«Маги и мошенники»

Надежде посвящается

Пролог

Однажды неярким, дымчато-пасмурным днем короткого северного лета, по дороге, вьющейся вдоль голого и неприветливого побережья Великой Империи, ехал верхом безвестный путник. Путь над обрывом то удалялся от кромки крутого берега, то приближался к нему вновь.

Монотонно шумела морская вода. Упитанный мул мирно помахивал метелкой хвоста, осторожно ставя копыта на каменистую почву. Всадник закутался в легкий плащ, надвинул бесформенный капюшон на лоб и, казалось, дремал, убаюканный неспешной ездой.

Дорога лениво петляла, повинуясь неровностям рельефа. У развилки, отмеченной огромным замшелым валуном и кривым кустом можжевельника, всадник остановил мула.

– Отличное место, – Человек отцепил флягу от пояса и сделал два маленьких глотка. – И день не жаркий…

В отдалении, за поворотом уже пройденного пути, в редких кустах рьяно затрещала потревоженная сорока. Человек насторожился, убрал флягу и замер в неподвижности, склонив голову под капюшоном. Если бы не беспокойно переступающий копытами мул, силуэт всадника в этот момент мог показаться наблюдателю каменной статуей, на которую невесть зачем накинули кусок ткани.

Но наблюдателей не было. Шумела соленая вода под обрывом, свежий бриз трепал край потрепанной одежды. Тень можжевелового куста чудесным образом удлинилась. Сорока вскрикнула последний раз и умолкла…

Всадник встрепенулся, тронул шпорами упрямого мула и решительно повернул направо, удаляясь от моря. Он без церемоний пинал животное, беспокойно оглядывался через плечо, тропа сузилась, невысокие деревья обступили беглеца со всех сторон. Еще через четыреста шагов заросли поредели, стали ниже и расступились, открывая обширную каменистую поляну, в центре которой, по-видимому, некогда добывали известняк. Крошеный карьер наполовину осыпался, склоны его заросли колючей сорной травой. Человек спешился, обмотал повод вокруг ствола одинокого мертвого деревца, отцепил от седла сумку и опустился на колени возле большого плоского камня. Аккуратно разложил на плоской каменной грани пергаменты, перья, песочницу и маленькую литую чернильницу.

Со стороны моря уже явственно долетал твердый цокот подкованных копыт по камням. Человек выбрал перо поновее, вздохнул, обмакнул его в чернильницу и поник, склонившись над пергаментом. Маленькая капля сорвалась с кончика пера и разбилась о чистый лист.

– Итак…

Продолжить он не успел. Редкие заросли заколыхались, задрожали, раздвинулись, пропуская на поляну двух всадников на быстроногих, в хорошей сбруе, скакунах. Одежда преследователей – накидки из грубого небеленого холста поверх черных от частой смазки кольчуг, делала их похожими, как братья. Всадники осадили лошадей, спешились, с волчьей грацией двинулись вперед. Лязгнуло оружие.

– По повелению императора…

Человек, чье лицо оставалось прикрытым, скорчился, не двигаясь и не выпуская пера.

– Чего вы хотите от меня?

– Тебя самого.

Двое как один шагнули вперед.

– А ну-ка, не двигайся. Стой смирно.

– Вы сами не знаете, чем рискуете.

Сыщик – тот, что был чуть-чуть постарше, покачал головой.

– Не пытайся взяться за старое. Отложи перо и встань. На этот раз ты опоздал, твое колдовство нам уже не помешает.

Человек обреченно сник, потом медленно отложил гусиное перо и поднялся с колен.

– Ладно. На этот раз пойду с вами. Милость императора и правосудие да пребудут со мной.

– Так-то оно лучше.

Беглец поплотнее закрыл чернильницу, положил ее в потертую сумку, убрал перья, песочницу, поднял с камня пергаменты. Присмиревший мул терпеливо ждал. Человек в плаще подошел к животному, собираясь забраться в седло. Он поставил ногу в стремя, ухватился за луку седла и неловко подпрыгнул, сумка покачнулась, один из свитков, выскользнув, упал на землю. Всадник уже сидел в седле, цепко ухватив повод белыми тонкими пальцами.

– Да пронзит тебя дрот святого Регинвальда! – Один из сыщиков, нехотя ругнувшись, нагнулся, чтобы подобрать потерянный манускрипт.

Скрученный свиток слегка развернулся. Сыщик задержал равнодушный взгляд на витиеватых строках, пытаясь разобрать привлекшее его внимание словцо.

Затрещала сорока, тень мертвого дерева на секунду удлинилась, а потом сжалась опять, соленый ветер с моря ловко пробился сквозь пыльные заросли и свирелью запел в камнях. Страж почувствовал легкое, приятное головокружение и задумчиво почесал висок около уха.

– Странный свиток… Откуда у нас эта штука, Дени? – озадаченно спросил он у собственного товарища.

Второй сыщик, чуть помладше, нехотя пожал одетыми в кольчугу широченными плечами.

– Почем мне знать? Мало ли под небесами хлама? Она валялась в камнях. Вокруг никого не было. Потерял какой-нибудь странствующий монах, наверное. Или старьевщик выбросил. А что там написано?

– Никак не разберу. Должно быть, по-сарацински. – Сыщик отбросил в сторону бесполезный пергамент. – Странное здесь место, чем-то оно мне нравится – тихо тут и приятно. Давай остановимся, я голоден, как весенний медведь.

Императорские сыщики почему-то совершенно забыли об арестованном колдуне, они извлекли кусок окорока, хлеб, бутыль с дешевым вином и расположились прямо на голом плоском камне.

– Ты не помнишь, зачем мы свернули сюда? – сонно спросил тот, что был постарше.

– Вот чудеса, совсем не помню.

– И я не помню. Хотя, постой, я все вспомнил – это оттого, что жеребец захромал. Мой славный Хирон потерял левую заднюю подкову. Поедим сперва, потом проверю копыто. В северных провинциях такие негодные кузнецы. А вот южане…

Две статные лошади в хорошей сбруе переступали чуть в отдалении. Мула и след простыл. Человек в капюшоне непонятным образом исчез, словно растворился в неярком пейзаже.

Сыщик Дени, не обращая на этот факт ни малейшего внимания, внимательно выслушал разглагольствования товарища и согласно кивнул.

– Точно. На юге мастера куда как лучше.

И, подумав, размеренно добавил:

– А винцо-то – дрянь, кислятина. Торговец нас надул, клянусь восставшим дротом святого Регинвальда…

Часть I Ловцы чудес

Глава I Ахенские острословы

Адальберт Хронист. Придорожный трактир в Ахене, Церенская Империя.

…Я, Хронист, начинаю этим листом in-folio новый том своих записок, чтобы странные и удивительные события, участником которых я оказался, не пропали вместе со мной, как исчезает пыль, сметаемая ветром, следы на песке, сглаженные прибоем, и жизнь человеческая, истонченная беспощадным временем. Мой мул, Бенедикт, сейчас стоит у коновязи и, если я выгляну в окно, я могу увидеть на его уродливой морде почти человеческое выражение лукавства. Бенедикт хлещет хвостом, гоняя зеленых глянцевитых мух, а мух в Ахене, всеми святыми позабытом поселке близ Терпихиной Дороги, великое множество. Настырные насекомые тучей вьются во дворе над конскими спинами, зудят под низкими потолками гостиницы и с упорством, достойным лучшего применения, не оставляют в покое мою чернильницу.

Я насквозь пронзаю муху пером, словно герой дракона – копьем. Жест символический. Сегодня мой обычно мучительный дар совсем не тяготит меня, хороший сон и ясное утро в Ахене чудесным образом развеяли все тревоги. Я выглядываю-таки в окно и ищу взглядом своего Бенедикта. Мул на месте, зато по единственной пыльной улице Ахена шествует имперский судья Изергим Великий в компании незнакомого монаха. Зачем увязшему в дорожной грязи поселку нужен свой собственный, отдельный судья – великая тайна Имперской Канцелярии. Хозяин гостиницы рассказал мне, что господина Изергима прислали в эти места три года назад, с тех пор справедливый пустил в тощую ахенскую почву прочные и жадные корни. Судья плотен телом, кругл и медлителен, к его лицу накрепко приклеилось брюзгливое выражение. Пришлый монах, в компании с которым шествует блюститель правосудия, напротив, тонок, сух, высок. Впалые щеки и лихорадочный блеск глаз выдают фанатика – такие честны, упрямы и бескорыстны. Череп монаха лыс, край черной рясы истрепался до состояния бахромы.

Парочка скрывается за углом, но я не теряю ее из виду – магическим зрением я прослеживаю путь ушедших. Толстая фигура судьи, прямая, несгибаемая спина его спутника – все это я вижу ясно, словно собственными глазами. Картинка складывается из мыслей встречных прохожих, случайных взглядов людей и животных, тонкой интуиции, обостренной любопытством. Слух в таких делах меня подводит, но я давно научился читать слова по губам.

Странная пара сворачивает к рынку – что бы им там понадобилось? Через несколько минут сомнения не остается, нежная радость утра меркнет, по моей спине змейкой ползет непрошеный холодок. Старик в рясе – несомненный шпион. Доносчик инквизиции не слишком утруждает себя поисками таких типов, как я, он ловит легкую добычу – доверчивых ругателей ближнего. Говорят, два года назад наш государь Гаген Справедливый приказал первому инквизитору Церена освободить всех арестованных богохульников и без шума прекратить их судебные дела. Жители южных провинций горячи и в гневе любят призывать черта либо поминать такие атрибуты Господа Единого, которые могут поставить в тупик любого рьяного богослова.

Н-да… Телега правосудия медлительна. В конце концов схваченных сквернословов набралось столько, что императору стало выгоднее скопом изгнать дармоедов из тюрем Империи.

Впрочем, я отвлекся. За три года милосердие Гагена Святоши успело потускнеть, два живых свидетельства чему как раз в этот момент подбирались к бойкой торговке. Прекрасная горшечница (белобрысая девица с могучей талией, широкими бедрами и сильными плечами парня) попала в крепкий переплет. Ее круглые щеки пылали от гнева, который не смог умерить даже отчаянный страх. Толпа горланила и улюлюкала, радуясь развлечению. Немногочисленные стражи с тупыми алебардами теснили торговцев и хозяек, яблоки и репа из корзин раскатились по земле, воины, поскальзываясь, топтали их подошвами стальных башмаков. Куры, гуси и утки вырвались из плетенок и с пронзительными криками метались под ногами, увеличивая сумятицу. В довершении всего, басом ревел перепуганный ребенок.

Я почувствовал зуд в кончиках пальцев – первый предвестник того странного состояния, которое толкает меня вмешиваться в дела, которые меня, в сущности, совершенно не касаются. Я уже знал, что пожалею об этом, быть может, расплачусь за минутную слабость месяцами скитаний по пыльным дорогам боголюбивого Церена, равно как и знал, что снова не удержусь от соблазна. Я словно бы своими глазами видел жесткую, несгибаемую спину монаха, моталась черная бахрома подола рясы, блестел голый череп. Мне почудилось, что клок бахромы сам собой сложился в кисточку, кисточка эта существовала не просто так – она венчала собою тонкий, голый, упрятанный под черным балахоном хвостик. Шишковатый череп монаха в области темени подозрительно взбугрился парой острых холмиков. Я невольно моргнул – иллюзия рассеялась, я не сомневался, что доносчик – самый обычный провинциальный фанатик. И все-таки…

Я решительно отковырнул крышечку чернильницы, обмакнул перо, счистил с острия пронзенную муху и твердо написал в своем in folio:

* * *

«Однажды продажный судья, шествуя на деревенский рынок, встретил дьявола. Служитель правосудия, движимый инстинктивным любопытством и чувством родства, спросил беса о целях прибытия. Уткнувши в капюшон длинное рыло с круглым пятачком, дьявол пожаловался на обильное сквернословие жителей Ахена. Чуть позже он намекнул, что собирается впредь забирать в преисподнюю тех, кто всуе поминает черта.

Жестокий судья возрадовался в душе и предложил бесу услуги, чтобы квалифицированно отделить шутников от истинных сквернословов, мысля про себя всех, кто ни попадется, отправлять прямиком в ад.

Так шли они вместе, когда на широкой и шумной рыночной площади внезапно раздался громкий крик – большая пегая свинья, перепугалась невесть чего, опрокинула тележку с горшками, перебила и растоптала ее содержимое. Хозяин, огорченный убытками, послал свинью к черту и судья, возликовав, предложил дьяволу немедленно исполнять свой долг. Однако бес отказался, не сочтя приговор основательным.

Тогда они пошли дальше, пока не встретили мать, пославшую к дьяволу ребенка, которой запустил кулачок в принесенный на продажу кувшин со сметаной. Бес и на этот раз решительно опротестовал приговор, чем вызвал сильное разочарование судьи.

Обозленный неудачей судейский и зловредный дьявол вновь продолжили свой путь и шли до тех пор, пока не встретили старуху. Старая женщина, сухая и сморщенная от голода, словно копченая слива, принялась упрекать жестокого вершителя правосудия. Сначала она припомнила, как он отобрал ее единственную корову, потом – как обобрал до нитки ее самою и, наконец, как лишил ветхой лачуги, в которой жила эта несчастная. Распалившаяся гневом старая женщина бранилась и кричала, плакала и грозила сребролюбивому судье кулаком, но не произвела на него ни малейшего впечатления. В конце концов, утомившись, она послала судью к черту и побрела прочь, сгорбясь и едва переставляя костлявые ноги.

Едва женщина удалилась, как дьявол оживился и, признав наконец, что слова следует понимать буквально, тут же выполнил желание старухи.

Он взмыл в воздух, отбросил плащ, обнажил крепкие лапы с длинными когтями, схватил судью в охапку и скрылся вместе с ним, словно коршун, уносящий жирную курицу».

* * *

Я закончил краткую запись, поставил точку и прекратил магическое подглядывание за событиями. В этом более не было никакой нужды. Смятение, панику и тайное ликование жителей Ахена, на глазах у которых судья Изергим отправился к черту, и так можно себе представить без труда.

Как только дело было сделано, я ощутил нечто вроде скуки и усталости, тонкое, но еще неоформившееся подобие разочарования. Я вышел из гостиницы, бросив на столе монету и недоеденный завтрак, отвязал мула, вскочил в седло и неспешно поехал прочь, оставив за спиной пыльный обезумевший Ахен и еще не зная, какую расплату за эту шалость назначил мне рок.

Глава II Искушение чародейки

Магдалена. Местечко Тинок, Церенская Империя.

Густые струи едкого дыма косо поднимались над крышами. Высохшее дерево потрескивало, легкие рыжие языки огня лизали стены. Под горячим солнцем полудня деревня сгорала дотла. Выла от страха спрятавшаяся собака, бестолково металась жалкая стайка гусей. Коровы не мычали, хлева давно опустели. Люди тоже не кричали, улица оставалась пустой и безжизненной – ни лязга оружия, ни плача, ни бесполезной запоздалой молитвы.

У глинобитной стены уцелевшего крайнего дома застыл в мертвой неподвижности человек. Он скорчился, обнял собственные колени и уронил голову, лицо прятала шапка взъерошенных черных волос. Человек просидел в этой позе уже несколько часов. Над оцепеневшей фигурой вилась стайка ярких мух.

Из маленького хлева, пристроенного к задней стене глинобитного дома, осторожно выбралась женщина. Сильную поджарую фигуру скрадывало бесформенное синее платье, полотняная косынка сползла на плечи, длинные пряди черных волос в беспорядке спадали на плечи, разметались по спине. Удлиненное лицо, покрытое едва заметной сетью мелких морщинок, сильно загорело, под густыми бровями сверкали раскосые черные глаза.

Черноволосая помедлила, не решаясь войти в дом. На пороге, поджав лапки, валялась тушка мертвой крысы. Женщина отступила, перекинула через плечо тощий узел и пошла прочь, осторожно ставя босые ноги в густую дорожную пыль.

Она успела отойти на пару десятков шагов – маленький отряд конной стражи выскочил словно из-под земли, крутой поворот окруженной густыми кустами дороги позволил всадникам подобраться незамеченными.

– Магда, стой!

Женщина застыла в окружении спешившихся солдат. Десятник в белой холщовой накидке нехорошо усмехнулся и крепко ухватил ее за плечо.

– Твоя работа?

Та отрицательно помотала лохматой головой.

– Я говорил тебе, женщина, брось ты свое черное, богопротивное колдовство, а не то пожалеешь. Ты ведь не послушала меня, а?

Монахи, покинув спины мулов, тем временем проворно облачались в балахоны мортусов, натягивая их прямо поверх ряс.

– Я не виновата.

Десятник расхохотался:

– Клянусь яростью божьей! Все вы, ведьмы, болтаете одно и то же.

– Это не я. Крысы принесли черную заразу.

Мортусы тем временем, вооружась длинными крючьями, уже выволакивали из глинобитного дома тела двух стариков и подростка. Солдаты сосредоточенно копали яму прямо в мягкой земле разоренного огорода. Остатки подожженных построек догорали, крыши заваливались, выбрасывая напоследок снопы проворных кусачих искр. Толстый мортус тронул багром плечо мертвого мужчины, подцепил завалившееся набок тело и отволок в общую яму.

– Закапывай и поехали.

Женщину взгромоздили на запасного мула, монахи стащили с себя оскверненные прикосновением к колдовству верхние балахоны и с молитвой их побросали на раскаленные угли пожара, тщательно обожгли в пламени использованные крючья.

Кавалькада тронулась в путь, уходя на север, свежее дыхание хвойного леса развеяло, прогнало призрак чумы, повеселевшие солдаты грубыми голосами затянули походную песню. Женщина неловко тряслась в седле, ее лицо осунулось и сделалось старше, в уголках губ залегли жесткие морщинки.

Ночной привал устроили на поляне. Солдаты уснули, распробовав дешевое вино, монахи разбили стоянку в отдалении – пение молитв становилось все глуше. Кричала сова. Десятник усмехнулся, подбрасывая толстые сухие стебли в жаркий костер:

– Смотри, Магдалена из Тинока – видишь, как славно полыхает пламя?

Женщина зябко повела плечами, заставляя синее платье сползти пониже. Десятник расхохотался:

– Ты много воображаешь о своих чарах, черноволосая. Впрочем, быть может, ты и вправду по уши в меня влюбилась, а? Говорят, дьявол, с которым имеют дело все ведьмы – чертовски неприятный парень.

Ночная птица пролетела в темноте на мягких бархатных крыльях, теперь ее крик раздавался совсем с другой стороны. «Наплевать. Только бы он развязал меня». – подумала Магдалена. Сыщик помедлил.

– А ведь ты врешь. Хотя… я польщен. Всегда мечтал встретить девку, у которой я наверняка окажусь последним.

Птица прокричала еще три раза, заунывно, протяжно. Легкое облачко отползло в сторону, открывая мутную половинку луны. Добродетельный сыщик вздохнул и убрался подальше от костра и соблазна в плотную темноту. Колдунья зажмурилась – бесполезно, слезы ярости и отчаяния все равно градом покатились по впалым щекам.

Утром отряд двинулся в путь, солдаты ухмылялись, исподтишка поглядывали на сумрачную колдунью, она сердито сверкала в ответ темными, как полированный агат, глазами. Кавалькада с топотом ворвалась под сумрачную арку городских ворот – никто не посмел остановить ищеек имперского сыска.

Узкие улочки, зажатые в тиски стен, кишели людьми. Из совсем уж крошечных переулков тянуло нечистотами. Ближе к центру стало попросторнее, отряд задержался возле тяжеловесного, из тесаного камня, дома.

Ведьму отвели в подвал и водворили в клетку, она аккуратно расправила платье, села в углу и погрузилась в бесконечное ожидание – неподвижная, словно статуя, и терпеливая, как дикий зверь.

Десятник зашвырнул клетку чей-то шерстяной плащ:

– Прикройся, ведьма, ночами здесь не жарко.

Шли часы, в конце концов совсем стемнело, маленькое зарешеченное окно тюрьмы почти не пропускало света, во дворе, прямо под ночным небом, кто-то то ли палил факелы, то ли разложил огонь – алые отблески падали на стены. Сначала стучали солдатские сапоги и раздавались грубые голоса стражников, потом шум утих, мерцание огня становилось все слабее, скоро черный квадрат окна совершенно слился с темнотой, воцарившейся под сводами подвала. Вместе с темнотой пришла настороженная тишина. Колдунья, обладавшая нечеловечески острым слухом, прислушалась – в узком переулке по соседству тихо пел ночной ветер, пофыркивали в конюшне кони лучников. Скрипел старый флюгер на шпиле, потрескивали, догорая, угли в жаровне палача.

Где-то за толстой каменной стеной, в самой глубине здания, раздались негромкие шаги. Неизвестное существо двигалось с неторопливой уверенностью хищника, хотя ритм шагов, несомненно, выдавал человека. Женщина прильнула было к решетке, но тут же испуганно забилась в самый дальний угол клетки – неведомое существо возилось, отпирая дверь…

Ведьма из Тинока моментально успокоилась, обнаружив, что вошедший не имеет общего с потусторонними силами – это был человек средних лет, с холодными светлыми глазами, в черной рясе инквизитора.

Лицо святого отца, за исключением глаз, прикрывала традиционная маска, холодноглазый внимательно и без особой приязни оглядел колдунью.

– Ты Магдалена из Тинока?

Ведьма выпрямила спину, но вставать не пожелала.

– Ну, я. Чего хочешь, пес?

Человек не выказал гнева, он попросту пропустил оскорбление мимо ушей.

– Раз ты Магдалена, не будем терять времени – его мало. Поэтому слушай меня внимательно и не перебивай. Во-первых, я знаю, что ты настоящая ведьма.

– Не заносись. Вам меня два раза не сжечь, смерть – это только смерть, и ничего более.

Инквизитор сухо усмехнулся.

– Смерть можно отсрочить. Надолго. Но жизнью это не будет все равно.

Ведьма постаралась не выказывать страха.

– Ха! Веревка и вода ничем не хуже огня. Я не красавица и уже не молодка – лет через тридцать моя плоть и так распалась бы в прах.

– Не сомневаюсь. Но только недалекие тупицы сами ищут бесполезных страданий.

Ведьма хрипло рассмеялась:

– Странная речь для инквизитора.

– Зато я сказал истинную правду. А теперь слушай меня внимательно. Я знаю, что ты настоящая ведьма – это тоже правда, не отрицай. Равным образом, я знаю, что ты не насылала на Тинок чуму, у морового поветрия имеются иные, естественные причины. И все-таки ты выжила – одна среди всех. Почему?

– Я знаю целебные травы, я принимала их горький сок.

– Верю. Ты выжила не благодаря черной магии, а лишь за счет собственного искусства врачевателя. А теперь я спрашиваю, спрашиваю голосом твоей совести, Магдалена – почему ты не помогла Тиноку?

Инквизитор невольно отпрянул – ведьма змеей метнулась вперед, грудью ударилась о прутья клетки, вытянула руки, стараясь дотянуться до врага.

– Ты спрашиваешь, пес? Мою мать спалили заживо. Ее платье тлело, трескалось лицо, а проклятый Тинок… Тинок только смеялся. Потом пепел ссыпали на блюдо и выставили в храме. Меня пощадили, их лживый бог учил милосердию. Поэтому я бегала голодным щенком, получая больше колотушек, чем сухарей. Когда я выросла, они приходили ко мне – о да! Приходили. Когда болели их детишки, они шли ко мне под покровом ночи и валялись у меня в ногах. Если я отказывала, они уходили с ненавистью в душе. Если помогала – оставляли деньги и ненавидели меня вдвойне. Ты знаешь, каково было мне жить среди убийц моей матери? Да, я не пожелала спасать этих тупиц. Но я их не убивала…

– Твоя мать умерла тридцать лет назад. Чем провинились перед тобою юноши? Дети, младенцы?

– Я их не убивала.

– Тот, кто убил, и тот, кто не спас, хотя мог бы спасти, оба они равно преступны. Они обрекли живое на гибель, быть может, вечную. В подобных вещах перед лицом Господа нашего нет разницы между деянием и бездействием.

– Ты лжец, как все попы. Люди Тинока презирали и меня, и мое искусство.

– Разве ты сама не была в этом повинна?

– В чем повинна? В градобитии или нашествии блох? В сгнившем урожае брюквы? Пусть так – да, виновна, да! Я делала это, искусство познания имеет оборотную сторону, монашек. У тебя, как я погляжу, поседели виски, да не прибавилось мудрости в пустой голове. А ты хочешь знаний без страдания, чуда без боли? Видно, тебя мало секли в семинарии…

Седой инквизитор криво улыбнулся.

– Вполне достаточно. Но дело не в этом, можешь не сомневаться, я хорошо знаю, что такое страдание, причем не в форме умеренной порки или укусов блох.

– Ты инквизитор.

– Я человек, этого достаточно, чтобы узнать боль, страх и тому подобные эмоции.

– Твое знание и твое страдание – только жалкий огрызок моего. Мы, ведающие, мы иные, не такие, как все. Познание доступно только избранным.

– А гордыня всегда противна Богу и приятна дьяволу.

Ведьма вернулась в свой угол, снова села, расправила платье и сказала грустно:

– Да, знаю я все это. Хватит притворяться, выкладывай, святой отец. Я не поверю, что ты заявился ко мне глухой ночью просто так, лишь для беседы задушевной. Хочешь приворотного зелья? Или ты болен?.. Хотя нет, ты здоров и дух твой горит ярко, как светлая лампада в ваших храмах – это смог бы заметить даже слепой крот.

– Приворотное зелье можешь оставить для себя.

– Говори или уходи. Я спать хочу. Женщина, обреченная на смерть, хочет напоследок воспользоваться ночным покоем.

Ночной пришелец задумался, колдунья заметила эту заминку, хотя молчание длилось совсем недолго.

– Ты слышала легенду о подметных гримуарах, Магдалена?

– Была такая баллада, в Тиноке ее любили тянуть эти попрошайки, бродячие менестрели. О беглом семинаристе, сумасшедшем грамотее. Он по ночам писал свою книгу, и все, что он ни напишет там, являлось ему на самом деле.

– Именно так.

Инквизитор опять задумался, вспоминая земли севера, можжевельник, холмы, и другую женщину, которой он некогда рассказывал ту же самую историю.

– Эй, монах! Ты не уснул?

– Вовсе нет.

– Тогда рассказывай. Я на своем веку выслушала немало вранья, но еще не утратила интереса к поповской брехне.

– К сожалению, это правда, а не брехня, как ты изволила сказать, о Магдалена. В одном баронстве, название которого не имеет никакого значения, жил человек. Заметь, не обделенный умом. Назовем его для краткости – Адальберт. Как многие хорошо образованные люди, этот Адальберт отдал дань сочинительству, записал несколько занимательных песенок и сочинял хронику тамошнего сеньора… Он ничуть не смущался, возмещая нехватку правдивости игрой воображения, описывал лица и убранство, одежды, оружие и прекрасных коней, создавая удивительную историю, которая росла день ото дня… Однажды, в галерее замка, отведенной для изображений предков барона, Адальберт увидел статую. Лицо и одежда ее в точности соответствовали описанным в хронике, но главным оказалось не это. Говорят, ужас поразил сочинителя в тот момент, когда он понял, что истукан ранее не существовал! Однако, статуя крепко стояла на постаменте и казалась совсем не новой, напротив, мрамор ее чуть потрескался, а работа выдавала резец ваятеля прежних времен. Адальберт придавил свой страх и промолчал, слуги, гости, сам барон – все они не заметили этой проделки, искренне считая, что скульптура стоит на своем месте давным-давно. Легенда говорит, что сочинитель на время отложил в сторону перо, даже хотел сжечь написанное, но стойкости этого человека хватило ненадолго, странные истории, которые писала его рука, казались ему более правдивыми, чем сама правда, а сила, побуждающая его измышлять, оказалась непреодолимой. Он обратился к священнику, но ни молитвы, ни святая вода не помогали. И тогда Адальберт перестал противиться таинственному зову, и начал описывать все, что приходило ему в голову. Он создавал обольстительных женщин, золото и драгоценности, диковинки со всего света – все это было доступно сочинителю, но, получив свой удивительный дар, этот человек утратил способность радоваться вещам, к которым вожделеет сердце обыкновенного человека. Ни золото, ни любовь его не привлекали, и тоска овладела ученым грамматиком. Волшебный дар казался ему жестокой шуткой, Адальберт тщетно попытался обмануть предназначение. В конце концов, он перестал различать, описывает ли он историю мира или создает ее. Так он превратился в неуловимого скитальца, скрываясь от имперских властей… Инквизиция Церена несколько лет безуспешно ищет его. Но реальны ли эти бесплодные поиски или они описаны самим Адальбертом?

Колдунья из Тинока дослушала до конца и хрустко потянулась.

– Занятно врешь и как будто бы не впервой, словно ты повторяешь по написанному. Ладно, я могу поверить, что где-то далеко бродит сумасшедший грамматик, только какое до этого дело ведьме Магдалене?

– Самое прямое. Твоя жизнь была описана Адальбертом.

…На этот раз монах не отпрянул, он позволил ухватить себя за полу черного балахона. Ведьма прижалась к решетке, вцепившись в одежду инквизитора, приблизила свои горящие глаза к его холодным глазам.

– Ты врешь, любитель костров и огня. Ты не можешь этого знать наверняка.

– Я говорю правду. Когда-то у меня был дар белой магии, Магдалена. Я потерял его, не важно, как. Но пока этот дар оставался со мной, я все-таки многое успел. Можешь не сомневаться, твоя жизнь, а, быть может, и твоя смерть – только дар Хрониста. Ну как, ты довольна?

Женщина со стоном выпустила балахон инквизитора.

– Ты сам истинный дьявол. Я не верю тебе.

– Как хочешь, но я не солгал ни на маковое зерно. А сейчас и полностью докажу тебе, что ты заблуждаешься, не доверяя мне. Видишь этот ключ? Он от твоей клетки.

Ведьма жадно уставилась на ключ, словно тот был отлит из чистого золота.

– А теперь смотри, Магдалена, я открываю твою клетку, я выпускаю тебя. Ты ведь не ведьма в душе своей, а? Ты лишь послушная глина в руках безумного Адальберта. Ты не нужна Святому Трибуналу. Иди, куда хочешь.

Инквизитор повернул ключ, отпер замок клетки, осторожно отступил на шаг и, не поворачиваясь к колдунье спиной, выбрался из полуподвальной темницы.

Магдалена из Тинока затаилась, шаги инквизитора постепенно стихли, удаляясь. Она выбралась из клетки, темница тоже оказалась не запертой. Ведьма легко преодолела семь ступенек к свободе и толкнула тяжелую внешнюю дверь тюрьмы. Опять не заперто. Во дворе не было ни души, медленно догорал костер – самый обычный, на таких никого не казнят.

Ведьма из Тинока далеко обошла огонь, стараясь держаться подальше от света, а потом словно бы растворилась в ночной темноте.

На втором этаже каменного дома двое людей осторожно, не зажигая свечи, отошли от приотворенного окна.

– Вы уверены, что мы поступили правильно, мессир Людвиг? – спросил тот, что был повыше и поплотнее.

– Не сомневайтесь, Кунц. – Людвиг фон Фирхоф[1], доверенный друг церенского императора, ловко стащил с себя черную рясу монаха. – В конце концов, когда-то я сам был членом инквизиционного трибунала и хорошо знаю таких женщин. Она сейчас в гневе, и пойдет по следу нашего Адальберта не хуже гончей собаки.

Кунц Лохнер, капитан императорской гвардии Церена, пожал широкими плечами солдата:

– Император мудрее нас. Простите мое любопытство, вы солгали ей?

– И да, и нет. Кое-что из сказанного – истинная правда.

– И все-таки не следовало нам отпускать служанку дьявола.

– Не волнуйтесь, любезный друг мой, дьявол в данном случае совершенно не при чем. Такие женщины из народа интуицией легко постигают то, что нам столь скупо дает наука – она маг и знахарка, медикус посредством данного Богом таланта и собственного упорства.

– А как же градобитие и нашествие блох? – фыркнул капитан гвардейцев.

– Как многие талантливые существа, она помечена легкой печатью ненормальности. Эта женщина, движимая безумной гордостью и местью, внушила себе, что является истинной причиной градобития и неурожая. Увы, друг мой Кунц, жестокие неурожаи не редкость в Церене, град – такое же явление природы, как рассвет или закат, а блох в Тиноке всегда было предостаточно.

Друзья императора приглушенно засмеялись.

– Пойдемте отсюда, государь ждет, нам еще предстоит путь в Лангерташ.

Через минуту они выбрались во двор и, подобно сбежавшей ведьме, бесследно растворились в темноте.

Глава III Семь дней Струса

Адальберт Хронист. Город Нусбаум, Церенская Империя.

В Нусбаум я прискакал близ позднего вечера, когда лиловая проплешина заката уже украсила западную сторону купола горизонта. Окраина городка пустовала, только мальчишка с репьями в волосах брел со стороны леса, неся вязанку сухих веток.

Близ окраины красовалось мрачное, не лишенное назидательности сооружение – капитальная, хорошего камня виселица. Большая часть крючьев пустовала. На двух крайних болтались в петлях весьма печальные силуэты оборванцев в полусолдатской одежде. Мне попалось под ноги что-то мягкое. Сначала я принял это за обычную для провинциальных мест кучку козьего навоза, но, приглядевшись получше, обнаружил смятую груду перьев. Это была раздавленная, почти раскатанная в лепешку птица. Бархатные перья, месиво мяса и легоньких костей кто-то безжалостно втоптал в грязь.

Я подозвал паренька и, угостив его сухарем, показал на висельников:

– Кто?

Мальчишка оказался на редкость словоохотливым, а история – незамысловатой. Повешенными оказались шарлатаны, впопыхах принятые добрыми нусбаумцами за колдунов. Эти незадачливые молодцы то ли неудачно попытались погадать, показывая ручную птицу, то ли попросту не уплатили долг.

Я невольно огорчился, еще раз посмотрев на кучку перьев. Ночная тьма близилась, словно прилив океана. Лиловый закат нагонял почти физически ощутимую тоску. Найдя приют на ночь в задних комнатах гостеприимного придорожного трактира, я вновь открыл свой in-folio. Плутовской роман – замечательный жанр. Наверное, на меня подействовало лиловое небо, я зажег огарок свечи и писал долго – почти всю ночь, переделывая по-своему услышанную историю…

* * *

…История эта получила свое начало во вновь отстроенном после пожара нусбаумском трактире, что не доезжая пяти лиг до Большой Терпихиной Развилки. Развилку так назвали давным-давно, еще в старые, добрые времена Большого Мятежа. Имя-то дали, да настоящую причину после этого и забыли, как полагается. В Новые Времена Безмятежности воображение добрых путешественников дописывало смутную картину прошлого по-разному. Иногда не без занимательности, чаще как придется, но всегда в согласии с собственными вкусами и разумением рассказчика.

– Болото с комарами, говорю я тебе!

– Я тебе говорю, монастырь там стоял раньше, со строгим уставом.

– Комары!

– Нет, с уставом!

– А я говорю, что матушка твоя была…

Трактирщица Матушка Петра, толстуха с толстым же красным бутоном, приколотым к необъятному корсажу, сердито косилась на зачинщиков спора. Ссорились Хайни Ладер и Рихард Лакомка, солдаты, лишь накануне с почетом уволенные из армии великого и благочестивого императора Гагена.

…Вот что уволенные, это все знали. Насчет почета – тут находились маловеры, ничего не понимающие в настоящих геройских подвигах…

Завсегдатаи обступили красного как свекла Ладера и нахально осклабившегося Лакомку, с нетерпением поджидая продолжения. Колбасник Шинцель в углу заказал телячьи почки и теперь отдавал дань продукту собственного изготовления, проданному кабатчице как раз накануне. Он уже подсчитал в уме, сколько заработает на каждом купленном Матушкой фунте потрохов. Словом, вечер обещал быть отменным, и ничего не обещало неприятных событий, которые как раз в это время собирались коварно нарушить правильный ход вещей.

Судьба стучится в двери по-разному. Иногда бравой рукой войны. Конечно, правой рукой, потому что левой руки у войны давно нет, этот рудимент сохранился исключительно у императорских интендантов. Порой – и куда чаще – судьба пользуется легкой рукой местного сборщика налогов, Лоренца Иеронимуса Нерона Роккенбергера. Но на этот раз судьба оставила утоптанные Госпожой Привычкой пути и призвала на помощь Его Величество Редкий Случай. После чего явилась нашим героям в образе Коломана Хаушки, по прозвищу Поросенок, каковое прозвище, не содержа в себе никакого поношения, лишь указывало на род занятий вышеупомянутого Хаушки, пастуха беконного стада.

Тщедушный повелитель нусбаумских хрюшек с трудом пробился в тесный круг, в центре которого герои меча как раз сходились в поединке разума.

– …была последняя шлюха!

– А твоя матушка не сгодилась даже в шлюхи.

Жаркий летний вечер не вполне располагал к драке, и появление Поросенка случилось кстати – как в подпиленные кости сыгралось. Ладер, задрав белесые брови и свирепо выпятив челюсть, уставился на пришельца. Лакомка, чернобородый верзила, ослабил пояс на немалом брюшке и потянулся к оставленной, но не забытой кружке.

– Ну чего тебе, Коломан?

– Старый Анцинус перекинулся!

Новость определенно вызывала интерес – Анцинусом звали ростовщика, в клиентах которого ходила добрая половине завсегдатаев кабака.

– Врешь!

– Не вру, хватил-таки удар старого ящера!

Гуляки подняли кружки, отметив событие, и вечер в трактире Матушки продолжился своим чередом.

Новопреставленный Анцинус к тому времени уже полностью утратил интерес к нусбаумским событиям, иначе непочтительная эпитафия Поросенка пришлась бы ему по вкусу. Во всяком случае, душеприказчик популярного ростовщика, местный знаток латыни и книг, обнаружил в доме покойного такое количество разрозненных ценностей, что образ дракона как-то сам собой сложился в изнуренных наукой, но все еще цепких мозгах ученого. Признаться, образ этот немало льстил Анцинусу Хрычу, который при жизни был щупл, мал ростом, кривоног и лыс.

Каждый дракон рано или поздно встречает своего рыцаря, чтобы гордо пасть, оставив груду золота, бриллиант величиной с кулак и выводок похищенных принцесс. Принцессы, все как одна, почему-то избегали угрюмой берлоги Хрыча, гранить бриллианты в Империи научились только спустя четыреста лет, но золота в монетах и браслетах все равно оставалось порядочно. А раз так – рыцарь не заставил себя долго ждать, и на горизонте, в пыли Терпихиного Тракта, вскоре замаячила долговязая фигура наследника Ящера.

По поводу наследника толково высказался Хайни Ладер, который первым заметил заморского сэра, споро подъезжающего на настоящем рыцарском коне:

– Ух ты! Благородный!

Сметка не изменила наемнику, наследник и не подумал селиться в Берлоге, имущество Ящера назначили к продаже. Сэр Персиваль Анцинус посчитал доход и объявил, заморски гнусавя, что сохранит лишь несколько «догогих сегцу геликвий» «незабвенного дьядьюшки». После чего, собственно, наша история и начинается по-настоящему…

* * *

Ночь выдалась замечательная. Оловянная луна, накануне как следует начищенная эльфами, светила вовсю, но недолго. Вскоре ее накрыла куча облаков. Возомнившая о себе куча раздулась до размеров горы, и запутавшееся светило окончательно потеряло возможность внести ясность в события, происходящие на земле. Северный ветер тщетно рвал облачную армию. Обнаглевшие тучи перестроились и решительно пошли в атаку, в результате чего заполночь полил дождь, достаточный для того, чтобы прогнать на сеновал влюбленную парочку, с вечера устроившуюся прямо под звездами. Господин Крот, единственный вассал на землях покойного сеньора Хрыча Анцинуса, прервал ночную охоту и укрылся в подземелье собственного замка, поскольку был самым обыкновенным кротом, обитавшим на грядах под окнами Берлоги. Кусты малины и крыжовника нахохлились, трусливо ожидая града.

Словом, час был глухой и неприветливый. Со всех сторон – хороший час. На гребне фигурного заборчика, что в меру скромных возможностей защищал палисадник Ящера от поползновений мальчишек, показалась сначала одна плотная Фигура, потом другая – еще немного поплотнее. Непочтительные сапожищи топтали резные завитушки, заборчик жалобно скрипел, но его жалоб никто не слушал. Таинственные Фигуры плюхнулись в палисадник, смяли мальвы, проложили путь сквозь ряды крыжовника и малинника, попрали ленные права крота, оскорбили действием клумбу с маргаритками и наконец очутились во внутреннем дворе Берлоги. Здесь Фигуры разом утратили таинственность и обернулись старыми знакомыми – Хайни Ладером и Рихардом Лакомкой.

– Мешок при тебе?

– А как же!

– Думаешь, чародей заплатит?

– Не заплатит – не отдадим. Вперед! И держи язык за зубами.

Возмущенно клацнул и разинул пасть разбитый замок, дверь конюшни тихонько заскрипела – и отворилась. Кобыла Хрыча, Розалия Анцинус, фыркнула, шлепнула жидким хвостом, и повернулась задом, демонстрируя негодяям сугубое презрение. Рыцарский конь сэра Персиваля глянул на широкую физиономию и могучие плечи Хайни – и промолчал.

– Где оно? Посвети, Лакомка!

В углу конюшни, там, где заезжий сэр поместил кое-какие «догогие сегцу» реликвии, шевельнулся мятый серый комок. Комок вздохнул, немного повозился, подрожал коротким пушистым хвостиком и выпустил на свет шею, увенчанную приплюснутой головой. Голова, с яблоко величиной, поднялась на два с лишним локтя над землей, и робко уставилась на Хайни чудесными карими глазами.

– Ух ты, Лакомка, глянь, ну и шея у этой птички!

Струс мигнул, надернул на глаза тоненькую белесую пленочку, щелкнул клювом, и церемонно поклонился.

– Как ты думаешь, откуда это чудо у Хрыча завелось?

– Странствующий рыцарь какой-нибудь в Сарацинии поймал, а в Нусбауме, пропившись, заложил.

Струс поднялся во весь рост, распрямил длинные ноги. Ноги оказались наподобие журавлиных, только потолще и…

– …а когти у него здоровенные.

– Зато крылья тощие. И не летучий он. Давай мешок!

Струс покорно топтался на месте, чуть склонив голову набок. Нежно подрагивали метелочки коротких крыльев.

– Хватай его и суй туда.

– Сам хватай.

– Держи мешок, храбрец. А я…

Струс смущенно поджал ноги, оторванная от земли долгопалая когтистая лапа сложилась в подозрительно знакомую фигуру.

– Мешок держи, говорю!

– Ых!

– Вот так! Тепленьким взяли.

Струс повозился, устраиваясь поудобнее. Герои выбрались в разоренный палисадник, вскарабкались на многострадальный заборчик и вскоре очутились на пустынной улице Нусбаума, под мелким назойливым дождем. Град так и не пошел. Словом, как и было сказано, ночь выдалась замечательная.

* * *

Ночь сменилась розовым утром, а утро осветило нового героя короткой истории знаменитого скандала в Нусбауме. Герой этот, профессор Парадамус Нострацельс, доктор обеих медицин, астрологии и герметики, поселился в Нусбауме около пяти лет назад после малосущественных событий, которые, однако, заставили его поспешно оставить столицу. Зелья ученого герметика включали порой такие ингредиенты, о которых и не подозревали пациенты – тонкую материю тайны следовало хранить от грубых лап невежественных провинциалов.

Парадамус Нострацельс любовно глянул на хирургические инструменты и желчно посмотрел на гостей – небритый крепыш Хайни тупо мигал коровьими ресницами, а чернобородый толстяк Лакомка выглядел в точности так, как и должен выглядеть неукротимый пожиратель пива.

…Если придерживаться истиной правды, происхождение Лакомкиного прозвища было темно. Пожалуй, поискать причину стоило вдалеке от нусбаумских трактиров – Рихард имел склонность дружески заботиться о попавших в беду юных девственницах. В бурные годы Большого Мятежа эта черта героя проявилась сполна. К немалому огорчению, после мятежа девственницы сделались столь же редки, как Струсы, напитки стремительно вздорожали, а хозяйки таверн грубили и ничего не продавали в кредит…

Нострацельс в качестве престарелого ученого отличался сухостью нрава, давным-давно сжился со множеством предрассудков и не имел о вышеописанных качествах Лакомки ни малейшего представления. Однако наука требовала величия и жертв, а сделка – аккуратности. Парадамус печально вздохнул, решительно насупил седые брови и произнес не без суровости:

– Ну-с, молодые люди, материал у вас с собой?

Через краткое время из чистого, аккуратного домика, выстроенного в готическом стиле, выбрались бывшие солдаты Гагена, достояние которых увеличилось ровно на ту сумму, на которую полегчал кошелек Нострацельса.

Нострацельс остался один.

Если не считать мешка, в котором тихо возился Струс…

Беконный капитан Коломан Хаушка, который равно отличался любопытством, предприимчивостью и способностью незаметно задерживаться под чужими окнами, рассказывал чуть позднее за трактирным столом:

– Чародей ланцеты наточил, огонь в тигле раздул, порошком вонючим в котел посыпал. Мешок открыл, птицу дивную вынул. Шею длинную на край стола над лоханью пристроил. Сверкнул злодейский нож – взлетели перышки.

– Ух ты!

– Их ты!

– Так вот чем нас ланцетник прикармливал!

Хайни и Рихард метали в углу кости, делая вид, что происходящее их не касается. Гости горланили. Матушка Петра протирала кружки.

– Постой-постой, а откуда ты узнал, что порошок вонючий?

– У чародеев все порошки такие.

Лакомка подал голос:

– А где он птицу дивную взял?

– Наколдовал, конечно.

Гости охотно кивали. Ореол безопасной тайны приятен, он сродни аромату копченых колбас над очагом. Дверь отворилась внезапно. На пороге, на фоне весело раскрашенного заката, нарисовалась тощий, зловещего вида силуэт. Хаушка Поросенок остановился на полуслове и закашлялся.

– Стукните его по спине!

Парадамус, а вошел именно он, гордо держа ястребиный профиль, зашаркал прямо к столу и бросил на самую средину уже знакомый мешок. Обиженно звякнуло блюдо с капустой. Поросенок, получив от приятелей два гулких удара меж лопаток, уставился в окно, по-видимому обнаружив там нечто чрезвычайно интересное. Матушка Петра воинственно приосанилась, на всякий случай убрав со стойки пару лучших, самых новых кружек.

Мешок слегка дернулся. Нострацельс подвигал кустистыми бровями, молча вперил в солдат императора взгляд. Взгляд прожигал насквозь плотные фигуры отставных воителей. Хайни нашелся первым:

– Ы?

– Э!

Избавившийся от ноши чародей потащился прочь, вонзая в щелястые доски наконечник фигурной колдовской трости. На прощание он бросил коротко и совсем непонятно:

– Стыдно обманывать, молодые люди.

Из поспешно развязанного мешка высунулась голова целого и невредимого Струса. Она мигала и кланялась.

Хайни покидал трактир под насмешливый ропот приятелей. Присмиревший Лакомка брел следом. Дверь сердито хлопнула и затворилась за спинами героев. Ночь, пока лишь серый ее призрак, готовилась нарыть пыльную улицу, мальвы и черепичные крыши. Мешок за спиной почему-то казался тяжелее, чем накануне.

– Хайни… Э-эй, Хайни!

– Отстань.

– И чего чародей взвился?

– Шмель его укусил. Волшебный. Чародеи – они такие.

– Слушай, а деньги назад он не запросит?

– Раз сразу не запросил, теперь уже не запросит.

– Хороший Струс, первосортный, зря он так.

– Зря не зря – а Поросенку я все равно ребра пересчитаю. Чтобы врать не привыкал.

Друзья, не сговариваясь, свернули в тупичок. На вывеске, щедро украшенной орнаментом, напоминавшим следы гусиных лап, красовалась надпись: «Шинцель и сыновья. Колбасы. Потроха. Битая птица».

Шинцель вышел на стук, без лишних слов принял у Хайни мешок, осмотрел товар, деловито кивнул и отсчитал медяки. Его широкая плотная спина неторопливо исчезла за дверью, хлопнула дверь и наемники великого императора вздохнули с облегчением.

Так прошел еще один день.

Следующим утром госпожа Алиса Шинцель, супруга достопочтенного колбасника, пробудилась рано. Тихо, опасаясь потревожить раскатисто храпящего супруга, выбралась на кухню. Поправила чепец, потом лоскут, обмотанный вокруг порезанного пальца. За ночь глубокая ранка налилась болью и дурной кровью. Солнце летнего утра уже бушевало вовсю, заглядывало в окна, жарко играло на чистейших ножах, кастрюлях и сковородках. Пол блестел. Нигде ни перышка. Все, что осталось от зарезанной, ощипанной и приготовленной дичи, госпожа Шинцель еще вчера выбросила в яму за огородом. Алиса вспомнила красивые глаза диковинной птицы и сентиментально вздохнула. Горшок со струсиным жарким под яблоками соблазнительно светился медным боком. Колбасница взяла ложку и приподняла крышку. Внутри горшок оказался тоже очень чистым.

И абсолютно пустым.

Никто не мог слышать Алису в пустой кухне – она крепко выругалась и поискала взглядом нашкодившего кота. Кота нигде не оказалось. Зато на полке, между горшочками с сушеными овощами и бутылью постного масла, сидел, поджав ноги, живой Струс. Струс поклонился Алисе и издал звук, должно быть, обозначающий утреннее приветствие:

– Ку-а!.. Эхе-хе…

Женщина замерла, потом тихонько позвала:

– Цып! Цып-цып…

Струс повозился, спрыгнул на пол, поднялся, чуть покачиваясь на высоких лапах. На голове дрожал кружевной хохолок. Алиса протянула руку и погладила теплую бархатную шею.

– Ку-а!

Алиса отворила заднюю дверь колбасной. Внутренний дворик в ранний час пустовал. Колбасница дотронулась до упругих перьев и легонько подтолкнула Струса наружу.

– Беги давай.

Струс расправил крылья, и решительно помотал головой. Алиса припомнила, как ловко ее Шинцель управляется с разделочным ножом и решительно прикрикнула:

– Кыш! Пошел прочь! Убирайся!

Струс тихонько попятился, потом повернулся и неловко затопотал к выходу. Женщина вышла следом, открыла птице калитку и долго смотрела, как серый холмик перьев на длинных ногах бредет вдоль пыльной пустой улицы. За забором Коломана Поросенка взвыла собака. Струс нелепо подпрыгнул и резво пустился наутек.

Алиса проследила путь беглеца до угла, вернулась в дом, переставила пару кастрюль, смахнула пыль с полки, подняла и выбросила за порог одинокое перышко. Потом заперла дверь и размотала лоскут на руке. Палец больше не болел. Глубокий, до кости порез зажил за несколько минут. Остался лишь тонкий розовый шрамик.

Начиная с этого утра, события в Нусбауме разворачивались стремительно, хотя так никогда и не приобрели кристальной ясности. Поспешный ход их живо напоминал галоп рыцарского коня сэра Персиваля по пыльной дороге, а сам сэр Персиваль исчез из Нусбаума в тот же день.

Исчез он самым таинственным образом, и мнения горожан на этот счет решительно разделились. Одни утверждали – рыцарь, прибрав денежки покойного Хрыча, поскакал проматываться в Столицу. Другие клялись – заморский сэр добрался лишь до околицы, после чего рассыпался серым прахом и развеялся синим дымом. Вместе с конем. Последнее мнение оспаривали, поскольку маловероятно, чтобы оставленная при выезде на нусбаумский тракт куча конского навоза принадлежала синему дыму.

Находились, впрочем, и те, что уверяли – сэра Персиваля и вовсе никогда не существовало. Достоверно установлено одно – сэр Персиваль Анцинус не делал никаких попыток найти пропавшего Струса и как будто совсем не интересовался этой частью Драконова Наследства.

Беспокойная птица, восстав из тигля Нострацельса и горшков Алисы Шинцель, сумела наследить на пергаменте нусбаумских летописей. Запись, выведенная острым почерком хрониста, гласит: «…тайным образом завладев упомянутым пернатым животным, пытались его продать, однако, благодаря случаю обнаружив чудесные свойства птицы, использовали оные, дабы…». Впрочем, вот беспристрастное описание развязки.

На третий день, считая от ночи похищения Струса, он обнаружился вновь. А именно – вежливо постучал клювом в окно каморки, снятой бывшими солдатами Гагена. Объяснения, возникшие по этому поводу между героями и колбасником, а также между Шинцелем и Алисой, покрыты мраком тайны. История не сохранила точного смысла речей.

Однако еще через день над сараем, поспешно арендованным у столяра, на шесте закачалась укрепленная на дроковой веревке вывеска – грубо выструганная деревянная фигура птицы с длинной шеей и короткими крыльями. К полудню город захлестнули слухи. К вечеру перед сараем выстроилась немалая очередь. Лакомка, скрестив на груди могучие руки, устроился на страже. Среди груды стружек нахохлился привязанный за лапу Струс.

Хайни старался вовсю.

– Дивная птица Струс! Выполняет любые желания. Лечит грыжу, ломоту и прострел! Возвращает третью молодость. Добывает девицам мужей. Избавляет мужей от жен. Медная марка за вход. Детям и беременным женщинам – скидка.

Толпа нерешительно гудела.

– А клады эта птица не указывает?

– А чтобы крышу починить…

Вперед, прихрамывая, выбрался невысокий, лысоватый человечек, впалые щеки нездорово обтягивала веснушчатая кожа. Он потоптался возле Хайни, потом приник к волосатому уху наемника.

– …

– Все обустроим в лучшем виде!

Клиент не пробыл за дверью и двух минут. Когда лысый выбрался наружу, глаза его весело блестели, он нервно облизнул сухие губы и нырнул обратно в толпу. Люди учащенно задышали, задние напирали на передних, кого-то впопыхах прижали к сучковатой стене сарая. Обиженный сдавленно возмущался. Дурнолицая девица с огромным носом, громко вопила, разбрасывая толпу.

– А чтобы бородавки вывести…

– А мешок золота…

– Сын чтобы остепенился…

Хайни приосанился:

– Мешок золота добывается сообразно натуре, лишь там, где он есть, то есть у нас его нету. Все прочее – сообразно желаниям, за обычную плату.

Горожане толкались, стремясь пробиться к заветной двери, дрожащей или твердой рукой протягивали монеты, скрывались в сарае, шептали, облекая трепет мечты в слова, касались рукой пернатой шеи или крыла. Выходили – веселые или смущенные, удовлетворенные или растерянные. Их сменяли другие. Лица, бледные, смуглые и румяные, веселые, грустные, дерзкие, робкие светились надеждой, горели вожделением, искажались тревогой, страстью и отчаянием. Попавшие в центр толпы с трудом удерживались на ногах, не в состоянии ни пробиться вперед, ни выбраться наружу. В задних рядах вычурно ругались.

Солнце село – толпа все еще ждала. Люди разошлись глубокой ночью.

Усталый Хайни присел на корточки, пересчитывая монеты.

– …а этого ты слышал, который захотел …?

– Ага.

– Никогда бы не подумал, что такое бывает. Где возвышенный разум, где забота о всеобщем благе? Разврат и суетность. Суетность и разврат. Нет, я решительно перестаю уважать человечество. Двести тридцать пять марок, двести тридцать шесть…

Лакомка подозрительно посмотрел на странно разглагольствующего приятеля и протянул Струсу орех. Струс вежливо взял подношение, покатал его в клюве и проглотил целиком.

– Хайни, дружище… Давай, закажем себе настоящий замок на востоке. Заведем винный погреб, псов, охоту, заживем как следует. Опять же там все девушки – красавицы. Не то, что в Нусбауме.

– Дивны земли востока и далек туда путь! Двести восемьдесят две медных марки, двести восемьдесят три…

– Попросим нам с тобой по жеребцу. Быстрых и ладных. Как у сэра Персиваля…

– Ты неумелый всадник, мой друг. Забыл, как две недели назад с мула сверзился? И как сказано в романах – «засим был наш благородный Рихард повергнут наземь».

Лакомка поежился.

– Ты что-то говорить чудно стал, случаем, учености Струсу не заказывал?

– Триста одиннадцать… Триста двенадцать марок. Нет, учености не заказывал. Только дар красноречия на семь дней и вечное излечение мозолей.

Друзья умиротворенно помолчали.

– Может, проще было сразу врезать – хотим, мол, триста марок, и точка?

– Ты же сам знаешь – проверено. Ежели кошелек у нас появится, он тут же у другого исчезнет. Ну, скажем, у Шинцеля, или у Хаушки. Закон сохранения звонкой монеты. Поросенок еще так-сяк, а Шинцель за грош задавится. Словом, завопит – украли и стражу кликнет. Зол он на тебя.

Лакомка задумчиво почесал волосатые костяшки толстых пальцев и зевнул.

– А что, если…

Смутная мысль забрезжила в неторопливом разуме Рихарда. Она тревожно помигала болотным огоньком, потянула по спине холодным сквознячком беспокойства и исчезла. Бывший солдат Гагена устроился на ворохе свежих стружек, хрустнул суставами и провалился в сон, решительно отмахнувшись от дурных предчувствий.

А между тем – зря. Беда подкралась незаметно. Вначале мерный ход событий не предвещал недоброго. С раннего утра возле вывески топтались посетители – пара десятков зевак, изнывающих от нетерпения. Заспанный Хайни отворил дверь и запустил по одному: конопатую девчонку в белоснежной косынке, худую женщину с младенцем на руках, писца нусбаумского нотариуса, косоглазого бродягу в полумонашеской одежде и почтенного благообразного старичка с юрким взглядом мышиных глаз. Ладер совсем уж было собрался заняться очередным клиентом – незнакомым парнем, по виду конюхом, как его труды оказались грубо прерванными. Такой внезапностью как правило обладает пресловутый небесный гром. Впрочем, гром – он на то и гром, чтобы, сея ужас, оставаться явлением благородным. Чего нельзя сказать о пронзительном женском визге, который в самый неподходящий момент осквернил слух наших героев. Вопила вчерашняя носатая девушка, расплатившаяся медной маркой за вывод бородавок. Бородавки на ее лице, действительно, исчезли, но это почему-то не произвело должного умиротворения. Рассвирепевшая девица стояла, грозно уперев руки в плоские бедра, и, по-видимому, не собиралась уходить. Лакомка невольно поискал взглядом, чем бы заткнуть уши, ничего не нашел и использовал для этого дела собственные пальцы. Хайни скривился:

– Чего тебе, добрая девушка?

Дурнушка взвизгнула на самой пронзительной ноте и наконец умолкла. Лакомка осторожно отнял пальцы от ушей.

– Ну и?

– Обратно хочу.

– Чего обратно? Бородавки?

– Мои деньги, шельмец!

– Постойте-постойте, добродетельная девица!

Хайни с ужасом понял, что волшебство Струса вполне-таки действует, принуждая его выбирать совсем не те выражения, к которым привык закаленный язык наемника.

– Это с какой-такой стати мы должны возвращать вам монету, достопочтенная? Ваши требования, прекрасная дама, противоречат классическому, римскому и естественному праву, нарушают пункт первый, семнадцатый и сто сорок третий законоуложения о свободе торговли, равно как и…

Хайни попробовал замолчать, но красноречие решительно воспротивилось, оно бунтовало, лезло, бурлило и требовало выхода. Девушка заплакала.

– Ыыы… Вы обещали убрать бородавки с лица.

– Конечно. Они и исчезли.

– Нет. Они… – Девица потупилась и густо покраснела – они переместились.

– Куда? – живо заинтересовался Лакомка.

– Туда.

– Туда – это куда?

– Туда, чем на табурет садятся.

– Не может быть! Не верю. А посмотреть можно? – галантно поинтересовался Рихард.

– Мерзавец! Охальник! Давай деньги обратно!

– А вот и не отдадим! Эй, Хайни, не отдадим?

– Не отдадим!

– НЕ ОТДАДИМ – НЕ ОТДАДИМ – НЕ ОТДАДИМ!!!

Герои, хором скандируя свой девиз, окружили даму с двух сторон и сейчас аккуратно подталкивали ее, намереваясь позорно изгнать в строну проулка. Девушка вертелась туда-сюда, пытаясь наградить звонкой пощечиной то Хайни, то Лакомку. Пару раз ей это удалось. Девица размазала слезы по щекам и, уже исчезая за углом, погрозила друзьям костлявым кулаком.

– Слушай, Хайни, а может, отдали бы ей монету, и дело с концом? Как же она теперь сидеть будет? На табурете…

– Ну, теперь уже поздно. Sic transit gloria mundi.

Отделаться от следующего посетителя оказалось гораздо труднее. Им оказался ражий, широкоплечий торговец. Вчера он явился одним из первых. Желание оказалось вполне заурядным – наложить «заклятие несокрушимости» на дверь склада с ценным товаром. Все было проделано в лучшем виде, но то ли мысли желающего не имели достаточной ясности, то ли Струс на этот раз сплоховал – во всяком случае, на склад с этого момента действительно не мог попасть никто. Хозяин тоже не мог.

До полудня друзей посетили – недовольный лекарь, все больные которого поправились сами собой. Несколько внезапно заболевших – лекарю явно намечался новый заработок. Бывший пьяница, избавившийся от тяги к вину и немедленно жестоко застрадавший от скуки. Пятнадцать человек, испытавших горькое разочарование непонятно почему.

После полудня Лакомка снял вывеску и друзья скрылись в сарае, изнутри подперев дверь колом. Рихард жевал соломинку, растянувшись на груде стружек. Хайни пробовал на ногте острие перочинного ножа и вдохновенно разглагольствовал.

– Нет, я все же был прав – человечество несовершенно. Они все – все желают разного! Разного, но такого мелкого… нет, мелкого-мелкого-мелкого. Один в ущерб другому. Заметь, дружище, тут побывала сотня наших добрых имперцев. Хоть один – ну хоть один пожелал истинно высокого? Людям не нужны высокие материи. Им наплевать на общее благо. Их не заботят милосердие, сострадание, добродетель, разум и благочестие. Они как бабочки, которые летят на огонь собственных пороков, не сообразуя свои желания ни с общим благом, ни…

– Слушай, Хайни Красноречивый, ты бы заткнулся, а? Перестань нести чушь. И без тебя тошно. Тоже мне, нашелся трепач добродетели.

Волшебство Струса все еще действовало, и Хайни попросту проигнорировал увещевания Лакомки.

– …ни даже со здравым смыслом. Заметь – они могли пожелать чего угодно! Золотой век, скажем, всеобщее умиротворение, процветание Империи, исправление негодяев, волци в агнцы ну и всякое такое прочее. Но нет! Дырявая крыша наших добрых нусбаумцев беспокоит куда больше.

– Заткнись, тебе говорю. Какого дьявола ты себе пожелал красноречия? Для общего блага или как?

– Чтобы клиентов зазывать.

В двери решительно постучали.

– Кто?

– Открывайте.

– Открывай ты, Ладер!

– Сам открывай.

Лакомка выдернул кол. У порога стоял бургомистр Нусбаума собственной персоной и двое стражей. На румяном, простоватом лице господина Дезидериуса отражалось искреннее огорчение, некоторое беспокойство и почти отеческая печаль. Смущенный Хайни поднялся с земли, отряхнулся от соломы, стружек и попытался принять более-менее почтительный вид.

– Чем можем быть вам полезны, господин бургомистр?

Бургомистр подвигал бровями, достал из-за обшлага свиток, развернул его, зачем-то заглянул в текст, спрятал опять.

– Вы обязаны до заката покинуть наш город. В противном случае на вас будет наложен штраф в пятьсот медных марок.

– Куда мы пойдем?

– Куда хотите, любезные. Но чтоб до заката вас здесь не было.

Лакомка почесал затылок, рассматривая удаляющуюся спину господина бургомистра.

– Чего это он сам приперся, как ты думаешь? Мог бы кого попроще прислать.

– На Струса посмотреть захотелось.

– Куа! – Струс встал на лапы и попытался достать клювом сломанное перо из хвоста.

– Что делать будем, птичка?

– Нашел кого спрашивать. – ощерился Хайни – Будем ноги уносить.

Птица слегка подпрыгнула и отбила подобие чечетки.

Сборы оказались короткими. Все вещи уместились в одном мешке. Мешок принял на плечо Ладер, Лакомка ухватился за веревку, другой конец которой обмотали вокруг лапы Струса. Улица встретила друзей полуденной жарой и настороженным молчанием. В десятке шагов от сарая топталась пятерка угрюмых субъектов, потрепанная одежда которых, казалось, была намеренно испачкана пылью. Лицо одного детины украшала свежая ссадина в ореоле лилово-зеленого синяка, а нос, похоже, не раз был сломан, пока не сросся самым причудливым образом. Трое других, крепких и белобрысых, казались похожими как близнецы. Внимание привлекал последний, пятый, он держался сзади – острые скулы, тусклые серо-седые волосы, большие хрящеватые уши. Нетопырь. Хайни привычно пошарил рукой у пустого пояса и красноречиво выругался – прижимистый Гаген давным-давно ввел порядок, по которому у отставных солдат в первую очередь отбирали хорошие казенные мечи.

– Куда торопитесь, дрозды-ы-ы… – дурашливо пропел первый громила.

Второй в это время как будто бы лениво огибал беглецов, отрезая им путь назад. Остальные, кроме Нетопыря, разделившись, маячили справа и слева.

– Спокойно, премногодобрые люди! Мы уходим. Нам ничего не нужно от вас, вам ничего не нужно от нас. Лады?

Слова Лакомки не произвели на пятерку ожидаемого благоприятного впечатления.

– А он хамит, предводитель. – заявил Безносый, полуобернувшись к Нетопырю. – Что будем делать?

– Будем учить, – не дожидаясь ответа, печально констатировал второй.

Белобрысые довольно заржали. Нетопырь молчал, оставаясь за спинами четверки.

Лакомка отступил назад и влево, прижался спиной к доскам сарая, поднял кол, подпиравший двери сарая.

– Ну так как – начнем?

Здоровяк с синяком придвинулся вплотную к Ладеру, распространяя запах чеснока, и Хайни, не долго думая, ткнул его кулаком под ложечку. Громила согнулся пополам – и немедленно получил удар коленом под челюсть. «Синяк» обвалился. Второй налетчик поспешно выхватил нож, спрятанный в рукаве.

– Бей их, ребята!

Третий извлек из-под полы дубинку. Налитая свинцом – определил Хайни наметанным глазом. Нож второго расписывал воздух восьмерками. Больше всего Хайни не нравился четвертый налетчик – он на безопасном расстоянии вовсю накручивал ворот маленького арбалета. Ладеру хотелось чуда – пусть, скажем, палка, которой подпирали дверь, превратится в меч. Если чей-то меч из-за этого станет палкой – не беда. Вернее, не его беда, и не Лакомки. Каждый за себя, иначе придется сдохнуть прямо здесь, среди стружек, соломы и полуденного зноя, уткнувшись мордой в убитую ногами землю…

Пусть будет меч – мысленно попросил он. Бесполезная просьба – Струс, вырвав наконец веревку из рук Рихарда, отбежал в сторону и спокойно выклевывал что-то среди полувытоптанной травы. Дотронуться до перьев птицы не было никакой возможности. В крайнем случае, пусть явится стража, подумал Ладер. Стражники – лисы, они не отпустят с деньгами. Но пусть пируют лисы, только не смерть.

Белобрысый неуловимо качнулся влево и сделал первый выпад.

И Струс ударил. Кол не превратился в меч, просто бок белобрысого оказался располосованным ударом когтистой лапы. Удар разорвал грязный плащ, рассек кожу и мышцы до ребер. Налетчик взвыл, прижимая к ране мгновенно поалевшие ладони.

– Кончай его!

Щелкнул арбалет, охотничий болт взметнул фонтанчик пыли. Птица развернулась, подпрыгнула, и ловко полоснула клювом. Второй налетчик едва успел прикрыть рукой лицо. Жестокий удар пришелся в тыльную часть ладони. Двое других бандитов остановились на почтительном расстоянии. Кто-то попробовал метнуть воровской нож – тот подозрительно легко отскочил от гладкого пера.

– Заколдованный!

Оставшийся на ногах владелец дубинки с суеверным ужасом отступал прочь. «Безносый Синяк» отполз в сторону, к забору прижимая обрывок тряпки к разбитому рту. Владелец ножа встал рядом с ним, тщетно пытаясь остановить кровь. Невзрачный белобрысый арбалетчик с располосованной рукой тихо сбежал. Один только Нетопырь все так же стоял неподвижно – не нападая и не убегая.

Лакомка положил руку на спину птицы – просто так, не прося ничего, но битые налетчики отшатнулись.

– Уходите, – бросил Хайни. Он отер юркую, горячую капельку, скатившуюся по расцарапанной ножом Безносого щеке.

– Проваливайте.

Синяк встал, сплюнул, отер губы и сквозь пеньки выбитых зубов просипел:

– Мы-то уйдем. А вот вы – вы побежите. Далеко будете бежать. В землю зарыться захотите. Только вам это не поможет.

Троица медленно побрела прочь.

Оставшийся Нетопырь помолчал некоторое время, оценивающе рассматривая противника. В тусклых глазах мелькнуло что-то вроде интереса и понимания. Ладер был готов поклясться – хрящеватые уши шевельнулись. Потом Нетопырь улыбнулся тонкими губами и, спокойно повернувшись, пошел прочь. На пальце человека, под коркой серой грязи, что-то блеснуло.

– Чего это он, Ладер? – спросил непривычно серьезный Лакомка.

– Они правы. Уносить ноги надо из города, да побыстрее.

– Стражу звать будем?

– Нет, не будем. Видел у него кольцо на пальце? Это сотрапезник инквизитора.

– Этот?! Этот кусок дерьма?! Инквизитор?

– Тихо, не ори. Не инквизитор, а сотрапезник инквизитора. Ну там, брат двоюродный конюха секретаря инквизиции, скажем.

Инквизитор слуг своих кому попало бить не даст. Простой суд таких не судит, только святой трибунал. Понял теперь – почему они такие смелые? А что нам стража скажет, соображаешь?

– Теперь сообразил. А я думал – это было чудо.

– Ага. А это чудо и было. Большое чудесное избавление. Сказка кончилась. Пошли отсюда…

И они пошли. Струс побежал следом, хлопая на бегу короткими, нелетучими крылышками, забытый на лапе обрывок веревки смешно волочился по земле.

…Толпа нагнала их на самой окраине. Масса обезумевших людей, волосы, выбившиеся из-под чепцов, сжатые кулаки, черные провалы кричащих ртов.

– Воры! Отравители! Будьте вы прокляты!

Первый камень ударил Ладера в плечо, второй сорвал с головы клочок волос. И тогда они побежали. Камни тяжело стучали по дороге, покрывая землю оспинами ударов. Толпа дышала за спиной беглецов, пока последняя черепичная крыша не осталась далеко позади. Самыми упорными преследователями оказались мальчишки и собаки.

Отрывок из нусбаумского архива сообщает по поводу удивительной истории Струса Бессмертного еще одну, последнюю небезынтересную подробность: «…Находясь в опасении за свою жизнь, двое бродяг покинули городские стены, укрывшись в лесу, именуемом Терпихиной Пущей. Спустя два дня для поимки беглецов был отряжен отряд, составленный как из вооруженных людей мессира Кардье, так и из достойных доверия местных жителей, сведущих в лесных тропах…»

Вот и все.

Шестая ночь пришла. Такая, как всегда. Лаяли псы, в домах лишь изредка мелькали огоньки, зато вовсю светили звезды и заглядывала в окна вновь начищенная кем-то луна. Господин Крот почти отстроил разрушенный замок. Кобыла Розалия Анцинус, забытая всеми, неторопливо жевала остатки сена, подобранные на дне кормушки. Спал колбасник Шинцель. Беспокойно металась во сне Алиса. Парадамус Нострацельс только что закончил запрещенный опыт и потихоньку-помаленьку выбирался из секретного погреба, помогая себе фигурной тростью и разгоняя тени свечой. На постоялом дворе в ожидании утра горланили охотники.

Все шло своим чередом, почти ничего не изменилось. Но были те, кто чувствовал – безвозвратно уходит чудо, на миг задевшее их добрым крылом. Осмеянное, униженное, жадно раздерганное, оно истаяло, исчезло, и смутны были сны, и звезды – только тусклые крошки, а волшебная луна – лишь старое оловянное блюдо, забытое кем-то на стене.

Пуста жизнь без чуда.

Прошла ночь, и еще день и близился вечер седьмого дня. В самом центре давно пересохшего Комариного Болота двое загнанных людей на минуту присели на кочковатую землю. Неподалеку устроилась долговязая несуразная птица.

– А, может, молиться попробовать?

Хайни пощелкал зубами. Левый нижний клык шатался.

– Давай, попробуем.

– Патер ностер квис… – ты не помнишь, как там дальше?[2]

– Лучше бы я пошел в монахи, а не в солдаты, тогда бы точно помнил.

Струс, вытянув шею, положил голову на плечо Ладера и печально вздохнул.

Собаки лаяли в отдалении. Круг загонщиков у Терпихиной Развилки сомкнулся. Хайни погладил серые кружевные перышки.

– Если бы ты, приятель, умел летать…

…Рыцарь Эбенезер Кардье вел облаву. Загонная охота на беглецов близилась к концу, нетронутым остался лишь небольшой клочок пущи. Конь встал на краю поляны, всадник поднял усталые, слезящиеся глаза – в них слилось черное мелькание ветвей, пестрый узор листвы, яркие пятна диких цветов. Кардье не стал снимать железную перчатку, чтобы отереть веки. Он повернулся на восток и поднял разгоряченное лицо к успокаивающей темной голубизне предвечернего неба.

– Что это?

Низко, почти над головой, мелькнула легкая стремительная тень. Птица миновала поляну, сделала полукруг, взмыла вверх и сильным рывком ушла ввысь.

– Как?!

Над лесом, над густыми кронами дубов, над пыльной дорогой, красными черепичными кровлями, соломой, лошадьми, детьми, над запрокинутыми ввысь изумленными лицами, летел, вытянув длинную шею и трепеща короткими крылышками, Струс.

Летел, пока не скрылся клочком тумана в опаловой дымке южного горизонта…

* * *

Я проснулся поздним утром, огарок догорел и превратился в лужицу застывшего сала, гримуар оказался изрядно исписанным историей о приключении бывших наемников императора. Я убрал книгу, уложил дорожный мешок и вышел в общий зал трактира. Лица завсегдатаев повернулись в мою сторону. Я легко узнал Шинцеля. Человек, похожий на нетопыря, в компании двух дюжих молодчиков деловито завтракал за лучшим столом. Нетопырь проводил меня цепким, оценивающим взглядом. В его глазах не было ни злобы, ни симпатии – только холодный расчет. Я поежился, словно дело было не летом, а в разгар январской стужи.

Охота, высланная вслед беглецам, по-видимому, вернулась ни с чем. Я втайне испытал истинное злорадство. Пара-тройка пыльных псов все еще слонялась у окраины Нусбаума.

Виселица опустела, веревки исчезли. Южный край неба застилала нежная дымка. Я не искал Струса, меня не прельщали подаренные кем-то чудеса – мне достаточно было моей тайны и моих гримуаров. Бенедикт выспался, поел и бодро уходил на восток.

Я на минуту задумался о судьбе наемников Гагена – своих случайных созданий. Где теперь эти загнанные людьми и судьбой бродяги? Идут, вздымая дорожную пыль, или прячутся в чаще?

Хотя, а какое мне, в сущности, теперь до них дело? Я не добр и не зол, я только свободный Хронист Вымысла. Пусть убираются себе на все четыре стороны. Хватит с меня и того, что я подарил им чудо, избавление и жизнь, хотя бы в этом сравнявшись с самим Творцом…

Глава IV Кристалл императора

Магдалена, Император. Столичный город Эберталь и окрестности.

Широкая лента Лары отливала черным перламутром. Луна еще не зашла, бледные крошки светил звезд еще тлели на предутреннем небе, шумели тростники под прохладным ветерком.

Ведьма бросила весла и огляделась – широкое русло Лары осталось позади, нос лодки глубоко зарылся в прибрежный песок. Женщина выпрыгнула на берег и зашагала в сторону густых зарослей ракитника. Далеко-далеко, за холмом, неуверенно провыл молодой волк, в прибрежном тростнике возилась выдра. Колдунья пробралась сквозь упругие заросли и остановилась на краю большого луга. Крона старой ивы образовала здесь подобие шатра, через редкий полог листвы местами просвечивали звезды.

Магдалена с сожалением подумала о мешке, который отобрали солдаты, не оставив ей ни единого амулета. Она легла навзничь, раскинула руки, прильнув спиной к сырой земле. Влажная от росы трава сквозь рваный балахон холодила кожу, волосы колдуньи тут же намокли, но она не обращала на сырость и холод никакого внимания. Магдалене казалось, что под сводом ее собственного черепа полыхает жадное пламя, она с закрытыми глазами всматривалась в пляску несуществующих языков огня. Постепенно воображаемый костер умерил горение, а потом и вовсе погас, осталась только небольшая груда багровых углей.

Умирающие угли светились наподобие звезд, а может быть, это и были звезды. Жар развеялся, уступив наконец место влаге и прохладе.

Ведьма закрыла глаза. В неизмеримой высоте тонко пел свободный эфир. Она не ощущала собственного веса, спустя какое-то время знахарке показалось, что земля, трава, ива, луг – все это исчезло, осталось далеко внизу. Легкое и прозрачная, словно сплетенная из воздуха, Магдалена взлетела, оставив на земле ту, прежнюю, не настоящую Магдалену. Призрачное тело колдуньи стремительно летело на головокружительной высоте, мчалось, подгоняемое струями холодного воздуха.

Во все небо занимался роскошный розовый рассвет, тьма трусливо отступила на запад, в лицо летунье светило нарождающееся солнце. Далеко внизу, на самой земле суетились крошечные фигурки людей. Лошади казались размером с жуков, овцы – не более козявок. Поля раскинулись буро-зеленым ковром, вдоль них кое-как лепились коробочки домов.

Знахарка видела, как взмыло тело судьи Изергима, распахнутые полы плаща трепетали, словно крылья летучей букашки. Первую букашку тащила другая – рогатая, покрупнее. Эти двое поднялись почти так же высоко, как и ведьма. Магдалена хорошо рассмотрела мертвецки бледное лицо грузного мужчины и злобную харю демона. Странная пара летунов, косо перевернувшись в воздухе, потянулась на запад.

Близ утонувшего в пыли городка, под толстой перекладиной каменной виселицы, качались в петлях двое оборванцев, потом они странным образом исчезли. Летучая Магдалена пронеслась мимо, но возле твердыни поэтерского монастыря ее словно бы толкнула в грудь невидимая рука.

Ведьма сделала в воздухе пируэт, уходя от опасности, эфир снова полыхнул грозным огнем, опаляя незримые крылья. Звон и хохот сотрясли небосвод…

Она так и мчалась на восток – словно легкокрылая ласточка, пока близ проселочной дороги не заметила миниатюрную фигурку человека. Человек ехал верхом на таком же крошечном муле. Бесплотная и невидимая колдунья опустилась пониже, потом совсем низко и малиновкой затаилась в придорожном кусте.

Легкий дорожный плащ с капюшоном совершенно скрывал фигуру и лицо путешественника, но видимый облик не интересовал Магдалену из Тинока – этого человека она узнала бы под любой личной.

Вскрикнула птица в кустах. Человек вздрогнул, будто почуял близкую опасность. Едва ли он заметил душу колдуньи, но легкое прикосновение чужой власти опалило ведьму как раскаленные клещи палача.

Магдалена ахнула и метнулась в сторону, спасаясь. Потревоженный эфир гневно гудел, вихрь холодного воздуха остудил боль ожога, хаос пел и хохотал, воздушный шторм мимоходом скомкал парящего орла и шутя разогнал стайку безвредных духов…

Она очнулась там, где лежала – под шатром ивовых ветвей.

Совсем рассвело. Луна истаяла, не было звезд. Тростники шелестели, только лодка почему-то исчезла.

Знахарка из Тинока встала с трудом, как будто у нее болело жестоко избитое тело.

– Ну что ж, – сказала ведьма сама себе. – я знала, на что иду, и добыча того стоила. Теперь я видела твою душу, Адальберт, и узнаю тебя из тысячи. Берегись. Днем и ночью, в дождь или под солнцем, я буду гнаться за тобой. Я стану твоим кошмаром и твоей тенью, собакой, бегущей по твоему следу. Я найду тебя, убийца и лжец. И тогда ты заплатишь за все, ты узнаешь, что такое месть Магдалены…

* * *

Как раз в этот момент двое мужчин в замке близ северного моря отстранились от магического кристалла.

– Как ты умудряешься проделать это, Людвиг? – спросил полный, внешне добродушного вида, каштанововолосый, гладко выбритый тридцатитрехлетний человек, известный всем в своем качестве императора Великого Церена. – Я не ожидал, что ты сумел сохранить кое-что из прежних способностей.

– Я не сохранил ничего, государь, – спокойно ответил Людвиг фон Фирхоф. – Просто этот кристалл изготовлен еще в прежние времена и не требует от владельца никаких дополнительных усилий. Мы зашили осколок кристалла в край ее плаща и теперь можем без помех наблюдать за Магдаленой из Тинока. Настанет день и она приведет нас прямиком к Хронисту.

Император слегка нахмурился.

– Тебе виднее, друг мой, я ценю твой ум и полностью доверяю тебе. Однако если бы ты в прежние времена поменьше увлекался сомнительными опытами, твой дар остался бы при тебе, и нам не пришлось бы пользоваться услугами ничтожнейшей из моих подданных… Кстати, она не обнаружит в плаще осколок?

– Ни в коей мере, государь. Для любого человека, кроме вас и меня, кристалл ничем не отличается от простого слитка стекла. Его осколок мал, как песчинка, она ничего не найдет.

– Это звучит обнадеживающе. Позаботьтесь, друг мой, чтобы злобная ведьма не прикончила ненароком этого Хрониста. Конечно, мне противно присутствие столь великого грешника в стенах резиденции короны, но государственная необходимость – прежде всего. Он нужен мне живым. Я бы хотел добавить – и невредимым, однако понимаю, что и у твоей ловкости есть пределы.

– Я сделаю все, что в моих силах, государь. Однако не лучше ли попросту прикончить этого Адальберта? Женщине присуща сообразительность простеца – возможно, она права…

Гаген Справедливый встал и подошел к окну, скрывая приступ беспричинного гнева. Эти приступы в последние годы все чаще стали посещать безраздельного властителя Церена.

– Нет, – резко произнес он, помолчав. – Нет. Ты обязан доставить его живым. Ты умен, Людвиг, ты умен и талантлив, я обязан тебе многим, но ты не император. Твой хребет не знает, что такое тяжесть Империи. Иногда я просыпаюсь по ночам, волны молотом бьют в основание скалы Лангерташ, и мне страшно – ты понимаешь? Мне страшно, я боюсь, но не за себя. Я боюсь не выполнить предначертания моего отца Гизельгера. Хронист, преступен он или нет, безумен или в здравом уме – неважно, он все равно способен изменить облик Империи. Или, напротив, оградить от изменений. Так вот. Я хочу, чтобы изменения или их отсутствие свершались или не свершались по моей и только моей воле. Ты понимаешь меня, Людвиг?

– Да.

– Тогда действуй без промедленья. И пусть святые даруют тебе победу. Я, твой император, буду молиться за успех нашего дела. А сейчас нам следует расстаться – я устал.

Император не стал придерживаться этикета, он махнул рукой и вышел, не дожидаясь почтительного поклона советника.

Людвиг остался один. Он помедлил, собираясь с мыслями, а потом грустно покачал головой.

– Все течет, все изменяется, по воле императора или нет – какая нам, в сущности, разница? Меняется сам Гаген, и дай Господь, если в лучшую сторону.

Фон Фирхоф повернулся и вышел. Дождливый рассвет занимался за стрельчатым окном пустого кабинета императора.

Глава V Сага о медведе

Хайни и Лакомка. Окрестности города Поэтера, Церенская Империя.

Нежно-голубое, цвета лучшей эмали небо накрыло окрестности, словно перевернутая миска, маслянистый диск солнца, казалось, таял в зените. Сыпучий песок дороги, обрамленный нежно-зеленой травкой, еще хранил почти сгладившиеся ямки следов – конских, ослиных и человеческих. Тишь знойного безветрия не нарушало ни единое дуновение, только в придорожных кустах надсадно кричала птица. Вдоль по дороге медленно брели двое путников, припорошенных пылью до самых бровей, один из них – белобрысый крепыш Хайни Ладер – жевал на ходу соломинку, второй – Рихард Лакомка, чернобородый верзила с изрядным брюшком – цепко озирал окрестности.

– Прощай, Нусбаум. Прощайте, неблагодарные нусбаумские толстосумы. Есть хочется, ежа бы съел. Вместе с колючками, – буркнул он, с интересом прищурившись на светило.

Хайни нехотя отозвался:

– Дойдем до города – там и поедим.

Иволга на всякий случай перепорхнула подальше, в кустах испуганно затаился маленький ежик. Дорога пошла под уклон, лес кончился, уступая место широкому лугу. Серебряная река ласково обнимала поле, рассекая надвое город.

Город, судя по надписи над воротами, назывался Поэтер и разительно отличался от Нусбаума, аккуратная стена, не очень высокая, но в хорошем состоянии, окружала скопище опрятных домов. Город платил налог монастырю св. Регинвальда – белая громада монастырских построек высилась рядом.

Привратник городской стражи, по виду и акценту – из альвисов, остановил Ладера резким окриком, требуя пошлину за вход:

– Пошли вон, оборванцы. Безденежных пускать не велено.

Друзья попятились. Тонкий ручек более состоятельных пришельцев обогнул их, упрямо устремляясь в ворота.

– Пойдем отсюда, прогуляемся.

Они свернули в сторону и устало побрели вдоль стены. Через каждые сто шагов ее украшали аляповатые изображения Святого Треугольника. Кирпич местами осыпался.

– Может, попробуем?..

Хайни поставил сапог в одну выбоину, нащупал другую и подтянулся на руках.

– Перелаз это не вход, за него пошлину не берут.

Он как следует устроился на гребне стены, ожидая, пока вскарабкается грузный Лакомка.

Города Империи не отличаются чистотой, но Поэтер в этом отношении оказался приятным исключением. Улицу, по которой шли бывшие наемники, только что подмели. Горбатый седой метельщик как раз заканчивал свою работу. Он остановился и с невежливым любопытством уставился на незнакомцев. Потом махнул рукой и вернулся к прерванной работе:

– Медвежатники…

– О чем это он? – поинтересовался Ладер.

– Сейчас узнаем… Эй, почтенный горожанин, на что ты намекаешь?

Смущенный метельщик измерил взглядом ширину лакомкиных плеч и ответил чуть более вежливо:

– Всем об этом рассказывать – дня не хватит. Сходите до монастыря св. Регинвальда, добрые люди, спросите брата Медардуса, а уж он вам объяснит. Может быть, и работу даст, – добавил горбун с двусмысленной улыбкой.

Улица дальним концом упиралась прямо в ворота монастыря. Над скопищем построек из белого кирпича возвышался остроконечный купол храма, крытый красной черепицей. Лысоватый, с горящими глазами, глубоко упрятанными под выпуклые надбровные дуги, брат Медардус встретил посетителей без особой приязни.

– Готовы ли вы послужить богоугодному делу, чада мои? – спросил он без предисловий.

Лакомка замялся, намереваясь выспросить о сути служения, но более сообразительный Хайни ловко ткнул его кулаком в бок. «Молчи».

– Готовы, святой отец!

– Да хранят вас все святые, ибо ужасный медведь Трузепой вот уже два месяца опустошает окрестности Поэтера. От поступи его содрогается земля, шерсть его густа, а шкура его столь прочна, что ее не берут мечи и копья, чудовище это похищает людей, коров, свиней, овец, младенцев, разоряет ульи и овчарни, оскверняет огороды и дороги, подкапывает устои мостов…

Лакомка вцепился в собственную бороду и незаметно пнул ногой невозмутимого Ладера. Тот даже рыжей бровью не повел.

– Мы пришли издалека, проделали трудный путь, узнав о беде Поэтера, святой отец, не приютите ли вы на ночь двух странников, идущих на смертельно опасный подвиг?

Монах, почувствовав подвох, сурово нахмурился.

– Вам дадут место в странноприимном доме. Не желаете ли исповедаться, чада мои? Ваш путь темен, ваши плечи осыпаны прахом суеты, а души, должно быть, изнемогают под грузом прегрешений.

– Охотно, святой отец. Перед самой битвой, дабы не успели мы накопить нового греха. А поначалу узнать позвольте, нету ли в обители редкостных реликвий, благостное влияние которых поможет управиться с медведем?

Брат Медардус подозрительно уставился на бывших солдат армий Гагена и Гизельгера, но честная, широкая физиономия Хайни Ладера не выражала ничего, кроме благочестия.

– Ступайте за мной. Но не вздумайте осквернять святые реликвии прикосновением, а попросту – держите язык на привязи, а руки подальше от сундуков.

Хранилище располагалось в просторной палате, многочисленные поставцы и лари рядами выстроились подле стен. Монах чувствовал себя здесь как рыба в воде.

– Amat victoria curam[3]. Реликвии, чада мои, – проникновенно произнес брат Медардус, – делятся на две разновидности, рекомые «истинная» и «апокрифическая». К истинным относятся те, святость которых не подлежит сомнению, к примеру, малая фаланга мизинца св. Регинвальда или стоптанный башмак св. Иоанна. Святой же Никлаус в пору странствий своих владел вон той кольчужной перчаткой…

Рихард Лакомка с недоумением воззрился на бесформенное мятое скопище мелких стальных колец, выставленное в особом ковчежце, и спросил:

– Правая перчатка или левая?

– Правая, – не задумываясь ответил Медардус и продолжил как ни в чем не бывало:

– К разряду реликвий апокрифических относят те, которые при ценности несомненной святость имеют сомнительную, как-то серебряный питейный рог, владение которым ошибочно приписывают св. Никлаусу, чернильница, коей св. Иоанн поразил беса, явившегося ему в образе куртизанки прельстительной и пышной, зуб злого еретика Адальберта, который могучей дланью своей вышиб св. Регинвальд…

– Святой отец, – почтительно вмешался Ладер. – могу я поближе осмотреть зуб столь великого грешника? Не сомневаюсь, поучительное это будет зрелище.

Монах нехотя повернулся к друзьям широкой сутулой спиной и потянулся к поставцу. Когда он обернулся спустя полминуты, круглая загорелая физиономия Хайни довольно сияла. Медардус недовольно насупился и ткнул коробочку с желтым клыком неизвестного происхождения едва ли не в самые носы наемников.

– Адальберт сей, рекомый Хронистом, мерзостный зубоскал был и злоязычный богохульник. Semper percutiatur leo vorans[4].

Лакомка и Ладер не вполне поняли монаха, но на всякий случай осенили себя знаком треугольника и набожно, в один голос произнесли:

– Да будет так…

– Ну а раз так, то хватит бездельничать, таращиться и праздно шататься, испытывая терпение Господа.

Посуровевший Медардус упрятал подальше футляр с зубом и без лишних церемоний вытолкал друзей за дверь.

Ночь в странноприимном доме прошла спокойно, но голодно – скудный ужин паломника состоял из вареного ячменя.

Утром недовольные наемники, пересчитав оставшиеся после Струса медяки, заглянули в трактир. Несмотря на летнюю жару, огонь в большом камине полыхал вовсю, мальчик-слуга вращал вертел, в углу разбойного вида продавец мулов торговался с отцом-келарем монастыря. Через час пьяный Хайни угрюмо размазывал пивную лужицу на крышке стола – пятно податливо приняло форму вставшего на дыбы медведя.

– Сколько они обещают? Двадцать серебряных марок? У нас даже мечей нет. Разве что самострел смастерить…

Торговец, уже распрощавшийся с монастырским управителем, завязывая кошелек, непочтительно заржал.

– Медвежатники… Хотите завалить Трузепоя?

– Ты что-то хочешь предложить, ослятник?

Заводчик мулов довольно осклабился:

– Сразу понял, что вы не здешние, дороги Церена вымощены дураками.

– О чем это ты, почтенный? – разом насторожился Ладер.

– Вы не первые, кто попытался срубить легкие денежки в Поэтере. Первым за это дело брался наш лейтенант стражи, как первому, ему, должно быть, повезло больше всех – старину Андреаса медведь гнал до самых городских стен, так что мокрая задница героя мелькала навроде штандарта битого полка. Второй был из благородных, тут неподалеку имение фон Финстеров. Барон сам – вылитый медведь, но старине Трузепою это не помешало, пока он драл господина барона, слуги фон Финстеров всадили в косматого с десяток арбалетных болтов, только все болты ломались как соломинки. Говорят, кто-то из этой компании промазал и вместо Трузепоя самого господина барона и подстрелил, только медведь так обработал благородные останки, что правды теперь все равно не узнаешь. Монахи пытались пугать зверюгу молитвами и псалмами, но медведь от них только жиреет и наглеет. Потом была мода на девственниц…

Лакомка оживился.

– Это как?

– Отцы из обители св. Регинвальда объявили, что медведь – кара господняя за грехи наши и победить его, стало быть, может только дева пречистая…

– Ну и?..

Мулоторговец неопределенно хрюкнул и почесал кончик толстого носа:

– А никак. Девственниц не нашлось.

– Не может быть!

– Еще как может. Я бы свою дочку на такое ни в жизнь не отпустил. Как монахи о деле с суровостью объявили, так девки, кто покраше – замуж выскочили, кто побойчее – те в шлюхи, а прочие попрятались.

Лакомка с силой ударил кулаком по дубовой крышке стола:

– И ни одной?!

– Ни одной, – печально подтвердил торговец.

Друзья помолчали.

– Пошли отсюда, друг Хайни.

Они вывалились под жаркое солнце полудня. Чистая улица покачивалась под ногами как палуба корабля.

– Что скажешь, друг?

– Безнадежное дело.

Хайни привалился спиной к стене кабака, потер шрам на месте отрубленного некогда уха и вздохнул. Потом хлопнул себя кулаком по лбу.

– Дрот святого Регинвальда!

– Не богохульствуй подле стен монастыря, тупая башка.

– То, что уже случилось, куда как хуже богохульства. Глянь-ка. – Он приоткрыл подвешенную к поясу котомку.

Лакомка отшатнулся.

– Ты украл питейный рог святого Николая!

– Тихо, не ори, я и сам не знаю, как это приключилось. Когда этот брат Медардус отвернулся, чтобы достать зуб великого еретика, у меня рука поднялась и – хвать! И за пазуху. Ночью, когда все спали, в котомку переложил. Потом забыл о нем и сейчас только вспомнил.

Рихард в который раз вцепился в собственную бороду, выдирая ее клочьями.

– Ты, помесь свиньи с отродьем ростовщика, помет бешеного хряка, жаба, поселившаяся в нусбаумском болоте! Ты – кровь скупердяя, пущенная в полнолуние, ты вошь в бороде святого Иоанна! Да поразит тебя проклятие вечного похмелья и чирей на носу…

– Заткнись, пивное брюхо. Никто не поверит, что я провернул такое в одиночку. Соображаешь, чем дело оборачивается?

