкой гадины в эсэсовском звании.

– Оглядитесь хорошенько. Медведь, посвети, – приказал Ховен, никак не отреагировав на уничижительный тон капитана.

Именно его полное равнодушие к преднамеренному ерничеству показалось Хартенштейну особо обидным. Проклятый гауптштурмфюрер снова поставил его на место, и бог весть как ему это удалось. «Все их полицейские штучки, ну да ладно, будем смотреть», – подосадовал про себя Вернер и стал следить за поворотами прожектора.

– О Господи! Господи! Господи! Боже ты мой, и его матерь! – богохульно принялся восклицать капитан, не найдя от неожиданности других выражений.

– Ваш словарный запас тоже отличается некоторой скудостью, – злорадно прозвучал над его ухом рассыпавшийся колючим смехом голос Ховена. – Когда вам надоест призывать всевышние силы, чтобы прояснить себе мозги, подайте знак, и я приступлю к сути дела.

– Что здесь за чертовщина? – Хартенштейну удалось преодолеть собственную растерянность, и не последнюю роль сыграло пренебрежение, высказанное в его адрес поганцем гауптштурмфюрером.

– Собственно, это и есть пресловутая база 211. А то, что вы видели в поселке, – всего-навсего временное наше пристанище. Предстоит еще строить и строить, – Ховен коротким взмахом руки обозначил пространство вокруг своей особы.

Прямо по курсу в белом свете мощной прожекторной лампы перед Вернером лежала абсолютно ровная гранитная площадка с натянутыми леерами, ограждавшими от воды, недалеко от которой и качался на плаву их катер. С правой ее стороны в обледенелый камень была врублена стальная дверь с сейфовым замком, а рядом, метрах в десяти, еще одна. Но не это поразило Хартенштейна. Еще дальше, по боковому периметру, вверх, вглубь горы уходил бетонный желоб непонятного назначения, но тщательно заминированный, и тут же неподалеку второй, недостроенный, но отчего-то лишь снизу, где из скалы торчали скелетообразные куски погнутой арматуры. И всюду масса всевозможной техники, то ли брошенной, то ли временно законсервированной. Гусеничные трелевочные трактора, огромные пневматические домкраты и даже один портовый кран, пришвартованный на платформе. Как это было возможно, оставалось совсем неясным. Слева и напротив зиял пустотой пролом, укрепленный опорами, какой можно проделать направленным взрывом. Словно прокладывали шахту, да и бросили на полдороге.

– Там будет располагаться следующая установка, – указал на нее Ховен, ничего, в сущности, не разъяснив. – Но вы не беспокойтесь, те две тоже еще пусты.

– Не беспокоиться? С чего бы мне беспокоиться? Но раз уж вы начали, то поведайте мне, дураку, отчего и зачем пусты? И что это вообще такое?

– Пусковые шахты ракетных снарядов ФАУ-2, особого назначения, прототип. Барон фон Браун сконструировал по личному приказу фюрера. Ждем в скором времени их доставки на борту «Швабии» вместе с дополнительным горным оборудованием и сменой рабочего персонала. Проект базы создал наш бригадефюрер Рейнеке, вы с ним еще будете иметь честь познакомиться. Первая фаза строительства завершена, предстоит вторая. Зимовка закончена, теперь всех нас ждет нелегкая работенка.

– А какова моя роль в этом… предприятии? – осторожно спросил Хартенштейн. Похоже, ему впервые в жизни повезло по-настоящему. Ничего более тайного и ответственного ему никогда еще не поручали. И даже гауптштурмфюрер Ховен сделался ему почти приятен.

– Не в предприятии. В секретном задании. Даже сверхсекретном, – несколько потеплевшим тоном ответил ему гауптштурмфюрер. А Марвитц, тот от восторга пару раз мигнул прожектором. – Скажите, капитан, на борту у вас ведь имеется кое-что и помимо предназначенной для меня документации?

– Есть приказ передать груз согласно ордеру на получение, подписанному рейхсфюрером, – Хартенштейн ни слова не солгал, такое распоряжение он действительно получил.

– Прочтите, – и Ховен сунул ему в руки непромокаемый пакет.

Вернер принял пакет, осторожно развернул. Света было достаточно, и он стал читать.

– Хорошо. Когда начнем выгрузку? – в приказе все было в полном порядке, и у Вернера не имелось ни малейшего повода перечить. Да ему самому до смерти хотелось избавиться от лишнего балласта, занявшего половину продовольственного отсека, и мало ли что там может быть? Хартенштейн теперь ожидал чего угодно.

– Никакой непосредственной выгрузки! Вам придется доставить контейнеры прямо сюда вместе с лодкой! Это не обсуждается, – последние слова Ховен произнес даже ласково.

– Вы совсем с ума спятили! Куда, сюда? У меня не прогулочный катер и даже не торпедный! У меня подводная лодка класса IX–C, дальнего радиуса действия, полтораста тысяч тонн, почти восемьдесят метров в длину, вы представляете, что это такое?! Какое ей нужно место для маневра?! А промеры глубин, а рельеф дна?! И вы желаете, чтобы я протащил такую махину в игольное ушко?! – Хартенштейн захлебнулся в возмущенном крике, так был взбешен.

– Я попрошу умерить ваши вокальные способности. Здесь жуткое эхо, – спокойно ответил ему Ховен, язвить он умел, пожалуй, не хуже капитана. – Для нас с Медведем доставленный груз не составляет тайны и не будет отныне неизвестным для вас. Иначе, капитан Хартенштейн, выйдет неравная доля ответственности… Все одно вам придется подписывать акт передачи, – при этих словах Ховен слегка сморщился, будто откусил от лимона. – Так вот. Ваши контейнеры – золотой запас, его некоторая часть, принадлежащая непосредственно партии. Слитки по килограмму с клеймом рейхсбанка. Их следует затопить здесь и в месте, которое я вам укажу. И никаких перегрузок у всех на виду не будет. Более того, в операции не примут участие члены вашего экипажа. Их задача лишь помочь провести лодку в секретное убежище. Только вы, я, Медведь и еще двое из моей личной охраны.

– Это немыслимо! – опять возопил капитан, понимая уже, что все его возражения обречены. – Одно то, что я вообще доставил свою лодку по назначению, есть чистейшее везение. Сквозь льды, без развернутой карты навигации. Мы сто раз могли погибнуть. И вот теперь, когда мы выполнили задачу и уцелели… Я, извините, морской офицер, а вы, Ховен, – дилетант и не понимаете всю опасную глупость вашего требования.

– Очень может быть. Зато вопреки данному приказу самовольно не топлю гражданские корабли, а после не смываюсь с позором, – задушевным голосом, опустившимся до нежного шепота, произнес в ответ гауптштурмфюрер. И нагло уставился на Вернера, глаза в глаза.

– Да как смеешь ты, штабная крыса! Я… я… от самого папы Деница!.. – одной рукой Хартенштейн рвал на груди застежки неуклюжей шубы, другой пытался нащупать кобуру с табельным пистолетом. – Спустя четыре дня! Только четыре дня! Семнадцатого сентября – Рыцарский Железный Крест! По-твоему, это за прогулочное корыто? За храбрость и доблестную службу рейху! К черту «Лаконию» и тебя, дерьмо собачье, вместе с ней!

– Вот и чудно! Мы еще не пили на брудершафт, а уже перешли на «ты». Все же попрошу соблюдать субординацию. – Ховен и бровью не повел, лишь сделался еще более монументально-спокоен. Поиск кобуры его нисколько не напугал, а вопли обиженного капитана и того менее. – Раз вы отмечены Рыцарским Крестом, тем паче для вас составит сущий пустяк выполнить мое задание. Не стоит кипятиться и набивать себе цену. Если желаете, я отмечу в рапорте ваш секретный вояж как особо опасную операцию. И второй Крест будет не за горами.

– Плевал я на вас и на ваши Кресты, – уже спокойней, но все равно сквозь зубы прошипел Хартенштейн. – Свои я привык добывать в бою.

– Вы правы, капитан, и, наверное, заслуживаете какой-нибудь дурацкой сентиментальной похвалы. Но здесь у нас не бой, здесь гораздо хуже. И самое последнее дело, какое вы можете натворить, – это поссориться лично со мной. Вы в свою очередь и понятия не имеете, что именно затевается в этом месте и для чего оно нужно. А пока, советую, осмотритесь с нашей помощью, мы готовы оказать любое содействие, лоции же сможете получить на базе. И если их окажется недостаточно, мы произведем дополнительные замеры глубин. Я вас не слишком тороплю, но и вы усвойте одну простую вещь – здесь, на этой базе, все произойдет, только как и когда я сказал, и любые споры единственно впустую потратят ваше время.

Так и произошло. Следующие несколько дней Хартенштейн оказался занят по горло. Все лоции ни к черту не годились, да и производил те измерения радист Геделе, и, видно, спустя рукава, а может, ничего не смыслил в порученном деле. Но, к чести гауптштурмфюрера надо было сказать, что помощь он действительно оказал всю возможную. Вплоть до регулярного подвоза горячих обедов прямо в ледяную пещеру, и даже пожертвовал знаменитый патефон из радиорубки для увеселения.

И вот день настал. Капитан Хартенштейн занял место на мостике, готовый к любым неожиданностям, Мельман лающими выкриками передавал его приказы команде, работа началась. Пару раз все-таки царапнули правым бортом при вхождении, но повреждения оказались мелки, не стоили внимания. Шли на самом тихом ходу, включив на полную мощность прожекторы, хорошо еще, что Ховен додумался выставить освещение на строительной площадке. Метрах в тридцати от края платформы плавучего крана Хартенштейн застопорил двигатели. И отдал приказ экипажу грузиться в шлюпки. К нему навстречу уже спешил крошка катер с Медведем-Марвитцем у руля.

Хартенштейна доставили на причал. Здесь его поджидал гауптштурмфюрер вместе с двумя другими своими охранниками. И опять, как не раз уже случалось за эти дни, личная команда Ховена произвела на него тревожное и загадочное впечатление. Медведь еще куда ни шло, но вот девушка-китаянка, коротко остриженная, очень молчаливая особа, и старый его знакомец по столовой, весельчак по кличке Волк, задорный молодой парень, меньше всего на свете годились на роль телохранителей. А все же по всему было видать, что им-то Ховен доверял, как никому другому, и вся троица по совсем уже непонятной причине чуть ли не молилась на своего гауптштурмфюрера и предводителя.

– Уф! Еле забрались, ну и ну! – капитан демонстративно вытер лоб, холодный и ничуть не вспотевший. – Теперь Мельман, мой помощник, со свету сживет. А как же, кровная обида! Я здесь, с вами, а его, как щенка, на берег, кормить команду гороховой кашей. Представляю, как стану выбираться назад. Развернуться почти негде, дать задний ход – чистое самоубийство.

– Это не так важно, капитан. За виртуозную работу примите благодарность, а лодка ваша может найти стоянку и здесь. До дальнейших распоряжений, – милостиво заметил ему Ховен. За эти дни Вернер привык уже, что в устах гауптштурмфюрера подобные сухие слова служат верхом человеческого одобрения и похвалы. Если не бросил в лицо откровенную мерзость, уже было хорошо и свидетельствовало о приятном расположении духа милейшего Лео.

– Гхм! Да не хотелось бы! Ребятам вряд ли понравится в тутошней крысиной норе. Каждый раз отсюда выбираться на белый свет, так не наездишься. И без того просидели взаперти достаточно, который месяц благодаря вам кочуем без конкретной цели.

– Поставьте вахту, а экипаж до поры разместится на базе. Только помните, капитан, здесь вам не Лориан, и безобразий я не допущу. Внушите это вашим молодцам, иначе им придется иметь дело с моей охраной, и хорошо еще, если с одним Волком. Он будет за вас ответственен.

– Мы не головорезы с большой дороги, чтобы вы себе там не навоображали, – недовольно пробурчал Хартенштейн. А про себя усомнился, как это Волк, не самого могучего телосложения парнишка, сумеет обуздать при случае его банду. Впрочем, не его это проблемы, а Ховену так будет и надо, раз не желает принимать боевой экипаж всерьез. – И вообще, забирайте поскорее ваше «золото Рейна», не морочьте мне голову.

Ховен безмолвно кивнул в ответ, и вскоре, после краткого обмена организационными мнениями, началась собственно выгрузка. Вот тут-то Хартенштейн понял, что это за металлические сетки за кормой игрушки катера. Еще и остроумно спроектированный миниатюрный тральщик, определенно малютку-катер строил неизвестный гений! Ящик за ящиком ложились в сетку и опускались ко дну драгоценные слитки, бог весть кому нужные на антарктическом краю земли. А Вернера Хартенштейна посетило еще одно прозрение. И Волк, и китаянка Лис, и уж, конечно, Медведь без всякой помощи вручную таскали и сгружали тяжеленные, крепко сбитые контейнеры, и вовсе не дружно все на один. На каждого из них приходилось по отдельному ящику, а на каждый отдельный ящик только по паре рук. Если Хартенштейн и верил в детстве в чудеса, то теперь он воочию узрел их на этом свете. И некоторое опасение за свой экипаж, нет-нет да и закрадывалось в его капитанскую душу. Черт его знает, этого Ховена, может, он не шутил, доморощенный эсэсовский балаганный остряк, может, и впрямь ничего нет страшнее на базе 211, чем его нелепая с виду, скромная числом личная охрана? Так не поторопился ли он, Вернер, даже на дух не переносивший мундиры СС и всех, кто их таскал на себе, с тем, что отказался записаться в друзья к наглому, загадочному и злющему хорьку, здешнему гауптштурмфюреру Лео?

4

Также о пользах народных теперь предлагать не намерен.

Ныне о собственной, дом мой постигшей, беде говорю я.[4]

Он опять провалялся в постели не меньше недели. Почти не вставая, слишком сильно кружилась и болела голова. Наверное, тот единственный день на свежем воздухе и переезд, резкий переход от скупой подвижности к свободному движению тела доконали Сэма и вызвали рецидив болезни. Все же пока особенно жаловаться было не на что. Кормили его хорошо, и надо заметить, с ложечки кормили. Немного унизительно, но с Лис долго не поспоришь. Точнее, никак не поспоришь. Будто попал в монастырь к траппистам, – Лис за все время самоотверженного ухода за его персоной вообще не сказала Сэму ни слова. А уж он пытался и заигрывать, и улыбался, и даже спел ей через силу песенку на немецком языке с довольно легкомысленным содержанием. Однако тонкие губы Лис упорно оставались плотно сжатыми, личико нахмуренным и, кажется, не слишком довольным. Он, было, подумал, что, может, девушка попросту нема от природы, но однажды услышал, как, еще не войдя к нему, Лис обратилась к гауптштурмфюреру на скверном немецком языке с сильно хромающим произношением, и очень любезно обратилась, голосок ее звучал приятно, хотя несколько резко. Кто такая Лис на самом деле, ему вычислить так и не удалось. Даже с национальностью не возникло ясности. Японка, кореянка, китаянка, может, монголка? Вроде бы Германия в ближайших союзниках держит Страну восходящего солнца? Сэм вспомнил читанную по случаю давнюю книжку и поделился с Лис сведениями об императоре Хирохито, но без результата. Полнейшее равнодушие, будто речь шла о квантовой механике и уравнении Шредингера. Но возможно, Лис попросту не патриотка.

Как бы то ни было, обязанности сиделки девушка исполняла профессионально. Ставила уколы дважды в день, кормила по часам, помогала умыться, обтирала Сэма мокрой горячей губкой, без малейшего смущения совала под него судно. И даже не отворачивалась, а так и стояла над душой, пока Сэм делал свои дела. Он попытался объяснить, что до уборной как-нибудь доковыляет и сам, но успеха не имел. Впрочем, очень скоро тоже перестал испытывать неловкость. Он довольно быстро привык и к Лис, и к ее манере обращаться с ним, с Сэмом, будто с глухонемой обузой. Может, именно из-за ее бесконечного нежелания вступать с ним хоть в самый пустяковый разговор. Хотя иногда это почти выводило его из себя. Лис подолгу сидела возле его постели, иногда без видимого дела, когда Сэму не требовалось никаких услуг или он старался поспать. Бесшумно так сидела, что и дыхания ее не было слышно. И Сэму тогда казалось, Лис наблюдает за ним и хочет, чтобы Сэм об этом знал. Но все это, конечно, глупости. Чего за ним следить? Если, конечно, не провокаторские штучки гауптштурмфюрера с целью вывести Сэма из равновесия. Ховен тоже навещал его каждый день. Максимум секунд на тридцать. Всовывал голову внутрь, но никогда не заходил, ехидно произносил полувопрос-полуутверждение:

– Лежите? Лежите. И ладно, – и тут же скрывался прочь.

Иногда Лис пропадала неведомо куда, и ее не бывало подле Сэма по многу часов. Тогда Сэм испытывал определенное облегчение, хотя порой хотелось пить и попросить то же судно, но он терпел, потому что стал ценить благословенные моменты своего одиночества. Выйти в эти краткие периоды он никуда не мог все равно. Дверь, может, и не самая прочная с виду, запиралась на внушительный замок, и запиралась всегда, когда Лис покидала его импровизированную палату, звуконепроницаемую и без единого окошка. Сэм догадывался, что ранее здесь помещалось что-то вроде карцера с воспитательными целями, но для него переоборудовали темную клетушку в довольно удобный больничный покой. Он не сожалел даже о солнечном свете, хотя, по его подсчетам, в Южном полушарии дело шло к лету. Интересно, бывает ли на здешней широте настоящий, долгий полярный день? И на какой вообще широте находится база? Впрочем, то было сейчас не важно. Плохо ему делалось пока от света, даже от слабой электрической лампочки под потолком, висевшей на простом скрученном шнуре. Зато раз есть лампочка, значит, есть и энергостанция, сделал логический вывод Сэм. Серьезно обустроился гауптштурмфюрер Ховен, интересно, что еще имеется в его хозяйстве?

Одно только было ясно Сэму с очевидной определенностью. Он зачем-то нужен этому Ховену, и не абстрактно, на всякий случай, а с вполне конкретной целью. Но дальше его выводы не шли. Сэм ни черта не понимал в полярных станциях и экспедициях, он вообще не любил путешествовать. Не питал также страсти и к любительским географическим исследованиям, не смыслил ни в гляциологии, ни в гидрологии, не умел строить дома и базы в экстремальных условиях, не баловался охотой, даже на кухне от него всегда выходило мало толку. Если бы не война, он так и остался бы серой лабораторной мышью, безумной мишенью для насмешек, и разве для нескольких сильно вперед глядящих энтузиастов представлял бы интерес.

Да и что эдакого особенного в его короткой биографии? Сын мелкого лавочника из Кардифа, отец полжизни прослужил в богатом семействе лакеем, а после, скопив деньжат и удачно для себя женившись, вторую половину жизни простоял за прилавком, торгуя дешевым табаком. Сестра вышла за мелкого фермера-арендатора, теперь живет в Нортумберленде, мужа ее не взяли даже в армию, туберкулез – и ничего не поделаешь. Двое племянников, обычные деревенские ребятишки, поют в церковном хоре и помогают развозить молоко. Остальная родня еще беднее и невзрачнее, чем Керши, – кому они интересны, тем более загадочной германской «Аненэрбе». Один вот только Сэм. Да и что он? Ну выпускник Кембриджа. Допустим. Тринити-колледж и с нечеловеческими трудами заработанная стипендия. Отец все ворчал, что рубит сук не по себе. Но когда приходилось совсем туго, все же присылал фунт-другой. Порой такая случалась нищета, не пересказать. И мало того что выскочка, положим, к этому времени их много уже было, парней из народа, вдобавок лакейский сынок, да еще валлиец, сам бог велел сделаться мишенью плохих шуточек и скабрезных замечаний. Он получил презрительное прозвище «лук-порей», и при встрече с ним высокомерные студенты колледжа, познатнее и побогаче, демонстративно зажимали носы. Сэм, на свою беду, был умнее и талантливее их всех, вместе взятых. Зато он научился терпению и как увидеть цель, когда еще мало представляешь себе, чего хочешь, и как выживать, когда остается только опустить руки и плюнуть на все от бессилья. Но и настоящий один человек повстречался ему на пути. Американец, и, кажется, еврей, из Массачусетса, божий дар и умница, тоже ему в свое время досталось от доброжелателей. Фамилия его была Винер, известная в определенных кругах, пускай и сомнительной славы. Он-то и сказал Сэму, что надо бы тому в Геттингенский университет – высший класс, элита математического мира, – вот куда надо. Да где взять деньги? Хотя бы и хотелось. Но потом, где-то через полгода, доктор Винер сказал обратное, мол, уже не надо. Он вообще стал смотреть на Сэма как-то странно, как на ровню себе стал смотреть, наплевать, что один студент, а второй – светило науки. А перед отъездом на родину объяснил, уже на прощание, что у Сэма гениальный инженерный дар и чтобы не смел зарывать его в землю. Он, доктор Винер, в состоянии только увидеть сущность математических отношений и рассчитать, в то время как Сэм интуитивно знает и чует их природу и может придумать, что сделать и как. Много они тогда говорили, Сэм, конечно, больше слушал. Но за бумажными формулами вставали для него реальные формы и проекты агрегатов, управляемых человеком, принцип обратной связи, электронная машина, все их общие мечты словно видел в материальном воплощении. Это-то и приводило его учителя в недоумение и восхищение. Они потом писали друг другу, больше о неудачах, у Сэма их действительно было больше. Доктор Винер пытался добиться для него места в Массачусетсском технологическом, забрать к себе, но, видно, не сумел. Такие, как он, плохо умеют просить, даже если просят не за себя. Последнее письмо получил, когда уже был в армии, доктор Винер обещал, что вот кончится война, и все пойдет по-другому, они еще поработают вместе. И Сэм в это верил. Одной надеждой и жил. Надеждой и мечтой, что и его управляемые радиоэлектроникой системы найдут себе место под солнцем, перестанут быть фантастической чушью, и не обязательно на войне. Это и аэропланы без пилотов, и корабли без капитанов, и самонаводящиеся снаряды, и много чего еще. Не такая уж абсурдная мечта, потому что Сэм представлял себе, будто видел воочию, как именно это сделать, пусть трудности, их он видел тоже, как и то, что они разрешимы. Просто технические задачи, которые он обожал побеждать. Словно все само собой становилось в голове на место, оставалось только сделать. Но сделать всякий раз не давали. Даже опытные образцы, из отходов слепленные в свободное время, не желали посмотреть. Ересь и праздность, и не морочьте наши высокие умы. А ведь здесь нужны не отдельные лаборатории, экспериментальные заводы нужны, специальное оборудование. Это ведь не на бумаге вывод расписать. Хотя он обходился и без заводских цехов, мастерил модели своими руками. Все равно над Сэмом только и посмеялись в патентном бюро, дескать, его надо причислить к изобретателям вечного двигателя и запретить шляться. А тут подоспела война, Сэм плюнул, взял да и ушел на фронт. Сначала попал в Восточную Африку, потом в Западную. Там хоть польза от него вышла. Никто патента у него не спрашивал, была бы связь, а как уж ты ее обеспечишь и наладишь, твоя забота. Пускай и был он всего лишь лейтенантом, но все его уважали. И за дело, которое делал хорошо, и за почти бездумную храбрость, и за то, что, когда надо, умел держать язык за зубами. Так бы и дослужил до конца войны, ведь будет же когда-нибудь у этой ужасной войны конец?! Может, капитана бы дали. Но вот вспомнили и о нем. Когда снаряды ФАУ стали ложиться на Лондон, когда вся высокоумная инженерная братия развела руками, в которых ничего тяжелее карандаша не держала, тогда и вспомнили. Что был такой сумасшедший изобретатель. Наверное, поэтому Сэма в столь срочном порядке и отозвали домой. Да не наверное, а так оно и есть. Потому что ничего иного быть не может. Только зачем его таланты Лео Ховену? В Антарктиде они зачем? И база эта непонятного происхождения, и подводная лодка? Кого она топить будет в здешних ледниках? Тут даже привычный к нестандартным проблемам быстрый разум Сэма утыкался в непроходимый тупик. Оставалось одно: терпеть и ждать. Что-что, а это он умел.

Он вовсе не опасался, что болен тяжело. Если бы было так, разве позволили одной лишь странноватой Лис ходить за ним? Старый пень, доктор Линде, давно бы уже навестил его. Вообще-то жаль, что не навестил. С ним бы Сэму вышло куда проще. Но видно, ему нужно отлежаться, и то правда, чем больше он валяется в постели, тем лучше чувствует себя с каждым днем. И вообще, баста! Сегодня же он заявит Лис – определенно хватит с него ходить под себя, как младенцу, пусть выводит в уборную. Если он, само собой, не под арестом. Хотя какой, к черту, арест? Ведь и упырь этот эсэсовский сказал: бежать отсюда некуда. Тем более у Сэма было вполне обоснованное подозрение, что все с ним происходящее не более чем психологический трюк. И нынешняя камера-палата, и одиночество, и загадочная монголка-китаянка. На измор берут, пока расклеился и нуждается в помощи, да не на того напали. Экими пустяками хотят сломить. А ты, задохлик в форме, пробовал, когда свои же тебе плюют в лицо? Когда за кусок хлеба терпеть приходится и не унижения даже, а глухую стену непонимания? Когда ты младший ассистент и никем иным уже не будешь, потому что такая у тебя репутация? И когда ждешь чуда из-за океана и понимаешь, что его не случится, там своих кудесников полно, к чему им чужие безумцы? Кабы новая взрывчатка или атомная бомба, о которой теперь только и говорят, а то – машины, что станут думать за человека, как ему жить лучше. Это все равно что в их германских люфтваффе ратовать сейчас за необходимость полета на Луну.

Но размышления его оказались на сей раз прерваны. О нет! Вовсе не появлением осточертевшей уже своим молчанием Лис, которая должна была с минуты на минуту принести Сэму завтрак. В дверь вошел (да куда там вошел – вломился!), пыхтя с мороза и распространяя вокруг себя вкусную снежную прохладу, лоб чугунный Марвитц. Сколько он не видел уже дружественного человеческого лица? И со счету сбился в больничной своей берлоге. Оттого Марвитцу, медведю этакому, был он рад.

– Тебе чего? – спросил он по возможности дружелюбно, чтобы Герхард, так кажется его имя, не дай бог, не подумал, будто его приход нежелателен.

Марвитц, бегло осмотревшись кругом, скинул тяжелую меховую доху прямо на пол, грохнулся всей тушей на хлипкий стул, приткнутый подле кровати, аж ножки затрещали, приветственно оскалился.

– Гляди, очухался! Мне Лис говорила – ты уже и петь начал. Думал, враки, а ты, я гляжу, скоро и танцевать начнешь. Жаль только, что у нас негде. В смысле танцев. Вот петь – это пожалуйста! – и Марвитц загоготал.

Надо же, Сэм, оказывается, соскучился до чертиков даже по этому громоподобному смеху. И вообще, в нынешнем неведомом «здесь» Сэм никого не знал (Лис и ее шеф, разумеется, не в счет), даже шапочно, кроме развеселого Герхарда. Разве только доктора Линде. Но где он, этот судовой врач, его проспиртованный спаситель? Может, лодка давно тю-тю дальше со сверхсекретным спецзаданием. А Лис, оказывается, все прекрасно понимала, значит, прав он – каждый тут валяет дурака.

– Лис, она на самом деле кто? Нет, ты не подумай, до ее имени мне нет дела. Просто лежу и с тоски гадаю. Японка или, может, с других островов? – самым обычным образом задал вопрос Сэм. Тоже мне, тайны подземелья!

– И вовсе не с островов! Ну ты и сказал, – заржал Марвитц, однако куда тише. И, подмигнув, словно по секрету, сообщил: – С гор она. С настоящих тибетских гор. Слыхал про такие? Сам наш Великий Лео ее там и нашел. Когда мы были с тайным визитом по поручению фюрера.

– С каким тайным визитом? – невинным тоном спросил Сэм.

– А я почем знаю? Будто мне докладывают! – отмахнулся Марвитц. Но тут же спохватился: – Постой. Ты, видно, думаешь, что я здесь большая шишка? Ха! Надо же, сроду меня за начальство не принимали. Конечно, в охране-то главный я. Да только в ней нас всего три особи! Три! Стало быть, в подчинении у меня двое! Каков командир, а? Прямо генерал!

– Я командовать тоже не люблю, – нисколько не покривив душой, сознался Сэм.

– Ты – дело иное. У тебя, видать, и другие способности сыщутся, иначе с чего бы Великий Лео стал держать тебя здесь? Да еще Лис к тебе приставил?

– А ты, стало быть, своего гауптштурмфюрера сторожишь? – тут только до Сэма дошли слова об охране, и сделалось ему немного неприятно. Ведь он уж совсем было принял Марвитца за своего. А ведь Герхард, вполне возможно, тоже носит петлицы с молниями.

– И его тоже. Вернее, его в первую очередь, – сразу посерьезнел Марвитц, – я ему знаешь как обязан? Кому хочешь за него горло порву.

– Ну, чем обязан, я догадываюсь, – криво усмехнулся Сэм. Да и чего гадать, известное дело, избавил от неприятностей с гестапо самого Марвитца или семью его, а может, даже из какого-нибудь концлагеря вытащил. Немецкие лагеря вещь суровая, как он слыхал, там такие шутки шутят, что вороны кости таскать не поспевают.

– Ни черта ты не догадываешься. О подобном тебе и знать-то не дано, хоть ты будь семи пядей во лбу, – буркнул Марвитц и вроде обиделся.

– Ну, не дано так не дано, – поспешно согласился Сэм, ссориться совсем уж было ни к чему. – А в каком ты чине? – спросил он просто так, чтобы поддержать беседу и дать возможность Герхарду похвастаться хоть бы и званием.

– В чине? – и тут Медведь-Марвитц снова захохотал. – Говорю ж тебе, ни на пфенниг понятия не имеешь. Нет у нас чинов, не положено нам, только номер. У меня первый, например.

– Кому – вам? – несколько обалдело спросил Сэм. И так и представил себе: все население базы без чинов ходит с номерами. Бред какой-то.

– «Кому-кому»! Как бы тебе сказать, – Марвитц немного растерянно почесал пятерней макушку. – Нам – то есть охране. Мне, Лис да еще Волку.

– Какому волку? Тому, что выбегал нас встречать? – ради смеха подначил его Сэм.

– Ему самому, – рассеянно кивнул Герхард, но тут же и поперхнулся: – Совсем ты меня с толку сбил. Волк – парнишка из охраны, моя правая рука. А это только прозвище у него такое.

Однако, несмотря на недоразумения, разговор их вдруг сделался Сэму тревожен. И он поспешил перевести стрелки. Черт с ним, с Марвитцем, если ему так нравится лизать сапоги своему Великому Спасителю Лео, все же главное – собственно Герхард никакой не эсэсовец, уже это утешает. Значит, Сэм в нем не сильно ошибся.

– Я чего пришел, – вдруг вспомнил Медведь о цели своего визита. – Ты ходить-то можешь?

– Могу, наверное… Нет, чего это я! Могу, конечно! – поспешил с ответом Сэм. А в голове проносились мысли: «Могу, не могу. Лишь бы выйти отсюда. Неужели позволят?»

– Вот и я им сказал. Хватит тебе валяться. Для такого человека это же верная смерть, когда его в немощные силком записывают. Подумаешь, голова закружилась! Так у нас здесь знаешь какая высота? И воздух свежий. От него, как от самого крепкого вина, пьянеешь. Правильно я говорю?

– Абсолютно. Рана давно зажила, а с контузией уж как-нибудь справлюсь. Лишь бы встать, – охотно поддержал Сэм доброе намерение своего гостя.

– Вот и вставай. Я уж велел на тебя в столовой накрыть. Хочешь, сейчас и пойдем?

– Хочу, конечно. Только вот одежда, – Сэм огляделся по сторонам.

– После получишь. Штаны на тебе есть, сапоги под кроватью, как я погляжу. Бери мою шубу, а я уж так добегу. После, как откушаем, покажу твое новое местожительство. То-то будет сюрприз, – и Марвитц привычно захохотал.

Сэм не стал даже спрашивать, что за сюрприз, подхватился с койки, будто ему кто дал под зад хорошего пинка. К тому же, если сюрприз на поверку выйдет гадостью, чего об этом знать заранее и портить себе настроение, а если обернется по-хорошему, так тем паче, лучше отложить на потом. Сейчас все равно он не способен возрадоваться больше, чем при мысли – его, наконец, выпускают из опостылевшей крысиной норы.

Сэм, на удивление себе самому, бодрой трусцой добежал вслед за Марвитцем до длинного барака общей столовой. Заметала легкая метель, порывами, будто заигрывала. Небо кокетливо спрятало нежное и раннее солнце в клочковатых, снежных тучках, под сапогами скрипело и скользило, и вообще, жизнь вдруг стала прекрасна. Голова кружилась немного, не без того, но Сэм постановил себе не обращать на это никакого внимания. Он даже со вкусом, впервые за последние недели, поел и попил. Правда, в стакан ему пожаловали только чаю в отличие от Марвитца, который для настроения хлебнул налитой на палец, прозрачной, как вода, жидкости. Судя по крайне резкому запаху, чистого спирта. Но Сэм ни на что такое не претендовал, здоровье еще не позволяло ему рискованных экспериментов. Ничего, все впереди.

В столовой они сидели в одиночестве, если не считать пугливой молодой девушки, торопливо носившей им на подносе завтрак и чай. Сэм задержал ее ласково за руку, уж очень миленькая, спросил, как зовут.

– Гудрун Паули, герр лейтенант, – мягким застенчивым голоском произнесла та и заспешила прочь. (Надо же, девчоночке известно, в каком он, Сэм, звании!)

– Хорошенькая! – не удержался от комментария Марвитц. – Повар нашей базы, зови ее просто Гуди. Ее все так зовут, – и Медведь лихо подмигнул убегавшей девушке.

Повариха почему-то побледнела, будто от испуга, и Сэму показалось, она подняла непроизвольно ладошку, как бы желая сделать охранительный жест.

– Смотри, руку откушу, – коротко, но совсем не зло, напротив, с добродушной подначкой предупредил ее Марвитц. Словно играл в какую-то игру. И погрозил пальцем.

Странно, но на Гуди эта угроза произвела совсем обратное впечатление. Она неожиданно улыбнулась, даже покраснела немного, как если бы Марвитц сказал неприличную вольность, и прыснула бегом в подсобное помещение. Ладно, Сэм сделал вид, что не обратил внимания.

– А почему мы с тобой одни? Карантин, политический и моральный? – спросил он, оглядев пустые столы. – Я вроде как в изоляции, а ты при мне надзирателем?

– Больно надо, – усмехнулся Марвитц. – Зеленый ты еще, да и много чести. А нет никого, потому что заняты люди. Кто чем. У нас все ранние пташки, и плюс дисциплина. Это я так, с тобой за компанию по второму разу зашел. Ну, да ничего. Мне все впрок.

Плотно позавтракав, они снова вышли на воздух. На усилившемся ветру холод пробирал даже через запахнутую шубу, но, кажется, Мартвитцу и это представлялось нипочем. Хотя на нем-то как раз шубы не было, один лишь грубой вязки свитер. Он превесело гикал, похлопывал себя по бокам, словно пробки вышибал из шампанского, толчками в спину подгонял Сэма, чтобы не зевал по сторонам. Так они дошли до одного из белых бараков, особо ничем не примечательного на вид. Внутри оказался знакомый по планировке коридор, только без памятных ведра и щетки, зато с самодельным умывальником и раскаленным медным «титаном», греющим воду и мирно пыхтящим в тупичке-нише. Несколько фанерных дверей, даже без замков, одна неплотно прикрыта. И никаких тебе надписей и обозначений, разве сиротливый график, начерченный кое-как карандашом и прихлопнутый к стене желтым пятном канцелярского клея, судя по всему, поочередных дежурств в местах общего пользования.

– Меня теперь здесь держать будут? – задал Сэм логичный вопрос. Помещение в целом ему понравилось. И уютный запах, совсем даже не казарменный, и не душная теплота.

– Что значит держать? Ты зверь, что ли? – нахмурился вдруг Герхард. – Никогда больше не говори так. Жить здесь будешь. В комнате на двоих. А если не понравится, можешь и поменяться. Хотя это вряд ли, – загадочно сказал ему Марвитц и заулыбался.

Таковы были неожиданно приятные вести. Значит, Сэма вывели из-под ареста и позволяют проживать на относительной свободе даже с соседом. А может, ареста вовсе не было? И Сэм что-то неправильно понял?

Они вошли в одну из дверей. На ней и вправду не имелось и подобия замка, только хлипкий засовчик изнутри, видимо, должный обозначать право на интимность. И сразу Сэм явственно ощутил знакомый уже запах карболки и дешевого коньяка, а на примитивно сколоченной тумбочке возле соседней кровати увидал до боли знакомую фляжку.

– Ага, угадал! – совсем развеселился Герхард. – Он это! Он самый! Его клистирное сиятельство, судовой врач Линде! Все умолял, чтобы тебя непременно к нему! И Великого Лео убеждал, что вы приятели! Ну, он и выпить не дурак, наш старина Эрнст, я тебе скажу. Уж на что здесь каждый через одного может похвастать этим талантом, только доктор самого бригадефюрера переплюнул.

– Все! Конец мне! – нарочито трагическим тоном продекламировал Сэм. – У вас на базе, говоришь, дисциплина? Теперь здесь случится первое преднамеренное убийство! Или скажи Линде, чтобы вылил весь свой коньяк либо подарил твоему гауптштурмфюреру для пыток злоумышленников. А я пас!

– Коньяк действительно дрянь, – согласился с ним Марвитц. – Хотя, кажется, запас у доктора подходит к печальному концу. А ты вот что. Если полезет Линде со своей манеркой, сразу зови меня. Я уж ко всему привычный, что бы ни пить.

– А где я тебя найду? – поинтересовался Сэм, хотя и был готов к ответу: «не твое дело» или «знать не положено».

– Где? Если не на службе, так я у себя. Помнишь, проходили мы хозяйственный ангар? Склад там, шапки, носки пуховые, то да се. В нем и живу. Стучи в дверь, да посильнее.

– Как же так? Склад ведь, наверное, не отапливается? – изумился Сэм.

– Ну да. А только сторож всегда должен быть при деле. Я иногда железную печку топлю, – утешил его Герхард. – Однако смотри, поздно ночью ко мне не ходи. И вообще. По темноте не шляйся. Хотя ее теперь мало будет, темноты-то. Лето наступает. Но все равно. После отбоя не ходи. От греха.

– Хорошо, не буду, – Сэм отчего-то вспомнил ручного волка, и ему сделалось не по себе. – А животные где у вас тут?

– Какие еще тебе животные? Мы собачьи упряжки не практикуем, – недоуменно взглянул на него Герхард.

– Да я не о собаках. Тот волк, помнишь? Его где держат?

– Нигде его не держат! Где хочет, там и ходит. И что ты заладил все: держат, держат! Зоопарк здесь, что ли? Обидно слушать! – Марвитц и вправду не притворялся, рассердился по-настоящему.

– Извини. Я просто так сказал. Не подумал, – на всякий случай стал оправдываться Сэм. – А все-таки этот волк, он опасный?

– Для тебя – нет, – несколько подобрел Марвитц. – Ты не беспокойся понапрасну, скоро сам все узнаешь. Еще подружитесь, – странно и неопределенно пообещал он.

Затем Марвитц, устроив Сэма и посулив вскорости принести одежду, ушел, сославшись на дела. Сэм остался в одиночестве, сытный завтрак и пробежка на открытом воздухе настоятельно требовали от него немедленно прилечь. Что Сэм и исполнил, заняв вторую свободную кровать, кем-то уже застеленную не без заботы чистыми, хотя и чуть сероватыми простынями. Все равно что в раю. Еще бы горячую ванну, смену белья и порядочную бритву, а то зарос, пожалуй, не хуже Медведя. Только Герхарду густопсовая его бородища придает романтичной, разбойничьей таинственности, а Сэм, чернявый и худой лицом, наверняка теперь похож на нищего забулдыгу из жалостливых рождественских историй.

Он скинул сапоги, улегся поверх сурового солдатского одеяла, благо в комнатке было довольно тепло, нащупал в кармане штанов измятую пачку сигарет, почти нетронутую (чертовка Лис курить ему не разрешала, попросту отобрав зажигалку). На тумбочке Эрнста по счастью нашлись и спички. Сэм затянулся в свое удовольствие, голова ничего, не подвела. Не затошнило и не закружило. Значит, он и впрямь почти здоров. Жаль, сон теперь как рукой сняло.

Сэм лежал и думал. Поневоле, само собой так вышло, хотя именно сейчас ни о чем думать он не хотел. Вот он и оказался в германском плену. А ведь справедливости ради надо признать, обращались с ним очень даже неплохо. Лечили, кормили, выхаживали. Слова грубого не сказали. Тот же гауптштурмфюрер мог бы в рыло дать, но ничего, только ехидничал, еще и сигаретами одарил. Откуда такая щедрость? Значит, что-то им нужно от него до зарезу. Однако будет умора, если окажется, что Сэма приняли не за того. Тоже не выходит. Гауптштурмфюрер Ховен, судя по всему, прекрасно знает, кто он такой, Сэм Керши. А узнать он мог только от одного-единственного человека, от капитана доставившей Сэма лодки. Вот и получается, что о Сэме был запрос. Ведь не сам по себе решился Хартенштейн тащить его на край земли? Значит, где-то в далеком Берлине об его персоне осведомлены тоже. Тогда получается, что на некоторое время Сэм и вправду особа неприкосновенная. Одно это утешает слегка. Что к стенке еще не завтра, хотя какая разница – пристрелят его больным или здоровым?

Как относиться к людям, которые отныне составят его общество, Сэм не знал и пребывал по этому поводу в некотором затруднении. На сегодняшний день вокруг него как бы враги. Англия находится в состоянии войны с Германией, и это факт, от которого нельзя отмахнуться. Но и принять его безоговорочно тоже не получалось. Какой ему враг, к примеру, старина Эрнст, будто мама родная опекавший его в чреве субмарины? Или взять хотя бы Марвитца, или эту малышку Гуди, смущенно поглядывавшую на него из-под долгих ресниц? Если все немцы – сволочи, тогда и давний друг его, милый Гейнц, вместе с отцом интернированный в лагерь, тоже проклятый «ганс»? Это совсем уже получалась ерунда. А ведь на базе есть еще люди. И какие они, неизвестно. Одни – наподобие Герхарда и доктора Линде, а кто-то сродни местному диктатору Ховену. Вот тот враг, нечего и думать. Нацист поганый, эсэсовец. А капитан Хартенштейн, он как? Простой вояка, без долгих размышлений. Увидел корабль – потопил. Оказался не тот – стал спасать. Его бомбят – он удирает, ему приказывают – исполняет. В британской армии тоже навалом ему подобных, иначе и воевать бессмысленно. Стало быть, выход у Сэма один: разделить всех здешних людей не на германцев и подданных британской короны, а на своих и чужих, то бишь хороших и плохих. Беда только, что редко когда Сэм жаловался на недостаток разума и неспособность к детальному анализу. Пусть чудак Линде отличный парень, пусть Медведь Герхард – парень еще лучше. Но ведь эти самые отличные парни, и никто иной, взяли и выбрали на свою голову фюрера. И ведь видели, кого выбирают. Заметьте, не переворотом, а, как ни крути, законным путем пришел их нынешний канцлер, полоумный неврастеник и садист, к высшей власти. Значит, чего-то от своего фюрера хотели и капитан, и доктор, и Медведь, а те, кто не хотел, давно червей кормят, это так. И Великих Лео расплодили тоже они, и терпят, и подчиняются. Надо же – Великий Лео! А ведь, как поглядишь, плюнуть не на что. Хотя запугивать он умеет, будьте-нате. Известно, где таких учат. Правда, хоть со всяческой белибердой насчет их германского превосходства не лезут. Да и о каком превосходстве может идти речь, если Сэм, к примеру, не затурканный польский крестьянин, а подданный империи, где никогда не заходит солнце, которая стояла, когда их вшивого Германского Союза еще и в помине не существовало. Англосаксы, конечно, в просторечье и для пропаганды – «томми» и занюханные англичанишки, но на деле бравые арийцы пока смотрят снизу вверх, как же, всамделишний джентльмен, хоть и всего-навсего лакейский сынок. Поставь нынешним тевтонцам придорожную каменюку, на которой вывески пишут о трактирах, и скажи, что пуп земли, так поклоняться придут. А еще раса господ!

«Ну а мы чем лучше? – тут же по справедливости вопросил себя Сэм. – Драли нос перед всем миром, пока нам на тот нос не натянули нашу же задницу. Нюхай теперь. Нет, все же с людьми жить надо по-людски, это только с волками – по-волчьи». Но и сие избитое выражение нисколько Сэма не утешило и не разрешило сомнений. Одно он твердо знал: не сможет он увидеть никогда в Эрнсте врага, а в гауптштурмфюрере – друга ни при каких обстоятельствах. Лучше о подобных материях вообще пока не думать, пусть все идет как идет. Не бывает на свете таких жизненных ситуаций, которые некоторым образом не разрешились бы сами собой. Это и называется случаем… Скоро он уснул.

5

Нам страшно за семью, нам жаль детей, жены;

Пожара, яда мы страшимся в высшей мере;

Пред тем, что не грозит, дрожать обречены,

Еще не потеряв, уж плачем о потере.[5]

Муж добродетельный и славный, храбрый Муций Сцевола, руку возложивший в огонь, дабы указать этрусскому царю на величие и непреклонность духа! Всегда сей римский патриций был для Вернера примером. А куда же ты головушку свою сунул, капитан 3-го ранга Хартенштейн? В мире, куда ни глянь, кругом война. Последнее сообщение, полученное еще в дороге – накостыляли нашему рыцарю пустыни под Эль-Аламейном по первое число те же англичане. И убегал наш Роммель от них, что твой заяц.

Которую неделю теперь сидят на антарктической базе. А зачем? Никто не знает. А кто знает, в смысле гауптштурмфюрер Ховен, так ни словечка не говорит. Экипаж уже волнуется. Пятьдесят восемь человек, если исключить его и Мельмана. Выделил для них Лео аж три барака, что предназначены для летних строителей, хорошие помещения, куда лучше, чем походная теснотища. Только ребята от безделья уже маются. Кто бы подумал, что вахтенная смена в подземной пещере для них станет вместо развлечения? И то, маленький скандальчик уже был. Его же собственный акустик Франц на надувном ботике зачем-то, но скорее скуки ради, отправился гулять на строительную площадку. Даже фонарик захватил, такой предусмотрительный. И полез себе ковырять какой-то домкрат или, может, транспортер. Ему, видишь ли, гаечка понадобилась. А спроси, зачем она понадобилась, так и сам, поди, не знал. Теперь уже не скажет. Потому что участок заминирован. И ведь предупреждал всю команду и каждого по отдельности, что особая зона, посторонним вход запрещен. Но Франц, понадеявшись на зоркий глаз, полез. За гаечкой. Само собой, взрывчатка под меткой во льду была, небольшой такой заряд. Однако хватило. Ногу оторвало начисто. Пока с борта сообразили, пока второй ботик снарядили, Франц уже и кровью истек. Так что остались «нибелунг» без хозяина, а Хартенштейн без акустика, и заметьте, без мастера своего дела. В походе акустик – важнейший человек, это вам любой командир скажет.

Что в большом мире делается, вообще неизвестно. Бортовая радиостанция слабовата, а к своей Ховен доступа не дает, мол, секретный объект. Но через Бруно он уже вызнал – сам гауптштурмфюрер знает мало чего. Так, иногда перехватывает случайные сообщения, передачи из Кейптауна или Буэнос-Айреса, один раз прозвучало мельбурнское национальное радио, с большими помехами, приемник у Бруно тоже не верх индустриальной мысли, передатчик маломощный и вовсе никуда не годится. Это специально, объяснил радист Вернеру, чтобы ненароком не выдать местоположение. Хоть чума, хоть золотуха, а молчи и молча же подыхай, пока помощь не подойдет. Если успеет вовремя, конечно.

Хорошо еще, что экипаж его лодки существует автономно. Все же боевое подразделение, а не штатская шатия-братия. Других военных на базе до их прихода почти не было. Только трое с погонами. И то двое лишь номинально. Бригадефюрер Рейнеке звание носит почетное, за былые заслуги перед рейхом, а местного врача Шарлоту Эйгрубер вряд ли стоит принимать всерьез.

Да и врач она какой-то странный, ему об этом Линде осторожно намекал. Не то ветеринар, не то новомодной наукой генетикой увлекается. О последней Хартенштейн имел очень смутное и неточное представление, из области мистики скорее, но понял хорошо одно – случись какая хворь, на доктора Эйгрубер не стоит всерьез рассчитывать. Но вот в смысле приятного общения – почему бы и нет. Аппетитная женщина, ничего не скажешь. Уж вокруг нее вьется народу – не протолкнешься. Сама Шарлота, кажется, отдает предпочтение шутнику Бохману, экскурсоводу-любителю и малопочтенному повесе. Ничего, Вернер еще покажет фройляйн Шарлоте, что такое подводный флот и на какие подвиги он способен. А доктор Эйгрубер – дама солидная, не девочка, возраст за тридцать, тоже хорошо, не к лицу капитану с молоденькими кошечками возиться. И бюст, как у валькирии, и волосы – что твой лен, даже в полярно-полевых условиях аккуратно уложены в прическу. Глаза серые-серые, но не холодные, нет, а гордые и самую крошку развратные. Тут капитан Вернер предался приятным фантазиям. И предавался им минут десять, пока к нему в комнату, выгороженную отдельно в углу барака, не влетел все тот же Бохман, шутник и потенциальный конкурент.

– Капитан, здорово вам дрыхнуть! – фамильярно закричал с порога инженер. – Великий визирь Ховен желает вас видеть для разговора, цель которого разъяснить не изволил.

– Все бы вам с выкрутасами. Нет чтобы обратиться по-человечески. Несерьезный вы человек, Вилли, я вам скажу, – оторвавшись от волнительных воспоминаний, поморщился недовольно Вернер. – Докладывать нужно по форме.

– Чтобы докладывать по форме, эту форму нужно иметь. Я же, как известно, человек сугубо гражданский, и не человек даже, а так, человечек. И потому мне дозволено больше, чем вам, капитан. Впрочем, я бы на вашем месте поспешил. Великий визирь не любит ждать.

Не любит он, видишь ли! А куда денешься? После случая с Францем гауптштурмфюрер устроил ему такой разнос, что до седых волос Вернер будет помнить. Размазал как тлю по фикусу, и главное, за дело. То-то и обидно.

Ховен ждал его в своей канцелярской комнатенке, какая с руки была бы только замшелому портяночному интенданту, но других помещений на базе не имелось. Все же не Принц-Альбрехтштрассе, а задрипаный поселок на краю света. Сначала поговорили о том о сем, словно Ховен подбирался к некоему важному вопросу, но не решил еще, с чего начать.

– Дисциплина у вас хромает, – как обыденный факт, сообщил ему Лео, – я думаю, на днях сам скажу пару слов вашим ребятам. В казарме порядок, тут я против вас, капитан, ничего не имею. Но вот вчера опять случился инцидент.

Вернер напрягся и непроизвольно вытянулся на стуле в струнку. Что еще стряслось? И почему ему не доложили? С Мельмана он последнюю шкуру спустит, если допустил безобразие.

– Так вот, – продолжал тем временем гауптштурмфюрер с выражением на лице, будто сей момент жевал кислое яблоко, – была предпринята попытка самовольно проникнуть на склад. Как выяснилось, с целью хищения из запасов технического спирта. Вскрыта бочка, испорчен замок. К счастью, Марвитц подоспел вовремя. Отобрана десятилитровая канистра, резиновый шланг и три самодельных ножа с двойными лезвиями. Огласке происшествие лично я решил не предавать, Медведь и так дал по шее обоим, вашему механику и его помощнику. Думаю, больше не полезут. Но случай показательный.

– Оправдывать не стану. Трое суток гауптвахты с недельным дежурством в гальюне, – случай и впрямь обидный и тревожный, тут ничего не скажешь, рассудил по справедливости Вернер. – Но и вы, Лео, поймите меня. Что я могу поделать с ребятами? У нас ведь как: или поход, или гуляй по суше, пока ноги носят. А здесь что? Боевую задачу я поставить не могу, потому что нет ее. Приказать всем сидеть по койкам – выйдет бунт. Не расстреливать же через одного?

– Через одного действительно чересчур, – с ухмылкой согласился Ховен. – Но при повторном случае мародерства одного расстреляю, собственноручно. Так и передайте вашим головорезам. А боевая задача – само ваше присутствие здесь. Немного позже займетесь разведкой береговой зоны, я укажу подробней. Дело найдется. Но вызвал я вас не для этого.

Тут Ховен немного помолчал. Видно, наконец подобрался к тому самому разговору, ради которого и потребовал на ночь глядя к себе капитана.

– Вы не хотите немного выпить? – не то чтобы просительно, это и представить было нельзя, но как-то очень мягко спросил его гауптштурмфюрер.

– Не откажусь, – Вернер крякнул в предвкушении. Черт его знает, из каких запасов, но у Ховена имелся отличный трофейный бурбон, один раз уже угощался, сказка, а не напиток.

– Что же, так нам будет проще говорить, – строго и печально сообщил Ховен и полез в ящик своего стола.

Скоро забулькало в фаянсовых кружках, однако в самом деле немного. Гауптштурмфюрер расщедрился и на офицерские галеты. Выпили, еще помолчали с минуту. И тут-то Вернера огорошили.

– «Швабия» не пришла. Все сроки минули, ни ответа ни привета. Геделе каждые четыре часа шлет позывные, но тщетно.

– Это плохо? В смысле, что-то значит? Здесь, в этом районе, очень непростая навигация. К тому же мне ваши сроки неизвестны, – осторожно, чуть дыша, сказал Хартенштейн, чтобы не обозлить собеседника. Тогда разговора не выйдет, а Лео станет невыносим.

– Ах, да. Вы же не знаете, – вполне миролюбиво отозвался Ховен и коротко вздохнул. – А сроки действительно все вышли. Они должны были подойти сразу после вас.

– Чем может быть вызвана задержка? – тут уж немного обеспокоился и Вернер. Опоздать на неделю куда ни шло, но прошел почти месяц с тех пор, как его лодка прибыла на базу.

– Могу только предположить, – и гауптштурмфюрер неприятными, колкими глазами-молниями полыхнул на Хартенштейна. – Скажу только вам, потому что вы здесь старший из военных чинов. Более того, с сегодняшнего дня – мой начальник оперативного штаба.

– Сочту за честь… – начал было Вернер, но его осекли.

– Погодите перебивать, – неприязненно прикрикнул гауптштурмюрер, – лучше дослушайте! И внимательно. Все сказанное в этой комнате останется между нами без всяких исключений. Угрожать не стану, вы сами сейчас поймете почему. Была одна радиограмма, перехваченная случайно. О ней знаем только я и Бруно, но Геделе надежный парень, к тому же не болтлив.

– Что в ней сообщалось? – Вернер подобрался, привычно посуровел, будто присутствовал на заседании штаба флотилии и от него ждали соответствия его капитанскому рангу. А впрочем, этого ждали тоже. Иначе зачем было звать?

– На Волге происходят неприятные события. Наше наступление сорвано, все замерли в ожидании. Чем кончится, неизвестно, а в России нынче суровая зима.

Кажется, в Берлине стало не до нас, – холодно поведал ему плохие известия Ховен.

– Вы хотите сказать, что про нас забыли? – осведомился Вернер, еще не очень для себя осознав услышанное.

– Не знаю. Но все возможно. Лето здесь короткое, и если «Швабия» не прибудет в ближайшее время, ее появление станет просто бессмысленным. Нам срывают график работ, а спросят, между прочим, с меня. К тому же с запасами у нас не Лукулловы пиры. Это так, к сведению, на всякий случай.

– Если можно, поконкретнее. Я, как понимаю, теперь ваш начальник штаба?

– Ну, с топливом еще туда-сюда. Мазута и бензина хватит на полгода. Это если не трогать ваши резервы. Но я подобное делать не намерен, ваша лодка должна быть на ходу. Спирта у нас двенадцать бочек по сорок литров, из них одна – медицинского. Ваше продовольствие, помноженное на наше, позволяет без существенного ограничения пайка продержаться около трех месяцев. Вот со взрывчаткой беда. Мы могли бы начать закладку новой шахты, но увы. Если бы вы согласились пожертвовать пару боевых торпед?

– Все это несколько неожиданно, – Хартенштейн призадумался. – Пожертвовать, конечно, можно. Почему бы и нет? Только, боюсь, они мало приспособлены для ваших нужд.

– Ничего, мои подопечные доведут до ума. Я советовался с Бохманом и Ени, оба говорят, что возможно. Не хотелось бы срывать программу строительства, да и исследовательскую тоже. Если вы еще не поняли, база 211 – последний приют. На самый последний случай.

– Это пораженческие настроения, герр гауптштурмфюрер Ховен. В боевых условиях я обязан… – капитан даже привстал от возмущения, рука непроизвольно потянулась к кобуре.

– Да бросьте вы с вашей пукалкой. Неужто собрались стрелять в меня? Жаль, что не по адресу, – и Ховен неприятно засмеялся. – За энтузиазм хвалю. Но приказ получен свыше. Поэтому советую направлять ваши азартные и праведные негодования в Вевель-сбург или прямо в ставку. Надо предусмотреть и самый печальный исход. А спасти жизнь фюрера мы, его подданные, должны любой ценой. Это как знамя. Вы согласны, капитан? Даже если рухнет весь Третий рейх, сердце его должно биться в другом месте. Пусть и во льдах. Пока жива идея – живы и мы.

– Если так… – Вернер развел руками. На него словно вылили ушат холодной воды. И вправду, чего он развоевался? Сидит тут в тепле, когда там, в Атлантике, гибнут лучшие из лучших, его друзья, между прочим. А ему, Вернеру, поручено, может, самое важное дело на земле. Спасение фюрера и чести всей нации. Только не рано ли спасать? – С чего вы решили, будто обстоятельства столь плохи?

– Ничего я не решил. Может, еще все обойдется. И завтра на горизонте мы увидим штандарт нашей «Швабии», узнаем, что доблестный вермахт вторгся за Волгу. А вы вскоре заделаетесь киевским помещиком и станете рассказывать в старости вашим внукам, качая их на коленях, как морозили себе задницу в антарктических льдах во славу империи, и фюрер собственной рукой пожаловал вам Рыцарский Крест уже с Дубовыми Листьями. За предусмотрительность и преданность.

– Что же… Какие будут сейчас указания? – понуро и покорно спросил Вернер.

– Посидим. Выпьем тет-а-тет, как говорят французы. Должен же я понять наконец, что представляет собой мой новый заместитель? Впрочем, с вами, капитан, и так наперед все ясно. Долг, присяга, салют папе Деницу. Вот вы меня за предателя вдруг вздумали держать. Только известно ли вам, каков девиз СС? Знаю, вы, флотские, нас терпеть не можете, белая кость, морская кровь. А девиз хорош: «Твоя честь – твоя верность». Я этого правила неукоснительно придерживаюсь. Хотя успехами хвалиться мне здесь не перед кем, и захотят ли те успехи оценить в будущем, один Господь ведает.

Тут Лео Ховен несколько покривил душой в воспитательных целях. В обыденной жизни он отдавал предпочтение иному лозунгу, который так любил повторять в узком кругу его непосредственный начальник рейхсфюрер Гиммлер. «Казаться немного большим, чем есть на самом деле». Очень действенное руководство, если следовать ему с умом. А иначе нельзя. Особенно на здешней базе. Хартенштейн со своим плавучим железным ящиком каким путем явился, таким и уберется скоро восвояси. Как только придет «Швабия». Ведь рано или поздно она обязательно придет. О противном варианте Лео и думать не хотелось. Вообще-то капитану и его экипажу он был даже рад. Конечно, проблемы неминуемы. Боевое подразделение, подводники всегда считались флотской элитой, попробуй удержи контроль, тут помимо авторитета надобна и жестокость. Но в меру, в меру. Зато! Это «зато» и было самым главным в рассуждениях Лео Ховена. Однажды забрав власть, дальше можно заботиться только о своевременном ее укреплении. И никаких тебе вопросов «зачем?», «а смысл?», «вы хорошо все обдумали?». За два года сидения на антарктических просторах пустых разглагольствований он наслушался вдоволь. Понятно, без гражданских не обойтись. И чтобы не проходили ни по каким документам. Плюс специфика «Аненэрбе», секретного отдела, подчиненного лично ему, Ховену. С одной стороны – народец здешний хлипкий, чуть что, наушничают друг на дружку, разве кроме лентяя Геделе, но радист как бы существует в полуспящем состоянии, с него спрос иной. Интеллигенцию, конечно, запугать и придавить раз плюнуть. Но вот беда, после опять непременно поднимутся и станут нудить свое «а почему?», «а зачем?», как лернейская гидра, первую голову долой, две другие вырастут. Положиться на них нельзя. Без своей преданной троицы он бы вообще за это дело не взялся. Только Медведь, Волк и Лис могут держать под контролем здешнюю ситуацию. Потому что они-то как раз и есть наглядное и неразрешимое «почему?», страшное и непреодолимое. Хотя дурачок Бохман даже их желает постичь умом, разложить на формулы, составить описание и принципы моделирования. Будто его графики смогут объяснить суть, которую вообще никакими уравнениями представить нельзя. Суть – она вопрос веры. Однако медальончик с руной тот же Бохман исправно таскает на груди. Вот тебе и материалист! И еще дразнит, слегка и с опаской, самого Ховена, мол, он, гаупштурмфюрер, хоть и офицер, а мракобес. Отравленный с детства пангерманским мистицизмом. Как будто ему, Лео Ховену, доставляет удовольствие возиться со всей здешней шушерой. Да случись его воля, победа Третьего рейха и мир на земле, рванул бы в Гималаи, в Тибет, взял бы с собой Медведя, Волка и Лис и стал бы жить. Плюнул бы даже на исследования, это ведь глупость – исследовать божьи чудеса. На них нужно взирать, их нужно хранить. Вот этим бы и занялся.

Что он вообще понимает, этот Бохман, самонадеянный шут короля Лира? Дюссельдорфский либерал, задравший лапки вверх перед новой властью, ей же и продавшийся на заводы Мессершмидта. Папаша его служил мастером на пуговичной фабрике, сынок, гляди, дорос до дипломированного инженера. Тошнит его от таких выскочек. А ведь он, Лео Ховен, – сын Винценца Антона Ховена, знаменитейшего баденского профессора-диетолога, хозяина клиники и шикарного поместья. Дед его – берлинский адвокат, выпускник Гейдельберга, и дед его деда – тоже. И мать, венгерка, красавица, графская дочка, с детства внушавшая маленькому Лео убеждения о невозможности для него равенства с так называемым простонародьем. Он и в университете держался свысока, пускай учился ничуть не лучше других, а многое давалось с трудом. Жаль, поздно понял, что поприще медицинское – не его стезя. Тогда решил идти добровольно лабораторной дорожкой, практикующий врач из него бы не вышел все равно. Лео не любил людей, а это делало невозможной успешную карьеру. Микробиология его не прельщала, эпидемиология – ни в каком варианте, но вот генетические изыскания оказались по душе. Хотя многие серьезные ученые и называли Ховена шарлатаном. Впрочем, генетику он вскоре бросил тоже. Потому что к этому времени в Берлине кардинальным образом переменилась власть, и этой новой власти Лео Ховен пришелся как нельзя более ко двору. В ту пору еще только создавалось официально расовое бюро, и Лео оказался одним из первых его сотрудников, между прочим, зачислен в штат согласно своим убеждениям, не из корысти. Мистик? Что же, пусть и мистик. Он более верил в интуитивное восприятие и чутье, чем в самые точные расчеты и эксперименты. А когда в тридцать пятом свихнувшийся на спиритических видениях и порнографии штандартенфюрер Зиверс позвал его в только что созданное «Наследие предков», он немедленно согласился.

Между прочим, в отличие от орды высокоумных бездельников, собиравших заплесневелые легенды о Валгалле и арийских корнях, Лео занялся настоящим делом. Он стал искать, и не что-нибудь абстрактное – вполне конкретное, хотя тоже начать пришлось со слухов и пересудов, но ходивших здесь и сейчас, не в седой древности. И ведь никто не верил, кроме него. Это какое же он имел убеждение, какую силу своей правоты, если под гиблое предприятие выбил и финансирование, и специальное разрешение! По правде говоря, в те ранние годы много под какой абсурд выделялись средства, лишь бы направление было идеологически правильным. Неожиданно его поддержал знаменитейший прихвостень рейхсфюрера и кликушествующий аферист Карл Вилигут, масон и собиратель мифов о Рабенштейне. Даже представил молодого и перспективного коллегу Ховена самому Геббельсу. Это в свою очередь придало Лео определенный вес. Никто, конечно, на деле и не думал, что он найдет. Просто мода в то время пошла такая – чего только не искали, от Ноева ковчега до эльфийской цивилизации Древней Германии, от скрижалей Моисея до гробницы Брунгильды. Зато, когда нашел, заметьте, под самым носом, в лесах под Падерборном, в известковых, пещерных скалах, когда вернулся вместе с Марвитцем и предъявил, вот тогда его и стали принимать всерьез. А кончилось все здесь, на базе 211. Дальше уже некуда. Все-таки он доволен, может, это и не совсем то, что хотел Леопольд Ховен от жизни, но если слишком много хотеть, можно получить больше, чем просил. И потом, еще ничего не кончено. Он так прямо и сказал об этом прусскому остолопу, что сейчас сидит перед ним с кружкой, полной великолепного бурбона, и ждет, когда же Лео первым выпьет. Понимает субординацию, сукин сын, что само по себе уже неплохо.

Они выпили еще по одной, неторопливо, за простым разговором, больше спрашивал, конечно, Лео, капитан охотно отвечал. Где родился, зачем женился, и жаловался – на базе в общем-то приличные условия, жаль только, женского полу маловато. Ховен сказал ему в утешение – пусть радуется, что хоть сколько-то есть. Поначалу вообще не планировалось. Никого, кроме Лис. Но вот взял свою ассистентку Шарлоту, а на второй год прибыла Гуди, после того как прежний повар с пьяных глаз и с дремучей тоски спалил посреди ночи столовый блок. Теперь за Гуди, уж как может, старается ухаживать Марвитц, и вроде даже с некоторым успехом. Девушка хотя и побаивается его, как же иначе, зато на особом положении. Кто в здравом уме захочет связываться с Медведем?

– Вам не кажется, Лео, ваши телохранители немного странная публика? – Вернер уже выпил достаточно, чтобы отважиться на такой вопрос. Тем более что бурбон, выданный для затравки, был уже позади, и Ховен твердой рукой давно разливал по кружкам благородный медицинский спирт.

– Странная публика, говорите? – тут Ховен впервые при нем рассмеялся мелким, рассыпчатым, как пустые стекляшки, беспечным смехом. – Не то слово. Но больше я вам ничего не скажу по этому поводу, кроме одного. Бойтесь их, очень бойтесь. И никогда не воображайте себе, будто знаете, с кем имеете дело.

Вернер, от спирта набравшийся залихватской, флотской наглости, собрался было возразить, что плевать он хотел, а полезут, пусть считают зубы, однако не успел. Сквозь толстые теплые стены штабного барака вдруг прорвался тревожно-скандальный шум, затем и крики, переходящие в ужасающий рев, а спустя еще немного в дверь влетел Волк и с порога закричал:

– Скорее, скорее, герр Ховен, пятый блок, кажется, напали на Лис! – и выбежал прочь.

Гауптштурмфюрер и капитан Хартенштейн разом сорвались с мест. Едва накинув поверх меховые куртки, выскочили наружу, Вернер по ходу дела пытался расстегнуть кобуру, задубевшую на двадцатиградусном морозе. Лео крикнул ему на бегу:

– Не старайтесь! Это не понадобится! Я думаю, нам уже не успеть! – и, обогнав капитана, со всех ног припустил через освещенное прожектором пространство к пятому блоку.

Сэм сидел на своей кровати, по-солдатски заправленной двойным колючим одеялом, побрав под себя ноги, в толстенных носках из свалявшегося в комки сизого пуха. В руке у него была колода карт. Играли в банальный преферанс с болваном. Доктор Линде, уже изрядно под мухой, вел запись на клочке оберточной бумаги, содранной со свежей упаковки бинтов, слюнявил чернильный карандаш, язык его сиял меж зубов антрацитовым блеском. Герхард развалился рядом прямо на полу, подложив для тепла и удобства свернутую пополам собственную шубу, с ухмылкой косился на Сэма, как бы подначивая. Медведю сегодня везло, и он шел «в гору».

Перед игроками на крошечном пятачке пустого пространства стоял низенький табурет, который и представлял собой импровизированный карточный стол. Сэм был на сдаче, размеренными взмахами тасовал потрепанную, но довольно чистую колоду. Электричество в виде единственной лампочки под самодельным жестяным абажуром испускало в скромных дозах очень тусклый, но приятный свет, создавая милую атмосферу приватного мужского клуба. Тишина и покой для Сэма впервые за несколько лет. Он выбросил на крашеные доски табурета три карты рубашками вниз.

– Вот! Опять подсматривает! – с наигранным негодованием воскликнул Линде (доктор был в минусе и оттого придирался к Марвитцу). – Ему же снизу видно. Пусть Герхард сядет, слышишь, Медведь ты этакий?

– Я лучше глаза пока закрою, – лениво отозвался Марвитц, не желая прекращать собственное уютное лежание на шубе. – Смит, ты скажи за меня Эрнсту, что он и есть настоящий болван, а я играю честно. Тоже мне, будто ставит на кон виллу в Биарицце!

– Виллу не виллу, но если и дальше так пойдет, Эрнст определенно лишится своих швейцарских часов, – подковырнул в ответ для забавы Сэм.

Он уже привык за эти полмесяца, что Герхард называет его по вымышленной фамилии, а вслед с его легкой руки и вся база. И теперь отныне он Сэм Смит.

Только Ховен и маленькая повариха Гуди обращаются к нему «герр лейтенант», первый с издевкой, вторая – с трогательным и несколько жалостливым почтением. Зря он придуривался, гауптштурмфюреру и вправду было наплевать, как его зовут, хоть Джон Смит, хоть Авенариус Макинтош Огилви. Имя его имело значение только для него самого. Это лишь на первых порах его невольного плена Сэму казалось, будто данные ему с рождения имя и фамилия как бы неприкосновенное достояние и тайна почище государственной. Что стоит их назвать – и дальше он откроет Ховену все, о чем бы гауптштурмфюрер ни спросил. Не какая-то особенная стойкость или ненависть к врагу вынуждали Сэма, он все же не русский коммунист, и секретность его персоны весьма сомнительна. Тут было другое. На Сэма словно навалилась вся усталость мира, бесконечная и тяжкая, еще с первых секунд, после того как на руках у доктора Линде он открыл глаза. И стал припоминать.

В него стреляли, в голову и в грудь. Прострелили плечо, изрядно подпортили черепушку над правым ухом. И заметьте, все это сделал над ним свой, военный офицер и британский подданный, по приказу такого же начальника. Стрелял, чтобы убить, и отчасти это удалось. Раз велено уничтожить Сэма Керши, что же, пускай станем считать, что Сэма Керши больше не существует. Собрат поднял на него руку, а враг подобрал и стал лечить. И ни одного не интересовал Сэм Керши сам по себе, как человек и индивид, лишь как шахматная фигура в большой игре, фигура неясного достоинства, то ли ферзь, то ли пешка. Так что концы в воду на всякий случай с одной стороны, и секретная антарктическая база с другой. Сэм, однако, не желал ввязываться в чужие игры, тем более с завязанными глазами, и оттого назвался Джоном Смитом, чтобы перестать быть уже совсем. Есть же где-то на свете граница и предел гнусности и подлости? Видимо, только за последней чертой. Правильно гауптштурмфюрер Ховен угадал про него. Сэма действительно бессмысленно мучить и терзать грубой силой, он подохнет и только, потому что устал жить. От первого же сокрушительного удара. Бесстрастно и покорно отпустит на волю убегающее сознание и отправится в вечный покой.

Но самое скверное – гауптштурмфюрер все-таки заставил его очухаться, именно потому, что тоже отпустил и все понял. Именно потому, что клятый эсэсовец, желая понять, единственный из всех, за кем право имелось решать, посмотрел на Сэма как на человека, конкретного и реального, а не только как на соответствие строчке служебного донесения. Даже вынудил ненавидеть себя и тем вернул Сэму некоторую жизненную силу. Это не был гестаповский трюк, Сэм бы почувствовал. Нет, дело обстояло гораздо хуже, гауптштурмфюрер затеял с ним, лично с ним, отношения, смысл которых Сэм никак не мог определить для себя.

До сих пор, то есть в течение трех недель, он существовал в относительной свободе, если исключить болезнь и опеку Лис. Иначе говоря, беспрепятственно передвигался по базе, мог даже запросто, если бы захотел, войти в любое помещение. Марвитц сколько раз звал его ради любопытства заглянуть в лабораторию к Шарлоте, нельзя же киснуть без женского общества. Сэм был уверен, что, если бы ему в голову пришла безумная мысль самому постучаться в жесткую, обитую железом дверь с надписью «Аненэрбе», он услышал бы сухое «войдите!», и тот же Ховен выслушал бы, зачем он пришел. Правда, к гаупштурмфюреру его вызывали уже дважды. Тут как раз и было ограничение его кажущейся свободы, проигнорировать приглашение он не посмел, черт его знает почему. Утешением служило одно то, что любой из местных жителей базы и сам капитан Хартенштейн в подобных обстоятельствах бежали к штабному блоку на полусогнутых, не мешкая ни секунды, а Сэм все же шел вразвалочку, будто оказывал одолжение. Но все же шел. И не было здесь никакого одолжения, лишь вынужденное смирение перед вышней властью.