– Тех, кто тащит святые реликвии, пусть даже и апокрифической природы, не вешают.

– Правильно, за такое либо четвертуют, либо в масле варят живьем. А теперь – лезь в котел с малом заранее, приятель, или слушайся меня.

– Бежать надо.

– У нас лошадей нет – поймают.

– Я нельзя ли этот рог на место положить? Может, пропажи никто и не заметил.

– Медардус нас второй раз в хранилище не пустит.

– Тайком пролезем.

– Поймают. Разве что…

В этот момент, должно быть, сообразительный Хайни Ладер превзошел самого себя, идея, осенившая его, оказалась блестящей словно новенькая монета:

– Убьем медведя. Или хоть попытаемся. Тогда доступ в монастырь снова откроется, положим рог потихоньку назад да и дело с концом.

Лакомка угрюмо скривился и почесал бороду.

– Жить хочу. Я солдат, а не охотник на дьявола.

– Найдем девственницу.

– Их же не осталось в Поэтере.

– Ерунда. Здесь нет, зато в других местах остались. Кто сказал, что девка должна быть местная? Выйдем на дорогу, будем встречать и расспрашивать проезжих…

Лакомка призадумался.

– Чует мое сердце, что затея этакая выйдет боком…

* * *

Первая девушка была хороша яркой, горячей красотой, редкостной для западного Церена – крепкие, как яблоки, щеки покрывал свойственный брюнеткам кирпично-смуглый румянец, чистый лоб золотился ровным загаром, блестящие, цвета воронова крыла, волосы ровными волнами ниспадали из-под крахмального чепчика. Талия у красавицы была тонкой и гибкой, тесная шнуровка выгодно подчеркивала аккуратный бюстик.

– День добрый, славная девица!

Славная девица пристойно улыбнулась, обнажив острые зубки и представилась Гирмундой.

– Не будешь ли любезна, красавица, поучаствовать с нами в богоугодном деле? – расцвел улыбкой Ладер.

Рихард Лакомка серьезно закивал.

– Не подумай чего дурного. Святое дело, как раз под стать такой красавице!

– Не расскажите ли, добрые люди, в чем же именно заключается богоугодность этого деяния? – поинтересовалась дева.

Хайни набожно закатил глаза.

– Наша тетушка, святой жизни женщина, не чая избавления от многолетнего недуга, именуемого прострел, обратилась к сестрам обители святой Гирмунды и было ей дано знамение… Да, знамение.

– Объясните попроще для простой девушки.

– В общем, монашки сказали моей тетке, пусть земля ей будет пух… то есть, я хотел сказать, долгие ей лета, моей тетушке. В общем, сказали, что поправится она, если найдется непорочная девица именем Гирмунда, которая с молитвой трижды обойдет вкруг крепостных стен Поэтера.

– Ну и? – кокетливо спросила красавица.

Лакомка густо покраснел.

– Ну…

– Две марки. – нашелся Ладер.

– Право, я не знаю…

– Вход в город, ужин и ночлег за наш счет.

Гирмунда милостиво согласилась, щечки ее раскраснелись, глаза блестели. Хайни нехотя отсчитал въездную пошлину. В зале гостиницы девушка проворно утроилась за столом.

– Я люблю пирог с поросенком.

Ладер расщедрился и вместо пива заказал местного фруктового вина. Красавица уплетала поросенка не чинясь, облизывала свои длинные гибкие пальчики розовым языком. Перепивший Рихард хриплым голосом тянул заунывную песню наемника:

На спинах наших лошадей сидим мы плотно задом, Таких отчаянных парней не запугаешь адом.

Гирмунда, кажется, пыталась подпевать, потом, захмелев, замурлыкала и уронила черноволосую головку на стол. Блестящая прядь отделилась от ее прически и упала в лужицу вина.

– Отведи отважную деву в комнату к служанке проспаться, – буркнул Хайни, – и не вздумай по дороге…

Лакомка честно округлил глаза. Девушка, внезапно сделавшись сварливой, принялась вырываться и даже легонько прикусила наемнику палец. Рихард, насупившись, подхватил на руки легонькую, как кукла, Гирмунду. Вскоре он вернулся за стол.

Остатки вина друзья допивали в одиночестве.

– Знаешь, – сказал Лакомка другу, – мне будет жаль, если медведь ее съест.

– Он не ест девственниц, – авторитетно возразил Хайни.

Рихард недоверчиво покачал головой и вздохнул:

– Может, отпустим ее от греха подальше? Такая красивая… У нее глаза, как лиловые маки.

– А рог?

– Обойдется как-нибудь…

– Сволочь ты, Рихард, баба тебе дороже друга.

Наемники заказали себе пива и еще помолчали. Шли часы, день склонился к вечеру, и смутно было на душе.

– Пора.

– Может, утра дождемся?

– Ни к чему тянуть. Зови ее сюда и пойдем. Медведь, он вечер любит.

Лакомка встал и пошел, опустив голову и шаркая ногами. В женской спальне не было никого. Общий зал тоже почти опустел, только в углу ужинал вчерашний заезжий мулоторговец.

– Где Гирмунда?!

– Порскнула через заднюю дверь.

Хайни проворно выкатился во двор, оставив за спиной медлительного Лакомку. Длинная, щепастая, грубо сколоченная лестница оказалась приставленной к круглому отверстию чердака, в пыли двора смущенно почесывались куры. Ладер легко одолел полтора десятка скрипучих ступеней.

– Эй, что там?

Лакомка наконец выбрался наружу и едва не прыгал на месте от нетерпения.

– Э…

– Ну, что ты там увидел, разрази тебя святой Регинвальд?

– Заслони мои глаза золотуха, если я вижу там не…

Хайни почесал обрубок уха и густо покраснел – его белесые брови прямо-таки зазолотились на фоне багровой обветренной физиономии. Он еще раз оглядел открывшуюся картину.

Все пространство чердака занимала огромная копна сена. Колкие стебли люцерны перемежались высохшими, темно-синими венчиками васильков, смятыми одуванчиками, плоскими, сухими листьями подорожника. Копна подсыхающих трав шевелилась как живая. И не зря.

– Мессир Персиваль, – ласково щебетала Гирмунда, – вы такой доблестный рыцарь! С вас еще три марки.

Хайни скатился с лестницы и угрюмо побрел в гостиницу, Лакомка сменил его на наблюдательном посту у чердачного отверстия. Он некоторое время осуждающе покачивал головой в такт, потом присоединился к приятелю.

– Раззява. Ты ее просмотрел.

Хайни грустно вздохнул – мрачное растрепанное солнце висело над излучиной реки, казалось, оно комком разгневанного пламени собирается покарать город. Чистые и тревожные краски небесного огня опалили усталую землю. В умирающем дне наемнику почудилось нечто трагическое. Он неповоротливым разумом поискал подходящие слова, но не нашел и на всякий случай добавил:

– Я сам не лучше, тупая башка. Вот так благородные господа по праву благородства урезают наши доходы. Он предложил ей больше, чем мы. Три марки – цена девичьей добродетели! Ты знаешь, друг, что опечалило меня больше всего?

– Нет…

– Он даже не снял доспех.

– Ну, я просто так не сдамся! – внезапно рявкнул Хайни. – Должна же в этой дьявольской дыре найтись хоть одна девственница?

Он, сурово выпятив челюсть, зашагал вдоль чисто подметенной улицы.

Смеркалось. Возле лавки гончара, в кучке пыли, играла черепками худая некрасивая девочка лет восьми. Ее руки до самых локтей покрывали царапины.

– По-моему, подходит.

– Башка дырявая, это же младенец.

– Вот и хорошо. Вот и правильно.

Ладер подхватил девочку на руки.

– С нами пойдешь.

Девчонка, разинув треугольный ротик, неожиданно басисто заорала.

Ладер извлек из кошеля комочек жевательной смолы и засунул ей в рот.

– Молчи – героем будешь.

Дверь лачуги отворилась настежь.

– Соседи, на помощь! Жгут! Убивают!

Рослая бабища, видом вылитая фурия, вылетела наружу и ловко вцепилась в рыжую бороду Хайни Ладера. Тот вырвался, от неожиданности и боли уронив ребенка. Девчонка ловко приземлилась на ноги и что было сил ухватилась за материнский подол, продолжая реветь. Фурия в рваном чепце, выпятив могучую грудь и плотно сжимая сильные кулаки прачки, шла в бой. Наемники отступали. Шум стоял невообразимый, в нем слились бранные выкрики, обращения к святым угодникам, рев дочки гончара и уханье избиваемых смутьянов.

Друзья бежали. Прачка под неистовый хохот стражи преследовала их до самых городских ворот…

Лес за воротами мрачно шумел, почти совершенно стемнело, в зарослях горели огоньки звериных глаз.

– Хайни, Хайни, здесь кто-то есть.

– Не вижу.

– И я не вижу, я его слышу. Он дышит.

– Трузепой… – брякнул Ладер.

Туша медведя в кустах с заворочалась, с треском ломая ветви.

– Господи! Помилуй нас в прегрешениях наших!

Медведь чихнул, у Лакомки не выдержали нервы, он бросился в темноту, но, кажется, убежал не далеко, Ладер услышал звук падения тяжелого тела.

– Эй, друг, ты жив?

– …

– Не богохульствуй. Медведь тебя не задрал?

– Это не медведь.

Ладер подпалил сухую ветку. В траве ворочалось существо.

– Это женщина, бродяжка.

Наемник, ругаясь, сгреб сухие ветви в кучу и разжег костер. Круг света и треск огня внушали уверенность.

– Дождемся утра. Садись с нами, женщина. Я благодарю святого Иоанна, что ты не Трузепой.

Толстая, белесая девица растянула в улыбке толстые губы, обнажив нехватку переднего резца.

Они так и просидели до утра. Трузепой так и не появился. Девица-перестарок оказалась дочерью покойного лесника из соседнего графства. Вопрос о ее девственности даже не поднимался. Озлобившийся на весь свет Лакомка мастерил незаконченный арбалет.

– В конце концов. – заявил он Ладеру. – попытка не пытка. Пускай деваха рискнет, я не против.

Девушка, говорившая лишь на своем местном диалекте, едва ли наполовину понимала, о чем речь. Она кивала и глупо улыбалась. Ладер подавил угрызения совести.

– Красавица страшна как смертный грех, сирота и наверняка не девственна. Ее никто не хватится. Быть может, мы вообще совершаем благо. Лучше геройски помереть, чем под ореховым кустом тешить по дешевке негодяев.

Лакомка вздохнул.

– Отведем ее к отцу Медардусу, скажем, мол, вызвалась на подвиг чистая дева. А там – как получится, Главное, попасть в кладовку с реликвиями.

Они печально помолчали. Девушка что-то лопотала.

– Как хоть тебя зовут-то?

– Ханна.

– Это имя, созданное для славы. – заявил расхрабрившийся Хайни Ладер.

К утру погасли в кустах огоньки звериных глаз…

* * *

Итак, еще одна история близилась к закономерному финалу.

Занималось теплое утро. Широкое поле, простиравшееся по обе стороны ручья, от опушки леса до самых стен монастыря, заполнила редкая, но пестрая толпа – горожане собрались получить удовольствие от редкостного зрелища. Ждали долго, трава успела высохнуть от росы, когда наконец в пыли дороги показалась двуконная повозка. Девушка в белой рубашке девственницы неловкой грудой сидела на тележке, держа на коленях узелок. При виде ее высокий худой рыцарь, в искусной работы кольчуге, но без шлема, мрачно покачал седой головой:

– Медвежья охота – не женское дело, если, конечно, Трузепой – зверь. Если же он дьявол, то изгнание бесов – честное дело монаха.

Крестьянка неловко спрыгнула с телеги, прихватив с собою узелок. Настоятель печально посмотрел на нее, а потом жестом поманил подойти поближе:

– Дочь моя, пожалей свою молодость, ложная гордость – великий грех, еще не поздно удалиться, ты уверена что… обладаешь качеством, в первую очередь необходимым для этого подвига?

– Обладаю, швятой отец, – прошепелявила претендентка.

Монах отступил, в досаде закусив губу.

– Призываю в свидетели святого Регинвальда, нет здесь вины моей, ибо сделал я все, что мог…

И замерли в печали сердца людей, словно холодный ветер прогудел-пролетел над полем, губя радость и сметая надежду. И заплакали дети и старухи вытерли слезу. Монахи опустили капюшоны на глаза, насупились мужчины и поджали губы расстроенные женщины.

Девушка, одернув рубаху, широкими, почти мужскими шагами двинулась в сторону леса. Люди замерли, выжидая. Низкий зловещий рык, то ли дьявольский, то ли звериный, заставил затрепетать листву на деревьях и сердца людей.

Ханна Поэтерская остановилась, неспешно развязала узел и вытащила грубо сделанный самострел. Кусты по ту сторону ручья раздвинулись и показался косматый Трузепой. Туша его в полтора раза превосходила обычные медвежьи размеры, маленькие красноватые глазки сверкали злобой и умом. Горожане ахнули, самые благочестивые молились, самые трусливые проталкивались сквозь ряды назад, чтобы от греха подальше бежать.

Крестьянка, вращая ворот, натянула тетиву, наложила охотничий болт и вскинула арбалет.

Медведь взревел и пошел вперед, протянув к девушке длинные когтистые лапы, словно хотел сгрести ее в объятья.

– Убей медведя, Ханна! Рази насмерть за мою Катерину! – звонко, со слезами в голосе, закричала безвестная женщина в толпе.

– Стреляли уже… – угрюмо ответил ей кто-то. – У него шкура словно железная.

Болт, сорвавшись с тетивы, полетел в цель. Быть может, слава лесника не была пустым звуком, или вмешался случай – покровитель сирот, или и впрямь над толпой людей, полем, лугом и ручьем пролетело в этот миг дуновение божественного чуда, но стрела легко поразила медведя.

Она вонзилась прямо в налитый кровью глаз.

Все свершилось быстро и с простотой обыденности. Зверь взревел и завалился – сначала набок, а потом ничком, уткнул треугольную морду в траву и затих…

И молчала толпа. А потом ахнула, взорвалась криками – и безумие ликования охватило людей.

– Слава чистой деве Поэтера!

Девушка вперевалку подошла к настоятелю, вытирая пыльную щеку. Хайни Ладер искоса посмотрел на ее силуэт – она больше не казалась грузной, гордо неся статное тело крестьянки.

– Чудо свершилось! – торжественно и сурово провозгласил монах. – Склонимся же перед волей Господа нашего!

– Суд Божий! Это был Суд Божий! – завопили в толпе.

Спешившийся седой рыцарь почтительно поклонился девушке.

– Моя имя – Бриан д’Артен. Я прибыл издалека, госпожа, скакал без отдыха, под звездами, солнцем и луной, торопясь в Эберталь. Крепость Феррара, что на южной границе Церена, уже год как удерживает осаду варваров, врагов Господа нашего. Люди мои, голодая, держатся едино лишь молитвой и отвагой сердец. Святой отшельник Франциск Проницательный Богом Единым и тремя Его святыми уверил меня, что спасти город может только дева, высокая душой и равно славная в чистоте своей и отваге. Я поклялся не покрывать головы, ни вкушать ничего, кроме родниковой воды и простого хлеба, покуда не найду ее и не доставлю в Феррару. Прекрасная дама, звезда Поэтера, могу ли я надеяться…

Крестьянка степенно кивнула.

Хайни Ладер повернулся и пошел прочь, не дожидаясь развязки. Угрюмый Лакомка потащился следом.

– Ну вот, и так всегда. Мы трудимся в поте лица своего, а куш получают другие.

– Мы же сами виноваты, Рихард, ведь мы корысти и трусости ради отправили ее на смерть.

– А как же теперь питейный рог святого Николая?

– Почему-то мне кажется, что никак. Теперь, когда чудо налицо, про него никто и не вспомнит. Да и кто нас заставляет возвращаться в Поэтер? В конце концов, такой кус серебра наверняка стоит двадцати марок…

Они свернули на дорогу, убегающую прочь от города.

К концу дня, едва бархатные сумерки коснулись раскаленной летним солнцем земли, и стрелы предзакатных лучей упали на дорогу, беглецов обогнал отряд, который несся во весь опор. Броня рыцарей сияла, как огонь, вились яркие флажки на копьях, земля содрогалась под копытами рослых коней.

Наемники поспешно убрались на обочину. Во главе кавалькады скакал прямой, как стрела, седой рыцарь, а рядом с ним – крепкая рослая девушка в стальных латах. Ее голова тоже оставалась непокрытой, копна светлых волос, небрежно скрепленных серебряной диадемой, рассыпалась по спине.

– Ханна Поэтерская… – задумчиво и печально вздохнул Рихард.

Отряд уже удалялся, дорожные камешки градом сыпались из-под кованых копыт. Женщина так и не обернулась. Лучи заходящего солнца упали на конские гривы, зажгли яростным сиянием оружие и латы воинов, шевелюру всадницы и пряжки на сбруе лошадей.

Хайни моргнул. В какой-то миг ему показалось, что светлые волосы женщины охватило пламя…

Хайни Ладер вздохнул и почесал висок.

– Куда теперь? – спросил он приятеля.

– А я в кабаке вербовщика видел… – задумчиво протянул Рихард Лакомка. – Может, в армию вернемся? Поспешим на помощь осажденной крепости…

– Такого коня, как у д’Артена, честного меча и доспеха хорошего тебе все равно не дадут. Будешь с пикой на плече грязь пехтурой месить, да она и смотреть-то на тебя не захочет.

– Ну, нам не обязательно в Феррару… Мало ли на свете осажденных крепостей.

– Ты это всерьез?

– А то! Говорят, в Толоссе бунт, государь собирает наемников. В конце концов, почему бы и нам не попробовать сделать карьеру?

Они поправили котомки на плечах и зашагали обратно к Поэтеру.

Глава VI Развод дьявола

Адальберт Хронист. Проселочная дорога, северные провинции Империи.

Дорога уходила на север. Я выехал на пригорок и придержал Бенедикта, мною управляла неясная тревога – она настойчиво заставляла покинуть дорогу, в таких случаях лопатками чувствуешь приближение опасности. Местность вокруг изменилась, густой, темный еловый бор начинался сразу за холмами. Острые верхушки деревьев нацелились в сереющее небо словно зубья гигантского гребня.

Чуть повыше зубчатой кромки леса торчали шпили незнакомого замка. Я с обочины и без дороги проехал по лугу в сторону опушки. Лес начался внезапно, трава под копытами мула сменилась толстой подушкой сухих еловых игл. Мой беспричинный страх не исчез, он словно бы притаился, лишь слегка напоминая о себе тревогой, усталостью и неясным предчувствием беды. Место и впрямь было недоброе; высокие угрюмые стволы, темная, почти черная хвоя. Причудливые коряги покрывал налет ярко-зеленого мха. Лес угрюмо застыл в безмолвии – я отметил, что птицы почему-то не кричали. Воздух оказался насыщенным влагой и острым ароматом древесной смолы.

Я нашел тропинку. Тропинка петляла между корягами, зарослями мелких елочек, давным-давно поваленными бурей деревьями. Пару раз она спускалась в глубокие овраги, на дне одного из них тихо, без шума, струился ручеек с темной, почти черной водой.

Многие стволы оказались болезненно искривленными или раздвоенными. Лишайник на стволах больных елей смахивал на какие-то мертвецкие бороды. Меня невольно передернуло.

Через полчаса езды лес слегка поредел, лишайник исчез, возможно, здешние деревья имели больше простора, поэтому приняли некогда более правильную, не такую зловещую форму. Во всяком случае, беспричинная паника совершенно оставила меня в тот самый момент, как странный лес остался позади.

Замок за лесом оказался прелюбопытным строением. Сельские резиденции в Церене строят в двух основных манерах – либо основательными, с простыми и четкими линиями, напоминающими зодчество древних, либо затейливыми, со множеством стрельчатых башен. То, что я увидел, не походило ни на то, ни на другое, а, скорее, представляло собой причудливое смешение обоих стилей. Высокая стена едва ли не в семьдесят локтей, с толстыми башнями, окружала и прятала от чужих глаз внутренний двор и сердце этой странной цитадели. За внешней стеной, практически безо всякой защиты, высилось несколько построек – легкие стрельчатые башенки венчали кровли особняков, фигуры зверей, демонов и людей кощунственно сплелись в барельефах фризов.

Вокруг царило безлюдье. Солнце стояло близ полудня. Ни один человек не показывался возле домов; цитадель, замкнув ворота, затаилась в молчании.

Возле крайней из построек густо разрослись кусты темно-багровых роз. Шмели гудели в тугих чашечках цветов – это был единственный звук, который нарушал молчание места. Я нырнул в «собачий лаз» – узкий проход в стене листвы, роз и колючек, проделанный, должно быть, каким-то животным.

Под самыми окнами кустов не было. Мне и в голову не приходило стучаться в двери роскошного дома – мой напускной облик бродячего ваганта не давал права на хороший прием. Имя же Адальберта Хрониста, пожалуй, вызвало бы у хозяев желание спустить сторожевых псов. Если, конечно, эти здесь псы здесь существовали вообще.

Вокруг по-прежнему не было никого. Я устал, поэтому, а также из чистого озорства, подогреваемого приятными мыслями о собственной неуязвимости, расположился перекусить прямо на траве, под окнами особняка. После возлияний фляга с крепким вином изрядно полегчала – в конце концов, к чему носить с собой лишнюю тяжесть?

Я завалился на траву и принялся следить за небом, там почему-то не оказалось ни единой птицы. Через некоторое время в десяти локтях надо мною распахнулось забранное мелкими цветными стеклами окно. Опьянение помешало мне сразу убраться подальше, и я увидел молоденькую, лет восемнадцати, женщину в наряде, характерном для замужних аристократок Церена. Попросту говоря, она была весьма приятна и на мой вкус удачно одета. Конечно, заглядывать в декольте лучше сверху, а не лежа под окнами, но форма плеч ее тогда показалась мне совершенной. Светло-пепельные волосы спускались до талии крупными волнами, румяная круглая мордочка светилась выражением легкой наивности, которая так украшает дам.

Владелица дома постояла в высоком проеме окна, потом исчезла, затворив створки.

Я встал, хмель все еще шумел в висках, но ноги слушались относительно сносно. Фасад дома, как уже было сказано, обильно украшали барельефы. Я уцепился за рог какого-то разухабистого каменного беса, потом за косматую ногу задумчивого кентавра и принялся карабкаться вверх по стене, используя для этой цели обильную лепнину и каждую щель. На высоте приблизительно десяти локтей находился карниз, на который и выходило забранное цветным стеклом окно.

Я встал на этот узкий карниз лицом к стене и, едва не задевая носом камень, осторожно пошел вдоль фасада, намереваясь забраться в комнату хозяйки. Стоило мне сорваться, и я рухнул бы вниз, прямо в гостеприимные шипастые заросли. Однако путь вдоль карниза закончился благополучно, окно оказалось не запертым и легко подалось под рукой. Стены внутренних покоев обтягивал черный бархат, весь в мелких блестящих гвоздиках. Посреди комнаты высилась резная кровать под балдахином.

Сейчас, спустя дни, я сам поражаюсь собственной беспечности. За все время, пока длился мой путь через зачарованный лес, позднее, среди розовых кустов и даже внутри дома я ни разу не воспользовался магическим зрением, чтобы осмотреться и взвесить риск. Кажется, самое существование магии напрочь вылетело из моей головы, заместившись беспечностью. Наверное, я все равно не смог бы сплести единственное доступное мне заклинание; этим местом правила слишком чуждая мне сила. Она-то меня и одурачила.

Впрочем, в этот момент подобные мысли совсем не приходили мне в голову, я как юный осел-вагант задрал полог балдахина и нырнул в недра огромной кровати…

К счастью, стоял полдень, свет проникал пол полог и там не было совершенно темно.

Несмотря на хмель, свою оплошность я понял моментально. Среди шелковых подушек и звериных шкур, целомудренно закутавшись в какой-то необъятный балахон, покоилась худая и суровая старуха лет семидесяти. Карга окинула меня взором живых черных глаз и возмущенно закаркала. Слов я не разобрал. Попытки вежливого отступления только раззадорили старуху, она выхватила откуда-то золоченую трость и вытянула меня вдоль спины, причинив весьма чувствительную боль. Я, ни слова ни говоря, рванул прочь, но не в окно, а в двери, что явно было стратегической ошибкой. Видимый отрезок коридора завершался витой лестницей, по ней как раз в этот момент сбегали трое здоровенных молодцов-слуг. Пришлось вернуться в комнату со старухой, но я не успел довершить этот маневр. Троица накинулась на меня, к счастью, с кулаками, а не с клинками. На этот раз Хронист был сбит с ног и побежден безоговорочно. Меня при свете факела отвели куда-то вниз по лестнице, в темноту, и, не слушая объяснений, затолкали в низкий сводчатый подвал, мрачный и пыльный, увешанный по углам паутиной и щедро расписанный плесенью.

Захлопнулась дубовая дверь. Уходя, мои враги забрали с собою факел. Я остался один в звенящей темноте.

Впрочем, скорее уж звенела от полученных ударов моя собственная голова. Я сел, прислонился к грязной стене и попытался успокоиться.

С тем же успехом я мог бороться с ураганом. Депрессия захлестнула меня, словно морской прилив. В сущности, я получил по заслугам.

Иметь дар волшебного зрения – и не воспользоваться им. Владеть гримуаром, запись в который меняет саму ткань бытия Церена – и не уметь защитить самого себя от побоев ничтожных простофиль.

Я едва не взвыл от отчаяния. Моя книга in-folio и письменные принадлежности остались на лужайке возле розария. В сущности, сгодилась бы любой пергамент и любое перо, пиво или даже ягодный сок вместо чернил – мои записи сделали бы гримуаром даже амбарную книгу пивного торговца.

Беда заключалась в том, что в подвале не было ни единого клочка пергамента, ни пива, ни ягод. Надписи пальцем по пыли на стене не помогли бы делу – в этом мне довелось убедиться давным-давно.

Я вернулся на свое место, в угол и попытался заснуть прямо на голой земле. Красавица, из-за которой я попал в переплет, кстати, напрочь вылетела у меня из головы…

Наверное, прошел остаток дня, ночь и большая часть следующего. Дверь темницы со скрипом отворилась, кто-то внес факел, незнакомые люди вошли под низкие своды. Я приготовился к худшей из развязок. Не думаю, что смерть в мире Церена, который выдуман мною же едва ли не на четверть, может оказаться фатальной для творца. Фатальной – нет.

Зато она может оказаться крайне болезненной.

Вид пришельцев мне совершенно не понравился. Они явно отличались от вчерашних слуг и очень походили на людей из общества, собравшихся развлечься. Черные одежды их украшало золотое шитье, на руках сверкали перстни. Лица были довольно молоды и весьма беззаботны.

Тот, что был чуть постарше, выступил вперед и оглядел меня, но не враждебно, но, скорее, с любопытством.

– Доброе утро, мессир странник. Как ваше здоровье? Голова не болит после вчерашнего?

Каким-то чудом я понял, что он имеет в виду попойку, а не побои. Голова болела неистово, но признаваться в этом не хотелось. Незнакомец между тем скрестил руки на груди и продолжал говорить со светской непринужденностью:

– Мне жаль, что наше знакомство началось так худо, однако, мессир, вы должны признать и собственную неправоту. Вы вторглись в мои родовые владения, чудом прошли через начиненный всевозможными ловушками лес, пробрались в комнату моей добродетельной престарелой матушки и напугали ее до полусмерти. Не ухмыляйтесь, любезный, у старухи с утра разыгралась желчь меланхолии, замковые лекари на ногах, побитые служанки в слезах… Вам еще повезло, что вы провели ночь в запертом подвале… Впрочем, вернемся к вашим прегрешениям. Они этим не ограничиваются. Будете ли вы отрицать, что пытались дерзко пробраться в покои моей сестры? О! Я вижу, любезный друг, вы молчите. Ни слова. Кстати, я не стану слушать оправданий. Моя сестра видела ваш подвиг любви из окна. Кстати, вы перепутали окна комнат моей матери и моей сестры, что не удивительно после обильных возлияний.

– Но… – Я не нашелся, что сказать. Поединок чести с крепким и тренированным рыцарем совершенно меня не прельщал – этот парень размазал бы Хрониста как муху по стене.

– Кстати, могу я поинтересоваться вашим именем? – спросил между тем мой хозяин.

– Вольф из Россенхеля. – не задумываясь, солгал я.

– Отменно. Меня зовут Отто фон Гернот. Так вот, мессир Волк, оскорбленная честь моей сестры требует удовлетворения.

– Но…

– Никаких «но».

– Но…

– Увертки вам не помогут.

– Но я не могу драться! Я не здоров.

В данном случае я не солгал – голова и впрямь раскалывалась на части.

Гернот рассмеялся.

– Ну нет, любезный Волк, вы не отделаетесь так легко. Кто вам сказал, что я вызываю вас на поединок?

– Но…

– Нет, никаких поединков. Вы затронули честь моей сестры. Мессир, вам придется жениться.

Признаться, я замолчал, потрясенный до глубины души. Женитьба, разумеется, не входила в мои планы, однако я не чаял отделаться от провинциальных забияк так легко. Брак с красавицей Гернот я все равно мог аннулировать единственным росчерком в моем гримуаре, зато все выгоды от такого наказания представлялись мне достаточно ясно.

– Не будем терять времени, – заявил Отто. – Вас сейчас приведут в порядок, и – марш под венец… То есть, я хочу сказать, вам придется поучаствовать в некоторых брачных церемониях, принятых в наших местах. Обычаи, знаете ли, прежде всего.

Что-то не понравилось мне в словах Гернота. Выдавать красивую, родовитую и, несомненно, богатую девушку за темного бродягу лишь потому, что он влез в окно ее матери – все это решительно не вязалось со здравым смыслом. Открытое лицо Отто, впрочем, светилось дружелюбием, и я не посмел лезть с расспросами.

Меня извлекли из тюрьмы и отвели в комнату для гостей, ласковые служанки в большом медном чане отмыли гостя от пыли и плесени подвала и удалились, оставив новую одежду. Одежда смахивала на костюм хозяина и оказалась довольно удобной.

Я приободрился, хотя по-прежнему ощущал некий пробел в логике событий. Какая-то крошечная деталь все время коварно ускользала от моего внимания, между тем я был уверен, что она объясняет все.

Спустя короткое время явился Отто и любезно препроводил меня к месту основных событий. Слегка испуганная невеста, в роскошном платье иссиня-черного бархата, уже поджидала жениха. Как ни странно, священника поблизости не оказалось. Это опять удивило меня, но тоже не слишком. В некоторых провинциях Церена и закон, и обычай признают брак, заключенный простым оглашением перед достойными доверия свидетелями. Я решительно не помнил, относилось ли это к землям Гернот, но благоразумно решил не настаивать на венчании.

Свидетели – толстый старик с золотой цепью на шее, элегантный Отто, двое незнакомых юношей и худая грустная женщина средних лет молча выслушали наше «да».

Компания дружно отправилась в соседнее помещение, которым оказалась большая, уже заполненная публикой, пиршественная зала. Меня усадили за стол рядом с молодой красавицей Гернот. Гости – все как один в черных камзолах и платьях – бойко подняли кубки с вином. Я мысленно ахнул – мой кубок оказался отлитым из чистого золота и довольно тяжелым. Похоже, все прочие кубки были точно такими же. Блюда ломились от угощений, молчаливые рослые слуги щедро подливали дорогое вино.

Я захмелел опять, но все-таки не так сильно, как накануне, и почему-то с ужасом подумал, что не помню имени новобрачной жены. Девушка, впрочем, ничуть этим не смущалась, она ровными жемчужными зубами вовсю грызла чищенные орехи, предварительно раздавив их особыми инкрустированными щипцами. Личико ее все так же казалось мне прехорошеньким. Однако я, несмотря на опыт Хрониста, властителя умов, не мог заметить на нем никакого определенного выражения. Ее лицо не выражало ничего.

В назначенный час нас, по народному обычаю осыпая зерном, отвели в опочивальню. Комната эта весьма походила на комнаты старой Гернотихи, только на обивку стен пошел розовый, а не черный бархат.

Как только за нами закрылись двери, пепельноволосое существо повисло у меня на шее. Она болталась там, как звонкий колокольчик на упряжи осла, каким-то образом умудряясь одновременно раздеваться. Ничего не скажешь, девочка оказалась ладненькая и умелая.

Имени ее я так и не вспомнил.

Я проснулся, когда солнце стояло уже высоко и едва ли не начало клониться к закату. Новоиспеченная госпожа Россенхель почему-то лежала поперек моего торса и, по-видимому, крепко спала.

Я аккуратно придал ей более подобающую для скромной жены позу, встал и оделся. Солнце действительно стояло высоко. Угар праздника выветрился совершенно, и я с грустью подумал, что цель моего странствия все так же далека, перспективы неясны, а настоящее положение запутано невероятно.

Помню, я довольно долго стоял у окна в невеселых размышлениях.

Моя жена тем временем проснулась и что-то промурлыкала, она ползала среди шелка и шкур, поочередно отыскивая там какие-то повязки, шпильки, булавки, тонкую рубашку, пышную бархатную юбку и прочее хозяйство красавицы. Я некоторое время тупо смотрел, как она оперяется и хорошеет, уничтожая все отметины ночного кутежа. Тут меня наконец и осенило…

В тот злосчастный день, когда я беспечно расположился на отдых под окнами чудесного особняка Гернотов, на моей тогда еще не нареченной невесте было платье замужней женщины!

Должно быть дочь Гернотов прочла на моем лице эту догадку, она пискнула и метнулась в сторону, но я опередил эту чертовку, не дав ей выскочить из опочивальни. Я поймал и вывернул тонкую, но сильную женскую руку и мы вдвоем повалились на многострадальную постель, сцепившись, как враги. Муж зажимал ротик красавицы жены, мешая ей позвать на помощь, жена на совесть пыталась выцарапать мужу глаза. Наконец, она сдалась – я, сознавая, что речь идет о моей жизни, без зазрения совести начал ломать ей пальцы.

Какое-то время прекрасная Гернот поплакала, а потом безо всякого видимого перехода поменяла свое настроение. Я не сразу поверил, что могу без опаски выпустить ее. Растрепанная женщина, не обращая внимания на мое настойчивые вопросы, встала, прошлась по комнате и вытащила из сундука медную коробочку, а из нее – сухой шарик какого-то черного вещества. Должно быть, положенный за щеку наркотик успокоил ее.

Я вновь приступил к супруге с расспросами; услышанный в ответ рассказ пронял меня до глубины души.

Не стану растягивать свое повествование, ограничусь главным. Мой давнишний друг, Никлаус Макьявелли, церенский поэт, один из немногих людей, которым известно мое подлинное имя, еще несколько лет назад порадовал читателя поэмой «Бес, который женился». Отголоски этого гекзаметром написанного шедевра в виде простой народной песенки «Тетка Мегера – теща дьявола» до сих пор гуляют по просторам Священной Империи.

Не знаю, был ли этот сюжет рожден волшебной проницательностью моего гениального друга, или вмешался его величество случай, но история семьи фон Гернотов изрядно совпадала с сюжетом поэмы.

Так или иначе, но некий демон-иллюзионист, побывав в этих краях, и впрямь умудрился сочетаться законным браком с красавицей фон Гернот, получив в шурины моего любезного Отто, а заодно – старую Гернотиху в тещи. Не знаю, как угораздило бедолагу попасть в такую историю, пил ли он вино среди темно-пунцовых роз, или нет. Во всяком случае, семейная жизнь ужасно тяготила несчастного демона. На беду, магический брачный контракт запрещал формальный развод до тех пор, покуда верна супруга. Отчаявшись получить свободу, черт вел жизнь самую разнузданную, и сделался истинным проклятием для местной секты демономанов. Не имея возможности удовлетворить разнообразные требования тоскующего беса-повелителя, Отто фон Гернот задумал отыскать сестре нового мужа, что и проделал с ловкостью, достойной этого предприимчивого рыцаря.

Нужно ли объяснять читателю, что этим мужем оказался я?!

Дама фон Бес, баронесса фон Россенхель, урожденная фон Гернот, плакала горькими слезами. Признаться, я, слабодушный, в тот момент пожалел ее в сердце своем.

Расслабившаяся от наркотика бесовка утерла покрасневший носик и мило улыбнулась:

– Теперь я свободна.

– А как же я?

– Клистерет…

– Что?!

– Мессир демон Клистерет, мой первый супруг, очень ревнив. Он сам был не прочь развестись со мною, но при том поклялся, что, возвращаясь в преисподнюю, прихватит с собой соперника. Тебя, конечно, отдадут Клису.

Я выглянул в окно – земля находилась в двадцати локтях ниже окна. Попытки закрыться в опочивальне пришлось оставить сразу же; на дверях изнутри попросту не было засова.

Попытки поискать хоть что-нибудь, что могло бы заменить оружие, кончились ничем.

– Где моя книга?!

Красавица котенком свернулась на кровати и снова норовила задремать.

– Ее унесли… Ее сожгут… вместе с тобой.

В коридоре застучали твердые шаги, дверь распахнулась безо всяких церемоний, на пороге стоял Отто, его глаза блестели, ноздри уже ловили ветерок подозрительных развлечений. Шурин беса и не думал скрывать радостного волнения – еще бы, разом избавиться и от черта, и от зятя – такому раскладу позавидует любой.

К счастью, я был одет. Двое спутников фон Гернота едва ли не подхватили меня под руки.

– Пойдемте, любезный мой шурин Волк. У нас тут намечается еще один ритуал, чисто мужская вечеринка.

– Но моя жена…

– На этот раз обойдемся без жен.

Меня без церемоний поволокли на выход. Я с содроганием ждал, что придется выйти наружу и под вечереющим небом брести в ту самую черную цитадель, которую я приметил еще в первый день. К счастью, со мною решили покончить быстро и без лишней торжественности, прямо в особняке. Вчерашняя пиршественная зала, этажом ниже, оказалась свободной от столов. Только в центре было устроено некое подобие алтаря. Вдоль стен торчала в ожидании пара десятков крепких молодых мужчин, все они заранее обнажились до пояса. К ним льнули молоденькие девушки, по виду – служанки. Впрочем, я бы не присягнул, что это именно так. Дело в том, что девицы были совершенно раздеты; определить сословную принадлежность нагой женщины – не слишком это легко даже для всемогущего Хрониста.

Меня, признаться, совершенно не занимало сомнительное зрелище их прелестей. Напротив, я, сам принудительно обнаженный до пояса, трясся от страха. Все, включая меня, подняли кубки с пряным и сладким подогретым вином. Мой гримуар лежал на почетном месте, близ зловещего алтаря, но воспользоваться им не оставалось ни времени, ни возможности.

Началась «месса наоборот», я не мог ни следить за церемонией, ни даже просто сосредоточиться – сумрак в углу сгустился. Из сгустков тьмы постепенно вылепилась грузная фигура, струи черного тумана составляли ее тело, две алые точки – заменяли глаза. Я взвыл щенком, не выдержали даже мои нервы атеиста.

Оружия не было, лишь на моей голой груди болтался прикрепленный к цепочке талисман. Кое-где, в совсем ином мире, в нем распознали бы…

Впрочем, не важно, что распознали; я снял с шеи серебряную безделушку. На меня не смотрели, внимание собрания было приковано к на глазах обретающему плоть Клистерету. Злой демон, бывший муж юной фон Гернот, мой незадачливый соперник в любви вперил в меня свои пламенные буркалы. Я, припомнив суеверия далекой славной родины, размахнулся и бросил в беса сверкающий кусочек серебра. Моя отчизна давно осталась под небесами иными, но методика сработала исправно.

Эффект был потрясающим. Демон взвыл, струи черного тумана расползлись в стороны, придав моему врагу вид агрессивного выпивохи. Я прыгнул вперед и ухватил в охапку гримуар. Оскорбленное сопротивлением жертвы грозное существо подняло когтистый палец и уставило его в мою сторону гневным жестом. С кончика когтя словно капля крови сорвалась темно-багровая молния…

Н-да. Некоторые события происходят так молниеносно, что рассказ о них занимает куда больше времени.

В общем, свистнуло, хрустнуло, блеснуло, булькнуло, зазвенело. Я не растерялся и «пустил в ход магию» – прикрылся от молнии пухлым гримуаром. Роскошный переплет сразу же задымился. Едкий смрад горящего пергамента витал под тесными сводами палаты. Собрание смешалось, потеряв мрачную торжественность. Молоденькие ведьмочки кашляли и визжали, пара-тройка рослых парней подступила ко мне с обнаженными кинжалами. Я не стал ждать неизбежной развязки и пустился наутек, предварительно наудачу выплеснув в лицо самому задиристому противнику остатки вина из собственного кубка.

Раздалось витиеватое богохульство, свойственное лицам благородного происхождения, это убедило меня, что я, как ни странно, не промахнулся.

Гримуар я прихватил с собой. Дверь держалась на секретном запоре, но это меня не смутило нимало. Сжимая подгоревшие до легкой копчености остатки in-folio, я сиганул о в окно и вместе с обломками свинцовой рамы и лавиной мелких цветных стеклышек рухнул прямо в гостеприимный цветник. О роза багряная, краса сада и утеха сердца моего!

Н-да. Не знаю, как сердце, а вот мой зад сполна испытал воздействие острых шипов этого угодного святым праведникам растения. Однако же, не стоит излишне привередничать и тем самым гневить небеса – плотная листва розария укрыла меня от враждебных взглядов и метких кинжалов, я что было сил пустился бежать прочь. В конюшне не было никого. Конюх спал, разинув рот и глупо похрапывая. Я ударил пятками мула и поскакал подальше от имения Гернотов так быстро, как только сумел.

Темная стена леса обступила меня со всех сторон, зловеще и проникновенно вопил сыч. Мутный силуэт луны просвечивал сквозь облака словно осколок магического кристалла. Я скакал без седла, гнал Бенедикта вовсю. Густая масса зелени веяла свежей прохладой и тайной, тонкие прутики лозы норовили стегнуть всадника по лицу. Я вылетел на открытое пространство, поле ровным ковром серебрилось под луной. Умный мул сам отыскал нужную тропинку, сбавил аллюр и потрусил прочь, покидая слишком уж гостеприимные земли Гернотов. Я с легким сердцем удалялся от собственной «вдовы» в надежде на то, что мои приключения на этом закончились и еще не зная, какой оборот событий приготовила мне насмешница-судьба.

Глава VII Заказное колдовство

Магдалена из Тинока. Окрестности леса Зильбервальд, Церенская Империя.

Как только рассвело и ночные видения окончательно поблекли, ведьма пешком двинулась в дорогу, кутаясь в подаренный целомудренным десятником плащ. За поясом ее синего балахона не осталось ни гроша, сумку отобрали в тюрьме инквизиции, босые ступни моментально намокли в росистой траве.

Утренний туман стлался по влажному лугу, местность постепенно повышалась, пока травянистый косогор не перешел в крутой песчаный склон, за которым приветливо шумел сосновый лес. Магдалена вскарабкалась по склону и углубилась в чащу, под ногами хрустели сухие шишки, она подняла несколько штук и засунула их за пазуху. Еще через некоторое время лес расступился, открылась небольшая поляна, густо поросшая тимьяном и дикой гвоздикой. У дальнего края поляны стояла завалившаяся набок лачуга, сложенная из обрубков сосновых бревен. Колдунья решила не показываться на открытом месте, она обогнула травяную проплешину и осторожно заглянула в косо прорубленное в задней стене окно.

В центре единственной комнаты, на плотно утоптанном земляном полу, в круглом очаге весело потрескивали сосновые шишки. Булькал поставленный на треножник котелок, витая струйка сизого дыма уходила в отверстие, прорубленное прямо в потолке.

Возле огня устроилась странного вида пара: сумрачный крючконосый худой мужчина с густыми лохматыми бровями и косоглазый вороватый альвис, у которого напрочь отсутствовали оба уха.

Крючконосый, изрядно похожий на колдуна, помешивал сосновой палочкой вонючее мутное варево. Альвис, склонив нечесаную голову, чистил ногти кинжалом, вполголоса напевая:

Чтобы в петлю не угодить, Перо пускайте в ход вы смело, Когда пошло не ладно дело, И не случилось запылить[5].

Через минуту в дверной проем ввалился третий – ражий черномазый детина в безрукавке бычьей кожи, с мускулистой шеей и крепкими волосатыми кулаками. Магдалена отшатнулась от окна и спряталась за косяком. Троица уселась в кружок и принялась яростно спорить, уснащая речи малопонятными словечками какого-то диалекта:

– Заткнись, Айриш, ты и так без ушей кандыбишь, мне за мелкие бабки шиться с блатарями не с руки – враз зачалят как шиша.

Альвис по имени Айриш зыркнул на крючконосого и угрюмо огрызнулся в ответ:

– Стремь земко, хиляй с опаской и не зачалят.

– Это ваше дело – пялить шары на цветняков.

– Я – гастролер заезжий, – вмешался третий громила, – я мудохаться согласен только за крупняк.

Колдун, по-видимому, устал от непривычного наречия и заговорил несколько более понятно:

– Мы как договаривались? Сижу я на хазе и не свечусь, работаю себе по контракту, тихо порчу навожу – лишай обыкновенный, стало быть, брюшное расслабление, трясавицу Дезидериуса, грыжу пупка, недержание ветров, скорбут…

Бандиты согласно закивали.

– Ты, Айриш, – тут колдун гневно ткнул тощим пальцем в сторону вороватого альвиса. – Ты впариваешь лохам. Видел, мол, черного демона в самом сердце Зильбервальдского леса. Ты, Шенкенбах Толстяк, нанимаешься в защитники, сражаться, и стрижешь с тюленей бабки. Делим навар на троих…

Раздосадованный колдун почесал левую бровь и сухо добавил:

– А с мусорами спознаться и дыней в петлю влезать мне не по приколу.

Троица заспорила, полностью перейдя на непонятный жаргон. По-видимому, речь зашла о деньгах, разбойник Шенкенбах свернул из толстых пальцев тугой кукиш и поднес его к самому носу наемного чародея. Тот злобно ощерился, показывая желтые пеньки зубов. Айриш вскочил и, изогнувшись словно кот, принялся кинжалом выписывать в воздухе восьмерки.

Магдалена пошарила за пазухой и выбрала самую крупную, увесистую шишку, а потом, размахнувшись, метнула ее далеко через поляну, прямо заросли мелкого сосняка.

– Эй, жохи, сучья трещат, – заявил, опомнившийся альвис, – сюда идут шныри.

– Атас! – рявкнул Шенкенбах.

Моментально помирившаяся троица выскочила за двери и исчезла в кустах, бросив на произвол судьбы сумки волшебника и кипящий котелок.

Магдалена выждала, пока перестанут трещать ломаемые убегающими громилами ветки, и проскользнула в избушку. Сумки колдуна ее не разочаровали – нашлись даже корень мандрагоры и павлинья желчь. Варево в котелке отдавало гнильем и низкопробной, дешевой порчей, ведьма, поразмыслив, опрокинула котел прямо в огонь, прихватила поклажу, и, стараясь не вдыхать ядовитые пары, выскочила на свежий воздух.

В мешке отыскались амулеты, пара запасных сандалий и даже кошелек с десятью медными марками скудного задатка. Магдалена обулась, подвязала к поясу кошель колдуна и отправилась в путь, держа направление против солнца, на восток.

Изощренное чутье и ненависть позволяли ведьме ловить незримый след Адальберта, она брела, огибая пни и стройные стволы сосен, вброд пересекла неглубокий ручей, остановилась, пропуская встречный отряд имперской стражи.

Сержант увидел поджарую тетку средних лет, одетую в рваный балахон и грубый плащ. Он придержал коня, повернулся в седле:

– Женщина, стой!

Магдалена остановилась.

– Ты не здешняя и видом подозрительна. Отвечай прямо и без утайки – не имела ли ты общения, любовного, плотского или иного, с беглым разбойником по имени Шенкенбах. Росту он высокого, телом крепок, волос имеет черный и толстую шею.

– Нет, мессир капитан, общения с этим бессердечным разбойником я не имела, – честно призналась ведьма.

«Повышенный в чине» сержант польщенно приосанился. Он еще раз оглядел женщину. На этот раз она почему-то показалась ему молоденькой, испуганной и беззащитной.

– Можешь продолжать путешествие. И будь осторожна, красотка, дороги неспокойны, засветло доберись до жилья, а еще лучше – сыщи себе господина, не годится такой пригожей женщине бродить в одиночку…

Колдунья молча поклонилась завороженному ею сержанту, потрогала амурный амулет на шее и, поправив на плече похищенные у разбойников мешки, тронулась в путь…

* * *

Где-то далеко, в замке Лангерташ, могущественный император Церена отставил в сторону магический кристалл и сардонически усмехнулся.

– Теперь ты убедился, фон Фирхоф, насколько безнадежно буксует повозка правосудия? Государственная стража на дорогах ежегодно обходится нам в круглую сумму. Эта сумма ужасна, я не желаю ее называть, впрочем, ты сам все понимаешь. Баронское ополчение порой ведет себя лишь чуть получше грабителей.

– Торговля и земледелие нуждаются в защите, государь.

– Ах, Людвиг, есть вещи очевидные, но тем не менее нестерпимые словно угнездившийся под сводами тронного зала рой ос.

– Прикажете сместить наместника провинции?

– О нет, новый будет ничем не лучше старого, поверь. Я хочу оставаться Справедливым – опознать в этой женщине ведьму не под силу простому сержанту.

– Ее арест не входил в наши планы.

– Разумеется. Ах, Людвиг, теперь я понимаю, почему ты настоял, чтобы ее выпустили на свободу с голыми руками и без гроша.

– Эта колдунья не пропадет, но стоит ей заподозрить подвох и помощь с нашей стороны, результат может оказаться плачевным. Сейчас она ослеплена ненавистью и мечтой о мести. К сожалению, когда-нибудь это кончится.

– И что тогда?

– Тогда вмешаюсь я, государь.

Гаген Справедливый охотно согласился.

– Я надеюсь на тебя, но будь осмотрителен с этой дикой кошкой. Я не понимаю ее неистовства. Ведьма не отомстила жителям Тинока ничем, кроме бездействия в дни чумы и, тем не менее, готова на край света мчаться за Хронистом, которого не видела никогда.

– Здесь имеется тонкая разница, государь. – ответил Людвиг фон Фирхоф. – У жителей Тинока много сердец и много голов, они все разные, и все не очень умны, у Адальберта же – только одна душа и одна, и притом очень умная, голова. Знахарку гонит в путь желание разом покончить с тем, кто стал в ее глазах олицетворением умудренной и преднамеренной несправедливости.

Стуча сапогами, вошел и по-солдатски отсалютовал Кунц Лохнер.

– Мой император…

Гаген Справедливый обернулся, растерянно сощурив близорукие глаза.

– Капитан? В чем дело, я не звал вас…

Встревоженный Людвиг фон Фирхоф поспешно набросил на мерцающий магический кристалл парчовую ткань.

– Тревожные вести с юга, мой император.

Император встал, обычная печать легкой расслабленности и меланхолии покинула облик правителя.

– Людвиг, останься. И позаботься, чтобы нас не беспокоили.

Лохнер протянул повелителю футляр со свитком, Гаген склонился над пергаментом, потом протянул послание другу:

– Читай и ты.

Фон Фирхоф расправил испачканный свиток и прочитал торопливые, в брызгах и мелких кляксах, бурыми чернилами написанные строки:

«Государю Церена, императору Гагену Справедливому капитан форта Толоссы, Мориц Беро шлет с оказией пожелания доброго здравия и заверения в верности.

Довожу до ведома вашего, государь, что в ночь перед кануном праздника св. Регинвальда форт наш был изменнически взят в осаду. Причиной тому явились горожане, ведомые бывшим священником церкви св. Коломана, а ныне мятежником, именуемым Клаус Бретон, в ослеплении злобы коими убиты были епископ толосский, отец Гильдебранд, множество священников и лиц благородного происхождения, а также состоятельные горожане, в числе них находился и бургомистр Толоссы, мэтр Симонен. С печалью души моей и стыдом непомерным принужден признать, государь, что часть солдат, находившихся под началом моим, презрев клятвы, данные короне Церена, и увлекшись посулами Бретона и сообщников его, Штокмана и Арно, соединилась с бунтовщиками. Солдаты гарнизона в числе пяти сотен мечей, сохранив верность величеству вашему, замкнулись в стенах форта, с малым количеством провианта и скудными запасами масла и стрел.

Заверяя и клянясь Господом Единым нашим в сугубой верности своей, умоляю вас, государь, кровью лучших из лучших граждан политой Толоссе помощь оказать солдатами, продовольствием и воинским снаряжением, до той поры, пока форт не пал, взятый толпой озлобленных противудействием нашим мятежников. В противном случае не вижу я способов избежать наихудшего и остается нам лишь предать души свои в руки милосердного Творца.

Мориц Беро».

Фон Фирхоф видел, как судорога ярости на короткий миг изуродовала оплывшее в последние годы лицо императора, сделав его похожим на покойного отца – на Гизельгера.

– Да поразят их стрелы святого Иоанна! Будь прокляты они все – и ересиарх Бретон, и растерявшие остатки мозгов горожане, и трусливые солдаты и этот capitaneus debilis Беро. Сколько пробыло в пути письмо?

– Немного – всего неделю, государь. – невозмутимо ответил капитан Кунц. – Гонец выбрался из Толоссы ночью, перелез через стену при помощи веревки и крючка, потом он отыскал лошадь, что само по себе не так легко в краях, охваченных мятежами, и скакал так быстро, как только было возможно.

– Немного? Да за неделю дело могло перемениться многократно. Что ты думаешь про это, Людвиг?

Фон Фирхоф помедлил, подбирая слова – он не хотел увеличивать едва народившийся гнев императора.

– Оказать помощь Толоссе все равно придется, государь. Это ваш город, а капитан Беро прост, но честен и верен короне. Однако я хотел бы знать, что поделывает в этот момент наш драгоценный Хронист.

– Мы сможем это проверить прямо сейчас?

– Кристалл. Он настроен на ведьму, а та, в свой черед, не хуже гончей собаки идет по следу Адальберта.

– Вы можете уйти, Лохнер. Я не забуду вашей преданности, – поспешно сказал император.

Людвиг снял покрывало с магического кристалла. Острые блестящие грани слегка опалесцировали. Шли минуты. Двое – советник и император вместе склонились над магический предметом.

– С нами Святая Защита! – Гаген отпрянул и приложил руку к широкой груди. – Подай мне карту, друг мой Людвиг.

Они тут же занялись чертежом Империи.

– Вы видите, государь, чародейка свернула на юг, значит, туда же торопится и Адальберт.

Ниточка пути, прочерченная на пергаменте, будучи продолженной, упиралась прямо в Толоссу.

– Он торопится, спешит, словно на крыльях летит.

Император помрачнел.

– Отныне, Людвиг, тебе следует отставить все прочие дела. Я прошу тебя как друг и приказываю как император твой – займись Адальбертом. Во что бы то ни стало ты должен отыскать Хрониста, схватить его и доставить в Лангерташ. Возьми с собой кристалл и отправляйся в дорогу, наблюдай за ведьмой издали, не приближаясь, но и не удаляйся от нее чрезмерно. Держись так, чтобы в опасный момент оказаться на месте. И помни – я, твой государь, по праву рождения и воле Бога правитель Империи. Мне нестерпима мысль, что ход событий в моих владениях по собственной прихоти перекраивает какой-то Хронист…

– Я выполню ваше желание, государь. – ответил Людвиг и склонил голову так, чтобы Гаген не видел его лица.

«По праву рождения правитель Империи?» – подумал встревоженный фон Фирхоф. «Господь и все святые! А есть ли в Церене хоть один человек, будь он император или последний слуга, который не был бы порождением вымысла Адальберта?».

Глава VIII Встреча с румийцем

Адальберт Хронист. Дорога на юг, Церенская Империя.

Бывают странные дни, когда крик птицы, шелест травы, кружевная тень от кроны дерева – все это пронизано тревогой, словно само светило вместе с благодетельным теплом изливает на землю некую субстанцию, содержащую немое предупреждение: «берегись!». Я называю такие дни «зиянием небес».

Зияющие небеса обостряют интуицию, они же заставляют совершать самые странные, подчас нелепые поступки. Если ты способен на вольный полет воображения – это твой день и час, если ты готов к тому, чтобы натворить глупостей, оставайся-ка лучше дома.

Воистину, дар Вселенной-универсума не добр и не зол, мы сами окрашиваем его собственной этикой и воображением.

Именно в такой день я остановил верного Бенедикта на перекрестке трех дорог, внезапно задумавшись о продолжении путешествия. До сих пор мои метания по Церенской империи не имели видимой цели, за исключением непрерывного бегства от цепкой руки инквизиционного трибунала да, быть может, преходящих развлечений.

Чем кончались развлечения, неплохо видно по истории о вдовствующей красавице-демономанке фон Гернот – мои побитые ребра, синяки и царапины тому честные свидетели. Наверное, попадать в неприятности – неотъемлемое свойство странствующих хронистов.

С инквизицией дело обстояло куда лучше, еще бы – к этой задаче я, разумеется, подходил со всею серьезностью. Заготовленные заранее малые гримуары (на самом деле, просто небольшие исписанные свитки), срабатывали безотказно, усеивая мой след одураченными до невменяемости стражами. Как правило, доносчики и солдаты просто забывали о том, что видели меня – я не стремился причинить вред охотникам, удовлетворяясь отпугиванием. Для этого достаточно подсунуть человеку такой свиток, не важно, грамотен имперский страж или нет. Как правило, для наступления эффекта хватало простого разглядывания, пусть очередной «сержант Умбиликус» – девственный разумом неуч и держит мои ученые писания вверх ногами.

Итак, имперской инквизиции я почти не боялся.

Но зачем же я тогда мотался по дорогам? Увы, ответа я и сам не знал. Художественное совершенствование мира обладает бесконечной привлекательностью. Штришок – здесь, крошечная деталь – там. Творцу простительно любоваться результатом…

Если этот результат, конечно, удачен.

К сожалению, я не мог сказать этого о Церенской Империи. Оговорюсь сразу же – я не творец гизельгеровского наследия. Я, скорее, гранильщик, который превращает самородный самоцвет в камень, который не стыдно вставить в перстень. Там, где шлифуют, там сыплется пыль, где пыль, там есть недовольные чистоплюи – наверное, нет сонета или картины, которые восхищали бы всех, и я не создатель благостного рая…

Впрочем, я отвлекся. В тот день, когда «зияли небеса», странная тоска охватила меня и мул Бенедикт остановился на перекрестке. Я сверился с картой. Одна из дорог вела на восток, к Фробургу, вторая – на северо-запад, к столице Эберталю, третья поворачивала на юг, устремляясь к Толоссе, жемчужине южных провинций Империи. Я выбрал ее, повинуясь скорее прихоти, а также принимая во внимание, что лето достигло вершины расцвета и начинает незаметно увядать. Как-никак, зиму лучше проводить в теплых краях, где вместо разбавленного пива – хорошее вино, а таверны не продувает насквозь ледяной ветер.

Мул послушно повернул на юг и потрусил по дороге, потряхивая гривой и метко сбивая хвостом надоедливых слепней. Я останавливался на ночлег в придорожных гостиницах, переправлялся через пенистые реки там, где были удобные мосты, один раз перевалил через маленькие лесистые горы. Местность вокруг медленно, но верно менялась. Такие изменения сначала незаметны – то станет поменьше хвойных деревьев, то, глядишь, их и вовсе не осталось, и сосняк сменили дубовые и буковые рощи.

Словом, через пару недель пути по обеим сторонам дороги уже раскинулась прекрасная растительность юга. Склоны холмов покрывали виноградники, шумели рощи кипарисов, солнце пекло вовсю и я незаметно для себя расслабился. Чувство тревоги больше не посещало меня, словно невидимый охотник, махнув рукой на непокорную дичь, отвернулся с досадой.

Я не торопился, подолгу задерживаясь в гостиницах. В одной из них со мною и приключилась история, которая, обернись она по-иному, могла бы создать мне немалые проблемы.

Итак, перо остро, время позволяет, и чернила не высохли в чернильнице моей, а поэтому начну новую главу авантюрной хроники Адальберта.

Южные ночи темны и наступают они вдруг, словно тьма падает с неба наподобие огромной кучи черной овечьей шерсти. Одной из таких ночей, а, вернее, поздним вечером, я сидел в придорожной таверне, в которой и собирался заночевать. Общая зала казалась переполненной публикой разного сорта, преобладали проезжие торговцы. Ближе к ночи количество выпитого вина превысило разумную меру. Сначала стоял беспорядочный шум, потом выпивохи принялись (и весьма неплохо) петь, погрузившись в богатую оттенками южную меланхолию. Еще чуть позднее на кое-как освобожденном пятачке два гуртовщика принялись яро соревноваться в танце. Должно быть, они пытались перетанцевать друг друга на спор, зрители бились об заклад, ставя на кон по две-три имперские медные марки.

Результат импровизированного тотализатора не удовлетворил проигравших, разгорелась скоротечная драка, которую прекратил обосновавшийся на почетном месте черномазый волосатый вышибала. Он по очереди хватал зачинщиков за шиворот и выбрасывал вон, отворяя двери таверны их лужеными макушками.

После того, как драка приутихла, я обратил внимание на жуликоватого типа, засевшего в углу. По виду и акценту он походил на альвиса, а волосы начесал на виски, скорее всего, для того, чтобы скрыть отсутствие отсеченных по приговору ушей. Альвис извлек из мешка три деревянных стаканчика и костяной шарик, расположил это хозяйство на широком столе и принялся демонстрировать разновидность того жульничества, которая на моей родине называется «игра в наперстки».

Вышибала не обращал никакого внимания на шулера. Бес озорства толкал меня одурачить мошенника. Я вытащил чистый обрывок пергамента, макнул перо в вино и наскоро изготовил походный гримуарчик. С таким снаряжением выигрывать даже в заведомо безвыигрышную азартную игру становится детским занятием. Я двинулся было к альвису с намерением подгадить ему удовольствие, но кто-то ухватил меня за рукав.

Я оглянулся. Вмешался средних лет и ученого вида мужчина. Его черные живые глаза блестели умом, а форма среднего пальца на правой руке выдавала привыкшего к перу книжника.

– Сядьте на место, почтенный, – сердито зашикал он. – Не вмешивайтесь, если вам дорога жизнь, и вы не желаете провести ночь под роскошным звездным небом, в канаве и с лезвием между ребер. Должно быть, небеса лишили вас разума, раз вы не заметили, что шулер и страж таверны действуют заодно.

Я опомнился и вернулся за стол. Моим спасителем оказался румиец, назвавшийся киром Антисфеном. «Кир» – «господин» на языке восточного Рума. Я представился Вольфом из Россенхеля, мы вышли во двор, под крупные южные звезды и разговорились подальше от шума и навязчивых шулеров. Он и вправду оказался странствующим ученым.

– Одни собирают люди драгоценности, другие – земли, а я пытаюсь собирать знание, – рассмеялся он.

Оказывается, кир Антисфен коллекционировал описания редкостных ересей. Не знаю, что за мотивы двигали этим хитроумным киром. Империя, придавленная покойным Гизельгером и его ныне здравствующим сыном, освещаемая кострами инквизиции, ересями не особенно кишела, но румийца, кажется, не смущали трудности. Я узнал, что он торопится в недавно восставшую Толоссу.

– Удивлен, зачем это опасное путешествие такому осмотрительному человеку, как вы? – осторожно намекнул я.

– Удивлены? Отчего же, я фаталист. Нельзя разбрасываться диковинками, – добавил он. – Вы знаете, что вершится в Толоссе?

– Лишь в общих чертах. Говорят, там повесили императорского наместника.

– Если бы только это. Я безотчетно доверяю вам, хотя, наверное, и не стоило бы. Поэтому скажу больше. Год назад я случайно познакомился с Клаусом Бретоном, их вожаком. Это фанатик милосердия, история жизни которого отлично иллюстрирует поговорку: «противоположности смыкаются».

– Каким образом?

– «Дорогой любви он пришел к жестокости». Ради милосердия к одному обездоленному судьбой Клаус готов насадить на пику десяток немилосердных. Он любит ближнего своего, но несколько более интенсивно, чем это может понравиться здравомыслящему ближнему. Поскольку уравнять людей в достатке не удавалось еще никому, а справедливость – истинное божество нашего свихнувшегося ересиарха, он мечтает о равенстве для всех и первенстве для себя, готов сражаться за эту идею и подталкивал на бойню собственных прихожан. Впрочем, в священниках он пробыл не долго… Таким людям больше подходит роль солдата.

– Это сумасшедший, – ответил я из вежливости, хотя в известной мере мне импонировали бунтари.

Кир Антисфен печально покачал головой.

– Такие люди подчас рушат империи.

– И это говорите вы, румиец, чья родина была предана южным варварам империей Гизельгера?

– И это говорите вы, подданный его наследника? – отпарировал мой ученый собеседник. – На самом деле мне дорога сама идея империи и ее величия. Миллион блох не может стать одним верблюдом, легион легионов голодранцев не делает великого государства.

«Величие империи не предполагает непременного счастья ее подданных». Мне не хотелось огорчать доброго кира Антисфена и я уклонился от спора. Мы поговорили еще немного, на этот раз тщательно избегая острых тем, и разошлись на ночлег, сговорившись утром вместе ехать в Толоссу. У меня в восставшем городе был, свой собственный интерес, о котором я благоразумно умалчивал до поры до времени.

Перед самым нашим расставанием я заметил, как три силуэта прошмыгнули через опустевший двор таверны. В одном из подозрительных типов можно было опознать здоровяка-вышибалу, вторым оказался знакомый шулер-альвис, а третий, тощий и сердитый, чрезвычайно походил на захудалого наемного колдуна.

– Фраера здесь жирные, не пуганные. – заявил друзьям чрезвычайно довольный катала.

– Сатурн в Стрельце внушает опасенье, и не годится нам испытывать терпение небес, – скептическим полустихом отозвался волшебник.

– Короче, взяли куш и мотаем от легавых, – поставил точку в споре вышибала, он же беглый разбойник Шенкенбах…

– Вы видели? Вы слышали? – хмыкнул ученый румиец. – Вот те три блохи, которые никогда не составят и ресницы верблюда.

Мы приглушенно расхохотались и разошлись по комнатам, не подозревая, что и паразиты порой способны кардинально влиять на события. В этом мне, к несчастью, предстояло убедиться.

Рано утром мы двинулись в Толоссу, я скакал верхом на муле Бенедикте, а кир Антисфен на жеребце румийской породы по кличке Хронос. Цель путешествия показалась на горизонте уже под вечер. Стоял штиль. Гладь моря блестела под косыми лучами. В этот момент я впервые увидел Толоссу и утихшие было неопределенные мрачные предчувствия вернулись опять.

Впрочем, крепость, если смотреть с отдаления, была красива. Толоссу некогда возвели на острове, береговые скалы словно бы намертво срослись с ее внешними стенами. Остров и материк соединяла узкая насыпь и проложенная по насыпи дорога. Террасы крыш громоздились на крутых склонах холма, заключенного внутри стен. На его скалистой вершине, в самом центре города вознесся форт, огороженный еще одной каменной стеной, высота ее, пожалуй, доходила до ста-ста пятидесяти локтей. Вместо пика блестел шпиль замковой колокольни.

Мы приблизились к берегу. Насыпь пустовала, повстанцы накрепко затворили ворота, насыпь наверняка простреливалась лучниками. Кое-где над городом поднимались ленивые, полупрозрачные хвосты дыма, однако пожар, по-видимому, уже потушили. Мы с киром Антисфеном остановились в нерешительности на пустом и голом каменистом берегу. Я расседлал и отпустил верного Бенедикта, он вместе с Хроносом румийца ушел в темноту поискать травы. Смеркалось, пришлось запалить походный костер. Неподалеку нашлись брошенные рыбачьи лодки, и мы без зазрения совести раскатали одну из них на дрова.

После полуночи костер совершенно погас, я не спал, в темноте трещали надоедливые цикады юга. Наверное, можно было бы воспользоваться своим гримуаром и ворота крепости распахнулись бы перед нами без труда. Меня останавливали целых две причины, хотя хватило бы и одной. Во-первых, я не хотел посвящать кира Антисфена в свои не вполне законные с точки зрения церенского закона дела. Во-вторых, реализация моих планов требовала минимального, а не грубого вмешательства в реальность Империи. Я лежал в бессонной темноте и ломал голову, пока не услышал чей-то немного приглушенный разговор. Голоса показались знакомыми. Один из них, несомненно, принадлежал все тому же «беглому разбойнику Шенкенбаху».

– Рвем нитку. Цыйк не забыл?[6]

– Три раза в калитку загвоздить, – отозвался альвис. – И вякнуть «ты мене такел, такел и фарес».

Укрывшийся в непроглядной ночи колдун возмущенно застонал.

– О, если бы знали вы, беспутные товарищи мои в бесчисленных преступлениях, что за великие слова вы произносите, искажая всуе! Горе злосчастному, ибо корысти ради терплю я общество невеж. De lingua slulta incommoda multa![7]

– Следи за своей поганой метлой, – зашипел обидевшийся альвис. – Выбирай выражения.

Опасная троица подобралась к самой воде, щелкнул кремень, полыхнул огонь фонаря. Бандиты не полезли на насыпь, они выбрали лодку поцелее, спустили ее на воду и принялись грести каким-то хламом, направляясь к острову через залив.

Я тихо лежал в темноте, таращился на звезды и радовался, что суровый Шенкенбах не споткнулся о мои ноги. Терпеливо выждав сколько положено, разбудил кира Антисфена.

– Вставайте, друг мой, если вы хотите все-таки попасть в город и зафиксировать там новую редкостную ересь!

Румиец, наверное, был очень удивлен, но спорить не стал. Мы последовав примеру головорезов, выбрали себе уцелевшую посудину. Искра фонаря на корме разбойничьей лодки мерцала далеко впереди, я греб обломком доски, ориентируясь на ее свет.

Налетчики тем временем подгребли к стене крепости и замешкались. Я приблизился и бросил грести, выжидая. Спустя минуты в стене открылась дверца и троица исчезла, втащив за собою лодку.

Тьма постепенно редела. Кир Антисфен, который до последнего момента помогал мне управляться с суденышком, теперь стоял на носу, и как завороженный смотрел на медленно выступавшие из предутренней мглы бастионы Толоссы. Вылизанный морем камень стен темнел, словно бок гигантского чудовища. Укрепления вознеслись на головокружительную высоту, румиец запрокинув голову, посмотрел на шпиль форта, словно стилет, прорезавший легкий морской туман.

– Здесь тихо и глухо, несмотря на простор. Вы не чувствуете незримого присутствия опасности, а, Вольф из Россенхеля?

Я чувствовал.

– Оставьте сомнения, кир Антисфен. Впрочем, не поздно еще повернуть назад, – ответил я не без лукавства.

– Нет. Соблазн проникнуть туда слишком велик. Пожалуй, я рискну.

– Подумайте хорошенько. В конце концов, не пройдет и нескольких недель, как к Толоссе подтянут войска Империи. Ее все равно возьмут, осадой или штурмом – неважно. Мятежников усмирят, Бретоном займется инквизиция, город станет безопасным, вы сможете приехать туда с минимальным риском и исследовать ценные остатки интереснейшей, но уже разгромленной к тому времени ереси…

– Я не намерен ждать.

– Тогда – вперед! И да улыбнется удача нам обоим.

Мы подгребли вплотную к стене; я три раза ударил кулаком в дубовые доски дверцы, закрывающей лаз и, едва лишь она открылась, четко и громко повторил слова подслушанного пароля:

– Мене, такел, такел, фарес.

Пасмурного вида неразговорчивый стражник молча отвел острие протазана от моей незащищенной доспехом груди. Мы с румийцем с трудом втащили лодку в проход и волокли ее до тех пор, пока не попали в просторное помещение с земляным полом. Там мы бросили свою посудину. Угрюмый страж посветил факелом напоследок и, не задавая лишних вопросов, вернулся на пост.

Мы были свободны и находились в стенах Толоссы.

Глава IX Дорогой Магдалены

Людвиг фон Фирхоф. Побережье неподалеку от Толоссы, Церенская Империя.

Чайки вились над заливом, оглашая пространство резкими, пронзительными выкриками. Иссохшая земля звенела под ногами, однако пелена облаков приглушила свет солнца, обещая к вечеру штормовой дождь. Фон Фирхоф остановил серого иноходца, спешился и вынул из сумки кристалл. Кипарисовая роща скрывала советника от внимательного взгляда колдуньи, но не могла обмануть талисман – прозрачные грани тревожно опалесцировали. Агент императора всмотрелся в таинственную и холодную глубину камня. Кристалл показал ему пустынный берег, силуэт островной крепости и сидящую женскую фигурку у полосы прибоя.

«Ну что ж», – подумал Людвиг, – «я почти на месте». Он присел на валун, погрузившись в терпеливое ожидание и время от времени поглядывая на кристалл. Колдунья, издали похожая на настороженную ундину, не шевелилась, словно ее, как статую, изваяли из камня. Бывший инквизитор задумался, перебирая в памяти события прошлого.

С Клаусом Бретоном, нынешним мятежником и ересиархом Толоссы, Людвиг фон Фирхоф познакомился шесть лет назад, в Эбертале. Совсем молодой тогда священник настойчиво искал встречи с государем Церена. Фон Фирхоф внимательно выслушал его и пообещал передать прошение Бретона императору – речь шла об урезании светских доходов Церкви, реформе Трибунала и ограничении его полномочий. Гаген выслушал советника без особого энтузиазма – его отношения с примасом Империи и так переживали не лучшую свою пору. Увлечение белой магией, царившее при дворе Гагена, вызывало сдержанное неудовольствие ревнителей чистоты веры.

– Нет хуже негодяя, чем искренний мечтатель о неразумном. – заявил раздраженный император. – Друг мой, позаботься о том, чтобы такие проекты больше не доходили до моих глаз и ушей.

– Этот Бретон чтит в вас великого человека, способного на реформы. Вы не хотите выслушать его?

– Не испытываю ни малейшего желания.

Людвиг постарался облечь в вежливую форму категорический отказ, но Клаус, кажется, понял все. Скорее всего, его упорство в деле объяснялось личными мотивами. «Он потерял состояние или родичей из-за процессов Трибунала» – с сожалением подумал фон Фирхоф.

Через два года беспокойного священника взяли по доносу его собственной прихожанки. В вину вменяли довольно заурядную ересь – порицание церковной власти императора и «светское» преступление – подстрекательство к мятежу. Фирхоф не слишком верил следственным записям – женщина явно страдала тяжелой формой истерии, причиной которой, возможно, была неразделенная любовь. Бретон держался достойно, на обычный вопрос о врагах, могущих быть источником оговора, ответил отрицательно.

К несчастью для заподозренного, донос был не единственным. Прочие обличали менее явно, чем письмо женщины, однако добросовестный секретарь трибунала приобщил к делу не менее двух десятков доносов. Главным образом, Бретону вменялись в вину вольные слова – лишь чуть более резкое изложение сути его прежних проектов. От формального покаяния он, не считая себя виновным, отказался.

В таких случаях Трибунал назначает пытку подследственного. К тому времени, как Людвиг заинтересовался делом об эбертальском еретике, Бретона, к счастью, еще не успели искалечить, чему в немалой степени способствовала бюрократическая волокита.

Фон Фирхоф вспомнил события двухлетней давности и понял, что имеет дело с практиком-фанатиком. Бывший проситель не забыл унизительного отказа, его восхищение императором Церена за два года кануло в Лету, перед фон Фирхофом стоял совершенно другой человек – жесткий, целеустремленный, бесстрашный, успешно выдержавший схватку с казуистами Трибунала. Людвига ужаснуло бессмысленное упорство Бретона. Он, как мог, постарался прикрыть дело, которое к тому времени запуталось окончательно.

Освобожденный под поручительство епископа, отправленный в южную провинцию, Бретон не испытывал особой благодарности к Людвигу-спасителю. Он посмотрел прямо в холодные глаза инквизитора и, уходя, бросил напоследок:

– Vita sine libertate nihil[8].

– Primum vivere[9], – ответил тогда раздосадованный чужим упрямством фон Фирхоф.

Сейчас бывший инквизитор и нынешний советник императора сполна пожинал плоды собственного милосердия. Толосса слегка дымилась пожарами. Залив оставался пустым.

– Будем исходить из имеющегося, – пожал плечами Людвиг.

Он снова заглянул в кристалл и насторожился. За насыпью, у самых ворот, возникло движение, кажется, створки медленно отворялись. Ведьма вскочила ловко, словно хищная кошка, и гибкой тенью метнулась в сторону, прячась за прибрежные валуны. Фон Фирхоф заколебался. Появляться на берегу опасно, оставаться на месте, за кипарисовой рощей – бесполезно. Идти в Толоссу вслед за Адальбертом попросту необходимо, а вот с магическим кристаллом в сумке заявиться в город восставших религиозных фанатиков – сущее безумие.

Фон Фирхоф убрал кристалл в сумку, положил ее в яму возле валуна, замаскировал тайник тремя тяжелыми камнями; расседлал и пустил вольно пастись серого иноходца.

– Прощай, дружок.

А потом, обогнув кипарисовую рощу, заторопился в сторону берега.

И вовремя. Отряд пестро одетых и кое-как вооруженных горожан как раз в этот момент по насыпи достиг берега. Сражаться никто не собирался, навстречу осажденным двигался не вражеский отряд, а не менее пестрая толпа беглых подданных Империи. По виду они походили на бедняков. В толпе понуро брели усталые женщины, пищали и плакали младенцы.

Предводитель повстанцев приподнялся на стременах:

– Хвала Господу нашему и слава святому братству!

– Слава! – широко разнеслось над поверхностью моря.

Сумятица помогла ведьме, Людвиг видел, как она юркнула в ряды еретиков. Фон Фирхоф последовал ее примеру, не теряя из виду коричневый балахон и грубый плащ Магдалены.

Всадник тем временем снова приподнялся на стременах, чистое, правильное, строгое лицо двадцативосьмилетнего ересиарха казалось совершенным, как у хорошей статуи. Только у статуй не сияют вдохновением глаза. В Бретоне почти ничего не осталось от вольнодумного богослова – теперь он сильно смахивал на солдата. Поверх темной одежды мятежник натянул кольчугу, на поясе висел хорошей работы меч.

– А все же по сути ты совсем не изменился, Клаус, – усмехнулся про себя фон Фирхоф. – Ты такой же идеалист.

Толпа восторженно вопила. Процессия двинулась по насыпи в сторону острова и крепости, постепенно втягиваясь в ворота. Фон Фирхоф не верил, что ересиарх издали узнает его, однако старался не приближаться к бывшему священнику.

Ведьма тем временем вместе со всеми прошла под арку ворот, Людвиг торопился за нею следом. Процессия, очутившись в городе, принялась таять словно пена морская – люди по двое, по трое отделялись от толпы, чтобы свернуть в узкие переулки. В конце концов при Бретоне остался только его собственный отряд. Ересиарх торжественно проехал в сторону ратуши, Людвиг перестал за ним наблюдать, переключив все свое внимание на ведьму.

Магдалена из Тинока казалась слегка растерянной, словно собака, потерявшая след. Она стояла, уныло прислонившись к облупленной стене какой-то лавчонки. Фон Фирхоф терпеливо ждал, наконец ведьма развернулась и решительно зашагала в каком-то известном лишь ей одной направлении. Она несколько раз свернула в узкие, грязные переулки, липкая грязь, казалось, сплошь покрывала землю и стены, через некоторое время показались задворки портовых складов. Магдалена осмотрелась и юркнула в незапертую дверь пустого сарая.

Улица оставалась безлюдной, соседнее строение пожар еще несколько дней назад превратил в головешки. В воздухе витал запах горького дыма, моря и испортившейся рыбы. Людвиг присел на корточки и приник зрачком к щели в стене сарая.

Колдунья творила волшебство. Она вытащила из мешка маленькую жаровню, наполнила ее кусками горючего угля и запалила малое пламя. Дым уходил в раскрытую дверь и проломленную стену сарая. Утвердив на миниатюрном треножнике тигель, Магдалена подбрасывала в него ссохшиеся комки неизвестного происхождения. Потянуло мышиным пометом. Бывший маг снисходительно улыбнулся – признавая лишь высшее абстрактное волшебство, Людвиг не верил в подобные ритуалы. Когда-то он так и ответил на вопрос императора Гагена Справедливого:

– Есть лишь два источника чуда – Бог и дьявол. Божественная магия истинна, демоническая представляет собой лишь искусное наваждение. Порой она кажется даже более убедительной. Однако, обращаясь к абстрактному злу за помощью, мы обрекаем себя на расплату в форме зла конкретного.

Император, поразмыслив, согласился.

То, что творила Магдалена, не было, впрочем, ни обращением к демонам, ни, тем более, актом веры. Для такого рода манипуляций чрезвычайно подходило слово «суеверие».

«Она искренне верит в действенность своих эликсиров», – подумал пораженный фон Фирхоф. «Эта вера сама по себе творит чудо, обостряя природную интуицию женщины. Ее тигель и ее колдовство – лишь жалкая пародия на истинные возможности мага. И, тем не менее, я не сомневаюсь, что Магдалена сумеет отыскать затаившегося Хрониста».

Угрюмая ведьма закончила ритуал, погасила жаровню и с минуту сидела в неподвижности, зажмурившись и опустив усталые плечи, затем встала, собрала мешки и выбралась из сарая. Людвиг едва успел скрыться подальше от взгляда ее раскосых, подозрительных глаз.

Женщина зашагала вверх по склону холма, придерживаясь в паутине улиц одной ей известного направления. Фон Фирхоф следовал за колдуньей на безопасном расстоянии, заодно осматривая ранее незнакомую ему Толоссу.

Город был выстроен из кирпича, ярусами громоздились плоские крыши лачуг. Над городом вились чайки, стены и мостовую пятнал белесый птичий помет. Ближе к центру домишки сменились небольшими красивыми особняками с крутыми скатами крыш и стрельчатыми окнами. Места недавних погромов отмечали выбитые двери, пятна копоти и следы уже угасшего огня. Тел не было, скорее всего, их убрали сторонники Бретона, лишь в двух-трех местах Людвиг заметил на камне мостовой полустертые подошвами бурые пятна. Улицы не пустовали, горожане торопились по своим делам, однако на лицах их лежал тот неясный отпечаток тревоги и затянувшегося трагического ожидания, который так похож на слой невидимой пыли.

Шеи многих толоссийцев украшали увесистые знаки Треугольника. Символ был традиционным для Империи, но его показное ношение поверх одежды в целом не одобрялось приличиями. «Воистину». – подумал фон Фирхоф, – «от чрезмерной набожности до ереси один только шаг». Людвига, несмотря на драматизм событий, развлекал логический парадокс. Желая быть более благочестивыми, чем самые благочестивые, сторонники Клауса, бретонисты, отрицали краеугольный камень религиозной системы Церена. Они не признавали духовной власти императора. Гаген Справедливый, прозванный острословами «Святошей» и «Капелланом-Придирой», немало негодовал по поводу такого положения вещей. Государь Церена видел за этим только тонкие политические интриги, но Людвиг не разделял подозрений венценосного друга – он знал, что такое вера и он лично встречался с Бретоном.

«Да, Клаус Бретон – враг не только императора, но и моей Империи. Но он сам не знает об этом».

Пока Людвиг фон Фирхоф предавался этим размышлениям, ведьма почти проделала весь путь от портовых складов до ратуши. Зрелище, которое открылось бывшему инквизитору, стоило внимания.

Усеянная кострами площадь перед зданием магистрата превратилась в военный лагерь. В общую массу вооружившихся людей сгрудились те, кто не поместился под сводами здания – батраки с боевыми косами на плечах, крестьяне из окрестностей Толоссы, распрямившие для этой цели косы, подмастерья-оружейники с хорошими мечами, но в кожаных куртках вместо доспехов. Людвиг наметанным взглядом определил пару-тройку беглых монахов и нищего рыцаря. Одежду повстанцев щедро украшали святые амулеты треугольника. Еретики сидели у запаленных прямо на мостовой костров. Кто-то варил походную кашу, спали вернувшиеся из ночных дозоров.

Худой человек, видом похожий на священника, прямо под открытым небом справлял богослужение. Еретики вокруг него с суровым и торжественным видом хором тянули псалмы. Лица людей светились той особой яростью, которая присуща гонимым и одновременно уверенным в собственной правоте. В момент кульминации пение обрело стройность и силу громового раската, волна звука ударила в стены домов и отразилась звенящим, чистым эхом. Людвигу показалось, что мостовая дрогнула.

«Даже у меня это действо вызывает мурашки по коже», – подумал друг императора. «Ураганный прибой у северных берегов Церена, грозовой ливень в горах и всплеск народного гнева – вот три зрелища, при виде которых чертовски трудно сохранять хладнокровие…»

Богослужение тем временем закончилось. Мятежники расступились, почтительно освобождая дорогу священнику. К счастью, им оказался не Бретон. Фон Фирхоф вздохнул с облегчением и снова перенес внимание на Магдалену. Ведьма настороженно, словно охотничья собака, следила за кем-то в толпе. Людвиг ощутил растерянность. Что делать, если Магдалена из Тинока опознает в толпе Адальберта? Не исключено, что она попытается свершить месть немедленно. Если он, фон Фирхоф, вмешается, спасая Хронисту жизнь, это наверняка привлечет к персоне бывшего инквизитора нежелательное внимание Бретона. Пусть даже Людвига не опознают, арест Адальберта Хрониста на глазах у распаленных еретиков, в самих стенах восставшей Толоссы все равно остается делом немыслимым. «Стоит ему завопить – бей инквизиторов! – и моя песенка спета. С тем же успехом он может крикнуть: бей ищейку императора!» – решил про себя фон Фирхоф.

Ведьма между тем решительно раздвигала толпу. Ее пропускали, потрепанный плащ (тот самый, с зашитой крупинкой кристалла) не привлекал внимания голодранцев. Магдалена явно двигалась к намеченной цели, направляясь к невысокому гладко выбритому румийцу с живыми черными глазами. Под мышкой он держал пухлый том in-quarto и несколько покрытых воском дощечек, на шее книжника висела прикрепленная к цепочке походная чернильница, из сумки выглядывало стило и набор перьев.

Агент императора впервые ощутил полную растерянность. Румиец был книжником, но совершенно не походил на беглого Адальберта. Внешность главного преступника Империи, пожалуй, никто бы не сумел описать, Хронист умел защититься от опасности. Но все одураченные стражи сходились в одном – беглец был высок и русоволос.

«Она ошиблась». – понял фон Фирхоф, – «Мне ничего не остается, кроме как пассивно досмотреть финал драмы… Или все-таки это и есть истинный Адальберт?».

Развязка не заставила себя ждать. Ведьма не пыталась творить волшбу – то ли не чувствовала уверенности в себе, то ли ей попросту решила не тратить время. Она выхватила из-под плаща длинный стилет и куницей метнулась на врага.

Людвиг сделал неуверенное движение, словно собираясь вмешаться, и только в этот момент понял, насколько ошибался. Неподалеку от с книжника, едва ли не укрывшись за его спиной и не привлекая ничьего внимания, стоял человек в одежде странствующего ваганта.

Он был высок и русоволос. Именно в него метила Магдалена.

Глава X Продолжение истории

Адальберт Хронист. Толосса, Церенская Империя.

Сколько ни странствую по свету, все время убеждаюсь еще и еще раз – нет дурака хуже, чем ученый дурак. И нет большего дурака, чем большой ученый. Скажу без лишней скромности – я полагаю себя именно таковым.

В этот самый момент, когда Ренгер в очередной раз поливает бальзамом и бинтует мою рану, я сполна осознаю открывшуюся мне истину. Водить за нос лучших денунциантов[10] Империи, потешаться над инквизицией, походя перекраивать волю самого императора Церена… И чуть не отправиться на тот свет от кинжального удара, нанесенного бабой, которую я, к тому же, никогда раньше не видел!

Впрочем, опишу все по порядку. Я так и не понял, откуда вывернулась эта сумасшедшая. События запечатлелись у меня в памяти словно финальная сцена дурацкого спектакля. Я помню все, каждую мелочь, каждый камень мостовой, чернильницу румийца, отчаянные глаза неизвестного, рванувшегося мне на помощь, утиное перышко в спутанных волосах ведьмы.

Меня, должно быть, спасло чудо. Чудо явилось в виде человека в сером плаще и повисло на руке у этой сумасшедшей. Слишком поздно – она успела-таки подколоть меня, но и не то чтобы фатально поздно – стилет вошел не в сердце, а в левый бок. Острие прокололо кожу и прошло мышцы насквозь и скользнуло вдоль ребер, я щенком взвыл от боли и отпрянул назад. Женщину сбили на землю. Мгновенно наступившее молчание тут же взорвалось гневными выкриками. Она дралась как дикая кошка, вырываясь из рук разгневанных бретонистов. Должно быть, несчастную тетку приняли за эмиссаршу императора, кто-то завопил «Лупи денунциантов!». Во всяком случае, били ее немилосердно.

Меня происходящее уже почти не касалось. Примерно с минуту я считал, что на этот раз наверняка убит, потом понял, что кровь, которая обильно заливает мою одежду, хлещет вовсе не из сердца, а всего лишь из порезанной кожи. Мой друг румиец и подоспевший незнакомец выдернули меня из-под ног дерущихся и отволокли в сторону. Возбужденные повстанцы мешали друг другу, поэтому, наверное, покусительницу не забили насмерть. Человек на лошади врезался в толпу, расталкивая свалку тел конским корпусом. Он что-то кричал, я плохо разбирал слова сквозь багровую пелену боли. Кажется, это был сам Бретон, помню, его правильное, яростно-холодное лицо даже в такой критической ситуации произвело на меня какое-то жутковатое впечатление.

Женщину подняли, она была побита, но жива, ее увели, Бретон наклонился ко мне с седла. Все-таки было в этом бывшем священнике, было что-то завораживающее. Наверное, так выглядела бы ожившая статуя святого.

– Ты жив, брат мой? – спросил он риторически.

– Да, – ответил я из вежливости.

– Как твое имя?

– Вольф Россенхельский.

– Ты остался жив. Возможно, ты избран Господом для славных дел! – заявил ересиарх, должно быть, желая меня подбодрить.

И внушительно добавил:

– Позаботьтесь о нем, братья.

Последнее предложение мне особенно понравилось и потому спорить я не стал. Приятно быть героем. Румиец и неизвестный лекарь, назвавшийся Людвигом, увели меня в спешно очищенную для этой цели привратницкую ратуши. Здесь я и расположился со всем возможным в едва ли не в полевых условиях комфортом. Кир Антисфен грел воду и возился с полотном для перевязки. Людвиг рассматривал меня с каким-то двусмысленным интересом. Впрочем – какая разница? Проколотый бок мешает вдаваться в излишние тонкости.

Так, под звуки медицинской латыни Антисфена, под треск дров в камине, под крики чаек, псалмы, вопли еретиков, визг ведьмы и посвист штормового ветра встретил я свой первый вечер в восставшей Толоссе.

Надо сказать, в целом мне здесь понравилось, и я уже начал верить, что приключения мои наконец-то обещают быть хоть немного разнообразными и интересными.

Вот только от удара стилетом я почему-то себя чувствовал очень и очень скверно…

Глава XI Опасность, прямая и непосредственная

Людвиг фон Фирхоф. Толосса, Церенская Империя.

Людвиг фон Фирхоф поднял предусмотрительно опущенное лицо и искоса посмотрел в спину отъехавшего верхом Клауса Бретона. Чувство опасности, подступившее вплотную, притупилось, так и не исчезнув окончательно. «Он не узнал меня», – понял Людвиг. «А если и узнал, то в догадках не уверен. Впрочем, такой человек, как Бретон, не постеснялся бы прямо объявить о своих подозрениях. Он умен и жесток, но в таких делах фанатически честен».

Адальберт Хронист, кажется, готовился потерять сознание. Фирхоф помог внести раненого под своды привратницкой ратуши и уселся на табурете в углу, внимательно изучая внешность первого преступника Империи. В прославленном Адальберте не было ничего примечательного. Он был, пожалуй, повыше ростом, чем средний церенец, русоволос, и, несмотря на постоянные странствия, совершенно не загорел. Хронист не казался опасным бойцом и не имел запоминающихся примет. Он смахивал бы на бродячего ваганта, если бы не одна крошечная деталь. Адальберт был слишком чист, слишком здоров и лишен той тени усталости, постоянного признака болезненного напряжения физических и душевных сил, которая всегда лежит на бродягах Империи. «Прожигатель жизни», – с неожиданной для самого себя яростью понял Людвиг фон Фирхоф. «Ну и сукин сын. И это заурядное существо – тот самый бич и ужас Церена, капризный вершитель наших судеб, тот самый человек, поисками которого непрерывно заняты сотни сыщиков Канцелярии Короны?»

Сумка Адальберта, забитая гримуарами, нашлась в углу, ее принес кто-то из старательных бретонистов. Советник благоразумно не прикоснулся к бумагам. Хронист лежал все так же неподвижно, опустив бледные, даже какие-то восковые веки. «Да жив ли он вообще?». Людвиг придавил запястье раненого. Пульс бился слабо, но ровно.

– Не беспокойтесь, кир Людвиг, – успокоил фон Фирхофа ученый румиец. – С такими ранениями не только не умирают, но даже не страдают чрезмерно.

Агент императора почтительно согласился и озабоченно всплеснул руками:

– Доблестный друг, вы потеряли свой in-quarto.

Кир Антисфен опрометью выскочил на площадь, спасая ученые описания ересей от тяжелых башмаков мятежников. Когда он вернулся, бумаги Адальберта мирно догорали в камине вместе с ветвями кипариса. Жаркое пламя скрыло гримуары от внимательных глаз, Людвиг сжег их, не читая, и теперь как ни в чем ни бывало, с невинным видом откупоривал бутылку вина.

– Присоединяйтесь.

Кричали чайки, свистел над гаванью штормовой ветер, еретики на площади снова горланили свои псалмы. Двое книжников у камина отхлебнули терпкое вино из глиняных кружек. Фон Фирхофу румиец нравился, одновременно вызывая смутное беспокойство. То ли собиратель ересей был не так уж прост, то ли на восприятие влияли мысли о давнем соперничестве между Восточным Румом и Империей. «У меня нет больше моего дара», – с горечью подумал Людвиг. «Я не могу ощутить его душу».

Кир Антисфен нахмурился и отставил в сторону винную кружку.

– Как вы думаете, мэтр Людвиг, что сотворят фанатики с этой несчастной?

– О ком это вы?

– О той, что покушалась на Вольфа Россенхеля.

– Понятия не имею. Я совершенно не знаком с Бретоном, – с невозмутимым видом отозвался фон Фирхоф.

– Признаться, мне жаль несостоявшуюся убийцу. Мой друг – славный малый, но не соизмеряет поступков и последствий. Эта женщина просто пылала местью, а он, как мне кажется, даже не удосужился вспомнить ее лица.

«Хронист сокрушает Империю с не меньшим легкомыслием», – удрученно подумал фон Фирхоф.

Они помолчали, следя за пляской огня в камине.

Смеркалось, кир Антисфен отправился на ночлег, эмиссар императора подбросил в пламя еще несколько веток кипариса.