Но и походы те были странными. Или представлялись таковыми. Просто оттого, что Сэм не видел к ним явного повода. Гауптштурмфюрер Ховен его даже не допрашивал в прямом понимании этого слова. Их встречи скорее напоминали досужие посиделки, правда, по меньшей мере одно лицо участвовало в них против своей воли. У Сэма не выпытывали военные секреты, количество родственников и обстоятельства личной жизни, только раз Великий Лео спросил его, сколько у Сэма детей, и очень удивился, узнав, что тот не женат. Значит, в досье на него, Сэма, не имелось даже такого обыденного факта из личной биографии. Да и существовало ли это досье на деле? Сэм все более склонялся, частью из экономии мышления, частью от раздражения, что в реальности его история выглядела так: случайный приятель донес на него в случайном эпизоде, а тут еще кстати вышла погоня бомбардировщиков, капитан послал соответствующий запрос, в Берлине подумали-подумали, вероятно, недолго, и, чтобы не срывать задания и не маяться с выгрузкой раненого, послали ответный приказ взять с собой, авось гауптштурмфюреру Ховену на что-нибудь да сгодится. Не гонять же, в самом деле, ради одного лейтенантишки крейсерскую подлодку вокруг света? И теперь тот же Ховен не знает, как ему поступать дальше с «дорогим подарочком».

Больше всего обескураживало, что даже словесных драк меж ним и Ховеном толком не выходило. Хотя гауптштурмфюрер куражился, правда, как-то вяло, а Сэм огрызался, но эти перепалки противостоянием назвать никак было нельзя. Сэм, однако, желал теперь дуэли, непременно победителем. Ховен же коварно ускользал, напоследок обдавая градом насмешек, ответить на которые значило потерять достоинство, а не ответить – целый день потом сожалеть. Вот и вчера повторился похожий сценарий. Лео вызвал его к себе, и Сэм, пусть нехотя, но явился пред начальственные очи.

– Нет ли каких пожеланий? – неожиданно спросил его гауптштурмфюрер. Вовсе не вежливо-официально, а с привычной ядовитой подковыркой. – За это время должны возникнуть. Как вам живется совместно с Линде? Не спились еще?

– Никак нет, – огрызнулся Сэм, – жалоб не имею, похмельного синдрома тоже.

– А я вас не о жалобах спрашиваю, лишь о пожеланиях. Жалобщиков у меня и без вас хватает, – Ховен кивком головы указал на толстую канцелярскую папку. – Чернила только изводят, будто я содержу писчебумажный склад.

В этот миг Сэм невольно ощутил вынужденное неудобство, будто нарочно напрашивался в осведомители, когда никто и не думал предлагать. Вечно гауптштурмфюрер вывернет все наизнанку, добудет постыдный смысл из самых простых слов, на это он мастер.

– Пожеланий тоже нет. В смысле, выполнимых в данных обстоятельствах, – сухо ответил Сэм и демонстративно посмотрел в потолок.

Гауптштурмфюрер посмотрел вслед за ним, ничего не увидел и вопросительно перевел взгляд на Сэма, явно издеваясь: какие же узоры там написаны?

– К питанию претензий нет? Впрочем, кормят вас наравне со всеми, а разносолов предложить не могу. Одеждой вы обеспечены? Ну, мало ли, вдруг подштанников не хватает. В этом случае не стесняйтесь, обращайтесь прямо к Марвитцу, вы с ним вроде приятели. Из книг хочу порекомендовать «Майн кампф», имею аж четырнадцать экземпляров. Не желаете? Напрасно. Братьев Манн или Шпенглера наверняка вы и без того читали, а с идейной литературой противника когда еще выпадет шанс ознакомиться? – продолжал глумиться Ховен.

– Обойдусь и без этой чести. К тому же не считаю нужным тратить время на чтение заведомой макулатуры, – еще суше процедил Сэм. Он уже тихо бесился.

– Ну да. Дел у вас по горло, – коварно заметил ему гауптштурмфюрер.

И тут, уж без дураков, наступил Сэму на больную мозолину. Две недели без малого Сэм слонялся по базе, как приблудный монах на съезде атеистов. Вокруг него все население поселка, не говоря уже о казармах подводников, жило по часам. Все работали, суетились, куда-то спешили, даже Бруно важно восседал в своей радиорубке. И даже Эрнст ровно в девять исчезал в организованном им со знанием дела медпункте, оделяя страждущих касторкой и аспирином, вскрывая нарывы, латая порезы, однажды бесстрашно вырвал зуб мудрости у старшего механика базы Ганса Тенсфельда, за что и получил в подарок жестяной абажур с резными краями. Один только Сэм шатался от барака к бараку от вынужденного безделья, всем мешал, видел это, но все равно валяться на кровати выходило еще хуже. Он облазил окрестности базы, однажды чуть не заблудился, за что от Герхарда достался ему болезненный подзатыльник, ничего интересного не нашел, снег и лед, хотел было прогуляться на берег и поглядеть на пингвинов, да гордость не позволила. Вспомнил, как Ховен предрекал, что выйдет из Сэма пингвиний царь, и не пошел. А тут еще, будто назло, гауптштурмфюрер полез грязными руками в душу.

Кто его знает, почему так случилось, но сегодня, день спустя после неприятного разговора, Сэм вдруг обнаружил себя на кухне, во владениях малютки Гуди. Совсем не за ухаживаниями, упаси бог! А ладящим испорченную замысловатую пароварку и напевающим от удовольствия. Агрегат он починил, даже врезал второй клапан, усовершенствовал, так сказать, выслушал от Гуди застенчивую благодарность и получил дополнительную порцию консервированной ветчины, от спирта он принципиально отказался. Впервые за все время заключения на базе Сэм испытал необыкновенное ощущение от еды, потому что ел честно заработанное, а не как нахлебник на чужом пайке. И тогда-то Сэму в голову пришла здравая мысль, что нужно искать себе дело, если он не хочет сойти с ума. Конечно, он не собирается работать на державу, находящуюся в состоянии войны с его страной. Но он же не модели танков возьмется проектировать. Мало ли какие сыщутся хозяйственные хлопоты! В одном этот эсэсовский выкормыш прав – просто так хлеб есть грешно. Любой человек должен добывать его в поте лица своего. Может, Ховена действительно бесит вид здорового обалдуя, не инвалида (подумаешь, проделали в нем пару дырок, так ведь оклемался давно), скитающегося без цели и разлагающего своим бесхозным обликом его строго дисциплинированных поселенцев.

– Завтра же пойду к Тенсфельду, пусть найдет мне работу, – сказал вдруг Сэм, и сказал неожиданно вслух.

– К Тенсфельду? Зачем? У него три механика и водитель, и занять их нечем. Сдает парней в аренду то строителям, то мне – дорогу ровнять да склады прибирать для учета. Иди лучше к Бохману. Он вроде тебя, образованный. Сейчас ему Волк помогает, только он недоучка, Вилли его однажды даже выставил в шею, ругал недоделанным теоретиком и кричал, что руки у Волка растут оттуда, откуда у нормальных людей ноги. Чего-то Волк ему не там покрутил, оно и сломайся, а новое взять негде. Так ты бы поглядел и, может, исправил?

– Интересно, Бохман чем занят? – больше для виду спросил Сэм (все равно, что бы кому ни чинить, лишь бы найти себе дело). К тому же не закрывающийся разговорный кран по имени Вилли ему был симпатичен.

– А я знаю?.. Все, мизер! – Герхард с силой бросил оставшиеся карты на табурет. – Давай, Эрнст, пошевеливайся, твоя теперь сдача. Ух, часики вы мои! – Марвитц с азартом потер руки.

– Как же, фиговый лист тебе с маслом! – начал Эрнст выбрасывать карты одну за другой. – Сейчас я с тобой рассчитаюсь. Не в часах счастье. А вот ежели я не отдам? Конечно, карточный долг – долг чести. А вот возьму и не отдам? И что ты мне, орясина такая, сделаешь? Морду набьешь? – хохмил Линде, но и с досадой, что Медведю так везет.

– Я тебя съем, – вдруг как-то равнодушно просто ответил Марвитц.

– Съешь? В переносном смысле? – на миг опешил от такой простоты Линде.

– В самом прямом, – сказал Герхард, и от слов его обоим приятелям стало не по себе. – Но не за часы, конечно. Однако имейте в виду.

Что нужно иметь в виду, ни Линде, ни Сэм спросить так и не успели. Потому что в этот момент сквозь приоткрытые для проветривания наружные двери до них донесся истошный вопль, а за ним, сразу и следом, еще один.

– Ах, ты черт! – Марвитц мигом взвился с места. – Ну-ка, ребята, бегом за мной! Кажется, у нас заварушка. Пара лишних кулаков не помешает!

Похватав наскоро теплую одежду, а Линде успел и походную аптечку, все трое выбежали вон, в блекло-темную, плохо освещенную единственным прожектором пустоту.

6

Они дрались не только в две руки,

Но головой, и грудью, и ногами,

Друг друга норовя изгрызть в клочки.[6]

Внутри барака было темно. Пятый блок, специальная медицинская лаборатория, владения пышногрудой Шарлотты. Здесь тоже жили. Хотя во множественном числе звучит неправильно. Помещалась там одна только Лис, на правах охраны. И явно не микстурные склянки она сторожила. Впрочем, Сэм уже успел отметить: каждый из телохранителей Ховена имел отдельный от других поселенцев постой. За Марвитцем закреплен был продовольственно-вещевой ангар, самая важная складская база, без которой выжить немыслимо. Волк опекал топливные резервуары и электростанцию на отшибе поселка (это на случай пожара, мало ли что), а за Лис, видимо, как за единственной особой женского пола, оставалась эта самая лаборатория. Пусть объект и огромного научного значения, но без ее колбочек, реторт и центрифуг существовать все же было возможно. Лис имела там комнатку с небольшим окошком, угловой закуток два на три метра плюс поднадзорные помещения, довольно просторные и светлые. Никогда пятый блок особенно не запирался и в отличие от склада Марвитца даже не имел навесного замка, одну только хлипкую защелку с расшатанными креплениями. Вообще-то для обитателей базы само присутствие кого-то из троих охранников на вверенных их попечению территориях было почище пугала для ворон на гороховом поле, и близко не подходили, а уж в ночное или сумеречное время здесь вообще никто не шастал. Но вот ночное время скоро станет понятием почти условным – полярное лето, ничего не поделаешь, уже и сейчас солнце заходит едва на пару часов. Наверное, злоумышленники и выбрали этот промежуток для нападения. Только что им могло здесь понадобиться? Сэм не успел ответить на заданный самому себе вопрос – из дальнего конца коридора прозвучал усиленный эхом знакомый голос:

– Капитан, да включите же фонарь, чего вы копаетесь?.. Стойте рядом, не вздумайте входить! – Грозные выкрики следовали один за другим, видимо, Ховену сейчас было не до обычных шуточек.

Сэм и Линде побежали, ориентируясь на звук, Марвитц давно оказался впереди, словно знал, не только где, но и что именно произошло. А спустя секунду на узких стенах вспыхнули два желтых полукружия, как от пары карманных фонарей, наверное, Медведь уже подоспел с помощью. Из распахнутой двери главной лаборатории доносились вкрадчивый шепот, будто успокаивали ребенка, и чье-то жесткое порывистое дыхание, перекрывавшее остальные звуки, как если бы где-то сопел раненый крупный хищник. Доктор и Сэм поспешили к дверям.

– Арсенал в полном порядке, все оружие на местах! – раздался сзади них похожий на военный рапорт окрик, и, оглянувшись, они увидели Волка, не слишком торопливо шагавшего к ним с противоположного конца коридора.

«Ага, где-то здесь оружейный склад. Вот почему охрана, – сообразил про себя Сэм, – надо же, доверить такое дело девчонке, вот и нажили неприятности». И тут он через плечо капитана, загородившего проем, заглянул наконец в лабораторию. Вслед за ним вытянул шею Эрнст.

Много позже, уже анализируя свои тогдашние впечатления, Сэм припоминал, что в тот первый миг не ощутил ни шока, ни какого-то особенного страха, одно лишь голое изумление, даже сочувствие. Последующее осознание целой картины увиденного пришло к нему потом.

В главном рабочем владении доктора Эйгрубер царил настоящий кавардак, словно после норманнского нашествия. Перевернутые стеллажи, битое острое стекло, вонь, то ли скипидарная, то ли аммиачная, будто жгли какую-то едкую гадость, а сквозь нее – легкий запах полуразложившейся органики, как от недочищенного сортира или запревших удобрений. Мерзость, в общем. Вот запах-то и отвлек Сэма, заставив гадливо сморщить нос. Фонарный яркий отблеск тем временем бегал по полу и по стенам – это в руке капитана, а гауптштурмфюрер Ховен светил ровно в одно место. И там, в желтом тусклом круге, как в цирковом прожекторе, жалась в комок абсолютно голая Лис, рядом стоял Герхард, пытался закутать ее в свою знаменитую огромную шубу. Лис фыркала на него, кажется, даже шипела, смотрела дико и злобно, как свежепойманная пантера на укротителя.

– Тихо, тихо, – уговаривал ее Марвитц, но совсем не так, как если б обращался к обиженной и напуганной девушке. Нет, именно как со зверем, которого желают загнать в ловушку. – Оп-па! Порядок, герр Ховен, сейчас она успокоится! – Марвитцу наконец удалось накинуть на голову Лис плотный мех, будто на клетку с возбужденным попугаем.

– Чертовщина, чертовщина какая-то! – повторял тем временем капитан, и фонарь все сильнее дрожал в его руке. – Черт знает что, да-да! – твердил он совсем уж растерянно.

Сэм тоже успел разглядеть. Вокруг на полу, да и на стенах тоже, на обломках и останках лабораторного оборудования – повсюду была кровь, отрывистыми каплями и темными размазанными полосами. И если бы только кровь. Три безжизненных тела, истерзанных, словно их рвали клещами или когтями, особенно лица, так что не понять, кто есть кто. Лишь полосатые тельняшки, лохмотьями прикрывавшие эти тела, позволяли предположить – то были парни из флотских бараков, мертвые «волки Деница».

Ховен, удовлетворившись, по-видимому, действиями своего Медведя, вдруг обернулся назад, опустил фонарь.

– Вы-то к чему здесь? – рявкнул он на Сэма, который конечно же попался ему на глаза.

– Я с ним, – вызывающе ответил Сэм и показал пальцем на Марвитца, его мысли летели наперегонки, заплетаясь, спотыкаясь и сталкиваясь от всего увиденного. – Мы услышали крики. Герхард сказал – надо бежать, и мы побежали… Чтобы помочь, – уже твердо и уверенно добавил он.

– Что? Помочь? Во-он отсюда! – впервые при нем гауптштурмфюрер вышел из себя. Но все же заорал не очень громко, тревожно при этом оглянувшись на спрятанную под шубой Лис.

Сэм вдруг с очевидностью понял: секунда промедления – и непременно он схлопочет по морде карманным фонарем. Ховен и не думал с ним шутить… Сэм с разумной опаской попятился назад в коридор.

– А вы? Вы чего стали, как призрак моей прабабушки? – рявкнул гауптштурмфюрер на безобидного Линде.

– Я врач. Здесь, как мне кажется, раненые, – несколько перепугавшись, стал оправдываться Эрнст. – У меня с собой комплект первой помощи. Я могу перевязку…

Договорить ему не дали. Робкое бормотание доктора было прервано самым настоящим гомерическим, загробным хохотом. Гауптштурмфюрер уже не сдерживал себя, хотя и непонятно было, что такого смешного он услышал от Линде.

– Идиот! Марш отсюда! Вместе с вашей аптекарской торбой! Чертов клоун! – Ховен развернул доктора вполоборота за шиворот и отвесил бедняге ощутимого тумака по шее. – Волк, ко мне! Хартенштейн, немедленно закройте дверь!

Сэм и доктор, как оплеванные, вышли вон, бормоча ругательства. Линде нес на руках свою сумку, будто младенца грудного возраста, и то и дело поглаживал ее черные кожаные бока, словно просил у аптечки прощения за оскорбления гауптштурмфюрера. Над базой уже вставало солнце. Такая невыразимая, неописуемая словесно красотища, каждый раз, когда Сэм это видел, особенно на гладком фоне чистого неба! Владения снежной королевы и замороженные чертоги античных гигантов, бело-сине-изумрудно-пурпурные, и свет ежеминутно, ежесекундно крутит свой калейдоскоп, превращая весь мир в радугу. А потом сливается в один белый цвет, на который невозможно смотреть, и ты, утирая слезящиеся глаза, вдруг понимаешь, что значит выражение «ослепительно прекрасно».

Сэм отвлекся и на этот раз, восход затмевал не только небеса и земли, но и все его посторонние мысли, остановился и Линде, опустил свою сумку. Холод и резковатый прибрежный ветер, но это все равно. Они стояли и смотрели, только немного позже, уже насладившись зрелищем, уразумели, что на базе стоит потрясающая тишина.

Зловещая, тяжелая и созданная нарочно… Если они выскочили на крики, если прибежали Ховен и даже капитан, наверное, вопли из лаборатории слышали все. Но ни толпы, ни суеты, ни хлопанья дверей, ни шороха, ни шепота. Ну ладно, в казармах. Знают, что виноваты, и притаились. А как же вся остальная туземная часть базы? Им безразлично, или они не в курсе, что произошло, или страх перед гауптштурмфюрером, или его строжайший приказ? Нет, здесь и кругом было другое.

Мертвое поле ужаса, когда боишься пошевелиться. Так страшатся только непонятного, как если бы в ночном лесу, полном отзвуков ведьминских шабашей. Когда запоздавший крестьянин пробирается по узенькой просеке, а справа и слева корявые ветви пытаются дотянуться и задушить, угрожая и напоминая – Лесной Царь вышел на охоту. Когда смертному только и остается: не смотреть и не дышать и быстрее проехать мимо.

– Ты что-нибудь понимаешь? – поневоле тихо спросил Сэм у доктора.

– Нет, дружище, этим похвастать не могу. Но мне страшно, – Линде поежился, но, может, от колючего ветра.

– А вот это уже лишнее. Знаешь, страх перед непонятным всегда мешает разобраться и сделать ясной ситуацию. Ясной – значит, объяснимой. Ты помнишь, что видел? – еще тише спросил Сэм, заслонившись ладонью, будто меж ним и доктором был секрет.

– Лучше бы не видел. А я ведь много чего повидал, пока носился по миру в нашей старой доброй консервной банке. Как горят заживо на танкерах, когда торпеда бьет в бок, как захлебываются в мазуте, даже как человеческое тело разносит на мелкие кусочки очередь из тяжелого «эрликона» в турели английского корвета. Я только единственное никак не могу уразуметь. Почему эти парни мертвы? Маленькая, слабая девушка – и трое наших викингов. Здоровенные молодцы, одного я даже узнал по татуировке на руке – змея, обвивающая меч. Так это был Ганс. Наш торпедный штабс-ефрейтор. Ганс Шустер из Киля. Первый заводила на берегу, всегда не дурак был подраться. А уж силен! Снарядные ящики в одиночку таскал на горбу. Как же так?

Бедный Эрнст, его от волнения прошиб словесный понос, и он ничего не мог поделать, лишь жалобно смотрел на Сэма и все говорил. Какой этот Ганс был здоровяк, и что одолеть его могла одна нечистая сила.

– Хватит, док. Кажется, на нас смотрят, – Сэм, скосив глаза, как бы указал в сторону барака, где помещалась часть экипажа лодки, а в пристройке – отдельный флотский камбуз. – Пошли от греха. Нечего нам привлекать внимание, – Сэм подхватил сумку с лекарствами. – Пошли, пошли… Тишина-то какая вокруг лютая. А это всегда не к добру.

Когда в комнате не осталось посторонних, гауптштурмфюрер Ховен отобрал у капитана фонарик, выключил лишний свет, огляделся.

– Медведь, как она? Может говорить? – спросил он у Марвитца.

– Да пора бы уже. Лис, ты как там? – Медведь тронул легонько тело девушки, полностью скрытое под шубой. Из-под жесткого меха донеслись вполне человеческие всхлипы.

– Вот и хорошо, – почти отеческим тоном произнес Ховен и подошел вплотную, перешагнув небрежно лежавшее на его пути безжизненное и неопознанное пока тело. – Ты меня слышишь, девочка?

Под шубой завозились, и скоро показалось мокрое и шмыгающее носом плоское личико с раскосыми глазенками:

– Да, Лео. Я слышу. Ты не станешь селдиться? Лугать свою Лис? – Она совершенно не произносила букву «р», и от того речь ее звучала по-детски забавно.

Этот контраст окончательно доконал капитана, и Вернер, не желая того сам, заголосил, как деревенская Гретхен, увидавшая в подполе крысу:

– Кто мне объяснит, что я видел? А я видел! Пусть несколько мгновений! Но видел! Там было… Там! Там! – Он тыкал пальцем в сторону, где в мехах ежилась Лис, производил руками непонятные движения, призванные обозначать некие формы, которые он словами воспроизвести не мог.

Волк топтался рядом неуклюже с ноги на ногу, смущенно кряхтел. Лео смотрел на капитана исподлобья, светил себе на сапоги, будто раздумывал, какое принять решение. Один только Марвитц, через явное раздражение и даже со злостью, выплюнул короткими фразами в Вернера:

– Видел? И молчи. Подумаешь! Козел вонючий. Или иди к мамочке!

– Вы успокойтесь, – это Волк бережно тронул Хартенштейна за плечо. – На самом деле все вовсе не так ужасно, как вы сейчас думаете. И мы ничем вам не грозим, поверьте. Просто ваши парни собирались обидеть Лис. Иначе она никогда… Никогда не стала бы защищаться ТАКИМ способом.

– Я сошел с ума… Я сошел с ума, а вы мне подыгрываете? Ведь так? – Вернер отер рукавом вспотевший внезапно лоб. Ему, однако, никто не ответил. Даже гауптштурмфюрер Ховен. Тот вообще пока не обратился к капитану ни с единым словом. Тогда Вернер спросил его сам: – Это и есть ваш пресловутый отдел зооисто-рии? Меморандум 1938 года?

– Да, капитан. Если вам от этого легче, – Ховен нарушил молчание, хмыкнул и зачем-то направил фонарь в окно. – Ого, уже светает!

– И на базе все знают? – упавшим голосом настойчиво продолжал спрашивать Вернер.

– Знают все. Но не каждого просвещают по этому поводу. Предполагалось, что ваше пребывание окажется весьма временным, потому я лично не счел нужным вас посвящать. Впрочем, вашей команде лучше и сейчас не знать всего. Из тактических соображений. Поэтому возьмите себя в руки и старайтесь держать язык на привязи.

– Эти медальоны. На шее у Гуди и у остальных, на куртках и свитерах. Только у вас четверых их нет, – не то спросил, не то утвердительно сказал Хартенштейн.

– А, вы наблюдательны! Древняя руна «вольфснагель», так называемый «волчий крюк». Предрассудок, конечно. Но если нашим гражданским олухам от этого легче, пусть таскают на себе. Пользы от нее, само собой, ноль. Впрочем, вы не желаете? Для успокоения души, так сказать.

– Нет, увольте. Я более верую в крестное знамение. Хотя и догадываюсь, что вряд ли оно сможет оградить, – набычившись, чеканно отрезал Хартенштейн. В голове его была полная неразбериха, но должность и честь обязывали достойно держаться в любых гадостных ситуациях.

– Попали, как говорится, в яблочко! Святая вода вам тоже не заступница, как и Божья Матерь. И про серебряные пули забудьте, а если имеете избыток сего металла, лучше пустите его на украшения какой-нибудь портовой милашке, – Ховен опять был в своем амплуа и скалил зубы в насмешке. – Единственное, что пойдет вам впрок, – это хорошее поведение. Хорошее – значит, правильное.

– А вы? Вы тоже?.. – Вернер не договорил предложение до конца, но гауптштурмфюрер и так понял его.

– Я – нет. Я всего лишь пастырь стада. А для охраны овец всегда нужны пастушьи псы. Смотрите на это дело с моей точки зрения. Вам же выйдет проще. Но сейчас следует разобраться. Погибли ваши люди, и уж поверьте, они были в этом виновны сами.

После жестоких своих слов Лео отвернулся от ополоумевшего и онемевшего в полной беспомощности капитана и быстро с краткой точностью допросил Лис.

Дело и в действительности оказалось паскудным донельзя. Даже если излагать его с нейтральной полосы и без предвзятости.

На базе, никуда не денешься, ощущался явный недостаток женского пола. И в данных обстоятельствах, в смысле прибытия дополнительного мужского военного контингента, лучше бы его не имелось совсем. До этой поры ситуация пребывала в относительном спокойствии. Кое-кого, постарше рангом и посимпатичнее, привечала в своей аккуратной светелке доктор Эйгрубер, пока окончательно не остановила выбор на Вилли Бохмане, но в честном соперничестве остальным было не так обидно. Гуди, слишком молодая и пугливая, находилась под негласным сердечным попечительством Марвитца, да и обижать единственного повара на базе не считалось разумным. К тому же помещалась она в комнате по соседству с Шарлотой Эйгрубер, а уж там шутки вышли бы боком. Лис вообще ходила в фигурах неприкосновенных, и в силу особенного статуса своего существования, и оттого, что ни для кого не являлось секретом – она наложница самого Великого Лео. Так что, где тяжелым кнутовищем, а где мятным пряником, обстановка сохраняла видимое равновесие. Пока прибытие полусотни бестрепетных бойцов подводного фронта не качнуло его в сторону. Результаты и вынужден был теперь наблюдать капитан Хартенштейн на окровавленных обломках лаборатории доктора Эйгрубер.

Суть произошедшего выглядела предельно житейской и обыкновенной. Привычные к строгой морской дисциплине в походе и к почти полной вседозволенности на берегу, «волки Деница» на базе откровенно заскучали. Трагический случай с беднягой Францем положил всему начало. Конкретного дела не предвиделось, будущее лежало в неопределенной плоскости, даже сам капитан не брался объяснить, до каких пор им прозябать на забытой богом полярной стоянке. А вскоре база показала зубы, уничтожив взрывом поганой пехотной мины лучшего акустика 2-й флотилии. И личный состав начал вовсю чудить. Сначала предприняли на авось лихую попытку бомбануть продовольственный склад. Но там суровый Марвитц, настоящий тупой медведь и жадюга, накостылял до самого пасхального разговения. Только запах спирта издалека и учуяли, зато уразумели, что с Медведем лучше не связываться. Однако ребята, особенно удалой штабс-ефрейтор Шустер, затаили обиду. Да еще, будто назло, под носом три бабы, как нарочно ладные и из себя ничего, и не подступиться! Для богатой телом Шарлоты простой ефрейтор, конечно, рылом не вышел, туда сам капитан таскается без видимого успеха. К поварихе лучше и не ходить, встречу с тяжелой рукой Медведя оба механика до сих пор поминают в компаниях во всех животрепещущих подробностях. К тому же заманивать красавиц выходило решительно нечем. Обычным способом при помощи кармана, набитого рейхсмарками, добиться внимания не было возможности, потому где же их тратить, а главное, на что? Не имелось на базе и кофейни с шантаном, и самого плюгавого портового бара, разве кое у кого губная гармошка, а свой патефон Бруно Геделе оберегал в рубке как зеницу ока.

И тогда созрел лиходейский план. Об этом уже позже поведали Вернеру в экипаже те, кто хотел, но все же не решился. Эта разумная опасливость и спасла им жизни. А бедная троица влипла, куда и не думала. Ничего-то ребята не поняли толком, да и общались с местными маловато, старший помощник держал их на привязи в казармах, даже кормились отдельно. Потому о том, кто, как и к кому на базе имеет отношение, в отдельных бараках подводных охотников до конца не знали и не особенно задумывались. В качестве лакомой наживки штабс-ефрейтора Шустера привлекла китаяночка, как они называли промеж себя Лис, живущая в одиночестве и на отшибе, легкая ночная потеха. Приходилось в свое время иметь дело и с китаяночками, и с японочками, и с индонезийскими красотками, и каждая славилась кротким нравом и покладистостью. Если говорить по чести, азиатская девчушка – это же не ясноглазая и белокурая тевтонка, гордость новой расы господ, а нечто экзотическое, получеловек-полузверушка. И Шустер, не зная брода, подбил двоих приятелей на авантюрный поход. Пусть малышка немного диковата, не беда, как говорится, труден только первый шаг. Не захочет по-хорошему, значит, придется ей столкнуться с бравой силой и решительностью морских волков. Правда, обер-матрос Кунке захватил для очистки совести бог весть как завалявшийся в его запасах флакон дешевого дамского фиалкового одеколона. В виде утешительного презента. О том, что щупленькая китаяночка сможет оказать серьезное сопротивление, никто из троих парней даже не задумался. А и задумался бы, так рассмеялся, как от веселого анекдота.

Открыть дверь не составило труда, штабс-ефрейтор Шустер только и сделал, что дернул посильней. Но застать китаяночку врасплох не удалось. Лис моментально услышала посторонний шум и вышла в соседний лабораторный отсек, как ей и полагалось действовать по регламенту. Там она стала ждать. Молча и угрюмо. По запаху она уже распознала, что пришли из казарм, оставалось выяснить зачем. Но объяснить ей никто не удосужился, девушку просто стали рвать на части, оскорблять словом и действием, ударом сбили с ног, гоготали и издевались. И тогда Лис обратилась в свое звериное состояние. Насильники попытались было разбежаться кто куда, но у них не вышло. Ведь Лео знает, у нее плохо получается порой контролировать свое поведение. А Лис была крайне рассержена и обозлена. Грубые, отвратительные животные, Лис их ничуточки не жаль. Даже если Лео захочет ее наказать.

Но Лео не захотел, капитан Хартенштейн тоже. Он вообще не знал, что сказать. С одной стороны, парни получили по заслугам, подобного обращения с женщинами, черные они там или желтые, Вернер никогда не одобрял. Девушка отстаивала свою честь и отстояла всем на зависть. Но вот девушка ли? Он видел что видел, и это-то видение отказывался принимать за факт. Кажется, гауптштурмфюрер понял его беспомощность, потому что сказал:

– Никому и ничего не надо сообщать. Мои люди и так догадаются. Для ваших будет лучшей иная версия. За злостную попытку саботажа дисциплинарного режима все трое расстреляны мной на месте. Медведь сейчас зашьет тела в мешки, чтобы скрыть следы, а вы для наглядности похороните их в присутствии всего экипажа. Дабы не случилось бунта, приказываю оповестить ваш личный состав о том, что вы, капитан, полностью одобряете мои действия и что наша местная обстановка отныне равнозначна боевой.

– Будут шуметь, – неизвестно зачем и ни к кому не адресуясь, провозгласил с грустью Хартенштейн. – Но бойни я не допущу. Мой авторитет все еще очень велик.

– Если вы рассуждаете сами с собой – это превосходно, – гауптштурмфюрер скривил губы, – но лично мне нет до этого дела. Ваш экипаж – ваши проблемы. Моя обязанность предупредить. Если потребуются чрезвычайные меры, я не колеблясь ими воспользуюсь. Мы здесь слишком далеко от всего и от всех, чтобы позволить себе чистоплюйство… Не возражать, капитан! Извольте лучше исполнять ваши прямые обязанности. В том, что случилось, прежде всего ваша персональная вина, и худо будет, если вы этого не понимаете!

Вернер опять не нашел, что сказать, чтобы уделать этого подлого гауптштурмфюрера Ховена. А ведь великий визирь абсолютно прав, побери его преисподняя! Это он, Вернер, распустил команду, ведут себя, будто на пикнике, одна видимость порядка, а так – чистейший санаторий, за минувшие три недели хари нажрали на свежем воздухе, только держись.

– Завтра же погоню всю свору расчищать новый плац, красить казарму, если у вас найдется чем. Они у меня бушлатами метель станут ловить и в штабеля складывать, кто больше! – Вернер раскричался скорее от обиды на себя, чем в действительности хотел повысить голос. – Лопаты в руки и рыть шанцы! А строптивых на портомойню, пусть перестирывают дерьмо со всей базы! Утоплю в нужнике! Сам клистирными трубками передушу поганцев!

– Расчищать нам сейчас особенно нечего, тем более ваш дурацкий плац, – примиряющим тоном заметил Ховен, с обычным своим сладко-едким сарказмом. – В нужниках ваш план тоже потерпит поражение – там скорее ледорубом надо поработать, а вот утопить – это, знаете, вряд ли. Пока не придет «Швабия», красок и иных подсобных материалов я вам пообещать не могу, а метель ловите на здоровье. Впрочем, через день-два я займу весь наличный состав полезным трудом. Мы начинаем прокладку новой шахты, так что ваши дюжие молодцы придутся кстати.

Сэм дулся на Марвитца после случая в лаборатории целых два дня. Еще друг называется, хотя, может, Сэму это только так показалось. Может, Герхард видит их отношения иначе. Но все равно, пусть не друг, они теперь не чужие, а как-никак приятели. Линде посоветовал махнуть рукой на ветер, все эсэсовцы одним миром мазаны, одно и умеют, что тайны разводить да щеки дуть на пустом месте. Однако Сэм так не считал и про Герхарда ничего такого не думал. Во-первых, никакой он не эсэсовец, об этом Марвитц сам сказал еще в начале их знакомства. А во-вторых, его политические взгляды загадочны и туманны. Вроде бы Герхард и дорожил идеями Третьего рейха, поди попробуй при нем оскорби Великую Германию, фюрера и «знамя крови»! А уж Лео Ховена почитал за мать родную. С другой же стороны, от всяческих разговоров про чистоту арийской расы и национальное превосходство отплевывался, говорил: умники напридумывали, но это пройдет со временем, потому что дурость, и куда угодно далеко так можно зайти. Объяснения подобному феномену сознания Сэм найти не мог, тем более что, судя по всему, Герхард был человеком малообразованным, выводы всегда предпочитал простые и сложностей не любил. Хотя сам был ой-ой как непрост! И хитрости ему не занимать в обычном проявлении этого человеческого качества. Вот и сейчас, как только Сэм к нему ни подступал с расспросами о том, что тогда произошло в пятом лабораторном блоке. А он молчок. Знай себе усмехается, твердит одно и то же: погоди, мол, сам узнаешь со временем.

Между тем Сэма медленно и исподволь мучило нехорошее предчувствие. Точнее, некая фантастическая неопределенность. Ему, конечно, было не привыкать. Собственная его работа, опоганенная насмешками и сухими издевками, тоже лежала в плоскости далеко не обыденной, он вообще презирал расхожие клише о том, что под солнцем быть может, а чего никогда не случится. Природа, само собой, накладывает ограничения на бытие, но где именно проходит сия таинственная граница, Сэм понятия не имел и полагал, что даже мудрствующие лукаво светила науки об том понимают мало. Воображение его и всегда-то уводило в дальние края, откуда Сэм добывал невероятные решения и задачи, к коим те решения прилагались. Вот и нынче вольная фантазия потянула его за облака, сопоставляя и превращая факты в стройную модель. Однако много оставалось неясного, а забияка Марвитц напрочь отказывался от сотрудничества. Ничего, Сэм и без его помощи докопается до истины.

Вообще, на базе он как-то пообвыкся. Может, оттого, что никто, даже и гауптштурмфюрер Ховен, явно не считал Сэма врагом, а может, замкнутость и глухая удаленность от большого мира, жизнь на манер робинзоновской делали свое благое дело. Тем более что на самой базе начались некоторые движения. Прямо после похорон незадачливой троицы. Сэм, конечно, ни на пенс не поверил в официальную версию, но счел за лучшее промолчать и отговорил Линде излишне трепать языком. Ему ли, прошедшему уже неплохую школу выживания на войне, не знать, чем может обернуться недовольство солдатни, самопроизвольно переходящее в гнев. В конце этого пути всегда анархия и гибель, если обуздывающая сила не придет извне. А только извне ничего им не светит. Слишком далеко это извне. К тому же по базе ползли нехорошие слухи, то и дело прорывающиеся неподдельной тревогой. Нарушение «Швабией» графика постепенно становилось удручающей и всем известной реальностью. Потому единственная годная для дальнего плавания посудина вместе с ее экипажем обратилась в своего рода реальную, страховочную надежду, когда дело, не дай-то бог, дойдет до крайности.

Но жизнь на базе под зорким оком Великого Лео все же шла своим чередом. Например, сегодня за завтраком Вилли мимоходом сообщил, что надо тащить торпеду. Правда, не пояснил, какую и куда. А Сэм из принципа не спросил, хотя очень хотелось. Ему вообще хотелось взять и напроситься к Вилли в компанию, хотелось работы и общения с себе подобными, он уже понял из отрывочных замечаний, что Бохман – инженер грамотный и свободный в мышлении, впрочем, иначе его бы здесь не было. Но и напроситься в помощники в то же время означало пойти на поводу у гауптштурмфюрера Ховена. Ух, как Сэм разгадал его хитрющую игру! Никакого принуждения, никаких «пуля в лоб или в строй», а этакой тихой сапой через сводящее с ума безделье. Поглядишь, и строптивый бритт еще сам станет умолять, чтобы пристроили его хоть к какому занятию. И ведь прав оказался, вот уж действительно Великий Лео! За интересное дело Сэм бы сейчас многое отдал. Да и не выдержит он, все равно попросит, Сэм и это знал про себя. Однако потянет время, чтобы позлить и хоть чем-то отплатить за изуверскую хитрость.

Очень хотелось посмотреть, что за торпеда и зачем она понадобилась. А заодно познакомиться с почетным бригадефюрером Рейнеке, это имя Сэм не раз слышал, и было оно знаменито. Только старый Ени редко покидал свою комнатушку, с миром общался через третьи лица, то и дело прибаливал, годы брали свое, даже еду Гуди носила ему отдельно. Но вот сегодня собирался лично руководить, и Сэма разбирало любопытство. Пока же, не снеся внутреннего зуда от вынужденного интеллектуального голодания, он отправился бродить в окрестности базы. Строго по флажкам вдоль дороги, ведущей к морю и к шахтам, это было безопасно, к тому же подспудно направляло в желанную сторону, и Сэм всегда мог отговориться тем, что забрел случайно. Он уже слышал о пещере и о строительстве, даже догадывался отчасти, чем вызван был такой особенный интерес к его, Сэма, персоне. Одно его радовало несомненно – всезнающий Лео в весьма слабой степени мог представлять, кто же такой лейтенант Сэм Керши на самом деле. Ума у него не хватит, чтобы понять. Да и прислали Сэма, будто посылку накладным платежом, в надежде, что пригодится на что-нибудь, в короткой шифрограмме более и не скажешь. Оттого не стал гауптштурмфюрер Ховен настаивать, Смит он или не Смит, все равно Лео о нем ничегошеньки не слыхал, не из той он познавательной области. Напротив, до Бохмана в свое время доходил слушок, одна-две публикации, которые Вилли принял за научный розыгрыш, и без обиняков поведал об этом Сэму. Правда, к чести конструктора Бохмана нужно сказать, к Сэму он подступался уже не однажды в тайной надежде вызвать на разговор. И такое неподдельное любопытство сверкало в его шаловливых глазах, что Сэм еле удерживался от откровенности. Кажется, зря. Вдруг бы Вилли прислушался, вдруг бы поверил, и тогда Сэму не пришлось бы в одиночку тащить свой груз безнадежности… Все, плевать ему на Лео, великий он там или всего лишь мелкая прозорливая гнида! Сегодня же подойти и напроситься! Да, да, сегодня же. Сэм в запале мерил ровными четкими шагами снег на укатанной дороге и не заметил в задумчивом вдохновении, как несколько уклонился в сторону от торного пути. Туда, где как раз начиналась полоска берега, относительно пологая и безрадостно пустынная, но доступная для пешего человека. День был, можно сказать, что и теплый, градусник колебался недалеко от нуля, даже летом большая редкость, и Сэм расстегнул тяжелую меховую куртку, сбросил капюшон. От ветра его лицо прикрывали консервы-очки и колючая горловина свитера, поднятая до самого носа, но обзор все равно был широк.

Оступившись на ледяной выбоине, он чертыхнулся оттого, что немного подвернул ногу, зато очнулся от воинственных размышлений, и боль наконец заставила Сэма оглядеться – куда это он зашел. Он озирался вокруг, но не очень беспокойно – справа по склону маячила чуть колеблющаяся от ветра высокая палка вешки. Шагов на двести, не более, это пустяк. И тут Сэм обернулся к воде, подсознательно откликнувшись на возникший вдруг звук. На миг он остолбенел.

Шутки шутками, но есть же какие-то рамки! Прямо у обрыва, неровной кромкой уходившего в залив, валялся средних размеров бурый медведь. Именно валялся, перекатываясь на солнышке с боку на бок, довольный жизнью зверь, урчал и в когтистых лапищах держал здоровенную рыбину. С ней и забавлялся, то подкидывал в воздух, то ловил. При этом искоса смотрел на Сэма, словно они сто лет как приятели, чуть ли не подмигивал и вдобавок издевательски морщил свое огромное медвежье рыло, как бы насмехаясь над его глупо-остолбенелым изумлением. Сэм тут же, непроизвольно и против обыкновения, вышел из себя.

– Погоди, я тебе! – Сэм в праведном гневе погрозил косолапому кулаком. Неожиданно все его разрозненные недоумения сложились в одну цельную картину. – Погоди, встретимся, я с тобой посчитаюсь!

И Сэм, демонстративно показав зверю спину, остервенело стал карабкаться обратно на дорогу, ворча под нос проклятия. В ответ ему доносилось глумливое медвежье хрюканье.

7

Уклад своей страны обязан ты любить.

Чти короля, когда он у кормила,

Республику, когда в народе сила,

Раз выпало тебе под ними жить.[7]

Грозное солнце вставало слева по борту. Игер потянул за просмоленный канат, сворачивая единственный кургузый парус их лодчонки.

– Все. Дальше пойдем на двигателе, – постановил он, Тили согласно кивнула ему в ответ.

Открытое море давно кончилось, а прибрежная полоса изобиловала таким количеством плавучих льдин, что следование дальше под парусом, тем более в не вполне профессиональных руках, становилось попросту опасным. Хотя, конечно, красота, не передать! От мелких, дробленых, сверкающих холмиков до настоящих гигантских горных пиков, величественно скользящих по темной воде. Зимняя сказка, но созданная не человеком.

Координаты места назначения получены весьма неопределенные, поэтому еще при разработке детального плана было решено тотальной разведки на море не предпринимать, а выгрузиться в приблизительно подходящем месте и дальше искать на свой страх и риск. Точнее, полагаясь на собственный виртуозный нюх.

Мерно застучал дизельный движок, Игер недовольно скривился. Слишком громкий звук, в местных условиях наверняка слышно катастрофически далеко. Особенно тем, у кого неподходяще длинные уши.

Вообще, это было безумием пускаться на подобной посудине в столь дальнее плавание. Яхта не яхта, скорее старый деревянный баркас с претенциозным названием «Глория», обломок времен Кука, на который установили двигатель внутреннего сгорания. Но в Порт-Стенли ничего иного найти не удалось. Хорошо еще, что союзники не бросили в беде, хотя они редко держат обещания, особенно англичане. Все же британский крейсер захватил брата с сестрой по дороге, однако капитан ворчал почем зря, дескать, большой крюк. Где Кейптаун, а где Фолклендские острова. Только зря, что ли, ему платили валютным золотом? Игер прямо пригрозил: или—или. Или его баронетская милость соблюдает соглашение, или прямо из Кейптауна он дает радиограмму, и тогда советские банки покажут его адмиралтейскому ведомству громадный кукиш. Надменный аристократишка в момент притих, правда, сделал напоследок вялую попытку поторговаться для себя лично. Игер ему и пообещал, вовсе не денег, о нет! То было конкретное обещание тоже лично для капитана, и от души, после чего наследственный баронет сник совершенно, оберегая от упомянутого обещания лицо в буквальном смысле, хотя сквозь зубы поведал брату и сестре, что они «сумасшедшие красные», а он, капитан, несчастный человек.

Как плыли, как плыли! Это же горя мало, один смех. Сначала обратным ходом с международным конвоем от Мурманска прямиком на Скапа-Флоу, дальше с заходом на Острова Зеленого Мыса, высадили десант морских пехотинцев, потом пошли на Барбадос. Целую неделю потеряли, чертов кэп никак не мог собрать с берега загулявшую команду. Вообще, у союзников дисциплинка еще та, не кашляй! Потом случился вот этот дурацкий торг. Мол, какая вам разница, где проводить метеорологические исследования? Широта почти одна и та же, еще соблазнял притонами Кейптауна, по которым собирался «советских» водить самолично, дескать, никто нипочем не узнает. Им только кейптаунской базы, напичканной всеми возможными агентами со всего возможного мира, и не хватало, хоть сразу флаг вешай, куда плывут и зачем. Большая уже вышла удача, что болван кэп ни о чем не догадался, впрочем, немудрено. Тили, она на это мастерица, под маской женского откровения поведала ему военную тайну. Дескать, от формирования климата в северных районах и сопутствующих атмосферных фронтов зависит не более и не менее, чем выживание и боевые операции советских военных баз в Белом и Баренцевом морях. Поэтому они отправились в путь, чтобы собрать целостную картину в другом полушарии, и деятельности их нет цены, командование даже валюты не пожалело. Баронет вроде клюнул, во всяком случае, в научные изыскания поверил, атмосферно погодные они там или нет. В самом деле, ну не шпионить же их несет нелегкая в Порт-Стенли! И нет там ничего особенного, так, второсортная стоянка. Вообще-то кэпу ничего другого не оставалось. Иных разумных объяснений походу загадочных русских он найти не смог.

И вот скоро они будут у цели. Первое настоящее задание, с безграничным доверием и рассчитанное только на них двоих. Правда, третьего добровольца плыть с братом и сестрой не нашлось, поищи дураков, да и не настаивали особенно, это же надо понимать, КТО благословил! Опять же, старый друг и покровитель, можно сказать, отец родной, полковник Капитонов, поручился. После только заикнись о недоверии, известно, где окажешься в пять минут. Хорошо, если в штрафбате, искупать сомнение кровью, а то сгноят в бухте Находка, и поделом. Не сомневайся!

Зато как все начиналось! Если вспомнить, аж мурашки бегут. Это сейчас можно оглянуться и самим себе позавидовать, что все так сложилось в конце концов. Кто они были? А их семейка? Пусть не кулаки, ладно, нет у них на родине такого понятия. Однако простые эстонские хуторяне, вообще от всякой политики вдалеке, но пуще черта боявшиеся «красного» соседа. Земля почти у самой границы, под Выру, у Псковского озера, а там уже РСФСР, городишко Печора. И леса, леса. Только с одной стороны той границы жизнь есть, а с другой вышло, что ее и нет. На родной стороне едва не прибили, темные, тупые, свои же соотечественники, пусть и при электричестве и в достатке. А с той, которой пугали с детских лет, и пришла настоящая жизнь. Хотя с каких там детских лет! Не было у них этих лет. Двое их, близнецы, старший мальчик и младшая сестричка. Неизвестно даже, рады ли были их появлению родители, или пара лишних ртов при четверых уже имеющихся не показалась им божьей благодатью. Хотя двор зажиточный, молочную сыворотку закупали коммивояжеры даже из самого Тарту. Тут же рядом и немецкие колонисты, на тебя косящие рыло, будто каждый эстонец второго сорта, однако в школу отдали все-таки при тамошней, немецкой кирхе. Это пусть, зато теперь язык пригодится, даже писать без ошибок могут, хотя и по-простому.

Со школы, если разобраться, пошли все их несчастья. До этого брат и сестра дружили только промеж собой. Потому что близнецы и не разлей вода, и по возрасту не имелось им на хуторе компании, а еще оттого, что была у них одна, особенная игра. Тогда уже чувствовали: про забавы их никому из взрослых говорить не надобно. Детское сознание, оно ведь наивное и без затей, между сказкой и явью разница невелика, потому, когда побасенка вдруг оборачивается для тебя реальным настоящим, никакой трагедии не происходит. Брат с сестрой вообще тогда были уверены, что подобно им могут все. Думали: люди, когда вырастают и становятся большими, забывают эту науку, потому что коровы и маслобойня и надо кормить поросят к Рождеству, и вообще, хлопот полон рот. Какие же тогда забавы? А они носились по лесам, одежку прятали скрытно под камни и в кусты, через речки, в кротовые норы, брат ловил зайцев, учил тому же и сестру. Они тогда никого не убивали, им и в голову это не приходило, да и были сыты. Так, разве только догонят, прикусят зубами, отпустят, а длинноухий наутек, смешно!

В школе, в немецкой «шулле», вдруг оказалось множество детей. Скорее всего, и не такое уж большое множество, но им, выросшим в одиночестве, представлялось, что ребятишками все кишмя кишит. Сначала присматривались, на них часто ругались – в отличие от немецких сверстников брат и сестра были совсем неграмотны. Но очень усердные, старались сильно, даже строгий пастор их отметил, поручил прибирать в кирхе на скамьях. Все шло в общем неплохо, сверстники их со временем стали смотреть на близняшек более ласково. А на другой год один худенький мальчик по имени Хассо, первый ученик, между прочим, пригласил однажды к себе домой. Там близняшек осмотрели с головы до ног и, видимо, решили, что они подходящая компания их щуплому вундеркинду. Чистенькие, умненькие, пусть из эстов, зато не станут задаваться, а надо сказать, у Хассо мало было друзей, уж слишком он драл нос своей ученостью. Их тогда угостили кофе, по целой фаянсовой кружке, и брат с сестрой пришли от этого в восторг, в их собственном доме кофейный напиток подавали только взрослым. Во-первых, дорого, а во-вторых, считалось, детям пить его вредно. А тут, пожалуйста! И дети решили, что Хассо теперь им самый лучший друг, пусть задается сколько влезет, тем более что он все равно очень умный и даже на досуге читает книжки, которые на дом не задают.

Так они дружили до самой зимы. Когда снег лег особенно глубокий, тяжелый, поломал ветки в лесу, сбился в плотный наст, человеку стало просто так не пройти. Им же ничего, раз-два обернуться, и начинается самый гон, лисицы, зайцы, все чистое и очень красивое. Однажды встретили настоящего волка, первогодка, некрупного, с забавным куцым хвостом. Едва подошли, как он рванул наутек, так испугался, им даже сделалось обидно, что не захотел волчишка с ними подружиться.

Звали в лес и Хассо, обещая дивные чудеса, загадочно звали, он ведь был уже самый близкий друг, много раз ходили в гости, вовсе не ради кружек с вкуснейшим кофе, а оттого, что пришлись ко двору, и вообще с Хассо было интересно. Но в лес он сразу не захотел. Холодно, и что там делать, и можно заблудиться. Вот когда ему подарят настоящие, купленные в городском магазине лыжи с ботинками, вот тогда! Но брат с сестрой убеждали, что можно и без лыж, они научат, как пройти, а заплутать никак невозможно, этот лес все равно что их собственный дом. Обещали открыть замечательную тайну, которая очень понравится Хассо. Они уже к этому времени стали понемногу понимать, что их умением владеют не все, по крайней мере, взрослые люди точно так не могут. А дети, их ровесники, хотя бы Хассо, может, не знают про себя, или знают, но тоже позабыли. Не у каждого ведь есть свой близнец, чтобы напоминать. И ради великой дружбы они решили обязательно показать свою науку Хассо, чтобы все между ними было честно и одинаково.

Уговорили под самое Рождество. Может, потому что это самое сказочное время, может, потому что ввиду праздничных дней домашних заданий было мало, да еще наобещали Хассо обязательно после зайти к ним на хутор посмотреть новорожденных щенков. Хассо ни разу не был у них в доме, так уж случилось, его не очень отпускали, а тут мама разрешила, только если сына потом проводят обратно – от хутора до поселения пять верст, никак не меньше. Но сперва, конечно, пошли в лес. Ничего особенного они показать, а тем более рассказать не успели. Сначала, как стали снимать с себя одежду (не портить же хорошие вещи, в самом деле), Хассо улыбался, застенчиво хихикал, наверное, раздетых девочек никогда не видел. Игра ему сначала очень нравилась. И он спросил, нельзя ли в нее играть, например, в сарае, где тепло? Ему совсем не хотелось голышом оставаться на жгучем холоде. Они догадались, конечно, что друг их понял все неправильно, имея в виду совсем иную, плохую игру, близнецы никогда ею не забавлялись, уважали себя. Они сказали об этом Хассо и разрешили, если боится мороза, пусть пока смотрит, все равно поймет очень скоро, что страхи его напрасны, – у него будет такая шуба, что и в прорубь нырять сможет запросто. Хассо не поверил им на слово, тогда, чем напрасно спорить, они показали. И это все, что брат с сестрой успели сделать. Через мгновение Хассо уже вопил, безобразно открыв рот, словно резаный кабан или младенец, требующий молока. Потом опрометью бросился бежать, упал в глубокий снег, провалился по грудь, отчаянно пополз, не переставая кричать, задыхался от ужаса, бестолково молил не есть его, крестился, падал и опять полз. Они сами испугались тоже, не Хассо, конечно, а этого безумного крика, им показалось, будто сделали они что-то очень скверное. Быстро обратились назад, оделись кое-как, лишь бы он не орал так, подошли, хотели вытащить из сугроба, но Хассо не дался, выбрался сам. Так, втроем, они и вышли на дорогу, орущий Хассо впереди, а брат с сестрой, будто загонщики, шли сзади, молча сопровождали его, не зная, что сказать.

На дороге Хассо вдруг подхватил здоровенный, обледенелый корявый сук, стал кидаться на них и кричать: «Пошли прочь! Прочь!», они сразу поняли, их друг не хочет, чтобы его провожали, и вообще, Хассо им, наверное, уже не друг. Еще бы узнать, в чем они так страшно провинились, но спрашивать было бесполезно, и это они поняли тоже. Хассо побежал со всех ног в сторону поселка, брат с сестрой уныло поплелись к себе, на хутор.

А вечером к ним пришли. Несколько суровых немецких мужчин, один из них был отец Хассо, дети его сразу признали. Позади них семенил пастор Юрген с молитвенником в руках. Еще принесли незваные гости два ружья, с какими ходят на медведей, оба крупного, охотничьего калибра. На близнецов они даже не взглянули, хотя и обходили их с опаской стороной, при этом бормотали под нос, кажется, псалмы.

Детей выставили из дому, велели идти пока на конюшню, но даже туда доносились шумные крики, тонкий, визгливый голос пастора, плач их матери, проклятия старших братьев. А потом их позвали обратно. И пастор Юрген спросил, все ли правда, что видел и рассказал им Хассо. Они не стали отпираться. Может, большие и умные взрослые объяснят им наконец, в чем их вина и почему лесная забава так напугала Хассо. И вообще, можно будет не скрывать свою сказочную тайну, пусть вспомнят, как были детьми и посмеются вместе с ними. Но смеяться никто не стал. Пастор, выставив впереди себя молитвенник, приказал дрожащим, как ветреная рябь на пруду, старческим голосом показать. Они не посмели ослушаться. Хотя мать плакала в углу и покачивала головой, мол, не надо.

Отец угрюмо молчал, стоя у двери, то ли караулил, то ли просто не знал, где ему лучше быть. Они стали снимать с себя одежку, пастор сказал, что не надо, и так довольно греха. И брат ответил, что жалко, ведь пропадет. Тогда чужие мужчины посуровели еще больше и вскинули вдруг ружья наизготовку. Близнецам стало страшно, но они еще не верили, что это на самом деле, а не просто какая-то непонятная игра или наказание за проступок.

Они разделись и сделали, что велел им пастор Юрген. Вдруг зарыдала мать, так внезапно и резко, будто над ними обрушилась крыша. Заохал и осел на скамью пастор, а еще раздались два металлических щелчка, очень неприятных и тревожных для их тонко слышащих ушей. И тут крикнул отец, всегда молчаливый и глядящий больше в пол, он сейчас был очень решителен:

– Не надо! Я сам! Я сам! – Он подошел к мужчинам, обеими руками схватился за дула, скрестил их наискосок, потом с усилием пригнул к коленям охотников: – Я сам!

Кругом наперебой загалдели, мать все еще плакала, пастор прикрывался молитвенником. Звучали угрозы сжечь весь их дом и хозяйство, выгнать с хутора вон, а место вытоптать и засыпать солью. Но потом внезапно все утихло, будто над домом пролетел ангел. Ненадолго. Затем старшие их братья принялись клясться всеми святыми и в ногах валялись, что они такие же люди и простые крестьяне и ничего не знали про выродков, а кабы знали, так еще в младенчестве утопили бы в поилке для коров. Пастор сказал, что это, наверное, правда, раз отец готов собственной рукой, а матери надо покаяться, может, какой грех в роду, так покаяться за всех. Но они не уйдут, ни один из них, пока не увидят собственными глазами доказательство оправдания, и пусть сейчас все пойдут в лес, незачем осквернять дом и двор.

Близнецы к тому времени давно оделись, только коротенькие полушубки оставили, ведь в комнатах было тепло. Но теперь им велели идти, и пришлось опять влезать в тяжелую овчину, они еще ничего все равно не понимали, а спрашивать опасались. Впрочем, пастору Юргену видней, может, их тоже ведут каяться в лес, где они напроказничали. Детям так и не удалось выяснить толком, что же они такого натворили, ведь ни брат, ни сестра не хотели Хассо плохого, даже пугать его не собирались.

Они вместе с толпой домашних и хуторян пришли в лес, все, кроме матери, та осталась рыдать в доме, закутав голову в платок, как будто о покойниках. А в лесу, не очень далеко, почти у кромки, детей поставили рядышком подле костлявого, заснеженного дерева, и все прочие отошли. Тогда отец взял одно ружье, а самый старший брат – другое. И кто-то сказал, что простые пули, наверное, не годятся, а кто-то ответил, что ничего, пастор их благословил именем Иисуса и этого достаточно. И лишь в тот миг они поняли. Наконец поняли. Не все и не совсем. Но одно достаточно хорошо – в них будут стрелять, чтобы убить навсегда. И брат засмеялся – над отцом, над братьями, над пастором Юргеном, взял за руку сестренку и тихо сказал: «Ну их всех к черту, они будут теперь жить сами, и пусть она не боится». А после грохнули два выстрела одновременно, и противно запахло порохом. Конечно, при обороте пули тут же выпали на снег. Да разве так надо! Разве этим их возьмешь, вот глупцы. Жалко было лишь одежку, хорошие полушубки и сапожки почти новенькие, но делать нечего. Пока перезаряжали, пока ругались на чем стоит белый свет, их уходящий в чащу след только и виден был при свете тусклых масляных фонарей.

Всю зиму они прожили вдвоем. Прямо в лесу, среди зверья. Поначалу было немного противно употреблять в пищу жаркие от свежей крови, мягкие заячьи тушки, но голод заставил их побороть гадливость, а потом они привыкли и даже научились ловко потрошить клыками. Еда была нужна им, без еды получалось мало сил, а необходимо ведь бегать и ловить, заяц сам в зубы не пойдет. Да еще капканы в лесу, но они-то знали, что это такое, видели у отца не раз, а вот старый их знакомец, куцехвостый волчишка, все-таки попался, искровенил всю лапу, визжал и скулил от горя. Они его услышали и потому пришли. Спасать. Чуть не околели, ведь чтобы разжать палкой стальные челюсти, им пришлось обернуться назад, а голыми на свирепом морозе не больно простоишь. Да еще привязали кое-как обломок ветки к задней лапе – бедняге ее переломило, как сухую веточку, – чтобы срослась правильно и чтобы по весне волчишка смог бегать как следует. Но куцехвостый не отстал от них, поджав под себя раненую конечность, увязался следом, хотя и косился боязливым глазом. Его тоже можно было понять, на трех лапах шибко по следу не пойдешь. Пришлось делиться с ним зайцами, пока кость не срослась. Тогда куцехвостый от них ушел, явно с облегчением, все же напоследок ткнулся мордой в каждого из близнецов. На прощание. А в лесу уже наступала весна.

Когда сошел весь снег и на опушки стало светить прохладное, но уже спасительное солнце, они снова на время обратились к человеческому состоянию. Нужно было поговорить. Почти всю зиму молчали, ведь чтобы перекинуться парой слов, пришлось бы околевать на морозе по колено в снегу, а коленки-то голые. Тогда они и придумали себе нынешние имена, взяли ниоткуда, может, где-то слышали похожие и по ассоциации со смутным воспоминанием назвали друг дружку. Игер и Тили. Братик и сестра. Про дом они и думать забыли, какой это теперь им был дом! Дети леса, настоящие сироты, только не беспомощные, отнюдь. Уже ясно им было, они – не как все. Точнее, вообще как никто. Но и с волками жить им не хотелось, хотя куцехвостый был ничего себе товарищ. Хотелось к людям, и спать в нормальной кроватке, а не зарываясь в снег или нору, хотелось молока и хлеба и чтобы в кухонном очаге огонь, чтобы носить брюки и башмаки, чтобы читать книжки. Много ли узнаешь в лесу? К ним взывала та часть разума, которую принято именовать человеческой, в отличие от звериных хитростей и знания, и эта – та часть, ненасытная и уже разбуженная учением, приказывала им вернуться назад, к людям. И тогда брат принял решение. Хватит с них хуторов и колонистов, хватит вил, ружей, капканов, ножей. Дикие, отсталые люди, зато он слышал от одного человека, что с той, другой стороны совсем иная идет жизнь. Там переделывают старого человека в нового, правда, он не знает как, но, может, они тоже сгодятся и их странный дар, нужно лишь перейти границу, им это просто, а там поглядеть. Говорят, с той стороны все одинаково бедные, и что у кого есть – все общее, вдруг брату с сестрой дадут новую одежу, пусть старую, но зато не бегать голыми. И там тоже есть школы и вроде учат всех бесплатно. Однако про их собственную науку пока молчок, пока не разберутся, что к чему, пока не убедятся, что можно верить. В общем, надо им на ту сторону.

Сказано – сделано. Пограничникам и горя мало, что следить за зверьем, шляющимся туда-сюда, оно, зверье, государственной принадлежности не имеет и паспортов ему не выдают. Только держать ушки на макушке, чтобы ненароком не подстрелили и не стали на тебя охотиться. Это тоже не беда, но задержка в пути, а лето уже подступает, здесь оно коротко.

В первой же попавшейся деревеньке, и впрямь на редкость невзрачной и нищей, заночевали в каком-то сарае на остатках соломы, а на рассвете разжились: брат – короткими драными штанами по грудь с самодельными помочами, линялыми обносками, но их можно было надевать. Тили нашла себе на чужом плетне серую холщовую юбку, тоже рвань, какую не жалко, натянула под самое горло, прогрызла дыры по бокам, получилось платье. Им не стало стыдно даже за воровство, слишком уж жалкими выглядели обноски, все же кое-как прикрывали наготу, они пошли себе потихоньку прочь, нечего в деревеньке знать, с чьего забора что взято. Пошли в открытую по дороге, довольно пустынной, лишь однажды мимо пронесся задрипанный грузовичок-полуторка, и сонный, смуглый от застаревшей грязи парень помахал им рукой, он не остановился – ехал в другую сторону, но приветственный жест близнецам понравился.

Так они бродили несколько дней, питались чем придется. У каждого забора, где приходилось останавливаться поневоле передохнуть, им выносили попить и поесть, расспрашивали, но дети не понимали русского языка и вежливо улыбались в ответ, их звали в избы, но они показывали на дорогу, мол, надо спешить, и шли дальше: им очень понравилось идти и смотреть кругом. Здесь в действительности было очень бедно. Но и ласково. Местные крестьяне имели мало, а делились охотно, тем более с детьми – на Тили уже красовалась вязаная старая кофта, вполне приличная, одна старушка подарила, просто взяла и сняла с себя – пошел дождь, а старушка ждала кого-то у калитки. Игер разжился рубахой-косовороткой, сильно застиранной и не по размеру огромной, тоже дала одна женщина вместе с куском хлеба и серой солью, завязанной в обрывок тряпицы.

Они старались на слух угадать неловкие слова русской речи, разобрать чужие буквы на красных полотнищах, каких было везде в избытке. Так решил Игер, прежде чем идти в государственное учреждение и заявлять о своей беспризорности. А то мало ли что подумают, решат, будто шпионы, он уже слышал, как расправляются с чужими соглядатаями на этой, русской стороне. Но бродить все же им пришлось недолго, может, несколько недель. Пока близнецам не повстречался на дороге человек их судьбы. Причем встреча произошла на дороге в буквальном, а не в переносном смысле.

Тили в тот день очень сильно стерла ноги, с обувкой у них была настоящая беда, ее пожертвовать никто не мог, сельские детишки сами летом бегали босиком, здесь пара башмаков выходила дорогим и редкостным удовольствием. А дорога, ведущая из одной бесконечной и сиротливой деревеньки в другую, оказалась на этот раз каменистая и в ухабах, и Тили разбила свои нежные ножки до крови. Брат пытался уговорить ее идти дальше, обещая в следующем местечке что-нибудь придумать и даже, если нужно, украсть, только пусть она не плачет, пусть встанет, он может ее немного понести, хотя и устал сам. Но Тили продолжала плакать и начала уговаривать брата обернуться, чтобы идти было легче, хотя бы и лесом. Но он сказал: если вылечить ноги или побегать немного – то, пожалуйста, а чтобы дальше так идти – то нет. Куда одежку денут и где потом возьмут другую? И эти-то лохмотья, которые на них теперь, еле-еле раздобыли. Он уговаривал сестру, Тили продолжала плакать, все сильнее и безутешнее, а со стороны леска, где дорога уходила за поворот, послышался шум автомобильного двигателя. Они не обратили внимания, сильно занятые собственными делами. Но вскоре возле них затормозила очень пыльная легковая машина с открытым верхом и на высоких колесах. В машине сидели двое мужчин: один за рулем, совсем молодой парень в новенькой военной форме, однако серьезный не по возрасту, а рядом, тоже впереди, дядька средних лет, и тоже в форме, отделанной по вороту малиновыми нашивками с продолговатыми полосками.

Этот дядька и подошел, присел перед детьми, что-то спросил. Игер замотал головой, как бы давая понять – помощь не нужна, хотя это выглядело глупо. Ведь Тили продолжала плакать все горше, особенно когда краем глаза ухватила на лице у дядьки участливое, сердобольное выражение. Дядька этот продолжал еще что-то говорить, потом задумчиво замолк и вдруг сказал несколько слов на эстонском. Обычное приветствие, но Игера оно почему-то сразу успокоило, брат ответил и доверительно сообщил дядьке, что сестра разбила ноги, они теперь не могут идти дальше. Он надеялся втихомолку, что их предложат подвезти с собой, и тогда Тили перестанет плакать, а дальше видно будет. Но дядька вдруг засмеялся, развел руками и на примитивном немецком языке поведал, что эстонского больше не знает, только эти два слова, но если они понимают, как говорят в германских землях, то он к их услугам. Дети обрадовались, Тили даже отвлеклась от плаксивого дела, посмотрела на дядьку уже открыто.

А брат тем временем рассказывал тут же, на месте выдуманную историю. Что их выгнали из дому и что они сироты, родственникам не нужны. Шли себе, шли с той стороны, пока случайно не зашли за границу, и здесь им понравилось, и обратно они не хотят, а хотят в русский приют для бездомных детей, пусть их не отправляют назад, они очень хорошие и очень бедные.

Дядька ничего им не сказал, но видно было, крепко задумался. Потом, подумавши, дядька поднялся, еще немного постоял, возвышаясь над детьми, им тогда показался гигантского роста, хотя вообще-то был в длину мелковат, и вдруг обратился к Игеру как к старшему:

– Послушай, малыш. Ты пока никому не говори, что ты с эстонской границы. Если спросят, вообще молчи, рта не раскрывай. Приедем в город – вместе подумаем, что нам делать.

Военный этот дядька запихнул их тогда в свою машину, и ехали они до самого Изборска. Там у дядьки оказалась довольно большая комната то ли в бараке, то ли на постоялом дворе, не разберешь, как он объяснил – временное жилье, пока командировка. Дети ничего не поняли, но им постелили на полу чистые и мягкие одеяла, а сверху простыни, дали горячего чаю, и они уснули, ожидая счастливых перемен в жизни.

Дядьку звали Иваном Лукичом Капитоновым, так он сам сказал им на следующий день, и прибыл он из Москвы по делу. А скоро поедет обратно, видимо, это дело сделав. И если они хотят, то могут ехать с ним. В Москве он выхлопочет нужные документы, они же пока пусть учат русский язык, а там школа и дом. У Ивана Лукича тоже когда-то был сын, но погиб далеко на Востоке, жена вскорости умерла от слез, так что он вообще один. Отдаст их в хороший интернат, запишет на свою фамилию, а когда не в разъездах – станет забирать к себе, будто своих детей. Игер сразу же согласился, еще не веря, как им повезло, даже не спросил сестру, но ее глазки так засияли, когда она поняла, что к чему, и объяснения сделались лишними.

Несколько дней они еще прожили втроем во временной комнате Ивана Лукича, а близнецам уже справили сапожки и белье, и всякую другую одежду, которую на местных детишках днем с огнем не сыщешь. И тогда Игера взяла вдруг и стала грызть изнутри совесть.

Нехорошо это. Конечно, в них стреляли отец и старший брат. Оттого и сбежали к волкам в лес, потом куда глаза глядели. А после как-то само собой нашли другого, отца не отца, но доброго и согласного заботиться. И вот теперь придется врать этому Ивану, кто они на самом деле, и врать долго, может, всегда. Только врать Игер не терпел и сестренку учил тому же. Господь Бог, кто его знает, есть ли, нет ли, судя по пастору Юргену, скорее нет. Но от вранья всегда делается ему грязно, хоть каждый день в ушате с мылом мойся, не отмоешься. А за что врать Ивану? За то, что одел и накормил и с собой желает увезти в неведомый, далекий город. Еще противнее, чем ловить беспомощных зайчат, так то хотя бы с голодухи. Может, выгонит их Иван прочь, но никто не знает наверняка, добрых людей больше, вон и та старушка, которая сестренке с плеча кофтенку сняла, и кто хлебом кормил, когда были в дороге. И потом, говорят, «красные» ничего не боятся. Даже царя не испугались, голову ему с плеч долой, чтоб не обижал бедных людей. А тут двое детишек. Вообще, Иван, он умный, он за ружье хвататься не станет, да и не нужно ему ружье, здоровенный маузер в кобуре на боку, так он его ни разу не вынул, кому что скажет, и без того делают с уважением, а говорит он строго. И брат решился. Тили не возражала, привыкла слушаться, она же девочка.

Он все рассказал этим же вечером своему Ивану, при Тили рассказал. И показал, без сестренки, один, ей, может, неудобно было бы раздеваться. Надо же, Иван не стал гнать прочь, за оружие тоже не схватился, а смотрел долго и умно, пока Игер оборачивался туда и обратно, расспрашивал очень обстоятельно, как и что у него получается, мальчик отвечал, насколько мог, многого сам про себя не знал и не понимал. Потом Иван вдруг принялся смеяться, так заливисто и звонко, будто он очень доволен был, что ему достались такие удивительные дети. А когда отсмеялся, брату строго наказал никому больше о тайне своей не говорить. Не потому, что поведут в лес убивать, а потому, что от любопытных не отвяжешься. Затаскают сначала въедливые ученые, после всякие активисты, но они не диковинки, живые люди, пусть и не обычные. И тайна их – она государственная, значит, не всякому знать ее положено. Теперь они с сестрой не просто так и не просто дети, хотя он не отказывается, с удовольствием назовет своими, как обещал, но оба как бы приняты им, Иваном Лукичом Капитоновым, на службу к этому государству и должны о том помнить.

Игер тогда чуть не расплакался от гордости и благодарных спазмов, надо же, на «красной» стороне сделался он государственным человеком, особенным. Однако Иван Лукич велел все же сильно нос не задирать – природный дар, он сам по себе, а ребятам надо учиться еще многому и долго. Игер тогда спросил, как же им обращаться в городе? Ведь им иногда захочется в лес, и терпеть трудно, будто кто-то иной в тебе это требует. А в городе же нельзя, там же тайна. Ничего, ничего, успокоил их Иван Лукич, самолично будет вывозить их в наилучший лес, под Москвой таких много. Но если очень нужно, пусть бегают по его квартире, она хоть и небольшая, зато отдельная, без коммунальных соседей, полная свобода им будет там. Только в школе надо потерпеть… Так все и вышло впоследствии, как обещал Иван Лукич, полковник, а тогда еще сержант НКВД Капитонов.

На этом месте воспоминания, хотя и приятные, пришлось прервать, битые льды неожиданно закончились. Дальше шла непроходимая полоса сплоченного льда, целое нетронутое поле. И не было ему видно края. Игер заметил удобную пологую кромку, повернул лодчонку туда. Посовещавшись, они решили пройти оставшиеся до берега мили на санях. Ничего не попишешь, это Антарктика, предсказаниям не поддающаяся. И вроде бы ожидалась благоприятная ледовая обстановка, но вот же, не повезло. Искать обход – только даром терять время, которое драгоценно. Да и найдешь ли, как тут угадаешь? Хорошо еще, что большую часть пути смогли пройти по чистой воде, хоть и с великим трудом. Жаль бросать суденышко, как тогда назад? Но ничего, может, им повезет или у фрицев захватят подходящую посудину. «Глорию» поставили на якорную стоянку, то есть попросту зацепились «кошкой» за паковый край, свернули парус, вытащили груз на ледяной покров. Игер на всякий случай засек координаты, умом понимая – надежды мало. Кораблик, неплохо послуживший, бросали на верную гибель.