Раненый погрузился в беспокойный сон, фон Фирхоф мучился над подкинутой случаем головоломкой. Как вывести из охраняемой крепости того, кто еле держится на ногах? Как заставить настороженного и заносчивого Адальберта покорно следовать за посланцем императора? Что делать с Бретоном и его подозрениями?

Хронист заметался во сне (скорее, впрочем, это был уже не сон, а бред беспамятства), потом сбивчиво заговорил на незнакомом языке. Людвиг с интересом прислушался, но не разобрал ни единого слова. Это не походило ни на диалекты Церенской империи, ни на наречия Рума, уэстеров, кочевников, южных или восточных варваров.

– Хотел бы я знать, кто ты, незнакомец…

Адальберт опять метался, его лицо пылало, на висках и пылающем лбу собрались прозрачные капли. Фон Фирхоф крепко взял запястье раненого. Ниточка пульса часто и мелко колотилась, Хронист задыхался, его зрачки невероятно расширились.

«Яд», – понял фон Фирхоф. «Так вот какую месть уготовила врагу оскорбленная Магдалена. Стилет знахарки был отравлен, и, получив пустячную рану, этот человек, тем не менее, умирает». Советник прошелся по комнате, расшвыривая вещи, и не нашел ничего, что сгодилось бы для изготовления противоядия. «Сохранись мои магические способности, я, пожалуй, сумел бы и без эликсира приостановить действие отравы».

Фирхоф замер на месте. А стоит ли вмешиваться? В конце концов, подметные гримуары несут немалую угрозу. Если Адальберт умрет, эта опасность исчезнет. Император хочет получить Хрониста живым, но стоит ли бездумно дарить церенскому правителю такую опасную игрушку?

Дар беглого Хрониста во сто крат страшнее, чем Сфера Маальфаса, решил про себя бывший инквизитор. Талисман демона искушал меня и Гагена возможностью легкой войны, но что такое выкошенное войско или рухнувшие стены цитадели? Сила Сферы быстро тратится, а пополняется медленно. Можно набрать новых солдат, можно отстроить разрушенные башни, зато гримуары Адальберта способны без труда подменять души людей.

«Я не смог бы заколоть арестанта, нарушив волю императора», – подумал фон Фирхоф. «Но никто не мешает мне попросту его не спасать. В резиденции Короны Хрониста в лучшем случае ждут запугивания, уговоры и пожизненное заключение в золоченой клетке, а в худшем – пытки. Пусть он умрет. Так будет лучше для всех».

Приняв решение, фон Фирхоф успокоился, не торопясь, допил вино, стараясь не смотреть в сторону раненого. Тот, кажется, затих. Скончался?

Эмиссар императора не выдержал и подошел поближе. Невероятно, но отравленный все еще дышал, судороги мелко подергивали его мышцы, губы посинели.

А ведь Адальберт не хотел причинять вреда – с некоторым подобием раскаяния подумал фон Фирхоф. Он не стремился разрушать Империю, иначе бы давно и без труда совершил это. Пусть мои колебания нелепы, но я не могу приговорить человека к смерти только за великий дар сочинителя и повседневную жизнь шалопая. Я не только слуга Гагена, я врач, я обязан и хочу помочь раненому. В конце концов, ни к чему спешить, отправляя человека на тот свет – это всегда успеется. Chirurgus mente prius et oculis agat, quam armata manu[11].

Людвиг-врач выскочил за дверь. Костры на площади догорали, там и сям прямо на земле темнели фигуры спящих еретиков. Он едва ли не на ощупь обыскал место покушения. Сумка, сброшенная ведьмой перед прыжком, вся истоптанная и вмятая в грязь, валялась на земле. Фон Фирхоф подобрал поклажу и бегом вернулся в ратушу.

Запас снадобий оказался внушительным, вода нашлась в котелке, кое-чего не хватало, кое-что пришлось заменить сомнительными ингредиентами. Жидкость в чаше бурлила и слегка светилась опалом. Фирхоф смочил полотенца холодной водой, обернул ими отравленного, тщательно смешал противоядие и ножом разжал зубы пациента. Спазмы мешали умирающему глотать, лекарство наполовину пролилось на грудь; к счастью, его оставалось еще много.

Людвиг-врач выполнил свою миссию и отступил в сторону, Людвиг-советник императора устроился на табурете у очага, ожидая результата.

Ждать пришлось недолго. Судороги пациента постепенно ослабели, со щек Хрониста сошел неестественный алый румянец. Людвиг выскользнул в штормовую темноту ночи и с наветренной стороны вылил остатки снадобья, потом вернулся, тщательно вымыл чашу и руки.

Противоядие пошло в ход, дело было сделано, оставалось ждать последствий.

– Святой Регинвальд! Это было смело. Он, быть может, редкостный счастливчик, а я, возможно, законченный дурак. Очень надеюсь, что все это не окажется бесполезным промахом…

…К полуночи ветер подул сильнее, исхлестанные его порывами чайки попрятались в бойницах, морские валы раз за разом атаковали остров, печально скрипел резной флюгер на башне ратуши. О булыжник площади разбились первые косые струи дождя. Заснувшие под открытым небом повстанцы пробудились и, вскочив, неистово побежали искать убежища под крышей.

Все еще только начиналось.

Глава XII Опасность прямая и непосредственная (продолжение)

Адальберт Хронист. Толосса, Церенская Империя.

Я очнулся с ужасной головной болью, болела не только голова, горела кожа, ныл каждый сустав, каждый нерв. Во рту мерзко, словно с похмелья, пересохло. Кроме того, я ужасно замерз, потому что, как оказалось, некий идиот во сне обернул меня мокрыми тряпками.

Идиот этот устроился неподалеку, он, уронив голову, дремал на табурете возле очага, и я моментально изменил собственное суровое мнение – им оказался вчерашний лекарь. Он проснулся, словно и не спал, мягкими шагами подошел ко мне, проверил пульс и кивнул в ответ на невысказанный вопрос:

– Вы были отравлены, мессир Вольф. Эта безумная наградила вас ядом.

Я благодарил спасителя как мог, с трудом собирая в кучку мятущиеся мысли.

– С хвалой припадаю к стопам Творца, за то что он посла мне вас, мой бесценный и бескорыстный избавитель и друг, – заявил я в вежливом, высокопарном стиле Империи.

– Польщен иметь друга, славного ученостью, умом и благородством, – не менее витиевато ответил он.

Благородство совсем не переполняло меня, но я все-таки испытывал к спасителю самое теплое чувство благодарности.

Я встал и оделся. «Чаша, выпитая с утра, восстанавливает силы» – в общем, я позавтракал вместе с новым знакомцем и принялся размышлять над ситуацией, в которой невольно оказался. Появление убийцы на площади Толоссы, несомненно, было предупреждением.

Но о чем оно предупреждало? Я терялся в догадках, не мог вспомнить, где видел лицо безумной, и уже подозревал, что приключения мои грозят обернуться совершенно неожиданной стороной.

– Как ваше полное имя? – спросил я лекаря.

– Людвиг Ренгер, доктор обеих медицин, – как-то двусмысленно ответил он, – хирург и терапевт в одном лице.

У меня возникла идея отблагодарить небогатого врача при помощи моего коронного гримуарного волшебства, но, к ужасу моему, котомка со свитками куда-то исчезла. Впрочем, я тут же успокоился – имперские ищейки были далеко, восстановить запас гримуаров не сложно, оставалось только поискать перо и пергамент, но в комнате не нашлось ни того, ни другого, верный друг кир Антисфен куда-то исчез, унеся с собою свои перья, чернильницу и все письменные принадлежности. Я отложил решение проблемы на потом, не сообразив, насколько опрометчиво в таких случаях промедление.

– Как дела в Толоссе?

– Бретонисты в очередной раз штурмуют форт, – с невозмутимым видом сообщил мне медикус Ренгер. – Хотите глянуть?

Для удобства мы вскарабкались на крышу привратницкой. Вид открывался великолепный. Бастионы форта, в котором с тремя сотнями мечников засел капитан Мориц Беро, вздымались словно утесы. Отряды мятежников как раз стекались к подножию этих стен, используя паутину узких улочек. Масса озлобленных еретиков собралась на некотором удалении от форта, как потом оказалось – не зря. Осаждающие были вооружены кто чем, чаще всего самодельными пиками, кое-кто – хорошими мечами. Отдельный отряд мятежников уже готовил к бою арбалеты, дюжие стрелки в обшитых стальными бляхами кожаных куртках пренебрегали усовершенствованным воротом, обходясь для натяжения тетивы собственными крепкими руками.

– О, простофили! – пробормотал себе под нос насмешник-Ренгер.

Вперед вытолкали щуплого трубача, пронзительный визг горна вспугнул засевших в бойницах чаек. Эхо пометалось и утихло, вскоре меж зубцов высокой, в семьдесят локтей стены, появился парламентер, по-видимому, сам капитан Беро.

Этот бравый воин оказался широкоплечим рубакой, сплошь закованным в блестящую кольчугу; шлем наподобие горшка с наносником укрывал его голову, поверх кольчуги страж цитадели натянул символ верности Империи – белый гамбизон.

Собравшиеся под стеною еретики гневно взвыли. Разрядить арбалеты до срока им помешал сам Бретон, ересиарх собственной персоной выбрался вперед, отстранив чрезмерно старательных приспешников. Короткий диалог верного Империи капитана и неверного ей священника я передаю дословно:

– Эй, наверху! С нами Бог. Не хотите ли сложить оружие и сдаться?

– Эй вы, внизу, дьявол с вами, засранцы. Сдаваться мы не собираемся.

Клаусу Бретону, возможно, поплохело, но с такого расстояния я не мог разглядеть как следует лицо ересиарха.

– Несчастный дурак! – заорал он не без патетики. – Ты, должно быть, стремишься к смерти, если богохульствуешь в неведении и тьме!

– А вы там не истосковались в воздержании? А то я прикажу сержанту позвать Большую Марту.

Солдаты за зубцами фортеции захохотали так рьяно, что распугали последних чаек.

Пока я размышлял на предмет таинственной Марты, Беро отступил в сторону, открывая до поры до времени припрятанную за его широкой спиной метательную машину. Кто-то спустил скрученный ремень. Большая Марта махнула толстой ногой, посылая снаряд в самую гущу мятежников…

Признаться, я не люблю крови. Наверное, это серьезное отступление от известного правила «с волками жить – по волчьи выть», но средневековое зверство всегда вызывало у меня чисто физическое отвращение. Я не певец войны. Не нахожу ничего красивого ни в треснувших костях, ни в выпущенных кишках… Ждать от мира благости смешно, но глупо любоваться дерьмом и кровью, когда для этого есть куда более стоящие объекты. Попа смазливой служанки в придорожном трактире даст сто очков форы куче трупов с мозгами, вышибленными в праведной войне.

В общем, я ничуть не расстроился, когда огромный камень, выпущенный Большой Мартой, просвистев, рухнул далеко от вопящей толпы мятежников.

Приободрившиеся еретики отреагировали на неудачный выстрел неистовым хохотом, а потом хором грянули боевой псалом. Честно говоря, у них это получилось почти величественно. Осажденные приготовили чан с кипящим маслом, но не имели возможности пустить его в дело – бретонисты на стены не лезли, они ограничивались тем, что напоказ осеняли себя знаком святого треугольника.

Взбешенные солдаты Беро отвечали им непристойными жестами.

Я так наслаждался действом, что почти забыл про то, что недостижимая моя цель как раз и находится сейчас в стенах осажденного форта.

Тем временем отряд арбалетчиков выступил вперед, болты часто защелкали по зубцам и стенам. Появились первые раненые. Развлечение кончилось бесповоротно. Я видел, как высокий длиннорукий солдат, схватился за древко болта, пронзившего ему глаз, и рухнул головой вниз с тридцатиметровой высоты. Брань сменилась криками ярости и боли. Лучники Беро, скорее всего, берегли стрелы, солдаты империи попрятались за зубцами, болты арбалетов бесполезно царапали камень.

Приободрившиеся от успеха еретики выдвинулись вперед, волоча за собою связанные из секций лестницы, кое-кто раскручивал веревки с крюками, но я сомневаюсь, что метателям удалось забросить свою снасть на такую высоту. Длины лестниц тоже не хватило, мятежники без сожаления бросили их и, взявшись за топоры, подступили к воротам форта. Толстые, окованные брусья довольно долго удерживали удары – это позволило лучникам Беро подтащить и чан с маслом и опорожнить его на головы атакующих. Вопль стоял такой, что у меня заныли виски. Я всячески пытался уверить себя, что видимые мною события – фикция, которую можно изменить одним росчерком пера. Хотел, но не мог. Стоны обожженных, кровь на мостовой, глаза и шеи, пробитые стрелами, вой, рев, молитвы, пение, резкие выкрики команд – все это было реально. Я отвернулся, борясь с тошнотой.

– Не правда ли, отвратительное зрелище? – спросил меня Ренгер.

Я сумел только молча кивнуть. Ренгер добавил несколько двусмысленно:

– Семь лет назад это еще можно было предотвратить росчерком пера.

Я перепугался, вообразив на мгновение, будто церенский лекарь раскусил мою тайну, но Людвиг поспешно добавил:

– Я слышал историю о том, что Бретона некогда с миром отпустил Трибунал.

Мне пришлось промолчать. В тот момент я понял, что не смогу попасть в осажденный форт, и не стоит совершать самоубийственной попытки. А раз так – придется продлить свое пребывание в пределах Церена. Эта перспектива вызывала у меня острую тоску.

– Пожалуй, я постараюсь бежать из Толоссы, – задумчиво произнес врач. – Захватят люди Бретона форт или нет – крепость все равно будет взята в кольцо в самое ближайшее время. В таких случаях штурмующие не церемонятся. Боюсь, что у бравых солдат государя не будет времени отделять злостных еретиков от добрых и праведных церенцев. Эти воины более сведущи в горячительном, чем в богословии.

– Отсюда надо убираться, – ответил я безо всяких околичностей.

– У вас есть лодка?

– Лодка найдется, да вот только выпустят ли нас стражи Толоссы?

Людвиг с удивлением воззрился на меня.

– Что с вами, любезный Вольф? В Толоссе заперто немалое число горожан, и, к тому же, осело несколько тысяч собравшихся со всей округи мятежников. Вся эта свора или, если хотите, компания, с великолепной скоростью истребляет провизию. Кроме того, еретики нуждаются в запасах на случай неминуемой осады. Если Бретон не будет время от времени отворять ворота, чтобы впустить или выпустить обоз, у них, поверьте мне, моментально кончится еда.

Я ужасно смутился. Ренгер походя раскусил мою наивность легкомысленного чужака. Виду я постарался не показать, но дал себе слово впредь держаться осмотрительнее и, чтобы исправить положение, добавил:

– Но тогда зачем нам лодка?

– Вы правы, любезный Вольф, лодка нам ни к чему, – ответил посрамленный мною Людвиг Ренгер. – Мы выберемся отсюда вместе с обозами.

На этом мы и порешили. Я и лекарь спустились с крыши и принялись складывать вещи. Я опять не смог отыскать ни клочка пергамента. Такое положение вещей решительно перестало мне нравиться. Наверное, я бы попросту ударился в панику, если бы не общество церенского лекаря. Он показался мне сообразительным, порядочным и надежным человеком, не обремененным фанатическим рвением и религиозными предрассудками Империи. Почему-то я был уверен, что он сумеет обойти и денунциантов Трибунала, и «братьев» Бретона. Во всяком случае, обществом таких помощников не стоило разбрасываться.

Мы вместе дождались возвращения кира Антисфена, но ученый собиратель ересей еще не закончил свой труд и наотрез отказался покидать мятежный город. Он казался всерьез расстроенным – кто-то стащил его книгу in-quarte, и многомудрый румиец остался без пергамента. Я не стал рисковать из-за его ученого рвения и простился с другом до лучших времен.

Побег был назначен на завтра. Благочестивые солдаты Бретона после неудачного штурма вернулись на площадь перед ратушей, и наша ученая компания отпраздновала расставание, распивая местное вино под унылые звуки их псалмов.

Глава XIII Побег

Людвиг фон Фирхоф. Толосса. Церенская Империя.

Штормовой ветер нес на Толоссу водяную пыль, занималось хмурое утро, намеченное для побега.

Вереница телег с грохотом катила по булыжной мостовой, направляясь к воротом мятежной крепости. Возница одной из телег, кутаясь в легкий плащ, то и дело оглядывался на своего спутника – тот, по-видимому, дремал, укрывшись от дождя под грудой пустых мешков.

– Проснитесь, мэтр Людвиг.

– Я не сплю, – словно бы лениво ответил мнимый медикус.

Фон Фирхофу нравился ход событий. Тонкая обмолвка насчет лодки помогла узнать способ, которым беглецы проникли в крепость. В этом способе не было ничего сверхъестественного, гримуары не применялись – это вполне устраивало Людвига.

Еретики-пикинеры, усевшись на соседние телеги, степенно переговаривались. Бретон, по слухам еще вчера легко раненный стрелой, не показывался. Обоз вел Штокман, правая рука ересиарха, рыжий, одноглазый солдат-дезертир, родом из самой Толоссы. Он не мог опознать фон Фирхофа, и, разумеется, не обращал на поддельного медикуса ни малейшего внимания. Редкие острия пик колебались над телегами, дождь стекал по стальным колпакам, кольчугам и курткам. Ворота распахнулись и, словно пасть мифического кашалота, выплюнули кавалькаду на насыпь. Нещадно стегаемые мулы проворно тащили пустые повозки. По сторонам насыпи бесновались, разбивались о камни, темные, в брызгах и клочьях белой пены, волны. Издали могло показаться – повозки святого братства дивным образом движутся прямо по воде. У самого берега волны кипели в хаосе штормового прибоя.

– Вы слышите меня, Ренгер?

– А?

– Куда мы едем?

– Должно быть, к ближайшей деревне, – небрежно ответил посланец императора. – А что?

– Мне нужен запас пергамента.

– Едва ли вы его найдете там.

Хронист мокрой курицей нахохлился под дождем.

«И это – первый злодей Империи?» – фон Фирхоф испытывал острое и искреннее разочарование. «Мы изощрялись в ловкости, чтобы обойти и поймать растяпу. Вместо волка в капкане оказался кролик». Колеса повозок разбрызгивали жидкую грязь. Трое верховых отделились от кавалькады и, стегнув лошадей, скрылись за кипарисовой рощей. Дождь припустил вовсю, скрыв силуэты всадников.

Адальберт внезапно насторожился:

– Вы ничего не слышали, любезный медикус?

Людвиг прислушался. Рев прибоя и шум ветра в кронах глушили посторонние звуки, и, тем не менее…

– Это крик, я бы даже сказал – вопль.

Зафыркали обеспокоенный животные. Обоз встал, пикинеры Штокмана вскочили с телег, и как раз вовремя – из-за деревьев во весь опор вылетел вражеский конный отряд. Еретики, не ожидая подобного оборота, едва успели приготовиться к отпору. Дальнейшее произошло очень быстро и в том ключе, которые менее всего устраивал хитроумного советника императора. Бретонисты кое-как уперев копья в размокшую землю, выставили их навстречу противнику. Всадники на каурых лошадях, врезались на скаку в редкую стену пик и пробили ее, на дороге осталось с полдесятка раненых и умирающих лошадей. Те из атакующих, которые уцелели, поспешили разрядить в копейщиков арбалеты, и, воодушевленные успехом, взялись за мечи.

Оглушительный лязг железа смешался с горестным ржанием раненых скакунов. Кое-кто из всадников спешился. Стрелы и метательные дротики летели во все стороны, причем весьма густо, что делало спасение от них делом затруднительным.

Людвиг схватил зазевавшегося Хрониста за воротник, столкнул его под телегу и прыгнул туда сам, пара стрел ту же вонзилась в повозку, еще одна – в деревянный обод колеса.

– Что будем делать, друг мой Ренгер? – спросил озадаченный Хронист. Шпион императора не нашелся, что ответить.

Тем временем битва шла своим чередом. Как и положено в таких случаях, почти побежденная сторона, обнаружив плачевность своего положения во всей красе, от безысходности воспрянула духом. Еретики, бросив бесполезные в ближнем бою пики, взялись за клинки. Штокман снял с плеча здоровенный двуручный меч и ощерил некогда прореженные в битвах зубы. Бывший дезертир, обращенный в правую веру лично Бретоном, в этот момент представлял собою величественное и опасное зрелище. Он хриплым голосом тянул боевой гимн, со свистом рассекая перед собою воздух:

Щадить охоты нет Нам собственной рукой. Стоит с начала лет На этом род людской. Достань врага копьем, Рази его мечом, Сегодня он убит, А завтра мы умрем.

Солдаты империи, не желая связываться с буйно помешанным, попросту избегали подворачиваться под его удары. Тяжесть и инерция меча мешали Штокману как следует гоняться за хитрецами.

Людвиг вполне осознавал, что попал в ужасную ситуацию. Если одолеют солдаты Гагена, то императорский шпион вместе со своей добычей, скорее всего, по ошибке будет убит на месте. Если одолеют бретонисты, то в лучшем случае придется вернуться обратно в Толоссу, положение которой с каждым днем становилось все безнадежнее. Под боком заворошился Хронист, кажется, даже до легкомысленного Адальберта дошла крайняя опасность положения:

– Друг мой Ренгер, – печально спросил он, – у вас не найдется клочка пергамента?

Отчаявшийся фон Фирхоф готов был воспользоваться даром несчастного, но, на беду для себя, лишь тщетно обшаривал кошель и складки одежды.

– Ни единого обрывка.

Телега принялась опасно крениться, трещать и, в конце концов, завалилась совершенно, похоронив беглецов под грудой ломаного дерева и пустыми мешками. Между тем солдаты беспощадно добивали последних еретиков. На ногах оставался один кривой Штокман, который продолжал яростно таращить глаз, легко вращая неподъемным мечом. Летящие в дезертира стрелы отскакивали от тяжелой кольчуги и стального колпака. Стражей Империи уцелело немногим больше, помощника ересиарха обступила пятерка врагов.

Людвиг уже прикидывал, не кончится ли бой взаимным истреблением сторон, когда на сцене появились новые действующие лица.

Рухнул сержант, сраженный мечом Штокмана, и в этот же миг сам еретик пал с шумом и лязгом, как подкошенный. Фон Фирхоф успел заметить, что от железного колпака рубаки отскочил в сторону изрядных размеров булыжник, которым, собственно, тот и был оглушен.

Свистнула волосяная удавка и обвилась вокруг шеи имперского солдата. Второй солдат остановился, озираясь, прилетевший из-за кустов нож вонзился ему в глаз. Третий обрушился на подскочивших противников с мечом, поэтому прожил еще минуту. Четвертый, не дожидаясь развязки, пустился без оглядки бежать.

Самый рослый из трех убийц отбросил с лица мокрые волосы и оказался дюжим, разбойного вида молодцем, в котором Адальберт Хронист без труда узнал бы все того же «беглого разбойника Шенкенбаха».

– Дождевиком поздравили – высоко сложили. Обшаманиваем лохов[12], – заявил верзила, и с помощью альвиса принялся обдирать доспехи и одежду с убитых. Наемный колдун остался в стороне, он растерянно зыркал раскосыми глазами по залитому кровью и заваленному телами месту побоища.

– Эманация астрального эфира, о доблестные друзья… Она не спокойна. Эманация говорит о присутствии на месте злодейства нашего наблюдающих сил…

Людвиг замер под кучей досок и мешков, придавив что было сил руку перепуганного Хрониста:

– Молчите…

– Не вздумай скурвиться[13], – из-под земли достану, – немедленно пообещал трусливому колдуну обозленный пророчеством главарь разбойников.

Альвис Айриш на всякий случай вытащил и показал длинный и тонкий, острый, как бритва, нож. Воровская троица закончила хозяйственные дела и принялась укладывать награбленное добро, по одному подбирая те самые мешки, которые укрывали фон Фирхофа.

– Меч на румийской перевязи, дешевый, рукоять латунная – две штуки…

– Кольчуга фробургской работы, обыкновенная, с малой дыркой – одна.

– Башмаков прочных, несортированных – одиннадцать.

– Ячменей[14] – тощих, потрошеных – пятнадцать с половиной штук.

Людвиг, залегший под грудой мешков, не знал, смеяться ему или отчаиваться.

– Может, молитву прочитать?

Адальберт Хронист сосредоточенно возился рядом. Кажется, он пытался закатать рукав потрепанной куртки.

– Упаковка кончается, – заявил раздосадованный альвис Айриш.

Шпион императора извлек кинжал из ножен и шепнул Хронисту:

– Постарайтесь не стоять между ними и мною. Держитесь в стороне и не вмешивайтесь. Как только позволят обстоятельства – бегите со всех ног.

Адальберт отозвался не сразу, он закатал-таки рукав и как раз в этот момент хорошо заточенным стилетом царапал собственное запястье.

– Сейчас, сейчас… погодите, дружище Ренгер.

Шенкенбах внезапно насторожился.

– Хиляем отсюда.

Разбойник, шулер и зловредный чародей, подхватив уже заполненные мешки, проворно пустились наутек и моментально скрывшись в кипарисовой роще.

Едва лишь исчезла шайка, как новый отряд ворвался на место действия. Дорога содрогалась под копытами скакунов – еще бы, немалую часть кавалькады составляли посаженные на тяжеловозов ремесленники Толоссы. Могучие кони неохотно изменяли своему основному аллюру, то есть, попросту говоря, все время норовили перейти на шаг, но это ничуть не смущало бретонистов. Во главе кавалькады, опередив всех, на хорошей лошади резво скакал сам Бретон. Волосы еретика-расстриги, в пику традиции священнослужителей, отпущенные пониже ушей, развевались, утонченное лицо светилось гневом и экстазом битвы. В этот самый момент на земле заворочался оглушенный и раздетый почти донага, но вполне-таки живой Штокман: «О, Небеса и Святое Братство! Я жив».

– Что у вас с рукой? Она кровоточит. Что вы натворили, Вольф? – прошипел Адальберту рассвирепевший Людвиг.

– Потом расскажу, кажется, я сам не знаю как, вызвал подмогу, – пробормотал в ответ обескураженный Хронист. И тут же, отбросив мешки, выскочил из убежища едва ли не под копыта коней.

Шпион императора, богохульствуя в душе, зачерпнул пригоршню жирной грязи и растер ее по собственному лицу – риск быть узнанным Бретоном решительно перевешивал требования чистоплотности.

Ересиарх остановил коня так, что благородное животное вскинулось на дыбы. Он спешился и заключил в братские объятия лишь наполовину пришедшего в себя Штокмана.

– Ты жив, брат мой! Враг повержен, бог сохранил твою жизнь для святого служения.

Затем предводитель мятежа обратился к Людвигу и Хронисту:

– Братья, отвага и смелость ваша – славный дар на алтарь справедливости.

Адальберт приосанился, одновременно храня лукавый вид. Фон Фирхоф почесал бровь, заодно благоразумия ради как следует размазывая по лицу грязь.

– Следуйте за мной. Сотоварищи дадут вам место в седлах, – сумрачно и гордо заявил ересиарх.

Людвигу пришлось устроиться в седле тяжеловоза позади парня, видом напоминавшего оружейника. Адальберт последовал его примеру, составив компанию крестьянину.

– Вперед, в Толоссу! – возвысил голос Клаус Бретон. – Слава Господу и дорога Братству!

Еретики в который уже раз грянули псалом, грубые голоса сплетались с раскатами отдаленного грома, дождь утих, в воздухе пахло грозовой свежестью, волны все так же плескали о прибрежные валуны.

Сцена получилась величественная, но это совершенно не радовало фон Фирхофа – побег из мятежного города безнадежно провалился. Промокший до нитки Адальберт с довольным видом трясся на лошадином крупе. Разинутая пасть ворот снова поглотила отважный отряд, копыта боевых битюгов молотили по мостовой.

…Незадачливые беглецы покинули седла тяжеловозов на площади перед ратушей и вернулись в ту самую привратницкую, из которой утром решительно начали свой путь. Людвиг смыл с лица грязь и плеснул в глиняные кружки вина:

– Как ваша рана, дружище Вольф?

Мнимый Россенхель стащил порванный и насквозь промокший плащ.

– Почти не беспокоит.

– Отменно. Я смотрю, вы к тому же исцарапали руку?

– Немного.

– И подмога пришла как нельзя вовремя…

Адальберт вздохнул и с двусмысленным видом уставился на огонь в очаге. Раздался веселый стук деревянных подошв и в комнату, подобрав юбчонки, впорхнули две девушки лет шестнадцати. Их длинные волосы – золотые у одной, а у другой – темно-пепельные, тугими кольцами рассыпались по стройным спинкам.

– Откуда вы, ангелы? – поинтересовался Хронист.

– Не сомневайтесь, Россенхель, – заверил его Людвиг. – Юные толоссийки искренне любят адептусов правильной веры… У вас найдется серебряная марка на зубок ангелочку?

– Я думал, ересь бретонистов предполагает аскетизм и добродетель.

– Конечно, только местные девушки не искушены в богословии, зато хорошо знают, что такое бедность…

* * *

– Ах, любезный Людвиг! – спустя некоторое время заявил Адальберт-Вольф Россенхель, – моя история сама просится на язык.

Он намотал на указательный палец желтые кудряшки прикорнувшей на его плече красотки и меланхолично продолжил:

– Странствуя в пределах Империи, я встречал множество разнообразных людей. Одни были добры, другие – не очень. Более всего, как мне кажется, среди них встречалось разных мастей дураков. А те, что неизменно оставались умны, фатально склонялись к мошенничеству. Меня семнадцать раз обворовывали, пять раз грабили и тринадцать раз пытались убить. Сам же я двадцать семь раз склонял к сожительству девиц разных сословий и даже пытался плутовать в кости…

Слегка шокированный болтливостью Хрониста, наполовину трезвый фон Фирхоф внимательно уставился на обнажившееся дно кружки – вина там оставалось совсем чуть-чуть. Девушка с пепельными косами изрядно захмелела. Она, хихикая, устроилась на коленях Людвига и явно не собиралась оттуда слезать.

– Я наткнулся на вас случайно, – заявил тем временем совершенно пьяный Адальберт. – И с тех пор готов благословлять фортуну – так вы находчивы и умны. Вы искусный лекарь. И при этом вы самый честный, открытый и порядочный человек, которого я встречал под небом Церена…

«Как бы не так», – подумал шпион императора.

– …мне мучительно хочется поделиться с кем-то своей историей, и нет более достойного доверия лица, нежели вы, Ренгер. Молчание, которое длится месяцами – это сущая пытка. Любезный друг, вас не поразило наше сегодняшнее чудесное избавление?..

– Не поразило ни в коей мере. В конце концов, разъезды бретонистов постоянно рыщут вокруг Толоссы. Стоит ли удивляться тому, что один из отрядов вспугнул разбойников?

– Не все так просто… Вы не выдадите моей тайны?

– За кого вы принимаете меня? – с деланной обидой нахмурился фон Фирхоф.

– Я верю вам, верный друг! Я открою вам тайну…

…Людвиг терпеливо дослушал цветистые откровения наиболее прославленного политического преступника Империи. Ничего особо нового он не узнал. Впрочем, одна подробность все-таки в немалой степени поразила его.

– Как вы додумались использовать стилет вместо пера, а вместо пергамента – кожу своей руки?

– Поверьте, додуматься использовать собственную кожу вместо телячьей совсем не трудно, если речь идет о спасении шкуры…

Он трусоват – с удовлетворением подумал Людвиг. Похищение не удалось, не беда, в конце концов, получится в другой раз. Если пленить этого поддельного Вольфа Россенхеля, императору будет не трудно сломить и подчинить его. Я сжег гримуары и in-folio, даже безвредное in-quarto нашего приятеля-румийца. Этого тоже оказалось недостаточно. Ну что ж, значит, кроме всего прочего, мне придется отобрать у Адальберта стилет. Кожа этого человека слишком большая магическая ценность, чтобы царапать ее просто так.

Нетрезвый Адальберт помотал головой и добавил с искренней, прочувствованной грустью:

– Вы не представляете, Ренгер, насколько тяжела моя жизнь. Почему-то человека, обладающего мистической властью, принято считать либо счастливейшим созданием, либо сумрачным злодеем. Но это же ужасное заблуждение! Все сочиненные мною милости судьбы самым подозрительным образом выходят мне же боком…

– Неужели?

– Ну конечно, разумеется! Допустим, я пожелаю воздвигнуть себе статую из золота высотой в сто футов…

– И что?

– Как только она будет воздвигнута по мановению пера, к ней сбегутся все разбойники округи. Разумеется, я буду тут же убит, колосс разбит на куски, цены на золото упадут, на лалы и изумруды – поднимутся, ювелирный рынок Империи и Уэстока рухнет в глубочайший кризис, и…

– Вы правы. Ни в коем случае не воздвигайте статуй. Впрочем, решить проблему с разбойниками, должно быть, не столь уж сложно?

– Не торопитесь, мой легковерный друг. Допустим, я пожелаю иметь надежную охрану, но вызванные из небытия воины уже не способны исчезнуть! Обосновавшись в реальности, они потребуют жалованье, поневоле превращая меня в лучшем случае в капитана наемников, а в худшем – в еще одного вожака странствующих бандитов.

– Вы могли бы пожелать себе земли, титул, замок, прочное положение в рядах дворянства Церена.

– Для того, чтобы получить некие земли, я должен придумать, куда деть их хозяина. За каждым из таких баронов, между прочим, не одна сотня крепких и немилосердных родичей, о которых я до поры до времени никакого понятия не имею…

– А нельзя…

– Что?

– Отменить их существование, скажем так – изначально… Раз! И их нет.

Адальберт потер пятерней нахмуренный лоб:

– Не выйдет.

– Почему?

– Они сами со всеми своими буйными предками уже вросли в реальность Империи. Я не настолько сведущ, чтобы в широких масштабах достоверно переделывать историю…

– Не может быть! Бывает же, в конце концов альтернатива.

– Беда в том, что мне-то в этой альтернативе придется жить. Как бы вам, Ренгер, понравился наскоро, тяп-ляп сооруженный мир, в котором нельзя сесть на табурет без опасения, что он не развалится на части под вашим задом, потому что дерево, из которого сделали оный предмет мебели, посадил сын того человека, которого я росчерком пера отправил в небытие?!

– Неужели все так безнадежно?

– Именно так, – взбешенный Адальберт-Вольф едва не расплескал вино. – Вы не представляете, какой опасности я подвергаюсь ежечасно! Каждый встречный-поперечный в любой момент может возжелать моей смерти, плена, извлечения из меня всевозможных выгод и благ. Совершенно не понимая опасной природы своих желаний… Я самый несчастный из людей.

Пьяный Хронист ударил кружкой о стол.

– Вам следует быть крайне осторожным, – посочувствовал несколько смущенный шпион императора.

– Я стараюсь, – искренне ответил Адальберт, – в сущности, я трачу свой дар на то, чтобы скрываться от желающих им воспользоваться с ущербом друг для друга и для меня самого.

Хмельные девицы давно уснули, уронив локоны в винную лужу на столе. За окном быстро смеркалось.

Дело не настолько просто, как может показаться – понял огорченный фон Фирхоф. Мудрость провидения в том, что дар, способный потрясти основы Церена, одним мановением разрушить великие замыслы или воплотить самые безумные честолюбивые мечты, отдан во власть беспечному и почти безвредному книжнику. Что случилось бы, попади подобная мощь в руки человека жесткого и целеустремленного, того же Клауса Бретона?

Людвигу не хотелось думать о последствиях, зато в тот же миг его осенила новая чрезвычайно интересная мысль. «Почему я раньше просмотрел такое блестящее решение?»

– Послушайте, Россенхель, а вы смогли бы наделить человека магическими способностями? Или, скажем, вернуть их тому, кто подобные способности потерял?

– Не сомневайтесь, конечно, сумел бы, однако не буду и не хочу. Терпеть не могу колдовство, все волшебники – мошенники. Чем меньше пронырливых магусов, их заунывных заклинаний, рун кривых и безобразных, вонючих снадобий и закопченных тиглей, тем меньше неприятностей, – ответил размякший, но сохранивший прагматизм Адальберт.

На этот раз фон Фирхоф и не подумал спорить с Хронистом, он беспечально поднял сосуд с остатками вина:

– Так выпьем же, мой удивительный друг!

– За что?

– За судьбу, игру и удачу!

Друзья на час, искушенный в интригах шпион и доверчивый потрясатель устоев, лихо сдвинули кружки, еще не зная, какие беды поджидают их впереди.

Интерлюдия Император. Империя. Подданные.

В лето 7013 от сотворения мира, в то время как жители Толоссы отстаивали перед имперскими властями собственное право иметь религиозные заблуждения, Великую Империю захватили события иные. События были велики, а, как известно, малым – малое, поэтому пожинать славу могли лица исключительно благородного происхождения.

Эберталь жил весело и не без куртуазности. Столицу окружало каменистое поле, на котором в старые времена дьяволопоклонники отправляли свои ритуалы. Действо это, как говорят, происходило в убогом дощатом сарае, который после суровой, но справедливой расправы с сумрачными колдунами и хорошенькими ведьмочками, был разобран на дрова и щепу благочестивыми жителями предместий.

Летом 7013 года освободившаяся площадка была разгорожена столичным архитектором и приобрела вид и устройство, вполне пригодные для турнира. Трибуны ломились от публики. Здесь была представлена вся палитра красок: небесно-голубые глаза у ангелоподобных красавиц, блестящие черные – у пламенных дам, и зеленые – у ловких грешниц, которые умеют прятать концы в воду.

Вошли в поговорку огромные суммы, в которые обходилось снаряжение: ремни щитов и конские маски украшали негранеными камнями, на седла подвешивали золотые бубенчики.

Трещали копья, кости и щиты. Выбитых из седел ловили на руки заботливые турнирные стражи – работы у них было предостаточно. Сорок лучших бойцов Империи, сломав копья в групповой стычке, хватались за специально затупленные мечи с воинственным кличем: «Виха, Вих!». Кое-кто, собирая доспехи и выкупы за пленных, умудрился чудесным образом составить себе приличное состояние.

Другие, припомнив старые обиды, вызвались драться насмерть. Наиболее предприимчивые, не дожидаясь официального ристалища, копьями и цепями перегораживали окрестные дороги, чтобы сразиться с подходящим противником за право проезда. Обобранные уходили в разочаровании, победители получали все, убитых за ноги уволакивали с поля.

Озабоченный делами иными, император с досадой взирал с трибуны на приевшиеся развлечения – западная провинция державы грозила впасть в запустение. Сорокалетняя баронесса Агата фон Клиссон, вдова собственного мужа, четыре года назад казненного за чрезмерное пристрастие к перегораживанию дорог, собрав команды головорезов, баловалась морским разбоем. Целые деревни у побережья бежали прочь со своей земли, спасаясь от пирата в юбке.

Война с уэстерами, сгоряча начатая два года назад, текла вяло – без особой добычи и совсем без славы. Высадившиеся на западе Церена войска Хьюга, принца Уэстокского, заняли узкую полосу прибрежных земель и попрятались в укрепленных бургах. Вышибить их оттуда не получалось – ненужных Гагену визитеров спасали высоченные стены.

Брань на чужом наречии сыпалась с этих стен на головы атакующих вперемешку со стрелами, добрые церенцы отвечали богохульствами и выстрелами из требучетов. Как только просохла земля, рати сошлись в открытом поле. Наученный горьким опытом, Гаген приказал заранее выстроить походные виселицы – исключительно для устрашения баронов, которые имели досадную привычку в спешке топтать конями собственную пехоту Империи…

Немало в тот день было сломано копий, порублено черепов и раздроблено берцовых костей. Наполовину побежденные завоеватели отступили, запершись в тех же самых бургах, и затяжное осадное действо продолжилось в прежней, уже устоявшейся манере.

Разочарованный государь Церена обратился к наемным войскам. Франциск Кани, капитан рот удачи, трижды штурмовал стены Амбраса, штурмы эти отбивал Бартоломей Каффи, его собственный кузен, за сходную плату сражавшийся на стороне уэстеров. От пролитого кипящего масла пожелтела, сморщилась и зачахла растительность в окрестностях. В одну из темно-лиловых ночей, которыми так славится западное побережье, оба брата мирно встретились в некотором отдалении от опротивевших стен. Морской ветерок нес запахи соли, водорослей и лагерных нечистот:

– Здравствуй, в душу ударенный кузен.

– Раз видеть твое кривое рыло, братец…

Под благословенным покровом лиловой ночи были достигнуты полезные соглашения. С тех пор неурочные штурмы прекратились, словно их и не было, о вылазках предупреждали за час – трижды, хрипло и протяжно ревела большая труба. Убитых получалось на удивление мало, пленных после совместного пира с миром отпускали без выкупа. Веселая и прибыльная война продержалась аж до осени 7012 года. Синдикат Кани и Каффи твердо держал цену – оба нанимателя, стиснув зубы, подсчитывали убытки. Гаген I Капеллан Святоша подумывал о том, чтобы отказаться от услуг Франциска, опасаясь лишь, что сребролюбивый капитан немедленно переметнется на сторону противника. Враг, в лице принца Хьюга, опасался того же самого.

С весной взбешенный император Церена в очередной раз поступился принципами – объявил вербовку собственных вольных подданных в пехотное ополчение. Вербовщики разошлись по городам, спаивая встречных и поперечных. Где-то в далеком Поэтере ожесточившийся и поумневший Ладер насмерть торговался за каждый грош. Лакомка угрюмо ожидал, чем кончатся усилия приятеля.

Едва ли не в эти же недели человеколюбиво настроенный аббат Гилберт, священник эбертальской церкви святого Регинвальда, записал в толстый фолиант:

«…А светские синьоры, не довольствуясь обычной выгодой, увеличивают подати и повинности, не сообразуясь со здравым смыслом и справедливостью. Принуждают вилланов платить зерном и конским приплодом, а кроме того, на собственной земле владельца заниматься посевом, сенокосом и жатвой, стрижкой овец, варением сыров и мыла, равно как и тканье материй…»

Барон Финстер, давний приятель священника, заглянул в книгу и расхохотался:

– Ха! Если я сам возьмусь стричь овечьи хвосты, кто в это время будет защищать моих мужиков от соседа?

– А я и не знал, что вы грамотны, друг мой, – печально ответил аббат.

– Я со скуки выучился читать за полгода, пока срасталась моя сломанная в справедливой битве нога, – заоправдывался смущенный рыцарь.

По Империи странствовали проповедники. Самый прославленный из них, святой жизни Иеронимус Роккенбергер, по слухам, бывший сборщик налогов, бросивший ремесло после духовного прозрения, разъезжал по городам и весям босым, верхом на муле. Легкое рубище трепал ветерок. Седой венчик волос окружал лысеющую голову. Роккенбергер искренне призывал к покаянию, но не замахивался на основы, его любили.

Крестьяне Барона фон Финстера наслушались проповедников иных, в полнолуние они едва заметными тропками уходили в лес, там, возле камня-алтаря служили «мессу наоборот», поклоняясь то ли черным гномам, то ли белому духу камня.

– Нищим нечего терять!

Голые девушки, распустив косы, без стыда плясали на поляне.

Благородная дама, красавица фон Гернот, соломенная вдова демона Клистерета, с блеском вышла замуж в столице. В ее честь ломали копья и слагали песни.

По дорогам Империи брели воры и нищие, истощенные, прокаженные и искалеченные палачами, бездомные скитальцы альвисы и обезумевшие от проповедей мечтатели, искатели монеты, искатели истины и искатели приключений.

Где-то среди них затерялись люди, кому суждено было поставить на грань разрушения хрупкое бытие Империи.

Часть II Мятежник

Глава XIV Вечерний диспут с ведьмой

Клаус Бретон. Толосса, Церенская Империя.

Багровое пламя костров на площади отражалось в мутных стеклах окна. Рыжее пламя камина подражало ему, заставляя сверкать лежащее на столе оружие, простую медь чаши, серебро массивного, покрытого чеканкой треугольника.

Этот священный символ, единственный в аскетической комнате кусок драгоценного металла, лежал отдельно – на растянутом белоснежном платке. Трое людей в комнате угрюмо молчали. Бретон, на чье правильное, как у статуи, лицо усталость наложила свой отпечаток. Рыжий одноглазый Штокман – смертельно опасный силач, в котором на этот раз никто не заметил бы ни единой смешной черты. Арно – бледный невысокий человечек, на чьи впалые глазницы все время падала тень.

– Итак, братья, – спокойно, безо всякого выражения произнес ересиарх, – мы собрались здесь, чтобы решить, что нам делать с клинком, который сам дьявол подвесил над нашими головами.

Штокман ощерился, открывая нехватку зубов. Арно кивнул – его лицо все так же оставалось в тени.

– С пиками и мечами мы прошли через юг провинции…

– На Эберталь! – коротко и энергично рявкнул Штокман. – Возьмем толстяка-императора на кончик меча.

Умный Арно промолчал, выжидая – ересиарх напрасно ждал его ответа.

– Число наших людей растет, округа опустошена, благочестивые братья нуждаются в продовольствии. Горны кузниц пылают день и ночь, но железо не сегодня-завтра кончится. Братству нужно оружие, а учению – трудолюбивые проповедники…

– У нас нет железа, – мрачно заявил Штокман.

– В сердцах братьев недостаточно веры, – эхом отозвался Арно.

– Сюда идут войска Гагена Проклятого.

Вожди повстанцев мрачно замолчали. Бретон рассматривал серебряный треугольник, Арно уставился на огонь, Штокман попытался кинжалом подрезать толстый ноготь на собственном большом пальце.

Главарь мятежников прикоснулся в священному символу, словно ища поддержки, и обратился к часовому, застывшему у дверей:

– Приведи ведьму, брат.

Мятежник тут же вышел и вскоре вернулся, волоча за собою женщину. Ее рваный плащ распахнулся, открывая испачканное платье, смуглое худое лицо уродовали лиловые синяки. Магдалена из Тинока, а это была она, левой рукой неловко придерживала правую, вывихнутую в кисти, руку, однако черные глаза чародейки зло и бесстрашно сверкали.

– Ступай, отдохни, – велел ересиарх солдату.

Тот исчез словно дым, ведьма сделала шаг вперед и внимательно уставилась на Бретона. Ересиарх в этот момент выглядел довольно сурово:

– На твоем теле нашли ведьмовской амулет, в кошеле и складках одежды – травы, сушеных жаб и ящериц. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Магдалена криво усмехнулась и попыталась приосаниться:

– Амулет я подняла на дороге, а жабы с ящерицами – неразумные твари… они заползли в мою юбку сами!

Штокман треснул по столу кулаком так, что зазвенели чаши, и громоподобно расхохотался:

– И там же засохли с горя!

Шокированный Арно незаметно ткнул товарища в бок. Бретон слегка нахмурился:

– Не произноси лжи, ворожея, этим ты не улучшишь своего положения, а только повредишь собственной душе.

– Раз ты все знаешь наперед, поп-расстрига, то не трепли языком, а делай свое дело. Ты думаешь, в чем разница между инквизиторами Святоши и твоими братьями? Ни в чем. Для меня и то и другое означает – смерть, а смерть все равно бывает только одна, и мне не сдохнуть два раза.

– Не призывай гибель, только Бог знает, когда она придет. И не оскорбляй протянутую руку, быть может, вы вовсе не хотим причинять тебе вреда. Заблудшая сестра все равно сестра, – примирительно заявил Бретон.

Вид у него в этот момент был самый искренний, но это почему-то не внушало доверия Магдалене.

– Ха! Обычно аббаты назвали меня грешницей, изредка – дочерью. Ну-ну, раз я тебе сестра, попик, может, и отпустишь меня подобру-поздорову, а? – неуверенно поинтересовалась ведьма.

К ее невероятному удивлению, Бретон кивнул, сохраняя самый серьезный вид:

– Конечно. Мы не палачи, и сражаемся с клинками – клинком, но с заблуждением – только словом.

– У тебя острый меч и куча солдат, у меня ничего, кроме блох, который обсели меня в вашей каталажке. Ты и я не равны, поп, и я не сильна в богословии.

– К добру можно склонить любого человека. Я ненавижу грех, однако же, люблю человека, он – творение и образ Бога.

– Ха! Если бы ты как следует рассмотрел жителей Тинока, ты бы переменил свое мнение, бывший аббат. Образ их создателя слишком плохо виден под слоем навоза.

– Тебя ведут гнев и ненависть – это плохие советчики. Сколь бы и ни были унижены эти несчастные, они – дети Бога. Отец прощает или наказывает детей, но не стоит торопиться осуждать собственных братьев. Ты не можешь знать, кто спасен.

– Да уж не я сама.

– Ты страдаешь, потому что в душе желая верить, все же не веришь, и злобишься, потому что не любишь Всевышнего, изначально имея такую потребность.

На этот раз Магдалена расхохоталась до слез, этому не могла помешать даже боль в руке, надрывный смех колдуньи походил на лай избитой собаки:

– Ты речист, мне не переспорить тебя, парень. Лучше уж я пойду прочь. Ты ведь от большой любви к Богу отпускаешь ведьму, а?

Ответ ересиарха, наверное, мог бы понравиться фон Фирхофу:

– Я верю в могущество Всевышнего, я презираю ничтожество дьявола. Слава и мощь Творца посрамляют трюкачество демонов. Колдовство не помогло тебе, сестра – раненый жив и почти поправился, ты сможешь уйти, как только беседа наша закончится. Ты не ведьма.

Оскорбленная колдунья взвизгнула, от обиды позабыв о собственном запирательстве и растеряв остатки и так не слишком присущего ей здравого смысла:

– А кто же я тогда?!

– Суеверная женщина, которая обманывает сама себя.

– Врешь, поп!

– Суди сама – все твои планы провалились.

– Много ты знаешь о них, святоша! Я летала наяву. Я видела духов эфира. Я околдовывала сердца мужчин и доводила до безумия их ревнивых женщин. Я тайными травами лечила черные болезни и выжила там, где поумирали другие. Меня слушались дикие кошки и черные волки – звери великой Тьмы…

Штокман, прекратив стричь ногти кинжалом, ошалело уставился на немолодую, жалкую и избитую колдунью:

– Ай да тетка! Ты и впрямь способна довести мужчину до безумия – твой язык метет, словно поганое помело. Не знаю, как там иные твои жертвы, но тот парень, которого ты пырнула ножом, бегает, как новенький.

Зрачки колдуньи расширились:

– Не может быть!

– Еще как может! Кстати, за что ты его приложила, а?

Бывший дезертир игриво подмигнул. Униженная колдунья почувствовала, что вот-вот самым позорным образом заплачет. Ересиарх покачал головой:

– Твоя рука повреждена, Магдалена, но ты не можешь исцелить даже сама себя. Вот, возьми…

Он бросил на стол медную марку.

– Заплатишь лекарю, чтобы поставил кость на место.

Ведьма не тронула монету.

– Бери, не сомневайся, – добавил Бретон, – это добрые деньги честных людей. Теперь тебе лучше уйти из города, оскорбленного тобой. Братья милосердны и не держат зла, но лучше уходи, не продолжая своих безумств и преступлений.

– Ну что ж, спасибо, бывший поп. Я буду помнить, что на свете есть один добрый священник.

Ведьма здоровой рукой ухватила марку, зажала ее в кулак и побрела к выходу. У самого порога она остановилась:

– Так этот человек жив?

– Не сомневайся, живехонек.

– Тогда чего стоит твоя болтовня о милосердии, попик? Чего стоит справедливость Бога, если твари, подобные Адальберту, ходят под солнцем неуязвимыми?

– Ты хочешь сказать – подобные Вольфу Россенхельскому?

Колдунья хрипло расхохоталась:

– Как же, слушай его сладкие сказки! Он такой же Вольф, как я – прекрасная Маргарита.

Ересиарх не дрогнул:

– Он сам назвал свое имя.

– Эту ехидну зовут Адальбертом. Ты помнишь легенду про Адальберта Хрониста?

– Что-то насчет грешного безумца, который задумал сравняться с Господом, выдумал собственное несовершенное творение и потерял рассудок от зависти к Богу? При чем здесь Россенхель?

– Вольф – это истинный Адальберт… – печально ответила ведьма. – Из-за него я всю жизнь получала пинки и тычки, с ним и поквитаться хотела. Да, как видно, нет в мире этом справедливости, и не судьба…

На этом диспут ведьмы и еретика закончился. Женщина ступила за порог, запахнула рваный плащ и побрела прочь, придерживая раненую руку.

После того, как за колдуньей захлопнулась дверь, трое мятежников с минуту помолчали. Гудело пламя в камине, резвые искры отрывались от огня, стайкой уносились в трубу. Штокман посерьезнел, Арно сгорбился и повернулся так, что его лицо полностью укрыла тень, Бретон вновь кончиками пальцев прикоснулся к святому символу.

– Братья мои, вы слышали и видели все. Бог удачно выбирает орудия. Если мы получим в свои руки Хрониста, то сможем противостоять воякам императора-беса. А теперь скажите мне – стоит ли открывшаяся нам истина жизни этой женщины?

– Стоит! – рявкнул Штокман.

И после некоторого размышления весомо добавил:

– Жизнь старой бабы вообще не стоит ни гроша, зато хотел бы я наложить лапу на бродягу-Адальберта! А только стоило ли отпускать ведьму?

Ночь выдалась теплой. Камин еще больше раскалил воздух комнаты. Бретон помедлил. Он встал, прошелся по комнате, распахнул окно и остановился, рассматривая багровые цветы костров, ловя свежее дуновение ночного воздуха. Черные силуэты копейщиков на фоне яростного огня смахивали на фигуры рогатых демонов. Ересиарх ощутил беспричинный страх, он осенил себя священным знаком и отошел от окна.

– Слово дано и его следует выполнить. Эта женщина не опасна и не столь уж великая грешница – это всего лишь суеверная истеричка. Женская природа подвержена плотским соблазнам и меланхолии. А теперь ты, добрый брат Арно, распорядись, чтобы наши братья схватили Вольфа Россенхеля. Ты же, брат Штокман, прикажи стражу братства догнать Магдалену из Тинока и безопасно вывести ее за ворота.

Через минуту вожаки мятежников расстались, чтобы наилучшим образом выполнить задуманное.

Глава XV Чайки крепости

Магдалена из Тинока. Толосса, Церенская Империя.

– Куда теперь?

– Лезь наверх, потом налево. Я доведу тебя до самой насыпи.

Ведьма робко шла по гребню стены, запахнув плащ и придерживая больную руку, сзади топали кованые башмаки «доброго брата». Камень под ногами осклиз от дождевой влаги, морских брызг и птичьего помета. Днем расстояния между зубцами позволяли видеть, как пенится вода у подножия скал, но сейчас ночная темнота скрывала все.

– А кровь заговаривать ты умеешь? – спросил конвоир.

Ведьма не отвечала, молча переживая крушение планов. Собственное удивительное спасение и необъяснимое милосердие Бретона только увеличивали ее горе. Магдалена опустив голову, старалась смотреть под ноги – совсем не трудно поскользнуться на мокром, испачканном птицами камне.

– А зубы лечить? – не унимался любопытный мятежник.

Далеко внизу, в бархатной темноте колыхалось сонное море. Море манило Магдалену. Колдунья прикинула, не броситься ли с стены вниз? Валуны помогут ей умереть, прилив подхватит тело, рыбы растащат утопленницу на части и, в конце концов, от последней обитательницы Тинока не останется ничего. Конвоир заметил промедленье ведьмы, но истолковал его неправильно:

– Боишься воды? Не трусь, кому быть сожженным, тот не утонет.

Парень захохотал, сочтя шутку чрезвычайно удачной. Тощая оборванная тетка, посрамленная Бретоном, не казалась ему опасной.

– Странный и бесполезный вы люд – колдуны…

Ссутулившаяся ведьма кое-как брела, пропуская мимо ушей насмешки еретика. Через несколько шагов она запнулась – под ноги попался трупик мертвой птицы. Стена, следуя изгибу береговой линии острова, делала в этом месте резкий поворот. Потревоженная рука отозвалась резкой болью. Магдалена остановилась, солдат, как ни странно, не торопил ее. Полускрытый ночной темнотой, он замолчал и без единого слова стоял всего в двух шагах от колдуньи. В какой-то момент Магдалене показалось, что силуэт конвоира изменился, от него повеяло жутью и пустотой.

– Ты чего?

Ощущение нереальности рассеялось – солдат поймал ведьму за здоровое плечо.

– Пусти!

Только что помышлявшая о добровольной смерти, сейчас Магдалена испытывала панический, парализующий волю страх. Враг сделал короткое, быстрое, неуловимое движение – колдунья не успела осознать, что происходит, она попыталась отпрянуть в сторону с инстинктивной ловкостью загнанной лисы. Лезвие кинжала вошло в бок женщины. Завозились потревоженные птицы в бойнице стены.

– Так-то будет лучше, тетка.

– За что?

Какая-то птица, почти невидимая в темноте, слепо метнулась, натыкаясь на камни.

– Ты не нравишься брату Штокману, – ответил солдат с деловитым равнодушием.

Он ухватил упавшую за густые волосы и запрокинул голову ведьмы, отыскивая на шее удобное для удара место.

– Пусти! Тогда я магией добуду тебе счастье.

– Да замолчишь ты наконец, шлюха? – беззлобно ругнулся мятежник.

Ослепленная темнотой птица пронзительно, панически крикнула. Магдалена забилась, вырываясь.

– Нет!

– Да тихо ты, не ори, дура…

Солдат попытался зажать колдунье рот, но тут же отдернул укушенный палец. Завозились, шурша перьями, потревоженные птицы.

– Не надо!

Магдалена, загнанная в угол, отчаянно озиралась в поисках спасения – ведьма видела в темноте лучше солдата, но не видела ничего обнадеживающего. Свистел ветер. Издалека доносилась сумрачная песня – ее тянул хор мужских голосов.

Чародейка зажмурилась и мысленно потянулась к средним слоям воздуха, туда, где имеют обыкновение вольно носиться мелкие духи – покровители местных ветров или скал. Струи ветра мчались на недосягаемой высоте, лишь местами прорываясь к самой поверхности моря. Вихрь унес, разметал добрые эфирные сущности, пустота, заполненная ветром и влагой, оставалась безжизненной.

«Призываю тебя, приди!»

Огромное пустое пространство равнодушно молчало. В тонких слоях ночного тумана, среди низко нависших перистых облаков не было никого. Магдалена потянулась выше – туда, где над покрывалом туч, неистово мчался ночной эфир. Могучая, слепая сила, гонимая бичом стихий, рвалась клочьями; цепляясь за обрывки эфира, с хохотом мчались, сцепившись в нечестивый хоровод, демоны, их злобные хари кривились усмешками. Один из чертей игриво подмигнул ведьме и поманил ее длинным, тонким, вооруженным острым когтем перстом. На пальце сиял стальной перстень. Камень, так же, как и глаза беса, горел блеклым, тоскливым, голодным огоньком. Рыло черта покрывала жесткая рыжеватая щетина, космы тумана запутались в его рогах…

– Нет! Сгинь!

Перепугавшись еще больше, Магдалена отпрянула, связь с эфирными слоями прервалась. Солдат дернул женщину за волосы, он не торопился убивать, не желая слишком быстро расставаться с приятным ощущением власти.

Чародейка еще один раз, последний, потянулась мысленно к воздуху и ветру и в тот же миг ощутила, что кроме нее и солдата на гребне стены еще кто-то есть. Новая сущность, маленькая полуразумная душа, светилась яркой, рубиновой точкой, билась крошечным сердцем, мерцала, словно раскаленный уголь, но опасной она не казалась.

«Кто ты?»

Ответа не было. Вернее, был ответ – он коснулся разума колдуньи не словами, а образами – словно шум моря, песня ветра, шелест упругих перьев, взмах широких, белых крыл.

«Это чайка, задремавшая в бойнице» – поняла волшебница.

Птица проснулась, ее теплое сердце часто стучало.

«Помоги!» – мысленно позвала-попросила Магдалена. Должно быть, где-то неподалеку в этот самый момент вспыхнул большой огонь – острые сполохи пламени высветили источенный непогодой камень, засохший птичий помет, россыпь невесомых шелковых перьев. Этого света оказалось достаточно – чайка встрепенулась, поднимаясь на крыло.

Солдат выпустил Магдалену и едва успел заслонить лицо – упругие перья били его по глазам. Чайка вернулась в круг света, еще две птицы круто и сильно взмыли, вырвавшись из бойниц.

«Беги!»

Освободившаяся Магдалена с трудом поднялась на ноги и помчалась вдоль гребня стены.

Она бежала неистово, не обращая внимания на боль. Кровь хлестала из проколотого бока, заливала плащ, стекала по бедрам и ногам. Обычно острое зрение почти отказало чародейке – зато невероятно обострился слух; ночь пела и шуршала, перекатывая гальку рукой прибоя, звенел бесконечно далекий эфир, ветер дул в невидимую свирель, хлопал вымпелами на башнях форта. Ведьма слышала, как дышат во сне дети и стонут, мучаясь горячечной бессонницей, раненые, до нее долетало бряцание оружия и лай бездомных псов, шум крови в собственных висках и хруст стропил башни. И везде – в бойницах стен и меж зубцов затаившегося в молчании форта, на крыше башни и на уступах скал – бились бесчисленные маленькие бесстрашные сердца чаек…

– Спасибо, птицы!

Ответ коснулся не слуха – мысли, слов не было – на Магдалену снова налетело свежее, свободное дуновение моря.

В последних сполохах огня ведьма осмотрелась – в этом месте городская стена спускалась к воде отвесно. Стена была относительно невысока, скал у подножия не было, ленивые волны без гребней скрывали глубокое дно. Колдунья сбросила плащ, шмыгнула меж зубцов стены и, стараясь не переворачиваться плашмя, прыгнула в черную воду.

Вода приняла ее и укрыла с головой, Магдалена изо всех сил заработала здоровой рукой, пытаясь всплыть – в конце концов ей это удалось. Волнение, такое заметное, если смотреть сверху, теперь почти не ощущалось, только время от времени очередная волна заливала виски и уши. От соленой влаги разболелась рана на боку. Чародейка из последних сил поплыла к берегу, оставляя в воде кровавый след.

– Эфир и духи! Помогите!

Эфир угрюмо промолчал, духи куда-то умчались, добрые усталые чайки вернулись в свои бойницы. Только стайка мелких жадных рыбешек суетилась, распознав добычу по запаху крови. Ведьма не на шутку перепугалась, что этот запах привлечет какое-нибудь скользкое чудище – спрута глубин; от сандалий удалось избавиться с трудом, платье намокло и тянуло на дно.

Она перевернулась на спину и полежала на волне, всматриваясь в затянутое тучами, однако заметно посветлевшее небо, потом осторожно поплыла, работая ногами. Время шло, но ничего не менялось, в какой-то момент Магдалене показалось, что она, вместо того, чтобы приближаться к берегу, плывет в открытое море. Колдунья с трудом подавила страх, овладела собой и поплыла еще быстрее. Лицо то и дело заливала волна, пару раз тела коснулся скользкий купол медузы.

– Эфир, помоги!

Волна подхватила живую ношу и с силой метнула ее на прибрежные валуны, колдунья вскрикнула от боли, перевернулась на мелководье, и ползком выбралась на берег. Рука повисла и болела нестерпимо, рана обильно кровоточила, в ушах звенело от потери крови. Несчастная ведьма кое-как подобрала порванное платье и уныло поплелась прочь.

– Будь прокляты мужчины – все они свиньи и собаки, а не люди. И ты, Бретон, обещавший мне жизнь, ты такой же обманщик, как и все!

Под утренним ветерком шумела кипарисовая роща. Почти совсем рассвело, и маленький костер, разведенный между камней, выдавал не свет огня, а витая струйка дыма.

Магдалена принюхалась – к запаху прогоревших веток примешивался запах еды. У костра утроились двое – чернобородый здоровяк с объемистым брюшком любителя выпивки и коренастый рыжий малый плутоватого вида. Дешевый доспех – обшитые пластинами кожаные куртки – выдавал в них наемных пехотинцев императора. Рыжий пехотинец как раз обгладывал телячью кость, но это совсем не мешало ему говорить пакости:

– …А еще рассказывали, что в соседней деревне бес мальчонку из колыбели похитил и бесененком подменил. Тот вырос – бессловесный, ни речь сказать, ни молитву прочесть, только жрал, и, прости меня Господь, говном все пачкал. Хотели люди утопить его, потому что души в таких нет, одна плоть, да бес внутри. Но парень сам умер…

– Врешь ты все, брат Хайни, – лениво отозвался чернобородый.

– Не вру, клянусь питейным рогом святого Никлауса! А еще, слышал, знатная дама, из фон Вормсов, перед зеркалом стоя, в стекле том увидела не лицо свое благородное, а мерзкую задницу дьяволову, который оную за спиной баронессиной нагло обнажил и предъявил…

Чернобородый, не выдержав, захохотал. Ведьма подобралась поближе. Шум в ушах усилился, Магдалена посмотрела вниз и с ужасом обнаружила, что ее босые ступни покраснели от крови, которая стекала из вспоротого бока по ногам.

«Помогите!» – хотела крикнуть чародейка, но сумела только пробормотать что-то невнятное, колени ее ослабели и беглянка ничком рухнула в жесткие заросли, потеряв сознание.

Хайни Ладер попытался кинжалом расколоть кость уведенного с вечера теленка, но попытки его не увенчались успехом. Он с досадой отбросил начисто обглоданный мослак.

– Эй, Лакомка, ты слышал?

– Чего слышал?

– Разрази меня гром – здесь трещали кусты. Не профос ли наш идет?

– Едва ли. Пошли, посмотрим…

Друзья вломились в заросли. Среди камней и чахлых кустиков сухих трав, обняв руками крутобокий камень, ничком лежала женщина. Ее платье было порвано и испачкано кровью, густые длинные волосы разметались в беспорядке. Хайни перевернул незнакомку. Раскосые глаза оказались закрыты, бледное лицо с высокими скулами показалось ему красиво-скорбным.

– Помоги ее поднять, Лакомка.

– Что с ней?

– Рука вывернута.

– Муж побил, наверное.

– Это вряд ли. Ей проткнули бок ножом, платье мокрое, в волосах водоросли.

– Небесный Гром! Она, похоже, в одиночку переплыла залив.

– Отважная тетка. Это еретичка из Толоссы.

– Святой Регинвальд, спаси наши души от мерзких еретиков! Так чего ты возишься? Оставь ее! Или, может, отнесем к капеллану? За бретонистов должны давать награду.

Хайни помедлил.

– Не хочу я связываться со святыми отцами. Рог святого Никлауса, дружище, слишком жжет мою котомку. Обойдемся без наград, оставим ее, где лежала, да и дело с концом.

Женщина шевельнулась и открыла глаза. Они оказались черными-черными, как бездонное небо, с золотыми искрами.

– Я не еретичка…

– Слышь, Лакомка, она говорит, что, мол, не еретичка.

– Врет, конечно, не сомневайся.

– Ей, женщина, если ты не еретичка, скажи-ка, кто у нас первый человек перед лицом Господа? – коварно поинтересовался Хайни.

– Великий Император, государь Церена Гаген Справедливый! – набравшись сил, истошно взвизгнула колдунья.

Хайни подпрыгнул от неожиданности.

– А я-то думал – она вот-вот концы отдаст! Сильна еще. Такие слова ни один еретик даже на костре не выговорит.

– Эй, женщина, откуда ты здесь взялась? – осторожно поинтересовался Рихард Лакомка.

– Я бежала из крепости, от злодеев, которые носят пики, мечи и неправильно распевают искаженные псалмы, – довольно искренне ответила Магдалена.

– Праведная, должно быть, женщина! – прочувствованно произнес Хайни. – Помоги мне, друг, поднять ее с земли.

…Через некоторое время перевязанная и накормленная чародейка из Тинока, устроясь у дымного костерка, нянчила уложенную в лубок руку. Рана под повязкой подсохла, кровь унялась. Ладер, подрумянивая на огне очередной кусок украденного теленка, разглагольствовал:

– Слушай меня, Магда! Их еретические пехотные пики – видимость одна, и супротив конных латников не годятся…

– Угу, – отвечал Рихард, уплетая сочный кусок. – Толоссу обложили со всех сторон, как весеннюю кошку.

Он помахал в воздухе наполовину обглоданной костью.

– Скоро негодяям придется подтянуть пояса – подвоза больше не будет и все такое. Не сокрушайся, добрая женщина, наш капитан не промах, и скоро твои обидчики получат по заслугам.

Хайни запоздало и с некоторым сомнением поинтересовался:

– Эй, Магда, а сама ты каким ремеслом промышляешь?

– Лечу грыжу и прострел, гадаю по зернам и звездам, исцеляю скотину, принимаю роды! – довольно бодро ответила Магдалена.

– А патент от святых отцов у тебя есть?

– А как же!

– А ну-ка, покажи!

– Он утонул в заливе, – как ни в чем не бывало заявила чародейка.

Проницательный Хайни внезапно загрустил:

– Скажи мне, добрая женщина, а ты, случаем, не ведьма?

– Да что же вы этакое скверное подумали-то, славные солдатики!

Лакомка на этот раз тоже оказался на редкость сообразительным:

– А пускай она себя знаком святым очертит! А иначе веры не будет.

Магдалена задумалась. Ведьмовство считалось несовместимым с подобными жестами, но что-то подсказывало чародейке, что на деле ограничение это не столь уж сурово. Она глубоко вздохнула, набравшись смелости, здоровой рукой осенила себя знаком треугольника и победно воззрилась на наемников:

– Вот так. Теперь верите?

Крыть было нечем и Ладер серьезно кивнул:

– Верим. А молитвы ты знаешь? – на всякий случай добавил он.

– Pater noster, qui es in caelis, – нараспев затянула Магдалена.

Расчувствовавшийся Рихард налил из баклажки вина.

– Так выпьем же за посрамление твоих обидчиков-еретиков, Магда-красотка!

Друзья опрокинули по малой кружке. Солнце уже поднялось над горизонтом. Они поднялись и, прибрав в яму остатки теленка, закидали костер песком. Ведьма ковыляла в хвосте маленькой процессии, кутаясь в подаренный щедрым Ладером запасной плащ.

Лагерь императорских наемников представлял собою живописное зрелище. Склон холма, полого идущий к морю, покрывали костры и палатки. Ров охватывал прибежище пехотинцев, оберегая его от внезапного налета еретической конницы. Костры курились, трепетали яркие флажки на копьях, рубаки в толстых кожаных куртках чистили мечи. Кто-то спал, кто-то ел, кто-то играл в кости. Капитан Конрад – рослый здоровяк в отличных латах – маячил у входа в собственный шатер.

Ладер, Лакомка и Магдалена устроились чуть поодаль, так, чтобы и негромкий разговор подслушать было нельзя, и вид не внушал подозрений. Для непристального взгляда чародейка в этот момент почти ничем не отличалась от солдатской женщины – выдавала ее разве что чрезмерно потрепанная одежда и отсутствие даже непритязательных украшений. Прекраснолицая Белинда, любовница профоса, издали пренебрежительно оглядела конкурентку:

– Prostituta…

Магдалена равнодушно проигнорировала оскорбление.

– …ну и что он дальше-то делал? – нетерпеливо переспросил Лакомка.

Ведьма устроила раненую руку на коленях и, предав скуластому лицу и раскосым глазам максимально возможное честное выражение, продолжила прерванный рассказ:

– Супруг мой, мэтр Адальберт, жизнь вел самую предосудительную, проиграв в кости не только сукновальное заведение, полученное в наследство от отца его, достопочтенного мэтра Альбрехта, но и те скромные средства, кои зарабатывала я тяжким ремеслом…

– Ослиная башка твой Адальберт! – возмутился Лакомка. – Не умеешь выигрывать – не берись. Вот я, например, имея баталию с нашим профосом…

Ладер незаметно пнул приятеля ногой. Магдалена попыталась сладко улыбнуться:

– Однажды я отправилась в Зильбервальдский лес, чтобы набрать шишек для растопки очага. На маленькой круглой поляне я увидела большой дуб, расколотый ударом молнии. Толстая ветвь его отвалилась, большое дупло раскололось, а спрятанное там сорочье гнездо выкатилось на мягкую травку…

– А я сорок не люблю – мясо у них горькое и яйца тоже так себе, – благодушно рявкнул Рихард.

– …Там, среди пуха, перьев и соломы обнаружила я изумруд великой чистоты, прекрасный как слеза девственницы…

При слове «девственница» Ладер подозрительно закашлялся, но Магдалена, увлеченная собственным враньем, не обратила на это никакого внимания.

– Изумруд сиял, как солнце, и мессир Анцинус по прозвищу Ящер, достойный нусбаумский ювелир, обещал за него целое состояние. Могу ли я описать горе, сразившее меня, когда, проснувшись поутру, обнаружила я, что муж мой Адальберт не только беззаконно бежал, покинув супружеское ложе, не только похитил изумруд, но и предался всей душой гнусному учению бретонистов?!

Разочарованный Рихард ударил кулаком по траве.

– Проклятый еретик!

– Я двинулась в путь, дабы усовестить мужа и спасти его душу от ада, – заявила ведьма, дивно сверкая на наемников смоляными очами. – Под солнцем и ветром, в кровь побив ноги о камни, не доедая и терпя бесчисленные опасности пути, шла я, чтобы вернуть супруга под семейный кров. Я явилась в Толоссу чуть жива от усталости. И – кто бы мог подумать?! Непутевый супруг мой набросился на меня с упреками и побоями, уверяя, что дал обет скромности и воздержания, а бесценный изумруд обязан отдать на нужды запутавшегося в ереси аббата Бретона!

– Обет воздержания дал, да еще и изумруд отдать?

– Всенепременно – отдать, – печально обронила ведьма.

Друзья трагически замолчали, увидев, что раненая женщина плачет. Магдалена, на минуту забыв о наемниках, вспоминала собственные беды – копоть, треск багрового огня, насмешки сержанта, клетку в подвале эбертальской тюрьмы, холодные беспощадные глаза и тихую, уверенную речь инквизитора, страх и бегство, мучительный путь через всю Империю, уцелевшего, насмехающегося (как ей казалось) Хрониста, предательство и обман Клауса Бретона. Она плакала настоящими слезами – крупные прозрачные капли, срываясь с ресниц, катились по щекам.

Хайни Ладер вздохнул.

– Ладно. Даже если ты лишь наполовину не соврала, дело стоит того. Как, говоришь, его зовут – Адальберт?

– Он принял имя Вольфа Россенхеля.

– Сейчас из Толоссы и мышь не выскочит. Рано или поздно будет штурм – найти человека во время общей драки не больно-то легко. Но, все-таки… ты сможешь указать его?

– Да.

– Мы не будем врать тебе, Магда, и за дело беремся не просто так. Не знаю, так ли превелик твой изумруд и есть ли он на свете, однако ж не станет столь пригожая женщина бегать за мужем, если кошелек его совершенно пуст. Будь твой Адальберт благочестивым парнем, не встал бы я между мужем и женою ни за какие деньги. Однако же, сам Бог велел преследовать еретиков. Не будем путать друг друга, а скажем честно – пополам?

Ведьма для виду задумалась. Острые огоньки в голубых глазах Ладера не внушали ей доверия, наемник не был тем простофилей, которым сперва показался. «К ним спиной не поворачивайся», – подумала тинокская чародейка и твердо ответила:

– Пополам.

На том и порешили.

Глава XVI Беседы и размышления капитана Кунца

Император, капитан Кунц и другие. Военный лагерь, побережье близ Толоссы, Церенская Империя.

Лагерь между тем наполнился суетой. Взвыла труба, грянули литавры и ударил барабан. Поодаль, там, где кончался лагерь наемников и трепетали на ветру флажки рыцарской кавалерии, началось движение. По каменистому склону холма, по пучкам колючих трав уверенно ступали широкие копыта рыжего жеребца. Корпус животного защищала кольчужная попона, голову – налобник, уши прикрывали украшенные травленым узором стальные футляры. Масть коня удавалось рассмотреть разве что по ногам и кончику хвоста, который торчал из шитого золотом зашнурованного мешочка. Верхом на жеребце, в высоком рыцарском седле, ехал сам император Церена – Гаген Справедливый. Полнеющий государь несколько сутулился, бился за плечами лилового пурпура плащ, яростное солнце юга раскалило чеканку шлема. Император обнажил голову и передал стальной колпак оруженосцу. Беглая ведьма с любопытством рассматривала круглое лицо повелителя Империи, его каштановые волосы с нитями ранней седины, выпуклые карие глаза. Вид у правителя был скорее милостивый, чем злой, однако легкие черточки: резкие складки в углах рта, слегка заломленные брови, – все это выдавало подавленное раздражение. Гаген стоял далеко, смотрел в другую сторону, однако знахарка на всякий случай юркнула за широкую спину Ладера.

Капитан гвардии Кунц Лохнер подъехал на игреневой лошади и придержал ее на полкорпуса позади императорского жеребца.

– Вы видите штандарт над фортом, государь?

Император близоруко прищурился. Морской ветер трепал знамя на шпиле башни, там, в ясно-голубой вышине, на шелковом полотнище реял золотой сокол Империи.

– Да, Кунц, это прекрасно. Это флаг Церена, форт держится. Какие вести от капитана Беро?

– Был почтовый голубь. Они ждут нашей помощи, государь.

– И более ничего? Меня интересуют вести о Людвиге.

– Мориц Беро о нем молчит.

– Ты ответил?

Капитан Кунц немного помедлил, опасаясь императорского гнева.

– Нет.

Рыжий конь переступил копытами, Гаген проводил взглядом метнувшуюся за юркой рыбой чайку. Полное лицо императора окаменело, в этот момент в нем проявилось обычно почти незаметное сходство с покойным отцом, скорым на расправу Гизельгером.

– Простите, мой император, – поспешно добавил Кунц. – Но у нас нет подходящего голубя.

– Это все?

Капитан склонил коротко стриженую поседевшую голову.

– Да.

Гаген рванул повод (рыжий конь нервно переступил на месте) и брюзгливо добавил:

– Запомните, Кунц. Что бы ни происходило с проклятым Хронистом, мой друг, фон Фирхоф нужен мне живым. Если его нет в Толоссе – клянусь щитом святого Регинвальда! – я должен лично в этом убедиться. Если он укрылся за стенами форта – я желаю об этом знать. Если же он все еще прячется между мятежниками, мы задержим штурм крепости и…

– Мой император…

– Ты смеешь возражать?

– Помоги мне святые! Я смею лишь отдать вам свой меч и свою жизнь, государь. Но, возможно, фон Фирхоф уже убит. Я не обучен воскрешать покойников.

Император Церена задумался, следя как ленивые волны в пыль разбивается о скалы Толоссы. Громада крепостной стены неприветливо торчала из зеленоватой пучины моря. Над островом едва заметно курились дымки очагов. Кунц Лохнер отметил интерес повелителя и почтительно кивнул:

– Да, негодяи разрушили перешеек. Еретический сброд потрудился на славу, лопатами превратив полуостров в остров. У нас почти нет лодок, не из чего вязать плоты, рощи в округе почти все выжжены. Мы не святые праведники и наша конница не сможет, словно посуху, скакать по волнам.

– Я прикажу подогнать корабли из Лузы.

– Корабли не помогут пробить стен.

Император закованной в стальную перчатку рукой ткнул в золотого сокола над шпилем форта:

– Там сражаются люди Империи, Кунц. Там сражаются мои солдаты. Пока подданный верен мне, он может надеяться на защиту своего императора.

Гаген ужалил скакуна шпорой, посылая его вперед, на самую вершину холма. Отсюда, с возвышенности, он некоторое время с неудовольствием рассматривал непокорную крепость.

– Гнездо измены и мятежа…

– Сухие камни и мистраль, государь. Эти места всегда обильно рождали сумасшедших, – охотно согласился простодушный капитан.

Император помрачнел и сухо добавил:

– Соберите совет, Кунц. Мне нужен план штурма Толоссы. Неважно, защищает ли еретиков море – с нами Бог, и я не позволю беглому аббату-расстриге и кучке мужиков глумиться над властью Священной Империи… И еще. Найдите верного человека, найдите его, Кунц. Пусть этот человек тайно проберется в Толоссу. Древние уверяли, что золото способно отворять любые ворота – я не пожалею для смельчака ни своей милости, ни имперских марок, ваш шпион получит награду.

– Чего я должен потребовать от него?

– Пусть отыщет фон Фирхофа и вернет его ко мне. Если Людвиг нашел Хрониста – прекрасно. Если нет… Что ж, я более не требую невозможного. Пусть возвращается один, без возражений – я дам гонцу письменный приказ.

– Как скажете, мой император.

– И еще…

– Да, государь?

– Я обдумал все обстоятельства. Если фон Фирхофу удалось добраться до Хрониста, пусть убьет его на месте.

Кунц Лохнер склонил по-солдатски стриженую голову.

– Повинуюсь. Я могу посвятить лазутчика во все подробности?

– Ни в коем случае. Свиток будет запечатан, а еще лучше – пусть ваш гонец окажется неграмотным.

Капитан гвардии довольно ухмыльнулся:

– За этим дело не станет, парни не жалуют книжную пыль, у солдата иные развлечения, все, что надо, ему растолковывают капелланы. Только…

– Что?

– Как он опознает фон Фирхофа в Толоссе?

Император задумался, наблюдая за бойкой суетой чаек.

– Людвига видели многие. Отыщи того, кто узнает его в лицо. Меня не волнует ни знатность, ни доблесть гонца, если он не вернется из крепости, мы смиримся с подобной утратой. Пусть только найдет и вернет фон Фирхофа – мне нужен именно он.

Лохнер молча поклонился церенскому государю.

Спешившийся широкоплечий латник почтительно подошел, держа на весу испачканный землею сверток.

– Святые и Империя, государь!

Гаген Справедливый склонился с высокого рыцарского седла, пластины доспехов на груди императора пронзительно сверкнули.

– В чем дело?

– Мои люди выкопали этот предмет на побережье.

Распластанная на траве тряпка наполовину развернулась, обнажив грань прозрачного кристалла. Император бросил на талисман мимолетный взгляд:

– Не сметь нагибаться! Всем приказываю покинуть нашу персону. Ты, Кунц, останься.

Опешивший от внезапной ярости повелителя, латник попятился и чуть не упал. Лохнер ошеломленно рассматривал находку.

– Это кристалл Людвига, – утвердительно кивнул Гаген. – Наш друг закопал его на берегу, отправляясь в Толоссу по следам Адальберта, мы на правильном пути.

– А если глянуть в этот кристалл?

– Крупица этого минерала зашита в плащ ведьмы, возможно, мы увидим, что происходит с Адальбертом, а это поможет отыскать Людвига. Возьмите эту вещь, Кунц.

Гвардеец спешился и с опасливой осторожностью подобрал кристалл. Закутанный в полу плаща, тот утратил свое тревожное свечение, оно потускнело, увяло, затаилось где-то в самой глубине талисмана.

– Вернемся в лагерь.

Игреневый конь капитана и рыжий скакун императора легко понесли своих всадников прочь. Шатер Гагена, разбитый на северной стороне возвышенности, охраняла стража – в любом случае, даже если он пустовал. Гвардейцы расступились, почтительно пропуская государя Церена и капитана Кунца. Гаген опустился в резное деревянное кресло, на низком столике, покрытом расшитой тканью, с вечера осталась груда свитков и пара книг в тяжелых переплетах – император охотно читал древних. Один из томов оказался открытым на середине. Лохнер из любопытства присмотрелся к тексту, и, от напряжения чуть шевеля губами, с удивлением прочел:

«Когда множатся законы и приказы, растет число воров и разбойников»[15].

– Прикажете приступить прямо сейчас, государь?

Гаген кивнул и смахнул свитки в ларец, в другой, побольше, аккуратно убрал книги. Обнаженный кристалл слабо опалесцировал мутно-голубоватым отливом, казалось, за тонкими прозрачными гранями, в самом сердце минерала, холодно кипит жемчужная пена.

– Красиво, – задумчиво произнес Гаген. – Это творение Людвига трогает душу и будит воображение. Почему вещи, созданные волшебством, имеющие в самой сущности своей некий отпечаток сомнительного греха, так прекрасны? Верно, капитан?

– О да! То есть, о нет. Как скажете, государь, – заявил изрядно смущенный непривычными материями Кунц Лохнер.

Император осторожно установил кристалл на железный поставец.

– Подойдите ближе. Я приказываю вам присутствовать.

Кунц склонился над камнем. На загорелом до медной красноты лице гвардейца заплясали жемчужные блики.

Некоторое время не происходило ничего, потом сердце талисмана беззвучно вспенилось мелкими пузырьками и посветлело. Гаген завороженно смотрел в самую середину, туда, где свет, преломленный гранями, рисовал странную, но довольно ясную картину.

– Клянусь святым щитом! Вот это сюрприз.

Кристалл показывал небольшую комнату с грубо сложенным камином. На простом столе, поверх чистого платка блестел серебром священный символ треугольника. На табурете у самого стола сидел человек – на его правильном, умном, красивом, холодноватом, как у статуи, лице был заметен след той особой усталости, которая создается затянувшимся нервным напряжением. Незнакомец был одет в полусолдатскую одежду темных тонов, на простой перевязи висел ничем не украшенный меч.

– Смотрите внимательно, смотрите, Кунц. Это Бретон.

По-видимому, ересиарх с кем-то беседовал – кристалл позволял увидеть, но не давал подслушать разговор. Собеседник мятежного священника сидел спиной к наблюдателям, его узкие плечи, укрытые плащом, слегка подались вперед. Губы Бретона шевелились, беззвучно роняя слова, брови гневно сошлись к переносице.

– Хорош. Изменник, еретик и расстрига, отринувший все обеты до единого – и это в одном человеке, – хмуро бросил император. Кунц Лохнер недоверчиво тронул собственные глаза – ему показалось, что при последних словах Гагена внутренность волшебного кристалла испуганно вспыхнула.

– А где же ведьма, государь?

– Ах, если бы я знал! Похоже, колдунья потеряла свой плащ, сейчас он надет на этого щуплого мятежника, благодаря крошке кристалла мы можем наблюдать эту сцену.

– Как же быть с фон Фирхофом и Адальбертом?

Император молчал, завороженно глядя на близкого, ясно различимого и такого недосягаемого врага.

– …что?

– Как мы найдем фон Фирхофа, государь? Как мой человек проникнет в город?

– Последнее будет не сложно.

Гаген отстранился от кристалла и набросил на него плотную ткань.

– Сержант!

Гвардеец мгновенно появился на пороге палатки.

– Приведите Бенинка, постарайтесь сделать это осторожно, не мозоля глаза половине лагеря. Вы хорошо поняли меня?

– Да, мой император!

– Не беспокойтесь, Кунц, – добавил Гаген, оборачиваясь к озадаченному Лохнеру. – Вашего лазутчика поведет мой человек, такой слуга – это просто находка, он умен, отважен и надежен, но, к сожалению, никогда не видел фон Фирхофа.

– Кто он?

– Альвис… И не делайте постного лица вдовы-святоши, капитан, государственные интересы превыше всего.

…Бенинк поклонился императору, он оказался человеком лет тридцати, длинные черные волосы альвиса, зачесанные назад, спадали на воротник неровными прядями. Лохнер постарался не показывать неприязни, совершенно не подозревая, что она ясно читается на его простоватом солдатском лице – банды таких, как Бенинк, еще тринадцать лет назад были истинным проклятием для властей Империи.

Гаген как ни в чем ни бывало милостиво кивнул, отвечая на приветствие подданного.

– Говори.

– Я знаю, как безопасно попасть на мятежный остров, государь…

Император слушал, Лохнер подергал ус и несколько улучшил собственное мнение об альвисах. Отпустив Бенинка, Гаген убрал кристалл в ларец и еще раз напутствовал капитана:

– Найдите мне верного человека, Кунц. И помните – он должен знать фон Фирхофа в лицо. Он не должен представлять особой ценности.

Лохнер отсалютовал повелителю, вышел из палатки и крепко задумался. Лагерь курился витыми струйками дыма, возле рыцарских палаток возились оруженосцы, ржали кони, кто-то довольно скверно играл на флейте, поодаль, за небрежно выкопанным рвом, устроилась наемная пехота. Капитан императорской гвардии заметил знакомое лицо и тронул игреневого жеребца, подъезжая поближе к командиру наемников.

– Это ты, бродяга Конрад?!

– А кто же еще? Ты не веришь зрению, старина Кунц?!

Кунц спешился и старые приятели обнялись. Беседа, сопровождаемая умеренными возлияниями, продолжилась в конрадовой палатке.

Темно-синим вечером, когда растворились в сумерках тени, когда каменистые холмы озарились россыпью многочисленных огней, когда засияла начищенная эльфами луна и свежий морской ветер принес от мятежной крепости звуки псалмов, загрустивший Лохнер коснулся животрепещущей темы:

– Ты, дружище, счастлив как честный солдат, над тобою не висят два меча, имя которым – интриги пройдохи-советника и гнев императора-капеллана.

Конрад (который не отличался бритвенной остротой мысли, с успехом компенсируя ее отсутствие тяжестью слов) на всякий случай ответил сложно составленным богохульством.

Лохнер грубо отставил кубок и подвинул ближе мясной пирог.

– Император не ценит простой и честной преданности. Я слишком понятен и неинтересен для него.

– Тебя обошел советник?

– Меня? Я солдат, а не интриган из Канцелярии Короны.

– Так в чем же твоя беда, приятель?

– Фон Фирхоф мне друг, но душе противна мысль о том, что простой барон, даже не граф, выскочка, книжник, который едва может отличить клинок от рукояти, управляет Цереном.

– Он настолько не владеет мечом?

– Ну, я сболтнул, преувеличив. При случае и он кое-что умеет.

– Умен?

– …Как лиса, и опасен, как рысь.

– Маг?

– Был когда-то, но потерял свои способности. Бывший маг и бывший инквизитор в одном лице – как тебе такое?

– Он в чести у императора?

– Три года назад Святоша едва не казнил его, но Фирхоф ловко вышел сухим из воды. Теперь мне приказано найти добровольца для того, чтобы спасти, вытащив из Толоссы, зарвавшегося любимца императора. Где прикажешь взять такого дурака? В Империи стало бы проще и честнее, потеряйся Фирхоф совсем…

Конрад наполовину обнажил меч с снова с лязгом бросил его в ножны.

– Небесный Гром и задница дьявола! Будь я на твоем месте, я бы знал, что делать…

– Ну уж нет, я честно служил еще покойному Гизельгеру…

– И все-таки…

– Нет.

Рубаки помолчали. Капитан Конрад искоса посмотрел на капитана Кунца и всерьез пожалел о поспешной откровенности.

– Я могу тебе помочь. У меня под началом служит один человек…

– Я же сказал – нет, – ощерился капитан императорских гвардейцев. – Никакой измены, и, к тому же, Фирхоф – мой приятель.

– Ты не понял меня, Кунц. У меня под началом служит человек, который хвастался, будто некогда лично прислуживал советнику фон Фирхофу. У парня широкая спина и крепкий череп, он глуп как осел и здоров как теленок. Ради такого дела я уступаю тебе своего негодяя…

Лохнер задумался.

– Он точно неграмотен?

– Точнехонько! Неграмотен, словно странствующий проповедник. Как, впрочем, и я сам.

Довольный Лохнер крепко ударил друга по плечу.

– Отменно! За эту услугу я готов на все – я упомяну тебя в своем завещании.

Рубаки неистово захохотали.

Хайни Ладер уже устроился на ночлег неподалеку от палатки капитана, он слышал этот раскатистый смех, но по неосведомленности не придал ему ни малейшего значения…

Глава XVII Схватка

Людвиг фон Фирхоф. Толосса, Церенская Империя.

Багровые щупальца огня – отсветы факелов – шарили по стенам сонных домов, грохот подкованных сапог метался в тесноте кривых переулков. Заспанные жители Толоссы нехотя отнимали головы от подушек, с тревогой прислушиваясь к топоту погони: «спасите святые и сохраните от ярости людской…»

– Держи его! – доносилось с улицы в ответ.

– Не упускай!

– Заходи слева!

Кольцо преследователей сжималось. Призрачный силуэт беглеца временами двоился.

– Их двое или как? – прильнув к щели окна, спросил у своей тощей остроглазой супруги один из любопытных горожан.

Достойная женщина оторвалась от точно такой же щели во второй половине ставни, и авторитетно ответила:

– Двое. Один повыше, другой – пониже, и оба несутся как угорелые.

Двое беглецов, невольно толкая друг друга, свернули в узкий переулок, нагроможденный возле скрещения улиц скарб рухнул, образовав за их спиною живописный завал, прямо из-под ног с визгом брызнули в стороны худые, гладкошерстные, местной породы кошки.

– Где вы, Ренгер?

– Я здесь, Вольф, держитесь за меня. Тут темно, но я немного вижу в темноте.

– Я не могу понять, что случилось, почему мы вдруг оказались в такой немилости у бретонистов.

– Обсудим это позже, Россенхель. Скорее всего, здесь не обошлось без вашей покинутой пассии, той дамы, что наградила вас ударом стилета и дозой яда.

– Молчите, злоязычный Людвиг! Не накликайте на меня любовь ведьмы-феминистки.

– Какой-какой ведьмы? Я вас плохо понял.

– Не важно. Куда теперь?

– Здесь есть подвальная дверь. Я склонен немного поковыряться в замке, но мне фатально не хватает света.

Полная луна заглянула в прореху туч, словно выполняя желание бывшего волшебника. Фон Фирхоф сунул в замочную скважину острие кинжала, клацнуло слегка заржавевшее железо.

– Нам повезло, замок без секрета. Живо спускайтесь вниз, Россенхель.

Оставшись в одиночестве, Людвиг принял кое-какие меры предосторожности. Он сгреб в кучку камни и пристроил их на пороге, стараясь придать пути отступления нетронутый и заброшенный вид. Затем вошел в подвал, осторожно затворил за собою дверь и подпер ее изнутри подвернувшимся под руку бочонком.

Хронист впотьмах отыскал огарок свечи, щелкнул огнивом, бледное пламя высветило осунувшиеся лица беглецов, ряды бочонков вдоль стен, мертвенно-бледную и темно-зеленую плесень по углам подвала, груду досок и мерзость запустения.

– Как они раскрыли меня, Ренгер?

– Я уверен, вас предала ведьма. О природе ее проницательности я мало осведомлен – такие интуитивные маги способны на все. Должно быть, она невольно или по собственной воле донесла на вас Бретону. Вы слишком ценный приз, Вольф, на вас пошла загонная охота.

Хронист еще сильнее побледнел в желтоватых отблесках свечи, он сплюнул под ноги и попытался унять струйку крови из разбитого носа.

– С этим пора кончать. Я не на шутку зол. У вас есть пергамент, Ренгер?

– Ни клочка.

– Значит, придется снова поранить руку. Я скорее соглашусь на это, чем…

– Не торопитесь. Вам не кажется, что это крайне опасно?

– Пустяки. Лезвие почти стерильно, я не собираюсь резать глубоко…

– Я не вполне вас понял, и, к тому же, имел в виду не опасность раны, а кое-что иное. Вы знаете что-нибудь о магии крови?

– Практически ничего.

– Меня беспокоит ваша кровь. Человек с такими способностями может слишком серьезно изменить события, направо-налево проливая эту жидкость. Один раз вмешательство сошло вам с рук, но не надейтесь на будущее – удача переменчива.

– Но…

– Никаких «но», я знаю, о чем говорю, друг Россенхель.

– То, что я делаю, не имеет ничего общего с традиционным колдовством.

– Это вам так кажется. Некоторые философы утверждают, что кровь – обиталище души. Не знаю, так ли это, их трактаты слишком уж часто жжет инквизиция. Но я не дам вам рисковать – не хотелось бы, выбравшись из этого подземелья, нечаянно обнаружить Толоссу в развалинах, а то и того лучше – на дне морском.

Хронист выругался сквозь зубы, добавив несколько слов на непонятном фон Фирхофу языке.

– Бездна ада! Что же мне делать?

– Прятаться и ждать.

– Поймите, Людвиг, я не могу – мне надо выбраться отсюда как можно скорее.

– Из Толоссы?

– Из Церена.

– Одно равно другому. Выберетесь из мятежного города, найдете лошадей, граница далеко, но рано или поздно вы до нее доберетесь. Или столкуетесь с каким-нибудь сговорчивым кормчим, купите место на корабле…

– Нет!

– Почему?

– Вы не понимаете… У меня другие пути. Мне нужно попасть в форт, друг мой Ренгер. Там есть нечто… Во всяком случае, оно должно там быть… Это…

– Портал? – поинтересовался Людвиг, старательно избегая показывать крайнее любопытство ученого.

– Можно назвать и так, – устало согласился Россенхель. – Во всяком случае, это единственный путь, который мне подходит, чтобы убраться отсюда поскорее и как раз в нужном направлении.

Свеча коптила, косые тени мерно колыхались по углам подземелья, кто-то снаружи осторожно царапнул подпертую бочонком дверь. Фирхоф поспешно задул огонь, прислушался, дернул Хрониста за рукав:

– Ради всего святого – помолчите пока.

Царапанье когтей перешло в скрежет, жесткая шкура грубо шаркнула по доскам запертой двери. Смазанный, но сильный удар, нанесенный плашмя, заставил задрожать дубовые доски.

«Собака?» – почти беззвучно прошептал Адальберт.

«Не знаю» – в тон ему ответил обеспокоенный фон Фирхоф.

Повеяло сыростью, плесенью и сладковатым запахом тлена. Незримое существо тяжело дышало в темноте, потом, с шумом фыркнув, развернулось и пошло прочь – Людвиг слышал его мягкие и одновременно тяжелые, постепенно удаляющиеся шаги.

Фон Фирхоф зажег свечу. Адальберт побледнел еще сильнее, пальцы Хрониста дрожали, заметив взгляд приятеля, он сунул руки под плащ.

– Кто это был?

– Не знаю, – с некоторым сомнением ответил бывший инквизитор. – Я не буду пугать вас предположениями.

– Хорошо, что дверь выдержала и оно ушло, в этом шелесте и скрипе было нечто отвратительное.

– Теперь вы поняли?

– Что именно?

– Не стоило бездумно экспериментировать с кровью, доверчивый вы простак.

Запах сырости и тлена ослабел и почти исчез – почти, но не совсем, свеча трещала, пламя умирало, корчась на фитиле.

– Оно может вернуться?

– Понятия не имею. Вы верите в демонов, Россенхель?

– Естественно верить в ничтожество демонов, если не сомневаешься в величии Бога, – осторожно ответил Адальберт.

Бывший инквизитор на донышке души фон Фирхофа восхитился ловкостью ответа.

– За вами нет э-э-э… демономанских грешков?

Хронист замялся с ответом, породив у Людвига вполне определенные подозрения.

– Нет.

– Как знаете. Не сомневайтесь, вы можете открыться мне без малейшего опасения.

– Мне не нравятся имперские законы против колдовства – от них слишком несет паленым мясом.

– Да полно. Чтобы оказаться на костре, нужно очень постараться. У первично прогрешившихся принимается простое отречение с покаянием, если вы не фанатик, дело можно при желании и помощи адвоката свести к простому штрафу.

– Скажите это тем, кто сгорает заживо. Ведьмам.

Фирхоф печально покачал головой:

– Девять из десяти чародеек – обычные истерички. К сожалению, в руки Трибунала первыми попадают именно эти несчастные. Зато остальные… Вы не слышали о деле фробургской секты отравителей? Хотя – откуда? Не слышали наверняка. Так вот, был там след раздвоенного копыта или нет, но трупы несчастных, отравленных ради свершения ритуала, вывозили телегой.

– А вы откуда знаете? – заметно насторожился Адальберт.

– Вы забыли? Я медикус, – как ни в чем ни бывало отпарировал фон Фирхоф.

Хронист кивнул, успокоившись.

– От таких суеверий не помогает огонь – только время и просвещение.

– Как скажете, друг Россенхель. А по-моему, убийство демонического суеверия ради ничуть не приятнее для убитого, чем дорожный разбой с перерезанием глоток.

Мигнуло и погасло пламя свечи. Дверь подвала содрогнулась под тяжелым ударом, чье-то грузное тело навалилось на дубовые доски, ломая дерево с коротким, сухим хрустом.

– Вольф! Запалите свет!

Фон Фирхоф слышал, как тяжело дышит, тихо ругается и щелкает кремнем, пытаясь добыть огонь, Адальберт.

– Господи боже! Я потерял свечу.

Людвиг опустился на колени и пошарил, отыскивая огарок. Дверь хрястнула и сорвалась с петель, на мгновение сверкнул лунным светом дверной проем, и тут же грузная туша загородила его.

– И это, по-вашему, тоже суеверие?! – яростно прошептал Хронист.

Запах нечистот заполнил подвал. Людвиг наконец нащупал огарок под ногами.

– Высекайте огонь. Вы знаете какие-нибудь молитвы?

Адальберт смущенно промолчал. Щелкнуло огниво, вспыхнуло пламя, Хронист стоял, держа на весу горящий клочок пакли, фон Фирхоф подпалил свечу. Выход загораживала клубящаяся тьма. Сине-черные, блестящие, словно бы жирные струи туманной субстанции извивались, слагая грузный корпус демона. Полыхала злобой рубиновая точка единственного глаза.

– А где второй глаз?

– Понятия не имею! Ренгер! Вы хорошо разбираетесь в подобных материях… Спасите меня!

Второй глаз демона вынырнул из клубящейся черноты, подплыл и присоединился к первому. Клистерет попытался сфокусировать зрение на Адальберте. Неприязненный взгляд заметно косил.

– Он пришел за мною по следу крови. Помогите, Ренгер!

– Тоже мне, нашли экзорциста. Как вы умудрились впутаться в такую грязную историю?

Чудовище утробно хрюкнуло и принялось втекать в подвал.

Людвиг дотронулся до священного символа, висящего на цепочке на шее.

– Заклинаю вас, Клистерет, именем Бога живого, победившего василиска, властью и именем твоего короля, его семи корон и семи цепей, в воздухе и на земле, в каменных ущельях и под небом, в огне и во всех местах и землях, где вы ни находились, не исключая никакого места – оставьте в покое этого человека.

Фигура демона преобразилась, он словно бы присел на корточки, оперся руками о землю, получив сходство с огромной толстой собакой. Широкая лягушачья пасть широко улыбнулась, голос у беса оказался ворчливым и глуховатым:

– Ах это ты, Людвиг. На этот раз вежливость тебе не изменила, ты, против ожидания, соблюдаешь формулы и правила.

– Раз все формальности соблюдены, почему бы не уйти подобру-поздорову, не дожидаясь, пока честные бретонисты проснутся и грянут тебе вслед свои унылые псалмы?

Собакоподобный черт смущенно почесался:

– Вообще-то, ты мне не особо нужен, богослов. Я не размениваюсь на мелочную мстительность по идейным соображениям… У меня личное, можно сказать, семейное дело.

Людвиг мог бы поклясться – поддельный Вольф Россенхель напрягся душой в тоскливом ожидании. Демон полированным когтем почесал острое волосатое ухо.

– Ах, Фирхоф, Фирхоф… Ну, зачем ты вмешиваешься в судьбу грешника? Твой приятель принадлежит мне с потрохами на совершенно законном основании – он наставил мне рога.

– Рога, как и копыта, тебе полагаются по статусу, чертяка.

Демон возмущенно зашипел, утратил сходство с псом, на секунду принял образ жирного черного кота, потом расползся струями черного дыма. Струи воссоединились, из бесформенной субстанции вылепился стройный контур девичьего тела. Красотка села, поджав ноги, ничуть не смущаясь ни наготы, ни иссиня-черного цвета кожи. На смуглой круглой мордашке рубиново горели голодные глаза беса.

– Так лучше?

– Мне безразлична любая твоя личина. Все они едино ложны, Клистерет.

– А ты, до чего же ты пошл и традиционен, инквизитор! У тебя напрочь отсутствует воображение. Кстати… Ты еще не забыл Бруно? Тебе привет от мертвого близнеца. Ты ведь убил собственного брата, не правда ли, праведный Людвиг? На твоей шкуре не чешется каинова печать?

Фон Фирхоф слышал, как охнул, не сдержавшись, насмерть перепуганный Адальберт.

– Ты опять врешь, демон. Мой брат умер, потому что верил таким, как ты. От него мало что осталось под конец, едва ли можно было назвать это человеком, но я еще поквитаюсь за Бруно с адом.

Демон в образе девушки неистово захохотал, запрокинул голову, демонстрируя ямочку под подбородком и пародийно преувеличенную грудь.

– Ух, боюсь! Ух, напугал! Ух, святой Людвиг сокрушает ад! Лучше расскажи своему истекающему страхом приятелю, на каких делишках ты потерял свой магический талант.

– При каких бы ни потерял, ты и твой Маальфас ничем не разжились от этого.

– Он хамит, – печально заявил демон, обращаясь к Адальберту, – твой друг мне хамит. Впрочем, чего еще можно ожидать от денунцианта инквизиции?

– Он говорит правду, Ренгер?!

– Сейчас его зовут фон Фирхоф. Когда-то его звали Людвиг д’Ороско. Ко всему прочему, он такой же Ренгер, как я – праведный и целомудренный монах-девственник, – ехидно добавил бес.

Людвиг отступил на шаг, светя огарком и встал так, чтобы одновременно видеть и беса, и Адальберта. Поддельная девушка вильнула бедром и призывно подмигнула. Хронист молча переживал шок, игра света и теней придавала его простодушному лицу трагическое выражение – глазницы словно провалились, щеки запали, спутанные волосы упали на лоб.

– Ты сказал, все, что хотел, Клистерет. А раз так – убирайся. Я мог бы еще раз прочитать формулу экзорцизма, но для твоего ничтожества хватит и одного раза.

Демон нехотя встал, бесстыдно потянулся девичьим телом.

– Ладно, я пойду, братец нашего славного Бруно. Там, в аду, я передам твоему близнецу привет.

Красавица безобразно раздулась, конечности ее истончились, голова сплющилась, рот разъехался до ушей, кисти и ступни ног приобрели сходство с лягушачьими лапами. Жаба церемонно откланялась и на задних ногах побрела к выходу.

На пороге бес оглянулся и показал длинный язык:

– А с тобою, Вольф Россенхель, мы еще встретимся.

Дверь с шумом захлопнулась, запоздало взвилось и опало облако серного дыма. Людвиг и Адальберт закашлялись, отплевывая вонючую горечь и вытирая глаза.

– Он сказал правду?

– И да, и нет, друг Россенхель. Я, действительно, служил некогда в инквизиции, фон Фирхоф – мое прежнее имя, которым я пользуюсь наряду с новым.

– Кто вас заставлял пускаться на такие ухищрения?

– Это мода. Не исключаю, что вы тоже не Вольф, – отпарировал советник императора. («Будь проклят выдавший меня болтливый бес-рогоносец!»).

Адальберт Россенхель понурился.

– Пропади пропадом моя пьяная доверчивость! Ну и как я могу вам теперь верить?! Стоит теперь выбраться из Толоссы, и вы донесете на меня Трибуналу. Тем более, теперь я должен попасть в форт. Если следовать закону жанра, я обязан попытаться вас убить, но не надеюсь справиться с этим делом, да и не убийца я по натуре. Как мы теперь устроим наши дела, Фирхоф-Ренгер?

– Не преувеличивайте препятствий, любезный Вольф. Я, как вам уже сказал, давно оставил инквизиторскую практику. Если я бывший инквизитор, тем лучше для вас, следовательно, я не стану выдавать вас еретикам-бретонистам ни при каких обстоятельствах. В конце концов, я и сам не прочь отсидеться за толстыми стенами форта…

Адальберт опустился на корточки, прислонился спиной к бочке и задумался, вид у него был самый что ни на есть печальный. В эту минуту Людвигу стало жаль обманутого Хрониста.

– Пропади пропадом этот болтливый охотничий бес. Вам не следовало пускать себе кровь…

– Печалью делу не поможешь. Так вы не выдадите меня инквизиции?

– Конечно, не выдам.

– Поклянитесь.

Фон Фирхоф заколебался, но это минутное колебание никак не отразилось ни в его холодно-спокойных глазах, ни на лице. Советник императора прикоснулся священному символу на груди.

– Клянусь Богом и участью посмертной, что не выдам Священному Трибуналу Вольфа Адальберта Россенхеля.

Хронист кивнул.

– Ладно. Спасибо вам. Что будем делать теперь?

– Придется воспользоваться вашей магией – всего один раз. Сейчас мы выберемся из подвала, найдем пергамент, вы приложите немного усилий – и мы за стенами форта. А там посмотрим.

– Отлично. Уходим отсюда, я ненавижу запах серы.

Они покинули подвал и выбрались под ясное солнце раннего летнего утра. Завал в конце переулка оказался разобранным, быть может, это сделали бретонисты, но сейчас безопасный тупик пустовал, журчала в сточной канаве мутная вода, обитатели окрестных домов попрятались.

– Нужно отыскать кира Антисфена.

Чистые лучи рассвета прогнали ночных призраков, от лукавого Клистерета не осталось следа, казалось, ласковый покой обнял мятежный город. Людвиг знал, что впечатление это обманчиво – хотя насыпь разрушена и пролив отделяет восставшую Толоссу от готовых к бою войск императора, очень скоро камень мостовой может окраситься кровью. Пока же город словно бы дремал, пользуясь последними днями и часами относительного мира.

Так Адальберт Хронист и Людвиг фон Фирхоф вместе отправились на поиски ученого румийца…

Глава XVIII Избиение манускриптов

Клаус Бретон и другие. Толосса, Церенская Империя.

В комнате с грубо сложенным камином, на простом столе, поверх чистого платка все так же блестел серебром священный символ треугольника. На табурете у самого стола устроился Бретон – на его правильное, красивом, как у статуи лице был заметен след той особой усталости, которая создается затянувшимся нервным напряжением. Арно, сидевший напротив ересиарха, подался вперед, опустив укрытые плащом ведьмы плечи. Ни тот, ни другой не подозревали в этот момент, что явственно отражаются в кристалле императора.

– …я сделал все как должно, брат Клаус.

– Этого оказалось недостаточно. Хронист ускользнул из наших рук и теперь скрывается неведомо где.

– Ворота на замке, ему не сладить со стражей. К тому же, разрушена насыпь, он не святой и не побежит по волнам.

– О да. Но сначала ты должен сделать все, о чем мы договорились – иначе колдовство подметных гримуаров поможет ему скрыться и Адальберта потом сыщет разве что Бог для Последнего Суда. Действуй, друг мой, и пусть сопутствует тебе удача и благословение свыше.

Арно ушел, ересиарх остался один, он слегка дотронулся пальцами до священного символа. Смутное ощущение угрозы и пристального взгляда, которое преследовало его во время разговора с Арно, отступило, как только помощник ушел. Вождь мятежников погрузился в собственные невеселые размышления. В дверь тихо, а потом все более настойчиво постучали.

– Кто здесь? Это вы, матушка?

Старуха переступила порог и смело, не отводя глаз, подошла к ересиарху. Сухая кожа на ее скулах собралась бесчисленными морщинами, тонкий, точеный нос заострили годы, однако профиль старухи до сих пор напоминал гордую чеканку абриса на монете. Плотное вдовье покрывало из дорогой ткани облегало лоб, щеки и полностью скрывало волосы. Держалась старуха удивительно прямо.

– Чего вы хотите от меня, матушка? Я устал от ваших неразумных слов и отчаянно жалею, что позволил вам приехать в Толоссу. Мне кажется, единственное ваше желание – ослабить мою волю и смутить душу.

– Я хочу спасти тебя, сын.

Бретон грустно покачал головой.

– От кого? От рыцарей Империи, которые стоят под стенами Толоссы? От наемного сброда, который привел за собой император-бес?

– От тебя самого.

– Оставьте в неприкосновенности мою совесть. Между нею и Богом нет посредников.

– Я выносила и родила тебя.

– Вы – мать тела моего, душу дал Бог.

Старуха поправила шаль.

– Ты плохо распорядился своей душой, сынок. Я шла сюда через весь город, из той лачуги, в которой ты прячешь меня ото всех. Подошвы моих башмаков черны – я наступала на копоть и сажу. Твои люди жгли храмы – зачем?

– Их стены были полны золота и лжи.

– Вы изгоняли и убивали священников.

– Они служили не богу, а дьяволу, и поклонялись ему в образе сокровищ земных.

– Ты своею рукой убивал несчастных…

– Они подняли руку против нашего дела и первыми заступили нам путь. Ты забыла, как меня высылали из столицы? Как мне пришлось бежать от стражи, словно грабителю с большой дороги?

– Когда я говорю с тобою, сын, мне кажется, что я стучу в закрытую дверь. Твоя душа, которой ты так гордишься – темный погреб, запертый на замок. В таких местах пыль и плесень по углам, а в темноте копошатся крысы.

Бретон дернулся, словно его ударили по щеке. Лицо старухи посветлело, озаренное гневом, освященное бесстрашием, присущим уверенности.

– Вы все сказали, матушка? – холодно спросил ересиарх. – А раз все, то теперь выслушайте меня. Я был вам хорошим сыном – вы хотели для меня карьеры священника, я им стал и был до тех пор, пока примас не лишил меня сана. Вы неплохо обличали меня, диву даюсь, откуда у старой женщины такое красноречие. Но я напомню вам одну неприятную вещь, скажите-ка, что сталось с моим братом?

– Мой старший сын был честным человеком.

– Охотно верю, что он был невиновен, но это не помешало псам Гизельгера казнить его на костре. Тогда я был едва ли не младенцем, но помню тот дым, и ту сажу, клубы черноты закрывали солнце, мне щипало глаза. Угли светились ярко, жар заставил толпу отступить и священник, который исповедовал осужденных, отошел в сторону и прикрыл лицо рукой – искры жалили его. Полой сутаны он случайно задел лужу смолы, расшитую ткань портило черное пятно. Дрова по краям костра быстро прогорели и рухнули, но в середине держались еще долго, и мой брат…

– Молчи.

– Вы и тогда говорили мне «молчи», хотя я не кричал, и зажимали мой рот рукой…

– Я рано овдовела, а старший сын погиб, потому что был неосторожен и не сумел оправдаться. У меня остался ты, Клаус, я не хочу, чтобы второй сын умер так же, как его брат.

Бретон бесстрашно пожал плечами:

– Ха! И жизнь, и смерть в руках Бога. С чего вы взяли, что я умру, матушка?

– Не зря я так горевала, когда ты сбросил сан и пошел в мятежники. Еще никто не мог противостоять воле Империи.

Ересиарх задумался, угли в камине не трещали, пепел сгоревшего дерева давно остыл.

– Вы видели все, матушка. Вы видели больше, чем я – голодных детей в пыли у стен роскошных дворцов и священников, обедающих на золоте, иерархов Церкви, которые читают молитвы на непонятном языке, и ремесленников, которых жгли за неосторожное слово – они были неграмотны и не сумели оправдаться. Чего вы хотите от меня – чтобы я забыл смерть брата? Даже если бы я забыл все, ведь тогда я был ребенком, став мужчиной, я не могу замазать себе глаза. Я верю, что вы любите меня, как преданнейшая из матерей и желаете блага всем, как милосерднейшая из женщин, так прошу вас – во имя Господа и памяти, не ослабляйте мое сердце страхом и жалостью.

– Чего ты хочешь, сынок? Пусть даже тебе повезет, и ты разобьешь войско собственного государя, пусть за тебя встанут не только мужики, но и рыцари, если поднимется весь юг Церена – хотя разве может такое случиться? Так вот, даже если все будет так, как ты хочешь – ты ничего не сможешь поделать с божественным правом на трон. Гаген – наш государь по праву рождения, а ты – ты только младший сын обедневшей дворянки.

– Ты помнишь историю Рума, матушка?

– Нет. Мои глаза стали слишком слабы для книг.

– Случалось, что и младшие сыновья обедневших дворянок занимали трон.

Старуха в ужасе отшатнулась.

– Ты всерьез хочешь этого, сынок?

– Почему бы нет? Если я не найду другого пути к справедливости, если это единственный путь загасить костры и убрать неправедное золото из храмов…

– Ты сумасшедший. Я на горе себе вырастила безумца.

Бретон бесконечно осторожно взял мать за плечи и слегка подтолкнул ее к выходу.

– Оставьте меня, я прикажу, чтобы вас проводили в безопасное место.

Старуха беззвучно и без слез заплакала, сцепила сухие пальцы на бахроме шали и медленно, шаркая ногами побрела прочь. Перед тем, как уйти, она покачала головой:

– Лучше бы я не рожала тебя, Клаус. Теперь мне остается только молиться, чтобы я умерла первой.

– Не бойтесь, матушка, я проживу еще долгие годы, – улыбнулся матери Бретон.

– Если бы я могла верить в это… Но что бы ни случилось, прошу тебя, сын, если ты прав, если ты уверен в своей правоте, то будь иногда милосердным.

Ересиарх слегка улыбнулся и проводил мать до двери.

– Конечно.

За окном прочертила воздух косым крылом и пронзительно вскрикнула чайка.

Клаус Бретон, проводив мать, прошелся по комнате в задумчивости, а потом окликнул стража:

– Арно!

– Я здесь, святой отец.

– Сколько раз я тебя просил – не называй меня так. Мы братья перед лицом Господа. Так все готово, брат Арно?

– Конечно, святой брат! Пергаменты собрали, тележки прикатили, костер уже горит.

– Отлично.

Ересиарх поднял с табурета плащ, и, запахнувшись в него, сбежал по ступенькам ратуши. Главная площадь Толоссы в этот момент представляла из себя удивительное зрелище. В самом ее центре полыхал немалых размеров костер, сложенный из кипарисовых ветвей, по сторонам от костра дожидались своей очереди доверху груженые тележки. Ражие парни, по виду подмастерья-кузнецы, готовились вывалить содержимое тележек в огонь. Бретон подошел поближе и поднял одну из смятых, испачканных рукописей.

– «Onomatologia anatomica»[16]. Должно быть, изъяли у городского костоправа.

На первом листе книги красовался отпечаток сапога.

– Зачем все это нужно, святой брат? – поинтересовался подмастерье медника, высокий белобрысый парень в рабочем фартуке.

– Это полезная вещь – медицинская книга. К несчастью, пергамент можно отскоблить и переписать заново, поэтому нельзя допустить, чтобы колдун Адальберт получил ее в свои руки…

И Клаус Бретон невозмутимо отправил книгу в костер. Переплет распался, листы скорчились, ученый трактат распахнулся, продемонстрировал зеленоватых тонов унылую гравюру, с чьими-то узловатыми коленями и костлявой обнаженной спиной.

– Покойся с миром. Следующая.

Следующим оказался пухлый том в добротном коричневом переплете. Через плечо ересиарха перегнулся все тот же парень в фартуке и ткнул заскорузлым пальцем в радужную, тонкого исполнения миниатюру.

– А это что? Про что здесь написано, святой брат?

– Бестиарий Афродиты. Об этом тебе знать совсем не обязательно.

– Чудно. А картинку оттуда вырвать можно?

– Нельзя.

Сомнительный «Бестиарий» рухнул в огонь, составив компанию трактату по анатомии.

– А и ученый же вы человек, святой брат!

Подмастерье шмыгнул носом и протянул Бретону еще одну книгу.

– «Sphere Maalphasum, развлекательное сочинение ученой и добродетельной монахини Маргариты Лангерталь, с прологом, эпилогом, интерлюдией, песнями и сражениями, списком монастырского имущества и дивным описанием сооружений». Это я оставлю себе почитать, – заявил Бретон, упрятывая трактат под плащ. – Пригодится для богословских дискуссий, я укажу на этот труд как на пример распущенности имперского духовенства.

– А вот это что такое?

– «Критика тактики или Богопротивный Конный Арбалет», авторства преподобного Феликса Глориана. В огонь, мой друг, в огонь! Я некогда был знаком с автором, это бездельник и словоблуд, мы вместе учились в семинарии…

– А вот еще…

– «Геомантия, некромантия и нигромантия», сочинение доктора Георга Фауста. Опасные бредни демономана!

Рукопись Фауста занялась веселым голубоватым огоньком, пахнуло серой.

– Парадамус Нострацельс. «Новая Метафизика, сиречь воображаемое путешествие за пределы чувственного опыта».

– Про что хоть там писано, ученый брат Клаус? Мудрено больно, ничего я не понял.

– Я, признаться, как ни пытался, тоже не понял ничего. А пергамент добротный. Пускай горит.

Следом в костер отправились: инфернальный двухтомник «Hortus Daemonum» и «Hortus Alvis» в мрачном переплете из шагреневой кожи, «Песни пустошей и холмов», переписанные поверх маловразумительного сарацинского синтаксиса, нравственный трактат Агриппы Грамматика «Наставления трезвенника Биберия»[17], «Иронические Анналы» неизвестного авторства и, под конец, свиток лирических гекзаметров самого Хрониста Адальберта:

Я к берегам отдаленным стремился, с тобою расстаться мечтая, Встречу нам буря сулила жестоко, мой повредивши корабль.

– А книжек-то еще много осталось, добрый брат Бретон. Все будете смотреть или как?

Ересиарх задумался – ученые труды и изящные сочинения разного качества и объема занимали четыре тележки, на еще пяти тачках громоздились чистые, неисписанные пергаменты.

– Вали все скопом в костер. Мне недосуг проводить за пустым чтением день, а то и ночь в придачу.

Медник немедленно опрокинул в огонь ближайшую тележку, рой веселых жгучих искр взметнулся и закрутился маленьким лихим смерчем. «Наставления Биберия», рассыпавшись в прах, смешались с «Метафизикой» Нострацельса, амбарная книга скототорговца устроилась рядом с «Бестиарием Афродиты».

– Это все?

– Больше не сыскали.

– Теперь остается разыскать самого Адальберта. Брат Арно!

Старательный помощник вынырнул словно из-под земли.

– Как идут поиски колдуна? Где Штокман? Вам удалось напасть на след Адальберта?

– Пока нет, брат Клаус, но подобное ищут подобным. Он пришел сюда не один, а в обществе некого бродячего румийца – из тех, у которых всегда наготове хорошо подвешенный язык, перо и чернильница. Быть может, если мы найдем книжника, то все остальное приложится.

– Отлично. Действуй, брат Арно.

Клаус Бретон повернулся лицом к вечереющему небу.

– Велик Господень мир и много удивительного приходится встречать под солнцем!

Огонь рьяно гудел, растопленный инфернальным двухтомником и критическими трудами Феликса Глориана, пятна оранжевого света легли на лицо мятежника.

– Иногда в спешке бытия, среди мусора суеты удается выловить истинные жемчужины мудрости, – добавил ересиарх и носком сапога задвинул в огонь чудом избежавший костра маленький черный томик алхимических заметок.

– А это про что написано… А вон то… – бубнил неугомонный медник.

– Отменив среди свободных людей сословные привилегии, мы можем открыть всем желающим доступ к истинно благочестивым знаниям… Например, перевести священные книги на народный язык. Ты умеешь читать, брат медник?

– Нет, зато я умею считать монету и не люблю, когда меня надувают попы.

– А ведь в тебе говорит природная мудрость! – охотно согласился Клаус Бретон.

Роскошный оранжевый закат освещал не менее роскошный костер из книг и спорил с ним в расцветке. Пергаменты, потрескивая, дотлевали. Мятежный ересиарх задумчиво и неспешно рассматривал черные силуэты шпилей и островерхих крыш, не подозревая, что под одной из них как раз в этот момент продолжает вершить свои удивительные дела неуловимый Хронист.

* * *

– Любуйтесь, Вольф Россенхель, вот он, наш мятежный умник во всей красе.

Фон Фирхоф, Хронист и ученый кир Антисфен из окна наблюдали за задумчивым Клаусом Бретоном и огромным костром из рукописей, который полыхал посреди площади.

– Я всегда думал, что уничтожение материального воплощения духовных ценностей присуще в основном рьяным консерваторам, а совсем не наоборот, – несколько туманно заметил Россенхель.

– О, не думайте лишнего, Вольф, здесь идет не борьба с книгами и просвещением, а лишь охота на вас, дорогой наш магический приз. Вы – живой артефакт. Вас оставляют без средства вольно применять свои способности.

– Но эти рукописи, возможно, бесценны! – всплеснул руками кир Антисфен. Ученый книжник был расстроен едва ли не до слез.

– Не знаю, насколько они бесценны, отсюда не видно, – хладнокровно ответил фон Фирхоф. – Но на них, без сомнения, потрачено некоторое количество труда переписчиков и живописцев. Хотя, среди этих томов премудрости наверняка горят и простые, непритязательные амбарные книги толоссийских торговцев…

– О, кощунство! Смешивать мудрость с расценками колбасников и бакалейщиков.

– Не скажите, мой ученый друг – в этом есть тонкий смысл. Наш мятежный Клаус весьма образован, но он не жалует легкомысленную светскую премудрость – для него сборник куртуазных песенок хуже пустого листа.

– Тогда я предпочитаю Империю как она есть, безо всяких еретических перемен. В ней, по крайней мере, знают толк в том, что касается способов украсить жизнь, – заявил Россенхель.

– О да! Люди состоятельные определенно знают, ведь это стоит немалого количества серебряных имперских марок.

Фон Фирхоф немедленно согласился с румийским киром:

– Бретонисты не одобряют расточительства на светские развлечения, словом, с тонкими искусствами они обращаются скверно. Боюсь, что для вон того молодчика… да, для того самого, в фартуке медника, разница между одетой в тунику музой истории и декольтированной шлюхой весьма невелика..

– Молчите, злоязычный Людвиг! Вам бы только издеваться над собственными друзьями, легкомысленно осмеивая драму безумного уничтожения. Любезный Россенхель! Отойдемте от окна, я не могу видеть это поругание книг и основ.

– Не подумайте, кир Антисфен, что я преувеличиваю или насмехаюсь над представителями трудового народа, несомненно, среди них есть люди любознательные и склонные к образованию… обратите внимание на того ражего подмастерья, который за спиной у Бретона засовывает под свою рубаху вырванную из игривой рукописи миниатюру?

– Хватит! Хватит, Людвиг! Уймите злую иронию, не будем ссориться. В качестве лиц благородного сословия, мы должны держаться все заодно, только так мы можем выбраться из этого проклятого Богом места, ставшего центром восстания босяков и невежд.

– Есть ли разумные предложения, мессиры?

– Бежать.

– Найти пергамент, создать подметный гримуар, воспользоваться им, и бежать.

– Найти пергамент, а если его нет – изобрести из ничего.

– А разве подобное возможно, почтенный кир Антисфен?

– Мне приходилось читать об удивительных заменителях выделанной кожи…

– О Боже! – вскричал Россенхель. – Я совершенно забыл об этой технологии! Мои добрые друзья, должно быть, я совершенно одичал в Церене, раз получил такую прореху в сообразительности…

– Объяснитесь, Вольф.

– При наличии некоторых магических или не совсем магических ингредиентов я могу…

Людвиг выслушал воодушевленного Хрониста и покачал головой.

– Хлопчатое заморское волокно может сыскаться в портовых складах, честное слово, мне жаль его заранее. Ваш поддельный пергамент, дорогой Россенхель, воистину получится золотым.

– Вы предпочитаете оставаться на месте и ждать визита «добрых братьев» Бретона?!

– О нет. Пожалуй, я согласен рискнуть, отправившись в порт, к тому же, вам-то по-прежнему следует опасаться Клистерета…

Хронист смутился, потеряв изрядную долю апломба.

– А ваше мнение, кир Антисфен? Считаете ли вы собственную миссию в Толоссе законченной?

– Вполне. Очередная ересь крепко отложилась в моей памяти. Я не желаю оставаться там, где жгут книги.

– Тогда – в путь.

…Они дождались темноты, чтобы покинуть приютивший их пустой дом. Улица под уклон сбегала к портовым складам, ущербный диск луны предательски светил на беглецов, лаяли собаки, перекликались часовые на башнях Толоссы, ночной бриз нес через залив дымок имперских костров.

– Лучше убраться с острова, покуда не начался штурм.

– Полностью с вами согласен.

Людвиг фон Фирхоф немало досадовал в душе – потратить столько усилий на кражу и уничтожение пергаментов кира Антисфена и теперь страдать от их отсутствия! Румиец не подозревал о нравственных метаниях императорского агента – он шел с советником плечом к плечу, внимательно прислушиваясь к осторожным шорохам ночи.

– Вы слышали?

– Что?

– За нами слышатся шаги.

Людвиг огляделся – в изгибе резной водосточной трубы ему почудился силуэт демона Клистерета.

– Этого еще не хватало. В переулок, мессиры! Пропустим преследователей мимо. Пусть повернутся к нам спиной.

Тройка беглецов свернула в кривой, темный тупичок, под сапогами захлюпала подозрительная жидкость.

– Здесь сточная канава?

– Слив из красильной мастерской, и, судя по всему, не только…

Шаги приближались, эхо легко цокало по стенам, несмотря на то, что преследователи, кажется, пытались идти потише.

– Это ищут нас?..

– Не обязательно. Смотрите, смотрите, вот они…

Из-за поворота вынырнула примечательная троица силуэтов. Света ущербной луны хватило на то, чтобы рассмотреть ее как следует…

– Разуй бебики, – буркнул первый (очень плотный) силуэт.

– Ловли нет, Шенкенбах, – отозвался альвис Айриш. – Плешивый[18] светит.

– Не лучше ли, друзья мои, не полагаясь на блудливую удачу, поспешить туда, где ждет нас скромный, зато верный успех и наинадежнейший путь отступления, ибо магия моя снова ловит тонкие вибрации опасности, – прошептал осторожный колдун.

Его костлявый профиль, как всегда, маячил за спинами более отважных товарищей. Шайка со звериной грацией скрылась за поворотом, причем беглый разбойник Шенкенбах походил на матерого медведя, его сообщник-альвис напоминал дикого кота, а колдун смахивал на ощипанного аиста…

– Как вы думаете, фон Фирхоф, куда их несет среди ночи?

– На разбой, – коротко ответил агент императора.

Ученые беглецы выбрались из грязного тупика и теперь при свете луны растерянно озирали перепачканную одежду.

– О, все святые, нечистоты здесь, кажется, не только плещутся под ногами, но и падают с неба.

– Разумеется. Вы не заметили вон ту крытую висячую галерею?

– Заметил.

– Это оно.

– В порт, быстрее. Сейчас не время заботиться о сохранности одежд!

Мертвенный лунный свет серебрил крыши и подчеркивал чернильную тьму узких переулков и тупичков. Портовые сооружения, впрочем, если смотреть с возвышенности, лежали как на ладони.

– Смотрите, это опять шайка «Айриш и Шенкенбах». Что они там поделывают?

– Вскрыли двери и потрошат чей-то запас.

Фигуры бандитов, горбатые от взваленных на плечи мешков, мелькнули и скрылись в неверной тени подозрительных закоулков.

– Отменно, Россенхель. Они расчистили нам путь, замки взломаны, проход свободен. Вперед, мессиры! Посветите… Вот так.

Внутренность склада выглядела неприглядно. Пол усеивало рассыпанное грабителями зерно, амфора с маслом разбилась, лужа широко растеклась и блистала в свете фонаря.

– А в Толоссе еще есть припасы…

– Вот поэтому следует ожидать не осады, а штурма. Но не будем отвлекаться. Кажется, этот тюк содержит искомый материал. Вольф, теперь все в ваших руках – действуйте, надеюсь, святые покровители Империи вам помогут, иначе нам всем придется худо.

Адальберт Хронист, казалось, смутился:

– Я не алхимик, я литератор. Результат все равно остается неверным и гадательным. Мне понадобятся кое-какие химикаты и вон та деревянная рама и кусок мелкой железной сетки…

Таким образом, при неверном свете фонаря, в глухую полночь, в осажденном городе, среди скопища портовых лачуг, в отдалении от пристальных взглядов порядочных людей, эта история получила закономерное продолжение.

– А вам не кажется, что следовало бы, не мудрствуя лукаво, отыскать кусок обыкновенной свиной кожи? Тот самый парень-медник был одет в фартук. Почему бы не…

– По-моему, с полудня и вечера последняя несожженная кожа в этом городе находится на телах обитателей.

Шутка фон Фирхофа произвели на румийца и Хрониста мрачное впечатление.

– Храни нас Бог от ярости солдат и огня разрушения, – печалью отозвался беглец из погибшей румийской империи. – Я слишком хорошо знаю, как легко сгорают города. Какими бы они не казались устойчивыми, они очень хрупки, а при случае может гореть даже камень.

Ассоциации Хрониста оказались несколько иными:

– Мне не хотелось бы оказаться на костре Трибунала. Вы помните наш уговор, Ренгер?

– Конечно, помню, – отозвался фон Фирхоф. – Так что же мы имеем?

В большом медном чане, испуская пронзительные ароматы, мокла вязкая сероватая масса. Трое ученых с непосредственным интересом склонились над ней.

– Как истинный интеллектуал, я не боюсь запачкать руки, – задумчиво отметил Адальберт Хронист, помешивая отвратительную субстанцию палочкой, – мне кажется, что добавка еще некоторых ингредиентов…

Кир Антисфен в сомнении покачал разумной головой, коротко стриженные черные кудри румийца украшала случайно подцепленная паутина. Просвещенный собиратель ересей снял ее, с отвращением отбросил в сторону и высказал собственное мнение:

– Если понятие ремесла для древних всегда оставалось сродни идее искусства, и, в сущности, мало отличалось от него, то с уходом простоты и чистоты древних нравов, ручное ремесло попало в разряд занятий низких, как следствие…

– Одним словом, ваша затея в самом прямом смысле скверно пахнет, Россенхель, – не чинясь, пояснил советник церенского императора.

– Путь к просвещению тернист. Так вы хотите спастись от ужасов штурма или нет?! А если хотите, то помогите мне. Tres faciunt collegium[19].

Они втроем подняли чан и опрокинули его на импровизированное сито.

– Все святые, кажется готово. Пусть стечет вода и результат наших трудов подсохнет…

Мигнул и едва не погас фонарь. В тесном пространстве повеяло земляным холодом склепа, спустя минуту влажную сырую прохладу сменил едкий жар и дуновение серных ароматов.

– Ну зачем было упоминать святых. Интересной вам ночи. Ха.

Адальберт едва не выронил почти пустой чан – поодаль, прямо на тюке с пенькой, в чуть небрежной позе устроился Клистерет. Жилистое тело беса по-прежнему обтягивала темная кожа – на этот раз цвета эбенового дерева, но от девичьего облика не осталось ничего – черт исхудал, обзавелся костистым носом и тонким бичеобразным хвостом. Глаза не сверкали рубинами, яркие белки совершенно походили бы на человеческие, если бы не пронзительно-голодная тоска во взгляде.

Демон присел поудобнее и продемонстрировал преувеличенных размеров фаллос.

– Классический образ. Не обращайте внимания, благородные и ученые мессиры… Я – терпеливый кредитор, ночь не кончилась, в небе висит ущербный месяц и время у нас есть. Продолжайте, продолжайте ваше занятие, считайте, что меня здесь нет.

Черт как-то разом потускнел и прилег на мешок, оперев гротескную физиономию о скрещенные лапы.

– Прогоните его, Ренгер! – взмолился Хронист.

– Заклинаю вас, Клистерет, именем Бога… А может быть, бес, пригласить сюда твою бывшую жену, баронессу фон Гернот?

– Поразительно, как бестактны бывают некоторые представители людского племени, зачем было меня подкалывать? – демон сел, обиженно подобрал тощий хвост и почесал основание коротких рожек. – Вам повезло, мессиры, что вы никогда не бывали женаты… Все, ухожу, я, честный демон, не желаю терпеть общество грубиянов и невежд.

Бес в несколько секунд раздулся до размеров упитанного бычка и внезапно лопнул с оглушительным треском, едва не загасив пламя фонаря.

– Все святые, ну и вонь. Надеюсь, он не вернется.

– У меня нет подобной уверенности. Это существо ждет, покуда вы останетесь в одиночестве, у него наверняка кое-что имеется про запас – этот неприятный сюрприз прячется за обычным демоническим шутовством…

– Докончим наше дело. Вращайте ручку валика. Видите?

– Это грубое полотно – жалкое подобие пергамента.

– Это бумага. Качество в данном случае значения не имеет, обойдемся без мелования и финального каландрирования.

– Бумага? Bambagia? Вы только что извели первоклассное хлопчатое волокно на редкостную мерзость, Россенхель. Ну что ж, остается только поверить вам на слово, что это поможет…

Людвиг фон Фирхоф задумался. Соблазн вернуть магические способности отнюдь не исчез, но прямая просьба наверняка насторожила бы Хрониста. «Подожду».

Адальберт устроил на тюке с пенькой все еще влажный лист.

– Куда перемещаемся – в форт или на побережье?

– В форт. Если вы, Вольф, промахнетесь, то мы все в худшем случае останемся в Толоссе. Если выбрать в качестве цели берег залива, мы рискуем оказаться в воде. Вы хорошо плаваете?

– К сожалению, нет, не стоит рисковать. Итак, наша цель – форт капитана Беро. Вашу походную чернильницу, кир Антисфен!..

Внезапно тишину, досель нарушаемую лишь мудрствованиями беса, ученой беседой и потрескиванием огня, разрезал внезапно истошный вопль: «И-и-и-э-э-эх!».

– Гасите свет!

Людвиг поспешно задул фонарь. В гулкой темноте улицы грохотали шаги убегающих. Вскоре топот заглушили лязг оружия и азартные крики преследователей: «Вот они, держите!».

– Ах, Ренгер, Ренгер… Это идут за нами.

– Ни в коей мере. Слышите?

Снаружи доносились горестные и вместе с тем угрожающие причитания преступного колдуна: «О, смерть вам, злосчастные, поднявшие руку на мага!». Эти реплики перемежались оханьем и сочными звуками ударов – как будто кто-то от души колотил вальком мокрое белье.

– Кажется, люди Бретона взяли шайку Шенкенбаха.

– Отменная новость! Пусть им всыплют как следует. Не могу об этом сожалеть.

– Да, но искали-то эти герои наверняка не их, а нас! Уходим, мессиры, уходим… Беритесь за свой псевдопергамент, Россенхель. Клаус Бретон не только терпеть не может грабителей, стяжателей и инквизиторов, он всерьез не любит колдунов. Если можно так выразиться, его неприязнь универсальна, а поэтому я не хотел бы на собственной шкуре испытывать ее последствия…

Адальберт Хронист разгладил ладонями бумажный лист и взялся за перо.

– Чего вы медлите?

– Не знаю. Меня удерживает иррациональный страх – мне почему-то кажется, что один росчерк пера может сейчас изменить судьбу…

– О да, конечно. Он избавит нас от весьма вероятной мучительной смерти. Отриньте вашу трепетность, Вольф Россенхель – ныне неподходящее время для нравственных колебаний.

Должно быть, возня за стеной склада привлекла внимание патруля, торопливые шаги застучали совсем близко. Адальберт Хронист склонился над чистым листом.

– Ну что ж, ваши аргументы, Людвиг, весомы. Да здравствует новый мир. Итак…

Глава XIX Портал, зияющий над морем

Адальберт Хронист. Толосса, Церенская Империя.

…Я выполнил обычные действия, предваряющие создание гримуара, и в первую минуту не произошло ничего – все так же мерцал фонарь и неслышно звенела аура опасности. Я ужаснулся – идея с бумагой оказалась бесполезной, минута была не из приятных.

– Что…

Мой друг Людвиг не успел договорить, свет фонаря мигнул, расплываясь радужными кругами, в ушах тонко зазвенело, а потом все звуки исчезли, как будто на нас навалилась груда мягкой хлопчатой ваты. Душа барахталась в этих своеобразных потемках, ощущение оказалось отвратительным – и новым. Я никогда еще не пытался использовать гримуар для собственной телепортации. Рядом охнул и произнес непонятную греческую фразу ученый мудрец-румиец.

Бархатная тьма обволакивала нас, а потом принялась медленно рассеиваться, сначала сквозь плотный черный полог проступили яркие искры, потом сам полог обветшал, истончился, распался на клочья и исчез.

Я осмотрелся – грязь с нашей одежды чудесным образом пропала, мы втроем стояли на тесном каменном пятачке, на гребне крепостной стены форта, слева в мутных предрассветных сумерках чернела уже знакомая мне катапульта по имени Марта. Ярко и тепло сияла утренняя Венера, горизонт уже очистился и посветлел, с моря дул свежий бриз, стена верного Империи форта, словно утес, вздымалась над мятежным городом. В этот момент я испытал приятное чувство покоя и безопасности.

Как оказалось, преждевременно. Стража явилась спустя всего минуту и принялась обращаться с нами без малейшего налета вежливости. Не знаю, за кого они приняли нашу ученую троицу, наверное, в лучшем случае за обычных шпионов, а то и вовсе за перепорхнувших через укрепления крылатых оборотней, сказками про коих переполнен фольклор Церенской Империи.

Я получил банальный удар по почкам, нанесенный, впрочем, древком благородной алебарды, моему другу румийцу вывернули руки и кошелек. Спасло нас присутствие Фирхофа-Ренгера, он неуловимым движением освободился из рук стражи и шепнул что-то на ухо капитану. Беро (плотный широкоплечий вояка в годах) отвел медикуса в сторону, они перекинулись фразами вполголоса, Людвиг стащил со среднего пальца простое стальное кольцо и позволил вояке его рассмотреть.

Через короткое время отношение к нам Морица Беро совершенно переменилось – он стал само радушие. Это внушило мне смешанные чувства. С одной стороны, приятно выпутаться из опасного приключения, с другой стороны, поведение Фирхофа отчего-то внушало мне иррациональный страх. Он держался безукоризненно – как преданный друг, он спас мне жизнь и, пожалуй, все время оставался душой нашей компании, но в его бесстрашии, пожалуй, было нечто неестественное. Я не верю в вечную жизнь, явное презрение к смертельной угрозе всегда казалось мне подозрительным качеством. Оно присуще или отчаянным фанатикам, или людям, которые имеют тщательно продуманный план и на деле рискуют гораздо менее, чем кажется доверчивому наблюдателю. Фон Фирхоф не походил на человека, одержимого беспочвенной верой, следовательно…

К сожалению, у меня не было выбора. Если бы я мог безопасно бежать, оставив общество Людвига, я сделал бы это немедленно. Если бы я знал, чем все это кончится, я бы бежал, даже невзирая на явную и непосредственную опасность такого побега. Но тогда я о многом не подозревал, поневоле гнал подозрения прочь, и время шло, убегало, сыпалось, как между пальцев песок, и роковые события надвигались неотвратимо, подобно морскому приливу…

Беро пригласил нас позавтракать в его компании. В окно капитанских апартаментов, с высоты башни, я видел пенистое море, широкую панораму враждебной нам Толоссы и всхолмленный каменистый берег залива, занятый под лагерь солдатами императора. Стяг Церена, золотой сокол, реял на шпиле, казалось, протяни руку и достанешь, впечатление это оказалось, конечно, обманчивым – расстояние от башни до штандарта было вполне приличным, его скрадывал прозрачный воздух и яркая, чистая игра света.

Фирхоф остался беседовать с капитаном и я отправился прогуляться и осмотреться в обществе ученого румийца. Форт Толоссы оказался великолепен. Участок земли на вершине холма огораживали мощные стены – еще более высокие, чем наружные крепостные сооружения Толоссы. По крутой лестнице мы спустились в тесный внутренний двор. Я тщетно искал ворота – кир Антисфен махнул рукой в сторону участка свежей кладки:

– Вот они.

Я понял все – люди Беро, не жалея рисковать, замуровали вход изнутри, потратив на это небольшой запас бутового камня.

– Это скреплено яичным белком.

– Разумеется. Отличная, добротная работа, старательность, продиктованная желанием пожить подольше.

– Где они брали яйца?

– Здесь есть птичник. Я удивляюсь только, что несушки до сих пор не съедены. Вы не обратили внимание, почтенный Россенхель, Беро любезно угощал нас яичницей из желтков?

– Конечно. Сам он к ней даже и не притронулся.

– Еще бы. Капитану форта и его людям поневоле пришлось съесть все желтки ото всех яиц, белки которых пошли на строительство укрепления.

В этот момент ситуация предстала передо мной совершенно в новом свете – я впервые обратил внимание на бледность часового, его чуть расслабленную позу. Так выглядит человек, который ослабел, хотя еще пытается держаться бодро.

– У них голод или скудный рацион.

– Именно так. Если государь Церена не поторопится со штурмом, дело кончится плачевно – Беро не удержит форт.

– Стены хороши.

– Никакие стены не защитят от штурма, если на них не будут твердо стоять солдаты. Посмотрите на лицо этого человека.

Я видел, что солдат боится – подавленный страх прятался в уголках глаз, тревогу выдавали опущенные плечи, особый поворот шеи. Кир Антисфен и я поняли друг друга без слов.

– Не понимаю. – заметил я. – прямо сейчас на виду у гарнизона форта, стоит армия Империи. Армия победоносная, по сравнению с которой вооруженные оборванцы мало чего стоят. За Бретона – море и стены Толоссы. За Императора – время, власть, обученные воины, вся мощь Церена. Мятежников раздавят как мух, признаться, мне их даже жаль. Почему боится этот солдат?

Румиец тонко улыбнулся.

– Как вы думаете, чем отличается победитель от побежденного?

– Военными потерями, конечно!

– Вовсе нет. Все дело в состоянии духа. Боюсь, что у Беро могут возникнуть серьезные неприятности – его люди изначально ненадежны. Вы не знали? – у них в Толоссе остались друзья и родственники. Трудно защищать форт от арбалетчиков Клауса, в то время как воины Империи, сражаясь с бретонистами, мимоходом убивают твоих близких. Этот ересиарх то ли очень хитер, то ли не чужд милосердия – он и пальцем не тронул семьи солдат. Жены и дети лучников капитана Морица продолжают, как ни в чем ни бывало, жить в мятежном городе; их просто не выпускают с острова, и все тут. Никакой лишней крови.

Я поразился проницательности румийца.

– Зачем еретикам форт? Если крепость все равно не сегодня-завтра будет взята? Даже если мятежные горожане укроются за вторым ярусом стен, это лишь ненадолго отсрочит неизбежный разгром.

– Мне кажется, Бретона отличает интуитивная проницательность. Меры были приняты заранее, когда он еще ничего не знал о гримуарах. Но теперь мятежникам очень и очень нужен форт – потому что в форте прячетесь вы, Россенхель.

– Клаус об этом не знает. Как он догадается?

– Такие секреты не держатся. В скором времени невзрачный лучник в железном колпаке выбросит со стены… Ну, хоть кусок глины, мягкое яблоко, комок навоза или метнет стрелу. Записку подберут с той стороны, и Клаус про вас, друг мой Вольф, узнает все, что нужно, всего-то через несколько часов.

– Но это же измена!

– Измена случается, если открывают ворота. Описанный мною вариант называется не изменой, а предусмотрительностью. Кстати, недаром в равной мере предусмотрительный мессир Беро приказал замуровать выход. Немного успокаивает только одно – не сомневайтесь, солдаты гарнизона большей частью не умеют писать.

Я поразился проницательности кира, на практике осознав, что такое пресловутые «румийские хитрости».

– Как вы умны…

– Я только следую собственной природе исследователя, – скромно ответил ученый книжник.

– А я так надеялся отсидеться за стенами.

Кир Антисфен лишь пожал плечами.

– Мне очень жаль, друг мой, что я расстроил вас. Но не все так грустно, не слушайте маловера и пессимиста и не тратьте впустую собственных слов – от души желаю вам удачно сбежать.

Я испугался – о моем предстоящем исчезновении через портал внутри форта не знал никто, кроме меня. Портал еще предстояло отыскать, приходилось тщательно прятать это намерение от слишком уж ловкого и проницательного Фирхофа. Румиец раскусил мои тайные планы легко, мимоходом, причем безо всякой личной заинтересованности. Мне сделалось очень неуютно.

– О, не бойтесь, – любезно добавил бывший поданный погибшего царства, – я не выдам ваш секрет. Зачем? Мне неприятна мысль о насилии над ученым – бегите, Вольф, бегите, и да хранит вас добрый гений книжников и сочинителей.

Я постарался не покраснеть и честно спросил друга:

– Как вы догадались?

– Этот портал описан в книгах. Вернее, был описан в одном старом манускрипте, доставшемся мне по случаю. Мест магического перемещения в Империи всего три. Одно в столичной обители, которую в самом начале своего правления закрыл нынешний государь Церена, второе где-то под Фробургом, в заброшенных известняковых пещерах. У подземелий мрачная слава – там жили эти бедняги альвисы, если верить автору опуса, второй портал открывался кровью зарезанных жертв и напрямую был связан с первым.

– Вы верите в эти ужасы?

– Как вам сказать… Не верю, однако не сомневаюсь, что слухи существуют не на пустом месте.

– Открываются кровью?

– Я бы удивился, если бы такие странные места открывались водой или иной малоценной жидкостью…

Я переварил двусмысленный ответ. Кир Антисфен между тем продолжал:

– Я мирный человек и никогда не выдавлю и унции чужой крови на такие нужды, но, признаться, соблазн проникнуть в такой портал исключительно велик. Если верить автору манускрипта, толосский проход открывается всего лишь кратким заклинанием и светом месяца в первую ночь последней четверти луны. Следующая ночь – та самая ночь перемещения. Не могли бы вы…

– Чего вы хотите?

– Немногого – составить вам компанию, когда вы отправитесь в Портал.

Я переварил предложение. Взятие в сообщники румийца представлялось мне весьма удачным ходом.

– Вас не смущает риск?

– Ничуть.

– Вам не жаль навсегда оставлять Империю?

– После порабощения Рума варварами любая земля для меня – чужбина.

– Вы готовы душой к неожиданностям?

– К любым. Вернее, я не беспокоюсь о них заранее.

– Тогда я согласен.

Итак, мы обговорили детали, пользуясь отсутствием фон Фирхофа. Я приободрился, жизнь показалась мне прекрасной, положение не безнадежным, и я решил со вкусом провести последние часы в Церене. В этот день бретонисты не штурмовали форт, делать в осажденных стенах было совершенно нечего, а уйти некуда. Мое внимание привлекли двое солдат, которые, устроившись в тени, рьяно метали кости. Я извлек последний уцелевший клочок самодельной бумаги.

Первый воин, белесый юноша с прозрачными глазами альбиноса, как раз старательно тряс стакан.

– Красотка! – объявил он жаргонное название наилучшего результата, – теперь твоя очередь, Агенобарб.

Партнер белобрысого парня, высокий, худой, рыжебородый воин, принял в свои руки стакан и в свой черед яростно потряс его. Костяшки обиженно загремели.

– Свинья! – вздохнул он, и я понял, что Агенобарба постигло горькое разочарование. Медная мелочь перекочевала из рук в руки.

Я попросил у Кира Антисфена походную чернильницу. Он дал ее, но в тот же момент понял собственную оплошность.

– Не делайте этого, Россенхель! Не унижайте собственный дар суетой! – кир почти что в непритворном ужасе попытался схватить меня за рукав.

Я увернулся. Вдохновение хулиганского толка накатило на меня, точно пенистая морская волна с лихим белым гребешком – на такую не найти управы обычными способами…

– Красотка! – эхом отозвался Белобрысый.

Агенобарб в очередной еще раз встряхнул стаканчик:

– У меня тоже Красотка.

– Переиграем еще разок… Красотка!

…Церенские воины невысоких чинов отличаются смелостью и грубостью в делах, но отнюдь не разнузданным художественным воображением. Рыжебородый заподозрил неладное лишь после восьмого выпадения «Красотки».

– Цыпленок поганый! У тебя кости подпилены.

– Да ты что! Ты дурак, Агенобарб, зачем мне пилить мои кости, если я все равно не выигрываю?

Раздраженные воины огляделись, стремясь инстинктивно, как это свойственно людям вообще, найти поблизости виноватого, на котором можно выместить злобу.

– Проваливайте отсюда, паршивые ученые свиньи! – рявкнул Белобрысый, обнаружив неподалеку меня и румийца.

– Уносите ноги, столичные маги-ослы! – добавил Агенобарб, подкрепив свое предложение весьма угрожающим жестом волосатого кулака.

Мы убрались подальше, я едва сдерживал неистовый хохот, кир Антисфен грустно улыбался:

– Вы словно ребенок играете волшебным даром, Россенхель.

– Пойдемте, пойдемте, покажемся на глаза капитану Беро и фон Фирхофу. Иначе мы можем вызвать у них законные подозрения…

Мы – кир Антисфен, я и Людвиг, пообедали в компании капитана Морица, на этот раз омлетом из яичного желтка, того самого, что остался после возведения стены на яичном белке. Я понял, что только теперь в точности осознаю все тяготы фортификации. Беро с солдатским стоицизмом запивал бледно-желтое месиво дешевым вином.

– Так вы ученые, благородные мессиры?

– О да.

– Маги, алхимики или богословы?

– В некотором роде – и то, и другое, и третье в одном лице.

– Я знавал одного монаха, тоже наподобие богослова. Правильной жизни был человек – любил веселую компанию и псовую охоту. Погиб глупо. Не будь вы, Фирхоф, бывшим инквизитором, я бы пересказал прозой местную балладу о славном отце Мартыне, в ней приврали совсем немного…

– Давайте, не смущайтесь, капитан, я не обижусь, – заверил фон Фирхоф.

– Итак, начну по порядку. Отец Мартын исповедовал десятерых набожных женщин – горожанок из этой чертовой Толоссы. Поверьте мне, мессиры, иные из них краше благородных дам – мещанки не имеют привычки задирать нос. Не знаю, как долго отец Мартын выколачивал пыль из перин медников, оружейников и скототорговцев, однако самая молоденькая и хорошенькая из овечек монаха в конце концов донесла на него Трибуналу. Святой отец, попав в руки ваших, фон Фирхоф, коллег, перетрусил настолько, что наотрез отказался признать за собой грех, столь обычный и естественный для мужчины. Он изворачивался и, завравшись наподобие ученого сочинителя, сослался на святой глас свыше, который повелел ему плотским образом отгонять греховные мысли от этих вертлявых бабенок. Признания отца Мартына произвели славное смущение в умах этих наших святош – ученые аббаты заседали с утра до полуночи, пытаясь договориться, дьявольскую или божественную сущность имели оные голоса и бывают ли такие голоса вообще и не является ли способность их слышать признаком ереси…

Я перестал слушать фривольную историю капитана Морица – это была обычная озорная новелла, осмеивающая Трибунал. Меня удивило иное – как спокойно фон Фирхоф воспринимает такие рассказы, и с какой охотой доверяется ему Беро. Но и это было не главным – еще больше меня занимал Портал. Если кир Антисфен не ошибался, бегство могло оказаться немного рискованным, но и не более того.

День клонился к закату, море успокоилось, прозрачное жемчужно-розовое небо без единого облачка темнело очень медленно – стоял ясный, спокойный вечер.

Мой разум оставался спокоен – он не видел и не знал имени неведомой угрозы, но тонкая интуиция предвидения – она спорила и с рассудком, и с эмоциями, подсказывая, что опасность, прямая и непосредственная, есть. Беда крылась где-то в этом нежно-перламутровом затишье, в надежном камне башен, в мирной атмосфере застольной беседы. Я страшился – и одновременно наслаждался последними часами покоя. Это было странное ощущение на грани прозрения. Беро тем временем закончил свой рассказ:

– Прошло два года, отец Мартын в темнице облысел, потерял половину зубов и на четверть ослеп. Еще через два года он сознался, что впал в грех безо всяких голосов, а единственно из обычных мужских побуждений. Монаха в ереси оправдали, он был изгнан из темницы как распутник, потеряв не только доброе имя, но и полагающееся от казны пропитание…

Мы дослушали историю и разбрелись по комнатам – в форте оказалось полно свободного места. Я добросовестно выждал два часа, отмеряя время по водяным часам.

Кир Антисфен вошел без стука, его немногие вещи были при нем.

– Уходим. Не стоит тянуть, луна уже видна.

Дом капитана не охранялся, мы выбрались во двор, стража стояла на стенах, нами они, по счастью, не заинтересовались совершенно. Заложенные камнем ворота не охранял никто – не удивительно, чтобы разобрать кладку на белке, понадобились бы усилия небольшого отряда.

На еще относительно светлом небе проступил нежный контур ущербной луны – от нее осталась ровно половина. Громада замковой колокольни темнела в осторожно приближающихся сумерках.

– Сюда.

Дверь оказалась на запоре. Кир Антисфен извлек из складок плаща блестящий стальной крючок и вплотную занялся замком. Я стоял рядом без дела и в остром беспокойстве, мне казалось, что наши занятия видны со стены, как на ладони.

На самом деле это было, конечно же, не так – сверху, с высоты укреплений, неосвещенное пространство двора казалось темной ямой. Несложный замок клацнул под ловкими пальцами румийца, он отворил окованную дверь и проскользнул внутрь, я отправился следом.

Нас встретила гулкая пустота устремленного ввысь строения.

К звоннице уходила довольно крутая винтовая лестница. Я поднял голову – потолок колокольной башни терялся в сумраке, в проемы бойниц заглядывали крупные южные звезды, бледно светила половинка луны.

– Выше. Торопитесь.

Мы почти бежали, делая за поворотом поворот. Внизу, кажется, загремела дверь, я не понял, была ли это попытка погони, или всего лишь чье-то осторожное любопытство.

На самом верху башни гулял сквозняк и молчал тяжелый колокол без веревки. Кир Антисфен подошел к парапету, панорама открывалась великолепна. Мятежная Толосса наполовину бодрствовала, светилась множеством костров и огней. Их россыпь по блеску спорила с величественной лентой Млечного Пути, ночной ветер принес звуки отдаленного пения – еретики хором тянули псалом.

– Да, это прекрасно, хотя и трагично тоже. Вам не жаль покидать Империю?

– Отчасти. Но бывают такие события, которые мы можем оценить по достоинству, лишь когда они кончаются.

Ветер высоты трепал нам волосы.

– Читайте ваши заклинания, кир.

Антисфен на секунду замолчал, собираясь с мыслями, а потом… Потом он прочел магическую фразу. Воспроизводить ее в записках я не стану, такие вещи не стоит доверять бумаге.

Наступило молчание. Сквозняк крутил по полу звонницы потерянный пух чаек и голубей, лучисто разгорались звезды и костры. Псалмы умолкли, где-то кто-то кричал, хриплый голос оборвался разом, словно крикуну сдавили горло. Наступила звенящая тишина.

– Вам не кажется, что ничего не получилось?

– Боюсь, что получилось. Смотрите!

В воздухе медленно проступал Портал. Его прямоугольный контур казался прочерченным прямо в пустоте и светился синим огнем. Зрелище было жутковатое – далеко внизу, за контуром светилась кострами панорама ночной Толоссы; мир, отделенный от нас Проходом, не просматривался совершенно.

– Кир, вы уверены, что нам туда?

– Не знаю. Там может оказаться все что угодно – ад, лед или пучина морская. Быть может, не стоит менять зло привычное на зло гадательное и неизведанное?

– Я склонен все-таки рискнуть…

Сказать гораздо проще, чем сделать. Рама Портала горела холодным огнем в пятнадцати локтях от меня, прямо в воздухе.

– Он скоро погаснет, Проход нельзя открывать надолго.

– Мой бог! Я не умею летать по-птичьи.

– Вашу бумагу, Россенхель! Пишите, вы же Хронист, гримуар даст вам несколько секунд полета…

– Сейчас.

Я схватился за кошелек – тщетно. Последний клочок бумаги мы бесцельно и бесполезно потратили на осмеяние азартного игрока Агенобарба.

– Дрот святого Регинвальда!

Я заметался было по площадке звонницы, не зная, что предпринять, потом обнажил руку по локоть и взялся за стилет.

– Была – не была. Пущу себе кровь.

– Не стоит, это слишком рискованно.

Кир попытался забрать у меня оружие, мы завозились, спотыкаясь на неровном полу. Я опасался удариться о колокол или ненароком поранить друга.

– Пустите меня.

– Погодите… Поздно, он гаснет.

Портал и в самом деле медленно умирал. Голубой огонь контура бледнел, гас, пока линии не истончились до размеров конского волоса, потом они исчезли совсем.

– Ну вот, уважаемый кир – смотрите, что вы наделали?

– Я спас вашу жизнь.

– Конечно!

Я обернулся на ехидный гнусавый голос. На парапете сидел старый знакомый – демон Клистерет. На этот раз бес попытался пародировать чайку, это ему явно не удавалось. Черное крылатое существо более походило на ворону с перепончатыми лапами. Демон мигнул, на миг подернув левый глаз тонкой пленкой третьего века.

– Ты опять ускользнул от моих когтей, рыбка. Ничего, я терпеливый, я умею ждать.

– Уходи, – сказал ему румиец. – Крови не было, твоя власть не простирается сюда.

Демон почистил крыло клювом, вытащил и выбросил сломанное перо.

– Ладно, ученые мессиры, я ухожу на время. Однако вам не кажется, что здесь очень и очень странно? Здесь тихо, Россенхель, слишком тихо даже для полуночи. Выгляни в окно, поищи-ка часового на стене…

– Не подходите к нему, Россенхель, – вмешался обеспокоенный румиец. – Он опасен, не приближайтесь к парапету.

– Надо же! Меня боятся. Но я могу и отойти, – притворно обиделся черт.

Унылая чайка отковыляла в угол и освободила обзор. Я вольно вдохнул свежий ветер полуночи. Казалось, россыпь костров заняла не только землю, но и половину ночного неба; фигура часового со стены исчезла.

– Вот именно, – подтвердил мои невысказанные мысли Клистерет. – Учитывая все обстоятельства, это несколько странно…

– Не темни, демон.

Полуворона разинула костяной клюв и зевнула, открыв розовый зев и острый птичий язычок.

– Хорошо, я сыграю в открытую. Румиец мешает мне добраться до твоей подлой крови, вор Россенхель. Но никто не помешал мне сыграть с вами обоими крошечную дьявольскую шутку – считайте, что это моя личная печать, своего рода адское клеймо на штучном изделии… Здесь очень тихо, не правда ли? Так вот… Я скрыл от вас лишние звуки магической завесой. А сейчас я ее убираю. Гоп-ля! Вот так.

С этими словами Клистерет мгновенно исчез. А я… Я понял все. Ночь разом взорвалась криками и предсмертными воплями, тишина рухнула под напором топота и оружейного звона. Кто-то бранился, кто-то молился, кто-то тщетно взывал к обратившемуся спиною провидению, умирая с богохульствами на языке.

Звуки сливались в яростный рев, было в нем нечто странное, нечеловеческое. Людскими, пожалуй, оставались только площадная ругань и стоны. Румиец встал рядом со мною, плечом к плечу, и с полминуты вглядывался в полыхающую факелами темноту.

– Это штурм, Россенхель. Бретонисты штурмуют форт. Надо убираться с колокольни.

– Может быть, геройски ударить в колокол и поднять тревогу?

– Вы с ума сошли? Поздно, еретики уже преодолели стену. Не знаю, как это им удалось, но для людей Беро, кажется, все кончено. Печально, что у вас исчерпалась гримуарная bambagia, а я не могу повторно воссоздать Портал. Бегство не удалось, бес скрылся, вокруг идет бой, теперь нам придется сражаться – причем не за Империю, а только за самих себя. Надеюсь, вам и мне улыбнется удача выжить. А пока, на всякий случай говорю – прощайте, друг…

Так и закончился мой второй неудачный побег из Толоссы.

Глава XX Книга аббатисы и форт императора

Клаус Бретон. Толосса, Церенская Империя. Начало событий – несколько часов назад.

День уже клонился к закату, когда Бретон с фривольной книгою ученой аббатисы в руке, вернулся к себе в ратушу. Ненужный в жару камин давно угас, вождь мятежников поудобнее устроился за простым столом и открыл фолиант. Он полистал немного увесистый трактат и уже готовился отставить его в сторону, когда заметил краешек вложенного между страниц листа. Ересиарх вытащил листок и разложил на столе.

– Святой Регинвальд!

Края записки истлели, в центре красовалась выполненная полуготическим шрифтом надпись:

Отправлено

на работы всяческие для гильдии землекопов и каменщиков в лето 6963 от сотворения мира Господом нашим милосердным.

1. Восстановление городской насыпи, разрушенной волнобиением и сугубым потоплением – 100 усердных землекопов.

2. Ремонт стены с заменой кирпича у юго-восточной башни – 50 искусных каменщиков.

3. Перекладка камина в доме господина бургомистра – 5.

4. Для ремонта трактира, пострадавшего… (далее неразборчиво) – шесть с половиной.

5. На огородные работы – два десятка.

6. Рытье и благоустройство подземного хода, что тянется от городской ратуши в направлении цн.кр.(густо зачеркнуто) – тридцать человек.

– Неужели этому клочку целых пятьдесят лет?

Бретон повертел листок и перевернул его. Обратная сторона оказалась пустой, лишь слегка испачканной чернильными брызгами.

– «От ратуши в направлении»… Занятно. Арно!

– Я здесь, брат Клаус.

– Что ты можешь сказать обо всем этом?

Тихоня-помощник вошел и почтительно принял пергамент из рук ересиарха.

– Никогда не слышал про такое.

– Проверим, возьми фонарь, мы спускаемся в подвал.

Изукрашенные плесенью ступени привели Клаусе и Арно вниз. Кладка, вся в потеках влаги, изнутри выглядела неважно, кое-где камень выкрошился, его давно уже заменили более дешевым кирпичом, но с годами развалился и кирпич. Пахло сыростью и мышами.

– Простучим стены.

Арно принялся методично обходить подвал, выстукивая камень обухом алебарды.

– Глухо со всех сторон. А что такое «цн.кр», а, добрый брат?

– Понятия не имею.

Затея уже казалась Бретону безнадежной. Перепуганные пауки шарахались прочь от факела, с потолка свисала густая борода паутины, внешний слой кладки легко осыпался, но сама стена стояла незыблемо, не открывая никаких секретов. Арно отложил алебарду и взял у Бретона фонарь.

– Если здесь есть проход, должен быть и сквозняк.

Пламя плясало на фитиле, клонясь в сторону западной стены.

– Там.

Бретон наугад придавил несколько кирпичей, которые раньше казались ему результатом ремонта кладки.

– Вот оно.

Часть стены медленно, со скрежетом, поднимая тучу мелкой пыли, отъехала в сторону. Возможно, механизм с годами подпортился – проход открылся лишь частично, однако в образовавшуюся щель вполне мог протиснуться человек.

– Святое копье! – воскликнул Бретон. – Теперь я понял, что значит «цн.кр». Это «центр крепости» или что-то в подобном роде, здесь начинается запасной отнорок лисицы, по лазу можно проникнуть в форт.

– Если, конечно, ход не обвалился за пятьдесят лет.

Из подземелья тянуло плесенью и землей.

– Останься пока здесь, Арно, охраняй проход.

Бретон, предвкушая опасное развлечение, протиснулся в узкий лаз. Внутри кладка оказалась довольно прочной, низкий потолок коридора вынуждал пригибать голову. Сухой пол имел легкий уклон вверх, больше ничего интересного и примечательного внутри не оказалось. Ересиарх прошел сотню шагов и задумался – стоит ли углубляться дальше в одиночку, рискуя наткнуться на засаду или завал? Азарт все-таки победил, Бретон осторожно двинулся вперед, прислушиваясь к каждому звуку. Подземелье мертво молчало, чуть слышно осыпалась где-то земля – ни чужих шагов, ни голоса.

Через какое-то время крутизна подъема возросла, кое-где потолок просел под тяжестью земли, затхлый воздух подземелья отдавал погребом и влагой, камни крошились, мелкий щебень хрустел под ногами, грозя выдать незваного пришельца.

Бретон прошел еще немного и обнаружил дверь. Замшелые и покрытые плесенью створки некогда были сделаны из прочного дуба, строители скрепили широкие толстые плахи железными скобами, вогнав в отверстия длинные гвозди. Ручки на двери не оказалось, открывалась она явно наружу. Вождь мятежников обнажил клинок и прислушался – с той стороны стояла почти полная тишина, где-то на небольшом отдалении кудахтали куры. Он толкнул дверь, она слегка подалась, но тут же застряла, отворить ее настежь не получалось. Бретон крепко налег на створку плечом, с той стороны что-то подалось, рухнуло и с треском обвалилось, в лицо ересиарху посыпалось мелкое перо, суматошно загомонили потревоженные птицы. Клаус Бретон обнажил клинок.

– Все святые! Ну и кудахтанье. Это курятник форта – для каменной кладки Беро использует белок.

Разрушенная преграда оказалась скопищем старых корзин, метел и разнородного хлама. Яркого окраса петух Шантеклер выступил вперед, косо посмотрел на соперника желтым птичьим глазом и распустил хвостовые перья, куриный гарем в испуге сгрудился позади повелителя. Шум стоял невероятный, но никто не явился ни минуту спустя, ни позднее, несушки постепенно угомонились, сбившись в кучу. Ересиарх прислушался – неподалеку от куриного хлева шла ярая и беспечная игра в кости:

– …твоя очередь, Агенобарб.

– Красотка!

– Ромб!

– Свинья!

– Еще Свинья!

Клаус Бретон пренебрежительно пожал плечами и убрал в ножны ненужный меч.

– Говорят, потревоженные утки некогда спасли от врагов великий Рум. Но Беро не знает об этом, он не любит ученые премудрости. Ну что ж! Мы воспользуемся его оплошностью и вернемся назад, чтобы затем двинуться вперед. Вперед – и на приступ, благочестивые братья! Vae victis[20]. И да здравствуют благословенные куры – у них больше мозгов и души, чем у императорских солдат.

Верный Империи петух Шантеклер, не поддаваясь на столь грубую лесть, отважно бросился в атаку, пытаясь поразить сапоги ересиарха клювом и шпорами. Клаус Бретон пнул напоследок петуха, вошел в подземный лаз, тщательно затворил за собою дверь и двинулся в обратный путь.

* * *

Глубоким вечером того же дня события продолжали идти своим чередом, однако трагическим образом утратили налет легкой беззаботности.

За час до полуночи, в тот самый момент, когда Адальберт Хронист в компании с ученым румийцем, только готовился начать свой отчаянный побег, в недра городской ратуши устремилась молчаливая вереница вооруженных людей. Пехотинцы один за другим исчезали в подвале, огни факелов терялись в россыпи запаленных на улицах костров. Толосса, переполненная беженцами и мятежниками, затаилась в трагическом ожидании.

Брат Штокман, держа наготове тяжелый двуручный меч, первым протиснулся в заранее расчищенный проем.

– Туда опасно соваться, – сказал кто-то почти невидимый в подвальной полутьме. – Мы готовимся сунуть палец в осиное гнездо.

– Молчи, – бросил Штокман. – Нельзя оставлять их живыми – случись штурм с берега, и Беро ударит нам в спину.

Бретонисты замолчали, белки из глаз ярко сверкали при свете факелов и фонарей.

Шли подземным коридором, поступь десятков людей, построенных вереницей, сливалась в глухой шум. Входили в разоренный птичник, молча отшвыривая старые корзины. Три десятка людей скучилось в тесных стенах. Штокман обернулся, обращаясь к тем, кто еще оставался в подземном проходе:

– Гасите фонари. Проход слишком узок, если не поторопимся очистить ворота изнутри, нас могут перебить по одному.

Потом шагнул за порог сарая:

– Готовьте кирки. Мечники вперед. И да поможет нам Бог…

Часовой во внутреннем дворе беспечно коротал ночь у костра, он погиб первым, без крика – арбалетный болт прилетел из темноты, удар пришелся прямо в шею. Двор наполнился вооруженными людьми, их было не так много, решающую роль сыграла неожиданность. Ремесленники, привычные к инструменту, вонзили кирки в каменную кладку на месте ворот, скороспелая стена неожиданно легко подалась – кирпичи второпях клали неумелые солдаты. Камни рухнули с глухим грохотом.

– Измена! – завопил кто-то из имперских солдат.

Залп стрел, наугад отправленный в колышущуюся темноту, сбил крикуна, вопль оборвался приглушенным стоном. Разбуженные защитники уже выскакивали из казармы. Привычные ко всему, солдаты крепко держали оружие, паника не сразу овладела людьми Беро, однако внезапно разбуженные, они не успели надеть доспехи.

– Круши! – рявкнул Штокман.

Тридцать мятежников – рослые, сильные пехотинцы, вооруженные двуручными мечами, выступили вперед, готовясь схватиться с тремя сотнями врагов. Имперцам мешала ночь – темнота не позволяла разглядеть собственный численный перевес, редкие факелы почти не помогали. Первые ряды противников сшиблись с небывалой яростью – почти сразу упали раненые, черная в красноватом свете костров кровь растеклась по булыжнику двора.

– Бей!

Штокман снял клинок с плеча, отбросил в сторону плечевую подушечку, его оружие со свистом рассекало воздух, увлекаемый инерцией, фехтовальщик не использовал сложных финтов – они и не понадобились. Огромный клинок разрубал конечности и легко крушил кости.

– Во имя Господа!

Рычание и стоны, крики и молитвы – все это слилось в невероятный гвалт. Железо высекало искры из камня. Упавшие тщетно пытались выбраться из-под безжалостных ног, им мешала скученность, сумятица и теснота. Живых топали чужие и свои, мертвым было все равно.

Тридцатка, затеявшая, казалось, безумный бой, поредела. Трое упали, Штокман двигался чуть медленнее – из его разрубленного цевкой предплечья текла кровь. Имперцы осознав перевес, приободрились:

– Слава императору! Бей еретиков! – крикнул капитан Мориц, с мечом в руках устремляясь к Штокману.

– Сокрушим бесов! Вера! Вера! – неслось ему в ответ.

Положение штурмующих казалось безнадежным, их число пополнялось слишком медленно – узкий подземный лаз не позволял всей массой двинуться на врага.

Штокман рубился в окружении, руки его по плечи покрывала корка кровавой грязи. Один за другим упали еще пятеро бретонистов.

Мориц Беро выступил вперед, его клинок-полуторник не мог тягаться с тяжелым мечом Штокмана, зато капитан существенно превосходил раненого гиганта в скорости и ловкости. Он увернулся от удара неуклюжего клинка и поразил противника в незащищенный бок.

– Подлец! Ты зашел со стороны моего слепого глаза! – охнул вторично раненый Штокман. Он осел на землю, придерживая распоротый живот. Глаза здоровяка почернели от расширившихся зрачков, меч бесполезно валялся на земле.

– Прикончить его, капитан? – спросил один из сержантов.

– Некогда. Пусть умирает сам.

Выжившие мятежники потеснились, на лицах читалась растерянность.

– За Империю! – крикнул Беро.

Уцелевших еретиков уже окружили и теснили все более. Они уже не пытались дразнить солдат, тратя на схватку каждое движение и каждый вздох – драка шла уже не за победу, только за жизнь.

– Добивай! Не щади!

Новые повстанцы больше не появлялись из подземного лаза – по-видимому, они струсили и предпочли славной гибели бесславное отступление.

– Победа! – рявкнул Беро.

Опьянение торжеством помешало ему заметить очевидный факт – забытые всеми каменщики почти закончили разбирать склеенную яичным белком стену. Последние камни рухнули, сбив с ног солдата.

– Держать ворота! – запоздало приказал капитан Мориц.

Стрелы посыпались градом, насмерть поражая беззащитных каменщиков, но было уже поздно. Упал запорный брус, кто-то охнул от ушиба, створки медленно-медленно, нехотя и плавно распахнулись на глазах у растерянных людей…

За проемом ворот колыхалось море факелов – языки огня почти слились в сплошной ковер, словно под стенами форта выросло поле красных цветов. Клаус Бретон стоял в первых рядах, уже держа наготове обнаженный клинок, голову ересиарха укрывал капюшон хауберта и стальной колпак – но его все равно узнавали по точеному профилю и яростному прищуру.

– С нами Бог! Поможем братьям!

Кто-то отбросил свой факел в сторону, освобождая руки для меча, кое-кто метнул ошметок огня в лица имперским солдатам. Толпа повстанцев ввалилась в настежь открытые ворота. Ситуация мгновенно переменилась – солдат Беро смяли числом. В тесноте могли сражаться только те бойцы, которые оказались в первых рядах, но на смену павшим мятежникам тут же вставали новые. Капитан Мориц, уже не чая победы, рванулся вперед, пытаясь добраться до зловредного Клауса.

– Это ты все подстроил, еретический пес!

Бретон только расхохотался:

– Ты прав, шавка императора-беса!

Толпа временно разъединила их, бой шел ожесточенный, остатки гарнизона форта готовились подороже продать свою жизнь – на призрачную пощаду не надеялся никто. Убитых и тяжелораненых топтала разгоряченная сражением толпа, на трупах спотыкались с бранью, покалеченные цеплялись за ноги товарищей, умоляя помочь им подняться, но уцелевшим было не до милосердия. Полусотня лучников под командой сержанта вскарабкалась на стену и попыталась сверху стрелами осыпать врага, но сумятица мешала отделить своих от чужих, залп равно поразил и еретиков, и имперцев.

– Богом в душу ударенные дураки! – взревел капитан Мориц, получив добрую стрелу в мякоть левого плеча.

Он обломил древко стрелы (наконечник так и остался в руке) и продолжал махать мечом. Кровь стекала по клинку на рукоять.

Бретон раздвинул толпу как мог, собираясь сразиться с капитаном гарнизона.

– А, это ты, бывший поп!

Мориц Беро попытался достать ересиарха мечом, но затупившийся клинок только бессильно скользил по прочному хауберту. Тьма уже рассеялась, превратилась в серые, как дым, предрассветные сумерки. От моря робко поднималась дымка. Над поредевшей толпой отчаявшихся и рассвирепевших людей, над грудами еще теплых тел, над скопищем битого камня и лужами бурой грязи нехотя занимался хмурый, оскверненный рассвет. Богохульства и мольбы безнадежно загубили утреннее затишье.

– Сдавайтесь, капитан, – предложил Бретон. – Хватит кровавого балагана во славу тирана.

– С предателями не договариваюсь, – отрезал Мориц Беро.

– Зря бранитесь. Если ваши люди прямо сейчас сложат оружие, их не тронут. Убитых не поднять, но кто выжил – тот выжил, мы не будем увлекаться местью. Идет такой договор?

– Не верю.

– Клянусь душой, я не лгу. Тот, кто не преследовал братьев, будет пощажен.

Беро нехотя опустил оружие, подумал, потом протянул меч-полуторник Клаусу.

– Ладно, я согласен… Эй, парни, я не стану возражать, если вы сложите оружие.

Деморализованные люди со звоном бросали клинки – на булыжник; швыряли оружие в кровь, в грязь, на истоптанную землю.

– Пропади оно все пропадом – удача отвернулась от нас.

Разоруженных пленников скопом загнали в пустой сарай. Дверь подперли колом, выставили часовых.

Четверо бретонистов, один из них брат Арно, поднесли носилки и опустили их к ногам ересиарха. Лоб Арно перетягивала тряпка, на ней уже запеклись бурые пятна.

– На носилках Штокман.

Бретон склонился над умирающим. Силач-мечник был бледен до синевы, веко здорового глаза сделалось восковым.

– Кто? – коротко спросил ересиарх.

Ответ пришел от легко раненого пикинера – тот безуспешно пытался ладонью зажать неглубокий порез на ребрах.

– Беро распорол Штокману брюхо и оставил на земле, сказал «пусть умирает сам».

Бретон опустился на колени рядом с носилками и осторожно поцеловал раненого в лоб:

– Прощай, брат. Отпускаю тебе грехи вольные и невольные… Унесите его, и устройте получше. Как только он умрет, сообщите мне. А теперь остается сделать еще одно дело.

Вперед вытолкнули капитана. Бретон с минуту рассматривал его с холодным отвращением.

– Вы слышали все, Беро. Учитывая обстоятельства, по отношению к вам я считаю себя свободным от любых клятв.

– С чего бы это? Из-за Штокмана? Там, где дерутся, там иногда и убивают.

– Пустая отговорка.

– Для тебя сойдет и такая. Будь ты проклят, лжец и подлец! – ты ищешь повода нарушить обещания. Не трогай хотя бы моих людей – они сдались, поверив в твои обещания.

– Еще бы не поверили, у них не было выбора. Впрочем, я не собираюсь расправляться с беззащитными, печальное исключение сделано только для тебя.

Арно стоял рядом, устало опустив голову. Клаус Бретон заметил, что помощник готов свалиться с ног.

– Ты серьезно ранен?

– Нет, брат. Немного рассечен лоб.

– Тогда почему ты такой бледный?

– Я не вижу, какого цвета у меня лицо.

– Ты выглядишь больным.

– У меня все время болит вот тут – за грудинной костью…

– Если верить Нострацельсу, в этом месте живет душа. Ступай, отдохни как следует, и гони прочь мрачные мысли.

– Я уйду только тогда, когда не буду тебе нужен.

Подвели еще десяток пленных – из тех, кто попытался укрыться в укромных уголках. Ересиарх прошелся вдоль вереницы побитых, перепуганных людей.

– Восьмерых заприте вместе с остальными. Меня интересуют вот эти двое – тот и вон этот, их пока оставьте.

Один из оставленных – высокий русоволосый человек с чернильницей на шее растерянно и тоскливо смотрел на тела, кровь, изрубленные доспехи. Бретон присмотрелся к пленнику.

– Слава Господу! Рад видеть вас, Хронист Адальберт Россенхель.

Второй пленник – пониже ростом, постарше, оказался перемазан землей, словно кто-то специально растер по его лбу и щекам горсть влажной глины. С покрытого подсохшей коркой лица холодно смотрели настороженные глаза.

Ересиарх пригляделся повнимательнее и почти беззлобно рассмеялся:

– Вот это маскировка! Смойте с него грязь.

Заскрипела ворот, бадья упала в прозрачную темноту колодца, разбила гладь воды и вернулась полной. Пикинер, размахнувшись, окатил Людвига из ведра. Советник вытер с лица остатки размазанной жидкой глины, Бретон одобрительно кивнул, осмотрев результат.

– Приветствую тебя, фон Фирхоф, плут из плутов, верный пес императора-беса.

– Здравствуй, Клаус.

– Обыщите его, братья.

Пикинер тщательно обшарил одежду советника.

– У него нет гримуаров, только стилет.

– А теперь поднимите их вон на ту площадку, и капитана Морица тоже. Я поднимусь следом. Солнце взошло, ночь кончилась, пора и нам кончать затянувшееся действо…

Оказавшись наверху, у самого гребня стены, Бретон посмотрел вдаль, на нежно-муаровую морскую дымку, потом перевел взгляд на берег залива; в лагере императорских войск курились костры. Черные точки – солдаты в броне, словно термиты, усеивали склоны холма.

– Тебя, Фирхоф, как пойманного лазутчика, следовало бы немедленно повесить на самом видном месте – повыше, в назидание остальным. Твое счастье, что ты мне нужен, надеюсь проверить, насколько ценит жизнь собственного друга император-бес. Судьба оборачивается по-всякому, наверное, этого хочет Бог. Свяжите ему руки, братья – я не хочу, чтобы он после боя затеял драку.

– Как поступить с Хронистом?

– Держите под охраной в бывшем доме капитана.

– А этого – тоже запереть? – указал кто-то на Людвига.

– Нет, пусть пока останется, у меня есть для него полезное и поучительное зрелище.

Мятежники увели Адальберта и подтащили поближе Морица Беро – при свете солнца стало заметно, что блестящая кольчуга капитана разрублена в нескольких местах; шлем потерялся, смертельно уставший комендант форта нетвердо стоял на ногах, голова его клонилась на плечо, из раненой руки и разбитого носа сочилась кровь.

Бретон задумался, потом почти вежливо обратился к пленнику:

– Я не хочу продлять расправу. Хотите оставить тьму заблуждения, капитан? У вас есть возможность раскаяться перед Богом и присоединиться к нам. Вы хороший солдат – замените мне мертвого Штокмана.

Беро только покачал полуопущенной головой – темная струйка медленно стекала по подбородку. Несколько вишневых капель упало на сапоги ересиарха.

– Это ваше последнее слово?

Беро кивнул и, с трудом выпрямившись, плюнул, стараясь попасть в точеное, правильное, как у статуи, лицо мятежника. Окрашенный кровью плевок лег на воротник Бретона. Тот вытер куртку скомканной перчаткой, отбросил ее в сторону и равнодушно пожал плечами:

– Ну что ж, вы выбрали сами. Вершите справедливость, братья.

Кто-то из еретиков принес веревку, свободный ее конец прикрепили к остову разрушенной катапульты, верный Арно сам накинул на шею Беро наскоро завязанную петлю, подтянул ее потуже и отошел в сторону.

– Вы не передумали?

Комендант молчал, глаза его опустели, оцепеневшему в напряженном ожидании Людвигу показалось, что в прозрачных радужках Морица отражаются мечущиеся над фортом чайки.

– …вы не передумали. Ну что ж, я так и знал. Столкните его со стены.

– Погодите!

– Ты что-то сказал, Фирхоф?

– Не делай этого, Клаус, не вымещай на случайном человеке злость, это плохо кончится.

– Не думаю. Впрочем, если капитан искренне оставит свои заблуждения, я готов…

– Ты ничего не понял, ты все равно будешь разбит и погибнешь.

Ересиарх равнодушно отвернулся.

– Это пустая болтовня. Кончайте его.

Морица Беро подтащили к краю парапета, тело капитана рухнуло со стены и, ярко освещенное солнцем, закачалось на веревке в пяти локтях пониже карниза. Фирхоф закрыл глаза.

– Если бы Господь остудил твой разгоряченный разум, Клаус…

– Не смей лицемерить. Обращаться к Богу надо было раньше – когда рубили руки восставшим крестьянам Риоса или жгли на медленном огне шестерых братьев в Аббевиле. Мерой за меру, по делам и возмездие.

– Ты берешь на себя право Бога. Не тебе отмерять воздаяние.

– Да ладно… Тебе не ослабить мой разум, инквизитор. Запрет на воздаяние ты и твой император относят ко всем, только не к себе. Впрочем, если ты так смел, можешь составить компанию капитану. – Бретон махнул рукой в сторону натянутой веревки, свисавшей с парапета. – Тебя повесить немедленно? Хочешь?

– Нет.

– Тогда пошли.

Клаус взял связанного фон Фирхофа за локоть и слегка подтолкнул вперед.

– Мы поговорим в другом месте.

Людвиг вернулся в разгромленный форт. Раненых убрали, но убитые все еще лежали на запятнанном булыжнике двора. Бретон провел советника в опустевшие апартаменты капитана, сел за деревянный стол и налил себе воды из кувшина.

– Есть будешь, Фирхоф? Если будешь есть и не попытаешься геройствовать, я тебя развяжу. Рад видеть старого знакомого.

– Твои злодеяния вполне способны лишить аппетита.

– Не лги мне в лицо, ты видел и не такое. Не смей изображать ягненка – кто тебе поверит?

Освобожденный от веревки советник без особого желания откусил край черствого пирога. Сухая корка горчила и отдавала плесенью.

– Я служил Империи.

– Ты служил императору-бесу.

– Ты опять ничего не понял. Абстрактной справедливости, которую ты так упорно провозглашаешь, не существует нигде. Малые не могут жить сами по себе – кролики обречены страдать в зубах волков. Империя, справедлива она или нет, дает им защиту.

– Я не против Империи, я против дурного правления, против псов, которые стяжают и жгут, прикрываясь верой. Бог дает людям равные души, они равны от рождения.

– Ты сумасшедший, Клаус, ты увяз в ненависти. Ты ищешь мести и удовлетворения собственным амбициям, не думая о людях, которых толкнул на гибель. Легко манить малых и беззащитных призраком священного равенства, но веришь ли в него сам? Ремесла и искусство, знание, науки, песни и поэзия, прекрасные здания и статуи – все это Империя, Церковь, власть императора. Если ты разобьешь прекрасное целое, разобьешь на тысячу тысяч равноправных кусков, оно исчезнет, и не будет ни целого, ни прекрасного, ни силы Церена. Справедливости, кстати, не будет тоже.

– Вы все погрязли в стяжании. Если бы я не знал, что ты инквизитор, пусть и бывший, решил бы, что ты безбожник.

– А я удивляюсь, что ты до сих пор надеешься достигнуть своей утопии.

– Если не веришь, не имеет смысла и начинать.

Людвиг налил себе пива – оно оказалось вполне ничего.

– Ты начал в разочаровании и ненависти, продолжил из упрямства. Настанет день, и ты горько пожалеешь о том, что сегодня сотворил.

– Я начал, когда мне не оставили иного выхода. Я продолжил, потому что уверен в своей правоте. Настанет день, и я увижу, как обернется судьба. Не пугай меня, я не боюсь, лучше займемся тобой и твоими делами. Как ты думаешь, инквизитор, отдаст ли твой друг император приказ обстреливать башню или дом, если мы выставим в бойнице тебя, его советника, собственной персоной?

– Не знаю, – откровенно ответил фон Фирхоф, – мне бы не хотелось проверять это на практике.

– Ага, – удовлетворенно кивнул Клаус Бретон, – хорошо, по крайней мере, что ты не врешь. Однако, как ты понимаешь сам, я в случае необходимости не остановлюсь перед тем, чтобы проверить…

– Другие предложения есть?

– Без Хрониста и без потерянной тобою способности колдовать, ты, в сущности, ничто. Если твой император-бес согласится на кое-какие мои условия, можешь считать, что ты уцелел.

– А если он откажется?

– Пойдешь вслед за Беро.

– Клаус, Клаус, а ведь я некогда спас тебя от костра…

Бретон сдвинул брови, слегка нахмурился, но лицо ересиарха не потеряло холодного совершенства, присущего статуям.

– Если Бог пожелал спасти меня и возвысить, в этом нет твоей заслуги, ты только орудие Его.

Людвиг бессильно и бесполезно пытался подобрать слова – и не мог. Его логика и логика Клауса Бретона казались несовместимыми, слишком разные принципы лежали в самой основе.

– Ты наелся? – поинтересовался ересиарх. – Если да, то заведи руки за спину, я тебя снова связываю. Вот так. А теперь пошли.

У окна ересиарх задержался.

– Арно! Что это?

Стяг императора по-прежнему вился на шпиле. Крылья золотого сокола яростно хлопали на морском ветру.

– Снимите это.

– Мы пробовали сделать это, брат, но порвалась веревка, обрывок застрял на самом острие, теперь его так просто не достать. Я искал смельчака влезть туда по крыше, но ребята не хотят ломать себе шеи ради тряпки императора.

– Дайте мне арбалет.

Бретон легко натянул арбалет, наступив в стремя, наложил болт и прицелился, Людвиг замер в ожидании – стрела бесполезно ушла в синеву. Клаус повторно натянул тетиву. Второй выстрел оказался точнее первого – железное жало шаркнуло по шпилю. Фон Фирхоф восхитился меткостью мятежника – третий выстрел ударил прямо в веревку, пеньковый конец отлетел в сторону, чисто срезанный острием. Флаг не падал – застрявшее на шпиле полотнище продолжало виться над городом.