А вот о месте назначения координат точных не было. Спасибо, что хоть район удалось выяснить верно. Они только сейчас представили себе, как рисковали люди в далекой, скованной нацистским холодом Европе, свои же, родные люди, чтобы эти сведения добыть. Никогда и не узнают, кого благодарить за это их задание и за то, что на деле могут доказать нужность свою и отслужить приемной Родине. Само задание показалось теперь пустяком. Найти и обезвредить. И за ценой не постоять.

Они выгрузили последними легкие саночки, Игер наладил постромки, специально сделанные на заказ, разостлал по льду, чтобы удобнее потом подцепить. Тили складывала остальное оборудование и некоторое, еще оставшееся продовольствие. Ничего, охота прокормит. Солнце слегка припекало обнаженные головы, ложилось загаром на их бледные лица, почти одинаковые, даже и теперь, когда они выросли. Погода была относительно хороша: не слишком придется мерзнуть те минуты, которые им необходимы. Они наскоро разделись, Игер тактично отвернулся, чтобы не смущать сестренку, потом стали так, чтобы невдалеке и не повредить скудное имущество. И брат крикнул сестре:

– Вот она, наша жизнь! Здорово! – А потом еще в пространство, вдруг дойдет: – Эх, Капитоныч! Ого-го! Смотри!

Спустя совсем малое время, даже и прикурить не успеть, по антарктическому целинному снежному полю понеслась очень странная упряжка – сани, а в них скользящие парой, стелющиеся на бегу два прекрасных бело-серебристых поджарых полярных волка.

8

Коль не берете вы добра, что с вами рядом,

То как же взять вам то, что видно вдалеке?

Пренебрегать своим, мне кажется, не надо,

Как и мечтать о том, что есть в чужой руке.[8]

В состоянии легкой свирепости, а скорее даже обиды, Сэм вернулся обратно на базу. Бараки стояли пусты, и те, что с подводными моряками, одинокий кок маялся в дверях своего временного камбуза, размышляя: вылить помои прямо на снег или все же отойти в сторонку и не поганить вверенную ему территорию. Видно, инструкция взяла верх, потому что, обреченно вздохнув, котлетный царь поплелся за канатное ограждение, кряхтя под тяжестью здоровенного алюминиевого бака, в котором плескалось что-то мутное. Вообще, после печального случая с Лис в казармах стало очень тихо, как бывает в природе перед лютым ураганом, который то ли разразиться, то ли нет – воля случая.

Днем все были заняты в пещере. Разве Бруно дежурно дремал на радиоточке. Сегодня «тащили торпеду», сам старина Рейнеке руководил работами, под неусыпным наблюдением гауптштурмфюрера, разумеется. На базе осталось только мирное женское население – повариха Гуди и еще Шарлота в своей кое-как налаженной лаборатории – во время недавней «битвы народов» довольно покрошили ценнейшего оборудования. Хорошо, если на «Швабию» догадались погрузить запасной комплект. А нет – так жди еще через год, связи ведь никакой, сообщить о случившемся некуда.

К Шарлоте он не пошел, к поварихе – тем более. У доктора Эйгрубер нечего было ему делать, в ухажеры Сэм не стремился, в помощники совсем уж набиваться не желал. Вообще, Шарлота была ему неприятна – чересчур много в ней удручающе слепого фанатизма. Хотя именно сейчас доктор Эйгрубер могла дать ему довольно разъяснений по поводу нынешнего озарения на морском берегу. Сэм уже догадался, пожалуй, какими именно экспериментами занималась Шарлота в пятом лабораторном блоке. К малютке Гуди он не отправился по иной причине – не хотел портить девушке настроения. Повариха встретила бы его с радостью – у Гуди всегда имелось в запасе что наладить или починить, Сэм не гнушался даже паять кастрюли, самолично бегал за оловом в рубку к Геделе. Из всех обитателей базы Сэм явно был самый безотказный и бескорыстный представитель мужского пола, к тому же не трепался, а помогал делом. Но может, малютке Гуди попросту именно его просить было нестеснительно – все же Сэм пленный, а значит, как бы ущемленный в правах. Хотя робкая повариха вряд ли полагала так на самом деле, она была по-настоящему хорошая девушка, и Сэм думал порой, что для Гуди лучше находиться сейчас у плиты с шипящими сковородками на богом забытой базе, чем пропадать у себя в Германии – в новые нацистские, истинные арийки она нипочем не годилась.

Краем глаза Сэм увидел, как приоткрылась дверь одного из дальних ангаров, и загорелся про себя. Вот кто ему нужен! Ох, и возьмет он сейчас кое-кого за мягкое место! Сказать «взять Волка за глотку» не получилось даже мысленно, несуразное вышло бы выражение.

Точно, Волк копался возле вверенной его попечению дизельной электрической станции. Его и не могло быть в пещерах – после случая с Лис запрещено ему было отлучаться с поста, если ни одного из охранников не имелось на месте, Ховен на этот счет даже письменный приказец вывесил. Продовольствие что, один расхититель-диверсант много не унесет, а вот если рванут цистерны с горючим – жди беды. И Волк остался караулить. Разложил прямо на снегу какие-то грязнючие тряпки, в солидоле и мазутной смазке, тер ими несусветно корявую железяку, кажется, запасной противовес от топливного котла, как показалось Сэму на первый, быстрый, взгляд. От созерцания этого житейского времяпрепровождения злость его вдруг многократно возросла, и к Волку он подошел, внутренне кипя на последнем градусе горячки, которая наступает от праведного гнева.

– Привет! – навстречу ему поднял голову Волк, улыбнулся дружелюбно.

Вообще-то он был ничего себе парень, даже странно, что угодил с таким незлобивым характером в помощники в Ховену. Но тут же Сэм вспомнил, кем может оказаться Волк на самом деле, и тогда в охранниках ему самое место. Впрочем, Великий Лео относился именно к этому своему приближенному как-то особенно, иначе и с нарочитой строгой мягкостью. Словно к младшему брату или сыну, которого воспитали в его отсутствие, но вот отец наконец нашел утраченное чадо и теперь дарит любвеобильным вниманием. Исключительный случай, Великий Лео и человеческие чувства. Ведь даже в истории с Лис гауптштурмфюрера больше всего разъярила ситуация злостного нарушения дисциплины, чем покушение на собственную любовницу, это если верить слухам, конечно.

– Привет! – многообещающим от сарказма тоном сказал в ответ Сэм.

Волк уловил непривычно-враждебные нотки в голосе незваного гостя, с ним не разговаривали так, не из боязни, а просто никогда не было повода.

– Случилось что? – встревоженно спросил Волк и оторвался наконец от своих тряпок.

– Да уж, случилось, – с все возрастающим негодованием подступал к нему Сэм. – Медведь там с утра рыбкой забавлялся на берегу, ты здесь вонь развел, механик-самоучка, а меня за дурака держат! Причем последнего! По-человечески сказать нельзя было?

– Что сказать? – ничего не понимая, но стараясь сделать ситуацию примирительной, осторожно спросил Волк.

– Сам знаешь что. Тебе ли и не знать! Я уж помню! Как ты вокруг саней скакал. Голову мне морочил! Еще бы! Свеженького нашли, за чей счет позабавиться! Коньяк он пьет! – отповедь вышла довольно сумбурная, зато излагала самую суть претензий, и Волк понял ее превосходно.

– Во-он ты про что! – несколько скиснув, протянул парнишка и опять потянулся к тряпкам, больше от смущения, чем по нужде. – Но, пожалуй, я выглядел бы мистификатором-недоучкой из заезжего цирка, вздумай представиться тогда настоящим образом. – И тут, внезапно что-то сообразив, Волк вскинул голову в восхищенно-изумленном и радостном порыве: – Постой! Ты не боишься, что ли?

Неожиданный вышел вопрос, Сэм немного даже подумал, прежде чем уразумел, какое чувство и в каком отношении имел в виду Волк.

– Нет, не боюсь. С чего бы? – Но, увидев, что ответ его доверия не удостоился, пояснил: – Я не от храбрости и не от похвальбы. Тоже и для меня страшные вещи есть. К примеру, видел, как клином шли танки по пустыне в наступление, прямо на наши позиции, еле ноги унесли, такая жуть была. Еще артобстрел, штука весьма неприятная, особенно если коммуникации перебило, а тебе срочно радиовышку восстанавливать. Можно и в штаны наложить. Впрочем, полные штаны делу не мешают, лишь бы делалось.

– Все же иной сказал бы: чудеса, причем из сатанинских. Да что я говорю! Многие так и думают. Вон, руны охранительные на себя понацепляли, смех один. Даже Вилли, хотя он-то знает про нас больше всех. И тоже боится. Не меня, конечно, и не Медведя, а себя самого и в себе чертовщину. Однажды так и сказал: или Галилей был неправ, или надо мной нечистый надсмеялся. В смысле: если мы есть, то тогда и Земля – центр Вселенной и верить не во что, даже в знание. А я ему сказал, что он, Вилли, круглый осел. Поругались крепко.

– Правильно сказал, – согласился с ним Сэм, он уже успел присесть рядом на перевернутом ржавом цилиндре-емкости от смазочного масла. Он знал про Волка, что тот в свое время учился на портового инженера в Гамбурге, только недолго, его то ли выгнали, то ли он сам ушел, но человеком был отчасти образованным, и это упрощало дело.

– Ты спрашивай, не стесняйся. Теперь уж чего скрывать, – приободрил его Волк.

– Скрывать всегда есть чего. Но я спрошу. Только не знаю, как выразить. Попробую для начала по-деревенски примитивно. Вы, то есть ты, Лис и Герхард, вы оборотни?

– Если по-деревенски, то, конечно, да, – Волк сделался сразу очень серьезным, вся его ребяческая смешливость разом ушла. – А если по сути, то нет. В смысле, мы не воем по ночам, не превращаемся в полнолуние, и разума, между прочим, тоже не теряем. Тут иное. А вообще, лучше Бохмана спроси. Вилли тебе профессионально по полочкам разложит. Он давно уже с моделями бьется, ищет научное объяснение… Правда, без толку, – с вернувшейся к нему веселой дурашливостью заметил Волк, будто подглядел чужую неловкость.

– Вилли когда еще придет. Он сегодня «тащит торпеду», – напомнил Сэм. – А я бы сейчас послушал. Ты все же в высшей школе учился – чужие мысли сможешь внятно изложить.

– Это действительно очень сложно, – Волк непроизвольно перешел в иную разговорную плоскость, будто дело происходило не в снежной степи у топливного ангара, а в аудитории перед профессором, где он держал экзамен. – Понимаешь, Вилли считает, это пространственный переход. Для наглядности представь. Платяной шкаф, где висят в ряд вещи. Нет, не так… Пусть будет один костюм, парадный. А другой на тебе, тот, что на каждый день. И ты время от времени открываешь шкаф и меняешь первый на второй.

– То есть человеческое тело на волчье или медвежье, – уточнил Сэм.

– Или на дикую рысь. Как наша Лис. Только она букву «р» не выговаривает, вот и стала Лис. Еще потому, что крадется хитро и неслышно, это прозвище Лео придумал, – пояснил Волк, – Но понимаешь, вся штука в том, что во время обращения ты остаешься неизменен: твое «я» или разум, как угодно назови, – в каждой философской школе свои огороды – неизменно там и тут. Хотя, скорее над обоими состояниями, а в то же время нигде. Затем всю подчиненную тебе конструкцию поворачиваешь. Присутствуешь в ней тоже там и тут. Ощущаешь себя сразу и шкафом, и его хозяином.

– А что там замечательного, в шкафу? – загоревшись любопытством, выпалил Сэм. Он уже забыл о необычной исповеди, о своей обиде на Марвитца, мозг его скоро рисовал и считывал картинку.

– Ничего. Всего лишь пустой темный ящик. А в нем костюм. Кстати, не один. Только каждый выбирает, какой ему лучше идет. В том смысле, что ты не влезешь в женскую юбку или в баварские кожаные «ледерхозе», не твоя это одежда. Вот и я, к примеру, никогда не надену то, что носит Лис. Плохо мне будет в ее костюме. Поэтому я Волк, а Марвитц, скажем, Медведь.

– Я помню Лис в ту ночь. Она совсем голая была, – Сэм разговаривал уже как бы сам с собой, такая его хватила познавательная горячка. В голове проносились структурные системы, одна фантастичнее другой. – Одежда, обычная и человеческая, стало быть, не переходит?

– Ничего не переходит. Кроме тебя самого. Вернее, лишь то, что содержит живой генетический код, то есть неразложившаяся органика: Шарлота достоверно выяснила. Это как шифр к замку. А мертвые предметы портятся безнадежно. В радиусе примерно сантиметров двадцати—тридцати, у каждого разно. При переходе туда – резкий локальный скачок температуры на доли секунды; все, что из ткани или, допустим, кожи или дерева, сгорает, не в огне, а будто рассыпается, некоторые металлы испаряются, некоторые плавятся и текут. Поэтому лучше высоко подпрыгнуть вверх, если не желаешь обжечься о землю или другую поверхность, а потом сразу в сторону. При переходе обратно – такое же интенсивное понижение и в том же радиусе, очень сильное поглощение тепла. Здесь не видно, а, скажем, летом трава замерзает и ломается в крошку.

– А тела настоящие? – задал Сэм самый сейчас ему интересный вопрос.

– В общем, да. Шарлота нас анализами уже измучила. И никакой патологии не нашла. Волк как волк, человек как человек. С точки зрения биологии делать тут нечего. По крайней мере, на сегодняшний день. А что будет завтра, кто знает? – со спокойным равнодушием ответил ему миляга-оборотень, было видно, что Волка этот вопрос мало занимает, и вообще, не из разряда насущных. Его даже замасленный противовес волновал больше. Однако вечно приветливое настроение взяло верх: – Ты мне скажи, Сэм, если мы такие нормальные, то почему физической силы у нас вдвое больше против обычных людей и выносливости тоже? И никакая язва нас не берет? И кажется, судя по нашему Герхарду, живем мы чуть ли не два человеческих срока?

– Может, просто-напросто жизненные силы складываются или умножаются? Если ты сразу человек и волк, то мощь твоя от одного и от другого? – Сэм выдал первый пришедший ему на ум принцип объяснения. И спросил уже ни к чему, а из чистого любопытства: – Интересно, насильственно убить вас можно?

– А ты попробуй, – усмехнулся Волк, впрочем, добродушно. – Если очень постараться, то, конечно, можно. Только видишь, какая штука. Ну, пускай, угостишь ты меня пулей или ножом. Я ведь не дурак, тут же обернусь, это секундное дело, даже меньше. И конечно, от свинца и железа ничего не останется, а тело мое, человечье, в шкафу в полном порядке сохраняться станет, без дыр и порчи. Отчего так, не знаю. Но проверено. Ты вообще-то лучше Бохмана спроси. Он давно уж ночей не спит, ищет отгадку к загадке природы, такого наворотил, что уже и слова нет ясного, надо с ним через переводчика разговаривать. Ладно, я недоучка, его и герр Ховен через раз понимает.

Они поболтали еще немного, но в научно-фантасмагорические детали Сэм более не вдавался, любопытно было ему поговорить с Бохманом, однако до вечера еще далеко, а раньше тот не вернется, «тащит» эту чертову торпеду. Беседа у него с Волком пошла больше про тяжкую их брата-оборотня двойную жизнь. И оказалась она у каждого своя. Истории, все три разные, любая по-своему примечательна.

Положим, первым официальным оборотнем Третьего рейха стал Герхард. По обычным меркам человеческого века было ему уже лет восемьдесят, а на вид так и меньше сорока. Только-только в полном расцвете сил. Прозябал он в скалах Тевтобургского леса, в какой-то пещерке. Случалось, с лютого голода обедал и зазевавшимся охотником – это по зиме. Когда менял звериные шкурки на насущные вещи, когда и подворовывал. В деревнях его не любили, но и боялись, считали за помешанного дикаря, держались подальше, обходили стороной, но чаще не трогали. Хотя однажды, еще по молодости лет, когда Герхард сам сбежал из дому, сильно бедняцкого, желая жить в свободе, его медвежонком поймали с намерением продать в гамбургский цирк Гагенбека. Правда, в клетке просидел он недолго, дождался темноты и чтобы сторож уснул, открыл замок и был таков. Но пребывание свое в неволе запомнил накрепко. И с тех пор частенько бедокурил. Портил капканы, спускал деревенских собак с цепи, даже потом лабораторных крыс у Шарлоты тайком таскал из вивария. Однако благодаря его эскападам, а может, чуткой интуиции местного суеверного крестьянства, о тех лесах прошел дурной слух. Припомнили и парочку пропавших без вести охотников, и раскуроченные ловушки, и кое-какие нехорошие встречи с медведем, который глазел из кустов на женщин, словно человек. Оттого прилепилось к сим известковым скалам и лесным пещерам прозвание «Магические места». По этому-то указующему названию, словно первопроходец по компасу, и явился в Падерборн однажды гауптштурмфюрер Ховен. Тогда еще просто обершарфюрер СС. И Медведь сразу поверил ему. Как и в то, что он, Герхард Марвитц, вовсе не выродок, а, напротив, новый шаг вперед в эволюционном развитии природы, тот самый уникум-сверхчеловек, во плоти и наяву, и что есть в Третьем рейхе такая организация, где примут его с распростертыми объятиями. В общем, носился тогда Лео со своей находкой, словно дурак с рождественской свечкой. А Герхард на него чуть ли не молился. Лео его читать и писать выучил, перевез в Берлин, одел, накормил, с хорошенькими фрау и фройляйн познакомил, только просил не обижаться – не все еще понимают его, Герхарда, уникальность. Позже в «Аненэрбе» целый отдел открыли, секретный и в документах не значимый. И Герхарда записали под грифом «особь номер один». Очень обидно, но Ховен велел наплевать и позабыть. В самом деле, не человеком же его писать? Он выше и больше. Правда, Герхард тогда остался при убеждении, что в управлении по расовым вопросам сидят одни недоумки и никто там не считает его «выше и больше», а совсем наоборот. Но Лео он о том не сказал, незачем расстраивать замечательного человека. Герхард уже привязался к своему открывателю, как верный пес. И ни на шаг не отходил. В идеи пангерманизма верил свято, и вовсе не по недостатку образованности, хотя и это присутствовало, конечно. Ему по душе пришелся тот единственный, на его взгляд, общественный порядок, дутому мистицизму которого он мог достойно служить, являясь одновременно его как бы символом. Из никчемных бродяг в самый центр внимания, пусть пока и тайного, – подобный переход заставил Герхарда возгордиться необычайно. Сказать по чести, многого он и не видел, а Лео не все ему показывал и дозволял знать. В особенности о том, что стоит какому-нибудь ничтожеству на верху щелкнуть пальцами, как беднягу Медведя тут же сочтут лишним и сгноят хотя бы и в тайном узилище или попросту уничтожат сильно и быстро действующим ядом, чтоб ничего не успел понять.

А вот лично он, Волк, пришел в отдел добровольно. Сэм станет сейчас смеяться, но чистейшая это правда – пришел по объявлению. Самому банальному, в нескольких газетах напечатанному. В «Гамбургском времени» в том числе. Навроде шутки, но кого касается, тот поймет. К этому моменту Волку уже все надоело. И его респектабельное, благочинное семейство, и придурок отчим, чиновник городского магистрата и ревнитель магдебургского права, вечно хмурящий на пасынка брови, и нудная инженерная школа, и тайные вылазки за город, когда становилось невмоготу, и он бегал по полям, ни о чем не думая и все проклиная, от скуки ловил собственный хвост. А тут случайно увидел и прочел. Рано или поздно, впрочем, все равно бы прочел, их еще несколько лет публиковали, Лео не уставал надеяться на успех до самой войны. Пришел лично к герру Ховену, себя отказался назвать, кто он и откуда, поклялся только, что чистопородный немец, а по нему и так было видать, впрочем, на это, кажется, Лео плевать хотел. В личной учетной карточке так и значился «Волк, особь номер два». Ничего всерьез не принимал, больше валял дурака, вообще-то в «Аненэрбе» этим сплошь и рядом занимались. Однако было забавно. А потом Лео добился своего, и вместе с Медведем их представили лично фюреру. Владыка Третьего рейха впечатлился настолько, что велел назначить обоим особое содержание и приказал Гиммлеру содержать отдел зооистории с его подопечными поблизости, мало ли какая приключится блажь. Тут-то они ощутили себя значимыми фигурами. Впрочем, Волк от лицезрения особы фюрера в чрезмерный экстаз не впал, с его-то врожденным легкомыслием сложно предаваться безудержному фанатизму. Но с Лео у них получилась отдельная история. Герр Ховен как-то особенно привязался к Волку, мальчишка, соответственно, к нему. Вроде приемного сына, которому многое можно, которого берегут и держат под присмотром, а и сын в свою очередь, какой бы ветер ни гулял в голове, за отца горло кому хочешь порвет. Такое получилось между ними родство. Если Марвитц видел в Лео обожаемого навеки начальника, то Волк, иногда позволявший и капризы, – не слишком строгого папашу, готового нянчиться с сыночком до второго пришествия. Но и справедливости ради надо признать: Волк был единственной человеческой слабостью железного гауптштурмфюрера, а больше за Лео Ховеном никаких поблажек ни для кого не водилось.

Вскоре после торжественного представления канцлеру они поехали в путешествие. Стукнула моча в голову персонам на высотах власти отправить их искать чудес в Гималайских предгорьях, дескать, потенциальное духовное родство, мистический союз душ и родина арийских племен. Короче, наладили всех троих в государство Тибет. Повидать далай-ламу и себя показать. Только никакого далай-ламы они в Лхасе не застали, тот уж помер, а нового пока не сыскалось. Зато посмотрели британскую Индию, до этого Стамбул и даже Иран. Волк был в восторге, а Марвитц часто и довольно улыбался в бороду. Ему очень понравились восточные женщины. Он вообще отчего-то предпочитал чрезмерную скромность у противоположного пола, при наличии, разумеется, отнюдь не скромной красоты. В Тибете долго не задержались. Представляла собой вся их троица нечто вроде посольства, потому принимали заезжих германцев пусть с неохотой, но вежливо и чинно, и напоследок передали их собственному далекому «великому владыке, океану мудрости» несколько барабанов с молениями, золотые ритуальные украшения и послание с наилучшими пожеланиями. А про истоки истинно арийской расы там никто и не слыхал. Гипнотическими сеансами в Тибете тоже не баловались, даже при официальном дворе, о спиритизме со столоверчением не имели понятия, чудодейственной святой воды тем более не оказалось. Из необыкновенного – разве неописуемой красоты природные горные ландшафты да некоторые пикантные травы для увеличения мужской потенции. Ховен те ландшафты сфотографировал, заодно прикупил и травы на всякий случай, целый мешок, какое-никакое, а его собственному начальству приятное утешение.

Случилось это уже на обратной дороге в приграничном районе. До индийской территории оставался один дневной переход, в небольшом селении решили заночевать. Никого они там не стеснили, с собой были просторные палатки и все необходимые припасы, да еще от самой Лхасы ехала с ними охрана для защиты от разбойников. А поутру, когда собрались в путь, очень рано на рассвете в поселке поднялся шум. Вышли посмотреть, что такое. И надо же, толпа местных женщин и мужчин камнями кидалась в оборванного, невероятно грязного паренька, почти ребенка, гнала прочь с визгливыми криками и протяжным кашлем от поднятой поселянами дорожной пыли. Гонимое существо производило весьма жалкое впечатление: спутанные лохмы серых волос, овчина на голое тело, полная вшей, обмотанные тряпками ступни ног, драные, до колен, армейские штаны явно британского происхождения, и такое грязное лицо, что даже его естественного цвета нельзя было разобрать. Лео, конечно, не собирался вмешиваться, да и с какой стати. Но Медведь первым учуял неладное. Он был старше Волка, хотя и того кольнуло предчувствие и потянуло вперед, будто железную руду к магниту. А Герхард уже унюхал, что это свой. Видать, что-то такое знали и местные жители и потому швырялись в оборванца камнями, причем целили очень метко, норовя попасть в голову или перебить ноги. Кое-как отбили чумазого мальчишку, пригрозив селянам винтовками. В общем, взяли беднягу с собой. Ошиблись только в одном. Не парень это был, а лядащая девица лет примерно двадцати, не больше, как она сама смутно помнила про себя.

Так в их компании оказалась Лис. Особь номер три. Живое оправдание их далекого путешествия. Все «Аненэрбе» было в восторге, и лично Карл Вилигут. А когда Лис отмыли и приодели, оказалось – вполне ничего себе, миниатюрная и аккуратная малышка, только с одним недостатком. То ли от крайней дикости, то ли в силу природной, индивидуальной особенности, но обнаружились у нее серьезные проблемы с превращением. Животное начало Лис не желала, а может, вправду не могла держать под полным контролем, видно, чересчур сильным было оно в ней. Так-то ничего, но если ее разозлить, теряла над собой власть и могла начать бессмысленно убивать кого попало, не слишком взирая на личности. Кроме герра Ховена, это само собой. Для нее он в любое время – несравненный и обожаемый повелитель. И вовсе не соблазнял он девушку в любовницы, очень Лео это нужно! Необходимо ведь учесть, у них там, в горных высях, одно неотделимо от другого, или все, или ничего, вот и Лис по-иному своему повелителю служить не могла, ну а герр Ховен не полный же дурак, чтоб отказаться.

– А ты сам, лично, охотился когда на человека? – осторожно спросил Сэм у Волка.

– Мне и на зверя-то не доводилось, – честно сознался в ответ парень. – Но если придет нужда исполнить долг, я – как все. Хотя и не хотелось бы.

– А мне ты мог бы показать сейчас? Ну-у, как бы это лучше сказать… – замешкался в определении Сэм, боясь ненароком ляпнуть обидное.

– Превращение? А что, мог бы! – Волк заулыбался, предвидя даровое развлечение. – Вообще это здорово, что ты не боишься! Ведь все вокруг… А-а, я уж привык! – и Волк с досадой махнул рукой. – Но лучше давай-ка пойдем в котельную. Может, видно и похуже, зато тепло.

– Само собой. Вовсе я не хочу, чтобы ты скакал голый на морозе, – согласился Сэм, а внутри себя замер и телом и душой в предвкушении невиданного зрелища. Любопытство не просто распирало его, но еще немного – и разорвало бы на части. Он был готов следовать за Волком куда угодно.

Немного-то и времени прошло с той минуты, когда на него снизошло озарение, а потом и его словесное доказательство. Но мир вокруг изменился. Впервые Сэм ощутил себя полной его частью, и вовсе не потому, что нашел вдруг в нем существ, еще более безумных для обыденности, чем он, а оттого, что безумие теперь верно, хотя и медленно, становилось нормой. Сэм давно это подозревал и прозревал, но даже и мечтать не смел о вещественном подтверждении сумасбродств Вселенной, всего лишь притаившейся за кажущимся скучным порядком. А Волк, Лис и Медведь в этом мире поддельного порядка – будто кинематограф или автомобиль, попавшие в каменный век, только относительное чудо, доказывающее способность к чудесам всеобщим и объяснимым. Надо лишь преодолеть собственную планку, которая даже не на уровне головы, но где-то у пят, перешагиваешь по привычке и опасаешься поднять – вдруг не допрыгнешь. Однако Сэм любил прыгать, так, чтобы выше этой самой головы. Вот и его изобретение, говорят, мистика, а настоящей-то природной не видали. Куда его самоделке, вот где диво, где настоящее знание!

В ангаре было не так светло, как снаружи, пусть и работало на полную катушку электрическое освещение. Но все же достаточно, чтобы все рассмотреть как следует. А голый Волк был очень ничего, Сэм даже позавидовал, экие лепные мышцы и длинные ноги, не то что у него – костлявая слишком, нескладная фигура, будто из одних острых углов, и собранная наскоро. Но тут же подумал, что пялиться бесстыдно открыто, хоть и на голого мужчину, все-таки нехорошо, не в музее древнегреческой скульптуры, и поторопил:

– Давай, что ли. Я готов, – и сложил руки на груди, приготовился лицезреть.

– Ты-то готов, а я-то нет, – Волк несколько раз огляделся кругом. – Как бы чего не подпалить!.. Вроде все чисто. Ну что же. Смотри! – и очень высоко подпрыгнул вверх.

Зрелище и вправду заняло не более пары секунд. Но Сэм разглядел достаточно для первого раза. Оп-па! Неизвестно даже, на что похоже. Одно ясно, не на органическую трансформацию. Никакие конечности никуда не вытягивались, не росли когти, не удлинялся хвост. Превращение в движении скорее напоминало детскую игрушку калейдоскоп, с одноцветными, прозрачными, хрустальными стеклышками. Будто неправильной формы додекаэдр образовался на месте человека, завис на мгновение в воздухе, как если бы исчезла внезапно сила земного притяжения. Потом идеально ровные грани стремительно умножились, развернулись в бесчисленное количество сторон, замелькали в неистовом вращении, возникло слабое свечение, какое бывает в сталелитейном цеху от только что отлитой чушки. И вот на мягкие лапы приземлился красавец волк и прянул в сторону с легким фырканьем. В воздухе разлился ощутимый запах сильно нагретого воска и озона, словно от электрических разрядов. Впрочем, запах приятный.

Волк уже сидел подле на свернутом калачиком хвосте, ждал. Сэм не сразу понял, что нужно и можно выразить впечатления вслух, потом вспомнил: он имеет дело с по-прежнему разумным существом, хоть временно и бессловесным, и дал волю эмоциям:

– Это здорово! Это, ты даже не представляешь, как здорово! – Он обошел вокруг Волка, от избытка чувств цокая языком. Тот сидел неподвижно, лишь водил мордой туда-сюда, следя за ритуальными плясками Сэма вокруг его персоны. – А теперь чего делать будем? Ты хотя бы хвостом помаши, что ли? – предложил Сэм и счастливо засмеялся.

Волк хвостом махать не стал, а поднялся на задние лапы, передние задрал Сэму на грудь, фамильярно лизнул его шершавым мокрым языком в щеку и побежал прочь к выходу. У двери остановился, оглянулся назад, как бы спрашивая: «Ты чего? Не мешкай, за мной!» И оба они, Волк и человек, выбежали на чистый снег позади ангаров. Будто мальчишка, Сэм валял снежки, кидал их в Волка, тот подсекал его под коленки, опрокидывал на лед, Сэм норовил поймать проказника за хвост, потом удирал, потом догонял, бог знает сколько времени, весь вымок и потерял варежку. Потом запыхался напрочь, плюхнулся в сугроб, оставшийся после недавней расчистки станции, и громко запел песню: про девушку, собиравшую травы на лугу. Волк тянул его зубами то за правый, то за левый меховой сапог, тащил из сугроба, но Сэм никак не желал вставать, громко хохотал и все орал свою песню. Пока сверху не раздался вполне человеческий голос:

– Эва, как вас разобрало! Ничего, скоро герр Ховен придет, получите на орехи! Двери настежь, электростанция без присмотра – одна спичка, и готово! Срамота! – над ними мохнатой тушей, закутанной в дежурную и бессменную шубу, возвышался Марвитц.

Волк не долго думая, поджав уши и хвост, чесанул по снегу обратно к топливным складам. Сэм и Герхард остались наедине.

– Ты чего кулаком грозил? – хмуро спросил Марвитц, как будто сейчас это был самый наиважнейший вопрос, который он хотел задать Сэму.

– А ты чего надо мной потешался? Надо же, рыбкой он забавлялся! Для пущего эффекта тебе стоило гранату зубами ловить, то-то смеху было бы! – огрызнулся в ответ Сэм. – Еще друг называется! Дрянной из тебя друг-то вышел. Впрочем, чего это я? Небось герр Ховен отдаст приказ, так ты меня и пустишь под лед, не задумаешься!

– Может, пущу, а может, и нет! – обиделся в свою очередь Марвитц. – Тоже мне нашелся рыцарь большой дороги! Какие у меня друзья? У такого-то отродья? Не хочешь больше со мной знаться, так прямо и скажи. Ничего, как-нибудь переживу, не впервой.

– Ты из всех дурней наибольший дурень, каких я только видал! – прикрикнул на него Сэм, но уже совсем без горькой сердитости. – Думаешь, самые страшные оборотни – это вы? Держи карман шире! Не-ет, дорогой мой Медведь, настоящие нелюди – они всегда под одной шкурой ходят, а превращаются незаметно исподтишка, как крокодилы, бревном прикинутся и нападают из засады. Это, чтоб тебе понятней было, такие человеки, вроде нравственных хамелеонов. И я вовсе не твоего любимого гауптштурмфюрера имею в виду. С Великим Лео как раз все просто – какой снаружи, такой изнутри. Мракобес и сволочь последняя, ты уж не обижайся. А хамелеоны – они тишайшие. Думаешь, лежит так себе чурочка, а как ручонку доверчиво протянешь, тут тебе или пальцы оттяпают, или дерьмом обдадут с ног до головы. Я этого нахлебался, ты мне верь.

– Тебе все равно, что ли? – недоверчиво и отчего-то шепотом спросил его Марвитц. – Неужто, как допрежь всего, вместе посиживать будем, за картами и вообще?

– Будем, дружище. Но не как прежде. Я тебя, любезный ты мой Медведь, еще замучаю. И тебя, и Бохмана, и Волка, любопытство – бедствие для окружающих, ты это запомни. Заодно кое-какую дурь из твоей головы вычищу. Постараюсь, по крайней мере. Еще погонишь меня в шею, чтобы не лез. Я на тебе эксперименты ставить буду, предупреждаю сразу. Готов послужить на пользу науке? – уводя разговор в сторону с опасного места, спросил Сэм.

– Ага, а кто зарекался, что нипочем на герра Ховена горбатить не станет? Не ты ли? – не удержался от каверзы Марвитц, он был, наверное, очень рад тому, что сказал ему Сэм, скалился во весь рот и блестел глазищами.

– Да пошел твой Ховен знаешь куда? Гауптштурмфюреры приходят и уходят, а небеса остаются. И небес этих не девять сфер, но бесчисленное множество. Только до одного доберешься, думаешь, уж все, можно и отдохнуть. Глядь, за ним другое открывается, еще бездоннее первого. И так без конца. И взирать на эти небеса никакой-такой Ховен не может мне ни разрешить, ни запретить, кочергу ему в зад!

– Ишь развоевался как! Ничего, скоро герр Ховен возвернется, перед ним и выступишь. С тебя станется, – Медведь от избытка чувств хлопнул Сэма ручищей по хребту и едва-едва успел поймать, чтобы приятель не улетел обратно в сугроб.

– Дотащили, что ли, торпеду? – отряхиваясь, спросил Сэм.

– А как же, дотащили. Теперь направлено взрывать станут. Лишних свидетелей попросили удалиться. В целях, стало быть, общественной безопасности. Ну и меня герр Ховен спровадил, чтобы в лагере приглядывал, сейчас ведь и морячки подойдут. А сам задержался, и Лис с ним вместе. Капитан Вернер и наш Вилли тоже там, и даже старик Ени пожелал посмотреть, правильно ли после взрыва шахта пойдет? Ну еще саперы остались, без них нельзя. Думаю, и отсюда мы с тобой услышим. Как бабахнет, будто громкий хлопок, так скоро после того и возвернутся.

Они не спеша тем временем шли обратно по направлению к электростанции, то и дело обращая взоры на север, чтобы не пропустить вожделенного мига, когда «бабахнет», все же при здешней рутине большое развлечение. Только Медведь сразу предупредил, чтобы не сильно обнадеживать. Очень уж далеко, увидеть ничего не увидят, но услышать можно – звук здесь разносится хорошо. Из ангара к ним вышел Волк, уже в человеческом обличье, в теплой меховой куртке и вязаном шлеме на голове – поднимался ветер. У Сэма стали мерзнуть уши, он натянул и до упора застегнул капюшон, пожалел об утраченной варежке. Искать пропажу было лень, проще у Герхарда взять на складе новенькую пару.

Не успели они втроем основательно приготовиться к ожиданию у моря погоды, как вдруг без предупреждения и предварительных намеков «бабахнуло». И это слабо сказано. Земля дрогнула под ногами, тяжелый Герхард пошатнулся, еле устоял, балансируя руками, с трудом удержал равновесие. Уши немедленно заложило даже не силой взрыва, а непонятным звоном, который Сэм определил как весьма похожий на ультразвук, впрочем, и обычного грохота хватало тоже. А на севере, за границей ледяных холмов, окружающих спящую в низинке базу 211, вставал белоснежный вихревой столб, будто бог Саваоф на Синайской горе, только огня не хватало.

Марвитц, Сэм и Волк растерянно переглянулись. Слова были излишни – и так понятно, что стряслось какое-то непредвиденное, внезапное несчастье. Потом, не сговариваясь между собой, все трое побежали в сторону залива.

9

Тут бесы двинулись на левый вал,

Но каждый, в тайный знак, главе отряда

Сперва язык сквозь зубы показал,

А тот трубу изобразил из зада.[9]

Тропинка, уходящая полого вверх, тянулась по самому краю огромного ледникового пласта, накрывающего неровными плитами береговые скалы и притаившуюся под ними, в мрачной глубине, секретную пещеру. Но и тропа эта оказалась заваленной снежной массой, водопадом ринувшейся вниз после внезапного и непонятной причины взрыва. Сэм уже по дороге прикинул про себя, что никакая торпеда не могла привести к ужасающе мощному извержению, поколебавшему самую земную твердь. Слишком огромное количество взрывчатки потребовалось бы для столь великого эффекта, или разве старый Ени решил развалить строительство подземной базы начисто и бесповоротно.

– Эх, танк бы сюда пригнать! – отчаянным голосом прокричал Волк, карабкаясь по снежной перине, рыхлой и зыбкой, то и дело проваливаясь в нее чуть ли не с головой.

– Своих, что ли, утюжить? Ты соображай! – отозвался немедленно Марвитц, словно ледокол, рассекавший мощным торсом лавинный завал. – Надо поверху у самого обрыва подняться, иначе никак.

Они выбрались прочь из снежного моря, что до момента неведомой катастрофы представляло собой тропу, ведшую к наземной рабочей площадке, после, уже на каменистых выступах, отряхнулись и осмотрелись. Внизу простирался как ни в чем не бывало знакомый залив, вовсе не поврежденный, до него, видимо, несчастье добраться не смогло. Только и было дела, что обрушилось несколько выступавших ледяных глыб. Сэм прикинул про себя. Новую шахту, как он помнил, прокладывали снаружи. Через высверленный в ледниковой толще шурф. Собственно, замерзшая вода не представляла собой никакой строительной проблемы, но вот базальтовый свод подводной пещеры – это другое дело. Без соответствующего горного оборудования его было не пройти. Но «Швабия» так и не объявилась, а все старые машины, и без того выработанные до предела, за время зимовки превратились в полнейший хлам и годились разве для локальных работ. Взрывать изнутри, где уже имелись готовые постройки, было вопиющей глупостью, и бригадефюрер Рейнеке придумал трюк с торпедой. Конечно, одна шахта проблем никак не решала, Сэм уже выведал – их планировалось с полтора десятка по периметру всего залива.

Однако Великий Лео без дела сидеть не мог и остальным бы не позволил. Потому и затеяли, и достукались. Чего бы там Бохман со старым Ени ни насчитали, результат уже налицо. Это ж надо, запустить новейшую циркулярную торпеду по шурфу вниз, вдоль скользящего наклонного стока. Да мало ли какая дрянь подо льдом может быть! Сэм, конечно, в детали не вникал, оттого что слушал краем уха, опять же из гордости неприсоединения, но и он не мог не понимать, до чего рискованна вся затея. Смущало теперь одно – сила взрыва. Или торпеда по какой-то неведомой причине взорвалась на поверхности – тогда откуда огромной высоты фонтанный снежный столб? Или эти идиоты забыли разминировать нижний, подземный участок – тогда почему уцелел ландшафт в заливе? Ведь в этом случае пещеру должно было завалить первой. Да и не идиоты они, ни Вилли, ни бригадефюрер Рейнеке, ни старший у взрывников, вечно понуро-угрюмый Оскар Кройцер.

Сверху зато удалось пронаблюдать хоть одно утешительное зрелище. Там и сям копошились группки людей, раскидывали снег, кричали друг на дружку. Это вернулись с полдороги отпущенные моряки и строители, догадался Сэм. Да вот же и следы рядом, видно, шли той же дорогой, где сейчас пробиралась их троица. А у воды, если присмотреться, брошенный на боку крошка-катер, загонять его в сарай было, наверное, некогда.

– Может, я на базу сгоняю, за санями? – предложил неугомонный Волк.

– Это дело, – согласился с ним Марвитц. – Лопаты, какие ни есть, захвати. И Шарлоте скажи, пусть поторопится сюда с бинтами и носилками.

Волк кинулся бегом по склону в базовый лагерь, а Герхард и Сэм вприпрыжку поспешили к месту аварии. Там уже вовсю распоряжался помощник Мельман. Очень хорошо, решил про себя Сэм, это очень хорошо, что спасательными работами командует военный. Собственно, он тоже лейтенант, хоть и вражеской армии, так что и его командирский опыт может пригодиться. Он видел, Медведь сейчас пребывает в некоторой растерянности – без прямых указаний гауптштурмфюрера Герхард представлял собой полуразобранную машину, с одной стороны, оснащенную мощным мотором, однако с полным отсутствием рулевого управления. Но может, так даже лучше. А что касается Великого Лео, то лично он, Сэм, хотя взращен на христианских принципах милосердия к ближнему, сего молниеносного сподвижника откапывать бы вовсе не стал.

Впрочем, завалило не всех. Беднягу Эрнста, который заранее пристроился неподалеку со своей вспомогательной аптечкой и натихую разливал из-под полы спирт, только лишь оглушило. Он до сих пор торчал, как репка, в снегу по самые уши и бессмысленно вертел головой, желая вытрясти из ушей несуществующие пробки. Бесполезно, сказал про себя Сэм, дня три будет слышать сквозь вату, это в лучшем случае. И вдруг увидел, как доктор сумел-таки донести до рта нечто, сильно напоминающее походную флягу, и успокоился на счет приятеля – очухается, пожалуй, много раньше.

Но тут опять случилось чрезвычайное. Как раз из-за того, что первым повезло паскуднику гауптштурмфюреру. Из самой середины, где снежная насыпь была гуще всего, внезапно показалась звериная морда. Матросики и их офицеры сразу заголосили, словно беременные бюргерши при виде голого пастора, и бросились врассыпную, позабыв о долге, – понятно, моряки народ суеверный. Однако то была не галлюцинация, а всего-навсего Лис. Она прытко и с завидной, звериной ловкостью выбралась наверх, немедленно принялась загребать лапами снег, разбрасывая его в стороны.

Медведь кинулся ей в помощь, Сэм поспешил за ним. «Волки Деница», все же военная косточка, скоро прекратили спасаться позорным бегством и встали поодаль созерцать. Кое-кто из них истово крестился, кто-то беззвучно разевал рот и тыкал пальцем в зверя. Ну, бог с ними, еще немного – и придут в себя, сейчас не до объяснений. Сэм только крикнул помощнику Мельману, чтобы прекратил цирк и занялся делом, а зверя, пушистую красавицу рысь, бояться вовсе не стоит.

Тем временем Марвитц и Лис, руками и зубами соответственно, вытащили на белый свет гауптштурмфюрера. Сэм с интересом заглянул в прокопанное отверстие. Видимо, Лис в момент своего превращения растопила большую часть летевшей на нее сверху снежной массы, а потом добралась до своего обожаемого господина, благо тот был рядом, прикрыла его мягким и теплым телом. В общем, исключительно ее усилиями самый распоследний на базе мерзавец первым получил билет на спасение. Ховена они оттащили в сторону, где и сдали на попечение доктора Линде, без малейшего страха и недоумения взиравшего на чудное животное. Наверное, Эрнсту в его нынешнем состоянии вселенские чудеса были неудивительны.

Скоро подоспел и Волк с лопатами. Следом за ним на вторых санях поспешала Лота Эйгрубер, предусмотрительная дамочка захватила с собой помимо прочего несколько комплектов запасной одежды. Теперь и бедняжка Лис смогла наконец принять человеческий облик, что проделала, благоразумно удалившись с глаз, и тем самым перестала пугать окружающих.

Спасательные работы продолжались часа четыре до самой метели. Но тут уж ничего поделать было нельзя. Ибо штормовая метель в Антарктике, летом она там или зимой, равно страшное явление. Хотя вытащили из завала, пожалуй, что и всех. Снег был довольно рыхлый, и если бы не обвалы от сотрясения, то люди отделались бы, скорее всего, ушибами, контузиями и нервными переживаниями.

Вот только одно. Откопали-то всех, да не всех живьем. Бригадефюрер Рейнеке и взрывник Оскар, и трое его помощников, и еще двое торпедных ефрейторов с лодки и один бортовой инженер, Сэм не помнил его имени, – это печальный список потерь. Хорошо, хоть Вилли Бохман остался жив, пусть его и вытащили без дыхания, но Марвитц откачал по всем правилам, писанным для воскрешения утопленников. Увечья ограничились в итоге вывихнутой рукой и легкой контузией от взрывной волны. Его уже грузили на носилки, и четверо парней из экипажа собирались нести Вилли вниз на базу. Рядом, на своих ногах, вот что значит железный человек, стоял капитан Хартенштейн и сплевывал кровавые сгустки на снег. Видно, удар пришелся ему в грудь. Ничего, если хватает сил идти самому, значит, решил Сэм, сто лет теперь жить будет. Давняя примета, еще с фронта. Происшествие с Лис пока никто вслух не обсуждал, все же в скорбном присутствии покойников не годилось нарушать благочинную тишину.

– Пойдем и мы, что ли? – обратился Марвитц к двум своим верным помощникам. – Мы уж совсем одни остались.

Волк и Сэм затаскивали последнее мертвое тело в нижний сарайчик, где было немного свободного места рядом с прикрытым плотным брезентом малюткой-катером. Вывозить погибших на базу сейчас не имелось возможности, саней только двое, а носилок четверо, и те нужны под раненых. Времени же в обрез – совсем немного и налетит ураганный ветер. Хорошо еще, у оборотней нюх на погоду – никакой метеостанции не нужно. Медведь с точностью до секунды мог предсказать, когда именно метель ударит в полную силу. Выходило, что очень скоро.

Лис давно уже отправилась вниз, охранять и сопровождать на базу гауптштурмфюрера Ховена. Не так уж сильно Великий Лео и пострадал, всего-то зашиб колено, потерял шапку и маленько оглох на оба уха. Но занял отдельные сани, правда, отбыл с места происшествия в числе последних, не желая ни на минуту спускать глаз с вверенных ему несчастных человеческих душ. Вот только на Сэма посмотрел с ухмылочкой, нашел время и повод позабавиться, когда у самого дом горит. Сэму это было все равно – следовало подобрать умерших, потому как после урагана уже не откопаешь заново. Все же люди, а не бродячие собаки, чтобы бросать без могилы. Медведь и Волк с ним согласились и остались тоже, Ховен возражать не стал, хотя Сэм видел – покойники ему без разницы, даже старый Ени, а ведь заслуженный был в их рейхе человек.

Метель бушевала четвертые сутки. И это не предел, поведал ему Марвитц, он вообще предрекал успокоение стихии не раньше, чем через неделю. Медведю в этом смысле можно было верить. База погрузилась в непроницаемый густо-молочный стремительный туман, будто в подводное царство полярного Нептуна, а ветры пели, словно прекрасные русалки, играющие на звонких раковинах, и тем довершали сходство в воображении. Сэм ни разу еще не застал такой суровой непогоды, но: как объяснил Герхард, ему крупно повезло. Метели и ураганы здесь обыденное дело, скорее достойно удивления, когда они подолгу не посещают их прибрежное захолустье. Сразу стало понятным и назначение тяжелых канатных лееров, протянутых от одного блока к другому и по периметру базы. Ледяные тоннели соединяли лишь ключевые и командные точки, от штабного жилища гауптштурмфюрера до лаборатории и в другую сторону – к радиорубке Бруно Геделе. Всем остальным предлагалось добираться к нужным местам своим ходом, для чего и предназначалась воздушная сеть провешенных канатов. К ним полагалось крепиться с помощью специальных карабинов и перемещаться вдоль строго по двое, никак не меньше. Марвитц заранее предупредил обоих своих друзей, чтобы не вздумали ни на секунду, что бы ни случилось, отходить в сторону и, упаси боже, отцепляться от страховки. В буран можно заблудиться в метре от барака и так и умереть посреди центральной площади, не зная, куда идти. Доктор и Сэм, не будь дураки, послушно внимали наставлениям. Правда, на охрану это ограничение никаким образом не распространялось – Медведь, Волк и Лис ходили, как хотели, и в любое опасное время. Их чутье, превосходящее всякое звериное и помноженное на интуитивное человеческое, позволяло им ориентироваться безошибочно в пространстве во всякую погоду и с закрытыми глазами. Даже с закрытым носом, пошутил как-то Волк, а приставшему как горчичный пластырь Сэму, которого снедала жажда любознательности, пояснил: нюх и зрение тут ни при чем, хотя и от них случается огромная польза. Они трое просто знают, куда идти, и даже не задумываются над этим, как Сэм, например, не размышляет, которую ногу ставить вперед – правую или левую, а все равно ступает себе по земле и не падает.

Вскоре миновали без малого две недели, что прожила база в вынужденном безделье, и Сэм успел много куда сунуть свой сгоравший от любопытства нос. И однажды за этот нос его вытащил к себе на разговор гауптштурмфюрер Ховен, немного все же приунывший после страшной неудачи его «торпедной» затеи. А началось все из-за посиделок с Бохманом. Авиаконструктор маялся бездельем, особенно его удручало то обстоятельство, что каверзная метельная непогода мешает немедленно приступить к выяснению причин аварии, и от нечего делать Вилли сошелся на короткой ноге с Сэмом, лейтенант перестал теперь дичиться в гордом отстранении и, кажется, был рад этому своему решению. Они стали посиживать в дневные часы, неотличимые, впрочем, теперь от часов вечерних, за умствованиями и расчетами, которые пока никак нельзя было проверить. Утвердились, однако, во мнении – факт подземного взрыва в самодельной шахте доступными им предположениями не объясним. Придя к такому заключению, они приуныли и стали ждать окончания атмосферного неудобства – разобраться на месте было единственным оставшимся для них шансом. К тому же после гибели Оскара и старого Ени, а вместе с тем и всей взрывной бригады, они двое являли собой последний островок научно-инженерной мысли, разве что за исключением недоучки Волка. Хотя тот интереса к их изысканиям не проявлял. Но однажды разговор между Сэмом и Вилли Бохманом зашел в совсем иную сторону. В последние несколько дней у них вошло в привычку сидеть над чертежами, кофе и рассуждениями в столовой у Гуди – тепло, пахнет вкусно и от Великого Лео подальше. К тому же место это ныне служило своеобразным клубом и являлось центром, куда оставшееся население базы сносило всевозможные слухи. Никто особенно их разговорам не мешал – большинству становилось скучно от одного взгляда на расчерченные, испещренные формулами плотные бумажные листы, они получались как бы посреди людного сборища и в то же самое время в уединении.

В столовой теперь стали все чаще появляться подводники, рядовой состав и офицеры, не в смысле пропитания, а будто бы гражданские и военные невольно потянулись друг к другу, хотя моряки и соблюдали меж собой обязательную субординацию. То и дело вспыхивали в разных концах за столами, двумя длинными и одним поменьше, короткие шепотки и пересуды, конечно, о Лис и других охранниках Ховена, но до мракобесных выступлений дело так и не дошло. Моряки как-то на удивление спокойно восприняли новость о людях-обортнях, а кое-кто успел уже подружиться с Волком, с ним вообще трудно было бы найти повод для ссоры. Пошептались, потыкали пальцами, удовлетворились его обещаниями непременно показать в хорошую погоду захватывающие превращения (Марвитц послал морячков куда подальше – им здесь не балаган, а он – не ярмарочное диво), и страхи завяли сами собой. Зато доставалось теперь Лис. Ее появление встречали шутками, иногда и непристойными, какие приняты были на портовых стоянках, – о том, как, дескать, их товарищи отправились однажды в путь искать утех с заморской барышней, а там поджидал невиданный сюрприз. Впрочем, Лис не то чтобы обижалась, напротив, казалась довольной и даже на те шутки отвечала, хотя разговорчивости за ней никогда не водилось. Что-то в нехитрых заигрываниях ей все же было приятно. «Волки Деница» давно простили Лис нелепую гибель своих бывших товарищей, да и прощать выходило нечего – девушка поступила по справедливости, таково было общее мнение.

В неожиданной разрядке страха, окутывавшего базу, как ни странно, виноват был именно Сэм. Как раз своим спокойным и в какой-то мере даже равнодушным восприятием фактов: он не крестился от потусторонней силы, кажется, еще ближе подружился с Марвитцем, не говоря уж про Волка. А главное, Сэм искренне не понимал: чего же такого особенно страшного находят здешние жители в трех достаточно мирных охранниках-оборотнях, которые, кстати сказать, никому еще не причинили никакого нарочного и умышленного вреда. Первым от Сэма заразился благодушным спокойствием доктор Линде, хотя и откровенно удивлялся чудесам природы. За ним сами собой успокоились и другие парни из экипажа, лишь капитан Хартенштейн таил про себя подспудный страх, но сознаваться в том опасался во избежание позора. Наиболее консервативными в этом смысле оказались старожилы базы, их тоже можно было понять. Изо дня в день Великий Лео насаждал среди них изуверские семена мистицизма, полагая, жестоко и разумно, что запуганным и полностью подчиненным населением куда проще станет управлять. А Сэм опасался, что с гауптштурмфюрером ему еще предстоит разговор на тему, отчего он самовольно покусился на неприкосновенную и с такой тщательностью выстроенную Ховеном крепость страха.

– Как ты думаешь, их особенные свойства – биологический эффект? – спросил в тот роковой день Сэм, указав глазами в сторону Лис, когда подводники в очередной раз затеяли шутки с девушкой, забежавшей за персональным обедом для Великого Лео.

– Уверен, что нет, – охотно откликнулся Вилли, уже исчерпавший все темы о торпедной катастрофе, теперь он всем своим вхолостую кипевшим умом ищущий иное поле рассуждений. – Шарлота подтверждает экспериментально, хотя наши знания данной области, сам понимаешь… – и Бохман, изображая растерянность, широко развел руки в стороны.

– У тебя, говорят, есть оригинальная идея по этому поводу? – напрямую спросил Сэм.

– Кто говорит? Наши умственно-порожние пупсы? Разве что Великий Лео понимает, и то не до конца. И ничего тут нет оригинального. Ты-то сразу увидишь, если все, что я слышал о тебе, правда. Только уговор. Я тебе – свою теорию, а ты мне – как на духу о собственных достижениях. Не переживай, как говорили в Древнем Риме: charta de non este non valet. Договор о том, чего не существует, недействителен.

– Идет! – слабо усмехнулся в ответ Сэм. Если бы Вилли знал, что меняет шило на мыло, нипочем бы, пожалуй, не согласился. Будто ему выйдет толк от того давнего «псевдонаучного» и «шарлатанского» изобретения!

– Для начала скажи – ты знаешь, что такое многомерные фигуры? К примеру, возьмем, тессеракт? – запальчиво спросил Бохман и сам же ответил: – Чисто математическая модель четырехмерного куба, где присутствует еще одно дополнительное пространство. Но если измерений станет шесть или восемь? В пояснительном смысле – наше тело обычно развернуто в трехплоскостном координатном варианте. Длина, ширина и высота. Время пока я исключаю, оно и для них, и для нас вроде бы одинаково. А теперь добавь еще три воображаемые протяженности.

– Ты хочешь сказать, по неведомым причинам физическое тело оборотня читается в пространственных измерениях, недоступных для нашего восприятия? – сразу ухватил суть дела Сэм.

– Не совсем так, но почти, – уважительно отозвался Вилли. – У нас этих координат вообще нет. Природа не терпит не столько пустоты, сколько лишних атрибутов. Зачем тебе сущности, которыми ты не можешь воспользоваться. Я говорю о совсем ином принципе телесного устройства. И скорее всего, случайного происхождения. Как вероятностное отклонение возможного процесса. Связующее звено здесь – активный разум или самосознание высшего порядка. Предмет, как ты понимаешь, отнюдь не материальный. По какой-то причине тот же Волк, может, в момент рождения, а может, и того ранее, захватил и присоединил к себе это второе пространство. И стал контролировать оба состояния, как неотъемлемую часть собственного «Я». Ты видел, какие при этом обращаются энергии? А линейные искажения пространства? Так что мистика тут ни при чем. Хотя закон сохранения очень даже. Как убыло, так и прибыло.

– Тогда почему при столь чудовищных энергетических выбросах биологическая оболочка не разрушается? – Сэм сморщил лоб, его уже самого захватила разгадка тайны природы.

– Не знаю точно. Но предположение у меня только одно. Их свободное положение над обеими физическими ипостасями, или воплощениями, называй как угодно, сродни структурному контролю. Говоря грубо, они вроде как разбирают и собирают себя на субатомном уровне, перемещая ненужные в данный момент части в своеобразное пространственное хранилище, никак не связанное со здешним миром.

– Но почему они не переходят в иного человека? Отчего получается только зверь? – Сэм уже спорил, будто на ученом судилище с оппонентом.

– Волк говорил мне некоторые любопытные вещи, которые я пока никак не могу объяснить, – сознался ему Бохман. – Может, у тебя выйдет? А дело в том, что человеческих тел там нет. Где «там», тоже сказать не могу. Но в этом «шкафу», или «контейнере», или «ящике Пандоры», существует своего рода строгая иерархия. Что-то ты можешь оттуда взять, а что-то никак не получится.

– Тогда следует вывод: второе пространство не для каждого свое, а общее на всех? То есть Волк, Медведь и Лис все время попадают в один и тот же шкаф! – Сэм прищелкнул пальцами, довольный своей догадкой.

– Это я так сказал про шкаф. Они подразумевают под этим словом некое темное вместилище, ограниченное их собственным нечеловеческим зрением. То, что они видят, не глазами, разумеется, имеет весьма конечный пространственный объем. А черную пустоту вполне могут воспринимать, как некое чувственное препятствие. Все равно если бы ты зашел в абсолютно темную комнату с ярким фонарем. И квадрат света визуально завершался бы отделяющей стеной. Так и для них дополнительное пространство может иметь предел, являясь притом безграничным во все стороны. Но они этого не видят и не ощущают и потому не могут об этом знать.

– И выбор вещей в нем строго определен. Возможно, избирать тело доступно лишь со следующей нижней ступени. Выходит, где-то существует и человек-обезьяна, и человек-дельфин?

– Может быть… Едва ли ты обратил внимание – в основном получаются агрессивные особи, хотя и высокой нервной организации. Вероятно, у человеческого сознания нет нужды воплощения в более или менее дружелюбных тварях. В целом, по аналогии: как на определенных этапах развития были животные-покровители тотемного свойства. Наши оборотни словно избирают себе второе «Я», кстати, не самое худшее из возможных.

– Если судить по Лео Ховену, то да! Неизвестно, что бы выбрал он сам. Небоскребной высоты скорпиона или крокодила с двумя рядами зубов, – процедил сквозь сжатые губы Сэм.

– Это ты зря! Такие люди, как Великий Лео, необходимы для продвижения вперед. Я, само собой, не сторонник оголтелого национализма, но и согласен с Освальдом Шпенглером – без фюреров цивилизация Европы обречена на медленную смерть. Социальная энтропия, я бы сказал. И преодолеть ее возможно только путем страшных потрясений. В России это поняли раньше нас.

– Я знаю, слышал. Лес рубят, щепки летят, кажется, так говорят теперь русские. А если бы тебя самого из дровосеков да в щепки? – с горьким вызовом тихо и зло спросил Сэм. Ему сейчас очень неприятен стал Бохман, и он с трудом это скрывал.

– А мы кто есть? – коротко хохотнул Вилли. – Сидим на краю снежной пустыни и не сегодня завтра протянем ноги. Сам ты не щепка? Или, к примеру, Волк? Или малышка Гуди? И наш дровосек Ховен тоже щепка, разве что размером покрупнее. Нас всех выплюнуло сюда за ненадобностью. Сверхсекретная база для обожаемого фюрера – одна видимость, воплощение подспудных страхов имперских богов. Отпала в нас нужда, и тут же про нас все забыли. Здесь даже вшивого полувзвода СС нет, как бывает на подобных объектах. За отсутствием необходимости. Мы все на этой базе – склад ненужных щепок. И я, как щепка и с точки зрения этой щепки, говорю, что хочу. А вы на вашем затхлом Альбионе можете напускать какого угодно туману. Все равно либо вы включитесь в игру, либо обновленный мир вынесет вас из этой игры вперед ногами. Времена не изменились, как и правила, – у кого дубина толще, тот и бьет больней, а после снимает сливки. Нравится это или не нравится, но так есть и так будет, как те самые пресловутые три измерения, которые никуда не денутся, к ним лишь можно добавить еще четыре или пять, а дальше – волки и свирепые рыси, ты видел сам.

– Ты полагаешь, человеческие ценности утратили свои качества? И мы покорно возвращаемся в век дубин и каменных топоров? Ради того, чтобы выжить? Только ты забываешь, ваша главная дубина – словоблудие. Вы не бьете, вы оскорбляете, у вас сильный не тот, кто дерется, а тот, кто топчет, – Сэм привстал со своего места, его охватила внезапно сильная и до дрожи холодная ярость. Именно потому, что, может, от Бохмана он не ожидал этих убогих рассуждений. – Какая же вы раса господ, если сверху донизу одни распластанные по грязи рабы? Третий рейх! Первые два воевали хоть за веру и Гроб Господень! А вы за что? Чтобы с груды черепов ловчее было плевать на соседей? И это ты называешь движением вперед? Это – цивилизация?! Может, моя страна и потеряет со временем все, до последней колонии, и свое влияние в ближайшем настоящем, может быть! Но в будущем зато каждый из британцев скажет: ни я, ни кто-то из моих предков не опоганил себя, взяв в руки нацистскую дубину! А вас ждет вселенское позорище! И никакие здесь собрались не щепки. Может, лучшие из германцев как раз и собрались, кроме тебя и твоего полоумного Лео!

Они уже стояли друг перед другом, как два петуха, разделенные пространственно хлипкой столовой доской, и оба жутко ненавидели, и оба на эту минуту стали врагами. На них смотрели с ожиданием, но никто не вмешивался, хотя как раз за обедом сидели Хартенштейн и рядом с ним Лота: первый – разинув рот от изумления, вторая – выпучив голубые глазищи от негодования. Но вмешиваться не спешили. Старший механик базы Ганс Тенсфельд, мирно пивший кофе в компании гальванера Петера, украдкой и с болезненной тоской поглядывал на Сэма, словно желая, но и смертельно не решаясь поддержать отважного бритта.

– Ничего вы не скажете, ни завтра, ни послезавтра! Потому что никакого будущего у вас не случится! Вы все сдохнете от собственной слабости, когда мы задерем русского медведя и поделим эту жирную кость между собой. Вас даже не нужно будет завоевывать, приползете вместе с вашим Черчиллем и плюгавым королем, на коленях приползете, чтобы выпросить места в новом мире! А мы плюнем! Потому что только плевка вы и достойны!

– Может, великая Британская империя и ослабела, но кое у кого еще хватит сил, чтобы поучить отдельных ублюдков! – выкрикнул Сэм и кинулся прямо через стол на оторопевшего Бохмана с кулаками.

Он не то чтобы исчерпал все разумные доводы, а просто понял – споры здесь бесполезны. Эдакую дурь действительно можно выбить у такого, как Вилли, прочь из головы единственно дубиной, бессловесной и настоящей. И вот когда отлупишь его хорошенько до рваных дыр в поганой шкуре, и взвоет Бохман и подобный ему от боли и поймет, что такое боль, только тогда он и получит шанс стать человеком, может, даже нормальным.

Сэм что было сил засветил своему противнику в нос, по-уличному, как дрался еще подростком. Пусть и англичанин, но о боксе и его правилах Сэм понятия не имел и потому использовал хоть и босяцкие, но действенные приемы портовых докеров. Следующий удар пришелся Бохману ребром ладони прямо по шее, Вилли опрокинулся всем телом на стол, пачкая окровавленной физиономией чертежи и бумаги, и сразу получил довесок в виде изрядного тумака по хребту.

– Будешь еще?! Будешь еще, бош окаянный?! – кричал Сэм, навалившись сверху и не переставая мутузить беднягу Вилли кулаками по бокам так, что хрустели ребра. – Я тебе покажу, как дохнут от слабости! Я тебе покажу, как биться один на один! Где твой Геббельс? Нет его! Дурацкая башка! Я тебе покажу цивилизацию с дубиной! Вот тебе, раз! Вот тебе, два!

Ганс Тенсфельд и несколько офицеров с лодки, сидевшие в дальнем углу, украдкой улыбались и вступаться за честь собрата вовсе не спешили. Петер, тот лишь хлопал белесыми ресницами и каждый удар сопровождал восклицанием: «Ух, ты!», непонятно что желая выразить: восхищение то ли бойцовскими качествами Сэма, то ли долготерпением Вилли.

– Солдаты рейха, разве вам не стыдно! – это резко, уронив массивный табурет, поднялась со своего места доктор Эйгрубер. – Как смеет британский ублюдок на ваших глазах оскорблять великую нацию! – и Лота, бесцеремонно схватив сидевшего рядом капитана за воротник, потянулась к его кобуре. – Если у вас, Вернер, не хватает духу, то мы, женщины Германии, покажем, как следует истреблять врага!

– Да успокойтесь вы, Лота, в самом деле! – Хартенштейн не слишком вежливо перехватил ее руку, женщина взвизгнула. – И не смейте прикасаться к боевому оружию! Парни сами разберутся между собой! Это их личное дело. Лейтенант Смит вообще находится не в нашем с вами ведении, а передан как военнопленный герру гауптштурмфюреру Ховену.

– Я доложу! Я немедленно доложу обо всем Лео! Имейте в виду! И о вас тоже, капитан! – закричала Шарлота с истерическими нотами в голосе.

– Сделайте милость! – усмехнулся Хартенштейн, однако не выпуская из захвата ее запястье. – Идея бессмертного рейха не нуждается в защите, тем более во время мальчишеской драки на камбузе. Смотрите, вы своими воплями напугали Гуди, и теперь жаркое подгорит.

К этому времени любопытные подобрались поближе, будто азартные болельщики на подпольных петушиных боях, Петер, чтобы лучше видеть, даже влез на табурет. Вилли уже немного очухался под ударами, ему удалось подняться, и, невзирая на перебитый, извергающий кровавую юшку нос, он кинулся на обидчика всем телом, как ганнибалов слон на римского легионера. Идейные противники покатились по полу, ударяясь то и дело о столовую мебель, каждый норовил попасть кулаком непременно в лицо, хотя ногами они тоже колотили друг дружку изрядно. То одна, то другая голова выныривала сверху и сразу же пропадала, чтобы появиться через пару мгновений. Оба были аховые бойцы, зато им не приходилось занимать злости, и драка обещала перерасти в основательно кровавое зрелище. Шарлота уже по-бабьи визжала, подначивая своего бывшего любовника и напрочь позабыв про третий рейх, Гуди тихонько плакала, выглядывая из-за кухонной двери.

– Ополоумели вы, что ли? Герхард, а ну помоги! – в столовую вошли в легком метельном облаке доктор Линде и Марвитц. – Это военная база, в конце концов, или бордель на Реепербан?!

Здоровущий Марвитц обеими ручищами поднял разом с пола дошедших до последней стадии воинственного исступления драчунов. И Сэм, и Вилли имели достаточно жалкий вид. Растрепанные, с расквашенным носом и мастерски подбитым глазом соответственно, в волосах грязь и мусор, сбитые костяшки и окровавленные свитера.

– Вот я их сейчас йодистой настойкой уважу! – пригрозил Линде. – Чтобы до самых печенок пробрало! Чего это вы, ребята, сцепились?

– Ничего! – хмуро ответил Вилли, сопя хлюпающим носом. – Мировое господство не поделили! Теперь ровно пополам!

– А дураков учить надо! – с другой стороны от Медведя, все еще болтаясь на его руке, подвешенный за шиворот, прокашлявшись, сказал Сэм. – Может, людьми станут! А то щепка! Это надо же!

– Ладно, после разберетесь, – примирительно согласился Марвитц, не особенно поняв суть дела. – Тебе, кстати, герр Ховен велел к пяти часам зайти. А сейчас без четверти. Так я провожу по дороге.

Сэм и Герхард скоро вышли в метель, оставив Линде врачевать раны неудачливого защитника Великой Идеи. Работы там хватало, нос у Вилли покалечен был весьма серьезно.

Пошли они напрямик, Медведь держал приятеля за пояс, сам он не нуждался в направляющих канатных ограждениях. Ветер бушевал вовсю, пробивался даже сквозь вязаный шлем, который Сэм натянул до самых глаз, в дышащий отрывисто рот набилась мелкая снежная крошка. Так они добрались до хозяйственного ангара, где Медведь и сделал привал.

– Надо тебя переодеть. А то герр Ховен будет недоволен, – Марвитц заботливо выбрал из запаса хоть и не новый, но очень приличный серый свитер. Впрочем, иных расцветок на базе не водилось. – Снимай свои тряпки, я после отнесу Гуди, она отстирает. Чего это вы не поделили с Вилли?

– Тебе не скажу, – с некоторым вызовом бросил ему Сэм, хотя в глубине души именно Марвитцу, как никому другому, хотелось поведать суть своих разногласий с Бохманом. Чтобы уж до конца узнать, друг ему Герхард или только прикидывается до поры до времени.

Медведь, видно, уловил это желание, столь явно звучавшее в словах, к нему обращенных, и потому не отступил:

– Давай выкладывай, чего уж там!

И Сэм выложил. Может, не слово в слово, но суть передал верно. Герхард не то чтобы задумался, но ответную речь начал не сразу:

– Как бы тебе сказать. Я высокие материи не очень понимаю. Стыдно признаться-то, едва читаю по слогам. А тут целый мир переустроить требуется. Только я одно знаю. Это про себя. Хоть завтра, хоть послезавтра, а в вашем мире я не нужен. Нет для меня там ни свободы, ни жизни, один зоопарк. Да ты и сам понимаешь. Вот при нынешнем порядке у герра Ховена я на своем месте. И мне хорошо. Но и ты мне друг. А это плохо. Потому что непонятно, чего теперь делать. То есть чего мне делать, если вы друг с дружкой насмерть сойдетесь. Не смогу я выбрать, когда выбирать придется. Герра Ховена я много лет знаю и ничего, кроме добра, от него не видал. А тебя – вроде без кануна Рождество, но все равно, запал ты мне в душу, сам не пойму чем. Так что, ты уж смилуйся, не ссорься с господином гауптштурмфюрером, сделай такое одолжение.

– Я постараюсь, – пообещал ему Сэм, и это все, что он смог сказать. Иные слова вышли бы бесполезны. Темное, обманутое существо, а вот же сколько благородства. Пожалуйста, тебе и оборотень! Великому Лео голову оторвать мало! Ну, ничего, поживем – увидим.

Они снова вышли было в метель. Но неожиданно Медведь силой затолкал Сэма обратно и захлопнул дверь складского ангара, а сам остался снаружи на пороге. Сэм, ничего не понимая, простоял так с минуту, изредка стуча кулаком по фанерной внутренней обшивке. Никакого толку не добился. Ни ответа тебе, ни привета. Однако скоро дверь распахнулась вновь. Медведь зашел внутрь, сильно сопя носом, будто принюхивался. Лицо его, бородатое и заснеженное, застыло, как гипсовая посмертная маска, глаза блестели в крайне тревожном недоумении.

– Сейчас пойдем. Только ты держись за меня крепче. Если что, сразу падай и лежи тихо. Потом Лис или Волк подберут, – дал весьма неопределенные наставления Медведь.

– А что случилось? – спросил его Сэм. Беспокойство Герхарда невольно передалось ему. Вообще, на этой окаянной базе, куда ни плюнь, везде одно сплошное потрясение.

– Не знаю наверное. Но скоро, может, выясню. – И перед тем, как покинуть ангар совсем, Марвитц неожиданно сказал Сэму: – Ты вот что. Пока один без меня никуда не выходи. И Эрнсту скажи. Без меня на базе ни шагу. Ни в метель, ни потом.

Медведь опять с шумом вдохнул в себя воздух, словно ловил какой-то неведомый, но очень опасный запах. Сэма тоже внезапно охватило предчувствие нешуточной беды.

10

Страшная Сцилла живет искони там. Без умолку лая, Визгом пронзительным, визгу щенка молодого подобным, Всю оглашает окрестность чудовище. К ней приближаться Страшно не людям одним, но и самым бессмертным10.

Великий Лео, как и всегда, загадочным сфинксом монументально сидел за рабочим столом, этакий символ казенно-канцелярского образа мысли. Чтобы неповадно было расслабляться и чтобы длинная рука тотального надзора ощущалась даже в этом полярном медвежьем углу. Впрочем, Сэм к выкрутасам гауптштурмфюрера уже привык и значения его играм не придавал. Хочет изображать из себя идейную опору нации, пусть мается дурью. Чем меньше обращать внимания, тем скорее Ховен приступит к делу. Но справедливости ради Сэм вынужден был признать, что и словесные дуэли с гауптштурмфюрером порядком занимали его.