– Добрый брат, – вмешался Арно, – не стоит ради клочка материи тратить славные болты. Я велю оружейникам к завтрашнему дню приготовить зажигательные стрелы.

Бретон кивнул.

– Хорошо. Не забудь об этом. А ты, Фирхоф, следуй за мной…

Людвиг еще раз посмотрел на непокорный стяг и, тихо злорадствуя в душе, послушно двинулся следом за ересиархом.

– …а теперь по лестнице вниз. Осторожно, не сверни себе шею.

Обозленный советник подергал связанными руками.

– Ты бы мне помог, добрый брат всех подряд.

– Молчи, инквизитор, молчи.

Клаус подхватил споткнувшегося пленника и затолкал его в тесную сводчатую камеру.

– Отдыхай пока.

– В таком положении? По части мер предосторожности ты стремишься далеко обогнать Трибунал.

– Ладно, у тебя не будет причины жаловаться перед лицом Господа на мое обращение, – Бретон основательно ослабил веревку на руках фон Фирхофа. – Ужин тебе принесут, завтра я скажу, чем обернется твое дело, а пока видеть тебя не могу – твое лицо напоминает мне о том, что творили в Эбертале люди, называвшиеся псами Бога.

Ересиарх ушел, снаружи задвинув засов. Людвиг содрал веревку с рук, и, как мог, устроился на полу, богохульствуя в душе.

– Дьявол бы побрал тебя, сукин сын Клаус Бретон!

Где-то осыпался песок, в углу возилась крыса. Советник закрыл глаза и решил набраться терпения – «Ну это мы еще посмотрим, кто кого. И почему я больше не маг? Интересно, как обстоят дела у бедняги Адальберта?».

Ответа не было. Людвиг терпеливо ждал в одиночестве.

* * *

Владыка Церена поднялся резким движением – инкрустированный столик качнулся, кристалл опасно скользнул к краю, Кунц Лохнер заботливо придержал бесценный артефакт.

Император прошелся взад-вперед по тесному пространству палатки, брови его гневно сошлись к переносице. Капитан гвардейцев почтительно молчал, выжидая, пока гнев государя слегка остынет. Гаген с досадой покосился на кристалл.

– Я смотрю туда – зачем? Вместо искомого Адальберта я вижу, как мятежники вешают верных Империи солдат.

– До поры, – хладнокровно ответил Лохнер. – Мы вышибем еретиков из города.

– Ты привел этого человека?

– Да, но он не один, с ним женщина – та самая ведьма, которую пустили по следу Хрониста. Прогнать?

– Она уцелела? Это уже интересно, пусть войдет.

– Ввести обоих – ее и солдата?

– Сначала только ее, послушаем, о чем поведает женский язык. Я не прочь убедиться в надежности или ненадежности вашего человека.

– Она, не дрогнув, наврет.

– Ложь тоже может сделать истину очевидной…

Магдалена вступила в палатку с притворным смирением. Раскосые глаза ведьмы остро сверкали, она склонилась перед императором так низко, что концы прядей длинных смоляных волос коснулись земли. Рана чародейки, укрытая под тщательно заштопанным платьем, почти затянулась под действием наскоро сваренного бальзама, рука в лубке почти не беспокоила ее. Ведьма выглядела отдохнувшей, относительно свежей и, видимо, совершенно не боялась императора.

Гаген, как мог, придал своему круглому, не лишенному доброты лицу простодушное выражение. Колдунья жадно, на грани дерзости рассматривала правителя.

– Кто ты такая? Приказываю – говори, – бесцветным голосом произнес он.

Ведьма закатила глаза, изображая высшую степень верноподданнического восхищения, на вкус Гагена мошенница явно переигрывала, император едва не поморщился с досады. «Я думал, она умнее». Чертовка подняла голову и затараторила:

– Я бедная женщина, бежавшая от жестоко покалечивших меня мятежников и еретиков…

– Чего ты хочешь? Награды за один лишь побег?

– Ничего я не хочу, кроме как послужить моему государю…

Не расположенный выслушивать длинные речи государь прервал ее жестом:

– Тогда что ты можешь предложить Империи?

Колдунья цепко уставилась прямо в зрачки императора. Гаген невольно испытывал неловкость – такой взгляд сам по себе был немыслимой наглостью, кроме того, он вызывал смутные опасения. «Что, если эта женщина читает мои мысли?». Колдунья словно догадалась обо всем, она снова смиренно склонила нечесаную голову, заодно спрятав от повелителя собственное лукавое лицо.

Кунц Лохнер устроился в углу шатра и втайне от души развлекался сценой.

– Я пришла предложить государю средство поймать Хрониста Адальберта, – набравшись смелости, заявила Магдалена.

На полном доброжелательном лице императора, казалось, читалось искреннее удивление:

– А кто такой этот Адальберт и с чего ты взяла, что нам нужен какой-то Адальберт?

Волшебница стиснула сцепленные пальцы, черные пряди волос шевельнулись. «Ну чисто змеи» – ехидно подумал капитан Кунц.

– Адальберт – это тот самый негодяй, которого люди вашего величества ищут в осажденной Толоссе.

Государь Церена молча смотрел на склоненную шею женщины. «Она слишком много знает». Кунц перехватил взгляд императора. «Прикончить ее?». Гаген отрицательно качнул головой. Ведьма, словно почуяв опасность, подняла лицо. Азарт зажег в знахарке отвагу, в этот критический момент глаза ее дивно сверкали.

– Мне рассказал обо всем мой мужчина, солдат, которого вы посылаете в город, государь. Не гневайтесь на Ладера – он простоват, но верен вам. Я же могу указать средство, которое способно временно лишить Хрониста колдовской силы, сделав его не опаснее обычного человека. А там вы, со всею мудростью вашей, сможете поступить с ним по собственному усмотрению.

– Ты лжешь.

– О нет, мой император.

Гаген задумался. «Скорее всего, она врет, себе или мне, не суть важно. Фирхоф говорил, что эта женщина не ведьма – ее ведет лишь интуиция и упорный, изощренный самообман. Однако – ведьма она или нет – почему бы не попробовать? Должно быть, это грех, но я согрешу ради Империи».

– Чего ты хочешь взамен?

– Все, чем мой государь пожелает наделить меня за такую услугу.

Гаген расхохотался.

– Хорошо. Ты получишь то, что запросила.

Капитан гвардейцев понимающе переглянулся с императором.

– Говори – как поймать Хрониста?

Магдалена из Тинока немного помедлила, Гаген перехватил ее взгляд – ведьма с интересом рассматривала забытый на столе кристалл, сердце опалесцирующего камня неторопливо закипало, мириады крошечных пузырьков бились за прозрачными гранями…

Император поспешно набросил на талисман драгоценное покрывало.

– Ты молчишь? Быть может, ты ничего не можешь и всего лишь попыталась меня обмануть?

– Нет, государь. Я только хочу лучше и надежнее выполнить задуманное. Могу ли я просить о некоторых необходимых приспособлениях волшебного толка?

– Говори, чего ты хочешь.

– Мне понадобится вот это.

Длинный костлявый палец ведьмы указал в сторону укрытого парчой кристалла.

Наступила пауза. Секунды уходили одна за другой и каждый думал о своем. Магдалена с ужасом и надеждой ждала ответа Справедливого. Насмешливый Кунц Лохнер прикидывал, какие-такие кары обрушатся на зарвавшуюся чертовку.

Гаген Справедливый задумчиво рассматривал перстень на среднем пальце собственной правой руки. Массивная золотая оправа, украшенная сканью, обрамляла яркий, цвета крови рубин. Камень сиял. Украшение считалось символом имперской власти. Гаген попытался повертеть перстень, но тот сидел слишком плотно.

«Я никогда не снимаю его, он врос в кожу. Чтобы снять, пришлось бы отсечь собственный палец» – некстати подумал император Церена, а потом пожал широкими плечами и повернулся к ведьме:

– А почему бы нет? Хорошо, ты получишь и мою награду, и то, что пожелала сама!..

Глава XXI Искушение творца

Адальберт Хронист. Толосса, Церенская Империя.

Сколько бы я ни странствовал по Империи – в который раз убеждаюсь, что нет справедливости под солнцем, и самые благоразумные и продуманные планы имеют обыкновение оборачиваться обидными провалами, в то время, как удача достается разгильдяям и дуракам.

На этот раз в пересказе обрушившихся на меня бедствий буду я краток, дабы не утяжелять рассказ подробностями мрачного толка.

Итак, Портал оказался недосягаем, ревнивый демон Клистерет, насладившись пакостью, бесследно, как и подобает бесам, исчез, а я на пару с ученым румийцем оказался в самом центре трагических событий.

Мы едва ли не кубарем скатились по крутой лестнице колокольни, торопясь исчезнуть, но еще не вполне понимая, куда же собираемся бежать. Внутренний двор крепости превратился в поле боя – свалка стояла невероятная. Какие-то равно отважные и неблагоразумные лучники, вскарабкавшись на стены, осыпали стрелами своих и чужих без разбора – не удивительно, поскольку предрассветная мгла и общая сумятица мешали сколько-нибудь удачно наметить жертву.

Рык, стон и изощренные богохульства витали над побоищем, словно некая густая и вязкая субстанция – своего рода шестая стихия, если первыми пятью считать огонь, воду, землю, воздух и пресловутую грязь. Кровь, обломки оружия и отрубленные конечности, как мне тогда казалось, летели во все стороны. Бретонисты и имперцы, дорвавшись друг до друга, отводили душу, со вкусом предаваясь взаимному истреблению. Мне было не до мрачной эстетики кровопролития или полного отсутствия таковой – трудно оставаться певцом батальных сцен, если бьют-то при этом тебя самого. Одним словом, мы с Антисфеном пустились бежать, насколько позволяли теснота, свалка и яростный бой.

Кончилось все относительно быстро – я потерял из виду ученого кира, мне даже показалось, что некий до зубов вооруженный здоровяк, одним ударом сбил мудрого румийца с ног. Мне с трудом удалось избежать той же участи – к сожалению, моя собственная судьба оказалась гораздо хуже.

Сражаться я не мог и не умел, подходящего для этой цели оружия не было, а оставаться пассивным наблюдателем мне не позволяли рассвирепевшие рубаки. Попытка спрятаться кончилась плачевно – меня поймали вместе с полудесятком таких же наивных дураков.

Одним словом, рассвет наступил внезапно – можно сказать, солнце опрометью выскочило из-за горизонта и светлая, сияющая серебром чаша утреннего неба накрыла творящееся во дворе безобразие. Бой вскоре утих, победители воспользовались результатами победы – принялись тащить все, что попадется под руку. Меня колотили, дергали и тормошили, куда-то вели, лица вокруг менялись, словно фигурки в калейдоскопе. Я растерянно смотрел на испачканного кровью Клауса Бретона, а тот с холодным любопытством разглядывал меня. Потом рядом очутился фон Фирхоф. Судя по перемазанному глиной лицу и отсутствию самоуверенности, дела у этого то ли медикуса, то ли инквизитора обстояли неважно. Мориц Беро, раненый стрелой в плечо с трудом держался на ногах. Нетрудно было догадаться, чем все это кончится, мне повезло – я не видел расправы, еретики отделили меня от остальных пленных и заперли в бывшей резиденции капитана.

Итак, я остался один, без клочка бумаги или пергамента, без пера, без стилета (его-то и отобрали в первую очередь), без надежды, без малейшей возможности изготовить гримуар. Пришлось сесть на единственный шаткий табурет и предаться бесплодным размышлениям о событиях, которые шли сами по себе, ничуть не сообразуясь с моими надеждами и интересами.

Солнце, которое взошло так бодро, теперь утомилось и медленно-медленно ползло к полудню, комната раскалилась, в ней стояла невероятная духота. Я распахнул окно и перегнулся через подоконник – во внутреннем дворе как раз наводили порядок, тела убитых, предварительно избавив ото всего ценного, без церемоний оттаскивали в сторону за ноги, лужи стылой крови обильно засыпали песком.

Пришлось поспешно захлопнуть окно – от вида этой сцены жара в комнате как-то сразу поубавилась. Я вновь опустился на табурет и решил терпеливо ждать, как всегда уповая на обман и импровизацию – личные беды следует встречать достойно, но ни к чему выдумывать их заранее.

Должно быть, так я и заснул сидя, прислонясь спиной к стене, сказались напряжение и тоскливый страх последних часов. После полудня меня разбудил обыденный звук; в пустой комнате, меж голых чистых каменных стен монотонно жужжала мясная муха. Скорее всего, она проникла через замочную скважину запертой снаружи двери. Я от нечего делать принялся следить за маленьким летуном. Покружившись, насекомое опустилось на пол – теперь мне казалось, что это шмель, таких крупных мух не бывает. Легкое марево, невесть откуда взявшееся, мешало рассмотреть незваного пришельца; воздух в комнате словно бы двигался, образуя муаровую дымку, наподобие той, которая дрожит в знойный день над перегретым камнем.

Я мигнул – шмеля не было, на полу сидела мышь. Мышь немного подросла и превратилась в крысу; крыса повозилась, почистила рыжеватый мех и обернулась крошечной собачонкой незнакомой породы. Собака росла, вытягивалась на глазах, остроконечная песья морда обратилась ко мне, слюнявая пасть осклабилась:

– Доброго полудня, Адальберт!

Поддельная собака поднялась на задние лапы и отчасти утратила сходство со псом. Передо мною опять стоял демон Клистерет.

Бес неспешно почесал остроконечное волосатое ухо.

– Хорошо караулят – ни одного отверстия, кроме замочной скважины. Необходимость проделывать трюки с уменьшением меня не радует – от таких превращений чертовски зудит шкура.

Я встал – врага лучше встречать стоя.

– Вернемся к нашим делам. Теперь самое время посчитаться, – продолжал тем временем бес. – Я долго ждал, пока ты останешься в одиночестве…

– Такие моменты случались и раньше. Не очень-то ты тороплив.

– В самый раз. «Одиночество» следует понимать расширительно, духовное одиночество подопечного – вот оптимальная рабочая обстановка для черта. Кстати, предвосхищая возражения – я бы на твоем месте не очень-то надеялся на помощь.

– Это почему же?

– Твой дружок-румиец убит, ученость, знаешь ли, плохая защита против отточенной стали.

Я отвернулся, испытывая в этот момент неподдельное горе. Кир Антисфен казался мне единственным честным человеком в этой круговерти плутов и рубак.

– Мне тоже жаль, – поддакнул демон. – Умный человек чаще всего является мошенником, а честный – как правило дурак. Наш бедный румиец был умным и честным в одном лице – какая редкость, какая потеря!

– Твоя низменная природа, Клистерет, не способна на добрые побуждения – я не верю тебе. Сейчас полдень, а не ночь, кир румиец жив, фон Фирхоф поможет нам сбежать, и мы втроем еще посмеемся над вымученными хитростями демона.

Бес уже занял освобожденный мною табурет, он с достоинством сел, расправил песий хвост и положил одну когтистую ногу на другую, пародируя изнеженного щеголя. Без одежды эти ухищрения выглядели нелепо – и вместе с тем страшно, жесткая шерсть адского пса на загривке стояла дыбом, словно пышный воротник. Демон вздохнул:

– А вот на Ренгера-Фирхофа, или как его там, я бы на твоем месте не особенно-то надеялся. Наивный бедняга Адальберт! У нашего Людвига свои неприятности – и, можешь мне поверить, они не из мелких. Как ты думаешь – кто он такой, второй твой дружок? Почему ты вообразил, что Людвиг фон Фирхоф, советник императора, второй сын графа Ороско, бывший секретарь священного Трибунала в Эбертале, он же Ренгер, он же поддельный медикус, он же странствующий богослов, он же белый маг, потерявший свою силу при сомнительных обстоятельствах, он же убийца, лжец и шпион Гагена – с чего ты взял, что этот далекий от благодушного милосердия интриган будет помогать тебе?

Я испытывал мертвую усталость, ноги не держали меня, мир потускнел, тоска навалилась почти осязаемой, плотной субстанцией. Душевный мир в этот момент слился с физическим – я не отличал воображаемое от реального, демона от человека, слова от фактов, вымысел подметных гримуаров от реальности.

Бес одобрительно кивнул:

– Верно. Ты начинаешь прозревать.

– Ты лжец. Фирхоф бескорыстно помогал мне.

– Ха! Ха! Ха! Да будь Фирхоф приличным человеком, разве стал бы он заниматься делами такого ничтожества, как ты?! Делами чужака, кутилы, бездельника? У порядочных людей достаточно собственных дел, честные церенцы далеки от бессмысленного альтруизма. Твой приятель Людвиг был послан императором Церена, чтобы заманить тебя в ловушку, схватить и доставить в Эберталь на потребу Гагену Святоше.

– Нет!

– Да, дружок, да. Ты не человек – ты machina, приспособление для исполнения желаний.

Я прислонился к стене. Бес лгал – несомненно. Скорее всего, он тонко интерпретировал факты, создавая в моем воспаленном воображении иллюзорную картину одиночества и полного поражения. Все, что я знал о природе таких существ, кричало мне – остерегайся! И, тем не менее, в этот момент я верил ему, верил как брату, как самому себе. Ненависть, отвращение и полное доверие – эта противоречивая смесь способна любого довести до сумасшествия.

– Отлично.

Демон поднялся с табурета и на задних лапах, пародируя торжественную поступь, подошел ко мне. Собачьи лапы ступали мягко, словно они принадлежали волку.

– Отлично. Я успел первым, ты моя добыча, причем на законном основании, ты ведь увел мою жену – не правда ли?

– Убери лапы.

– Это почему же? Кто ты такой, чтобы командовать? Ты, Россенхель, не здешний. Почему бы тебе не вернуться туда, откуда ты явился? О да, я дам тебе такую возможность, но, разумеется, не в одиночестве. Иные миры великолепны, это судьба – мы оба, супруги красавицы Гернот, вместе создадим Портал и вместе проделаем этот путь за Грань! Ты и я.

Клистерет щелкнул клыками, облизал тонкие черные губы розовым языком, выпрямился, стал крупнее – двухметрового роста грубая тварь, поросшая грубым мехом. Пасть лукаво смеялась:

– Ты думаешь, мне нужна была эта площадная шлюха, эта титулованная проститутка – моя жена? Нет – мне нужно совсем иное. Души – пища моя, есть души особого рода, кровь и воображение распахивают двери миров…

Я в страхе отступил в угол. Клистерет приблизился вплотную, в своем нынешнем виде эта тварь никому не показалась бы комичной – передо мною стоял неприкрытый, алчный зверь. Плоские, широкие, стальной крепости мышцы перекатывались под жесткой кожей, шерсть стояла дыбом, источая острый запах хищника. Узкая длинная морда волка смотрела на меня мучительно человеческими глазами – это были глаза сумасшедшего.

Я прижался к стене, помешанный демон потерял способность управлять собственной формой – он несуществующими пальцами попытался ухватить меня за отвороты куртки, но вместо этого разодрал мне когтями шею и грудь.

Теплый ток крови заставил сбросить оцепенение. Я дико заорал, холодный влажный нос волка касался моего лица, шершавый мокрый язык жадно лизал рану.

Наверное, этот крик слышал весь форт. Загремел ключ в замке, распахнулась дверь, через плечо беса я видел перекошенное лицо стража – парень и не подумал вмешиваться, его губы шевелились, исступленно и беззвучно шепча бесполезные слова молитвы. Грузная звериная туша вдавила меня в угол, сторож уже исчез, забыв запереть дверь.

Я закричал еще раз – отчаянно, без слов; моего разума уже касалось безумие.

В этот момент появился Клаус Бретон.

Я прекрасно понимал, что милосердие вождя мятежников носит весьма избирательный характер и, в целом, не ждал от него ничего доброго, но тут уж был рад ему, словно ангелу небесному. По-видимому, Клаус оказался единственным, кто не побоялся схватиться с Клистеретом; не зная предыстории страшной сцены, он, не раздумывая, полоснул зверя клинком. Бес нехотя отпустил меня и повернулся к новому противнику. Шкура на спине волка распалась длинным порезом, вместо крови источая дым, но в ту же секунду края раны схватились, она почти мгновенно исчезла, не оставив даже шрама.

– Ты бы не вмешивался, Клаус, – неожиданно буднично заявил Клистерет.

Я с запозданием заметил, что пасть животного произносит слова с заметным усилием – страшное существо поневоле говорило с уэстерским прононсом.

– Провижу будущее – у тебя скоро будет множество собственных проблем, – чуть улыбнувшись волчьей пастью, пообещал Клаусу бес. – Лезть не в свое дело – в высшей степени дурной тон, к тому же этот человек для тебя бесполезен, не надейся, он не сможет изменить ни твою судьбу, ни будущее Церена.

Мне показалось, что Бретон колеблется, но он, оказывается, просто переменил тактику. Ересиарх вложил в ножны бесполезный меч.

– Убирайся, у тебя нет власти над жизнью и смертью.

– А вот и мимо, а вот ты и ошибся! – смех демона походил на мелкий судорожный лай, с желтых клыков стекала тонкая нитка вязкой слюны, – сейчас я перекушу ему глотку, клыки-то у меня настоящие, и он покорно умрет.

Зубы волка плотно взяли меня за горло, а задержал дыхание, чтобы не чувствовать вони.

Клаус, скрестив руки на груди, скептически смотрел на сцену.

– Он берет вас на испуг, Россенхель. Не верьте – это иллюзия, причем довольно пошлая. Демон по сути великий иллюзионист, но и не больше, это шут, впрочем, довольно неприятный, но совершенно безопасный.

Бес выпустил мою шею и снова обернулся к Клаусу, острые уши зверя напряглись, вибриссы на косматых щеках обиженно дрожали.

– Нет, я говорю правду. А врешь именно ты. Ты вероотступник, Клаус, и не можешь практиковать экзорцизмы.

Бретон рассмеялся, явно потешаясь над растерянностью демона.

– Вот это оборот! Черт, оказывается, пребывает в согласии с императорской инквизицией. Экзорцизм для тебя – незаслуженная честь, я не стану тратить на блошливую собаку молитвы.

Бес оскорбленно тявкнул, сходство с волком уменьшилось, предо мною на задних ногах вновь стояла обычная собака – поджарая, с линялой шкурой и источенными шерстяным клещом ушными раковинами.

Я истерически захохотал. Клаус одобрительно кивнул.

– Верно, Россенхель. Оно питалось вашим страхом, на самом деле это агрессивная, но бессильная субстанция, иллюзия, которая держится на обмане, но не заслуживает ничего, кроме презрения.

Клистерет взвыл, вой закончился утробным кашлем, собака опустилась на все четыре лапы и склонила голову, тяжело дыша; слюна продолжала капать с языка, образуя на полу аккуратную лужицу.

– Уходи, – приказал Бретон.

Пес подчинился, но переступив порог, обернулся. Желтые звериные глаза уже утратили человеческое выражение. Тем не менее, слова, которые с трудом вылаивала собачья пасть, еще можно было разобрать.

– А ведь ты скоро умрешь, Клаус, – сказал бес. – Я вижу будущее, ты умрешь и смерть твоя будет очень страшной. А когда явишься за Грань, тогда мы и поспорим о твоей душе…

Бретон не дрогнул, лишь правильное лицо его на секунду окаменело, но он тут же рассмеялся над мрачным пророчеством.

– Слуга лжи всегда остается лжецом. Что бы ни случилось со мною – я-то верую.

Демон уже исчез. Я тем временем опустился прямо на пол – не держали ноги. Проклятая собака отвозила мне слюной щеки и шею.

Клаус осмотрел меня с презрительной жалостью:

– Здорово вас потрепало. Умойтесь – вам принесут воды. Не стоило сначала связываться с чертом, а потом бояться его до дрожи в коленях. Эти твари столь же пакостны, сколь и бессильны.

Он уходил, не слушая моих благодарностей. Гордыни у этого экзорциста хватило бы на троих.

* * *

Весь остаток дня я провел в сумеречном состоянии души и смутной тревоге. Бес больше не появлялся, мой прежний страх перед ним совершенно исчез, но будущее оставалось неопределенным – друзья мои пропали без вести, сам я лишился свободы, а интуиция настойчиво подсказывала, что уже состоявшийся разговор с Клаусом Бретоном – далеко не последний.

Он пока ни словом не обмолвился насчет гримуаров, но я ничуть не сомневался, что ересиарху Толоссы известна моя тайна.

Я решил было, что меня выдал фон Фирхоф, но потом отказался от этой мысли – не сходилось время. Манера, взгляд, все поведение Бретона выдавали его осведомленность уже в тот момент, когда меня только-только схватили на крепостном дворе.

Должно быть, жара и тревога лишили меня сообразительности – я далеко не сразу вспомнил про ведьму Магдалену. После мучительных размышлений истина открылась мне в самом неприглядном свете: я, без сомнения, был выдан Клаусу колдуньей – чертовка спасала свою жизнь и сводила со мною счеты одновременно.

Ее на первый взгляд беспричинная ненависть имела единственное возможное объяснение – она слишком много знала о моих гримуарах и обо мне.

Кто просветил на этот счет нищую знахарку из богом забытого Тинока? Увы, ответ напрашивался сам собой – его мне подсказали жестокие слова беса. Фирхоф не выдавал меня ересиарху, но он был ключом этой интриги, без сомнения, разыгрывая искренний интерес и честную неосведомленность, он с самого начала знал обо мне все.

Я никогда не был вхож в чертоги имперской администрации, не знал имен и лиц советников Гагена, Канцелярия Короны не про таких, как я. Быть может, положение Людвига не афишировалось за пределами узкого круга высших чиновников Империи. Я сидел на шатком табурете, вспоминал Фирхофа, его отточенную манеру держаться, и уже не имел сомнений – трагического толка шутку со мною сыграл не кто иной, как собственной персоной тайный советник церенского императора.

Боже мой, как я был зол! Я, творец подметных гримуаров, чувствовал себя ничтожеством, обманутым мальчишкой, дураком. Мой гнев слегка умеряли лишь мысли о том, что дела самого Фирхофа обстояли, мягко говоря, неважно – Клаус Бретон не из тех, кто любит министров Империи. Я подумал, что Людвига, быть может, уже нет в живых, и моя злость беспредметна…

Но чувствовать себя обманутым от этого я не переставал. Встреча с бесом не поспособствовала умственной устойчивости, мною овладела глубокая тоска – королева всех депрессий.

Мой несчастный друг, румийский кир! – размышлял я с изрядной долей эгоизма. Ты погиб от руки фанатиков, а я – я остался без возможности получить совет от человека, искушенного в тонкостях внутренней жизни Империи. Воистину, о друзьях редко думаешь, когда они есть, и часто сожалеешь – когда их потеряешь!

В этом состоянии духа я пробыл несколько часов. Ближе к вечеру загремел ключ в замке, и снова появился Клаус Бретон. Ересиарх, кажется, был доволен, на этот раз он выглядел почти добродушно, я слегка расслабился, не переставая, однако, подспудно ожидать подвоха.

Помню, мы с ним ужинали (бретонисты, сменив солдат капитана Морица, доедали теперь желтки тех самых бесчисленных яиц, белки которых пошли на фортификацию).

Клаус держался едва ли не по-дружески, потом мы вместе поднялись на гребень стены, я снова рассматривал панораму Толоссы. К вечеру похолодало, дневная жара отступила, масса прозрачного прохладного воздуха с мора накрыла остров, потеснив и прогнав зной. Ветер с моря еще только готовился смениться ночным бризом с суши, а пока что дым костров императорской армии сносило в глубь материка. Мятежный город засыпал, обретая на краткие часы подобие безопасного покоя. Ересиарх стоял, положив руки на парапет и подставив лицо прохладному сквозняку.

– Чего вы хотите от меня? – спросил я напрямую, намереваясь использовать момент.

– Помощи, – просто ответил он. – Мне нужна ваша помощь, я знаю, кто вы такой.

– Боюсь, вас невольно обманули – «совершать невозможное возможно, лишь разрушая существующее». Я не умею творить настоящих чудес.

– Я представляю, на что вы намекаете, – охотно согласился Бретон. – Поэтому не требую от вас ни уничтожения по мановению пальца вон того вражеского лагеря на холмах, ни чумы на голову императора-беса. Мои желания скромнее – удержать этот город. Если сейчас в кампании наступит перелом, к зиме в наших руках будет весь юг Церена. Тогда есть вероятность, что на нашу сторону перейдут войска. Позже мы справимся сами, если переживем эту неделю. Прошу вас – помогите мне, Россенхель…

Я был поражен и в этот момент понял, как этому человеку удается приобретать сторонников – он не был так хладнокровно циничен, как Фирхоф, даже в махинациях сохранял своеобразную честность. На такие прямые просьбы очень трудно отвечать отказом…

– А почему, собственно, я должен вам помогать?

– Вы сами в душе хотите этого.

– Не уверен. Я далек от богословских разногласий и не вижу причин ради них проливать чью-то кровь, свою ли, чужую – не имеет значения.

Клаус кивнул, не возражая:

– А просто справедливости вам никогда не хотелось?

– А что такое справедливость? – не без умысла спросил я, надеясь посмотреть на непосредственную реакцию ересиарха.

– В Империи изрядная часть владений принадлежат Церкви, это на руку ее формальному главе, Гагену Бесу, императору Церена.

– Не вижу, чем это плохо. Если бы эти земли принадлежали каким-нибудь Финстерам или Виттенштайнам – что бы изменилось?

– Случись война, Финстеры и Виттенштайны сражаются с врагами Церена и отряжают целые отряды за свой счет. Зато церковные доходы оседают без пользы – в виде драгоценных украшений на святых изображениях, которые тем самым превращаются в идолов.

«Что-то ты, Клаус, якшаешься не с имперскими баронами, а с подмастерьями медников», – не без ехидства подумал я. «Должно быть, Финстерам и Виттенштайнам наплевать на преобразования Церкви». Я из озорства решился подколоть Клауса:

– Вы не тайный атеист, случаем, а, любезный?

– Нет – я не придерживаюсь этого древнего заблуждения, – ответил он с завидным хладнокровием. – Просто пустая золотая мишура не нужна для моей веры.

– А вы не пытались обращаться со своими проектами в Канцелярию Короны, к самому императору, наконец?

Клаус надолго замолчал, внимательно рассматривая мутно темнеющий горизонт.

– Представьте себе, обращался, Россенхель.

– И что?

– Вы знаете, сколько подданных Гагена каждый год имеет дело с Трибуналом по делам веры?

– Нет. А что? Разве кто-то знает об этом?

– Я посчитал – мне было интересно. Конечно это касалось двух-трех городов – там, как-никак, на столбах аккуратно вывешивали списки осужденных.

– И что?

– Каждый год на сожжение, галеры или конфискацию имущества осуждается один человек из пятисот. Чем дольше живешь, тем менее призрачной оказывается возможность оказаться арестованным, обобранным дочиста, а то и заживо сожженным. Быть может, для вас это пустые слова. Вы никогда не знали, что такое настоящий страх?

– Знал.

– Неправда. Творец событий, такой, как вы, не испытывает безысходного ужаса – он свободен. А я знал мистических страх осуждения. Ты можешь трижды по тридцать раз считать себя невиновным, как только в дело вмешается Трибунал, тебя постараются убедить в твоей несомненной вине – у них есть для этого и хорошие богословы на жалованье и другие, менее безобидные средства.

Мне сделалось тоскливо – я прекрасно понимал, о чем он говорит, и в душе соглашался с ним.

– Так вы поможете мне? – чуть более настойчиво поинтересовался Клаус Бретон.

Эта настойчивость и незримое дуновение опасности заставили меня помедлить с ответом – сгоряча я чуть было не согласился.

– Допустим, вы победите. Что вы собираетесь изменить?

– Я хочу божественной справедливости.

– А разве у вас есть средства ее установить?

– Почему бы нет? Души людям подарил Бог. Все дело в дурном правлении – его-то следует переделать.

– Как?

Он долго отвечал мне в общих чертах, но что-то неуловимо переменилось и слова ересиарха скатывались с моего усталого разума, словно с гладкого камня капли воды. Я понял главное. Умный и целеустремленный, обойденный местом в высших сферах Церена, загнанный и преследуемый, Бретон хотел власти – для себя и таких, как он, именно это он называл справедливостью. Не знаю уж, насколько подобное было возможно, при его-то относительно скромном происхождении. Наверное, для человека, который обращается непосредственно к сфере духа, не важно, священник он или ересиарх, титул не имеет особого значения.

Правда открылась во всей красе – если Фирхоф намеревался использовать меня для защиты существующего в Империи положения, то Бретон желает принудить меня к разрушению. В этом смысле ересиарх стоил имперского советника. «Все вы одинаковы». Клаус, кажется, тонко почувствовал изменение настроения.

– Я не тороплю, обстоятельства торопят – подумайте. Посмотрите на этот спящий город – он прекрасен и нуждается в защите, если вы не вмешаетесь, не сегодня-завтра по мостовым в залив потечет кровь.

– А если вмешаюсь – не потечет?

– Тогда в этом кровопролитии хотя бы будет некоторый смысл.

– А если я откажусь – что тогда?

– Вы не откажетесь – это невозможно.

Я отвел взгляд и посмотрел себе под ноги – с парапета вниз свисал измочаленный обрывок веревки. Мне стало страшно – это был след импровизированной виселицы. Я по-новому вспомнил Фирхофа и Беро – кто из них умер здесь?

– Простите, я не могу ответить согласием на ваше предложение. Ценю доверие, но… нет.

Разочарованный Клаус замолчал, горизонт горел тонкой оранжевой полоской прощального огня вечера.

– Вообще-то, я мог бы вас принудить… Есть средства…

– Вы не рискнете пользоваться помощью мага, которого принудили таким образом.

– Вы правы. Не рискну, конечно, нет. Однако же, я не сомневаюсь, что во время штурма, оказавшись посреди настоящей битвы, вы еще перемените свое решение, – сумрачно добавил он. – Если что, знайте, пергамент у меня наготове. Не зарекайтесь, Россенхель.

На этой «оптимистической» ноте и закончился мой разговор с мятежным ересиархом Толоссы. Тогда я не знал, как жестко и беспощадно разрешит судьба наш спор. А если бы и знал… Не знаю, смог ли бы я поступить по-иному.

А пока – пока темнело и мы относительно мирно вернулись в дом. Я решил ждать, наблюдать и искать любой случай переменить собственную судьбу. А на что еще я мог надеяться?

Глава XXII Подвиги по сходной цене

Хайни Ладер. Окрестности Толоссы и другие места, Церенская Империя.

Плотная темнота южной ночи скрыла залив, звенели ночные цикады, в темноте холодным огнем горели фосфорические тельца светляков. Хайни Ладер потрогал непривычно пустой (без ножен) пояс.

– Долго еще, Бенинк?

– Придется спуститься к берегу и там еще подождать, – невозмутимо отозвался меланхоличный альвис.

Ладер перепрыгнул через некстати подвернувшийся валун; крутой склон, скудно поросший жесткой растительностью, осыпался под ногами. Близ берега сухая земля сменилась песком и россыпью мелких каменей. Море молчало, мертвый штиль превратил залив в зеркало. На четверть ущербная луна бросала на неподвижную воду скудный свет.

– Помоги, солдат. Надо стащить лодку на воду.

Маленькое, но прочное суденышко скользнуло на мелководье.

– Теперь жди сигнала.

Альвис присел на песок, настороженно вглядываясь в темноту. Хайни на всякий случай устроился лицом к сотоварищу. «Альвис всегда остается хоть на четверть бандитом». Бенинка, казалось, только забавляла явная и недвусмысленная настороженность Ладера. Он беспечно обратился к наемнику спиной, затянутой в залатанную куртку. Пахло морем и сухой, горькой травой. Хайни сунул руку за пазуху и потрогал примотанный к телу сверток – письмо императора и маленький, запечатанный воском, стальной футляр.

Альвис насторожился, переменил позу – вдали, на кромке крепостной стены робко сверкнула искра голубого огня.

– Это твой знак?

Бенинк молча кивнул, ожидая продолжения. Искра мигнула и погасла, потом снова вспыхнула и мигнула четыре раза.

– Это они. Прыгай в лодку и отчаливаем.

Ладер устроился на корме предоставив альвису грести в одиночку. Нос лодки разрезал гладь залива, за бортом, в темной воде, колыхались почти невидимые в ночи пучки морской травы.

– Ты уверен, что мы плывем не в ловушку, а, Бенинк?

– Не бойся, солдат.

– Эй! Не смей говорить мне о трусости. Я просто не люблю бретонистов.

– Герцог Бродяг любит их ничуть не больше, чем ты. Гильдия ночных ребят по гроб верна нашему императору. В Толоссе на днях избран новый воровской граф – он сам родом из наших, из тех, кого вы называете альвисами, и тоже не жалует псалмопевцев.

Хайни ухмыльнулся в темноте – его забавляла своеобразная лояльность шулеров и разбойников.

– Правь точнее, не промахнись. Ты сумеешь найти эту дверцу?

– Привычка, солдат, половина любого дела, – двусмысленно ответил альвис. – Не сомневайся, нас встретят.

Громада бастиона нависла, закрывая небо. Бенинк взял вправо и убрал весла, лодки скользила по инерции, нос суденышка несильно ткнулся в дубовые доски.

– Приплыли. Теперь нужно постучать три раза.

Лаз нехотя приотворился на стук.

– Мене такел, такел и фарес.

– Лезь сюда, Бенинк, – сонным голосом отозвался страж.

– Я не сразу узнал тебя, сотоварищ. Как дела у Гильдии?

– Затягивай сюда лодку, ее нельзя оставлять снаружи. Айриш рад будет видеть тебя, – неопределенно отозвался сторожевой вор и посторонился, пропуская пришельцев.

Дверца, искусно замаскированная между выступами островного дикого камня и крепостной стены, плотно захлопнулась за их спинами. Низкий сводчатый коридор привел в комнату с глухими стенами. Сторож вернулся на свой пост, Бенинк извлек из-под одежды ключ с витыми ушками и отворил вторую дверь, крутые ступени спускались вниз, в сводчатый подвал, пахло землей, кожей и мокрой шерстью – в низкой палате почти до самого потолка громоздились разномастные мешки с краденым товаром. В узком проходе, предусмотрительно оставленном между тюками, за маленькой конторкой наподобие купеческой, сидел еще один альвис – косоглазый, со шрамами вместо ушей, постарше Бенинка. В его костюме щеголеватость гильдейского вора забавно сочеталась с неряшеством оборванца. Куртка, некогда заботливо украшенная серебром, беспечно утратила большую часть шитья, растянутый ворот обнажал перечеркнутые шрамами ключицы владельца. С немытой шеи свисал массивный, желтого металла медальон.

– Удачной тебе ловли, Айриш, – поприветствовал товарища Бенинк.

Косоглазый альвис цепко оглядел Ладера.

– Зачем привел сюда худого порча[21]?

– Есть дело, граф, для кодлы. Мне нужен Шенкенбах.

Альвис Айриш почесал изуродованное ухо.

– Амба настала мазу, на днях зачалили его шныри. И наш колдун слезу пролил[22] в придачу.

При этом известии Бенинк, кажется, не особо огорчился, Айриш же широко ухмыльнулся, щедро обнажая блестящие крепкие острые зубы. Хайни заметил, что левый нижний клык у воровского графа рос неправильно.

– Что за дело у тебя?

– Работенка для Святоши.

Воры понимающе переглянулись и повели бойкий, но непонятный разговор; в ход пошел то ли классический священный язык альвисов, то ли усовершенствованный жаргон бандитов юга. Пару раз Ладеру показалось, что он понимает отдельные слова – смысл у них был самый что ни на есть неприятный.

Посланец императора подвигал плечами и украдкой почесал живот – сверток под одеждой изрядно мешал, юркие струйки холодного пота побежали по спине.

Айриш закончил беседу с Бенинком и обернулся к Ладеру, одарив солдата хищной улыбкой. В абрисе воровского лица нарисовалось некое подобие уважения.

– Как тебя зовут?

– Ладер.

– Я понял твою нужду, имперец, – произнес вор на правильном церенском, однако с чуть заметным гортанным акцентом альвисов. – Мы чтим государя, который тринадцать лет назад отвратил огонь и сталь от нашего народа. Ты ищешь человека по имени Людвиг Ренгер?

– Его могут знать в Толоссе под именем фон Фирхоф или Ороско, – вмешался Бенинк.

– Ороско, Ренгер или Фирхоф – разницы нет. Мои ребята, словно кошелек, обшарят этот паршивый город, наводненный легавыми и еретиками, не сомневайся, искомую персону отыщут. Однако, как мы убедимся, что наш Ренгер – именно тот?

– Я знаю его в лицо.

– Неплохо, Ладер, неплохо. Тогда скажи мне – ради чего ты ищешь его? Если это месть императора, то не проще ли нам сразу принести тебе голову Ренгера в мешке?

– Нет, нет, – снова вмешался Бенинк. – Не трогай Фирхофа, Айриш, это человек императора, у нас к нему всего лишь разговор.

– Редко такое бывает, чтобы кого-то искали ради одних только слов, – ухмыльнулся бандит. – Ладно, воля Гагена – закон для альвиса, не бойся, его приведут живым. Надеюсь, и невредимым, если, конечно, этот Ренгер не вздумает устроить поножовщину с моими ребятами.

– Тебе не понадобится даже его приводить. Укажи нам место, где можно найти Людвига и, если сможешь, помоги Ладеру безопасно пробраться туда.

– Раскинем чернь[23], – охотно согласился Айриш. – А теперь идите. Бенинк, проводи гостя.

Они вдвоем выбрались из подвала через укромный ход, винтовая лестница, устроенная прямо в толще стены, вывела в уютную каморку под самой крышей помпезного вида каменного здания.

– Не высовывайся в окно и не шуми попусту, товарищ, – предупредил Бенинк. – Этот дом – резиденция местного судьи. Он пять лет назад приказал слуге заделать чердачную дверь кирпичами, и с тех пор уверен, что здесь нет ничего, кроме пауков, пыли, всякого хлама и запаса старых тюфяков.

– А твой судья не боится еретических собак Бретона?

– Боится, потому и сидит безвылазно дома. Я же тебя предупредил – будь осторожен.

Хайни, не снимая сапог, улегся на голую деревянную кровать. С балдахина посыпалась потревоженная паутина.

– Долго мне придется здесь ждать?

– Жди сколько понадобится, – огрызнулся Бенинк. – Это лучше, чем штурмовать стены. Впрочем, если тебе скучно, мы можем сыграть в кости.

– Спасибо, друг, я уж лучше воздержусь. Мне нечего проигрывать, кроме чести.

– Я так и знал, солдат. Вам опять задержали жалованье.

Ладер исподтишка рассматривал альвиса. «Тринадцать лет назад тебе было примерно семнадцать, тогда я еще знал, что мне следовало бы сделать с тобою, зубоскал. Тогда я принимал таких, как ты, на кончик меча».

Бенинк, возможно, и догадывался о потаенных мыслях ветерана гизельгеровских войн, однако виду не подавал, он развалился на груде судейских тюфяков и погрузился в бесконечно терпеливое ожидание, свойственное хищным животным.

Вечерние облака за окном налились винным цветом. Стремительно темнело. Хайни погрузился в тревожный полусон, в котором причудливо смешивались сомнительные образы – желтый медальон воровского графа подобно маятнику раскачивался над черной водой залива, синим росчерком горел в небе таинственный портал, где-то неподалеку багрово тлел костер. Угли раскатились в стороны, словно спелые вишни. Неизвестный, обратясь к наемнику спиной, носком сапога вместо дров подбрасывал в огонь манускрипты, его высокий силуэт казался призрачным. Образы сместились, поплыли – поблизости шел яростный бой, Хайни поискал меч на поясе и не нашел, он не видел сражающихся, но знал, что опасность совсем рядом, потом лязг оружия странным образом отдалился и затих. Что-то мохнатое, бесовское – шелудивый пес или огромная птица – копошилось поблизости, жесткая шерсть задела лицо наемника, существо насмешливо каркнуло прямо в ухо:

– Вставай!

Сонный Ладер толкнул бестию в грудь и вскочил, собираясь защищаться.

– Отстань от меня, демон ада!

– Спокойно, не дерись, а то потревожишь судью, – раздался знакомый голос Бенинка. – Пора вставать, ты и так проспал да полудня. По-моему, тебя посетили тревожные сны.

– Не твое дело.

– Конечно, не мое, сам-то я давно уже не вижу снов, мои сны навсегда остались в пещерах клана. Стараниями таких, как ты, там теперь пусто, темно и на сухих костях копошатся крысы… Зато у меня есть интересные вести.

– Плохие или хорошие?

– А это как сказать. Наши ребята пару дней назад видели твоего Фирхофа живым – это раз. Он был в компании с каким-то румийским книжником и вторым парнем, высоким, русым, чертовски похожим на бродячего ваганта – это два. Накануне еретики осмелели, близ вчерашней полуночи форт взяли штурмом и с утра наподобие фрукта повесили на стене коменданта – это три. Сейчас твой Ренгер-Фирхоф сидит в крепостном каземате, уж не знаю, как он попал в форт, и что у него там были за дела, но не сомневайся – Клаус Бретон не расположен шутить с врагами и просто так никого не отпускает. Так что ждет твоего знакомого большая беда. Это четыре и пять.

– Дрот святого Регинвальда!

– Не богохульствуй, солдат. Этим ты не поможешь своему несчастному товарищу.

– Я должен вытащить его оттуда.

– Это труднее сделать, чем сказать. Ворота форта освободили от кирпичной кладки, но главные створки все время на запоре, на внутренней стене и у калитки стража, более-менее вольно пускают только людей с секретными тессерами, прочих обыскивают, едва ли ни в рот заглядывают, а если заподозрят в тебе императорского стукача, то и вовсе, не поморщась, разденут догола.

Хайни провел раскрытой пятерней по помятой физиономии:

– О-то-то-то-той!

– Ага. Они, там, похоже, вовсю ждут непрошеных гостей. Мессир Клаус Кровавый не промах, он умеет предвосхищать повороты.

– Так что же мне теперь делать?

– А ты от злости краснеешь, а не бледнеешь, – ехидно заявил Бенинк. – Хороший признак. Стало быть, годишься в бой и в строй. А раз так – действуй. Пусти в ход свой могучий разум, имперец.

Багровый от ярости Ладер потряс головой. Его рыжеватые веснушки совершенно стушевались, залитые краской гнева.

– А ты сейчас сильно смахиваешь на еретика, – добавил Бенинк. – Немного более угрюмый вид еще прибавил бы сходства.

– Твои люди помогут достать эту самую… тессеру?

– Для этого придется ограбить доверенного человека Бретона. Мы можем этого человека убить – чтобы не поднял тревогу, но тогда самое большее через несколько дней начнутся повальные гонения на Ночную Гильдию. Святоши перетрясут в Толоссе каждый уголок, не факт, что на этот раз нас спасут пыльные тюфяки судьи.

– А по-другому нельзя?

– Будь он человеком Канцелярии Короны или обычным стражником – мы бы напоили его или подсунули смазливую девку. Но близкие к Бретону люди не очень-то податливы на заурядные грехи – с ними не сладить ни подкупом, ни мелким обманом.

– Поймайте его, обберите и продержите его где-нибудь пару дней.

– Чтобы он потом со своими «братьями» вернулся, словно пес по старому следу? Ну нет. Я хочу жить, моя благодарность Гагену Святоше имеет разумные пределы.

– Тогда, во имя всех святых – пришейте кого надо и возьмите у него тессеру. Через неделю начнется штурм Толоссы, еретикам станет на до ваших грязных гильдейских дел.

– Разумно. В высшей степени разумно, имперец. Жизнь за жизнь – чтобы спасти твоего Ренгера, убьем другого человека. Мне нравится такая арифметика равновесия.

Хайни Ладеру показалось, что альвис шутит, но скользкий Бенинк стоял отвернувшись и не позволял рассмотреть свое лицо.

– Значит, решено.

– Возможно. Кстати, я забыл сообщить тебе еще одну новость – шестую. Нашелся румийский книжник, восточный кир, которого видели в компании с Ренгером. Наш Айриш, граф воров Толоссы, настойчиво пригласил его… погостить. Румиец говорит, что, он, мол, хороший ювелир – это когда-то было их семейным ремеслом.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Подберем хорошего щипача, он незаметно вывернет еретику кошель, румиец сделает оттиск, тессеру вернем на место, по слепку этот кир обещал сделать копию, даже две или три.

– Так почему ты молчал?!

– Дал возможность твоему разуму проявиться. Чтобы жизнь не казалась тебе персиком, солдат.

Альвис криво усмехнулся.

– Долго теперь придется ждать? – поинтересовался Хайни.

– До вечера управимся. Я пойду с тобой, так что не мандражь – выкрутимся.

Ладер призадумался – план был лих до безумия, хотя не существовало видимых причин сомневаться в альвисе. Соплеменники Бенинка, поднаторев в многолетнем противостоянии покойному властителю Гизельгеру, могли, пожалуй, по праву называться лучшими авантюристами Империи.

Наемник еще раз оглядел навязанного судьбой сообщника, бледное задумчивое лицо Бенинка оставалось абсолютно непроницаемым – обычное свойство многих альвисов. Ладер вздохнул и протянул мошеннику на императорской службе раскрытую ладонь.

– Ну что же, друг, тогда по рукам!

Спустя несколько часов, близ вечера, которому суждено было стать поворотным в череде событий, в глубоком сводчатом подвале, в закутке между мешками с кожей и шерстью собрались четверо.

Конторку воровского графа задвинули в угол, все свободное место занимал наскоро сооруженный на козлах стол. Антисфен, явно обеспокоенный обществом воров, но не потерявший присутствия духа, стоически разложил на заменявших крышку досках плоды своих трудов. Новенькие тессеры глянцевито сверкали – как настоящие. Айриш удовлетворенно кивнул, всячески избегая разговора на арго. Ладеру показалось, что воровской граф слегка смущается ученого румийца.

Бенинк, бледный и спокойный как всегда, выложил в общую кучу снаряжения два мешочка из крашеного холста.

– А это что такое?

– В синем – порошок успокойки, его там всего щепотка, зато эта щепотка, брошенная в лицо, усыпит кого потребуется, пусть не надолго, зато крепко, без промаха. В красном… всему свое время, я первый был бы рад, коли бы это нам не понадобилось.

Айриш, зная, по-видимому, соль шутки, обнажил в широкой ухмылке кривой клык.

– Прикиньтесь посвежее.

Граф жуликов и бандитов пошарил за конторкой и выбросил оттуда ворох одежды – коричневых оттенков потертые туники и латные, в стальных бляхах куртки, украденные у еретиков.

– Вот еще в придачу мечи – дешевые, но сойдут; псалмопевцы не ходят без оружия.

– Чего только не вытерпишь, чтобы помочь плененным друзьям, – опечалился кир Антисфен, облачаясь в разномастное поношенное тряпье. – Я даже согласен якшаться с людьми, грубо попирающими имперские законы…

На широких плечах Ладера туника угрожающе затрещала.

– А побольше нет?

– Не заготовили, – отрезал альвис Айриш.

Бенинк ловко опоясался мечом:

– Вперед, мэтры освободители. Нас зовет большое и дорогостоящее дело, так сделаем же его в лучших традициях – по понятиям Гильдии.

– И ждут нас великие неприятности. Так примем же их с мудрым фатализмом древних, – по-своему поддержал тему румиец. – Ибо полная предопределенность судьбы хороша уже тем, что безо всяких дурных последствий позволяет каждому поступать по-своему и как заблагорассудится…

Воровской граф лично проводил троицу к укромному выходу.

Смеркалось едва заметно, нежный вечер чуть-чуть потеснил день.

– Не лучше ли было вам оставаться, кир книжник?

– Для меня так было бы безопаснее, но, как только мы проникнем в форт, нам пригодятся мои специальные научные познания.

Ладер скептически хмыкнул. Мощеная улица шла в гору, возле ворот форта столпилось полтора десятка зевак.

– Покажите ваши тессеры, добрые братья!

Ладер с замиранием сердца предъявил блестящий рельефный диск величиной с имперскую серебряную марку (и из нее же перечеканенный).

Подделка румийца не вызвала нареканий.

Жерло ворот поглотило наемника, следом бесстрашно шагнул кир Антисфен, короткую вереницу замыкал холодно-настороженный Бенинк.

По периметру двора горели редкие костры. Витали запахи дыма и смолы, трещали в огне ветки кипарисов. На взгляд Ладера, вполне разделяемый ученым киром, бретонисты держались с сумрачным достоинством, характерным для этой породы еретиков.

– Ах, доблестные спутники мои, если бы вы знали, сколько полезного и поучительного я узнал за эти тревожные дни, проведенные в Толоссе!

– Тихо, румиец, тихо. К нам идут. Молчите все и держитесь непринужденнее. Непринужденнее, Ладер, клянусь святым Регинвальдом, перестань хвататься за меч, или наш обман с треском рухнет, и обещанный попами ад тебе покажется раем.

Бенинк выступил вперед, наполовину заслоняя спутников. В прозрачных грустных глазах альвиса плясало яркое пламя костров. Двое еретиков, так и не дойдя до перепуганных лазутчиков, остановились, по-видимому, совершенно поглощенные своим собственным разговором.

– Смотри внимательно, а ведь это ни кто иной, как Клаус Бретон! – шепнул Ладеру Бенинк.

– Который?

– Вон тот, высокий, темноволосый, заносчивого вида красивый парень.

– А кто этот, который с ним, тощий коротышка?

– Арно, любимчик и правая рука нашего ересиарха.

– Они не узнают тебя?

– Откуда? Добрые братья на то и добрые, чтобы не интересоваться всякой кодлой.

Ладер навострил ухо, ловя обрывки чужого разговора. Арно, по-видимому, был не на шутку расстроен:

– Брат Клаус, меня сегодня пытались обокрасть.

– Не бери в голову, Арно, тебя настолько поразило присутствие в Толоссе мошенников?

– Не печалюсь об украденном, да ничего и не пропало. Я вовремя опомнился и чуть не схватил вора за руку – это был совсем мальчишка, какой-то грязный оборванец, верткий и сильный как обезьянка. Мне даже показалось, что он не вытаскивал деньги, а что-то тайком подбросил в мой кошелек.

– Что это было?

– Ничего. Я вытащил и пересмотрел содержимое, имперские марки, тессера, мои бумаги – все это осталось на месте.

– Странно. Быть может, мальчишка попросту не успел обчистить тебя?

– Все может быть, но мне тревожно.

– Опять ноет душа?

– Возможно и так. Я слишком не люблю ущербную луну – в такое время исполняются дурные предчувствия и просыпаются силы зла.

– Это суеверие, ничего не имеющее с истинной верой…

Хайни перестал подслушивать беседу ересиарха.

– Бенинк, а ведь ваш вор, оказывается, едва не попался. Граф мошенников сегодня темнил, мне не нравится дело, в котором риск идет в обнимку с обманом. Кто из ваших придумал грабить не кого-нибудь, а самого Арно, правую руку Бретона?

– Скажи спасибо, что дело было сделано, да еще в самый краткий срок.

Кто-то тронул Хайни за плечо.

– Вы не будете участвовать в священном диспуте, добрые братья?

Ладер едва ли не шарахнулся в сторону от вопрошающего. Осажденная крепость, по мнению бравого наемника, менее всего подходила для подобного времяпрепровождения.

– Мы поймали замкового капеллана, – объяснил довольный еретик. – Пика в брюхо, а до этого – хороший спор напоследок, вот единственное, на что пригодны продажные попы императора-беса.

– Не вздумайте уклоняться, – шепнул Ладеру кир Антисфен, – подобное небрежение может оказаться для всех нас небезопасным.

– Но я ничего не понимаю в ересях!

– Зато в них хорошо разбираюсь я!

Два десятка распаленных спорщиков уже подталкивали вновь обретенных товарищей в сторону казармы. Внутрь уже набилось изрядное количество вооруженных людей. Не найдя места, чтобы сесть, Ладер прислонился к стене. Скептически настроенный Бенинк встал рядом, готовясь при случае незаметно улизнуть.

Пленный капеллан, до свечной бледности перепуганный толстячок, кажется, не ждал от ученого диспута ничего, кроме мучительной смерти. Опрокинутый набок сундук превратили в импровизированную кафедру. Коптили факелы. Оплывали свечи. Еретики возбужденно гомонили.

Первый оратор, овладевший всеобщим вниманием, оказался относительно краток:

– Святые братья! Рассмотрим ныне вопрос о добре и зле, которое в согласии с принципами Ареопагита, не может быть от Бога, потому что Бог благ, а поскольку от Бога проистекает все, следовательно, зло несубстанционально и само по себе не обладает никаким существованием…

Эти слова заглушил пронзительный свист, стук каблуков и табуретов, бряцание оружия и гневные возгласы. Богословы в солдатских сапогах разошлись не на шутку. Хайни ткнул под ребра альвиса:

– Я удивлен, как войско нашего государя до сих пор не взяло этот паршивый остров. Если люди Клауса вместо того, чтобы готовиться к отражению штурма, заняты подобной болтовней…

– Я тоже не понял и половины всех этих мудреных слов, но тебе не стоит обольщаться. Эти парни, даром что имеют прореху в мозгах, отлично знают, с которой стороны следует держаться за меч. Ты видишь того высокого здоровяка? Он рыцарь из обедневших – лучший боец в провинции. Половина тех, что остались во дворе и оставили без внимания этот диспут – подмастерья оружейников. Город переполнен беглыми крестьянами – они не обучены сражаться, но зато обозленным людям нечего в этой жизни терять. Попомни мое слово, имперец, когда дело дойдет до штурма, кровь от этих стен ручьями потечет в залив. Я не уверен, что вода сохранит свою кристальную чистоту.

Хайни промолчал. По прижатой к стене спине скользнул противный холодок. Тем временем, расхрабрясь от безысходности, взял слово пленный капеллан:

– Однако ж святой Фома учит нас, что невозможно представить себе абсолютно злобное существо, ибо злоба этого существа, обращенная на самое себя, сделало бы невозможным собственное его существование…

– А он далеко не глуп, этот несчастный святой отец, – шепнул Ладеру Бенинк. – Я от души желаю аббату выпутаться. А пока, раз двор почти опустел, я отлучусь ненадолго – у меня там дело. Оставайся на месте, солдат. Я еще вернусь, а если припечет, пробивайтесь ко мне, наружу – там мы и встретимся.

Мастер Ночной Гильдии исчез, словно развеянный ветром дымок, оставив Ладера в полном недоумении. Ораторы тем временем наперебой сменяли друг друга:

– Зло абсолютно и самостоятельно, воплощение его – телесный мир! – крикнул поджарый старик с горящими лихорадкой глазами.

Дюжий рыцарь, засев в углу, при этих словах хмыкнул так, что мигнули свечи. Воодушевленный сражением идей кир Антисфен подался вперед:

– Абсолютное зло – умственная абстракция, не имеющая к реальности никакого отношения. Зло – это только лишение добра. Например, злом греха является отсутствие нравственного здоровья в сути некого человека…

– Или отсутствие телесной крепости в его сложении, – добавил могучий рыцарь, косясь на поджарого старика.

Тот в досаде плюнул себе под ноги. Собрание между тем потеряло стройность и последние черты порядка. Ораторы перебивали друг друга, забытый всеми пленный аббат растерянно крутил круглой головой на короткой полной шее.

Кто ссылался на Плотина, кто-то на Августина.

Диспут затягивался, за окнами совершенно стемнело. Некто в возбуждении неловко и не туда уронил факел, маленький пожар сразу же затоптали, однако едкий густой чад витал под низким потолком.

Бенинк вернулся и выглядел подозрительно довольным.

– Подмани сюда румийца, солдат. Благодаря его красноречию нас тут приняли за своих. Надо спешить, кажется, общее дело сдвинулось с места. Ты заметил, что ни самого Бретона, ни Арно на диспуте нет? Наш Клаус, которого кое-кто уже прозвал Кровавым, не тратит времени на обсуждения.

Помятый кир Антисфен с трудом выбрался из толпы опоясанных мечами богословов.

– Что слышно нового, Бенинк?

– Удалось узнать, где они держат фон Фирхофа. Кстати, когда выйдете на площадь, ступайте по земле очень осторожно. Я там кое-что разбросал до поры, до времени – это самое, из красного мешочка.

Троица незамеченной выскользнула в подсвеченную кострами темноту.

– Куда теперь?

– К бывшим апартаментам капитана Морица. В доме сейчас никого, Бретон где-то бродит в одиночестве, надеюсь, он не скоро вернется. Внутри, возле самой лестницы в подвал, должен стоять часовой, его беру на себя.

Бенинк мягкой рысьей походкой двинулся вперед, поодаль от костров коричневая крутка бандита почти сливалась с глубокими тенями вечера. Альвис скрылся за дверью и почти сразу вернулся.

– Готово.

Кир Антисфен отважно перешагнул порог и немедленно споткнулся, наступив в темноте на мягкое, расслаблено-неподвижное тело.

– Господь милосердный!

– Не бойтесь, это бывший часовой.

– Он мертв?

– Нет, я только посыпал его успокойкой. Дверь в подвал на замке, понадобится пиявка[24], светите факелом, если повезет, управимся быстро, и в этом наше счастье – не хотелось бы сейчас повстречаться с разъяренным Клаусом. Клянусь душой и удачей, в форте до сих пор не кончились веревки, а из любой веревки можно в два счета свернуть петлю…

Мастер Ночной Гильдии разложил инструмент и принялся с завидным хладнокровием ковырять замок.

– Вот так, так и так…

Запоры клацнули, сдаваясь.

– Вниз по винтовой лестнице – живо.

Ладер в спешке оступился и едва не покатился вниз, рискуя расшибиться о ступени. Подвальное помещение представляло собою сводчатый вытянутый коридор с двумя рядами дверей по сторонам – пять справа и пять слева. Восемь из десяти дверей были приоткрыты – за ними чернели тесные закутки пустых камер. Ближняя дверь оказалась запертой на простой засов.

– Отворяем. Он должен быть там.

– Эй, господин Людвиг! Вы здесь? – гаркнул Хайни.

– Тихо. Еще неизвестно, в состоянии ли он тебе ответить. Ты только призовешь своими воплями стражу.

Бенинк решительно сдвинул засов, распахнул дверь и посветил факелом.

– Этот?

Фон Фирхоф лежал без движения, до самого подбородка укрытый плащом. Хайни опустился на колени и встряхнул советника за плечо.

– Господин Людвиг! Вы живы?

Фирхоф с трудом поднял голову, движения его казались вялыми и неуверенными.

– Сударь мой, что эти подлые еретики сделали с вами?!

– Пока что ничего. Я цел, почти не побит, только ослабел и сплю, словно мертвый. Здесь темно и теряешь счет времени, должно быть, мне подсунули снотворное в еде. Как ты нашел меня, Хайни?

– Долго рассказывать, с нашего расставания много всякого приключилось. Меня послал сам государь. Приказано передать письмо и еще вот это…

Ладер ногтями разодрал повязку под одеждой, вытащил и протянул советнику запечатанный императором свиток и точно такой же печатью скрепленную плоскую стальную коробочку. Фирхоф сломал печать и болезненно сощурился, привыкая к свету:

«Верному слуге и дорогому другу, Людвигу фон Фирхофу, государь Церена, император Гаген желает здравствовать.

Сим посланием, переданным с надежными людьми – известным тебе латником пехоты Генрихом Ладером и альвисом по имени Бенинк, извещаю, что миссия твоя в Толоссе исчерпана и приказываю не медля ни часа вернуться назад – к нашей милости и в наше полное распоряжение.

Если лицо, известное тебе под именем Адальберта Хрониста, в настоящий момент находится при тебе, приказываю вскрыть прилагаемый к письму и запечатанный личною императорской печатью стальной футляр. Укрытое в нем кольцо немедля помести на правый указательный палец Адальберта, дабы действие талисмана на время смирило Хрониста, лишив его магических сил.

Раз надетое, кольцо это снимается с превеликим трудом, так что можешь оставить всякие сомнения в его несомненной надежности и пользе. Альвис Бенинк поможет вам обоим покинуть город.

Если же ты, друг мой, не сумеешь использовать то кольцо по назначению, либо в момент получения письма будешь находиться в тяготах крайней опасности, приказываю без промедления бежать, казнив Хрониста на месте, на что я даю тебе свой личный приказ и полное несомненное разрешение.

А коль Адальберта нет при тебе, приказываю явиться одному, прекратив поиски.

Твой друг и повелитель, Гаген I».

Фон Фирхоф бережно свернул письмо и спрятал его под одежду.

– О чем там сказано? – без лишней деликатности поинтересовался Бенинк.

– Это дело касается лишь императора и меня. А ты прими мою искреннюю благодарность. Признаться, я уже было приготовился к смерти. Спасибо и вам, доблестный кир Антисфен. Теперь следует бежать отсюда как можно скорее, но, до того как мы уйдем, неплохо бы сделать еще одно дело – я не могу уйти просто так, бросив на произвол судьбы Вольфа Адальберта Россенхеля…

– Именно об этой задержке во имя спасения невинного я хотел смиренно просить вас, Людвиг, – вмешался румиец.

Альвис презрительно скривился.

– Гильдия верна императору, а государь наш и знать не знает никаких Россенхелей…

– Это не так, все распоряжения императора в личном письме, – как ни в чем ни бывало отпарировал фон Фирхоф. – Надеюсь, ты поверишь мне на слово и не пожелаешь читать чужое послание, а, Бенинк?

– Попробуй, не поверь такому человеку! – расхохотался альвис. Хайни отметил про себя, что прежняя меланхолия совершенно покинула налетчика. – Здесь рядом имеется еще одна запертая каморка. Не на засове, а на замке, замок отменно хорош, с дверью придется повозиться, но этот ваш Вольф Россенхель наверняка устроен там. К счастью, при мне всегда мои отмычки…

Людвиг тщетно попытался встать на ноги – головокружение бросило его на колени.

– Я помогу вам, господин Людвиг.

– Не надо, Хайни. Оставь свои руки свободными – для меча.

– Не беспокойтесь, Ладер. В таком деле, как помощь раненым, пригодится какой-нибудь смиренный ученый, например, я, – заверил солдата румиец.

– Добрый кир, сколько можно объяснять вам? Я не ранен, я только отчаянно борюсь со сном – этот собачий сын, наш «друг» ересиарх Клаус Бретон, перекормил меня успокоительным зельем…

– Он позаботился о вашей душе, – бестактно пошутил безбожный альвис, ковыряясь в замке.

Отмычки высшего качества сверкали в факельном свете.

– Сюда идут! Во имя Неба милосердного – скорее!

Звук размеренных шагов неотвратимо приближался. Потом они замерли – должно быть, неизвестный внезапно обнаружил спящего часового и взломанную верхнюю дверь.

– Бенинк, чего вы копаетесь?!

– Здесь отличный, фробургской работы, замок…

Наверху наступила обманчивая тишина – должно быть, неизвестный пришелец насторожился и вытащил меч.

– Сейчас или никогда…

Бенинк работал с блеском. В этот критический момент взломщик превзошел себя – он обрабатывал замок, не совершая при этом ни единого лишнего движения. Любимая работа наложила на внешность альвиса печать утонченного, светлого вдохновения – так мерцают радостью лица поэтов.

– Скорее, Бенинк! Или мы погибнем.

– Почти готово… Сейчас. Вот.

Замок хрустнул, альвис принялся собирать и бережно укладывать отмычки.

– Толкните дверь и забирайте вашего Хрониста.

Ладер распахнул тяжелую створку, посветил факелом и замер на месте, пораженный. Обитатель темницы ничуть не походил ни на мифического Адальберта – беглого мужа Магдалены, ни на ученого книжника, ни на Вольфа Россенхеля – предполагаемого друга фон Фирхофа. В круге света, привстав на четвереньки, возился и чертыхался потный, грубого вида, посаженный на прочную цепь волосатый толстяк:

– Не смей зашухарить, Бенинк, а ну, снимай с меня браслеты!

– Небесный Гром! А это кто такой?

– А это опять он – беглый разбойник Шенкенбах…

– In propria persona[25]… ради этого куска греха мы рисковали и трудились?! Вот она – глумливая гримаса несправедливости!

Шаги неизвестного грохотали по винтовой лестнице, эхо в ужасе металось под сводами подземелья.

– Дьявол с ним, с Шенкенбахом! Бежим!

– Куда?

– Выход здесь один – прорвемся, нас трое, не считая Фирхофа. Неужели мы не справимся с одним-единственным противником?

– А это смотря с кем…

Противник явился немедленно. Прямо перед четверкой беглецов, загораживая тесный коридор, светя факелом в левой руке и держа в правой обнаженный меч, стоял собственной персоной разъяренный Клаус Бретон:

– Отличные дела. Здесь и так довольно света…

Ересиарх бросил факел под ноги румийцу и встал в позицию, держа наготове меч:

– Ну, кто решится первым? Или предпочитаете атаковать скопом одного? Давайте, меня устраивают любые условия…

– Ох, все святые праведники… Его-то нам и не хватало, – простонал в отчаянии фон Фирхоф.

– Я гильдейский вор, я не нанимался драться с сумасшедшим, – заявил благоразумный Бенинк.

– Я ученый, – отрезал румийский кир.

Хайни вытащил дешевый меч.

– Не всегда приятно отрабатывать жалование, которое, к тому же, нам не платили с прошлогоднего дня святой Катерины… Эй ты, еретик, не расшатывай устои Империи, матушку твою регинвальд!

Возмущенный оскорблением Бретон, не медля, сделал выпад. Меч-полуторник сверкнул и ужалил, лезвие со свистом распороло наемнику рукав латной куртки, Ладер не успел парировать, зато вовремя отскочил и попытался контратаковать – бесполезно. Меч Бретона словно бы непринужденно выстраивал стальную стену – любой удар Генриха наталкивался на блоки и отводы. Ладер, не слишком искусный в фехтовании, едва успевал избегать обходящих ударов.

– Это дьявол во плоти, а не человек… Против него недолго продержишься…

– К черту честные правила! – заявил Бенинк и погасил свой факел. – Смываемся в темноте.

Румиец немедленно последовал его примеру и полностью загасил огонь. В подвале воцарилась глухая, непроглядная тьма. Горестно взвыл скованный Шенкенбах. Клаус, потеряв противника, против собственного обыкновения выругался в неподобающих духовной персоне выражениях и на всякий случай добавил:

– Трусы.

– Лучше быть живым трусом, чем героем мертвым и немым…

Сумятица в подвале достигла крайней степени. Бретон попытался наугад рубить мечом – его выдавал свист стали. Ладер не отвечал, опасаясь задеть друзей. Кир Антисфен, подхватив Людвига, потихоньку пробирался к выходу, он, кажется, уже достиг нижней ступени винтовой лестницы.

– Чего вы медлите?! Скорее сюда, Бенинк!

Покинутый всеми Шенкенбах, используя изощренное арго, грубо сетовал на жизнь. Беглецы на ощупь карабкались по лестнице. Клаус, спохватившись, двинулся следом, но ему пришлось убрать оружие в ножны – подъем по крутой лестнице в полной темноте требовал свободных рук. Отсвет костров с крепостного двора проникал в дом и озарял верхние ступени. Одурманенный наркотиком часовой мирно спал, не обращая никакого внимания на брань, крики, пинки и лязг битвы.

Таким путем люди императора выскочили во двор, и Бретон уже почти настиг их, и окна казармы до сих пор светились – похоже, ученый диспут пребывал в самом разгаре.

– Измена! Здесь псы Трибунала! К оружию, братья! – закричал догадливый ересиарх.

Этот призыв возымел магическое действие. Мигом распахнулись все двери – возбужденная толпа хорошо вооруженных еретиков, забыв о разногласиях, хлынула во внутренний дворик форта.

– Бей их! Смерть собакам!

Стража ворот решительно выставила пики, не позволяя беглецам ускользнуть, и Ладер заметался, отражая сразу множество неумелых, но сильных ударов.

– Может, имеет смысл сдаться Бретону? – предложил фон Фирхоф, – В конце концов, я не такая уж большая ценность, чтобы из-за меня погибали трое друзей. К тому же, лучше иметь дело с одним более-менее умным фанатиком, чем с целой их ватагой. Я знаю Клауса, он успокоится через несколько минут, быть может, попытается меня поколотить, но не убьет – я нужен ему для честных политических махинаций.

– Поздно, господин Людвиг… – растерянно отозвался Хайни. – Он и вмешаться-то не успеет. Раньше нас убьют эти взбесившиеся богословы…

Альвис помалкивал и держался чуть в стороне, с кошачьей ловкостью избегая ударов, кажется, он испугался менее всех.

– Чего вы ждете, Бенинк, чуда?

– Чудеса приключаются, когда их хорошо подготовишь. Пробивайтесь к воротам, зажмите носы. Сейчас начнется кое-что…

Возбужденная дискуссией о природе противостояния добра зла, а также последующей свалкой, компания богословов уже заполонила двор, многие геройствовали, не понимая сути событий, другие из-за многочисленности мешали друг другу, только затрудняя расправу. Две сотни ног топтали прах и мелкий песок площади. Летучая пыль, взбитая бесчисленными шагами, тонким облаком поднялась на воздух, а вместе с нею – мелко молотый порошок всего час назад рассыпанный альвисом из заветного красного мешочка…

– О, священные стены Рума! – ахнул кир Антисфен и закашлялся.

– Это еще не все. Бегите к воротам, не думайте про стражей, им сейчас станет не до воинского рвения…

Пустившийся в лет порошок делал свое дело. Сначала громко чихнул щуплый старичок – противник телесного зла. В ответ раздался громовой чих его оппонента – дюжего телом рыцаря. Едкое облако ело глаза, вызывая обильные, теплые слезы. Припозднившиеся любители драки, выскакивая из казармы, осведомлялись, в чем дело, и, не получив ответа, присоединялись к плачущей толпе. К несчастью, этим дело не ограничилось – коварный прах проникал под одежду, оседал на ладонях и шеях. Распаленную толпу постепенно охватывал нестерпимый зуд. Одни еще стеснялись вольно чесаться, другим было уже все равно. Охрана ворот побросала пики, чтобы освободить руки. Никто более не ругался, не молился и не призывал к оружию – берегли дыхание для занятий иных. Воодушевление и азарт сменились полной растерянностью, а потом стало и вовсе не до размышлений, в пляшущем свете факелов заметались угловатые тени – силуэты яростно скребущих себя людей.

Среди полной сумятицы нашлась только одна персона, которая чудесным образом избегла общей участи – Клаус Бретон с отлично заточенным мечом в руке, прыгая через тела скорчившихся на земле товарищей, неотвратимо догонял беглецов.

– Все бесы ада! На него даже зуд не действует…

– Подобное излечивается подобным… Вот что значит, человек помешанный на идее!

– Стой, Фирхоф! – мгновенно отозвался ересиарх. – Стойте, не бегите, я не трону никого, если вы немедленно вернетесь сами.

– Как бы не так, – проворчал Ладер, – меня тоже зацепила эта штука. Зудит так, что хочется опрометью бежать. Эй, Бенинк, в вашей берлоге найдется, чем помыться?

– Помыться-то найдется, но категорически не советую, сотоварищ, – хладнокровно ответил вор. – От воды подобный зуд только усиливается, а излечивает его одно лишь время…

– Бежим, не отставайте!

Ворота остались позади, ночные улицы Толоссы приняли и укрыли беглецов. Четверка юркнула в глухой закоулок и там затаилась. Клаус Бретон тщетно метался под ущербной луной, помахивая клинком и рассыпая витиеватые проклятия – темнота мешала его поискам.

– Вылезай, Фирхоф! Вас всех ждет бессмысленная гибель – вам все равно не сбежать из Толоссы. Фирхоф, вернись! Я предлагаю очень хорошие условия сдачи – Богом клянусь, я больше не буду держать тебя в подвале и кормить снотворным…

– Легенда наскоро составлена, и верится в нее с трудом, – беззвучно, одними губами прошептал румиец.

Бретон еще помедлил, посмотрел на ясные лучистые звезды, должно быть, пытаясь определить время, потом убрал оружие в ножны и разочарованно побрел прочь, решив, что беглецы ускользнули.

– Уф, кажется, опасность миновала.

– Это первое такое приключение, за все годы моей службы, чтобы четверо убегали от одного.

– Неудивительно, Хайни, тут нечего стыдиться. Клаус – боец от Бога. Пойдя в священники, он неправильно выбрал карьеру.

Дорога в убежище, обустроенное на чердаке судьи, обошлась без приключений. Айриш, граф воров, встретил беглецов со сдержанным одобрением, цепко посмотрел на советника, однако промолчал, не пытаясь вдаваться в расспросы.

Фон Фирхоф устроился на голых досках бывшей судейской кровати и задумался над возможными последствиями собственного спасения. Невозмутимый обычно Бенинк, пробыв некоторое время в отсутствии, вернулся хмурым и встревоженным.

– В заливе неспокойно. Кажется, наш секретный причал обнаружили, прямо около него болтается какая-то большая лодка – в ней полно вооруженных ребят с треугольниками на шее, мы заперли дверцу, ее пока не ломают, но граф на всякий случай велел обрушить в речной лаз камни свода. До берега теперь не добраться, лучше всего оставаться здесь – если приключится штурм, это самое безопасное место.

«Я дождусь штурма», – подумал Людвиг. «Если Адальберт до сих по жив, то, когда начнется штурм и бретонистов выбьют со стен, ересиарх наверняка попытается использовать волшебный дар Хрониста для защиты крепости. Тогда я сумею обнаружить Россенхеля и использую по назначению талисман императора».

Фон Фирхоф сломал печать и открыл стальной футляр. Кольцо, созданное ведьмой Магдаленой из осколка дозорного кристалла, мягко опалесцировало жемчугом и мутной голубизной. Талисман едва заметно мерцал, словно внутри него бился неровный пульс, свечение вызывало иллюзию жизни, хотя само кольцо лежало неподвижно.

«Мне интересно будет посмотреть такую вещь в действии – это первая из причин. А вторая… Вторая заключается в том, что я отчаянно не хочу убивать Хрониста».

Людвиг бережно дотронулся до кольца («интересно, наблюдает ли за всей этой сценой Гаген?»), тут же отдернул руку и плотно закрыл футляр. Жестко щелкнула крышка.

В этот самый момент на противоположной стороне залива, в собственной роскошной палатке, император Церена отвел от голубого кристалла усталые, с воспаленными веками глаза.

«Фирхоф жив и в безопасности, однако Адальберта с ним нет» – подумал Гаген. «Ослушается меня Людвиг, или подчинится и покинет город, уже не важно, я не стану откладывать бой – в конце концов, превыше всего интересы Империи!»

Глава XXIII День Волка

Ferro ignique – огнем и мечом

В лето 7013 от сотворения мира Единым Творцом императорские войска Церена осадили Толоссу с суши и с мора. Галеры подогнали из Лузы, и черные туши многовесельных кораблей пристали к материковому берегу. Измученные качкой солдаты тяжело спрыгивали на ускользающий из-под ног песок. Лагерь на холмах моментально разросся, выжженное войной побережье тянулось на много миль кругом – мертвые кипарисовые рощи не давали тени. С грузового судна с трудом стаскивали недавнее изобретение ученого мага Нострацельса – усовершенствованные осадные машины. Каждое представляла собою короткую массивную трубу, отлитую из полутора тысяч фунтов лучшей меди, капитан Кунц Лохнер, рассмотрев как следует это чудо, стащил шлем и вытер стекающий по лбу и макушке пот.

– Я не верю, что непотребное уродство заменит добрую катапульту…

Солдаты с уханьем волокли груз, изобретательный маг спустился следом, толкая посохом тех, кто забыл посторониться.

– Ученый мэтр, какими снарядами либо стрелами заряжают этот механизм? – учтиво поинтересовался капитан.

– Волшебным горючим порошком моего изобретения и славным ядром, любезный, – ответил ученый волшебник.

Магические машины расставили вдоль берега, навели на мятежную крепость. Приставленные к ним работники заранее простились с жизнью и теперь яро молились о душе, и только Парадамус Нострацельс сохранял свойственную подвижникам науки невозмутимость.

Почти не покидал палатку император – кристалл оставался безжизненным, вестей от Фирхофа не было, и ожидание измучило церенского правителя. Согнанные с окрестностей работники спешно заравнивали разрытый перешеек, остров вновь превращался в полуостров. Перекопанная многократно земля красовалась свежими оспинами ям. Из Толоссы иногда отвечали вылазками, чаще по землекопам били стрелы, и люди замертво падали в разрытый песок, в месиво глины и грязи, в зеленые воды залива.

Узнав об этом, Гаген Справедливый поморщился.

– Мы не можем без пользы терять людей.

Лучники императора, прикрываясь щитами-павезами, отвечали залпом на залп, раня и убивая мятежников, тела, раз упав со стены, подолгу оставались неубранными – никто не хотел ступить на насквозь простреливаемый пятачок.

– Нам еще только чумы не хватало! – сумрачно посетовал капитан императорских гвардейцев.

– Один монах рассказал мне, что чума, напротив, проистекает не от вони, а от разреженности воздуха, – возразил ему старый друг, капитан наемников Конрад.

Спор пришлось прекратить – со стен Толоссы вовсю полетели стрелы. Имперцы не оставались в долгу, подобрались на «расстояние окрика», изощренные угрозы обеих сторон, разгоняя чаек, носились над заливом.

Часть машин вернули на галеры, утвердили на палубах и наилучшим образом приготовили для стрельбы, однако почти никто не верил в действенность колдовства Нострацельса. Кунц Лохнер, повернувшись к магическим приспособлениям задом, любил подолгу рассматривать бастионы, громаду форта и чудом уцелевший императорский флаг на шпиле.

– Надеюсь, хоть это добрый знак.

Пару раз ему казалось, что на стене мелькнул сам Клаус Бретон, но стальные колпаки и кольчуги делали всех еретиков похожими, словно братья-близнецы. Штурм назначили на 15 августа и в этот день море оставалось удивительно тихим…

Первым ступил на насыпь Рихард по прозвищу Лакомка, солдат наемной роты капитана Конрада, и в его щит немедленно вонзилось полдесятка стрел.

– Клинок и корона! – рявкнул он.

Стальное жало вскользь царапнуло по шлему чуть пониже уха, и здоровяк пригнул голову, стараясь полностью укрыться за щитом. Из-за его спины выстрелил императорский арбалетчик, болт перелетел через стену и канул в неизвестность.

– Меться лучше, Марти.

От ответного ливня арбалетных стрел кольчуги не спасали, и путь наступления усеивали холмики неподвижных тел. Узкая насыпь позволяла двигаться не более, чем по шесть человек в ряд, из-за тесноты окованное бревно тарана подвесили на цепях в деревянную башенку относительно скромных размеров, колеса вязли и изрытый морской песок осыпался под ногами людей.

Рихард спрятался за таран, одновременно помогая его толкать. Зажигательные стрелы втыкались в переднюю стену башни, но, предусмотрительно политые водой, доски даже не тлели. На полпути осадная машина встала – колеса увязли в неглубокой рытвине.

– Подай назад.

Оси заскрипели, конструкция медленно откатилась на несколько шагов; вперед, под колеса, сравнивая неожиданное препятствие, полетели щиты.

– Если застрянем здесь, они нам не помогут, если сломаем ворота – найдутся другие щиты, – утешил Рихарда сержант.

Под весом десяти тысяч фунтов дерева и металла импровизированный настил хрустел как солома. Из крепости стреляли поверх башни, раня незащищенных – тех, кто устроился у дальнего, не прикрытого навесом конца двадцатилоктевого бревна. Попавший в первые ряды атакующих совершенно случайно, Лакомка теперь радовался удаче – его защищала деревянная стена машины. Башня с грохотом и скрипом продвигалась вперед, до тех пор, пока не встала, приблизясь к воротам на положенное расстояние. Рихард теперь видел створку ворот, окованную толстым железом, мог пересчитать шляпки огромных гвоздей. Наверху, на стене, над самой аркой воцарилось подозрительное затишье.

– Бей! – выкрикнул профос.

– Э-эх!

Имперцы словно муравьи облепили бревно, подвешенное на цепях. От удара створки гневно загудели.

– Еще! Раскачивай сильней!

На стене произошло движение, поток кипящего масла обрушился вниз. Атакующих хранила башня, Лакомка, задетый едва-едва, все-таки взвыл, прижимая к груди ошпаренную руку. Трое солдат вышло из строя, остальные вцепились в бревно, продолжая наносить удары, цепи скрипели, каждое столкновение окованного наконечника с воротами отдавалось грохотом и треском.

– Нас так просто не проймешь! – хвастливо заявил профос.

Должно быть, осажденные придерживались подобного же мнения, они больше не пытались лить масло, зато через краткое время о лицевую сторону башни разбился хрупкий глиняный горшок. Для такого броска не нужно особой меткости – снаряд разлетелся на мелкие кусочки, его заранее подожженное содержимое растеклось по защитной стене тарана, расплескалось, вспыхнуло негасимым огнем. У профоса горели волосы, брови и борода, шлем слетел, лицо исчезло, стертое, смазанное пламенем. Командир наемников отполз к морю, да так и остался лежать у подножия насыпи, в легкой волне полоскались пальцы мертвой руки, но мокрая кожа все равно горела – серный огонь не тушится водой.

Осадная машина занялась пожаром, уцелевшие в первый момент солдаты бросились в стороны, каждый боялся прикоснуться к горючей смеси, по беглецам били стрелы. Некоторые, ища спасения, повернули назад, надеясь на быстрый бег, но почти все полегли, не достигнув берега.

– Сюда, Марти!

Опомнившийся Лакомка постарался не касаться огня, он пробился вперед, приник и прижался к воротам, надеясь спастись от выстрелов за ненадежным карнизом крепостного камня. Арбалетчик Марти встал рядом, тяжело дыша, положение их оставалось отчаянным – таран догорал, серный огонь едва ли не касался сапог наемников, сверху сыпались бесполезные пока стрелы и вычурные, с мистическим налетом, угрозы бретонистов.

– Что мы будем делать, если они откроют ворота?

– Господи, да если бы я знал! Мое единственное желание теперь – сделаться плоским и незаметным, словно древесный лист.

– Может быть, мертвыми притворимся?

– Шутишь, приятель, это помогает только в балладах…

Таран чадил и догорал. Словно услышав разговор наемников, пришел в движение подъемник внешней решетки – она поползла.

– Помогайте нам, святые!

Рихард упал ничком и откатился в сторону, Марти забился в угол и присел на корточки, прикрывая голову рукой. Решетка с лязгом взвилась, ворота распахнулись и отряд всадников галопом выехал на насыпь, на уцелевших солдат никто не обратил внимания – человеческие мошки в глазнице крепости, и только высушенный жаром песок летел в них из-под конских копыт.

Моментально проскакав отрезок дамбы, отряд вылетел на побережье и ударил по пехоте Империи. Конницу встретили пиками, но наемные роты Конрада бежали, не выдержав лобового удара рослых, тяжелых коней, и атакующие мятежники пробились к пологим склонам северных холмов. Здесь они поневоле свернули к берегу – туда, где чернели борта последних отплывающих галер. Застигнутый на месте, маг Нострацельс подбитой птицей заметался на прибрежном песке, неловко попытался увернуться от неизбежного удара; и лошади сбили его с ног, и отряд промчался, догоняя редких беглецов, а на кончике командирской пики болталась темно-синяя, в мелких звездочках тряпка – сорванная мантия ученого волшебника.

Галеры тем временем уходили в море и, отойдя на расстояние выстрела от берега, осыпали конницу мятежников роем арбалетных стрел. Всадники валились из высоких седел, других сбрасывали обезумевшие от ран кони, но отряд проскакал опасный участок и пустился догонять и рубить бегущих солдат Конрада. Капитан Лохнер на флагманской галере ухватил рулевого за плечо.

– Правь восточнее и к берегу! Сейчас они поскачут обратно – им нельзя надолго отрываться от крепости. А ты, солдат, живо, дай-ка мне свой арбалет.

– Вот он, капитан.

– У них во главе скачет Клаус Бретон, хочу его ссадить, если получится – живым, нужно только метить в коня. Ересиарх нынче в цене, награды за него мне хватит на полгода безбедной жизни. Эй, парни – не стрелять! Это мое и только мое дело, кто высунется с самострелом без команды, пожалеет, что родился…

Галера забила веслами, вспенивая зеленый залив, и тяжело развернулась по дуге. Конница между тем рассеялась, уничтожая беглецов, и вновь собралась, всадники тоже сделали разворот и уже собирались вернуться к дамбе, кони в бешеной скачке разбрызгивали тонкий слой воды на береговом песке. Лохнер хладнокровно зарядил арбалет, вскинул его и прицелился, болт сорвался с тетивы, устремляясь к цели.

– Вот так.

Рослый каурый жеребец первого всадника, того самого, который сразил Нострацельса, рухнул, переворачиваясь на скаку, пораженный тяжелым болтом прямо в шею. Всадник скорчился в неловкой позе, его нога оказалась придавленной тушей животного.

– Чистая работа. А теперь стреляйте по остальным, – приказал довольный капитан Кунц. – Покажите еретикам, что значит Империя.

Рой стрел взвился, поражая живые мишени, многие всадники уже устремились к дамбе, не пытаясь выручить беспомощного командира – и вовремя. Конница императора, обратив внимание на незапертые ворота, уже выехала к насыпи, намереваясь ворваться в крепость, холмистая местность не позволяла пуститься во весь скок, однако положение становилось критическим для осажденных – вылазка грозила обернуться сокрушительным поражением. Еретики, как могли, перестроились, намереваясь атаковать отборную рыцарскую конницу Церена.

– Дьявол в помощь! – захохотал Лохнер. – Видно, каждый сам ищет свою погибель – глупое мужичье не умеет воевать. Причаливай к берегу, кормчий, мы подберем добычу.

Капитан императорских гвардейцев тяжело спрыгнул на песок и подошел к упавшему Бретону. Тот не шевелился, Кунц перевернул пленника и выругался.

– Дрот святого Регинвальда! Во-первых, этот парень безнадежно мертв – он сломал себе шею, во-вторых, он все равно не Бретон. Вся возня оказалась бесполезной, удача верткая особа, и моя награда меня покинула. Теперь, ребята, поищите Нострацельса – тело или что там от него осталось…

Солдаты добросовестно обшарили камни и редкие, низкие, жестколистые кусты, перевернули несколько неподвижных мертвецов.

– Магуса не видно.

– Должно быть, его растоптали в лепешку, впрочем, искать все равно некогда. На борт! Покажем еретикам, что значит противиться воле государя и обижать его любимцев…

Флагманская галера отплыла от берега, занимая свое место в строю, а центр событий тем временем переместился к насыпи – на подступах к воротам завязался отчаянный бой.

Кавалерия мятежников сшиблась, столкнулась с ленной конницей Церена. Оружейники Толоссы свершили чудо – всадники-бретонисты почти не уступали в вооружении баронам Империи, однако проигрывали рыцарям в выучке. Построившись колено к колену, клином, латники Гагена ответили ударом на удар, и конница мятежников дрогнула, теряя строй. Падали под копыта выбитые из седла, ломались копья и трещали щиты. Большая часть мятежников полегла, раненые лошади с ржанием, похожим на плач, метались по берегу, выжившие всадники пробились сквозь строй имперской конницы и вырвались на дамбу, в последнем отчаянном усилии пытаясь уйти.

Некоторым это удавалось – редкая цепочка беглецов быстро втягивалась в ворота, на отстающих уже наседали преследователи. Барон фон Финстер до того стремился на плечах беглецов ворваться в город, что первым из имперцев достиг ворот – он успел увидеть, как едва ли не перед головой его лошади упала, замыкая проход, тяжелая решетка. Финстер с досады ткнул преграду кончиком копья, с гребня стены ему ответил громовой хохот…

Однако повод для смеха мерк перед драмой разгрома – конница мятежного города почти вся полегла на берегу залива. Финстер повернул коня, мудро избегая насмешек и стрел. Кто-то ухватил его за стремя.

– Они спалили наш таран серным огнем. Я чудом уцелевший солдат Империи, мессир!

Гуго Финстер слыл человеком доброжелательного толка. Он презрительно поморщился, оглядел чернобородого, перепуганного, в опаленной куртке толстяка-пехотинца.

– Можешь подержаться за стремя. Или ладно – садись позади меня. Надеюсь, никто не обратит внимания, какой груз я везу вместо спасенной красавицы.

Лакомка тут же с благодарностью в душе взгромоздился на широкий лошадиный круп. Мертвый, утыканный стрелами Марти, широко распахнув светлые глаза, так и остался лежать возле ворот. Имперская конница отступала под брань еретиков, пение боевых псалмов и выкрики, уходя от выстрелов, не дожидаясь на свою голову серного огня…

Тем временем императорские галеры вышли в залив и полукольцом охватили остров. Гребцы работали вовсю. На флагманском судне худощавый лейтенант с поцарапанной щекой подошел к Кунцу Лохнеру.

– Что будем делать, капитан, опробуем на еретиках медные трубы волшебника?

– А твои парни умеют обращаться с ними?

– Как будто бы да. Это не сложно, если в достатке волшебный порошок.

– Лучше обождем, мне не внушают доверия подобные штуковины и прочее скверное колдовство, живо, готовьте метательные машины и серный огонь. Просигналь об этом на другие галеры.

Лейтенант замешкался.

– Капитан…

– Ты хочешь что-то сказать, Ожье?

– Там, в Толоссе, кроме бретонистов полно народу – они честные подданные Империи.

Кунц прищурился, рассматривая неприступные бастионы, шпиль и смятую тряпку церенского флага на нем.

– Не думай об этом, Ожье, гони прочь ненужные мысли, ты сам знаешь, как это бывает: если замахнулся – руби, или сам упадешь под ударом. Мы или они, а третьего пути просто нет, кого бы я ни жалел, эта память останется в моей душе – для зимних вечеров в старости, а сейчас иди. Иди, нам надо приготовиться.

Лейтенант ушел и строй кораблей чуть развернулся и заскрипели метательные машины, и в чаши их легли бочки с подожженной смесью. Багрово-черные, косматые клубы огня полетели в сторону острова. Чахлая растительность подле стен, обращенных к морю, сгорала дотла.

– Недолет. Нужно подобраться поближе.

Галерный строй хищно скользнули к острову.

– Заряжайте снова.

Метательные машины опять плюнули огнем и на этот раз он попал в цель – снаряды рухнули по ту сторону стены. Крепость не отвечала, не пыталась атаковать корабли ответными выстрелами – должно быть, у еретиков оказались малы запасы горючей смеси.

– Что теперь, капитан Кунц?

– Подождем результата, Ожье. Мы просто будем стрелять снова и ждать, когда их припечет. Заряжайте.

– Там будет настоящее пекло.

– Отлично, этого мы и добиваемся.

Галеры проворно опустошали запасы бочек, забрасывая крепость негасимым огнем. Дома близ стен уже курились дымом, мутные космы его заслоняли небо.

– Славно полыхает. А что будем делать, когда кончится зажигательный припас? – поинтересовался худощавый лейтенант.

Лохнер молчал. Он стоял на шаткой палубе, уверенно расставив ноги и, запрокинув голову, следил за полетом комка яростно клубящегося огня.

– А? Что ты говоришь, Ожье?

– Я говорю, бочки с зельем у нас кончаются.