Великий Лео тщился доказать ему нечто. А Сэм, в свою, обратную, очередь, не без удовольствия втягивался в драку, азартное занятие, как оказалось. Конечно, ни о каком нравственном перевоспитании шефа зооисторического отдела «Аненэрбе» речи не шло, Сэм это хорошо понимал тоже. С равным успехом из него самого можно было бы вылепить нациста; разность природных потенциалов, или божественного предназначения, кому что ближе, тот так и называет. Но каждый как бы оттачивал и закалял в кажущихся бесплодными спорах собственное оружие. Будто противоположные полюсы магнита, они невольно тянулись друг к другу, хотя Сэм и ощущал в этой тяге некий слегка порочный оттенок. Какой смысл ему ввязываться в искусительное сражение, если победы ни за кем не будет?

10 Гомер, «Одиссея», в переводе В. Жуковского.

Всякий раз зарекался и всякий же раз упорно лез на рожон. Больше всего в людях не терпел Сэм холодную, едкую, как кислота, презрительную насмешку, жестокую уже по одному своему предназначению унизить и оплевать ближнего, на это Великий Лео его и покупал. И вовсе не в том было дело, что именно Сэм являлся по приказу гауптштурмфюрера в строго назначенный срок, не наоборот. Подумаешь, большая важность! Если бы по доброй воле, а то один царь и Бог, второй – лишь военнопленный, определенного статуса не имеющий. И Сэм, как мог, это обстоятельство в присутствии гауптштурмфюрера Ховена подчеркивал. Великого Лео оно нешуточно задевало, и при последнем разговоре он уже не кичился начальственным преимуществом, хотя так и кипел от злости, как жидкий азот при комнатной температуре.

– Красавец, нечего сказать! С вас бы пропагандистские плакаты писать: «Так будет с каждым англосаксом, поднявшим руку на тысячелетний рейх!» – Великий Лео уже разглядел его подбитый и оплывший глаз и не упустил своего шанса: – Бедлам на моей базе устраивать вздумали? Так гауптвахту еще никто не отменял. Это я вам живо организую… И какой же из моих удалых «зигфридов» вас разукрасил?

– Вашему «зигфриду» сейчас вправляют нос, кроме того, в ближайшем будущем его ожидают печеночные колики и кровь в моче. За остальные повреждения не ручаюсь. Впрочем, Вилли тоже показал себя молодцом, не стану кривить душой. Еще чуть-чуть, и быть бы мне вторым лордом Нельсоном, – в тон гауптштурмфюреру ответил Сэм.

– А-а, так это вы с Бохманом боксировали! – смакуя бог весть какое удовольствие, протянул Великий Лео и даже повеселел. – И что же не поделили два ученых мужа? Фройляйн Лоту или повариху? Хотя из-за прекрасной дамы вы бы рыцарский турнир устраивать не стали, не ваш стиль. Стало быть, идеологические разногласия. По поводу научных споров – предъявлять претензии вроде не из-за чего, сидите в калоше оба, мне Бохман доложил.

– При чем тут калоша! У вас, между прочим, люди погибли. И между прочим, это мы с Герхардом их выносили. А вас там почему-то не было. Неинтересно стало?

– Нет, неинтересно! Хотите похвалу за пару мертвецов? Извольте. Руководство базы, то бишь я, выражает благодарность лейтенанту Керши и премирует его, э-э… Вот хотя бы внеочередным походом в душевую. Что вы так смотрите? Изрядная привилегия, между прочим, – Великий Лео ощерился в подобии улыбки. Поблажка действительно была нешуточная. – А покойники, что же. Пол-Европы сейчас покойники, заметьте, не похороненные как должно. Вырыть во льду могилу и поставить крест? Так бригадефюрер Рейнеке был убежденным атеистом. Впрочем, если делать нечего, ройте на здоровье! Только какая разница – там во льду, здесь ли?

– Сие уважение больше надо живым, чем мертвым, – довольно банальным нравоучением ответил Сэм, но ничего иного, кроме этой вечной истины, ему в голову сейчас не пришло.

– Знаю, знаю. Воспитание поколений, почтение к ценностям. Только у нас случай не тот. Махровая ошибка и глупая самонадеянность, вот что имело место. И если кого я бы с радостью похоронил собственноручно, так это Бохмана. Правильно вы ему морду разбили, – с резкой горечью сказал Великий Лео, и было видно – сейчас он не шутил. – Гений самоучка! Сто пятьдесят процентов гарантии! Башкой бы его, да в ту шахту с запалом в заднице!

– Бохман не виноват. Он и господин Рейнеке все рассчитали правильно. Я вас уверяю, – сказал Сэм очень твердым тоном, не допускающим ни тени сомнения в его словах.

– А кто же виноват? Торпеда с заводским браком? Тогда диверсия, – скучно и ровно сказал гауптштурмфюрер, уже не ерничая, но обращаясь к Сэму просто как к знающему человеку, которому можно доверять.

– И торпеда не причина. Вообще, надо смотреть на месте. Что-то там было. Что-то в самой шахте или под ней на глубине. Вот утихнет метель…

– Ладно, ладно. Ишь развоевались. Ко мне в заместители метите? А, господин лейтенант? – снова вернулся в привычное русло разговора гауптштурмфюрер.

– Мне у вас замещать нечего. Вы в технических дисциплинах ни черта не понимаете. Но разобраться надо. Чтобы люди не гибли. И вообще. Странно как-то, – немного нахмурился Сэм.

– Еще бы не странно. Нормальный человек, а дружите с оборотнем? И что, даже поджилки не трясутся? – кисло скривил губы Великий Лео.

«Вот оно, начинается, – подумал про себя Сэм, – за этим, наверное, и позвал». Он уж предчувствовал, дружба его с Герхардом даром не пройдет.

– Я вовсе не собираюсь перевербовывать вашего адепта, но и приятельствовать имею право с кем хочу. Что касается страха, то подобное чувство происходит по большей части от невежества. Ученый же ведет себя по иному. Он проясняет неопределенность с точки зрения доступных ему теорий, а если их не хватает, то формулирует новые. Хотя бедняге Вилли вы все же умудрились запудрить мозги. Он и вправду уверовал, будто телесное состояние определяет поведение. Оборотень – он или людоед, или зачем ему быть оборотнем? Кстати, сами вы нисколько ваших подопечных не боитесь.

– Дружите с кем хотите, какое мое дело! – неожиданно отмахнулся от него Ховен. – Но идеологическую пропаганду на моей базе я запрещаю! Это приказ, и за нарушение его карцер!

– При чем здесь пропаганда? Если синяк под глазом, так сразу и пропаганда! А ваш Бохман всего-навсего дурак. Он думает, что если перетопить сотню-другую евреев в Шпрее, французов в Сене и поляков в Висле, то выйдет борьба за новый мир. На самом же деле поиск козла отпущения, кстати, подобная процедура как раз и была придумана столь яро ненавидимыми вами иудеями.

– Много вы, англичане, понимаете. Ваше благодушное Сити разлеглось на мешках с колониальной шерстью и в ус не дует. Но погодите. Они еще придут к вам. Если мы проиграем, конечно. Сионистские банкиры и еврейские лавочники. Вы пустили к себе бегущих крыс, и однажды они сгрызут ваш благоустроенный корабль. У них тоже будут мешки. Пустые мешки, в которые они положат все самое святое, чем вы дорожите. Ваши фабрики и ваши банки, ваши особняки и ваши клубы, даже ваши обожаемые футбольные команды и теннисные площадки. И великий британский король навесит на них ордена, потому что ему за это очень хорошо заплатят. Вам же останутся сиротские приюты и бесплатные богадельни, которые они милостиво согласятся содержать на отнятые у вас деньги.

– И поэтому вы устраиваете изоляционные гетто и морите их в лагерях? Интересно, что украл у вас лично какой-нибудь нищий портной Шимел или холодный сапожник Хацек? В рейхе умирают толпами ни за что уличные музыканты и деревенские раввины, мастеровые и учителя, с какого боку здесь мировой капитал, я вас спрашиваю, раз уж вы затронули эту тему?

– Кому они нужны! Сам фюрер не знает, что с ними делать дальше. Потому что они никому не интересны. Существует большая разница между сионистскими денежными тузами и человеческим мусором, распевающим свои молитвы вместе с пейсатыми канторами в заштатных синагогах. Но, тронув одних, нельзя щадить и вторых. А вторых, к сожалению, большинство. И что-то я не слыхал о том, как еврейские магнаты спешат к нам из-за океана выкупать своих нищих собратьев. Хотя тысячелетний рейх с радостью продал бы их на вес вместе с выводком.

– Так отпустите их на все четыре стороны. Пусть бегут в Сибирь или в Палестину, зачем марать руки совершенно невинной кровью! – воскликнул Сэм и тут же пожалел о своем искреннем порыве. Ничего он здесь не докажет, а если и докажет, то какой смысл? Но все равно сказал: – Ваши потомки вам же этого не простят.

– Если мы отпустим евреев на все четыре стороны, как вы предлагаете, то нам этого не простят не то что потомки. Нам не простят наши нынешние немцы. Десять лет им внушали, что в евреях зло, десять лет они грабили и уничтожали с премногим удовольствием тех, кого мы сегодня прикажем им любить, как своего ближнего. Тех, кого поносили, как выродков и недочеловеков, призванных уничтожить род людской. Нет, шалишь. Вот это будет верная смерть. Так что мы, те, кто знает и понимает и видит дальше собственного пупка, вынуждены идти на некоторый ущерб.

– Лес рубят – щепки летят. Об этом мы уже поговорили с Бохманом. Как видите, результат скоро позволит мне взирать на мир только одним глазом, – Сэм на некоторое время замолчал, Великий Лео не прерывал эту тишину замечанием, выжидая. – … А все же ваш фюрер построил здешнюю базу. Значит, и он! Он тоже понимал всю чудовищность своих неукротимых амбиций. Пускай и достиг почти уровня Абсолютного Зла. Но ему невдомек, что уровень этот в принципе не достижим, и значит, сама попытка наказуема.

– Я не понял вас. По-моему, вы невольно забрели в область схоластики. А это сложно и скучно, – но видно было, Великий Лео врал, он не прочь казался послушать, хотя весь истекал черной желчью.

– Чего проще! Каждый человек, и самый пропащий, знает, инстинктивно и бессознательно, что такое Абсолютное Добро. Даже вот вы, например. Но не каждый желает его избирать. А сознаться в этом очень трудно. И тогда такой человек устремляется в сторону Абсолютного Зла, убеждая при этом всех, и себя самого в том числе, что туда-то ему и надо и что это единственно правильный и благой путь. Беда заключается в том, что об Абсолютном Зле человек ничего не знает и не может знать. Это все равно как познать Ничто. А познать Ничто можно, только если умереть, то есть исчезнуть навеки и совсем. И стало быть, получается замкнутый круг. Любые попытки подобного рода способствуют хаосу и вырождению, но даже они не Абсолютное Зло, потому, это лишь искажения природы, а не ее отрицание. Фюрер по описанной мной дороге зашел далее всех, испробовав для разнообразия массовые убийства, смысл которых стремится к максимальному отсутствию этого самого смысла. То есть чем безумней злодей, тем ближе он подходит к грани Абсолютного Зла. Безумный отнюдь не означает сумасшедший, подразумевается скорее тип человеконенавистника, или мироненавистника: демон тотального разрушения под видом нового порядка. Но порядка там вовсе не может быть, потому что истинный порядок и есть Добро и стремление человека к нему.

– Наш великий мистик Мейстер Экхарт учил иному. Полное Ничто есть Господь, как первооснова всех вещей, из которого проистекает сущее. Стало быть, следуя вашему суждению, Абсолютное Зло – это Бог. А наш фюрер – его верный первосвященник. Тогда все поступки, им совершаемые, являются благими и угодными высшей силе, – кажется, Великий Лео сам верил сейчас в то, что с таким убеждением произносил.

– Вовсе нет. Это всего-навсего игра определений. В сфере того, что в принципе определить нельзя. Тот, кто сможет в точности сказать, Кто и Что такое Бог, станет равным ему. А что касается поступков, то праведное, по счастью, всегда можно отделить от неправедного. Сделать это несложно, более того, доступно каждому, – и Сэм с неожиданным пафосом произнес, глядя гаупштурмфюреру прямо в черные дыры глаз: – ПРАВЕДНЫЙ ПОСТУПОК НЕ ТРЕБУЕТ ОПРАВДАНИЯ ПЕРЕД САМИМ СОБОЙ. Если в содеянном есть хоть капля нечистой совести, которая непременно нуждается в доказательных ухищрениях, то вы бредете в неверном направлении, удаляясь от Добра.

– Ну, хватит! – Великий Лео опустил сухощавый кулачок на задребезжавшую под ударом столешницу. – Впредь советую держать ваши проповеди при себе! Иначе не поздоровится! Предупреждаю! – и уже гораздо тише добавил: – Я не для доморощенных дискуссий вызвал вас сюда. А по делу.

– Я готов слушать, – с небывалой покорностью склонил голову Сэм. Им овладело восхитительное чувство, будто он выиграл нечто у Великого Лео, и хотя это нечто до конца не определено и незримо, но ощутимо внутри него, и, стало быть, оно есть.

– Ишь какая дивная овечка. Не думайте, что победили. У меня нет времени на бесплодные споры, любую истину можно доказать лишь в действии, что вы не в состоянии понять, – гауптштурмфюрер отнюдь не был доволен, ибо последнее слово осталось за Сэмом, хотя их словесную дуэль оборвал именно он, Ховен. – Так вот, о деле. Как вы знаете, среди персонала базы случились серьезные потери, особенно тяжкие в отношении бригадефюрера Рейнеке и старшего сапера Оскара. Мое предложение таково: вы прекращаете самодеятельность и берете на себя строго обозначенный фронт работ. И в первую очередь – выяснение причин случившейся катастрофы. Вы, кажется, не желали, чтобы бессмысленно гибли люди?.. Ничего взамен обещать не стану, иначе вы развопитесь о невозможности продать родину за эсэсовский паек, ведь так? Так. Что скажете?

– Я готов работать. Но предупреждаю сразу – только в области техники безопасности. Никакие новые «вольфшанцы» вашему фюреру я строить не намерен. И шахты для ФАУ-2 тоже.

– Да кто вас подпустит к секретным планам хоть на ноготь моего мизинца! И без вас строители сыщутся. Вот прибудет «Швабия»… – произнес гауптштурмфюрер и осекся. – Если прибудет. А если нет, так тем более строить не придется. Потому как не из чего. Но запомните, у меня железная дисциплина, и вы отныне вольнонаемный служащий, хотя и без вознаграждения. Рейхсмарки вам не пригодятся, да и не возьмете. Кормить я вас намерен задаром. Подчиняться станете непосредственно мне, и все споры с Бохманом тоже отныне в сфере моего разрешения.

– Да пребудет так. Аминь, – пошутил Сэм, но в глубине души был доволен. Пусть временно, зато окажется при интересном деле. А кому в итоге достанутся результаты этого дела – безумцу в Берлине или роду человеческому, еще поглядеть надо. Та самая пресловутая темная сторона совести ни на миг не шевельнулась в нем, и Сэм понял – решение его правильное.

Душевая, как ни крути, была истинным и единственным на базе чувственным удовольствием, по крайней мере, для Сэма. Ничего в ней не было особенного, обыкновенная пристройка возле топливного блока, откуда стекала с электростанции горячая вода. Бетонный пол, какой в солдатских банях, деревянная скамья, сверху сопло крана, затянутое частой сеткой. На всю гигиеническую процедуру по регламенту положено десять минут. Для женщин – двадцать. Раз в неделю, а там пусть хоть вши заведутся. Только не было в Антарктике никаких вшей и вообще телесных паразитов. Тут даже микробы не процветали, настолько велика была стерильность воздуха. Но вот грязь – ее хватало, и преизрядно. Бог весть откуда она бралась. Поэтому погружение тела в бегущие сверху горячие водяные струи, хоть и благоухающие мазутом, все равно являло собой несказанное наслаждение. Сэм воспользовался данной ему поблажкой немедленно, пока метель и делать особенно нечего. Марвитц и проводил его обратной дорогой во владения Волка, даже одолжил у Лис запасное суровое полотенце.

И теперь, отмывая начисто сильно обросшую косматой гривой и довольно грязную голову, Сэм мысленно повторял про себя самый последний эпизод его расставания с Великим Лео, когда Медведь явился, чтобы вести его назад. Герхард, видимо, все это время попивал кофеек вместе с Лис в соседнем помещении, служившем некогда Сэму больничной палатой и порой кое-кому арестантским карцером. По крайней мере, вышел Медведь именно из этой двери, следом за ним показалась Лис с дымящейся кружкой в руке, а вокруг распространился пряный и манящий кофейный аромат.

– Погоди-ка на недолго, – попросил Марвитц, после чего покинул приятеля одного в коридоре и вместе с Лис вошел к Ховену.

Слышимость из полуприкрытого дверного проема был превосходной, и Сэм, хотя почитал подслушивание за сомнительное времяпровождение, стал невольным свидетелем странной и тревожной беседы. И начал ее Медведь.

– Герр Ховен, я вот, и Лис тоже. Думаем мы – нельзя оставлять вас здесь одного на ночь. А в пятом блоке арсенал, и склад мой тоже негоже без присмотра. И уж тем более Волково хозяйство, – несколько нескладно и запинаясь, произнес Герхард. – Так вот, лучше вам ночевать пока у Лис. Конечно, тесновато, зато всем спокойней.

– С чего бы, дорогой мой? Неужто и тебя потянуло на теорию заговора? Это напрасно. Твой друг вовсе не собирается на меня покушаться, уверяю. А с моей девочкой мне достаточно встреч и днем, – с благожелательным юмором отозвался гауптштурмфюрер. Единственно со своей охраной он беседовал в подобном родственном тоне, который не позволял себе ни с кем иным.

– Если вы про Смита, так я не о нем. Он, бедняга, и мухи нарочно не обидит. Не то чтобы в спину стрелять из ночи. Однако чует мое сердце – мы теперь здесь не одни. Верно вам говорю. Вот и Лис тоже. Чем хотите, поклянусь: если сейчас Волка спросить, он вам это самое и скажет. Как вышел я на двор, так прямо запах и уловил, с ветром или как еще. А чем пахнет, так того не может здесь быть. Но вот есть. Потому негоже вам ночевать в одиночестве. Пока мы точно не вызнаем, что тут к чему.

– Ну, хорошо, – как-то мирно согласился гауптштурмфюрер. – У Лис так у Лис. Пускай девочка порадуется. Только и ты, Медведь, дорогой мой, нюхай как следует. Чего там не может быть. И чуть что, сразу ко мне.

– Охрану бы выставить. У берегового сарая и вообще, пусть вояки наши пока патрулируют вокруг, хотя бы когда часы для сна. И еще – пост на вышке у Бруно.

– Выставим, не проблема. Едва утихнет метель, сразу и выставим, – ответил Великий Лео, по резкому голосу его было понятно, что царь и бог не на шутку встревожен.

Метель прекратилась через двое суток, оборвалась, будто по мановению волшебной палочки Снежной королевы. Ясно и солнечно стало вокруг, а заодно тут же навалились хлопоты. Старший механик Тенсфельд готовил к походу танк, ладил специальные приспособления расчищать напрочь засыпанную в шторм дорогу. Сэм и несколько присмиревший Вилли Бохман первым делом выехали на санях к причалу. Вперед уже отправился своим ходом на «канадских» лыжах капитан Хартенштейн, прихватив с собой помощника и вахтенную смену, в самодельных волокушах они тащили пару надувных ботов. Со времени испытания торпеды лодка его оставалась без всякого присмотра – эвакуация в целях безопасности коснулась и дежурных на борту, а после, в метель, выставлять их было некогда и незачем.

– Может, и нам начать осмотр с пещеры? – искоса глядя в сторону, несмело предложил Вилли. После той, памятной драки он отчего-то придерживался с Сэмом особенной, слегка заискивающей линии поведения, будто извинялся и одновременно не до конца понимал, за что. – А то поверху неделю копать будем, прежде чем хоть что-нибудь углядим.

– Мысль хорошая. Тем более у капитана найдутся места. Если торпеда все же пробила свод, то изнутри мы поймем больше, чем снаружи, – согласился с ним Сэм.

Хартенштейн охотно выделил им сиденье в одной из шлюпок и, кажется, был даже рад, что в пещеру он полезет не один, а со знающими людьми. На лице капитана, единожды посетив его в ночь знакомства с подлинной сущностью Лис, как легла, так и осталась навечно печать неисцелимого страха. И перед стражами-обортнями, и перед тайной пещеры, и даже перед самой базой 211. Хартенштейн ничем старался не выдавать свой потаенный ужас, вот и сейчас добровольно отправился впереди всех, хотя вполне мог послать на лодку одного помощника Мельмана. Подобная решимость отчасти импонировала Сэму, ему было приятно всегда это человеческое качество – не сдаваться во власть собственным темным демонам души. А капитан мужественно шел вперед, невзирая на страхи, которые не так уж ловко умел скрывать. Поэтому экипаж тоже безропотно шел за ним, ведь если командир дрожит, но исполняет долг, то их собственная трусость может перерасти в безрассудную и отчаянную храбрость, и пример перед глазами.

В пещеру легко вошли на веслах, путь был совершенно свободен, несколько ледяных обломков, отколовшихся сверху при взрыве, во время затяжной бури, скорее всего, раскидало по краям залива. Внутри грота включили несколько мощных аккумуляторных фонарей, так как едва проникавшего снаружи света, конечно же, хватить не могло. Вдали уже виднелись очертания субмарины, еще неясные и скособоченные, странно ложащиеся на один бок. Сэм, как человек, далекий от флота, подивился сему обстоятельству, но тут же понял – что-то неладно. С переднего бота, где находился собственно капитан Хартенштейн, доносились громкие и очень крепкие ругательства, переходящие чуть ли не в библейские причитания.

Подобравшись поближе, он и Бохман увидели наконец, в чем было дело. Свод, наверное, пробило, да еще как! Пара тяжелых каменных глыб, будто при нарочно прицельном бомбометании, угодила в левый борт несчастной лодки, у ватерлинии зияла внушительная пробоина, а бедная субмарина практически затонула одним боком, едва не черпала воду мостиком. Капитан, немедленно позабыв о всяческих страхах, ругался уже на чем стоит свет, поминая чертей, покойного Рейнеке, здравствующего Бохмана и в отдельности его маму, клял собственную глупость, позволившую пойти на поводу у «свихнувшихся умников». Рядом с ним помощник Мельман сокрушенно цокал языком и закатывал очи горе.

Но Сэм не смотрел на искореженную лодку, и даже затейливую брань капитана, с каждой секундой делавшуюся все более виртуозно-непристойной, слушал в пол-уха, хотя там и звучали истинные перлы портового фольклора. Он ткнул под ребро острым локтем сидевшего рядом с ним на узкой скамье Вилли и привстал сам, чтобы лучше видеть.

– Ничего себе проложили шахту! – воскликнул Бохман, тыча пальцем в указанном направлении. – Теперь понятно, откуда наши беды.

Неподалеку, прямо наискосок от пострадавшей лодки, в гладкой ледяной стене грота, краем подступавшей к строительной площадке, зияла довольно внушительных размеров дыра. И не темная прореха, а светящаяся тусклым белым светом. Вокруг полно было осколков размолоченного камня, побольше и поменьше, часть, скорее всего, затонула под водой. Хорошо еще, что субмарину не разнесло в щепки, подумалось Сэму.

– Прошло насквозь и пробило боковую стену. Отсюда и свечение. Наверное, где-то наверху снежный завал пропускает солнечные лучи, – делал поспешные выводы Бохман.

– Рано еще судить. А надо высаживаться. Все равно капитану сейчас не до нас. Тебе так и вовсе Вернеру на глаза лучше не попадаться, – осадил его преждевременный пыл Сэм, очень недовольный увиденным.

Их подвезли прямо к краю вновь образовавшейся пещеры, точнее к тоннелю, проделанному взрывом. Поскольку специальной площадки там не имелось и не планировалось, пришлось карабкаться по острым разбросанным камням. Правда, жерло пробоины находилось почти вровень с водной поверхностью, поэтому Сэму и Вилли не составило труда пробраться в тоннель.

– Слишком гладкие стены, посмотри, – Сэм, сдернув варежку, провел рукой по плавному, округлому, заледенелому изгибу. – Словно его нарочно проложили, очень странная форма, похоже, искусственная. – Он поднял фонарь и огляделся: – Как если бы вырезали правильный овал и разместили горизонтально. До вас тут велись работы?

– Точно нет. Весь план проекта с тридцать девятого года мне известен. Ты погляди, тоннель как будто выжгли в скале, – Вилли соскоблил часть замерзшего пушистого инея, обнажив радужную оплавленную поверхность.

– Это как пробка в бутылке, – нисколько не сомневаясь в своем выводе, произнес Сэм и указал назад, в направлении выхода. И тут же пояснил, увидев, что Вилли не поспевает за его мыслью: – Тоннель всегда был здесь, на этом самом месте, до вашего появления. Судя по обледенению, ему лет пятьдесят, а может, чуть больше. Скажем, семьдесят или сто.

– Сто лет назад тут разве что Росс проплывал на «Эребусе». И то с другой стороны материка. Да и с чего бы ему было прокладывать подземные дороги? А ваш Роберт Скотт тогда даже не родился, – пошутил Вилли, но как-то скучно и криво.

– Погоди, дело не в этом. Но в том, что проход завалило гораздо раньше. Может, в момент, когда он возник. Каменным обвалом. Видно не было, потому что снаружи обледенение идет быстрее. Вот и наросло. Вы думали, со всех сторон просто скала, а на самом деле тут была другая пещера.

– Пока мы не явились и не разворотили ее торпедой, – заключил следом Бохман.

– Ничего вы не разворотили. Ты разве не видишь? – Сэм сделал еще несколько шагов вперед. – Судя по карте, мы стоим почти под шурфом, даже несколько дальше. А свод-то цел. И ни одной царапины.

– Смеешься ты надо мной, что ли? Как это цел? Был снежный фонтан метров на двести, откуда по-твоему? Только при разнице давлений, никак иначе. Трясло ужасно, я думал – в преисподнюю валимся и пора молиться. Да я рассказывал уже, – Вилли лихорадочно развертывал на ходу чертеж. – Карта и врать может. Надо дальше посмотреть. Обязательно найдем пробой.

– Да не в пробое дело! Ты кочуешь из одного стандарта в другой. Вопрос в том, куда открытый тоннель вообще ведет! Или ты ослеп, или не желаешь замечать очевидного – мы прошли уже двадцать метров, а ни конца, ни края не видно. И свечение это дурацкое. Будто от гнилушек туманным утром в лесу. Вот о чем думать надо, – не без досады заметил Сэм.

– Пройдем до конца – узнаем. Слава богу, заблудиться нам не грозит. Проход прямой, как кишка в заднице. Но что удивительно, слегка с радиальным отклонением.

– Никуда мы дальше не пойдем. По крайней мере, сейчас, – Сэм поспешно удержал Бохмана за руку, а тот уже норовил вприпрыжку бежать по тоннелю.

– Как это не пойдем? Надо же выяснить, составить план и вычислить направление, – растерянно забормотал Вилли, пытаясь вырвать рукав из цепких пальцев компаньона.

– Погибли шесть человек. По неизвестной причине. Хочешь быть седьмым? Пожалуйста! Только учти – мертвый ты не узнаешь ничего!

– Постой. Погоди. С чего ты взял, будто беда пришла отсюда? – спросил Вилли, но дальше все же идти не поспешил.

– А с чего ты взял, что нет? Надо сначала все хорошенько обдумать, лишь потом уже соваться туда, сам не знаю куда, – и Сэм повернулся, чтобы идти к выходу.

– Послушай, но сейчас непосредственной опасности никакой. Давай пройдем еще немного, а? Совсем чуть-чуть. Если ты из-за драки в столовой, то это все ерунда. Да будь ты хоть распоследним коммунистом, я тебя все равно не брошу, случись что, – быстро и горячо заговорил вдруг Вилли и просительно посмотрел, склонив голову набок.

– Исследовательский зуд? Похвально, – Сэм улыбнулся и на миг задумался. – Только немного. И держаться один за другим. Я пойду впереди, ты за мной, и не спорь. Если что, не вздумай меня тащить, немедленно беги за помощью. Дай честное слово, иначе наш поход отменяется.

Вилли не очень охотно кивнул, но все же подчинился. Вообще-то требование было разумным в данных обстоятельствах.

Они пошли гуськом, не разговаривая и ступая след в след, Вилли нес теперь фонарь и светил им исключительно вверх. Неприятного белесого мерцания хватало, чтобы видеть дорогу впереди, ровную, как гудронное шоссе, и Бохмана более занимал свод тоннеля, на котором не терял надежды разглядеть след от торпедного удара. Прошли они, однако, действительно недалеко. Пол малым наклоном все же уходил слегка вниз и влево, это чувствовалось при каждом шаге, но и шагов они успели сделать не более полусотни.

Как вдруг их настиг удар. Вернее, будто бы Сэм и Вилли внезапно упали в воющую пустоту. Причем звука в реальности никакого не было, а словно хлестнули невидимым бичом по слуху и зрению одновременно, у Бохмана немедленно носом пошла обильно кровь. Оба, как подкошенные, рухнули на четвереньки.

– Назад! Ползи назад! – хрипел Сэм и не справлялся с собственным голосом, крик его тонул, будто в скрежещущем визге. – Назад!

Вилли послушался и пополз, тычась ослепшим лицом в пол, от него тянулся кровянистый след. Уши у обоих болели нестерпимо, барабанные перепонки едва выдерживали натиск звуковой волны на пределе ультрачастот. Сэма стошнило, наплевать, пусть! Он все равно, ни на секунду не останавливаясь, полз следом. Потом визг оборвался так же неожиданно, как настиг их безрассудные тела, будто бы они преодолели некий запретительный барьер. Сэм и рядом с ним Вилли повалились на ледяной камень, еле дыша и почти теряя сознание от пронзительной и горячечной головной боли.

– Кажется, кончилось, – отдышавшись наконец, произнес Бохман и попробовал сесть.

– Все только началось, – вытирая мокрый рот, ответил ему Сэм. После повернулся к выходу и прислушался: – Вернер по-прежнему лается. Значит, их не задело. Лишь нас одних.

– Что это такое было, а, Смит? – Бохман уже встал на оба колена, готовясь подняться на ноги. – Давай руку, не стесняйся, я никому не расскажу, – и жалко улыбнулся.

– Не знаю я. Но в одном теперь уверен. Эта дрянь в тоннеле и была всему причиной.

– Магнитная аномалия? А может, русские? – ляпнул первое пришедшее на ум Вилли.

– Не болтай ерунды, и тем более не повторяй за другими недоумками. Какие русские? Подобных технологий не может быть, по крайней мере, пока. И сейчас не время строить предположения, надо выбираться прочь.

Преодолевая головокружение и вязкую боль, они с трудом встали на ноги и, тесно обняв друг дружку для лучшей опоры, безнадежно спотыкаясь на каждом шагу, побрели к выходу из самозваной пещеры. Сэм тащил за собой на поясном ремне никому теперь не нужный, расколоченный вдребезги аккумуляторный фонарь.

ВОДОРАЗДЕЛ ВТОРОЙ ПИР НА ПЕПЛЕ

1

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина.[10]

Поселок, лежавший под ними, к сожалению, охранялся на совесть. Почуяли и подняли тревогу. Да и как иначе, раз знают они сами, значит, знают и те, внизу. Но позиция хороша – любое движение как на ладони. А солнце зайдет за горизонт еще ой как нескоро!

Уже на подходе они точно знали – сведения, переданные для них в Москве, абсолютная и непреложная правда. Здесь же, на месте, они определили присутствие трех «обращенцев», как Игер и Тили называли подобных им и самих себя. Была тогда лютая метель, они еле-еле ползли на брюхе, перед тем зарыв сани с припасами неподалеку в снегах у западной скалы. Тили хотела остаться там и переждать – очень сильно бушевала непогода. Но брат сказал «нет». Время дорого, это последний взрыв стихии перед замирением. Сейчас самый походящий момент узнать наверняка. Они тогда все же доползли, и то лишь потому, что не вполне каждый из них человек, им не разорвало легкие, а невероятная сила лап и жестоких когтей позволила вгрызаться в ледяной настил, не давая буре унести себя прочь. И, как оказалось, очень правильно сделали, Игер всегда делает правильно, надо только его слушать. Они засекли всех троих, и в общем-то наплевать, если их учуяли тоже, попробуй, выйди в такую метель, себе дороже.

Потом они еще дня два не обращались, лежали тихонечко под санями, для дополнительного тепла закутавшись в осыпавшийся над ними горкой, пушистый снег, спали уютно, совсем как звери, даже думать ни о чем не хотелось, а говорить они тем более не могли. После шторма отошли благоразумно подальше от залива, на расстояние, когда присутствие уже не читалось, да все равно ведь местоположение базы раскрыто. Тогда наконец переоделись, поели, как люди, мясных консервов, еще осталось с пол-ящика американских жестянок с говядиной, ими разжились на стоянке в Исландии. Теперь брат велел не щадить запас, чтобы не таскаться с лишним грузом, сейчас маневренность – главное. Они еще разогрели кипятку на спиртовой горелке, чайной засыпки оставалось с гулькин нос, можно и приэкономить, а вот колотого неровно белого сахару каждый взял по куску – его пока хватает, как и шоколадных плиток, неприкосновенных, на самый тяжелый случай. Всего лишь общая бестолковая инструкция, им с братом голод не грозит, однако Игер правило соблюдал и заставлял Тили. Они как все, ничуть не лучше. И если могут обходиться без неприкосновенных запасов, это не повод, чтобы жрать шоколад на стоянках.

Тили тогда, грызя сахар совершенными, ровными, снежными зубами, сказала ни к чему, а просто так, уж очень намолчалась за время непогоды:

– Если выродков в поселке всего трое, то еще не так плохи наши дела, – сказала и тут только поняла, как ужасно оговорилась.

– Выродков там больше полусотни. Все фашисты – выродки, без исключения, – оборвал ее брат и строго спросил: – По-твоему, мы тоже выродки?

– Да я не в том смысле, – стала оправдываться Тили, она и в самом деле не считала этих эсэсовских «обращенцев» ровней себе. Но и упряма была, потому возразила: – Мы тоже особенные люди, разве нет?

– Еще бы не особенные! Все советские люди особенные! И мы, и якуты, и узбеки, и черные и белые, и даже немецкие коммунисты! А все нацисты – выродки. Сто раз тебе повторял: главное не то, что ты можешь, а кто ты есть в своем сердце; Капитоныч то же самое говорил и других учил. Вот вернемся, нас примут в партию. Обязательно! Тогда и мы будем настоящими коммунистами. И если потребует наше правое дело – умрем в застенках, но тайны не выдадим, – Игер сказал так гордо и красиво, отчего Тили очень стало радостно: какой замечательный у нее брат. – Вот кто-то, к примеру, знает, как строить самолеты, а кто-то в шахматы играет замечательно за честь страны. Ты же этого делать не умеешь. Зато умеешь обращаться и выслеживать любое живое существо, еще драться, как мало кто может. У каждого советского человека свой талант, вместе мы сила. А наш Вождь, он вообще делает то, что никто больше в целом свете делать не способен, – он думает один за всех. Вождь, по-твоему, тоже выродок?

– Что ты! Он самый лучший человек! Ему обращаться нельзя! – Тили невольно представила себе Великого Гения Всех Времен и Народов бегающим по лесным кустам в волчьей шкуре и чешущим блох. Очень непочтительное вышло бы зрелище, и она прогнала прочь кощунственное видение. – Это хорошо, что он не умеет. Ему не солидно.

– Вот именно. Забава это все, но забава, для народа полезная. Всего лишь игра природы, помнишь, нам тот старичок ученый рассказывал, чтобы мы знали про себя и не смущались.

– Не такой уж он и старичок. Я слыхала, он даже в Англии был, хотя и не шпион. Фамилия у него смешная, на «капище» похожа, я забыла точно. А теперь, говорят, хочет для нашей победы бомбу построить, какой еще ни у кого и никогда не было. На атомном ядре.

– Да не на ядре, дурочка! На ядерном распаде. Только не в бомбах ведь дело. Сейчас не об этом думать надо, а как бы наши под Сталинградом фрицев доконали. С самого Порт-Стенли никаких известий. С ума можно сойти. Окружили уже или не окружили. Много твои бомбы помогут! Старичок, ему-то что, сидит себе в лаборатории, но для оружия главное – не какое оно, а в чьих руках. И готов ли ты с тем оружием принять смерть, или бросишь его и побежишь куда глаза глядят, которые от страха велики.

Тили тогда стало совестно, что вот она сравнила себя и брата, советских комсомольцев и красных бойцов, с отребьем из фашистов, пускай они тоже «обращенцы». Игер всегда во всем прав, а она и в самом деле дурочка.

Теперь они оба, облаченные в толстые, но легкие меховые полушубки, что положены летчикам в полярных эскадрильях, методично и по плану рассматривали базу, притаившись за дальними ледяными холмами. Бинокли им снарядили в дорогу не простые, полевые, а специальные, сделанные на заказ. Линзы затенены от света, чтобы глазам удобнее и чтобы не было предательских бликов. Очень полезное устройство. Лежишь себе спокойно в сугробе и все видать, кажется, руку протянешь и возьмешь. Третий день после метели уже так лежат. Осторожно и тихо высматривают. Над искристо-белым нагорьем даже незаметно меховых ушастых шапок – Игер присыпал их снегом, будто театральной пудрой. Из оружия с собой два американских автомата системы Томпсона, это на всякий случай, у брата еще крупнокалиберный, девятимиллиметровый «Вальтер-полицайпистоле-криминаль» в заднем кармане.

Задача перед ними – яснее не придумаешь. Вражеское гнездо должно быть уничтожено и никаких других вариантов. Пленных не брать, постройки разметать по ветру. На то и запас взрывчатки в санях. Только ее мало на что хватит. Но вот на топливной станции у фрицев полно горючего. Еще бы вычислить арсенал, и было бы совсем хорошо. Игер здраво предположил, что оружейный склад непременно там, где обретается кто-нибудь из «обращенцев». Стало быть, или в ангаре, который сторожит здоровенный увалень с бородой, или в бараке, куда шастает щуплая девица явно восточного типа, может, японка или казашка, кто ее разберет. Все равно народу на базе чересчур много, они даже не ожидали, что окажется столько. И на берегу в глубине залива что-то затевают. Сарай у них там, а в сарае катер, при катере часовой… Часовой, положим, вообще не проблема, обычный фриц ходит кругами с автоматом через плечо, да еще курит на посту. Все же шум поднимать им раньше времени ни к чему. Да и от катера польза пока неясная.

Так что остается до поры наблюдать и думать, да мечтать на досуге, как вернутся они домой, как встретит их Капитоныч, как станет гордиться, как дадут следующее звание после лейтенантского. Почему бы нет, если заслужили. И как примет их еще один человек, памятный на всю жизнь, больше которого на земле никого нет.

А были они тогда совсем еще малые дети. И понимали тоже еще очень мало. Вот ведь какое им выпало счастье, что подобрал их именно Иван Лукич, которого они любовно и с благодарностью неописуемой именуют Капитонычем. Сам Иван Лукич к войне уж стал комиссаром. После и полковником.

В школу он определил брата и сестру самую наилучшую, московскую. В интернат для детей чекистов, погибших за границей у врагов-капиталистов, и тех, что сражались с кулацкими недобитками. Школа была просто высший класс. Здание большое, светлое, кормят хоть куда, и главное, дисциплина. Это им Иван Лукич объяснил, что для хорошей школы главное – дисциплина. Будет порядок, будут и знания и правильное, коммунистическое воспитание. А не станет порядка – пропадет и то и другое. В школе порядок, однако, имелся самый строгий. Тили не сразу привыкла, без брата было бы совсем тяжело. Но после втянулась, даже не понимала вскоре, как могла она жить без расписания по часам. И учителя все как на подбор – замечательные. Хотя русский оказался довольно трудным языком. Но ничего, одолели, не без помощи, конечно. И как было не одолеть, если кругом ребятишки, и с ними играть хочется и дружить. Очень скоро заговорили, а потом читать стали довольно бегло и даже писать. Аккуратный почерк без помарок еще из немецкой «шулле», будь она проклята.

Отношение к ним было особое. Не потому, что имелась у них тайна, настоящая и государственная, а потому, что сироты при живых родителях, беженцы неприкаянные, и их жаль. Других ребятишек тоже жалко, и оттого поблажек они для себя отдельных не хотели, за что брата и сестру стали уважать. Иван Лукич навещал их часто, как обещал. Всякий раз, если подолгу задерживался в Москве. И, тоже как обещал, вывозил в лес, в специальное охотничье хозяйство, где можно было бегать и резвиться вволю. Никто их там не боялся и никого они не пугали. Зато порой приезжали к ним зрители. Разные приятели Ивана Лукича, добродушные дядьки, всегда с гостинцами. И не какими-нибудь конфетами для малолетних, а кто дарил форменную фуражку совсем новую, кто, наоборот, где-то в бою простреленную, кто набор марок, посвященный стройкам пятилетки, а однажды настоящий винтовочный патрон. Холостой, конечно.

И всегда просили показать превращение. Игер им охотно себя демонстрировал. Приезжие охали от восторга, хвалили, расспрашивали, что и как. После говорили одно и то же: учиться надо, без учения никак нельзя. Иногда, правда, забирали их, всегда ненадолго, и менее приятные люди. Хотя и очень полезные. Врачи и биологи из лаборатории. Капитоныч обычно старался сопровождать своих новообретенных детей, а когда не мог, посылал кого-то из близких сослуживцев, так сильно о них заботился. Всякий раз велел докторам слишком их не мучить, помнить, что дети и им может быть больно. Правда, больно бывало очень редко, скорее неприятно. Но докторша, которая ими занималась чаще других, такая милая и смешливая, что они согласны и потерпеть, особенно Игер. Он даже влюбился и сказал сестре по секрету, что вырастет и женится на Елизавете Макаровне, так звали докторшу, непременно и обязательно. Правда, через год он Елизавету Макаровну разлюбил, потому что по уши втрескался в Алю из седьмого класса, крупную и очень шумную девчонку, у которой было одно только достоинство – она могла драться, как заправский пацан. Впрочем, доктора скоро от них отказались, как пояснил Капитоныч, – им там делать было нечего. Не по их части оказались близнецы. Вот тогда и появился этот старичок академик, который вовсе не старичок, а они уже заканчивали школу. Долго выспрашивал, долго что-то мерил странными приборами. Как-то раз попросил Игера обратиться прямо в лаборатории, да еще навешал на него с целый пуд датчиков и проводов. Игеру что? Для советской родной науки ничего не жалко. Но он честно предупредил – может выйти худо. Старичок уперся на своем. Брат ему тогда половину оборудования в головешки превратил, от проводов один запах паленой резины остался. Однако академик не обиделся, напротив, выглядел очень довольным. Сказал еще, что многое ему теперь стало ясно, не в смысле брата и сестры, а мироустройства вообще. Игер лишь пожалел сгоревшие агрегаты – все-таки народное достояние и денег немалых стоит. Впрочем, опасных экспериментов академик более на них не ставил, и вообще никаких не ставил. Потому что однажды для близнецов все изменилось.

Они только что сдали последние экзамены на аттестат, Игер по большинству предметов получил «отлично», Тили чуть похуже, но ей можно, она девочка. И Капитоныч повез обоих близнецов в знакомое хозяйство на охоту, отметить, так сказать, достижения. Брат и сестра уже носили комсомольские знаки отличия, чуть ли не самые первые получили в своем классе, Игер последний год даже председательствовал в учкоме, им были довольны. А теперь предстоял праздник, Иван Лукич приехал не один, с лучшим, старым другом, дядей Жорой Карякиным, о котором близнецы знали – недавно вернулся из Испании. Вот это был подарок так подарок! У дяди Жоры оказался новенький орден Красного Знамени, и брат с сестрой заранее сговорились – не отстанут от Карякина, пока не услышат рассказа, как и за что его наградили. Но, прибыв в охотничий домик, сразу уловили они нечто необычное в царившей там атмосфере. Полно было ребят в чекистской форме на въезде и в сторожке, а возле дома прогуливались несколько человек в штатском камуфляже. И сам Капитоныч как-то нервничал всю дорогу, и дядя Жора ерзал рядом с ним на переднем сиденье «эмки», еще ребятам было велено бестолково не носиться, держать себя чинно, если нагрянут гости, не чураться, отвечать, коли спросят. При этом и Капитоныч, и дядя Жора держались несколько загадочно, а близнецы под шумок заручились обещанием Карякина рассказать про Испанию. Дядя Жора охотно и быстро согласился, Игеру даже показалось – он не очень слушал и не до конца понял, о чем речь.

Скоро в домик нагрянули гости. Настолько неожиданные, что брат с сестрой и в самом деле слегка растерялись и присмирели. Еще бы, это лицо каждый день смотрело на них с портретов в классной комнате и столовой рядом с лицом обожаемого Вождя. И резкие, круглые глаза под стеклами очков, и толстый нос с горбинкой, и выпуклый лоб с залысинами. Надо ли говорить, гость был узнан ими с первого взгляда.

– Вот, Лаврентий Павлович, познакомьтесь с нашими питомцами, – представил их Капитоныч, несколько заикаясь от волнения. Иван Лукич, хоть и самый замечательный чекист в целом мире, все же не был ровней гостю. И близнецы это знали и принимали как должное. Еще бы! Не каждый день встречаешься с первым по важности наркомом страны!

Игер и Тили поздоровались не без тайной робости, с оттенком благоговения назвали свои имена. Нарком отнесся к ним без всякого высокомерия, даже без легкой насмешки взрослого перед детьми. А наоборот, очень серьезно выслушал их приветствие и важно кивнул. Потом их сразу же отпустили, разрешив заняться своими делами, но обращаться пока запретили – на участке, принадлежавшем хозяйству, слишком много сейчас посторонних, а тайна их все же государственная. Однако близнецам подобные шалости и в голову не могли прийти. Какие могут быть развлечения, когда к ним приехал такой человек! Что нарком приехал именно к ним, а ни к кому другому, близнецы не сомневались. У живого полубога, чай, имелись собственные дачи и хозяйства, и не ради же воспоминаний дяди Жоры он проделал дальний путь! Что-то будет! Так подсказывало им внутреннее чувство.

Спустя немного времени близнецов позвали обедать. Надо же, их замечательный гость тоже сидел за столом, и даже не во главе, а посредине одной из длинных сторон. На хозяйское место был определен Иван Лукич. Ребят поместили справа от наркома, отчего у них сразу пропал аппетит и вспотели ладошки. Но первый чекист страны оказался потрясающим дядькой, подмигивал из-за стекол изящных очков Тили, дразнил Игера, что, мол, слабо ему скушать, сколько русскому богатырю, и все это с милым и немного чудным акцентом, отчего речь его напоминала о заморских сказках. Скоро близнецы совсем освоились, налегли на вилки и ножи, но не забывали и поддерживать вежливую беседу. Главное, сохранять уважительную дистанцию со старшими, как всегда учил их Иван Лукич. Тогда и говорить можно на любую тему. Впрочем, все содержание их разговора с удивительным гостем носило характер скорее ненавязчивого экзамена, чем просто застольного обмена фразами. Нарком спрашивал, они отвечали. И судя по выражению лица Капитоныча, отвечали правильно, «не позорили его седин», а это был самый тяжкий попрек, который они детьми когда-либо слышали от Ивана Лукича, расстроенного иногда их шалостями.

Признаться, вопросы те были легкими и давно знакомыми. Но кажется, нарком хотел, чтобы отвечали ему не по писаному и заученному, а как ребята думали сами. О комсомоле и о долге комсомольца, о том, что такое на самом деле щит и меч на эмблеме НКВД, о задачах Интернационала и мировой революции, о деле Зиновьева и о происках троцкистов. Говорил больше Игер, а Тили часто и согласно кивала, хотя, когда нарком спросил о новой Конституции, тут и она смогла блеснуть, потому что учила наизусть и знала лучше брата. Большой гость остался очень доволен и под конец обеда спросил, что они намерены делать после школы. Игер ответил – может, пойдет в военное училище, станет кадровым офицером, лучше летчиком, Тили хотелось учиться на врача. Тогда нарком осведомился, не думалось ли им когда-нибудь примерить на себя чекистскую форму и встать под знамена столь уважаемого в их доме щита и меча? Конечно, они бы с удовольствием, но разве можно об этом мечтать вот так сразу? Они пока еще ничем не проявили себя, никаких особенных заслуг у них нет, а в доблестные ряды абы кого не принимают. Что же, раз так, то для них будет сделано исключение, пообещал нарком. Тоже, само собой, не сразу. А надо что? Учиться, учиться и еще раз учиться. Например, в недавно открытой школе специального назначения. Правда, туда принимают только тех, кто уже имеет кое-какие боевые навыки и опыт, однако наверстать им будет совсем нетрудно, Большой гость уже наслышан об их удивительных талантах и необыкновенной силе и выносливости. Так вот, этим их качествам пришла пора послужить на благо молодого советского государства. Близнецы радостно согласились, еще бы! Такая удача! Игер столь сильно воодушевился, что отважился спросить: не желает ли товарищ нарком посмотреть на него в действии, для Большого гостя он был готов обращаться хоть целый день. Но Большой гость только улыбнулся и ответил, что и так знает о них все, не сомневается в их замечательных способностях, и близнецы почувствовали себя несколько неловко, будто Игер неуместно предложил сыграть в прятки. Большой гость тут же добродушно это смущение рассеял, пообещав, что скоро один человек непременно захочет на них посмотреть, и тогда брат с сестрой смогут показать себя во всей красе. Глаза наркома вспыхнули стеклянным огнем на мгновение в сторону Тили, будто он давал понять, что в ее красе он особенно не сомневается, но тут же погасли, и в них оттенком показался самый настоящий страх. Как если бы Большой гость забавы ради протянул руку к открытому огню и тут же отдернул обратно. Все же близнецы ни на миг не подумали, будто бы страх этот относился к ним лично, скорее Большой гость забоялся собственного комплимента. О нем и без того ходили игривые и порой нехорошие слухи, как о чрезмерном дамском угоднике. Тили украдкой пожалела несчастного наркома, такого жизнелюбивого и щедрого, которого враги только и мечтают уличить в неблаговидном поступке. Вот он теперь, бедняга, даже теплое слово боится сказать незнакомой девушке.

Наркомовские обещания вскоре сбылись, и даже больше, чем они надеялись и думали когда-нибудь. Школа эта, расположенная за шлагбаумом у высоченного глухого забора в стороне от Ярославского шоссе, оказалась заведением за семью печатями с очень строгим пропускным и отпускным режимом. Но и в школе, предназначенной для специальной диверсионной подготовки, ребята оказались на особом положении. Вместе с ними за оплетенный колючей проволокой забор попал инструктором и дядя Жора Карякин. Это как раз оказалось неудивительным, ведь дядя Жора был одним из посвященных в тайну близнецов. Он по большей части с ними и занимался, отдельно от всех, государственные секреты есть государственные секреты, ничего не попишешь. Преподавал начала рукопашного боя, правила тактики и маневра, причем заставлял ребят применять и превращение на местности, чтобы они уяснили и овладели собственными возможностями. Дополнительно им было выделено совершенно отдельное помещение, огромный сарай с ловушками, оборудованный даже небольшим бассейном. А еще вместе с другими курсантами, в большей своей части заслуженными уже красными бойцами и партизанами, ребят учили стрелять из винтовки и автоматического оружия, метать ножи, вести правильное наблюдение. Брат и сестра тренировали память замысловатыми упражнениями. Ежедневно старенькая сухопарая дама, Элеонора Карловна Зингер, преподавала им расширенный курс немецкого и краткий английского языков. Вообще-то в умственных дисциплинах Тили особенно не блистала, не то что ее брат, но все старалась держаться не слишком ниже среднего уровня. Хотя, кажется, в школе этим ее успехам большого значения не придавали, а дядя Жора был ученицей весьма доволен.

Однажды, еще и года не прошло, как числились они в курсантском звании, ребят вызвали при полной форме на проходную и там, без дяди Жоры и без знакомого сопровождения, повезли прочь в глухом, черном автомобиле. По дороге, где-то на задворках кажется Казанского вокзала, к ним присоединился Иван Лукич. Его тоже впихнули в машину, к ребятам на заднее сиденье, не грубо, только без должного уважения. И поехали дальше. Впереди сидели двое строгих мужчин кавказского типа, один управлял автомобилем, второй смотрел прямо перед собой, а на коленях держал расстегнутую пистолетную кобуру. Ни с кем эти мрачные дядьки не разговаривали, вопросов не задавали, на чужие не отвечали, а сзади мчалось такое же черное авто, словно хищная пантера, стелющаяся по следу. Скоро показался пост охраны – внушительная будка белого камня, из машины всем велели выйти, сопровождающие достали нужные бумаги, бог весть, что в них было, а Иван Лукич – свое удостоверение. Потом близнецов и их приемного отца тщательно обыскали, очень профессионально, брат с сестрой в этом деле уже понимали довольно. После досмотра отвели в чистенькую, скромно обставленную комнату и велели очень тихо ждать. Все трое сели чинно в ряд на предложенные стулья с удобными высокими спинками, близнецы сложили руки на коленках ладошками вниз, как принято еще было в школе. Они попытались, однако, спросить Капитоныча хоть о чем, но тот категорически замотал головой, нахмурил брови и приложил указательный палец к губам. И каждый раз строго сверкал глазами при попытке ребят нарушить эту покойницкую тишину. Они просидели так, наверное, целый час, не меньше. Пока за ними наконец не пришли. Настоящий генерал, в обморок упасть можно, какой важный. Иван Лукич вытянулся в струнку, близнецы тоже приняли торжественный вид. Их повели куда-то по прохладным залам, на дворе стояла довольно душная весна, и вот вышли в чудесный сад, а в саду стоял плетеный диванчик под белоснежным зонтом, на диванчике мирно дремал усатый человек. Перед ним на ажурном и не слишком устойчивом столике было сервировано легкое угощение: свежая ранняя клубника, иноземные апельсины, открытая коробка конфет. А еще начатая бутылка красного вина и минеральная вода, пузырящаяся в графине.

Услышав приближающиеся шаги, человек проснулся – важный генерал словно нарочно ступал с резким хрустом новеньких сапог, покашливал на ходу и явно производил более шума, чем было необходимо. Наверное, чтобы предупредить дремлющего человека об их приближении. Что же, Игеру, например, не стало бы приятно, вздумай кто подкрадываться к нему даже в шутку. Человек, мирно раскинувшийся на подушке в углу диванчика, широко открыл глаза и повернул седоватую голову навстречу гостям. Вот это да! У близнецов перехватило дыхание, Тили от неожиданности даже ойкнула. Сам товарищ Сталин, да не может быть! А вот, оказалось, может.

Вождю вроде бы по нраву пришлось их детское замешательство, по крайней мере, он изобразил подобие улыбки. И велел ребятам подойти поближе. Остальных пока спровадил небрежным жестом руки, тоже и Капитоныча, хотя важный генерал попытался выразить некоторое лишнее опасение, но добился в свой адрес лишь недовольно-высокомерной гримасы. Тут же и ретировался.

А близнецы остались наедине с Вождем. Еле-еле их уговорили сесть на такие же плетеные стулья, пока Вождь не прикрикнул, и то на самый краешек, сидели, будто деревянные, слова выдавить не могли. Но вскоре освоились понемногу. Игер даже осмелился взять предложенный апельсин, правда, скушать его не решился, а так и сжимал оранжевый плод в руке, пока, плохо рассчитав силу, окончательно не раздавил заморский фрукт в совершеннейшую кашу. И тут Вождь рассмеялся, и стало легче. Их расспрашивали, они отвечали. Пожирали великого человека глазами, забыв о наставлениях старших. Впрочем, Вождю эта их невольная бестактность очень понравилась, он так и сказал: если бы все смотрели столь же прямо, то не было бы сомнения, кто друг, а кто враг. Они закивали согласно. Игер и сам не любил, еще с детства, когда косят в сторону. Обычно вслед за этим берут ружье и стреляют в спину. Он тоже так и сказал Вождю, а тот похвалил, мол, молодец. Потом предложил им показать обращение. Игер робко намекнул, что жалко – он попортит траву, она красивая, ухоженная. Вождь снисходительно улыбнулся – пустяки, вырастет еще. Они наскоро разделись, даже Тили не сильно стеснялась, и в спецшколе привыкла, и вообще, это же Вождь, а значит – для дела. Очень нужны такому великому человеку ее худые прелести.

Превращение, уж разумеется, Вождя нисколько не испугало, наоборот, весьма развеселило. От удовольствия в ладоши хлопнул пару раз. А вскоре отпустил домой, насильно заставив взять со стола все конфеты. Близнецам ни капельки не сделалось обидно. Ну и что, подумаешь, как с детьми! Для Вождя все советские люди – его родные дети!

Дальше уж так и повелось. Чуть не раз в месяц, а то и два, если у Вождя случалось свободное время, их привозили к нему на загородную дачу вместе с Капитонычем, хотя тот обычно ждал отдельно в доме, и они гуляли вместе. Вождь неспешно ходил по парку среди деревьев, близнецы резвились поблизости, непременно в обращенном обличье, два молодых красивых волка. Отбегали в сторону, возвращались, делали круги, иногда выступали рядом по бокам, нюхали воздух, будто несли охранное дежурство. А Вождь говорил, адресуясь к самому себе и в то же время к ним, порой репетировал очередную речь, близнецы ловили каждое слово, задыхаясь от счастья, что слышат великую мудрость из первоисточника. Чего-то слишком особенного в тех речах не содержалось: жалобы на дураков, которые не понимают, еще большие – на дураков, которые понимают, да делают бестолково; что не на кого положиться, кроме как на самого себя, а в мире очень тяжелое положение и скоро может быть война. Тогда присмиревшие близнецы, блестя сапфировыми глазищами, жались к его ногам, Вождь успокаивал, говорил: ничего, ничего, одолеем всех врагов. И они радостно виляли хвостами – конечно, одолеем, и непременно всех. Потом, уже превратившись обратно, коротко рассказывали об успехах в спецшколе, скорее даже докладывали, и, оделенные бесконечными конфетами, отбывали на черной машине.

А когда минуло еще некоторое время их второго года в курсантах, обоим пришлось принять участие в настоящей военной кампании. Правда, как объяснил дядя Жора, это должен был быть тренировочный поход. То есть никакому военному подразделению их не поручали, группа из трех человек существовала как бы самостоятельно. Шла война с Финляндией, и близнецам предстояло пройти нечто вроде боевого крещения по добыче разведданных. На фронте оказалось жутковато, тут только и поняли они, как это бывает в реальной жизни, когда война идет не книжная. Очень много крови и очень много страха. И что советский человек может драться насмерть и с весьма скверным оружием в совсем безнадежных ситуациях, а не прятаться только за брустверами и пулеметами, как то было с вражеской стороны на линии Маннергейма. Впрочем, дядя Жора их успокаивал: война эта не из самых важных, вроде как бы тоже тренировочная, например, стало ясно, нынешнее вооружение никуда не годится. Значит, что? Надо модернизировать, и тактику в том числе. Близнецам это было понятно. Смерти они не страшились, и не потому вовсе, что убить их самих было куда как не просто. А оттого, что повсюду безропотно гибли свои же красноармейцы, без лишних вопросов и жалоб, и бояться выходило даже стыдно. Игер однажды, застеснявшись собственной неуязвимости, самочинно захватил вражеский штабной блиндаж, чуть не погиб под ураганным огнем, получил первоклассный нагоняй от Карякина и благодарность от командования. Но после того случая их военная карьера бесславно завершилась. Как вызнали они потом, Вождь узнал об эскападе, негласно же близнецов велено было беречь, будто зеницу его ока, и ребят тут же отозвали обратно. Пришлось вернуться к занятиям в диверсионной школе и прогулкам в парке, теперь уже по снегу. Вождь гулял в белых, подшитых кожей валенках, они резвились в волчьих шубках и слушали выговор за выговором. Что неумная храбрость и большая дурость одно и то же, что себе они не принадлежат, а целому государству, и потому жизни свои не смеют растрачивать попусту. На финской бойне справятся и без них, а коли выпадет вдруг выдающаяся правительственная необходимость, что тогда делать в случае их гибели? Близнецам было стыдно.

Но однажды и совсем скоро началась уже настоящая война. Кромешное бедствие и катастрофа Отечества. А они все ждали. Из школы их забрали, отныне близнецы все время проводили подле Вождя, охрана не охрана, однако существовали поблизости. Вместе с ними и Капитоныч. Хотя тот сильно тяготился своим положением, рвался на фронт, но и его не отпускали тоже. Потом настало вовсе темное время, сидели под землей, в убежище метрополитена, Вождь отказался покидать пропадающую столицу, решил сгинуть вместе с ней. Близнецы знали – пока они живы, никакие фрицы последний рубеж к Вождю не пройдут, даже спали в волчьем обличье у порога его подземного кабинета. И кажется, Вождю хорошо было от их недремлющего присутствия.

Потом, со временем, стало полегче. Нужно было выстоять первый шквал, самый ураганный, как сказал им Капитоныч, а дальше уже хватит сил, чтобы дать фашистской нечисти должный отпор. Близнецы рвались к настоящему делу, но Вождь по-прежнему держал их при себе. Игеру, как более прозорливому, иногда казалось, Верховный Главнокомандующий поступает так нарочно. Жалеет он их, что ли? А может, привязался и не хочет отпускать. Но должен же он понять, их долг защищать Родину, и неужели не найдется для них особенного дела? Однажды так и сказал, заикаясь словами, очень сильно волновался. Вождь выслушал молча, после спросил: «Неужто при нем близнецам столь уж худо?» Не худо, конечно, то-то и оно. Охранять Вождя святая их обязанность, только теперь-то от кого охранять? Москву отбили, враг рвется на юг и на восток. Срамно это, когда тебе хорошо, а вокруг так плохо. Вождь пыхтел трубкой в усы, хмурился, однако с Игером спорить не стал. А весьма скоро дело им нашлось.

Оказалось, не одни они на свете такие. Есть и еще «обращенцы», очень опасные. Недаром существует своя, советская разведка. Будто бы Гитлер затеял строительство невероятно секретной базы, страшно даже сказать где. Конечно, база та не самое главное дело. Но это сегодня. А завтра? Кто может знать? И лучше раньше, чем опоздать. Действовать же близнецам предстояло на свой страх и риск. Посылать отдельную экспедицию сейчас не по силам. Правда, Капитоныч уверил – хватит и двоих. Они обучены, как мало кто из диверсантов, к тому же эффект неожиданности, и еще будет подготовка, прежде чем отправятся в путь. Для начала под покровом строжайшей секретности их переправили в город Мурманск. Вождь на прощание долго рассусоливать не стал – приказал непременно вернуться назад, смерть причина неуважительная, должны выжить, и баста. Близнецы обещали. Наскоро изучали карты, атмосферные и морские, как управлять лодкой в открытом море, как считать навигацию. Предметы эти еще по спецшколе были им почти знакомые. Затем подошел попутный конвой. С ним и отправились в дальний путь вокруг света, никак не меньше. И вот прибыли в заданный район. Опасались только одного: что сведения разведки недостаточно точны, ведь Антарктида – это целый материк, и причем такой, что дорогу спрашивать станет не у кого. Но информаторы не подвели, вышли они почти точно в нужном квадрате. Всего-то неделю промыкались, как уловили чужие запахи. Добрались бы и скорее, если бы не проклятая метель. Теперь загорают третий день за холмом с биноклями.

Но жаловаться им тоже было грех. На день четвертый начались на базе непонятные движения. Игер велел сестре оставаться пока что у скалы, сам решил подобраться поближе, дабы как следует все рассмотреть.

2

Увы, таков закон чертей и привидений:

Каким путем вошел, таким и выходить.

Во входе волен я, а выходить обязан

Там, где вошел… И ад законом связан?[11]

Провожали в обратный путь так же, как и встречали. С построением и патефоном, под «Хорста Весселя», со шнапсом и закуской. Только поскуднее. Запасов на базе оставалось не ахти как много, гауптштурмфюрер даже планировал небольшую охоту на тюленя с целью разжиться каким-никаким мясцом. Хартенштнейн, впрочем, был доволен. База надоела ему до печеночных колик, но и это не главное. Вся радость в том, что более не придется ему жить бок о бок с неведомыми темными существами, будто бы мирными на вид, но он-то знает, на что способны эти перевертыши – волк, медведь, а самое страшное, рысь. Однако тревога в сердце моряка о будущем поселилась нешуточная. Сразу, как кончилась метель и Вернер собственными глазами смог лицезреть, что натворили здешние высокоумные отщепенцы с его лодкой.

Откачать воду и поставить временные заплатки на разоренный борт долгого времени не заняло. За день, почитай, справились. Чего греха таить, все это, как говорится, соплями мазано. По-настоящему, для качественного ремонта лодки нужен настоящий же док, да сварщики, а правильнее клепать, но чего нет, того нет. Конечно, посудина еще может идти своим ходом, и даже скоро, но! Только на слабой волне и только в надводном положении. Погружения самодельная заплата нипочем не выдержит, разве несколько метров поднырнуть под лед в непредвиденном случае, любой сильный боковой удар сведет усилия на нет. И как чиниться в открытом море?

Маршрут выбран через Западную Атлантику, лучше американцы, чем русские и англичане. А там проскочить как-нибудь через северные территории, в Средиземное море им нельзя соваться, гостеприимный Бискайский залив и Лориан тоже закрыты, места очень людные. Вернее выйдет пробираться в Норвегию. В случае чего его субмарина должного отпора дать не сможет. И торпед у них некомплект, и один 20-миллиметровый пулемет-автомат снесен базальтовой глыбой начисто, и часть экипажа погибла в этой клятой на все мыслимые корки Антарктике. Нет акустика на «нибелунге», нет инженера-электрика, нет отборных торпедных механиков. Зато тащит с собой праздных пассажиров.

Тут же вспомнился и печальный разговор с гауптштурмфюрером Ховеном третьего дня, и суток не прошло после их рейда в пещеру, как пошел докладывать. От той беседы по сю пору на душе кошки скребли. Страшно, если правда. А скорее всего, правда.

Тогда, в памятный день, он кратко доложил об аварии, еще короче выругался, все равно делу не поможешь. Но Ховен не перебивал, после спросил, в какой наикратчайший срок могут закончить ремонтную возню.

– Если на совесть, тут не одна неделя. Только на совесть рассчитывать нечего, – усмехнулся ему в ответ Вернер и опять объяснил про стационарный док.

– Забудьте про совесть, – приказал ему Лео, – лишь бы не потонуть. Так сколько времени?

– Если не потонуть, то и за день управимся, воду уж откачали, – не стал привирать Хартенштейн, все одно, на лучшее нет материальных ресурсов, нечего и канителиться.

– Это хорошо. Потому что ждать более нельзя. «Швабия» не пришла и точно уже не придет, – тут-то гауптштурмфюрер замолчал, надо же, чуть ли не в растерянности. – Как бы то ни было, вы должны знать. Но приготовьтесь, сведения неутешительные. Бруно поймал целых две радиостанции. Не удивляйтесь, об этом, наверное, без устали наши враги кричат на всех частотах.

Вернер почуял уже скверное дело, хотя не слишком удивился. За последнее время мало чего хорошего ожидал он от мира и его пространств, и от жизни вообще. Так бывает, поселится в тебе неблагое предчувствие, и никуда от него не денешься. Уже даже начинает хотеться, чтобы несчастье, наконец, сбылось, только бы мучить перестало. Но Хартенштейн был все-таки человек военный, капитан кригсмарине, и оттого плохие новости надлежало ему слушать с достоинством. Он выпрямился на стуле, пускай на ветхой канцелярской развалине подобный маневр осуществить было непросто, выкатил колесом грудь, словно демонстрировал награды, лицо сделал каменное и губы сжал в одну тонкую ниточку.

– Я готов, – известил он гауптштурмфюрера.

Ховен, против обыкновения, не съязвил, наоборот, поведение капитана его будто бы привело в должное равновесие, он тоже стал вдруг парадно серьезен.

– Мельбурнское радио. Самый полный сигнал удалось поймать, – Лео не выдержал, глотнул слюну, оскалился сам на себя за слабость. – Группы наших армий под Сталинградом более не существует. Котел закрылся, полная капитуляция. Маршал Паулюс предположительно погиб. Это катастрофа, капитан.

И более ничего не сказал. А Вернер понял, отчего не придет «Швабия». Не до «Швабии» сейчас, не до жалкой базы во льдах, когда земля начинает гореть под ногами. Интересно, как там ребята? Как папа Дениц? И отчего в голову лезет разная чепуха, если тебе сообщают нечто, по-настоящему страшное?

– Не сегодня завтра развернутся во всю проклятые союзники. Им теперь с руки будет помогать России. Но может, великая Германия еще оправится. Фюрер с нами и в Италии дуче, и можно в случае чего надавить на генерала Франко, – Лео размышлял как бы про себя.

Да что толку, за девять королевств сидя, перебирать чужое просо? Это он от беспомощности, понял Вернер. А вслух спросил:

– Я должен выполнить какое-то особенное задание?

– Да, должны, капитан. Но, по чести сказать, ничего особенного в нем не предвидится. Сделайте вашу работу, исполните до конца ваш долг. А долг – на войне. Вот туда и отправляйтесь. Берите лодку, экипаж и тех, кто пожелает присоединиться к вам. Насильно на базе я более никого не удерживаю. Расстреливать сейчас глупо. Да и не дезертирство это – спешить на помощь рейху. Чем скорее уйдете в море, тем лучше. Но есть одно поручение…

Ховен замолчал на некоторое время, капитан Хартенштейн ему не мешал. Впрочем, тишина меж ними длилась недолго.

– Послушайте, капитан. Навигация еще возможна. И возможно успеть. Как вы понимаете, я намерен остаться на базе. Я и мои ребята. – Кого Лео имел в виду под своими ребятами, не было необходимости подробно объяснять. – Поймите, жалко же бросать так все. Нам бы только один конвой. Самый скромный. Немного топлива, немного еды. Я даже не прошу о продолжении стройки, не ко времени. Я понимаю. Но сам отсюда никуда не уйду. Моего задания никто не отменял, и приказа покинуть базу 211 я от рейхсфюрера не получал. А вы проследите за передачей секретного пакета, он будет поручен моему человеку, и если удастся, объяснитесь на словах… Еще можно успеть, – очень тихо и обреченно снова повторил Лео.

– Ховен, это же глупость! Вы перемрете здесь! Ведь скоро полярная зима! – изумленно воскликнул Вернер и посмотрел на гауптштурмюрера, как на диво. – Кому это надо?

– Мне надо. И моим ребятам надо. А может, и еще кому. Не перемрем. Как-нибудь перебьемся. Если вы успеете. Топливо пока есть, продукты тоже. Вам с собой много не потребуется?

– Забирайте все, что осталось. Нам лишь бы на неделю. А там, бог даст, ограбим проходящего коммерсанта. Мало ли торговых по морям шастает? – Вернер все никак не мог прийти в себя. – Только если не успеем? Вы год не продержитесь. Что у вас есть? Четырехместный катер? Его мощности и до Огненной Земли не хватит, даже если взять на борт максимальный запас горючего. Будете строить плоты? Да тут по зиме ледокол не пройдет, я знаю. Сам я в лето, в приличную погоду, еле до вас добрался!

– Ничего. Есть еще бункеры в пещере. Там кое-какой неприкосновенный резерв. Что же, в случае чего придется прикоснуться. В «секретной» нет, по крайней мере, ветра, и у воды теплей.

– Вы что, не слышали? О том, что произошло с Бохманом и Смитом? Еле ноги унесли. Вроде бы магнитная аномалия, – переходя на шепот, напомнил Хартенштейн. – Сейчас у Линде отлеживаются.

– Вот заодно и разберусь, что там за аномалия такая, – и Ховен оставил вопрос с открывшимся новым тоннелем в стороне.

Им обоим не хотелось сейчас говорить об этом происшествии. Без того неприятностей хватало в избытке. И как обычно случается с ответственными за реальное дело людьми, непонятную проблему, не требующую немедленного разрешения, откладывали они на потом. А для Вернера этого «потом», скорее всего, вообще не настанет, и слава богу!

Так что решено было отправляться. Как только объявили по базе, сразу же начались чудеса. Вернер ожидал неприличного столпотворения, драки гражданских за койки на субмарине, хаоса повального бегства. Про Сталинград теперь знали все. Но удивительное дело – забирал с собой едва с десяток человек. И совсем не тех, о ком подумал бы в первую очередь. А в первую очередь собрала манатки и склянки пышногрудая Шарлота. Хотелось бы размечтаться – из-за прекрасной личности капитана. Хартенштейн успел уж с ней как следует переспать, неплохо вышло, хотя слишком по-казенному, будто он и доктор Эйгрубер отбывали некоторую повинность. В общем, с романтикой у Шарлоты еще те проблемы, но это пустяки. Только как же так? Враз покинуть собственного шефа, а Ховен немало сделал для дамочки, хорошенькую синекуру раздобыл, но чуть припахло жареным, так она бежать со всех ног долой. Кажется, Великому Лео это не показалось досадным, он вроде и обрадовался, что Шарлота убирается восвояси. А вот Гуди, малышка Гуди, ну надо же! Сколько слез-то вылилось, когда Медведь ее уговаривал! Всю шубу ему прорыдала. Так и не уговорил. И кто бы мог вообразить. Казалось со стороны, будто боялась его повариха: глаза долу, тихой мышкой мимо пробегала, хотя знала – Марвитц к ней очень неравнодушен. Вышло, что и Гуди к нему тоже. Сказала – лучше умрет, или пусть он ее съест, при всем народе сказала, про стеснение свое забыла. И на грудь с разбега, кастрюля с похлебкой по полу, Гансу Тенсфельду ногу ошпарило. Ну ладно, их дело. Без повара на базе тоже нельзя. Ховен пренебрежительно скривился, но позволил, пускай остается, если такая дура. Она уже к Медведю в ангар переехала со всеми скудными вещичками, какие есть. Бегает теперь на кухню через площадь.