Капитан Кунц жестко усмехнулся.

– Когда они кончатся, тогда и пойдут в дело медные трубы покойного Нострацельса!

* * *

– Кажется, мы дождались штурма, Бенинк, – сказал Людвиг фон Фирхоф.

Округлое окно судейского чердака позволяло рассмотреть отсветы и дым пожара. Гильдейский вор подошел и остановился за плечом имперского советника, отблески серного огня отражались в печально-красивых глазах альвиса.

– А ведь это место казалось таким надежным – оно далеко от насыпи и ворот. Должно быть, солдаты стреляют с галер, со стороны залива. Я уйду на время, мне нужно перекинуться словечком с графом Гильдии.

Бенинк вернулся мрачным, его тревога явно сменилась поспешностью с примесью страха.

– Прямо над подвалом графа что-то горит, наверное, рухнул дом, потолок там раскалился и просел – я трогал камень, рука едва терпит жар. Проход к морю до сих пор завален бутовым камнем, к тому же, даже сев в лодки, мы тотчас же угодим в самое пекло. Отсюда надо уходить, мессир советник; крыша пристройки уже немного тлеет, я не поклянусь, что до полудня дом судьи не займется словно майский костер.

– У тебя есть на примете другое место?

– Самое надежное место сейчас – это тот самый форт, из которого нам с таким трудом удалось сбежать. Быть может, если туда вернуться… Сейчас, когда город в огне, никто и не подумает спрашивать тессеры, мы легко и просто сумеем раствориться в толпе. Правда, когда дело дойдет до уличных боев, в толпе-то нас и перережут. Настал день волка, советник, и содержимое жил добрых горожан скоро потечет в залив.

Фирхоф вздрогнул, пораженный мрачным совпадением. «Хронист принял имя Вольфа Россенхеля. Вольф – это волк, приходит мистическое время Адальберта, и самый страшный поворот событий способен наступить в любой момент. Я больше не маг и почти не чувствую астрального эфира, однако моя интуиция все равно осталась при мне – я еще увижу Хрониста, и дай Бог, чтобы эта встреча не оказалась худшей из возможных встреч».

– Уходим, Бенинк. Не стоит покорно дожидаться конца.

Они убегали винтовой лестницей, там уже витал запах гари, подземный проход тоже оказался задымлен. Первым шел Бенинк, пока еще редкие клубы дыма причудливо извивались в зеленоватом свете его фонаря; следом торопился Фирхоф, сразу за его спиной – Антисфен, замыкал вереницу Хайни Ладер. Тайный лаз закончился деревянной дверцей, она оказалась подпертой снаружи, но альвис ловким пинком вышиб преграду.

– Знакомое место.

Ошеломленный советник императора узнал тот самый подвал бочара, в котором он и Адальберт впервые вели теологическую беседу с ревнивым демоном Клистеретом.

– Я и не знал, что тут найдется второй выход!

Бенинк без лишних слов преодолел стертые ступни и осторожно выглянул на улицу. В переулке царило относительное спокойствие – людей не было, но далекий, глухой и слитный шум, то ли крик, то ли плач, долетал сюда издалека. Советник, вор, ученый румиец и наемный солдат выбрались на простор, расшвыривая завалы хлама, после чего осмотрелись.

Фирхоф запрокинул голову – впервые за несколько дней он мог видеть солнечный свет не из окна; небеса, не голубые, а какие-то бледно-палевые и от пожара, и от жары, затянула мутная дымка. Высоко над крышами кувыркались перепуганные чайки, советнику показалось, что белое оперение птиц запятнала копоть.

Четверка беглецов выбралась из пустого, тупикового переулка и влилась в людской поток, запрудивший пока еще относительно безопасную улицу Толоссы. В пестрой толпе мешались все виды одежды и все выражения лиц. Оборванный подросток лет двенадцати, с худой высокой шеей и лицом умной обезьянки, сосредоточенно тащил за руку маленькую, добротно одетую кудрявую девочку. Хорошенький, словно ангел, ребенок пищал и вырывался – никто не обращал на эту пару внимания. Зажиточные горожанки, спасая лучшие наряды, натянули их на себя, и теперь в неряшливой толпе, среди грязных кожаных курток и грубого полотна, там и сям мелькали яркие, словно цветы юга, пятна женских одежд. Пожилой, одутловатый мужчина, по виду – торговец, тер сухие глаза, губы его беспрестанно двигались, то ли шепча молитвы, то ли повторяя чьи-то имена. Прошел, раздвигая толпу, десяток сумрачных, хорошо вооруженных пикинеров.

Гул растерянности и страха витал над скопищем людей. Несчастье и трагическое предчувствие уже наложили на лица призрачную серую тень, согнутые плечи несли невидимый груз обреченности.

– Я много видел в собственной жизни, еще больше – читал древних, и, тем не менее, с трудом могу поверить, что все это сотворил один человек, – сказал Антисфен.

– Да, с нашим императором, Гагеном Капелланом, шутки плохи, – отозвался Ладер.

Фон Фирхоф ужаснулся в душе. «Румиец имел в виду Клауса Бретона, наемник понял его неправильно. Но в своей ошибке, перепутав императора и мятежника, простак Ладер, тем не менее, оказался мудрее нас всех. Клаус идет до конца – ему уже нечего терять и почти нечего бояться, отправляясь на смерть, он не станет думать о гражданах Толоссы. А мой венценосный друг – он в безопасности, и, тем не менее, в порыве мести и гнева спалит этот город, словно копну соломы. Неважно, что три четверти несчастных не виновны ни в чем, здесь просто дают наглядный урок бунтующим против Империи…»

Словно едиными легкими ахнула толпа, живое скопище бестолково качнулось в теснине улицы – над головами беженцев с низким гулом пронесся комок багрового огня. Снаряд угодил на низкую крышу ближнего дома, тот мгновенно занялся пожаром, дождь обжигающих пламенных брызг осыпал людей.

– Господи, спаси нас!

Визг и плач смешались, порождая нестерпимый, бессмысленный шум. В висках у советника гудело, давка и теснота мешали что-либо предпринять, в этот момент фон Фирхоф сполна испил чашу собственной беспомощности.

– Наверное, я полное ничтожество.

Антисфен, отбросив ученый скептицизм, неистово, ярко молился на румийском:

– Спаси нас, Господи, от стрел дневных и огня поражающего, от тысячи тысяч врагов и укуса коварной ехидны…

Бенинк прикрыл лицо полой плаща:

– Почему? Это же не вражеский город, это город Церена…

– В храм! Под каменные своды! Они не должны гореть! – Людвиг кричал, безнадежно пытаясь заглушить вопли и стоны.

Кажется, его услышали и поняли. Храм святой Катерины, крытый негорючим куполом, высился неподалеку – его стены в свое время пощадили бретонисты. Бенинк одним из первых пробился к широким ступеням высокого крыльца, плечом толкнул тяжелые резные двустворчатые двери.

– Живо туда!

Гулкой, зловещей пустотой встретил беглецов священный зал, глубокими ранами зияли стены, с которых по приказу Бретона давно уже сорвали шитые золотом занавеси и панели драгоценного дерева. Почти посредине, под высшей точкой огромного купола одиноко лежала разбитая вдребезги статуя, ее алебастровая белизна все еще казалась живой. Фирхоф не мог узнать изуродованное изображение, в куче мучительно изломанных обломков выделялась чудом уцелевшая тонкая, правильных очертаний девичья рука.

Зал быстро наполнялся людьми, под суровыми, сумрачными сводами постепенно утихли плач и стоны, словно беженцы не решались еще более осквернить приютившее их священное место.

Людвиг, войдя в храм одним из первых, постепенно оказался вплотную прижатым к главному алтарю, где-то в массе людских тел, исчезли, затерялись румиец, Ладер и альвис Бенинк…

В плотной толпе советник императора ждал решения своей судьбы, так же, как ждали в этот день исхода сражения тысячи горожан. Комья огня продолжали сыпаться на город – горели портовые склады и дома, редкие деревья и лодки у причала. Ратуша уцелела, форт пока оставался недосягаем. Хищный строй галер приблизился к крошечной гавани острова, запертой на тяжелую цепь – она не могла вместить все корабли.

Флагманское судно остановилось на внешнем рейде.

– У вас молодое зрение, Ожье, что там с насыпью и воротами? – спросил Кунц Лохнер.

– Наши люди катят запасной таран. Надеюсь, мы оттянули на себя силы бретонистов, это поможет пехоте раскачивать машину.

– Есть ли еще бочки с зельем?

– Только что отправили в путь последнюю.

– Заряжайте трубы Нострацельса.

Лейтенант слегка побледнел и отправился исполнять приказание. В медные жерла забили волшебный порошок и ядра, у обслуги был вид приговоренных к смерти.

– Наводи и поджигай. Неплохо бы заткнуть уши, но я не знаю, не окажется ли это грехом…

Солдат поднес раскаленный прут, и в тот же момент раздался громовой треск. Гребцы, не слушаясь понуканий, в ужасе побросали весла, галера встала, выпущенный снаряд, описав колоссальную дугу, ударил на мелководье у самого подножия крепостной стены – взметнулся фонтан воды и грязи.

– Недолет. Поправьте прицел.

Прочие галеры тоже окутались дымом.

– Как видите, друг мой, все не так уж страшно, – заявил Кунц младшему офицеру. – Это колдовство действует исправно даже и после смерти Нострацельса…

– Тут не обошлось без его неприкаянной души.

Ядра тем временем посыпались на стены крепости, круша их в самых уязвимых местах.

– Славно, друг мой, замечательно.

Солдаты у ворот в очередной раз оттянули и обрушили на преграду таран – по ним почти не стреляли, удушливый дым стлался над кровлями.

– Псалмопевцы заняты тушением пожара…

Под выстрелами рушились древние стены Толоссы, и целые пласты камня с грохотом оседали в море.

– Прекрасный результат, капитан Кунц. Некоторые бреши годны для пешей атаки на город, нужно только подойти поближе…

* * *

(Из «Истории мятежа Клауса Бретона», записанной очевидцем, который пожелал остаться неизвестным)

«…При таких обстоятельствах церенские галеры устремились к острову. С уцелевших бастионов открывался отличный вид на залив, и эти маневры не остались незамеченными. Повстанцы, очутившись в отчаянном положении, пустили в ход последние запасы – со стен ударили метательные машины и клубы серного огня, наподобие того, какой еще недавно нещадно жег крыши Толоссы, полетели теперь на палубы императорских галер.

– Дрот святого Регинвальда! Нас бьют нашими же приемами…

Залп получился не очень густым, многие огневые снаряды канули в морскую воду, но кое-что попало по назначению – о палубу флагманского корабля ударился полыхающий комок, и вспыхнули дерево и парусина, и занялись огнем скамьи гребцов, и бросились врассыпную сами обожженные гребцы.

– Гасите пожар водой! – закричал лейтенант Ожье.

– Бесполезно, – отрезал Кунц Лохнер, перелезая через борт обреченного судна. – Серный огонь водой не тушится.

Многие попрыгали за борт, а оставшиеся на палубе мечтали это сделать. Те же, кто оказались в воде, в печали просили поднять их обратно на борт, поскольку, несмотря на жару, вода в заливе, перемещенная накануне подводным течением, оказалась чрезвычайно холодна.

– Клинок и Корона! – рявкнул капитан Кунц, отплевывая соленую горечь моря, – Я иду на дно, меня губит мой отличный доспех…

– Настоящее положение плачевно, а потому держитесь за это бревно, мессир, – посочувствовал верный Ожье.

Лохнер мертвой хваткой вцепился в обломок галерного весла. Ближний корабль поспешно подошел, взбивая веслами пену, и спасенный капитан гвардейцев очутился на борту. Из-под его кольчуги стекали обильные потоки воды, а к рыцарскому шлему прицепился султан из мохнатой травы моря.

– Прикажете отступить, мессир?

– О нет! Еретические свиньи заплатят мне за это омовение…

…И несколько поредевший строй судов устремился к суше.

Как известно, море в этот день оставалось удивительно тихим, и ничто, если не считать огромных стрел и тяжелых ядер, метаемых машинами мятежников, а также целого роя арбалетных стрел, не помешало императорским судам пристать к островному берегу.

Войско под началом отважного Лохнера попрыгало на скользкие камни и откатившиеся в сторону обломки крепостных стен возле самой большой бреши, после чего двинулось вперед, уничтожая все живое, которого, впрочем оставалось немного, поскольку еретики благоразумно отступили.

– Клинок и Империя! – снова призывал капитан Кунц и, воодушевленные его громовым голосом, гвардейцы двинулись на приступ, не жалея искусно заточенных клинков.

Тем временем наемные роты капитана Конрада со всею возможною силой атаковали ворота, решетка и створки рухнули под напором тарана, как раскалывается в щипцах орех.

– Вперед, мои негодяи, пора отрабатывать жалованье! – призвал своих воинов кондотьер, и толпа уверенных в себе пехотинцев заполонила улицы, ближние к воротам.

Стрелы сыпались так и сяк, и многие храбрые солдаты остались лежать на месте, иные же успешно пробивались вперед, круша все на своем пути.

Бой кипел, мятежные еретики, ведомые отчаянием, перегородили переулки, выбросив из ближних домов бочки, скамьи, столы, сундуки и прочий разнообразный скарб, а также выставили против солдат императора острые наконечники пик, что еще больше увеличило кровопролитие и беспорядок.

Иные наемные солдаты, отчаиваясь пробиться сквозь завалы, искали для наступления обходных путей, для чего врывались в частные дома, заодно отбирая у горожан украшения, дорогие ткани и серебряную посуду, а также увлекали в укромные места приглянувшихся девушек, делая их несчастными.

Конрад же, находясь в сильном раздражении от своеволия солдат, тем не менее, отчаялся помешать беспорядкам, поскольку балка, отпавшая от охваченного огнем дома, сбила с него шлем, опалив щеку, голову и левое ухо.

Так претерпели воины императора Гагена множество тягот и неприятностей штурма, поскольку город, ранее подожженный ими же при помощи серного огня, полыхал теперь вокруг, а огонь никогда не разбирает верных воинов Империи и неверных ей еретиков.

Промыслом Господа, более же всего пострадали те, кто, презрев дисциплину, бесчестили горожанок Толоссы в их собственных домах, поскольку объятые огнем кровли нередко рушились на их буйные головы, подтверждая тем самым известную истину – глуп тот, кто, отринув благоразумие, управляется побуждением иным.

Так минули четыре часа пополудни в день, который мудрые назвали Днем Волка, и чаша весов удачи, многократно колеблемая, склонилась в сторону Империи.

Но до победы оставалось еще далеко, поскольку держалась городская ратуша и форт еще не сдался, и стены его стояли высоко-высоко, неприступные и недосягаемые пока ни для огня, ни для стрел…»

Dixi.

* * *

Как раз в это самое время на стене форта, обозревая панораму боя, стоял Клаус Бретон, шлем, надетый поверх капюшона хауберта, отчасти скрывал гордый профиль двадцативосьмилетнего ересиарха Толоссы. Рядом устроился скептически настроенный и одновременно чрезвычайно расстроенный Адальберт Хронист.

– Любуйтесь на дело рук своих, – заявил Клаус. – Конечно, еще не все потеряно, с Божьей помощью мы отобьем войска императора-беса, однако же в огне этом горят невинные, их кровь сейчас льется на мостовой, а исправить положение вы могли одним росчерком пера. Но не хотите. Клянусь душой, если дело обернется худо, я перед смертью убью вас, Россенхель – тот, кто мог спасти, но не спас, достоин казни наравне с убийцей.

– Не вам меня упрекать, – ехидно ответил Хронист. – Солдаты пришли сюда не резать невинных подданных Гагена, а разбираться с такими, как вы. Конечно, в простоте своей эти воины плохо отличают одних от других, но почему бы вам не прекратить кровопролитие? Сдавайтесь добровольно правосудию императора, это лучший способ прекратить сражение. Кстати, если вас заботят чужие жизни, почему вы до сих пор не поступили именно так?

– Я не собираюсь поступаться ни своим делом, ни божественным предназначением.

– А я не собираюсь поступаться своими принципами и честью автора. Вот мы и квиты.

Клаус Бретон пожал плечами:

– Вы, Россенхель, сейчас смотрите на резню издалека, для вас пожар – декорации, мои люди – муравьи, а их смерть – только часть эпического сочинения. А я подожду. Подожду, когда на лезвии меча окажется человек, судьба которого вам не безразлична. Клянусь всеми святыми, мы еще увидим, как исчезнет ваша заносчивость, и смиренно переменится ваше мнение. Тогда я и вы вместе перепишем финал.

Хронист поежился, глядя вниз со стены, у его ног зияла пустота.

– Хватит отсиживаться. – добавил ересиарх Толоссы. – Пора поучаствовать в сражении, вы пойдете со мной, Россенхель. У вас появится возможность увидеть все события поближе.

Адальберт вслед за Бретоном нехотя спустился со стены, на выходе из форта к ним присоединился молчаливый, настороженный Арно.

– Что слышно нового, брат? – спросил Бретон.

– Ворота сломаны, есть две большие бреши в восточной стене. Наши люди отступили, загородив улицы. Будем биться за ратушу, там есть запас стрел, и камень не горит.

– Если дело обернется худо, придется отойти в форт.

– Трудно собрать людей – они рассеялись по городу, все смешалось, брат, но ты прав, нельзя допустить, чтобы священное братство отрезали от верхней крепости.

И двое еретиков, окружив с обеих сторон и подталкивая Хрониста Адальберта, вышли на улицы Толоссы, освещенные серным огнем.

* * *

Набившаяся в храм святой Катерины толпа колыхалась словно тростниковое поле, малейший толчок, переданный и усиленный скопищем людских тел, грозил сбить с ног.

Людвиг фон Фирхоф с трудом нашел относительно спокойный уголок за толстой колонной. В стрельчатое окно пробивались сполохи огня – крыша соседнего дома догорала, пламя объяло стены, плавился свинец рам, и мелкие стекла окон уже падали на булыжник мостовой.

Советник прислушался – к треску огня и ропоту толпы примешивался еще один звук. На небольшом отдалении от храма сталкивалась со звоном оружейная сталь и окрики приказов смешивались с возгласами раненых.

– Сюда идут солдаты! – крикнул кто-то, и страх обуял скученную толпу.

Людвиг едва устоял на ногах, а потом безуспешно попытался пробиться к выходу – люди стояли плечом к плечу словно стена. Раскрытые двери храма позволяли увидеть кусок мостовой, в этом проеме, на фоне приглушенного света знойного вечера, появилась фигура солдата-бретониста – член братства где-то потерял пику, оставшись лишь при коротком мече.

– Уходите, – обронил он в скопище людей. – Скоро здесь будут собаки императора.

Толпа качнулась, раздались плач и выкрики обиды:

– Нет!

– За что? Мы верили вам!

– Почему вы бросаете нас?

Святой брат замялся на пороге, в смущении растеряв слова.

– Да нас самих всего-то горсть осталась. Простите, если что не так. И прощайте.

Черный силуэт в густо смазанной кольчуге скрылся из глаз. Несколько десятков людей поспешно выбрались из храма, надеясь затеряться в паутине улиц, толпа поредела, но не достаточно, чтобы пропустить к выходу фон Фирхофа.

– Спасения! – звонко выкрикнул женский голос.

В этот отчаянный миг жажда чуда захлестнула измученных страхом людей, кто-то робко затянул священный гимн, к певцу присоединялись все новые голоса, и через короткое время торжественный хорал уже сотрясал высокие своды храма. Людвиг ужаснулся – эту песню обычно исполняли как часть похоронной службы. Мрачно-величественные слова, воспевающие последнюю, страшную битву времен, нестерпимо контрастировали с просветленными верой лицами – в какой-то момент советник почувствовал, что теряет рассудок.

– Замолчите! Скройтесь, рассейтесь, вам следует бежать…

Никто не слышал этих выкриков. Люди служили погребальную службу по самим себе, дверной проем опять на минуту поблек, загороженный силуэтом имперского солдата.

– Рихард, посмотри, что здесь творится…

Толпа ахнула, качнулась, строй песни сломался, кто-то еще пытался петь, кто-то плакал, но никто и не думал просить пощады, сталь ударила в крайний ряд людей и гимн захлебнулся криком.

– Постойте! Именем императора Справедливого! Остановитесь!

Людвига никто не слушал и не слышал, отшатнувшиеся от ударов люди сбили советника с ног, он с трудом поднялся, осознавая свое полное бессилие. «Я ничего не могу поделать», – тоскливо подумал фон Фирхоф. «Я не могу сражаться, потому что не в состоянии выбрать сторону. Я не могу никого спасти, потому что в горячке боя мой статус министра Империи не имеет никакого значения. Я не могу даже защитить самого себя, потому что навсегда утратил способности мага. И я не смог бы спокойно удалиться, потому что мне нестерпимо стыдно видеть все это. И все же я не хочу умирать, поскольку не самоубийца, значит, просто попытаюсь спасти свою жизнь».

Советник пробился поближе к алтарю и на ощупь толкнул маленькую дверцу. Против ожидания, она легко подалась, и фон Фирхоф очутился во внутренних покоях храма. Здесь было так же неуютно и голо, как в главном зале, стены носили следы грубого разорения. Людвиг поспешно миновал длинный полутемный коридор, нашел окно, распахнул створки и выглянул наружу – улица курилась дымом и пустовала, пожар прогнал и солдат, и мятежников.

Фирхоф прыгнул с высоты в восемь локтей, приземлился на груду щебня и, прикрывая лицо от огня и искр, поспешил прочь, лавируя в лабиринте улиц и стараясь держаться северного направления.

– Так я вернее окажусь за спинами атакующих.

Довольно скоро он, неожиданно для самого себя, потерял дорогу. Небо затянула предвечерняя дымка, улицы петляли и ветвились, пожар мешал идти кратчайшим путем, и советник понял, что заблудился. Он попытался сориентироваться по солнцу или по шпилю форта, но их совершенно заслонял густой черный дым. Город казался чужим и незнакомым. Поблизости лежало несколько мертвых, утыканных стрелами тел.

– Святые и бесы! Что же мне теперь делать?

В самом конце крутой улицы, там, где она делала поворот, показались три смутно знакомые фигуры. Они торопливо приближались, Людвиг взглядом поискал укрытия, и тут же понял, что бежать совершенно некуда – позади вовсю полыхал пожар, справа и слева высились глухие, без окон в нижних этажах, все в трещинах и копоти стены домов.

Знакомые незнакомцы уже подобрались почти вплотную к заметавшемуся советнику:

– Вот это сюрприз! Кажется, справедливость все-таки существует…

Фирхоф узнал голос и замер, чувствуя, как сердце птицей колотится о клетку ребер – прямо перед ним, держа под мышкой пухлую пергаментную книгу, стоял ересиарх Толоссы, самый дорогостоящий изменник Церена, собственной персоной Клаус Бретон.

Правильное, ясное лицо мятежника слегка пятнала сажа. Он где-то успел потерять шлем, концы темных волос, обрезанные ниже ушей, скрутились – их, кажется, опалил огонь. И все-таки, посреди разгрома, в черный миг поражения, лицо ересиарха хранило довольно странное, не подходящее к моменту выражение. Фон Фирхоф понял – во глазах Клауса отражалась спокойная рассудочная ненависть, совершенно лишенная, однако, страха.

Рядом стоял молчаливый Арно, и смущенно переминался с ноги на ногу весь перемазанный копотью Вольф-Адальберт:

– Я не с ними, не подумайте, я сам по себе, просто меня держат под арестом. Я бы сказал вам – добрый день, Фирхоф. Но день сегодня такой злой, что я даже не знаю, как и составить приветствие.

Клаус кивнул, соглашаясь:

– Полдень едва миновал, а уже столько всяких событий. Для тебя, Людвиг, они определенно кончатся плохо и прямо сейчас.

Ересиарх положил книгу на землю, извлек из ножен свой меч-полуторник, некогда отобранную им у Морица Беро:

– Я не стану разить безоружного. Возьми у павшего солдата клинок и дерись. Давай, шевелись, ты уже сейчас двигаешься, словно привидение.

Людвиг разжал окоченевшие пальцы солдата и поднял меч. Тот оказался не слишком затупленным и неплохо сбалансированным. Бретон, не дожидаясь, пока советник встанет в позицию, нанес первый удар, Фирхоф едва успел отразить его. Без затей рассекаемый воздух свистел, похоже, Клаус и не пытался начинать изощренное фехтование, не считая советника хоть сколько-нибудь опасным противником.

– Ты слабак и не стоишь ничего, если не прячешься за спинами своих людей…

Уже прижатый к стене Людвиг не отвечал, сохраняя дыхание, отражать прямые, сильные рубящие удары становилось все труднее. «Обидно, но он, кажется, меня убьет, прямо здесь, на улице, лишь для того, чтобы отомстить Гагену Святоше…» Клаус словно подслушал мысли противника, он внезапно переменил тактику и ловким захватом выдернул оружие из руки советника; чужой, непривычный для Людвига клинок со звоном покатился по мостовой, Бретон занес свой меч для смертельного удара. Измученный Фирхоф прислонился спиною к стене, и в ожидании конца опустил веки – правильное как у статуи, но искаженное ненавистью лицо ересиарха в этот момент представляло не самое приятное зрелище.

Удар получился сокрушительным – плашмя, прямо по рукам и пальцам Фирхофа.

– Это тебе за ремесло лазутчика.

Перед глазами советника взвился и рассыпался густой, удивительной красоты сноп разноцветных искр. Людвиг почувствовал, как по скулам и щекам непроизвольно бегут слезы.

– А это тебе за побег.

Клаус ударил беззащитного противника по ногам, принуждая его упасть на колени.

– Это за воровство.

Лезвие плашмя опустилось на плечо жертвы.

– А это за интриги.

Увесистые шлепки сыпались градом, Бретон не трогал ни головы, ни лица Людвига, зато щедро награждал ударами его руки, спину и плечи. «Он лупит меня, словно строгий учитель нерадивого школяра, только чертовски больно и гораздо сильнее» – подумал ошеломленный фон Фирхоф. Он старался не кричать, чтобы не распалять мучителя. Ересиарх не унимался и ударов не считал, раздавая их от души:

– За Штокмана, за серный огонь, за храм Катерины, за подлости твоего императора-беса…

Адальберт сбросил оцепенение и повис на рукаве Бретона:

– Клаус, ради всего святого, хватит побоев, вы же так его убьете…

Слегка успокоившийся ересиарх приостановил экзекуцию и носком сапога толкнул избитого Людвига в грудь, опрокинув его навзничь.

– А теперь сочтемся окончательно.

Он наступил на левую руку советника чуть пониже локтя и приготовил меч.

– Сейчас я отсеку тебе кисть…

– Клаус! Ради бога! – Адальберт, переменившись в лице, отважно вцепился в вооруженную руку мятежника. – Помилуйте его, не надо этого делать, он и так получил достаточно…

– А разве император Гаген пощадил граждан Толоссы?

– Нет, но Фирхоф-то в этом не виноват! В конце концов, ну соблюдайте же в мести меру…

Бретон задумался, не опуская меча. Людвиг лежал на спине и отрешенно рассматривал небо.

– Ладно, – объявил мятежник. – Во имя моего Бога, я согласен проявить к мерзавцу милосердие, если вы, Россенхель, немедленно возьметесь за пергамент и перепишете финал.

– Но…

– Если «но», значит, рука фон Фирхофу не нужна.

«А ведь Клаус тоже мошенничает» – подумал Людвиг. «Это разновидность честного шантажа. Он верит, что поступает со мною справедливо, но согласен отчасти смягчить свою своеобразную справедливость ради соображений иных».

– Поднимите книгу, Россенхель, – жестко приказал Бретон, не отпуская побежденного и не убирая клинка от руки Людвига. – Берите книгу и пишите так, чтобы я мог видеть написанное, и не вздумайте плутовать, если не хотите, чтобы я преподал-таки вашему приятелю полный урок.

Адальберт осторожно поднял с земли пухлый томик:

– «Globus Maalphasum, развлекательное сочинение ученой и добродетельной монахини Маргариты Лангерталь, с прологом, эпилогом, интерлюдией, песнями и сражениями, списком монастырского имущества и дивным описанием сооружений». Тут в конце еще осталось несколько чистых страниц…

– Воспользуйтесь ими.

Хронист отковырнул медную крышечку походной чернильницы, вздохнул и извлек из-за пазухи надломленное перо.

– Не поддавайтесь на шантаж, Адальберт! – взмолился друг императора.

– Простите, Ренгер-Фирхоф, но у меня на этот счет имеется собственное мнение.

Вольф-Адальберт Россенхель написал первое слово, потом еще одно, неровные строчки быстро-быстро покрывали пергамент.

– Вот и все. Как просто, оказывается, менять судьбу Империи… Смотрите сюда, Клаус Бретон – все правильно?

– Да.

– Финал вступит в силу через несколько минут. А теперь побудьте ради разнообразия порядочным человеком – перестаньте мучить фон Фирхофа.

Клаус сдвинул сапог, освобождая запястье советника:

– Ты можешь встать.

Людвиг поднялся со второй попытки и, пошатнувшись, едва не упал. Умиротворенный ересиарх Толоссы ловко поймал императорского советника и помог ему устоять, почти дружески придерживая за плечо:

– Ладно, я больше не настаиваю на твоей смерти.

Фирхоф в отчаянии озирался по сторонам, пытаясь в каждой незначительной мелочи разглядеть первый признак близкой катастрофы. Адальберт выглядел грустно-спокойным, Бретон открыто ликовал, у самого Фирхофа мучительно ныли расшибленные пальцы и побитые плечи. Арно, на протяжении всей сцены не подавший даже голоса, как-то отрешенно стоял в стороне, его впалые щеки на этот раз украшал неестественно яркий румянец.

В самом конце улицы, там, где она, уходя в сторону моря, совершала крутой поворот, внезапно возникло неясное движение.

– Что это?

– Я же говорил – это финал, – хмуро ответил Хронист.

Полтора десятка вооруженных людей неотвратимо приближались к месту событий.

– Кунц Лохнер собственной персоной. Жаль, что у меня нет арбалета. Правда, есть меч…

– Зачем вам все это, Бретон? Считайте, что здесь играется финал пьесы, на сцене не принято убивать актеров. Утешайтесь тем, что желаемое вы получили…

– Вот он! – внезапно выкрикнул капитан императорских гвардейцев. – Готовьте сеть, ребята, брать живьем, мне нужна награда.

Солдаты поспешили выполнить приказание. Ошеломленный Клаус взялся за меч, еще не веря собственным глазам.

– Что за шутки, Адальберт? И это обещанный финал?!

Ересиарх выхватил свой меч-полуторник из ножен. Людвиг благоразумия ради упал ничком и откатился в сторону. Солдаты капитана Лохнера неслись к месту событий со всех ног.

– Подлец Россенхель! Ты меня обманул! У тебя нет никакого волшебного дара…

– Не совсем так, Клаус. Я написал все, что вы от меня захотели, но при этом не поставил в конце точку. Без точки эпические произведения не действительны…

Бретон, разразившись площадной бранью, бесполезно полоснул воздух мечом – Хронист увернулся со сверхъестественной прытью.

Солдаты императора были уже совсем рядом. Арно, казалось, очнулся от оцепенения и, обнажив клинок, встал рядом с другом:

– Беги, Клаус, беги, им нужен только ты, сейчас плохое время для мести. Скройся, спасай себя, я попробую задержать солдат.

– А с тобою что станется?

– Не беспокойся, брат, мне совсем не трудно будет уйти.

Бретон помедлил, потом повернулся и бросился прочь, Арно встретил удары солдат клинком, и ответил на них собственными ударами.

– Бросьте коротышку, он почти ничего не стоит! – заорал взбешенный Лохнер. – Ловите того, высокого, темноволосого.

Гвардейцы замялись, нерешительно выбирая между вооруженным, опасным противником и недвусмысленными приказами командира. Арно отступил всего на шаг. Фон Фирхоф уже поднялся с грязной мостовой:

– Добрый день, Кунц. Хотя более злого дня я, кажется, не переживал уже года три.

– Счастлив видеть вас невредимым, Фирхоф, – недовольно проворчал капитан гвардии Гагена. – А это с вами кто такой – еще один Богом пришибленный повстанец?

– О, нет. Рад представить вам моего друга, Хрониста Адальберта.

Ошеломленный воин молча поклонился Россенхелю.

Загнанный в угол Арно между тем слабо отбивался, он уцелел, но движения помощника Бретона сделались вялыми и неуверенными.

– Оставьте его, ловите Клауса.

Солдаты наконец нехотя выполнили приказ и скрылись за поворотом улицы. Помощник ересиарха медленно осел на мостовую, сползая по стене.

– Что с ним? Он ведь даже почти не ранен…

Адальберт опустился на корточки и нащупал пульс на запястье мятежника.

– Это какое-то заболевание – внутренний недуг. Он дрался до конца и теперь умирает, мессиры. Лучше всего оставьте его в покое – такая стойкость стоит уважения.

– Россенхель прав, – кивнул фон Фирхоф. – А нам осталось выполнить еще одно дело. Как вы относитесь к подаркам венценосцев, любезный Вольф-Адальберт?

– Смотря по их качеству и назначению.

– У меня для вас как раз кое-что есть – на самый изысканный вкус.

Фирхоф извлек из-за пазухи стальной футляр, сухо щелкнула крышка, под нею обнаружилось каменное кольцо удивительной красоты. Поверхность неизвестного минерала опалесцировала бледной лазурью и розовым жемчугом, неровное мерцание шло изнутри, делая драгоценное украшение теплым, живым.

– Это мне?!

– А кому же еще! Протяните ваш правый указательный палец…

– Какой-то странный жест. Давайте сюда кольцо, я лучше сам его надену.

– Ни в коем случае, нельзя нарушать установленные государственные ритуалы.

Фон Фирхоф крепко ухватил правую руку Адальберта и плотно натянул кольцо.

– Дело сделано.

Хронист замер в изумлении, по-видимому, переживая сложную гамму ощущений.

– О, Господь милосердный! У меня кружится голова. Что вы подсунули мне, Ренгер?!

– Не беспокойтесь – это не только украшение, это защитный талисман, который исключает создание гримуаров. Теперь бы вас не смог шантажировать Бретон…

– Нет!

Хронист попытался стащить кольцо, но маленький обруч сжался и, казалось, намертво врос в палец.

– Фирхоф! Вы подлец. Я, рискуя жизнью, защищал вас от меча Клауса Бретона…

Людвиг нагнулся к уху Вольфа Россенхеля и поспешно прошептал:

– А я этим самым кольцом защищаю вас от топора церенского императора…

Кунц подошел поближе, довольно ухмыляясь.

– Ну что ж, отлично. А теперь я беру Хрониста под свою охрану и опеку. Вас же, Фирхоф, с нетерпением ждет государь – немедленно покиньте крепость.

Людвиг кивнул и показал в сторону дымящихся свежих развалин:

– Я ухожу, не буду мешать вам стяжать бранную славу.

И советник церенского императора пошел прочь, придерживая ушибленное Бретоном плечо. Адальберт широко раскрытыми глазами растерянно смотрел ему вслед.

– Стойте, мессир, не подумайте улизнуть – с оттенком сердитой вежливости проворчал Кунц Лохнер. – Держитесь рядом со мной, а не то отойдете, и любой вас прикончит в два счета. По вам за милю видно, что вы совсем не боец.

Обжигающее дуновение пожара становилось нестерпимым. Налетел предвечерний ветер, взметнул обжигающую метель огненных искр и метнул их в лица людей. Все, исключая умирающего Арно, прикрылись рукавами.

Десяток солдат, пустившихся в погоню за Бретоном, вернулся ни с чем:

– Он как сквозь землю провалился.

– Будь проклята неудача.

Кто-то склонился над другом ересиарха:

– Добить еретика, капитан? А впрочем, он уже не дышит.

– Уходим, пока совсем не припекло, здесь нечего делать, пора соединиться с отрядом Конрада.

Едва гвардейцы успели выбраться из пылающего квартала, как им навстречу попалась странная пара – двое людей в кольчугах, но без плащей с эмблемой Империи, на первый взгляд походили на еретиков. Один из них поспешно повернулся лицом, позволяя себя рассмотреть:

– Это я, Хайни Ладер, мессир капитан!

Его спутник, альвис лет тридцати, с зачесанными назад неровными волосами, настороженно держался чуть позади товарища.

– Со мною Бенинк.

Капитан Кунц ухмыльнулся:

– Ты не сможешь рассчитывать на чрезмерную награду, Ладер, ты ведь потерял Фирхофа, значит, заслуга спасения советника принадлежит не тебе – не так ли? Впрочем, вставай в строй. Если проявишь себя, как должно, я, так и быть, замолвлю за тебя словечко перед императором. А тебе, альвис, лучше убраться подобру-поздорову – война слишком почетное занятие для ребят Ночной Гильдии.

Бенинк не заставил себя упрашивать, он почти сразу после слов капитана исчез, однако, уходя, постарался не поворачиваться к солдатам спиной. Его мягкий кошачий шаг, наполовину боком, вызвал издевательские смешки гвардейцев:

– Зверюшка боится.

Альвиса, однако, совершенно не заботили обвинения в трусости, он внимательно следил за руками арбалетчика – тот как раз закончил натягивать тетиву и теперь накладывал стрелу. Кунц проследил за взглядом гильдейца.

– Не смей дурить, Барт. Пусть он целым уходит за своей платой – это ручной альвис императора.

Солдаты неистово захохотали.

– Я пошутил, – хмыкнул разочарованный арбалетчик.

Бенинк тем временем благоразумно скрылся, и отряд устремился к центру Толоссы, уходя от огня и приближаясь к месту сражения.

* * *

День уже клонился к вечеру и уцелевшие мятежники отступили к площади возле ратуши. Многие пытались бежать, чтобы затвориться в стенах форта, но пылающие кварталы преградили им путь, и роты капитана Конрада, пробившись от самых ворот, перерезали улицы, ведущие в верхний город. Мятежники собрались у ратуши в ожидании вождя, однако Клаус Бретон не появлялся, словно он словно растворился в дыму, застилавшем улицы мятежного города.

Рихард по прозвищу Лакомка, наемный солдат роты капитана Конрада, отбившись от своих, видел, как некий человек, вооруженный мечом-полуторником, с непокрытой головой, вывел из начинавшего уже тлеть дома старуху во вдовьем покрывале, но Рихард не знал Бретона в лицо, а поэтому не посчитал нужным вмешиваться – незнакомец показался ему не столь мятежным, сколько небезобидным.

– Пропади вы все пропадом! Тут такой чад, что окончательно перестаешь понимать, кто свой, а кто чужой…

Высокий владелец меча тем временем, почтительно поддерживая старую женщину под руку, проводил ее к маленькой пристани, где их уже ждала лодка и гребцы. Здесь и состоялся последний разговор матери и сына:

– Прощайте, матушка, залив с этой стороны пуст, Бог поможет вам пристать к берегу, возвращайтесь в столицу. Вы знаете, что наше имущество конфисковано в казну, мне очень жаль, что я оставляю вас без средств…

– А мне жаль только тебя, Клаус. Прошу тебя – брось свой безнадежный бунт, беги, пока не поздно, садись в эту лодку вместе со мной.

– Вы предлагаете мне исключительно позорный выход. Я уже сказал – нет.

Старуха ссутулилась на лодочной скамье.

– Жаль, что я не умерла раньше и теперь вынуждена видеть, как мой младший сын, вслед за старшим, погибает в ереси…

– А вы всегда любили нас меньше, чем ложную церковь и деспота-императора.

Бретон повернулся и пошел прочь, ловко перепрыгивая с камня на камень, лодка с беззвучно плачущей старухой отчалила и под ударами весел заскользила к отдаленному берегу, разрезая зеленую гладь залива. Женщина неловко попыталась встать со скамьи, суденышко опасно качнулось.

– Клаус!

Крик долетел до пристани и мятежник обернулся.

– Прощай, Клаус! Пусть Небо поможет тебе!

Бретон поднес руку к губам, а потом поднял ее прощальным жестом. Возможно, он что-то кричал в ответ, но внезапно, после совершенно безветренного дня налетевший бриз унес его слова, и их не расслышал никто. Лодка быстро уходила в сторону берега Империи…

Мятежники, собравшиеся близ ратуши, пребывали в угрюмом озлоблении, переходящем в отчаяние, и когда, спустя некоторое время, ересиарх появился среди скопища вооруженных людей, встреча эта оказалась почти враждебной.

– Где наши братья?! – кричали одни.

Другие, занятые своими или чужими ранами, не тратили сил на крики. Они просто молчали, отводя взгляды, это молчание говорило лучше слов. Бретону казалось, что его спину обжигают взгляды ненависти, и, как это бывает в моменты поражений, прежняя преданность людей обернулась лишь более яркой и насыщенной ненавистью. К ненависти примешивалась изрядная доля злой насмешки.

– Будь ты проклят, – услышал он лишь слегка приглушенный голос. – Ты отправил нас на смерть, так будь же проклят сам, или тоже умри.

– Нет, брат, – ответил проклинающему второй голос. – Он не умрет: когда быдло запросто умирает, лица благородные находят лазейку для себя.

Ересиарх обернулся, но не увидел лица говорившего – вместо лиц были серые пятна. Спорить оказалось не с кем, люди отводили взгляды или поворачивались спиной. Клаус раздвинул плечом толпу и прошел к крыльцу, пытаясь успокоиться.

– Брат, дорога на форт отрезана, – обратился к нему седоусый, в помятом железном колпаке пикинер. – Мы упустили время.

– Остается подземный ход. Сколько здесь людей?

– Я не считал, но ты сам видишь, что их не меньше пяти сотен. Пока первые будут брести лазом, остальные полягут – и никто не хочет быть последним.

– Никто?

– Никто. А ты бы разве захотел?

– Поставь людей с арбалетами к бойницам и окнам – они прикроют отход. Постой… Пусть это будут добровольцы. Нам не нужны перепуганные стрелки. Я остаюсь вместе с ними.

Пикинер помедлил.

– Брат…

– Что?

– Да так, ничего… Прости, если что сказали не так… Желаю тебе удачи и спасения.

– Всем войти укрыться в стенах! – крикнул Бретон.

Его голос разнесся по площади, заставляя людей опомниться.

– В ратушу! Оттуда прямая дорога в форт.

Вереница людей поспешно втянулась под своды массивного, сложенного из бутового камня здания. Через некоторое время площадь опустела, на ее булыжнике остались лишь следы костров, окровавленное, разбросанное тряпье и несколько забытых всеми мертвых тел.

Бретон последним скрылся за дверью и ее тяжелые створки накрепко захлопнулись. Солдаты, верные Империи, роты капитана Конрада и гвардейцы, вышли к площади всего через несколько минут, но не застали на площади никого. Впрочем, развязка близилась, и день Волка подходил к концу, хотя до вечера еще оставалось время. Жирный дым, растрепанный морским ветром, стлался над крышами, редким мутным облаком окутывал площадь. Несмотря на это, голое пустое пространство насквозь простреливалось арбалетчикам. Время от времени выстрел из окон ратуши валил очередного нападавшего – полтора десятка тел застыло в неестественных позах мертвецов, двое раненых слабо шевелились. Кунц Лохнер жестом подозвал Хайни Ладера.

– Ты все еще не убрался отсюда, бездельник?

– Я здесь, капитан.

– Возьми мессира Адальберта и вместе с ним марш вон в то здание. Да-да туда, где стены потолще. Последи, чтобы он не совался на площадь, если что – отвечаешь головой.

Хронист растерянно озирался, солдат грубо ухватил его за плечо.

– Пойдемте, сударь мой. Нечего пялиться по сторонам.

– Капитан!

Кунц Лохнер нехотя обернулся на окрик Россенхеля.

– Что еще?

– Поймите, мессир Кунц, я хронист, я должен это видеть…

Лохнер захохотал, стальной перчаткой растирая сажу по покрасневшим от солнца и огненного жара щекам, плохо выбритым и грубым, как свиная кожа.

– Дрот святого Регинвальда! Да вы не умеете отличить рукоять от острия меча, а туда же – лезете на рожон. Мне и моим солдатам не нужны ученые ослы, которые путаются под ногами.

– Я прошу вас…

– Ладер!

– Да, капитан!

– В том доме с толстыми стенами хорошие окна – что те бойницы. Если мессир ученый пожелает, пусть пялится в окно, этому занятию не препятствуй.

– Слушаюсь.

Хайни наполовину увел, наполовину уволок растерянного Хрониста. Кто-то из гвардейцев неосторожно высунулся на площадь – залп из пяти арбалетов сбил его с ног, три стрелы вошли в грудь, две в живот, неудачник остался лежать на спине, мертвые глаза рассматривали подернутое дымом небо.

– Унеси их всех дьявол! Сколько же стрел у этих еретиков, а, лейтенант?

– Наверняка, связками болтов набита вся ратуша.

– Расставь своих людей, пусть бьют из луков по окнам, не давайте святошам высовываться. И пришли ко мне капитана Конрада.

Командир наемников отыскался быстро, султан на его шлеме почти сгорел, франтоватые латы запятнала сажа.

– Хей, Кунц, что будем делать?

– Собери своих мерзавцев, старый медведь, по соседству я видел дровяной склад – он набит кипарисовым хворостом. Хорошие факела найдутся.

Конрад, оценив задумку друга, ухмыльнулся.

– Жаровня во славу Господа Бога.

Лучники стреляли без передышки, первый же неосторожный мятежник получил длинную стрелу под ключицу, она пробила тело насквозь, убитый перекинулся через подоконник и с вытянутыми руками повис в проеме, тяжелый арбалет со стуком упал на булыжники мостовой. Пехотинцы Конрада уже мчались через площадь с вязанками хвороста, кто-то падал, попав под ответный залп, кто-то прикрывался ношей от арбалетных стрел.

Нагромождение дров подпалили брошенным издали факелом. Сизые спирали дыма, еще робкие и колеблющиеся, заплясали над завалом кипарисовых веток.

– Эй, еретические собаки, не хотите ли сдаться?

Ратуша молчала, стрельба из окон прекратилась, пламя над завалом медленно разгоралось, пахло паленым деревом и горячей горькой смолой.

Конрад подошел к Кунцу Лохнеру, оба они встали плечом к плечу.

– Мне не нравится это затишье. Сдается, мятежники полезут наружу, как только припечет…

– Посмотрим.

Шли минуты, огонь нехотя потрескивал, хвоя кипариса осыпались горячим пеплом, корчились сучья, сажа оседала на старом камне стен, в отдалении истошно кричали перепуганные пожаром чайки.

– Никого.

– Дело нечисто.

– Святое копье! Наверное, на этой жаре мой рассудок помутился.

– О чем ты, Кунц?

– В подвале когда-то был подземный ход. Этакий лисий отнорок, который тихо и незаметно ведет в форт. Должно быть, они нашли секретный проход и воспользовались им, когда добрались до Беро.

– Так что ж ты молчал до сих пор?

– Ты не поверишь – забыл. Хотя моя забывчивость быдлу мало поможет. Еретиков набилось в ратушу что вшей в бороду ретивого монаха. Пока первый десяток бредет узким лазом, возьмем остальных – огонь не даст им стрелять из окон, но развлечения ради придется войти внутрь, а там может оказаться жарковато.

Конрад снял помятый шлем и вытер пот с коротко стриженой головы и висков.

– Не стоит. Они сгорят сами.

– Не успеют. Здесь толстые стены, прочный камень.

– Ты прав, проход свободен от огня, войдем внутрь и довершим дело мечами – я не люблю небрежную работу.

Солдаты императора бегом пересекли площадь – из окон не стреляли, кое-где хворост прогорел, но дым и жар все еще теснили людей прочь от стен.

– Вперед. Клинок и корона!

На узком пятачке, на верхней ступени лестницы, под аркой, которая венчала вход, появился человек. Опаленные обрывки солдатского плаща почти не прикрывали хауберт, кольчужный капюшон был откинут за спину, шлема не было совсем, спутанные темные волосы свалились на лоб, но Лохнер без особого труда узнал Бретона – мятежного ересиарха выдавала осанка и точеный профиль.

– Эй, Клаус Кровавый, рад тебя видеть! Хочешь сдаться? У нашего Справедливого по тебе тоскует плаха…

Вместо ответа Бретон поднял меч и сделал шаг вперед, собираясь защищаться.

– Сбить его стрелой, капитан? – тихо предложил Лохнеру старательный Ожье.

– Не стоит. Я сам возьму его. Один.

– Пока он загораживает дорогу, остальные сбегут и осядут за главной стеной, – поддержал лейтенанта Конрад.

– Надолго ли? С берега подвезут машины, мы накроем их румийским огнем. А сейчас мне нужен Клаус Кровавый, шкура лисицы вполне-таки стоит тысячи крысиных шкур. В конце концов, за голову этого парня назначена хорошая награда, а за живого – втрое больше. Я рискну, старый медведь. Эти деньги мне пригодятся, я не собираюсь ни разбрасываться ими, ни делиться.

– Как знаешь, Кунц. Я-то буду рядом. Учти, если тебе придется плохо, я без зазрения совести прикажу моим парням влепить болт в спину мятежнику.

– Ни в коем случае. Сказано ведь – мне нужны деньги, постараюсь его не калечить.

Капитан императорской гвардии шагнул вперед, примеряясь для удара. Бретон легко отбил выпад и нанес ответный удар.

– Неплохо для расстриги-священника.

Противники крутились на пятачке перед аркой, двадцативосьмилетний ересиарх понемногу теснил сорокалетнего капитана. Кунц превосходил Клауса силой, но уступал ему в подвижности и, к тому же, был связан необходимостью не убивать противника.

– Черт бы тебя побрал, верткий попался мерзавец.

Меч капитана дважды задел мятежника – один раз рассек обрывки плаща, второй оцарапал незащищенное запястье. Бретон изловчился достать плечо Лохнера, но не сумел пробить доспех.

– Мне кажется, развлечение затягивается, – озадаченно протянул Конрад. – Эй, Кунц, не пора ли мне вмешаться?

Капитан гвардейцев не отвечал, на его переносице выступили крупные капли пота – клинок Клауса опасно сверкал у самых глаз Кунца Лохнера, один из ремней шлема оказался перерубленным.

– Получай!

Сбитый шлем гвардейца откатился в сторону. Теперь оба противника сражались с непокрытыми головами. Ветер с моря трепал обрезанные ниже ушей темные волосы ересиарха, тот же ветер взметнул остывший пепел и осыпал им коротко стриженную седеющую макушку капитана.

– Так даже лучше, – заявил Кунц. – Не жарко и вообще…

Клаус Бретон снова ударил, пытаясь поразить врага в шею. Конрад, переживая за друга, богохульно выругался, стащил бычьей кожи доспешную рукавицу и потер ладонью свое красное, обожженное ухо.

– С еретиком пора кончать. Пока он рубится у входа, его люди убегают. Позволь мне прикончить его, Лохнер…

– Деньги, деньги. Он стоит денег. Нет.

Бретон неожиданно расхохотался.

– Тут, как я посмотрю, продается все. У вас у всех золото вместо души. Так получайте по монете на глаза.

Хорошо заточенное лезвие прорвало кольчугу капитана на груди, рассекло подкольчужную рубаху и кожу. Порез получился не глубоким но длинным, вишневая кровь нехотя проступила сквозь плетение доспеха.

– Проклятье!

– Ну все, мое терпение истощилось, – объявил капитан наемников. – Эй, друг Лохнер! Мне плевать на долю в награде, можешь все оставить себе.

Он нагнулся, поднял черный от гари булыжник.

– В сторону, Кунц.

Камень просвистел в воздухе и ударил Бретона в непокрытую голову, чуть повыше виска. Полуоглушенный, но не потерявший создания мятежник отступил, на секунду потерял равновесие и опустил оружие. Воспользовавшийся этим Лохнер повернул свой меч и плашмя ударил противника по правой кисти.

Дальнейшее произошло мгновенно. Клаус Бретон выронил клинок, его сбили с ног и стащили со ступеней. Солдаты окружили пленника, нанося удары плашмя, ногами и рукоятями мечей, метя в грудь, голову, лицо.

– Мы с ним посчитаемся за беднягу Морица Беро…

– Полегче, парни, вы так убьете мой денежный приз! – запоздало заорал Лохнер.

Раздраженные сопротивлением, оцарапанные, в побитых доспехах, опаленные огнем и полуослепленные дымом солдаты – гвардейцы и наемники вперемешку – не обращали на крики сребролюбивого капитана Кунца ни малейшего внимания. Скорее всего, Бретона насмерть забили бы на ступенях ратуши, если бы его отчасти не защитил кольчужный доспех. Кто-то без оружия ворвался в круг рассвирепевших людей – это был Адальберт Россенхель.

– Погодите! Не трогайте его!

Хрониста грубо бросили на камни мостовой. Он вскочил и вновь попытался встать между разъяренными солдатами и избитым Клаусом.

– Остановитесь! Он больше не опасен, а вы не люди, вы хуже зверей.

– А ты кто такой? – мрачно поинтересовался плотный и высокий чернобородый наемник.

– Не лезь не в свое дело, Лакомка, – ответил за Адальберта вовремя подоспевший Хайни Ладер. – это еще один гость нашего императора.

Чернобородый угрюмо стушевался:

– Хорошие гости – сначала ведьма, потом ученый осел. Пусть все они провалятся в задницу дьявола.

Клаус не двигался. Капитан Лохнер пробился вперед, склонился над пленником, тронул его за руку.

– Жив. Стащите с парня кольчугу.

Приказание бросились выполнять сразу двое гвардейцев. Клаус Бретон с трудом поднялся, щеку его украшал приличных размеров, быстро отекающий синяк, кровь из рассеченной брови заливала лоб и висок.

– Поздравляю, капитан. У тебя оказались хорошие помощники – старательные, иначе ты бы остался лежать на лестнице.

– Не очень-то заносись, убийца и еретик. Радуйся, твой клинок я оставлю себе на память, ты разозлил меня своим упрямством.

Лохнер помедлил, прикидывая, не ударить ли напоследок строптивого пленника, но потом равнодушно махнул рукой.

– Мое дело маленькое – взять, доставить и получить серебро. Скрутите его, ребята.

Адальберт Хронист проводил взглядом уводимого солдатами ересиарха. Хворост под стенами ратуши догорел и рассыпался грудой багровых углей. Выбитые окна зияли пустыми провалами. Привратницкая совершенно сгорела, на ее месте громоздились еще горячие, дымящиеся, бесформенные развалины.

– И это – финал? Но что я теперь могу поделать?

Вольф-Адальберт Россенхель растерянно трогал искристое каменное кольцо на указательном пальце…

Глава XXIV Искушение Клауса Бретона

Адальберт Хронист.

Я, Адальберт Хронист, принявший имя Вольфа Россенхеля, продолжаю записывать свой рассказ, чтобы ничего из странных и удивительных событий, свидетелем и участником которых я стал, не ускользнуло ненароком из памяти моей.

Я покрываю строчками свой пергамент, которому, увы, уже не суждено стать волшебным гримуаром – мешает треклятое кольцо. Признаться, как только Людвиг и капитан Кунц перестали обращать на меня пристальное внимание, я попытался избавиться от этого талисмана – бесполезно. Обруч перстня сжался, словно бы сократился в диаметре, он не пропускает сустав. Наверное, я бы сумел стащить кольцо, если бы отсек палец самому себе, но эта радикальная мера не прельщала меня. Перстень все-таки давал некоторое преимущество – как только его водворили на мой палец, меня перестали стеречь, словно только что пойманного струса; я мог относительно свободно разгуливать, где захочу, оставаясь в гуще событий и наблюдая.

Толосса пылала. Дома рушились, раскалываясь от нестерпимого жара пополам. Колодцы пересохли, воды не было, да никто и не пытался тушить пожар. Кровь, пролитая на ступени ратуши, ссохлась коркой, напоминая опаленную полуденным солнцем грязь, кровля рухнула наполовину, башня с водяными часами покосилась.

Форт, хоть и держался чуть подольше, находился едва ли в лучшем состоянии, клубы дыма мешали его рассмотреть, но я видел сам, как чудом было уцелевший стяг с золотым соколом Империи вспыхнул, подожженный вихрем искр, которые широко разбрасывал ветер. Края полотнища занялись огнем и через минуту вместо гордого штандарта Церена на шпиле крепости болталась жалкая обгорелая тряпка.

Жар огня и ужас резни гнали уцелевших жителей из города, переполненные лодки медленно плыли через залив. Насыпь кое-как восстановили, но она сделалась узкой, словно тропинка в горах. По ненадежному перешейку брела вереница убитых горем людей. Говорят, на побережье их грабили, а то и убивали наемные солдаты Гагена – в пехоту тогда спешно вербовали всякий сброд. Не знаю, я не видел, хотя страх, напряжение трагедии и круглосуточный треск огня позволяли поверить во что угодно.

Я ходил свободно, где хотел, вернее, почти свободно – Хайни Ладер, отличившийся лазутчик Гагена, следовал за мною словно пришитый. Он более не лез в драку и держался с почти подобострастной вежливостью, скорее всего, его приставили беречь меня от неприятностей. На берегу, в толпе оборванных, голодных и отчаявшихся граждан Толоссы я отыскал кира Антисфена. Ученый румиец не унывал. Он где-то отыскал чужой полурастрепанный том in-quarto, открыл чудом уцелевшую чернильницу, и, устроив это хозяйство на плоской поверхности большого куска гранита, начал новую рукопись. Помню, она называлась «История мятежа Клауса Бретона». В ответ на мои расспросы румиец, сверкнув яркими умными глазами, ответил коротко:

– Империи не умирают. Они живут в книгах и в памяти людей.

Я согласился, не желая противоречием мешать ученому книжнику. В лагере победителей, неподалеку от палатки фон Фирхофа, мне повстречалась женщина. Ее высокая фигура и иссиня-черные волосы показались знакомыми. Дама держалась с самоуверенностью выскочки и была роскошно одета – в отороченный мехом малиновый шелк и плащ нежно-голубого цвета. Изобилие украшений на ней производило впечатление как общей стоимостью, так и весом. Я заинтересовался, мне захотелось подобраться поближе – спесивой красавицей оказалась ведьма Магдалена. Пришлось вежливо выразить удивление ее нынешним возвышением.

– Мой император умеет ценить мудрость по заслугам. Я теперь баронесса Тинок – как ни в чем ни бывало заявила она.

Я тут же нахально напомнил зазнайке о ее ведьмовском прошлом. Чернавка лукаво закатила косые глаза:

– Считала тебя сначала мерзавцем, потом покойником, и, в конце концов – умным человеком. А теперь вижу, что ты глуп как младенец. Не было никакого колдовства, а я – несчастная жертва навета. Наш любимый государь, оправдывая и возвышая меня, борется с суевериями, которыми облыжно угнетают женщин!

Чертовка повернулась и, плавно виляя бедрами, двинулась прочь, следом за ней, на серебряной цепочке, семенила крошечная, похожая на миниатюрного льва сучонка.

Кир Антисфен хмыкнул у меня за спиной, я оглянулся. Ученый румиец тонко улыбнулся и подмигнул:

– Права женщина или виновата, красива или уродлива, предана престолу или нет – она всегда остается искусной ведьмой!

Мы рассмеялись и еще раз дружески побеседовали перед тем, как расстаться навсегда.

В тот же день произошло последнее из немногочисленных, скупо отмеренных судьбой приятных событий – вернулся потерянный мул Бенедикт. Умное животное вышло из чудом уцелевшей рощи, сбруя отчасти сохранилась, вскоре я пересел в седло…

Мы ехали на север более двух недель. Все это время я не видел Клауса Бретона, говорят, опасного пленника везли в клетке – бедняга ересиарх сполна испытал на себе все причуды климата Империи. Жаркие дни сменялись облачными, а потом зарядили холодные проливные дожди. Мы прибыли в замок Лангерташ в первых числах сентября – я впервые получил возможность как следует рассмотреть угрюмую громаду резиденции церенских императоров.

Северное море привычно штормило. Стены и бастионы казались продолжением хмурых серых скал. Упал мост, поднялась решетка, я въехал в тесный коридор, под низко нависшую арку ворот, проход тут же закрылся за спиной. В тот момент я мучался острой тоской, словно и меня, как волка, заперли в стальной клетке. Эх, Вольф Россенхель…

К счастью, Гаген почти не обращал на меня внимания, фон Фирхоф проводил меня в специально отведенные для почетного «гостя» комнаты, наверное, там было хорошо по средневековым меркам – нужна привычка к холоду, сырости, здоровенным каминам, топорным скамьям и голому камню стен. Людвиг по большей части молчал – он ничего не требовал от меня, но я прекрасно понимал, что не сегодня-завтра, с пальца моего стащат волшебное кольцо (ладно, если обойдется без членовредительства) и мягкие пожелания императора превратятся в суровые приказы.

Шторм прекратился на второй день после приезда. В одиночестве бродил я меж голых стен и варварски роскошных барельефов. Свободный участок стены был приготовлен для нового изображения – в честь победы над ересью в Толоссе. Со старых скалились каменные пардусы, изможденный святой гигантским щитом оборонял осажденный город, бесы опутывали цепью кающихся и тут же падали сами под ударами священных бичей… Иногда в сумраке переходов казалось, что фигуры оживают, возможно, они каменными глазами смотрели мне вслед.

Каким-то образом скверная репутация Хрониста стала достоянием молвы – стража едва ли не шарахалась прочь, завидев мой унылый силуэт. Это было забавно, но едва ли могло поспособствовать побегу – трусы агрессивны не в меру, в случае чего я рисковал получить в спину полдесятка арбалетных стрел.

Спустя еще неделю, не слишком поздним вечером я без особой цели спустился по одной из малозаметных винтовых лестниц. Сердитый часовой преградил мне путь и довольно чувствительно толкнул древком алебарды. Пришлось повернулся, чтобы убраться подобру-поздорову, и в этот самый момент я услышал крик. Так, наверное, кричат грешники в метафорическом аду – не очень громко, но услышав раз, уже не забудешь никогда. Эхо дрожало и билось в тесных коридорах. Через некоторое время крик было утих, но тут же возобновился с новой силой.

Я похолодел, постарался уйти как можно быстрее и разыскал Людвига. Тот выслушал меня и только пожал плечами. «А чего же вы хотели? Разве вы не знаете, как работает судебная система Империи?» Я поинтересовался, как собираются наказать мятежников, и услышал примерно тот ответ, которого и ждал. Наверное, мой убитый вид удивил и огорчил фон Фирхофа. Он согласился поговорить наедине, и я прямо задал вопрос о моей собственной судьбе. Советник церенского императора попытался меня успокоить. «Не бойтесь», – заявил этот интриган. «Я затрудняюсь ответить, можно вас считать повстанцем или нет, однако вы потенциально полезны Церену. Бретон и сообщники бесполезны. Это опасные фанатики, которых некуда девать, их можно только для устрашения бунтующей толпы послать на эшафот». Я честно сознался, что меня возмутили пытки, которым подвергли мятежного ересиарха. «Он сам при случае точно так же поступил бы с вами, Россенхель. Он без зазрения совести резал подданных империи собственной рукой». Я понимал, что о жестокости Бретона Фирхоф говорит сущую правду, но ничего не мог поделать. Должно быть, тут столкнулись коренные различия в мироощущении чужака и имперца – я предпочитал помнить не следы крови на мостовой, и не пепел спаленных храмов, и даже не тот самый зловещий обрывок веревки на стене форта, а посрамленного Клистерета и отчаянного Клауса, который один против целого отряда, с мечом в руке стоял на лестнице, прикрывая бегство своих людей.

В целом беседа получилась невеселой – это сильно смахивало на измену друга. Людвиг всегда казался мне человеком гуманного толка, в этом плане он выгодно выделялся из этической среды Империи. Пришлось поневоле призадуматься – если по приказу Гагена Справедливого из мести истязают людей, которым, в сущности, нечего скрывать, то что ждет меня, прежде неуловимого Адальберта Хрониста, как только я перестану быть полезным или как только за мною заподозрят очередную тайну?

Спор с Фирхофом заглох – я отчаянно испугался за самого себя. Советник императора смутился и ушел, разговор не принес никаких полезных плодов, кроме одного – я твердо решил приложить все усилия, чтобы хитростью снять неподатливое кольцо, открыть Портал и убраться вон из Церена. Пока не поздно. Даже если это чревато самыми серьезными потрясениями. А покуда перстень оставался у меня на пальце – я ждал, ждал тоскливыми днями и ночами, которые проводил почти без сна. Иногда мне чудились крики.

Под стеной шумело холодное море, шторм норовил метнуть в окно изорванные клочья серой пены…

* * *

Людвиг фон Фирхоф.

– Государь! Выслушайте меня.

– Говори, друг мой, по-моему, на тебя сегодня напала удивительная скромность. Чего ты хочешь за свои подвиги, хитрец?

– Я боюсь рассердить вас такими просьбами.

– Пустое, я не так глуп, чтобы сердиться на верных друзей. Итак?

– Помилуйте Бретона, мой император…

Гаген нахмурился и потер высокий, открытый, уже начавший обрамляться залысинами лоб. На белой коже остались розовые пятна от пальцев.

– Фон Фирхоф, вы сошли с ума. Такого у меня еще никто никогда не смел просить. Эта ехидна слишком долго жалила грудь государства.

– У ехидны вырван ядовитый зуб, она больше не опасна, в сущности, от прежнего ересиарха не осталось ничего, кроме физической оболочки. Покинет душа эту оболочку сейчас или через двадцать лет – какая разница?

– Он еще недавно был слишком популярен, я не могу держать такого человека в заточении – это слишком ненадежно.

– Пустое. Его солдаты разбежались или перебиты, его именем матери пугают детей, на землях Империи едва ли сыщется человек, готовый приютить побежденного мятежника. В Церене достаточно и тюрем, и монастырей…

– Ах, Людвиг, Людвиг… Твое милосердие отвратительно. Сознавайся немедленно – кто тебя просил?

– Никто.

– Твое жульничество написано на твоем лице. Кто это был?

– Его мать.

– Она жива?

– Это преданная вам дворянка, старая, набожная женщина, которая не разделяла заблуждений сына.

– Отлично. Я выражу ей сочувствие и назначу содержание из казны.

– Но…

– Никаких «но»… Ты глуп, друг мой, ты расслабился, ты жалеешь фанатика, безумца, убийцу и разорителя храмов, того, кто едва не отправил тебя за Грань собственными руками; тем самым он мог лишить меня единственного друга…

– Государь! Нетрудно проявлять милосердие по отношению к человеку безобидному. Простить злодея – куда больший подвиг. К тому же, в данном случае, подвиг совершенно безопасный, ведь злодей-то едва жив…

Император сухо рассмеялся шутке советника.

– Ты хитрец. Если мы будем чересчур добры и мягкосердечны, вольнодумцы могут в этом усмотреть попустительство. Однако мне не хочется отказывать тебе…

– Мой император, я умоляю вас о милосердии.

– Ладно. Мы доведем этого мерзавца до эшафота. Потом епископ Эбертальский предложит ему отречение. Если Бретон согласится отказаться от ереси и станет просить о прощении, нет никакой необходимости кончать дело колесом, публичное покаяние и так уничтожит остатки его популярности. Если же нет… Semper percutiatur leo vorans[26]. Увы, фон Фирхоф, я не собираюсь щадить нераскаянного изменника.

– Он будет знать о том, что в случае отречения казнь отменят?

– Конечно, нет. Я не собираюсь вызывать осужденного на лицемерие.

– Это ваше последнее слово, государь?

– Самое что ни на есть последнее. А теперь оставь меня, друг мой Людвиг. Я устал и в одиночестве хочу просить у Бога твердости, необходимой для дел правления.

Фон Фирхоф поклонился императору и вышел…

* * *

Факел трещал, догорая, красноватый свет скупо рассеивал мрак, застоявшийся под потолком сводчатого подвала. Толстая железная решетка делила каземат пополам. Человек, который лежал на тонком соломенном тюфяке сел, подтянул ноги и всмотрелся в изломанную, колышущуюся в одном ритме с пламенем тень.

– Кто здесь?

Некто шевельнулся по ту сторону решетки. Узник поежился – холод влажного камня пронизывал камеру. Вильнул и задрожал огонь.

– Если ты человек – подойди, я хочу видеть твое лицо, если бес – я не боюсь тебя, потому что верую в Бога.

– Это не бес, это фон Фирхоф.

Друг императора вышел в круг света так, чтобы Бретон мог свободно его рассмотреть, и осенил себя знаком треугольника.

– Теперь ты убедился, Клаус, что это я, а не дьявол?

– Вполне. Между тобой и чертом невелика разница.

– Я пришел не ругаться, еретик несчастный. Я пришел предложить тебе…

– Я не пойду ни на какую сделку.

– Сделок я как раз и не предлагаю. Сделки можно заключать только с теми, у кого что-то есть, у тебя нету ничего, ты проигрался в пух и прах, потерял все и вся. Даже остаток твоей собственной жизни больше не принадлежит тебе.

– А раз так – убирайся к дьяволу и дай мне выспаться, инквизитор.

– Не ругайся. Я пришел один, ненадолго и сейчас уйду. Только выслушай меня напоследок внимательно. Завтра тебя отправят на эшафот…

– Мне уже сказали.

– …так вот, в последний момент епископ Эберталя исповедует тебя и предложит тебе отречение от ереси. Что бы он ни говорил, и как бы ни держался, настоятельно советую соглашаться, этим ты сбережешь собственную жизнь. Возможно, сейчас она мало интересует тебя, но, в конце концов, твое мнение может перемениться…

Клаус Бретон подался вперед, крепко вцепился левой рукой в прутья и почти прижался лбом к решетке.

– Посмотри на меня, посмотри на меня хорошенько, пес императора. Я не могу достать тебя правой рукой – у меня вывихнуто на дыбе плечо. Железо решетки мешает мне добраться до тебя уцелевшей левой. Мне сейчас весьма скверно и, ты прав, жизнь потеряла для меня изрядную долю ценности. Об одном я жалею, я мало пожил, и не успел поступить с тобою по заслугам, мерзавец и подлец.

Людвиг вздохнул.

– И за что ты так ненавидишь меня? За то, что я служу Империи?

– Ты олицетворяешь то, что ненавистно мне – власть императора-беса, подлость земную, а не справедливость небесную.

– Ах, Клаус, может быть, мы не будем повторять уже состоявшийся однажды спор? Вернемся к твоим собственным делам. Я предлагаю тебе жизнь и не прошу взамен почти ничего, даже искренности в покаянии – только формальное отречение. Это не так ужасно, как может показаться, и не очень унизительно. Подумай и постарайся согласиться.

Бретон немного успокоился, он отпустил решетку, снова сел на солому и задумался. Минуты шли, трещал и коптил факел. Бывший ересиарх печально улыбнулся:

– Нет.

– Почему?

– Может быть, я и не прочь пожить еще немного, только, умри я на эшафоте, найдутся другие, которые будут добиваться божественной справедливости. Если я отрекусь, они навсегда потеряют надежду. Какая разница, что со мною сделают? Мне, после всего, что было, жизнь без свободы и без надежды хуже смерти.

– Ты когда-то был честолюбцем, а теперь стал потерявшим разум фанатиком.

– Зато я ответил честно – не собираюсь лицемерить.

Фон Фирхоф вплотную подошел к решетке, которая отделяла его от Бретона.

– Несчастный дурак, ради кого ты собрался умирать? Думаешь, толпа соберется воздать должное твоему мужеству? Они придут поглазеть на твои страдания, эбертальцев это развлекает. Божественная справедливость для них – пустой звук, а надежды не идут дальше куска хлеба. Ты умрешь, тебя больше не будет и не останется от тебя ничего. Твой мятеж забудут через год-другой. Справедливость и равенство – чересчур абстрактные идеи, чтобы прочно держаться в умах…

– Тогда зачем от меня хотят отречения?

– Просвети Господь твою упрямую башку, Клаус! Я просто хочу тебя спасти. Формальное отречение – единственный способ хоть чем-нибудь заменить тебе казнь.

– Ну, спасибо, я тронут, не знаю, что за муха тебя укусила, но я оценил результат. А по мне так, пролитая кровь не водица, что-то от всего этого да останется.

– Мне искренне жаль – ты так ничего и не понял.

– Оставь, не жалей. Я не очень-то и боюсь.

– Не хвастайся заранее, вообще-то, смерть на колесе мучительна, может быть… дать тебе яду? Конечно, это не делает чести мне как министру Империи, но вот, возьми горошину. Раскусишь ее в последний момент.

– Нет.

– Ты непременно хочешь страдать за ложную идею?

– Называй это как хочешь, тебе не понять, инквизитор. У меня была свобода и божественное призвание. Первое вы отняли, зато второе останется при мне.

Людвиг еще раз посмотрел в лицо мятежника, тот спокойно выдержал пристальный взгляд. Факел догорал и обильно чадил. Фон Фирхоф потер сухие веки – глаза нещадно щипало от копоти.

– Прощай, дурак и упрямец.

– Прощай, Людвиг. Я больше не злюсь на тебя. Спасибо, что навестил. Мне и впрямь нехорошо – тоскливо как-то. Когда кончается жизнь, часы в одиночестве начинают тянуться бесконечно.

Фирхоф кивнул.

– Да, я знаю. Насчет епископа и отречения… у тебя еще осталось время, подумай как следует, Клаус. Подумай до утра. До самого последнего момента. Мне очень хочется, чтобы ты изменил свое решение. Ложная гордость не продержится долго – только до тех пор, пока ты не увидишь лом в руках палача.

Бретон промолчал, он наполовину отвернулся, в факельном свете обрисовался его четкий, как у статуи, профиль.

Фон Фирхоф поспешил уйти, искренне надеясь, что его визит не успела обнаружить стража. Замок спал, море молчало, побережье накрыл мертвый штиль, где-то на стене перекликались часовые. Советник вернулся к себе и сел у камина. Он думал и вспоминал, следя за пляской света, когда угли прогорели и стали темно-багровыми, перебрался к окну. Неподвижное море сонно чернело в темноте, очерк зубчатой стены прорезал темно-лиловое небо. К утру край неба посветлел, потом занялся золотым, горячим рассветом. Фон Фирхоф так и не уснул, впрочем, он и не пытался этого сделать.

…Утром опустился мост и загремели ворота.

* * *

Адальберт Хронист.

В этот день на каменистом поле у стен столицы собрались горожане, возжелавшие видеть казнь ересиарха. Я, стараясь поддержать свое реноме Хрониста, затерялся в толпе. Меня изрядно толкали, я рассматривал одежду и лица людей – преобладало простонародье. В реакции горожан не было заметно ни особой скорби, ни ненависти, преобладало, пожалуй, умеренное любопытство. Пару раз я заметил плачущих женщин, но причина их горя, пожалуй, могла быть какой угодно.

Наскоро сколоченный из досок эшафот высился над морем голов. Я шел, стиснутый со всех сторон, пока людской поток не вынес меня почти в самому месту предстоящей казни. Солдаты с алебардами заступили путь, я остановился, выбрав более-менее свободный пятачок. Ждать пришлось не слишком долго.

– Едут! Смотрите, вот он!

Толпа колыхалась словно несжатое поле, процессия двигалась медленно, конная стража грубо толкала зевак, в давке взвизгнула ушибленная женщина.

Повозка приблизилась, я присмотрелся к осужденному. Бретон стоял на коленях на дне телеги, его переодели в чистую белую рубашку, связали руки за спиной. Кажется, за прошедшие недели в черных волосах ересиарха появились седые пряди, но расстояние и толкотня мешали мне рассмотреть его как следует. Признаться, из общения с мятежником я вынес очень мало приятных воспоминаний, однако в этот момент я не испытывал к нему ничего, кроме жалости и сострадания – осужденный старался держаться прямо, но неловко опущенное правое плечо, скорее всего, было вывихнуто на дыбе.

Какая-то старуха во вдовьем покрывале и шали, с гордым профилем сивиллы, бросилась едва ли не под колеса. Лошади сбили несчастную с ног и встали; подмастерья палача, спешившись, подхватили женщину под руки и отшвырнули ее в сторону. Бретон вздрогнул, как будто намереваясь двинуться к упавшей, но веревки не позволяли этого сделать.

Голытьба столицы шумела и вопила. Некий предмет пролетел в воздухе и упал на телегу. Сначала мне показалось – кто-то швырнул в осужденного грязью, но я оказался не прав – это был цветок полевого мака. Он словно пятно крови алел на повозке, Бретон так и не сумел связанными руками подобрать последний, прощальный подарок.

Осужденного втащили на эшафот. Следом поднялся сам епископ столицы, я не сумел расслышать слов, но разговор явно вышел слишком коротким. Вид у примаса Империи был обескураженный. Бретона тем временем раздели и привязали к колесу. О чем думал в эти минуты осужденный мятежник Империи? Осталось ли в его душе что-то, кроме страха? Не знаю.

Как только его лицо обратилось к небу, он крикнул:

– Верую!

Этот голос, не очень громкий, но все еще сохранивший отзвук былой гордой твердости, я не могу забыть до сих пор.

Толпа ахнула и разразилась воем – в реве и ропоте массы людской было что-то от стихии, так стонет ураган или гремят раскаты грома, только в этом случае звуки были лишены присущих природе чистоты и величия. Было в них нечто пакостное. А Бретон… Я понял, что не в состоянии смотреть на это, и в то же время, парализованный ужасом, не мог отвести глаз.

Кто-то дернул меня за рукав, я сделал над собою усилие и оглянулся, рядом стоял огорченный фон Фирхоф:

– Вы чужой здесь, Россенхель, тут вершится не ваше дело, не надо, не глядите.

Я понимал, что он прав, и не находил в себе сил не смотреть. Палач отложил лом и взялся за нож. Самое страшное – осужденный все еще жил и, кажется, находился в сознании. Его классически правильное лицо исказилось до неузнаваемости, став маской бесконечного страдания. Я поймал взгляд Бретона, не могу сказать точно, узнал ли он меня, но в мути, застилавшей глаза мятежника, проступило осмысленное выражение. Теперь эти сияющие глаза казались чужими на пустом, смятом болью лице.

Палач делал свое дело, толпа вопила. Я ощутил резкую тошноту, едва удерживаясь на грани сознания. Фирхоф твердо взял меня под руку.

– Пойдемте, ни к чему ждать конца. Глупо было приходить сюда, на вас нет лица, Россенхель.

Я покорно поплелся за Людвигом, вместе с ним расталкивая зрителей, чужие тела казались мне плоскими силуэтами декораций, физиономии – уродливыми личинами. Я почти оглох, в ушах звенело, этот звон перекрыл и свист, и улюлюканье толпы.

– Вольф, Вольф, держитесь, Бога ради, не надо валиться под ноги зевакам и дуракам…

Фон Фирхоф, неистово работал локтями, поддерживая и подталкивая, тащил меня прочь, но я не слушал его уговоров.

Я отворачивался, я зажмуривался – но все равно видел все. Перед моим мысленным взором стояли широко открытые глаза Бретона. Теперь я понял, почему они показались мне странными.

В них больше не было ненависти.

И в них отражалось небо.

Глава XXV Второе искушение творца

Адальберт Хронист. Замок Лангерташ, Церенская Империя.

…Стилет я украл. Сейчас уже не важно – как и где. Кольцо хранило меня от подозрений в неблагонадежности, это-то и сыграло главную роль. Я припрятал оружие, как мог, и не без остроумия – распахнул окно, нащупал снаружи, в облепленной ласточкиными гнездами и испятнанной птичьим пометом стене длинную щель, и сунул туда тонкое холодное лезвие. Не самый подходящий тайник для хранения хорошей стали, но я собирался воспользоваться клинком всего лишь один раз, зато очень скоро.

Пока кинжал оставался невостребованным, я успел встретиться с императором Церена. Хрониста как почетного гостя проводили по сумрачным переходам и я оказался в кабинете со стрельчатыми окнами. Прямо передо мною, в резном кресле сидел человек чуть старше тридцати лет, но уже располневший, слегка поседевший, с круглым, почти добродушным лицом.

Я вежливо поклонился, потом, как только он предложил мне это сделать, сел на табурет. На среднем пальце правой руки церенский повелитель тоже носил кольцо – но не такое, как у меня, каменное, а роскошный перстень тяжелого золота с большим сияющим рубином. Наш разговор смело можно считать верхом вежливого лицемерия. «Я читал ваши сонеты – они великолепны» – ласково уверил меня властитель. Я рассыпался в благодарностях, потешаясь в душе – Гаген не упомянул про моего же авторства сатиры, хотя в Церене их любили куда больше моих посредственных любовных стихов. «Я рад видеть такого человека в числе наших добрых друзей» – заявил он с видом покровителя искусств. Наверное, в других обстоятельствах император и покровительствовал рифмоплетам, но от меня-то ему требовалось совсем иное. Я опять раскланялся как мог. «Вы не интересуетесь белой магией?» – Гаген очень осторожно, чуть-чуть коснулся скользкой темы. «Сейчас это модно, такие опыты суть разновидность тонких искусств», – с самым непринужденным видом добавил он. «Ах, нет, я недостаточно образован для подобных занятий», – бессовестно солгал я. Император с трудом скрыл разочарование, он насквозь видел мое вранье, но, по-видимому, в силу природного добродушия и осторожности политика не решался сразу перейти к открытому насилию. «Быть может, вы, любезный Россенхель, составите нам, мне и Фирхофу, компанию в ученых занятиях?».

Я заколебался. С одной стороны, меня мучило жгучее любопытство, желание без помех покопаться в чужих полузапретных тайнах. С другой стороны, стоило увязнуть в императорских махинациях хотя бы кончиком пальца, этот венценосный интриган получал меня целиком.

Повелитель Империи прекрасно понимал суть искушения. «Вы медлите? Смелее, Россенхель!..»

Я мучительно соображал, выдумывая благовидный предлог для отсрочки. Как назло, все заранее приготовленные возражения были рассчитаны на грубое принуждение, но никак не на вежливое, мягкое давление, которое предпочел император. «Они вдвоем с Фирхофом успешно делают из меня дурака», – грустно подумал я. Что я мог ответить? «Увы, я вынужден отказаться от высокой чести…» «Но почему?!»

Я дерзко посмотрел прямо в добрые карие глаза церенского реформатора-тирана, после чего принял нарочито скорбный вид человека, не по своей вине упускающего роскошный, удивительный, единственный за всю жизнь шанс.

«Так почему?» – повторил свой вопрос император.

«Потому что я грешен и недостоин!»

Гаген Справедливый, по-видимому, опешил от такой наглости. Хотя, надо сказать, в сомнительной ситуации он держался весьма достойно – не кричал, не бранился и не пытался немедленно отправить меня на казнь. Он слегка нахмурился, в прищуре венценосца проявился нарождающийся гнев, только губы продолжали улыбаться.

«Ну что ж, тогда аудиенция окончена. Мы вернемся к нашей беседе позднее, я вижу, вы устали, Россенхель. Когда человек устал, он перестает разумно оценивать и свое положение, и внешние обстоятельства».

На этой «оптимистической» ноте и закончился мой разговор с правителем Церена. Я ушел, остался в одиночестве и задумался. Положение становилось уже не просто драматическим, а прямо опасным до полного трагизма. В амплуа автора сатирических песен я подлежал имперскому правосудию за оскорбление величества, как мимолетный товарищ несчастного Бретона – считался государственным изменником, а в роли создателя подметных гримуаров подлежал суду инквизиционного трибунала. И если обвинение в государственной измене витало надо мною словно бы полупрозрачной тенью подозрений, то пасквили и колдовство отрицать уже не было никакого смысла. Впрочем, и одного из обвинений хватило бы с лихвой – я жил до сих пор только потому, что был нужен императору для его сомнительных делишек.

Я задумался. Составленный мною на крайний случай план казался сущим сумасшествием, однако попробовать его в одиночестве мне не мешал никто. Конечно, последствия могли оказаться непредсказуемыми, но если бы опыт кончился обычной, а не катастрофической неудачей, я мог скрыть его факт ото всех, включая проницательного Фирхофа.

На колебания ушел день, потом пришлось решаться, и, подставив скамью к проему, я распахнул окно. Моросил мелкий осенний дождь, стилет все еще был там, где был оставлен – в широкой щели мокрого, скользкого, покрытого птичьим пометом камня.

Я вытащил и обтер оружие, аккуратно закатав рукав, обнажил вену. В голову пришла забавная мысль – что, если покончить с собой? Скорее всего, моя смерть во вторичном мире, привела бы к обычному перемещению в исходную точку, но рисковать почему-то отчаянно не хотелось. В конце концов, бывают действия из разряда непоправимых в случае неудачи.

Я остановился на менее радикальном средстве и примерился проколоть кожу…

Наверное, меня подвело отсутствие внутренних запоров на двери, ко мне вошли внезапно и безо всякого предупреждения – как к военнопленному. Появление императорского советника смешивало мои планы, я даже засомневался – не подглядывали ли за мною через какую-нибудь укромную щель, какие любят специально устраивать в старых замках.

Фон Фирхоф цепко посмотрел на обнаженную сталь и мой закатанный до локтя рукав.

– Россенхель, не надо этого делать.

Я отступил на полтора шага.

– И все-таки я это сделаю. Портал в Толоссе недосягаем – не беда, я создам его заново, здесь, надеюсь, на подобное хватит крови творца миров.

Людвиг скептически поморщился:

– Как вы скромны, друг мой. А я вот в величии вашем, о творец миров, не уверен, очень сомневаюсь, что растяпе Вольфу Россенхелю удастся нечто подобное, зато ничуть не сомневаюсь, что вы способны натворить дел… больших дел, только совсем не тех доблестей, на которые рассчитываете. Не лейте свою кровь, в лучшем случае придется вызвать для вас лекаря, в худшем – нам всем уже и лекаря не помогут. Я не хочу катастрофы – отдайте стилет.

– Нет.

– Что вас так подвигло на убийственное сумасшествие? Боитесь императора? Зря.

– Нет, не только это. Казнь Бретона, я не хочу задерживаться там, где норма – бессмысленная жестокость.

– Ах вот оно что. А вы никогда не задумывались над тем, что убеждения не стоят и медной марки, если придерживаться их исключительно удобно и безопасно? Чего же вы хотели? Чтобы его заточили, предварительно унизив отречением? Да он сам бы не захотел этого. Бретон был фанатиком ереси, он искренне верил в собственную правоту. Быть может, с вашей точки зрения человек ничем не отличается от животного, и жизнь – высшая ценность, но у нас в Империи, хвала святым, идея и вера еще чего-то стоят. Не спешите судить поверхностно – везде свои порядки. По крайней мере, то, что должны были сделать, сделали очень быстро – он не страдал и трех минут. Ни в чем не повинным смертельно больным приходится гораздо хуже.

Формально и отчасти Людвиг был прав, но мне мучительно захотелось от души ударить его. Вместо этого я прижал стилет к собственной руке и глубоко проколол кожу.

– Стойте!

Он попытался выдернуть у меня оружие, но отступил, опасаясь напороться на острие. Я неожиданно для себя ловко сделал несколько выпадов и распорол противнику куртку. Фон Фирхоф изысканно, цветисто, наполовину непонятно выругался на латыни и взялся за меч.

– Вольф, не делайте глупостей. Я не хочу убивать вас, но вполне способен поранить и отправить к святым отцам в лазарет. Потом вы все равно выполните все, чего только ни пожелает император.

Я, не тратя драгоценных мгновений на возражения, развернулся и пустился бежать, стараясь держаться безлюдных коридоров и максимально опередить фон Фирхофа. Бегал я чуть получше его, к тому же благодаря внезапности получил неплохую фору. На ходу я еще раз рассек себе руку, сначала кровь тяжелыми каплями падала на каменный пол, потом потекла тонкой струей. Слуги в ужасе шарахались в стороны, в одном из боковых коридоров я заметил двоих солдат и тотчас же свернул в другую сторону, кажется, они охотно присоединились к погоне. Одним словом, я несся как заяц от борзых, не желая участвовать в имперских амбициях советника. Фон Фирхоф сильно отстал и больше не ругался – должно быть, берег дыхание. И он, и я понимали, что бежать мне, в сущности, некуда, однако он не представлял себе некоторых подробностей моего замысла. Голая каменная стена – пустое место, приготовленное для нового барельефа, приближалась. Я, разумеется, добежал первым, окровавленная рука налилась свинцом, и ныла, я окунул в кровь кончик стилета и написал первую строку…

Должно быть, со стороны это выглядело завораживающе – по мере того, как я мазал кровью руку и стену, портал медленно проступал сквозь камень. Сначала стена сделалась слегка шероховатой, потом – призрачной, твердь камня потекла, превращаясь в туманную субстанцию – та кипела, играя причудливым током серых струй. Серый цвет постепенно сменился ослепительной белизной, потом белизна задрожала, сделалась прозрачной и передо мною открылся Портал…

Это было нечто. Там, за окном, внезапно прорезавшем угрюмую стену церенского императорского замка, цвела майская сирень – осени, моря и темных скал не бывало. Пролетел майский жук, афганская борзая спала в тени кустов…

Окно выглядело обыденно, его сверхъестественное происхождение выдавало только лиловое сияние окоема. Я облегченно вздохнул и поставил ногу на подоконник. Теперь останавливать меня силой было по крайней мере бесполезно, появившийся из-за поворота коридора фон Фирхоф прекрасно понимал это. Он остановился в двух шагах, убрал меч в ножны и сменил тактику грубого насилия на довольно бесцеремонные уговоры.

– Сумасшедший. Выйдите из Портала, покуда не поздно.

– И не подумаю.

– Вы бездумный игрок, прожигатель жизни, который лезет не в свое дело и, натворив глупостей, бежит, словно последний трус.

– А вы – соисполнитель и соорганизатор казней, которые процветают в Церене!

– Это вы опять о Бретоне, несчастный идиот? Я, словно легкомысленный дурак, рискуя собой, пытался его спасти, как будто убийца и фанатик того стоит или заслужил! Вы требуете от меня качеств святого, а сами отнюдь не являетесь таковым.

– Ренгер!

– Я Фирхоф.

– Тот или другой – какая разница? Вы предали меня, Ренгер-Фирхоф.

– Я спас вашу шкуру от костра, Вольф-Адальберт.

– Вы обманывали меня как ярмарочного дурака.

– Я не позволял вас убить.

– Вы заманили меня в ловушку!

– Я не дал вам наделать слишком много глупостей. Из-за меня вы их наделали чуть меньше, чем могли бы. Жаль, последнюю и самую большую глупость вы все-таки успели сотворить.

– Интриган и подлец.

– А вы – бездельник, вздумавший поиграть Империей. Такие игрушки не про вас. Пойте песни, сочиняйте сказки – но не лезьте в дело, касающееся жизни людей.

– Я украшал им жизнь, а такие, как вы, омрачают ее мракобесием.

– Мои специфические навыки не казались вам отвратительными, когда я отбивал вас у дьявола. Вы даже не поблагодарили меня.

Я вздохнул – он не потерял сообразительности и достал-таки меня напоследок.

– Спасибо, я благодарен. А теперь – пустите меня, Людвиг. Мне нужно идти. Вы говорили, что нельзя играть Империей. Так вот, ради того, чтобы эти игры не состоялись, прошу вас – не задерживайте меня, упирая на личные долги. Я уйду и больше не вернусь, обещаю. Никто больше не потревожит ни вас, ни вашего драгоценного императора. Прошу только об одном – дайте мне дорогу.

Людвиг задумался, должно быть ловя тишину и едва слышный треск потревоженного астрального эфира. Мерцание портала медленно разгоралось.

– Ладно, идите, – махнул рукой бывший инквизитор. – Наверное, я поступаю не очень хитро, но сдается мне, это скорее мудрое решение. Убирайтесь, мошенник, видеть вас больше не желаю.

Я шагнул навстречу сиянию…

Наверное, это судьба. В тот самый момент на месте действа появились две новые креатуры – нас догнали совершенно забытые мною солдаты. Ситуацию эти воины оценили мгновенно. Один из них вскинул арбалет… Второй последовал его примеру. Болты ударили мне в грудь почти одновременно, удар вышел тупой, боль оказалась совершенно нестерпимой – такой, что в глазах сделалось красно и по щекам покатились слезы. Я, сбитый этим мини-залпом с ног, упал по ту сторону Портала, прямо в сиреневый сад, спиной на песок, и в последний момент успел увидеть как яркая краска прилила к обычно бледному лицу фон Фирхофа…

Астральный эфир взвыл, звук получился такой, словно лопнула рояльная струна. Портал захлопнулся, исчез. Я лежал навзничь и смотрел в яркое весеннее небо, на толстые белые облака; скосив глаза, я мог видеть оперение болтов – их обмотали по спирали древесной стружкой, одна стрела вошла справа между ребер, вторая застряла под левой ключицей. Горячая жидкость плавно и нехотя стекала на ребра, забавно щекотала шею – но мне все равно было отчаянно холодно, наверное, я лежал в медленно стынущей кровавой луже.

– Эй, есть здесь кто-нибудь?

Борзая подошла поближе, лизнула мне руку теплым языком и нерешительно помахала хвостом, а потом села рядом и, подняв утонченно-аристократическую морду к небу, тонко завыла. «А ведь я могу сейчас умереть. Я вот-вот умру», – успел подумать я.

А потом умер.

Часть III Друг императора

Глава XXVI Дискуссии с повелителем

Людвиг фон Фирхоф. Замок Лангерташ, Церенская Империя.

Подходил к концу 7013 год от сотворения мира, осень пришла в Империю и готовилась смениться зимой. Где-то на юге, на развалинах Толоссы, муравьями трудились ее бывшие горожане, островной город отстраивался очень медленно. Осень там лишь слегка тронула побережье – спал летний зной и часто штормило зеленоватое море.

На севере, в резиденции церенских императоров, сгущались тени пасмурных дней, и частые дожди поливали стражу на стенах. Страх потустороннего прочно утвердился в умах – одни боялись тени мертвого Адальберта, другие утверждали, что в самых темных закоулках видели эту тень. Находились отважные, которые готовы были поклясться шепотом, что Хрониста и вовсе не существовало, а призрак его – лишь зыбкая иллюзия, вызванная императором посредством запретного опыта с кристаллом, чашей и чучелом гомункулуса.

По этому поводу у государя Церена состоялся неприятный разговор с примасом Империи. Престарелый священник вежливо, но твердо порицал тридцатилетнего императора, Гаген, в котором набожность сочеталась с любопытством ученого, сдержанно возмущался покушением на свои права. Высокие персоны расстались, недовольные друг другом, и императорский гнев принялся искать голову, на которую он мог бы излиться без помех.

Наиболее благоразумные головы попрятались, избегая встреч со взбешенным повелителем, и голубой опалесцирующий кристалл с тех пор скучал в одиночестве под плотным покрывалом.

Людвиг фон Фирхоф, советник Гагена, закрылся в своих апартаментах, сказавшись больным, по поводу природы болезни министра разнообразно шутили злые языки. Одни называли это «толоссианской горячкой», другие – «россенхельской лихорадкой», третьи и прямо утверждали, что брат известного демономана Бруно д’Ороско и сам надорвался на колдовстве.

Дела Империи тем временем шли своим чередом. Разбитые и жестоко гонимые бретонисты укрылись от властей, смешавшись с законопослушными церенцами, или попрятались в густых (но облетевших к осени) лесах, составив компанию разбойникам и бандитам всех мастей. Шайки любителей чужого серебра росли, как грибы от дождя, и отряды имперской стражи тщетно пытались навести на дорогах хоть какое-то подобие порядка. Где-то в сторонке от правосудия вновь замаячил «беглый разбойник Шенкенбах». Если бы обобранных и поколоченных им выстроить вереницей, эта унылая цепочка товарищей по несчастью наверняка протянулась бы от горизонта до горизонта наподобие процессии кающихся грешников, впрочем, Шенкенбаху такие мысли в голову не приходили – он всему предпочитал звонкую монету.

В этих стесненных обстоятельствах император Церена, Гаген Справедливый, потеряв терпение, без обиняков вызвал к себе доверенного советника, потребовав с него, наконец, отчет по делу «о подметных гримуарах Адальберта»…

* * *

– Я хочу еще раз выслушать всю твою историю, всю – до конца. В прошлый раз ты был слишком краток, Людвиг.

– Я готов повторить то, что вас интересует, государь. Какие подробности прикажете назвать?

– Как Хронист ухитрился ускользнуть от мести ведьмы?

– Случайность и мое вмешательство. Я в своем качестве врача спас его от последствий отравленной раны.

Император нахмурился.

– Почему ты не покинул город немедленно – как только обнаружил Хрониста?

– Святой Регинвальд! Ваше величество, вы думаете – это было бы просто?! Ваши латники, находясь в поле и войдя в раж, не делают различия между министром Империи и бунтовщиками – они избивают всех одинаково. Я и Россенхель едва успели избежать участи равно плачевной…

– А мне кажется, что ты плохо старался.

– Как всегда – в меру моего слабого разумения.

– Допустим. Кстати, находясь в Толоссе, ты ведь получил мое письмо?

– Получил.

– Ты прочел и понял мои указания – все, до конца, и в полной мере?

– Разумеется, государь.

– Во имя Господа нашего! Так почему же ты не прикончил на месте колдуна Россенхеля?! Сразу же, как только встретился с ним?

– Но, государь…

– Ты прямо ослушался моего приказа!

– Хронист мог быть полезен – это не противоречило вашим инструкциям и желаниям… Я сделал все, что мог.

– Ты совершал одну ошибку за другой. Есть промахи такого рода, который слишком близки к государственным преступлениям. Я, конечно, не обвиняю тебя, моего друга, в умышленном предательстве, однако такой умный человек, как ты, должен был проявить и большее старание, и большую преданность…

– Но…

– Не смей спорить со мной! Кстати, гвардейцы славного капитана Кунца, освобождая Толоссу, застали тебя в компании ересиарха Бретона, причем ты не только не поразил изменника на месте, но и никак не противился его бегству.

– Государь! Мне трудно было противиться бегству ересиарха, поскольку в тот самый момент, о котором вы говорите, Клаус был занят тем, что собирался меня убивать, и это дьявольски меня отвлекало…

– Не сквернословь! Ты обзавелся отвратительной привычкой упоминать черта. Мы недовольны тобой – ты действовал неловко и бездарно…

– Мне помешали обстоятельства.

– Нищая ведьма служила престолу куда лучше. Твое нелепое поведение в Толоссе – лишь часть череды проступков. Я доверил тебе Хрониста – ты его упустил, он исчез у нас из-под носа! Ты изменился, Людвиг, ты разочаровал меня.

Гаген, который уже неделю страдал от расшибленного на охоте колена, поднялся, опираясь на трость, прошелся по кабинету и остановился перед поставцом, в бессчетный раз рассматривая редкую вазу – тонкие, белые, ничем не украшенные стенки сосуда светились насквозь.

Фирхофу поневоле пришлось подняться, он слушал императора стоя, с трудом преодолевая досаду.

– Я не мог действовать иначе. В Толоссе во время штурма воцарился настоящий ад, там гибли ваши подданные, государь, они кончались в мучениях ни за что, ни про что, не понимая, почему умирают. В таких обстоятельствах трудно действовать с полным хладнокровием. В любом случае – Хронист исчез, он перестал писать подметные гримуары и вредить Империи. Пусть я был неловок, но цель достигнута.

– Достигнута?! Да ты просто глуп, мой умалишенный друг! Утрачена удивительная возможность изменить кое-какие обстоятельства в нашу пользу…

– Такие изменения опасны. Слишком опасны.

– Ты превратился в жалкого труса.

Кровь прилила к щекам фон Фирхофа. «Мы действительно стали трусами», – подумал он. «Мы больше не мстим за оскорбления, мы тратим силы на то, чтобы эти оскорбления стерпеть. Вера и Империя давят на мою душу – я вижу все, что происходит, я слышу, что он говорит, моя совесть протестует, но я считаю грехом бунт против государя Церена».

– Позвольте возразить государь.

– Да?

– А не слишком ли много значения придается гримуарам Адальберта? Он ушел за Грань и более не мешает вам ничуть, но я не заметил, чтобы состояние Империи улучшилось от этого… Видно, дело-то было не в гримуарах.

Гаген переварил намек и полное лицо церенского правителя медленно покраснело. Сначала налились кровью щеки, потом пошел розовыми пятнами лоб, покраснел кончик царственного носа.

– Ты смеешь?

– Ну что вы, государь! Конечно, не смею. Я ведь трус до мозга костей.

Красный как мак император поднял трость, почти коснулся ею виска советника.

«Как однообразны властолюбцы», – подумал раздосадованный Людвиг. «Все они постепенно склоняются к общей мысли – меня избить. Но если я и простил бедняге Клаусу полученные от него побои, то не собираюсь делать того же самого в отношении благоденствующего повелителя Церена».

– Государь не имеет права бить имперского барона, – поспешно добавил фон Фирхоф.

Гаген криво усмехнулся.

– Император не может бить барона-изменника, зато он может передать его палачу. Духовный глава Империи не казнит, зато может бить и вразумлять свое духовное чадо. В каком качестве ты предпочитаешь меня, своего государя, а, Людвиг?

Фон Фирхоф не ответил. «А ведь, пожалуй, ударит» – подумал он. «Свидетелей оскорбления нет, мой венценосный приятель уверен, что я промолчу и предпочту весьма позорные колотушки смерти. И это при том, что Святоша младше меня на шесть лет».

Гаген занес трость и резко опустил ее, Людвиг закрыл глаза, конец трости императора задел волосы на виске советника – не поймешь, то ли слабый удар, то ли неосторожное касание.

Фон Фирхоф открыл глаза:

– Вы уж или бейте меня как следует, государь, или, как сделали однажды, обратитесь к профессиональным палачам.

– Проклятье на твое непокорство, нечестивый маг!

Взбешенный повелитель Церена с размаху метнул трость в угол, там обиженно зазвенел опрокинутый канделябр, тонким пением отозвалась белоснежная тонкая ваза.

– Ты пользуешься тем, что я когда-то, всего один раз, был не вполне справедлив и несколько поспешен. Ты постоянно укоряешь меня, ты пользуешься этим! Ты презираешь мои приказы, ты творишь безрассудства и по собственной воле корежишь судьбу Империи! Кто ты такой? Разве твои предки занимали престол? Разве они расплатились кровью и трудом за божественную привилегию – стоять у руля государства? Так кто же ты такой? Ты безвестный мелкий барон, которого я своею милостью вытащил из этой безвестности! Ты неплохо служил мне – признаю, за это я почтил тебя дружбой и доверием. А потом ты нарушил клятву, ты обманул меня, Людвиг, причем уже не первый раз! Божественная справедливость! Почему я терплю его?

– Вы однажды сами неплохо ответили на этот вопрос, государь. Я – честный человек.

– Молчать!

Голос Гагена сорвался на крик, руки его дрожали.

– Молчать, изменник! От твоей чести мало проку.

– Вспомните – а как же перевал Эстенмауэр?

– Ты и там действовал против моей воли!

– Я спасал Церен.

Гаген глубоко вздохнул, приложил руки к вискам, стараясь успокоиться, и ответил, чуть понизив голос.

– А ведь ты любишь Империю, фон Фирхоф. Ты очень любишь ее, я верю и знаю. Ты любишь ее до такой степени, что благо Церена, реальное или воображаемое, предпочитаешь желаниям и приказам императора.

Фон Фирхоф снова промолчал. Гаген осуждающе посмотрел на советника и скрестил руки на груди, пытаясь унять дрожь в пальцах.

– Ты не родился близ божественного престола и не понимаешь такой простой вещи. Не бывает пользы Империи, противоположной воле ее государя. Я и моя держава – мы едины, как две половинки солнца. Ты, безумец, хочешь разрубить светило?!

– Империя не невесомое слово и не солнцеподобный символ, ее населяют живые люди, ваши люди, ваши подданные, государь.

– Тысяча мужиков не заменит одного рыцаря, тысяча мелких баронов не равна государю. Благо народа без блага государства – любимая музыка глупцов, именно негодяи отлично умеют дудеть в свирель обмана. Я не скорблю ни об участи ничтожных тупиц, таких, как еретики-простолюдины, ни об участи опасного мечтателя Бретона, закосневшего в честолюбии и фанатизме. Жаль только, что умные люди порой охотно внимают тем же самым песням…

Император вплотную подошел к Людвигу, карие глаза гневно сузились, лицо трагически осунулось.

– Не лгать! Не помышляй оправдываться, Фирхоф! Не смей обманывать меня! Я не желаю слышать сказок о твоих милосердных целях! Ты – мой подданный, ты забылся, ты поставил свою волю выше моей из обыкновенной гордыни.

– Нет.

– Да. Так говорю я, твой господин. Ты привык править Цереном за моей спиной, ты привык считать себя умнее собственного императора. Ты вообразил, что можешь незаметно вести меня за руку, словно доверчивого ребенка… Я давно уже не наивен, Людвиг, ты – мой друг, но, в конце концов, я могу обойтись и без тебя…

Фон Фирхоф вздохнул. Тревоги последних недель, пожар Толоссы, казнь Бретона, смерть Хрониста, насилие над собственной совестью – все это изрядно притупило естественную осторожность бывшего инквизитора.

– Вы уже посчитали так однажды, государь.

– Что?!

– Вы уже были однажды столь самонадеянны, что вообразили, будто сумеете обойтись без меня.

Фон Фирхоф запоздало испугался собственных слов – император Церена страшно, до легкой синевы побледнел, на носу правителя проступили обычно незаметные мелкие веснушки. «Бедный Святоша». Гаген вплотную подошел к дерзкому советнику и, криво, жестко усмехнувшись, отчеканил:

– Монарх не может бить барона палкой или хлыстом – обычаи следует уважать. Однако я не припомню закона, который запрещал бы мне вот это…

И он наотмашь хлестнул Людвига ладонью и запястьем по лицу. Чеканный браслет императора зацепил скулу советника, золотой перстень с рубином – знак имперской власти – полоснул по веку. Пощечина получилась ослепительной – звонкой и болезненной, фон Фирхоф едва устоял на ногах и дотронулся до щеки – та горела словно от ожога, левый глаз быстро оплывал.

– Теперь вам лучше казнить меня, государь. Я больше не гарантирую верности.

Гаген думал, потупясь и раздраженно покусывая губу, потом с досадой окинул взглядом опального фаворита.

– К сожалению, я до сих пор испытываю к тебе некоторую слабость и считаю тебя своим единственным другом. Я почему-то привязан к тебе и не хочу, чтобы ты умер. Так что не надейся на громкий процесс в суде, высокий эшафот и славный конец любимого мужичьем народного героя. На то, что тебе снова все сойдет с рук, тоже не надейся – не сойдет.

– Тогда к чему я должен приготовиться?

– Отправишься под арест и пробудешь в тюрьме столько, сколько я, твой повелитель, пожелаю. Во всяком случае, быть тебе под замком до тех пор, пока ты не одумаешься, не успокоишься и не признаешь, что я был прав.

«Крепка и надежна дружба государей», – подумал Людвиг, ощупывая разбитую скулу.

– Стража! – рявкнул Гаген. – Проводите советника!

Кунц Лохнер вошел, пряча взгляд, и сразу за дверью крепко ухватил арестанта под руку.

– Не печальтесь, фон Фирхоф. Быть может, это и не очень надолго…

Вежливый конвой проводил друга императора по узкой лестнице. Зарешеченное окно камеры выходило на бурное море. Серые волны севера разительно отличались от бирюзового и светло-изумрудного залива Толоссы – они выглядели очень мрачно. Людвиг в унынии опустился на скамью. Кунц Лохнер неуверенно потоптался возле тяжелой, окованной железом двери и шепотом добавил напоследок:

– Если вам что-нибудь понадобится, фон Фирхоф, смело зовите сторожа. Ешьте, пейте и отсыпайтесь. А еще лучше – сообщите-ка побыстрее нашему Святоше, что раскаялись во всем подряд.

Первый страж Империи ушел. Людвиг постоял у окна, наблюдая, как наливается будущим дождем унылая, крысиного цвета туча. Потом, не снимая сапог, улегся на койку.

– Эй, охрана!

Загремел увесистый засов, дверь отворилась, в проеме показались багровые щеки и красный нос коренастого чернобородого стража. Тюремщик походил на горного гнома.

– Мэтр э…?

– Мэтр Райг.

– Любезный мэтр Райг, принесите мне вина.

Насупившийся сторож ушел и через некоторое время вернулся с кувшином и кружкой. Людвиг подождал, пока снова прогремит засов, потом наполнил кружку до краев.

– Да здравствует государь Церена. За милость императора!.. Ну и кислятина.

Больной глаз почти совсем закрылся, разбитое лицо отекло и мешало глотать, однако фон Фирхоф осушил посудину до дна. «Напьюсь, все равно торопиться мне некуда». Он методично осушил весь кувшин, потом одним ударом разнес кружку о стену.

На шум и звон осколков явился все тот же неповоротливый Райг.

– Вы бы не буянили, господин барон. А то как всегда – благородные мусорят, мне потом убирать…

Пьяный Людвиг, с интересом рассматривая потолок, попытался петь сатирические гекзаметры Адальберта. За окном вопили северные чайки, прибой молотил о скалы. «Интересно», – подумал фон Фирхоф, – «Что со мною будет, если рухнут стены замка Лангерташ?».

Занимался закат, туча крысиного цвета съежилась и посветлела, стены камеры пьяно качались, потолок норовил уехать в сторону, озорно подмигивал оставленный тюремщиком факел…

Фон Фирхоф заснул, а когда проснулся – это произошло внезапно, словно его тронула за плечо осторожная невидимая рука.

Факел совершенно догорел. В стене камеры зиял широкий и низкий, наподобие окна, портал. Людвигу даже показалось, что он видит смутно знакомый пейзаж – там, за Гранью, сияло яркое начало лета, цвела сирень, в цветнике возился высокий худой пес незнакомой породы, с длинной шелковистой шерстью, острым хвостом и висячими ушами.

В проеме портала, на длинном подоконнике, ссутулившись и прислонившись спиной к косяку, сидел задумчивый и слегка недовольный Хронист.

– А я думал, вы умерли, Вольф Россенхель.

– Авторы не умирают.

– Как странно вы оделись – это мода ада?

– Бросьте шутки, Ренгер, я же сказал, что вполне-таки жив. Лучше объясните, что стряслось с вашим лицом – подрались в кабаке?

– Меня избил император.

– Живописно. Кстати, не подумайте лишнего, эта коллизия – не моя работа.

– Тогда, дьявол вас унеси, что вы здесь делаете – хотите потешить собственную месть, полюбоваться на опального советника церенского владыки?

Хронист лукаво подмигнул.

– Я переписываю финал.

– Пусть порвут вас черти на сотню мелких кусков! Не смейте вмешиваться, вы и так мне напакостили достаточно.

– Вот именно поэтому, я думаю, малюсенькое изменение…

– Нет!

Легкая прозрачная рябь пробежала по окну портала. Невидимая мембрана между мирами прогнулась. Хронист перекинул через подоконник ноги в странных тупоносых башмаках и спрыгнул в сиреневый сад.

– Эй! Да погодите вы, Россенхель!

– Извините, Людвиг – у меня работа.

– Не делайте глупостей!

Портал заволокло молочной белизной, ее белое кипение постепенно замедлилось, субстанция белизны неторопливо отвердела до состояния камня, потом посерела, слегка растрескалась и превратилась в тюремную стену.

– Сумасшедший. Он закрыл проход и теперь собирается натворить дел.

Фон Фирхоф вернулся на койку, потолок больше не качался, стены тоже утихомирились, черепки разбитой кружки куда-то исчезли, должно быть, их незаметно унес тюремщик.

– Эй, охрана! Я требую завтрак.

Эхо окрика угасло под низким сводом, однако заботливый мэтр Райг не явился.

«Должно быть, Святоша окончательно разгневался – приказал устроить мне пост».

– Мэтр Райг!

Молчание. Людвиг устроился поудобнее, насвистывая кое-что из лукавого наследия Адальберта, а потом запел, отчетливо проговаривая слова:

Давным-давно, в забытый день, У древних черных скал Великий Атли, царь людей Колдунью повстречал. – Поверь мне, женщина, предел Моей страны далек, С вершины гор ее границ Я разглядеть не смог. Здесь крепки замки, города В руке государя, Под скоком конницы моей Колеблется земля. Жестка рука и мой приказ Внушает людям страх, Могу единым словом я Любого ввергнуть в прах. Колдунья Атли говорит, Сурово хмуря бровь: – В своей земле ты властен, царь, Пролить рекою кровь. Но есть три вещи под луной, Тебе не по плечу… – Скажи, какие, за совет Я золотом плачу! – Во-первых, царь, не можешь ты Прибой остановить, А, во-вторых, не сможешь в сеть Ты ветер уловить. – А в-третьих? – В третьих, у тебя Нет власти у сердец Отнять надежду. Тяжесть зла Ускорит твой конец. Для смерти равен раб и царь, Настанет твой черед, Как моря стон, как ветра зов Она к тебе придет. Как битой кружки черепок Крошится под ногой, Так прах твой гордый навсегда Смешается с землей…

Окованная дверь с лязгом распахнулась, на пороге явился сердитый и от этого еще более похожий на гнома мэтр Райг:

– Вы бы не орали такие пакости, господин барон, ваше пение слушать тошно…

– Где мой завтрак, бездельник?

– Готовят…

Страж ушел, задвинув засов, шли минуты, возможно, прошел час-другой, тюремщик больше не появлялся. Зато в отдалении раздался существенно приглушенный толстыми стенами шум – Фирхофу показалось, что он слышит лихие вопли рубак и звон стали. Советник приник к забранному толстыми железными прутьями окну, выступ стены и угол башни позволяли рассмотреть совсем немногое, и это немногое несказанно поразило его.

Во внутреннем дворе замка шел отчаянный бой. В сумятице выкриков и цветистой брани отчетливо выделялся голос Кунца Лохнера, похоже, дела у капитана шли неважно. Силуэты сражающихся рассмотреть не удавалось, зато пару раз в поле зрения попали пролетевшие мимо цели стрелы.

– Хей, капитан! Что-то у вас там стряслось? – крикнул заточенный советник, но снова не получил ответа.

Бой тем временем начал затихать, по-видимому, одна из сторон оказалась наголову разгромленной, воинственные крики сменились обреченными стонами раненых, потом утихли и стоны. Фон Фирхоф постоял еще, прижимаясь разбитым лицом к холодному железу решетки, ветер сеял и разметывал мелкий дождь, влажный туман, словно белый зверь, наползал со стороны моря. Людвигу показалось, что он видит гладкие бока и серые паруса кораблей.

– Щит святого Регинвальда! Это что – нашествие?

Фон Фирхоф с силой забарабанил в тяжелую дверь:

– Мэтр Райг! Отворите! Выпустите меня! Я должен говорить с государем!

За окованной створкой ехидно молчала пустота. Гном-тюремщик не явился.

– В этом нет ни логики, ни смысла…

– Разве?

Людвиг фон Фирхоф обернулся – за его спиной мягким светом раннего вечера светился портал. На подоконнике, помахивая прутиком сирени, сидел насмешливый Адальберт. Все так же цвел несколько пыльный сад, только странная собака исчезла.

– А что – разве у вас уже вечер, Россенхель? – поинтересовался озадаченный советник.

– Именно. А у вас?

– Начало дня.

– Почему тогда так темно?

– Издеваетесь? Это пасмурный штормовой день, черт бы вас побрал, к тому же я вашими стараниями оказался в темнице! Здесь мало света, хам-тюремщик не кормит меня и, кроме того, очень прочная дверь.

– Ну да, конечно, помню. Кстати, как вам нравится подправленный финал?

– Резня во дворе – ваша работа? – с отвращением поинтересовался фон Фирхоф.

– Разумеется, я ведь обещал вам освобождение и прочие компенсации. Процесс запущен, остается только подождать, скоро вас выпустят. Всегда питал слабость к жанру альтернативной истории. Оцените мою дружбу, Фирхоф-Ренгер, ради вашего спасения я собираюсь устроить в Церене небольшую революцию…

– Что?! Revolutio? Вы хотите сказать – государственный переворот?!

– Ну да, вот именно, кое-что примерно в этом роде. Попытаюсь объяснить. Революция – это глубокие качественные изменения в развитии явления…

– Вы лишились рассудка, Россенхель! – в ярости рявкнул фон Фирхоф. – Вы окончательно тронулись умом, это и есть ваше качественное изменение! Разве не вы жаловались мне, что даже малое вмешательство вашей ворожбы может обернуться настоящей катастрофой?

– Тогда я был в нетрезвом состоянии.

– Разве не вы говорили мне, что для гуманизации нравов необходимы просвещение и время?

– Может быть, что-то в подобном роде и говорилось второпях…

– А кто сказал мне, что литературный вымысел не должен идти против законов натуры, общества и естества?!

– Не наступайте на горло вольному литератору. Ad cogitandum et agendum homo natus est![27]

– Argumentum ad ignorantiam[28]. Вы действуете currente calamo[29]. Вы не литератор, вы литературный халтурщик.

– Я вам же помогаю, неблагодарный Ренгер! Amicus certus in re incerta cernitur[30].

– Я вижу, вы нахватались латыни, Россенхель, но от этого не стали обстоятельнее и умнее. Из-за Грани сокрушать то, что не вами создано, пользуясь безнаказанностью, это по крайней мере не благородно.

– А я никогда не претендовал на благородное происхождение! Кстати, ай-ай-ай, не ожидал, что вы, мой друг, такой закоренелый, упертый монархист. Если вам дорога идея процветания церенской императорской власти, хотите – посажу на престол? А что? Вы человек гуманистического склада, опытный и честный, может быть…

– Вот именно, я честно служил Империи. Не смейте переделывать меня в узурпатора и государственного изменника.

– А мне кажется, – ехидно возразил Адальберт. – вы и так уже арестованы за измену.

Людвиг прикинул, не попытаться ли дотянуться до Хрониста.

– И не мечтайте, – поспешно добавил догадливый Россенхель. – Вас не пропустит окно Портала. Да и вообще, клянусь своим гримуаром, вы меня огорчаете. В конце концов, я старался ради вас… Вы мне нравитесь как персонаж!

– Тогда ради меня, Вольф, прекратите это безбожное безобразие.

Хронист вздохнул, оторвал от рукава и выбросил круглую колючку какого-то растения.

– А так все лихо закручивалось. Право, мне жаль корежить сюжет собственного творения.

– Презренный эскапист. Ваше творение – бред по сравнению с реальностью.

– Ладно. Ладно, вы меня убедили, однако не слишком-то ликуйте, любезный. Правило «не навреди» действует в обе стороны. Я, скрепя сердце, не стану более вмешиваться, но на мою помощь тоже особо не надейтесь. Revolutio уже началась, справляйтесь с нею сами. Если вы считаете, что она по сути чужда вашей драгоценной Империи, это наверняка будет не сложнее, чем прихлопнуть саранчу.

– Саранчу?! Вы сказали – прихлопнуть саранчу? По-вашему, это просто? Стойте, Адальберт!

Портал уже тускнел, проем окна оборачивался серым камнем.

Людвиг сел на скамью, бессильно опустив руки.

– Меняются миры и времена, но не проходит глупость людская. Ну и что мне теперь делать?

Фон Фирхоф прислушался. Укрытое громадой камня сердце замка ожило – стучали кованые сапоги, невидимая процессия быстро приближалась к запертой двери темницы. Угрюмо загрохотал засов и под своды тюрьмы вошел император.

На поясе Гагена не было меча, с пальца исчезло массивное имперское кольцо, повредившее левое веко Людвига. Вид у Гагена был ошеломленный, фон Фирхоф заметил брызги крови на тонком белом сукне императорского рукава. В этот миг неуместная ирония посетила разжалованного советника. «Похоже, наш доблестный государь взялся сражаться собственной рукой…»

За спиною побежденного властителя захлопнулась тюремная дверь. Торжествующие голоса затихали, удаляясь. Император, пытаясь сохранить достоинство, тяжело опустился на скамью. Людвиг искоса здоровым глазом посмотрел на повелителя – свергнутый владыка Церена сидел, устало опустив широкие плечи. Он даже не оглянулся на бывшего фаворита. У края нижних век тридцатитрехлетнего Гагена набрякли мешки, в волосах возле уха вились нити ранней седины, но взгляд императора оставался твердым, глаза его гневно сверкали. «Он сильно сдал, но не сдается обстоятельствам», – с некоторым раскаянием подумал фон Фирхоф. «Чувствуется кровь Гизельгера – тот был силен духом, как никто другой. Какого дьявола, зачем я из гордости тяну время? В конце концов, божественное право рождения у Святоши не отнимешь… Он умен, не жесток патологически, не чужд милосердию, умеет при случае становиться твердым, относительно справедлив и не так уж плохо правил Цереном. Он был мне другом, насколько вообще возможна дружба подданных с венценосцами. Я же слишком часто нарушал его приказы и раздразнил нашего Святошу. И все-таки, как только я начинаю думать о примирении – у меня нестерпимо горит щека. Ну же, Людвиг, ну, ради Империи…»

Отставной советник подошел к побежденному императору; Гаген поднял голову и вперил в бывшего друга чрезвычайно мрачный и многообещающий взгляд.

– Отойди. Я не желаю видеть тебя, мерзавец. Восхищен делом рук своих?

Фон Фирхоф преклонил колени.

– Ваше величество…

– Что ты хочешь, изменник?

– Проявите великодушие, подарите мне прощение…

Гаген стиснул руки так, что костяшки длинных, привыкших к перу и книгам пальцев побелели. «Наверное, мысленно ищет трость» – лукаво подумал фон Фирхоф.

– Зачем тебе милость низложенного монарха, предатель?

– Никаких личных целей. Я вел себя дерзко, но теперь раскаялся. Хотя бы за прежние заслуги – простите меня еще один раз и позвольте умереть за вас.

– Лицемер.

– Простите лицемера.

– Подлец и изменник.

– Простите преданного вам изменника.

Император сумрачно вздохнул:

– Щека сильно болит?

– Почти нет.

– Лжец.

– Как скажете, государь. Простите лжеца.

– Встань.

– Покуда не простите – не встану.

– Хорошо, прощаю, красноречивый мошенник, но поднимайся сам, я устал – у меня не осталось сил тебя поднимать.

Людвиг осторожно выпрямился, несколько смущенный Гаген тут же указал ему на скамью:

– Приказываю сесть рядом. Я хочу посмотреть, что у тебя с лицом.

«До чего же мне не везет. Он начитался медицинских трактатов», – подумал огорченный фон Фирхоф. «Сначала я ради Церена выношу побои императора, а потом принужден терпеть его же лечение».

Гаген Справедливый осторожно потрогал распухшую скулу советника.

– Ты напрасно упорствовал во грехе, требовал у несчастного сторожа вина и распевал подрывные песни. Лучше бы попросил себе свинцовой воды на примочки. Придется теперь все предоставить исцеляющему времени – я уже ничего не могу поделать. Отменно, истина наконец восторжествовала – ты выглядишь как завзятый дебошир. Голова не болит?

– Нисколько.

– Тогда желаю выслушать твои советы.

– Я больше не решаюсь советовать.

– Приказываю – говори, – нахмурился Гаген.

Людвиг сокрушенно развел руками:

– Как вы знаете, государь, корень бед в этом зловредном Вольфе-Хронисте-Адальберте-Россенхеле – он на ходу меняет события. Я провел взаперти не менее двенадцати часов и понятия не имею об изменениях. Прошу вас – введите меня в курс дела.

– Двенадцать часов? – нахмурился император. – Но с тех пор, как я отправил тебя под арест, прошло уже два месяца… Приглядись повнимательнее, за окном зимнее море… Я был крайне удивлен, увидев тебя украшенным совсем свежими синяками.

– Что?!

– Это мошенничество с календарем проделал подлый писака Россенхель. Он или отомстил специально, или, быть может, просто сгоряча перепутал в романе даты, но время в темнице и в апартаментах потекло по-разному. Для тебя, мой бедный друг, это только двенадцать часов, зато я шестьдесят дней страдаю от последствий нашей ссоры.

– Что случилось за это время, государь?

– К сожалению, ты был прав, – брюзгливо ответил Гаген. – Нам следовало помиловать этого Клауса и приберечь в каком-нибудь тюремном замке – как лучшее доказательство его собственной подлинности. Едва народ удостоверился в казни Бретона, как на место одного мятежника явились сразу четверо самозванцев. Каждый утверждает, что казнили подмену, а он и только он – чудом спасшийся ересиарх.

– Претенденты опасны?

– Не обладают ни сообразительностью, ни своеобразием оригинала – это просто тупые простолюдины, пригревшиеся в лучах славы покойного мерзавца. К счастью, их много, а не один – и все отчаянно соперничают друг с другом. И, тем не менее, в южных провинциях неспокойно – на Эберталь движется армия взбудораженного мужичья.

– Что еще, мой император?

– Адальберт не пощадил перьев – у нас дворцовый переворот. Ты знаешь, что мой брак с уэстокской принцессой бездетен и я не в состоянии его расторгнуть по политическим соображениям. У Империи нет наследника. Взбунтовалась моя собственная гвардия, Лохнер исчез – то ли перешел на сторону заговорщиков, то ли уничтожен, в заливе – корабли уэстеров, с чужеземцами стакнулись мои же приближенные, я низложен и арестован, мой драгоценный кузен Хьюг празднует победу…

– Но это же абсурд!

– Конечно, это полная нелепость, но ты попробуй объяснить подобное сочинителю любовных поэм. Он смыслит в политике не более, чем свинья в цитронах. Я знаю, как можно бороться с врагом настоящим, но понятия не имею, как бороться с врагом, порожденным разгоряченным воображением литератора. Ты знаешь не хуже меня, мой бедный друг – сочинители любят писать о том, о чем никакого понятия не имеют…

– Быть может, коль скоро вмешательство Россенхеля прекратится, дела наши придут в порядок сами собой?

– Это великая ошибка, Людвиг. Дела, предоставленные сами себе, имеют свойство приходить только в еще больший упадок и беспорядок!

– Нужно выбраться отсюда – я сам должен увидеть все это своими глазами. Быть может, Хронист…

– Я не желаю более полагаться на чернокнижников! К тому же, он ушел за Грань, исчез…

– Эй, Россенхель! – на всякий случай позвал Людвиг.

Эфир ехидно молчал, Хронист не показывался.

– Ну уж дверь-то вы бы мне могли отворить, Вольф. В конце концов, что я могу поделать, сидя под замком? Наше соревнование требует честных условий.

Портал появился внезапно, стена неистово вспенилась, растаяла и открыла светлый прямоугольник прохода. Сам Адальберт не показывался, по ту сторону окна стыли под мелким снегом серые камни и жесткие кочки мертвой травы.

– Это поле казней под стенами Эберталя. Мы сберегаем несколько часов езды.

Гаген Справедливый нехотя поставил сапог на рамку портала.

– Вот до чего нас довела мерзкая магия – кристаллы, ведьмы, гримуары! Прав был примас Эберталя – это нечестивое занятие, которое никому не сулит добра. Однако, абсурд преодолевается абсурдными средствами. Преодолеем же колдовское наваждение средствами колдовскими. Смелее!

И министр империи вместе с императором Церена скрылись в тусклом свечении магического окна.

Портал вспенился мелкими пузырьками, вскипел, а потом бесследно исчез, и все утихло. Спустя несколько минут тяжелая дубовая дверь решительно отворилась, в щели показалось угрюмый плоский профиль мэтра Райга.

Выражение этого лица претерпело удивительные трансформации. Сначала гномоподобный сторож вяло удивился – комната оказалась совершенно пустой. Удивление сменилось мрачным, с оттенком подозрительности, раздражением – мэтр Райг вошел, наполовину прикрыл за собою дверь, обстоятельно заглянул под кровать, под скамью и даже под маленький, шаткий стол, задрал голову и осмотрел потолок, потом ощупал и проверил решетки. Гримаса несказанного изумления исказила неподвижную обычно физиономию тюремщика. Чудо настолько поразило его, что несчастный замер наподобие столба или некого другого архитектурного излишества, любимого зодчими Империи.

Этим воспользовался вертлявый сквознячок. Струя холодного воздуха просочилась сквозь окно, потом юркнула в дверь, а затем внезапно сменилась сильным порывом зимнего ветра. Дверь, поколебавшись, с громким стуком захлопнулась, внешний запор, поддавшись сотрясению, упал в гнездо, наглухо запирая выход.

– Эй, кто-нибудь! Откройте засов! – запоздало взвыл незадачливый мэтр Райг.

Привычные к крикам и мольбам стены молчали с каменным равнодушием.

– Выпустите меня!

Никто не торопился откликнуться. Поодаль, в караульной комнате, двое гвардейцев, тех самых, что насмерть подстрелили Вольфа Россенхеля, на минуту прервали игру в кости, чтобы пожать плечами не без доли своеобразной философии.

– Кто это там орет как резаный? – спросил первый гвардеец.

– Узник – бывший министр Империи, – ответил второй.

– Приятно послушать. Поделом ему, нечего было негодяю заноситься, – наставительно заметил первый. – А голосом он что-то на себя не похож.

– Должно быть, простудился – в этом году дьявольские холода, а сквозняки прямо ледяные.

– От сквозняков хорошо помогает выпивка.

– Но ему вина не дают, – злорадно добавил второй.

– И это справедливо.

Солдат кивнул, соглашаясь, и они с энергично продолжили игру, с удовольствием встряхивая стакан под вой ветра в бойницах и монотонные, безответные призывы…

Глава XXVII Снежная стая

Людвиг фон Фирхоф. Северная провинция Империи.

Тонкий, словно полотно, налет снега пеленой укрыл широкое пустое поле, чтобы покорно растаять в случае оттепели или превратиться в глубокий, мягкий покров – как повезет. Белая поземка стлалась зверьком, но ни один человеческий след не пятнал заснеженное пространство.

На самом краю поля высилось несколько старых дубов. Голодные вороны, сорвавшись с корявых ветвей, время от времени делали круг, чтобы вернуться и вновь рассесться по местам наподобие странных плодов – огромных и черных. В результате снег у подножия деревьев оказался усыпан мелкими сучьями, остатками сухой листвы, сгнившими желудями и разнообразным мусором.

Ближе к полудню – к тусклому, зимнему полудню, когда солнце едва-едва светит сквозь дымчатую пелену облаков, – на краю поля показался всадник. Он скакал верхом на муле, видом напоминал монаха, и к тому же, несмотря на стужу, оказался совершенно бос. Холод, кажется, совсем не смущал проповедника – на его лысом черепе безвредно таяли редкие прозрачные снежинки. Пронзительный взгляд старца сверлил пространство.

Мул отпечатал по полю длинную цепочку следов и скрылся за отдаленной рощей. Спустя некоторое время к старым дубам приблизились еще двое путников, укутанные в зимние плащи, всадники напоминали бесформенных кукол. Верховые придержали лошадей, всматриваясь в затуманенный горизонт.

– Как ты полагаешь, Людвиг, куда торопится тот праведный человек на муле?

– Понятия не имею, государь. Быть может, он, как и мы, в бегах. Но, скорее всего, просто ищет подходящий объект для сбора пожертвований. Ага, вот он скачет обратно! Неужели его поиски столь быстро увенчались полным неуспехом?

Босоногий странник несся теперь во всю прыть, отчаянно погоняя мула. Животное скакало так быстро, как только умело, перепуганные вороны поднялись в лет, но вскоре, покружившись на полем, опять расселись по веткам.

– Кем оказался этот торопливый всадник?

– Это Лоренц Иеронимус Нерон Роккенбергер, бывший сборщик налогов, а ныне – известный странствующий проповедник. Он был напуган так, что не пожелал останавливаться.

– Но почему?

– Сейчас мы сможем удовлетворить свое любопытство. Кажется, с той стороны поля движется нечто удивительное…

В следующую минуту на чистое полотно снега, горланя, высыпали одетые в разномастное тряпье и кое-как вооруженные люди.

Кто махал дрекольем, кто выписывал в воздухе восьмерки ножом.

– Небо милосердное! – простонал бывший министр Империи. – Перед нами опять «беглый разбойник Шенкенбах».

– Кто это, Людвиг? Мне это имя не говорит ни о чем.

– Молчите, мой император. Настоятельно советую вам притвориться незнатным, не состоятельным, несведущим, глупым и бездомным, иначе наши скверные дела испортятся и вовсе необратимо.

Ватага тем временем окружила странную пару, проворные руки ухватили лошадей за поводья.

– Что будем делать с ними, вождь Шенкенбах? – спросил высокий чернобородый верзила, обращаясь к крепкому, широкому в плечах и шее волосатому толстяку.

Тот почесал заросшую щетиной щеку.

– Сейчас придумаю, Лакомка. Кто вы такие и стоите ли вы за равенство и справедливость, о, путники? – поинтересовался он.

– Всенепременно! – отозвался друг императора. – Мы стоим за справедливость, потому что мы несчастные странники, жертвы дурного правления Цереном.

– Тогда слазьте с коней – ваши странствия кончились.

– Как?

– Животины пойдут в пищу. Если будете стараться и преуспеете в справедливости, на вашу долю тоже достанется кусок.

Спешившийся советник надвинул поглубже капюшон.

– Не стоит с ними спорить, – прошептал он.

Шайка тем временем, захватив лошадей и невольных гостей, двинулась прочь. Кто-то на ходу ловко обшарил кошель бывшего императора.

– Пусто. Невезуха.

– Повезет в другой раз.

Сразу за пустым пространством снежного поля начинались перелески, овраги, еще чуть поодаль, неподалеку от излучины реки, чернел голыми стенами разоренный, но некогда богатый дом. Поместье казалось до крайности разграбленным и на две трети сгоревшим. Защитная стена местами рухнула.

– Прибыли.

Хозяева вместе с гостями прошли в изрядно загаженный зал, хранивший следы недавнего застолья – некоторые столы оказались опрокинутыми, лавки местами поломанными, посуда наполовину битой. В самом углу, возле потухшего, холодного камина, жалась белая борзая, с печальными влажными глазами и уже свалявшейся шерстью.

– Вот последствия вмешательства Хрониста, – шепнул другу Гаген Справедливый.

Беглый разбойник Шенкенбах тем временем занял место председателя собрания. То ли сказалось воздействие гримуаров Адальберта, то ли предводитель всерьез решил начать новую жизнь, но он совершенно оставил прежнюю привычку говорить на арго, в силу чего речь его оказалась понятна фон Фирхофу.

– Сотоварищи мои! – начал свою речь бывший бандит. – Рыцари и оруженосцы Церена предали нашего императора, отчего с ним приключилось скверно. Они опозорили нашу Империю, поэтому уничтожать их всех – это творить великое благо…

– Что это он говорит? – изумился бывший император. – Я не верю ушам своим. В то время, как от меня отвернулась аристократия и гвардия, я, оказывается, нахожу поддержку в умах и душах этих простых людей…

– Не очень-то обольщайтесь, – прошептал в ответ фон Фирхоф. – Они любят вас потому, что не надеются больше увидеть на троне Церена. Ваше несчастье способствует их грабежам. Даю слово чести – я предпочел бы иметь дело с Клаусом Бретоном. Тот был классическим мятежником, но человеком приличного воспитания, и хотя бы не имел скверной привычки лазать грязными пальцами в миску с похлебкой…

Отряд Шенкенбаха тем временем продолжал ужин в описанной советником манере. Потухший камин разожгли, использовав остатки поломанной скамьи. Котел с мутным супом булькал на огне.

– Друг мой, ты не узнаешь вон того, рыжебородого, глуповатого с виду крепыша со шрамом вместо левого уха? – понизив голос, обратился к советнику Гаген.

– Конечно! Это Хайни Ладер, мой спаситель в Толоссе. Не знаю, какими судьбами его занесло в эту странную компанию, и не представляю, благом или злом обернется эта встреча, если он нас тоже узнает.

Бывший солдат тем временем перебрался поближе к гостям, устроился прямо напротив фон Фирхофа и без церемоний заглянул под его опущенный капюшон.

– Здравствуйте, господин Людвиг! Зря вы этак занавесились – я-то вас все равно узнал.

Людвиг откинул капюшон.

– Тише, во имя всех святых. Не кричи. Как ты здесь оказался?

– Я уволился из роты капитана Конрада после того, как от нее осталось два десятка человек, и поступил на службу к вождю Шенкенбаху.

– Выбор до крайности неудачен. Очнись! Ты рехнулся – вспомни Толоссу, кем там был Шенкенбах?

Блики разожженного в камине огня плясали на лице наемника. Светлые глаза Ладера оставались пустыми и странно неподвижными.

«Он почти ничего не помнит, забыл даже лицо императора», – с ужасом понял фон Фирхоф. «Прошлое стерто, уничтожено – если не совсем, то из памяти Ладера наверняка. Это еще один прощальный привет Хрониста».

– Что ты намереваешься делать дальше, Хайни Ладер?

– Сражаться с предателями-баронами и с уэстерами.

– А потом?

– Сейчас никто не заглядывает в будущее – не больно-то там может оказаться весело.

– Ты знаешь, чье поместье сожгли, в чьем доме мы сейчас ужинаем?

– А какая, к дьяволу, мне-то разница? Пять дней назад здесь не осталось в живых даже крысы… Только вон та худая белая собака, и сама хозяйка – она теперь собственность вождя.

Людвиг всмотрелся в подсвеченную камином и факелами полутьму зала. На дальнем конце стола расположившийся на председательском месте Шенкенбах в который раз осушал очередной кубок, на его коленях котенком устроилась растрепанная пепельноволосая красавица с круглой и наивной мордашкой, в этой женщине Адальберт Хронист без труда узнал бы младшую баронессу Гернот.

– Дама, видимо, не из пугливых.

Ладер философски пожал плечами:

– А чего ей бояться? Настоящие воины не истребляют шлюх.

Людвиг охотно согласился и добавил:

– Зато бывший министр империи теперь не чувствует себя в безопасности. Ты не поможешь нам незаметно уйти?

– Я бы рад всей душой, да и лошади ваши пока не съедены, однако за выходом наблюдают, эти молодцы, мои новые друзья, не теряют чутья даже во подпитии…

– Песню! Желаем песню! – загорланили друзья Шенкенбаха.

Откуда-то принесли лютню. Гернот покинула колени бандитского главаря, кое-как попыталась настроить инструмент и, подобрав драные юбчонки, ловко вскарабкалась на скамейку. Уселся поудобнее и приготовился слушать, подбодрив себя очередным возлиянием, вождь – он явно гордился талантами любовницы. Ветер бросал горсти снега в забранные мелкими стеклами окна, от ледяных порывов дрожали свинцовые рамы, в каминной трубе зловеще гудело, одну сторону длинного зала опаляло жаром горящих дров, в противоположном конце царил нестерпимый холод, и изморозь осела на стенах.

Свист зимней бури смешался со звуками расстроенного инструмента, и женщина низким простуженным голосом запела о любви. Фирхоф скептически морщился, отстукивая такт на крышке стола, Ладер осклабился, император молча следил за тем, как корчится в камине оранжевый огонь.

– Ты слишком много пьешь, друг мой Людвиг.

– Разве? А я этого и не заметил.

– Зато заметил я.

– Вам не кажется, государь, что в пении этой женщины присутствует совершенство? Я хочу сказать, что оно совершенно подходит и к обстановке, и к обстоятельствам.

– По-моему, она избита, больна и отчаянно боится. Сейчас самое время уйти, двери больше никто не караулит. Молю Господа, чтобы голоса этой несчастной хватило еще на две-три песни.

Фирхоф нехотя отставил кубок. Все трое – Ладер, советник и император поднялись и незаметно выскользнули наружу. В малых покоях дома царила темнота, нигде ни плошки с фитилем, ни факела – немного света давали лишь тусклые отблески луны, которые проникали сквозь разбитые окна.

– Уходим.

Двор встретил их ветром, морозом и поземкой мелкого снега. Голодные лошади покорно ждали в пустой конюшне.

– Господин Людвиг, я еду с вами.

– Не промахнись, выбирая дорогу, это опасно, к тому же у тебя нет коня. Хотя, мой жеребец вынослив – сядешь сзади?

Они оседлали и вывели лошадей. Император, который до этого момента почти все время молчал, поднял руку, твердо указывая в пронизанную метелью пустоту.

– Смотрите!

Из трубы на крыше дома вылетел густой сноп искр, язык огня вырвался и лизнул настил кровли.

– У них горит сажа в трубе. Сейчас начнется изумительный фарс.

Крыша сначала нехотя тлела, потом разом вспыхнула, повалил густой дым, впрочем, почти не видимый в темноте, с дымом смешался столб неистового, яркого огня. Хотя мороз ночи почти прогнал опьянение, Людвигу казалось, что в извивах пламени он видит глумливый профиль демона Клистерета.

– Оставь меня, дьявольское наваждение…

Должно быть, люди Шенкенбаха не совсем утратили остатки благоразумия – в доме поднялся нечаянный переполох, в окнах замелькал свет.

– Скорее, прочь отсюда!

Император ударил шпорами коня, и жеребец его понесся галопом, молотя копытами мерзлую землю. Фирхоф замешкался на минуту, давая Ладеру возможность вскарабкаться на спину лошади. Он вздрогнул – кто-то с кошачьей ловкостью подошел незамеченным и коснулся рукой стремени.

– Ах, это вы?

По бледному круглому личику красавицы Гернот катились крупные словно бусины слезы.

– Благородные мессиры, умоляю, ради всего святого, заберите меня с собой…

Неистовый вихрь ночи нес мелкий снег, луна почти полностью скрылась, снежинки таяли на пепельных волосах, на полуобнаженных плечах и щеках женщины. Некогда дорогое, но сейчас порванное и захватанное грязными руками платье жалко обвисло.

– Вы раздеты, вас хватятся, и у нас нет третьей лошади.

Гернот молча плакала, Хайни Ладер хмыкнул:

– Почти все беды моей жизни проистекают от баб. Из-за потаскушки-альвисианки я некогда потерял ухо, из-за тинокской ведьмы – большую часть императорской награды, а из-за этой голубки сейчас потеряю жизнь…

Он спрыгнул со спины лошади, стащил с себя плащ и набросил на плечи женщины.

– Садись на лошадь… Я подержусь за ваше стремя, господин Людвиг, придется удирать на своих ногах – как и пристало пехоте.

При свете луны, наполовину окутанной облаком, они выехали со двора, пытаясь нагнать церенского императора, провожаемые стонами метели и нарастающими криками людей Шенкенбаха. Бандиты разом высыпали во двор, крыша уже полыхала вовсю, но никто и не подумал ее тушить.

– Среди нас лазутчики! Держите беглых!

Фирхоф пришпорил голодную усталую лошадь, Ладер бежал со всех ног и редкая снежная крупа била им обоим в лицо. Они мчались по следам императора, мимо сожженных построек и заброшенной дороги, мимо заснеженного перелеска, к самой излучине замерзшей реки.

– Гаген! – крикнул советник в темную пустоту, опасаясь открыто произнести титул беглого императора.

Ни слова в ответ. Фон Фирхоф придержал коня, слева, едва не от самых конских копыт, уходил вниз крутой обрыв речного берега. Луна исчезла, снег пошел гуще, следы смешались, на мгновение Людвигу показалось, что путь правителя обрывается возле самого склона.

– Куда же он подевался?

– Лучше молчите, господин Людвиг, а то на зов с готовностью сбегутся бандиты.

Шум погони приблизился, а потом ушел немного в сторону – похоже, лихая ватага Шенкенбаха потеряла беглецов.

– Нам повезло. Мы могли попасться им или сломать себе шеи в темноте. Ох, святой дрот!

Фирхоф ощутил, как что-то рвануло голенище его сапога, едва не поранив ногу.

«Это стрела» – понял советник. «Луна скрылась, люди Шенкенбаха потеряли нас и теперь в безумии стреляют наугад, в ночь… Безумцам везет, они почти угадали!»

– Нужно спешиться. Можно оставить коня, спуститься к реке и осмотреться. Сейчас от верховой скачки мало проку.

Советник шевельнулся, пытаясь слезть с лошади и в тот же момент его пронизала острая боль. Стрела, прилетев из темноты, ударила Людвига пониже левой лопатки. «Опять? Я уже получал рану в спину, но тогда на мне была кольчуга, сейчас ее нет». Он на мгновение зажмурился, пережидая боль, что-то мягкое, бесформенное тяжело навалилось на него сзади.

– Все святые!

Людвиг понял, что теряет равновесие и не может удержаться в седле. Железное жало не убило его, но раскаленной занозой торчало под лопаткой.

– Эй, что с тобой?! – раздался хриплый голос Хайни Ладера.

«А ведь он обращается не ко мне» – отчетливо понял фон Фирхоф. Мягкая тяжесть сдвинулась, потащив советника за собой, в спине шевельнулась болезненная заноза.

– Ох ты, гром небесный! Двоих прошило одной стрелой… Ее насквозь, и вас, господин Людвиг, зацепило наконечником.

Ладер вынул нож и ловким движением разрубил древко, освобождая раненого. Наконечник остался в спине советника, пробитая стрелой женщина, соскользнув с лошади, упала навзничь, ее пепельные волосы смешались со свежим снегом.

– Я зря ругал баб, – философски заметил наемник. – стоило мне остаться на коне, и отправился бы за милую душу на тот свет… Как вы, сударь мой?

– Мне больно.

– Придется потерпеть. Сейчас темно, вокруг только снег и грязь, у меня нет ни воды, ни вина, ни холста на перевязку.

Фирхоф наполовину спустился, наполовину упал на промерзшую землю. Метель усилилась, в сплошной круговерти снега исчезли, растворились убийцы.

– Гаген! – позвал он и неожиданно получил ответ:

– Я здесь.

Словно собственный призрак, вынырнув из темноты, появился император, хлопья снега осыпали его одежду, прилипли к мокрым вискам.

– Моя лошадь споткнулась и сломала спину. Я поднялся от реки. Там крепкий лед и на той стороне видны огни деревни, мы, возможно, получим помощь. Что с тобой? Ты ранен, друг мой Людвиг?

Ладер, который придерживал Фирхофа за плечи, поднял голову, мучительно всматриваясь в лицо Гагена. Заклятие Адальберта продолжало исправно действовать – Ладер снова не сумел вспомнить императора, однако почувствовал смутное уважение к уверенному в себе и наверняка знатному незнакомцу.

– Вы бы, благородный мессир, посмотрели, что с бароном. Я человек неученый.

– Все, что можно сейчас сказать – нам нужно добраться до жилья. Держись, Людвиг, я не оставлю тебя.

Фирхоф не сумел ответить, раскаленный штырь в спине, казалось, сам собой удлинился, пытаясь дотянуться до сердца. Рана горела от боли, хотя руки и ноги замерзли. Рядом лежала мертвая Гернот, но он так и не успел узнать ее имени. Советник зажмурился, чтобы не видеть страдальческого, трагически прекрасного лица мертвой женщины – прямо на ее пушистые ресницы, на широко раскрытые яркие глаза густо падали белые хлопья.

– Оставьте, мессир, девке уже ничем не помочь. Лучше всего присыпать ее снегом и оставить здесь.

Ладер принялся пинками расшвыривать наметенный ветром небольшой сугроб.

Император опустился на колени, отвел в сторону пепельные волосы убитой и отыскал на ее шее амулет. Им оказался не знак треугольника, а фигурка чувственно изогнувшейся кошки, прикрепленная к цепочке.

– Так это кто – демономанка?

Кроме статуэтки на цепочке висел плоский, гладкий, красноватого металла медальон. Гаген отковырнул крышечку:

– Темно, не видно ничего. Посветите, Ладер.

Наемник защелкал огнивом, вспыхнул крошечный огонек – подпаленная стружка.

– «Супруге моей, Алисе фон Гернот, с вечной и нежной любовью», – прочитал император и осторожно надел цепочку обратно на холодную тонкую шею.

– Мы не оставим ее здесь, тело следует похоронить как полагается.

– Она наверняка жила, как завзятая еретичка, – проворчал Хайни Ладер.

– Зато она смертью своею спасла моему другу жизнь.

– Скажете мне, какие благородные благодарности! Вышло-то все случайно. Трупу стужа нипочем, а душа ее наверняка согревается в преисподней, – наемник подобрал свой, данный взаймы, плащ, пожал плечами и с досады обильно плюнул в снег.

Метель почти совсем прекратилась. Облака исчезли, плотный, нетронутый белый покров холодно сверкал под луной. При свете легко отыскался безопасный спуск к реке, Людвиг мучительно, с трудом вскарабкался в седло. С павшей лошади Гагена сняли толстую попону, обернули ею тело красавицы Гернот, и положили вьюк позади Фирхофа. Лента реки сверкала льдом.

– Здесь крепко, я проверял.

Беглецы осторожно ступили на лед и быстро прошли по мерзлой реке сто локтей. Дважды или трижды ледяной мост угрожающе трещал, но все-таки выдержал, река осталась позади. Ночь медленно отступала, становилось теплее, ветер совершенно утих, советник неловко поднял голову, словно угадал чье-то присутствие в сквозной, холодной пустоте небес…

По куполу тьмы, на фоне мелких северных звезд, неистово и бесшумно мчалась снежная стая. Тянулись в прыжке бледные, призрачного вида гончие псы, чьи поджарые тела сотканы из обрывков тумана, суровые воины-скелеты в обрывках белых плащей покачивались в седлах, в безветрии, как ветер, неслись их кони с седыми гривами, и гордо скакал Черный Всадник во главе.

– Бруно? – прошептал Фирхоф.

Погибший близнец советника остановил вороного жеребца, повернул голову, увенчанную рогатым шлемом, и медленно кивнул, во взгляде черного призрака не было злобы – только пронзительная, безысходная печаль.

– Значит, ты навеки проклят, Бруно?

– Конечно, ты ведь оставил брата своего, ты не дал мне руки, и я погиб.

– Тогда зачем явился, погибший?

– За тобой, пора, видишь – серая лошадь с пустым седлом? – она приготовлена для тебя.

Фирхоф попытался отвернуться, стряхнуть наваждение, но не сумел даже шевельнуть веком. Взгляд привидения насквозь прожигал мозг советника ледяным огнем.

– Я никуда не пойду.

– Не зарекайся.

Фирхоф слегка пошевелился, как ни странно, ему помогала кровоточащая рана и наконечник стрелы, застрявший в спине – обычная, земная, понятная боль отрезвила.

– Уходи один, нам всегда было не по пути, не по пути и сегодня.

Привидение нахмурилось, сведя прямые брови, во впадинах глаз залегла клубящаяся темнота. Бруно твердо протянул Людвигу закованную в сталь перчатки руку.

– Не сопротивляйся, брат, пойми, сила и бессмертие – вот твое истинное предназначение. Тоска, конечно, полагается в придачу, но за все приходится платить – это то, что называется неизбежность.

– Пропади ты пропадом, никуда я не пойду.

– Брат мой Людвиг скоро погибнет и все равно получит свое. Чувствуешь? Наконечник стрелы горит в твоей спине, рана воспалилась, у тебя начинается лихорадка. На помощь можешь не надеяться, никто не станет долго возиться с умирающим волшебником. Ты отдал свой волшебный дар, чтобы уничтожить меня, своего двойника, потому что считал Бруно злом, но что ты выиграл сам? Бесполезная, сломанная кукла, брошенная игрушка императора, Людвиг, который не нужен никому…

– Ты опять лжешь или лжет вселившийся в тебя демон? Я не хочу разбираться – какая разница. Обман раскрыт и не проделка не удастся, общайся лучше со своим дружком Клистеретом.

– Как грубо и безвкусно. Когда я корчился и умирал в мучениях от огня, ты отвернулся от меня, но я, твой брат, не злопамятен. Теперь умираешь ты, мучительно умираешь от стали, а я по-прежнему люблю тебя, протягиваю тебе руку и зову с собой. Пошли – мой дорога подходит и тебе, это вечная жизнь, пусть даже в преисподней, зато без конца и без смерти. Или ты веришь в измышления несуществующего рая?

– Отстань, унылый бес, мне сейчас больно и не до богословия.

– Ха! Все еще надеешься на спасение?

– Да, будь ты проклят! Да, надеюсь…

– Простак. После утраты дара ты охотно пускался в интриги, а чего достиг?

– Тебя не касается моя служба Империи.

– Ах, братец! Ты неудачник, ты больше не нужен ни повелителю, ни самому себе. Ты не можешь жить, как обычный человек, но упорно не желаешь становиться демоном. Но почему? Смелее, Людвиг! Я раньше не замечал за тобою столь позорной трусости.

– Нет.

– Это твое последнее слово?

– Последнее. Уходи, дьявол. Ты мне не брат – тебя еще двадцать лет назад заменили подделкой, наскоро и грубо сработанной в аду.

Призрак расхохотался, качнул тяжелой рогатой головой.

– Давай, давай – бранись, обманывай себя и дальше, мой дорогой, мой любимый близнец. Я уйду – но не надолго. Подождем твоей естественной смерти.

Черный Всадник беззвучно стегнул призрачной плетью по лоснящейся шее вороного скакуна и вихрем понесся прочь. Обессиленный, измученный болью фон Фирхоф ничком упал на конскую гриву.

* * *

Хайни Ладер с тревогой рассматривал беспомощного советника:

– Он называл невидимку демоном и братом. Говорят, умирающие или роженицы могут видеть адских духов, такие призраки в зимние ночи вьются вокруг звезд…

Свергнутый император Церена задрал гордую голову к пустому и совершенно равнодушному поднебесью.

– Тихо и чисто, облака снесло верхним ветром, здесь нет никого, кроме нас троих, просто в тебе, любезный, сильны самые примитивные суеверия. Я с юности знаю, что такое настоящие демоны. Будь в небе настоящая снежная стая или Черный Всадник – я опознал бы их без труда и попытался обезопасить нас молитвой.

– Тогда кого же звал мессир Людвиг?

Император положил холодную ладонь на пылающий лоб друга.

– Vita aegroti in periculo est… Ах, ты не понял – я хочу сказать, жизнь его находится в опасности. У Людвига лихорадка и мы, без сомнения, имеем дело с горячечными видениями.

Ладер робко колебался между отвагой и паникой, недоверчиво рассматривая пустой небо.

– Эге, а все-таки… Там что-то то ли зияет, то ли сквозит…

– Запомните, Генрих – явления, объясняемые естественными причинами, никогда не требуют иных объяснений. Оставьте снежных демонов ледяным кругам ада, а с земными бедами мы разберемся сами. Раз советник ранен, то ему необходимы кров, тепло и хорошее врачевание, и он все это получит, клянусь святым Регинвальдом! Даже если мне самому придется взять в руки не только хирургический нож, но и меч. Вон там, в отдалении, виден уцелевший поселок, а поэтому продолжим путь…

Так шли они по заснеженному полю, ведя за узду последнюю уцелевшую лошадь.

Глава XXVIII Хозяйка цитадели

Обитатели замка Новый Тинок. Северные провинции Империи.

Легкий волшебный пар кудряво вился над котлом. Варево помешивала палочкой служанка, высокая немолодая девица с длинным лицом, ее новое синее платье надежно защищал передник из плотной свиной кожи. В мутной жиже уваривались пучки листьев, мумифицированные лягушки, черствые коренья и сухие грибы. Ароматы погреба, чащи и болота витали под сводами чертовой кухни.

Служанка дождалась, пока жидкость закипит, и, зажав левой рукой нос, опорожнила в котел маленький медный горшочек. Новый клуб пара – плотный и рыжеватый – по форме напоминал хвост и отдавал запахом кошачьего гнезда. Дева звонко чихнула и тыльной стороной ладони отерла воспаленные глаза.

Только что сменившийся сторож-привратник от нечего делать забрел в кухню и с интересом наблюдал за обыденной ворожбой.

– Ты ничего не перепутала, Катерина?

– Нет. Хозяйка любит порядок и учит меня всему. Мне это дело нравится, вот если бы только поменьше вони.

Простуженный привратник заложенным носом потянул воздух:

– Пустое. Нисколько не пахнет.

Служанка обиженно поджала тонкие губы.

– Ну это кому как.

– И куда только пойдет этакая прорва горячительного зелья?

– Простая голова! Это вовсе не приворотное. Госпожа говорит, что это субстанция для отражения атак, как производимых вооруженной рукой, так и астральных, магических…

Страж скептически скривился, но на всякий случай отошел подальше. Тонко запел привязанный к длинному шнуру колокольчик.

– Меня зовут.

Девушка вытерла ладони, сняла фартук, поправила кудрявые волосы, поставила на поднос заранее приготовленный кувшин с отваром целебных трав и степенно удалилась. Как только она исчезла, привратник, воровато озираясь, окунул указательный палец в котел и слизнул с ногтя бурую каплю.

– Лягушки для виду положены. Как есть первосортное горячительное и укрепляющее. Перец, гвоздика, сухой инжир с юга.

Воин торопливо отцепил от пояса флягу и наполнил ее магическим эликсиром.

Служанка появилась через полчаса, когда привратника и след простыл – он уже вернулся в караульную сторожку, прилепившуюся к внутренней стене цитадели возле самых ворот. И вовремя. В малую калитку решительно и настойчиво стучали, но не рукоятью меча, а просто кулаком.

– А на бродяг спускаем псов, – предупредил привратник.

– Мы не бродяги, мы странники.

Зарешеченное окошко позволяло видеть троих замерзших путешественников – двоих пеших, одного конного, и бесформенный тюк позади седла.

– По какому делу прибыли в Новый Тинок?

– По срочному делу Имперской Канцелярии.

– Врете вы все, – лениво огрызнулся страж. – Знаем мы, в какое расстройство пришли дела в Эбертале… Эй, ребята! Держите бродяг под прицелом, я пущу эту троицу внутрь, хозяйка любит по-своему поразвлечься с новыми людьми.

Неспешно отперли малую калитку и гости оказались во дворе. Стрелки хмуро щурились, в любой момент готовые спустить тетиву.

– Зовите баронессу.

Гости ждали, отворачивая от ветра замерзшие лица. Через некоторое время к воротам быстрым шагом подошла высокая поджарая женщина, в странном полурыцарском наряде. От плеч до пояса ее худое тело было прикрыто хорошей работы кольчужной броней, снабженной всеми необходимыми защитными аксессуарами, зато ниже пояса начиналась пышная, туго зашнурованная в талии юбка. Длинные смоляные волосы не были убраны под покрывало, как это принято у замужних дам, но и не уложены в прическу, подобающую девицам – они длинными прядями, в полном беспорядке, падали на спину и грудь воительницы. Должно быть, в более суровой обстановке красавица носила шлем, но сейчас ее стальной колпак нес оруженосец – апатичный подросток с бледно-голубыми глазами. Красавицей хозяйку цитадели можно было назвать тоже с большой натяжкой – она оказалась чернявой, раскосой, и уже встретила свою сороковую весну.

– Магдалена…

Ведьма приосанилась, вглядываясь в осунувшиеся лица пришельцев, в ее длинных глазах мелькнуло мимолетное выражение бесовского лукавства. Кажется, она узнала Ладера, но не имела ни малейшего желания уважить старого знакомца, зато, едва посмотрев на раненого Фирхофа, сокрушенно покачала головой. На императоре ее взгляд задержался чуть подольше – Гаген не мог бы сказать наверняка, узнала ли его хитрая чародейка.

– Покажи им покои для гостей, Бернар, – приказала ведьма, и никто не посмел возразить хозяйке цитадели. – Тело в часовню, раненого – в лазарет.

Людвига сняли с коня, но истоптанный двор, серые стены крепости, блеклое небо зимы, постройки и лица людей – все это завертелось, словно уносимое вихрем, смялось, исказилось, потеряло смысл, исчезло – и советник, потеряв сознание, ничком рухнул в подтаявший снег.

– Осторожнее с моим другом! Помогите…

Двое солдат подняли Фирхофа, грубовато оттеснили беглого владыку Церена и унесли советника в дом. Разочарованные лучники опустили оружие, а гости поневоле последовали за Бернаром.

Магдалена же, твердо выступая, отправилась в дом, и бледный подросток с тяжелым шлемом в руках медленно шел за ней…

Следующей ночью снова выпал снег – это был последний снегопад уходящей зимы. Вьюга настойчиво стучала в неплотно закрытые окна, скребла по стенам когтистой лапой. Ветром сорвало флюгер с крыши, он со стуком упал вниз и остался лежать на пороге дома – плоский железный силуэт бегущей лисицы.

К утру снег подтаял, покрывало зимы истончилось, обнажая мокрую землю. Солнце осветило внутренний двор цитадели, проникло в узкие бойницы, согрело голые стены маленькой, почти пустой комнаты, и тогда раненый советник открыл глаза.

Болел надрез пониже лопатки, сделанный накануне ведьмой, но стальное жало наконечника исчезло. Людвиг с трудом поднял голову – в чистой и холодной комнате лазарета светились утренним светом два окна. За одним, забранным мелкими стеклами в свинцовой раме, стояла зима – оттуда веяло тающим снегом и мокрым сквозняком. Второе оказалось распахнутым настежь – за ним полыхало жарой позднее летнее утро и шелестел жесткими листьями уже отцветший сиреневый сад. На подоконнике Портала удобно устроился Хронист.

– Доброе утро, советник!

– Убирайтесь к дьяволу, Адальберт.

– Примите мои поздравления – этот турнир вы отыграли.

– Отменный вывод, но безо всякого на то основания! Мы в проигрыше – Империя в хаосе, на дорогах хозяйничают бандиты, сердца в смятении, люди боятся за свою жизнь, император в бегах, события не ясны, из моей спины только что вырезала стрелу самая обычная ведьма, к тому же, я видел покойного братца Бруно – а это всегда происходит к самым большим неприятностям. Нечего сказать – отлично отомстили. Вам не нравились местные порядки, однако то, что творится сейчас, в сотню раз хуже – и вовсе не только для нашего императора. Кстати, бывшего повелителя Церена многие не помнят в лицо. Сознавайтесь, ваша работа, Россенхель?

– Каюсь, моя. Признаться, эта шутка сначала показалась мне замечательной, но теперь уже не кажется таковой. Глобальный хаос не входил в мои планы. И все-таки, вы, фон Фирхоф, держались великолепно.

– Тогда перепишите финал заново. Хватит корежить историю – верните нам естественный порядок вещей.

– Рад бы, Фирхоф, но не могу – я увяз в груде изменений. Быть может, здесь, за Порталом, я постепенно теряю силу, но события уже не так легко слушаются меня. Например, вы заметили, что с пальца Гагена исчезло кольцо?

– Конечно!

– Я понятия не имел, куда оно подевалось, пока не нашел в собственном кармане. Ловите!

Перстень с ярким рубином упал на подушку рядом с локтем фон Фирхофа.

– Мне кажется, раньше, еще в Толоссе, внося поправки, я превысил меру, и в мире Империи завелась лишняя мелочь – маленькая такая черточка, человек или предмет. Найдите ее, уберите, и все нормализуется.

– Легко сказать! Как оно выглядит?

– Не знаю.

– Можете узнать?

– Черт возьми! Конечно, нет – я ведь не провидец, а только запутавшийся автор.

– Тогда какой толк от вас, а, попиратель устоев?

– Я навел на мысль, теперь можете действовать по своему разумению. Моя память об осаде Толоссы уже блекнет – это обычный эффект Портала. Ради вашего святого Регинвальда, вспомните, где я напортачил, в какой момент я создал эту лишнюю линию! Уберите ее, и все кончится.

– Стойте! Погодите! Эта задача не для меня!

Портал схлопнулся мгновенно – на этот раз Людвиг не видел удивительного кипения камня. Жар лета сменился холодом зимы, окно исчезло, словно его и не было никогда.

В тот же миг дверь палаты отворилась, пропуская чародейку – Магдалена на этот раз рассталась с кольчугой, одевшись в лиловый шелк, рядом семенила крошечная собачонка с лохматой, словно у льва, головой.

– Здравствуйте, баронесса Тинок.

– Здравствуй и ты, «инквизитор». Не увиливай и не запирайся. Черной маски оказалось недостаточно, чтобы обмануть меня. Когда догорала Толосса, и твой император отсчитывал мою награду, я узнала твои глаза – они холодные и острые, словно ледышки.

– Ты помнишь императора?

– А то! Конечно, помню, Адальберту оказалось не так легко справиться с моей памятью…

Людвиг лежа повернул голову и присмотрелся к высокой фигуре волшебницы. В ней нечто неуловимо переменилось. Теперь он готов был поклясться, что имеет дело с настоящей колдуньей. Жалкие черточки совершенно исчезли из ее манер, от Магдалены веяло силой, уверенностью и опасностью. Но не злом. Пока не злом – поправил себя Фирхоф. Неужели и это преображение – все-таки работа Россенхеля?

Ведьма, словно уловив мысли советника, отрицательно качнула гордой и нечесаной головой:

– Нет! Он тут не при чем. Ты напрасно презирал мое могущество – у Хрониста нет настоящей власти над такими, как я.

– Когда-то ты держалась противоположного мнения.

– Так это было так давно! – колдунья многозначительно сверкнула глазами и советник решил не настаивать на своем.

– Что там с моей спиной?

– Я вытащила наконечник, пока ты оставался без сознания, а твой друг-император просидел здесь всю ночь. Можешь считать, что родился под счастливым созвездием, мессир мошенник. Девочку, которая спасла тебя, похоронили в неосвященной земле…

– Гернот?

– Это известное имя. Вот ее мне и вправду жаль – хорошенькая была, как козочка, и умерла вместо тебя, мерзавца.

– Что будем делать, Магдалена?

– И это спрашиваешь у меня ты – плут из плутов, ищейка, пес императора?

– Не бранись! Могла бы более почтительно говорить о тех, кто дал тебе эти земли.

– Много мне поможет прошлая власть Святоши, если сюда слетится все окрестное воронье! Стоит им узнать, или хотя бы заподозрить, что я прячу императора, хотя даже и поддельного, никаких котлов со смолой не хватит, чтобы поливать отчаянные головы – на стены полезут все. Солдатня уэстеров и ребята Шенкенбаха, одни стоят других…

– Так что же будем делать, Магдалена?

Ведьма замялась.

– Я не злопамятна. Твои интриги помогли моему возвышению. Останешься здесь, пока не придешь в себя, а потом уходите оба.

– Ты не хочешь помочь Империи?

– Я ей достаточно помогала, когда сотворила из твоего кристалла кольцо. Вы сами упустили Адальберта, а я еще не сошла с ума, чтобы сходиться в открытом поединке с самим Хронистом, когда он предупрежден и начеку…

– Раньше ты была куда как смелее.

– Раньше мне было нечего терять – я была голой, босой, нищей и у меня не было Нового Тинока.

– Но…

– Скажи спасибо за помощь и лечение, обманщик! У тебя есть семь дней, чтобы суметь держаться в седле. Лошадей я вам дам, дорога свободна настолько, насколько это возможно в наши скверные времена… Проваливайте куда хотите – к ворам в Ночную Гильдию или к варварам на восток. Скажи об этом своему повелителю.

– Ведьма!

– Конечно.

Принужденный из-за раны лежать на животе, Фирхоф не мог изменить неудобную позу. Он пытался повернуть шею, чтобы держать в поле зрения лицо Магдалены, но спина болела, а ведьма отошла в сторону – ее облик и настроения ускользали, дразня. Крошечная собачка, встав на задние лапки, с интересом обнюхала советника.

– Ну что ж, спасибо и на этом, великая Магдалена…

– Да что там, не стоит благодарности, – отпарировала ведьма и ушла, напоследок прошуршав туго зашнурованным лиловым платьем.

Советник остался в одиночестве и предался невеселым размышлениям. Лихорадка отступила, рана в спине занемела. Император не появлялся, должно быть, пытался отоспаться после проведенной возле полумертвого друга ночи. Фирхоф был доволен одиночеством – оно помогало думать. Медленно-медленно, по крупинке, перебирал он воспоминания о собственном пребывании на мятежном острове, надеясь отыскать разгадку тайны Адальберта.

– Эй, Россенхель!

Астральный эфир молчал, и Портал больше не появлялся.

– Что же мы имеем? Вы, Россенхель, пустили в ход стилет и расцарапали руку, пытаясь спастись от шайки Айриша и Шенкенбаха. Быть может, это спасение и есть лишний шаг?

Людвиг в душе отверг это предположение – Хронист не мог быть тем самым лишним звеном, потому что его отсутствие в Церене ничуть не исправило отчаянного положения.

– Что скажете, Вольф?

Эфир безмолвствовал.

– Я сжег ваши гримуары, Россенхель, а Клаус Бретон прикончил все книги в городе, мы вместе с вами смотрели на костры, но потом сделали бумагу и бежали, чудесным образом объявившись в стенах форта и несказанно удивив простодушного Беро. Быть может, лишним оказалось это перемещение?

Фирхоф всерьез задумался, перебирая варианты, но тут же отверг и это новое предположение. Форт пал через сутки после акта волшебства, и колдовское бегство никак не повлияло ни на неизбежную встречу советника и ересиарха, ни на страшную смерть капитана Морица, ни на судьбу самого Хрониста. Разве что…

– Эй, Россенхель! Я не спускал с вас глаз от момента нашей встречи и до того часа, как вы ушли прогуляться по форту в компании с румийцем. Что вы там вместе учинили?!

Эфир скромно помалкивал.

– Вольф Россенхель! Адальберт!!!

Портал распахнулся внезапно – как будто упал занавес. На подоконнике сидел заспанный и злой Хронист.

– Чего вы орете, любезный друг Людвиг? Вы подло разбудили автора – я устал от ваших бесконечных претензий.

– Сознавайтесь, писака пасквилей, что вы натворили вместе с философом Антисфеном?

– Когда натворил? Ах, вспомнил… Да ничего особенного. Мы осторожно и деликатно вмешались в азартную игру императорских солдат. Надеюсь, благодаря нам они не проиграли наспех свои закаленные в безобразиях души.

Фирхоф застонал в отчаянии.

– Несчастный Вольф! С ума сошли – нашли себе опасную забаву!

– Не паникуйте, с чего вы решили, что это тот самый лишний элемент?

– Это единственный период в Толоссе, когда вы не были под наблюдением – моим или Бретона, без разницы.

– Вашим или Бретона? Хорошенькое сравнение! Воистину, противоположности замечательно сходятся. Кстати, в вас говорит обычная недоверчивость высокопоставленного негодяя. Если я вывернулся из-под опеки, это еще не значит, что я тут же по крупному напакостил. Вам бы следовало в большей степени доверять людям, интриган. Хотя… В конце концов, следует проверять любую возможность. Отыщите кира румийца, у него потрясающая интуиция, пусть он припомнит все подробности сюжета. Возможно – это нить. В крайнем случае зовите меня снова, хотя мои возможности теперь ограничены, я попытаюсь помочь соображениями. А пока что – будьте человеком, а не политиком, дайте мне выспаться.

Портал сердито захлопнулся, и усталый Хронист исчез.

– Когда творец имеет неограниченную власть, и ни за что не отвечает, последствия могут быть только наихудшими. Да что – «могут»? Они ими и будут наверняка. И как Великий Создатель, милосердный Бог, терпит этого малого творца – легкомысленного мерзавца Россенхеля?

Людвиг устроился на постели поудобнее, пережидая, пока утихнет зашевелившаяся в спине боль. Сон пришел незаметно.

А над приземистыми башнями Нового Тинока пел шальной ночной весенний ветер. Масса теплого влажного воздуха неслась с юго-запада, прогоняя зиму северных земель. Влага и тьма накрыли замок, пустое поле, холмик, под которым навек успокоилась красавица Гернот, просыпающуюся подо льдом реку, перелески, старые дубы с прошлогодними гнездами ворон, уже заметенный снегом след проповедника Иеронимуса Роккенбергера и спящую у потухших костров шайку разбойника Шенкенбаха.

Чутко задремала после вечерней ворожбы ведьма Магдалена, вытянувшись под пологом огромной кровати. Добродетельная служанка Катерина заперлась в своей крошечной каморке и, чтобы заглушить пение ветра, укрылась с головой толстым одеялом. Привратник замка, хлебнув для верности украденного «горячительного», поскребся в ее запертую дверь, но, не получив ответа, в разочаровании удалился обратно в казарму.

Разбуженный этим внезапным возвращением Хайни Ладер выругался, потрогал шрам на месте уха и задумался о своей невеселой судьбе.

И только бывший властитель Церена не сомкнул глаз – он очнулся ото сна вечером и проводил тревожные ночные часы в отведенной ему комнате, интуитивно ощущая в тонкой ткани мира приближение странных перемен.

Возможно, владей Гаген волшебством, он сумел бы даже увидеть будущее, но справедливый император чародеем не был, а поэтому грядущее явилось исключительно в свой черед и в таком виде, в каком его не ожидал никто.

Глава XXIX К чему приводит хороший глоток горячительного

Вождь Шенкенбах. Новый Тинок, Церенская Империя.

– Тонкие следы, оставленные в эфире, ведут сюда, о мой бесценный вождь!

Шенкенбах благодарно кивнул старому знакомому – тощему колдуну, стащил шлем и почесал заросший густым черным волосом висок. Приземистые могучие башни Нового Тинока не заслоняли небо, зато казались несокрушимыми, бойницы неприветливо насупились, темнели тяжелые створки окованных ворот.

– Надо выковырять их оттуда, ребята. Я не привык оставлять за спиной небрежную работу.

Нестройная толпа разномастно вооруженных пехотинцев заполняла поле, процессия ползла от реки наподобие толстой змеи.

– Эй там, на стене! За вами должок.

Предприимчивый привратник осторожно высунул румяное лицо в бойницу.

– У вас не ссудное заведение. Мы долгов не держим.

– Зови хозяйку, нам нужны ее гости.

– Которые? У нее их перебывало много…

Под стеной наступило замешательство.

– Открывайте по добру вождю Шенкенбаху!

– Штурмуйте, если неймется, – ехидно отозвались с толстенных стен.

Магдалена наконец появилась среди своих солдат. Ниже кольчужного корсажа словно штандарт развевалась лиловая юбка. У пояса болтался длинный меч. Разбойники встретили чародейку глумливым хохотом.

– Выходи на бой, тетка.

– С такими ничтожными мужланами? Ха!

Шеренга бандитов раздвинулась, из-за их широких торсов показалась тщедушна фигурка колдуна.

– Вызываю тебя на честный магический бой, о Магдалена! Сойдемся лицом к лицу, пусть позор, всеобщее поношение и презрение демонов падет на труса, и да сразимся мы при помощи четырех стихий… Открывай ворота!

Колдунья поправила пышные складки юбки.

– Ладно, сморчок. Пусть шенкенбаховы молодцы отойдут за реку, я со своими людьми выйду за ворота. Впрочем, увидеть поближе бородавки на твоем носу – не самое первое из удовольствий.

– Ну нет, мои друзья останутся здесь. Не задумала ли ты коварства, о женщина?! Я хочу гарантий.

– Изволь. На вооруженных сталью непосвященных накинем магическую сеть. Биться будем только ты и я.

– Не согласен! – рявкнул вмешавшийся Шенкенбах. – Кто попробует меня магией опутать, тому я надаю крепких пинков и тумаков, разрази меня могучий дрот святого Регинвальда!

– Тогда убирайся в сторону – вон к тому перелеску, толстяк.

Вождь бандитов задумался – соблазн выманить в поле защитников цитадели оказался сильнее гордости и упрямства.

– Ладно, я пошел.

Замешкавшиеся бандиты, равно как и солдаты Магдалены, недовольно зароптали. Магическая сеть, опутавшая их, появилась исподволь, незаметно, сначала онемели руки до локтя, потом кому-то мучительно захотелось присесть на корточки, мотались на крепких шеях внезапно отяжелевшие головы…

– Мы так не договаривались! – возопил кто-то из самых сообразительных, после чего наступила мертвая тишина.

Двое магов – высокая женщина в юбке и кольчуге и маленький, раскосый, сухощавый мужчина в балахоне приготовились к волшебному поединку.

Могучая сизая туча нависла над местом действия. Среди поздней зимы, над подтаявшим снегом, над голыми ветлами и вороньими стаями прогрохотал некстати ворчливый гром. Волшебница картинно воздела распростертые руки. Колдун недоверчиво прислушался к астральному эфиру, ловя извивы заклинаний и плетя собственное утонченное чародейство. За этими наблюдениями он совершенно выпустил из виду крошечное, в упругом панцире существо, которое невесть откуда взялось на маговой щеке. Маленький сутулый панцирник заторопился, перебирая шестью лапками, чрезвычайно напоминая при этом блоху, потому что ею-то он и являлся. Блоха далеко обогнула зоркий раскосый глаз колдуна, углубилась в густую бровь, спустилась по переносице, устроилась на нежном кончике длинного, чуткого чародейского носа и обнажила острый хоботок.

– Ой!

Тщательно выстроенное заклятие с треском рухнуло. Обиженно охнул астральный эфир, умело сплетенное злодейство расползлось по швам, вызывая у собственного творца комплекс ощущений, сходный с натиранием нежных мест пучком самого жесткого мочала.

Демонически захохотала наславшая блоху Магдалена.

– Старая дура! Ты унижаешь истинное искусство! – взвизгнул оскорбленный колдун.

– Я была дура, когда растрачивала свою драгоценную женскую силу на тебя, сушеный гриб. Хватило бы хорошего удара моим славным клинком.

– Ты слов моих не искажай! Я молвил не «дура», но «старая дура»…

Магдалена, не отыскав достойного возражения, сверкнула косыми очами и, не тратя более сил на колдовство, ухватилась за меч. Должно быть, оставленная без присмотра магическая сеть лопнула, и наполовину освободившиеся разбойники зашевелились.

– Ого-го! Кончай врага, ребята!

Солдаты ощерились и подняли оружие в ответ. Сумятицу увеличивало то, что уже стряхнувшие с себя паутину оцепенения смешались с околдованными – одни досаждали другим. Ошеломленный Шенкенбах, с отчаяния забыв и арго, и церенский, произнес несколько слов на латыни, по-видимому, принимая их за изощренные ругательства:

– Corpus delicti[31]…

– Что это, о вождь?

– Магическое заклинание одного ученого юриста – мы с ним однажды встретились в кабаке…

Чародейка, не слушая сквернословов, крутила восьмерки мечом, да так лихо, что развевалась на ветру лиловая юбка – от новоявленной тинокской баронессы в страхе шарахались и свои, и чужие.

– Она нас всех перебьет и не заметит. Уймите бабу, наконец.

Вперед выскочил незнакомый бойкий альвис с кривым клинком, но тут же отступил, искренне устрашившись.

– Киньте-ка лучше в нее мешком.

Кто-то, подкравшись сзади, накинул на голову колдуньи испачканный в муке кусок грубого полотна – меч запутался и бандиты приободрились.

– Вали ее, будем лечить от ведьмовства.

Ворожею сбили с ног, вырвали клинок, заломили руки, альвис полоснул саблей по ее юбке, под располосованной лиловой тканью обнаружился второй подол – пышный и белый, а под ним еще и третий – кружевной. Бандит растерянно покопался в груде рваного тонкого тряпья.

– Ничего не выйдет, парни, у нее под этим барахлом поддеты кольчужные штаны…

Магдалена с мешком на голове прислушалась к вражескому голосу, лягнула наугад и попала очень удачно.

– Ой, святой Регинвальд! Так мы не договаривались, Шенкенбах! Она уродина и слишком стара – мое дело сторона, и вообще я с недавних пор противник греха и насилия.

Солдаты, осознав поражение врага, воспрянули духом и захохотали.

– Бей их насмерть, ребята!

Сражение оживилось, колдун, предусмотрительно отбежав в сторону, наспех творил сомнительного качества волшебство.

– Сферус-мерус…

Результат не заставил себя ждать – взвился столб дыма, из него бойко выскочила похожая на лягушку молния. Привратник, выпивший накануне «горячительного» зелья, растерянно следил за очерченной дымом траекторией куска багрового огня.

– Ну, это всерьез.

Внезапно страж приосанился, поднял и вытянул руки, разведя пальцы, пряди волос, выбившиеся из-под стального колпака, затрещали, становясь дыбом, словно шерсть драчливого кота. С кончика ногтя правого указательного пальца сорвалась упитанная молния…

– Небо и преисподняя!

Кажется, результат оказался неожиданным и для самого привратника, он попытался поймать пальцами то, что нечаянно сотворил, но огненный удар уже нашел косоглазого колдуна. Тот рухнул в канаву, вроде бы получив невидимый пинок, и там попытался загасить тлеющий балахон.

– «Зелье для отражения атак магических»…

Битва вступила в решающую стадию – никто не мог понять, что происходит. Стража цитадели бешено рубилась с людьми Шенкенбаха, Магдалена поднялась и теперь пыталась освободиться от изорванной юбки, альвис с саблей задумался о грехе, стараясь держаться подальше от ведьмы. Привратник испускал снопы разноцветных искр на своих и чужих. Преступный колдун погасил балахон и старался очистить от густо налипшей грязи лицо. Пахло вином, потом и серным огнем, сцена отдавала растерянностью.

Людвиг, заботливо поддерживаемый императором, появился на стене.

– Что скажешь, друг мой Фирхоф?

– Я опечален, государь. В те времена, когда волшебный дар еще оставался при мне, магия была чем-то вроде высокого искусства, но еще не сделалась средством низменного развлечения простолюдинов.

– Как ты думаешь, он осознает, что творит?

– Кто?

– Вон тот незнатный, но победоносный воин, который, кажется, даже плюется огнем…

– Мне он показался скорее искренне изумленным. Все-таки, во всем этом чувствуется рука Хрониста – Россенхель противник дворянства и республиканец по убеждению.

– Спокойствие, мой друг, не спешите с выводами, битва, кажется, утихает. Я все-таки предпочитаю считать, что эти простые люди, сражаясь, защищали интересы законного правящего дома Церена…

– Формально это самое обычное, запрещенное кодексом инквизиции, сношение с потусторонними силами.

– Ах, Людвиг, я пересмотрел собственное мнение – не стоит придерживаться суровых взглядов на занятия, в данный момент полезные для восстановления династии. Вернуть чистоту веры мы можем несколько позднее…

Так они беседовали на стене Нового Тинока, пока не поредела лиловая туча. Тем временем стража цитадели всерьез потеснила лишившихся вождей бандитов. Колдун, которого дюжий солдат мимоходом оделил пинком в живот, окончательно выпал из обращения. Шенкенбах, издали оценив обстановку, не спешил вернуться от перелеска. Привратник с опаленными на лбу волосами в ошеломлении рассматривал дело рук своих, Магдалена, сорвав остатки юбки, с мечом в руке возглавила контратаку собственного отряда, и только раскаявшийся альвис с саблей в сторонке наблюдал за финалом.

– Пожалуй, мне следует переменить сторону.

Дело довершили последние остатки лиловой тучи – эти рваные клочья внезапно сами по себе, безо всякого магического понукания, разразились крупным градом. Твердые куски льда величиной с голубиное яйцо застучали по макушкам воинов. Разбойники, прикрывая лица и пах руками, пустились бежать под защиту перелеска. Стража цитадели укрылась под каменной аркой ворот, следом прошмыгнул предприимчивый альвис.

Над истоптанным полем, над суетными следами суетных дел, над пятнами растаявшего снега и паленой прошлогодней травы, над брошенным оружием и тряпьем, медленно и раскатисто, словно нехотя катая огромные камни, насмехаясь и глумясь над усилиями людскими, гремел величественный и совсем не магический гром.

Глава XXX Сумерки Империи

Людвиг фон Фирхоф. Дорога на восток, Церенская Империя.

Они уехали прочь через неделю – бывший император скакал верхом, сосредоточенно рассматривая горизонт, как будто он видел там нечто, недоступное взгляду простых смертных.

Советник, почти здоровый благодаря волшебным средствам чародейки, но ими же совершенно обессиленный, с трудом держался в седле. От выпитых эликсиров бросало то в жар, то в холод. Мокрые волосы свалились на лоб, мешая как следует рассмотреть дорогу.

– Так дело не пойдет, другой мой Людвиг. Я возьму твою лошадь за повод, не пытайся прилагать усилий, положись на меня, а сам старайся хотя бы удержаться в седле.

– Государь! Это ужасное нарушение этикета. К несчастью, сварливая ведьма фактически выгнала нас за ворота, а ведь могла бы подождать еще неделю…

– Мой друг для меня дороже этикета. А к низменной женской природе следует оставаться снисходительным. Бессмысленно требовать от бывшей крестьянки военной помощи и поведения честного вассала – достаточно и того, что нас не убили, а тебя вылечили. За твое чудесное спасение я готов искренне благодарить даже ведьму. Кстати, куда подевался этот смешной солдат – Генрих Ладер?

– Он пожелал остаться в Цитадели. Кажется, его чернобородый дружок, так называемый Лакомка, до сих воюет у Шенкенбаха. Наверняка не пройдет и недели, как оба приятеля воссоединятся на службе у баронессы Тинок. Так наша ведьма постепенно переманит всех окрестных головорезов.

– Таким образом, их воле придет конец.

Они искренне рассмеялись. Смех отозвался колотьем в едва подзажившей спине советника (ой, проклятая рана!).

– Благодарю тебя, Людвиг, ты вернул мне императорский перстень.

– Моя заслуга не велика – кольцо, можно сказать, свалилось на меня с неба, его выкинул из Портала сам Хронист Адальберт.

Тень гнева набежала на белый лоб императора.

– Я не могу хладнокровно слышать имя мерзавца, подлеца и мошенника.

– Он ужасно раскаивается, государь. Конечно, сохраняя при этом заносчивый вид, но теме не менее…

– От его сожалений мало проку.

– Куда мы держим путь?

– В румийскую факторию – нам нужен этот негодяй Антисфен. Его показания следует сличить с признаниями Адальберта. Ты веришь в эти причудливые басни о «лишнем элементе»?

– В разумной мере… То есть наполовину верю.

– Не буду больше утомлять тебя разговором – молчи и береги дыхание, держись в седле, я попробую быстрее гнать лошадей.

Ветер засвистел в ушах советника и приземистый, мрачный Новый Тинок скрылся за горизонтом. Мокрый снег, смешанный с грязью, во все стороны разлетался из-под копыт, дорога шла под уклон. Через некоторое время перелески сменились холмами, дорога сузилась, превратившись в тропу, которую со всех сторон обступили беспорядочно разбросанные камни.

– Отменно удобное место для разбоя.

Верхушки холмов медленно придвинулись и, в конце концов, заслонили горизонт, эхо глухо металось в теснине, лошади фыркали и озирались, словно чувствуя скрытую от людей угрозу. В довершении неприятностей пошел густой липкий снегопад – его холодная стена отрезала все звуки.

– Здесь нечисто.

Снег облепил волосы Фирхофа, холод окончательно прогнал легкий морок, все еще застилавший разум советника.

– Эта влажная метель превосходно прячет любые следы. Я не вижу ничего угрожающего и, тем не менее, душа кричит, как будто ее уже коснулись опасность и смерть. Мой прежний волшебный дар позволил бы понять тонкую природу угрозы, но сейчас остается полагаться только на меч. Простите, государь, я пока что плохой боец, поэтому вернемся и поищем другую дорогу.

Гаген остановил усталую лошадь, всматриваясь в белую круговерть, и в досаде покусывая губу. За дни странствий полное лицо императора осунулось.

– Так мы потеряем полдня. Ты болен, Людвиг, но я-то вполне здоров. Ведьма хорошо вооружила нас – я не беспомощен. Кони устали, твой жеребец потерял подкову и хромает. Если в холмах засела еще одна шайка, бегство нам не поможет, а если это дьявол или один человек – я его не боюсь. Ты долго сражался за меня, теперь моя очередь.

«Да помогут мне Небеса», – подумал отчаявшийся фон Фирхоф. «Наш Святоша, потеряв трон, кажется, становится героем. Я видел его на турнирах без счету раз, но никогда – в бою. Гизельгер, дед нашего повелителя – тот был вояка хоть куда. Но если мой друг возьмется сражаться, боюсь, мы с ним еще до вечера окажемся в раю».

Гаген обнажил клинок, отпустил повод лошади советника, и выехал вперед, стараясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь густую метель. Вскоре белая колышущаяся завеса скрыла императора. День еще не сменился сумерками, но метель приглушила и без того тусклый солнечный свет.

В этот смутный, неопределенный час Людвигу почудилось, что к нему вернулась толика прежнего дара. Он сквозь снег видел старый, усталый камень холмов, глину, пронизанную норами; угольками мерцали яркие точки разума грызунов. Он ощущал, как медленно просыпается сила земли в сонном кустарнике. Советник мысленно потянулся к небу, пытаясь коснуться высшей магии – астрального эфира, и отпрянул в разочаровании. Эфир, жестко наказывая, хлестнул его, ожег пустотой – кроме боли, бывший волшебник не почувствовал ничего.

– Государь!

Метель звенела песней без слов. Людвиг поднял повод и тронул коня, холод быстро унял головокружение. Тропинка превратилась в сплошной поток мокрого, наполовину растаявшего снега. Умный конь осторожно ставил копыта. Через несколько шагов лошадь встала и пораженный неожиданным зрелищем, советник спрыгнул с седла. На узкой площадке, зажатой между крутыми склонами, виднелись плоские холмики полузаметенных тел. Здесь же чернел круг остывшего костра. Людвиг опустился на колени и смахнул снег с белого, застывшего лица убитого – тот уже окоченел, фасон рубашки, угловатый орнамент, пущенный по краю плаща, и черные жесткие кудри выдавали в нем румийца.

– Нет, только не это!

Мокрый снег и холод исказили лицо покойного, но через минуту Людвиг немного успокоился – убитым оказался вовсе не кир Антисфен. По-видимому, румийского торговца подстрелили из засады и добили ножом – оперенье стрелы торчало из-под левой ключицы, на рубашке засохли бурые пятна. Фирхоф заставил себя склониться над соседним холмиком, им оказалось припорошенное снегом тело молодой женщины, сорванное и втоптанное в снег головное покрывало валялось рядом. Застывшие зрачки смотрели в пустое небо. Людвиг поправил юбку румийки, поднял покрывало и прикрыл им смуглое удлиненное лицо и голые, исцарапанные плечи.

– Есть здесь еще кто-нибудь?

Сквозь шум ветра пробился едва слышный писк. Из-под сугроба торчал край теплого плаща и советник поспешно расшвырял влажный снег. Под снегом оказалась смертельно испуганная девочка лет семи – ее утонченное, красивое личико посинело от холода и страха. Фирхоф поднял ребенка – дочь убитых не сопротивлялась, по-видимому оцепенев от потрясения. Она мелко тряслась и молчала, не отзываясь ни на церенские, ни на румийские слова утешения.