Да и Ганс Тенсфельд тоже с приветом. Ни за что, мол, не поеду, надо, вишь ты, танк к зиме чинить. Он вообще-то странный парень, говорят, как узнал, куда людей набирают, сам напросился. Эта Антарктида ему уже как родная, третий год сидит безвылазно. Еще Вернеру, как бы по жуткой тайне, поведал, что лучше здесь, во льдах, красивой смертью, чем там, в окопах, кишками наружу за полоумных бесов. Хартенштейн на него, конечно, не донес, да и что взять с гражданского, много он про воинскую честь понимает. Тоже пусть помирает, как хочет. И помощник его Георг, классный механик-водитель, на лодке бы ему цены не было, заартачился, нанимался, дескать, на базу, здесь и останется. Без лишних объяснений послал Вернера куда подальше, угрюмый страшно тип, но руки золотые и один зуб тоже.

Что остался Бруно, было вообще-то не слишком удивительно. Ему без разницы, где спать. А вот Бохман, это да! Ни в какую и ни за горы златые! Но скоро Вернер про него скумекал. Этому сукиному сыну Вилли положи с одной стороны пивные реки и к ним колбасные горы, а с другой – возможность сунуть нос туда, куда никто еще не совал, так он пойдет за носом, и никакое земное счастье его не удержит. Пусть Третий рейх хоть пропадает совсем. Опять же, чудеса с новооткрытой пещерой, его теперь с базы и на генеральские погоны не выманишь.

Удивительней всего, что остался пленный англичанин. Хотя теперь он вроде как не пленный. Но все равно, не за даровую жратву, которой все меньше, и уж никак не из симпатии к Ховену остался. Этот Смит вообще самый странный из всех. Ему бы скакать от радости, что едет домой. Если такая важная персона, ему хоть в Берлине, хоть где почет и уважение и все блага. Да что ему стоило бы в походе настоять перед капитаном на своем обмене? Мало ли оказий выйдет? Наскочат на противника – тут ему и карты в руки. Его жизнь на их безопасность. Небось согласятся. Из-за этого Смита его раз чуть было не утопили. Во второй раз, хоть пользу бы принес. И чего ему в стылых льдах пропадать с такой-то головой? Так нет, уперся. Здесь, мол, у него друзья и он им нужен, и дело у него незаконченное. Знает уж Вернер, что там за дело. С Бохманом в пещеру окаянную лазать за смертью, вот и все дела. Одного поля ягоды. Да он-то думал, англичанин поумнее будет.

А за свихнутым этим Смитом и его собственный судовой врач увязался. Вот тебе и пьянчужка Эрнст. Его-то как раз Вернер имел полное право не отпускать. Обвинил бы в дезертирстве, а дальше в лазарет под замок и пусть сидит до самых фьордов Тромсе. Конечно, ничего такого он делать не стал. Если подумать, Линде не в казино просился кутить, а покидался на вернейшую из всех верных смерть. Да и как представишь себе – на краю света даже без врача, жуть берет, не дай-то бог. Ему в походе и Шарлота сгодится, за экипажем присмотреть не сложнее, чем в пробирках мочу месить. А только Эрнст ему напоследок сказал: желает на вольном воздухе, надоело ему в железной банке болтаться и спиться в ней к чертям. Но капитан-то знал, дело не в лодке, она Линде как дом родной, дело в англичанишке, привязался к нему Эрнст, как нитка к иголке. Вот же человек какой вредный, словно магнит: может, и враг, а люди к нему тянутся, хотя чуть что не так, в морду этот Смит очень даже запросто дать может. Великий Лео, однако, обоим остаться разрешил, и Смиту, и доктору. Поглумился, само собой, немного. Но и объяснил, раз уж ему поручено за пленного ответственность нести, пусть под его присмотром и пребывает, а доктор – вольному воля, заодно от алкоголизма вылечится.

Словом, увозил он с собой свою казарменную подругу, четверых строителей-ремонтников – их Бохман с легкой душой отпустил, ни к чему теперь, – да еще двух механиков базы и водителя-танкиста, вольнонаемных и ни за что не обязанных. Про себя, однако, подумал: крысы бестолковые. Бегут, а куда? Сгноят их на Восточном фронте, теперь, наверное, в рейхе каждый человек на счету. Прав, наверное, Тенсфельд, лучше уж красиво во льдах, в черное небо глядючи. Ему-то, Вернеру, что? Он потомственный служака, и море совсем другое дело, даже если сквозь стальные стены его не видишь совсем. Но оно-то, море, все равно рядом, открыл кингстоны – и с честью на дно. Красивей могилы все равно не сыскать.

Прощание скоро закончилось, экипаж его стоял тоскливый. Гиблое место, но человек и не к такому привыкает. А морские его волки к разным приключениям всегда готовы. Только база эта – отдельная история. Она сама по себе будто чудо, и быть на ней чудно. Чего здесь увидели, нигде и никогда больше увидеть им не придется, а внукам рассказать, если до тех времен доживут, так разве поверят? Сказка, страшная и красивая, несбыточная более в другом месте, для них заканчивалась. Начинался сложный боевой поход домой. Это обычно считается так, будто домой идти веселей, хотя зачастую и правда, но не всегда. Иногда возвращение – как потеря чего-то невероятно важного, что с собой не унесешь, но из сердца не выкинешь, и от этого больно. Хорошо еще, что редко так бывает. Почти и никогда.

Впереди были долгие маневры в пещере, ювелирная работа, помощник его Мельман уже заранее взмок от одних мыслей, что им предстоит. Теперь промер дна показал изменившийся после взрыва фарватер. Несколько глыб легли в неподходящем месте, обойти будет заковыристо, а в гроте и так не развернуться. Мельман хотел те глыбы раскромсать, саданув по ним легкой торпедой. Но вездесущий англичанин его обозвал последним дураком и запретил, а ведь права не имел. Нельзя ничего взрывать в пещере, пусть вспомнят, что однажды было да чем закончилось. Хотя Вернер бы и так не позволил. Вдруг откатной волной повредило бы лодку, и без того на живую нитку чиненную. Субмарина, бедная, ползла малым ходом, виляя, как ослепший краб. Слабый поворот в едва заметное касание, счастье, что рулевые его живы-здоровы, иначе совсем беда. Рулевые у него – еще поискать надо таких молодцов. Капитан им ничего сверх нужного сейчас не говорил, знал – нет хуже на свете, чем слово под руку. Но, как ни старались, что-то такое они задели. Заскрежетало неудобоваримо, однако разбираться было недосуг. Уже когда вышли в пролив, стало ясно, цапанули за скалы винтом. Не слишком большая беда, Вернер не счел нужным даже сообщать, помахал на прощание оставшимся на берегу поселенцам с мостика. Теперь всю дорогу, почитай, заносить будет, надо держать и корректировать курс, и легкий дифферент на бок выйдет, хорошо, если на целый, не латаный. Но главное, идет лодка, не тонет. Как-нибудь и дойдет.

На берегу залива, неподалеку от катерного сарая, собралась вся база 211. Точнее, то, что от нее осталось. Негусто, но и не пусто. Лео думал, выйдет куда хуже. И надеяться не смел. Не любили его здесь, никто, кроме его зверят. И сам он отчасти зверь, сродни им, разве что превращаться ни в кого не умеет. Да и за что его любить было, и не нужно, чтобы любили. Далеко на этом чувстве не уедешь. Но что-то удержало ведь? Пусть не он, Лео Ховен, но удержало? А сам, зачем сам-то остался? Еще и сейчас не поздно, лодка вот она, только-только выходит из залива, можно вернуть. И с ней вернуться всем. Если он прикажет, так и будет, пока он еще власть. Только никуда с базы он не поедет. Назло, а не поедет. Лучше уж сдохнуть. Что-то рушилось в нем, мало-помалу осыпались камни с великой башни его гордыни. И не в поражении нации и славы ее где-то на азиатской дикой земле было дело. Одну битву проиграем, другую выиграем. Встали после Версальского мира, поднимемся и теперь. Пока все же немцы в России, а не русские в Германии. От Волги, скажем, до Кенигсберга еще ого-го как далеко! Хотя и Кенигсберг эти темные славяне брали, и страшно сказать, однажды и Берлин. Только как же это? Сверхсекретное, сверхважное задание, специальный отдел «Аненэрбе» и рейхсфюрер – и вдруг забыли. Как же забыли, а золото, что похоронено в пещере? За золотом, наверное, придут обязательно, утешал сам себя Лео. Но уже знал, что не придут. Кому оно нужно теперь. Бред, в самом деле, о чем он вообще думал? Тайное убежище для фюрера и присных его. Уж если возьми и случись непоправимое, вся Европа встанет с ног на голову, про базу 211 забудут, как называется. Да и что Адольфу здесь делать? Альбатросов стрелять из-за ракетного частокола? Для фюрера без власти остаться – так легче жизни самой лишиться. Будет торговаться до последнего часа, а база эта – рядовая игрушка его неуемного величия. И он, Лео, тоже возгордился, и куда его честолюбие завело? Нет, не уедет он отсюда. Пусть все отныне пропадает в ледяном аду. Смысл его существования – стоять, на чем стоял, и так до конца, вера его никуда не ушла – в мистическое свое предназначение, в избранную миссию отважного Зигфрида, – и тем, кто остался, он тоже упасть не позволит, будут стоять рядом, пока не подохнут на посту. К тому же Сэм Керши, чертов лейтенант и коробочка с секретом, перед ним скиснуть совсем будет стыдно, невмоготу. Хорошо, что англичанин остался, это придаст Лео лишних сил, чтобы держаться до последнего, если сам не знаешь, зачем. Ужасно страшно, ничего страшнее нет, ни для какого человека, хуже смерти это, когда тебе говорят – жизнь твоя не имеет смысла. Значит, Лео этот смысл теперь придумает сам. И заставит всех поверить в него.

На базе, прямо в блоке у поварихи Гуди, собрал он общее совещание. Просторно теперь было за длинными столами, один так и совсем лишний, но ничего, дерево может сгодиться для хозяйственных нужд. Совещание – это только так назвал, чтобы глядели веселей. А на самом деле действовать Лео намеревался исключительно в приказном порядке. Именно сейчас как нельзя более необходимо ему утвердить неограниченное единоначалие, иначе беспримерно пропадут.

– Итак, – начал он свою речь, нарочно и сел не со всеми, а несколько в отдалении, чтобы каждый на него озирался и прислушивался в надежде не пропустить ни слова. – С сего дня на базе вводится строгий режим экономии. Электричество в бараках до поры отключить, ничего, перебьемся, пока светло. Всем, кроме охраны, переселиться во второй блок, он самый компактный, а значит, и протопить легче. Тесновато будет, но придется перетерпеть. Я занимаю лабораторию под свою канцелярию, Бруно переезжает туда же, радиомачту мы размонтируем и перенесем, с нами остается Лис для охраны арсенала. Фройляйн Паули и Марвитц – на складе, Волк по-прежнему на станции. Последнюю следует законсервировать, в блоках пусть механики установят самодельные печки, Медведь даст им за образец свою. Придется топить каждому автономно, Волк теперь главный на выдаче топлива. Керосин пойдет в пользу столовой, всем прочим – обходиться мазутом. Нормы – самые жесткие и только на внерабочее время. Исключение – для пищеблока, но там печь не ради забавы. Кстати, нормы питания сокращаются тоже. Ваша задача, Линде, не допустить цинги, а брюхо набивать для удовольствия больше не выйдет. Теперь о запасах спирта. Тоже придется сдать.

– Как же так, – запротестовал было Эрнст, – для медицинских нужд…

– Для медицинских нужд получать будете непосредственно у меня. Лазарет перебазируется в лабораторный блок, выделю вам угол, так и быть. И вообще – алкоголь отныне лишь по особым случаям или в виде поощрения. Тем, кто работает в неотапливаемых ангарах или в заливе. На мотосанях, однако, не слишком разъезжайте, лыжи и снегоступы – с этого дня главное средство передвижения. Если только с собой груз свыше десяти килограммов на человека, тогда…

– Нам со Смитом тоже необходимо отдельное место для проведения исследований, – напомнил о себе Вилли, как будто весь предыдущий инструктаж прошел мимо его ушей. – Кое-какую аппаратуру нужно собирать самим. Еще чертежную доску, что осталась от Ени, и свободный доступ на склад, мало ли что понадобится.

– Шиш тебе, а не свободный доступ. Ишь чего захотел! – возмутился Марвитц. – Кто в прошлый раз исподтишка стибрил новенький анероид? Много ты им намерял? Расколотил в первый же день, экспериментатор ты ногорукий!

– На склад – только с моего разрешения. А под помещение можете занимать в дневное время столовую… Фройляйн Паули, выделите им маленький стол в углу. И не смейте кормить сверх нормы! Как бы у вас не вымогали! – не удержался от колкости Ховен, но тем самым разрядил довольно мрачную атмосферу совещания.

– Мне необходимы некоторые материалы, в первую очередь паяльная лампа. Чтобы все время под рукой. Придется Бруно пойти на жертву, – Сэм не просил, а твердо обозначил требование. – Не возражайте, Ховен, – несколько фамильярно позволил он оборвать гауптштурмфюрера, когда тот собрался было заговорить. – Вам нужны мои таланты – вы их получите в полной мере. Могу гарантировать.

– Самое подходящее время сейчас именно для ваших талантов, – наисладчайшим голосом ответил Лео. Что же, раз меж ним и Керши возникла обычная перепалка, значит, жизнь и в самом деле возвращается в колею. – Но можете забавляться, чем хотите. Раз уж навязали вас на мою голову.

Сэм не ответил ничего, ему не хотелось в этот день браниться с Великим Лео. Какой бы ни был сволочью Ховен, но против своей воли Сэм не мог не восхититься его сегодняшним самообладанием. Ситуация не просто была экстраординарной, когда трудно удержать контроль и не пасть при этом духом. Положение их превратилось из временно тяжелого в смертельно опасное на неопределенный срок, и Великий Лео выбрал самый гиблый из всех вариантов единолично, а за ним пошли и остальные. Сэм не мог иначе, как быть честным до самоедства, и сознавал, что, не прими Лео решение остаться на базе, он, лейтенант Керши, уже отбыл бы на лодке в цивилизованный мир. И никакие загадки мироздания его бы на базе не удержали. Даже вместе с непоседливым Бохманом и лучшим другом Герхардом. Но остался Ховен, остался и он. Отчего-то при этом нацисте с кошмарным бредом в голове ему было спокойно. Чтобы ни случилось, не ему решать, а этому несгибаемому подонку, который, однако, взял на себя ответственность за всех, и даже не намерен ее делить. Плевать, из каких соображений. Пускай тешит свое властолюбие – или он просто идиот. Но вот смог же и взял, а Сэм Керши ни за что бы на такое не решился. Злая или добрая, за Великим Лео была подлинная сила, именно она позволяла сейчас Сэму и далее исследовать силу другую, природную или искусственную, но вообще не имеющую никакого понятия о человеческом добре и зле.

После совещания каждый разошелся по своим делам. А было их великое количество. Многим предстоял переезд, оба механика отправились в срочном порядке переносить радиорубку Геделе, доктор Линде, кряхтя на каждом шагу, как старый дед, побрел мерить спирт в больничных склянках, не без надежды напоследок перехватить внутрь хоть чуток горячительного счастья.

Несколько часов спустя Марвитц, Волк и Лис собрались в бывшей канцелярии с надписью на двери «Аненэрбе, 1935», мебель отсюда еще не вынесли. Они ждали в полной тишине гауптштурмфюрера. Великий Лео задерживался, нужно было прекратить склоку во втором блоке, кому и с кем рядом ставить койки. Но это даже хорошо, что людей занимают такие мелочи. Хуже, если бы переселение прошло равнодушно при общей неживой удрученности. Скоро, однако, шеф их явился в сильно раздраженном состоянии.

– Привередничают много. Медведь, выдай, кому нужно, спальные мешки. Бохман не желает жить с механиками, хочет спать у печи в прихожей. Надоел хуже консервов с тушенкой. Две комнатушки всего, и то не могут поделить!

– Герр Ховен, – начал Волк, ибо знал, хитрющий: как бы ни был зол Лео, ему никогда не ответит грубостью. – У нас плохие новости. Если изволите, расскажу.

– Изволю, мой мальчик. Хуже, по-моему, и так некуда, – Ховен расстегнул куртку, хотя в помещении канцелярии уже не топили и было там холодно. – Что у вас стряслось?

– Медведь теперь точно уверен. Да и я тоже, и Лис. Мы немного сомневались, как это может быть. Но сегодня Медведь решил проверить, и нашел следы. Точнее, след. Сразу за холмом, где топливные цистерны. Прямая, небольшая площадка. Ничего особенного. Но она пахнет. И пахнет не человеком.

– Что ты хочешь сказать, малыш? – Лео поднял на своего любимца тяжелый и такой ожидающий взгляд, будто от ответа зависел порядок Вселенной.

– Кроме нас здесь есть еще и другие, такие же, как мы. Вопрос, кто они и откуда? Зачем высматривают? Чего хотят? – вопросами на вопрос ответил Волк. А Герхард и Лис, согласные с ним, часто закивали головами.

Великий Лео вдруг рассмеялся мелким заливистым смехом, как умел лишь один он. Если бы с ними сейчас сидел Сэм, то определенно сказал бы: ничего в жизни не слыхивал противнее. Но приближенных Ховена смех этот привел в неописуемое изумление. Волк было подумал, что названый его отец от перенапряжения свихнулся.

– И это ваша плохая новость?! Да я лучшего в жизни своей не слышал! – гауптштурмфюрер выглядел таким довольным собой и своей судьбой, что с него свободно можно было писать картину давней германской мечты: бравый орел Третьего рейха водружает знамя над лондонским Биг Беном. – Кто и откуда? Уж точно их послали не наши друзья! Зачем? Догадайтесь сами! Предстоит сражение, да какое! И полем битвы станет база 211! Еще кто-то вздумал списать нас со счетов! Болваны! А вот враги иначе думают!.. Это, скорее всего, русские. Только они одни способны на подобную авантюру. И только у них могут найти должное уважение особи, подобные вам троим.

Он объяснил коротко, что делать дальше, как лучше оповестить о новости скудные остатки населения базы, а сам не слушал себя, витал в облаках.

Еще минуту назад он заставлял себя быть тем человеком, каким желал видеть себя на деле. И стоило это гауптштурмфюреру величайших трудов. Изображать последний оплот Великой Германии при полной бессмысленности всей затеи. Он мог бы признаться себе, что свалял дурака, оставшись на базе и позволив остаться другим, но не сделал этого. Иначе впереди его и доверившихся ему людей ждало бы полное и тихое умирание. Нельзя долго жить без цели, даже если цель эта примитивна, и уж тем более без цели нельзя выживать в условиях, которым не позавидует и бродячая собака. Прежде чем заставить кого-то поверить в смысл и необходимость их поистине стоической миссии в Антарктике, Лео должен был найти эти смысл и необходимость для себя. Но не получалось. Ладно, Бохман и упрямец Керши, у них имеется конкретный интерес и оправдание, и то вопрос, надолго ли? Твердолобая интеллигенция самого материалистического пошиба, тьфу! Такие всегда начинают ныть первыми и первыми же сдаются. Нет над ними Бога и потому нет представителя его власти на земле, хотя бы и того же фюрера. А значит, нет у них веры. Вот у него, у Лео, вера непременно должна быть. Только во что теперь верить? В собственное предназначение? Но это мистика души, она настолько индивидуальна, что не может распространяться даже на его дорогих найденышей, даже на Волка, а тот почти сын. Как же передать ее чужим людям, и на что им этот дар? Делать вид, будто отлично видит он впереди ту самую конечную пристань, ради которой терпят они лишения и будут терпеть еще худшие? До поры до времени это можно, но очень скоро пустоту не удастся скрыть. У Лео, в сегодняшний день отплытия лодки капитана Хартенштейна на «тот свет», было пресквернейшее настроение. Редко кому выпадало переживать подобное, а кому и приходилось, с благостью не вспомнит. Лишь если случалось однажды идти на безнадежное дело, где на каждом шагу предательская нерешительность борется с «надо» и «должно», да вот беда, в последних ты совсем не уверен, но и не идти не можешь. Будто лучше было бы вернуться назад, в Берлин, забытым всеми неудачником, умоляющим под дверями чужих кабинетов, чтобы о нем вспомнили и, снисходительно посмеявшись, сунули затыкать чужие дыры? Ну уж нет! Только и на горделивой строптивости долго не продержишься. Он, Лео, всего-то спасается в холодных льдах от жгучей обиды, разве же не понимает? Да еще навесил на себя обузу, без коей вполне можно обойтись. Нет, тут враки, тут уж дудки! Чем ноша тяжелее, тем сподручней выйдет ее нести. Он до поры покомандует! Ибо пока у войска, даже у жалких остатков его, жив командир, оно еще не сдалось и ничего не проиграло.

И тут драгоценный ему выпал подарок. К хорошему охотнику, как говорят, и вальдшнеп летит. Сама судьба, не иначе. Вот она, цель, и какая! Да что там цель?

Смысл, смысл жизни его и его найденышей опять появился. Это оправдание не одного лишь существования базы – всего их существования вообще. Настолько воин ценен сам, насколько ценит его противник! Это ли не аксиома всех аксиом?! Если за тридевять земель послан некто выследить и уничтожить, то разве не в подтверждение твоей миссии? Пусть не уничтожить, пусть разведка или что иное, не важно. Придуманная опасность ничуть не хуже настоящей. Теперь весь оставшийся сброд на базе во-о где у него! В обоих кулаках сразу. А главное-то он и позабыл. Стало быть, и с той самой вражьей стороны есть такие же найденыши, как у него. Кто-то другой мыслит с ним одинаково, еще бы узнать кто? В том, что пришлые оборотни посланы русскими, Лео ни на миг не усомнился. Только держава, наученная поклоняться мертвому фараону, способна узреть и допустить до себя подобные существа. И не в цирк, а к самому сердцу своего назначения. Атеисты, скажут. Да какие они атеисты, живой цезарь и верховный жрец Сталин атеист? Это религия высшего разбора, колесница Джаггернаута ни в какое сравнение не идет, сколько жертв требует! Поклонение двуликому Янусу и храм войны, где двери всегда настежь. Они себя еще покажут, их вожди еще станут возноситься на небо! Прямо в объятия кровавого Юпитера.

Помыслив возникший незвано образ, Лео вдруг спросил себя самого и от неожиданности даже не знал в сей миг, что думать и как ответить: а так ли уж стоило Великой Германии воевать с русскими? Бессмертный рейх на западе, извечная сатрапия на востоке. И мир стал бы прекрасен.

Но не сложилось, а жаль. Зато доказательство истинности пути было ему явлено. И за этот подарок amor fati был гауптштурмфюрер Ховен своей судьбе благодарен.

3

Ты значишь то, что ты на самом деле.

Надень парик с мильонами кудрей,

Стань на ходули, но в душе своей

Ты будешь все таким, каков ты в самом деле.[12]

– Я одного не могу понять. Как это вы раньше не задумались? – произнес вслух Сэм и тем вывел Бохмана из глубокого молчания. Они оба сидели в столовой, занятые каждый своим делом.

– О чем мы не задумывались? – ответил Вилли, скорее машинально, чем действительно вникал в смысл слов, произносимых его соседом.

– О том, как это получается? Что в заливе, тем более в самой пещере, почти идеально чистая вода? Помнишь, я у тебя спрашивал, а ты мне сказал: зимой была та же самая картина.

– Точно. Ни пещера, ни залив, по крайней мере, от восточной стороны до горловины выхода не замерзали. Ни в этом году, ни в прошлом. А раньше меня еще самого не было, – Вилли поднял голову, посмотрел задумчиво в потолок. – Может, теплое подводное течение. Кто его знает, что там, в ледяной толще. Вулкан скрытый случился или гейзер?

– Какой вулкан, какой гейзер? Чему я всегда поражаюсь, так это отчего человек с твоим складом ума обожает поспешные выводы. Самолеты ты тоже на подобный манер строил? Тогда прости-прощай ваши люфтваффе! – отмахнулся от дурацкой версии Сэм. – Ты пойми, температура держится исключительно в воде. При этом общего ее повышения не происходит даже в пещере. Там ледяной настенный покров в руку толщиной, если не больше. А в самом заливе? Огромная масса льдов нависает, что твой козырек, но хотя бы одинединственный захудалый айсберг откололся? Даже сползания нет. Будто намертво пришпилено. Послушай, как вообще это место нашли? Ты пойми, это очень важно, так что не темни с государственными тайнами.

– Да не тайна вовсе. Еще давно, когда только создали «Наследие предков», лет восемь назад, стали отправлять экспедиции куда ни попадя. И до Антарктики добрались. Ну чтобы и за Германией здесь были территории. Так сказать, поставить ногу на всякий случай, – Вилли начал повествование сильно издалека, впрочем, это было разумно. – Тоже «Швабия» и с ней два самолета «Пассат» и, кажется, «Борей», если я не путаю. А уже после адмирал Дениц послал своих подводников. Они и нашли это место. Вроде бы доложили потом – «настоящий земной рай». Хотя, что тут было от рая, до сих пор не пойму. Но другого такого здесь точно нет. Как нарочно придумано. И пещера, и подход к ней идеальный, а поверху ледяной монолит, совершенно неподвижный. Ты тоже хорош, сколько раз внутрь грота плавал? Уже дважды? А внимания не обратил! – торжествующе заключил Бохман.

– В каком смысле? – насторожился Сэм, досадуя, что упустил нечто важное, это с ним случалось редко, внимательность к мелочам он всегда старательно взращивал в себе.

– А в таком, весьма и весьма интересном. Правда, я тоже не сразу заметил. Наш старый Ени первым углядел. Уж очень циклопические размеры, да и лед искажает картину. Однако бригадефюрер, покойник, дай ему бог счастья на том свете, он специальные замеры делал. – И Вилли замер в предвкушении того, что сейчас собирался поведать своему компаньону. – У этой пещеры входное отверстие – правильный полукруг. То есть сами своды в гроте вполне естественно корявые, но вот врата, образно говоря, – будто арка, вычерченная циркулем. То ли действительно в рай, то ли в мышеловку. Конечно, наледь и скала осыпалась кое-где, по мелочи. А так, говорю тебе, идеальное сечение.

– Глупости. Обломки Ноева ковчега на Арарате. Борода Моисея. Явление архангела Гавриила на Дублинской ярмарке. Или вы ошиблись, или это восьмое чудо света рукотворного происхождения! – Сэм в запальчивости стукнул ладонью по столу. Из кухни тут же встревоженно выглянула Гуди: ну, как задумали опять драться. – Ничего, ничего, детка. Я просто так, в пылу спора, – успокоил ее Сэм.

– А наши оборотни – не чудо света? – ухмыляясь, спросил его Бохман.

– Они – дети природы. Точнее, ее аномального отклонения. Никто из всех троих не только не может разумно объяснить, что с ними происходит, но даже просто воспроизвести себе подобного! – несколько повысив голос, возразил Сэм. – А когда, к примеру, ты строишь летательный аппарат, то уж точно знаешь, куда и зачем какая гайка. И в твоих силах возможно создать сколько угодно клише с одного прототипа. Этим и отличаются явления естественные от искусственных.

– То есть кто-то явился сюда с резаком гигантских размеров, выпилил окошко в пустой скале, заранее зная, что найдет там удобный грот, и сгинул восвояси? С таким же успехом это может быть любезной тебе природной аномалией, хотя бы и магнитной, – Вилли с энтузиазмом вовлекся в спор, отнюдь не бесплодный.

– А вот и нет. Природе ни к чему правильные формы. Нечего ей с ними делать. В наших, человеческих масштабах, разумеется. Лишняя точность на данном нам уровне ничего не прибавит и ничего не убавит ни от ее законов, ни от ее величия. Но еще меньше, чем пустоту, природа не терпит бесполезные усилия. Зачем увеличивать энтропию. Ей и так сойдет.

– Ну, не знаю. Может, до нас еще кто-нибудь сюда плавал. Слышал, вчера на собрании Волк речь говорил – русские оборотни здесь объявились. Недаром Великий Лео ввел чрезвычайный режим.

– Чрезвычайный режим одному Лео на руку. Хотя, может, и в самом деле, – тут Сэм припомнил, как совсем недавно, в последние дни метели, престранно повел себя Герхард и как велел ему не ходить по базе без сопровождения. И тот подслушанный невольно разговор. И общее беспокойство среди оборотней. И что Лис не расстается теперь с кривым длинным ножом. И что Медведь взял с собой на склад два «шмайссера» с полными обоймами. А ведь до сих пор охрана Лео полагалась единственно на собственную нечеловеческую крепость. – Однако предполагаемых русских здесь всего двое, если Медведя не подвело чутье, что исключено.

– Может, были до них. Может, много раньше. Кто знает, какая зараза есть у этих большевиков? Взять хотя бы их Северный морской путь? Там же человеку вообще делать нечего, а они, знай, плавают себе, как ваши леди в прогулочных лодках по Серпентайну.

– Теоретически, конечно, возможно. Но это какая-то «гигантомахия». Я понимаю еще: их пятилетки, сталелитейные заводы на голом месте, Циолковский и мелиорация пустынь. В этом есть хоть определенный смысл. Отсталая аграрная держава, а хочется в первые ряды промышленного диктата. Только зачем же здесь? Какая в этом слава, если нет пользы? Кому это нужно? Даже если русские непредсказуемы, как темная лошадка в день скачек в Аскоте. Но не безумны же они, в самом деле?

– Я думаю, ответы мы найдем в тоннеле, – тихо, но очень настойчиво произнес Бохман.

– Опять ты за свое! Говорю тебе, мы туда не полезем. До тех пор, пока я не соберу Разведчика, – недовольно нахмурив редкие темные брови, отрезал Сэм.

– И когда это будет? Химичишь что-то у Медведя на складе, а мне ни словечка, – Вилли явно припомнил старую обиду, готов был теперь дуться долго и обстоятельно.

– Погоди. Может, сегодня расскажу. Вернее, покажу. Если выйдет, завтра испытаем в пещере. Но сами в тоннель ни ногой. Такое мое условие. А словами кидаться ни к чему. Пока сам не увидишь, ни за что не поверишь. Я знаю.

– Почему же? Неужто это большая глупость, борода Моисея? – Бохман нарочно подковырнул приятеля. – Я же давно извинился за ту драку.

– Да не в ней дело. Только лучше я все же покажу, – уперся Сэм. – А про драку я давно забыл. Считай, ее и не было. Ты вообще-то славный парень, когда вспоминаешь, зачем тебе голова на плечах, и начинаешь ею пользоваться.

В тот же самый вечер, не откладывая дела в долгий ящик, Сэм по личной инициативе явился в канцелярию к гауптштурмфюреру. Испрашивать у Лео позволения на эксперимент. То есть попросту на поход в «заколдованную пещеру», как уже обозвали тоннель досужие языки на их базе. Не больно-то Сэм и нуждался в верховном одобрении Ховена, но вот в сопровождении до места – очень даже. А ведь никто из троих охранников, хотя бы и Медведь, несмотря на самую тесную дружбу, расположения базы покинуть не мог без специального на то приказания гауптштурмфюрера. У Сэма же хватало ума не бродить в окрестностях в качестве заманчивой жертвы. Где-то как-то, но собственной жизнью он дорожил и бессмысленно разменивать ее не собирался. Ну и что, подумаешь, пленный союзник. Станут русские пришельцы разбирать, кто есть кто, как же! Шарахнет снайпер или выпрыгнет из ледников оборотень, и что он, спрашивается, безоружный, будет делать? Разве нырять в сугроб.

Великий Лео уже давно переехал и в смысле экономии отопления делил теперь большую часть лаборатории с Эрнстом и радистом Геделе. Впрочем, не так сильно они и мешали друг дружке. Пространство для видимости разделили ширмами, для клистирных дел доктора выделили самый крайний угол. Бруно засел посередине – настоящей работы у него давно уж не было, дремал у аппарата, ловил случайные голоса. Ушедшая лодка признаков жизни не подавала, да о связи и не условились, к чему бы? По сути, делом или видимостью оного занимался один Ховен, запирал и отпирал свой сейф, вызывал на «секретный» инструктаж охрану, тогда Бруно и Эрнсту приходилось перекуривать за дверями или брести в столовый блок. Иногда писались и распоряжения по базе, необязательно дисциплинарного содержания. Но даже Сэм понимал, что-то зреет подспудно, и очень хорошо, что Великий Лео, чем бы он ни занимался, все время не дремлет и блюдет их безопасность.

По ночам, к счастью, еще очень коротким, базу непременно патрулировали либо Волк, либо Марвитц, кто-то из них обязательно нес дневную службу и при различных работах. Лис неотлучно присутствовала в канцелярии и в располагавшемся там же арсенале – бетонированной, изолированной клетке с отдельным подогревом. На ночь, когда Бруно и Эрнст брели в жилой барак, она перебиралась к своему хозяину, иногда спала в ногах, но чаще ходила кругами снаружи, словно тать, в зверином обличье, и поутру всегда можно было прочесть на снегу отпечатки мощных кошачьих лап. Волк и Герхард, те, напротив, никогда не оборачивались на дежурстве, у них была иная задача. Да и как подашь сигнал, хотя бы из ракетницы, если вместо пальцев у тебя, к примеру, медвежьи когти, а перевоплотиться для нападения всегда можно успеть – секундное это дело.

Сейчас Лис сидела на крыше бывшего пятого лабораторного блока, нынешней штабной канцелярии, что-то такое делала с креплениями антенн. Ладила подпорку из алюминиевого уголка, натягивала тонкий стальной тросик. Сэм хотел было дать ей совет – накачать так и не понадобившийся никому метеозонд гелием, у Герхарда есть на складе один баллон, привязать к нему проволоку, пускай в хорошую погоду парит – лучшей приемной антенны и не придумать. Но промолчал, Лис отчего-то не слишком его жаловала и никогда не заговаривала первой, если и отвечала, то бормотала невнятно сквозь зубы. А Сэм тут же в голове и любопытную конструкцию сообразил – как втягивать зонд обратно без усилий и повреждений в экстренном порядке, ежели вдруг налетит ветер. Впрочем, все это были маловажные пустяки.

Великий Лео сидел у самой печки в канцелярии, себе, естественно, гауптштурмфюрер выбрал самое теплое и удобное местечко. Рядом на кособоком табурете у стола приютился доктор Линде, и о чудо! Оба самым мирным образом попивали из забытых лабораторных колбочек разбавленный спирт. Бедняга Эрнст наверняка отчаялся выговорить себе лично малую толику живительного напитка и почел за лучшее попросту соблазнить и споить собственное начальство. Надо признать, Великий Лео вовсе не смутился приходом постороннего свидетеля. В последние дни, а со времени ухода лодки прошла без малого неделя, он держался с безумной самоуверенностью на грани безнаказанной наглости. И это тоже успокаивало Сэма. Пускай, надменному паскуднику нацисту все можно, лишь бы он не терял своей спасительной, хамской безаппеляционности, иначе выйдет худо, это Сэм понимал тоже. Раз уж пьет с доктором медицинский спирт, а Лис мирно сидит на обледенелой крыше, значит, и повода для общей паники пока не предвидится. Сэм чуть было не сказал: «Пейте на здоровье!», но вовремя одумался. Не хватало еще, чтобы ушлый немец догадался, как нужно Сэму, как жизненно важно это наглое самообладание. Он и сам не прочь был бы выпить малость, с другой стороны, попросить – ни за какие коврижки! Однако Великий Лео первым предложил:

– А, Керши! Давно вас не заносило ветром. Можете присесть. И можете налить себе, если найдете во что. Кажется, на шкафу есть походная алюминиевая кружка, немного пыльная, но это ничего, – и Лео милостиво указал в сторону стеллажа с замшелыми папками.

Сэм не стал заставлять себя упрашивать. Гауптштурмфюрер выразил свое приглашение столь небрежным образом, что и в самом деле оно будто бы ничего не значило. Хочешь – пей, не хочешь – сиди так, коли ты вовсе дурак. Сэм дураком выглядеть не пожелал и оттого нашел предложенную кружку. Великий Лео тут же плеснул в нее остро пахнущую жидкость и выкинул из ящика стола одинокую галету на закуску.

– Что скажете? – спросил гауптштурмфюрер занудным голосом, одновременно налил себе и доктору.

Впрочем, Эрнст на щедрый жест обратил самое смутное внимание, он уже был хорош. И кажется, намеревался задремать прямо у края начальственного стола. Длинный его тонкий нос с хмельным изяществом свешивался долу, яркие, синие глаза туманно взирали на мир и вот-вот должны были закрыться. Лишь цепкие «хирургические» пальцы продолжали сжимать импровизированный стакан, на голом инстинкте пропойцы поддерживая компанию. А Сэм как всегда невольно пожалел доктора. Эрнст вообще-то и внешне красивый человек, мог бы осесть, заиметь подходящую жену, по слухам, он раньше отбоя не знал от женщин, и сердце у него доброе. Но вот носило его по морям-океанам и занесло, уже горького пьяницу, невесть куда. Суматошный доктор, наделенный редким даром благодушного цинизма, в любом состоянии в случае острой нужды готовый и способный вылечить кого угодно от чего угодно, оказался бы настоящим кладом в хорошей клинике. А вот не захотел, спроси почему? А потому, что человек вне системы, и чтобы не быть сожранным ею без жалости, скитался где придется, с одной стороны, истинный ариец и патриот своей страны, с другой – все же достаточно трусливый, чтобы выступить открыто против. Но и с хамелеоновой окраской выходило у Эрнста как-то туго, наверное, потому и пил, в защитных целях, чтобы поменьше видеть и еще меньше судить об увиденном.

– Чинчин! – непонятно для чего произнес Сэм игривое приветствие, залпом выдул предложенную порцию из кружки, прикусил галету.

За ним машинально поднял колбочку и доктор. Заесть огненную воду он уже не смог, внезапно завалился лицом вниз на твердую столешницу.

– Керши, отведите доктора и уложите на койку, будьте так любезны, – в полуприказном порядке попросил Ховен. И несколько брезгливо сморщился, словно давая понять – эту работу по выносу тела он ни при каких условиях выполнять не намерен.

Сэм подхватил доктора под мышки, тот еще мог кое-как перебирать ногами, бережно дотащил Эрнста до ближайшей, узкой кровати за ширмой. Их всего-то было там две. И обе пусты. На базе никто пока не болел и, судя по всему, болеть не собирался.

– Зачем все же пожаловали? – спросил гауптштурмфюрер Сэма, когда он возвратился из вынужденной экспедиции. Сегодня Лео пребывал в задумчивом настроении, что, по крайней мере, не сулило особенной ядовитости замечаний.

– Мне необходим Медведь для похода в пещеру. Где-то на полдня, может, больше. Я и Бохман хотим провести один опыт, – коротко изложил Сэм свою нужду. – Лучше отправиться прямо завтра.

– Завтра так завтра, – подозрительно легко согласился Ховен. – Выпейте еще.

Отказаться было неудобно, хотя Сэму уже не хотелось. Но Великий Лео так сразу пошел навстречу его просьбе, без обычной высокопарной ерунды по поводу сомнительности вообще всей их с Вилли затеи, что глупо было бы излишне раздражать и без того злобную его натуру. Сэм подставил кружку, ему плеснули новую порцию, несколько щедрее прежнего. Неужто Великий Лео в действительности собрался напиться и искал для этой цели компаньона? Сэм ни разу за все время своего полярного плена не видал гауптштурмфюрера не то что бы пьяным в стельку, а просто навеселе, и оттого премного удивился. Кто его знает, может, Великий Лео никогда не хмелел в принципе, может, природная его змеиная сущность вытесняла любой яд, кроме своего собственного?

– Стало быть, грядет поход на дракона в его логово? Пытать непризнанное зло? – довольно вяло осведомился Ховен, разглядывая содержимое своей посуды, перед тем как выпить.

– Вроде того, – так же мирно и безучастно согласился с ним Сэм. – Только отчего же непременно зло? Мертвая природа не знает мерила морали, и оттого она никакая.

Великий Лео лишь мирно кивнул в ответ, что было вовсе удивительно, и глотнул спирту. После щелкнул пальцами, загляделся в потолок. Ясно читалось в его лице – спорить гауптштурмфюреру лень, хотя и надо бы.

– А как вы думаете, Керши, на моих ребятах есть клеймо первородного греха? Они ведь только наполовину люди. Звери же, как я понимаю, свободны от Адамова падения, – неожиданно спросил Ховен и с некоторым любопытством посмотрел на Сэма.

– Отчего же наполовину? Они вполне люди. Хотя и необычные, – тут же откликнулся Сэм, но и догадывался: Лео пытается втравить его в очередную провокацию.

– Откуда сей вывод следует? – полюбопытствовал гауптштурмфюрер и снова уткнулся взглядом в потолок.

– Если исходить из ваших расовых приоритетов – то ниоткуда. А если по-моему, то у человека есть весьма доступный ему критерий, как отделить и определить равного себе.

– И какой же это? Ну-ка, ну-ка? – оживился Ховен, словно его внезапно вывели из глубокой спячки.

– Очень простой. Любое существо, которое обладает разумом и плюс к нему осознанием того, что оно существует, а следовательно, ему доступен страх смерти, всегда будет равно другому существу, наделенному теми же свойствами, – ответил ему Сэм.

– Отчего же тогда ваши смертные человеки склонны делить окружающих существ одного с ними рода на достойных и недостойных? – с унылым ехидством спросил Ховен. После принятого вовнутрь ему и в самом деле скучно было проявлять излишнюю ершистость.

– Не знаю, – отозвался Сэм, а он и вправду не очень-то знал, даже для себя, – может, как раз в силу того первородного греха, о котором вы изволили упомянуть. Люди долгое время жили в неведении собственных безобразий, а после случилось явление мессии Иисуса, и человечеству в его некоторой части пришлось разделиться. На тех, кто пошел за добром в апостолы, на тех, кто остался во грехе, как предатель Иуда, и на тех, кто никуда не присоединился, как бедняга прокуратор, всего лишь умывший руки.

– Ну, вы и болван, Керши! Это нечто выдающееся! – Великий Лео очнулся от хмельной спячки, выпятил губу, презрительно фыркнул и заговорил резким непререкаемым тоном: – И ваш прокуратор болван! Всеми презираемый и трусливый гнус, еще более, чем Иуда Искариот. Тот-то был герой. Знал, кого предает, и знал, за что. Он свой выбор сделал и выбрал Мамону. А жалкий, вшивый римлянин даже не понял о том, что прежние времена пришли к концу, – Лео с откровенным вызовом рассмеялся неудобоваримым смехом. – Нельзя стало не выбирать! Никак нельзя! Кто не с нами, тот против нас! Тоже библейские слова, и золотые! Или ты на стороне нового, или ты это новое в лице Иисуса Христа отвергаешь. Никакой середины нет, и быть ее не могло. Вот тогда-то ваша пресловутая часть человечества и разделилась. А кто на выбор не осмелился, того и записали врагами, уже без их на то желания. И теперь то же самое происходит. Кстати, господин лейтенант Керши, вы сами на чьей стороне?

– Уж точно не с Иудой, – раздраженно бросил ему Сэм, рассуждение о прокураторе Пилате ему не понравилось, и он не мог сразу сообразить, что же ответить гауптштурмфюреру.

– Господи, Керши, я вас не о библейских истинах вопрошаю, а о дне сегодняшнем. Если завтра нагрянут русские, вы станете защищать нашу базу с оружием в руках или умоете свои чистенькие пальчики, и пусть за вас дохнут другие? Или же выкинете белый флаг и отправитесь на ту сторону?.. Отвечайте, когда вас спрашивают! – во весь голос рявкнул Великий Лео, теперь он говорил не как начальственный собутыльник, а уже как гауптштурмфюрер СС Ховен. – Я должен знать, пока еще я здесь командир!

Сэм опешил на некоторое время, и всерьез. Об этом он как раз и не думал. Или попросту думать не хотел. А зря. Действительно, если завтра в атаку на базу 211 пойдут предполагаемые русские? Что он-то, лейтенант Керши, станет тогда делать? Запрется в бараке или, еще того лучше, среди кастрюль Гуди? Или побежит сдаваться, вопя во все горло, дескать, пощадите, я союзник? И то, и другое отвратительно неприемлемо. Первое – потому что он не трус, и тем более не животное, чтобы равнодушно наблюдать. Второе – оттого что бессмысленно. И он уж точно не Иуда. Зачем могли явиться сюда коммунисты, разве только отсталому умственно не понятно. И щадить они вряд ли станут кого. Даже Сэма. Даже если поверят, и не уничтожат, то разве сможет он равнодушно взирать, как убивают его друзей. Не Великого Лео, конечно. Но доктора Линде и Герхарда, и маленькую повариху Гудрун Паули, и милейшего Волка, и сбившегося с пути Вилли Бохмана с его забитыми нацистскими опилками мозгами.

– Я буду с вами. И если нужно, то с оружием в руках, – твердо ответил Сэм. – Но не обольщайтесь и не принимайте на свой счет. С вами – не значит с вами лично, герр Ховен, и уж тем паче не на стороне рейха или СС. Я стану защищать конкретных и близких мне людей от действительной угрозы их жизням. Запомните, что я сказал. Мне равно неприятны и коммунистические цезари, и фашистские диктаторы, последние, кстати, намного больше. По вам я рыдать тоже не намерен. Хотя постараюсь, если смогу, чтобы вы уцелели в первую очередь. Командир нам необходим.

– Если бы мой объем легких увеличился даже в десятки раз, его бы все равно не хватило выразить, насколько же мне хочется хохотать. Поэтому от смеха я воздержусь, – на лицо Великого Лео явственно легла тень верховной суровости. – Вы предсказуемы, как расписание берлинских поездов в воскресное утро. То есть абсолютно. Кстати, я намерен раздать некоторую часть оружия. И если вы всерьез намерены отправиться завтра в вашу драконью пещеру, подберите себе что-нибудь в арсенале. Заодно и для Бохмана прихватите. Я уже отдал распоряжения Лис.

– Ваша Лис сидит на крыше и терзает ни в чем не повинную антенну. – Сэм, до этого словно утопавший в болоте, теперь смог вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха. Но все равно понимал, что Великий Лео его обошел неизвестно как по всем статьям. – Я бы предложил помощь, если бы с ее стороны…

– Оставьте Лис в покое, не просто так она сидит. А наблюдает окрестности. С антенной у нас все в порядке, в том смысле, что ни на пфенниг не принимает, и ну ее к чертям! Не об том сейчас забота. Но оружие возьмите. И вообще, вы бы шли, Керши. Спирту вы выпили, лояльность объявили, спор же на сей раз проиграли. Так что ступайте восвояси. Скоро ужинать пора.

Игер решил, у них все готово. Дальше ожидать – только терять время и накликать беду. Им вообще сказочно повезло. Словно здешних фрицев внезапно загипнотизировал неведомый фокусник, и они слепо выполнили чужую волю. Когда близнецы в бинокли увидели крейсерскую подводную лодку, выходящую в залив, то на минуту им сделалось не по себе. Этого никак ожидать они не могли, неприятный сюрприз, что и говорить. Залегли хотя и достаточно далеко, все равно смысл увиденного не мог быть иным. Но очень скоро оказалось, что мог, и очень даже. Субмарина вовсе не выполняла маневр устрашения, как раз наоборот, отступала, уплывала прочь, а с ней и основная часть населения базы. Оставалась лишь небольшая, жалкая кучка людей, к тому же вовсе не военных. Жаль только, что из «обращенцев» никто не отбыл тоже. Правда, потом Игер сказал, это очень хорошо. Иначе ищи свищи ветра в поле. А так уничтожат всех троих на месте и покончат дело. «Обращенцы» в руках нацистских выродков могут стать грозным оружием против мирового пролетариата и его защитников. Тем более негласный приказ им предписывал ликвидировать «обращенцев» в первую очередь, стереть с лица земли вместе с базой. Так что, вздумай те уплыть, пришлось бы штурмовать лодку. А это принесло бы сомнительный успех и могло погубить все предприятие.

Тили на всякий случай наведалась к сараю с катером. Очень близнецам хотелось проведать, что же там в пещере, из которой взялась лодка? Но сарай оказался печально пуст, один старый хлам и ничегошеньки интересного. Зато наблюдала, как фрицы плавали внутрь на резиновом ботике, стало быть, заразы, катер тот перегнали с глаз долой, спрятали, до него просто так не доберешься. Но это пока.

– Они нас близко почуяли, вот и решили принять еще меры по безопасности. Недаром все же у них «обращенцы» хлеб едят, – подосадовал Игер на фашистскую ушлость. – Точно про нас знают. Как же иначе? Я видел, бородатый вынюхивал возле наблюдательной лежки. Так что на холм нам больше идти нельзя. И никуда нельзя. А пора браться за дело!

– Может, еще раз проверить? – на всякий случай спросила Тили. Не от лишней осторожности, но для порядка. Ей и самой невмоготу уж было таиться в скалах.

– Некогда проверять. Ты пойми, пройдет день-два – и нас начнут выслеживать. Они же внизу не совсем глупые. Вдруг захотят нанести удар первыми? Их больше, а на нашей стороне только фактор внезапного появления. На открытом пространстве мы их не одолеем.

– А если вообще не сможем? Ни ты, ни я, ни разу всерьез не дрались с оборотнями, – с некоторой тревогой сказала Тили, впервые назвав подобных себе и брату столь неприятным определением. – То есть так, чтобы до смерти.

– Ну, я думаю, против хорошей порции динамитной взрывчатки никакой «обращенец» не устоит! Особенно если не будет знать, что его поджидает, – глубокомысленно произнес Игер. – Когда доведется сойтись один на один, тогда и посмотрим. Чего заранее гадать?

– Давай, я пойду на станцию, а ты будешь отвлекать внимание, – этот спор Тили вела с братом не один день и никак не могла убедить, чтобы доверил более опасную часть работы ей.

– Нельзя. Ты легче меня и бегаешь быстрее, – привычно рассудительно ответил ей брат, он вообще никогда особенно не был способен на нежности. Впрочем, и на грубости тоже. – Если за тобой погонятся, проще будет оторваться. Встретимся после у нашей скалы.

По правде говоря, близнецы приготовились к операции уже давно. Произвести взрыв согласно придуманной ими тактике не казалось сложным делом. Но Игер терпеть не мог полагаться на кажущуюся благоприятность обстоятельств, все перепроверял десятки раз. Любая неудача, даже если оба они останутся живы, взбаламутит фрицев надолго. Самое скверное – вынудит врагов принять ответные меры. Пока на базе не знают, кто за ними наблюдает и зачем, на стороне брата и сестры ощутимое преимущество. Они лишатся его враз, едва только объявят собственные намерения. Если это объявление пройдет еще и впустую, главная цель их путешествия станет трудно достижимой.

Вот разве их план увенчается успехом, тогда, как говорится, совсем иная случится песня. Фрицам уж сделается не до розысков. А в бедламе переполоха волку всегда вернее таскать овец, чем под носом у овчарок.

Тили в это время думала совсем о другом. Но брату не говорила. Никогда вообще не говорила, он бы не понял. Хотя, конечно, всегда знал, как сильно дорог ей. Больше всех на свете, больше, чем Капитоныч, чем товарищ Карякин, который пусть и пытался ухаживать за Тили, но все равно был чужой человек. Даже больше, – о, кощунственная мысль! – чем сам Вождь. Она всегда и твердо понимала, что в страшных обстоятельствах, когда не случится выхода, легче погибнуть ей самой, чем увидеть смерть обожаемого брата. Он был для нее словно звезда, которую поэты иногда именуют путеводной для красоты слога, не осознавая, насколько порой банальные слова эти открывают истину. Брат вел ее за собой всю жизнь, будто за руку, будто зрячий слепого, они не расставались ни на день, и редко на час. Даже когда Игер в очередной раз влюбился и опять в медицинского работника, в сестру из травмпункта диверсионной школы, милую девушку Клаву Поморникову, назначал ей свидания возле закрытой полосы препятствий и дрался ради нее с Федякой из второй штурмовой группы. Все это были пустяки. Тили знала, никакая Клава не заменит ее для брата. И никто не заменит. Потому что они родные, одинаковые и неразлучные. А все остальные ничего про них не понимают и вообще понять не смогут, потому что другие. И никакой тайны в них не спрятано.

Если бы можно было им поменяться местами! Но Игер сказал нет, значит, ей остается только послушание. Хотя как исполнитель она лучше, это и в школе говорили. Жаль только ей не изобрести самой и наполовину такой же шикарный план, который брат изложил, почти не задумываясь. Иначе приказывала бы она, заставила бы его держаться на вторых ролях, в одиночку полезла бы в пекло. Однако Тили плохо умела считать наперед, в непредвиденных обстоятельствах тем более, потому Игер ее командир, она же только подчиненная.

Ну, ладно. Завтра так завтра. На судьбу полагается лишь тот, кто перед этим как следует положился на самого себя. Этому всегда учил ее брат.

4

Из аргонавтов каждый был герой.

И каждый дар имел особый свой…

В опасности согласье все являли:

Один шел в бой, другие восхваляли.[13]

Утром следующего дня Сэм в задумчивости шагал к складскому ангару, и думы его не были веселы. Он, что называется, все еще махал кулаками после драки. Очень неприятное чувство от того, что поганец гауптштурмфюрер взял над ним верх, не только не рассосалось со временем, а, напротив, сделалось еще более въедливым. Ведь это же неправильно, его с малых лет приучили: зло никогда не может одолеть, тем более в словесной битве. Ему, то есть злу, полагается прятаться за красивую ложь, прикрываться маской демагогической болтовни о том, какое оно хорошее, стесняться собственной сущности. Но вчера случилось наоборот, и Сэм не виноват, он чувствовал это, а все равно не помогало. Великий Лео не таился, говорил открыто, что думал и что хотел, и вот выходило, Сэм против воли или, по крайней мере, в разладе с ней сделал выбор, которого делать никак не желал. Невольно вышло, но это лишь оправдание. Иначе тоже нельзя. Сэм окончательно запутался и оттого злился на себя самого. Уже подходя к ангару, решил махнуть на все рукой, он станет драться за своих друзей, а почему, это не столь уж важно. Однако это было важно, и еще как, пришлось насильно заставить себя не думать. К тому же он не сдался окончательно, он разберется в коварстве Лео, он даст ему отпор со временем. А пока имеются и другие дела, более интересные и такие же опасные.

Внутри склада, в закутке у печки, на низеньком табурете сидел Медведь, с равнодушным видом чистил автоматическую винтовку Маузера. Серьезное оружие и дальнобойное, неужели все настолько плохо? Еще вчера Герхард ходил по базе со «шмайссером» за спиной, пистолетом-пулеметом для ближнего боя, а вот теперь извлек на свет пехотную винтовку. Впрочем, ведь им предстоит поход, разве нет? К тому же на открытом пространстве со «шмайссером» много не навоюешь. Он сочувственно посмотрел на Герхарда:

– Серьезная штука. Думаешь, будет толк?

– Ох, не знаю, – Марвитц затряс головой, пышная борода его заколыхалась мягкими волнами. – Отогнать, кончено, можно. Убить вот вряд ли.

– И отогнать не помешает. Спасибо, Ховен разрешил взять сани. Иначе тащить бы нам всю амуницию на собственном горбу. Еще и резиновый бот в придачу.

Тут, будто услыхав, как помянуто было его имя, в дверях показался довольно ухмыляющийся Бохман.

– Ага, великий день настал! – крикнул он вместо приветствия, наигранно-корыстно потер руки. – Сегодня почтенный изобретатель Смит явит миру свое гениальное творение! Публика ждет в нетерпении, сгорая от предвкушения… Показывай, чего томить.

– Погоди, Вилли. Еще одну вещицу приладить надо. Точнее, поставить на место… Попридержи на время коней своего нетерпения, – нравоучительно ответил ему Сэм, хотя понимал, как сильно Бохману хочется увидеть наконец его секрет.

Он расстегнул меховую куртку, затем жилет из тюленей кожи, полез под толстый свитер и вытащил на свет холщовый мешочек, закрепленный на его шее при помощи грубой веревки.

– Это что такое? А ну-ка, ну-ка! Дай рассмотреть! Клянусь гробницей Гинденбурга, лапать руками не стану! – Вилли подошел совсем близко, желая увидеть содержимое белой фарфоровой коробочки, извлеченной из мешочка. – Это графит, что ли? Нет, не похоже. Кобальт? А какая плотность? Минерал или сплав? Что-то я не пойму. А зачем вообще…

– Вилли, ты можешь помолчать хоть минутку? Тем более если тебе нужен ответ? – прервал бесконечный поток вопросов Сэм.

Он уже открыл небольшую, овальную коробочку, извлек на свет божий продолговатый цилиндрик сизо-угольного цвета, теперь бережно держал его на ладони.

– Ты слышал когда-нибудь о материале под названием полупроводник?.. Слышал? Прекрасно. И принцип его работы знаешь?.. Нет, Вилли, это не кремний. В основе здесь углерод, об остальном пока умолчу. Помнишь, я рассказывал тебе однажды о профессоре Винере?

– Еще бы! Это тот благопомешанный американец, который из твоих полупроводников намеревался собирать счетные машины по принципу односторонней проводимости электротока? А далее производить вычисления по двоичной системе. Что же, неглупо. Стало быть, у тебя полупроводник новейшего поколения. И почему его отказались патентовать?

– Нет, Вилли, это не полупроводник. И ничего общего с ним не имеет, кроме разве что предназначения, и то отчасти, – грустно отозвался Сэм, неприятные воспоминания исказили его лицо в сардонической усмешке. – Полупроводники стали позавчерашним днем в тот самый миг, когда был придуман их принцип. Как и все в науке. Это вот, – Сэм вытянул на открытой ладони цилиндрик, – тоже вчерашний день, которому не дали стать завтрашним.

– Не понимаю. Ты открыл полуполупроводник, что ли? – недоуменно воззрился Бохман.

– Я же говорю, дело в принципе, – поморщился Сэм, осознав, что объяснять ему придется с самого начала. – Доктор Винер безусловно гений. Но и гений может из двух дорог выбрать окольную. Что он и сделал. Двоичная система – это хорошо. Это будущее. Ближайшее и очень ограниченное, но все же будущее. Полвека эти электрические машины и наука, которая возьмет от них начало, будут, возможно, очень даже успешно развиваться. Может, преобразуют устройство нашего мира, – Сэм заговорил вдохновенно, как библейский пророк перед внемлющим ему народом. Отчасти он им и в самом деле был. – Но вот потом. После…

– Ха, твое «после» когда еще будет! Ты что же, планируешь изобретения на сто лет вперед?

– Удивительно слышать это от другого изобретателя. Хотя, может, я скверный лектор, и объясняю непонятно. – Сэм зажал цилиндрик в кулаке, будто не желал являть его и дальше скептическому постороннему оку. – Видишь ли, такие машины, они вообще не очень нужны. Разве как промежуточный этап, чтобы понять всю их дальнейшую бесперспективность. В любом случае эти системы выйдут ограниченными и требующими много дополнительного оборудования и еще большую толпу узкопрофильных специалистов. «Да», «нет», более никаких команд они ведь не примут, а значит?..

– Постой, постой! Если не строгий математический отбор, плюс или минус, то что же? Задумал создать рукотворный разум? Знаешь, Смит, это даже не смешно! – скривился Бохман, почти не пытаясь скрыть разочарования. – То есть я не утверждаю, что это невозможно, но-о!

– Нет, не так. Ты же не дослушал меня. Не цифровую – аналоговую систему, только куда совершенней современных. Вот что я намерен сделать. С неограниченным практически спектром принятия решений. Выбор не из двух, а, скажем, из ста, из тысячи позиций. Конечно, пока это еще примитивно. И не собирать систему из полупроводников, триггеров, анодных ламп. А единый центр, анализатор, мозг. Выращенный искусственно на основе новейшей технологии, которую я сам придумал. Правда, нужны промышленные масштабы, не из подручных средств в ночные дежурства в лаборатории. Там столь огромные давления, ты и представить себе не можешь. Из всех полученных образцов только этот, один-единственный, дал нужные результаты. Когда меня обыскали на лодке, никто даже не сообразил, что крохотная шкатулка представляет собой немалую ценность. Хартенштейн вернул мне ее содержимое без разговоров, едва я наплел ему небылиц о матушкином наследстве. А ведь «игнис» дороже самого чистого алмаза такого же размера. Я назвал его «игнис» от латинского «огонь», в знак подобия чудесам истинной природы.

– Ты или сумасшедший, или дьяволов сын, или… я даже боюсь представить кто! И знаешь что, Смит? Я действительно изобретатель-практик, а главное наше правило: докажи и покажи! Вот тебе и джокер на первый ход! – Вилли уже не усмехался, глядел на Сэма с явной опаской – вдруг и впрямь сумасшедший.

– Разумеется, покажу. Только уговор: не смеяться, прежде чем все не увидишь до конца. А то выйдет, как в поговорке: дураку полработы не показывают, – предупредил Сэм.

– Это да! – вдруг отозвался из своего печного угла Марвитц. – Я и Гуди, как первый-то раз увидали, чуть животики не надорвали со смеху.

– Вот заодно и повеселимся, – сказал Сэм, хотя совсем ему было не до смеха. Марвитц что? Может, и отличный парень, но человек деревенский, образованный мало, иное дело Вилли.

Сэм скрылся на некоторое время в глубине склада, там, где хранилась запасная геодезическая и радиоаппаратура, а в углу пылился разбитый теодолит. Его штатив Сэм как раз и приспособил для собственных целей. Он с бережением приладил «игнис» внутрь конструкции Разведчика. Закрепил на голове принимающее сигнальное устройство. Взял в руки грубо слаженный пульт – пришлось собирать из запасных и негодных частей к рации Бруно. В самый последний момент оробел, как на экзамене, вспомнил Господа Бога Творца и сына его Иисуса, подхватил на руки Разведчика, и вышел на «форум к плебсу».

Ну, так он и знал! Хотя от этого не было легче. Примерно такой эффект от собственного появления Сэм уже имел возможность наблюдать. Но если глупышка Гуди и полуграмотный Герхард приняли его испытания «игниса» за даровое цирковое развлечение, то все же от бывалого авиаконструктора он ожидал куда большей серьезности. Однако Вилли едва-едва сдерживал смех в течение нескольких секунд, а после прыснул в ладонь, пытаясь зажать себе рот, чтобы совсем уж не вышло оскорбительно. Сэм стоял перед ним и размышлял – обидеться или смириться, но вспомнил, как иные маститые мужи потешались над ним в свое время. Может, у него сейчас действительно забавный вид, не внушающий доверия ни лично к Сэму, ни к его конструкции, и надо с этим считаться.

И то сказать, к Бохману из темного угла вышло малоправдоподобное чучело, точь-в-точь персонаж из дешевого кинобоевика о космических уродах-пришельцах, и даже хуже. Сэм зажмурил глаза, дабы отрешиться от глумливого смеха и одновременно представить самого себя. Да уж, зрелище ярмарочное, ничего не попишешь. В руках паук-многоножка, громоздкое, нелепое сооружение с питанием от аккумуляторной батареи, торчащие разномастные провода, кое-где обмотанные черной изоляционной лентой. Что поделаешь, собирал из подручных средств, зачастую и негодных, вообще вес Разведчика излишне велик, и оттого малая маневренность, хорошо бы сетевое питание, а не массивные электролиты, только чего нет, того нет. Но Разведчик – полбеды, это еще можно понять. Вот внешний облик его самого – тут уж комики братья Харпо позавидуют и будут правы. Голова Сэма, давно не стриженная и косматая, выглядела презабавно. Скрученный из станиоля жгут, подобие толстой косы, опоясывал череп от уха до уха, вверх шли две полукруглые ячеистые сетки, пересекавшиеся внахлест, какими на его родине огораживают курятники. Разве только блестящие сталью от тщательной полировки. А в месте их схождения, прямо посередине, от центра жгута спускаясь к затылку, возвышался алюминиевый ступенчатый гребень, вырезанный Сэмом, чего греха таить, из старой жестяной походной кастрюли. Весь наряд выглядел бы более чем уместным в праздник Дня Всех Святых или на рождественском карнавале, но Вилли должен же понять! Неоткуда, ну просто неоткуда было взять другие подходящие материалы! Покинутая в далекой Англии экспериментальная конструкция выглядела намного изящней и пристойней, а все равно потешались. И Сэм, припомнив многое из самого грустного периода своей жизни, инстинктивно поступил наиболее благоразумным образом. Он позволил Вилли дурачиться и веселиться вволю, а когда у Бохмана прошел приступ незапланированного идиотизма, строго сказал:

– Не сильно же ты отличаешься от общей массы твердолобых! Одного разлива – как говаривал гусак, попробовав водицы из двух сточных канав! Передовому инженеру должно быть стыдно! – И, заметив, как пунцово покраснел всей веснушчатой физиономией Бохман, смилостивился: – Будешь смотреть?

– Ну, ладно, буду, – мало разборчиво пробурчал Вилли, еще не до конца уразумев, на что здесь, собственно, нужно смотреть.

– Тогда придумай задание Разведчику, – повелел Сэм, как будто бы речь шла о самом обыденном деле.

– Какое задание? – Бохман пребывал в состоянии некоторого очумелого столбняка и не в силах был понять, чего от него хотят.

– Любое. Только предупреждаю заранее, не примитивную ерунду вроде сюсюканья: «принеси» или «подай». Настоящее задание. Скажем, собери все цилиндрические предметы размером девять дюймов высотой в максимальную стереометрическую фигуру, которую можно из них составить. Или что-нибудь в этом роде, – миролюбиво предложил Сэм, умилившись растерянности своего научного компаньона.

– Ага, пусть в фигуру. В смысле в цилиндрическую. То есть собрать предметы по девять дюймов. – Вилли заплутал в словах и беспомощно сдался: – Как ты сказал, так и давай.

Сэм улыбнулся, поднес указательный палец к губам, символически требуя тишины, и спустил Разведчика на деревянный настил ангара. Щелкнул тумблером. Разведчик зашевелился, вытягивая и расправляя тонкие стальные ножки, слаженные на подшипниковых шарнирах из трубчатых обломков старой антенны. Он как бы сразу зажил собственной жизнью, пока еще бессмысленной на вид, но это только казалось со стороны. Сэм достал пульт управления – солидного размера эбонитовую коробку – футляр от запасного передатчика, в окошечке тут же забегала стрелка, отсчитывая частоту в герцах. Немного повозился с настройкой, потом положил указательный палец на рычаг, отдаленно напоминавший телеграфный ключ.

– Что же, приступаем к заданию. Но учти, по ходу испытания Разведчик будет советоваться с командиром, то бишь со мной, о наилучшем варианте, и уточнять параметры. Он может, конечно, и полностью самостоятельно функционировать в пространстве. Зато для демонстрационной наглядности так будет лучше.

– Ты что же? Собираешься с ЭТИМ общаться? – недоверчиво указал Вилли в сторону одиноко копошившегося у его ног Разведчика.

– Не то чтобы. Но в некотором смысле безусловно, – торжествующе ответил Сэм, почувствовав: наконец он приобрел если не благодарную, то, по крайней мере, любопытствующую аудиторию. – Итак, вперед!

И тут началось. Вилли только успевал разевать рот, пытаясь было задать хоть какой вопрос, но происходящее в ангаре всякий раз отвлекало на себя его внимание. В иной момент паукообразный Разведчик замирал на месте, и после этого Сэм тут же начинал отщелкивать ключом невидимые радиосигналы. Потом конструкция опять устремлялась вперед к банкам со свиной тушенкой, выдергивала из штабеля очередной цилиндр, не всегда верхний и непонятно по какому принципу отбора, и скоро-скоро тащила жестянки на свободный квадрат пола. Медведь у печки зачарованно почесывал бородищу, приговаривая «ай-яй-яй, эх, умница!», в то же время глаз не спускал с продуктов, кабы чего не пропало, не слишком, видно, доверяя аккуратности чудо-паука. А вскоре перед зрителями предстало весьма странное сооружение. Ни на что не похожее, объемное произведение, изящно-кособокое в одних частях и строго правильное в других.

– И что это будет такое? – спросил наконец Вилли без тени скептического зубоскальства, когда многоярусная постройка была завершена и стало можно высказаться.

– Это твой любимый тессеракт в его трехмерной проекции. Сюрприз, любуйся! – с добродушным торжеством объявил Сэм.

– Похоже на то. Очень похоже. – Вилли обошел шаткую фигуру по кругу, опасливо стараясь держаться от Разведчика как можно дальше. Конструктор уже уразумел– паук вовсе не игрушка, а нечто странное и, вероятно, даже страшное, чему нет названия. – Я одного не понимаю. Как ты передавал команды, мне более или менее ясно, но как ЭТО сообщало тебе о затруднениях?

– У него тоже внутри передатчик. Радиоволны Разведчик продуцирует и направленно распространяет согласно воспринимающему полю моего мозга. Он вычисляет тип и длину волны, а также интенсивность моего восприятия. Честно говоря, не знаю до конца и сам, но кристаллический мозг обладает этой способностью, которую я сперва адаптировал и теперь использую. Ведь все мы применяем на практике законы гравитации, хотя понятия не имеем о ее подлинной, структурной природе… В моей голове при получении сигнала возникает образная, абстрактная картинка, то есть Разведчик предпочтительно общается на основе геометрического метода.

– А он может?.. Ты пойми правильно, я вовсе не паникер, но все же. Разведчик может предпринимать… э-э-э, самостоятельные действия, в перспективе опасные для человека? – Вилли замялся, не зная, как еще более тактично преподнести свои опасения.

– Единственно по приказу другого человека. Пойми, Разведчик – всего лишь сложная машина, по сути же – обычная лопата, только с очень длинной ручкой. Ею можно выкопать котлован под уютный домик, а можно братскую могилу для невинно убиенных. Все зависит от того, кто держится в данный момент за черенок. У самого же Разведчика нет самосознания, а значит, нет и желаний, требующих поступка. Это снаряжение, агрегат, которому человек задает критерии. И руководство собственными его действиями – обозначенная ему цель. Короче, Разведчик делает лишь то, что ему велено, хотя и разнообразными способами, путем многоходового и вероятностного отбора произвольно решая, КАК ИМЕННО он станет это делать. И не всегда Разведчик для себя предпочитает режим наименьшего сопротивления. То есть из двух решений необязательно выберет самое простое и экономичное. Для него прямая – вовсе не кратчайшее расстояние между двумя точками. Многое зависит и от самих точек, и от случайных пространственных характеристик.

– Но аналоговая система? Ее ведь нужно учить! – Вилли позабыл о страхах и опасениях, в нем проснулся профессиональный интерес.

– Знал бы ты, чего это стоило! В основном методом подбора. Или, грубо говоря, научного тыка! Но как только начало было положено, так сразу дело пошло. Необыкновенно умная штука мой «игнис», в рабочем состоянии впитывает все вокруг себя, и нужное, и ненужное, в Европе теперь столько радиоволн, взять хоть транслятор на Эйфелевой башне.

– Стало быть, как однажды цинично пошутила маркиза Дюдефан, труден лишь первый шаг. А человеческий голос ОНО воспринимает?

– Звуковую волну? Нет. И ультразвуковую тоже. Исключительно одни радиоволны, и чем выше частота, тем успешней. Так что секретные передачи по ВЧ-связи для моего Разведчика просто подарок.

– Представляю, почему тебя срочно отозвали с фронта! И почему едва не убили на «Лаконии»! Великий Лео хотя бы подозревает, кого приютил у себя на базе?! Ведь ЭТО же, ЭТОМУ цены не сложить! А если поставить такой «игнис» на истребитель? Да что там, на нашу любезную ФАУ-2? Господи, получится радиоуправляемый снаряд! Да им и управлять не надо!

– Правильно, не надо. И снаряд не только полетит в цель. Он сможет уклоняться, зависать, обгонять. Если изобрести для «игниса» соответствующий двигатель, то он займет позицию на пути вражеского снаряда и просто станет ждать в воздухе, когда чужая ракета врежется в него. Заметь, примет свое решение самостоятельно. Такое, какое выйдет лучше для конечного осуществления задания.

– И Лондону будут уже не страшны наши бомбардировки, – заключил с истинным восхищением Бохман. – Счастье, что ты не доехал домой.

– Какое ж в этом счастье? Ты бы лучше задумался о том, что завтра бомбы станут падать на Берлин, без всякого участия моего «игниса». И вовсе не для того я создавал его во всей уникальности, чтобы швыряться взрывчаткой на соседские дома и города. Почему, едва в руки практиков-конструкторов попадает иная технология, они первейшим делом ищут, что бы такого с ее помощью уничтожить? Будто бы в каждом изобретении сидит Сатана. И при этом искушает: отними, схвати, ограбь, заставь. А когда оружие поворачивается против самих изобретателей, вот тут и начинают вопить, дескать, мы не виноваты. Нам выписывали чеки, доставляли лучшее в мире оборудование, целовали в зад, поэтому мы не отвечаем за то, что делаем и для кого! Ибо наука должна идти вперед, плевать, кто и чем за это платит. Еще бы, это не ты, Бохман, и не подобные тебе умники заплатите. А тысячи английских детишек уже рассчитались своим душами за ваши ФАУ-2! И я бы свой «игнис» не отдал даже для армии моей страны, пусть судят за государственную измену, но чтобы начинять бомбы – ни за какие титулы и ордена. Утопил бы в океане, и дело с концом. Для шифровальщиков еще ладно. Однако для убийства – никогда!

– Ты плохой патриот. Или не любишь свою Родину. Этим вы, британцы, отличаетесь от германских арийцев. Вы боготворите одну только вашу свободную торговлю, и более ничего, – ответил Вилли, но без обычного для него запала, когда дело шло о чести Третьего рейха, а с вялой унылостью старой, заезженной и щербатой пластинки.

– Любовь, Вилли, слишком огромное слово, чтобы разбрасываться им по пустякам. Любовь – это чудо Господнее, еще большее, чем жизнь. О ней не подобает писать на заборах, и уж тем более на агитационных транспарантах. И чувство сие нельзя доказать, убивая других людей и вместе с ними чужую любовь. Любовь – это прежде всего невероятное счастье от того, что мир сущего есть вокруг тебя, и благодарность за то, что он есть. Хотя многие из нас живут так, словно перед своим рождением на свет назанимали миллионы и теперь до смерти отдают долги, проклиная на все корки заимодавца. Думают все время лишь о том, что за их миллионы им где-то и чего-то на этой земле недодали. Что англичанам досталось больше, чем шотландцам, а германцам меньше, чем французам. Что человек, обделенный талантом, непременно должен взять реванш, наживая деньги, чтобы эти таланты после унизить и купить. А ведь любовь и есть самый верный и самый общий талант, и никто живой единственно им не может быть обделен.

– Боже мой, Смит! Какой же ты благоверный дурак! – Вилли выслушал тираду, затем с истерическими нотками в голосе деланно рассмеялся. – Но я жалею об одном. Что я тоже не родился на свет этаким дураком. Видимо, я из породы должников, ничего не поделаешь.

– Вот что, ребята, – дал знать о себе Марвитц. Он уж закончил возиться с винтовкой. – После решите, чего кому отдать, коли позанимали. А только нам отправляться пора. Погода, вишь ты, портится. Сильной метели, конечно, не разыграться. Но ветер поднимется и немного будет пурга. Лодку я накачал. Осталось прикрепить – и поедем. На двух санях. Ничего, герр Ховен разрешил, раз уж такое дело.

На паре мотосаней они скоро домчались до пристани. Сэм сгрузил Разведчика, надежно укутанного в непромокаемый мешок. Пока он и Вилли возились, спуская на воду бот, Медведь уже запирал в сарае оба транспортных средства. Конечно, сани, приключись диверсия, не самая большая потеря, но на всякий случай Герхард заминировал вход, надежно закопав в лед пехотную мину.

Они сели в лодку и помаленьку стали загребать к пещере. Вода под днищем, в отражении хмурого неба принявшая противно свинцовый цвет, от ветра побежала короткими и злыми гребешками, но недостаточно высокими, чтобы захлестнуть через борт. Все же плыть следовало с осторожностью – в горловине пролива села на мель гигантская льдина-стамуха, и теперь течение в заливе, прорываясь сквозь преграду, ощутимо усилилось возле берегов.

– У нас еще ничего, чисто, как всегда. А снаружи, на открытой воде, «сало» пошло, – глухим, безрадостным голосом заметил некстати Герхард.

– «Сало»? А что это значит? – спросил его Сэм, не очень сведущий в полярном жаргоне.

– Это значит, зима совсем близко, – вздохнул Марвитц. – Замерзает водичка-то. Коли в скором времени за нами не придут, уж и не знаю, что станем делать. Уплыть-то не на чем. Да и сколько здесь сидеть, кто скажет? Забыли про нас, через год-то вспомнят? Все война.

– Ты не переживай, наш капитан Вернер – старый вояка, раз дал слово, что успеет, от своего не отступит. Не найдет конвоя – сам придет назад, ему и гросс-адмирал не указ. Будет нам и топливо, и тушенка, и шнапс, и кофе с ананасами, – утешил его Бохман. Кажется, в самом деле он сильно надеялся на ушедшего Хартенштейна и на его волшебную субмарину.

Но надеялся Вилли напрасно. Ни он, ни тем более Герхард, и даже Бруно и гауптштурмфюрер Ховен еще не знали и не могли узнать, что вот уже пошли тому вторые сутки, как рассчитывать им стало не на кого, кроме самих себя.

Это случилось в Международный женский день, придуманный как раз соотечественницами капитана Хартенштейна, носившими красивые имена Клара и Роза. Но Вернер ничего почти не знал об этом и даже не подозревал, будто такой странный праздник вообще существует где-то на земле. Капитан приник к окулярам перископа, наблюдая, не покажется ли суша, и время от времени сверялся с расчетами. Они шли южнее Барбадоса, и не дай бог наскочить на сам остров и британскую базу на нем. Пока же ничего, предвещавшего беду, нигде видно не было, и капитан Хартенштейн расслабился, распустил немного поясной ремень. Потребовал себе виски в нарушение правил, но сказывалось невероятное напряжение последних дней. Сейчас они начнут забирать на восток и скоро оставят опасный остров далеко в стороне. А дальше на север, в обход исландских территорий, параллельно караванным путям, держась в отдалении, проберутся в норвежские фьорды. Где можно будет вздохнуть с облегчением, списать на берег гражданских, доложиться, починиться, непременно и срочно связаться с папой Деницем и, чего бы то ни стоило, добыть помощь для заключенной в ледяной осаде базы 211. Всякий раз при воспоминании о брошенных там людях капитану делалось не по себе. Он именно так и повторял в уме – «брошенные люди», никак иначе у него не выходило. Им, капитаном Хартенштейном, брошенные, на произвол судьбы и очень вероятную погибель. Надо было, конечно, не слушать, брать всех на борт, хоть бы и силой, дать раз по морде гауптштурмфюреру и пинками загнать на борт. Глядишь, за ним и его оборотни подались бы следом. Честно говоря, находиться с ними вместе в ограниченном пространстве лодки – подарочек на поминки врагу, однако живые твари и тоже их жалко. Вон как малютка Гуди по своему Медведю убивалась, даже отказалась вернуться в дом родной. Значит, не очень Медведь и страшный, раз такая девушка его любит. Но все это осталось в прошлом, и ничего Вернер поделать теперь не может, только сожалеть.

Тут ему и Мельману принесли по стаканчику «Теннеси», не бог весть что, хотя в пустыне, как говорится, любая плошка – ведро, любая грязь – водица. По дороге им вправду попалось несколько одиночек, следовавших по торговым надобностям. Но австралийский борт они пожалели, к тому же что там хорошего, кроме шерсти мериносов! А вот американский небольшой сухогруз «Апач», нахально пыхтящий скоростной турбиной, с сердечным согласием расстреляли из оставшихся кормовых торпед. Как раз шли у него на траверсе, даже догонять не пришлось. «Апач» сразу возопил о нападении, собака этакая, к счастью: попадание оказалось сверхточным, много времени на переговоры у племянников дяди Сэма не имелось. Потому к соглашению пришли быстро – продовольствие в обмен на жизнь, но Хартенштейн невольно просчитался. «Апач», по фрахту следовавший относительно безопасным путем вдоль африканского побережья, нес в трюмах изобильный груз кенийского кофе и более ничего. Запасы для камбуза его оказались скудны – в аргентинском Санта-Крусе судно должно было принять попутно несколько тонн обработанного серебра и заодно пополнить нехватку продовольствия, так что на «Апаче» и до их визита команда не пробавлялась Лукулловыми пирами. Все же взяли изрядно солярки и муки, целую говяжью тушу, еще сухарей, а самое главное – настоящих, свежих тропических фруктов, после нескольких месяцев сплошных эрзац-консервов – великий праздник для изголодавшейся команды. А Мельман, вот что значит предусмотрительный помощник, клад на любой лодке, вместе с подручным-боцманом прихватили десяток ящиков английского пива и три полные бутылки виски из капитанской каюты. Что же, с голоду не помрут, хоть и сыты до конца не будут. Но экипаж и тому обрадовался несказанно. Можно потерпеть некоторое недовольство в брюхе, когда идут не куда-то, а к родным берегам. Им теперь и норвежские северные скалы – дом, это в сравнении с Антарктикой. Что угодно снесут.

Само собой, после того как продырявили «Апач», пробираться стало трудней. Подавать позывные в эфир Вернер даже не помышлял. Вдруг услышит кто не надо, и что делать будут? Он уж пробовал погружение, всего-то семь-восемь метров, только поднырнуть под лед на полсотни миль. Еле-еле заплата выдержала, вся «слезилась», а местами текла тонким ручейком. Нагрянет противник – винт полукривой, лодка – что твое решето, торпедный запас после удачной охоты – африканским москитам в насмешку, не укусишь. Слушали внимательно радио и, чуть что, сразу меняли курс, словно в прятки играли с каждым встречным-поперечным. Атлантический бассейн место людное и ненадежное, но идти в дальний обход в их плачевном положении немыслимо. И время проклятое ого-го как поджимает!

Скоро, согласно его расчетам, Барбадос остался на востоке. Самого острова они так и не увидели, и хвала за то Всевышнему. Стало быть, и лодку никто не обнаружил, хотя теперь шли в надводном положении. Вернер слегка расслабился, приказал опять поднять перископ – обозреть окрестности, выходить на мостик ему было лень. К тому же по поверхности шла небольшая, но сильно задиристая волна, а мокнуть, пусть и на солнышке, Хартенштейну не хотелось. Он только велел открыть люк, чтобы не скапливалась духота, и морская свежесть теперь наполняла отсеки. К перископу подобралась Шарлота, вообще-то гражданским здесь было не место, но доктору Эйгрубер он позволял некоторые вольности, к тому же его подруга вроде имела звание унтершарфюрера СС. В последнее время, откушав трофейных ананасов, Шарлота сама стала мед и сахар, разве что не облизывала своего капитана с ботинок до фуражки, понимала – дойдут до фьордов, а там Вернер большой человек, она же – пока неизвестно кто. Вернер разрешил даме поглядеть в перископ, только, упаси боже, не касаться настройки. И отошел в сторону. Но тут же его настиг неприятный, звенящий гул, ворвавшийся снаружи через отверстие открытого люка, и спустя несколько секунд, пока он и помощник Мельман соображали, что к чему, по корпусу лодки застучали короткие пулеметные очереди.

– Задраить люк! – даже не задумываясь, отдал привычное приказание Вернер. Отпихнул Шарлоту далеким от вежливости жестом. – Отойди! И вообще – марш на свое место!

Ага! Американские охотники. Их только не хватало. И как же некстати! Свеженькие, вылетевшие на вольную разведку, один машет крыльями другому, черт и его звездно-полосатые вестники! Пока всего лишь пристрелка, вскоре зайдут на прямую атаку. Думал он недолго.

– Начать погружение! – рявкнул Хартенштейн, а помощник посмотрел на него, как на умалишенного. – Я. Сказал. Начать. Погружение, – чеканя слова, повторил Вернер, и немедленно Мельман ему покорился, поняв наконец, что другого выхода у них нет.

Но и это был никакой не выход. А что делать? На глубине, может, будет шанс, однако на поверхности с тихим ходом останется только верная смерть. На борту даже спасательных ботов не хватает – четыре штуки из сердобольности и для очистки совести оставил на базе, ох, дурак! Вдобавок к прочим удовольствиям в здешних теплых водах еще и от недостатка разномастных акул страдать не приходится. На всякий случай Вернер приказал дать сигнал бедствия по радио. А вдруг! По крайней мере, будут знать об их дальнейшей судьбе. И тут же вспомнил: что толку и как это поможет несчастным, оставленным во льдах, его соотечественникам?

– Погрузить в непромокаемый контейнер бортовой журнал. – Вернер оглянулся: доктор Эйгрубер никуда не ушла, стояла рядом. – Шарлота, немедленно пакет для рейхсфюрера. Сюда.

– Ни за что, – ответила та. И стиснула зубы, будто перекусывала пополам железную проволоку. – Ты подумал, каково будет, если пакет попадет в руки к янки?

– Плевать к кому! Главное – спасти наших людей. Если мы погибнем, никто и никогда не узнает об их судьбе! – Вернер уже взмолился. – Шарлота, в судовом журнале – поддельный курс и ненастоящее задание, по распоряжению о крайней секретности. Их не найдут!

– Гауптштурмфюрер Ховен и не пожелал бы, чтобы его нашли такой ценой, тем более враг!

– Ховен там не один! – выкрикнул Вернер, но он уже знал – пакета он не получит, а драгоценное время уходило безвозвратно. – Ты бездушная сука, Шарлота. И я жалею, что связался с тобой.

Вернер отвернулся и более не обращал внимания на ругательства, выкрикиваемые Шарлотой за его спиной. Его лодка – вот что было сейчас важнее всего. Они уходили на глубину, уже прошли отметку в десять метров очень медленно, но быстрое погружение вышло бы равнозначным самоубийству. Пятнадцать метров.

– Правый борт дает течь. Еще немного – и заплату выдавит, – сообщил ему под руку Мельман. – Надо остановиться и выключить двигатель.

– Погружение продолжать. Здесь слишком прозрачная вода. Нас до сих пор видно с высоты…

Вернер не договорил. Субмарину потряс невероятной силы толчок, в лица ударил плотный воздух, и каждый из подводников понял, что случилось непоправимое.

– Глубинная бомба, дьявол их побери! – последнее, что успел сказать Вернер, прежде чем мощный поток воды отбросил его, почти размазав по обшивке командного отсека.

А последнее, что он услышал, – как вопила перепуганная насмерть Шарлота:

– Не хочу-у-у!

Но соленая вода заткнула рот и доктору Эйгрубер. То, что некогда числилось субмариной U-156 великого германского кригсмарине, теперь покореженной грудой мертвого металла падало на атлантическое океанское дно. Лодку отныне ждал долгий и плавный путь в несколько тысяч метров. Хотя экипажу в затопленных отсеках это было совсем безразлично.

5

Безмолвны, одиноки и без свиты,

Мы шли путем, неведомым для нас,

Друг другу вслед, как братья минориты.[14]

Обратно поплыли обескураженные и притихшие. Уже по темному времени суток – полярный день кончился, ничего не попишешь. А Сэм впервые в жизни воочию смог узреть одно из вселенских чудес – роскошную, пляшущую изломами вдоль неба, несказанную прелесть полярного сияния. Вот отчего механик Тенсфельд отказался возвращаться домой! Под ТАКИМИ небесами смерть уже не крах бытия, но щедрый дар свыше. Красная, фиолетовая, над ней ярко синяя полоса – будто штандарт неведомой и сказочной страны, посланники которой знаменуют о себе с иного света. И оттого их собственный свет тоже иной.

Сэм, заглядевшись, откинул голову назад и так сидел, приоткрыв рот. Здесь нужно смотреть и стараться понять главное. А главное – сияние было живое. Не мертвая дуга радуги, неподвижно тающая в облаках после дождя, напротив, резвящиеся в кромешной тьме короткие молнии, полные беспокойства и случайного смысла. Где каждый проблеск – сигнал от далекой космической частицы, может, бывшей некогда сердцем погасшей звезды. И вот кроха эта долетела сквозь пустоту – свой родной дом, чтобы засиять ради самой себя, один раз и в один миг, упрочив тем свою ценность и свою нужность в мироздании. И вовсе не для Сэма, и не для Бохмана, и не для гауптштурмфюрера Ховена – ей безразличны свидетели последнего, ослепительного сияния.

Конечно, Вилли, спроси его, тут же пустился бы в долгие объяснения, что физический процесс, представший их взорам, всего лишь рассеянный пучок космического излучения, наиболее интенсивный в районе полюсов и вступающий во взаимодействие с разряженными слоями земной атмосферы. Но Сэм, тоже человек довольно сведущий в науке, такого объяснения бы не принял. Потому что не захотел бы. Любое чудо, если разложить его на простые части, а части эти опять разложить по полочкам различных теорий, тут же и утратит всю свою чудесность и целостность и превратится бог весть в какую дрянь. На кою не то что смотреть – вспоминать о ней не захочется. Только разочарованно выругаться и отвернуться. Да и есть ли, в конце концов, разница, из чего состоит и которым образом получается в царстве природы великолепное зрелище, полярное сияние. Главное, что оно существует, а это вообще самое большое чудо.

Но даже дружественно полыхавшее в небесах сияние не могло развеять тишину, воцарившуюся в ботике, едва они с немалым трудом погрузились обратно на борт в пещере, если здесь вообще подходит такое мягкое определение всего с ними случившегося. Экспедиция возвращалась, что называется, не понюхав рождественского пудинга. Только Разведчика покалечили. Где достать теперь новый подшипник для телескопической ноги, вот вопрос? Одно остается, на коленях у Ганса Тенсфельда вымолить, в его ремонтном ангаре много есть чего. Да разве он даст! Носится с каждой железкой, словно рыцарь Галахад со Святым Граалем, не то сравнение, чтобы выразить мучительные терзания Ганса над любым вшивым винтиком. Но и вымолить, пожалуй, можно. Тенсфельд давно набивался окольными путями им в компанию, не ради тайн пещеры, а желалось ему поглядеть на диво, что мастерил Сэм во владениях Марвитца. Вот и выйдет меж ними обмен – пара подшипников на удовлетворение любопытства и посильное участие в предприятии.

Впрочем, первый их осмысленный поход в «драконью нору» успешным никто бы не отважился назвать. Подошли к таинственному тоннелю тихо-мирно, даже ветерок не встрепенулся. Зацепились кошкой за обледенелую скалу, Герхард для надежности еще вбил железный крюк. Он оставался в боте на непредвиденный страховой случай. А Вилли и Сэм по обломкам пробрались в пещеру. Втащили и Разведчика. Механический их подручный даже в лодке спокойно не сидел – «игнис» жил своей жизнью, непонятно что ловил короткими усиками антенн в воздухе. В «драконьей норе», однако, занервничал сразу. Зачем-то попытался закрепиться, пробить стальными конечностями отверстия в скале, не добился успеха, только погнул лапу. Сэм включил передатчик и, сердясь, велел ему успокоиться. Не окапываться надо, а идти вперед. Разведчик покорно двинулся в глубь «норы». Не слишком, правда, охотно. Задача перед «игнисом» поставлена была одна-единственная: собрать информацию и сложить ее в общую картину, какую уж получится. Чудо-паук пробирался осторожно вдоль стены, беспокоился, но общаться пока не общался, потому что, видимо, информации у него имелось ровно ноль. На том же самом месте, где невидимый барьер поверг наземь Вилли и Сэма, механический посланец остановился так резко и внезапно, будто в самом деле налетел на непреодолимое препятствие. И завалился неуклюже набок, кажется, повредив один из шарниров. Издалека трудно было судить о серьезности травмы.

Сообщения Сэму поступали весьма странные. Сбивчивые, полные помех, но все же кое-что ему удалось уловить. Разведчик передал один раз графический символ, которым обозначают градиент, а после в голове у Сэма запестрели прыгающие стрелки, коими принято показывать векторное направление, и все они смотрели острием в одну сторону. Видимо, «игнис» пытался сообщить о присутствии в тоннеле излучения, род которого он не мог определить. А ведь «игнису» были знакомы и рентгеновские разновидности, и даже гамма-лучи. Однако Разведчик ничего не сообщал о наличии опасного радиоактивного фона. Кажется, он вообще был в замешательстве и нуждался лишь в одном – немедленной эвакуации. Сэм отдал приказ. Бедный чудо-паук на оставшихся конечностях кое-как пополз к выходу. Идти за ним – слуга покорный! Сэму вовсе не хотелось опять испытать на себе прелести общения с барьером-невидимкой, хотя если Разведчик не выберется сам, к нему все же придется спешить на выручку. Бросить «игнис»? Да ни за что на свете! Но Разведчик выбрался.

Лапу удалось кое-как закрепить, не полноценная конечность, все же в отсутствии ремонтных условий и так сойдет. А Сэму пришла в голову одна идея. Как пришла? Да как обычно. То есть для всякого другого и необычно, и ненормально, а для него, Сэма Керши, в самый раз. Если ничего нельзя изменить в механической конструкции или, скажем, поменять структуру тоннеля и само расстояния до барьера, то нужно сообщить иные параметры для нового задания. А в них единственно доступно – скорость передвижения Разведчика. В обоих исследованных случаях и он, и Вилли, и вот теперь агрегат, управляемый «игнисом», перемещались осторожно и довольно медленно. Что как пустить Разведчика во всю прыть? Галопом не галопом, пусть бы в два раза быстрее. Для стального паука это на пределе возможностей, но в случае если пройдет Разведчик, значит, им тоже удастся добраться до загадки «драконьей норы», к примеру, бегом или очень быстрым шагом. Вилли, выслушав его предположения, немедленно на эксперимент согласился, но и подосадовал на себя, что первым не додумался до столь простой малости. Потому и не додумался, что просто. Это как раз самое сложное дело, усмехнулся про себя Сэм.

Приняв решение, он оповестил «игнис» о своих намерениях. Разведчик снова пошел вперед, с каждым новым шагом набирая скорость. Зацокали по камню стальные опоры, все чаще и чаще, так аккумуляторов еле-еле хватит, а на обратный путь вообще вряд ли. Полчаса активной работы на крайне примитивном питании для Разведчика предел. Но обратно никому вообще идти не пришлось. Где-то в зоне барьера взорвался все тот же мучительный, жуткий звук, только теперь убийственно-невыносимый, а в мозгу у Сэма промелькнуло видение гигантских огненных кругов, стремительно разбегавшихся из одной точки, будто графически изображенный взрыв, каким бы он вышел в абсолютном вакуумном пространстве. Внезапно, и собственно Сэма, и вопящего проклятия Бохмана, и тоже Разведчика вынесло из пещеры вон. Не взрывной волной, не было даже движения воздуха, но будто каждому дали тумака в грудь, да такого, что вся пытливая троица очнулась уже бултыхающейся в ледяной воде.

– Лови Разведчика! – закричал Сэм, барахтаясь изо всех сил на поверхности воды, изумленному Медведю, тут же на расстоянии вытянутой руки беспокойно суетящемуся в лодке. – Сначала Разведчика! Ведь потонет! Потом уж нас!

Медведь, умница, так и поступил. А после втянул за шиворот сразу и Сэма, и его научного ассистента Бохмана, отчаянно ругавшего всех святых, каких мог припомнить в данную минуту.

Вода, хоть и жутко холодная, особенного вреда не причинила. На этаком морозе, градусов тридцать, никак не меньше, сразу же она схватилась ледяной коркой, и тела их под меховой одеждой снова могли сохранять свое естественное тепло. Один лишь бедолага Разведчик весь покрылся колючими сосульками пополам с инеем, ушибленная его лапа после принудительного путешествия, к несчастью, пришла в полную негодность. Хорошо хоть Сэм умудрился не утопить тяжеленный пульт управления, а вот жестяная шапка-приемник слетела с головы, теперь прости-прощай. Ничего, смастерит новую.

А дальше, как уже говорилось, тронулись в обратный путь, соблюдая скорбное молчание. Разговаривать никому не хотелось. Триумфальный старт их предприятия завершился обескураживающе-унизительным и в чем-то даже скандальным финалом. Будто неразумных щенят за шкирку вышвырнула хозяйская рука подальше от вкусной косточки. Прорваться нахрапом в «драконью нору» явно им не удалось.

Пока Медведь возился с разминированием сарая, пока вытаскивал оба самоходных транспорта, Сэм разрядил Разведчика. Поместил «игнис» для надежности обратно в фарфоровую коробочку, хватит тому впечатлений на сегодняшний день. Хотя было у него подспудное подозрение – «игнис» и в обесточенном состоянии способен воспринимать информацию за счет собственного ли магнитного поля, или атмосферные токи возбуждают его деятельность, неизвестно. Сэм, пусть и создатель, но до конца все же не был властен над своим творением.

Вот уже застучали движки, Медведь втащил и закрепил прорезиненный увесистый тюк – из спасательного ботика для простоты транспортировки выпустили воздух. Можно отправляться домой, на базу. Сели, поехали. Тоже молча, слишком велик был стыд. Не для Герхарда, конечно, но из сочувственной солидарности он за компанию бессловесно скорбел о провале.

Резвые сани подкатили к базе, выскочили на последний пригорок, а Сэм размышлял про себя, где бы раздобыть ужин. Малышка Гуди уже, поди, закрыла столовый блок, на этот счет теперь строго. Вот бы напроситься к Герхарду в гости, иначе до утра суждено маяться голодной бессонницей. У Сэма плохо получалось засыпать на пустой желудок.

– Хорошо бы баночку тушенки! И галет, какие ни на есть. Может, Великий Лео отжалеет толику спирта? – ни с того ни с сего громко крикнул ему на ухо сидевший рядом в санях Бохман. Боковой ветер относил звук его голоса в сторону. У Вилли, бедняги, тоже на уме был теперь продовольственный вопрос.

– Может, и отжалеет. Если красочно живописать наше оздоровительное купание. И наврать о беспримерном успехе экспедиции! – крикнул в ответ Сэм, мысль о спирте вдохновила его воображение. – Ты как? Готов на некоторую фальсификацию?

– Еще бы! И потом. Определенного результата мы все же добились! – Вилли нагнулся к Сэму, чтобы его лучше было слышно, на миг потерял управление, и сани слегка занесло. – Но-но! Вот так… Зато мы теперь знаем – обратная реакция напрямую зависит от скорости прохождения предполагаемого барьера!

– Что?! Что?! – не расслышал его Сэм из-за резкого порыва ветра. Бохман повторил. – Тоже мне открытие! Хотя…

Сэм не успел досказать свою мысль, потому что со стороны базы в этот самый момент раздался оглушительный грохот взрыва. Второго за сегодняшний день, но теперь настоящего. Им не хватило времени испугаться или изумиться, уже через мгновение сани вспорхнули на вершину ледяной горки, откуда свободно открывался вид на лежавший внизу поселок.

В черном небе перед ними висел огненный гриб, яркий, перемежающийся клубами дыма, и тут же рвануло второй раз. Еще сильнее и страшнее, чем в первый. Сэм зажмурился, ослепленный вспышкой, но все же смог сообразить – на воздух взлетели поочередно электростанция и топливный резервуар. А когда открыл глаза, увидал, что база горит в двух местах. Огонь, не столь ужасный, полыхал и над складским ангаром Марвитца.

– Дьявол нас побери совсем! – ругнулся рядом Вилли. Он не потерял управление, наоборот, запустил двигатель саней на полную мощность, теперь они опасными скачками мчались вниз со склона ледяной горы.

Медведь не отставал, и сзади явственно слышен был даже сквозь ветер его яростный, гневный рев. В поселке они разделились. Герхард направил сани прямо к горящему складу. Сэм и Вилли, не сбавляя хода, влетели на главную площадь. Из второго блока уже сломя голову бежали люди, все невеликое население базы. Впереди несся, легко вскидывая длинные ноги, доктор Линде, прижимая к груди бессменный медицинский саквояж. За ним – оба механика, и даже сонный Бруно являл на публике завидную прыть. Сэм и Вилли, бросив ненужные сани и в них Разведчика на произвол судьбы, поспешили следом. Сэм только успел отметить – в распахнутых настежь дверях канцелярии стоял Великий Лео в мундире и без меховой куртки, в одной руке он держал английский автомат «Стенли», в другой – короткоствольный «шмайссер». И плюя на лютый мороз, посылал в небо очереди трассирующих пуль, попеременно из обоих стволов. Зрелище, явно предназначенное не для слабонервных.

– Скорей! Спасайте продовольствие! – крикнул он зазевавшимся на секунду компаньонам-экспериментаторам. Но сам никуда не побежал. И правильно, кто-то должен охранять арсенал. Лис рядом с ним не было.

Тушить складской сарай получалось делом явно бессмысленным. Целиком деревянное строение, кое-где для надежности схваченное стальными полосами, полыхало, будто деревенский костер на Иванов день. Однако через незапертую дверь еще можно было успеть вытащить хоть малую часть продуктового запаса. Кашляя от едкого дыма, Сэм и Вилли вместе, не сговариваясь, подхватили ящик тушенки, выкинули вон на снег, затем другой, с сухим молоком, следом мешки с изюмом и крахмалом. Тут же рядом второй механик Георг Вагнер тащил здоровенный куль с запасным теплым бельем. Схватил, видно, что попало под руку. Сэм крикнул ему, чтобы бросал барахло, а спасал первым делом продукты. Георг кивнул на бегу, но куль свой все-таки донес до дверей и вышвырнул далеко в сугроб.

Вскоре появился и Герхард, до сей поры неизвестно куда подевавшийся, неожиданно возник среди дыма и усиливающегося огня. Он хлюпал носом, и в густопсовую его бородищу ручьем стекали из прищуренных глаз самые настоящие слезы. Сэм не придал этому сперва значения, может, Герхарду плохо от летящей копоти, хоть и оборотень, а все же не железный. Медведь потащил на себе сразу четыре мешка, по два на каждое плечо, быстро вернулся и, сунувшись в самое пекло, вынес здоровенный контейнер с радиометрическим оборудованием. Шуба на нем тлела со спины.

– Ты что, сдурел?! – закричал на него Сэм, но сразу пожалел о своем порыве – наверняка дружище Герхард подумал о нем и о неудачах похода и вот прихватил для нужд будущей экспедиции. Хотя какая теперь экспедиция, самим бы уцелеть, тьфу ты пропасть! И ведь не раз предупреждал их Лео об угрозе, Сэм же первый пропускал мимо ушей. На тебе, дозевались! Черпай ныне полной ложкой. Без топлива и без хлеба! Мука-то в самом дальнем углу у печки, чтобы не отсырела! Там уж и крыша обвалилась, прогорела насквозь.

Через четверть часа эвакуационные работы пришлось свернуть. Остов сарая едва держался, внутри и вовсе нечем было дышать. Теперь бы спасенное имущество отнести подальше, дабы не занялось от летящих искр и порывов пламени. Медведь выкинул из огня последний ящик консервов, уже неважно каких, махнул Сэму рукой, мол, баста. Впятером, Сэм, Вилли, оба механика и Герхард, принялись переносить жалкие, уцелевшие от пожара остатки к бараку столовой. Сэм лишь наскоро подивился: куда это запропастился Линде, ведь бежал впереди всех, но сейчас думать об этом было некогда.

Когда мешки и ящики наконец сложили в безопасное место, Медведь приказал запереть входную дверь в пищеблок и далее всем сидеть тихо. Кинул на колени Тенсфельду свою винтовку, на всякий случай. А потом, не поднимая опущенных, слезящихся глаз, жалобно попросил Сэма:

– Ты можешь пойти со мной, дружище? Иначе мне одному сейчас… – Герхард не договорил, хлюпнул носом.

А Сэм понял: дело тут не в копоти, кое в чем похуже. Он невольно огляделся вокруг, и тут только понял, что нигде не видно малютки Гуди.

– Конечно, пошли. Раз надо. Я готов. – Он снова надел сброшенную было в трудовом порыве куртку на волчьем меху.

– Вот и спасибочки… однако держись поблизости, – печально предупредил его Герхард.

И они пошли. Куда? В канцелярию, куда же еще. Более на базе отныне идти было некуда. Медведь постучал в задраенную наглухо дверь условным сигналом. Скоро на пороге показался Ховен, уже укутанный в теплую шубу, но все еще с двумя автоматами наперевес. Он ничего не сказал, лишь немного отошел назад, освобождая им проход. После так же молча отступил во тьму. Видимо, до поры Великий Лео предпочитал нести караул у двери.

– Как она там? – глухо спросил Марвитц, когда он и Сэм вошли внутрь бывшей лаборатории, в дальний, занавешенный угол, отгороженный под лазарет.

– Я перенес ее, как мог, осторожней. Ей не было больно, – ответил доктор Линде.

Эрнст стоял в изголовье больничной кровати, в полумраке скудной керосиновой лампы. Постель, на которой лежало спящее тело, была залита чем-то темным. Вокруг стоял тяжелый, откуда-то знакомый, нехороший запах. И Сэм тут же вспомнил, что именно так пахнет пролитая, человеческая кровь.

– Ты уж, Эрнст, дружище, сделай, что можешь. Все равно что. Я в обиде не буду, – всхлипнул тоскующим басом Марвитц и протянул к доктору обе руки, будто хотел обнять.

– Ты прости. Она скончалась. Вот только что. Очень большая потеря крови, – и доктор Линде в ответ тоже развел руками. – Она не мучилась совсем, я вколол морфий, большую дозу. Жаль, что вы не успели попрощаться… Если бы я мог… Я много могу… Но иногда…

Доктор Линде не договорил и слез тоже не удержал. Как стояли с простертыми руками, так они и бросились друг другу в объятия, Эрнст и Марвитц, и непонятно было, кто же кого утешал. Сэм подошел поближе и понял, что спящее тело – это бедная малышка Гуди, лучшая повариха на свете и любимая подруга Медведя, и что она мертва. Нежное, тонкое ее личико, всегда словно стыдящееся своей красоты и изящества, теперь разодранное от шеи до правого ушка в кровавые клочья, будто пыталось рассказать Сэму, что же произошло. Но он догадался самостоятельно – чьи-то звериные зубы, коварные и безжалостные, отняли эту жизнь. Хорошо бы еще узнать, чем именно хозяину чужих, лютых клыков помешала хрупкая и беспомощная девушка по имени Гудрун Паули. Но кто бы он ни был, этот хозяин, он совершил убийство, обычное уголовное убийство, ибо назвать случившееся даже вражеской диверсией у Сэма не поворачивался язык. Гуди не носила при себе оружия, она его и в руках никогда не держала. И вообще, в самый великий грех ей можно было поставить разве что пересоленный суп да безоглядную любовь к своему Медведю. За что и почему? Это все никакая не война. Это обыкновенное убийство, пиратское, из-за угла, повторил про себя Сэм еще раз. А значит, тот, кто его совершил, должен ответить за содеянное. Ему, Герхарду, Эрнсту, Вилли, гауптштурмфюреру Ховену, наконец!

– Хватит пускать сопли! Я сказал, хватит! – раздался за спиной Сэма привычно-противный резкий голос. Помяни черта, ничего не скажешь! Рядом с ним, гремя автоматами, возник Великий Лео собственной персоной. – Надо выяснить, что с Волком! И Лис долго нет.

– А где она вообще? – поинтересовался Сэм, хотя подобный диалог, на его взгляд, был неуместен над телом покойницы. Но делать нечего, обстановка критическая и в любой момент может стать еще хуже.

– Ведет преследование. Хотел бы я знать кого? – мрачно отозвался Ховен. – Прежде нужно узнать, куда запропастился Волк! – голос Великого Лео предательски дрогнул.

Значит, не врали на базе, подумал опять некстати Сэм. Значит, и вправду как сын. На гауптштурмфюрере лица нет, это теперь хорошо видно в свете лампы. Неужто и он способен на человеческое чувство? И Сэму вдруг сделалось тревожно. Куда, в самом деле, подевался Волк?

Они вчетвером вышли в морозную вьюгу. Видимость ухудшалась с каждой минутой, но Медведь утешил – к утру пурга уляжется, может, выйдет и солнышко. Он был не в себе, бедняга Герхард, однако остаться возле трупа Гуди не пожелал. Нельзя же отпустить их одних в такую ночь! А с арсеналом ничего не случится. Безупречный нюх подсказал ему – никого из посторонних сейчас нет поблизости, ни оборотней, ни людей. Даже присутствия Лис не смог он уловить. Значит, убежала она куда-то совсем далеко, конечно, если поискать, Герхард нашел бы ее, но главное теперь – Волк.

Они двинулись к догоравшим останкам разрушенной электростанции, там еще хватало огня, чтобы осветить дорогу.

– Сюда, – позвал их Марвитц, первым вступивший в груду раскаленных обломков. Кажется, он-то давно знал, что приключилось с Волком.

Это было не столько ужасное, сколько необыкновенное зрелище, по крайней мере, Сэм никогда более не смог бы нигде увидеть такого. Он сразу догадался, что произошло, а кое-что и додумал, и громко сказал остальным:

– Волк попытался обернуться. В тот самый миг, когда грянул взрыв. Молекулярная механика процесса мне пока непонятна. Но перепад температур… Уйти в сторону он не мог. А будто свернулся в коконе из плазмы. Плюс в эпицентре взрыва вакуумный эффект. Это конечно не объясняет до конца…, – и тут Сэм замолк, просто оттого, что никому не было дела до его пространных разглагольствований.

Волк лежал на боку. Только неподходящее это слово «лежал». Статуя зверя из черного прозрачного стекла, или камня, опрокинутая будто бы с пьедестала, с одной отколотой лапой. Именно отколотой: труп Волка полностью кристаллизовался, его останки не получалось назвать органическим телом, ни мертвым, ни живым.

Великий Лео, как в нарочно замедленном танце, уронил оба автомата в обожженную пеплом снежную грязь, ноги его подогнулись, и гауптштурмфюрер деревянной куклой рухнул на колени. И так стоял, без слез, без гнева, без злобы, с остекленевшим взором, выражавшим полное отсутствие чувств. Потом он протянул руки, содрал с усилием твердые кожаные перчатки, и голыми ладонями дотронулся до черного изваяния. Тело тут же распалось на мельчайшие, в пыль, острые осколки, тонкой алмазной россыпью заблиставшие на снегу. Великий Лео дернулся, поднес ладони к самым глазам и стал смотреть. Долго и в полной тишине. Замерли и доктор с Сэмом, перестал всхлипывать Марвитц. Его собственное горе казалось теперь сущим пустяком перед чудовищной картиной безмолвного отчаяния существа, пытавшегося в эту минуту вспомнить и возвратиться в человеческое состояние и безуспешно пробовавшего найти дорогу. Когда ничего не вышло, и Великий Лео вернулся к ним таким же одиноким стервятником, каким был и прежде, утратившим безвозвратно единственную надежду на выздоровление, Сэму сделалось при виде этого несостоявшегося превращения скверно до тошноты.

– Я найду того, кто это сделал. МЫ найдем того, кто это сделал. Человек или оборотень, он пожалеет, что родился на свет. Поганая сволочь! – страшно просипел Великий Лео сквозь стиснутые зубы.

– Они мою Гуди убили тоже! – эхом отозвался Марвитц, но в его голосе не слышалось особенной злости, одно лишь непонимание до конца так и не осознанной потери.

– Пойдемте, герр Ховен. Я сделаю вам укол, – вроде бы некстати произнес доктор и взял гауптштурмфюрера за локоть. Но, как ни странно, Великий Лео послушно дал себя увести.

Сэм и Марвитц подобрали автоматы, неспешно двинулись в поселок. Через несколько шагов, однако, Медведь остановился, рука его нащупала затвор, но тут же и отпустила.

– Лис возвращается. Сейчас все узнаем. – Он вдруг резким рывком толкнул Сэма к себе за спину. – Осторожней надо, на тебя может броситься. Лис – она такая, особенно после погони.

Красавица рысь, взметая за собой кружащиеся по ветру снежинки, отчаянными прыжками неслась прямо на Марвитца. У его ног она перекувыркнулась, села на задние лапы, поджав пушистый с кисточкой хвост, оскалилась и зарычала в сторону Сэма, опасливо высунувшегося из-за спасительной, монументальной фигуры Медведя.

– Ну-ну. Будет тебе! – прикрикнул на нее Марвитц и вдруг пожаловался: – А мою Гуди совсем убили. И Волка тоже.

Лис стремительно взмахнула хвостом, что, видимо, должно было обозначать сочувствие, поднялась на четыре лапы, влажным носом ткнулась Герхарду в правое колено.

– Пойдем уж, – согласился с ней Марвитц.

Пересказывать дословно то, что сообщила им Лис, вышло бы делом долгим и неблагодарным. Ее косноязычие и скверное произношение вкупе с явным неумением излагать мысли связно вынудили Сэма переложить услышанную повесть в доступный пониманию текст.

Впрочем, как он предполагал, так все на базе и случилось. Воспользовавшись ночным временем и отсутствием одного из охранников, чужаки предприняли нападение. Волк и Лис не имели возможности покинуть арсенал и станцию, оставив без присмотра столь важные объекты, хотя и почуяли опасность загодя. Нужно было выждать и определить направление вражеского удара. Скоро чужаки разделились, один направился в сторону канцелярии, другой побежал от топливного хранилища к ангару электростанции. Но Волк догадался о ловушке слишком поздно. Поджидая противника, он не сообразил, что и сам является мышью в капкане, а может, не желал нападать без нужды. Бедняга не отличался воинственным характером, вообще неизвестно, что стал бы он делать, случись ему оказаться с оборотнем-врагом лицом к лицу. А вот Лис, та раздумывать более не стала, почувствовав приближение чужака, она обратилась и выскочила наружу. Великий Лео к тому времени уже успел обвешать себя оружием и был готов дать отпор. Но Лис в пылу преследования тоже отчасти попалась на удочку. Погнавшись по открытому пространству за нахальным нарушителем, она упустила из виду второго, того самого, что подложил взрывчатку. Все же вовремя сообразила и вернулась назад, к сожалению, когда занавес действия уже опускался. Чужак, еще вполне человек, как раз швырнул бутылку с зажигательной смесью на крышу продуктового сарая. Заметив Лис, он моментально обернулся, не пожалев и великолепного дубленного полушубка, рассыпавшегося в опаленный прах, метнулся прочь. Но, к несчастью, из дверей склада, испугавшись взрывов и вспыхнувшего пламени, выскочила малышка Гуди и, совсем безумная от ужаса, кинулась пришлому оборотню наперерез. Тот не раздумывая в гигантском прыжке рванул повариху за горло и, не останавливаясь возле жертвы, понесся прочь от разоренной базы. Лис кинулась за ним. Они рыскали друг против друга немало времени среди скал и ледяных, гибельных провалов, чужак опасался вступить с ней в бой один на один, все же рысь. Но когда подоспел напарник, Лис поняла, что с обоими ей не совладать, ее порядочно искусали за задние лапы, и почла за лучшее вернуться в поселок. Пришлось даже обернуться по дороге, чтобы залечить сильно кровоточащие раны, а в такую стужу, да еще в колючую метель – удовольствие хоть куда.

Зато узнала она многое. Оборотней-чужаков точно двое. И оборотная сущность у обоих уж очень одинакова – они полярные волки, скорее всего, родственники, так интуитивно почувствовала Лис. Один мужчина, он главный, и одна женщина, великолепная бегунья. На что уж быстра Лис, а все же на открытой и ровной местности не смогла ее догнать. Убивал мужчина, его подруга только отвлекала внимание. Но как ни старались диверсанты заманить Лис в противоположную сторону, она уловила чутьем присутствие их стоянки и теперь может показать. А оттуда легко будет взять след.

– Завтра пойдем? – не то спросил, не то попросил Марвитц.

– Нет. Есть другие дела, – холодно ответил Великий Лео, как будто бы не в нем только какой-нибудь час назад пылала жгучая жажда мести за погибшего названого сына. – Прежде всего нужно эвакуировать базу.

– Совершенно верно, – неожиданно поддержал его Сэм. – Оборотни-чужаки никуда не денутся. Их замысел – нападать врасплох, так что завтра они не придут. Но и не уйдут совсем. По крайней мере, до тех пор, пока не перебьют нас до последнего человека. Только, простите меня за любопытство, Ховен, эвакуироваться КУДА?

– В секретные бункеры пещеры, куда же еще? – вяло огрызнулся Великий Лео, как если бы объяснял дебилу-школяру азбучную истину.

Надо ли говорить, что каждому из пятерых присутствующих в канцелярии людей и оборотней эта идея мало сказать не пришлась по сердцу, и в силу одной-единственной причины. Враг, конечно, смертелен и страшен, как и реальная угроза подохнуть от голода и холода среди льдов. Но тут хотя бы понятно, с чем и с кем имеешь дело. Соседство же «драконьей норы», вовсе непредсказуемое в последствиях, вселяло настоящий ужас. Но выбора не было.

– Как рассветет, станем сворачивать базу! – подвел итог Великий Лео.

6

Да, хорошо, конечно, где нас нет;

Когда привычный угол мы теряем,

Он поневоле кажется нам раем.[15]

Однако эвакуация оказалась делом непростым. Начать с того, что плавучих средств передвижения на поверку осталось лишь две единицы: забытая в санях надувная шлюпка, да еще малютка-катер на якорной стоянке в пещере. Переезд занял все светлое время суток.

Ганс Тенсфельд наконец раскочегарил свой танк. Гусеничный монстр жрал топливо, будто сказочный голодный людоед человечину, пришлось Гансу ободрать бронированную обшивку для облегчения веса. Хорошо еще, что топливные баки всегда держал он заправленными под самую горловину. В машину грузили спасенное продовольствие и то, что осталось на кухне, медикаменты, само собой, несгораемые ящики из канцелярии, личные вещи, одеяла и самодельные печки, радиостанцию и, главное, под тщательным присмотром – арсенал. Последний был богат. Автоматы «Стенли» – десять стволов, самозаряжающихся винтовок Маузера – пять штук, еще полдесятка короткоствольных «шмайссеров», четыре контейнера ручных гранат, две дюжины пехотных мин с детонаторами, шестнадцать ящиков с разнокалиберными патронами. И по мелочи – личное оружие: пара браунингов, пяток «вальтеров», один девятимиллиметровый люггер-парабеллум. Изрядный запас, если отражать нападение вражеского подразделения, к примеру, взвода или даже роты. Но какой выйдет толк при попытке защититься от оборотня? Медведь сразу дал понять – обычные средства вряд ли помогут. Отогнать на короткое время – это да. А вот чтобы поразить врага насмерть – увольте совсем. Тут хорошо бы пушечку, чтобы сразу в клочья, или миномет, или, на худой конец, зажигательный снаряд. Но ничего, успокоил Герхард, и свои оборотни имеются, почище пришлых чужаков, еще поглядим, кто кого. К тому же нет у вражеских вервольфов такого замечательного командира, как герр гауптштурмфюрер Ховен, а уж он-то найдет выход из любой ситуации. Сэм с последним утверждением спорить не стал. Замечательный или нет, но Великому Лео поперек дороги лучше не становиться, оборотень ты или человек, все равно. Особенно после того, как бедняга Волк погиб в пламени ужасной смертью.

В засекреченных бункерах пещеры Сэм, разумеется, ни разу не был. Впрочем, посещением их кроме самого Ховена мог похвастаться разве Герхард, но внятно своих впечатлений описать не мог. С его слов выходило, что очень уж там шикарно, и рылом он не вышел, чтобы проживать в таком месте. Изредка лишь навещал правый из двух потаенных бункеров – запускал генератор и протапливал помещения. Сэм обрадовался уже и тому, что в пещере имеется запасной источник энергии, вот только велик ли к нему топливный запас? Герхард уверил его, что запас «ничего себе», но на всю зиму, конечно, не хватит.

Танк, сделав две ходки за багажом, для надежности поставили на прикол возле сарая у причала, чтоб был на виду. Минировать его не стали, зачем портить хорошую вещь? Просто-напросто Тенсфельд снял долой стартер – попробуй теперь заведи! Пусть враг и не пытается. А без стартера всякий танк превращается в обыкновенный железный лом. Запасной-то фигушки где достанешь! Здесь тебе не заводы Бенца, а гиблая Антарктика. Правда, гонять туда-сюда единственный уцелевший резиновый ботик пришлось множество раз. От крошки катера пользы вышло совсем чуть, грузоподъемность он имел вовсе маленькую. Зато Сэм первым додумался, а Герхард и Ганс Тенсфельд под его руководством соорудили довольно надежный плот. На нем перевезли и пару мотосаней, и после все железное барахло из ремонтного ангара. Ни к чему было оставлять – мало ли какое употребление найдут ему чужаки? Марвитц даже алюминиевый бак из кухонного блока вытащил, еще и посудомоечную лохань, дескать, пригодится. Однако лохань Великий Лео приказал выкинуть, в бункере своя имеется, впрочем, и неплохая стационарная кухня, а вот кастрюли могут понадобиться, всякие ложки-плошки в секретное жилище еще не завезли. Не успели. Потому было велено брать и подушки с одеялами, и деревянные койки: помещения в бункере, хоть и отделанные нужным образом, стояли совершенно необжитые и пустые. Без самодельного плота при перевозке огромного количества предметов первой необходимости пришлось бы очень туго. Даже Великий Лео расщедрился на похвалу.

– А вы, Керши, соображаете. В Германии вам бы цены не было, – проворчал он сквозь зубы.

– Отчего же, была бы. Как раз у всякого предателя есть своя наличная стоимость, это у порядочных людей цены нет, потому что не бывает, – парировал, впрочем, без запала Сэм.

– Ерунда. У порядочных людей как раз цена самая примитивная – одного боевого патрона. Как видите, совсем невысокая. Но за плот выношу благодарность. Можете ее засунуть себе, куда хотите, – скривился в ответ Ховен.

Он, Сэм и Лис стояли у причала, остались последними, дожидаясь переправы в пещеру. Медведь возвращался за ними на лодке, экономя драгоценный мазут.

– Кстати, у меня есть еще одна идея. Раз уж с топливом у нас вышла беда, – ни к кому не обращаясь конкретно, но, конечно, адресуясь как бы анонимно к гауптштурмфюреру, сказал Сэм. – Я бы мог смастерить ветряную мельницу. И подсоединить к ней запасной генератор. Не знаю его мощность, но думаю, не сложно выйдет рассчитать. Правда, одна загвоздка. Кабель придется тянуть наружу из пещеры, потому что иначе как на открытом берегу в моем ветряке смысла не будет.

– В нем вообще не будет смысла. Вы, Керши, ни разу не зимовали, и потому не знаете, – Великий Лео сейчас вовсе не язвил, а говорил холодно и коротко-раздраженно, как с нерадивым подчиненным. – Еще немного времени, и погода здесь переменится. Скверное место – метели и ураганы, один за другим. Ваш ветряк моментально сорвет. На зиму мы даже вешки снимаем, все равно пользы никакой. А лучше придумайте, как толковей организовать нам охоту на тюленя. Без свежего мяса в полярную ночь загнемся от цинги. Раньше глушили зарядами в полыньях, но заряды те еще с прошлого года все вышли.

Сэм промолчал, ничего не ответив Великому Лео на его тираду. Не из обиды, Сэм действительно не знал всех условий и особенностей полярных зимовок. Да и откуда ему было! О тюленях так о тюленях, сейчас он готов был думать обо всем, о чем бы только ни приказал гауптштурмфюрер. Всегда хозяин положения тот, кто лучше знает. А местные условия Великий Лео постиг несравненно лучше Сэма.

В пещере совершенно ничего не изменилось. Катер все так же мирно качался на якоре возле рабочей площадки. Сбоку заманчиво-смертельным жерлом зияло отверстие «драконьей норы», Сэм еще доберется туда, честное слово! Даже бронированные, тяжелые двери первого и второго бункеров стояли наглухо задраенными. Кругом валялись старые, никем не убранные осколки разбитых вдребезги осветительных прожекторов, обломки покореженной взрывом строительной техники. Только и разницы, что рядом с хламом, брошенным возле недостроенной шахты, теперь стояли сани, а подле лежало аккуратно сложенное имущество базы, еще не нашедшее себе нового места. Они причалили, Медведь втащил надувной бот на площадку.

– Зачем вы кодируете вход в бункеры? Ведь в пещере никого, кроме нас, нет? – удивился Сэм, наблюдая, как Ховен крутит верньер сейфового замка.

– Думаете, Керши, вы один такой умный, что догадались построить плот? На базе осталось множество неразобранных строений! Вдруг идея самодельного кораблестроения придет еще в чью-то голову? Береженого сам Бог бережет! А об остальных позабочусь лично я!

Они наконец вошли внутрь. Длинный коридор, стены, залитые бетоном от пола до потолка, в начале прохода выложенные голубой керамической плиткой, но отделка брошена на полдороге.

– Небогато вы собирались содержать вашего фюрера! – не удержался от шуток Сэм.

– При чем здесь фюрер! Это вспомогательный бункер обслуги, – не обратив внимания на ехидный смысл шутки, отрезал Лео.

– Плебеи, стало быть, не допускаются в господские владения. Чтобы, так сказать, не обесчестить высокое место своим присутствием? – Сэма несло дальше по рискованному пути. Мог ведь дошутиться, еще как. Великий Лео после страшной смерти Волка сильно изменился, и не в лучшую для него сторону.

– Хватит молоть чушь! – негромко, как бы сквозь зубы, прикрикнул на него Ховен, и всех делов, вот чудеса! – В главном бункере вообще ничего нет. Одна голая арматура! Хотите – живите там. Я возражать не стану! Если вы законченный дурак!

Сэм почел за лучшее для себя заткнуться, когда не прав, тогда не прав, этого жизненного руководства он придерживался неукоснительно. Он прошел дальше вслед за Ховеном в жилые и вспомогательные помещения. В бункере оказалось целых восемь комнат – из них три складских, остальные, видно, предназначенные для того самого обслуживающего персонала, место которого беженцам базы пришлось теперь вынуждено занять. Плюс еще камбуз, а за соседней с ним дверью – мини-электростанция с отлично устроенной вытяжкой, и там же врезанный прямо в скалу топливный резервуар, совсем небольшой. Был еще проходной, полукруглый зальчик, Сэм решил, что для всеобщего сбора населения, вроде кают-компании. Конечно, все это сооружение протопить было бы немыслимо. Он первым делом осмотрел генератор – мощныйто он мощный, но мазута съест никак не меньше их собственного танка на полном, боевом ходу. Бохман тоже согласился: запускать генератор на всю катушку – значит истребить запас горючего за какие-нибудь две недели. Придется им прозябать без электричества и центрального отопления. А жаль, гидронасос исправен, замкнутый водопроводный цикл продуман отлично, вплоть до теплых закутков ватерклозетов. Стало быть, остаются на их долю прежние печки-самоделки да лампы на керосине, а воду придется носить ведрами, хорошо хоть в пещере она не замерзает. Эпоха а-ля неандерталь на осовремененный манер.

После Сэм доложил о своих исследованиях запасов и наличной техники гауптштурмфюреру. Великий Лео и рассуждать не стал. Взял да и назначил Сэма старшим по общежитию, пусть устраивает их житье-бытье, как хочет, и не морочит ему голову. Приказал только всем поселиться вповалку в общем зале, остальные помещения запереть, на камбузе дежурить поочередно. Для себя и Лис, конечно, выделил отдельную комнатку, правда, самую малую размерами. Но печку ставить запретил, и так не замерзнет, и Лис под боком. К тому же гауптштурмфюрер сообщил Сэму еще одно удивительное обстоятельство. В этом бункере даже в самый лютый мороз температура не опускается никогда ниже нуля. Проверено и факт. То есть в самом коридоре бывает порой весьма холодно, но вот дальше, в глубь скалы, как отрезал кто, и стены не промерзают. Зато текут, оттого топить нужно регулярно.

Сэм прикинул про себя, посоветовался с Вилли. И пришел к одному замечательному выводу. Как раз за стеной бункера, – если повернуть радиус-вектор, взятый из центра строительной площадки, примерно градусов на тридцать, – и будет тоннель «драконьей норы», плавно закругляющийся в их сторону на том же самом уровне. А соседний бункер находился значительно выше, в горной толще он уходил не полого вниз, а поднимался над уровнем воды метра на три-четыре. Значит, невероятные капризы температуры каким-то необъяснимым образом связаны с расположением загадочной пещеры. Хорошо одно то, что и совсем без топлива насмерть они не померзнут, и ежедневный расход вообще будет меньший.

Тем временем в крохотном зале полным ходом шли работы. Оба механика расставляли по периметру четыре печки, тянули вспомогательные воздухоотводы, Медведь собирал в промежутках у стен деревянные койки в два яруса, желая оставить хоть некоторое свободное пространство. Сэму он поведал, что как закончит с лежанками, так примется ладить стол для общих трапез на камбузе. Его голос, печальный и гудящий басом, тонул звуками в бороде, нечесаной и всклокоченной, Медведь очень переживал смерть Гуди, хотя стеснялся показывать это посторонним. Оттого занимал руки работой, а думы и уста – необязательными речами, адресованными любому ближайшему слушателю. Сэм хотел было пожалеть друга, но вовремя спохватился, Герхард не из тех людей, которым плаксивое участие идет на пользу. Напротив, чем меньше обращаешь внимание на их горести, тем большее почтение отдаешь их усилиям горести эти преодолеть, и тем скорее Герхард и подобные ему излечиваются от страданий. И Сэм, ничего не сказав приятелю, бросился распоряжаться далее. Вилли он поручил наладить работу кухни, Лис – сортировать продукты, а Бруно и Линде командировал ревизовать склады, сам же отправился к Великому Лео за паролем для второго бункера. Нужно было перегнать сани в пустующее помещение, чтоб не мешали и не мозолили излишне глаза снаружи. Гауптштурмфюрер до сей поры никак Сэму не препятствовал в работах по благоустройству, он вообще заперся изнутри в своей нетопленой каморке, где из мебели пока присутствовал единственный табурет да лежали в беспорядке сваленные драгоценные его несгораемые шкафы и ящики картотеки. Сэм постучал раз, другой, не услышал ничего похожего на ответ и почел за лучшее оставить пока гауптштурмфюрера в покое. Мало ли чем тот занят? Может, старательно пишет секретный отчет, из тех, что после прочтения полагается сжечь, не без злорадства подумал про себя Сэм.

Но гауптштурмфюрер не писал никакого отчета, даже и не собирался этого делать. Лео Ховен сидел на табурете посреди неустроенного пространства своей комнатушки неподвижно, как статуя бога Ра в египетском храме, сверлящий взгляд его огненно-черных глаз мрачно уставлен был в одну точку. Великий Лео думал обо всем и в то же время ни о чем отдельно взятом. Ему было не по себе, и было худо. Он вдруг оказался заперт в ловушке собственных чувств и в то же время схвачен клыкастым капканом разума, выросшего из тенет здравого рассудка, как младенец из своих пеленок, и более всего на свете Лео желал увидеть выход и освободиться. Он не мог теперь конкретно и с достоверностью вспомнить, откуда что началось. Он ни о чем не жалел из прошлого, но не был и в состоянии понять, отчего путь его, такой совершенный в своей цели, привел его в неразрешимый тупик сознания. И Лео, как многие люди, желавшие мыслить по своему усмотрению и не справившиеся с задачей, пошел к себе от противного. А кем бы он был, если бы идея Третьего рейха не нашла своего воплощения и нынешней Великой Германии не существовало бы? Наука собственно никогда не привлекала его, возня с чужими горестями и болячками – тоже. Значит, карьера юриста или врача была бы ему недоступна. Надевать мундир и становиться в ряды вермахта подошло бы еще меньше. Офицер не должен рассуждать, лишь слепо подчиняться, он бы угодил в историю, а может, и куда похуже. Пожалуй, он, Лео, подался бы в священнослужители. Из коней в ослы? Да нет, не так все просто. Исповеди, проповеди, соборования и утешительные наставления в последний путь – это не для него. Но у церкви есть одно, невидимое на первый взгляд достоинство, не имеющее цены и мало доступное обычному человеку. Власть над поступками и умами тех, кто однажды тебе доверился. Добровольно или вынужденно, не имеет значения. А стало быть, в конечном результате – все то же, мало чем ограниченное насилие над себе подобными. Если разобраться, в отдельных частях структура церкви сходна с некоей замечательной организацией, которая приютила самого Лео Ховена. Та же иерархия, та же древняя символика, те же методы инквизиции и даже одинаковый предел в лице общего врага – инакомыслия. Только вот пастыри разные, но это пустяки. Сегодня у человека один наставник свыше, а завтра, глядишь, иной, из подземных сфер. Главное – способ существования избранных особей человеческих, кто стоят надо всеми, наверху, или пытаются на этот верх залезть. И вершина этой власти доступна любому, колбаснику и маркграфу, отцеубийце и бесноватому маляру, циничному теологу и уверовавшему атеисту, независимо от родословной его и положения. Кто создан быть вождем, тот не уподобится стаду. Но почему тогда он, Лео Ховен, сидит здесь, на промерзлом табурете, в берлоге у самого конца света, а не парит в горных высях рейха, хотя не обделен ни разумом, ни твердостью, ни звериным честолюбием охотника за головами? Зачем он выбрал это изгнание, причем добровольно выбрал, в его силах было отказаться и ступать далее иной, более удобной дорогой? Оттого, что в стране слепых и кривой король! Он желал быть единственным, не одним из многих. Но это невозможно в человеческой толчее, где некогда наслаждаться величием, а нужно ежеминутно драться из последних сил, потому что на пике каждой вершины есть место только для одного человека. И задача тоже лишь одна – не дать себя спихнуть вниз. Оттого достигший этой вершины озабочен единственным делом – сохранить за собой отвоеванное пространство, забывая напрочь в скором времени, зачем вообще он туда лез. Но хуже всего то, что чем выше захваченное тобой место, тем скорее забирает оно над тобой власть, и уже хвост вертит собакой, а инерция подобного верчения невероятно велика, поэтому и соскочить бывает невозможно, не разбившись однажды насмерть.

Беда, что погиб Волк. Для него, лично для Лео Ховена, это беда из бед. На базе мелют чушь про трагедию отца, потерявшего пусть и приемного, но любимого сына. Никакой ребенок для собственного родителя не мог значить столь много, сколь много Волк значил в его жизни. А он так никогда и не узнал его настоящего имени. Не потому что не мог, выяснить подробности вышло бы делом одной недели, и то лишку. Только не желал Лео ничего выяснять. Этот мальчик пришел к нему сам. Единственный пришел. Когда он позвал. Лео не искал его по чащобам, преследуя не столько неведомого зверя, сколько свое непомерное «Я», не наткнулся случайно в скитаниях по Тибету, и была ли то случайность, а не провидение божие, вот вопрос? Это Волк нашел его, потому что сам захотел. Разве может кто-то или что-то разорвать ТАКУЮ связь? Оказалось, очень даже может. Обыкновенная человеческая смерть. И никому не понять, что в скромном юноше находил он именно то свое отражение, которое всегда было в нем, но Лео презирал его, не желал выпускать на волю, держал взаперти, пока оно не позабыло само себя. А Волк вот напомнил. Гауптштурмфюрер Ховен не раз поднимал руку на другого человека и убивал тоже не раз. Вспомнить хотя бы стихийно вдруг возникший матросский бунт в позапрошлый приход «Швабии». Он лично расстрелял каждого пятого, даже боцмана, без исключения, раз после четвертого – получи пулю в затылок. Ставил на колени и стрелял. Никто даже не посмел подняться и посмотреть ему в лицо. Каждый считал про себя, и тем только были заняты. Третий, четвертый, пятый, кто бледнел и оседал на ватных ногах, в холодном поту и дрожащий, а кто хватал воздух ртом от счастья, потому что его миновало в этот раз небытие. Дураки, небытие и есть настоящее счастье, потому что все несчастья как раз там и завершают свой мучительный бег.

А его Волк, он никого не убивал. Никогда. Мальчик даже приемам рукопашного боя учился на манекенах. Дескать, не может избивать своих же немцев. Силища у него на поверку не многим меньше, чем у Марвитца была. И Волк ее стеснялся. Он вообще-то мало о чем догадывался. Идея Великой Германии его не занимала, а Лео и не настаивал. Конечно, ничего малыш толком не ведал о концентрационных лагерях разных категорий, кроме слухов, да и слухи те гауптштурмфюрер опровергал, мол, все выдумки. Хотя ему ли было не знать? Именно в этих лагерях тренировал он Лис, единственного оборотня из всех, для которого охота и убийство были профессией и настоящим образом жизни. Ведь не считать же ремеслом кровожадную месть Марвитца заблудившимся браконьерам и смотрителям-егерям, он ненавидел их люто и оттого иногда с большой голодухи ужинал зазевавшимся лесником.

Когда-то, еще в далеком Берлине и в давние годы сумасшедший Карл Вилигут обвинил молодого оберштурмфюрера Лео Ховена в излишнем пристрастии к ницшеанству. Будто бы зазорно это поперек старшинства изображать из себя сверхчеловеческую личность, твердокаменного тевтонца выше всех земных реалий. Лео спорить тогда с покровителем не стал, а сделался нарочно тише и скромней, хотя откровенно презирал Карла. Ничего общего его собственное мировоззрение не имело со взглядами и моральными основаниями покойного старины Фрица. Прежде всего Лео Ховен верил в Бога. Парадоксально, но это так. И всегда так было. Только бог у каждого человека свой. Мистическое, безграничное и невыразимое манило его. Пускай порядок бытия сильнее, зато хаос – важней. Из него, как из протоматерии, вырастает все сущее. И сущее это вынуждено вечно побеждать абсурд, не имея даже надежды на окончательное торжество. Воля собирает и создает, разум распределяет созданное, и весь процесс протекает с усилиями неимоверными, а зачастую бесплодными. Только вот хаос ничего не создает и не созидает, он лишь существует без затрат, и это его ВСЕ, и этого ВСЕГО вполне достаточно. Оттого он не владыка мира, а пойманный раб, ежесекундно мечтающий о побеге. И этого-то раба именуют злом, как любую природу абсурда, которую не удается до конца подчинить. Он, Лео Ховен, всего лишь принял сторону порядка, мечтающего обратиться в первородное состояние. А жить во зле вместо блага всегда хлопотнее, именно потому, что слишком много вокруг добровольцев вроде высокомудрого лейтенанта Керши, и все они мечтают если не переделать тебя по своему подобию, то отгородить от мира глухим забором или на крайний случай уничтожить. Но выйдет у них пшик из пустого котла, потому что за Лео первозданное и никак не именуемое нечто, сама вечность тьмы, из которой проистекает любое начало. Потому он не боится смерти, как не страшится убивать других. Ведь что есть смерть по существу? Всего лишь возвращение домой, к истокам хаоса, откуда движение к еще большему Ничто просто невозможно. Но вот же он страдает из-за Волка. Непонятно. И не нужно. Хотя очень, очень больно. Его цельность оказалась вдруг нарушенной поневоле, и Великий Лео, сидя теперь на неудобном, жестком табурете посреди бумажных развалов, внезапно понял, что гауптштурмфюреров Ховенов стало отныне двое. И расщепленность эта, непослушная кнуту его выбора, терзала душу.

Тут он наконец услышал стук извне и долго не мог сообразить, что, собственно, стук этот означает. Однако пришлось встать и открыть. Лейтенант Керши уже уходил, Лео окликнул его со спины, остановил. Спросил, какого черта нужно? Керши объяснил.

– Да ради бога! Два, четырнадцать, семь, восемнадцать. В таком порядке и набирайте, – припомнил наизусть гауптштурмфюрер. – Ставьте ваши сани.

– Вам самому ничего не надо? – к великому удивлению Лео поинтересовался у него лейтенант. Даже без привычно острой враждебности. Неужто он, Лео Ховен, выглядит столь жалко и плохо?

– Ничего не надо. Хотя постойте! Когда закончите с санями, пришлите кого-нибудь. Пусть вынесут эту ерунду, – Лео небрежно пнул ящики с документами и картотекой. – У кого остался табак, можно пустить бумагу на самокрутки. Или для клозетных дел.

– Что с вами, Ховен? – В голосе Керши было неподдельное сочувствие. – Отдаете ваш скипетр и вашу корону? А если с вас спросят?

Вот же зараза! Это он из-за Волка. Еще не хватало, чтобы ублюдочный британский сосунок принялся его жалеть и опекать! Никчемный изобретателишка ненужных уродцев. Лучше бы придумал, как изловить пришельцев-оборотней. Так нет же, только о чертовой «драконьей норе» и мечтает. Но ругаться вслух Лео не стал, ответил спокойно:

– Никто не спросит. Оттого, что не у кого будет спрашивать. – И, ясно увидев на побледневшем лице Керши тень испуганного непонимания, продолжил: – У меня есть определенно предчувствие. Не выбраться нам из здешних пещер живыми. А кому повезет, так неизвестно, что лучше.

Лейтенант отпрянул от него, будто от гремучей полупришибленной змеи, пробормотал что-то невнятное, вроде извинения, а может, Лео только показалось.

– Вот что, герр комендант! Да-да, теперь официально назначаю вас на эту должность. Заканчивайте кроличью возню с перинами, через полчаса соберите людей в единое место. Заодно позаботьтесь об ужине. – И Ховен с нарочитым шумом захлопнул дверь перед самым носом обескураженного до стыдливого румянца лейтенанта.

Сэм уходил прочь в тревожном недоумении. Как будто уносил за пазухой неудобный и горячий кирпич. Дело было даже не в разительной перемене в самой личности гауптштурмфюрера. Куда и как может прогрессивно эволюционировать доисторический ящер? Только к новой породы крокодилу. Поэтому не стоило излишне обольщаться на счет Великого Лео. Но вот последние его слова, сказанные на прощание, разбередили и вызвали к жизни нехорошие воспоминания. На войне так случалось, гораздо чаще, чем принято думать и изображать в прянично-крендельных репортажах. Предчувствия, особенно в периоды затишья перед большой дракой, всегда сбывались роковым образом. Не все были им подвластны, и не каждого эти вороньи пророчества посещали. Но к ним не то что прислушивались, а с уверенностью можно было сказать наперед – что накаркано, то и свершится. Кто видел свою гибель, тот падал от шальной пули, даже когда никто ни в кого не стрелял. Кто угадывал гибель друга, обязательно при ней и присутствовал. Поэтому вещие предсказания гауптштурмфюрера Сэм не мог пропустить равнодушно мимо ушей. С одной стороны, жалко, конечно, и себя и все их крошечное, отважное сообщество. С другой – только бы успеть ему вызнать о «драконьей норе», а там и помирать можно с полным удовлетворением. Все доступные чудеса, какие есть на свете, будут тогда ему открыты, чего же больше ждать? Еще Сэм успел пожалеть об оставленной наверху базе. Лучше бы на открытом воздухе, чем словно кроту в подземной ловушке. Неуютно ему было в бункерах пещеры, как если бы он сделался вдруг дичью, загнанной варваром-охотником в капкан. Но надо думать и о других. Защищать базу снаружи беспримерно сложней, чем в неприступном и укрытом надежно месте. Однако надежно ли? Тут Сэм припомнил поручение гауптштурмфюрера, поспешил отдать нужные команды. Если Великий Лео потребовал общий сбор, значит, неспроста высиживал в своей каморке. Значит, пришла ему на ум некая спасительная мысль. Не такой он человек, если к Великому Лео вообще применимо это слово, чтобы позволить затравить себя, будто бессловесную крысу.

Собрались отужинать в общей зале. Медведь так и не успел сладить обещанный стол. Ели холодные консервы прямо из банок, едва на керосиновой горелке удалось наспех сварить кофе. Великий Лео расщедрился и, чтобы поддержать бодрость духа, оделил каждого глотком спирта из собственной походной манерки. Хоть и досталось по самой малости, но после тяжких дневных трудов и почти бессонной ночи спирт оказал на них животворящее действие. Глядеть стали веселей, и смотрели друг на дружку – кто первый затеет разговор. До этого общались между собой только в случае необходимого дела к соседу, а по большей части понуро молчали, но вот созрели и для бесед. Единственно лишь гауптштурмфюреру было не до праздных разговоров, не затем и собрал их вместе.

– Надо обдумать и решить, как быть дальше, – сказал Великий Лео, но адресуясь исключительно к себе самому, остальных словно информируя о течении своих мыслей. – Завтра необходимо устроить облаву. Откладывать нельзя – пока враг уверен в нашей растерянности, пока радуется удаче, тут-то и надо брать его врасплох. Пусть Лис еще раз покажет, где именно она нашла стоянку.

Лео Ховен развернул на табурете самодельную от руки карту ближайших к базе территорий. Лис уверено ткнула пальчиком в отдаленный северо-западный край.

– Зесь. За скалой. Мозет, цуть дальсе, – и острым ноготком провела короткую черту.

– Это километров двадцать отсюда будет. Далеко, – как бы мимоходом прикинул расстояние Марвитц. – На санях опасно. Кто его знает, что там.

– Согласен, район плохо разведан. Но пешим ходом мы станем пробираться полдня. Даже при отличной погоде. Кстати, о погоде? – Лео вопросительно посмотрел в лицо Медведю.

– Да ничего себе погода. Могла бы и получше. Метели не будет, а вот морозец крепчает.

– Мороз не беда. Пока по равнине набегаешься – семь раз пропотеешь, – резюмировал Бохман. – Надо лыжи взять. Тогда быстрее выйдет.

– Без тебя бы не сообразили, – хохотнул Ганс Тенсфельд. – Если на лыжах да скорым ходом, то часа за два доберемся, коли повезет. Зато Герхарду нашему сплошное везение. Обернулся и косолапь себе медведем. И тепло, и ходко.

– А ты верхом садись, прокачу! – подколол в ответ Марвитц. – Только чур! За ухи не хвататься и шерсть не драть. А то однажды катал я нашего Бруно! А он возьми да вздремни. Потом сознался – укачало. Как с шеи моей кубарем полетел, так цельный клок, что мой кулак, выдрал и еще хвастал потом.

– Ладно врать, – с ухмылкой повернулся к нему Геделе. – Прямо и клок! Чуток только и выбрал. На один носок, и то не хватило б. Лучше меня завтра вези, если есть охота.

– Завтра Бруно останется здесь, – прекратил игривую перепалку Ховен. Хорошее настроение перед операцией благоприятствует делу, но надо и честь знать. Ничего еще не обговорили же толком! – И доктор тоже. Из него лыжный бегун, как из Лис – сторож овчарни… Не возражайте, Эрнст. Я видел, как вы в прошлый раз ковыляли по лыжне. Будто вам колодки каторжные нарочно к ногам навесили. И врач у нас только один. Вы. Мало ли какой выйдет случай? Не будем рисковать. Георг останется тоже. Он неплохой стрелок, к тому же отличается рассудительностью. Вот и присмотрит в наше отсутствие. А вы, герр лейтенант? Точнее, герр комендант? С нами или как? Вы не обязаны, напоминаю.

– Естественно, с вами. Только, Ховен, ответьте мне на один вопрос. Мы затеваем игру в прятки или охоту? Какова наша цель? Разграбить вражеское стойбище или уничтожить противника?

– Само собой, последнее, или тупоумие мешает вам понять столь простой факт? – огрызнулся Великий Лео.

– Тогда объясните моему тупому уму, для чего нам идти напролом? Как только нас почуют, так их же будто ветром сдует. Ну, достанется нам пара котомок с той же тушенкой, да обойма запасных патронов и драная палатка. А толку? – резонно возразил гауптштурмфюреру Сэм.

– Вы что же, против похода? Или взыграл пацифистский дух? Или, может, вы симпатизируете коммунистам? – Лео злился, особенно потому, что сам собирался указать на невыигрышность прямого наступления. Да окаянный англичанин перебил. Теперь оставалось назло ершиться.

– С чего вы взяли, что непременно коммунисты?.. Ну, ладно, пусть. Пусть коммунисты. Скажу лишь одно. Мы их не трогали и сюда не звали. Говорю «мы», потому что не считаю нужным отделять себя в данной ситуации. Это чтобы вы, Ховен, не придирались к словам. В Британии, кстати, принято отвечать насилием на насилие тому, кто пытается захватить твой дом…

– Словоизвергайтесь покороче! Мы и так поняли, что вы, Керши, на сей момент преданный защитник нашей временной крепости. Только что вы конкретно предлагаете? – перебил его Ховен.

– А вот что, – Сэм обернулся к Медведю, тронул его за плечо, чтобы сосредоточить внимание. – Герхард, скажи-ка мне, дружище, за сколько миль ты можешь почуять врага?

– За сколько миль, не знаю, а вот верных километров десять—двенадцать выйдет. Вообще, я за добрую сотню чувствую, если они есть, и примерно в какой стороне. Но чтобы точнее, тут надо подойти поближе.

– То есть и чужаки тоже не смогут понять, где именно мы находимся, пока расстояние не сократится миль, скажем, до семи-восьми? Так? – уточнил Сэм.

– Вроде бы так. Если они не шибко отличаются от нас, – согласился Марвитц.

– Тогда прямой резон идти двумя группами. Одни как бы загонщики, вместо приманки, другие – ударный отряд. Смотрите, вот здесь, на карте. Видите, скала на выступающем мысу, и если взять ее в полукольцо, можно добиться успеха. Скажем, вы, Ховен, вместе с Лис делаете крюк в семь миль и огибаете по окружности местность. Герхард бегает хуже, ему лучше быть в загонщиках. И он со своей группой идет со стороны базы. Таким образом, оттесняя врага в вашу сторону. Видите, здесь узкий проход. Оборонять его удобней, но и сбежать тоже им выйдет труднее. А коли захотят именно обороняться, что же, вам и карты в руки для совместного прямого нападения.

– Вы прирожденный гений тактики и стратегии, – прокомментировал выступление Сэма гауптштурмфюрер. – Я не в издевку, поверьте. Напротив, констатирую очевидность. Не будем более кликушествовать, поступим по вашему совету. Вы, Керши, и возглавите вторую группу! Подробности письмом… В том смысле, что диспозицию и движение надо определить по карте.

7

Так олимпийские боги, одних на других возбуждая,

Рати свели и ужасное в них распалили свирепство.[16]

Выступили даже не на рассвете, гораздо раньше. Впрочем, темнота не служила чрезвычайным препятствием походу. Обе группы вели в качестве следопытов Медведь и Лис, подчиняясь собственному чутью, никак не зависимому от времени суток. Можно было, само собой, выйти и пораньше, но люди в отличие от оборотней нуждались в отдыхе, пусть и кратком. Даже и Великий Лео. Собственно, он и Лис, да еще Ганс Тенсфельд отправились заранее, их отряду предстояло делать изрядный крюк, а в точке рандеву сойтись необходимо было в строго обусловленный час.

Вторая группа, ведомая к цели Сэмом, вообще предприняла хитрый маневр. Он, Медведь и увязавшийся с ними Вилли Бохман решили не идти, а плыть до мыса, сколько возможно, на лодке, а где уж выйдет невозможно, пробираться по прибрежным льдам. Чтобы подобраться как можно ближе к укрытию чужаков с тыла и наверняка выгнать их в нужном направлении из норы, если, конечно, враг не решится принять открытый бой. Но если вдруг решится, то надо продержаться до прибытия подкрепления, что отнюдь не представлялось сложной задачей. Пусть пришлых оборотней и двое, только куда им против Медведя! И мощь не та, и телесные габариты. От Герхарда выйдет разве сбежать, он слишком долго набирает скорость. Зато уж если разойдется, спасайся кто может!

И все же, хотя ударной силой их отряда загонщиков был без сомнения Медведь Марвитц, также без сомнения безусловным командиром получался Сэм. Ему даже отчасти казалось немного странным это внезапно возникшее перераспределение ролей, но, несколько обдумав сложившиеся обстоятельства, Сэм нашел и верное объяснение перемене. Как всего-то за несколько месяцев он из бесправного пленника превратился в чуть ли не правую руку Ховена, а кое-где и превзошел его. К тому же события последних недель еще более усилили смещение власти. Но головоломка складывалась легко, если принять во внимание одну малую деталь. Лейтенант Сэм Керши был боевой офицер, не просто носивший гордо погоны по тылам, а побывавший в самом африканском пекле, откуда в ужасе сбежал бы и черт со всеми чертенятами. Приходилось и под шквальным артиллерийским огнем тянуть связь, и на передовой линии держать оборону, по горло в раскаленном песке. Однажды случилось ему выводить заблудившиеся остатки саперного взвода, попавшиеся по дороге их связному подразделению, да еще нарвались на немецкий мотопехотный патруль, и тут уж только от Сэма зависело, какое принять решение. Драться до последнего, поднять лапки кверху или выбрать некий третий вариант. Тогда тоже спаслись исключительно благодаря военной хитрости, которую придумал лейтенант. Часть людей он отправил вперед размахивать белым флагом, другую спрятал за невысокую пологую дюну. Когда в рядах обрадованного противника возникло беспорядочное движение и мотопехота спешилась с двух гусеничных самоходок, потеряв на время бдительность, тут-то Сэм и дал сигнал атаковать. Если бы не его тактическое коварство, солоно бы им пришлось.

Вот и теперь, после отбытия в большой мир капитана Хартенштейна, получалось, с какой стороны ни возьми, а Сэм единственный офицер, прошедший настоящую боевую закалку. Это вам не по лагерям живые мишени расстреливать, нацепив кокарду с черепом и костями, так-то, герр гауптштурмфюрер Ховен! Эсэсовские части тем и знамениты, что прут напролом, отступить или обойти – ни-ни! Не сдаются, это да. Но со временем союзники поняли – тем лучше. И стали расстреливать в упор, а бравые эсэсовцы самоотверженно помирать, только и хлопот оставалось, что выждать, пока не уничтожишь всех до последнего, дальше проходи свободно. Кругом одни героические трупы с молниями на мундирах. С тактикой у них слабовато, нерегулярные части из свихнувшихся на арийской почве добровольцев. Конечно, идеология страшная сила, но это на гражданке. А в бою глоткой и пением гимнов много не добьешься, хоть семь раз прокричи во славу доблестного рейха.

Так и вышло, что на поверку военной операцией по устранению противника фактически руководил Сэм. Гауптштурмфюрер разве временами давал свое верховное одобрение, вынужденный блюсти собственный авторитет. Сэму было на его амбиции наплевать, в вожди он не лез, еще не хватало! Но и послать бессмысленно людей в ледяные равнины Антарктики он тоже не мог позволить. Оттого и вмешался, и как-то так вышло, невольно принял на себя командование. Беспокоило Сэма лишь одно – зачем Великий Лео возложил на него комендантские полномочия? Сие могло означать, что нынешний Ховен по причинам личного свойства уже не был прежним железным гауптштурмфюрером, а Сэм не чувствовал в себе сил заменить его в этом качестве. Потому что не знал за собой никакой безумной идеи ради стоического пребывания в здешних бескрайних льдах, ведь не загадками «драконьей норы» привлекать умы доверившихся людей? Подобной тайной скорее можно отпугнуть и повергнуть в еще больший хаос, все равно как если бы в средневековом замке по соседству с невежественной деревенщиной поселился изобретатель Эдисон и принялся за опыты с электричеством. Поэтому Сэм тревожился по поводу Великого Лео, как единственной, действенной опоры их теперешнего шаткого бытия, и невольно (чего бы в иных обстоятельствах не совершил никогда в жизни) поддерживал его ненавязчивой, но непреклонной рукой. Кажется, гауптштурмфюрера это радовало, Великий Лео считал, будто одержал над Сэмом Керши верх своим образом мыслей, а Сэм не спешил разочаровывать его, справедливо полагая: истинного смысла его, Сэма, поступков и их мотивов этот упертый нацист ни за что не пожелает понять.

Внутренний диалог с собой, однако, Сэму пришлось прервать, надо было высаживаться на лед. Медведь, не захотевший бросать лодку без присмотра, решил было взвалить ее плечи. Но Сэм запретил, Герхард должен идти свободным от поклажи – вдруг ему придется срочно обернуться. Поэтому надувной ботик Вилли и Сэм дотащили кое-как до берега (на них самих еще висело фунтов тридцать оружия, не считая боеприпасов) и бросили лодку на берегу в укромном местечке у подножия оголенной черной скалы. Вряд ли у врага найдется время для ее розысков. Потом стали подниматься на вершину мыса, где со стороны равнины предполагалась стоянка чужаков. Медведь вел их точно, уже почуял постороннее присутствие.

– Бегут, как зайцы, – печально поведал он результаты своих ощущений. Надежды на вражескую храбрость явно не оправдались.

Но Сэм предчувствовал, что это неспроста. Мало ли какой умышленный ход предприняли чужаки? По его расчетам, Великий Лео уже должен был перекрыть выход на равнину. Если так, стало быть, окружение с двух сторон можно считать удачно завершенным.

Когда их маленький отряд поднялся на пологую вершину мыса, не без трудностей (хорошо еще Медведь стальным ножом прорубал для них удобные ступени, пригодились и предусмотрительно захваченные прочные веревки), то крошечный лагерь был уже пуст. Небольшая холодная брезентовая палатка, деревянные сани с полозьями из прочнейшего нейзильбера, дюжина пустых консервных банок – вот и весь нехитрый скарб. Оружия в стойбище не нашли, видно, предусмотрительные пришельцы припрятали его отдельно.

Вопрос о том, что делать дальше, тут же снялся сам собой. Даже и чутье Марвитца не понадобилось. Издалека, со стороны выхода на открытую равнину, застучали короткие автоматные очереди, и стало ясно – Великий Лео принял бой. Точнее, в атаку пошла Лис, а гауптштурмфюрер и Ганс Тенсфельд должны были ее прикрывать, отгоняя выстрелами в упор врага, заставляя его то и дело оборачиваться и таким образом терять во времени и скорости.

Медведь вопросительно посмотрел на Сэма: может, и ему обернуться для верности? Герхард сегодня и оделся поплоше, чтобы потом не жалеть утраченное имущество. Знаменитая шуба осталась в бункере, и на его монументальной фигуре красовалась пропаленная в нескольких местах, почти негодная куртка, да порядочно драный старый свитер.

– Не стоит пока. Нужно посмотреть, что к чему, – разрешил его сомнения Сэм. Мало ли, вдруг Герхард понадобится еще в человеческом обличье, так не стоять же ему голым на ветру. А пока снова натянет на себя нехитрую одежку, многое может случиться.

Втроем они резво побежали в сторону выстрелов. Сэм и Вилли – с автоматами наперевес, у каждого на поясе по две гранаты, в сумках запасные обоймы. Медведь опережал их изрядно, но и держал в поле зрения – оставлять друзей ему не хотелось. Против оборотней их автоматы и маломощные ручные гранаты что детские рогатки против атакующих истребителей.

Когда наконец отряд их прибыл на место действия, взору Сэма открылось зрелище поистине необыкновенное. Гауптштурмфюрер и Ганс Тенсфельд, заняв позицию прямо посередине узкой горловины прохода, между двух отвесных скал, издалека поливали беспощадным автоматным огнем клубок дерущихся в свирепой схватке тел. И не тел даже, а непонятно уже, что собой представляла эта визжащая, полыхающая вспышками, стремительно вращающаяся карусель. Они не могли вести огонь прицельно, кажется, доставалось и Лис, в сумасшедшей круговерти мелькали попеременно звериные и человеческие образы. Рыси, волки, женщины, мужчины, иллюзия была такова, будто сталкивалось и разлеталось в стороны не менее дюжины существ. Снег, размякший и рыхлый от пролитой крови, отзывался под клубком дерущихся насмерть противников непередаваемо омерзительным чавканьем. Иногда от высокой температуры превращений над поверхностью клубами взлетал багровый туман. Иногда, наоборот, при переходе обратно темная кровь, перемешанная с водой, застывала несообразными по форме кристаллами, а после раздавался все тот же чавкающий звук, слышимый даже сквозь трескотню автоматных очередей.

Однако, несмотря на малый успех в истреблении противника, отряд Великого Лео все же добился главного – не позволил чужакам удрать на открытую местность и вынудил биться на собственных условиях.

Как только присутствие группы загонщиков стало очевидным, верчение немедленно прекратилось, от воющего клубка отделился один зверь. И вот уже белоснежный, совершенно невредимый волк несся в сторону Сэма. Хорошо, Марвитц медлить не стал, секунда-другая – и мохнатый бурый медведь встал на задние лапы. Словно пушинку, здоровенной оплеухой когтистой лапы отбросил он наглеца. Волк отлетел и плашмя ударился всей тушей о лед, тут же, как в сказке, грянув оземь, оборотился, залечивая разбитые кости, и Сэм увидел – это волчица. Вернее, стройная белокурая девушка, совершенно, разумеется, нагая. Но разглядеть ее подробней Сэм не успел, хотя ему хватило времени устыдиться своего невольного желания. Опомнившись и осознав, что схватка переместилась теперь отчасти и в их сторону, Сэм передернул автомат. Но не выстрелил. Кто его знает почему?! Может, не хотел посылать пулю в женщину (а что бы ей сделалось?), может, побоялся попасть в Герхарда (тем более что бы сделалось ему?), но лейтенант Керши так и не открыл огонь. Вилли не нажал на спусковой крючок тоже. Теперь Сэм и Бохман просто стояли тихо и ждали, чем окончится поединок Медведя и незнакомки.

Но странное дело. Герхард также не пожелал убивать. Каждый раз, когда волчица наскакивала на него, Медведь в полную силу отгружал ей увесистого леща, после спокойно дожидался на месте, когда оборотень-девица придет в себя и кинется в новую атаку. Он лишь предпринял единственный в этом случае разумный маневр. Пока белокурая диверсантка в очередной раз превращалась из обнаженной красотки в свирепую лесную охотницу, Марвитц забежал к ней за спину, таким образом развернув направление удара. Сэм и Вилли предусмотрительно отступили и заняли позицию сбоку поодаль, угрожающе выставив перед собой дула автоматов. Отныне путь назад к своему сообщнику оказался закрыт для волчицы. Чтобы прорваться, ей сперва потребовалось бы одолеть в поединке Марвитца. Воспользоваться преимуществом скорости она не могла тоже – Вилли уже выпустил пару предупредительных очередей, пока только в снег. Но воинственную чужачку это образумило.

Внимание Сэма невольно отвлекло происходящее на боевом участке Ганс—Лео—Лис, и настоящее действие, судя по всему, разворачивалось именно там. Великий Лео переменил уже третий диск, свинцовый проливной поток не ослабевал ни на минуту. Тенсфельд тоже не отставал, хотя палил не куда придется, а пытался хоть как-то выбрать цель. Бессмысленное предприятие, подумал про себя Сэм. Ведь Ховен своим бестолковым огнем не дает им драться в полную силу, а значит, и преимущества Лис, как зверя более мощного и подвижного, сводятся на нет. Видимо, Великий Лео это понял тоже. Потому что вдруг поднял дымящийся автомат вверх и приказал знаком Гансу последовать его примеру. Стрельба стихла, и сражение между рысью и волком развернулось в полную мощь.

В жизни Сэм не видел ничего подобного. Да и никто из присутствующих тоже. В свою очередь оборотни стояли насмерть друг против друга впервые, и предугадать, как закончится эта ни с чем не сравнимая битва, не могли сами бойцы. И вообще, закончится ли чем-нибудь?

Многогранные, сверкающие стереометрические фигуры возникали и рассыпались вновь и вновь, являя поочередно человека и зверя, тяжелыми, крупными каплями летела во все стороны кровь, пахло паленой шерстью. Иногда возгласы боли, иногда вопли торжества. Пляска смерти могла продолжаться бесконечно или завершиться вничью… Но вскоре произошел перелом.

Зеркально-переливающиеся додекаэдры в параллельном прыжке вдруг зацепились один за другой и не смогли разойтись, придя в плотное соприкосновение. И наконец, Сэм увидел. Тот пресловутый, черный чулан, который так и не смог толком описать ему покойный Волк. Хотя открывшееся призрачное пространство вовсе не было черным. Ибо понятие это предполагает наличие цвета густой темноты. А цвета никакого не было совсем. Ведь абсолютная пустота не имеет качества. Бездонная, первозданная пустота, которую нельзя описать, потому что нет в языке определений и понятий, характеризующих полное отсутствие чего бы то ни было. Точно так же нельзя описать и Господа Творца, которому в противоположность присуще все мыслимые атрибуты реальности в их тотальной бесконечности, а значит, и в невообразимости для ограниченного человеческого существа.

Все происходящее в этом чулане – не чулане, называй как угодно, Сэм наблюдал, будто сквозь дисперсионную призму, разлагающую внешний свет в радужный спектр, тусклый и расплывчатый. Аквариумный мир из-за стекла, вот на что похоже. Так подумал Сэм. Все же само действие было видно превосходным образом, хотя и в противоестественных ракурсах и красках. Зелено-пурпурная рысь повалила в пустоте брюхом вверх оранжево-синего волка. И стала его драть. Черт его знает отчего, но, кажется, превращение в условиях чулана осуществить было совсем невозможно. Оставалось ждать, кто из них двоих, запертых неведомо в каком измерении, одолеет соперника.

Лис управилась быстро. Молниеносно вспоротый алмазной остроты когтями мягкий, волчий живот; удар лапы свернул набок шею. Враг повис в пространстве пустой черноты футах в трех над землей, на той же высоте, где и происходило обращение. Безжизненный хвост покоился в одной плоскости с телом, невидимая сила удерживала мертвеца в равновесии. И сразу же труп оборотня стремительно стал наливаться нестерпимым огненным сиянием. Рысь-победительница, теперь нежно голубого цвета, кинулась прочь, в последний момент ей удалось превратиться обратно. Но короткий, несущий невыносимый жар шарообразный взрыв зацепил и Лис. Она отлетела и ярдах примерно в десяти рухнула в человеческом обличье на снег, тут же под перепадом температуры застывший колким льдом. Ожоги ее были кошмарны и отвратительны настолько, что даже Великий Лео отвернулся. Сведенная в судороге пожара обугленная плоть, кое-где выступающие черные кости, торчащие косо из наполовину обнаженного черепа зубы. Но, к счастью, Лис от лютой боли не потеряла сознание. Еще несколько секунд, два оборота, и вот на мягкие лапы приземлилась прежняя красавица с пушистой кисточкой на хвосте. Ощерилась в ненавидящем визге. От тела чужака-волка не осталось и следа, одна кипящая водяная лужа в том месте, где случился взрыв.

А в ответ на остервенелый кошачий мяв разлился по равнине жуткий вой белой волчицы. Она видела гибель товарища, она пришла в помрачение от неистовства. Более не желая понимать правила неравного боя, волчица кинулась на Марвитца, словно пытаясь уравнять его силу собственной жаждой нерассуждающего мщения. Но Герхард, конечно, был начеку.

Он тоже больше не шутил и не собирался давать пощады. Игры в милосердие закончились, пришла пора убийства. Страшные медвежьи когти пронзили бок нападавшего в прыжке зверя, будто крестьянская рука подняла на вилы охапку сена и без натуги отбросила прочь. Волчица, истекая кровью, отлетела недалеко, мгновенно обернулась. И снова Марвитц бросился за ней. Они бежали назад, к скалам, совершенно голая девушка, следом огромное бурое чудовище, косолапое и стремительное. Погоню завершала рысь, уже пришедшая в себя и пустившаяся вдогонку. Люди остались там, где стояли. Незачем было вмешиваться, беглянке все равно некуда деться. За скалой отвесный обрыв, довольно высокий, ограничивал пространство для битвы, исход которой уже заранее казался предрешенным. Медведь и Лис шли теперь вровень, расстояние между ними и их добычей сокращалось с каждой секундой погони. У девушки, скользящей босыми ногами по ледяной круче, уже не было времени обернуться. Она и не стала. Видно, обреченный ее бег к скалам прибрежной гряды нечто изменил в ее желаниях гневного отчаяния, и красотка, с ловкостью обезьяны взлетевшая на груду черных скользких камней, кинулась с обрыва вниз. На обвалившиеся ледяные глыбы в острых зубьях обломков, не пощадивших ее плоть. Обычный человек сразу разбился бы насмерть, но крепость оборотня дала себя знать. Лед зашипел облаком пара, волк прянул в сторону, совершенно невредимый. Зверь поднял морду, с человеческой пристрастностью обозревая окрестность. Сверху ему ответили две пары глаз – темно-вишневые медвежьи и рядом рысьи, зеленые с вертикальными зрачками. Преследователи раздумывали, прыгать ли им следом. И было понятно, что раздумья эти не выйдут долгими.

Тогда волк снова превратился в человека, бесстрашно бросился бежать по бугристому льду, уже сковавшему прибрежные воды, до ближайшей полыньи, сияющей голубой чистотой в пробивавшихся солнечных лучах. Потом тонкое, длинное тело оттолкнулось в прыжке, описало ровную полудугу и ласточкой полетело вниз. Раздался громкий всплеск, и более ничего. Беглянка исчезла.

– Нырнула, как не было, – стуча зубами от холода, поведал о происшествии Марвитц.

Герхарду пришлось обернуться человеком, чтобы доложить о случившемся гауптштурмфюреру Ховену. Теперь он ждал позволения принять более уютное телесное состояние, мороз был градусов тридцать, не меньше, и Герхард мало сказать что испытывал некоторое физиологическое неудобство.

– Пес с ней, с этой девкой. Куда она денется, одна-одинешенька! – Ховен сделал знак Медведю, мол, хватит изображать обнаженную статую Геракла.

Сэм и Вилли убрали автоматы за спину. Поход их завершился наполовину удачно, а для Сэма так лучше и не надо. Охота за женщиной, к тому же загнанной в угол обстоятельствами, представлялась ему делом недостойным. Он вообразил себе на мгновенье холодящую душу картину: как в ледяной полынье под водой спасается неведомо куда живое разумное существо. Да полно, есть же предел жестокости даже по отношению к врагу!

После осмотрели брошенную стоянку. Ничего особенного не нашли ни в самой палатке, ни поблизости. Если оружие и было, спрятали его надежно, Медведь и тот не смог отыскать. Впрочем, никто особенно не старался, сейчас недосуг, успеется в другой раз.

– Как видите, ничто не свидетельствует в пользу вашего утверждения, будто нас атаковали русские коммунисты, – заметил невзначай Сэм гауптштурмфюреру.

– А что вы ожидали обнаружить, Керши? Впопыхах брошенный на снегу партбилет ВКП(б)? Или на видном месте портрет их Сталина? Или конспект Эрфуртской программы? Однако уверенность моя имеет под собой очевидное основание – я сам на их месте стал бы действовать точно таким же образом. Сходство и борьба противоположностей, разве не так?

– Не так. Между вами и нашими незваными гостями есть существенная разница, – буркнул Сэм, не желая опять ввязываться в бесплодный спор, да еще в столь неподходящем месте.

– Интересно какая? Вы что же, находите нынешнее мировоззрение красной варварской России более привлекательными, чем идеи Третьего рейха? Это вы-то? Подданный короны его величества короля Георга?

Русские, между прочим, расстреляли своего царя и только что чуть не угробили лично вас.

– Дело не в этом, – все же Сэм не удержался, он был не один рядом с Ховеном, их разговор слушали Вилли и Ганс Тенсфельд, даже Медведь и Лис навострили уши. Из-за них-то он и взялся возражать Великому Лео. – Разница здесь принципиальная, и лежит гораздо выше небольшой локальной войны, которую мы затеяли ради собственного выживания. Сегодняшняя стычка, грубо говоря, вопрос инстинктов и привязанностей, по крайней мере, для большинства здесь присутствующих. А политические принципы варварской, по-вашему, России находятся вообще в иной плоскости, и вовсе они не противоположны национал-социализму, но вступают с ним в контрадикторное противоречие. Это существенная разница – между вами не может быть приведения к единству. Несмотря на всю нелепость исполнения чужих заветов, на примитивное упрощение очень непростых теорий, русские на порядок выше вас.

– Интересно, интересно. И чем же они выше? Тем, что во славу своих коммунистических бредней убивают под громогласные фанфары гладиаторской арены? Мы же лишние элементы, отравляющие опасной заразой активную часть общества, стараемся ликвидировать скромно и тихо. Но лагерь всегда лагерь, по ту сторону баррикад или по эту. А война всегда война.

– Согласен. Как и убийство всегда убийство. Все же, если выбирать «из» и «между» двух зол, мне более симпатично красное. Вы и подобные вам, Ховен, действуете для создания «нового мира», как заведенные чужой рукой игрушки. Ради одной практической цели и ради одной нации. Вас интересует чисто утилитарный момент этого процесса – подавить, захватить, обратить в рабство, и вы даже не скрываете своего намерения. А далее, очевидно, ваш «новый» сытый человек, когда завод кончится и пружина распрямится, на вершине мира должен высокомерно ковырять пальцем в носу, созерцая гнущиеся на него спины. У русских все не так. Подумайте только, какую великую надо иметь веру, почище христианской, дабы на деле предпринять абсурдную попытку накормить всех голодных и освободить всех несчастных! Заметьте, именно всех! Без исключения! Конечно, и у них хватает беспардонных спекулянтов, разменивающих человеческую кровь на личную власть. Но это следствие несовершенства людской природы, и это естественно для исторических реалий существования. Однако сама идея, она, напротив, очень даже совершенна в своей красоте. И как всякая истинно высокая идея, католическая, протестантская или даже научного переворота, она требует определенных и страшных жертв. И вот когда она пройдет через трупы и раскаяние, через разочарование в самой себе, тогда идея эта очистится и принесет плоды. А ваше знамя, Ховен, оно водружено в пустыне, безводной и бескрайней, где ничего путного не может вырасти для украшения человеческого века.

– Моисей тоже водил свой народ по пустыне. И как вы помните, добился в том успеха, – съязвил Великий Лео, но было видно: слова Сэма задели его не на шутку.

– В том-то и дело. Ваш драгоценный фюрер никого никуда не ведет. В отличие от коммуниста Сталина он даже не сатрап. Можно сидеть на троне, сложенном из черепов собственного народа, но никому еще не удавалось царствовать, восседая задницей на частоколе из мечей и копий. Когда ваш «новый человек» наестся от пуза, он разленится и опустит руки, а с ними и оружие. И тогда ваш фюрер, даже победив, рухнет вниз. После чего и «новый человек» будет раздавлен теми самыми рабами, которых он так бездумно толпами ставил на колени. И рабы эти припомнят многое, и месть их будет страшна. Впрочем, вы не победите. Идея русских невообразимо сильнее вашей, и, стало быть, мощнейшее на свете оружие находится в их лагере. И имя ему – правда.

– Вы сильно ошибаетесь, Керши. Сейчас я вам более ничего другого не скажу. Но когда мы выберемся отсюда, когда я доставлю вас в столь оскорбительно поносимый вами Третий рейх, я как раз покажу вам мир с другой стороны, – Великий Лео сказал это и отвернулся от Сэма.

Несколько времени вся небольшая группка людей и оборотней неподвижно стояла, замерев на месте в скульптурных позах и жестах, будто играли в салонные «живые картины».

– Как вы думаете, герр Ховен? Наш капитан уже добрался домой? Наверное, сейчас спешит к нам на помощь? – наконец робко подал голос механик Ганс.

Великий Лео ничего не ответил, продолжал смотреть мимо и вбок. Вопрос, который единственно волновал каждого без исключения, не давая спать по ночам, повис в воздухе. Подождав еще немного, Сэм первым нарушил бессмысленное молчание.

– Надо спуститься и забрать лодку. Здесь недалеко. Иначе не попадем домой, – обратился он к Ховену, как бы отсекая прошлое и обращаясь к будущему.

Обратный путь занял гораздо больше времени. Все изрядно устали, к тому же возвращались вместе, приходилось еще нести лодку, а Сэм и Вилли не захватили лыжи. Но все равно их возвращение было приятно спокойным. Дело сделано, враг частично побежден, частично сломлен, можно облегченно вздохнуть. Очень хотелось есть, и каждый в предвкушении мечтал про себя, как в бункере их встретят Георг, Бруно и доктор Линде, и горячий обед, и на каждого героя обещанная порция спирта. Только непоседливый Вилли никак не мог унять свои впечатления и всю дорогу приставал к Сэму:

– Ты видел, видел?! Какое искажение света! Как думаешь, почему?

– Исходя из твоих же предположений это всего лишь проекция вторгшегося пространства на наше измерение. Отсюда и смещение.

– Но изменение частоты? Оно же невозможно! – Вилли хотел сделать широкий жест руками, позабыв от волнения, что несет надувной ботик, и край его болезненно стукнул Бохмана по шее. – Ой-ой! Осторожней!

– Сам ты осторожней! – Сэм подпирал лодку плечом с другой стороны. Чертовски тяжелая и неудобная для переноски вещь. Но на войне как на войне. – Почему невозможно? Если присутствует неучтенный релятивистский эффект, а может, и эффект Доплера. К примеру, если соседнее пространство с большой скоростью движется к нам или от нас. Мы же этого не замечаем, потому что, повторяю, наблюдаем только его трехмерную проекцию.

– Подвижная абстракция, причем в одном направлении? Как-то сомнительно, – возразил ему Бохман.

– Очевидные вещи принято не замечать. Вот возьмем время. Тоже абстрактное понятие. А в реальности то, что мы подразумеваем под этой категорией, движется как раз в одном направлении. И притом пространственно не перемещается никуда. То есть время вполне может протекать в отдельно отмеченной точке, абсолютно не смещаясь в координатах.

– Все равно это мало что проясняет. Зато понятно другое. Оба состояния оборотня связываются между собой исключительно его сознанием. Если бы Лис упала без чувств, то от болевого шока скончалась бы на месте. Ты видел ее ожоги? Бр-р-р, до сих пор не могу в себя прийти! А так ее сознание руководило процессом обращения. Она заново себя собрала.

– Любопытно иное. Природа явления качественно изменилась, когда оба промежуточных перехода пришли в непосредственное соприкосновение. Интересно, если бы Лис не уничтожила своего противника, смогли бы они оба или поодиночке вернуться обратно? – задумчиво и как бы для себя сказал Сэм, немного сбиваясь в словах. Одновременно тащить громоздкую ношу и разглагольствовать было нелегко.

– Хорошо уже то, что нам известен способ, как одному оборотню погубить другого. Вот бы еще уговорить Медведя на эксперимент. Он и Лис. Если свести их превращения воедино… – Вилли мечтательно причмокнул губами.

– Соображай, что несешь! Подопытные крысы они, что ли? Это запросто может стоить жизни каждому из них! – возмутился Сэм. – Лучше давай по возвращению прикинем уровень высвобожденной энергии. И почему мертвое тело взорвалось? И почему взрыв пошел в наше измерение? Или это саморегуляция двух пространств? Латание дыр, так сказать.

– Вот-вот. Вроде газовой сварки, – уколол его Бохман. – А взрыв оттого, что кислород есть только здесь, у нас. Мне покойник Волк говорил, в «черном шкафу» они никак не дышат, хотя вполне живы и могут свободно двигать рукам и ногами, или лапами, смотря по обстоятельствам. Жаль, никто из них не сообразил хотя бы обследовать окрестности этого шкафа. Знаешь, давай Медведя разок попросим прогуляться и посмотреть, как там и что?.. Нет, не выйдет. Волк еще говорил, будто бы его выносит оттуда центробежной силой. Собрал на лету другое тело и поехал дальше. Вот если бы вдвоем… Молчу, молчу! Иначе ты меня сейчас разберешь на молекулы одним взглядом!

Тут им пришлось оставить беззлобную словесную перепалку – пора было спускать лодку на воду. Их небольшой отряд наконец вышел к берегу залива.

А в бункере их уже ждали. Георг и Бруно, и доктор Линде, и горячий обед. Накрытый за отсутствием стола прямо на строительных козлах, застеленных аккуратно бумагой из секретного архива гауптштурмфюрера и навсегда изгнанной из своего хранилища за ненадобностью.

8

Ведь совершенною не может быть природа,

Затем, что женского названье это рода.[17]

Невероятно, насколько парализующее действие может оказать внезапное одиночество, особенно если никогда раньше не было случая к нему привыкнуть. Когда Тили вынырнула из-подо льда, она показалась самой себе совсем оглохшей и ослепшей и как бы отделенной от окружающих ее предметов, будто внутри непроницаемого мыльного пузыря. Сколько продлилось ее подводное путешествие и где оно закончилось, Тили не могла сейчас осознать, может, ненормально долго и далеко. Но это не имело значения. Отныне для нее потеряли смысл любые рекорды. Она вылезла на прибрежный уступ, жалкий остаток от сползшего в воду ледяного тороса, присела на корточки. Мороз, жесткий и с ветерком, превратил ее мокрые волосы в карикатурный рисунок ощетинившегося желтого дикобраза. Она видела похожего, забавного и настоящего, в московском зоопарке. Тело ее перестало непроизвольно дрожать, покрывшись тонкой плотной коркой замерзшей соленой воды. Тили сидела на крошечной площадке и смотрела. Прямо перед собой и одновременно в никуда. Если бы она замерзла теперь насмерть, вряд ли ей стало бы хуже. Но вот беда, «обращенцы» дадут ферзя и в придачу какую угодно фигуру вперед любому другому существу, в смысле шахматной партии жизненной выносливости. Хотя сегодня пришлось нелегко. Она уже сбилась со счета, столь часто пришлось обращаться. Проклятый фриц и его подручный садили очередь за очередью, а Тили, когда могла, подставляла свое тело, лишь бы поменьше свинца досталось брату. И каждый раз нужно было оборачиваться и собирать себя заново, целой и невредимой. Промедление в таком деле вышло бы чрезвычайно опасным. Стоить утратить ясность мысли и все, конец, умрешь волком или человеком, скажем, от потери крови или остановки сердца. Она никогда не проверяла этой простой истины, но подсознательный инстинкт говорил ей, что будет так.

Только все вышло напрасно. Брат ее погиб. И даже тела не осталось, которое можно похоронить и оплакать, одно лишь место, где произошла смерть. И то не на земле, а и сам воздух над призрачной могилой давно унес ветер. Отныне хочешь – вой, хочешь – рыдай по-человечески, изменить-то ничего нельзя. Конечно, Игер отдал жизнь, как оно и подобает настоящему комсомольцу и будущему коммунисту, исполнил свой долг, пусть и не до конца. Но это оттого, что не успел. Она должна гордиться братом и высоко держать голову… Ничуть замечательные сии доводы Тили не утешили. Но и выбора другого не имелось. Или сойти с ума от отчаяния из-за бессмысленной гибели брата, или ухватиться за единственное спасительное бревно, которое оставит ее на плаву. Тогда, если Игер отдал жизнь за Отечество, значит, и Тили должна последовать его примеру. По ходу действия отправив вместе с собой на тот свет как можно больше врагов. Жаль лишь, что никакого того света не существует, а всю ее кровную месть придется осуществлять здесь, на этом. Когда она ощутила – предчувствие будущей расплаты дает ей тепло и понемногу возвращает к земной жизни, Тили тут же сделала над собой усилие и вырвалась из цепких лап отчаянной душевной стужи. Будто царь Персей, спасающийся от Медузы Горгоны за щитом зеркальной надежды. И Тили сделалось холодно уже по-настоящему. Как говаривали в родном ее и далеком интернате: «Чай, не в Африке!» Девушка поднялась с немалым трудом, руки-ноги совершенно одеревенели, и ледяная корка на теле мешала двигаться свободно. Тили огляделась вокруг. Если как следует постараться, то можно преодолеть полосу прибрежных утесов, а там уже все станет значительно проще. Вспомнив уроки по мастерству скалолазанья, Тили устремилась вверх по леднику. Цепляться приходилось изо всех нечеловеческих сил, обламывая ногти и обдирая голый живот до крови об острые выступы в почти отвесной, беломраморного цвета глыбе. Холод обжигал кожу, но и подгонял одновременно. За Тили тянулась по следу неровная красная расплывающаяся полоса, будто пенистые буруны в фарватере идущего своим курсом судна. Но кровь – это нестрашно. Когда она обернется, все пройдет, как и не бывало.

Уже в образе волчицы она добралась до бывшей их стоянки. Здесь было пока безопасно, Тили почувствовала это издалека. В крошечном лагере особых разрушений не произошло. Фрицы всего-то посшибали колышки палатки, да, видно, пинком ноги перевернули сани. Тили не мешкая бросилась за соседнюю скалу вниз, где свод нависшего уступа образовывал как бы тайное укрытие. Там во льду зияла изрядная дыра, изломанная расщелина, уходящая на большую глубину. Сбоку был вбит наипрочнейший стальной костыль, от плоской шляпки его тянулась веревка, а к ней привязанная широкая сеть. Тили обернулась (нужны ведь руки!) и помаленьку, очень осторожно вытравила сеть наверх. Все осталось на месте, вот счастье! Два автомата с запасной обоймой, еще несколько банок консервов, два складных ножа, ценнейших, тоже спецзаказ, любимый «вальтер» ее брата, пара комплектов запасной одежды, связанных в плотный тюк. Для надежности и чтобы сбить с толку, каждая вещь отдельно обмотана вонючей тюленей шкурой. И «обращенец» не сразу разберет, что за штука.

Как ей быть дальше – подобным вопросом Тили даже не задалась. Нужно довершить начатое дело. Если не удастся до конца, то хотя бы расквитаться с командовавшим эсэсовцем и его прихвостнем-рысью, погубившей брата. А после как повезет. Но эта парочка – самое главное. Еще и потому, что Тили безошибочно поняла две вещи. Первая: эсэсовский палач с глазами-дырами определенно здешнее начальство, а как ее учили – сперва нужно лишить противника его командира. Вторая вещь, менее очевидная, но о которой ей подсказало природное чутье, – фашистский гад и его оборотень-приживал связаны меж собой не только служебными узами. Для девушки-рыси ее покровитель, очевидно, значил то же, что для самой Тили покойный брат. Если, конечно, фрицы способны на высокие человеческие чувства! И хорошо, если способны. Это как раз входило в ее план.

Но как невыносимо обидно, что их застали врасплох! Бедный Игер, он все же недооценил врага. Его расчет на замешательство и отчаянное положение после взрыва электростанции и топливных цистерн был неверным. У фрицев, оказалось, кишка была не так уж тонка. Что же, теперь им придется оценить и ее, Тили, настоящую комсомольскую крепость. Но и крепость эта была пустым названием, единственное, что действительно придавало ей силы, – любой ценой отплатить за смерть брата. В ту же ночь Тили отправилась в осторожную разведку. Сволочи немцы прихватили из палатки оба драгоценных бинокля, но это пустяки, справится и сама. Кого надо, она увидит.

Смотреть, однако, было особо не на что и не на кого. К великому изумлению Тили, база стояла совершенно пустая. Аккуратно прикрытые двери, ни следа предметов ежедневного обихода, как и вообще человеческого присутствия. Она не очень скоро соображала, но все-таки через короткое время поняла: единственное место, куда могли уйти ее враги, – неведомая пещера, как-то раз на их с братом глазах извергнувшая из своих недр немецкую подводную лодку. Следы вели ее в том же направлении.

На самодельном причале возле пустого сарая Тили, к большому своему изумлению, обнаружила настоящий танк. Покрытый инеем и без башни, но все же бывший некогда действующей боевой машиной. От гусеничного монстра ей, однако, не предвиделось никакого толка, Тили не умела обращаться с бронетехникой, да если бы и умела – на танке в пещеру не проберешься. Можно, конечно, вплавь. Но это тоже мало что давало для успешного осуществления ее плана. Оставалось терпеливо ждать. Рано или поздно фрицы выползут из своей норы. А пока лучше вернуться обратно, там палатка, хоть какая крыша над головой. И нужно непременно взять оружие. То, что она задумала, голыми руками осуществить было никак нельзя.

На следующее утро, едва Тили проснулась и успела кое-как позавтракать консервированными бобами, заев их попросту горстью снега (спиртовка разбилась в санях, ничего не поделаешь), ее кольнуло нехорошее ощущение. Так и есть. К стоянке приближался небольшой отряд. Двое людей и один вражеский «обращенец». Кто именно, она не могла сказать. Такова особенность присущих оборотням ощущений. Можно с уверенностью почувствовать, сколько, но нельзя узнать, который из них. Про человека – это пожалуйста. Шли те самые недоумки, напавшие с тыла на нее и Игера вместе с оборотнем-медведем. Все же не самые большие гады на свете, Тили хорошо помнила – никто из них не стрелял по ней в упор, только предупредительный огонь. Неужто пожалели? Странно, ведь фашисты. А вот про «обращенца» ничего нельзя было узнать. Рысь он или медведь. Впрочем, сейчас и то и другое было плохо.

Лучше всего получалось незамедлительно сбежать, прихватив с собой оружие. Чудо, что уцелела одна пара лыж, обрушившаяся палатка накрыла их полотняной массой, и фрицы не заметили, иначе тоже переломили бы пополам. Теперь скорым ходом она успеет отойти на приличное расстояние, чтобы фашистский «обращенец» не смог засечь направление. Только в какую сторону сподручнее отправиться? И вдруг бедняжка сообразила, ах, глупая ее голова! Игер вычислил бы сразу, можно не сомневаться. Это и есть тот самый счастливый случай, просто выпал он Тили слишком скоро, оттого она не распознала его с первого взгляда. Девушка от радости, носившей сильно зловещий характер, подпрыгнула на месте, воинственно размахивая в воздухе складным ножом. Все сошлось. Конечно, «обращенец» – медведь! Потому что эсэсовец и его прислужница рысь наверняка ходят парой. А значит… Значит, те двое сейчас как раз в пещере или где-то неподалеку. На берегу, скорее всего, Тили найдет брошенную лодку. Ведь не по воздуху перенеслась троица, ныне поспешающая в ее сторону. Фрицы, чай, не ангелы, летать не умеют и по воде тоже не ходят. Раздумывать было некогда, и Тили предприняла тот же самый маневр, который некогда замыслили против нее враги. Сделав приличный крюк, чтобы, от греха подальше, не распознали ее намерения, девушка устремилась на берег залива. На лыжах она бегала, пожалуй, не хуже, чем в обличье волчицы, и по глубокому снегу и по ледяной равнине. Меньше чем через час Тили была на нужном месте.

Ага! Вот и лодка. Даже не потрудились спустить воздух. Хотя, конечно, как потом накачать обратно? А в лодке теплая, необъятная шуба. Значит, она не ошиблась, это точно был медведь. Тили сама не раз видела, как увалень-бородач расхаживал в несуразной меховой громадине по вражескому поселку. Лучшей маскировки и придумать нельзя. Шуба очень сильно пахла чем-то, вроде мокрой псины, и вонючий аромат тоже играл Тили на руку в виде дополнительной страховки. Если рысь и почует запах, то с уверенностью скажет – возвращается свой. А почему один? Так мало ли что могло приключиться. Вдруг его приятели провалились в скрытую подо льдом расщелину, и теперь нужна помощь? В общем, сказано – сделано. Тили напялила шубу, под ней затаила два автомата на боевом взводе, для надежности еще раз проверила у пояса закрепленные по бокам складные ножи, свой и брата. Теперь вперед «Вперед!», как говорил Амундсен! И Тили изо всех сил налегла на весла.

В пещере хоть и было по контрасту темно, но не для ее глаз. Она увидела и высокие своды, и площадку впереди, две могучие стальные двери, и непонятные сооружения по обеим сторонам пещеры. Что-то здесь затевалось, это как пить дать. Но что бы это ни было, теперь затее конец. Уж она может пообещать. Однако самая великая удача, только подтверждавшая справедливость ее миссии, еще поджидала впереди. Когда лодка достигла середины подземного грота, одна из дверей с тяжелым стуком распахнулась, явив тускло освещенный квадрат внутреннего помещения. И наружу вышел человек. В накинутой меховой куртке и мундире. Надо ли говорить, что Тили ни на миг не усомнилась, кто перед ней такой. В эту минуту ей, вынужденной атеистке, показалось даже, что Бог есть! Всевышний, разумеется, был тут вовсе ни при чем. А просто-напросто Великий Лео, заядлый курильщик, к тому же не любитель долгих ожиданий, в часы беспокойства всегда тянул сигарету за сигаретой. Ныне, вынужденный дожидаться команду, посланную для поиска и уничтожения вражеского тайника с оружием, Лео маялся в нудной тревоге. Вентиляция в бункере, несмотря на все усилия механиков, оставляла желать лучшего, вот и приходилось выходить на воздух подымить для успокоения нервов. Каждые полчаса примерно.

Сейчас как раз для Великого Лео настала пора очередного никотинового зуда. Он вышел к воде, оставив двери распахнутыми настежь – пусть воздух, более или менее свежий, идет и в бункер. Прикурил от бензиновой зажигалки. Сигареты его стремительно подходили к концу, гауптштурмфюрер с угрюмой печалью думал о том, как станет обходиться без курева на протяжении всей долгой зимы. О том, что капитан Хартенштейн поспеет в срок, Великий Лео уже и не помышлял. Можно, само собой, установить жесткий режим экономии, скажем, не более пяти сигарет в день, доктор Линде и Бруно примерно так и поступали. Но подобная мелочность все равно бесполезна – на день раньше, на день позже. Тем более бережливость была совсем неуместной теперь, когда он с надеждой поджидал возвращения отряда Керши. Да уж, он, Лео Ховен, дал маху! Надо было душить чужаков, как только Медведь почуял их присутствие. А он затеял игры в идеологию. Вот и сиди, как хомяк, в бункере!

Внимание Лео привлек вдруг мягкий всплеск воды. Тут же отбросив в сторону бессмысленное самоедство, гауптштурмфюрер присмотрелся. Очертания громадной нахохлившейся фигуры, быстрые взмахи веслами подсказали ему, что возвращается Марвитц. Но почему он один? Неужто?.. Странно, в этот миг Великого Лео могильным холодом уколола мысль, что Бохман и лейтенант Керши погибли. Вилли черт с ним, но вот Керши! Ховену внезапно сделалось невыносимым само предположение, что он больше никогда не увидит Сэма. Помилуйте, разве многоумный выскочка бритт хоть что-то для него значил? Выходило, что да, и очень много. Великий Лео даже утратил душевное равновесие от подобного кощунственного факта. И пока он старанием воли водворял это равновесие обратно, время оказалось упущенным бесповоротно. Лодка с глухим стуком причалила у самых его ног. А еще через секунду Великий Лео ощутил, как холодное дуло автомата уперлось в его живот и не менее холодный голос произнес на довольно сносном немецком языке:

– Теперь пошел вперед, нацистская мразь! И смотри мне, тихо! Иначе прикончу на месте!

Гауптштурмфюрер с нарочитой покорностью подчинился. Ничего, в бункере Лис, и уж она покажет незваной гостье, где именно происходит шабаш на Броккенской горе. Они не успели даже миновать полутемный коридор, как из проема общей залы выскочила Лис. Пускай и поздно, но умница почуяла опасность. Солоно придется русской красотке. Но все вышло совсем иначе, чем мог помыслить Великий Лео. Легким движением захватчица сбросила с плеч шубу.

– Стой на месте, тварь! И не вздумай обращаться! – громко крикнула русская, для наглядности ткнув как следует Лео дулом автомата под ребра. – Одна попытка – и ему конец!

Сейчас же Великий Лео понял, как он влип. Долгие годы он холил и лелеял в своей тибетской куколке беззаветную преданность собственной особе, и теперь эта взращенная, неумолимая верность могла погубить все. Русская волчица, как женщина, не могла не понимать такую очевидную вещь. Недаром и заманила в подлую тактическую ловушку.

– Лис, я приказываю, не слушай ее! Убей! – выкрикнул Великий Лео, ему ли было бояться смерти? – Убей и не думай обо мне! Я приказываю!

Но впервые за все их совместное существование бок о бок Лис не подчинилась. Единственному голосу, которому всегда и безотказно повиновалась. Смысл ее жизни как раз и состоял в охране хозяина и повелителя, цена не имела значения. Для нее даже не существовало противоречия между отданным приказом и собственным намерением защищать господина своего до конца. Потому что слова Великого Лео всего лишь показались Лис красивым знаком его мужественной и бесстрашной души, и знак этот более не служил повелением. Лис отступила в сторону, освобождая дорогу.

Из кухни на шум высунулись любопытствующие головы доктора и механика Георга (до сего времени парочка колдовала над обедом), но обратно спрятаться уже не успели. Автоматная очередь, выпущенная диверсанткой с другой, свободной руки, скосила обоих на месте. Русская равнодушно толкнула Лео в спину:

– Марш вперед!.. Теперь направо!

Они свернули в общую залу. Лис продолжала пятиться назад, не спуская с врагини прищуренных глаз. В комнате на нижнем ярусе кроватей сидели, замерев с игральными картами в руках, механик Тенсфельд и радист Бруно. Тут же, видимо, припомнив, кто именно стрелял в нее вместе с Лео, русская скривила лицо в малоприятной гримасе ненависти и полоснула огнем. Сначала по Гансу, а потом за компанию и по Бруно. В бункере среди живых теперь остались только она, Ховен и Лис.

– Садись на табурет, – сухо приказала девушка-волчица и для верности слегка двинула Великого Лео прикладом второго автомата по затылку. – А ты стань впереди!

– Делай, как она говорит, – безнадежно разрешил Лео, все равно Лис не слушала его больше. И, обращаясь к русской, сказал: – Я понимаю. Мы убили твоего друга.

– Не друга. Брата! – зло бросила ему волчица, дуло сильнее уперлось в бок.

Лео изумленно обернулся и посмотрел на нее:

– Так вас было двое таких? Вы близнецы? Или?..

– Не твое дело, проклятый фриц! Смотреть перед собой, не оборачиваться! – У русской было такое лицо, что она, казалось, вот-вот выстрелит. – А ты, фашистская подстилка, слушай сюда! Даю тебе минуту на раздумье… Или расстреляю тебя в упор и ты, дрянь, безропотно сдохнешь на моих глазах, не пытаясь обратиться. Или… ему сейчас же конец. И дернуться не успеешь. Я все сказала.

По ровным и совсем невыразительным интонациям голоса русской Великому Лео стало ясно, что она действительно сказала все.

– Не слушай ее! Не слушай! И не жалей… меня! Лучше потом отомсти! – крикнул он Лис.

Но это было совсем бесполезно. Лис не понимала, что такое месть. Ей приказывали – она убивала, на нее нападали – она защищалась, смысл ее существования пытались уничтожить – Лис предпочитала погибнуть сама. До конца она умела охранять лишь того, кого так же до конца любила. Расчет русской оказался безошибочен. Лис в последний раз посмотрела на своего обожаемого господина. Разве у нее может быть другой?

– Плости! – как обычно шепелявя, произнесла она и развела руки в стороны в знак того, что готова. Потом обратила взор к шантажистке: – Только обесяй! – и Лис указала на Ховена.

Русская не заставила упрашивать себя дважды:

– Клянусь, я дам ему шанс. Равный с собой. Я буду драться за брата, а он – за тебя! – и, не мешкая больше, спустила курок.

Короткая очередь прошила грудь Лис, ее отбросило на нижние нары, неловко навзничь. Она не пошевелилась ни разу, пока истекало кровью ее простреленное в нескольких местах сердце. Наконец она умерла. И русская, и Лео впервые видели своими глазами почти естественную гибель оборотня, не в пламени пожара, не в тисках чужого пространства. Лис умерла тихо. И так же тихо тело ее после смерти рассыпалось в прах, вероятно, само собой распалось на атомы, а может, на еще более мелкие частицы. В комнате сразу стало тепло, однако ничего не полыхнуло огнем, и не загорелась оставшаяся от Лис пустая, осевшая мешком, окровавленная одежда.

– Теперь ты! – девушка-волчица отшвырнула оба автомата вправо, вынутые обоймы – влево. – Вставай!

Великий Лео медленно поднялся с табурета. Поспешность вышла бы неуместной, зато теперь повеяло нелепой торжественностью. Чтобы избавиться от этого ощущения, Ховен сказал, впрочем, адресуясь более в пространство:

– Ты убила моего Волка, – хотя знал, что это не так.

Но русская тем не менее согласно кивнула в ответ. Она тоже знала, но охотно принимала убийство на себя. Ведь брат ее погиб. И значит, у истории пока нет конца.

– Вот два ножа. Очень хороших, их лезвия острее бритвы. Выбирай! – Она положила на табурет оба складных клинка. – Я поступлю, как обещала. Не стану оборачиваться. И буду драться в человеческую силу. Если победишь – ты свободен, а я умру. Если нет… Мне не будет жаль.

Великий Лео тоже не раздумывал, на это просто не было времени. Он протянул руку к табурету и наугад выбрал дуэльное оружие. Отличная конструкция, лишь слабое нажатие на скрытую пружину и вылетает обоюдоострое лезвие, это почти кинжал. Один удар в незащищенный корпус и все, достаточно, чтобы смертельно поразить врага. Удобная рукоятка – Великий Лео подбросил кинжал на ладони, но чем его достоинства могут помочь? Гауптштурмфюрер практически не владел приемами ножевого боя. Никогда не случалось в том нужды. Огнестрельное оружие – вот чем приходилось пользоваться. Ради того, чтобы уничтожить незваного противника, он был готов даже принять дуэль на двух автоматах, пусть расстреляют друг друга в упор, лишь бы сгинула русская. Но ведь наверняка обманет. Он, Лео, умрет напрасно, и не станет для нее препятствий обратиться. Впрочем, где гарантия, что все это с самого начала не обман? Однако очень скоро гауптштурмфюрер понял, никакого обмана нет. Девушка внезапно бросилась на него – Великий Лео еле-еле успел уклониться. Движения русской были столь размеренны и совершенны, что никакой сверхъестественной силы ей просто не могло понадобиться. Когда имеешь неоспоримое превосходство в своем классе убийцы, отчего же не драться честно?

Тили шла на ненавистного фрица с возвышенно грозным, но и одновременно бесстрастным лицом, и если бы орудие ее мести было несколько большим в размерах, она решительно напоминала бы смерть с косой, только без непременного черного плаща. Она уже поняла: вызванный ею на бой человек совсем никуда не годится в искусстве ножевой атаки. Он всего-то и умел относительно ловко увернуться от стремительно свистящего в воздухе холодного клинка, и то лишь потому, что Тили пока позволяла ему жить. Она ведь поклялась – нападение только в человеческую силу. Эсэсовец, однако, так неловко держал нож, зажав его в судорожно стиснутом кулаке, что Тили не пожелала продолжать бессмысленную комедию. В конце концов, не ее вина, если фашистский выродок не выучился, как следует защищать себя. Рукопашный бой с применением холодного оружия – это вполне доступно людям. Она сделала обманное круговое движение, и когда противник ее уклонился корпусом вправо, развернула ладонь, ловко перехватив рукоятку, в следующий миг острие пропороло мундир насквозь, и дальше, как в вязкую глину, вошло в живое тело, под диафрагму. Эсэсовец охнул и резко остановился, не сознавая до конца, что же с ним произошло. Потом согнулся пополам, пальцы его сжали костяную рукоять кинжала.

– Хочешь прожить еще немного, оставь как есть. Я не буду тебя добивать, – с варварским торжеством поведала ему Тили откровение. Пусть помучается ради нескольких минут существования! Ей действительно не было жалко.

Эсэсовец уронил руки и после плавно повалился ничком. Он не стонал и не просил, но был в полном сознании, смотрел снизу на Тили пустыми черными глазами.

– Помни мою доброту, пока будешь жив, – она уже издевалась, месть ее удалась сполна. – А мне пора.

Тили машинально подобрала с пола обоймы и оба автомата. Нужно было уходить, она и без того задержалась дольше необходимого. В любую минуту могли объявиться и те, другие. По крайней мере, Медведь, что ему стоит добраться вплавь? Зачем ей теперь убегать и, главное, куда, Тили не имела понятия, просто сработал инстинкт. Примитивное самосохранение гнало ее прочь от опасного места. В будущем ее существовании никакого разумного смысла для самой Тили не было, но она все равно торопилась скрыться.

На лодке она пересекла грот в обратном направлении, бросила ненужный уже ботик у небольшого причала в заливе, там же, где нашла. Кое-как пристроила весла, пусть думают – все так и оставалось в покое. Только поспешая вверх по ледяной, хорошо укатанной тропинке, вспомнила – а шуба-то позабыта в пещере. Но пока хватятся и сообразят, что к чему, она будет далеко. Присутствие двух приближающихся людей и одного оборотня ощущалось уже достаточно сильно, значит, в свою очередь, учуяли и ее. Быстро-быстро по тропинке на пологий склон, а это еще что такое? Небольшая ровная площадка, с десяток крестов, два свежих, остальные полузанесенные снегом. Ба, да здесь целое кладбище! Тили, не задумываясь, плюнула на ходу в ближайшее деревянное перекрестье. Сегодняшним вечером у опоздавшей троицы найдется, чем занять время! В пещере она оставила для них много работы, а на импровизированном погосте отныне прибавится постояльцев. Тут сердце девушки екнуло – у брата ее нет собственной могилы, даже крошечного холмика, у которого, пригорюнившись, можно вспоминать. По лицу побежали горячие ручейки – Тили не стала сдерживать плача, слезы ее застывали мгновенно ледяными солеными дорожками. Прочь! Прочь. Все равно куда. Забиться в щель и там тихо встретить смерть.

Когда небольшой отряд во главе с Сэмом подошел к заброшенной стоянке, русской давно уже и след простыл.

– Она жива, я это чую. Еще вчера знал. И здесь тоже была. Поглядите, кто-то перевернул сани и поставил их на полозья! – Медведь несколько раз обошел стоянку, принюхался. – Вчера запах был, а теперь нет. Вон оттуда! – Марвитц показал направление на соседнюю скалу.

Втроем они внимательно осмотрели расщелину.

– Ага, альпинистские штучки! Сам баловался в молодости! – довольно воскликнул Вилли, обнаружив тайник. – И сеть. Да какая! Прямо целый невод!.. Пустой!

– Она была здесь раньше нас. А теперь забрала оружие и ушла. Интересно куда? – Сэм вопросительно посмотрел на Герхарда.

– «Куда-куда»? Почем я знаю? Очень далеко. Но кажется, туда, – и Марвитц неопределенно махнул рукавицей в восточном направлении. – Оттуда мы вчера пришли.

– Что-о-о? Ах ты, боже мой! – непроизвольно схватился за сердце Сэм. – Оттуда, откуда и мы? Сообразила, значит. И лодка как раз на берегу. Ох, какой же я дурак! А еще называется командир! Да мне впору клозеты с помощью решета чистить на гауптвахте!

– Ты объясни толком, что случилось? И перестань вопить, от твоих криков у всех прибрежных пингвинов давно уж инфаркт, – Вилли теребил приятеля за рукав, призывая к спокойствию и требуя разъяснений.

– Непонятно, да? Она делает в точности то же, что до нее проделали мы. Повторяет наш маневр. Дошло наконец, балда? Хорошо, хоть бронированную дверь ей не одолеть! А шифр черта лысого угадаешь…

– Считаешь, она… Так чего же мы стоим, бежать надо! Обратно! – закричал Вилли и тут же напустился на Медведя: – Ты куда смотрел? У-у, колода бородатая! А если кто-нибудь сдуру возьмет и выйдет на площадку? В водицу поплевать да ножки поразмять? Об этом подумали?

– Галдишь хуже стаи сорок. А что пользы? Однако бечь надо, – встревоженно огляделся Марвитц. – Вот что, парни. Бросайте ваши палки да лыжи и садитесь-ка верхом. Имущество после подберем, кому оно сдалось? Только одежку мою захватите, штаны почти новые еще. И не вздумайте щипаться, не то скину на ходу. А чтобы шерсть драть, ни-ни!

Сэм и Вилли сначала не до конца поняли затею Медведя, но когда Герхард с ухватками бывалого капрала наскоро стал освобождаться от одежды, суть предложения им стала ясна. Если бы не чрезвычайная угроза, в данный момент неотвратимо приближавшаяся к базе, они бы сочли все происходящее за необыкновенное приключение.

– Да отойди ты! Неужто совсем из ума выжил! – Медведь оттолкнул прочь от себя Вилли. – Или не видишь, что близко!

Бохман поспешно отскочил, попасть в зону термального поражения – благодарю покорно! И вот они уже взбирались на загривок к Медведю. Первым влез Сэм, обхватил обеими руками мохнатую, приятно теплую шею, за него уцепился сзади Вилли, еще кое-как умудрился приткнуть на коленях куль с одеждой. Вся троица напоминала живую иллюстрацию к еще никем доселе не написанной сказке. Правда, сюжет ее никак не мог сгодиться для детей.

Едва добравшись до причала, они поняли – гости были. Были! Шуба Герхарда исчезла без следа. Оставалось лишь гадать на кругах по воде: ожившая утопленница-диверсантка покинула пещеру, не уговорив Сезам открыться, или?.. В состоянии легкой паники Герхард, уже ставший человеком, и с ним Вили что есть сил налегали на весла. Потом Сэм прогнал Бохмана на нос – он не попадал в ритм, одному Медведю грести было и сподручней, и быстрее. Очень скоро они причалили у швартовочного, пологого спуска перед бункерами.

– Какая глупость, Ховен! – с безнадежным восклицанием Сэм нагнулся и поднял свежий, не растоптанный остаток сигареты. Трофейный американский «Кэмел», никто, кроме Лео, эту марку на базе не курил. – Похоже, опоздали мы, парни!

Дверь бункера оказалась вовсе не закрытой, а только притворенной слегка, чтобы придать издали достоверную видимость. Каждый уже понимал, что его ждет внутри. Они побежали вдоль коридора. Медведь тихонечко ойкал, Вилли заплетался в ногах, такой же синюшный с виду, как бледная, светящаяся нежно голубая плитка, выложенная по стенам. Один Сэм был сумрачен и тверд, будто герцог Корнуэльский, получивший весь о подавлении мятежа Вандеи.

Из дверей кухни растеклась темная широкая лужа, они бросились сначала туда. Доктор и механик Георг – оба мертвы. Странно, что не растерзаны, а просто расстреляны. Сэм склонился над телом бедного Эрнста. Убивать врача – последнее дело, все равно что стрелять по Красному Кресту. Впрочем, откуда чужеземной дикарке было знать, доктор он или обычный смертный? Похоже, здесь никто и никому не задавал лишних вопросов. Сэм подхватил тела под мышки: негоже Эрнсту и механику Георгу валяться, будто они ненужный хлам, надо положить обоих прилично, как то и подобает покойникам. Но тут благие намерения Сэма в их самом начале истребил громкий, призывный вопль:

– Смит! Господи, Смит! Скорее! Он еще жив! – это кричал Бохман.

Сэм, покинув мертвых, бросился в общий зал. Ему сперва бросились в глаза два неловко раскинувшихся на нарах окровавленных трупа, а потом уже он рассмотрел на полу маленькую, скрюченную фигурку, будто бы заснувшую и от холода свернувшуюся ежом. Бохман как раз пытался перевернуть спящего человека на спину. Ему это удалось, и Великий Лео, а это был он, едва слышно застонал. Сэм теперь разглядел и массивную рукоятку незнакомого ножа, и мертвенную бледность лица гауптштурмфюрера, застывавшего в предсмертной маске. Спасти Великого Лео было невозможно, а если бы и возможно, никто из присутствующих все равно не знал как. Только вот куда же делась Лис? Рядом на полу Герхард поднял простреленную куртку, сосредоточенно вертел ее в руках. А гауптштурмфюрер открыл глаза. Вилли осторожно положил его голову к себе на колени и стал баюкать Лео, словно нежная мать умирающего ребенка.

– Ничего, ничего. Все будет хорошо. Мы немножко запоздали, но все будет хорошо! – в слезном отчаянии шептал он над телом Ховена.

У Великого Лео еще хватило сил, чтобы перевести мутный взгляд сначала на Вилли, на которого он посмотрел насколько смог строго, потом – в сторону Герхарда. Медведь стоял поодаль, по-прежнему держа в руках тряпье, бывшее некогда одеждой Лис. И вдруг гауптштурмфюрер заговорил хриплым, задыхающимся голосом, спотыкаясь на каждом слове:

– Она р-решила сама… Из-за м-меня… – Из горла Лео хлынула темная кровь, он закашлялся, но не умер. Он еще видел и теперь искал кого-то меркнувшими глазами.

Сэм тут же понял, кого. Он подошел и опустился рядом на пол так, чтобы Великий Лео мог его разглядеть.

– А-а! – протянул гауптштурмфюрер, узнав его лицо. – П-позаботьтесь о них… – Великий Лео попытался сделать жест рукой, но тело его уже не слушалось. – Помните… Я н-никогда… не искал с-себе оп-правданий. Даже с-сейчас!

Потом глаза его еще какое-то время видели свет, неровный, идущий от керосиновой лампы, так и не успевшей догореть. А после Великий Лео отошел в мир иной. Над ним в голос рыдал Вилли, не пожелавший выпускать мертвое тело из объятий.

– Демоны забрали его душу! – тихо и печально сказал сидевший рядом на полу Марвитц.

Конечно, Сэм понял, что имел в виду Герхард, произнося эти слова. Всего лишь хотел сообщить – пришлая нечисть погубила того, кого Медведь добровольно выбрал владыкой себе, дорогого ему по многим причинам человека. Но для Сэма представлялась истинной именно та скрытая правда, затаившаяся в переносном, глубинном смысле сказанных над покойником слов.

– Да помилует его Господь! Аминь! – и это было самое большее, чем мог напутствовать Сэм гауптштурмфюрера Леопольда Ховена, на его глазах отправившегося прямой дорогой в ад, но которого при жизни Сэму так и не удалось победить. И теперь лейтенант Керши вынужден был ради собственной чести признать очевидный факт. – Надо похоронить тела. После уже станем решать, как нам поступать далее.

Он снова принял командование на себя. Потому что теперь и в самом деле ношу сию переложить Сэму было совершенно не на кого.

– Больше никогда не придется мне выбирать между вами, – вдруг повернулся к нему Марвитц. – Но я не хотел, чтобы вышло так, как вышло.

– Ты ни в чем не виноват, дружище. Иногда бывает, что любой выбор – зло. Ловушка для человечества, не нами придумано, и не нам об этом судить, – попытался его утешить Сэм.

9

Когда кончается игра в три кости,

То проигравший снова их берет

И мечет их один в унылой злости.[18]

Проблемы начались в тот же день, к вечеру. Едва-едва успели Сэм на пару с Герхардом похоронить как должно всех погибших, как уже на обратном пути в пещеру погода резко испортилась. Медведь предупреждал, будет плохо, но даже он не ожидал, что настолько. К ночи ураган разбушевался в полную силу – и в заливе, и в самой пещере по воде пошла изрядная волна, ветер, словно морской божок, призывно дующий в гигантскую раковину, завывал внутри их укрытия, эхом отражаясь от каменных стен грота.

Жуткая эта мелодия особенно сказалась на психическом самочувствии Бохмана. Уже в первые минуты после смерти Великого Лео друзьям стало ясно – бедняга не в себе. Вилли забился в угол на нижние нары и так сидел, поджав ноги на турецкий манер, на вопросы не отвечал, изредка бормотал под нос непонятое. Когда Сэм и Герхард вернулись и соорудили нехитрый поминальный ужин, он отказался от пищи. И не отказался даже, а просто не взглянул в сторону миски, которую Медведь заботливо примостил рядом с ним. Шутка ли, стопку спирта не уговорили выпить, хотя Вилли и повернул неохотно голову на резкий запах. Они уже легли спать, а Бохман по-прежнему сидел в своем углу, несвязные слова исторгались из него все реже. Так и нашли его с утра. Хотя какое там утро! Проспали часов шесть, устали смертельно, даже и Герхард. Он-то встал первым, зажег керосиновую лампу. Потом разбудил Сэма.

– Погляди, чего это с нашим Вилли? Все сидит и сидит. Уж не спятил ли? – повторял Марвитц, теребя Сэма за плечо, пока друг его окончательно не пробудился.

– Тут спятишь! Хоть ты, хоть я. От такой безнадеги. Мне, однако, с ума сходить некогда. Мне думать надо. – Сэм потянулся на койке. – Положение наше пакостное. Да оно и прежде таким было. Что с Лео, что без него. Не сильно-то изменилось. Ребят вот жаль.

Сэм спустил ноги на пол, нашарил ощупью скинутые меховые сапоги. Но надевать поленился, заковылял в сторону Вилли в одних носках.

– Чего это он? – не отставал Марвитц и тоже приблизился к Бохману, но тронуть его не решался. Только опасливо присел с краю, на нары.

– Ничего. Просто шок. Когда подразделение лишается командира, солдаты либо разбегаются в панике, либо бессмысленно топчутся на месте, ожидая того, кто примет командование на себя. А у нас все значительно хуже. Нам еще и отступать некуда. – Сэм решительно встал перед невменяемым Бохманом. – Самочувствие сейчас поправим. Извиняюсь заранее, герр конструктор, но меры придется применить радикальные.

И Сэм, довольно грубо вытащив за шиворот Вилли с нар, вздернул его перед собой во фрунт, принялся равномерно хлестать по левой и правой щеке. Результат сказался незамедлительно. Вилли возопил:

– Ты что, холера, с ума спятил? Ведь больно!

– Больно? Это хорошо. Если бы не больно, тогда плохо, – Сэм опустил занесенную для оплеухи руку. – Взрослый дядька, а сопли развесил. Только и дел у нас с Марвитцем, как с тобой нянькаться. Хватит, пора вставать и браться за ум.

– Не хочу, – злобно вдруг огрызнулся Вилли.

– Чего не хочешь? – Сэм не ожидал столь внезапной перемены и несколько растерялся.

– Вставать и браться за ум. Не хочу. Мне безумным лучше. И вам тоже. Только ты, Смит, пока этого не понимаешь. Но подожди. Неделя, другая, и ты тоже спятишь. Как миленький, – тут Бохман неожиданно всхлипнул. – Кому мы теперь нужны? И зачем?

– Ты думаешь, что был нужен Ховену? – Сэм не мог поверить своим ушам. Ведь нормальный же человек, как сильно удалось ему задурить мозги! – Ладно, не стану спорить, – Сэм подумал, что спорить и в самом деле вышло бы бесполезно. – Пускай нужен. Пускай герр гауптштурмфюрер тебе как мать родная. И теперь ты ее безвременно лишился. А что изменилось? Я спрашиваю: что изменилось до такой степени, чтобы жизнь твоя совсем утратила смысл? Ведь не ради Ховена ты остался?

– И ради него тоже. Точнее, он остался ради меня. Ради всех нас, – не унимался Вилли, беспомощно шмыгая носом. Похоже, он приближался к настоящей истерике.

– Бог с ним, с Ховеном. Но не только из-за него. Что-то же удержало тебя на базе? Что это было, Вилли? – желая хоть как-то достучаться до товарища, Сэм взял его за плечи, ласково развернул к себе, заглянул в глаза. – Ведь что-то было?

– Я хотел знать… – Вилли заплакал, не стесняясь и, кажется, даже не понимая до конца обстоятельства, с ним происходящие. – Хотел знать, что там, в «драконьей норе»… А теперь все…

– И вовсе не все. Вот она, нора. Рукой подать. А в багаже есть Разведчик. И я тебе обещаю, что пойду с тобой в тоннель. Очень скоро. Как видишь, ничего почти для тебя не изменилось. Товарищи наши погибли. Об этом нужно плакать. А ты? – Сэм укоризненно покачал головой. – Себя жалеть, разве же это годится? Живой, здоровый. Ни царапины на тебе. Сидишь в тепле. Скоро пойдешь исследовать свою «драконью пещеру». Рядом с тобой друзья, и они тоже пойдут. Ты помни, Эрнст и Ганс, и Георг с Бруно, они лежат на погосте, и не будет у них ничего. Никогда и совсем. От тебя все, что требуется, так это только перетерпеть. Как-нибудь перезимуем, перебьемся. И по весне придут корабли.

– Так уж и придут? – недоверчиво спросил Вилли, совсем по-детски, но плакать перестал.

– А как же, придут, – подал тут голос Марвитц. – Да ежели не придут, велика ли беда! Пусть только лед стронется, так и мы следом. Привяжем плот к нашему катеру, а на плот побольше горючего, и поплывем себе потихоньку. Хоть в Америку, хоть в Африку.

– Отсюда ближе всего в Патагонию, – уже осмысленно сказал Вилли. – Но вдруг у мотора ресурса не хватит? Предприятие не шуточное.

– А ты у нас кто? Конструктор. Вот тебе и вожжи в руки. Если сдохнет мотор, на веслах пойдем. Верно, Герхард? – Сэм обернулся к Медведю.

– Можно и на веслах. Еще и веселей. Скучно на дизеле плыть-то! – оскалился в ответ Марвитц.

– Завтра давай в нору, а? – Вилли теперь впал в иную крайность настроения, как бывает с людьми после очень сильных переживаний.

– Завтра не получится. Нам с Медведем предстоит одно дело. Так что придется немного подождать, – сказал Сэм и вдруг стал необычайно серьезным, будто заранее приготовился к неприятному.

– Какое-такое дело нам предстоит? – нахмурился в свою очередь Герхард. Чутье подсказывало ему, что приятель его задумал очередную гуманную и очень совестливую поганку.

– Надо разыскать ту девушку, – ответил Сэм, нарочно равнодушно глядя в пол.

– Это в буран, что ли? Ничего, успеем еще накостылять, чтобы ей прорубь бархатной подушкой показалась! – огрызнулся Марвитц. – Доберусь до стервы, узнает у меня, почем нынче мед и пчелы!

– Никому мы ничего показывать не станем! А девушку необходимо забрать к нам, – жестко и безапелляционно заявил Сэм.

– Ага! Мало она здесь натворила! Не всех курей передушила, и горшки покамест целые остались! – взъерепенился в ответ Марвитц. – Точно ты с ума спятил, а я решил, грешным делом, это один Вилли у нас за сумасшедшего.

– Ты только подумай, Герхард, дружище, – голос Сэма внезапно сделался вкрадчиво-ласковым. – Она сидит сейчас где-то одна-одинешенька. В лютую стужу, и ветер бушует, и голодно и холодно. И главное, у нее-то ничего впереди. Брата ее мы убили…

– А что наших полегло из-за этой одинешеньки? Тебе все равно? – сердито сказал Герхард, но и поежился, Сэм заметил это.

– Не все равно. Но и остановиться надо когда-нибудь. Иначе война не кончится. По своей воле или нет, однако она здесь. И мы здесь. Тоже не вполне ангелы. У каждого на руках кровь. Хватит наконец!

– И поэтому нам сквозь ураган идти искать негодную девчонку? Нет уж, вот стихнет буря, тогда поглядим… – Герхард говорил и смотрел в сторону, не желая встречаться с Сэмом взглядом.

– Когда стихнет метель, поздно будет искать. Незачем ей жить-то, пойми, голова садовая! Не от холода, она, конечно, помрет, и уж не от голода, точно. От безнадежности и тоски, по своей воле. Отомстить отомстила, а дальше что?

– Ничего, коммунисты, они живучие, – огрызнулся Марвитц, зная уже, что идти придется.

– Коммунисты, пацифисты – все люди. Оборотни они там или нет. Посмотри, девчонка больше ничего не взяла, ничего не тронула. В каптерке ящик гранат да мин с десяток, можно два таких бункера разнести в щепки. Значит, не за тем приходила. И мы ей не нужны. И никто больше не нужен. А надо сделать так, чтобы наоборот стало. Чтобы она увидела: и мы ей необходимы, и она нам. Я самыми простыми словами говорю, как могу, неужели тебе непонятно?

– Да понятно! Понятно. Что, прям счас и пойдем? На ночь глядя? – схватился за последнюю отговорку Марвитц.

– А тебе какая разница-то? День теперь короткий. И в метель что день, что ночь – все одно, тьма непроглядная. Так чего тянуть? – Сэм уже собирал заплечную котомку. – Поеду на тебе верхом, как давеча. Только нужно катер взять. На волне от надувного ботика толку мало.

– Верхом, надо же, – опешил от подобной наглости Герхард. – Хоть штаны запасные положи. Что же я перед дамой в чем мать родила? Ох, не к добру это все!

Сэм наскоро покидал в брезентовый рюкзак небольшой запас еды – пару банок тушенки и плитку шоколада, не позабыл и заветную флягу со спиртом. Сверху уложил одежку для Марвитца. Перед дамой без штанов и в самом деле не годится.

– Вилли, мы сейчас уйдем, надолго ли, нет, пока не знаю. Ты уж погрусти тут без нас, – Сэм говорил легко, как бы в шутку, выражение лица Бохмана до сих пор смущало его, вызывало некие скверные предчувствия. – Ты как, не против еще одного постояльца? Я понимаю, Великий Лео и все такое. Но это не наши с тобой счеты. Да и закрыты уж они.

– Мне без разницы. Совершенно. Хоть стадо мамонтов приведи, – безразлично махнул рукой Вилли и лег на койку. – Только лампу не туши. Я почитать хочу. Справочник по спецификации заводских дизелей. Раз уж на мою долю выпало чинить лодочные моторы…

– Вот и молодец, – последние слова Бохмана немного утешили Сэма, и он отошел сердцем. Хоть бы и моторы, лишь бы вывести приятеля из жуткого сомнамбулического состояния.

Он и Герхард тронулись в нелегкий путь. Впрочем, это лишь для фигуральной красоты было сказано – дорога вышла ужасной, и кабы не Медведь, ни за что бы Сэму не добраться до ее конца живым. Он зарылся по уши в жесткий медвежий мех, примерз к нему, сверху занесенный водопадами снега. Пальцы, цеплявшиеся за шкуру, пробрало до костей, они стали будто стеклянные, совсем ему непослушные, но и разжать их не было никакой возможности, как, впрочем, и пошевелиться. Дышать приходилось сквозь обледенелую шерсть вязаного шлема-намордника, воздух проходил плохо. Сэм один раз свалился вниз, потерял сознание, Марвитцу нужно было останавливаться, ложиться рядом и отогревать его. Но все же они добрались. Только у самого края едва видневшихся сквозь пургу скал Сэм понял, что Герхард привез его на место старой, разоренной стоянки, и, стало быть, девушка вернулась умирать, как раненый зверь в свое логово.

Медведь лапой поддел край могучего, неровно-конусообразного сугроба, потянул за темный лоскут. Он не ошибся, из-под снега показалась палатка. Завалившаяся на сторону, с провисшими брезентовыми боками, очень убогое жилище. Внутри такой же собачий холод, как снаружи, разве невыносимо душно и безветренно. Медведь стряхнул с себя Сэма, друг его окоченел настолько, что не сразу сообразил – уже приехали. Кое-как встал, не очень пока понимая, куда попал. И тут же опустился на колени, стоять в палатке особенно было негде. Однако полез в карман. Потом долго чиркал бензиновой зажигалкой, добился скудного огонька. Марвитц в облике человеческом спешно, скорчившись в три погибели позади, тащил из рюкзака штаны и свитер. Впрочем, он мог не слишком торопиться. В углу сидело существо. Вернее сказать, обмякший куль, будто ворох скомканного тряпья, и еще Сэм увидел глаза. Два ярких голубых, и один темный и пустой. Только мгновением позже сообразил – никакое это не третье сказочное око, а дуло обыкновенного армейского пистолета. Впрочем, судя по выражению настоящей пары глаз, безнадежно-равнодушных и, кажется, сияющих от непросохших слез, стрелять в него пока не собирались. Как не собирались и превращаться в опасное животное. С одной стороны, Сэма это как нельзя более устраивало. Но вот с другой…

– Опустите оружие. Прошу… – Сэм заговорил с девушкой на немецком. Потом для надежности повторил фразу по-английски. – Я британский военнопленный. В Антарктике оказался случайно и не по собственному желанию. Моя страна не воюет с вашей, – тут он осекся на миг. А вдруг это ошибка, и девушка никакая не русская коммунистка? Однако из славянских языков он все равно не знал ни одного. – Как вас зовут? Я – лейтенант Сэм Керши, батальон военно-полевой связи. А это мой друг. Герхард Марвитц. Медведь. Да вы, наверное, знаете.

Девушка никак не отвечала, но пистолетное дуло медленно приняло вертикальное положение. Марвитц устроился кое-как рядом, вместо шеста подперев головой брезентовый свод, кивал в такт словам, переминался с ноги на ногу – Сэм в спешке забыл прихватить для него не то чтобы обувь, а даже теплые носки.

– Ну что вам сидеть здесь в одиночестве? Лучше идемте-ка с нами. У нас тепло и есть свет, – замечание было своевременно, так как зажигалка в руке Сэма делала нешуточные попытки угаснуть раз и навсегда. – Никто вас не тронет и пальцем. Я обещаю. Мы обещаем. Правда, Герхард? – Сэм посмотрел на Медведя строго-выжидательно. Марвитц нехотя кивнул.

– Я к нацистам не пойду, – вдруг по-немецки ответила девушка. И, будто издеваясь над Сэмом, повторила то же самое на английском.

– А у нас нет нацистов. Как я уже сказал, лично моя персона в подданстве у его величества короля Георга. Медведь вообще даже документа не имеет о своем существовании. Правда, есть еще Вильгельм Бохман, изобретатель. Но, уверяю вас, он никогда не состоял в рядах национал-социалистов, – примирительно сообщил Сэм, желая перевести все в шутку. – И все же, как вас зовут? Неудобно обращаться к такой привлекательной мисс, не зная ее имени.

– Лейтенант Матильда Капитонова, – подумав немного, сообщила о себе девушка.

– Значит, вы действительно русская, – не то утверждая, не то вопрошая, произнес Сэм.

– Я советская, – с некоторым вызовом в голосе ответила ему Тили.

– Вот и хорошо. Значит, мы с вами союзники. А Медведя и конструктора Бохмана прошу рассматривать как гражданское население. Кстати, вам не мешает подкрепиться перед дорогой, – и Сэм свободной рукой полез в рюкзак. Подлая зажигалка тут же выскользнула из его пальцев, зашипев в снегу, окончательно погасла. – Ну вот. А хотел блеснуть гостеприимством, – сказал уже в полной темноте Сэм.

– Ничего, я все вижу. И она тоже, – раздался за его спиной голос Марвитца. – На-ка хлебни. Чистый. Не разбавленный… – В темноте громко закашлялись, а Марвитц продолжал: – Заешь шоколадиной-то. Во-от. А еще коммунисты, тоже мне!

– Грязный фашист, – выкрикнули из темноты, впрочем, не слишком агрессивно.

– На себя посмотри. По тебе блохи только оттого не скачут, что здесь их нет, – и Марвитц, уже обращаясь к Сэму, предупредил: – Буря стихает, может, на пару часов. Если идти, то лучше сейчас. Ты вот что, красотка. Собирайся, нечего здесь кукситься.

– Я не стану при нем превращаться. Пусть он выйдет, – судя по интонации слов, заявление это было явно адресовано Сэму для принятия соответствующих мер.

Но ответил вместо него Марвитц:

– Надо больно. Против такого ветра ты на брюхе три дня ползти будешь, маломерка. Сядешь позади моего приятеля. Только барахла много не тащи, – угрюмо и недовольно пробурчал Марвитц. – Нечего время тратить попусту. Знать, оно не казенное.

Девушка для вида еще немого поупиралась, то не желая ехать верхом на хаме, то припоминая свое советское прошлое и вражду к мировому фашизму. Наконец во имя пролетариев всех стран (Сэм весьма кстати припомнил подходящий лозунг) Матильда была убеждена. Чувствовалось, что втайне девчушка несказанно счастлива – погибать одной, конечно, нужно иметь уйму мужества, но если есть возможность избежать печального конца и если тебя настойчиво просят… Тили согласилась. Теперь, после того как месть ее была осуществлена и смерть казалась единственным выходом, потому что идеологической закалки уже не хватало, а настоящий абсурд существования умножился многократно, пришествие этих двоих виделось ей истинным спасением.

Обратно ехали куда медленнее. Хотя буран действительно стих немного, но и Марвитц тащил на себе двойную ношу. Лишний вес был для него пустяки, зато девчушке все никак не хотелось ехать спокойно. Дважды приходилось пересаживаться. Сначала Тили устроилась позади Сэма, но Медведь пару раз взъерепенился, встал на дыбы – слишком безжалостно Матильда колотила его пятками. Что он, лошадь, что ли? Она и Сэм переменились местами. Тогда девушке показалось, будто Сэм слишком уж тесно обнимает ее за талию. Да только какая талия, когда три слоя толстенной одежды? Но ничего, кое-как доехали.

Катер стоял там же, где был оставлен. Качался на волне. Сэм поднял брезентовый верх, чтобы защитить пассажиров от ветра, запустил мотор и стал у руля. Марвитц свернулся обиженно калачиком на корме, все равно занял половину свободного места. Девушка примостилась рядом с Сэмом.

– Если вы не фашист, то почему сдались в плен? – с некоторым высокомерием поинтересовалась она.

– Я не сдавался. Меня подобрали в бессознательном состоянии, – скромно ответствовал ей Сэм, памятуя о том, что в русской армии сдача в плен считалась чуть ли не страшной государственной изменой.

– А почему потом не выкрали оружие и не пустили себе пулю в лоб? – высокомерия в голосе у девчушки прибавилось больше прежнего.

– Потому что верую в Бога и пуританин. А самоубийство – смертный грех, – коротко разъяснил ей собственную жизненную позицию Сэм.

– Бога нет, – безапелляционно заявила ему лейтенант Капитонова.

– Это как сказать. К тому же право на религиозные убеждения – один из основополагающих принципов свободного общества, разве нет?

– У нас все попы – на стройках социализма, – гордо заявила ему русская вредина.

– А у нас там, где им и надлежит быть – среди вверенной им паствы. Впрочем, многие не брезгуют и ручным трудом, – в свою очередь с долей надменного юмора ответил Сэм.

– Вы не настоящий пролетарий, раз ходите в церковь, – уже обиженно сообщила ему девушка. И взглянула косо, из-под нахмуренных бровей.

– Я вообще никакой не пролетарий. Я лакейский сын. А потом студент университета. А еще позже младший ассистент и очень неудачливый изобретатель.

– А-а! – протянула девчушка не то разочарованно, не то с осуждением. Но тут же чисто по-женски заинтересовалась: – И что вы изобрели?

Но Сэм не успел ответить на ее вопрос. Они как раз очутились посередине грота, и Сэм наводил носовой прожектор в поисках пристани. Однако то, что зрительно попадало в широкую световую полосу, насторожило его. Сэм заглушил мотор, медленно стал разворачивать прожектор в пространстве. Увиденное потрясло его, хотя мало ли выпало на его долю всяческих переживаний за последние несколько дней?

– Господи! Медведь, что это такое?.. Ах, да… Детка, посмотри, я вижу то, что вижу? – он достаточно фамильярно обратился к русской Матильде, но девушка тоже встревожилась и пропустила «детку» мимо ушей. Сэм пошарил рукой по дну катера. Кинул Марвитцу рюкзак: – Ну-ка, поскорее. Она не станет смотреть. Да и не до твоих штанов сейчас… Герхард, хватит дуться, лучше взгляни!

Марвитц, прыгнув в воду, обернулся, а уже секунды спустя, мокрый и фыркающий, спешно одевался на корме. Сэм тем временем отцепил брезент и, перегнувшись через борт, озирался по сторонам. Грот в окрестностях «драконьей норы» выглядел совсем не так, как обычно. Повсюду плавали многочисленные обломки и лохмотья, да еще раскрошенные каменные глыбы возле входа в пещеру, выброшенные давно, при первом взрыве, теперь громоздились друг на дружку, опаленные до радужных цветов. А уже на камнях Сэм ясно различил жалкий черный каркас растерзанных до невероятия мотосаней.

– Что, черт возьми, здесь произошло? – выкрикнул он в пустоту.

– Надо бы поближе подойти и поглядеть, – предложил с кормы Марвитц.

Сэм так и поступил. Малым ходом, отталкивая багром от днища катера металлические обломки и куски дерева, они подошли на расстояние десятка футов от жерла тоннеля.

– Смотрите, слева по борту. Будто бы футбольный мяч? Или каменный осколок? Нет, это вряд ли, раз на плаву. Ну-ка… – Сэм склонился к воде, чтобы подхватить рукой заинтересовавший его предмет.

– Не надо! Ох, не тронь! – предупредительно завопил во всю глотку Марвитц, уже все увидевший, и неподдельный ужас прозвучал в его крике.

Но Медведь не успел с предупреждением – Сэм подхватил из воды непонятный корявый шар. Тот повис в его пальцах на каких-то скользких, светлых нитях, крутнулся вокруг своей оси. Сэм, позабыв про авторитет и командные полномочия, выданные им самому себе, заорал, как в кошмарном сне, непроизвольным жестом отвращения швырнул круглый предмет обратно в воду. Теперь шар плавал обратной стороной вверх, и каждый из пассажиров катера мог увидеть воочию и признать в нем оторванную человеческую голову. С пустыми окровавленными глазницами, в багрово-черных ожогах, только светлые волосы непонятно как уцелели и сохранили свой цвет, отмывшись в прозрачной воде.

Они наскоро причалили, не подбирая ничего более из волн, в полном молчании, словно боялись вызвать опасных призраков. Дверь они, конечно, нашли открытой. И во второй бункер тоже. Вот откуда взялись мотосани!.. Сэм заговорил первым:

– Он привязал к шлюпке наш плот. А на плот взгромоздил санки. Но Бога ради, зачем? – спросил он у Марвитца, хотя не рассчитывал получить ответ.

– Давай лучше в жилой пещере посмотрим, что и как? – здраво предложил ему Медведь.

– А это ваш конструктор там… плавал? – шепотом спросила Тили.

– Он. Больше некому. Мы последние остались, – печально произнес Сэм. – Потом все же надо будет похоронить по-человечески. Хотя бы голову.

А в обитаемом бункере они нашли… Правда, особенно искать не пришлось. Бумажный, чуть тронутый желтизной лист из запасов Ховена лежал на самом видном месте – посреди общей комнаты на табурете, придавленный справочником по спецификации дизельных двигателей. Сэм рванул записку к себе. Если к кому и мог обращаться в последний раз Бохман, то только к своему изобретателю-компаньону. Немного сбивчивый текст, видно, мысли у Вилли путались, но суть произошедшего стала Сэму ясна.

«Дражайший мой Смит. Прошу прощения за панибратство, но я такой, ничего не поделаешь. Пишу это письмо, если вдруг вы вернетесь прежде меня. Так не ищите, иначе можете все испортить. Дожидайтесь в терпении и стройте планы на будущее. А мой собственный план прост. Как это раньше не пришло в мою голову? И даже в ваши гениальные мозги, мой лейтенант и командир! Все дело именно в скорости, это же ясно, как простейшие начала арифметики. Не вдвое быстрей, а на порядок, дабы преодолеть критическую точку! Вместо того чтобы с осторожностью ковылять по норе до заградительного барьера, долой страховку и самый полный вперед! Мотосани, если выжать до конца газ, смогут дать вполне приличное ускорение. И тогда, чтобы прорваться к загадке пещеры, потребуются жалкие секунды. Уж простите, любезный мой соперник и компаньон, дожидаться вас не буду. Оттого, что не хочу. Должны же какие-то лавры достаться и мне. Как первооткрывателю. Впрочем, вру. Мне чертовски стыдно, и лучше сказать об этом в письме, чем после лично признаваться, глядя вам в глаза. В чистые и безгрешные, как у христосика! К вам, Смит, не липнет грех, даже когда у вас вместо молитвенника в руке автомат. А я распустил нюни. И главное, по кому? По Великому Лео, по арлекину в мундире! Но я докажу вам, что я не баба. Что ничего не боюсь. Что смысл моей жизни в моих руках, и к нему я сейчас устремляюсь. Вы, дорогой мой британский обалдуй, готовьте встречу и не жалейте спирта. Конечно, если все же вернетесь раньше меня. А если нет, то и послания моего, само собой, не найдете.

P.S. Кстати, как вам русская обортняшка? Ничего себе? Ну, так себе и оставьте. Довольно уж вам жить монахом! Иначе, клянусь на Евангелии от Великого Вернера фон Брауна, отобью у вас девчонку! Пока-пока!!!»

– Вилли все же полез в тоннель. Сам. А меня не дождался, – сказал Сэм, обращаясь одновременно и к Медведю, и к русской Матильде. Они оба терпеливо слушали, стоя рядом чуть ли не на вытяжку, пока Сэм читал письмо. – Бедный. Бедный! Он понятия не имел, с чем имеет дело!

– Наш Вилли в одиночку полез в «драконью нору»? На санях? – переспросил с потешно обескураженным видом Марвитц. – Нельзя его было оставлять одного. Малый совсем ку-ку! Вот и докукукался. Дракон его и съел.

– Почти так, – согласился с ним Сэм.

Говорить что-либо еще он не видел смысла. Он так устал от потерь и несчастий, не с неба свалившихся, а сотворенных людьми, его окружавшими. И гибель Бохмана даже не вызвала особенно острой и болезненной тоски, потому что уже он пережил и Волка, и Эрнста, и малышку Гуди, и многих других, и, наверное, совсем разучился чувствовать горе. К реальности вернул его звонкий, почти детский голос.

– Но вы сказали, будто приятель ваш понятия не имел, с чем имеет дело. В этой вашей драконьей берлоге? – полюбопытствовала Матильда. Она не слишком была огорчена, она совсем не знала Вилли, но вот напугана – да! – А вы имеете понятие?

– Не бойся, здесь безопасно. Вообще везде безопасно, если самому не лезть на рожон, – успокоил ее тревоги Сэм. – А понятие как раз я имею. Давно подозревал, теперь, кажется, даже уверен. Хотя тут ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Потом Сэм сбросил мокрую куртку и тяжелые от снега сапоги, завалился на нижние нары отдыхать. Ничего делать ему сейчас не хотелось. И Медведь, видимо, понял это, оставил его в покое. Потащил за собой девчонку:

– Пошли, пошли. Согрею тебе ведро воды. Смотри, какой колтун на голове, хоть сейчас стриги тебя налысо, – ворчал он по дороге.

– Попробуй только, фашист! Я тебе глаза выцарапаю, – щерилась в ответ Матильда, – прислужник империалистов и врагов народа!

– Какого это народа я враг? Твоего, что ли? Совсем рехнулась! То-то и оно, коммунизм этот кого хошь до скорбного дома доведет. Надо же, враг народа! Да я и в пределах ваших сроду не был. И не испекли еще тот крендель, который бы меня заманил! – ругался на нее Марвитц.

Так они и ушли, и в приоткрытую дверь камбуза еще долго была слышна их идеологическая перебранка с весьма комическим оттенком. Но Сэм не особенно вникал. Напротив, если бы кто посторонний случайно подслушал обрывочные слова, время от времени слетавшие с его уст, то при небольшой доли сообразительности смог бы извлечь для себя кое-что любопытное.

– Скорость метеоритного потока… Если она относительна… А потом учесть отклонение, наверняка в одной плоскости… система управления, скорее всего, повреждена, или сбилась настройка… тогда… тогда… если защитное излучение включено… Нужно было делать все наоборот… Мертвый механизм, корректировка в заданных параметрах… Н-да…

В условиях относительного мира и покоя их скромное трио прожило две недели. Марвитц и девушка постоянно собачились между собой, все больше выясняя идейно-классовые отношения, разумеется, безуспешно. Сэм иногда строго прерывал их взаимные препирательства, когда присутствовала явная угроза базарного скандала. Его слушались, даже русская, беспрекословно и с полуслова. Ненадолго спорщики замолкали, а потом все начиналось сызнова. Зато никто не впадал в тоску и не причитал о позабытости и позаброшенности. Сэм и Герхард сходили однажды на тюленя, не без успеха, и теперь на камбузе, чтобы не пропадало зря, солилось в бочонке мясо, когда свежего все наелись от пуза. Соль выпаривал Марвитц прямо из морской воды при помощи аппарата, довольно примитивного, но, кроме Сэма, никто бы не сумел построить здесь нечто подобное. Нынче Сэм мастерил самодельный ветряк. Нужных деталей не хватало, и он выкручивался, как мог. Зато поставят по весне, и будет у них электричество, а чтобы не сорвало в шторм, тут пришлось придумать особенную хитрость. При сильных порывах устройство должно было складываться на шарнирах само собой на манер портновского метра и таким образом избежать порчи. Впрочем, какая весна, тут бы зиму пережить! Горючего оставалось самую малость, но Медведь придумал способ, как экономней топить, что и в комнатушке поменьше не придется тесниться. С десяток оборотов в зверя, чтобы выделилось тепло, а превращаться обратно – это снаружи, холод к холоду. Действительно, зала прогревалась что надо, полдня никто не мерз. А потом Марвитц повторял процедуру сначала.

Сэм не терял времени даром и в научных изысканиях. Усовершенствовал Разведчика, подарив искусственному существу более мощный и цепкий двигательный аппарат, была на этот счет у Сэма одна рискованная мыслишка. И еще выяснил наверняка – превращения оборотней действительно зависят от уровня развития их самосознания. Ни Матильда, ни ее покойный брат Георгий, ни Марвитц, насколько он помнил себя, ни разу не попадали в иное пространство «шкафа», пока им не исполнилось примерно лет пять-шесть. То есть до тех пор, пока не стали более или менее осознавать себя как личности относительно окружающего мира. Возможно, материальная их сущность вообще была ни при чем. А нарушение и действительное искажение реальности происходило в духовных сферах и не являлось врожденным. Как если бы их сознание, до определенной поры развивавшееся нормально и вполне по-человечески, вдруг выбирало иную дорогу и отклонялось в сторону. Будто дерево, передумавшее внезапно расти прямо и давшее только боковые ветви. Тогда понятно, почему процесс затронул обоих близнецов, и даже модус превращения у них оказался один – волчий. Брат и сестра, связанные теснее, чем кто-либо, непосредственно влияли друг на дружку и оттого изменялись в одном направлении. Однако практической пользы от собственных выводов Сэму не было никакой, кроме разве морального удовлетворения от добросовестно выстроенной и пока принципиально никак не проверяемой гипотезы. О Бохмане он старался не думать. Хотя и спрашивал себя, можно ли считать глупой и бессмысленной гибель человека, настолько одержимого стремлением к своей цели, пусть и не нужной никому, кроме него, что риск и смертельная опасность не принимались в расчет ради жгучего желания этой цели достичь. И цель эта сначала спасла Вилли от безумия, а потом, ввергнув в безумие еще худшее, его погубила.

Да, Сэм старался не думать, запретил сам себе. Неразрешимый вопрос из разряда «есть ли численное выражение у бесконечности?». Но все же нечто, подспудно зревшее в нем и не дававшее покоя, однажды вышло наружу. Когда совсем уж стало невтерпеж. И Сэм в один прекрасный день, вернее, в одну вполне обыденную ночь, принял решение. Насколько оно случится для него роковым, да и не только для него, он не знал и даже предположить не мог. В глубине своей души он не слишком отличался от безвременно и трагически погибшего Вилли Бохмана, разве что совал голову в пасть льву, предварительно высчитав мощность его челюстей и силу укуса. И то приблизительно.

10

Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,

Пред кем ничтожны и стена, и меч;

Вот, кто земные отравил просторы.[19]

– И что собираешься делать? – спросил Марвитц из-за его плеча.

– Скоро узнаешь, – ответил ему Сэм, снаряжая Разведчика в дорогу.

– Чего там знать! Решил сунуть голову в «драконью нору»? Одну дурную башку уже закопали. Теперь, стало быть, твоя на плечах сидит плохо? – Марвитц неодобрительно засопел.

– А там, правда, дракон? – заинтересовалась Тили, сидевшая рядом на нарах с каким-то шитьем; от захватывающего предположения ее бросило в дрожь, и она укололась. Ойкнула.

– А правда, что коммунисты не верят в сказки? – вопросом на вопрос ответил Сэм. – Или только в Бога?

– Наука точно доказала, что Бога нет! – упрямо повторила старую песенку Тили, слегка обидевшись, что так и не получила сведений о правдоподобности дракона.

– Ну-ка, ну-ка! Если ты при мне хотя бы отчасти воспроизведешь сие доказательство, клянусь: немедленно запишусь в атеисты! – Сэм вроде и шутил, но в действительности все выглядело не так-то просто. Незнамо как, но в последние дни он умудрился закрепиться на позициях школьного ментора, внушающего глупой детворе азбучные, но от этого все равно малопонятные истины.

– Бога нет, потому что бытие определяет сознание, – сообщила ему Тили чуть ли не единственное теоретическое положение, усвоенное кое-как еще на школьной скамье.

– А что такое бытие? – терпеливо задал наводящий вопрос Сэм. Он счел за лучшее следовать ироническому методу Сократа, иначе разговаривать с русской упрямицей было бы бесполезно. О Сократе же девушка знала лишь то очевидное обстоятельство, что был он, кажется, древний, а может, не очень древний грек.

– Что? Ну, это… То, что можно потрогать руками, – осторожно ответила Тили.

– Радиоволны нельзя потрогать руками, стало быть, их нет? – с самым серьезным видом осведомился у нее Сэм. И попросил: – Закрой глаза.

Тили послушно зажмурилась что было сил. Игра ей начинала нравиться.

– А теперь скажи, где ты есть? Представь, в какой точке своего тела сейчас находишься именно ТЫ. Голова, рука, нога, а может, ухо? – вкрадчиво произнес Сэм. – Нет? Тогда мысленно представь Луну. Может, ты на Луне? Или на Кассиопее. Это звезда такая. Или летишь с огромной скоростью по небу? Так где же все таки ТЫ?

– Я не знаю, – растерянно ответила Тили, но так и не открыла глаза.

– ТЫ нигде, и тем не менее ты есть. Хотя ты не рука, не тело, не голова, ты везде и ни в какой определенной точке. Получается, бытие не всегда можно потрогать руками. И даже порой нельзя обозначить ему определенное место. Поэтому место – суть пространство, которое всегда больше материи. Потому что первое содержит в себе второе, а не наоборот. Ты можешь представить абсолютно пустое пространство? Конечно, можешь! Но вот ощутить его не получится. Хотя именно в нем ты перемещаешься. А знаешь ли ты, что в мире есть простые частицы, совсем не имеющие массы покоя? Фотоны, например. Ты не знаешь, что такое масса покоя? Эти крохотные элементы перестанут жить, если когда-либо остановятся. Теперь понятно?

– Все равно. Материя – объективная реальность, – Тили открыла наконец глаза, произнося вторую заповедь, выученную в школе.

– Конечно, реальность. Но что подчиняет себе материю? Физический закон. А откуда, по-твоему, взялся он? – спросил Сэм и отвернулся, чтобы, упаси бог, не улыбнуться.

– Как откуда? Произошел из материи! – гордо ответила закоренелая материалистка Сэму, словно неразумному несмышленышу.

– Ничто не может взяться из ниоткуда! Закон сохранения… Стало быть, вселенский порядок либо уже был в самой материи, либо кто-то внес со стороны. Во втором случае все ясно. А вот в первом? Тогда получается, материя изначально обладала разумом, да еще каким! Я бы сказал, Высшим Разумом! А что такое Бог как отчасти не самый Высший Разум, дающий закон. Я правильно рассуждаю?

– Ну, наверное. Только это сказки: про Адама и про райский сад. Я не верю. Людей на земле во-он сколько умерло и еще сейчас живет. Как они все могли родиться от одного человека? – в голосе Тили на сей раз прозвучал подлинный интерес.

– Что было раньше, яйцо или курица? И почему почетнее произойти от глупой обезьяны, чем найти себе более достойную родословную? Каюсь, об изначальном происхождении рода человеческого ничего путного я сказать не могу. Я при сем не присутствовал. Но ты мне тоже ответь на единственный важный вопрос. Почему я убеждаю в существовании Бога одно из самых удивительных, самых чудесных созданий на земле? Тебя, Матильда. Живое доказательство сидит сейчас передо мной и с полной серьезностью заявляет, что его, в смысле доказательства, не существует?

Тили крепко задумалась, и на этом их просветительский диалог заглох сам собой. Сэм, закончив возню с аккумуляторами, достал заветную фарфоровую коробочку, заправил разумное начало в Разведчика. Тот немедленно пришел в движение, чем-то по характеру напоминавшее броуновское.

– Никуда один ты не пойдешь, – не предупредил, а скорее сообщил о непреложном своем решении Марвитц. – Я с тобой.

– Конечно, ты со мной. Но учти, останешься на катере. И с него ни шагу. Пока я не позову. Или… – Сэм на секунду запнулся. – Никакого «или» не будет. До тех пор, пока не позову.

– Я же сказал. Один ты не пойдешь, – настойчиво, как отец непослушному дитяти, строгим и хмурым голосом повторил Герхард.

– А я не буду один. Со мной отправится Разведчик. Он хоть искусственное существо, но вполне надежен как напарник. Ты пойми, должен ведь кто-то, обладающий здравым смыслом, остаться снаружи. Так сказать, для прикрытия тыла.

– Ага. Оторванные головы ловить! – Но Марвитц все же внял доводам рассудка, пусть и неохотно. – Я тебя веревкой на всякий случай обвяжу. У меня есть хорошая, конопляная, не какой-то суррогат-заменитель навроде нынешних.

– Хорошо, согласен на веревку. Только чур! Тащить по моему сигналу! Если дерну, к примеру, три раза, – примирился со страховкой Сэм.

– Три раза, – повторил за ним Марвитц. – И все же я никак не пойму: зачем тебе лезть в эту клятую нору, если ты и так знаешь, что там внутри?

– Понимаешь, дружище, я знаю или, скорее, с большой достоверностью, предполагаю, ЧТО там такое. Но не могу сказать, ЗАЧЕМ оно там? Это и предстоит выяснить.

К норе они подошли малым ходом, Герхард застопорил двигатель. Покореженные загогулины мотосаней мешали взобраться по обломкам, и Сэм, с трудом отодрав вплавленный в камень остов, сбросил их в воду. Потом из заплечного мешка извлек пульт управления и новый приемник-наголовник, изящное и более легкое сооружение из стальной проволоки и станиоля. Медведь кинул ему веревку.

– Смотри, обвяжись как следует! – крикнул он и передал Сэму на руки Разведчика, опасливо держа шевелящегося стального жука поперек туловища.

Сэм завязал надежный узел, обернув «настоящее конопляное» вервие дважды вокруг талии. Опустил Разведчика наземь и осторожно вошел с ним в тоннель.

Они продвигались гуськом. Впереди Сэм, за ним, на строго заданном расстоянии в два фута, его железный друг. Шли медленно. Когда оказались в зоне возле предполагаемого включения барьера, Сэм отдал приказ лечь. Он пополз, не поднимая головы, будто на военных учениях, только с гораздо меньшей скоростью, за Сэмом распластался Разведчик, потешно загребал металлическими лапами, производя неприятный скрежет. Они устремились вперед, будто две неловкие черепахи, следующие за солнечной тенью. Тоннель загибался и уходил все ниже, точка волнового удара давно была пройдена. Свет вдалеке, хотя и тусклый по-прежнему, значительно возрос по своей силе. Сэм отключил фонарь за ненадобностью. В общей сложности через полчаса он и Разведчик подошли, точнее сказать, подползли, к нужному месту. Сэм переключил реле настройки, приказав стальному жуку держать приемники востро и сообщать обо всем увиденном и услышанном в материальных и электромагнитных сферах.

– Так я и думал, – шепотом сказал Сэм, обращаясь к «игнису», потому что более ему не к кому было обратиться. А поделиться хотелось.

Разведчик откликнулся картинкой, почти в точности повторявшей ту, которую Сэм и без него видел собственными глазами. ЭТО лежало в конце тоннеля, в тупике или на исходе пути, проложенного странным агрегатом для себя. Веретенообразная конструкция, футов тридцать длиной, согнутая в форме полумесяца и наполовину засыпанная мелкой каменной крошкой. В наиболее толстой части виднелись остатки то ли антенн, то ли зенитных установок, то ли иных вспомогательных устройств, оплавленная поверхность мертвой туши слабо светилась, будто гнилушка на ночном болоте. Но было ли заблудшее, инородное тело действительно мертвым, вот вопрос? Сэм подполз поближе, увлекая за собой Разведчика. Тот старательно щупал эфир, пока выдавая лишь спектральные кривые довольно безопасного, нежесткого излучения. Правда, совершенно непонятной природы.

– Попробуй, что ли, пообщаться? – обратился Сэм к «игнису» и повторил задание радиокодом.

Ждать пришлось недолго. Стальной жук и веретено скоро нашли общий язык. Разведчик начал передачу для своего хозяина.

– Как? Не может быть! Ты уверен? – в изумлении воскликнул Сэм, на миг позабыв, что «игнис» не воспринимает звуковые волны. Но уж очень велико было его удивление. – И ради этого? И только-то?

Перевести слова в электромагнитные сигналы Сэм, однако, не успел. Картинка радикальным образом изменилась. Сэм выронил пульт, настолько он опешил от неожиданности. Но тут же понял, вернее, почувствовал какой-то первобытной, еще нечеловеческой интуицией, что обмен информацией и сообщение в этот раз адресованы не ему. И на смену пониманию вдруг пришел настоящий холод такого же первобытного страха. Усилием воли Сэм удержался, чтобы не впасть в состояние паники. «Спокойно, спокойно. Еще ничего не ясно. Надо только подобрать пульт и вернуть контроль», – это были последние мысли Сэма перед тем, как Разведчик напал на своего хозяина. Одно стальное щупальце пропороло бок, второе попыталось полоснуть по горлу, Сэм еле-еле успел его перехватить. Сознание не успевало справляться с оценкой происходящего, зато голый, животный инстинкт не подкачал. Свободной рукой Сэм дернул что было мочи за веревку. Трижды. И немедленно некая сила выхватила его из цепких лап Разведчика, потащила прочь. Путешествие обратно вышло быстрым, но очень болезненным. Сэма безжалостно колотило о каменные стены тоннеля, разорванный бок стремительно набухал кровью, веревка впилась под ребра. Но главное было терпеть, и Сэм крепился, пока его не подхватили другие, не слишком нежные, зато дружественные лапища Герхарда.

– Я же говорил! Ох, я же говорил! – причитал Марвитц, пока спускал Сэма на борт катера.

– Не трогай меня, не надо! Я сам. А ты… скорее дуй к нашему берегу, – Сэм рванул на себе куртку, потом свитер и рубашку, попытался лоскутами зажать рану, чтобы остановить кровь. Темную, почти черную, которую тело словно выплевывало наружу пульсирующими сгустками. Он не очень понимал в анатомии, но, кажется, сильно повреждена была печень. И, судя по стремительно ухудшавшемуся самочувствию, времени у Сэма оставалось не очень много. А ему, напротив, очень многое еще надо успеть. Если не сделать, то хотя бы сказать. Сэм что было силы, прижал рану обрывками ткани. Сколько ему необходимо? Минут пятнадцать? Этого хватит с избытком. Через пять минут Герхард, словно молодой жених невесту, уже вносил его в бункер.

– Я сейчас, дружище, я сейчас! Только потерпи немного!.. Тильда! Да где же ты запропастилась!.. Тильда! – закричал Марвитц во всю луженую глотку, впрочем, девушка уже примчалась из кухонного отсека, где готовила нехитрый обед в честь путешественников. – Давай бинты, спирт, нитку давай с иголкой!

– Постой! Не надо ничего! – Сэм ухватил Медведя за мощное запястье. Цепко впился ногтями. – Нет времени! Сядь и слушай!

Но взгляд его сказал все гораздо красноречивей слов. Гехард, пусть и нехотя, сел подле умирающего на нары, Тили рядом опустилась на колени, чтобы осмотреть рану.

– Я такие видела! Ему жить осталось всего ничего. – И вдруг всхлипнула: – Не умирайте, пожалуйста! Не надо!

– Некогда плакать! Слушайте внимательно… ч-что я скажу. – Сэму уже трудно стало говорить, но говорить было надо. И он решил, пока в сознании, он не остановится. – Герхард, посмотри на меня…

Марвитц послушно кивнул, вид его был столь жалок и беспомощен, что даже умирающему Сэму сделалось не по себе.

– Я не могу тратить силы на утешения. В-возьми себя в руки, – приказал он Герхарду.

– Я уже… Я слушаю… Что там вышло, в проклятой дыре? – спросил его Марвитц, и было видно – спросил, удерживая в горле рыдания, пока отступившие, но ждущие своего срока.

– Что было? Кха-ха… ха! – Сэм не удержался от смеха, на что рана в боку немедленно откликнулась новым фонтанчиком крови. И откуда ее столько? У Сэма закружилась голова. – Т-ты не поверишь… Теорема Пифагора… Пролететь столь-к-ко б-бог его знает от-к-куда… чтобы соо-о-бщить… А барьер… Всего лишь… противометеоритная… защита… и только…

На миг он потерял сознание, но глоток спирта, мудро поднесенный ему Тили, вернул ненадолго к жизни.

– В-все неважно. Кроме… эта м-механическая дрянь перевербовала Развед-дчика… подключила к своему п-питанию… не знаю как… З-задание любой ц-ценой. Д-до-ставка информации… Но нет рук… «Игнис» чинит теперь этот хлам, он в-взят под контроль. – Сэм перевел дух, кислорода ему не хватало. – У вас е-есть час. Много два… Лишнего не берите. Все мины, гранаты… Всю в-взрывчатку, что осталась от шахт… Она з-знает, как установить, – Сэм перевел мутный взор на Тили. – Завалите к черту… пещеру… и, г-главное, тоннель… система ответит л-лучевым ударом, она – дура… и купол рухнет… Но… Если выберется на свободу… и улетит на д-другой континент… мало ли каких дел… или в чьи руки… в мире война… Ты понял меня, Герхард? – Сэм попытался ухватиться за Марвитца, но у него не получилось…

– Понял. Я все понял. Вот только… – Марвитц не решился сказать: «Вот только провожу тебя в последний путь».

Но Сэм догадался и так. У него еще оставалось последнее дело, может, самое важное из всех. И он, собрав оставшиеся убегающие силы, сказал:

– Запомни… Ты… и Матильда… Вы не хуже прочих… А может и лучше… И в-вас двое… Когда выберитесь от-тсюда… Найдите клочок з-земли, посадите ч-что-нибудь, п-постройте дом… д-детей заведите… И живите… просто живите… не с-слушайте т-тех, кто придет и скажет… ч-что вам надо с-служить и у-уби-вать… Не с-слушайте… ни красных, н-ни черных, н-ни коричневых… Обещай… Мне…

– Я… да… Хорошо. Обещаю, – сдавленным голосом произнес Марвитц и, не стесняясь и не пряча лицо, зарыдал.

– Меня оставь з-здесь… Это пос-следняя воля… К-когда-нибудь расскажешь… обо мне… в-внукам, – еще успел попросить Сэм.

А когда его просьба отзвучала, с ней ушел и он.

Очень хотелось рухнуть на пол, завыть в полный голос и в тщетном, горьком исступлении скорбеть о покойном, но у Герхарда не было на это времени. Слезы пришлось оставить на потом. Он поспешно, но благопристойно уложил Сэма на козлах посреди общей залы, перекрестил наскоро, прикрыл одеялом с головой. Нужно поторапливаться, ничего не поделаешь, чтобы выполнить последний завет и не допустить беды.

Заряды он и Матильда установили быстро. Герхард не побоялся, проник в тоннель метров на десять, заложил взрывчатку и там. Около получаса заняло минирование несущих опор обеих ракетных шахт. Тили говорила, в какой точке лучше всего, Марвитц послушно выполнял ее распоряжения, все же у девушки имелся опыт побольше его собственного. Когда с главным было покончено, они наспех покидали в катер запас одежды и еды, немного керосина и походную рацию, оставшуюся еще от Бруно. Тили, не спросив разрешения, прихватила автомат и к нему ящик с патронами, так, на всякий случай, за поясом у нее, как обычно, покоился «вальтер» погибшего брата. Герхард не возражал, оружие, оно всегда пригодится. Когда оба они в последний раз и навсегда отплывали от пристани внутри грота, Марвитц, пройдя с четверть пути до выхода из пещеры, вдруг передумал, застопорил мотор, сообщив Матильде, что в этом самом месте у него дело. Он потратил почти все имевшееся в резерве время, однако поднял со дна при помощи трала – стальной сетки и небольшого крюка на лебедке очень тяжелый оцинкованный ящик. С удовлетворением вздохнул и даже игриво подмигнул Тили. «Архивы фашистские спасает», – подумала девушка, но как-то без обычной неприязни. Они с Медведем и вправду остались совсем одни.

Неприятность ждала их на самом выходе из грота: металлический кабель на катушке, идущий от центрального взрывного механизма к электрическому детонатору-аккумулятору на катере, вышел весь.

– И что теперь делать? – тихо спросила Тили, но эхо пещеры многократно усилило звук ее голоса. – Мы погибнем?

Марвитц подумал немного, вопрошая себя самого, как бы поступил его мертвый лучший друг. И тут же на память пришло некогда сказанное Сэмом наставление: «В любой, даже самой безвыходной ситуации всегда и прежде всего рассуди, что ты имеешь на своей стороне, не думая о противнике и его преимуществах. Тогда выход непременно найдется». Но что было на стороне Герхарда? Только оружие, детонатор и Матильда. И еще катер. А у катера – крылья. Никогда прежде ему не доводилось пускать в ход этот дополнительный ресурс, однако Бохман в свое время настойчиво заверял его, что в надводном режиме крохотное суденышко может развить небывалую скорость и даже перелететь через небольшое препятствие.

– Сейчас мы вернемся немного назад. Как следует разгонимся. И приблизительно на этом месте, но лучше чуть раньше, ты нажмешь на контакт. Я буду занят управлением, поэтому самое главное придется сделать тебе.

– А мы успеем? – глухим голосом спросила его Тили.

Из «драконьей норы» доносился нехороший гул, по воде пошла короткая и злая рябь. Оба они понимали, что их время теперь по-настоящему почти вышло.

– Успеем. Ты, главное, не прозевай нужный момент. – Марвитц возвратился назад на порядочное расстояние, повернул катер и переложил рычаг смены режима в правую сторону. Малютка-катер тут же будто вырос над водой – это выехали из-под днища и расправились его алюминиевые крылья. Герхард включил тумблер усиленной подачи топлива.

– Приготовься. И гляди в оба. У нас с тобой только одна попытка. Обратно вернуться уже не выйдет, – предупредил он Тили.

Катер рванул вперед под оглушительный грохот двигателя, с каждым пройденным дюймом набирая ход. Перед самым выходом из пещеры он буквально летел над водами, словно дух при сотворении мира.

– Давай!!! – закричал Марвитц, до отказа выжимая газ. Только бы сдюжил мотор!

Ответом ему была ослепительная вспышка света, горячее, огненное дыхание в спину, и вот уже катер выскочил на простор в залив. Герхарду на миг почудилось, что все обошлось и самое страшное осталось позади. Но тут ударила главная сила. Как и предупреждал Сэм, в бой вступила «драконья пещера», вернее, тайный ее обитатель. Прежний грохот и ураган взрыва даже не шли ни в какое сравнение с тем, что произошло потом. Катер их действительно взмыл в воздух и теперь летел метрах в пяти над уровнем моря, за ним, словно хвост за кометой, неслись раскаленные каменные глыбы и обломки поменьше, и все это в лучах яркого, неземного, очень белого света.

А несколько секунд спустя малютка-катер, закрученный внезапным воздушным вихрем, перевернулся вверх дном. Герхард и Тили с изрядной высоты рухнули в обжигающе холодную воду. Им еще крупно повезло, потому что крылатая посудина, пролетев неестественным образом немного вперед, врезалась в ледяную прибрежную скалу и от сильного удара взорвалась, оставив после себя клубы черно-оранжевого дыма.

Герхард и Матильда, отплевываясь от соленой воды, залившей им уши, нос и рот, кое-как догребли до берега, попытались выбраться на сушу. Они оказались довольно далеко от входа в тайный грот, впереди, в каком-нибудь десятке метров, догорал их катер – единственная, пусть и крохотная надежда на спасение. Марвитц оглянулся назад, туда, где еще сильно грохотало, и замер в остолбенении – никакой пещеры больше не было. Полуциркульные своды теперь оседали вниз, поднимая впереди себя гигантскую волну. А сверху полз ледник, его передняя часть, вот-вот готовый всей неимоверной массой рухнуть прямо в залив.

– Бе-ежим! – завопил что есть мочи Герхард, больно дернул Тили за руку, чтобы привести слегка опешившую девушку к нормальному восприятию мира. – Бежим, не то завалит!

Они бросились было спешно карабкаться по склону горы, уходящему вверх, как вдруг Марвитц внезапно наклонился и подхватил на руки массивный, сильно покореженный от взрыва предмет – цинковый ящик, наверное, выброшенный из катера ударной волной.

– Пригодится! – крикнул он на бегу, поспешая за Матильдой.

И вовремя. Потоки льда, хлынувшего на них, почти завалили собой узкую горловину залива. Все было кончено. Последняя воля Сэма исполнилась. Что бы ни было в «драконьей норе», но отныне ЭТО оказалось замурованным навсегда под толстым, многометровым слоем непроницаемой горной породы.

Мокрые, дрожащие от холода – нешуточного мороза, перевалившего в этот день отметку в сорок градусов, – Герхард и Тили поспешали в сторону покинутой базы. Превращаться теперь не имело смысла – одежда, оставшаяся на них, – единственное, чем они отныне располагали. И бросать ее или жечь вышло бы неосмотрительным. Ничего, на базе сохранилось еще много деревянных строений, как-нибудь разведут огонь, тогда и обсохнут. Герхард упорно тащил на себе загадочный искореженный ящик, а Тили все не решалась спросить, что же там такое?

Но база, притаившаяся в низине, ничем им не помогла, да и самой базы как таковой больше не существовало. Вторая половина ледника, отколовшаяся от береговой массы, устремилась в обратную сторону и накрыла лавиной почти всю долину. Если и уцелели под ней наиболее крепко сколоченные ангары, теперь над поселком выходило не меньше сотни метров ледяного покрова. И за год не разрыть тракторами, не то что двумя парами голых рук. У них не было теперь ни еды, ни оружия, ни хоть какого-то крова, у них не было отныне ничего. Только дурацкий ящик на руках Герхарда.

– Что там? – спросила Тили, все еще надеясь на чудо.

Вместо ответа Марвитц наклонился, опустил цинковый короб, сбил ударом замок.

– Что это за гадость? – Тили посмотрела ему прямо в лицо. Но тут же и сама догадалась о предметах, лежавших перед ней. – Золото в слитках? И ты спасал это барахло, рискуя жизнью?

– Я думал, в нем наше будущее, – удрученно сказал ей Марвитц.

– Мы станем его кушать вместо хлеба, – злобно ответила девушка.

– Ничего. Проживем как-нибудь. Будем охотиться. Сохраним одежду, а сами обернемся и так спасемся от холода. Надо только дождаться, когда сюда придут люди. Ведь когда-нибудь они придут? Не может быть, чтобы не пришли. Может, через полгода.

– Или через десять лет. А еще лучше через сто. Немецкая стоеросовая дубина, – выругалась Тили. – Вот что. Пока никакие люди не пришли, будем жить с тобой так, – Тили провела носком заледенелого мехового сапога черту, одной рукой указала на север, другой на юг. – По эту сторону я, а по эту сторону ты. И не вздумай переступать. Видеть тебя не хочу.

– Можно подумать, видеть тебя большое счастье, – обиженно откликнулся Марвитц.

– Тем более. По крайней мере, до той поры, пока не придут эти твои люди. И если они придут с оружием, мы не будем разбирать, кто они такие. Просто убьем их всех или хотя бы лишних и уплывем отсюда. Так велел нам Сэм.

– Не так он велел. Но пускай. Если станет совсем плохо, ты можешь прийти обратно, – на всякий случай примирительно сказал Марвитц.

– Не дождешься. И ты не смей ко мне лезть. Вы убили моего брата, – глядя в землю, неизвестно зачем сказала Матильда.

– А вы мою Гуди, – в тон ей ответил Марвитц.

– Грязный фашист! – выкрикнула Тили.

– Вонючая коммунистка, – пробурчал под нос Герхард.

Они разошлись в разные стороны.

Прошло два года. Или на несколько месяцев больше. Не важно. Волчица Тили по-прежнему жила у старой скалы-стоянки, где некогда погиб ее брат, Георгий Капитонов. Ни разу за все это время она не принимала человеческий облик, ни разу не переступала черту, означавшую границу ее владений. Охотилась на птиц и небольших детенышей тюленей. Как и чем жил Медведь, она не имела понятия. Только все чаще и чаще, наведываясь для проверки к заветной черте, она стала находить там небольшие и аккуратно сложенные холмики свежей рыбы, и было ей понятно, чей это дар и для чего он принесен. Она взяла в первый раз, не отказалась и в остальные.

Наступила третья весна их одинокого пребывания в Антарктике, когда Тили вдруг уловила посторонний шум и еще более посторонний запах. Волчица выбежала на скалу и тут же залегла, чтобы ее нельзя было увидеть с моря. К берегу, расталкивая корпусом небольшие льдины, подходила в надводном положении субмарина, явно собираясь пришвартоваться в подходящем месте. На корме ее красовался номер, а чуть повыше, на выступавшей из воды штурманской рубке – полустертый герб и немецкая свастика. Волчица продолжала наблюдать. Через час маневр был окончен, и на сушу перебралось несколько дюжин людей. Но внимание ее привлекли двое. Один в мундире капитана первого ранга кригсмарине, и второй, в тяжелой меховой дохе, с полным высокомерным лицом. Они переговаривались, стоя поодаль, но Тили, навострив слух, уловила каждое слово.

– Итак, дорогой Мартин, как я вам и обещал. Судя по секретной карте, это где-то неподалеку. Может, мы ошиблись на пару миль, но сейчас же начнем разведку.

– Но разумно ли верить карте? – глухо спросил его собеседник.

– Вы думаете, адмирал Дениц вас надул? Что вы, это не в его интересах. Тем более я сам поговорил с командиром «Швабии», и очень пристрастно, поверьте мне. База 211 точно здесь. Ракетные шахты, хорошо оборудованное укрытие, и люди, если они выжили. Чтобы отсидеться, идеальное место.

– Тут должно быть кое-что еще. Кое-что из партийных запасов, призванное обеспечить наше с вами будущее и будущее тех, кто еще верит в возрождение Третьего рейха. Вы меня понимаете? – шепотом, но достаточно громким для чутких ушей Тили спросил толстомордый.

– Оно надежно спрятано. А соответствующие указания на место мы найдем на самой базе, даже если ее население вымерло, все равно остались секретные шифры. Конечно, для вас, рейхсляйтер, это золото сущие пустяки, но на первое время хватит.

– Дай бог, мой друг. Дай бог! После нашей полной капитуляции только на него одного и можно уповать! – грустно заключил толстомордый.

А Тили сейчас же догадалась, кто перед ней. И корила себя, что не опознала толстомордого раньше. Ведь портреты высших чинов рейха брату и сестре пришлось запоминать в первую очередь еще в Москве. Но главным счастьем было узнать – высокий чин здесь в бегах. Если ее не подвел слух, из-за Полной Капитуляции! А это значит то, что значит.

Вот только что делать ей? Тили задумалась. Да самое простое. Спешить со всех лап к единственному существу, которому она действительно небезразлична. А вдруг, если он?.. Вряд ли. Слишком хорошо помнит Медведь, о чем просил его перед смертью Сэм. Хотя бы потому, что помнит она сама. А ведь погибший британский лейтенант был лучшим другом Марвитца, она даже изредка слышала медвежий рык, похожий на траурный стон, и не сомневалась: это плач по покойнику. Сэм завещал, и Марвитц пойдет на что угодно, лишь бы выполнить данную им клятву. Тили теперь совсем не против присоединиться. Что и говорить, невыносимо было существовать столь долгий срок одной, да еще в облике животного, она давно пришла бы назад, если бы не природное упрямство иничем неистребимая гордость. Однако глупо было все.

Она без труда отыскала его берлогу. Спит, увалень этакий, и хоть бы хны! Ничего, уж она, Тили, отучит его храпеть средь бела дня, когда все порядочные люди должны заниматься делом. Только дайте срок. Загребая всеми четырьмя лапами, она стала лихорадочно рыть снег. Не превращаться же, в самом деле, на холодном ветру, что с самого утра дул со стороны материка. А человеческого голоса у нее пока нет. Закончив работу, красивая волчица села на задние лапы, свила в колечко изящный хвост. И тихонько завыла.

Весьма скоро из берлоги послышалось шевеление, потом недовольное урчание. Потом удивленное хмыканье, потом радостный звериный рык. Наружу очень неуклюже вывалился тощий, громадный медведь. Он посмотрел на волчицу, затем на небо, и только после перед собой. И прочитал, сложил в слова выведенные в снегу буквы. У него получилось. Послание было коротким, но в нем заключалось все. SIE GEKOMMEN…. ОНИ ПРИШЛИ!!!

КУДА ВПАДАЮТ РЕКИ

Все до того рассудком стали слабы,

Что люди верят всякому вранью.

И на любой посул толпа пришла бы.

Так кормит плут Антоньеву свинью

И разных прочих, что грязней намного,

Платя деньгу поддельную свою.

Но это все окольная дорога.[20]

Внутри дворца, в большом, светлом, блестящим хромом и золотом парадном зале уже собралась изрядная толпа галдящих подростков и их молчаливых, солидных наставников. Во всю стену позади ораторской трибуны из красного дерева раскинулся ярко-голубого цвета транспарант, гласивший: «Добро пожаловать на церемонию представления!» И ниже чуть более мелкими серебряными буквами: «Секция космогации и космонавигации. Молодежный международный исследовательский центр имени Сэмюеля Гильдебранта Керши. Лондон. 2032 год». В толпе возбужденно переговаривались, шикали друг на дружку молодые люди в возрасте от шестнадцати до двадцати лет самых разных национальностей, юноши и девушки, одетые нарядно и кто во что горазд, с полной свободой для воображения. У каждого на груди с левой стороны переливался крошечный квадратик-экран объемного информатория, где сменяющиеся надписи и картинки сообщали имя владельца, страну и город, а также организацию, представителем которой он являлся. В паузах мелькали пестрые панорамные снимки соответствующих зданий и пейзажей, чтобы можно было не только прочесть, но и составить конкретное представление.

Гуссейн и Сольвейг стояли рядышком у самого края, подле белоснежной керамической колоны, где было много просторнее, чем в центре огромного зала. Они познакомились только накануне, и оба очень были рады этому обстоятельству. Смуглый улыбчивый парень из Сидона, и белокурая, коротко стриженая девушка из Гетеборга. Довольные, они тихо переговаривались, в то же время не сводя глаз с монументального сооружения по правую сторону от трибуны. Загадочный сюрприз, представления которого все ожидали с таким нетерпением, покуда был надежно спрятан от любопытных великолепным шелковым покровом, расписанным золотыми созвездиями вперемежку с формулами астрономических законов.

– Дорогие мои юные друзья, позвольте начать! – это поднялся наконец на трибуну председатель ММИЦа, знаменитый и заслуженный доктор Карлофф. – Сегодня мы представляем всеобщему вниманию наше любимое детище, созданное и собранное такими же, как и вы, молодыми и талантливыми ребятами в лабораториях лондонского центра! Итак, «Прометей»!

В зале дружно зааплодировали, раздалось радостное улюлюканье, кто-то даже присвистнул от восторга. Шелковое покрывало упало и обнажило для алчущих взглядов вожделенный предмет. Сольвейг и Гуссейн вытянули шеи и привстали на цыпочки, желая рассмотреть аппарат во всех подробностях. Красивое, блестящее веретенообразное тело «Прометея», сверкавшее, как жидкая ртуть, в лучах квазикристаллических ламп, загнутое наподобие полумесяца, выглядело впечатляюще. Само собой, это был не настоящий космический корабль или станция и даже не полноценный исследовательский спутник. У тех размеры в сто, а то и в тысячу раз превосходят скромное тридцатифутовое туловище новой учебной ракеты. Зато задача, которая поставлена перед «Прометеем», куда почетнее и значимее, по крайней мере, на взгляд присутствующих здесь ребят.

– Уже завтра наш «Прометей» отправится на Гренландский международный космодром! Экипаж доблестного «Перегрина» и лично капитан Лазарев, вылетающие для стратегической разведки в район Марса, взялись вывести наш аппарат в нужное для старта место, – сообщил доктор Карлофф то, что все присутствующие знали прекрасно и без него. Но все равно приятно было услышать праздничную информацию снова. – Однако, прежде чем я продолжу рассказ о маленьком чуде, созданном юными умами, считаю необходимым вернуться немного в прошлое. Ибо никому не позволено забывать и пренебрегать теми великими и самоотверженными людьми, которые есть честь, слава и гений нашей страны. Не все они были признаны при жизни, не всех их баловала судьба!

– Уж это точно! – сказал тихий насмешливый голос позади Сольвейг.

Девушка обернулась и увидела стоящего позади нее высокого, плечистого, немного нескладного парня, впрочем, с весьма приятным и умным лицом. Юноша подмигнул ей, прищурил красивые голубые глаза, кивком указал в сторону трибуны, будто бы спрашивая у Сольвейг, что она думает по поводу оратора. Сольвейг прыснула и отвернулась.

– Теперь многие исследовательские центры и учебные колледжи, даже улицы и космические тела носят его славное имя! Но наследие Сэмюеля Гильдебранта Керши едва не было утрачено для человечества навеки! – продолжал грохотать со своего возвышения доктор Карлофф. – Если бы не счастливая случайность! Если бы скромный сотрудник, а впоследствии биограф великого ученого доктор Генри не обратил внимание на заброшенный, приготовленный к уничтожению рукописный архив! Если бы не извлек его на свет Божий! Кто знает, на сколько лет, а может, даже веков наши передовые технологии застряли бы в непроходимом тупике! – Доктор Карлофф на секунду перевел дух, прежде чем углубиться в краткое жизнеописание Сэмюеля Гильдебранта Керши, которое большинство ребят в зале помнили наизусть. – Как известно, великий изобретатель геройски погиб в период Второй мировой войны, во время вражеской морской атаки в тысяча девятьсот сорок втором году!

– В сорок третьем, тюлень ты этакий! – снова хихикнул позади Сольвейг тот же насмешливый голос. – В сорок третьем! И не в море, а на материке Антарктида, в западной части Земли Королевы Мод!

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво нахмурившись, повернулся к нему Гуссейн. – Ты вообще кто такой и откуда?

Отвечать не понадобилось – на груди у парня в стереометрическом квадрате поочередно вспыхнули две информационные надписи. «Сэмюель Георг Марвитц» и «Молодежный филиал ММИЦ. Аргентина. Буэнос-Айрес».

– Сэмюель Георг, говоришь? – спросил парня Гуссейн.

– Я ничего такого не говорил. А читать ты умеешь, – снова засмеялся верзила, но так добродушно, что Гуссейн и Сольвейг улыбнулись тоже вслед за ним. – Моего отца звали Георг Сэмюель, и моего сына тоже так будут звать. У нас в семье все мальчики должны носить имя или Георг Сэмюель или Сэмюель Георг. А всех девочек зовут одинаково Гудрун.

– Ты живешь в Буэнос-Айресе? И забрался в такую даль ради старта «Прометея»?

– Я не живу, я учусь в Буэнос-Айресе. Но вырос я в предгорьях Анд, в нашем поместье «Исбьерн». Это по-норвежски означает Полярный Медведь. И семья моя осталась там.

– Откуда ты знаешь про Сэмюеля Керши? Или только что выдумал сам? – задиристо спросила парня Сольвейг.

– Оттуда, что мне рассказал об этом дед. Они оба были в Антарктиде во время войны. Меня, кстати, назвали в честь дедушкиного друга Сэмюелем, и моего отца тоже.

– Ну и горазд же ты врать! Да твоему деду должно быть сто двадцать лет, а то и больше, чтобы он мог воевать вместе с Сэмюелем Керши! Столько не живут! – расхохоталась Сольвейг, на нее зашикали со всех сторон.

– Это обычные люди не живут! А мой дед – оборотень! Он самый замечательный. Он и бабушка Матильда! – снова улыбнулся загадочный парень.

– Допустим, твой дед лучший в мире. Про своего я бы тоже так сказал, – рассудительно ответил парню Гуссейн. – Но что он первоклассный сказочник, то тут к цыганке не ходи.

– Ты не представляешь, какую свободу дает возможность говорить правду, в которую никто и никогда не верит! – усмехнулся Сэмюель Георг и снова хитро прищурился.

– Давайте слушать дальше! – призвала их обоих к порядку Сольвейг.

Доктор Карлофф как раз закончил свой панегирик по безвременно ушедшему изобретателю и теперь переключился на достоинства и перспективы «Прометея».

– Конечно, «Игнис 12-б», которым оснащен наш посланник к далеким цивилизациям, намного более совершенный и многофункциональный кристаллический мозг! Ему доступны решения, о которых сам изобретатель не мог и мечтать!

– Много ты знаешь, о чем мечтал Сэм Керши, – печально пробурчал рядом парень из Аргентины и посмотрел на Гуссейна: – Ладно, молчу, молчу.

– Перед «Прометеем» стоит непростая, но вполне посильная для него задача! Обнаружение цивилизованных братьев по разуму в открытых просторах космоса! Может быть, пройдет сто, а может быть, и тысяча лет, кто знает, когда наш «Прометей» вернется назад с радостной вестью! – С пафосной ноты доктор Карлофф наконец соизволил перейти на нормальный человеческий язык: – Итак, рассмотрим подробнее, что предстоит исполнить нашему посланцу на его нелегком звездном пути. Обнаружив планету с населенными городами, примерно соответствующими нашему уровню развития, он должен осуществить посадку на это космическое тело. Причем в районе, где плотность населения равна приблизительно нулю, дабы не нанести невольных повреждений и не вызвать мировоззренческого шока. После того как «Прометей» будет обнаружен учеными далекой и цивилизованной планеты…

– Как же, будет, держи карман шире… – опять засмеялся парень, но на этот раз Сольвейг и Гуссейн с интересом обернулись к нему, ожидая продолжения комментария. Слегка занудный лектор уже успел им поднадоесть. – С точки зрения доктора Карлоффа, идеальное место для посадки на Землю – антарктический материк. А поскольку заходить в подобный район для приземления необходимо с полюса планеты, то навигационная система может не справиться с управлением. О вероятности обнаружения и говорить не приходится.

Гуссейн и Сольвейг озадачено посмотрели друг на друга, такое простое рассуждение не приходило им в головы. Получалось, что в «Прометей» заложили две взаимоисключающие задачи.

– Наш «Прометей» снабжен самой совершенной системой противометеоритной защиты. Ни одно тело, имеющее объем, а главное, скорость выше пороговой, не сможет приблизиться к кораблю-посланнику. «Прометей» способен прокладывать себе путь среди астероидов, при посадке термальные и импульсные пушки расчистят любое необходимое место и сделают его удобным! Но самое важное – «Прометей» настроен так, что его мозг готов до конца исполнить поставленное перед ним задание. И не отступить.

– Даже если ему придется убить кого-нибудь. Ведь эта бандура не в состоянии отличить живое от мертвого, – снова прокомментировал выступление Сэмюель Георг.

Сольвейг и Гуссейн переглянулись уже встревоженно.

– Теперь о главной задаче «Прометея»! Суть ее удивительна и проста. Сообщить разумным цивилизациям, что они не одиноки во Вселенной! – Доктор Карлофф переждал бурные аплодисменты и снова вернулся к своей речи: – Наше послание будет коротким, но и фундаментальным одновременно! Великая теорема Пифагора, которую «Прометей» понесет, как знамя нашей Земли, в иные космические миры!

– Из-за такой ерунды гонять корабль по Галактике! – саркастически заметил Сэмюель Георг. Ребята, Сольвейг и Гуссейн, позабыв о лекторе, теперь смотрели только на него. – Овчина не стоит своей выделки. Подумайте о несчастных инопланетянах, которым на головы свалится подобное сомнительное чудо. Сначала им придется преодолеть метеоритную защиту, потом договориться с дурацким мозгом, потратить кучу денег или что там у них есть. Хорошо еще, если обойдется без жертв. И вместо полезных сведений, здрась-те пожалуйста, теорема Пифагора! Очень она им пригодится!

– Но откуда иначе они узнают, что мы тоже разумны? – задал вопрос Гуссейн и вдруг понял, какую сморозил глупость.

– Из присутствия на их планете самого «Прометея», балда! Если не можешь сообщить ничего путного, так не позорься и не посылай идиотских сведений! Корабль скажет сам за себя.

– Говорят, профессор Карлофф хотел вложить в информационный блок координаты нашей Земли. Но Всемирный Совет Безопасности ему не позволил, – напомнила всем Сольвейг.

– А Совет безопасности не подумал случайно о примитивной страховке для адресата этого послания? Что, если на той, другой планете идет война? Хотя бы наподобие нашей Второй мировой? И если аппарат попадет в руки, скажем, тамошних фашистов? Это уже выйдет не Голубь Доброй Воли и Разумного Начала, а Дракон Апокалипсиса! – ответил ей Сэмюель Георг.

– Н-да, но будем надеяться, ничего страшного не случится, – сказал Гуссейн, уже несколько разочарованный в проекте «Прометей». – Одно плохо. Над нами будут потешаться все жители неизвестной планеты, где приземлится этот дурацкий посланник! Представляю, что они подумают о землянах!

Но тут Сэмюель Георг приложил палец к губам и заговорщицки наклонился к обоим ребятам, потом мягко улыбнулся:

– Открою вам великий секрет! Только никому ни слова! Никто не опозорится по той простой причине, что мы не первые! Каждая цивилизация на определенной стадии развития проходит критическую точку маразма! И начинает наполнять космические эфирные пространства информацией о том, что ей известна теорема Пифагора, и об этом срочно и жизненно необходимо поведать остальным! Если инопланетяне найдут наш корабль и смогут заставить «Прометея» расколоться на допросе, что же, мы избавим от глупостей другую разумную расу. Иначе они в свою очередь пошлют на задворки к чертовой бабушке своего собственного «Прометея», чтобы сообщить миру банальную ерундовину. Представляете, сколько сейчас таких кораблей шляется по нашей горемычной Галактике? А сколько хламья уже нашло своих ни в чем не повинных жертв? Но до сих пор мне непонятно лишь одно обстоятельство. Теорема Пифагора – это обязательно? Или кто-нибудь ради разнообразия отправил в космос таблицу натуральных логарифмов?

Сольвейг и Гуссейн нимало не стесняясь расхохотались, не обращая внимания на суровые замечания старших наставников.

– А ты прикольный парень! – Гуссейн хлопнул аргентинца по мощному плечу. – Приезжай ко мне в гости на каникулы! Буду рад!

– И ко мне! Ко мне тоже! Вы оба приезжайте! – вторила ему Сольвейг.

– Лучше в наше поместье. Оно такое огромное, что можно построить небольшой космодром. Дедушка купил его за золото примерно семьдесят лет назад, а до той поры ему и бабушке приходилось скрываться. Пока в России не умер один нехороший человек. – Дальше Сэмюель Георг не стал углубляться в подробности, несмотря на неподдельный интерес слушателей. – Кстати, заодно и с дедом познакомитесь. И тогда наверняка узнаете, что правда, а что вымысел!

Торжественное мероприятие тем временем кончилось, и все присутствующие стали расходиться. Сэмюеля Георга ждал перелет в Буэнос-Айрес, Сольвейг и Гуссейн еще собирались посетить Стоунхендж. Они простились на ступенях дворца ММИЦа, ребят разделила хлынувшая потоком толпа. Но парень из Аргентины махал новым друзьям рукой поверх моря голов, и кричал:

– Не забудьте! Поместье «Исбьерн»! Спросите старого Герхарда Марвитца! Его в наших краях каждый знает!

– Не забудем! – кричали ему в ответ Сольвейг из Гетеборга и Гуссейн из Сидона.

Скоро они потеряли друг дружку из вида. И на минуту каждому из них сделалось немного грустно.

Примечания

1

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

2

Дж. Бруно, «Избранное», в переводе М.А. Дынника.

(обратно)

3

И. В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

4

Гомер, «Одиссея», в переводе В. Жуковского.

(обратно)

5

И.В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

6

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

7

М. Монтень, «Опыты», в переводе А. С. Бобовича.

(обратно)

8

Дж. Бруно, «Избранное», в переводе М.А. Дынника.

(обратно)

9

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

10

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М. Л. Лозинского.

(обратно)

11

И.В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

12

И. В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

13

И.В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

14

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М. Л. Лозинского.

(обратно)

15

И.В. Гете, «Фауст», в переводе Н. Холодковского.

(обратно)

16

Гомер, «Илиада», в переводе Н. Гнедича.

(обратно)

17

Лодовико Ариосто, «Неистовый Роланд», в переводе М. А. Дынника.

(обратно)

18

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

19

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

20

Данте Алигьери, «Божественная комедия», в переводе М.Л. Лозинского.

(обратно)

Оглавление

ВОДОРАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ НЕ ЗВЕРЬ, НО ЧЕЛОВЕК

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ВОДОРАЗДЕЛ ВТОРОЙ ПИР НА ПЕПЛЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

КУДА ВПАДАЮТ РЕКИ

Реклама на сайте