«Что я наделал!» – с запоздалым раскаянием подумал фон Фирхоф. «На моей совести теперь и эта резня. Я спас Хрониста – как врач и как человек, спас сначала от руки Магдалены, потом от гнева императора, потому что Россенхель понравился мне. Он выжил и безо всякого зла следовал своей природе, его бездумное вмешательство вызвало череду событий и в конце концов убило беззащитных».

– Вольф-Адальберт!

Портал открылся мгновенно – возле самого крутого склона, прямо в стене метели. У окна стоял встревоженный, почти потерявший самообладание Россенхель.

– Фирхоф, я не виноват! Клянусь святыми и собственной душой, я этого не хотел!

Советник поискал на поясе меч, Хронист заметил этот красноречивый жест.

– Разите меня, если хотите – все равно убить не сумеете. Вы уже пытались, Людвиг, – виновато сказал он. – Давайте попробуем обойтись миром, я ведь не собираюсь скрыться и бросить вас наедине с этой проблемой.

– Вы десятки тысяч смертей называете проблемой!?

– Найдите Антисфена. Отыщите лишний элемент. А сейчас…

Россенхель чутко прислушался, ловя недоступные бывшему магу колебания эфира:

– Скорее, Фирхоф, торопитесь, ваш император в опасности. Оставьте пока ребенка здесь. Живее! Я больше не могу вмешиваться в события…

Советник с трудом влез в седло:

– Хорош из меня теперь боец! Ведьма Магдалена отменно лечит настоем из лягушек и моли – чувствую себя разбитым, словно старик.

Людвиг тронул шпорами жеребца, углубляясь в метель, где-то впереди звенела сталь, он проехал еще пару десятков шагов, теснина несколько раздвинулась, позволяя фон Фирхофу обнаружить удивительное зрелище.

На истоптанном мокром пятачке, среди каши подтаявшего снега и грязи, собственной рукой бился наследственный император Церена. Двое противников, неразличимые словно близнецы, обступили его справа и слева – обильный снегопад скрадывал различия. Похожими этих людей делало еще и выражение алчного, грубого интереса на обветренных лицах.

– Уэстеры?

Гаген сражался пешим – лошадь только мешала ему на узкой скользкой тропе. Один из врагов императора попятился, пытаясь зажать рану у основания шеи, зато второй всерьез теснил церенского правителя. Рубака как раз устроился к фон Фирхофу спиной. Уэстокский кожаный с бляхами доспех наглухо закрывал его спину, и плечи. Гаген, почти лишенный защиты, бился с блеском отчаяния, но при этом заметно проигрывал врагу в уверенности.

Людвиг вздохнул, нагнулся с седла, зачерпнул полную пригоршню грязного снега, вылепил плотный шар и, прицелившись, метнул его точно в шею уэстера. Тот, ошеломленный внезапным толчком, наполовину обернулся, невольно подставляя незащищенный подбородок и горло под меч императора.

– …!

– Людвиг! Людвиг! Это было нечестно.

– Мы не на турнире, государь. Он еще дышит?

– Уже нет.

– А второй экземпляр, этот великий воин с оцарапанной шеей?

– Этот – еще да, и даже пытается браниться на своем отвратительном наречии.

– Я некогда читал ученый труд, в котором автор, кстати, очень достойный и ученый человек, убедительно доказал, что язык уэстеров – только испорченный диалект церенского.

– Ну так спроси у нашего пленника все, что мы хотим узнать – если он желает остаться в живых, то просто обязан понимать правильный диалект.

Людвиг спешился. Император легко выбил меч у ослабевшего врага и прислонил раненого спиной к крутому склону.

– Он весь в крови. Я испачкал руки. Фирхоф, возьми в седельной сумке платок, мне надо вытереть пальцы. И еще второй – перевязать этого человека.

Тонкое полотно, пущенное на повязку, нехотя впитывало темную кровь. У уэстера оказались ярко-голубые глаза, бледное лицо, короткие, светлые, слегка вьющиеся волосы.

– Я думал, эти чужие воины близнецы, а теперь смотрю – они совсем друг на друга не похожи.

Людвиг медленно заговорил по-церенски, давая пленнику возможность понять вопросы; тот молчал, равнодушно рассматривая сломанный, распластанный, растоптанный куст позади советника. Фирхоф перешел на неплохой уэстокский, потом на латынь – и все с равным неуспехом.

– Мне кажется, этот пропащий негодяй не понимает не только своего языка, но и собственного положения, – покачал головой Справедливый.

– Или не ценит жизнь. И все-таки… Государь, я барон Империи, но давно уже не чиновник Трибунала, и, конечно, не исполнитель пыток.

– Ну что ты, Людвиг! Я никогда не поручу такое неподобающее дело министру и другу. Зачем? В двадцати шагах отсюда, на тропе, лежат тела двух зарезанных людей из румийской общины. Мы подберем их, в конце концов, нехорошо оставлять несчастных мучеников без церковного погребения. Отвезем тела невинных в торговую факторию, туда же доставим нашего молчаливого гостя – пусть разбираются сами. Румийцы – суровый, но справедливый народ и в таких случаях чрезвычайно изобретательны. А пока, чтобы не встретиться с друзьями нашего молчальника, вернемся и обойдем холмы стороной. Еще один вьюжный день на исходе и он не делает погоды в большой политике…

Прислушиваясь к этому разговору, пленник утратил изрядную долю хладнокровия и полностью – молчаливость. Его церенский оказался вполне приличен – с едва заметным протяжным акцентом.

– Я ее не трогал! Терпеть не могу грязных простолюдинок. Что касается мужчин – в бою, представьте, иногда убивают.

– Вы слышите, мой император? Наш гость острит. Можно сказать, он владеет словом – румийцы высоко оценят такой подарок, они любят умные беседы интересных людей.

Уэстер дернулся, словно пытаясь сбежать, но без сил рухнул обратно на мокрую землю.

– Кто вы такие, чтобы издеваться надо мной? Будьте вы прокляты! Один бродяга сколько угодно может называть другого императором, от этого они не перестанут быть оборванцами и бандитами.

– Фу, как грубо.

– Ладно, чего вы от меня хотите?

– Как тебя зовут?

– А какое это имеет значение? Вы прикончите меня не позднее, чем через срок, нужный для сгорания самой маленькой свечки.

– Где засели остальные?

– Южнее, на выезде из холмов.

– Сколько их?

– Сотни три.

Фирхоф выпрямился и горстью мокрого снега очистил испачканные в липкой чужой крови пальцы.

– Я был прав, государь. Возвращаемся, покуда не стемнело.

Советник молча показал на уэстера взглядом. Гаген, не отвечая, опустил веки. Фирхоф кивнул.

– Я сделаю это. У меня есть мизерекордия.

Пленник беспокойно завозился:

– Беру свои грубые слова обратно. Вообще-то, если выкуп хоть немного меняет дело, то я, конечно, могу сколько-то заплатить.

– Ты достаточно знатен и состоятелен, чтобы представлять ценность даже для казны Короны Церена? – ехидно спросил фон Фирхоф.

– Даже императорской казне не следует пренебрегать скромными доходами.

– Наглец! – отозвался Справедливый. – Как твое имя?

– Кевин Этторе. Вы ведь узнали все, что хотели, а теперь отпустите меня.

– Его нельзя отпускать, мой император, – шепнул фон Фирхоф. – Он наверняка поднимет тревогу. Хотите взять уэстера с собой? Рана у него неглубокая и, конечно, не смертельная, правда, он будет плохо держатся и на ногах, и в седле, и, боюсь, окажется для нас обузой.

– Решим попозже. Свяжи ему локти как следует.

– Чем связывать? Разве что его собственным поясом.

Они вернулись назад на двадцать шагов, мокрый снег почти полностью засыпал тела убитых. Маленькая румийка, укрытая плащом, ждала там, где ее оставил фон Фирхоф, синие миндалевидные глаза блестели от слез, девочка немного успокоилась и почти не дрожала, Людвиг взял на руки легкое, как у птенца, тельце.

– Придется еще раз сделать кое-что необходимое, но отвратительное. Кевин Этторе, поверни сюда свое лицо. Девочка, смотри как следует – это был он?

– Да что она понимает, мессиры! – взорвался Этторе. – Она перепуганный неразумный младенец. Ребенок трясется как заяц и укажет на первого встречного!

– Молчи, уэстер, молчи, иначе я не стану устраивать даже такого разбирательства – для меня ты уже виновен достаточно, чтобы стать покойником. Так это он, дитя?

– Нет.

Пленник вздохнул с облегчением:

– Я не при чем – вы сами видите, так какого беса меня едва не зарезали?

Справедливый император подошел поближе, ведя лошадь.

– Ты возьмешь его к себе, Фирхоф, посадишь позади седла. Я повезу младенца. Тела прикроет снег. Уезжаем прочь – и побыстрее. Если чужеземец, вздумает поднять крик или сопротивляться – убей его, не задумываясь, это только облегчит нам дорогу.

Лошади тронулись, осторожно минуя камни. Вскоре холмы остались позади, всадники повернули к востоку, объезжая стороной неровную местность. Снегопад прекратился, голый лес хмуро сомкнулся по сторонам дороги. Через некоторое время Фирхоф и император повернули коней и углубились в неприветливую чащу. Деревья стали реже, кое-где на мокрых ветвях чернели растрепанные непогодой комки прошлогодних птичьих гнезд.

– Здесь удобная тропа в обход. Фактория хорошо укреплена, возможно, она уцелела.

Лес обступил всадников, ветви качались на ветру, осыпая людские головы и лошадиные гривы мелкими каплями воды. Там, где стаял снег, чернели проплешины старого мха и сухой травы, усеянные рыжей хвоей, гнилыми листьями и прошлогодними шишками. Связанный и обессилевший Этторе нетвердо держался на конской спине, он то и дело заваливался наперед, поневоле задевая едва зажившую спину Людвига.

– Не вертись, сиди спокойно, ты мне надоел, – проворчал раздосадованный советник.

– Тогда лучше отпусти меня на все четыре стороны – этим способом ты сразу избавишься от обузы.

– Хотя твоя наглость в своем роде совершенна, но не переусердствуй, испытывая мое терпение.

Кевин, которому отчаянно мешали связанные локти, по-птичьи ссутулившись, пожал плечами.

– Раз жить мне осталось только до фактории, то какая разница? Давай, убей меня прямо сейчас, иначе это сделают румийцы. Или отпусти. Я все равно тебе не нужен.

– Ничего, даже безденежному уэстеровскому сержанту можно найти полезное применение.

При этих словах Кевина Этторе передернуло.

– Хочешь пойти по следам Фомы из Марля?

Людвиг покопался в памяти – марльский барон любил выбивать крупный выкуп из узников любых сословий, далеко превышая и их платежеспособность, и меру жестокости, которая считалась допустимой. Сильно приукрашенные молвой, пыточные истории леденили умы.

– Возможно.

Этторе едва справлялся с дрожью, он потерял полтора десятка унций крови, замерз, не понимал, почему его не убили на месте, и находился на грани паники, считая, что попал в руки сумасшедших. Фирхоф уже почти жалел запутавшегося в мрачных предположениях пленника, но ему было выгодно держать уэстера в страхе и неуверенности.

«Он тоже не может вспомнить лицо церенского императора», – с грустью подумал советник. «Хотя чему удивляться? Этот Этторе наверняка никогда не видел ни Гагена, ни даже императорского портрета. Ему попросту нечего вспоминать, уэстер не был ни в Толоссе, ни, в лучшие времена, при дворе в Лангерташ, жил себе на полуострове, в безвестности, и даже никогда не встречался с Россенхелем. Это своего рода чистый лист – идеальный образец человека, никак не причастного к гримуарам Адальберта».

Лес наконец расступился, поле, покрытое кое-где островками нерастаявшего снега, тянулось до самого горизонта. Торчали косые, черные, лохматые метелки прошлогодней травы. Местность постепенно повышалась, там, где крутой косогор подпирал небо, возле широкой дороги вознеслись почти новые стены средней руки городка.

– Как называется эта местность, Людвиг?

– Нусбаум. Смотрите, государь, все, что было выстроено вне кольца стены, сгорело, но укрепления уцелели. В этом городишке была маленькая румийская фактория, о ней как-то мимоходом упоминал Антисфен. Если повезет, здесь мы сможем отыскать пропавшего кира, возможно, война загнала его за стены. Я надеюсь, румиец знает хоть что-то, что способно пролить свет на историю с ошибкой в гримуарах.

– А если городишко занят противником?

– Возможно… Хотя, нет. Вы слышите замечательно разухабистое пение?

– Нет. По сравнению с тобою я туг на ухо.

– Кто-то горланит сатирическую песенку про вашего врага-кузена, принца Хьюга. Несомненно, это честный верноподданный, добрый патриот нашей Империи, а город – свободен.

– Тогда – вперед! Прольем свет на загадку, хотя бы нам пришлось сразиться в ученом диспуте не с одним, а с десятком хитрых румийцев!

Связанный собственным поясом Этторе немедленно попытался спрыгнуть с лошадиной спины в грязь, правда, ноги его не держали.

– Ну нет, я туда не пойду! Согласен заплатить за себя в меру разумной цены, но после стычки в холмах мне нечего делать в одной компании с румийскими полуеретиками.

Людвиг спешился, без церемоний поднял поскользнувшегося беглеца за воротник куртки и наградил его пинком.

– С чего ты вообразил, будто у тебя есть выбор?

– Румийцы убьют меня, едва завидев этого несчастного младенца.

– Скажи спасибо собственным покойным товарищам – они щедро наследили кровью в холмах.

– Если это твоя личная месть, то какого беса ты меня обнадеживал еще пожить? Мог бы закончить дело побыстрее. Давай, возьми свою мизерекордию и поставь точку…

– Ладно. Возможно, я проявлю милосердие и промолчу в Нусбауме, при каких ты попался обстоятельствах. А ты сделаешься смирным, как белый ягненок, не обронишь лишнего полуслова, и выполнишь все – все, что прикажут, даже если бы я велел тебе не дышать.

– Самый крепкий посох святого Иоанна на ваши шеи! Откуда я могу знать, чего вы от меня захотите?! Быть может, чего-то такого непристойного, что мне совсем не по плечу… Или, спаси Господь, противно чести.

Фирхоф решил не затевать спора, он сел в седло и ножнами подтолкнул Кевина Этторе в спину, принуждая того идти вровень с шагом лошади.

– Хватит утруждать коня. Ты отдохнул и дальше пойдешь пешком.

Сумрачные стены Нусбаума приблизились, на обочине чернел безобразный и печальный остов сгоревшего (в который раз!) трактира матушки Петры. Ворота внутреннего города оказались наглухо заперты. Привратник вовсю насвистывал озорную песню.

– Эй, стража, отворите!

– Кого несет?

– Доверенные люди Канцелярии Короны. С грамотой к бургомистру.

– Вы седьмые «посланцы Канцелярии» с утра. Так бы и сказали сразу, что, мол, голодранцы, плуты, бродяги и мошенники. Ваши лошади так долго постились, что скоро свалятся, вы сами голодны как соборные крысы, а ваш зашарпанный пленник еще голоднее. Проваливайте подобру-поздорову, покуда я не разрядил арбалет.

– Полегче, сторож. Ты невежлив с рыцарями.

– Такие, как вы, продристали войну.

Ошеломленный Людвиг прикинул возможные размеры бессильного императорского гнева, однако, закаленный странствиями последних недель, Гаген Справедливый быстро нашелся с ответом:

– Не заносись, солдат! В общей бочке нечистот имеется и твой добрый галлон – храбрые защитники трона и Империи не отсиживаются за стенами.

Необидчивый страж разразился грубым простуженным хохотом.

– Теперь я точно не открою ворот. Поворачивайте своих вшивых кляч к Терпихиной развилке, на Фробург, к Поэтеру – катитесь куда захотите. Надеюсь, вы поскорее сыщете себе теплое местечко в аду.

– Эй, мечник, а как насчет заработка в несколько марок? – вмешался фон Фирхоф.

– У вас имеются деньжата? Случаем, не поддельные?

– Денег нет. Но с нами спасенное невинное дитя – дочка и племянница румийских банкиров. Думаю, доля в награде компенсирует и твои труды по отпиранию ворот, и наше маленькое недоразумение в споре о… бочке. Скажем так, приличная сумма, пять медных марок…

Сторож внимательнее присмотрелся к укрытой под плащом Гагена маленькой фигурке.

– Занятно. Покажите ее лицо.

Император откинул полу, девочка медленно подняла ресницы, открыла миндалевидные, синие с легкой поволокой глаза. Светло-русые тугие кудри падали на узкие плечи и худую спинку пышным потоком.

– Да, девчонка очень похожа на румийку. Проходите. Сразу видно честных и благородных людей. Надеюсь, мессиры рыцари не нарушат обещания, попытавшись обсчитать бедного мечника.

Император и Фирхоф проехали под массивной аркой ворот. Кевин Этторе нехотя плелся у стремени советника.

– Не гоните быстро, а не то я отстану и пойду искать счастья куда глаза глядят…

– Мне наскучили твои попытки шутить.

– Хочешь, чтобы я проливал от страха слезы? Ты не дождешься этого удовольствия.

Они углубились в путаницу улиц.

– Сознайся, Людвиг, – обратился к фон Фирхофу император. – Как ты догадался, что девочка – племянница румийского банкира?

– Я понятия не имею, кто ее дядя. Государь, считайте, что это было внезапное озарение!

* * *

Из «Дневников кира Антисфена»

«Позавчера вернулась маленькая Теофано. Фирхоф, которого я уже не ожидал увидеть никогда, усталый и печальный, приехал в Нусбаум в компании неизвестного мне вельможи и привез ее. Девочка – почти что моя сестра, наши матери имели общую мать, целительницу Фенарету. Ребенок был голоден, простужен и на грани безумия от страха. Фирхоф к тому же привез с собою легко раненого уэстера, мне нетрудно было догадаться, что произошло. Имперский советник откровенно дал мне понять, что не допустит мести, а я – я был на грани отчаяния и едва не полез на него с ножом. Потом гнев мой остыл – Фирхоф казался мне сумрачным, было в нем что-то надломленное и страшное, чего я раньше не замечал. Мы вместе вспомнили все события толоссианского мятежа – он дважды и трижды переспрашивал меня, перебирая каждый эпизод, но, кажется, не получил ответа на невысказанный вопрос и остался разочарован.

Позже, близ полуночи, в одиночестве, за чашей вина я снова думал о нем. Моя интуиция сильна от рождения, ученые занятия только обострили ее. За советником стояли решимость и подавленный страх. За его спутником – упрямство и неясные амбиции. За уэстером – страх, надлом и обреченность. Утром Фирхоф попросил меня показать ему дом местной достопримечательности – мага Нострацельса. Я выполнил его желание и долго смотрел этой троице вслед. Они уходили. У меня больше не осталось сил на ненависть».

* * *

Знаменитый магус, врач и прорицатель принял советника в уютном кабинете, с окнами на юг.

– Я готов выслушать вас – время есть, дни становятся длиннее.

– Так вы, мессир маг, не погибли при штурме Толоссы? Простите нас за нескромный вопрос – как это удалось? Вы исчезли под копытами конницы, ваше тело не нашли, вас считали погибшим – а теперь мы получаем такой неожиданный и очень приятный сюрприз!

Нострацельс нахохлился в кресле, устроил поудобнее подагрические конечности, уставился на любезного Людвига и насупил густые брови – в них причудливо перемежались черные как смоль и седые волоски, придавая суровому мага сходство с пестро оперенной птицей. Лысую макушку чародея прикрывала сомнительный формы остроконечная тиара, она напоминала ироничному фон Фирхофу шутовской колпак, но сам Нострацельс наверняка считал иначе.

– Мессир Нострацельс, Вы владеете магией перемещения?

– Глупости, конечно, нет. Ею никто не владеет, это басни и предрассудки, насаждаемые жуликами и невеждами. Я проделал опыт в русле естественного – обманул зрение солдат, позволив видеть мою смерть, именно то, чего только может пожелать нищий разумом воин, невзлюбивший науку еще у груди кормилицы.

– Ваши усовершенствованные метательные устройства оказались просто великолепны. Следовало бы обратиться к государю за наградой…

Магус польщенно улыбнулся, но похвала советника не пробила бреши в хладнокровном высокомерии колдуна.

– Я не нуждаюсь в средствах, старику так мало надо. Удавшийся опыт – вот моя настоящая радость. Когда под грохот медных труб клубился дым и рушились стены Толоссы, когда горела кирпичная кладка и сам камень скал рассыпался в порошок – вот тогда я был счастливым человеком. Познание сверкает ярче золота. Не стану даже сравнивать его с удовольствиями, получаемыми от существ низшей природы, от женщин – это осквернило бы науку.

– Вы следили за тем, как горел мятежный город?

– Конечно – я не позволил себе пропустить такое зрелище. Но пришлось скрыться, притворившись мертвым – это было простое благоразумие.

Колдун задумчиво покачал головой, опустил тяжелые веки, перебирая воспоминания, сухие, тонкие губы скривились:

– Вы думаете, я не знаю, что приехавший с вам вельможа – сам низложенный император Церена? В его Империи практикующий ученый не мог чувствовать себя в безопасности, в свое время я не пришел за наградой, не нужна она мне и теперь – от того, кто скатился в прах. Оставьте меня, Фирхоф, я не стану слушать ваших сомнительных предложений.

– Не зарекайтесь, мессир чародей.

– Не заноситесь, молодой человек!

Кевин Этторе, освобожденный от веревки, небрежно расположился на резном табурете в углу.

– Как я посмотрю, церенцы охотно сношаются с дьяволом.

Магус холодно проигнорировал оскорбление чужеземца, его зрачки не отрывались от Фирхофа, Людвиг с интересом заметил, что крупные удлиненные уши Нострацельса слегка шевелятся.

– Ваша вера в науку велика, а моя истощилась, мессир маг, – с нарочито сумрачным видом добавил друг императора.

Нострацельс махнул рукой.

– Вы, молодой человек, так и не продвинулись дальше подмастерья, хотя воображали себя посвященным. В конце концов, вы растеряли те крохи таланта, которые имели, служа не науке, а мирскому властителю, неблагодарному, каким ему и положено быть.

Людвиг и не подумал спорить.

– Согласен, я значил мало, а теперь и вовсе никуда не гожусь. Речь не обо мне. Вы слышали когда-нибудь о гримуарах Адальберта?

Советник ждал ответа со жгучим интересом. Очевидно, магия Хрониста не вполне действовала на Нострацельса, тот не забыл ни лица императора, ни ключевых событий, приведших к катастрофе – изобретатель медных труб отлично помнил бой под стенами Толоссы. Но осознавал ли маг, что вмешательство Россенхеля почти необратимо изменило окружающий мир? Сухой, резкий профиль волхва выдавал его напряжение, в поведении Нострацельса Людвигу почудился оттенок неуверенности. Широкая ладонь старика на набалдашнике трости мелко, едва заметно дрожала. Людвиг вежливо вздохнул и осторожно добавил:

– Простите, почтенный, если мой вопрос вас задел.

Старый магус внезапно встал, опираясь на трость. Тонко задребезжали реторты на столе. Пегие брови под углом сошлись возле вертикальной морщины, прорезавшей высокий костистый лоб.

– Да!

– «Да» – то есть вы меня прощаете? – с самым невинным видом поинтересовался советник.

– Пусть накажут вас Бог, духи и натура! «Да» – это значит, что и вправду задели меня, вы, бывший министр ныне несуществующей Империи! Я знаю, что такое гримуары Адальберта, я вижу, что они натворили, и эта задача мне не по силам.

– Почему?

– Потому что я стар. Потому что, для этого эксперимента мне понадобится э… доброволец особого толка, а вы знаете, как редки в наше время послушные добровольцы. Потому что, распутай я весь клубок, махать клинком ради восстановления династии все равно придется другим, им и достанется незаслуженная слава. И, наконец, а какая мне-то разница? Я никогда не был в чести у императора-капеллана.

– Вот именно поэтому я и предлагаю вам эксперимент ради чистой науки! Вы не хотите ни денег, ни почестей, но, может быть, пожелаете удивительного опыта, блестящей победы над самим Хронистом, вечной признательности царствующего дома, и, наконец, потом, позже – просто покоя. До тех пор, пока уэстеры остаются в Церене, я не дал за вас и ломаной медной марки. Их законы против колдовства гораздо суровее церенских.

Нострацельс сел в кресло, покрутил в руках набалдашник трости – выточенный из мутно-зеленого минерала шар.

– Быть может, молодой человек, быть может… А доброволец?

– Доброволец найдется. Отличная кандидатура – человек никак не причастный к событиям вокруг Адальберта.

– Я признаю, что слегка ошибался в вас. Вы знаток, хотя и неудачник, фон Фирхоф. Ваш доброволец – это он?

Магус ткнул пальцем в сторону скучающего Этторе.

– Да, это он.

– Подойдите сюда, молодой человек.

Кевин встал и нехотя подошел к предсказателю.

– Эй, Людвиг, я обещал тебе слушаться, но никому не обещал слушать речи сумасшедшего старика. Пусть он отвяжется от меня – старые сморчки-ученые не по моей части.

– Не упрямься.

Этторе заглянул в холодные глаза друга императора и поспешил подчиниться. Нострацельс подагрической рукой бесцеремонно ухватил уэстера за запястье, перевернул его руку, рассмотрел четкие линии на ладони, обследовал ногти, потом осмотрел суставы запястий, нащупал и сосчитал пульс, жадно всмотрелся в бледное лицо северянина.

– Неплохой случай. Да, он чист и непричастен к «гримуарным» делам в Толоссе ни прямо, ни косвенно, ни посредством длинной цепочки событий.

– Годится?

– Вполне. К тому же, будучи врагом, он по определению является существом, наносящим вред, следовательно, носителем зла, и его целостность можно не принимать во внимание. Спасибо за предусмотрительность, советник, это великолепный, просто великолепный, во всех отношениях идеально подходящий мне образец…

Кевин Этторе, кажется, испугался, но его подводило несовершенное знание церенского языка – он плохо понимал длинные, витиевато выстроенные, окрашенные двусмыслицей фразы магуса.

– Эй, это кто тут носитель зла? Я мальчишкой видел, как рубаки Гизельгера Церенского кое-что несли в Уэсток на наконечниках своих копий. Соплякам, вроде меня, тогда пришлось или подохнуть или удирать, поэтому я не рассмотрел толком, было ли на тех наконечниках добро…

– Заберите болтливого пациента, советник, – поморщился маг Нострацельс, – меня не интересуют старые истории, к тому же мне противен его акцент.

– Когда начнем?

– Да хоть прямо сейчас. Спускайтесь в подвал, там найдутся все положенные ингредиенты. И еще – я требую, чтобы при акте опыта присутствовал наследственный правитель Церена. Тогда меня не посмеют обвинить в ереси и колдовстве… Это мое окончательное условие – не трудитесь спорить.

– Споров не будет. Условие разумное, мессир маг.

В лабораторию Нострацельса вела крутая, аккуратно сложенная лестница. Старик стучал тростью и охал, преодолевая высокие ступени. Император шел последним, он же собственной рукой запер дверь на прочный засов. Толстый слой земли над головами отгораживал от погреба все звуки.

– Здесь глухо и тихо, как в могиле.

– Не умничайте, мессиры дилетанты. Давайте сюда уэстера.

Кевина Этторе вытолкнули вперед. С него заранее сняли толстой кожи куртку, оставив только рубашку. Пленник бегло оглядел глухие стены, темную комнату, тяжелый светильник, медную чашу, нож с костяной рукоятью, сухую фигуру предсказателя, серые в неверном свете свечей, неумолимые лица врагов.

– О, Господи! Нет!

Этторе попятился, его ухватили за плечи.

– Фирхоф, мы так не договаривались!

Нострацельс встал, тяжело опираясь на резную трость, и брезгливо покосился на уэстера.

– Привяжите его к креслу, побыстрее и покрепче – так, чтобы шея приходилась над чашей.

– Не надо! Пустите меня! Я делал все, что вы хотели, и сделаю еще больше – все, я могу заплатить…

– Нет надобности пререкаться с пациентом. Торопитесь, мессиры, иначе звезды снова продвинутся по куполу неба, и мы потеряем бесценное время.

Кевин Этторе обреченно уставился на блестящую сталь лезвия, на висках уэстера выступили прозрачные капли пота, светлые глаза потемнели.

– Будьте вы прокляты. Ну почему я должен умереть так?

Двери подвала оставались плотно заперты, стены непроницаемы – что до этого? Фирхоф ощутил пронзительное, леденящее дуновение ветра, ему почудилось, словно где-то совсем рядом вновь свистит буря, неистово мчится Снежная Стая, бешено вьется длинная грива вороного скакуна и бессмертный призрак великого грешника Бруно д’Ороско гордо скачет в высоком рыцарском седле.

Усталость навалилась на плечи советника.

«Почему люди порой так покорно подчиняются самым несправедливым поворотам судьбы? Например, этот несчастный уэстер – человек не трусил в бою, но не может сопротивляться собственному мистическому страху перед полушарлатаном Нострацельсом».

Фирхоф осторожно подтолкнул Кевина к креслу. Император отвернулся.

– Прости, Людвиг, прости – я не могу присутствовать, это слишком отвратительно. Сделай то, что нужно, ради нашей дружбы, а я вместо тебя отвечу перед Богом. Потом. А сейчас мне необходимо удалиться.

– Вы так легко и бездумно разбрасываетесь моей душой, государь!

– Ради Империи, Людвиг, ради Империи…

Гаген вышел, не оборачиваясь, коротко и хлестко взлетели полы серого плаща.

«А ведь теперь никто не посмел бы искренне назвать его Святошей», – потрясенно подумал фон Фирхоф. «Мой расчетливый друг изменился почти до неузнаваемости. А кем сделался я сам? Действенность кровавого опыта не подлежит сомнению, но это только из-за гримуаров Адальберта. Согласившись зарезать человека, в душе я продолжаю считать магуса Нострацельса утонченным и высокомерным мошенником. Какой позор! Я, бывший секретарь Трибунала, принимаю участие в нечестивом колдовстве, в которое, к тому же, в своем качестве ученого, не верю».

Старый магус открыл потрепанную книгу, узловатым пальцем отыскал нужную страницу и прищурился, рассматривая мучительно изломанную вязь непонятных Фирхофу символов.

– Ассистент, привяжите пациента как следует. Мне не нужны осложнения, акты на грани искусства и науки требуют не только таланта и знаний, но и обычной лабораторной аккуратности.

– Сколько крови потребуется?

– Эта чаша – полная, до краев, в ней ровно три четверти пинты.

– Тогда незачем рассекать ему горло. Хватит надреза на локтевой вене.

– Молодой человек, в науке существуют нерушимые традиции…

– Так написано в гримуаре?

– Да… То есть – нет, конечно, прямых указаний не существует. Но я в хорошем смысле консерватор.

– Помните, мессир магус, что самая громкая слава всегда достается реформаторам.

Фирхоф усадил Этторе в кресло, наклонился к уху пленника и прошептал по-уэстокски:

– Не бойся, Кевин. Тебе когда-нибудь отворял кровь лекарь? Считай, что сейчас происходит то же самое. Не знаю, сколько этой жидкости ты, головорез несчастный, пустил честным солдатам Церена, но я собираюсь позаимствовать у тебя всего-то пинту на нужды восстановления Империи.

– Ты самый настоящий сумасшедший.

– Возможно, и сумасшедший. Иначе не стал бы ломать традиции и спорить с мудрым и трезвомыслящим Нострацельсом – попросту перерезал бы твою глотку, чужеземец.

Фирхоф освободил руку Этторе, вспорол ножом рукав рубашки и обнажил выпуклую синюю нить вены.

– Молчи и не дергайся.

– Ммм… Легко сказать. Меня еще никогда не резали на убой вместо барана. Этот безумный старик в дурацком колпаке, он что – собирается выпить мою кровь?

– Конечно, нет. Не будь трусом – никто не захочет питаться этакой дрянью.

Фирхоф ловким движением надсек вену, первые капли, тяжелые, темно-вишневые, упали и разбились о дно чаши. Нострацельс не отрывался от книги, сухие, растрескавшиеся губы магуса непрерывно шевелились, выплевывая, словно шипы, угловатые слова заклятия. Кевин Этторе впал в прострацию, обмяк в кресле, запрокинул голову, рассматривая низкий, растрескавшийся потолок. Вырываться, однако, не пытался, и советник вздохнул с облегчением. Зрачки уэстера сильно расширились, лицо, бледное, как у многих светловолосых северян, совсем побелело. Фирхоф поморщился.

– Только не делай вид, будто тебе больно – это не пытка.

– Конечно! Зато после такой ворожбы едва ли все в порядке останется с моей душой. Придется до самой смерти платить монахам и молиться…

Густая вишневая струя лениво потекла в чашу. Возможно, вместе с нею жилы уэстера покидала таинственная тонкая субстанция – средоточие жизни. «Древние были правы, когда верили, что душа живет в крови». На миг Фирхофу почудилось, будто Этторе умирает.

– Долго еще продлится опыт, мессир колдун?

– Чаша полна, – бесстрастно обронил Нострацельс.

Щеки и виски старика запали, глаза обвела коричневая тень. Дочитав длинную формулу, магус теперь возился, смешивая ингредиенты. В движениях длинных, худых пальцев волшебника было нечто паучье. Фирхоф больше не слышал и не видел астрального эфира, он отвернулся, не испытывая ничего, кроме отвращения. Уэстер не двигался, не приходил в себя, и, кажется, даже перестал дышать. Советник перехватил руку Кевина за запястье, плотно перевязал ее, согнул в локте и при помощи ленты, перекинутой через шею, укрепил на груди, а потом сильно хлестнул пленника по щеке.

– Очнись! От пустяковых ран не умирают.

Этторе распахнул светлые глаза, в них медленно таяла муть беспамятства.

– Все уже кончилось?

– Для тебя – да, кончилось, приди в себя.

– Меня клонит в сон, и я хочу пить.

– На ногах удержишься? Ладно, я тебя напою, будешь спать, получишь все, чего пожелаешь, только поскорее пошли отсюда.

Людвиг без промедления поднял уэстера на ноги и вытолкал за дверь, оставив Нострацельса творить волшебство в одиночестве. Наверху, в покоях мага было удивительно тихо, Людвиг уложил пациента, отыскал кувшин темно-рубинового вина, разбавил его водой наполовину и проследил, чтобы Этторе выпил полную кружку – всю, до дна. Уэстера колотило так, что зубы мелко стучали о глиняный край сосуда.

– Чума на вас на всех, церенские выродки – такое хуже пыток.

– Тебя, Кевин, развезло как тяжелораненого. С чего? Крови было не очень много.

– Предпочитаю получать раны в бою. Мне показалось, что этот чертов волхв заодно вытягивает мою душу.

Император молчал – он скрестил руки на груди и, стоя у приоткрытого окна, наблюдал, как золотые и нежно-розовые краски заката сменяются фиолетовыми и серыми тонами глубокого вечера. Гребень нусбаумской стены торчал на фоне неба, словно зубчатый горб засыпающего дракона.

– Теперь вы довольны, государь?

– Да, Фирхоф. Я ценю твою преданность.

– Осталось дождаться утра – и измучившая нас тайна исчезнет.

– Я дождусь. Дождусь, иди спать, мой друг. Ты мне больше не нужен…

Людвиг уснул, и все-таки сквозь сон чувствовал, как где-то неподалеку, в серой безвидной пустоте ворочается грузная тень недоброго волшебства.

Тусклый рассвет разбудил советника. Император, должно быть, провел тревожную ночь. Сейчас он полусидел за обеденным столом магуса, уронив крупную гордую голову на скрещенные руки, и очень крепко спал.

Людвиг подошел к ложу раненого, тронул уэстера за плечо и приложил палец к губам.

– Тихо! Быстро одевайся и немедленно выходи из дома.

Утро ранней весны встретило их мелко моросящим теплым дождем. Снег совершенно растаял.

– Еда в мешке, лошади на конюшне. Бери пегого и уезжай.

Этторе ошалело уставился на бывшего церенского министра.

– Почему ты меня отпускаешь?

– Трудно объяснить. С одной стороны, ты мне больше не нужен. С другой – я слишком много от тебя получил. Не пытайся разбираться в тонких материях, лучше беги, покуда я не передумал.

Уэстер не заставил себя просить, он оседлал пегого и вскочил в седло, стараясь поменьше тревожить перевязанную руку.

– Прощай, Фирхоф. Ты, конечно, такой же злодей, как и все церенцы, но зато ты самый честный человек среди злодеев.

Пегий жеребец тронулся рысью, разбрызгивая весеннюю грязь, и Людвиг иронически улыбнулся вслед. Он вернулся в готический домик колдуна, осторожно, чтобы не разбудить императора, спустился в подвал. Магус тоже спал, и представлял собою странное и величественное зрелище. По-видимому, сон сразил старика сразу после трудного опыта. Нострацельс сидел в том самом кресле, к которому он предлагал привязать Кевина. Колпак свалился на колени, оголив блестящий череп без единого волоса. Рот колдуна гневно открылся, брови сошлись к переносице, нижняя челюсть отвисла. Суровый магус старой закалки оглушительно храпел.

Медная чаша с засохшей кровью до сих пор стояла на столе, Фирхоф пригляделся повнимательнее и поразился – крови-то в ней и не оказалось; чистая вода, прозрачная влага наполняла сосуд до краев. Советник склонился над гладкой поверхностью и разглядел в ней свое собственное отражение. У Людвига-в-чаше было загорелое лицо, волосы чуть покороче, другая одежда, где-то на самом краю водяной картинки вилась-моталась беспокойная морская чайка. Фирхоф отпрянул, больно задетый догадкой. Влага пошла рябью, смазывая изображение. Советник поднял голову и поискал взглядом Портал – он оказался на месте, тут как тут, на широком волшебном подоконнике, сутуло прислонясь спиною к косяку, сидел печальный Хронист.

– Доброе утро, Вольф Россенхель. Вы удивлены разгадкой?

– По чести сказать – нет. Вы, Фирхоф, самый настоящий лишний элемент, мне следовало сразу догадаться об этом. Для инквизитора вы были слишком терпимы, вы сменили карьеру, но для министра оказались слишком порядочны, для заурядного мошенника – умны, а для несчастной жертвы церенской системы – слишком ловки и предприимчивы. Вы не делали чересчур больших подлостей и, одновременно, всегда вылазили сухим из воды. Конечно, это безобразие не могло продолжаться вечно, и вот…

– Замолчите! Для того, чтобы я оказался лишним элементом, нужен формальный акт вашего гримуарного волшебства. Его не было…

– Господи! Был! Точнее, это не волшебство с пергаментом или бумагой, а самое обыкновенное мое действие, которое я почитал порядочным, но вовсе не волшебным. Помните незабвенной памяти Клауса Бретона? Освежите воспоминания – как он вас за ваши интриги колотил прямо на улицах пылающей Толоссы? Я просто так, безо всякого колдовства, вмешался, не позволяя совершиться убийству, хотя вы, Ренгер-Фирхоф, были обречены. Именно это доброе дело, сделанное чужаком, пришельцем из-за Грани, а вовсе не наши магические изощрения, раскачало равновесие Церена.

– Вы рехнулись, Россенхель?! Почему я мешал? Чему я мешаю сейчас? Я верно служил государству.

– Слишком верно и слишком эффективно. Возможно, время процветания Империи истекло… Словом, вы, человек упорный, честный и талантливый, воспротивились естественному, хотя и трагическому порядку вещей. Конечно, я не отрицаю своей вины. Ведь спас-то вас именно я! И, как ни странно, ничуть об этом не жалею… Мало того, я чертовски доволен – приятно спасти хорошего человека. Равновесие и добро – вовсе не одно и то же. Хороший автор обязан быть пристрастным.

– Какая логика! Ну и что мне теперь делать? Ради исправления ситуации броситься на меч?

– Ни в коем случае. Я, как создатель сюжета, посоветовал бы вам скрыться – и побыстрее, побыстрее. Пока Гагена Справедливого еще не осенило, в чем тут фишка.

– В таком решении совсем уж мало чести.

– Зато благоразумия более чем достаточно. Не будьте упрямцем, Людвиг. Ваша смерть убавит странности в логике событий, но не прекратит бедствия Империи, возможно, даже кое-что прибавит. Они естественны как прилив и отлив – вспомните нашествие варваров или мятеж бретонистов…

– Я не намерен вести политические дискуссии.

– Тогда бегите, друг мой, бегите покуда император не очнулся.

Фирхоф мягкими шагами прошел мимо спящего Нострацельса, поспешно поднялся по лестнице. Незахлопнувшийся Портал светил ему вслед.

* * *

Через несколько часов, в том месте, где императорская дорога от Эберталя на Фробург делает развилку, блестели от дождя мокрые голые ветви вязов и тревожно стрекотали сороки. Беглый разбойник Шенкенбах, покинутый разбежавшимся отрядом, засел в кустах, негодуя в душе на отсутствие листвы – голые ветви плохо прикрывали засаду.

Покрытый толстым слоем грязи тракт пустовал, не обещая богатой добычи, голодный разбойник потер живот и прищурился на размазанный дымкой диск солнца, пытаясь определить время, оставшееся до полудня. Сороки устроили драку над самой его головой, осыпая шею и плечи воина пометом, мусором и мелким пером.

Еще через малое время, вдали, там, где лента дороги сливается то ли с небесами, то ли с предполуденным туманом теплой весны, показался конный силуэт. Всадник несся вовсю, поколачивая сорванным с куста прутиком пегого жеребца-полукровку и, с точки зрения Шенкенбаха, быстро увеличивался в размерах. Разбойник с неудовольствием рассмотрел потрепанную куртку намеченной жертвы, фасон одежды отчасти выдавал в верховом уэстера. Противник показался Шенкенбаху неопасным – он был худощав и светловолос, а знаменитый грабитель, сам черный как грач, привык считать блондинов трусами.

Припасенная с утра крепкая веревка, привязанная к стволу вяза, лежала сейчас в грязи, оставаясь почти незаметной. «Пора!»

Шенкенбах натянул свободный конец, перегораживая дорогу перед самый корпусом пегой лошади. Конь каким-то чудом не упал – он заржал, взвился на дыбы и едва не выбросил всадника из седла. Уэстер кое-как справился с перепуганным животным, соскочил на землю, Шенкенбах с удовольствием отметил про себя, что путник ранен в левую руку и не вооружен. Бандит приблизился, небрежно, для проформы помахивая мечом – голод давал о себе знать, но душа просила доблести.

– Чего ты хочешь от меня, Богом и людьми проклятый незнакомец?! – заорал расстроенный внезапной задержкой уэстер.

«Вождь Шенкенбах» приосанился и порылся в памяти, отыскивая подходящее к случаю красивое изречение – как назло, слова все попадались простые и неблагородные, плоские, как истертые медные монеты. Вождь припомнил вьюжные вечера у камина в разгромленной усадьбе красавицы Гернот, беседы с воровским магом, обрывки песен, которые, голодно посматривая, горланили сорванными голосами бродячие певцы и, среди вороха пестрых воспоминаний, отыскал наконец подходящие выражения. Он пренебрежительно окинул поджарого противника взглядом и, победно задрав подбородок, заявил:

– Мне позарез нужна добрая пинта твоей крови! Я собираюсь ее пустить.

– Что? Опять!?

То ли уэстер понял вождя не вполне правильно, то ли созвездия в этот день сложились как-то не так, но крепкий пинок в живот мгновенно опрокинул зазевавшегося от наглости разбойника навзничь, спиной и затылком в уже немного подсохшую, и поэтому не очень мягкую грязь. Жалобно зазвенел по камням меч. Враг поспешно поднял оброненное толстяком оружие и немилосердно приставил лезвие к заросшей черным волосом могучей шее Шенкенбаха.

– Ненавижу черных магов, все вы подлецы. Следовало бы тебя зарезать, церенский еретик, но со вчерашнего вечера я потерял вкус к кровопусканиям.

С этими словами уэстер прицепил меч разбойника к собственному поясу, сел в седло и опрометью ускакал, не забыв, однако, прихватить на память единственную котомку вождя.

Вождь Шенкенбах полежал, задумчиво рассматривая чистое, ласковое весеннее небо, пока не примолк в затылке звон, потом встал и счистил со штанов густую грязь.

– Это было единственное доподлинное чудо, которому я оказался свидетелем за всю свою жизнь!

Сороки собрались на вершине вяза, черные бусинки их глаз насмешливо уставились на неудачника. Шенкенбах поднялся, отломил надтреснутую ветвь, ощипал с нее мелкие веточки и взвесил в руках готовую крепкую дубину.

– Следующий ответит за все.

Новый путник не заставил себя долго ждать. Им оказался всадник средних лет и неопределенной, ускользающей внешности, немного похожий на богослова, взгляд его холодных светлых глаз не отрывался от дымчатого горизонта. Путешественник очень быстро, словно торопясь скрыться от погони, скакал на поджаром, забрызганном грязью рыжем жеребце и показался Шенкенбаху немного знакомым.

– Святые покровители, неужто я грабил и его?

Разбойник, наученный горьким опытом, ни на секунду не положил суковатую дубину. Он неловко пошарил левой рукой в вязкой глине, в ворохе прошлогодней листвы, отыскивая секретную веревку. Затоптанный и смятый, ее конец долго ускользал от толстых пальцев. Путник, не догадываясь об опасности, вихрем пронесся мимо. Веревка наконец натянулась, едва ли не задев прощально мелькнувшие копыта лошади и ее длинный, развевающийся хвост.

– Вот отродья проститутки! – искренне возмутился разочарованный Шенкенбах. – Такой плохой ловли не было уже десять лет.

Он проводил тяжелым взглядом силуэт несостоявшейся жертвы и устроился ждать с неистощимым терпением хищника.

Глава XXXI Последняя легенда Хрониста

Людвиг фон Фирхоф. Восточная провинция Империи.

Весной 7014 года западные земли Церенской Империи охватил пожар войны и все смешалось в событиях и умах, придя в беспорядок неимоверный. Император Гаген Святоша исчез, числился убитым, а, стало быть, по общему мнению, умер, не оставив законного наследника. Оба младших брата императора умерли от морового поветрия еще два года назад. Уэстокская принцесса Винифрид, супруга церенского императора, объявленная правительницей и не признанная собранием баронов, под охраной рыцарей-соотечественников одиноко и печально занимала трон в Лангерташ.

Дама по большей части плакала, осторожно касаясь платочком мокрых от слез веснушек и нежного пушка возле висков.

– Вашими стараниями, братец, я осталась без супруга!

Принц Хьюг, чье поведение в немалой степени подправили гримуары Адальберта, несколько ошалел от череды безумных событий – собственные победы почему-то казались ему зыбкими, неверными и не внушающими доверия. Все-таки он, как мог, постарался утешить сестру:

– С таким приданым, как корона, ты легко отыщешь нового жениха…

– Как бы мне не растерять мое приданое… вместе с головой!

В южных провинциях Империи беспорядочная толпа восставшего мужичья громила все подряд и грозила превратиться в армию. С юго-запада двигалась настоящая армия – рыцарь Бриан д’Артен вместе с воительницей Анной Поэтерской торопился спасать императора, ничуть не смущаясь его отсутствием и предполагаемой смертью.

Мода на самозванцев-Клаусов исчезла совершенно, зато появилось множество Гагенов-самозванцев, каждого из которых сопровождала малая или большая компания приверженцев – смотря по таланту и удачливости очередного вождя.

Случайные люди в разных укромных местах (часовнях, заброшенных замках и старых развалинах) видели распахнутый Портал Адальберта, некоторые даже сумели разглядеть печальный силуэт расстроенного Хрониста, однако, в силу множества хорошо укоренившихся предрассудков, одни приняли его за дьявола, а другие – за явление неупокоенной тени императора-мученика. Петрус Фламиникус, ученый заклинатель духов, опробовал на потустороннем пришельце только что составленную самоновейшую магическую формулу призывания, связывания и подчинения, но вынужден был в смущении отступить, когда призрак Адальберта ответил обидными словами на хорошей латыни, сопроводив их дерзкими, распущенными жестами и, возможно, опасным заклинанием на непонятном языке.

Брожение умов достигло высшей точки. Хотя номер года выдался неподходящий, проповедник Роккенбергер вещал о конце света. Находились те, которые ему верили.

В этой сумятице событий никто не обращал внимания на человека, который, изредка и ненадолго останавливаясь в уцелевших трактирах, день за днем с упорством одержимого скакал на восток. Усталость уже наложила на лицо путника отпечаток, подобный тонкому слою серой пыли, бился за плечами поношенный, потрепанный непогодой плащ. Путника нес поджарый жеребец с длинным хвостом. На нечастые вопросы об имени, незнакомец назывался Людвигом, и не находилось людей, которые бы захотели узнать что-то еще.

Беженцы переполняли дороги Империи. Фирхоф ловил на себе взгляды – равнодушные, словно вскользь задевшее случайное прикосновение, тяжелые – преисполненные ненависти, готовой излиться на первого встречного, женские – порой с оттенком робкой и жалкой попытки обольщения, пустые – сломленных горем людей, потерянные, голодные, равнодушные, дерзкие, всякие. Бывшего министра Империи не узнал никто.

До Фробурга он добрался к середине весны, ворота, наглухо закрытые, сдерживали разбредшуюся от отчаяния по полю толпу беглецов.

– Отворите! Пустите нас, уэстеры идут!

– Мы голодаем! Дайте хлеба.

Стража не отвечала, избегая даже брани. Еще через два дня на главной башне взвился черный флаг – страшный и понятный всем знак чумы. Толпа поредела, но кое-кто усомнился:

– Магистраты специально приказали вывесить эту тряпку…

Людвиг безучастно окинул взглядом неприступные стены и повернул коня на юго-восток. Весна в этом году кончилась раньше обычного и лето не в срок вступало в свои права – дул теплый упругий ветер с юго-запада, земля подсыхала, но мало кто думал о севе. Нежно-изумрудный ковер травы вытаптывали и пожирали отощавшие кони. Крошечные листья проворно проклевывались на недавно голых ветвях.

Лошадь Фирхофа пала. В печальных карих глазах умирающего коня стыл немой укор, и Людвиг, в последний раз благодарно дотронувшись до бархатной рыжей шеи, перерезал животному горло.

Дальше он шел пешком, смешавшись с бесчисленными бродягами, которых война лишила привычной жизни и крова. Мост через Аргену исчез – его подточил, смял и унес бурный разлив, пойменные луга скрылись под слоем мутной воды, переправа исчезла, два десятка изможденных людей дрались над уцелевшей лодкой.

– Я первый ее заметил!

Высокий, жилистый человек, несмотря на истощение, сохранивший остатки силы, вместе с двумя помощниками столкнул челнок на воду. Весла заколотили по грязной воде. Бродяга, у которого сквозь дыры на куртке просвечивала серая от голода кожа, зашел в воду по грудь и попытался догнать лодку. Его ударили веслом по пальцам, потом по голове, человек оступился и упал, погрузившись в воду с головой. Челнок быстро уходил. Оставшиеся на берегу швыряли вслед камни.

Людвиг выбрался из толпы.

Кто-то тронул его за рукав – это оказалась худая девушка, почти девочка, в рваном синем платье.

– Мессир, помогите!

– Какой я тебе мессир? Иди своей дорогой, у меня нет лишней еды.

– Я не попрошайка. Мой младший брат ранен, а вы сведущи в лечении. У вас лицо ученого.

– Где он?

– Под теми ивами. Мы плыли с верховий Аргены на плоту, там, повыше, за излучиной, большая мель и солдаты. Это уэстеры, мессир. Их было шестеро, они забрали плот и убили воинов.

– Как вы сумели спастись?

– Они забыли о нас, вынимая дорогие вещи из воды – с нами плыл ювелир из Эберталя, раньше я служила у его жены.

Фирхоф кивнул, не продолжая расспросов. Паренек лет двенадцати, скорчившись, лежал под ивой, прямо на ее узловатых корнях. Из сломанного предплечья торчал осколок кости. «Если я сейчас ошибусь», – подумал фон Фирхоф – «Парень останется калекой. Или умрет от грязи в крови и горячки». Советник вытащил флягу с крепким вином – остаток от взятой с боем доли в содержимом упавшей на дорогу бочки виноторговца.

– Как тебя зовут?

– Ина. А брата – Асти.

– У тебя есть чистое полотно?

– Одна рубашка.

– Давай ее сюда. А потом помоги придержать брата.

Людвиг действовал быстро и аккуратно, как мог. Подросток молчал, его стоическое терпение простолюдина ужаснуло фон Фирхофа. Яркие глаза Асти почернели, заполненные расширившимися зрачками, из прокушенной губы на подбородок сочилась кровь.

– Вот и все. Теперь постарайся не потревожить лубок.

Мальчик откинулся назад, прижавшись затылком к шершавому стволу. Фирхоф отошел к реке, вымыл руки, а потом вернулся к Ина, чтобы попрощаться.

– Спасибо, добрый мессир, – сказала она, поклонившись и как-то по-особому повернув шею.

Людвиг пригляделся к незнакомке повнимательнее. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать – возраст взрослой девушки по меркам Империи. «Нищая сирота без наследства и приданого». В гладких черных волосах, в разрезе мягких карих глаз девушки проглядывало нечто, заставившее советника передернуться. «Кровь альвисов», – понял он. По сути, все альвисы Церена были в том или ином колене потомками обычных людей, но магия Ухода оставляла на них неуловимый отпечаток – жесткость и ауру опасности для мужчин, неуловимое мерцание тайны – для женщин. Это выдавало их не хуже пресловутого акцента.

Девушка держалась свободно и говорила без изъяна, черты пещерного народа казались малозаметными, и все-таки для наблюдательного Фирхофа ее смешанное происхождение не оставляло ни малейших сомнений. Брат Ины рядом с нею гляделся обычным мальчишкой – загорелым, угловатым, чуть туповатым, без примеси сомнительного мерцания.

«Она дочь альвиса и имперки. Ребенок, родившийся после насилия», – понял фон Фирхоф. «В год разгрома пещерного народа девочке исполнилось не более трех лет. Скорее всего, случайный отец был зарезан, так и не узнав о порожденном ненавистью младенце».

Фирхоф отвернулся, опасаясь, как бы девушка с обостренной интуицией по его лицу не прочитала мысли, и тут же поразился собственной недогадливости. Ина носила альвисианское имя – настоящее, подлинное, которое мог дать только житель пещер. Значит, не было ни ненависти, ни насилия. Семнадцать лет назад безвестная женщина – бедная и незнатная, лишенная естественной смелости, которую способны дать только знания, голубая кровь или привычка повелевать, ради альвиса переступила через и через вражду, и через один из самый страшных предрассудков Империи.

«Вот это да, вот это красавица Ина! Интересно, какой была ее отчаянная мать?»

Фирхоф склонился над Асти, еще раз проверил повязку на его руке.

– Ладно, я помогу вам обоим. Так где, ты говоришь, остался этот плот?

– В четырехстах шагах выше по реке.

– Пошли.

Людвиг проверил, свободно ли ходит в ножнах меч.

– Ты покажешь мне, где это, но близко к уэстерам не подходи. Если я не справлюсь с ними, незаметно возвращайся назад. Раз их и впрямь всего шестеро, они не решатся сражаться с людьми у переправы.

– Может быть, мы позовем на подмогу всех этих добрых людей?

– Тогда они нам помогут, но потом отберут твой плот.

Девчонка шмыгнула вперед, показывая советнику тропу в прибрежных зарослях. Излучина плавно уходила к востоку. Фирхоф раздвинул ветви кустарниковых ив, широкая отмель шла от правого берега Аргены. Видимо, неумело управляемый плот врезался в нее и застрял на песке, это и позволило уэстерам напасть внезапно. Сейчас все шестеро воинов устроились на берегу, возле небольшого, бездымного костра. Людвиг криво усмехнулся – шестерка уэстеров отбилась от своих, и не решается спуститься вниз по реке, мимо распаленной толпы у рухнувшего моста.

Костерок слабо тлел, на нем что-то жарилось – речной ветер нес запах горелого. Отобранные вещи валялись тут же, на тусклом речном песке, солдат и ювелира не было видно – скорее всего, они разбежались, или их трупы уже оттащили и бросили в кусты.

«Я один – и уже не маг. Их шестеро. Это предприятие – от начала и до конца высшей пробы сумасшествие». Фирхоф еще раз присмотрелся к противникам. Двое были ранены, и, скорее, всего, тяжело. Они безучастно лежали на песке, запрокинув бледные лица к небу. Третий уэстер от нечего делать чистил меч – этот человек показался Фирхофу самым опасным, в повадках врага проскальзывало нечто от грации матерого волка. Четвертый и пятый противники сосредоточенно считали мелкие деньги, перекладывая их из одной аккуратной кучки в другую. Обладатели медяков не выглядели опытными воинами – скорее, обычные мародеры, прибившиеся к армии победителя. Шестой уэстер – светловолосый, среднего роста, возился с едой у костра, Фирхоф сумел разглядеть только его спину в потрепанной куртке.

Людвиг достал из сапога бритвенной остроты нож и хладнокровно прикинул расстояние. Уэстер, схожий с волком, низко наклонил стриженую голову, неестественные складки одежды говорили в пользу того, что под нее поддета кольчуга.

Фон Фирхоф поднял камень-голыш и, коротко размахнувшись, левой рукой швырнул его подальше, в ивовые кусты. В тот же миг потревоженный мечник вскинул голову и одновременно полуобернулся, открывая незащищенное горло – брошенный Фирхофом нож точно и глубоко вошел в сонную артерию.

Мародеры, бросив кучку монет, вспомнили про оружие – один ухватился за короткий топор, второй приготовил моргенштерн.

– Убийца в кустах. Оставайся на месте, костровой, присмотришь за вещами.

Людвиг, стараясь поменьше шуметь, переменил место засады. Чахлые ивовые заросли не давали надежной защиты, уэстеры заметили врага и бросились в бой сразу, вдвоем. По счастью, переплетение ветвей мешало вольно размахивать моргенштерном, Фирхоф отбил первую атаку и довольно удачно ткнул бандита в бок. Тот с хрипом завалился назад, попав под ноги товарищу.

– На помощь, костровой! – завопил уцелевший противник и попытался вырвать у Людвига меч, поймав чужой клинок между навершием и рукоятью топора. Фирхоф уклонился и рубанул, метя по бедру бандита, но только слегка оцарапал его колено. Еще один враг, костровой, светловолосый уэстер, уже ломился в кусты с мечом. Людвиг в отчаянии заметался между двумя противниками, отбил выпад топора и, вложив в последнюю попытку все свое умение, достал грудь противника. Колющий удар пробил кожаный доспех, острие коснулось сердца, уэстер упал, Людвиг развернулся к светловолосому, инстинктом понимая – поздно. Длинное лезвие чужого меча летело прямо в лицо, сталь сверкнула у глаз, фон Фирхоф, не пытаясь отбить неотразимый выпад, колющим ударом пронзил грудь противника.

«Это моя смерть. Пусть с победой, и даже не без славы, но все равно грязная и безобразная, как любая смерть».

Меч врага почему-то остановился в дюйме от головы Людвига, лезвие отклонилось, безвредно задев волосы на виске.

– Фирхоф?

Невредимый Людвиг замер, ошеломленный собственным спасением. Пред ним, зажимая рану на груди, стоял Кевин Этторе, клинок советника на четверть вошел ему между ребер. Фирхоф выдернул свой меч и подхватил падающего сержанта.

– Все святые! Кевин? Это ты? Как ты здесь очутился? Почему ты не ударил меня?

– Я узнал тебя только в последний момент, но я не хотел убивать, ты ошибся, клянусь. А я все-таки дерусь лучше и оказался быстрее тебя, церенец, я сумел остановить удар. Теперь мне придется умереть.

– Погоди.

Людвиг опустил обмякшего уэстера на песок, поискал свой нож и не нашел, забыв, что метнул его в самом начале схватки. Еще один короткий клинок отыскался на поясе у самого Этторе, Фирхоф поспешно вспорол куртку уэстера. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть рану; красная влага, кажется, пузырилась.

«Он умирает», – понял фон Фирхоф. «Владей я хотя бы остатками прежней магии, я бы мигом остановил кровь и попытался его спасти. За последние месяцы я привык считать уэстеров скотами и негодяями, для этого было сколько угодно причин. Но он узнал меня и не ударил. А я… я не узнал, а узнай, все равно не остановил бы руки, потому что давно не верю в благодарность и никогда не доверился бы ему».

Людвиг поднял Этторе и устроил его поближе к берегу, но так, чтобы солнце на обжигало голову раненого. Скудная повязка на груди уэстера тут же промокла насквозь.

– Кевин, ты меня слышишь? Я не хотел, я не узнал, я не понял, я просто не успел – это была моя ошибка. Я помогу тебе, ты поправишься. Прости, что так получилось.

Уэстер молчал, лицо его быстро бледнело, дыхание становилось затрудненным.

«Что, если…»

– Россенхель! Эй, где ты, милосердный Вольф Россенхель! – в отчаянии позвал фон Фирхоф.

Зов угас, придавленный речной тишиной. Астральный эфир угрюмо звенел в ответ, Хронист на помощь не явился. «Здесь нет ни окон, ни стен, ни даже крутого склона холма, он попросту не может открыть Портала».

Фирхоф опустился на песок, осторожно положил голову недавнего врага себе на колени. Этторе еще дышал, когда сзади раздались частые, легкие шаги. Ина подошла и печально встала за плечом советника, отбрасывая на песчаный берег ломкую угловатую тень.

– Это был ваш друг, мессир?

– Нет, конечно. Да, может быть. Наверное, он мог бы стать им. В любом случае, то, что я сотворил – это отвратительно.

Этторе внезапно открыл глаза, их бледная голубизна уже помутилась – первый признак того странного безболезненного забытья, которое порой овладевает человеком у самого преддверия Грани. Уэстер что-то прошептал, губы раненого беззвучно шевелились, но Людвигу показалось, что он ясно разбирает ответ:

– Пустое, Фирхоф, я совсем не обиделся…

* * *

Кевина Этторе похоронили в песке, Людвиг окровавленным мечом выкопал неглубокую безымянную могилу. Тела прочих уэстеров пришлось оттащить в ивовые заросли. Брошенные тюки и раненые так и остались лежать на тусклом песке. «Раненых надо бы добить, они все равно перемрут, только медленно» – подумал фон Фирхоф, но тут же забыл о своем намерении. Перед глазами колыхалась вязкая багровая каша.

– Добрый мессир, вам плохо? – спросила испуганная Ина.

– Не думай обо мне, девочка, просто нам нужно поскорее покинуть это место. Приведи брата, я стащу с отмели плот.

Фирхоф подождал, пока девушка уйдет, собрал и забросил на плот мешок с едой, потом напряг остатки сил, толкнул к воде неуклюжее сооружение из бревен, и неожиданно для себя потерял сознание, упав лицом в мокрый песок.

Очнулся он от свежего речного ветра и мерного плеска невысокой волны. Плот, лениво покачиваясь на глубокой воде, уходил вниз по течению. Девушка держала голову и плечи советника у себя на коленях, Асти скорчился в центре плота, словно ушибленный звереныш. Блики солнца и воды плясали на юных лицах брата и сестры.

– Мы давно так плывем, Ина?

– Не знаю. Солнце продвинулось на восьмую часть круга.

– Как удалось миновать переправу?

Девушка лукаво улыбнулась.

– Я отгребла к дальнему берегу. Все эти добрые люди, увидев плот, стали призывать меня, чтобы я причалила поближе, а потом обиделись и швыряли камни нам вслед.

– Не попали?

– Не-а. Река широкая, а течение быстрое… А еще вы кричали во сне.

– Я не спал. Скорее, это было видение.

– Вот это да! Мессир – волшебник?

– Уже нет. Но когда-то был им.

– И что вы сейчас такое видели?

– Бессмертного Черного Всадника и его ловчую Снежную Стаю.

– Глупости, демоны скачут по тучам только зимой, а теперь июнь, и снег давно истаял, и небо чисто, как стеклышко. Просто вы сильно горевали о том своем мертвом друге, а солнце напекло вам макушку.

Фирхоф решил не спорить, он осторожно приподнялся, опасаясь накренить шаткий плот, и осмотрелся по сторонам. Берега – плоский правый и крутой левый, медленно проплывали мимо. Русло Аргены, петляя, уходило к югу, равнина, обжигаемая июньским солнцем, выглядела пустынной, но это было обманчивое впечатление. Прибрежная зелень наполовину скрывала дома деревень. По правому берегу они почернели от огня, по левому – опустели, покинутые жителями. Тишину не нарушал ни лай собак, ни крики скота, никто не зажигал очагов, а дымы пожаров уже развеялись. Далеко впереди, возле небольшой плоской мели, чернел, медленно приближаясь, какой-то предмет. Фирхоф отвернулся, испытывая жалость и отвращение. На мели застрял еще один плот – тяжелый и большой, он, скорее всего, никем не управляемый, сам спустился вниз по реке. На плавучем помосте из бревен кто-то наспех устроил виселицу. Четыре тела вытянулись на веревках – два солдата-уэстера, церенский горожанин и безвестная женщина, с которой перед смертью сорвали чепец. Птицы исклевали лица мертвецов.

– Не смотри туда, Ина.

Девушка близоруко прищурилась.

– Почему? Я не боюсь. Я видела в Эбертале, как вешают мятежников.

Фирхоф промолчал – он не хотел говорить про отсеченные уши и обожженные ноги покойных.

Легкий плот вильнул, огибая мель, и зловещая находка осталась позади.

– Мы не можем так плыть до бесконечности. Как только попадется город или замок, который сможет принять тебя и твоего брата – я причаливаю, как только вы окажетесь в безопасности, я заберу плот и отправлюсь на юго-восток, скоро русло Аргены повернет.

– Зачем вам на восток, мессир?

– Хочу посетить моих друзей-варваров, – лукаво отшутился Фирхоф.

«Не важно, куда, лишь бы побыстрее покинуть пределы Империи».

К ночи пристали к левому берегу, выбрав для этого более-менее пологое место. Костер из сырых веток быстро потух, так и не разгоревшись. Советник устроился около него, завернувшись в плащ. Ина и Асти ушли под навес, наскоро сооруженный из ивовых ветвей.

«Завтра я уйду», – подумал ироничный фон Фирхоф. «Я должен или умереть или покинуть пределы Империи. Наверное, герой сказания взялся бы за меч и исправил свою невольную вину, геройски пав в первых рядах какого-нибудь заранее обреченного на бесполезную погибель, но очень храброго войска. Но только я не герой, и пользы от моего меча было бы чуть. И я не баран, влекомый на бойню, я знаю, что повредило ткань мира, и оружие, и волшебство здесь бессильны. Уж лучше уйти куда-нибудь за горизонт – туда, где мое существование не принесет вреда. А перед этим сделаю-ка доброе, но совершенно бесполезное дело – спасу двух нищих бродяжек. И не буду думать о том, что если их убьют не сейчас, то наверняка убьют парой месяцев позже».

Река, беззвучно соглашаясь, текла в темноте. Фирхоф заснул и увидел во сне профиль брата. Бруно-из-сна сердито отвернулся, не желая разговаривать.

Когда Людвиг проснулся, ветер свистел в ивах, мелкие звезды наполовину скрыл тонкий слой перистых облаков, этот слой плыл на недосягаемой высоте – серое пятно полумрака на фоне сияющего неба. Мягкая, легкая, бесформенная тень метнулась в сторону.

– Кто здесь? Это облако или привидение?

Тень вернулась и Фирхоф понял, что она принадлежала не небу, а всего лишь земле. Девушка села на траву рядом с советником, гладкие черные волосы блестели и пахли травой, на бедные щеки падала тень от пушистых ресниц.

– Иди спать, Ина. Уходи под навес, к утру выпадает роса, здесь холодно и мокрая земля.

Девушка промолчала, она сидела на корточках, обхватив тонкими гибкими руками колени.

– Что-то случилось?

– Завтра ты уходишь, а за мною долг и я никогда не увижу тебя.

– Пустое. За тобой нет долгов, как не могут задолжаться птицы, ветер или солнечный зайчик. Спи спокойно, Ина.

Фирхоф сказал это и внезапно ужаснулся в душе – словами о спокойном сне напутствовали уходящих за Грань. Он замолчал, опасаясь, что напугал девушку, но она даже не заметила оговорки советника.

– Я знаю, что спутала твои планы и помешала тебе, и мне нечем расплатиться. Если бы я умела, я бы сражалась ради тебя с мечом в руке, если бы ты захотел, я бы умерла за тебя.

Советник беззвучно рассмеялся в темноте.

– Из тебя плохой воин, Ина. Не надо умирать, живи долго, этим ты доставишь мне большее удовольствие.

– Ты твердый, замкнутый и полон смыслом в себе, как орех.

– Конечно – скучный перезрелый орех на вершине глупого дерева.

– Не смейся! Я-то бедная, незнатная и неученая, у меня нет ничего. Ты завтра уходишь, и мне хочется плакать, если я тебе нравлюсь хоть немного, бери меня – я посчитаю это не позором, а честью.

Ина придвинулась ближе, Фирхоф осторожно отстранил ее.

– Это только весна, твои шестнадцать лет и шутки звездного неба. Иди спать, Ина, за тобою нет долгов.

Девушка мелко задрожала – то ли от холода, то ли от беззвучного плача.

– Воды Аргены теплее и милосерднее, чем ты.

«А ведь и вправду, она по наивности может утопиться», – растерянно подумал фон Фирхоф. Ина, инстинктивно уловив его сомнение, осмелела, под верхним платьем (синим) у нее оказалось еще одно, а под вторым – третье. От реки шел холод, трава и плащ намокли от росы. «Еще простудится…» Советник, передумав раздевать любимую, попросту задрал на ней все три ее юбки. «Лучше уложить ее так, как предписано Церковью. Греша по крупному, не будем уклоняться от канонов в мелочах».

Девушка поразила Фирхофа страстью и самоотречением. Помятый советник перекатился на спину, поправил одежду и принялся отрешенно рассматривать то же самое серое перистое облако.

«Формально и по факту я теперь – обольститель и совратитель, вот так и ловятся все мужчины-простофили, beata stultica[32]. Испортив невинную девицу, я не смогу ее бросить без сильных угрызений совести. Но и жениться на ней, черт меня возьми, не хочу, потому что… да хотя бы потому, что она – наполовину альвис! А на мне частичный монашеский обет, сложение его остается юридическим казусом уже лет десять. Она красива, если бы ее еще подкормить, и очаровательна, как сама весна, но я не люблю ее, конечно, нет. И все-таки, в этаком вызове придворному обществу был бы особый шик».

Людвиг представил себе расстроенное лицо венценосного друга и поджатые губы его сухопарой, добродетельной супруги, изысканных дам – жен и дочерей церенских аристократов, принужденных уступать дорогу баронессе фон Фирхоф – бродячей альвисианке, и с этими приятными мыслями уснул.

«Жаль только, мне уже никогда не вернуться в Лангерташ и не уладить моих дел с императором. Я – лишний элемент, хотя и в положении лишнего элемента могут быть приятные моменты».

Утром он не ушел, утешая себя мыслью, что сделает это ближе к вечеру. Плот лениво плыл, следуя изгибам реки, угрюмый Асти сидел на самом краю, ловя ладонью здоровой руки и пропуская между длинными пальцами зеленоватую воду. Ина молчала, в ее карих глазах отражались золотые искры света. Фирхоф правил плотом, избегая редких мелей.

Развязка наступила после полудня третьего дня – Фирхоф издали заметил цепь, перегородившую узкое место реки, отмель и жесткие, словно точеные, силуэты вооруженных всадников.

Полноватый человек с гордо посаженной головой показался советнику очень знакомым.

– Приплыли.

Плот ткнулся в песок. Фирхоф прыгнул на берег, на россыпь вынесенных волной мелких ивовый веточек. Гаген Справедливый ждал, он гордо держался в высоком седле – нервное напряжение правителя выдавали только беспокойные белые пальцы. Кунц Лохнер остановил свою приземистую лошадь почти рядом с жеребцом императора. Капитан гвардейцев настороженно щурился, разглядывая советника, лицо Кунца выражало странную смесь злорадства, самодовольства и недоверия. Еще двое верховых, рыцарь Бриан д’Артен и незнакомая, плотного сложения, молодая женщина в кольчуге, держались чуть позади. Отряд латников медлил, оставаясь в седлах. Поодаль Людвиг заметил десяток недвусмысленно прицелившихся арбалетчиков.

Ина вскрикнула, но Фирхоф заставил себя не оглядываться, он прошел несколько шагов по песку, и, остановившись перед императором, поклонился – достаточно почтительно, чтобы это не казалось вызовом, но не слишком низко – не позволяя разглядеть за этим жестом вежливости даже тени страха.

Гаген с минуту молчал, глядя прямо в зрачки друга, Фирхоф не отвернулся, император усмехнулся, улыбка получилась грустной и принужденной.

– Коня министру империи…

Людвигу немедленно подвели серого скакуна. Арбалетчики без особой охоты опустили оружие, кавалькада рысью выехала на косогор, оставив позади реку, плот, оцепеневших Асти и Ину.

Лагерь на равнине не поражал размерами – временное пристанище в голой степи, под голым, без единого облачка небом. Около полусотни солдат и несколько рыцарей разбрелись кто куда и сели возле походных костров. Людвиг опустился в складное кресло, повинуясь жесту Гагена, монарх устроился напротив, сам наполнил вином кубок и долго вертел драгоценный сосуд в ладонях. На среднем пальце сверкало рубином имперское кольцо.

– Капитан Кунц, оставьте нас, будьте любезны, найдите себе дело…

Капитан нехотя удалился, норовя оглянуться через плечо.

– Где ты был все это время, Людвиг?

– Бродил где придется. В основном, шел на восток – хотел уйти из Церена.

Справедливый укоризненно покачал головой.

– Ты плохо поступил в Нусбауме – скрылся вот так, внезапно, тайком, не дождавшись нашего разговора. Быть может, я и сумел бы тебя убедить…

– В чем?

– В искренности моей дружбы. Быть может, в еще в чем-то важном. Хотя, какая теперь разница?

– Конечно, никакой.

Император сжал кубок так, словно хотел его раздавить.

– Не смей порицать меня! Я был твоим другом. Я лечил и спас тебя, я доверял тебе, ценил тебя и вознес так высоко, как никого другого.

– Я знаю и благодарен вполне. Спасибо, ваше величество.

– Не дерзи. Пойми, Людвиг, есть вещи сильнее меня. Если бы я мог позволить себе то, что в состоянии позволить обычный человек, я бы не стал искать тебя – у каждого свой путь. Быть может, как ученый путешественник, или даже как нищий странник, ты был бы если не счастлив, то, по крайней мере, уцелел бы. Но я не могу позволить себе поступков обычного человека.

– Как вы нашли меня?

– Тебя предала ведьма. Она врачевала твою рану, у нее осталась твоя кровь. Остальное – дело ее искусства.

– Магдалена здесь?

– Да, в палатке. Но я не позволю вам встретиться, в конце концов, и ты, и она, вы оба, как могли, служили Империи – я не хочу слышать грубостей или упреков.

– Что теперь?

Император молчал, глядя куда-то поверх плеча Фирхофа.

Людвиг обернулся – на только что подошедшем широкоплечем здоровяке не было костюма палача. Его тяжелый меч сгодился бы и для битвы, и для казни. Но сомнений все-таки не оставалось.

– Я не имею права на апелляцию?

– Будь ты осужденным изменником – имел бы. Но я тебя не сужу и не осуждаю, я только защищаю себя и свою страну. Конечно, ты не виновен, как не виновна взбесившаяся собака. Ты больше не человек, Людвиг, ты вредоносная стихия. Пусть нельзя казнить море или ветер, но уничтожить тебя я могу, хочу и обязан. Я убиваю не моего друга – его больше нет, а только символ. В конце концов, один обязан с охотой умереть ради многих…

– Непременно умереть? Готов поклясться – я все равно собирался уехать из Церена. Вы помешали мне.

– Уехавший может вернуться. Клятвы не столь прочны, как кажется доверчивым умам.

– Желаете подстраховаться?

– Да.

– Вы уверены, что не обманываете себя, государь? Что Нострацельс не ошибался?

– Он не ошибся, нет. Вспомни – когда ты заметил первые странности, изменения в самой природе реальности?

– После штурма Толоссы. Но у них может быть множество объяснений… Я был под арестом, не мог предпринимать никаких действий. Как, во имя всех святых, я мог повредить Империи?!

– Не умножай объяснений без нужды! Я знаю, что ты искусный спорщик, но на этот раз я не поддамся тебе. Ты сам знаешь верный ответ, Людвиг. Ты много раз толкал меня на действия, о который я потом жалел…

– Так вы и впрямь поверили Нострацельсу, государь, или просто ищете способ избавиться от надоевшего друга и опального министра?

Император вздохнул.

– Я твой повелитель и не обязан объяснять тебе очевидные вещи.

– Я могу просить…

– Нет.

Фирхоф встал.

– Тогда не будем тянуть время. Плаха у вас запасена?

Гаген криво усмехнулся.

– Тебя казнят мечом – личный друг императора Церена имеет право на всевозможное почтение. И еще – не сомневайся, я на самом деле до сих питаю к тебе симпатию и самую искреннюю дружбу…

– Оно и видно.

– …просто, как я уже сказал, благо Империи для меня важнее.

Фирхоф встал, никто не торопил советника, словно ему позволяли выбрать место. Ровная степь стлалась до самого горизонта, неподалеку, нарушая ее однообразие, белел камень руины – высокий стоячий обломок древней стены, прочие части которой давно рассыпались в мелкий щебень.

«Какие-то люди жили здесь до нас, будут жить и после» – отстраненно подумал фон Фирхоф, подошел к стене и опустился в пыльную траву на колени.

«Я уже не раз склонялся перед нашим Святошей – сначала принося присягу вассала, потом прося его за тех, кто в этом отчаянно нуждался, в конце концов – пытаясь помириться с императором, когда он сам оказался в беде и нуждался во мне. И, наконец, я принял позу, удобную для обезглавливания. И, все-таки, соблюдая верность Короне, я никогда не трусил перед Гагеном, и он знает об этом».

Откуда-то появились уже знакомые арбалетчики, они с угрюмым видом выстроились полукругом. Палач подошел поближе, Людвиг без особого интереса отметил, что орудие исполнителя – всего лишь обычный двуручный клинок боевого образца, а вовсе не «меч правосудия». Палач устроился за спиной осужденного. Гаген благоразумно держался позади строя арбалетчиков.

Людвиг посмотрел вверх – в пустом, синем, спокойном небе парил черный очерк охотящегося коршуна, зыбко и тревожно дрожал от жары перегретый воздух.

«Вот и все».

– Государь, вы, даже казня, опасаетесь меня?

Кунц Лохнер нахмурился.

– Молчите, Фирхоф… Мой император, будьте осторожны, он попросту ищет способа вас оскорбить!

Смущенный повелитель Церена выбрался из-за спин стрелков и немного приблизился к Фирхофу.

– Нет, Людвиг, я не боюсь тебя – ты бессилен помешать собственной судьбе. Просто мне неприятен вид твоей смерти – согласись, это не одно и то же.

– Не знаю, может быть.

Советник, не оборачиваясь, беззащитной спиной почувствовал, как приготовился палач.

– Убрали бы вы, мессир, волосы с шеи. Я в таких делах опыта не имею, могу и сплоховать, если промах приключится, вам это крепко не понравится.

Осужденный проигнорировал жалобу незадачливого мечника и с насмешкой посмотрел прямо в карие, мягкие глаза императора.

– Государь, зачем такие сложности? Хватило бы яда в кубке или стрелы под лопатку.

Гримаса гнева и обиды смяла круглое лицо Справедливого:

– Это уже слишком. Людвиг, ты забываешься. Молчать! Все, что надо, уже сказано – остальное пустые слова. Исполнитель, делайте свое дело.

«Я хочу жить», – подумал Фирхоф. «Я сдался слишком легко, теперь поздно что-то менять. В происходящем присутствует нечто странное, неестественное – справедливость, пусть даже жестокая, так не вершится. В хаосе странных событий оказалось забыто мое собственное правило – все подвергать разумному сомнению. Надо было бороться, я оказался слаб, поддался судьбе и магии Нострацельса».

Голодный коршун в пустом небе сложил крылья и камнем упал вниз, поймав кого-то вдалеке, Людвиг опустил глаза – по траве полз толстый черный жук-могильщик. Советник краем уха успел услышать свист воздуха, рассекаемого мечом.

– Нет!

Быстрая тень мелькнула наискось, закрыв небо, смяв траву и жука. Острие тяжелого двуручного меча зарылось в землю рядом с коленом Людвига – кто-то в последний момент толкнул палача. Фирхоф мгновенно вскочил и развернулся, собираясь встретить опасность лицом к лицу…

– Святые покровители! Только не это!

Ина вцепилась в плечо и руку мечника. Обшлаг ее синего платья уже пропитался темно-красным – скорее всего, девушка неосторожно попыталась ухватиться за лезвие. Растерянный палач отрывал от себя альвисианку.

– Эта потаскушка взбесилась. Она мне мешает.

Мечник выпустил оружие, высвободил правую руку и изо всех сил ударил девушку кулаком в висок. Фирхофу показалось, что он слышит хруст сломанной кости. Ина упала на бок, свернулась словно спящий котенок, и замерла в неподвижности, черные волосы закрыли лицо. В ту же секунду советник нагнулся и поднял брошенный меч.

– Вы крепко промахнулись – не надо было этого делать.

– Арбалетчики, стреляйте! – крикнул догадливый Гаген.

Палач проворно бросился в сторону, спасаясь от готовых сорваться с тетивы стрел. Людвиг попытался достать убийцу, но промахнулся тяжелым оружием, и тогда в два шага настиг императора, без церемоний обнял его одной рукой за шею, перехватил клинок за незаточенную часть возле рукояти, перевернул острием вверх и приставил острие к полному подбородку Гагена.

– Арбалетчики, залп по изменнику! – рявкнул опомнившийся Кунц Лохнер.

– Арбалетчики, не стрелять! – эхом отозвался Людвиг. – Со мною император. Вы не смеете стрелять в повелителя Церена… Государь, если вы будете вырываться, вы наткнетесь шеей на меч.

Фирхоф почувствовал, как напрягся, собираясь бороться, Справедливый, и чуть-чуть приподнял острие.

– Я не причиню вам вреда, если вы дадите мне для этого честную возможность. В противном случае – что ж, вас ждут ваши святые предки, терять мне все равно нечего.

– Жаль, что я не надел полный доспех. Прав был капитан Кунц – не надо было мне так беспечно приближаться к тебе, Людвиг. Очень жаль, что ты оказался изменником…

– Вы сами с завидным упорством толкали меня на мятеж.

Император слегка дернулся, впрочем, без особого рвения, меч прочертил на его полной шее неглубокую царапину. Капитан гвардейцев, увидев это, шагнул вперед, намереваясь отобрать у Фирхофа клинок, Гаген заметил это движение:

– Капитан Лохнер, я, ваш государь, приказываю вам отойти. Не создавайте повода для святотатственного кровопролития.

Кунц виртуозно выругался вполголоса, бросил в ножны обнаженный было меч и попятился назад, продолжая испепелять Людвига взглядом.

Ина не двигалась, ее беспомощная поза была позой мертвой. Безжизненные, мокрые от крови пальцы сжимали несколько вырванных с корнем травинок.

– Вольф! Вольф Россенхель!

Белая стена древней руины вспенилась, вскипела и обернулась зияющим Порталом. Хронист стоял, выпрямившись, напряженные руки лежали на самой кромке волшебного окна.

– Ренгер! Тьфу, то есть, Фирхоф… Где вы так долго пропадали? Я возился с запертой Гранью словно взломщик ларцов, много раз – и все безуспешно. Что вы сотворили с астральным эфиром, несчастный?

– Ничего. Вокруг не было ни скал, ни стен, ни единого места для Портала. Вольф, это не моя вина.

– Что здесь творится? Неужели играется ключевая сцена? Я смотрю, вы, как герой притчи, держите за уши того леопарда, которого не можете отпустить…

– КЛИСТЕРЕТ ВАС ЗАБЕРИ! Оставьте разговоры, оставьте в покое леопардов! Да, это ключевая сцена, если немедленно не поможете, она обернется демон знает чем.

– Помогу. Правда ведь может быть зачтена как помощь? Фирхоф, вас искали не просто так, у меня важные новости. Я пересмотрел и обдумал историю с чашей Нострацельса, то, что я откопал, в корне меняет дело.

– Что?!

– Опыт с кровью Этторе был неправильно истолкован. Вы совсем не «лишний элемент».

– Тогда откуда в чаше взялся мой портрет?

– Я уже сказал – от крови Этторе. Он непричастен к событиям в Толоссе, зато по линии судьбы был изначально связан с вами – какими-то обстоятельствами то ли жизни, то ли, возможно, смерти… Честное слово, я не знаю, это не мой сюжет.

– Боже мой! Вы уверены, что я никогда не был причиной разрушений?

– Уверен, что не были.

– Тогда кто же «лишний элемент»?

– Понятия не имею, возможно, его не существует вообще, и все, происходящее вокруг, совершенно и несомненно естественно. Мало ли до меня и до вас было войн, нашествий, эпидемий? По-вашему, во всем виноваты безвестные авторы-сочинители?

– Посох святого Иоанна на вашу многогрешную спину! Вы же сами уверяли меня в обратном! Вы подняли тревогу, вы кричали о катастрофе, вы запутались и заврались, Хронист!

– Ну, допустим, я слегка ошибся. Вы сами внушили мне ложную идею. А почему? Потому что за каждой мелочью видели мои происки, злокозненные пакости и интриги. Считайте, что вас подвела собственная недоверчивость…

Людвиг перестал слушать Россенхеля и осмотрелся. Кольцо латников медленно сжималось, Лохнер нехорошо сощурился и сделал мягкий, осторожный шаг в сторону, явно собирался зайти сзади. Фирхоф попятился, прижался спиной к руине рядом с Порталом, продолжая удерживать обмякшего императора. Мертвая Ина лежала теперь у самых ног советника.

– Вольф, из-за этой чудовищной ошибки меня собираются убить. Объясните им…

– Бесполезно объяснять, Фирхоф. Обычное дело – заурядные люди в душе любят жертвоприношения, конечно, если режут не их. Они верят в мистическую силу таких акций, надеясь чужой кровью купить собственное благополучие. Кроме того, толпе приятны острые, но безопасные ощущения…

– Замолчите! Вы правы, конечно, но мне сейчас не до нравственной философии. Раз вы так отчаянно напортачили в сюжете, я желаю компенсации. Не собираюсь вызывать вас на поединок, конечно, это было бы бесполезно – растяпа вы этакий, вы же не умеете держать меч. Лучше примените свои способности Хрониста.

– Разумно. Чего вы хотите?

Людвиг задумался всего лишь на мгновение.

– Верните мне мои магические способности. Я не прошу ни всемогущества, ни всеведения, – никаких излишеств. Верните ровно столько, сколько было когда-то утеряно.

– Всего-то? Охотно, прямо сейчас.

Портал на мгновение помутился.

– Готово.

Людвиг мысленно дотронулся до астрального эфира – и замер, ошеломленный. Магический ветер мягко пел в недосягаемой вышине. Слабые искорки – смертные души зверьков – мерцали в высокой траве. Алой яростью горели сердца воинов Церена. Душа капитана Кунца отливала огненными красками раскаленного железа, но ее подергивала рваная серая пелена – след зависти и пепел перегоревших сомнений.

«Я получил не совсем те способности, которые когда-то имел. Странно, эти ярче, сильнее и совсем другой природы».

Чуть поодаль, под пологом палатки, мерцала загадочным, непонятным лиловым сиянием грешная душа Магдалены.

Сердце императора отозвалось мучением унижения, скорбью и искренней обидой.

Тонким пламенем свечи на ветру, трепетала, грозя погаснуть, жизнь Ины.

Асти был где-то поблизости, хотя и дальше других – Фирхоф чувствовал его настороженное ожидание, страх, жалость к сестре и холодную, готовую обратиться на весь мир ненависть отверженного.

Людвиг посмотрел на Ину, мысленно коснулся разума девушки, она повернула голову, длинные ресницы дрогнули. «Я ошибся. Девочка жива, ей нужно немного помочь, тогда она не умрет и быстро очнется». Людвиг помог – легко, бесконечно осторожно, опасаясь повредить душу альвисианки.

«Но что мне делать с другими? Я не хочу бить людей императора молниями – с меня и так довольно мертвецов».

– Эй, капитан Лохнер!

– Чего тебе, изменник?

– Посмотри на кончик собственного меча.

Кунц сплюнул в траву с досады – на острие его оружия горел яркий кусок огня, рукоять оставалась холодной, но металл клинка уже начал плавиться и потек.

– Я думал, ты больше не волшебник… Небесный гром! Фирхоф-колдун свеж, как весенний листок. Какие ты делаешь пакости – убери с честного клинка колдовскую дрянь, а не то пожалеешь.

– Ты ошибся на мой счет один раз, не пытайся ошибиться еще. Отойди назад, Кунц, не упрямься, отойди – тебе со мною не справиться. Клянусь, если мне позволят свободно уйти, я не посягну на жизнь императора Церена. Рыцарь д’Артен, я обращаюсь к вашему благоразумию – отведите солдат.

Арбалетчики попятились, им показалось – трава тлеет под их сапогами. Бриан д’Артен остановился в нерешительности, не желая в опасности покидать императора.

– Государь… – попросил Людвиг.

– Уходите все, – бросил Справедливый. – Я повелеваю вам отойти, благородный рыцарь д’Артен. Кунц Лохнер, вы тоже не стойте чурбаном, а повинуйтесь приказу. Ждите меня у реки.

Нехотя, словно сутулясь под тяжестью бесполезных доспехов, шли прочь воины. Фирхоф ясно, словно жар костра, ощущал накал их ненависти и гнева. Ведьма Магдалена греховно затаилась в палатке. Как только латники скрылись, советник выпустил шею императора. Гаген Справедливый отстранился – брезгливо и презрительно.

– Прощай, Фирхоф. Я не желаю больше тебя видеть. Слово дано, тебе позволят уйти. Но следующая наша встреча кончится твоей казнью – помни об этом.

– Прощайте, мой император. Я больше не удерживаю вас, а за свою дерзкую непочтительность искренне прошу прощения.

Справедливый подобрал оброненный императорский плащ.

– Пожалуй, я посмотрю, как ты уйдешь. К тому же, кто-то должен позаботиться об этой несчастной девушке. Ее страх и рана на твоей совести, мошенник.

Фирхоф подошел к Порталу.

– Вы слышите меня, Россенхель! Ваше окно проницаемо для посторонних?

– Конечно, проницаемо! Если так будет угодно автору, то есть мне. Заходите, Людвиг.

Фирхоф поставил сапог на рамку окна и обернулся. Мир яркого лета плыл, растекаясь ленивой голубизной неба, насыщенными оттенками травы, жемчужным отблеском зноя. Трепетало почти невидимое свечение Портала. Очнувшаяся Ина сидела на траве, Асти подошел и встал рядом – они восхищенно и испуганно смотрели советнику вслед. Гаген выпрямился, скрестив руки на груди, в его глазах не было ненависти, скорее досада и печаль с примесью любопытства.

Фирхоф заставил себя отвернуться и шагнул вперед, преодолел незримое сопротивление Порога, мир рассыпался за его спиной мириадами разноцветных пузырьков, зазвенел, растаял, исчез. Здесь, по ту сторону Грани, тоже стояло лето – позднее, неяркое, утонченно-прекрасное лето, и первые лучи наступающего дня падали на жесткие листья давно отцветшей сирени.

* * *

Гаген долго смотрел Людвигу вслед – пока не окаменела древняя стена и не исчезло окончательно окно Портала.

– Он был моим другом, конечно… Но что значат друзья для тех, на ком держатся судьбы Империи?

Пермь, 2001

Примечания

1

История жизни и приключения Людвига фон Фирхофа описаны в хрониках «Сфера Маальфаса».

(обратно)

2

Безграмотный Хайни безуспешно пытается прочитать «Pater noster, qui es in caelis…» и т.д. на латыни.

(обратно)

3

Победа любит старание (лат.).

(обратно)

4

Пусть лев пожирающий всегда будет поражаем (лат.).

(обратно)

5

Вольный перевод фрагмента из «Баллад на цветном жаргоне» Франсуа Вийона.

(обратно)

6

Переходим границу. Пароль не забыл?

(обратно)

7

Из-за пустых слов бывают большие неприятности! (лат.)

(обратно)

8

Жизнь без свободы – ничто (лат.).

(обратно)

9

Жизнь прежде всего (лат.).

(обратно)

10

Денунциант – доносчик.

(обратно)

11

Пусть хирург прежде действует умом и глазами, а затем – вооруженной рукой (лат.).

(обратно)

12

Ударили булыжником – удачно убили. Раздеваем простаков.

(обратно)

13

Скурвиться – предать, изменить.

(обратно)

14

Ячмень – кошелек.

(обратно)

15

Афоризм принадлежит Лао-Цзы.

(обратно)

16

«Анатомические термины» (лат.).

(обратно)

17

Bibere – пить (лат.).

(обратно)

18

Плешивый – луна.

(обратно)

19

Трое составляют коллегию (лат.).

(обратно)

20

Горе побежденному (лат.)

(обратно)

21

Порч – человек, не внушающий доверия (жарг.).

(обратно)

22

Пролить слезу – попасться (жарг.).

(обратно)

23

Сплетем интригу (жарг.).

(обратно)

24

Отмычка (жарг.).

(обратно)

25

Собственной персоной (лат.).

(обратно)

26

Пусть лев пожирающий всегда будет поражаем (лат.).

(обратно)

27

Для мысли и действия рожден человек! (лат.)

(обратно)

28

Аргумент, рассчитанный на неосведомленного (лат.).

(обратно)

29

Беглым пером (лат.).

(обратно)

30

Верный друг познается в беде (лат.).

(обратно)

31

Вещественное доказательство (лат.).

(обратно)

32

Блаженная глупость (лат.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть I . Ловцы чудес

  Глава I . Ахенские острословы

  Глава II . Искушение чародейки

  Глава III . Семь дней Струса

  Глава IV . Кристалл императора

  Глава V . Сага о медведе

  Глава VI . Развод дьявола

  Глава VII . Заказное колдовство

  Глава VIII . Встреча с румийцем

  Глава IX . Дорогой Магдалены

  Глава X . Продолжение истории

  Глава XI . Опасность, прямая и непосредственная

  Глава XII . Опасность прямая и непосредственная (продолжение)

  Глава XIII . Побег

  Интерлюдия . Император. Империя. Подданные.

Часть II . Мятежник

  Глава XIV . Вечерний диспут с ведьмой

  Глава XV . Чайки крепости

  Глава XVI . Беседы и размышления капитана Кунца

  Глава XVII . Схватка

  Глава XVIII . Избиение манускриптов

  Глава XIX . Портал, зияющий над морем

  Глава XX . Книга аббатисы и форт императора

  Глава XXI . Искушение творца

  Глава XXII . Подвиги по сходной цене

  Глава XXIII . День Волка

  Глава XXIV . Искушение Клауса Бретона

  Глава XXV . Второе искушение творца

Часть III . Друг императора

  Глава XXVI . Дискуссии с повелителем

  Глава XXVII . Снежная стая

  Глава XXVIII . Хозяйка цитадели

  Глава XXIX . К чему приводит хороший глоток горячительного

  Глава XXX . Сумерки Империи

  Глава XXXI . Последняя легенда Хрониста . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .