«Наследники Борджиа»

Виктория Дьякова Наследники Борджиа

Посвящается Л.

Я мир, как устрицу, мечом своим открою!

Из рыцарской баллады

Воины-клирики, монахи по духу, бойцы по оружию! Вашими мечами и молитвами да крепится слава Всевышнего нашего. Аминь.

Святой Бернард, аббат Клервосский. Из обращения «Во славу воинства рыцарей Храма»

Глава 1. Знамение

Отец Геласий проснулся от легкого толчка под локоть, словно кто-то случайно задел его, проходя мимо. Он поднял голову. Свеча на столе потускнела и оплавилась, прогорев почти насквозь. Маленький язычок пламени вяло выглядывал из-за набухших бугорков воска, мелкими каплями стекавшего на стол. Несколько брызг попало и на рукопись. Все последние дни Геласий занимался тем, что по указанию настоятеля составлял жития новопричисленных русских святых, недавно канонизированных Собором православной церкви. Работа требовала усердия. Митрополит желал, чтобы в описании жизни подвижников за подвигом веры не терялись черты человеческие, а для того следовало изучить немало летописных памятников: от каких родителей, да из какого града или веси произошел сей светильник, да опросить исцеленных им и прочих свидетелей чудотворных деяний. Засидевшись допоздна за рукописью, иеромонах и сам не заметил, как задремал за столом. Слава Богу, перо, выпав из руки, не попортило чернилами пергамент, а то вся работа — насмарку, снова разлиновывай да каждую буковку по уставу выписывай. Осторожно отодвинув рукопись, Геласий стер пролившиеся на стол капли чернил и воска и вдруг увидел, как сквозь щели между ставнями, закрывающими окно, в келью струятся тонкие золотистые лучики, состоящие из множества сверкающих пылинок, они кривляются, извиваются, будто дразнят друг друга и столкнувшись, оседают на стол, на книги, на пол мельчайшими золотыми брызгами. Один лучик попал в подсвечник, и уже почти потухшее пламя свечи в мгновение ока вознеслось ярко-алым столбом пламени, и тут же померкло.

«Господи, свят!» — Геласий перекрестился на икону Богородицы и подошел к окну. Распахнул ставни. Над озером тянулся вязкий предутренний туман, сырая прохлада от обильно выпавшей росы пронизывала насквозь — короткое северное лето клонилось к закату, и слегка пожелтевшая под жарким солнцем трава на берегах озера, казалось, была покрыта серебристым осенним саваном.

Вокруг все было тихо и сонно. В недоумении Геласий снова обернулся к столу. Проникнув в келью, лучики кружились под потолком, затем выпрямившись, переплелись, образовав изящную женскую фигуру, так что вполне ясно можно было различить длинные волосы и сверкающий шлейф одеяний. Вся келья наполнилась пряным ароматом кориандра, ванили и цветущей настурции — головокружительное благоухание, полное греховного сладострастья, чувственной неги и роскошного обольщения, окутанное невидимой вуалью, сотканной из дерзости пенящихся волн, разбивающихся о скалистые утесы, удушающего ветра пустыни и… отдающего металлом запаха крови. Фигура медленно передвигалась по келье, плавно вращаясь, как будто танцуя сама с собой. Откуда-то издалека донесся перезвон струн, чей-то тихий голос произнес по-французски несколько фраз.

«Tous les poetes et troubadours chantent les chansons d'amour…» — успел разобрать Геласий. Золотистое одеяние дамы вдруг обрело медно-коралловый цвет, она грациозно изогнулась и… исчезла. И только медовые отблески еще мгновение мерцали на том месте, где она только что находилась; но вскоре тоже растаяли.

— Изыди, Сатана, изыди! — Взволнованный Геласий пал ниц перед иконами, усердно молясь. — Помилуй меня, Господи, отведи искушение прочь! Отче наш, не попусти на меня и край мой искушение или скорбь свыше силы нашей, но избавь от них или даруй нам крепость перенести их с благодарением….

Ванильная ласка тончайших ароматов рассеялась, но ощущение присутствия кого-то постороннего в келье не проходило. Геласий поднялся с колен, взгляд его снова обратился к окну. Картина, представшая его взору, обескуражила иеромонаха. Наступал рассвет. Туман над озером рассеивался. Вот-вот на востоке должно показаться солнце. Но вместо этого на западе, как раз напротив окна кельи, где жил Геласий, в серебристо-оранжевых небесах сиял огромный багровый крест, и отражение его рябясь струилось по темно-бронзовым волнам озера. С четырех концов креста, прорезая розоватые облака, тянулись кровавые протоки, а весь он как языками пламени был окружен зловещим нимбом. Знамение! Знамение!

Геласий почувствовал, как пронизывающий озноб пробежал по всему его телу, а руки предательски задрожали. С наугольной сторожевой башни монастыря, подступающей к самому озеру, знамение тоже увидели. Засуетились караульные на террасах, раздались испуганные крики; кто-то в ужасе бросился прочь со стен, истово крестясь. Багровый крест над озером медленно растекался в кровавую лужу, напоминающую по форме овал человеческого лица с длинной козлиной бородой. Внезапный порыв ветра, принесшийся невесть откуда и склонивший до земли прибрежный кустарник и деревья, мотнул ужасное изображение и сплющил его в длинный и узкий прямоугольник, растянувшийся по всему горизонту. И тут, о Господи, в самом центре этой извивающейся кровавой ленты блеснули как два ослепительных рубина… глаза. Сверкнули — и исчезли. Еще раз взметнувшись багряными языками пламени, небесный костер начал меркнуть, проступили очертания облаков, червонное золото лучей поднимающегося солнца заливало округу. От зловещего креста еще оставались несколько кровавых подтеков, но и они быстро исчезли, растаяв в мандариново-желтых облаках.

«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour…» — снова пронеслись по келье под едва слышный струнный перезвон иноземные слова, и вся она в миг наполнилась обволакивающим ароматом едва раскрывшихся дубовых листьев и цветущего жасмина.

— Боже, милостлив буди мне грешному, — снова горячо начал молиться Геласий, низко кланяясь перед иконами, — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере… — Он поднял голову, чтобы осенить себя крестом и обомлел: заслонив собой святые лики, перед ним стояла все та же фигура женщины, сотканная из золотистых песчинок. Огонь свечи уже потух. Но розоватые блики рассвета, струящиеся в окно, озаряли ее лицо. Да, у нее было лицо, полупрозрачное, фарфорового оттенка, с темно-карими как вишни печальными глазами. Белые губы ее безмолвствовали. Она подняла руку — мириады золотистых брызг завертелись вихрями по келье, шурша и поскрипывая как песок, и воздух вокруг вдруг стал обжигающе сухим, как воздух пустыни.

— Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… — Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.

— Батюшка Геласий! — Дверь кельи распахнулась. Незнакомка тут же исчезла, а вместе с нею — все запахи и ощущения, которые она принесла с собой. На пороге стоял взволнованный Феофан, пятнадцатилетний юноша-послушник, сирота с одной из окрестных деревень. — Батюшка Геласий! — срывающимся голосом выпалил он. — Отец Варлаам, настоятель наш, к себе кличут. В ризнице они…

— Да что стряслось-то, сын мой? — Иеромонах Геласий постарался взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности.

— Камни юсуфовы взбесились, — с опаской оглянувшись по сторонам, сообщил Феофан вполголоса, — диавол их обуял. Как крест этот окаянный на небе-то явился, так словно ожили они: из ларца выскочить норовят, голоса какие-то вокруг слышатся, поют…

— Поют?! — изумился Геласий. — Как это — поют?

— Да вот крест, поют, батюшка… А святая заступница-то наша, матушка Богородица Смоленская, мироточивую слезу пустила. Отец Варлаам говорит, почитай уж двадцать лет такого не было. Скорбит, голубушка…

— Вот уж, что верно-то верно, давненько, — озабоченно промолвил Геласий, — ну, да Бог милостив…

Идем, идем, Феофанушка, негоже время тратить, коли настоятель ждет.

Еще раз окинув взглядом келью, Геласий быстрым шагом устремился по галерее к выходу. Феофан едва поспевал за ним. Спускаясь по лестнице из Казенных Палат, где жили иноки, на Соборную площадь монастыря, он снова украдкой взглянул на небо. Слава Богу, ничего. Редкие кучерявые облачка мирно плыли над монастырем. Из-за крепостной стены доносились спокойное воркованье малиновок и равномерные всплески воды у берегов. Настоятель распорядился, чтобы все монахи читали молитвы у себя в кельях, и потому на площади, несмотря на ранний час, когда обычно готовились к заутрене, было пустынно. Моля Господа простить ему несказанную дерзость его, что позволил себе поднять очи к небу, Геласий, слегка успокоившись, осенил себя крестом на паперти перед Успенским собором и, низко поклонившись, вошел внутрь. Странно, но несмотря на яркое, солнечное утро, в соборе царил могильный полумрак. И как только Геласий переступил порог, его обдало непривычным кладбищенским холодом, и снова озноб сковал все тело. Исчез знакомый запах ладана и обгоревших свеч. Воздух в соборе обжигал морозной свежестью, как в разгар зимы. Яркие праздничные иконы померкли. Зеленый овал за спиной Спасителя на центральной иконе Спаса-Судии поблек, красные углы по краям растеклись коричневато-серыми бесформенными пятнами. Лики Иисуса и Смоленской Одигитрии перерезали глубокие морщины, из которых как из трещин сочилась бесцветная жидкость. Лик святого Кирилла Белозерского посуровел и потемнел.

— Батюшка! Батюшка, что это?! — схватил Геласия за руку перепуганный Феофан. Но не отвечая юноше, иеромонах, затаив дыхание, приблизился к иконам. Пальцы его отчаянно сжимали четки.

— Нет, нет, Феофанушка, — промолвил он едва слышно, — то не мир, сын мой, мир благоухает, мир — блаженство, Господова благодать, а то, что вижу я перед собой, — то происки диавола…

«Коей мерой мне мерите — той и вам мерить буду», — надпись на иконе Спаса-Судии исказилась, и сквозь буквы проступили какие-то знаки. Геласий пригляделся и… отпрянул. В правой части иконы явно читалось латинское слово «solve», в левой — «coagulа». Призыв Змия из древней книги Бытия! Слово Сатаны! Забыв о Феофане, Геласий бросился за алтарь, в ризницу.

Здесь было также мрачно и холодно. Пахло талым снегом, как ранней весной. Владыка Варлаам, седовласый настоятель монастыря, держа в руках Евангелие в серебряном окладе, громко нараспев читал «Отче наш», а перед ним…. А перед ним на невысоком стольце золотой шестигранный ларец неведомого иноземца, добытый некогда Юсуф-мурзой на проезжем шляхе, светился и вспыхивал изнутри, как холодная ледяная звезда. Лучи от него распространялись по всей комнате, принимая оттенки то луны, то неба, то падающей кометы. Неведомые тени скользили по стенам и потолку ризницы, по праздничным золототканым фелоням, стихарям и омофорам, хранящимся здесь.

В безотчетном порыве заслонить собой владыку от взбесившихся чад антихриста, Геласий сделал несколько шагов вперед, трижды осенив себя спасительным крестом. Но едва он приблизился к ларцу, как навстречу ему из-под унизанной черными жемчугами крышки рванулись три языка ослепительно-белого пламени, образовав неприступную преграду на пути. Крышка ларца, увенчанная драгоценным рубином, оправленным в золото, беззвучно приоткрылась. Перламутровые лучи потеплели, приобретая янтарно-бежевый оттенок и вращаясь по комнате. С каждым мгновением они светили все сильнее. В ризнице потеплело. И уже отчетливо можно было различить отражающиеся в лучах картины.

Высокие пальмы, скалистые горы, пыльные вихри и остроконечные главы мусульманских минаретов вдалеке… Изможденные люди, в оборванных, изношенных одеждах бредут растянувшейся до самого горизонта цепочкой, едва волоча ноги под невыносимым жаром солнечных лучей по раскаленным камням пустыни, запекшимися губами хватают прозрачнейший воздух, предательски рисующий перед их истомленным взором миражи оазисов. Птицы околевают, не довершив полета. Сильные, здоровые мужчины, хрипя, падают на коричневые камни, корчатся на проезжей дороге, словно желая выдавить из себя пылающие внутренности, и из последних сил сжимают рукоятку меча…

Янтарно-бежевые блики сменяются багровыми… Тысячи убитых в цветных восточных одеждах грудами лежат на ступенях мусульманского храма, пронзенные стрелами, с рассеченными или разбитыми о камень головами. Реки крови струятся по улицам древнего города, доходя до колен разгоряченным битвой всадникам в рыцарских доспехах, а то и по уздечку их коней. Кучи отрубленных голов, рук, ног; лошади мчатся по трупам между домами, пожираемыми пламенем… Один из всадников, молодой рыцарь, соскочив с коня и сорвав с головы шлем, отчаянно пробивается в глубь минарета, распахивает узорные двери и останавливается, ошеломленный: невиданные сокровища открываются его взору — целые груды драгоценных камней, лежащие среди гниющих тел в простирающемся по всему полу коричнево-багровом море крови….

Свет снова приобретает песчаный оттенок. Плотный строй рыцарей с багровыми крестами на белоснежных плащах и в глубоких шлемах, покрытых легкими темными вуалями, развивающимися на ветру, ощетинившись копьями, в едином порыве бросается на беспорядочно скачущих на маленьких лошадках темнокожих всадников в чалмах. Вихри песка летят из-под копыт лошадей. Слышатся крики: «Монжуа! Мон-жуа!» — и яростный звон скрестившихся мечей.

И снова горы, ущелья, скалы, скудная пожухлая трава на обугленных склонах… Ежевиковое небо с медным шаром луны над массивными башнями замка. Высокий длинный зал в три пролета с коробковыми сводами и двумя рядами тонких стрельчатых колонн… «Tous les poetes et troubadoures…» — снова прозвенели уже знакомые слова, уносимые быстрым эхом под своды зала. Тонкая золотоволосая женщина в темных монашеских одеждах поднесла факел к стене, и пляшущие языки пламени высветили изображение рыцаря в кольчуге и белом плаще с красным крестом, пронзающего копьем врага. Нагнувшись, она подняла лежащие у ее ног палитру и кисть. Затем, укрепив факел на стене, убрала мешающие смотреть волосы и несколькими мазками подправила картину.

«Tous les poetes et troubadoures…» Воздух в ризнице наполнился ароматами амбры и сантала. Женщина обернулась. Ее глаза, как две черных спелых сливы, поблескивающие изнутри синевой, взглянули прямо на Геласия. «Je veux chanter une fois encore les grandes yeux d'Alinor…» — пропел таинственный менестрель, и эхо, подхватив, завертело, унося все дальше и дальше его слова. «Алинор, Алинор…» — закружилось по комнате…

— Враг поразить возжаждал истинную и святую веру нашу! — раздался гневный голос владыки Варлаама. — Гонят тебя, моя вера! Гонят, моя надежда! Терпи, вера, терпи! Мужайся, надежда! Яко есть наша брань к крови и плоти и к держателю тьмы мира сего, к духам злобы поднебесной! Изыди, диавол! — Прижимая к груди Евангелие, настоятель снял со стены большой серебряный шестиконечный крест, хранящийся в ризнице, и, высоко воздев его, шагнул к ларцу. Украшенная иконами и бисером митра упала с его головы, длинные седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.

— Отец настоятель! — попытался удержать его Геласий. — Остерегитесь, батюшка!

— Всепомоществование Господа и благое иго Спасителя не отступят от меня, — отвечал ему владыка. — Ниспослал нам Всевышней скорби, дабы показать нужду нашу в покаянии, смягчить и упрочить сердца наши, востерпим же и возрадуемся, сын мой, не то…

Закончить он не успел. Три языка белого пламени яростно брызнули ему в лицо, ослепив глаза и опалив волосы. Владыка отшатнулся, попытался оградить себя крестом, но неведомая сила грубо оттолкнула его прочь, и он наверняка бы упал навзничь, разбив голову о каменные плиты пола, не поддержи его вовремя Геласий.

— Отец Геласий! — Феофан, все это время прятавшийся за одеяниями, поспешил на помощь иеромонаху, забыв о страхе. — Что же это делается-то, батюшка?

Глаза юноши стали совершенно бесцветными и круглыми от терзающего его ужаса, тонкие руки дрожали. Геласий ничего не ответил ему. Вместе они перенесли настоятеля поближе к окну и уложили на попавшуюся под руку рогожу.

Отец Варлаам был бледен, брови, ресницы и волосы обожжены огнем.

На щеках проступило несколько бурых пузырящихся пятен. Он что-то бормотал себе под нос, не открывая глаз.

— Феофанушка, водицы принеси, — попросил послушника Геласий, и тут взгляд его упал на крест, который настоятель все еще сжимал в руке. Вся верхняя часть креста почти до горизонтальной перекладины была словно срезана мечом наискосок.

Геласий порывисто поднялся. Феофан с мертвецки белым лицом прижался к стене и, не совладав с собой, бросился вон из ризницы, жалобно подвывая, как раненный волчонок. Геласий даже не обратил на пего внимания. Он снова приблизился к опасной находке Юсуф-мурзы. Ослепляющие лучи уже скрылись в свое убежище, и от ларца исходило лишь едва заметное сияние, напоминающее перламутрово-розовый нимб.

На этот раз ларец подпустил иеромонаха к себе. Не отдавая себе отчета в том, что собирается делать, Геласий отер с лица испарину и протянул руку к крышке. Неожиданно, словно повинуясь его желанию, она открылась сама. Под тонкие переливы флейты золотые узорчатые лепестки раскинулись на шесть сторон диковинным тюльпаном. На обратной стороне каждого из них сияло голубоватое зеркало.

Внутри ларца, как в сказочном шатре червонно-красного золота, покоились крупные рубины редкого кроваво-багрового цвета с рыжеватым отливом. Они были сложены шестигранной горкой, наподобие пирамиды. Венчал же это роскошное строение необыкновенно крупный алмаз насыщенного черного цвета, прозрачный, как воды родника. Геласий и прежде заглядывал в ларец, но то, что довелось увидеть ему в это необыкновенное утро, никогда бы не позволил себе вообразить прежде, боясь греха. Присмотревшись, он обнаружил, что внутри каждого камня клубится какая-то золотистая туманность, а в зеркалах отражаются… нет, не камни — расплывчатые человеческие лики! Ошеломленный, Геласий невольно отступил на шаг и тут заметил, что венчающий пирамиду алмаз начал медленно вращаться. Снова раздались звуки флейты; клубящееся внутри камня облачко стало разрастаться — и через мгновение перед Геласием возникла золотистая фигура неизвестной художницы со смертельно-горькими, как выжженная пустыня, очами. Она молча впорхнула в ризницу, приблизилась к настоятелю. Янтарные песчинки с ее одеяний посыпались на лицо владыки и, к несказанному удивлению Геласия, темные пятна ожогов тут же исчезли с его лица, а само оно приобрело здоровый розоватый оттенок, свойственный лицу человека, которого сморил сон после длительной прогулки на свежем воздухе.

— Кто же ты? — осмелился спросить Геласий. — Из каких дальних весей пожаловала ты в наши края? Как звать тебя? Ангел ты или демон?

Внезапно он поймал себя на том, что произносит эти слова мысленно и на родном языке. Но незнакомка, похоже, услышала его. Легкий ветерок пронесся по ризнице, в воздухе почувствовался горьковатый запах кедровой смолы. Взмахнув лучистым крылом одеяний, видение в мгновение ока оказалось перед Геласием. Вновь устремился на иеромонаха печальный, будто обволакивающий саваном, черносливовый взгляд.

— Отдай мою душу, кюре. Верни мою душу, кюре, — влились во взбудораженный мозг Геласия беззвучные слова. И только сейчас священник понял, что говорит незнакомка на старинном провансальском наречии, с которым иеромонаху довелось столкнуться только раз в жизни, в далекие годы его юности.

Вступив более четверти века назад по настоянию матушки своей княгини Емельяны Феодоровны на путь служения Господу, семнадцатилетний князь Василий Шелешпанский в день пострижения своего в Кириллово-Белозерский монастырь принял новое имя и три обета, отказавшись перед ликом Господа от всех богатств своих, от семьи и от гордыни непослушания. Все детство Василия было проникнуто христианскими сказаниями. История о страданиях Христа волновала молодого князя гораздо более ратных баталий. Юношеское воображение, подхлестнутое описаниями евангелистов и толкованиями святых, рисовало ему по ночам далекие края, где провел свои земные дни Спаситель. Потому в первый же день своей монашеской жизни поклялся молодой монах перед иконой Смоленской Одигитрии совершить паломничество к святым местам на земле Иерусалимской — несмотря на все препятствия, которые могут возникнуть перед ним на мусульманском Востоке. Обет свой монах Геласий исполнил. Более четырех лет странствовал он по захваченным нехристями странам, а вернувшись, по предложению настоятеля монастыря, сразу принял великую схиму, минуя второй этап посвящения, что дозволялось только особо отличившимся братьям.

В скитаниях своих прошел юный князь Шелешпанский с котомкой и посохом в руке по дорогам Болгарии, Греции, Малой Азии. Питался кореньями, травой, да чем Бог пошлет, спал под открытым небом, безропотно сносил холод и зной. Ежеминутно ожидая смерти то от рыскающих повсюду грабителей, то от хищных зверей в горах, то от турецких всадников, коли угораздит попасться им на глаза под горячую руку, молил Господа лишь о том, чтобы посланная происками сатаны безвременная смерть не помешала бы ему исполнить святой долг его. В оскверненном латинами, а затем и турками Константинополе с рыданиями припал он к разрушенному алтарю Софийского собора. От наследника великого дуки Нотара, защищавшего имперский город в последний день существования Римской империи от полчищ султана Мехмеда, узнал молодой монах об утраченной еще почти за двести лет до турецкого нашествия святыни восточной церкви — большом хрустальном кресте с вложенными в него частицами Истинного Креста, на котором окончил свое земное существование Сын Божий. В Судный день Константинополя 12 апреля 1204 года, когда под ударами высадившихся с венецианских галер крестоносных рыцарей пал величайший город всей вселенной и победители, хлынувшие в византийскую столицу, грабили и сжигали без удержу все и вся, хрустальный крест был похищен из Софийского собора, где хранился, рыцарями Соломонова Храма наряду с другими реликвиями православия: священными сосудами, мозаиками, святым терновым венцом Спасителя, золотыми украшениями кафедры, притвора… и даже священные золотые врата церкви они унесли с собой. В день святого Воскресения Христова, на самую Пасху, запрестольный образ Богоматери римские «братья-христиане» изрубили мечами в куски, а завесу алтаря разодрали в лохмотья.

На долгом пути своем от Константинополя по Иконии и Сирии до Иерусалима тщетно пытался Геласий обнаружить какие-либо следы исчезнувшей реликвии. Посетил он Яффу и древнюю Акру, где рыцари колдовского ордена Храма приняли свой последний бой с сарацинами, но никаких упоминаний о хрустальном кресте не нашел. Вернувшись на Белозерье, перечитал молодой монах немало исторических свидетельств о событиях той поры, в основном — рассказы русских паломников, оказавшихся в те дни в Константинополе, сохраненные Новгородскими летописями. Но о судьбе реликвии императора Константина им ничего не было известно.

На обратном пути своем из Иерусалима, облаченного в печаль и изнемогающего в оковах своего пленения, Геласий тяжело заболел. Сказались трудности долгого пути, недоедание и тяжкое потрясение при виде священного града, вещающего устами пророков своих о порабощении. В жару и бреду медленно шел монах по пустынной каменистой дороге, хватая пересохшими губами воздух и отчаянно шепча молитвы, пока не упал, потеряв сознание, прямо под копыта низкорослому ослику, тащившему навстречу небольшую тележку сирийского крестьянина.

Хозяин ослика остановил повозку, поднял едва живого путника на тележку и отвез его домой. Там, в доме этого сирийца, христианина по вере, где Геласий провел почти четыре месяца, молодой монах впервые услышал некоторые слова языка, прозвучавшего в то утро знамения в ризнице Кириллова монастыря. Прислушиваясь к разговорам хозяев, Геласий, едва ему полегчало, старался как можно скорее освоить самые необходимые слова из их речи. Но вскоре он обнаружил, что речь хозяев несколько отличается от языка заходящих к ним соседей. В ней явно мелькали иноземные слова, похожие на латынь. Оказалось, что сириец был потомком франкского крестьянина, родом из Авиньона, который в конце XI века, вняв призыву папы Урбана II, продал свое небольшое хозяйство и вступил под знамена знаменитого прованского сеньора графа Раймунда де Тулуз де Сен-Жилль, благо тот обеспечивал всем необходимым за собственный счет малоимущих крестоносцев, своих земляков, намеревающихся совершить вооруженное паломничество. После освобождения Иерусалима граф Раймунд де Сен-Жиль захватил крепость Триполи на берегу Средиземного моря и основал графство Триполийское. Всем своим соратникам он раздал наделы земли, кому побольше, кому поменьше. Авиньонскому крестоносцу досталась плантация сахарного тростника и рисовое поле. Авиньонец скоро женился на местной христианке — и почти триста лет потомки его трудились на землях Триполийских графов до самого падения франкских королевств.

Все эти нежданные воспоминания быстро пронеслись в голове иеромонаха и сейчас подумалось ему, что именно тогда, в доме своего спасителя-сирийца, услышал он впервые и это имя — Алинор. И, если память не сыграла с ним злую шутку, так звали франкскую госпожу, которая убила себя мечом в башне Акры, чтобы не попасть в руки нехристей, уже устремившихся к ней по полуразрушенной галерее крепостных стен. Пра-пра-бабушка сирийца служила ей и была последней, кто, чудом уцелев в охватившей весь город резне христиан, закрыл глаза гордой латинянке.

— Как звать тебя? — снова обратился Геласий к неподвижно стоявшему перед ним видению и, не дождавшись ответа, осторожно произнес: — Акра…

Женщина не шелохнулась, но полупрозрачно-матовый лик ее потемнел, черно-карие глаза подернулись пеленой, а с длинных, чуть загнутых вверх ресниц соскользнула и разбилась об пол медово-серебристая слеза.

— Акра… — эхом отозвалась она. Мелкие песчаные брызги ее одеяний, поблескивающие, как янтарные капельки кедровой смолы, скрутились в длинный сияющий кокон, который, совершив несколько медленных оборотов, растаял в полутьме. Ларец потух. Золотые лепестки тюльпана сомкнулись, да так плотно, что трудно было теперь вообразить тот диковинный цветок, который только что сиял волшебной прелестью посреди мрачной комнаты, наполненной чуть горьковатой влагой едва согретого февральского снега, окутавшись в сумерки, ларец возвышался горделивым, безмолвным, враждебным пленником, окованным в надменную печаль.

— Батюшка Геласий, — снова просунул голову в ризницу Феофан, — народ к заутрене собрался. Прикажете ворота поднимать али как? Припозднилися мы ужо… — Послушник опасливо косился на юсуфов клад и то и дело прикрывал дверь, готовый в любую минуту дать деру.

— А ты что струхнул-то, малый? — упрекнул его Геласий. — Негоже христианину от бесовских сил наутек бегать. На то и дано нам учение Господом, чтоб силу черпать в нем и злу противоборствовать. Поди-ка лучше сюда, помоги мне, — подозвал он покрасневшего от стыда юношу, — надо нам владыку нашего в покои его перенести, уснул он. А там и ворота поднимем. Будет служба, обязательно будет.

Вдвоем они перенесли настоятеля в Казенные палаты и уложили на постель в его келье. Геласий позвал двух служек, наказав им ни на шаг не отходить от отца Варлаама. Затем снова вернулся в Успенский собор. Лики святых на иконах по-прежнему были трагически мрачны, но трещины с изображений Господа и Одигитрии Смоленской исчезли. «Нет, здесь проводить молебен нельзя», — подумал про себя Геласий и снова позвал оставшегося в притворе Феофана.

— Беги к келарю, пусть церковь Архангела Гавриила отпирает, да братьев всех созовет, там служить сегодня будем. Ворота открывайте, и чтобы чинно все, без суеты. О болезни настоятеля, да о том, что видал сегодня в ризнице — ни гу-гу. Понял?

— Понял, батюшка, — кивнул вихрастой головой Феофан и устремился к трапезной, внушительному деревянному строению на подклете. В нижнем этаже трапезной располагались столовые для нищих, и келарь, отец Михаил, обычно поутру хлопотал там по хозяйству. Проводив Феофана взглядом, Геласий направился переоблачаться к молебну. Вскоре с колокольни раздались первые удары благовеста. Загремели огромные замки на воротах, медленно поднялась решетка. Окрестный люд потянулся в церковь Архангела Гавриила, сияющую золотыми восьмиконечными крестами с золотыми низями на черных колоколовидных куполах, плывущих черными корабликами среди голубовато-оранжевых волн-облаков.

— Свет инокам — ангелы, а свет мирянам — иноки, — склонился перед Геласием белозерский старожил дед Ефрем, — благослови, батюшка.

Иеромонах осенил старца крестным знамением. Тот с благодарностью припал к руке священнослужителя.

— Как поживаешь, старче? — поинтересовался Геласий. — Все один в глухомани с волками да лисицами дружбу водишь?

— Да не тужу, спаси Господи, батюшка, — отвечал старик, — вот на курячьи именины, когда бабы курам головы крутить начнут, под самый развал зимы на святых Кузьму да Домиана соберусь, поди, в кулепню. С меня ж какой работник ныне, так, обуза одна, на чужом горбу прохлаждаться. Пахтать да сеять мочи нет. Только зимой и проку: мялкой и трепалкой с бабами махать, лукошко али короб сплести, посуду какую выстругать, просак наладить, чтобы одежонку при кручении веревки не затягивал… А летом в лесу у озера шалашик себе сооружу и поутру, по росе, — косить. Горбуша у меня славная, траву высокую добро берет, да и литовка, если где мелкую травку подкосить надобно, неплоха. Я вот тута, батюшка, — понизил голос Ефрем, — на носу зарубку сделал, чтоб не забыть сказывать тебе… — Морщинистой рукой он достал из-за пазухи «нос» — дощечку, на которой неграмотные люди обычно делали пометки. — Прибежал ко мне давеча ночью внучок сестрицы моей Авдотьи, знаешь его, смышленый такой, Ивашкой звать. Он с мальцами-то деревенскими князев табун в ночном на лугах пасет, там, где Шексна из Белоозера исходит. Прибежал — ни жив, ни мертв, в чем душа. Дыханье-то перехватывает — ни слова молвить не может. Я его расспрошаю, а он — в слезы. Говорит, испужался очень. А чего — молчок. Отмахал немало, в темноте-то, да босиком. Через поля, там, где хлебушек наш северный, овес-благодетель, зреет, да где рядышком ржичка урожайная растет, а еще там, ну, как ея… — Ефрем с досады почесал за ухом. — Ну, запамятовал я, прости, отец родной, новая трава, недавно сеять стали…

— Гречиха, — подсказал Геласий.

— Ну, вот, она самая, — обрадовался старик. — Так ты рассуди сам, какова даль-то. Во! — Он взмахнул рукой, как бы показывая расстояние. — Ревет мой малец, так я ему молочка, хлеба краюшку — успокоился. Говорит, как солнце-то зашло вчерась, вечерю отслужили, туман по озеру потянулся и на поля пополз. Сам знаешь, туман в августе — овес почернеть может. Ребята у костра сидят, про то и говорят. Вдруг от леса — всполохи какие-то, сквозь туман видать. Подумали пожар, что ли. Коли лес горит — беда, жара-то постояла немалая. Ну, мальцы — они есть мальцы, все им надо. Побежали самые храбрые туда, поглядеть. И мой среди них. В кустарник-то сунулись, а за ним березняк и поляна, да знаешь, поди, там боровиков всегда много на Рождество матушки нашей Богородицы бывает. Таки вот, глядь, на поляне той — люди какие-то, в темных одеждах все, в колпаках на головах, на коленях стоят рядком, руки-то в молитве сложили, а кому молятся — не поймешь. Вдруг как из-под земли — крест огненный перед ними, красный, ну, что рубаха на праздник, сияет весь, искры от него как из-под доброй подковы сыпятся. Так иноземцы те, басурмане, вовсе к земле пали, лепечут что-то не по-нашему. Что-то «ор да лун», поди, не разберешься. Мальцы-то оторопели, себя не помнят, как испужались. А люди те поднялись и мимо ребяток-то тронулись, слава заступнице нашей, — Ефрем широко перекрестился, — не заметили малых. А малые-то глядят — трава под басурманами не шелестит, не гнется, ветка не хрустнет, по полю пошли — рожь не колыхнется. Так и исчезли в тумане. Тут мой Ивашка со всех ног ко мне кинулся, остальные тоже, поди, к мамкам за подол. А утречком пошли мы с ним на ржаное поле, на котором басурмане-то исчезли, поглядеть, готова ли наша милая, уж страдное время наступило, пора жать. Сорвал я первый попавшийся колос, как мой дед еще меня учил, вышелушил зерно, на зуб пробую, хрустит — не хрустит. Коль хрустит — убирать пора. А оно, зерно-то, все черное внутри, будто сожгло его пламенем адовым под кожурой. Я второй, третий колос рву — все одно. Я — дальше, поглубже в поле вошел. Тут уж как камень с плеч свалился — спелые, добрые колосья, не попортил никто. Только по краю прихватило. Зараз в том месте, где басурмане прошли. Начали мы с Ивашкой рожь косить, пока роса тяжелая, да зерно сырое — коса в работе дюже хороша, аж свистит ветер под ней, а как солнце припечет, тут уж не наша работа, тут — серпом только, а то зерно сухое рассыпется все, а мы уж не горазды внаклонку-то. Все чин чином поработали мы. Косили по ветру, «обжинок», как водится, оставили, чтоб земля кормилась до будущего урожая. Косари да жнецы на помощь нам подоспели скоро. Сели мы с Ивашкой отдохнуть, редьку, что утром на огороде я вырыл, напополам разделили, и тут малец мой как дернет меня за руку, как крикнет: «Тятя, крест, крест тот!». Я уж вижу-то плохо, но такое и слепой узреет. Крест багровый над озером, словно кровью нарисован. Вот и не верь мальцам. Вся округа видала, Люд весь с поля кинулся прочь…

— Говоришь, люди в темных одеждах кровавому кресту молились, а потом в поле исчезли? — Услышав рассказ Ефрема, Геласий стал белее своего подризника, который одел к богослужению. — Сколько же было их числом? Не сказал Ивашка тебе?

— Так он у меня счету не обучен, — отвечал ему Ефрем. — На пальцах показал — четыре раза по пятку будет. Вот и раскинь: зело, зело и иже, значит.

— Двадцать… — повторил за ним Геласий. — Двадцать человек — почитай, целый отряд. Какие слова-то произносили они, ты говорил?

— Так кто ж поймет-то, батюшка, — махнул сжатой в кулаке шапкой старик, — «ор да лун», вроде…

«Флер де Лун, — мелькнула в голове Геласия догадка, — Цветок Луны…» И перед глазами снова встал распустившийся золотой тюльпан ларца с зеркальными лепестками. Не за ним ли пожаловали гости незваные, а он, как учуял их, так и ожил весь…

— А оружие было при них? — снова спросил он Ефрема. — Не заметил Ивашка?

— Не заметил, — виновато потупился Ефрем, — испужался малец очень.

— Феофан, — подозвал Геласий стоявшего невдалеке послушника, — срочно посылай гонца в княжескую усадьбу, к князю Григорию Вадбольскому, пусть скажет, брат Геласий челом бьет, просит прибыть в монастырь с ратниками, которых князь Алексей Петрович ему оставил. Пусть настаивает, чтоб не медлили, до захода солнца были к нам, не позднее. Сдается мне, не принесет нам грядущая ночь покоя.

* * *

С отъездом князя Алексея Петровича и княгини Вассианы в Москву в усадьбе у Белого озера воцарилась обычная размеренная жизнь. Всплакнули ключница Ефросинья и повариха Настасья как водится о том, что не успев и «на часок заехать, снова покинул их государь ясноглазый, сокол сизокрылый, свет Алексей Петрович, батюшка», да и принялись за повседневные дела: в саду поспели смородина да крыжовник, в лесу грибов да ягод полным-полно, на огороде морковь и лук закучерявились, скоро уж и капуста, чай, пойдет. Вишни да яблоки наливаются, на полях — страдная пора. Некогда слезы лить, работы — непочатый край накопилось: урожай собрать, квасов да медов ягодных наварить, чтоб на всю зиму хватило, пастилы из яблок да вишни напарить и прочих лакомств наготовить. Солью да уксусом заправить овощи и грибы, упрятать в посудины глубокие, каменьями нагрузить, чтоб не бродили, да в ледник. А там, глядишь, зерно с окрестных полей подоспеет, досушивать придется снопы в овинах — короткое лето на севере, не успеет зерно в поле просохнуть. Молотить да веять, а потом муку молоть да хлеба печь — где ж тут плакать, вздохнуть некогда.

О событиях в Москве до Белозерья вести еще не дошли. Не знали в родной вотчине князей Белозерских ни о кулачном бое на Кучковом поле, ни о болезни князя Алексея Петровича, ни о казни Андрея Голенище, ни об аресте князя Шелешпанского и его матери. Ключник Матвей как водится отослал в Москву курьера с месячным отчетом о делах в усадьбе, но возвращения посланца пока не ждали, слишком уж мало времени прошло, а дорога до столицы не из близких, мало ли что случиться может по пути. В отсутствие Алексея Петровича повадилась наезжать в «большую», как она ее называла, усадьбу заскучавшая в своем доме на отшибе белозерских земель немолодая уже княгиня Пелагея Ивановна Сугорская. Не от того, что не доверяла Ефросинье, а просто поболтать вечерком, испить кваску студеного под яблоней, баньку у озера стопить, вспомнить о былом, девичьем. В большом княжеском доме у князей Сугорских были свои апартаменты, и тетка Пелагея, бывало, оставалась заночевать. Ефросинью она не стесняла, к хозяйству не придиралась. К княгине Вассиане, в отличие от Емельяны Феодоровны, зла и зависти не таила. Наоборот, в юности своей веселая Пелагея немало погуляла с подружками, бывало, на Масленицу да на Троицын день. На качелях без устали качалась часами, даже на «чертово колесо», которое вертелось по кругу, садилась. Загадки отгадывать и другим задавать — хлебом не корми. А сколько хороводов переводила, сколько плясок отскакала и скольким молодцам голову вскружила — сама со счету сбилась. Любила тетка Пелагея принарядиться да на улицу, на гулянье выйти, покуда замужество и рождение детей не положило конец ее беззаботному веселью.

Супругу князя Алексея она, в отличие от прочих, не осуждала. В глубине души даже восхищалась ею. Вассиана воплощала для нее идеал жизни, о которой сама Пелагея мечтала в юности, да не посмела осуществить, гнева мужнего да осуждения людского побоялась. Не могла она вообразить себе тогда, что возможно так жить, во всем с мужем на равных, ни в чем не допуская притеснения. Однако и на вопрос, хотела бы она сама иметь такую невестку, ответить однозначно не могла, да и не задумывалась глубоко. «Бог поможет! На все воля Божья!» — был приготовлен у нее ответ на любые вопросы жизни.

Вечером накануне дня, когда явилось над Белым озером зловещее кровавое знамение, тетка Пелагея в покоях княгини Вассианы перемерила все оставшиеся украшения хозяйки, попробовала даже прикинуть кое-что из одежды, да вот печаль, ушла молодость, а с ней — и прежняя тонкость и гибкость тела, не влезли на Пелагею гречанкины наряды. Проронила несколько слезинок о покойной подружке своей княгине Наталье Кирилловне, сподвижнице веселых дней, и допоздна просидела, болтая без умолку, в поварне, где Ефросинья с Настасьей готовили знаменитую белозерскую мазюню из сухих вишен. Пока ключница и повариха толкли вывяленные на солнце вишни, а затем просеивали их сквозь сито и засыпали вишневую муку в сваренную только что белую патоку, сдобрив как положено при этом перцем, мускатом и гвоздикой, Пелагея Ивановна перебрала всех известных ей на Руси невест, прикидывая, за кого бы сосватать молодого князя Григория, и от избытка чувств чуть не опрокинула на пол уже подготовленные запечатанные горшочки с мазюней, которые Ефросинья намеревалась поставить на двое суток в печь — доходить. А потом все не давала покоя уставшей ключнице, капризно настаивая:

— Ну, Фрося, ну, отгадай: в поле едет на спине, а по полю — на ногах. Что это, Фрося? Ну, ты спишь уже что ли, Фрося? Нечестно так. А вот еще: зубастый, а не кусается…

— Ах, государыня, притомилась я, — отмахивалась от назойливой Пелагеи ключница, — ноги не держут, спина ноет, а тут еще загадки ваши…

— Ну, Фрося… — обижалась на нее Пелагея. — Вот, всегда ты так!

Наутро работа в усадьбе началась еще до восхода солнца, благо летние ночи на севере не столь темны. На большой площадке, за княжеским домом, смазанной жидкой глиной и сильно утрамбованной, работники под надзором ключника Матвея стелили привезенные накануне снопы колосьев и били по ним колотилом, длинной палкой высотой до подбородка с привешенной к ней другой тяжелой палкой с утолщенным краем, дабы отделить зерно от колосьев. Другие веяли уже обмолоченное зерно, подбрасывая его вверх против ветра дугой, тем самым отделяя зерно от мякины и сорных трав. Лучшее зерно оставляли на семена, среднее везли на помол в муку на огромные вращающиеся жернова, а мякину и раздавленные колосья — на прокорм скотине.

Обращенное грозной яростью своей к монастырю, знамение взметнулось над усадьбой несколькими кровавыми всполохами и потонуло в набежавших с севера грозовых облачках, через минуту брызнувших теплым летним ливнем и почти тут же исчезнувших. Так что обитатели усадьбы спокойно приняли плясавшие на небе языки пламени за предвестие дождя и, быстро прикрыв разложенные на площадке колосья рогожами, разбежались под укрытия переждать непогоду.

— Ох, Фрося, — сонно покачала головой круглолицая Пелагея Ивановна, завязывая под подбородком черный цветастый платок поверх волосника, — видала, молния-то какая, и дождь полил как из ведра. А к монастырю, глянь — небо чистое, ни облачка… — Она зевнула. — Гром да молния — добра не жди. И мышь, что б ее взяла нечистая, всю ночь в спаленке моей в углу шуршала. Побегает, попищит, а потом опять за свое, царапает, царапает. Высоко гнездо свела, знать, зимой снег велик будет да и морозец не обидит… — И, не дождавшись ответа, умолкла.

Едва дождь кончился, зазвонили к заутрене. Священник Афанасий созывал домочадцев и слуг на молебен в крестовую комнату.

Гонец отца Геласия с тревожной вестью из монастыря прискакал, когда службу уже отпели, тучи над озером разогнал прохладный утренний ветерок, зеркальца луж на аллеях сада почти просохли, и только крупные капли дождя, скапливаясь на сочно зазеленевших умытых листьях яблонь, нет-нет да и скатывались, сияя всеми цветами радуги, по зардевшимся бочкам поспевающих плодов. Под раскидистым деревом, сплошь усыпанным крупными зелеными и розоватыми яблоками, Ефросинья на длинном деревянном столе готовила обарный мед. Отмахиваясь от налетевших с пасеки пчел, процеживала сквозь частое сито рассыченные водой медовые соты, чтоб отделить мед от вошины, а затем добавляла в полученную жидкость хмель, из расчета четвертушку хмеля на полпуда меда. Готовую смесь повариха Настасья относила тут же в поварню, где варила ее в котле, беспрестанно снимая пену ситом. Уварив мед, сливала его в мерник и остужала в леднике, добавив в жидкость кусочек ржаного хлеба, натертого патокой и дрожжами, чтоб вскис до Нового года, как раз к сентябрю готов будет.

— Фрося! Фрося! — донесся до ключницы голос мужа ее Матвея. — Отец Геласий к князю Григорию посланца шлет. Беги-ка, князя, государя нашего, кликни! С рыбаками он, у заводи!

Ефросинья обернулась. Гонец из монастыря проскакал по яблоневой аллее к высокому парадному крыльцу усадьбы и спешился, кинув поводья подскочившему младшему сыну ключницы.

— Сейчас, мигом я! — откликнулась она. Быстро передав поварихе кувшины с готовой к вареву жидкостью, вытерла фартуком руки и поспешила к калитке, ведущей за пределы усадьбы, к озеру.

С отъездом князя Алексея Петровича и князя Никиты в Москву, князь Григорий Вадбольский остался за старшего на Белозерье. Возрастом был он еще юн. На Егорьев день, в самом конце апреля, минуло Грише всего двадцать лет. Отец Григория, князь Иван Григорьевич, пять лет назад умер от горячечной лихорадки, схватившей его легкие после того, как под Рождество кинулся он в рубахе да портах по морозу в студеные воды Шексны спасать провалившегося под лед крестника своего, сына ключника Петрушку. Из воды-то Иван Григорьевич мальчишку вытащил, да от переохлаждения тот через двое суток угас. А вскоре и сам Иван Григорьевич слег с простудой. И хоть силой да здоровьем князь Вадбольский отличался недюжинными, скрутила его лихорадка, два месяца промаялся да и, как говорила Лукинична, «преставился, грешный».

Вот и остался тогда пятнадцатилетний Гриша за старшего в семье с маменькой княгиней Марьей Николаевной, урожденной Прозоровской, младшей сестрой Дашей и трехлетним братом Николенькой. Потрясенная смертью мужа, Марья Николаевна почти два года сама с постели не вставала. А как пришла пора Грише на цареву службу заступать и на ратную сечу отправляться, кинулась в ноги князю Ивану Петровичу Белозерскому, умоляя «Гришеньку от излишней опасности в походе огородить.» Молод он совсем, неопытен, мол, отцовского плеча лишился, так и порадеть о нем, сиром, некому. Князь Григорий и сам в душе робел, но виду показывать не желал и на мать рассердился. Однако князь Иван Петрович, вспомнив свои сиротские годы, к материным слезам сочувствием проникся и Гришу всегда держал при себе.

Поэтому поручение остаться за старшего над двумя дюжинами ратников в белозерской усадьбе было, пожалуй, первым самостоятельным делом для Гриши, что-то вроде княжеского крещения. Хлопот, правда, особых возложенная миссия ему не доставляла, но значимость свою он сразу почувствовал. Поначалу, после отъезда старших братьев, смутная тревога еще терзала его душу: а вдруг лиходеи, о которых столько разговоров ходило, все-таки объявятся на Белом озере? Но дни шли, ничего тревожного не происходило, и Гриша постепенно успокоился, предавшись любимому своему занятию — ловить с рыбаками рыбу сетями. Иногда он даже жалел, что его не взяли в Москву, хотелось поглазеть на государя да на жизнь столичную, чтоб потом матери с сестрой рассказать.

«Ну, да успею еще», — успокаивал он себя. Настроение у молодого князя было приподнятое, вчерашний улов радовал глаз, и начавшееся грозовым ливнем утро совсем не предвещало печали. Поблескивая черно-серебристой чешуей, били сильными хвостами, вздымая вихри брызг, круглобокие лососи и осетры в широких наполненных водой бадьях, таращили красноватые глаза синебрюхие белозерские снетки и шекснинские вандыши.

— Ух, какой толстяк попался! — выхватил из бадьи самого крупного осетра довольный Гриша. — На сколько ж он потянет, а, Макар? — спросил он стоявшего рядом рыбака.

— Ну, пуда на два, государь, а то и с лишком, — солидно ответил тот. — Чуть всю сеть не попортил, норов-то показывая.

— Вот видал бы Сомыч, позавидовал бы нам! — рассмеялся Гриша, отпуская осетра в бадью.

— Да уж правду молвили, государь, — согласился Макар, — завидки бы схватили. Только Сомычу нонче не до нас, поди, на Москове…

— Гриша, свет мой, государь, — выбежала к озеру Ефросинья, — батюшка наш Геласий из монастыря гонца к тебе прислал. Ты уж поспеши, торопит очень.

— Гонца? — изумился князь Вадбольский. — А что стряслось-то, Ефросинья?

— Ой, не знаю, свет мой, — отмахнулась та, — у меня работы невпроворот. Ждут они тебя с Матвеем моим у крыльца.

И вернулась в усадьбу. Гриша вздохнул, поправил шитый золотом алый кушак с кистями на белой шелковой рубахе и направился к дому.

— Управляйтесь уж тут без меня, — сказал, уходя, Макару.

— Не извольте волноваться, государь, — поклонился в пояс рыбак, — все порядком в аккурат сделаем.

Завидев приближающегося князя, посланец Геласия поставил на ступени крыльца глиняную чашу с квасом, которую поднесла ему Настасья, и отвесил глубокий поклон.

— Здрав будь, княже. Да хранит тебя Господь и все семейство твое!

— На Господа единого надежду имеем, — ответил, перекрестившись, Григорий. — С чем послал тебя ко мне мой брат двоюродный и пастырь?

— С кличем о помощи, государь, — ответил инок.

— О помощи? — снова удивился Григорий

— О помощи. Просит батюшка Геласий, чтоб не медля ни часа собрал ты оставленных тебе в подчинение воинов и при полном вооружении прибыл в монастырь. Сказано мне самому не возвращаться, покуда вас не приведу.

Услышав слова инока, князь Григорий и Матвей озадаченно переглянулись

— Могу ли узнать, в чем причина такой поспешности? — спросил посланца князь. — Али опасность какая, мне неизвестная, угрожает обители?

— Угрожает, государь, — снова поклонился монах. — Сам знаешь, не стали бы тревожить, кабы повода не было. А что к чему, так батюшка Геласий лучше моего тебе растолкует. Прошу, собирайся скорее, князь, не трать время.

— Что ж, оружие наше всегда при нас, и за обитель Кириллову мы живота не пожалеем, какие бы невзгоды ни выпали нам на долю, — спокойно ответил Григорий. Но ключник заметил, как побледнел от волнения белокурый, по-девичьи хрупкий государь, хотя в больших серых глазах его читалась решимость. — Долго ждать тебе нас не придется, — заключил молодой князь.

Услышав, о чем идет речь, Ефросинья бросила работу и встала за спиной мужа, в страхе прижав пальцы к щекам.

Оставленные князем Алексеем воины за отсутствием ратных дел помогали княжеским холопам сортировать и складывать зерно по клетям и амбарам. Князь Григорий послал Матвея позвать старшего из них и, когда тот подбежал, приказал немедленно седлать лошадей и готовиться к выступлению. Мгновенно побросав свои мирные занятия, ратники кинулись исполнять приказ. Сам князь Григорий, недолго думая, направился в свои покои переодеваться. Не прошло и часа, как в полном вооружении княжеский отряд был готов отправиться в монастырь. Провожать хозяина собралась вся усадьба. Князь Вадбольский появился в сверкающем на солнце шишаке с серебром и чернью, увенчанном ликом святого Кирилла Белозерского.

Из-под венца шишака на плечи князя ниспадала кольчатая бармица, скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами. Золоченая кольчуга, защищавшая князя, была сплошь унизана по ожерелью, подолу и зарукавьям драгоценными каменьями. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном звенцами да бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях. Из-под нарядного подола кольчуги князя виднелась белая шелковая рубаха с золотым шитьем, падавшая на алые порты, всунутые в зеленые сафьяновые сапоги, узорные голенища которых, не покрытые поножами, натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужной тесьмой.

Ратники князя, все в стальных бахтерцах из наборных блях, в зерцалах, наведенных через ряд серебром, в шишаках да ерихонках, гарцевали перед домом на крепких грудастых лошадях, покрытых бархатными чалдарами с кистями. Кони трясли волнистыми гривами, грызли серебряные удила и нетерпеливо били песок копытами, выказывая при каждом ударе блестящие шипы подков.

Князь Григорий поставил ногу в стремя своего длинногривого рыжего скакуна, увешанного от головы до хвоста гремящими цепочками, бубенцам да наузами от сглаза. У бархатного седла фиолетового цвета с серебряными гвоздями и такими же серебряными скобами был прикреплен булатный топорок с фиолетовым бархатным черенком в золотых поясках. Здесь же красовался большой круглый щит с золотой насечкой — на случай пешего боя. Под седлом спина коня его была покрыта вместо чепрака тонкой кожей испанской выделки, покрашенной в червчатый цвет. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты.

Князь вскочил в седло, словно обрызганный золотым и алмазным дождем, что не могло не вызвать восторга у окружавших его. Гриша горделиво нагнулся к луке седла, отпустил поводья коня и вонзил в бока скакуна острые татарские шпоры. Конь встрепенулся, сделал скачок и остановился как вкопанный. Налитые кровью глаза скакуна косились по сторонам, и по золотистой шерсти разбегались надутые жилы сеткой.

Тут на ступенях крыльца показалась заплаканная тетка Пелагея с тряпичным мешочком в руках. Причитая, она кинулась к князю, прикорнула к его ноге в сафьяновом сапоге:

— Гриша, Гришенька, куда собрался-то, ненаглядный, в даль какую несет тебя? Ведь не покушал, маковой росинки во рту не было с раннего утречка. Что ж я матушке твоей скажу, коли что случиться с тобой?! Вот, возьми с собой, хоть перекусишь в дороге, пирожков с икоркой тебе тетка Пелагея собрала, да котлетки лососевые, горлышко порадуешь, — она настойчиво старалась всучить Грише белый кулек.

— Идите, идите, тетушка, — смущенно отстранял ее покрасневший Григорий. — Не на век ведь, всего на день уезжаю. К вечеру уж дома будем, что уж так убиваться-то! Идите, тетушка, люди же смотрят! — Нагнувшись с седла, он ласково обнял ее. — Идите, стыдоба прямо!

— Матушка Богородица, охрани его! — Всхлипывая, Пелагея окрестила Гришу иконой Богоматери и, троекратно расцеловав, отошла к Ефросинье. Уткнулась ключнице в грудь, вся в слезах.

— Ну, буде, буде, государыня, — успокаивала ее Ефросинья, а сама украдкой смахивала платочком слезинки с глаз.

Ратники построились в походный порядок, князь Григорий занял свое место во главе под хоругвями. В полдень отряд, предводительствуемый князем Вадбольским и посланцем иеромонаха Геласия выступил из белозерской усадьбы к монастырю. Пропели молитву, священник Афанасий благословил воинов крестом и иконой. Ключник Матвей, дворецкий Василий, Ефросинья, Настасья и безутешная княгиня Пелагея Ивановна проводили их до ворот и долго еще махали вслед, пока за холмом были видны качающиеся верхушки пик с бело-голубыми княжескими флажками и шитые золотом полотнища знамен. Затем, перекрестившись на купола монастырских храмов, встревоженные, пошли к обедне. Ветер стих. Все замерло над Белым озером. Не слышно было привычного шепота камышей и стрекота кузнечиков в траве. Парило.

Глава 2. Осада

В церкви Архангела Гавриила Кириллово-Белозерского монастыря служили литургию Иоанна Златоустого. Возгласы Херувимской песни, многогласно повторенные паствой, разносились далеко за стены монастыря и тянулись над округой, уносимые птицами в небесные выси. Подъезжая к монастырю со стороны Белого озера, князь Григорий издалека услышал знакомое с детства «Иже Херувимы тайно образующе…», остановил коня, спешился, снял боевую шапку свою, шишак, широко перекрестился и поклонился в пояс золотым крестам обители. Все воинство последовало его примеру. Затем продолжили путь. Обогнув монастырские стены с бойницами, въехали на широкую березовую аллею. Многочисленные подковы конной рати звонко зацокали по вымощенной приозерными валунами дороге. Еще въехав на гору Маура, где отряд остановился, чтобы совершить молитву у камня святого Кирилла Белозерского, князь Григорий почувствовал тянущийся со стороны леса запах гари, и показалось ему с вершины холма, что плывет над монастырем какой-то сизый ореол. Но чем ближе к обители, тем ореол становился все менее заметным, а вот запах усиливался. Подъезжая же к воротам Иоанна Лествичника, князь почувствовал, как у него запершило в горле и глаза стали слезиться от едкого дыма. Гриша давно приглядывался по сторонам, но где горит, что горит оставалось неясным. В самом монастыре, судя по всему, пожара не было. Подъехав к главным воротам обители, князь и его воины спешились, сняли головные уборы, перекрестились на образ Богоматери в киоте, низко поклонились Святой Троице, изображенной на вратах.

Князя в монастыре ждали. Завидев княжескую дружину, караульные тут же подняли решетку на воротах. Молодой князь и его ратники, позвякивая оружием и блестя доспехами, въехали на Соборную площадь. К Григорию тут же подбежал Феофан и низко поклонился перед княжеским скакуном, легко переступавшим длинными стройными ногами по выложенным на площади старым могильным плитам.

— Ждем, как ждем-то тебя, государь наш! — едва распрямившись, выкрикнул он. — Батюшка Геласий велел мне встретить тебя и проводить в церковь Гавриилову. Батюшка там литургию служит…

— Так ведь негоже во время служения в храм заходить, — засомневался Григорий, — обождем мы лучше, пока отслужат.

— Что ты! Что ты, государь, — замахал руками Феофан, — такого гостя знатного защитника нашего, заступника, батюшка велел звать, когда бы ни прибыл он…

— Что ж, коли так, с радостью я. — Гриша спрыгнул с седла.

Феофан тут же подхватил поводья княжеской лошади и передал коня сопровождавшему князя посланцу Геласия.

— Евлампий красавца твоего на конюшню отведет. А люди твои пущай покуда отдохнут маленько, — торопливо объяснял послушник,

— А почему не в соборе служба? — спросил Феофана князь. — Неисправно что? Не погорело ли? Пожарищем тянет…

— Пожаром-то от леса, от леса, государь, веет, от леса, — затараторил Феофан сбивчиво, — а что не в соборе, — он запнулся на мгновение, — так… так настоятель порешил. Сам-то владыка нездоров немного…

— А что стряслось у вас, что потребовалось войско целое звать да еще при полном при оружии? — с удивлением оглянулся вокруг князь Вадбольский. — Погляжу я, тишина и покой в обители, все порядком. Да и по дороге ничего не приметил я такого, чтоб взор встревожило.

— Так это батюшка Геласий тебе сам все расскажет, — также быстро ответил Феофан, а потом, помедлив, спросил осторожно: — В усадьбе-то, государь, неужто не видали поутру ничего на небе?

— На небе? — еще больше изумился Григорий. — Видали тучки, дождь прошел, а что?

— Ну, медлить некогда, — встрепенулся Феофан, — идем, государь, идем.

И устремился к церкви Архангела Гавриила. Гриша приказал ратникам спешиться и пока во всем слушаться Евлампия, а сам, пожав плечами, последовал за послушником. «Чудно как-то все, — мелькнуло у него в голове. — Войско зовут, а ворога как ни бывало. От кого оборонить-то просят?»

Сняв с головы боевой свой шлем, Григорий низко поклонился перед входом в церковь на паперти и вошел вслед за послушником внутрь храма. Народу на богослужении стояло много, яблоку негде упасть. Впереди, у алтаря, по чину занимали места священнослужители. Иеромонах Геласий, одетый в длинную, широкую фелонь, символизирующую багряницу Иисуса, занимал место игумена Варлаама. Поверх фелони на груди его сияли большой золотой крест, украшенный каменьями, и овальная икона в окладе, панагия, а вокруг шеи тянулась сложенная вдвое широкая лента, орарь — ангельское крыло покровителя. Слева от Геласия стоял келарь Михаил, чуть сзади — ризничий, уставщик, книгохранитель. За ними — вся остальная братия и прихожане. Мужчины из паствы занимали место по правую руку от входа, женщины — по левую. Ближе к алтарю, как и положено, стояли, кто помоложе, а почти у самого выхода — старики. Когда князь Григорий вошел в церковь, молебен почти завершился. Иеромонах Геласий вынес из Царских врат на амвон чашу со Святыми Дарами и готовился начать причащение молящихся. Все присутствующие громко пели молитву «Символ веры». Наконец, взяв в руки крест, Геласий встал с ним в открытых Царских вратах и произнес отпуст, поминовение, святому праведному Кирилле Белозерскому, святому Ферапонту и всем почитаемым на Белозерье светильникам Божьим.

Братия, а за ними и прихожане стали подходить к амвону за причащением и благословением. Отец Геласий подавал каждому разведенного с водой вина из потира на длинной деревянной лжице и кусочек сухого белого хлеба, частицу тела Господня. Затем молящиеся целовали большой серебряный крест в руках иеромонаха и, осенив себя крестным знамением, отходили.

Князь Григорий стоял в стороне, ожидая, пока Геласий отпустит прихожан. Проходя мимо князя, окрестные крестьяне низко кланялись ему и с удивлением взирали на боевые доспехи и оружие. Наконец Геласий освободился и тут же поспешил к Григорию. Молодой князь, омахнув себя троеперстием, припал к руке священника.

— Здравствуй, здравствуй, Гришенька, — приветствовал его иеромонах. — Благодарю тебя, что не откладывая явился ты на наш зов.

Хотя в церкви было темновато, Григорий не мог не заметить, что батюшка совсем осунулся с лица.

— Зов обители Кирилловой — закон для всех христиан здешних, — ответствовал князь. — Как кликнули, так и явился немедля. Окажи честь, батюшка, поведай, какая печаль нашла на монастырь наш и чем послужить могу я с дружиной своей.

Геласий с мгновение помолчал, раздумывая, затем предложил:

— Поди проголодались в пути ты и люди твои, княже. Изволь оттрапезничать с нами, чем Бог послал, а после обеда и расскажу я тебе о кручине, что нашла на нас.

— Благодарю, батюшка, отказаться не смею, — поклонился Григорий.

В сопровождении иеромонаха князь снова вышел на Соборную площадь. Феофан с помощниками уже разместили воинов Григория, а в трапезной вовсю накрывали к обеду столы. На первом этаже угощали прихожан, туда же келарь Михаил испросил разрешения князя пригласить его воинов. Самого же Григория двоюродный брат его повел на второй этаж трапезной, где обычно обедали монахи.

Они вошли в высокую сводчатую палату с белыми стенами, разделенную несколькими арками. Вдоль всей палаты тянулись длинные деревянные столы, поставленные «покоем» — буквой «П», и деревянные скамьи вокруг. На столах стояла простая деревянная и глиняная посуда: чугунки с горячим, латки, крынки, ковши и вместительные ендовы с квасом. Монахи обедали по девять человек за столом. При появлении иеромонаха, келаря и князя Григория все тут же встали со своих мест. Начинать еду в отсутствие старших не полагалось.

Геласий провел князя за центральный стол, где обычно обедали игумен и приближенные к нему братья. Перед едой, как водится, прочитали молитву хлебу. «Хлеб на стол, так и стол — престол, а хлеба ни куска — так везде тоска», — завершая молебен, Геласий вспомнил, как, бывало, в юности его говаривал отец, князь Шелешпанский. Затем провозгласил здоровье государя Иоанна Васильевича, митрополита и владыки Варлаама и только после этого разрешил преступить к трапезе. Еду в этот день подавали постную, начинался Успенский пост: варево из репы, капусты и свеклы, похлебку из гороха и сочиво. На третье, чтобы как-то сгладить впечатления утра, Геласий дозволил подать «утешение» — пироги с ягодами.

Монахи вкушали в полном молчании, говорить разрешалось только старшим по чину. Наконец, когда вся братия сложила ложки в пустые тарелки, Геласий отпустил всех к церкви молиться, а сам повел Григория к себе в келью.

По дороге Гриша почувствовал, что от удушающего запаха гари, который становится все гуще, у него тошнота подступила к горлу. Повсюду черная маслянистая пленка и пепел уже оседали на траве, на листве деревьев.

Яркое солнечное небо помрачнело за сизо-коричневыми облаками.

Теперь уж князь не мог сказать с уверенностью, что горит лес.

Он отчетливо ощущал в подымающемся невесть откуда чаде привкус гнилого, плохо прожаренного мяса и костей. Когда вошли в келью, тлетворный запах усилился, он явно сочился сквозь окно, и в помещении становилось трудно дышать.

Григорий присел на скамью и, смахнув обильную испарину со лба, спросил:

— Что за смрад, батюшка? Никак не возьму в толк.

— А думал ли когда-либо ты, княже, — негромко ответил ему Геласий, подойдя к окну и тревожно взглянув на озерную гладь, — о том, как пахнет ад?

— Ад? — Григорий даже привстал от неожиданности.

— Да, да, Гришенька, ад, — обернулся к нему Геласий. — Задумывался ты, что будет, если в одном котле смешать да и варить воедино насилье, зависть, алчность, обольщение, лицемерие, предательство? Да еще обильно сдобрить их гордыней непомерной и подлостью коварной, как солью с перцем? Сколь тягучее и зловонное блюдо получится тогда?

Услышав такие речи от двоюродного брата, молодой князь аж онемел. Он ожидал чего угодно: разбойников, бежавших пленных, холопов нерадивых, даже полков короля Сигизмунда, невероятно каким образом пробравшиеся в глубь Руси, — но только не преисподнюю!

— Силы бесовские ополчились на обитель нашу, княже, — скорбно подтвердил его догадку Геласий. — Кто они, сколько их, люди они в плоти и крови али духи бесплотные, молитвой противоборствовать им, али мечами твоими крушить — не ведомо то пока мне. Знаю только, что совсем рядом они, и доносит до нас ветер с запада их смрадное дыхание. Боятся они солнечного света, оттого и прячутся днем по темным местечкам. Но погляди сам, дым густеет, скоро и вовсе закроет собой светило Божье, и тогда наступит вечная ночь и мгла.

Вот тут и узреем мы рать преисподнюю. Явилось поутру знамение над обителью — кровавый крест пронзил собою облака над озером. То предупреждение диаволово — берегитесь, мол.

— Что же нужно им, батюшка? — спросил едва слышно Григорий.

— Не знаю покуда сам, Гришенька, — ответил иеромонах, и взгляд его невольно обратился на прогоревшую еще утром свечу. — Но в Евангелие писано, сын мой, чего хочет ад: растлить души верующих во Спасителя, устрашить и совратить их с Господова пути, а заодно алкает нечистая спесь прибрать себе подарок государев, обители Кирилловой сделанный, — золотой ларец юсуфов со всеми драгоценностями, хранящимися в нем. Вот позвал я тебя, княже, дабы ночь нам встретить поближе друг к дружке. Сам видишь, наступает она скоро, вот-вот стемнеет уже над монастырем. Если приведется, помоги нам, государь, оборониться. За старшего ты у нас остался. Знаю, что не доводилось тебе самолично командовать ни разочка, да уж не робей, Гришенька, выдюжим вместе. А совсем худо придется — снарядил я гонца в Москву от имени твоего к князю Алексею Петровичу, чтоб немедля возвращался. Продержимся, покуда они с Никитой не прискачут. А отдавать ларец, подарок государев, честь великую, награду за отличие наше — негоже, Гришенька. Струсим, слукавим, пожалеем себя, отступим — вот, считай, и взяла нас в полон злая силища. Так что размести бойцов по науке как следует. Монахи мои — все в твоем распоряжении. Люд честной, мужики, что недоброе чувствуя, у ворот монастыря топчутся, уходить не желают по домам, — всех бери в дело ратное. И с Богом, Гришенька! Не каждому выпадает такое крещение воинское: не татарина, не ляха, не ливонца с тевтоном — самого диавола побороть. Дай, благословлю тебя.

Звякнув саблей, князь Григорий взволнованно поднялся и преклонил колени перед иеромонахом. Геласий перекрестил его иконой Богоматери.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

— Аминь. — Григорий припал щекой к шершавой руке Геласия. От волнения он весь похолодел даже.

— Ну, идем, идем со мной, — ободряюще похлопал его по плечу Геласий, — Дух крепок, но и об железной силенке подумать надобно. Отведу тебя в арсенал наш монастырский. Посмотришь там, что к чему, глядишь, сгодится что для боя-сечи праведной. Укрепления опять же, что с западной стороны, надо оглядеть. Полагаю я, с запада двинут они, оттуда, где крест восстал поутру.

Весь остаток дня прошел в ратных приготовлениях. Чувствуя постоянную поддержку старшего брата, Григорий успокоился и вполне успешно справлялся с возложенной на него миссией. Разобрал арсенал, раздал оружие мужикам и монахам, осмотрел стены, проверил пушки и запас пороха, расставил обороняющихся каждого на определенное место, чтобы малым числом людей держать под оглядом побольше местности. Проверил запасы воды и пищи в монастыре.

Мрак над обителью час от часу становился все плотнее. Черные тучи опускались все ниже. Как снег зимой, сыпались сверху зловонные перья золы и широкие клочья пепла. Стены храмов, стволы и кроны деревьев, плиты, которыми была вымощена площадь, лица и руки людей, убранство и амуниция их — все быстро приобретало бурый оттенок, покрывалось тягучим маслянистым слоем, теряло цвет и блеск и словно умирало. К вечеру уже невозможно было разглядеть, что находится впереди на расстоянии двух шагов. Зажженные в большом количестве факелы обильно источали смоляные пары, но светили тускло. Все строения монастыря напоминали обгоревшие на вселенском костре головешки. Казалось даже, что это уже не здания, а только жалкие остовы разрушенных некогда громад, зияющие окнами, как жерлами источающих нечистоты нагорных скал. Поднимавшийся время от времени ветер с озера превращал вяло тлеющий прахопад в мерцающую огненную вьюгу. На стенах монастыря ветер дул сильнее. Князь Григорий, не успев отвернуться, почувствовал, как бросилось ему в лицо искристое алое огниво, но не опалило, а наоборот, прохватило насквозь леденящим холодом векового терзанья.

Когда пришло время служить вечерю, защитники монастыря, оставив на башнях караульных, снова потянулись в церковь Архангела Гавриила. Взобравшись на колокольню, звонарь приготовился ударить благовест, призывающий к молитве, но глянув в сторону озера, остолбенел — с далекого противоположного берега Белого озера, где возвышался древний курган, в котором, по преданию, был захоронен пращур князя Глеба Васильковича, младший брат Рюрика, варяжский викинг Синеус, некогда властвовавший над Белозерьем, к монастырю ползло целое сонмище бесов.

Даже на большом расстоянии можно было разглядеть злобный облик и каленые взгляды диавольского войска. Возглавлял его серебристый венценосный всадник на сером скакуне, очертания которого казались расплывчатыми и прозрачными. Они проступали более явно только при всполохах кровавых молний, сопровождавших шествие черной хвостатой рати, и тут же снова меркли.

Перепуганный звонарь опрометью бросился вниз по лестнице и, вбежав в церковь, кинулся в ноги отцу Геласию, не в силах вымолвить ни слова. Он только растерянно тыкал пальцем куда-то в потолок и вдруг рухнул на пол, потеряв сознание. К нему подбежали иноки и отнесли в сторонку, смачивая холодной водой лоб и виски. Геласий скорбно взглянул на Гришу. Еще не зная, что увидел на колокольне звонарь, оба без слов поняли — началось. Перекрестившись на иконы, Геласий поспешил на площадь.

Для того, чтобы увидеть бесовское войско, уже не требовалось подниматься на колокольню — оно стремительно приближалось к монастырю. Шерстистые уроды кривлялись, поигрывая косматыми черными крыльями, в когтистой лапе каждого сверкал ослепительно-белый луч — частица адского огня, уподобленная мечу. Рога, хвосты, клыки самых разнообразных форм мелькали в алых бликах зарниц.

На мгновение почти все защитники монастыря столпились на площади, в ужасе наблюдая за происходящим. Они не знали, что предпринять. К Геласию протиснулся ризничий.

— Ларец открылся, — сообщил он, бледный как полотно, — искры испускает, белый пламень льет..

— На стены! На стены! — раздался вдруг душераздирающий крик одного из ратников.

Опомнившись, князь Григорий кинулся на Свиточную башню. Под стенами монастыря цепями в три ряда стояли серые фигуры в балахонах, опоясанных веревками, и низко надвинутых капюшонах. Чуть впереди виднелся закованный в черные доспехи всадник на высоком скакуне с огненной гривой. В руке он держал кроваво-пылающий крест. Длинные черные волосы его свободно вились по ветру. А на шлеме его и на щите, привязанных к седлу, клубилось множество ползучих гадов.

— Дух Синеуса-язычника восстал, дабы отвратить нас от веры нашей, — первым обрел снова решимость Геласий, — шлет с ним на нас диавол полчища свои. Да укрепит Господь дух наш, братья! Отстоим землю родную и святую обитель нашу от нечисти поганой! — воззвал он к монахам и ополченцам. — Феофан, — попросил послушника, — иди в собор, выноси икону Заступницы нашей Богоматери! С крестом святым и словом Божиим встретим супостатов! Евлампий, — поручил другому, — на колокольню бегите! В колокола, в колокола звоните, чтоб каждый православный, где бы ни был, слышал наш зов и молитвой своею укрепил бы усилия наши!

Три инока сразу же кинулись на колокольню. Вскоре раздались первые надрывные вздохи колоколов, и полился над округой плач, полный тревоги, печали и праведного гнева. От страха ни жив ни мертв Феофан осторожно вынес из Успенского храма икону Одигитрии. Геласий с поклоном принял ее из рук послушника. Осенив себя трехперстием, прижал Богоматерь к груди и смело шагнул один-одинешенек навстречу адскому войску. Тысячи белокрылых стрел ринулись на него, но просвистели мимо. Оставив дымящиеся следы на куполах храмов, шипя, попадали в протекающую по территории монастыря речку и обратились в отвратительных двуглавых гадюк. Монахи и крестьяне попрятались, кто куда успел, и затаив дыхание, следили за отважным священником.

Отец Геласий не остановился, он продолжал идти навстречу бесам. Новый рой стрел устремился на него. И снова — мимо. Тогда возглавлявший демонову рать всадник остановился над стеной и воздел над головой копье ослепляющей яркости. В ответ Геласий поднял икону. Мгновение они стояли друг против друга, свет и тьма, и клубящийся зловониями чад разделял их, как море отверженных и погибших надежд. Всадник приподнялся в седле. Еще мгновение — и он пошлет смертоносное копье в иеромонаха. И тут — кто бы мог подумать? — никогда не отличавшийся храбростью послушник Феофан кинулся вперед, чтобы заслонить собой батюшку, и дьявольское копье пронзило его насквозь, оставив обожженные дыры величиной с крупное яблоко с обеих сторон его тощего тщедушного тельца. Потрясенные гибелью юноши, монахи и крестьяне, оставшиеся в монастыре, как один кинулись на стены, забрасывая бесов камнями, осыпая стрелами из луков, что князь Григорий раздал из арсенала накануне. Раздались беспорядочные выстрелы из пищалей, заговорила артиллерия, засвистели ядра.

Кое-где дошли и до рукопашной схватки. Молодцеватый удалец Макар, что имел кузницу в соседней деревне, запросто схватил за загривок двух чертенят, по одному в каждую руку, и как ни дергали они своими когтистыми ножками, больно стукнул их лбами, да и выбросил в озеро. И так еще парочку, а затем еще…

— Лети, лети, бесово отродье! — с удовольствием приговаривал кузнец, выплевывая набившиеся в рот клочья золы, которые как пух вились вокруг диавольских воинов. — Неча по чужим домам лазить! Не про тебя тута столы накрыли! Вот, прости Господи, навязались, от работы ладной отрывают! — И прихватив в могучий кулак облезлого коричневатого бесенка, поднял его перед собой: — Дай-ка взглянуть в твою морду, тварь. Где ж это ты так набедокурил, что тебе и шерсти-то порядочной не досталось, так, клочья одни?

Демон отчаянно дергал лапами и угрожающе верещал, скаля желтые тупые клыки и сверкая черными глазенками с кровавым отблеском. Он старался извернуться и либо поразить Макара треугольными рожками, либо впиться ему в шею световым мечом, который он отчаянно сжимал в когтистой лапке. Наконец ему удалось перехватить меч из лапы гибким обезьяньим хвостом, и Макар, не успев и глазом моргнуть, почувствовал, как опалило его лицо леденящее кровь адское пламя. Но меч уперся в большой оловянный крест, висящий на веревке на шее кузнеца. Давно собирался Макар перевесить крест, который одела на него когда-то от беды лихой его покойная матушка, на веревочку подлиннее — возмужал кузнец с той давней поры, сколько уж лет прошло. А вот гляди, оказалось, не зря руки-то не доходили, сберегла молодца материнская любовь. Попав на образ распятого Христа, адская стрела вспыхнула и тут же растаяла, как ни бывало. Бесенок замер, в ужасе тараща мерзкие глазенки на крест.

— Ну что, думал, напужал меня? — рассердился Макар. — Размахался своей палочкой! А ну, получай! — И, повернув бесенка задом, кузнец со всей силы ударил сапогом под его тонкий крысиный хвост. С оглушительным визгом бесенок пулей вылетел во тьму.

Вскоре стало очевидным, что пушки да пищали не наносят демоновой рати никакого вреда. Однако дух сопротивления и готовность защитников монастыря жертвовать собой заставили бесов отступить. Венценосный всадник поворотил коня. Черная туча люциферовых слуг попятилась, и над озером проглянул первый ясный клочок неба с осколками солнечных лучиков на нем.

Иеромонах Геласий осторожно внес тело Феофана в Успенский собор, постелил оставшуюся от богослужения фелонь на пол, положил юношу перед иконами, зажег свечи над ним. Погруженный в свою скорбь, он не заметил, как завеса алтаря, закрывающая вход в ризницу качнулась и слегка отодвинулась. Золотистое видение женщины выскользнуло из-за червчатой парчи и застыло за спиной иеромонаха, глядя на лежащее перед алтарем бездыханное тело послушника. Снова донесся перезвон арфы. Воздух в церкви наполнился нежным благоуханием ландыша. Геласий порывисто обернулся. Но не дав ему вымолвить ни слова, видение быстро перенеслось вперед и, покружив, склонилось над Феофаном. Волшебные золотые песчинки упали на кровавый след копья в середине груди убиенного. Рана побледнела и вскоре исчезла без следа.

— Переверни его, — влилась в сознание Геласие тихая просьба чудотворницы. Не раздумывая, он наклонился и повернул Феофана спиной вверх. Видение снова обсыпало юношу своими чародейскими блесками. И второе ранение зажило также быстро. Затем таинственная колдунья накрыла юношу своим сияющим плащом, на котором проглядывал алый крест, и, с мгновение удержав, тут же сдернула его. Сумрак вокруг внезапно приобрел нежно-лиловый оттенок.

— Подойди к нему, — прошептало Геласию видение. Иеромонах приблизился. Почерневшее лицо послушника, на котором уже лежала неизгладимая печать небытия, вдруг просветлело, щеки покрылись румянцем, а веки задрожали. Он начал дышать.

— Спеши на башню, — донеслось до Геласия повеление благодетельницы, — оставь его мне…

— Кто ты, дева? Как отблагодарить мне тебя? — так же мысленно воззвал пораженный Геласий к спасительнице.

— Господь Един, — прилетел к нему ее легкий вздох, — верни мою душу, кюре…

— Кому ж вернуть и где она спрятана? — спросил он, не понимая.

Видение печально промолчало и тут же исчезло.

Вот что грусть мою обманет: Знаю, верность он блюдет. Ветер сладостный нагрянет Из краев, где встречи ждет, Тот, который сердце манит…

прошуршали, как песчинки, донесшиеся, казалось, из дальнего далека, провансальские стихи. И все стихло.

В это время под стенами монастыря со стороны Свиточной башни мрачный всадник на черном скакуне, увидев, как откатывается демонова рать, сошел с коня и воткнул в землю пламенеющий крест. Воины, стоящие за его спиной, как один скинули серые балахоны. Все они были одеты в легкие кожаные доспехи, а на головах их красовались железные шишаки, подвязанные под подбородком кожаными ремнями. В руках они держали круглые щиты и мечи, за спинами красовались луки и колчаны со стрелами. У некоторых были арбалеты, луки большего размера, которые упирались одним концом в землю, и короткие, толстые стрелы, наподобие копия, с зажженной паклей на острие. На доспехах и щитах изображены красные кресты и еще какие-то символы.

Подавая пример, предводитель опустился на одно колено перед крестом в молитве. Все воинство последовало за ним. Латинское «…requiem sempitermam. Amen.» донеслось до защитников стен. Мрачный всадник восстал с колен. Снова сел в седло. Огненный крест в его руке обратился в меч. Дав шпоры коню, он пронесся вихрем вдоль стен, вызывая на поединок предводителя осажденных. Его воины попятились назад, освобождая место для битвы.

Взоры всех защитников монастыря обратились к князю Григорию. Примет ли вызов молодой князь? Подоспевший Геласий приблизился к Грише и молча сжал его руку, благословляя. Обратившись мысленно к пресвятой Богоматери Смоленской и святому Кириллу за подмогой, Григорий поцеловал нательный крест, коим окрестили его двадцать лет назад в Кирилловой обители, и выехал из ворот монастыря навстречу противнику. Безвестный враг его ликом казался темен, но образ имел скорее человеческий, нежели демонический. Мрачен и гневен был взор его черных глаз, когда, смерив Григория горделивым взглядом, он одел на голову глубокий черненый шлем с отверстиями на уровне носа и рта, каких Гриша и не видывал сроду.

Едва всадник водрузил свой боевой убор, на самом верху шлема его восстали, как дьявольский плюмаж, несколько переплетенных телами склизких гадов, разинув на Гришу свои отвратительные пасти. Тело всадника охватывала черненая кольчуга, поверх которой был одет сюрко, легкое одеяние из черного шелка. С правого плеча ниспадал широкий черный плащ, шитый серебром.

Спину огненногривого коня под адовым воином покрывал плотный панцирь из черной кожи. Сухие черные ноги лошади, как ни странно, вовсе не имели подков, но на каждой из них, под бабкой, сияла богатая серебряная перевязь. Подняв голову, вороной скакун, казалось, сам, без всякой команды всадника, раздул огненные ноздри, из которых брызнули пламенные искры, и, держа пышный хвост на отлете, легко двинулся навстречу князю. Затем неожиданно взвился на дыбы и совершив несколько кругов на задних ногах, застыл как вкопанный.

Увидев, что Григорий достал боевой топор, всадник вложил меч в ножны и взял в руку свой. И тут же, всадив шпоры в бока коня, вихрем ринулся на князя. Первый же удар невероятной мощи вышиб Григория из седла. Зловонным шипением окатили молодого князя три гадючьи головы, мелькнувшие у самого его лица.

Видя, что противник оказался на земле, всадник не стал спешиваться, как требовали правила поединка, он снова бросился на Григория верхом. И опять лязгнули ядовитыми клыками перед Гришей вытянувшиеся гады на щите люциферова рыцаря. Но молодой князь устоял на ногах и отразил удар. «У поля не стоять, все равно что побиту быть», — вспомнил Гриша, как учил его Никита Романович.

На Свиточной башне защитники монастыря затаив дыхание следили за поединком.

Надрывно голосили колокола. Геласий неустанно шептал молитвы. Но по всему было видно, что не выдюжить Грише супротив дьявольского наемника. Чувствовалось, что силища стоит за тем огромная, нечеловеческая. Не оружием поразит, так искусают князя ядовитые «оруженосцы» нехристя. Вот только приноровятся.

Описав круг, неведомый всадник в третий раз кинулся на Гришу, восстали в полный рост рассвирепевшие гады его, и, верно, сокрушили бы они державшегося из последних сил юношу. Но в этот момент Гела-сий увидел, как пронесся мимо него со стороны Успенского собора сверкающий шар, и через мгновение золотистое видение встало посреди поля, раскинув сияющие янтарные крылья и заслонило собой Гришу.

— Уйди, Ридфор! Уйди, отступник! Уйди, убийца! — донеслись до Геласия звуки французской речи. Из всех окружавших его только он и был способен понять чужой язык.

Мрачный всадник в безотчетном страхе пригнулся к шее своего коня, боевой топор выпал из его руки. Его «оруженосцы» попрятались, так что из-за шлема и из-под щита торчали только их дрожащие хвосты. Всадник сбросил шлем, гадюки быстро расползлись в разные стороны. Воровато озираясь по сторонам, черный рыцарь поворотил скакуна к лесу. За ним торопливо удирали его солдаты.

Князь Григорий, не понимая, что происходит, растерянно смотрел им вслед. Затем подошел к своему коню. Загадочное видение казалось ему просто сгустком солнечного света, и он никак не мог поверить, что именно оно испугало такого, как казалось, свирепого и мощного противника.

Вдруг княжеский конь истошно заржал и начал что есть силы колотить по земле передними ногами. Григории взглянул вниз, и холодный пот страха выступил на его висках. У самых копыт скакуна свилась в клубок черно-серая склизкая тварь, сбежавшая со шлема иноземца. Шипя и извиваясь, она угрожающе поднялась в стойку, разинув хищную пасть. Неотвратимую гибель изливали на Григория ее пустые, холодные, неподвижные бусинки-глаза. Григорий боялся пошевелиться. Он понимал, что любое его движение вызовет немедленное нападение, и он не успеет схватить оружие, как тут же погибнет от смертельного укуса.

Словно уловив мысли хозяина, конь тоже застыл в неподвижности. Защитники крепости оторопело взирали на поле. За кустами малины, которые окутывали по низу крепостную стену, они не видели гадюку и не понимали, почему князь медлит. Только Геласий почуял недоброе и уже собрался бежать вниз, но заметил, что золотистое видение женщины из ризницы тоже устремилось к Грише. Яркий солнечный луч, неожиданно обрушившись сверху, разрубил гадюку пополам, мгновенно обратив ее в тлен. Не веря своим глазам, Григорий некоторое время неотрывно взирал на кучку пепла, оставшуюся от смертоносного врага, затем сел на коня и торопливо направился к монастырским воротам. Ему казалось, что в этот день он дважды заново родился на свет.

Осознав, что опасность миновала и победа осталась на их стороне, монахи и окрестные мужики, защищавшие монастырь, обрадованно кинулись вниз — встречать князя. Только Геласий еще оставался на башне. Он видел, как одинокая женская фигура посреди покинутого всеми поля боя, подняла валяющийся черный шлем наемника, и тут же мгновенно в воздухе нарисовалась колдовская картина…

В далекой гористой и знойной земле к столбам пыток привязано под две сотни израненных рыцарей в белых изодранных, окровавленных плащах с красными крестами на них. Их жгут огнем, терзают раскаленным железом и машут перед изможденными, исстрадавшимися лицами зеленым знаменем с витиеватой арабской вязью, вышитой на нем. «Прими закон, прими закон!» — твердят мучители. Прекрасный и гордый восточный властелин в сопровождении цветастой свиты в чалмах обходит их одного за другим и предлагает свою милость. Но рыцари с гордостью отвергают ее. И только один, с жезлом великого магистра в руке, склоняет колени, восклицая: «О Саладин!». Его отводят в сторону. Никто из его братьев не следует за ним. Тогда по приказу монарха вспыхивают костры, поглощая заживо привязанных к столбам пленников. И вот уже не слышно ни криков, ни стонов, ни молитв, и только проклятия отступнику несутся в века над ужасающим пожарищем…

Золотоволосая дама с презрением отбросила шлем прочь. Упав на землю, он тут же обратился в горстку праха. Подняв снова свои янтарные крылья, она взмахнула ими три раза — нависшие черные тучи над монастырем разверзлись и на обитель обрушился густой благодатный ливень. Потоки воды заструились по куполам и стенам храмов, смывая гадкую липкую слизь и вынося ее в бурными ручьями в речку, а оттуда — в озеро. И вот уже зазолотились под чистыми, умытыми небесами головки храмов, закучерявилась зеленью веселая листва на березах, птички-невелички как ни в чем ни бывало деловито защебетали в густом малиновом кустарнике у крепостной стены.

Клубя удушающие смрадные пары, речка старательно уносила в озеро диаволовы проклятия. Высоко вздымались над ее поверхностью комья праха и пепла, мелькали головы и хвосты наводивших оторопь ползучих чудовищ. Немало повидавшее на своем веку Белое озеро покорно приняло разлагающийся тлен; сперва потемнело, вздыбилось, а потом прилетевший с холмов и долин порыв ветра принес к берегу высокую волну и, нахлынув, она потопила в пышной белокрылой пене все тщетные потуги диаволова войска.

Понимая, что отбит всего лишь первый приступ и еще ох как рано праздновать успех, Геласий собрался уже спуститься со стены на площадь, где вокруг Гриши ликовал народ. Евлампий на колокольне, увидев происходящее внизу, на радостях ударил «малиновый звон». Иеромонах заметил, что Гриша ищет его взглядом и даже побледнел от волнения, но от пережитого напряжения не мог сдвинуться с места — ноги не слушались его. Он оперся спиной о стену башни и так и смотрел вниз. Вдруг из собора Успения выбрался… Феофан. Живой-здоровый. Народ замолк и в изумлении уставился на юношу. Послушник тоже смущенно молчал, не понимая, почему все так на него смотрят.

— Икона заступницы нашей Девы Марии Смоленской воскресила его, не позволила захватить бесовому племени! — первым нашел объяснение чуду кузнец Макар и бросился радостно обнимать Феофана. За ним поспешили все остальные. Даже князь Григорий сошел с коня, чтобы облобызать восставшего из мертвых послушника. Геласий медленно спустился со стены.

Дождь хлестал, не переставая. Все стоящие на площади люди промокли до нитки, но даже не замечали этого. Они танцевали, пели, обнимали друг друга, низко кланялись церквям, благодаря Господа, что остались живы, еще не зная, что им предстоит после. Выбравшись из множества обнимающих рук, Феофан увидел приближающегося отца Геласия и со всех ног побежал к нему.

— Батюшка, вы живы, вы живы! — заплакал он, упав на колени и стараясь поцеловать дрожащими губами руку иеромонаха.

— Встань, Феофанушка, — растроганный, Геласий поднял его с колен и заглянул в полные слез голубые глаза послушника. — Храбрец ты мой, главное, что ты жив-живехонек… — И сам не смог совладать с чувствами. Слеза скользнула из его глаз на морщинистые щеки. Феофан прильнул к его груди.

— Если бы вы знали, батюшка, — снова вскинув голову, заговорил вдруг послушник, — какую чудную картину видел я во сне! Видал я море синее-пресинее, с большими волнами, высотой с дом. Видел всякие диковинные растения. Знаете, батюшка, ствол у них как столб, а вокруг, на самой макушке, ну, что перья у нашего гуся в разные стороны торчат. Видал огромные яблоки оранжевого цвета, каких у нас не растет. Птиц всяких… Красивые, батюшка! Один, что наш петух вышагивает, на голове у него корона, а хвост как распушит — так целая занавеска для иконостаса получится. Цветы разные: синие, лиловые, алые, белые… Какие-то большие лошади с двумя горбами по песчаным горам едут… Как вы думаете, батюшка, — спросил он несмело, — наверное, Господь мне рай показал, чтоб дух укрепить?

— Нет, это не рай, Феофанушка, — с улыбкой покачал головой Геласий, — есть далеко отсюда страны, где водятся такие птицы и растут такие деревья. В тех краях жил Спаситель наш Иисус Христос, там и принял Он крестные муки свои. Даст Бог, может, и побываем мы с тобой там когда-нибудь. А показал тебе Господь сон этот, чтоб вознаградить тебя, сын мой. Господь наш Иисус Христос Себя принес в жертву, чтоб искупить грехи человечества, а ты сегодня себя не пожалел, чтоб одного человека спасти. Значит, стал ты на шажок ближе ко Господу…

Феофан слушал его, широко открыв глаза. Струи дождя сбегали по его худенькому лицу. Отец Геласий обнял послушника, окутал его своей мантией:

— Идем, Феофанушка, в собор. Надобно Господа возблагодарить за избавление.

В это мгновение проскочил по лицу Феофана игривый солнечный зайчик. Геласий вскинул голову. Золотой искристый шар, сверкая, пролетел над их головами к храму и исчез за деревянными ставнями ризницы. Волнующие ароматы ландыша и мирабели с быстротой ветра пронеслись вслед за ним. Один вздох — и как будто ничего не было…

Тем временем в Белозерской усадьбе тетка Пелагея, отобедав, готовилась соснуть часок-другой. Глянув с крыльца в сторону монастыря, увидела над обителью черную тучу, застлавшую купола и кресты.

— Вот ведь грозища идет, — сладко зевнула она, — как бы молоко не покисло. Хоть бы Гришенька до дождя вернуться успел. Как думаешь, Ефросинья?

— Да будет, будет к вечерочку, — откликнулась ключница, раскладывая на столе только что собранный в саду мохнатый полосатый крыжовник. — Тишина, поди, вокруг, что только шуму понаделали зря…

— Ты, Фрося, баньку истопи, как солнце сядет, — попросила ее Пелагея Ивановна, — попаримся с веничком да окунемся в озере по прохладе. Хорошо… — она снова мечтательно зевнула, потянулась и отправилась в свои покои.

— Колокола звонят в монастыре, тревогу шлют, — проводив княгиню взглядом, поведал супружнице Матвей. — По сердцу дерут, аж не по себе делается. Как бы пожара не вышло, что ли…

— Дым от пожара по всей округе разносит, — успокоила его Ефросинья, — а туча стоит и стоит себе над монастырем, не шелохнется. А что звонят, так что же, может, от царя указ пришел поминать кого, вот и служат заупокойную. Что ж веселого? — Она надкусила мягкую спелую ягоду. Оранжевый сок с мелкими черными семечками резво брызнул ей на руки.

— Да и то верно, — согласился Матвей. Но глянув еще разок в сторону монастыря, перекрестился: — Господи, пронеси!

На отдаленной псарне, где кормили избалованных Никитиных гончих, вдруг пронзительно-тоскливо завыла собака. Проплакала, взвизгнула… и умолкла.

Глава 3. Приказ Маршала

— Беда! Беда пришла откуда не ждали! — В осиротевшем и погруженном в печаль доме князей Шелешпанских в Москве старый финн Сома, причитая во весь голос, вбежал в покои арестованного уже князя Афанасия, где у ложа тяжело раненного Алексея Петровича вели между собой разговор князь Ухтомский и княгиня Вассиана: — Накликали окаянные! Окружили нехристи обитель нашу!

Занятый безрадостной думой, Никита бросил на Сомыча нетерпеливый взгляд темных, как кусочки малахита, глаз из-под черных соболиных бровей, в котором еще легко читался гнев.

— Да подожди ты, дед, — немного рассеянно одернул он старика, — какие нехристи? Откуда взялись-то? Какая сорока тебе натараторила? Откуда появиться ворогу на Белом озере, да так, чтоб в Москве о том не ведали?

— Да ты поди вниз-то, государь! — Сомыч схватил Никиту за рукав рубахи и потянул его за собой. — Поди. Говорю тебе, гонец от князя Григория прискакал. Прислал батюшка Геласий выученника своего монаха Арсения о помощи с мольбой. Лица на иноке нет от усталости и горя. Идем, идем вниз, государь, он тебе лучше моего растолкует.

— Ну, идем, — пожав плечами, Никита согласился и тяжело вздохнул: — Час от часу не легче делается. Позволь удалиться мне, государыня. — Взглянув княгине прямо в глаза, Никита низко поклонился ей и, не дожидаясь ответа, вышел вслед за Сомычем.

У высокого парадного крыльца под раскидистой широкоствольной липой, по корявому стану которой в сгущающихся вечерних сумерках сновали взад-вперед проложенными дорожками неутомимые трудяги муравьи, Груша поливала из крутобокого глиняного кувшина свежей водицей на руки исхудавшему и запыленному геласиеву гонцу, а затем протянула ему длинное полотняное полотенце, вышитое алыми петухами.

— Лошадей не жалел, гнал что мочи есть, сердечный, — сердобольно заметила она, покачав головой, — вот, хоть помойся, оботрись с дороги. Государь-то сейчас спустится. А ты пока кваску медвяного глотни, только из погреба принесла, холодненький еще, и тестяными орешками с ягодной прожилкой побалуй себя…

— Благодарствую, благодарствую за доброту твою, — отвечал ей усталый монах, — да нету времени баловаться, милая. Мне б хлеба краюшку, коль не жалко. Да воды глоток…

— Да что жалко-то! — всплеснула руками Груша. — Что жалко-то, родненький! Сейчас хлеба принесу, сколько хочешь ешь, а может, молока крыночку? — спросила она с надеждой.

— Коль не в обузу будет, так можно.

— Сейчас я, мигом, — заторопилась Груша и подхватив юбку, побежала в кухню.

Едва она скрылась на тропинке за густыми зарослями спеющей смородины, на парадном крыльце дома появился Сомыч, а за ним поспешно спустился и князь Никита Ухтомский. Увидев князя, монах низко поклонился ему.

— Здравствуй, инок, — приветствовал его Никита, подходя. — Сказывал мне Сома, что от брата моего, отца Геласия, прибыл ты с Белоозера?

— Верно молвишь, государь, — отвечал Арсений, еще раз кланяясь в землю, — ни дня ни ночи отдыха не ведал я, чтобы довезти до государя Алексея Петровича весть от пастыря нашего.

— Черными хлопотами недругов своих государь наш Алексей Петрович занедужил тяжко, — печально сообщил ему князь Ухтомский, — уж не знаем, когда и оправится. Так что весть твою выслушать он не сможет. Говори мне, что велено.

— Как прикажешь, князь. Да пошлет Господь силы и здравие государю нашему Алексею Петровичу. — Монах перекрестился и снова склонил голову. — А весть моя такова: послал меня батюшка Геласий звать князя Алексея Петровича и тебя, государь мой, на помощь обители нашей. Черная рать бесовская явилась из-за озера и осадила монастырь, а с нею — воины неведомые, то ли ляхи, то ли еще кто. Лезут на стены псы иноземные, хотят разорить и спалить наши храмы, растоптать веру нашу. Так велел передать тебе батюшка Геласий. Младший брат твой, князь Григорий, с дружиной, что оставил ему государь, по первому зову нашему явился. Братья мои — монахи и мужики окрестные — все, кто мог, на стены встали. Но молод очень князь Григорий Иванович. А рать бесовская — дюже хитра и свирепа. Полчище неисчилимое! Князь, нам ведомо, десятка не робкого, да один он. Ратного люду у него — раз, два и обчелся. А загубят его ироды — кто во главе встанет? Потому взывает к тебе, Никита Романович, настоятель наш владыка Варлаам, брат твой отец Геласий и весь край белозерский, кто стар и кто мал: не медли, князь! Проси у государя войско! Скачи на подмогу!

Последние призывные слова дались гонцу уже с трудом. Вложив в рассказ все оставшиеся силы, инок побледнел, на лбу его выступила испарина, он зашатался и — не успел стоявший почти рядом Сомыч поддержать его! — упал без чувств под ноги князя Ухтомского.

Собравшийся вокруг дворовый люд в один голос ахнул от ужаса.

Никита, помрачневший от услышанного до черноты, молча поднял инока на руки и отнес в сени. Осторожно положил на скамью под иконами, поднес свечу к лицу и, обернувшись, позвал несмело заглядывавшую в дверь Лукинишну.

— Поди, взгляни, что с ним.

Старуха послушно скользнула в комнату, но подойти не решалась и в волнении переступала с ноги на ногу, теребя крупные увядшие чесночины на своем ожерелье «от сглаза».

— Что ты без толку топчешься? — сердито глянул на нее Никита. На его высоких загорелых скулах легли глубокие продольные морщины, как два шрама, рассекшие лицо. — Не видишь, человек душу Господу вот-вот отдаст. Быстро неси свои склянки с премудростями…

— А что ж такое наговорил-то он, батюшка! — всплеснула руками Лукинична. — Что же станется-то с нами, государь?

— Ты не голоси зря, народ тревожа, — прикрикнул на нее князь. — От дедов известно: пришла беда — отворяй ворота. Да Господь милостив — выдюжим с Божьей помощью. Посланец-то как бы не помер, а?

— Да я сейчас, сейчас, государь, — старуха быстро юркнула в соседнюю дверь и тут же появилась с широкой медной мушормой в руке, в которой плескалась крепко заваренная можжевельником настойка.

— Живехонек, живехонек, — бормотала себе под нос Лукинична, прикладывая иноку ко лбу и вискам смоченные в настойке тряпицы, — только давно не ел ничего. Вот придешь в себя, накормим тебя, бедолага…

Оставив Лукиничну с монахом, Никита снова вышел на крыльцо. Столпившись перед домом, приехавшие с Белого озера дворовые бурно обсуждали услышанную только что новость. Бабы плакали, утираясь кто платком, а кто и рукавом рубахи. Мужики спорили между собой: какой же все-таки окаянный супостат посмел подступиться к монастырю, и воинственно трясли в воздухе сжатыми кулаками, угрожая неведомому ворогу.

С появлением князя тут же воцарилась гробовая тишина. Все взоры, полные немых вопросов и затаенных надежд, устремились к нему. Слышно было даже как жужжит грузная навозная муха в щели подклета княжеского дома. В невеселой задумчивости Никита спустился со ступеней. Слуги окружили его плотным кольцом.

Но тут от самых ворот усадьбы донесся дробный топот копыт, разорвавший вечернюю тишину сада.

— Князь Ибрагим, Юсуф-мурзы сынок скачет… — сообщил Никите запыхавшийся Сомыч. И действительно через мгновение из окутанной лилова-тым туманом аллеи, ведущей к дому, появился золотисто-буланый аргамак Ибрагима. Поджарый горский скакун с неистовой прытью ворвался на площадь перед домом и застыл, склонив голову и кося по сторонам налитыми кровью глазами. Ни один волос на его густой черной гриве не шелохнулся.

Ибрагим спрыгнул с коня и, кинув поводья Сомычу, устремился к Никите. Он был одет сплошь в черное, только сапоги да епанча поверх кафтана, подбитая соболем, — синие.

Когда он приблизился, Никита заметил, что в темно-коричневых узких глазах потомка ногайских ханов стоят слезы. Он сразу все понял и, шагнув навстречу другу, с затаенной тревогой спросил:

— Юсуф?

Ибрагим печально склонил голову.

— Отец кончился, — помертвевшим голосом сообщил он. — Утащил его за собой иноземец треклятый. Всю ночь стоял как вкопанный, а под утро схватил костлявыми ручищами своими отцову душу и уволок за собой… Кабы знать, кто повинен в том, жизни бы не пожалел, чтоб посчитаться с супостатами! — воскликнул с отчаянием.

— Крепись, Ибрагим, — Никита сочувственно обнял Юсупова. — Не зря сказывают на Руси издревне: беда в одиночку не ходит. Не один ты принес мне черную весть сегодня. Один брат мой двоюродный голову на плахе сложил — еще солнце не село. Да не от царского палача смерть принял — от такого же кинжала, что и отца твоего погубил. Второй брат мой Афанасий завтра на эшафот взойдет, оклеветанный, и даже Господь Бог ему уже не помощник. Князь Алексей Петрович между жизнью и смертью мечется, того и гляди последует за ними. Тетку Емельяну в монастырь упекли по навету. А с Белого озера гонец прискакал. Супостаты эти, что всему роду нашему беды понаделали и с коими ты посчитаться мечтаешь, осадили Кириллову обитель и осквернить желают святыни наши. Тяжела кручина легла нам на плечи. Но нельзя нам горевать, Ибрагим. Братишка мой младой, Гришка, один супротив басурманского полчища бьется. Надежа у монахов на Белом озере только на помощь нашу осталась. Так что завтра поутру, как солнце встанет, поскачу в Слободу к государю, просить стрельцов на поддержку, а коли не даст — что ж, знать судьбина наша такова: одним за родной край драться. Некуда отступать — всех родичей наших злая сила извела, так что же позволим ей души наши покалечить?

— Я поеду с тобой на Белое озеро, Никита, — смахнув слезы, решил Ибрагим. — Ларец ненавистный, что беды столько наделал, утоплю в пучине, чтоб никогда и не видел его никто из живых…

— Спасибо тебе, Ибрагим, — горестно улыбнулся Никита, — отправляйся покуда домой, матери и брату поклонись, от меня и от брата моего старшего князя Алексея Петровича. С отцом простись за себя, и за нас тоже. Да готовь саблю и шестопер булатный. Выговорю я для тебя разрешение у государя со мной поехать, а как приеду из Слободы, с войском или без него, поскачем на Белое озеро к монастырю. Каждая минута дорога нам. Гришка там один, зеленый совсем он. Как ему с такой силой справиться!

— Памятью отца клянусь! — Ибрагим яростно сжал в кулаке рукоятку висевшего у него на поясе кинжала. — Ни одного супостата живым не оставлю. Всех собственными руками уничтожу. До завтра, Никита. — Юсупов и князь Ухтомский снова крепко обнялись. — Как поутру на Архангельском соборе колокол зазвонит — я у тебя буду и людей своих приведу, кто решится.

Ибрагим снова подошел к своему аргамаку, нетерпеливо грызущему удила в ожидании хозяина. Ободряюще похлопал коня по крутым бокам, покрытым малиновым чепраком, сплошь усеянным серебряными бляхами. Затем вскочил в седло и, еще раз махнув Никите на прощание рукой, быстро растаял в темно-синем сумраке аллеи.

Проводив Ибрагима, Никита приказал всем дворовым разойтись, а Сомычу — приготовить все к завтрашнему выступлению. Затем он вернулся к посланцу Геласия. Монах уже пришел в себя. Вокруг него хлопотала Лукинична. Груша принесла пирогов да каши молочной с медом. Никита ободряюще похлопал монаха по плечу:

— Завтра поутру поеду просить у государя войско на подмогу, — сказал он обнадеживающе, — но если не откликнется государь на прошение мое, сам поеду, один, да Ибрагима Юсупова с его людьми с собой возьму. Народ белозерский, всех от мала до велика, поднимем…

— Правда твоя, государь, — согласно закивал головой Арсений, — да хранит тебя Господь…

— Государыня все еще у Алексея Петровича? — спросил у прислуги князь.

— Да нет, к себе поднялась, — живо откликнулась Груша, подливая в вареную лапшу в глиняной миске свежего варенца с медом. — Сказалась, что плохо почувствовала себя, просила не тревожить покуда.

* * *

Узнав об осаде монастыря и едва дождавшись, когда Никита вслед за Сомычем выйдет из дома, Вассиана поспешила в свою келью. Здесь ее встретил капитан де Армес. События всех прошедших дней, в том числе и только что минувшего, никак не сказались на испанце. Он как обычно был подтянут, аккуратен и невозмутим. Как только дверь за княгиней закрылась, Гарсиа низко поклонившись, сообщил, предупреждая е вопросы:

— Еще одно дело свершилось, госпожа. Мурза кончился нынче в полдень. Граф Паоло де Монтерос-со призвал сеньора Юсуфа сопроводить его в прогулке по Щелям Ада. Сеньор не мог отказаться, — на губах Гарсиа мелькнула злая усмешка. — А вот трофеи еще одного нашего большого друга, покинувшего нас сегодня. — Он вытряхнул из небольшого капового сосуда оранжевые топазы с кафтана Андомы. Волшебные камни, упав на покрывало кровати, радостно заиграли всеми цветами радуги. Затем обратились в ярко-розовые, лиловые и обольстительно фиолетовые. Черный пифон, дремавший по обыкновению на хозяйской подушке, почуяв их присутствие, сполз на покрывало, обвил камни своим телом, и топазы успокоились, приняли прежний зеленовато-оранжевый цвет.

— Знают, что уже дома, — заметил Гарсиа. — Пришлось мне полазить по конькам-горбункам да чердакам в доме князя Афанасия Вяземского, пока добрался до золотой шкатулочки в его спальне, где он свою добычу спрятал. Камни эти, видать, давненько не только Андоме и Юсуф-мурзе спать не давали спокойно. Князь Вяземский от приступов зависти наверняка тоже сильно маялся. Недаром, как только Андому приговорили, он побежал к государю клянчить, чтоб ему за службу верную камешки-то бывшего дружка пожаловали. Иоанн жадничать не стал, пожаловал. Только недолго наслаждался Афоня своим новым богатством! Бегает как пить дать сейчас по дворцу своему, ищет сокровища пропавшие. Всех холопов отхлестал на конюшне, а — их нет как нет. Пропали. Камни эти, когда я их нашел в шкатулке княжеской, кровавые и, как огонь, горячие там лежали. Какой ни возьмешь — отравленный меч. Повезло князю Вяземскому больше, чем Голенищу: если бы я их не забрал, они бы нового хозяина, как и Юсуфа, сами бы до смерти извели. Или как Андомского князя — прямехонько к петле подтолкнули…

— Да, повезло, — тихо отозвалась Вассиана. Она подошла к кровати, взяла один из топазов и положила его на ладонь. Камень засиял всеми своими гранями, а в глубине его закружилась таинственная золотистая туманность.

— В этих камнях Балкиды, царицы Савской, хранившихся в мечети Аль-Акса столетиями, похоронены души погибших на Востоке воинов Храма. Их не надо защищать, они сами способны постоять за себя, и каждый имеет свою судьбу, которую ничто не способно нарушить… — произнесла она. Затем положила камень на место и, обернувшись к Гарсиа, спросила: — Слыхал ли ты, что нынче вечером прибыл с Белого озера посланец к князю Алексею Петровичу?

— Слыхал, — подтвердил капитан, — но даже если бы я не знал, с какой вестью прискакал монах, я был бы уверен, что наконец произошло то, чего мы так давно ждали. Присланный Маршалом Храма на поддержку нам Командор Пустыни Жерар де Ридфор осадил монастырь. И все мертвые воины Тампля, похищенные некогда из Лазурного Замка, должны вернуться в лоно ордена. Это означает, госпожа, что время вышло. Великий Магистр принял решение, и наша миссия близится к концу. Я полагаю, Вам необходимо принять Laissage. Маршал Храма желает услышать вас немедленно.

— Ты прав, — согласилась с ним Вассиана, — тогда подготовь все.

— Извольте, госпожа.

Недолго думая, Гарсиа запер поплотнее дверь. Затем достал из запрятанной под кровать скрыни большое овальное зеркало в золотой раме с нежно-голубым стеклом и, подложив мягкую подушку, осторожно расположил его на табурете посредине комнаты. Поплотнее занавесил окна. И наконец, открыв один из ящиков комодца, привезенного с Белозерья и хранившегося обычно на галере, снял маскирующее верхнее днище его и достал лежащий в тайнике сверток. Развернув холст, в который было обернуто содержимое пакета, он аккуратно отложил его в сторону. В свертке находилось сложенное в несколько раз богатое одеяние из белоснежной материи. Вытянув руки, Гарсиа с благоговением распустил его. Это оказался роскошный длинный плащ с красным крестом посередине.

— Госпожа Командор, — капитан низко склонился перед княгиней, — прошу вас.

Дочь герцога де Борджиа подошла к нему. Гарсиа одел ей на плечи плащ. Затем княгиня взяла с постели свернувшегося в клубок пифона и уложила его на оправе зеркала, вокруг сияющего голубоватого озера света. Гарса подал ей венецианский флакон с эликсиром. Княгиня брызнула несколько капель жидкости на зеркало. Блестящая поверхность зеркала внезапно потемнела, и из самой середины его, как будто из глубины, начали пробиваться скользящие оранжевые блики. Пифон неторопливо пополз по оправе, покусывая свой хвост. Круг жизни начал свое вечное вращение. Оранжевые вспышки становились все ярче и ярче. Наконец длинные лучи цвета червонного золота медленно закружились по комнате, чередуясь с мягко-лиловыми и слегка зеленоватыми. Пифон кружился все стремительней. Кожа на его треугольной головке приподнялась, образуя сияющую корону. Поверхность зеркала приобрела ярко-фиолетовый цвет, а из середины ее, появившись сначала маленькой точкой, вырастал, все увеличиваясь и расширяясь, диковинный алый цветок. Поднявшись, он раскинул на четыре стороны пурпурные лепестки, образовав крест, и тут же исчез.

Постепенно в овале зеркала стали мелькать картины. Возникли очертания гигантских складок из гладкого отполированного ветрами и приливами камня с поблескивающими темно-красными вкраплениями. Они возносились вверх, принимая самые причудливые формы: то тонкие, то круглые, то крючковатые, то напоминающие деревья, то статуи людей, то гигантских птиц. Сплошная каменная пустыня, и ни единой травинки на ней. Уносясь в аквамариновое небо, мрачные верхушки причудливых скал казались немного розоватыми, а спускаясь остовами своими к голубоватым бухтам, плещущимся волнами у их краев, — темно-индиговыми под толщей воды.

Изображение укрупнилось. И вот уже отчетливо можно различить на самой вершине этой невиданной горы полуразрушенные башни и бастионы старинного замка. Еще ближе — и промелькнули видимые как будто с высоты птичьего полета три крепостных стены, напоминающие по форме трапецию. На внешней стене от башни к башне извивается выложенная красным камнем дорожка. Она тянется вдоль всей стены и ответвляется лестницей к обрыву, где в обрамлении черно-красных скал грохочут, изрыгая бирюзово-розоватую пену сапфировые лавы водопада.

В отдалении, почти у самой воды, виднеется фигура человека, скрытая тончайшей вуалью мерцающих брызг. Человек стоит на большом камне, орлиным крылом парящим над обрывом, и волны яростно разбиваются в клочья пены у его кожаных сапог со звездчатыми золотыми шпорами, виднеющимися из-под длинного белого плаща с вышитым на нем алым крестом, ниспадающим складками почти до земли. Вложенный в ножны меч слегка топорщит плащ, но можно видеть только спиральную алмазную окантовку на закругленном окончании ножен. Голову рыцаря украшает красная кардинальская шляпа. Положив изящную голову на вытянутые лапы, у ног воина беспечно прикорнула иссиня-черная нубийская пантера с яркими зеленовато-миндалевыми глазами, а чуть выше, почти у самых стен замка, гордо выгнув спину и зорко озирая окрестности, возлежит на черных скалах рыжий пятнистый леопард.

Едва завидев рыцаря, Гарсиа немедленно отошел в глубь комнаты и встал, низко опустив голову и не смея взглянуть на зеркало. Когда изображение приблизилось настолько, что воин оказался почти рядом, Вассиана, распахнув плащ, опустилась на одно колено. Обжигающий солью морской ветер дохнул ей в лицо и зашевелил ее распущенные волосы.

— Мессир, — обратилась она к рыцарю по-французски, — Вы изволили позвать меня, мессир. Командор Арагона и Наварры покорно внимает вам. — И тоже низко склонила голову.

Воин на скале повернулся. Он был молод и высок ростом. Из-под кардинальской шляпы выбивались и падали на плечи жесткие черные волосы. Лицо его, прекрасное гармонией черт античного героя, казалось почти черным от загара. А под густыми черными бровями на нем горели, как две холодных бесстрашных звезды, ярко-синие глаза, соединившие в себе цвет неба и моря вокруг.

— Сестра Джованна, — донесся до княгини его властный голос с едва заметной хрипотцой, — настало время решительного броска. Вам надлежит, Командор Арагона и Наварры, исполнить свою миссию и вернуть ордену похищенный у него Цветок Луны. Душа графини де Тулуз д'Аргонн и души наших погибших братьев должны вернуться в родное им лоно. Готовы ли вы исполнить свой долг, сестра моя? И нет ли страха и соблазнов в сердце вашем?

— Нет, — твердо ответила Джованна, не поднимая головы. — Я знаю, сколь важна цель, стоящая передо мной, и готова на любую жертву, чтобы достичь ее.

— Тогда примите Laissage, Командор! — Маршал Храма вынул из украшенных алмазами ножен сверкающий меч с рубиновой рукояткой и перевернув, коснулся им как крестом лба Джованны. — Монжуа! Да свершится воля Господа, наместника Его апостола Петра и Великого Магистра Храма. Аминь.

— Монжуа! Да свершится великая воля. Аминь, — повторила за ним Джованна. Пантера у ног Маршала воинственно выгнула спину и свирепо сверкнула глазами. Пифон, подняв голову, трижды выбросил длинный раздвоенный язык и прекратил вращения. Картина снова отдалилась и начала меркнуть. Блеснули багровыми дымящимися водами бьющие у стен башен горные родники. Фантастические скалы пронеслись, кружась, словно на карусели. Гигантские цветущие папоротники у самой воды, обрызганные морской пеной, заслонили собой весь пейзаж. Просвистел где-то рядом невидимый дельфин, ему откликнулся длинным трубным стоном альбатрос. И все исчезло. Чудесный свет погас. Зеркало потемнело. И только солоноватый привкус морской воды, отдающий запахом водорослей, еще насыщал собой низкие своды кельи, и отзвуки клятвы, казалось, еще кружились эхом под потолком: «Монжуа! Аминь…»

Вассиана поднялась с колен. Сняла плащ и передала его Гарсиа.

— Laissage получен, — задумчиво сказала она, усаживаясь на постель, — и что бы ни случилось теперь, какие бы препятствия ни встали на моем пути, я обязана исполнить приказ. Это означает, что нам необходимо как можно скорее выехать на Белое озеро, чтобы соединиться с Командором Пустыни.

— Мы можем исчезнуть ночью, когда все успокоятся, — предложил Гарсиа. Он осторожно сложил тамплиерский плащ княгини и снова поместил его в тайник, старательно прижав сверху «крышкой». Затем передал уснувшего пифона госпоже и так же тщательно спрятал зеркало.

— Они не успокоятся этой ночью, — возразила ему Вассиана, — известие с Белого озера лишит их сна. Всю ночь будут собираться, а как только рассветет, Никита поскачет к государю, войско просить. Так что придется обождать, пока он отбудет. Горячку пороть резону нам нет. Еще неизвестно, как все обернется, так ли легко достанется нам Цветок Луны, как бы нам хотелось. У меня нет сомнения, что ларец вернется в Лазурный Замок, но, зная князя Ухтомского, нетрудно предположить, что придется нам изрядно «потрудиться» на его вотчине.

— А может статься, что Командор Пустыни Жерар де Ридфор успеет взять ларец быстрее, чем принц де Ухтом доскачет до Белого озера, — высказал предположение Гарсиа. — Принц Григорий молод, опыта военного не имеет, да и народа у него маловато…

— Жерар де Ридфор к ларцу прикоснуться не посмеет, — резко ответила Вассиана. — Не для того он послан Маршалом, чтобы ларец брать. Он только ведь именуется Командором, по старой памяти для красного словца, а на деле — такой же бесправный слуга, как и ты. Он сам обрек себя на вечную муку унижения, когда в 1187 году, будучи Великим Магистром Храма, протолкнул в Иерусалимские короли своего дружка, бездарного проходимца Ги де Лузиньяна, а затем совместно с ним затеял поход против Саладина к Тивериадскому озеру. Там, на горе Хиттин — не зря, видать, зовется она горой Блаженств в Евангелие, — они попали в сарацинскую ловушку и погубили всю христианскую армию. Де Ридфор сдался в плен, а с ним — более двухсот рыцарей-тамплиеров. Великий Магистр ордена, который при избрании приносил клятву не пощадить жизни во имя Христа и братьев своих, струсил и выкупил себе пощаду, приняв закон Пророка. Тем самым он обрек на гибель своих братьев-рыцарей. Именно потому он — единственный из двадцати трех Великих Магистров, возглавлявших орден в разные годы его существования, — не имеет теперь права сидеть за столом Совета в Лазурном Замке.

Он отправлен в слуги, и самый последний оруженосец самого безвестного рыцаря братства теперь стоит выше, чем он. Так что его дело теперь — навести страх, погреметь оружием, но он послан, чтобы выполнять мои приказания. Если он прикоснется к ларцу, это оскорбит души захороненных там воинов Тампля. Взять ларец должна я, и я должна привезти его Великому Магистру.

Однако ты верно заметил, что следовало бы нам так исхитриться, чтоб, несмотря на то, что выедем мы позже Никиты, прибыть на Белое озеро ранее его и попытаться взять Цветок Луны до его приезда. Так было бы легче. Но выказывать неуместную поспешность все же ни к чему. Все надо делать с головой. Я провожу Никиту, а сама сошлюсь на то, что не могу покинуть Алексея Петровича, покуда он не поправится. Ручаюсь, что еще до обедни Никита отправиться в путь.

А как улягутся все в усадьбе на послеобеденный сон — вот тут-то и мы исчезнем вслед. А чтобы измудриться нам обогнать Никиту, следует тебе, Гарсиа, раздобыть травку, болотный голубец называется, и незаметно завтра перед отъездом подсунуть ее в наузы, но не Ухтомскому князю, а Ибрагимке Юсупову, чтоб когда конь его в беснование впадет по дороге, на нас сразу бы никто не указал. Ибрагимка в полном снаряжении явится, так что кто ему где и что подвязал — нам не ведомо.

Конь взбрыкнет — других взбаламутит, а коли в чистом поле случится подобное — пока до постоялого двора или до деревни какой доберутся — много времени уйдет.

Вот тут-то и окажемся мы впереди их. За голубцом к Лукинишне не ходи, мало ли что сболтнет где. Лучше к подруге ее московской, которая в сватовстве Андомского князя помогала, обратись. Она теперь в дом не скоро нос покажет, а заработать гривенник не откажется…

— Может, Виктора к ней послать? — спросил госпожу Гарсиа. — Как, кстати, со свенами-то нам быть нынче? Пообещали награду им, а теперь что же? Плакали их фантики драгоценные в мешках? Не знали мы, что Великий Магистр именно сейчас решение примет, ведь очень долго тянул он с ним, годами…

— Тянул — значит, были у него дела поважнее. А со свенами… Что ж, сейчас, конечно, не можешь ты отправиться за их «наградой». Но это не значит, что я откажусь от данного мною слова. Оба свена послужили мне знатно, и я их вознагражу, как обещала. Только состоится их «чествование» несколько позже и в другом месте. А пока ты вовремя напомнил мне о них. Действительно, направь к этой замоскворецкой «кудеснице» Виктора за голубцом. Он с ней подружился, она ему доверяет, а в доме все уже привыкли, что он вечно гуляет сам по себе, вроде как по господским приказам, а что и где — никому неизвестно толком. У него же нет постоянных обязанностей, как у прочих. Он — по особым поручениям, так у них в царстве говорят. Дай ему перстенек из моих, чтобы бабулька оказалась не в накладе. А про бумажки зеленые объясни ему от меня, что награду увеличу, если послужит он мне еще одну службу нужную…

— Какую? — удивился Гарсиа.

— Научи его, — Вассиана внимательно посмотрела на капитана, — чтоб, узнав об отъезде Никиты, слезно просил он князя взять его с собой. На Белом озере Виктор себя уже показал, что с противником в рукопашную справляться умеет. Верхом ездит не очень, но как-нибудь доедет до монастыря, а там уж ему лошадь не понадобится. Никите бойцы нужны. Он согласится.

— Зачем зам это, госпожа? — все еще не понимал ее Гарсиа.

— А затем, что дорога к богатой и спокойной жизни в его далеком царстве лежит для свена через захват нами тамплиерского ларца. Почему? Потому что теперь только получив ларец я смогу появиться в Лазурном Замке перед Великим Магистром и просить его исполнить мою просьбу — возвратить верных слуг моих в те времена, откуда они прибыли. И только с разрешения Великого Магистра ты сможешь теперь отправиться в этот самый «Банк оф Нью-Йорк» за их бумажками. Мы приняли Laissage и более не принадлежим себе, покуда не исполним данный обет. Если же мы не возьмем Цветок Луны, меня постигнет Chatiment, Кара Храма. На меня наложат епитимью, лишат командорства, а ты отправишься туда, откуда извлек тебя в свое время Великий Магистр, в Адовы Щели сребролюбцев. В тот самый пятый круг, который гениально прозрел мой соотечественник Данте Алигьери: «Мы перешли, чтоб с кручи перевала увидеть новый росщеп Злых Щелей и новые напрасные печали. И как в венецианском арсенале кипит зимой тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, так силой не огня, но божьих рук кипела подо мной смола густая, на скосы налипавшая вокруг…» Помнишь ты об этом, Гарсиа? — Вассиана грустно улыбнулась.

— Как мне не помнить, госпожа? — Испанец помрачнел, потупившись. — Получше, чем о чем-нибудь ином.

— Так вот, чтоб избежать всех этих вполне возможных для нас неудобств, хочу я, чтоб Виктор, оказавшись в крепости с Никитой, открыл нам тихомолком ворота монастыря и проложил путь к Успенскому собору, где хранится Цветок Луны. Решаюсь я на это оттого, что не очень-то надеюсь на устрашения Ридфора и его воинов. Если князь Никита успеет прибыть в монастырь, да еще с царскими стрельцами, неровен час его никакой Ридфор не испугает. А я сыграю древнюю игру, известную еще от Гефсиманского сада, где Иуда поцеловал Христа, выдав его стражникам. Я сделаю ставку на хитрость и на жадность, которая, как сам ты видел, не один раз уже помогала нам, если ее умело использовать. Виктор попадет в монастырь с Никитой, с нами ему ехать нельзя. Как он потом объяснит свое появление? Покажется неправдоподобным и возбудит ненужные подозрения. А тут — все чисто. Исполнен благодарности, желает отслужить и так далее… Дружка своего тоже с собой возьмет, разумеется. А когда время настанет, ты сумеешь шепнуть ему, что надо делать. Он же хочет получить свои вожделенные бумажки и потратить их у себя на широкую ногу? Вот и получит. Но потом. В Лазурном Замке, из рук Маршала Храма.

— Вы полагаете, госпожа, — осторожно поинтересовался Гарсиа, — он согласится на подобное?

— Согласится, — уверенно ответила Вассиана, — Он уже согласился. Занял нашу сторону. Так что теперь отступать поздно. Тем более, что все его интересы — в моих руках. Кто еще его домой на четыреста лет вперед отправит? Тетка Лукинична с Грушей, что ли? Или Сомыч? Вот то-то. Только сразу ты ему все наши карты не открывай, — предупредила княгиня, — скажи пока, чтоб слушался Никиты и смирно ждал, когда ты его найдешь. А там видно будет. И поди сейчас растолкай его. А то он спит наверняка у печки. Пусть немедля к подруге своей собирается за голубцом и готовит речь убедительную, чтоб Никита его с собой на Озеро взял. Подскажи ему, если надо.

* * *

Проспав несколько часов без снов, Витя проснулся, но глаза открывать ему не хотелось. Мысленно он прокручивал в памяти события только что минувшего дня, и воображение уже рисовало ему сладостную картину, как капитан де Армес приплывает на своей галере из заоблачной дали — представить себе перемещения по времени более подробно у Вити все-таки не хватало фантазии, поэтому он ограничился «сероватыми волнами неизведанного», подсказанными, кстати, каким-то виденным уже давно кинофильмом, — сходит по трапу на берег, может быть даже Белого озера, и на глазах у очумевшей публики, среди которой, конечно же, стоят Груша, Стешка, Аукинична и Сомыч, вручает Вите большой кожаный чемодан, напоминающий чем-то кейсы Джеймса Бонда из американского боевика. А Витя? Ну, Витя, как учили, от награды всячески отказывается. «Скромность украшает работника лучше высоких наград», — подобное, бывало, Витя нередко слыхал в своей конторе. Однако руководство в лице княгини Вассианы и капитана де Армеса проявляет настойчивость. Они уговаривают Растопченко, прямо бегают за ним по полянке. И наконец, смущенно покраснев, Витя принимает дар под жаркие аплодисменты публики. Де Армес просит его раскрыть чемодан. Витя расстегивает железные пряжки — а там… Столпившийся вокруг люд ахает от восторга. Ровненькими пачечками «плечом к плечу» сложены еще пахнущие американской типографией новенькие зелененькие бумажки. Они лежат, лежат, лежат… Лежат! Целый миллион долларов! Без шуток. В публике — бурные овации. Десятки корреспондентов — откуда они взялись на Белом озере, в шестнадцатом веке, — неважно! Какой триумф без прессы? Так вот, десятки корреспондентов бросаются к Вите, стремясь обогнать друг друга, чтобы взять у него интервью. Кто-то падает, споткнувшись о кочку. Вокруг Растопченко — вспышки фотоаппаратов, суета, толкотня. Все спрашивают, как ему удалось достичь столь невиданных успехов. Смазливые девушки в мини-юбках недвусмысленно намекают о встрече наедине.

Вдруг все смолкает. Толпа расступается. По красной ковровой дорожке к Вите направляется Президент Путин. Он долго жмет руку своего коллеги. Говорит о высоком долге чекиста, о чистой совести, горячем сердце и обо всем прочем, что оба они заучили наизусть еще в юности из уст Иоганна Вайса по кинофильму «Щит и меч». В ответ Витя, прижав чемодан к сердцу, роняет скупую слезу признательности, благодарит свою советскую Родину, которой обязан всем, Феликса Эдмундовича, долгие годы служившего ему примером в трудной борьбе, и клянется продолжать свою деятельность в том же духе на благо… На этом торжественный митинг по случаю награждения героя заканчивается. И Витя предается красивой жизни, которая теперь ему доступна во всех ее соблазнах. И начинается она, конечно, там, где Витя многие годы своего безденежья мечтал побывать, не имея ни малейшего шанса когда-нибудь осуществить свои желания, — во Франции, в Ницце, на Лазурном берегу.

На первый взгляд по его представлениям картины этой жизни отдаленно напоминают приключения веселого жандарма из Сен-Тропеза в исполнении Луи де Фюнеса. Те же витиеватые дорожки, обсаженные пальмами и апельсиновыми деревьями над синим морскими заливами, где у белых пристань качаются на волнах богатые белоснежные яхты с разноцветными парусами. Те же фешенебельные курорты вдоль морской полосы, куда ни кинь глаз. Те же желтоватые пляжи, сплошь утыканные яркими зонтиками от солнца. И те же загорелые длинноногие француженки в пикантно открытых купальниках и широкополых шляпах с лентами, как будто только сошедшие со страниц модного журнала.

— Эх, Леха, Леха, Леха, мы с тобой в Париже! — От неожиданно представших его взору перспектив Витя, предавшись эмоциям, неловко повернулся на скамье и чуть не рухнул на пол. Больно стукнувшись локтем о печку, он окончательно распростился с грезами и протер глаза.

— Buenos dias! — в сгустившихся в неосвященных сенях сумерках он разглядел стоящую перед ним фигуру де Армеса. — Как спалось, Виктор?

— Да вроде ничего, нормально, — пробормотал Растопченко, еще нечетко различая, явь перед ним или продолжение сна. Но оглядевшись по сторонам, и с трудом различив в полутьме очертания печки, деревянных скамей, столов и бочек по углам, он вспомнил, где находится.

— Устал очень, — более членораздельно ответил он капитану, потягиваясь. — А что? Ты сам-то, Гарсиа, что, вообще никогда не спишь? Смотрю, при параде, как ни в чем ни бывало.

— А что особенного произошло? — слегка удивился испанец. — Обычное дело.

— Ну, для тебя, может быть, и обычное, а для нас… Слышь, Гарсиа, — Витя придвинулся поближе к испанцу. — А когда того… — Он покрутил указательным пальцем в воздухе. — Когда баксы-то давать будут?

— Вознаграждение придется отложить, — после недолгой паузы спокойно сообщил ему капитан. — Моя госпожа прислала меня как раз сообщить тебе об этом. Возникли неожиданные обстоятельства…

— Как это?! Как это?! Как это?! — Витя не дал ему договорить, подскочив со скамейки как ужаленный. — Ты чего городишь, ты, иностранец чертов?! — накинулся он на де Армеса. — Ты что думаешь, я так, на халяву, тебе ломаться буду? Не выйдет! Баксы гони и баста! Понял?

— Возникли неожиданные обстоятельства, — невозмутимо повторил ему де Армес, — однако моя госпожа не снимает с себя принятых обязательств. Она исполнит все, что обещала. Только произойдет это несколько позже.

— Какие еще обстоятельства? — недоверчиво скорчился Витя. — Ты мне сейчас напридумываешь тут, знаю я вас, жучилы. Все только пахать на славянах, чтоб самим чистенькими остаться, фашисты. Ты мне не заливай, Гарсиа, сам знаешь, не по нашему это, не по-бразильски…

— Не по-бразильски, — впервые за все время разговора Гарсиа позволил себе улыбнуться, — это ты верно сказал, Виктор. Так сложилось, что Великий Магистр ордена Тампля именно сейчас принял очень важное решение, и моя госпожа, а значит и я обязаны посвятить себя его выполнению. Тебя же и приятеля твоего мы приглашаем присоединиться к нам, так как нам вторично может понадобиться твоя помощь. Вознаграждение твое будет соответственно увеличено, и ты получишь его по завершении всего дела — в случае, конечно, его благоприятного исхода.

— Великий Магистр, Великий Магистр… — ворчал Витя, прохаживаясь взад-вперед по сеням. — Какой еще Великий Магистр? Его же сожгли на костре, я сам в метро читал у одного французского писателя… — Тут он неловко наступил на широкий ковш с водой, стоявший на полу, и окатил себя по колено. — Вот черт…

— Что касается твоих глубоких познаний о Великом Магистре, я бы советовал тебе лучше хранить их про себя, — неожиданно сурово ответил ему Гарсиа, — хотя бы потому, что именно от его воли зависят все твои планы на будущее. А моя госпожа, не говоря уже обо мне — мы всего лишь исполнители повелений главы ордена.

— А что за орден-то?! — желая скрыть смущение, спросил Витя задиристо. — Подумаешь, орден. Каких-нибудь замшелых меченосцев…

— Не меченосцев, а тамплиеров, — сурово поправил его капитан.

— Ну, хорошо, пусть тамплиеров, — не унимался Витя, — все равно каких-то протухших монахов. А я страдаю из-за них. — Он выжидательно посмотрел на испанца. Но Гарсиа промолчал, давая понять, что обсуждать дальше эту тему не намерен. Витя понял, что делать нечего, изменить он что-либо не в силах, и с Ниццой, а также с Сен-Тропезом придется обождать.

— Ладно, — примирительно тронул он Гарсиа за кружевной манжет, — валяй, рассказывай, что надо-то.

Позвякивая шпорами, испанец подошел к печи, достал лопаткой несколько тлеющих угольков и от одного из них зажег свечу в деревянном подсвечнике, обитом бронзой, одиноко возвышающемся посреди стола. Тонкий, нервно мечущийся огонек тускло осветил мраморно-бледное лицо Гарсиа. Капитан снял украшенную черными перьями шляпу и спросил Растоп-ченко:

— Известно ли тебе, куда старуха подевалась, что в сватовстве Андомского князя нам подсобила, Козлиха, кажется, ее кличут?

— Откуда? — удивился Витя. — Не договаривались же больше свидеться.

— А где найти ее, знаешь? — Унизанная алмазами брошь на шляпе капитана вспыхнула в блеклом пламени свечи как звезда и тут же потухла. — Придется нам снова к ней обратиться.

— Вот уж не знаю, — развел руками Витя, — разве что опять на Даниловское подворье сбегать. Авось она все еще там околачивается. Только вполне может статься, что подзаработав неплохо, старуха вообще из Москвы ушла. Отсиживается где-нибудь в норе, подальше. А зачем она понадобилась?

— Госпожа велела, — сообщил Гарсиа, — чтобы ты Козлиху эту разыскал и взял у нее траву, болотный голубец называется.

— Для чего? — не понял Витя.

— Это не твоего ума дело, — отрубил испанец. — Сейчас ночь. Но проходя по двору, я заметил, что на востоке уже взошла Фортуна Майор.

— Что-что взошло? — удивился Растопченко.

— Фортуна Майор, — повторил испанец, не поведя бровью. — Я — капитан, Виктор, и привык по звездам определять время и путь своего корабля. Фортуна Майор знает каждый моряк, кто хоть когда-нибудь плыл по пути Одиссея от Испании к Геркулесовым столбам и Марокко, а в паруса ему дул Австр, южный ветер, друг всех мореходов. Фортуна Майор — созвездие, соединяющее крайние звезды Водолея и первые звезды приближающегося созвездия Рыб. Это означает, что до рассвета осталось три часа.

— А… И что эту Фортуну отсюда видать? Все равно что из Марокко? — усомнился Витя.

Испанец утвердительно кивнул. Насчет Геркулесовых столбов, где они находятся и почему так называются, Витя тоже ничего не понял, но спросить уже постеснялся, вспомнил, как упрекала его княгиня Вассиана в лености к обучению.

— Так вот, — продолжил Гарсиа, — как только рассветет, беги, что есть духу на подворье, ищи старуху, возьми у нее траву и как ветер — обратно. Траву тайком мне отдашь. А сам приготовься к дальней дороге.

— Куда еще?! — недовольно воскликнул Витя.

— Пока ты спал, — с едва заметной усмешкой объяснил ему Гарсиа, — в усадьбу прискакал гонец с Белого озера. Неизвестные люди осадили монастырь, и завтра поутру принц де Ухтом с царевым войском, если государь, конечно, соблаговолит к просьбе его снизойти, поскачет на помощь своему младшему брату принцу Григорию. Тебе необходимо не проворонить этот момент. Как хочешь, хоть расшибись, но упроси принца Никиту взять тебя с собой.

— Я же верхом ездить не умею, — запротестовал Витя, — они же помчатся небось, ух как! А я? Задом наперед, держась за хвост? А еще Леха со мной на шее повиснет… Никита нас не возьмет. Нужны ему такие бойцы убогие!

— В монастыре тебе верхом сражаться не придется, — успокоил его Гарсиа, — там на стенах осаду надо держать, а ты в рукопашную горазд, принц имел возможность убедиться в твоих способностях. А царь еще неизвестно, даст ли войско, может и не даст сразу. У него много дыр по всей Руси, где стрельцами только порядок и держится, да и супротивников немало, которые только пушки да пищали уважают. Если царь откажет, принц Никита один поскачет, своих людей да Ибрагимки Юсупова соберет. Вот тут-то и возникнет нужда в каждом умелом воине. А как до монастыря добраться, ты уж сам постарайся, раз от награды своей отказаться не хочешь. И как принца убедить — тоже подумай. Одним словом, необходимо нам, чтоб вместе с сеньором Никитой оказался ты в монастыре. А там я найду тебя и все скажу, что дальше делать.

— Так там, в монастыре-то, — задумался вдруг Витя, — того, убить ведь могут.

— Могут, — Гарсиа снова усмехнулся. — А ты как думал? Война — она везде война. И многих убьют. Но тебя не убьют, не бойся. И дружка твоего тоже. Если, конечно, сами не покалечитесь. Те люди, что монастырь осадили, будут знать о вас. Только не переодевайтесь часто, в одежде да амуниции одной ходите. А то снизу лица-то не разглядишь, кто там на стенах.

— Так эти ляхи, что по окрестным лесам на озере шуровали, все-таки с тобой связаны, — догадался Витя, — я сразу так и подумал!

— Сообразительный ты, Виктор, — саркастически похвалил его Гарсиа, — не зря госпожа моя обратила на тебя внимание. Только ценные мысли свои держи пока при себе. И не болтай, кому не следует. Не то они выйдут тебе боком. С принцем Никитой, как и прежде, будь предупредителен, никакой, как ты выражаешься, халявы не допускай, приказания исполняй точно. Инициатива в твоем положении опасна. Могут заподозрить неладное, а нам такое совсем не на руку. Дожидайся моего появления и будь осторожен, на рожон не лезь. Все понял, что от тебя требуется?

— Так точно, сеньор! — Витя вскочил со скамейки и браво вытянулся. — Как солнце встанет, сразу на Даниловское подворье побегу. Только это, Гарсиа, — видя, что испанец одел шляпу и собирается уходить, Витя остановил его, — я спросить хотел. Секретно, конечно, между нами. Раз уж ты сам заикнулся, скажи: тот лях-то пленный, которого мы с Лехой захватили перед отъездом с озера, он куда подевался, то есть тело его? Правда что ли, пифон съел?

— Нет, — с мрачной усмешкой покачал головой Гарсиа, — пифон — животное благородное, даже священное. Он мертвечиной не питается. Как тебе сказать, чтобы ты понял? Рассыпался лях на то, из чего его слепили дьяволовы умельцы: на золу, прах и пыль. И даже запаха не осталось. Вот так. Ясно?

— Ясно… — Витя озадаченно почесал за ухом.

— Как от старухи придешь, на конюшне, где юродивую прятали, жди меня, — распорядился напоследок Гарсиа и, скрипнув половицей, вышел.

Ополоснув лицо водой из лохани и прихватив кусок пирога с капустой пожевать, Витя побежал разыскивать Леху. Найти Рыбкина оказалось весьма нетрудно. Только выйдя из домика для слуг, Витя услышал доносящийся со стороны мельницы знакомый припев, исполняемый с явным отсутствием голоса и слуха: «А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму…»

Исполнять исповедь советского солдата в поверженном Берлине середины двадцатого века, здесь за четыреста лет до того, мог, конечно же, только любитель военно-патриотической тематики Леха Рыбкин, воспитанник советской школы милиции и строгого наставника Иван Иваныча Логунова, всегда зорко следившего за «репертуаром» своих подчиненных.

Но каково же было удивление Вити, когда, поспешив на срывающийся голос товарища, слегка напоминающий кряканье селезня в болоте, он обнаружил, что вокруг Рыбкина, восседающего на мешках с только что перемолотым зерном, собралась… вся «публика из Сен-Тропеза», которая в Витином сне громко аплодировала ему самому, то есть Груша, Стешка, Сомыч и Лукинична.

«Четвертый год нам нет житья от этих фрицев, четвертый год соленый пот и кровь рекой…» — вовсю старался Рыбкин.

— Да, вот напасть-то, вот напасть! — кряхтел, сочувствуя от всего сердца неизвестным боцам, Сомыч и сокрушенно качал головой в такт Рыбкину, а бабы, всхлипывая, дружно смахивали катившиеся по щекам слезинки.

— Жалко-то как, — приговаривала Груша, утирая передником нос, — молоденькие поди совсем… Одолели супостаты, фрицы эти самые…

«А мне б в девчоночку хорошую влюбиться…»

Завидев Растопченко, Леха умолк.

— Бедненький!.. — пискнула едва слышно Стешка.

Рыбкин попытался соскочить с мешков, но, неловко повернувшись, слишком сильно надавил на один из них, и мука фонтаном брызнула в разные стороны, обсыпав стоявшую ближе всех Лукиничну.

— Вот бес окаянный! — накинулась та на Леху и начала громко чихать.

— А ты скажи мне, служивый, — опершись на длинную кривую палку, спросил Рыбкина Сомыч, — я в толк никак не возьму, фрицы-то, оне кто такие будут, из каких краев?

Ответить Леха не успел.

— Сомыч! Куда пропал? — донесся громкий зов князя Ухтомского. — Поди ко мне!

Стешка перестала плакать и уронив вышитый яркими цветами платок, как завороженная, обернулась на голос Никиты, широко открыв и без того большие голубые глаза.

— Иду, иду, государь, — заторопился к дому Сомыч.

— Погодь, и я с тобой, — спохватилась Лукинична. Переглянувшись, Груша и Стешка поспешили за ними. Рыбкин наконец слез с мешков, отряхиваясь от муки.

— Здорово ты тут выступал, — насмешливо заметил ему Витя, — тебя Иваныч в милицейскую самодеятельность никогда не направлял?

— Не-е, — смущенно промямлил Леха, — а что?

— Да ничего. Если б у вас в отделении конкурс проходил «Алло, мы ищем таланты», ты бы точно первое место занял. Помнишь, как в «Улицах разбитых фонарей»? «И если завтра будет хуже, чем вчера, прорвемся, ответят опера!» Ты бы классно это исполнил. Второй Дукалис, вылитый просто. — Витя засмеялся.

— Да ну вас, товарищ майор, — обиделся Рыбкин, — сами вы Дукалис.

— Ладно, ладно, не злись, — Витя примирительно похлопал Леху по плечу, — но верно говорят, грех талант в землю зарывать.

Обернувшись посмотреть, далеко ли ушли «посторонние», Витя увидел, что тех уже и след простыл. А с парадного крыльца княжеского дома спустилась княгиня Вассиана и направилась в одну из аллей сада. Через мгновение за ней проследовал князь Ухтомский. Его высокую, статную, ладно сбитую фигуру не узнать было невозможно даже издалека.

А на крыльцо вышел и остановился, оглядывая окрестности, капитан де Армес. И тут же куда-то исчез. Витя пожал плечами и подозвал Рыбкина поближе:

— Тут, Леха, дельце назрело одно, надобно подсобить.

— Как скажете, товарищ майор, — с готовностью отрапортовал Рыбкин, но тут же по знаку Вити перешел на шепот. — А что?

Бархатное темно-синее небо шатром раскинулось над боярским садом. Лишь изредка скользили по нему серо-черные облачка, скрывая на мгновения повисший над Москва-рекой лучистый шар полной луны, рыжий, как спелый апельсин, и голубоватые крапинки далеких звезд, укрывавших прозрачной вуалью своего сияния реку, дома и дворы. Из трепетной мглы стоявших темной стеной деревьев сада доносились трели птиц, пробуждающие тревогу и сладостные ожидания.

Княгиня Вассиана медленно шла по обсаженной с обеих сторон кустами шиповника аллее к пруду, где прежний хозяин дома, князь Афанасий Шелешпанский, разводил белозерскую рыбу. Никита, готовивший оружие к завтрашнему походу, поднял голову и увидел ее светлый силуэт, мелькающий за деревьями. Оставив работу Сомычу, он поспешил за княгиней, сам толком не зная, что собирался сказать ей. Но неведомая сила тащила его за собой, и силой этой было его неутихающее чувство к итальянке. Все его сердце, все клеточки тела наполняли то взмах ее руки, то долгий взгляд печальных синих глаз, то темные волосы, струящиеся по плечам и живущие своей особой жизнью, иногда плачущие, когда хозяйка весела, или радостные, когда ей бывало грустно. Весь ее тонкий, особенный, редкостный облик, полный невысказанной муки и одухотворенности, вечно меняющийся и многообразный, наполнял душу Никиты жаждой неутолимой любви, которая никогда не наскучит и оборвать которую не может ничто, даже смерть. Отсутствие Вассианы превращалось для него в пытку, долгую, тоскливую и неукротимую. Он злился на герцогиню, потому что понимал: она причастна ко всем бедам, постигшим его семью, но в глубине души знал, знал наверняка — как то, что мир сотворен Господом, — что простит ей все, уже простил, и сам злился на себя за свое прощение.

Неторопливо обрывая лепестки с темно-малиновых цветков, обсыпавших кусты шиповника, княгиня подошла к пруду и остановилась у самой кромки воды. Подняла руки, закручивая волосы на затылке. Тонкая белая блуза с глубоким вырезом каре на груди и пышными итальянскими рукавами обтянула ее округлые локти и высокую грудь, обозначив дерзко топорщащиеся под нежной тканью соски. Силуэт княгини на мгновение застыл, облитый перламутрово-зеленоватым блеском луны, вобравшим в себя изумрудную свежесть налитых листьев сада. Ее волосы поблескивали на затылке, словно кольца отполированного металла, а из разреза бархатной флорентийской юбки виднелось округлое колено и точеная часть ноги.

Остановившись в отдалении, Никита восхищенно наблюдал за ней, чувствуя как разгорается в крови его любовный призыв, и еще раз повторяя про себя, что нет и не может быть для него иного утоленья сладострастной неги, чем ее губы, рдеющие, как вишня, приникшие к его губам, и гибкие руки напоминающие упругость молодых ветвей, обвившиеся вокруг его шеи.

Княгиня наклонилась, легко скинула юбку, затем также быстро сняла блузу и осторожно ступая, совершенно нагая, вошла в воду. Не удержавшись, Никита вышел из своего укрытия и, весь охваченный жаром, приблизился к пруду, не отрывая глаз от гипсово-точе-ного изящества ее спины и шеи. Почувствовав затылком его взгляд, итальянка обернулась. Но не испугалась, не вскрикнула, даже не пошевельнулась более. Она совсем не стеснялась своей наготы. Копна волос на затылке распустилась и локоны упали в воду, обрызгав мелкими светящимися капельками ее полные груди. Она смотрела в ожидании, готовая принять. Монисто из золотых итальянских монет с изображением гордых ликов римских кесарей, украшающее ее шею, торжественно мерцало в свете звезд. Не говоря ни слова, Никита сбросил рубаху и кинувшись в пруд, схватил в объятия ее теплое влажное тело.

— Мука ты моя, проклятие ты мое, — шептал он покрывая горячими поцелуями ее шелковистую шею, плечи и трепещущую в волнении грудь.

— А разве ты не знал, синьор Никита, — откликнулась негромко Вассиана, — что страдание всегда — всего лишь оборотная сторона любви…

Но он не дал ей договорить, опалив страстным поцелуем ее мягкие губы. Затем поднял на руки, вынес на берег и осторожно опустил на прохладную траву.

— «Луна в полночный поздний час плыла, — произнесла княгиня по-итальянски, откинувшись на руке Никиты так, что груди ее вздыбились как два переполненных кипящей лавой вулкана. — И понуждая звезды разредиться, — продолжала она вдохновенно, — скользила в виде яркого котла навстречу небу, там, где солнце мчится, когда оно за Римом для очей меж сардами и корсами садится…»

Никита не отозвался. Склонив голову, он приник к ее груди, вбирая ртом обжигающую наслаждением упругость ее сосков и бархатистую податливость кожи вокруг. Вассиана легко встряхнула головой, закрыв в томлении глаза и все тело ее пронизал озноб вожделения. Ее мокрые волосы упали на лицо князя. Он поднял голову. Длинные ресницы ее вздрогнули, зеленоватый взгляд цвета омывающих Неаполь тиррентскиу вод устремился ему навстречу. Светящаяся пшеничной белизной кожа покрылась мелкими пупырышками возбуждения. Она вся напряглась и вдруг… быстро отвернулась и как-то вся сжалась в его руках, будто от морозного холода.

— «Уходит жизнь — уж так заведено», — произнесла она опять по-итальянски, и голос ее прозвенел печально-обреченным стоном в окутавшей их летней тишине. — «Уходит с каждым днем неудержимо, И прошлое ко мне непримиримо И то, что есть, и то, что суждено…»

Затем, смолчав мгновение, негромко попросила по-русски, не поворачивая головы:

— Отпусти меня.

— Нет! — Никита еще сильнее прижал ее к своему телу и сам обратил к себе ее погрустневшие глаза.

— Возможно, с вашей высокой римской колокольни, — продолжил он резко, — мы здесь, на Московии, не слишком-то учены. Петрарку не читаем ни по-латыни, ни по-итальянски, а все больше Богу молимся и Святое Писание чтим, но вот по-нашему, по-лапотному, Ваше Римское Сиятельство, выходит…

— Ничего. Ничего, Никита, не выходит. — Вассиана ласково прикрыла ладонью его рот. — По крайней мере, ничего из того, что ты сейчас хотел мне сказать. Зачем же так злиться, синьор? Я вовсе не желала Вас обидеть, — Ее легкая ладонь быстро скользнула по твердым бугоркам его мускулистых плеч, покрытых бусинками испарины, и, вздохнув, княгиня прислонилась лбом к его руке. — Не об учености вела я речь. И не о римской колокольне, не о ее превосходстве или отсталости. Поверь, наивная открытость русичей гораздо более по сердцу мне самой, но и нам в Риме сыщется, чем гордиться. Я потому вспомнила Франческо и стихи его, что лучше моего сказал поэт о том, что следует мне ответить тебе, русский принц. Ответить и оттолкнуть от себя. Текут веками рядом Тигр и Евфрат, но только впав в бескрайние просторы моря, они соединяют свои воды. Но более не существуют их протоки. Вот так и нам с тобой нельзя соединиться, как невозможно возвратить жизнь, которая уже прошла. Отпусти меня, прошу.

Никита покорно разжал руки. Луна заскочила за серую тучу, и свет ее стал блеклым и тусклым как у прогоревшей лампады. На псарне тревожно завыла собака, а откуда-то издалека, из лесных болот, ей ответила уханьем выпь. Белозерские осетры, спокойно почивавшие на дне пруда, заволновались, раздались частые всплески воды, и то и дело над поверхностью пруда, увитого у берегов цветами белых и розовых лилий, замелькали выгнутые серебристые спинки и хвосты. Вассиана высвободилась из объятий князя и быстро поднявшись с травы, накинула на себя блузу, проворно застегивая ее мелкие золотые пуговки на груди и запахнула вокруг талии флорентийскую юбку. Уронив руки на колени, Никита молча наблюдал за ней, не шевелясь. Взгляд пронзительно-зеленых глаз его стал мрачен, а от самых уголков их вдоль загорелых скул пролегли к самому рту две печальные борозды — морщины.

— Хотел бы я взглянуть на того, кто тебя неволит, — промолвил он слегка изменившимся, надтреснутым голосом, — Кто выдумал эту муку для нас обоих, чтоб утолить свою ненасытную страсть властвовать над сердцами и неволить души людей. Неужто сам он никогда не знал огня любви, не ведал тяги, по сравнению с которой и сама смерть — ничто, только возможность вечно быть с любимой?

— И знал, и ведал. И кровь пролил, и всему миру оставил навеки беспримерный подвиг самопожертвования во имя той самой любви, о которой ты говоришь, во имя любви к женщине, которая тоже себя не пощадила, и во имя любви к Богу, что как известно, «движет солнце и светила». И сотворил о ней песни, да только, — Вассиана опустилась на колени напротив Никиты и взяла его руки в свои, — хоть и неизвестно тебе имя его, поверь, величием своим оно вполне заслуженно причислено к нетленному сонму мучеников за Христа. Вот только я всей жизнью своей, грехами своими не заслужила снисхождения, и не оставила ни в одном уголке земли живой души, которая отмолила бы мою дерзкую вину и гордыню. На всем пути своем земном до страшного смертельного ранения, я не просила у Господа того, о чем молю сейчас, с тобою встретясь. И если беспощаден ко мне тот, кто, как ты сам сказал, меня неволит, так только от того, что я сама того вполне достойна. «Мзда всем нам по заслугам воздается. Не меньше и не больше никогда». Не может быть доступно грешнику благословенье, которого не позволил вкусить себе святой. Признайся мне, сеньор Ухтомы, разве не жжет тебе сердце ненависть ко мне за все терзанья, что я уже доставила твоей семье? Ведь я не отрицаю, говорю прямо — все беды ваши от меня. Для того я и пришла в твою жизнь, чтобы ее разрушить. И ничего другого я сделать не могу, ничего другого не умею. Я не хочу, чтоб ложь стояла между нами, и не хочу, чтобы сжигали твое сердце напрасные надежды, коим никогда не суждено осуществиться. В твоей душе, не ведавшей дотоле грешного сомнения, борются ненависть и любовь, и что одержит верх? Вот ты пришел ко мне. Что ж, значит, любовь твоя сильнее. Но знай же наперед, что очень горьким будет мой ответ на преданность твою. Готовься к нему, принц де Ухтом, скрепи сердце свое. Уверена заранее, оно уже не выдюжит более. Ты, наконец, откажешься от меня. Так и должно быть. Так верно.

Княгиня попыталась встать, но Никита удержал ее руку и притянул к себе.

— Знаешь ты, кто осадил монастырь? — негромко, но веско спросил он, не отрывая пристального взгляда от ее разгоряченного лица. — Не твой ли мученик-сеньор послал своих разбойников сеять смерть и разорение на моей земле и осквернить святыню нашу? Отвечай! Знаешь?

Вассиана промолчала, но все тело ее напряглось, как у дикой кошки перед прыжком.

— Что нужно им? — продолжал спрашивать Никита.

Но княгиня упорно молчала. Тогда Никита отпустил ее руку. Еще мгновение — и, казалось, он ударит ее столь ненавистное и безмерно дорогое для него лицо. Но князь сдержался, только сильно оттолкнул Вассиану от себя, так что, поскользнувшись на траве, она едва не упала. Не оборачиваясь, почти бегом поспешила прочь и вскоре исчезла во мраке аллеи.

Никита некоторое время еще смотрел ей вслед, затем поднялся с колен, перекинул через плечо рубаху и тоже направился к дому. За редкими ветвями яблонь, опоясывавших усадьбу, он увидел стремительно мелькнувшую на крыльце флорентийскую юбку княгини и почти тут же последовавшего за ней испанца, который поджидал ее на дворе. Не обращая внимания на Со-мыча, торопливо докладывавшего о приготовлениях к походу, Никита тоже поднялся в дом и у самых дверей своих покоев встретил Стешку, послушно дожидавшуюся его у порога. Завидев Никиту, девушка взволнованно вскочила на ноги, оправляя ленты в волосах, и низко поклонилась до земли.

— Ты что сидишь здесь? — удивленно спросил ее князь. — Или работы нет? Или не спится?

— Работы много, государь, — склонила голову Стеша, — только я вот спросить хотела, не нужно ли чего, воды али вина принести? — Она с надеждой заглянула в лицо Никиты.

— Вина, пожалуй, принеси. — Князь открыл дверь горницы и, войдя, устало повалился на застеленную соболями кровать. — Принеси, Стеша, вина.

— Я мигом, — радостно отозвалась девушка и тут же исчезла.

Никита закрыл глаза. Перед ним тут же снова встало лицо Вассианы, ее сине-зеленые глаза удлиненной формы, как глаза феникса, полные невысказанного страдания и немых признаний. «Где берег тот в благоуханье роз, где гладь Тиррентская, укрытая от бурь, Неаполь окружает?» — вспомнились ему слова канцоны, услышанные еще во время путешествия в Италию, в краю, где на склонах вулканов, окутанных голубоватой мглой, смуглокожие пастухи в бархатных плащах и остроконечных шляпах, пасут ленивые стада овец.

— Государь, государь, вина просили! — Стеша осторожно дотронулась до руки Никиты и пальцы ее заскользили по его плечам и груди. — Проснитесь, государь, — прошептала она ласково, наклоняясь к его уху.

Никита открыл глаза. Стеша осторожно поставила на угол кровати кувшин с вином и забравшись с ногами на постель, стала нежно целовать его лоб, глаза, губы.

— Совсем забыл меня, государь, совсем забыл. Истосковалась я, Никитушка, свет мой ясный, ненаглядный мой государь, — приговаривала она.

Никита инстинктивно обнял ее, но тут же разжал объятия и отстранил Стешу от себя.

— Не нужно, оставь меня.

— Что ты, что ты, государик, миленький? — испугалась Стеша, и в голосе ее засквозили слезы. — Али не мила тебе стала? Разлюбил, стало быть, совсем околдовала тебя иноземка треклятая?

Никита легко приподнял девушку и сел на кровати, поставив ее на пол рядом с собой.

— Я виноват перед тобой, Стеша. — Он старался говорить как можно мягче. — Не всякий господин на моем месте стал бы объясняться, но я не хочу, чтобы в душе ты таила на меня зло. Я был искренен с тобой, но так вышло, что другая мне дороже самой жизни стала. Не завидуй ей — на ее месте, да и на своем тоже, я и врагу не пожелал бы оказаться. Но это один крест нам с нею на двоих, чтоб всю жизнь тащить его. А ты свою жизнь на меня не трать. Выходи за Фрола, живите счастливо. Приданым не обижу.

— Так, может, переменится еще, государь? — робко предположила Стеша, и из глаз ее скользнула первая слеза.

— Не переменится. — Никита решительно покачал головой. — Не обманывай себя. Она будет мучиться — я с ней буду, она умрет — я за ней пойду. Не дано мне другого. Да другого и не хочу.

— Государь! — Не сдержавшись, Стеша зарыдала и закрыв ладонями лицо, бросилась вон из комнаты. Убегая, она задела край княжеской постели, и кувшин с вином упал на пол, разбившись вдребезги. Никита не удерживал ее. Потупив взор, он молча смотрел на растекающееся по коврам вино, как на все разраставшуюся лужу крови.

На лестнице Стеша едва не сбила с ног неторопливо поднимавшегося в покои князя Сомыча.

— Ошпарили тебя никак, девица? — донесся недовольный голос старого финна. — Вот понеслась, оглашенная! Чего ревешь-то, молодка?

Не ответив, Стеша громко всхлипнула и поспешила вниз.

Пожав плечами, Сомыч подошел к дверям князевой опочивальни и, разок стукнув, просунул голову в комнату:

— Шлемец-то почистить бы надо, как скажешь, государь? — спросил он, показывая низкий, изящно выгнутый ратный головной убор, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье — высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая обычно лицо от поперечных ударов.

Но видя, что Никита никак не откликается на его слова, Сома осторожно вошел в спальню и, отложив шлем в сторону, подсел к князю на кровать.

— Что невесел ты, Никитушка? — участливо положил он корявую натруженную руку на колено своего молодого господина. — Какая кручина тебя гнетет? Тревога за братца младшего, али еще что? Совсем ты с лица сошел, сокол ясный. Скажи старику Соме. Я ж тебе и за отца, и за мать буду. Малым нянчил. Может, и подскажу чего путное-то, сынок. Авось и полегчает.

— Спасибо тебе, батя, за сочувствие, — Никита обнял старика за угловатые сутулые плечи. — Только как мне рассказать тебе, коли я сам себя не пойму? В самом себе себя утратил, веришь ли?

— А что ж не верить? — глубоко вздохнул Сома. — Небось, немало я на свете пожил. Всякое бывало. Только за Стешку ты не грусти. У нее сердце ветреное, сегодня поплачет, а завтра и позабудет все, как и не бывало вовсе. Бабьи слезы что вода. Солнце глянет — и испарились. Сама не помнит. Но вот заприметил старый Сома, — осторожно продолжил старик, скосив почти выцветший белесый глаз под седой клочковатой бровью на Никиту, — давненько еще, в Италиях тех самых, что со старшим братом твоим у тебя одна зазноба вышла. Не та ль печаль сердце твое сушит нынче?

— Та, отец, — склонив голову, откровенно признался Никита, — она самая. «Цветок Италии, растленный и лукавый», — так, кажется именовали мою зазнобу прежде их поэты. «Безгласый крик разбившейся мечты»… — Он грустно улыбнулся.

— Ну, мы высоким-то словам не учены, хоть и звучит красиво, что скажешь, — крякнул недовольно Сома. — Только в какие слова суть не оберни, а все одно будет. Я тебе, сынок, по-нашему скажу. Сдается мне, что борятся в тебе две силы: злой Шайтан и добрый бог Чампас. И нагнетает в душе твоей Шайтан мысли горькие, чувства недобрые, обиды нешуточные. Затмевают они неверием сердце твое, черной краской малюют лик полюбившийся. Точит, ковыряет тебя червячок этот. Жаль тебе самого себя очень уж. А ты отринь лукавство шайтаново, отстранись и увидишь, поможет тебе бог Чампас узреть то, что даже и старый Сома, хоть глазом да умом не молод, а уяснил — страдает зазноба твоя, тянется к тебе. А значит, сколько бы греха на ней не было, а как Господь учил, страданием очистится вся, что голубка сизокрылая. Так что терпи, сынок. Не себя жалей, ее пожалей. Не о себе пекись — о ней позаботься. Не себя береги — за нее пожертвуй. Вот и окупится тебе сторицей. Одолеете Шайтана совместно, а где надо, там и мы подмогнем, добрый люд везде сыщется, и в Италиях их коварных тоже наверняка хорошие люди есть. Терпи, княже. От сторонки родной не отступайся, надо оборонять — оборони, как дед да прадед на поле Куликовом, без страха и сомнения иди. Наша вера истинная, даст Господь — ляхов всех к их пращурам сопровадим, уж не сумлеваюсь я ничуть. Ты только с духом соберись, откинь мысли ненужные. Счастье, может, ждет тебя большое и слава воинская. А как же ты, князюшка, счастья захотел, не помучившись-то? Где ж слыхал ты, что бывает такое? Чтоб испытаний не послав, Господь мечты твои исполнил? Не бывало такого испокон века. Ты слезами сперва умойся, поболей душой, попробуй лиха на зубок, а уж там, коли выдюжишь, судьбинушка и улыбнется. А верить или не верить в подружницу свою — так это каждый сам для себя выбирает. И коли б не видал я, о ком речь идет, так и не осмелился бы совета тебе дать, сынок. Ан, нет. Ведомо мне имячко ее. А потому послушай старика, что в колыбели тебя еще беспомощного качал, — верь. Не так плоха она, как сейчас тебе кажется. А то, что там ее, как выразился ты высоко, рас… рас… Тьфу ты, Господи прости, и не выговоришь, проще по-нашему скажу, распутной называли, так чужим языкам замки не повесишь. И Магдалина грешила, а ведь простил ее Господь. Помучился, но простил. Так и ты. Не сможешь ты с холодным сердцем ее ненавидеть, через нее самого себя ненавидеть станешь, да и порушишь жизнь свою. А ты любовью ненависть-то ту затуши, вот вся она на нет и сойдет. Следа не останется. Вот как с Ляксей Петровичем быть, вот где беда! Да время придет — видать станет. Авось и образуется все. Ты приляг, Никитушка, сосни часок. Перед дорогой дальней да сечей ратной отдохнуть надобно. А старый Сома рядом посидит. Ложись, ложись, государь Никита Романович. Утро-то, как говорится, вечера мудренее будет.

— Верно ты говоришь, отец. Полегчало мне. — Никита с признательностью прижался щекой к сморщенной дряблой щеке Сомы и улегся на постель, закрыв глаза. Сома заботливо укрыл его ярко-желтым шелковым одеялом, подбитым мехом черно-бурой лисы, и тут заметил на полу черепки от разбитого кувшина.

— Вот девица, вот набедокурила и убегла, — заворчал он, подбирая осколки. — Ковер попортила. Ищи ее — свищи теперь. А кто за ней тут убирать должен? Все Сома, все Сома…

Собрав кусочки в подол рубахи, старый финн вынес их из спальни господина, а когда вернулся, увидел, что у постели спящего князя стоит княгиня Вассиана. Она задула свечу у изголовья кровати и присев рядом с князем, тихо опустила свою красивую голову на его грудь и осторожно взяла его руку в свою. Сома поспешно прикрыл дверь и на цыпочках спустился вниз.

* * *

Поутру, едва забрезжила заря над Москва-рекой, Витя растолкал сонного Рыбкина и через заднюю калитку, по проторенной бабкой Козлихой дорожке, поспешил на Даниловское подворье — разыскивать старуху. Рыбкин, прихрамывая, поспевал за ним. Накануне, вылезая из-за кучи мешков с мукой, он угодил в ямку с коровьим навозом и помимо приобретения отвратительного запаха, надолго привязавшего теперь к нему, слегка подвернул ногу. Витя, конечно, отчитал его как следует. Но что поделаешь? Слава Богу, еще не поломал себе ничего.

Выходя из домика для слуг, Витя видел, как седлали на конюшне для князя Ухтомского его любимого вороного скакуна по кличке Перун под червчатой попоной с золотисто-черным султаном в шитом жемчугами налобнике. А вскоре на крыльце появился и сам Никита Романович. Первый янтарный луч рассветной зари ослепительно блеснул на золоченой стреле его начищенного как зеркало шлема, которая была удальски воздета посредством щурепца и поднимаясь до высоты яхонтового снопа, венчающего головной убор князя, походила на золотое перо, воткнутое в полку ерихонки.

«Ух ты, красота какая! — не мог не восхититься Витя. — Прямо горит все!».

Вокруг Никиты суетились Сомыч и Фрол. Но наблюдать за их приготовлениями у Вити не было времени. Надо было выполнять поручение княгини. На Даниловском подворье, где у монастырской стены спали — кто на травке, а кто и прямо в пыли — десятки нищих и покалеченных, Витя к радости своей без особого труда обнаружил Машку-Козлиху, полоскавшую в реке какие-то грязные тряпки.

Гарсиа не ошибся. У запасливой старухи, как в Греции, найти можно было все, что угодно. Причем, все свое «богатое» хозяйство она носила при себе. Узнав о том, что Витю прислали за болотным голубцом, Козлиха что-то заверещала себе под нос и нимало не смущаясь, задрала до ушей верхнюю юбку, отцепив откуда-то с зияющей дырами рыже-малиновой выцветшей нижней юбки холщовый мешочек с необходимым снадобьем. Проделала она все это настолько быстро и ловко, что Витя еще и рта не успел закрыть, высказывая свое поручение, а беззубая Козлиха уже совала ему в ладошку волшебную травку.

— Далеко, далеко на болото черное ходила я за ним. Верст тридцать от Слободы, средь лесу дремучего, Поганою Лужей зовется, — затараторила она, прицарапывая Витину руку крючковатым черным ноготком, — страхов-то насмотрелась, Господи упаси. В водице чистой потом с тремя углями отмочила, да наговор прочла…

— Ты вот что, скажи-ка мне, бабанька, — прервал ее Витя, — голубец-то свежий? Не протух?

— Чо? Не поняла я, прости, сударик, — вытаращилась на него Козлиха.

— Голубец, говорю, подействует? — спросил Витя погромче. — Не испортился там, в юбках-то твоих?

— Как так — испортится? Как испортится? — замахала на него руками старуха. — Если ж его по правилу-то приготовить, вечный он. Уж верь мне, сударик. Я тебя не подводила.

— Верно, — согласился Витя. — Бабанька ты дельная, я гляжу. Проку от тебя много. Прямо шагу без тебя не шагнешь. Ценный работник. Не то, что некоторые, — он обернулся на позевывавшего за его спиной Рыбкина. — Все только спать да есть. Ладно, вот тебе, бабанька, вознаграждение, которое госпожа просила передать. — Витя пошарил по карманам и вручил Козлихе обсыпанный хлебными крошками перстенек с хризопразом, полученный от Гарсиа. — Но если дело сорвется, — он недвусмысленно пригрозил старухе пальцем, — из-под земли достану, так и знай.

— Да, знаю, знаю я тебя, батюшка, уж не сумлевайся, все путем как по нужде надобно выйдет, — уверяла его довольная ведунья. Покрутив перстенек в заскорузлых коричневатых пальцах, она тут же сунула его в какой-то только ей одной ведомый карман под мышкой. И замурлыкала себе под нос песенку.

— Ну, некогда нам рассусоливать тут, — Витя решительно было сунул тряпицу с голубцом за пазуху, но старуха быстро вцепилась ему в руку коготками:

— Ты к телу-то, к телу его, милок, не клади, — предупредила она, — не то и бровью повести не успеешь, а такая слабина с тобой приключится, что и ног не почуешь.

— Вот так так! — Витя не на шутку испугался. — А как же мне нести его?

— А ты в карман положи, да приговаривай всю дорогу: «Чур, слову конец, делу венец». Так и минует тебя лихо, — посоветовала ведунья.

Витя осторожно опустил голубца в карман кафтана.

Рыбкин перестал зевать и на всякий случай отступил шага на два подальше.

— А ты чего шарахаешься? — прикрикнул на него Витя. — Тоже мне еще друг. Ну, ладно, спасибо тебе, бабанька, — попрощался он с Козлихой, — но время дорого. А нам спешить надобно. Где тебя искать, если что еще понадобится?

— Да здесь я, всегда, всегда, мил-человек, — закланялась колдунья, — ежели нужда какая приспичит — так милости просим…

— Ты только это, бабка, — вдруг вспомнив наставления Гарсиа, наказал Козлихе Витя, — подруге своей, Лукиничне, не говори, что я был, госпожа велела.

— Не скажу, милок, не скажу, — зашамкала та, — как же, все понимаю я.

— Вот то-то.

Обратно возвращались почти бегом. Петухи давно уже пропели. Солнце поднималось все выше, и от болотистых берегов реки, поросших камышом, поднимался прозрачный утренний пар. То и дело, надрывая тишину отчаянным всплеском крыльев, взмывали ввысь и снова приземлялись на воду стаи диких уток, из камышей доносилось их ленивое покрякивание, на которое тут же отзывалось однообразное отрывистое кваканье лягушек. Резким диссонансом им прозвучал жалобный крик водяной курочки, от которого Растопченко даже вздрогнул, а издалека, из-за лесов, откликнулся ей протяжным воплем филин. В чуткой рассветной тишине долетел до Витиного уха стук топора одинокого дровосека и даже треск надрубленного дерева. Черный ворон низко пролетел над верхушками дубов, покрывших склон перед Даниловским подворьем, громко захлопал крыльями, и зловещее карканье его, повторившись многими отголосками, потонуло в первых ударах колокола на соборе.

Витя торопился. Он ощущал некоторую нервозность, так как, во-первых, его очень беспокоил голубец, который покоился в кармане его кафтана. Он и сам не мог себе объяснить, но почему-то в Козлихино заклинание не верил, а вот в силу голубца — очень даже. Подвергнуться какой-то средневековой порче Вите, особенно не страдавшему «на Родине» плохим здоровьем, вовсе не хотелось.

Во-вторых, сильно раздражал Рыбкин. Витя уже не раз пожалел, что взял теперь сержанта с собой. Мало того, что из-за своего прихрамывания, тот все время отставал, так еще и изрядно кислый вид бывшего сотрудника органов, как после проглоченного лимона, ясно выдавал бесспорный факт, что и на советскую милицию «болотный голубец» произвел изрядное впечатление. Не вызывало сомнения, что Рыбкин даже стал хромать сильнее, только бы идти подальше от Вити.

А в-третьих, Растопченко еще не очень научился обходиться без наручных часов и потому боялся опоздать и тем смазать все дело. Бормоча под нос старухину скороговорку, Витя проскользнул через заднюю калитку в усадьбу Шелешпанских и понял, что спешил он не зря. Князь Никита Романович уже отъехал к государю. Подоспевший Ибрагим Юсупов последовал за ним, а перед самым парадным крыльцом боярского дома расположились временным лагерем прибывшие с Ибрагимом ногайцы и башкиры. Таких воинов Витя еще не видал, и потому не мог не остановиться, чтобы поглазеть, забыв на время даже про «голубец», от которого мечтал поскорее избавиться. Еще от калитки Витя заслышал мерные и заунывные звуки неизвестного ему инструмента, похожие на вой степного ветра или гул макушек деревьев в непогоду. Звук тянулся долго, занудливо, а оканчивался очень резко и отрывисто, напоминая присутствием едва различимого шипения фырканье разъяренного домашнего кота. А вслед раздалось несколько более звонких всплесков, и вдруг полились они рекой, словно множество колокольчиков зазвенело вокруг.

Приблизившись, Витя обнаружил, что заунывные звуки издает небольшой рожок в руках одного из ногайцев, а звуки колокольчиков, так те — вот невидаль! — они все вместе, хором выводят… горлом, да так искусно, что и вовсе голоса человеческого не различишь.

— Слышь, а как инструмент называется, вон у того, в шапке, в руках? — в удивлении спросил Витя проходившего мимо Фрола и указал на музыканта. — Не знаешь?

— Как не знать, чезбуга это, что наша дудка или жалейка, — спокойно ответил тот и поспешил по своим делам.

«Вот так так! Дудка, значит…» — подумал про себя Витя и подошел поближе.

Татары не обращали на Витю никакого внимания. Они сидели прямо на земле на широкой вытоптанной поляне перед крыльцом, в кружок, с поджатыми под себя ногами, и раскачивались в такт музыки.

Одеты они были весьма разнообразно и красочно. Кто в пестром халате, перепоясанном кушаком, кто в бараньем тулупе, несмотря на жару, кто в расшитом золотом верблюжьем кафтане. Под одеяниями проглядывали кожаные доспехи. Головы воинов украшали нахлобученные до бровей меховые шапки, сплошь обвешанные большими и маленькими звериными хвостами, у кого от белки, у кого от лисицы, а у кого и от барса. Из-под шапок торчали длинные засаленные косицы волос.

Широкоскулые смуглые лица их были изрядно намазаны жиром, который, плавясь на солнце и изрядно привлекая мух, буквально облепивших щеки некоторых воинов, стекал на их одежды и источал тошнотворный запах. Но привыкших к зною кочевников ничто не смущало.

Воткнутые в землю копья их торчали возле, отбрасывая длинные тени до самого сада. Низенькие степные лошадки, с толстыми косматыми ногами в кожаных наколенниках, паслись тут же под присмотром одного из княжеских конюших. А чуть в отдалении, под сенью грушевых деревьев виднелись несколько войлочных кибиток.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, солист дул в свою длинную репейную дудку, уперев ее концом в верхние кривые и коричневатые зубы, пока хватало духа. А другие подтягивали ему горлом. Подустав, музыкант доставал из-под тулупа висевший на поясе кожух с питьем и, смочив толстые лоснящиеся губы обильно сдобренным жиром молоком, продолжал выводить свои бесконечные грустные переливы, в которых нет-нет да и прорывалась дикая тоска кочевого племени по бескрайней первобытной степи, пронизываемой всеми ветрами, метания растревоженных табунов и устрашающая ярость набегов.

Появления Гарсиа отвлекло Витю от прослушивания татарского фольклора. Натолкнувшись на строгий взгляд испанца, Витя вспомнил о «голубце» и, дав знак, что все в порядке, поспешил к условленному месту, на старую конюшню. Для отвода глаз он немного поплутал между хозяйственными постройками и, наконец, тщательно осмотревшись по сторонам и убедившись, что все спокойно, толкнул рукой покосившуюся дощатую дверь.

Де Армес встретил его прямо на пороге. Ухищрения Вити по соблюдению секретности не вызвали у него восторга, так как время поджимало. С огромным облегчением Витя сунул испанцу в руки холщовый мешочек с «голубцом». Инстинктивно он даже осмотрел свои пальцы и ладони, не вскочило ли где чего. Заметив его движения, испанец иронически улыбнулся:

— Долго искал старуху? — спросил он.

— Да нет, — ответил Витя. — Только пришли к подворью, сразу — вот она, ненаглядная, тут и есть.

— А где же задержался?

— Да так… — Вите не хотелось рассказывать про свои мытарства с Рыбкиным. Зачем портить имидж?

Но Гарсиа уже больше не интересовался этим.

— Скоро принц Никита от государя воротится, — продолжал он. — Видел, татары уже приехали? Поджидают их и Ибрагимкой. Так что ты канареек не считай и ворон тоже. Сразу к принцу беги. Подготовил речь?

— А как же! — соврал Витя. Сам он еще и не думал об этом. Но надеялся на экспромт, что нужные слова вовремя сами подыщутся.

— Ну, смотри… — Гарсиа, видимо, догадался, что Витя покривил душой. — На мои подсказки в этот раз не рассчитывай. У меня другая работа будет. Только вот что важно, запомни хорошенько. — Испанец внимательно посмотрел Вите в лицо своими черными соколиными глазами. — «Прошения» свои подавай не раньше, как меня на дворе заметишь. Но где б ты меня не увидал — на меня не глазей. Твоя забота — в поход напроситься и всех отвлечь, пока я дело свое сделаю. Ну, а согласится принц Никита тебя взять — его слушай. Со мной больше встреч не ищи. И к госпоже не лезь. Я сам тебя в монастыре найду. Понял?

— Ага. — Витя почувствовал, что он снова оказывается в центре какой-то очень запутанной интриги, и с одной стороны обрадовался: опять представится случай себя показать да и заработать тоже, если княгиня не обманет; а с другой — слегка смутился: как еще все получится-то?

Оставив Витю наедине с его размышлениями, Гарсиа вышел из конюшни.

Увидев это, Растопченко поспешил за ним. Теперь уж расслабляться нельзя. Снова завертелась карусель. Только поспевай. Испанец тут же опять исчез, как сквозь землю провалился, хотя только что шел в двух шагах впереди Вити. «И как он это умеет?» — подивился Витя про себя, направляясь обратно к парадному крыльцу княжеского терема.

Татары продолжали тянуть свою заунывную песню. Но едва Растопченко уселся на дощатую скамейку под стеной дома рядом с нежившимся на солнышке толстым рыжим котом поджидать приезда князя Никиты, как зазвенел бубен со стороны главных ворот усадьбы, в который бил кожаной плетью боярский холоп, возвещая домочадцам и слугам о возвращении хозяина. Татары тут же повскакали со своих мест, расхватали пики и, громко тарабаря по-своему наперебой, кинулись к своим лошадкам. Через несколько мгновений с аллеи донесся дробный глухой стук копыт и звон многочисленных колокольчиков, украшавших сбрую лошадей.

На площади перед домом появился князь Ухтомский на вороном Перуне, так рьяно встряхивавшем головой, что казалось, все гремучие золотые и серебряные прорезные яблочки, гроздьями болтавшиеся на его налобнике, вот-вот оторвутся. Алмазное перо, вставленное в сбрую между ушами и алмазные нити, которыми были увиты грива и хвост скакуна, сияли на солнце всеми цветами радугами.

За княжеским Перуном из аллеи вылетел разгоряченный аргамак Юсупова, под траурным черным чал-даром. Остановившись, он громко заржал и взвился на дыбы, чуть не опрокинувшись навзничь. Но седок быстро усмирил его, и почувствовав острые шпоры хозяина на своих боках, аргамак притих.

Сам молодой князь Юсупов одет был скорее по московскому образцу и только отороченная мехом черно-бурой лисицы шапка с пышными хвостами по бокам говорила о том, что именно он является беем над сгрудившимися в сторонке татарами. Лицо жиром молодой князь не мазал. Ростом был невысок, но станом тонок. Из-за низко вырезанного ворота его темно-синего кафтана виднелось жемчужное ожерелье рубахи. Жемчужные запястья плотно стягивали у кистей широкие рукава кафтана, небрежно подпоясанного черным шелковым кушаком с выпущенною в два конца золотою бахромой. Бархатные черные штаны заправлены были в алые сафьяновые сапоги с серебряными скобами на каблуках, с голенищами, спущенными в частых складках до половины икор. Когда Ибрагим спрыгнул с седла, под кафтаном его бряцнуло железо — доспехи. Он тоже был вполне уже готов к походу.

— Государь о судьбе монастыря обеспокоился очень, — сообщил Никита вышедшему ему навстречу из дома посланцу Геласия, — о спасении его обещал молитвы читать денно и нощно. Только вот войско прямо сегодня собрать не успеет. Распущено войско. А те, кто есть, так при службе все. Велел нам государь с Ибрагим-беем ни дня не медля с людьми своими на выручку монастырю скакать, а он вослед нам войско пошлет. Так и сказал игумену передать, что не оставит в беде дорогую сердцу его сторонку.

— Господи, благослови отца нашего, государя всемогущего, ниспошли ему благоденствие, — перекрестившись, низко поклонился монах Арсений. — И тебе, княже, нижайшее благодарствование, что не оставишь в беде.

— Как оставить! — воскликнул Никита. — Сейчас молебен отслужим, с княгиней да братом своим попрощаюсь — и в путь…

Затесавшись среди дворовых, окруживших Ибрагим-бея и князя Ухтомского, Витя вдруг заметил, как из-за дальнего угла дома появился капитан де Армес. За спинами собравшихся людей он прошел к аргамаку Юсупова, и Витя успел увидеть, как в руке капитана мелькнул уже весьма знакомый Растопченко холщовый мешочек. Тут Витя сообразил, что пора действовать. Протолкнувшись вперед, он подскочил к Никите, уже поднимавшемуся по лестнице парадного крыльца в дом, и упав на колени, скорбно запросил:

— Государь, снизойди к просьбе моей! Подумал я, что коли не хватает тебе бойцов, так могли бы и мы тебе чем сгодиться. Не позволяет сердце нам сидеть сложа руки, когда такая беда у порога стоит! Хлеб твой ели, мед пили, жалостью и добротой твоей пользовались. Так позволь отслужить…

Никита сперва очень удивился Витиному порыву, и черные брови его слегка приподнялись. Затем он глянул на Ибрагима:

— Как считаешь, сгодятся нам еще два ратника? Вот прибило их к берегам нашим. Хоть и свены, иноземцы, и верхом ездить не горазды, зато в рукопашной схватке хороши, показали себя на Белом озере. Награждал их князь Алексей Петрович за службу верную…

Не подымаясь с колен, Витя с замиранием сердца ждал, что ответит Ибрагим.

— Ну, коли князь Алексей Петрович им верил, так чего ж не взять, — рассудил Юсупов, — у нас каждый воин на счету…

— Значит, решено, — заключил Никита. — Подойди к Сомычу, свен. И чтоб по-скорому он собрал вас. Скажи, я велел.

— Слушаюсь, ваше сиятельство! — Витя вскочил на ноги, не скрывая радости. Он верно полагал, что все окружающие вопримут ее по-своему, не догадываясь об истинных причинах. Кинув быстрый взгляд окрест, он увидел, что испанец уже благополучно снова скрылся за домом, только краешек черного плаща мелькнул. Значит — все. Задание выполнено. Приключения продолжаются, месье д'Артаньян. Витя тихо засмеялся и вприпрыжку побежал за Лехой.

Распорядившись всем православным собраться в крестовой комнате для молитвы, князь Никита Романович поднялся в покои бывшего хозяина дома князя Афанасия Шелешпанского, где лежал тяжело больной старший брат его Алексей Петрович. Приоткрыв дверь, он сперва слегка зажмурился, так как с яркого света полумрак, царивший в комнате, резко кольнул глаза. На скрип открывающейся двери никто не откликнулся. Войдя, Никита напряг зрение. Глаза стали привыкать, и он вполне уже мог различить очертания обстановки и блеклый свет канделябра в дальнем углу спальни. Князь Алексей Петрович лежал на постели, отвернувшись лицом к стене. На стольце рядом с ним стоял кувшин с питьем и широкая корзинка, в которой, завернувшись в свежие лепестки роз, почивал серебристо-черный пифон княгини. В комнате витал сладковатый настой из запахов опаленного воска, свежесобранного пчелиного меда и слегка увядших листов смородины.

Княгиня Белозерская сидела в кресле почти у самого окна, тщательно закрытого изнутри втулкой и наполовину задернутого массивными бархатными занавесями. Закутавшись в яркую цветастую шаль, она низко склонила голову на руки под едва заметно дрожащими оранжевыми огнями свечей и что-то негромко шептала, сама себе. «Те Deum… Miserere…» — донеслись до Никиты латинские слова.

— Государыня, — негромко окликнул ее Никита. Вздрогнув, княгиня быстро подняла голову и обернулась. Увидев князя Ухтомского, вполне снаряженного к битве, она несколько мгновений молча смотрела на него. Тонкие бледные пальцы ее рук в волнении теребили концы шали, украшенные длинной золотой бахромой. Лицо белело гипсовым слепком с римских изваяний времен патрициев. Оно казалось безжизненно-невозмутимым, И только розоватые отблески свечей, беспокойно скользящие по ее гладкому лбу и щекам да бездонно-влажные, почти черные глаза, полные неустанных метаний и алчной, голодной жажды воли, глаза благородного хищного зверя, загнанного в темницу и неустанно грызущего прутья решетки, придавали облику княгини напряженную, дерзкую живость. Она встала и молча подошла к Никите. В плену настороженной тишины, шатром опутавшей комнату, чуть слышно прожурчал струящийся шелк ее одеяний.

— Собрались уже? — низкой надорванной струной всколыхнулся к потолку ее голос. — Что государь Иоанн Васильевич? Дал войско?

— Не дал, государыня. — Сняв шлем, Никита неотрывно смотрел в мерцающее глубоким непримиримым огнем море ее очей. — Я попрощаться пришел. Готово все. Сейчас молитву отстоим и — в путь. Голуба, голуба ты моя… — Он с нежностью прикоснулся рукой к ее щеке и жадно запоминал каждую черточку ее лица, желая испить до дна всю дорогую его сердцу прелесть.

Княгиня опустила голову и отвела взор. Она вся как-то сжалась, вобралась в себя, как пружина. Чувствовалось, что в душе ее кипит борьба, и она решает что-то очень важное для себя. И никак не может решить.

— Голуба… — Никита, желая ее утешить, ласково тронул ее плечо и волнистые темные волосы, перекинутые локонами на грудь. — Что ты, голуба?

По всему телу Вассианы пронеслась взволнованная зыбь. Пружина разжалась. Княгиня подняла лицо, будто окаменевшее от тяжкой думы, терзавшей ее. Затем сняла с шеи медальон на толстой золотой цепочке и протянула его Никите. Крупный темно-зеленый камень с яркими алыми брызгами-вкраплениями таинственно мерцал на ее дрожащей ладони.

— Возьми, — попросила она почти умоляюще, — одень его. Одень. На себя одень…

— Что это? — удивился Никита. — Да и зачем мне?

— Бери, — настаивала Вассиана, и голос ее предательски сорвался на подавленный всхлип. — Это гелиотроп, Камень Спасения, — торопливо продолжала она, стараясь не давать волю чувствам. — Волшебная зелено-красная яшма, предмет поклонения всех алхимиков. Ее очень редко можно сыскать в Тосканской Маремме, пустынной каменистой местности вдоль Тирренского моря, где не растет даже трава, а только скалы, скалы вокруг. Гелиотроп охранит тебя.

— Но меня хранит Крест Христов, — возразил Никита, — Богохульством считается у нас…

— А ты других не слушай, — порывисто прервала его Вассиана, — ты меня слушай. Сейчас только я могу сказать тебе… Я — за Бога, я — за всех… Если я не уберегу, то кто ж тогда? Дай, я сама одену его на тебя. И не снимай. Слышишь, пока в монастыре будешь, не снимай с себя!

— Почему? Что ты скрываешь от меня? — допытывался у нее Никита, и сам разволновавшись. Но не отвечая ему, княгиня быстро обвила его шею драгоценной цепью. От разрывающих ее сердце переживаний руки и лоб ее покрылись холодной испариной. Спрятав гелитроп под воинской амуницией на груди Никиты, она подтолкнула его к выходу.

— А теперь иди, иди… — И почти насильно закрыв за ним дверь, прислонилась к ней спиной, прижимая ладони влажные к глазам.

— Зачем вы это сделали, госпожа? — удивленно спросил появившийся из соседней комнаты Гарсиа. — Ведь Маршал Храма накажет Вас. Гелиотроп служит символом власти Командора и охраняет его жизнь. Чтобы заполучить такой камень, не один властитель с радостью отдал бы свое царство, потому что с ним он обретет намного больше — весь мир. Гелиотроп не может быть добровольно передан в чужие руки. Он вручен вам Маршалом и должен охранять вас.

— «Vexilla regis prodent infern…» — произнесла Вассиана по-латински, не открывая глаз. — Принц Никита еще не знает, что ожидает его в монастыре. Не ведает, что встретится там со мной. И нет у него догадки, что мука душевная, которую предстоит ему испытать, превысит все муки телесные, что он знал до сих пор. В отчаянии он может решиться на смертельный шаг. И я хочу, чтобы всесильный гелиотроп оберег его от безумства. Ведь если принц де Ухтом погибнет… — Она опустила ладони и резко оборвала речь, словно захлебнувшись своим предположением. — Представь, ты только представь, Гарсиа! — Она отчаянно замотала головой, сжимая до белизны руки. — Если его убьют люди, пришедшие со мной! Нет, это невыносимо, невыносимо… Мне нужен ларец, Цветок Луны, но не жизнь, не жизнь принца! А он ведь не уступит мне! Он горд. И что тогда? Тогда Командор Пустыни убьет его. Ридфор не пощадит, как бы я не просила. Он никого не щадит. Он послан для того, чтобы никого не щадить. Вот мука. Мука! Как тяжело все это знать наперед! О, Господи, Господи! — Снова закрыв лицо руками, княгиня медленно опустилась на пол, вся дрожа от нервной лихорадки.

Сбросив плащ, Гарсиа тут же поспешил к ней, поднял на ноги и заботливо усадил в кресло.

— Успокойтесь, госпожа, успокойтесь, — уговаривал он ее, — я сейчас…

Подойдя к постели Алексей Петровича, он налил из кувшина в керамическую кружку из испанской майолики смородинового настоя, — вот выпейте, я прошу вас, госпожа. Успокойтесь. Я, право, вас не узнаю…

— Я и сама себя не узнаю, Гарсиа, — прошептала она, прислонившись лицом к шершавому бархатному рукаву его костюма, — сама себя не узнаю.

— Но госпожа, вы обязаны сообщить Маршалу об утрате гелиотропа, — осторожно проговорил Гарсиа. — Если этого не сделаете вы, это обязан сделать я…

— Сделай, — глухо откликнулась Вассиана, не отрывая лица от его руки, — я не буду тебе препятствовать. Даже больше скажу — ты будешь прав, поступив таким образом. Сделаешь? — Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза капитана.

Гарсиа высвободил свою руку и отошел сторону. Смерив шагами комнату взад-вперед, ответил:

— Нет.

— Почему? — изумилась Вассиана. — Ведь ты не обязан связывать свою судьбу с моей. Даже если мы возьмем ларец, твое умолчание может дорого тебе стоить. Тех самых алмазов, о которых ты мечтаешь…

— С вами, сеньора, — криво усмехнулся Гарсиа, — не то что живой — мертвец вверх тормашками встанет и даже не заметит этого… Что делать? Вы — моя госпожа, и пока вы живы, я обязан подчиняться вам. Что бы вы мне ни приказали, — он низко поклонился, шаркнув блеснувшим зеркально начищенной кожей сапогом по ковру.

— Ты не обязан, Гарсиа, прикрывать мои безумства, — тихо возразила пораженная княгиня.

— Я не обязан, — согласился капитан, — но я так хочу. Вы сами выбрали меня среди многих погибших душ, чтобы я стал вашим помощником, а значит — чтобы мне вернули жизнь и радость солнечного света. А могли бы выбрать кого-нибудь другого. И я никогда бы уже не увидел снова океан, не вдохнул бы морского воздуха, без которого прежде не представлял своего существования, не услышал бы тугого барабанного зова надутых парусов. Конечно, золото и алмазы весьма увлекали меня. Но теперь трудно сказать, что больше: сами сокровища или охота за ними. Скорей, второе. Пожалуй, в те давние годы моей жизни, как я ее называю сейчас, жизни до вас, госпожа, как ни был бы прекрасен алмаз, он вряд ли заинтересовал бы меня, если бы за ним не надо было бы пуститься в какое-нибудь рискованное путешествие. Избрав меня капитаном вашей галеры, вы вернули соль молодости в мою кровь, морскую соль. Вы полагаете, для меня все это не имеет значения? Ошибаетесь. Ведь как для каждого моряка, для меня — вначале было море. Потом все остальное, даже Бог. Вы всегда и во всем можете полагаться на меня. Только еще раз, без всякой надежды, что вы меня услышите, а более того, послушаете меня, говорю вам, ваша светлость — будьте осторожны, вы погубите себя. А коли так выйдет — обо мне уже и речи нет…

— Не выйдет, Гарсиа, — радостно улыбнувшись, уверенно воскликнула княгиня, — не выйдет, мой дорогой и верный капитан. Принц Никита не тщеславен. Забрав ларец, я верну себе гелиотроп, и все встанет на свои места. Вот увидишь!

— Надеюсь, госпожа, — обреченно вздохнул Гарсиа, — хотя любой мелкий лавочник на его месте, не то что принц, не преминул бы воспользоваться камнем в своих целях.

— Так на то он и лавочник. А большинство наших принцев от лавочников мыслию своей недалеко ушли. Вот потому, кроме как Никите, я бы никому гелиотроп не дала. Я верю, что князь вернет мне камень, — заключила княгиня. — Скажи мне, лучше, Гарсиа, — вспомнила она о своем поручении, — удалось ли свену раздобыть болотную траву для нас?

— Как велено, госпожа, — еще раз поклонился испанец, — я все исполнил. Досыта попотчуется Ибрагим-бей в дорожке нашим деликатесом. Да и свен не подкачал — уговорил принца Никиту взять его с собой.

— Вот как? И что же Никита? Ничего не заподозрил?

— Как будто нет.

Из крестовой комнаты княжеского дома донеслись тягучие переливы церковных песнопений. Прислушавшись, Вассиана кивнула испанцу:

— Вот и наше время подступает, друг мой. Сейчас рукой помашем, да и сами тронемся. Ты все подготовил, Гарсиа?

— Да, моя госпожа.

— Хорошо. Тогда ступай пока.

Молитва длилась недолго. Вскоре под окнами раздались многоголосое гиканье и посвистывания татар, приветствующих своего предводителя. Вослед им заголосили надрывным прощальным плачем русские бабы. Когда княгиня Вассиана вышла на крыльцо, пики первых татарских воинов, возглавлявших колонну, уже скрылись за ветвями деревьев на главной аллее сада. Аргамак Юсупова, полный гордой нетерпеливой отваги, перебирал копытами перед самым домом, не без удовольствия демонстрируя свою стать в ожидании хозяина.

Но вот Ибрагим-бей раскланялся на прощание с вышедшей впервые после ареста мужа из своих покоев новой владычицей усадьбы вдовой княгиней Ириной Андреевной Шелешпанской, вскочил на аргамака, воинственно присвистнул и описав круг почета около крыльца, быстрым, резвым шагом пустил своего горца по аллее. Пышные черные хвосты лисиц на его шапке, серебрясь на солнце, замелькали за яркими узорными листьями яблонь.

Князь Никита, распрощавшись с Сомычем, взял под уздцы Перуна и подошел к Вассиане. Сняв шлем, низко поклонился. «Счастливой дороги, государь! Сохрани тебя, Господь!» — промолвила княгиня, но голос ее прозвучал как-то непривычно сковано и показался чужим даже ей самой. «Я вернусь с победой, государыня! — пообещал ей Никита. — Храни наш дом, об Алексее Петровиче заботься!»

Дабы не выдать своих чувств, Вассиана старалась не смотреть на молодого князя. Он тоже явно смущался, потому поторопился сесть в седло и, не оглядываясь более, поворотил коня в аллею. Перун ретиво пустился за аргамаком.

За Никитой Романовичем потянулись Фрол, посланник отца Геласия монах Арсений и все ратники, которых собрал Белозерский государь для защиты своих владений. Замыкали колонну два особо колоритных воина, отличавшиеся от остальных своей абсолютно не военной амуницией. Казалось, они собрались не на войну, а на прогулку.

Безусловно, фигурами этими являлись тайные посланцы княгини Вассианы Витя Растопченко и Леха Рыбкин. Сомыч, которого изрядно задело, что свенов берут в поход, его же самого оставляют в Москве, весьма придирчиво отнесся к их способностям, и никаких защитных доспехов, а тем более оружия им пока не доверил. Не дай Бог, рассудил он, еще отобьются где-нибудь в дороге или потеряют что. А хозяйство княжеское жалко. Сами-то они себя экипировать не обучены, все им дай да подай да объясни. Вот в монастыре пусть им все и выдает отец Геласий на свой страх и риск. «У него там, известное дело, арсенал большой, там и получите, что надобно, — проворчал старый финн, — жалко, добро-то попортите, Аники-воины».

Витя понимал, что Сома просто вредничает. Но наказ Гарсиа помнил хорошо, от того вступать в пререкания и князю Никите жаловаться не стал. «Ладно уж, главное — до монастыря добраться. Так оно и в самом деле полегче будет. Хорошо, что еще провиантом не обидел, старая заноза», — думал Витя про себя.

Рыбкин же, который, вообще не имел представления, зачем едут и что там ждет, воспринял поход как очередное костюмированное развлечение и пребывал в весьма радостном расположении духа. Тайком от Вити он все же уломал Сомыча и выпросил себе блестящую ерихонку с брамницей, и теперь гордо восседал на своем пегом полусонном тяжеловесе с толстыми мохнатыми ногами, лениво тащившимся за каурой Витиной лошаденкой. Правда, ерихонка по голове Рыбкина была явно маловата, с головы все время падала, и бывшему сержанту приходилось постоянно поддерживать ее рукой, так как закрепить ее на себе он не умел, а спросить стеснялся. «Мозгов много накопил, даже в шлем не помещаются, — язвил Витя, — вот пройдоха, где не надо», — но не без зависти поглядывал на товарища, а не на шутку развоображавшийся Рыбкин воротил от него нос, делая вид, что внимательно разглядывает что-то вдали. «Александр Невский на Чудском озере, — издевательски посмеялся Витя себе под нос. — Псов-рыцарей, поди, высматривает. Не катит ли „свинья“».

— Никита Романович, государь мой, ну, дозволь с тобой ехать, — в последний момент, никак все-таки не смирившись с тем, что он остается и любимый Никитушка его уедет «без присмотру один», Сома все-таки догнал князя, и уцепившись за стремя, семенил рядом с всадником, насколько позволял преклонный возраст, упрашивая: — Ну, возьми, ну, что тебе стоит? Али помешаю я в чем? Ентих-то взял, — он с укоризной указал пальцем на свенов. — Что проку-то с них, морока одна! А Сома пригодится еще…

— Ох, упрям, ты, батя. — Никита остановил коня, и наклонившись, поцеловал финна в седую голову. — Оставайся здесь, разве здесь тебе делов мало? О княгине-матушке заботься. Об Алексее Петровиче. А я сообщу, как там будет. Успокоится все — вернетесь.

— Ох, Никита, ох сердце тревожно мое, — Сомыч прижался лбом к княжескому сапогу.

— Ну ладно, отец, ехать надо. Гришку-то надобно выручать или как?

— А как же, — согласился Сомыч и покорно отошел в сторонку, перекрестив князя образком. — С Богом, Никитушка.

Тут из-за его спины метнулась на аллею Стешка. Она все время следовала за князем, прячась за стволами деревьев. Скрывая слезы, сунула в сбрую Перуна небольшой букетик из лиловых колокольчиков и сразу же снова скрылась за спинами провожающих государя холопов. Только негромкий всхлип ее долетел до Никиты. Князь улыбнулся, дал понюхать букетик лошади и укрепил его рядом с султаном между ушей коня. Снова дал коню шпоры, но прежде, чем скрыться из глаз стоявших на крыльце, наконец, позволил себе обернуться.

Прощальный взгляд его, полный нежности, тревоги, сомнения и надежды прилетел к Вассиане быстрокрылой стрелой и вонзился в самое сердце. Она потупилась, но все же взмахнула расписным платком, на мгновение беспомощно застывшим в ее руке и тут же вяло упавшем вниз. «А зачем же поехали-то? Зачем же все это?» — дергала сестрицу за рукав, так ничего и не понявшая до конца Ирина Андреевна. В суете подготовки к походу никто и не вспомнил рассказать ей о происшествии на Белом озере. Но не ответив Ирине, княгиня Белозерская, уронив платок из руки, как только князь Ухтомский выехал со двора, вернулась в покои Алексея Петровича, плотно прикрыв за собою дверь.

Все стихло. Умолкли сопровождавшие воинов нестройный перезвон русских бубнов, дудение сурны и медных рожков, перемешанные с пронзительными воплями татарской чезбуги и глухим боем барабанов. Все разошлись со двора. И только опечаленный Сомыч, усевшись с гуслями под крыльцом завел тягучую волнистую песню, то и дело останавливаясь, вздыхая, охая и смахивая с морщинистых щек непослушную слезу.

Ой, как зачиналася Москова каменная, Зачинался царь Иоанн, государь Васильевич. И ходил он под Казань-город, Под Казань-город, да под Астрахань. Он Казань-город мимоходом взял, Полонил царя и с царицею… Да скатилась звезда поднебесная, Да угорела свеча воску ярого…

Солнце поднялось в зенит, и на московских храмах зазвонили к обедне.

Глава 4. Командор Пустыни

Сизо-коричневый густой туман низко стелился над почерневшими от пепла волнами Белого озера и вился ядовитой змеей над стенами монастыря, опоясывая устрашающе вспыхивающими голубоватым огнем ярусами стены. Защитники монастыря давно уже сбились со счета, какой по счету день они переносили выпавшее на их долю адское испытание. Давно уже не различали они ни зари, ни вечера, не считали часов.

Первый успех, хоть и доставшийся нелегко и вдохновивший всех его участников, оказался очень недолгим торжеством. Силы дьяволиные все крепчали. Уже не десятки иноземных воинов стояли под стенами Свиточной башни, а сотни и сотни, без устали они сдавливали кольцо окружения вокруг монастыря и число их неустанно множилось. Леса и долы по всей округе покрывал густой непроходимый смрадный дым, погубивший листву на деревьях, траву, созревший урожай на полях, рыбу в озерах и реках. Повсюду валялись разлагающиеся трупы выбежавших в ужасе из чащ задохшихся животных, под маслянистой вонючей пленкой, покрывшей воды озера, мелькали всплывшие брюхом вверх погибшие осетры.

Уже ни для кого в Белозерском краю не было секретом, что монастырь осажден. Окрестный люд не раз, собравшись в отряды, кто посмелее да половчее, пытался прорваться на помощь защитникам храмов. Но через вязкую трясину пепла и тлена, заслонившую монастырь от всего остального мира, пробиться было невозможно. Люди задыхались, барахтались во тьме и дыму, как беспомощная рыба в сетях, и умирали от удушья без покаяния и отпевания. Даже тела их не удавалось вынести из проклятого коридора смерти, окружившего монастырь со всех сторон.

Не сразу, но и до Белозерской усадьбы докатилась тревожная весть об осаде. Ключник Матвей собрал всех мужиков, кто добровольно решил отправиться с ним на выручку князю Григорию, и во главе многочисленного отряда сделал попытку подойти к монастырю с прибрежной косы. Но едва приблизились добровольцы к стенам осажденной крепости, как в лицо им дохнуло неведомым доселе сладковатым ядом извергающейся лавы. Вода в озере вскипела от огневых протоков. На ополоумевших от страха людей бесконечным дождем полились огненные искры, повалил голубоватый пар, серебристые хлопья пургой завились повсюду, прилипая к рукам, к лицу, к одежде так, что их невозможно было смахнуть или оторвать. А в довершение всего с небес хлынули потоки воды, превратившие голубоватые пары и серебристые хлопья в кислоту, которая сожгла людей заживо, так что на прибрежной косе под стенами обители остались только черные дымящиеся кости. Ключник Матвей чудом выжил, но множество ожогов покрывало его тело.

В тот же день, едва стемнело, Ефросинья с теткой Пелагеей разыскали Матвея на берегу и перенесли в усадьбу, где безутешно пытались выходить. Матвей угасал на глазах. Многие защитники монастыря уже погибли, сожженные кислотой, отравленные паром, пронзенные ядовитыми стрелами. Молодой князь Григорий Вадбольский дважды раненный отравленной стрелой, уже несколько дней лежал в бреду в храме Успения под иконами и у выхаживавших его монахов всякий раз, как князь переставал дышать и руки его холодели, от горя перехватывало горло — скончался. Но сильный, молодой организм Григория продолжал бороться с ядом. Вновь и вновь слабый вздох приподнимал ему грудь, щеки чуть розовели, и падавшие с ног от усталости братья снова принимались как могли облегчать его страдания.

Провианта в монастыре не было, все запасы оказались отравлены, вода тоже подходила к концу, арсенал иссяк. В горячечном бреду князь Григорий то звал мать, то старших братьев своих, Алексея и Никиту, а в редкие минуты, когда сознание возвращалось к нему, он, приподнимаясь на руках монахов, вопрошал посиневшими растрескавшимися губами отца Геласия: «Не слыхать ли Никиты с войском, батюшка? Не едет ли Алексей Петрович с царевыми стрельцами?» И, затаив дыхание, спрашивал о том, что тревожило больше всего: «Держимся, батюшка?» — «Держимся, княже, держимся,» — успокаивал его не терявший присутствия духа Геласий. Гриша снова откидывался на свое ложе, и робкая надежда на некоторое время убаюкивала его тревогу.

Но время шло. Надежды не сбывались. Положение стремительно ухудшалось. Геласий и сам уже был близок к отчаянию. Он не знал, добрался ли его посланец до Москвы, как скоро сможет государь прислать войско и как быть дальше. А главное — он не знал, как быть, даже если государь пришлет войско. Как бороться со стихией? С потоками лавы, с ядовитым паром? Как? Ничто не брало бесов. Но свои скорбные мысли мужественный иеромонах, принявший на себя командование обороной, пока скрывал от остальных. И потому по его приказанию все так же призывно и мощно звонили колокола на всех храмах монастыря, пробуждая стойкость в оставшихся в живых защитниках крепости, а также веру и надежду у тех, кто стремился, но никак не мог прорваться на помощь. Все так же неслись к отверзшимся небесам православные молитвы, и чем малочисленнее становился хор певчих, тем упрямее и стройнее звучали их голоса.

* * *

Широкая лесная поляна, затерявшаяся посреди густого елового бора, весело пестрела под неярким еще утренним солнцем, повисшем белым шаром в голубоватых небесах, бело-алыми всплесками земляники и ромашек, покрывавших ее, будто ковром. По краям поляны возвышались раскидистые кусты малины, усеянные темно-бордовыми спелыми ягодами.

В самом центре поляны колыхался роскошными шелковыми боками серебристо-серый шатер, по форме напоминающий своды древних израильских Аркад, сплошь испещренный витиеватой бисерной росписью в ярко-голубых, фиолетовых, зеленоватых и оранжевых узорах, похожих на витражи восточных мечетей. Венчал шатер золотисто-красный купол с огромным султаном из белоснежных страусовых перьев.

Трава перед шатром была выстелена песчаного цвета покрывалами из верблюжей шерсти, обшитыми длинной золотой бахромой. У пурпурного полога шатра с вышитыми на нем золотыми крестами, застыли два темнокожих охранника в коротких венецианских кирасах с изображением круглого солнца на них и в посеребренных полушлемах-саладах с загнутыми вверх нижними краями. В руках каждый из воинов держал обнаженный короткий меч и круглый щит-рондаш с крестом.

На некотором отдалении от шатра пылал сложенный из вязанок хвороста костер, настолько высокий, что самые рьяные всполохи его возносились едва ли не до верхушек елей. Вокруг костра суетились люди. Точнее, издалека мелькающие по поляне то тут, то там серые фигуры вполне можно было принять за людей. Однако приблизясь сразу замечалось, что все они — на одно лицо, то есть на одно его выражение. Бесцветные полупрозрачные лики их все время смотрели в землю. Двигались фигуры необыкновенно быстро, порой одним-двумя прыжками пересекая поляну. Количество же этих странных созданий едва ли удалось бы подсчитать даже самому внимательному наблюдателю. Они то множились с невероятной скоростью, удваивась, утраиваясь, а то десятком сливались в одну, и тогда фигура, соединившая в себе несколько других, становилась как будто выше ростом и плотнее. Головы их скрывали глубокие капюшоны. Тела же незнакомцев были с трудом отличимы от одежды, так что невозможно было бы точно описать, где заканчивается тело и начинается платье — во всем преобладал неброский серо-синюшный оттенок, все сливалось и перемешивалось между собой, просвечивая насквозь, а то и вовсе растворяясь в воздухе.

При малейшем резком шуме, взмахе крыл огромной лесной совы или далеком крике ястреба, фигуры исчезали за густыми ветвями елей, так что ни одна иголочка не шелохнется в бору, и тогда казалось, что на поляне вовсе никого нет и даже не было, так как несмотря на многочисленность пришельцев все они были невесомы и передвигались, не то что не приминая травы, но даже не затрагивая росы на листьях и не сбивая спелых, готовых сорваться с кустов ягод земляники и малины.

Неслышно ведя коней по поросшей мхом и папоротниками местности, два всадника приблизились к поляне, осторожно отгибая и раздвигая массивные еловые лапы, увитые липкой паутиной. Редкие блики солнца, пробивающиеся сквозь густые верхушки, игриво плясали на расшитых золотом попонах лошадей и плащах всадников. Первый из них, затянутый во все черное, на темном вороном скакуне, ехавший на голову впереди, достиг поляны и остановился, приподняв широкую еловую ветку. Внимательным взглядом он осмотрел, что делается на поляне. Затем обернувшись, молча кивнул второму. Спутник передал ему золоченый рог. Выехав на поляну, всадник в черном приложил рог к губам и через мгновение тишину над лесом разорвали первые звуки Песни ангелов: «Gloria in excelsis!».

Серые фигуры боязливо заметались у костра и быстро устремились в противоположную сторону, исчезая в тени раскидистых деревьев. А из шатра тут же появился десяток лучников. Заняв места полукругом, они опустились на колено, натянув стрелы на тетиву. Нисколько не смущаясь их, всадник повторил свой призыв. На этот раз из шатра появился смуглолицый араб в легком французском сюрко и нескольких ярких шалях, обвивавших его крепкую шею и плечи. На голове его красовалась ярко-алая чалма, украшенная черными перьями. Он встал за спинами лучников и покорно сложив ладони на груди, наклонил голову вниз, показывая, что готов выслушать гостя.

— Послушай меня, туркопол, — обратился к нему всадник по-французски, — поди и доложи своему господину, Командору де Дезер, сиру Жерару де Ридфор, что посланец Маршала Храма, Командор Арагона и Наварры, прибыл и требует пропустить его и воздать все причитающиеся по сану почести. Его пароль — «Gloria in excelsis!»! — И он еще дважды протрубил в рог.

Сразу вслед за этим из шатра вышел горнист в высокой меховой шапке, который воздев к небесам длинную украшенную лентами трубу, серебристо и ясно пропел отзыв: «Ave, Maria, gratia plena!». Лучники расступились. Смуглолицый араб низко склонился перед всадником.

— Командор де Ридфор ожидает твоего господина, — медово проворковал он.

— Мою госпожу, — строго поправил его всадник и обернувшись назад, призвал: — Прошу вас, ваша светлость.

Из-под индигово-зеленой сени елей неторопливо выехал второй всадник на статном караковом жеребце в серебряной сбруе. Спешившись, его вассал поспешил ему на встречу и взял коня Командора под уздцы. Посланец Маршала легко спрыгнул с седла. Все находившиеся на поляне, включая горниста, склонились в приветственном поклоне. Вассал Командора развернул привязанный к седлу своей лошади куль, встряхнул белоснежный плащ с вышитым красным крестом посередине и одел его на плечи Посланца.

— Госпожа герцогиня, — низко поклонился он.

Быстро оправив плащ, Командор сняла затенявшую ее лицо шляпу. Длинные черные волосы рассыпались по спине и плечам. Женщина плавно повела головой влево и вправо, затем резко встряхнула волосами. Дымчато-серебристое облачко завилось вокруг нее, скрыв почти полностью всю фигуру, а когда оно рассеялось, все увидели, что волосы герцогини, превратились из черных в светло-рыжие. Выскользнув из-под плаща, длинная блестящая змея с тройной короной на головке быстро оплела их драгоценной черно-серебристой лентой.

Полог шатра распахнулся. На персидских коврах появился Жерар де Ридфор, закованный в черные латы. За ним вышли еще два горниста в горностаевых шапках. Все вместе трубачи исполнили приветственный гимн. Салютуя Посланцу, Командор Пустыни поднял ввысь длинную рапиру, украшенную по эфесу сверкающими черными агатами. Вассал Командора, выступив вперед, торжественно объявил:

— Посланец Маршала Храма, Командор Арагона и Наварры, синьора Джованна де Борджиа, герцогиня Романьи и Валентине! — И отошел в сторону.

— Ну вот, больше не существует греческой принцессы Вассианы Палеолог, — негромко произнесла сама себе Джованна. — Снова есть герцогиня Джованна де Борджиа. И только она одна.

Командор Пустыни преклонил колено и пригласил Посланца Маршала войти в его шатер. Однако от Джованны не укрылся его полный скрытой ярости взгляд, которым он окинул тамплиерский плащ, ниспадающий с плеч итальянки. Некогда такой же плащ украшал и плечи Ридфора, но он с позором лишился его.

Герцогиня Валентино вошла в шатер. Жерар де Ридфор последовал за ней. Капитан де Армес остался на улице.

Шатер Командора Пустыни изнутри представлял собой целую анфиладу комнат, разделенных между собой тонкими перегородками. Держался он на изящных столбах розового дерева, обильно увитых позолоченной резьбой. В небольшой комнатке, служившей передней, Джованне бросились в глаза три араба в разноцветных шелковых шароварах и вышитых бисером коротких холщовых жилетках на голое тело, исступленно читавшие Коран. Они истово кланялись, казалось, не замечая ничего вокруг, и мрачные затуманенные взгляды их без сомнения свидетельствовали о том, что они находятся под воздействием какого-то возбуждающего зелья.

Командор Пустыни проводил Джованну в центральный зал шатра. У самого входа им попались два мальчика-бедуина лет десяти с черными миндалевидными глазами и светло-коричневой кожей, напоминающей отполированный янтарь.

Один из мальчиков жалобно стонал. Вся чудная кожа на его спине была исполосована кровавыми шрамами от кнута. Испуганно кланяясь господину, они торопливо скрылись в соседних комнатах. Теперь для Джованны не составляло секрета, почему Ридфор так долго не отзывался на пароль Посланца, и за каким отвратительным занятием он проводит время на Белом озере. Пристрастие к однополой любви, некогда подавляемое и тщательно скрываемое во времена его службы в ордене, теперь захватило бывшего Магистра целиком.

Подхватив тонкий кнут из гиппопотамовой кожи, все еще лежавший на смятых бархатных подушках в изобилии устилавших пол шатра и заменявших диваны и кресла, Командор Пустыни, поигрывая им, предложил Джованне занять самое удобное место, какое ей понравится.

Джованна опустилась на импровизированный в восточном стиле диван напротив неторопливо струящегося фонтанчика в центре зала. Стены этой просторной комнаты были полностью затянуты атласом цвета фуксии с розовыми переливами, напоминающими разводы на мраморе и мелкими бордовыми вкраплениями, как у только что добытого гранита. Пол устилали пятнистые шкуры белых и рыжих леопардов. По углам комнаты возвышались мощные вазы различных форм из ярко-синего лазурита, зеленоватого нефрита и серой яшмы, опутанные золотой вязью и перламутровой инкрустацией. Весь зал был украшен целыми ворохами цветущих клематисов, розовых лавров, цветов граната и лилий.

Вдоль стен на подушках сидели несколько восточных женщин в самых разнообразных одеяниях. Одни были одеты в легкие газовые туники с непрозрачными полосами и короткими рукавами, оставлявшими открытыми тонкие руки, покрытые браслетами от кисти до локтя.

На других, обнаженных до пояса, красовались бледно-лиловые и красные юбки, покрытые узорными серебристыми сетками. Жесткие черные волосы их были заплетены в косы и лежали спиралями на затылке. В руках они держали чаши с благовониями и широкие опахала из страусовых и павлиньих перьев.

Перед дамами постоянно кривлялся и строил рожицы, стараясь их рассмешить, коротконогий карлик в чалме. Как только Джованна вошла, все женщины во главе с карликом по знаку Ридфора одна за одной покинули зал. Командор Пустыни и Командор Арагона остались с глазу на глаз.

— Я искренне рад вашему прибытию, мадам, и тому, что наконец-то наступает решительный момент наших действий, — начал де Ридфор свою речь, обращаясь к Джованне. — Я горжусь тем, что, поступив под ваше руководство, Командор, я смогу оказать посильную помощь Маршалу.

Голос француза звучал мягко, даже шелковисто, но червонно-желтые тигриные глаза его оставались холодными и безжалостными, а чуть склоненная вперед голова с густой блестящей шевелюрой походила на голову льва, изготовившегося к прыжку.

— Вы наверняка проголодались с дороги, Командор, — продолжал он. — Я могу угостить вас яствами, о которых вы уже позабыли в этой дикой, покинутой Богом стране. Извольте, — он протянул Джованне яшмовую тарелку с тонко нарезанными кусками холодного филе гиппопотама нежно-розового цвета с беловатыми прожилками.

— Нет, благодарю вас, кавалер де Ридфор, я не голодна, — решительно отказалась Джованна. — Вынуждена признаться вам, что взор мой весьма опечален картиной, которая открылась нам у стен монастыря. Вы кощунственно употребляете во зло предоставленные вам Маршалом полномочиями, точнее просто извращаете их. Проехав по окрестностям, я с горьким удивлением и сожалением увидела, что без всякой на то особой нужды вы применяете опаснейшее вещество — серную кислоту, растворяя при помощи открытых вам познаний из аристотелевой физики о том, что влажные пары порождают атмосферные осадки, а северный ветер Аквилон чрезвычайно способствует этому, привезенные из Лазурного замка сгущенные массы серного газа, добытого из шахты вулкана, на котором стоит обитель тамплиеров. Уверена, что у вас нет разрешения Маршала на этот счет. Сгущенные пары серного газа, получаемые при извержении вулкана, были растворены храмовниками при помощи вызванного чудодейственным способом дождя только однажды, когда положение их в осажденном войсками Филиппа Красивого Лазурном замке стало окончательно безвыходным. Только тогда было принято решение сжечь кислотой солдат короля и его корабли. А с какой целью применяете столь изощренное и страшное оружие вы, когда ваша задача состоит только в том, чтобы пугать, но никак не уничтожать?

— Я выполняю то, что мне поручено. И делаю это так, как считаю нужным. — Ридфор еще ниже склонил голову и смотрел на Джованну исподлобья. — Маршал храма не ограничивал меня в выборе средств.

— Маршал Храма рассчитывал на то, что вы сами способны трезво оценить обстановку и действовать неуклонно, но умеренно. — Джованна не скрывал своего раздражения. — Он, вероятно, не учел вашу невероятную гибкость и склонность к самообману и преувеличениям, известные еще со времен Тивериадской битвы в Святой Земле, когда вы умудрились не только потерять армию, Иерусалим и все завоевания великого Готфрида, но даже утратить священное древо Животворящего Креста, которое до сих пор неизвестно где покоится. Я запрещаю вам применять кислоту! — приказала герцогиня. — Более того, по примеру мусульман вы обкладываете целые деревни сухой травой, древесными ветвями, поливаете все это привезенной с Востока нефтью и поджигаете, обрекая людей на страшную гибель живьем в этом устроенном вами подобии Саладиновой феерии из греческого огня. Своими действиями вы достигаете совершенно противоположного результата. Нам нужен страх. Страх порождает сомнения, слабость, неуверенность. Вот что необходимо нам, чтобы поколебать византийскую веру. Страх, безволие погубили Константинополь. Не забывайте об этом. Вы же заставляете людей страдать, страдать сильно. Вы отнимаете их близких. А страдание, когда оно излишне велико, приводит совершенно к обратному — оно пробуждает волю к сопротивлению, объединяет, порождает мужество, стойкость, подвиг, а значит, укрепляет дух и веру. Затем ли мы пришли сюда? Такого ли итога мы добиваемся? Немедленно прекратите! Я приказываю.

— Воля ваша, Командор, — с трудом сдерживая злость, глухо промолвил де Ридфор. — Мое дело — подчиняться вам. — И тут же снова очень мягко, почти елейным голосом предложил: — Коли вы не голодны, Командор, не желаете ли утолить жажду с дороги? Я угощу вас кислым молоком молодой верблюдицы. Вкуснятина — пальчики оближешь. Очень питательно. — И ласково улыбнувшись, звонко щелкнул пальцами.

В зал вошла тоненькая мулатка, чье нежное и гибкое тело являло переход от отрочества к юности, с узкой повязкой у бедер, не скрывавшей ее прелестей. В руках она держала широкую алебастровую чашу. Грациозно ступая по звериным шкурам босыми ногами, перевитыми золотыми цепочками и браслетами, мулатка приблизилась к герцогини и протянула ей в поклоне чашу. Джованна приняла ее. Но неожиданно какой-то внутренний голос подвиг ее взглянуть в лицо служанки. Быстрый предупреждающий взгляд, брошенный из-под пышных черных ресниц, встревожил герцогиню. Она посмотрела на Ридфора. Тот подозрительно широко улыбался, весь растворившись в выражении дружелюбия. Черный пифон в волосах герцогини, лежавший до того неподвижно, зашевелился и враждебно зашипел. Почувствовав неладное, Джованна отставила чашу в сторону. Мулатка быстро выскользнула из комнаты.

— Признаться, я так озадачена тем, что видела, и тем, что предстоит нам еще сделать для выполнения плана Маршала, что даже столь изысканные угощения не привлекают меня, — ответила герцогиня Ридфору. — Прошу меня простить, кавалер.

Тот улыбаясь развел руками: мол, что поделаешь, — но в глазах его мелькнуло едва заметное разочарование.

— Скажите мне вот еще что, кавалер, — холодно спросила его Джованна, — входя в ваши апартаменты, я увидела в прихожей ассасинов, посланцев Старца Горы. Да, да, не удивляйтесь. Я вполне способна отличить членов этой весьма опасной касты от прочих мусульман. Не соблаговолите ли вы разъяснить мне, кавалер, с какой целью они находятся здесь, и известно ли Маршалу об их присутствии?

Подушки рядом с герцогиней зашевелились, и из-под одной из них вылез, деловито пофыркивая, еж. Не обращая внимания на присутствующих людей, он сразу же устремился к чаше с молоком и толкнув ее носом, опрокинул. Молоко разлилось на ковер. Еж принялся с удовольствием лакать его и вдруг… все тельце его сковало судорогой, он бешено завертелся на одном месте, несколько раз кувырнулся через голову и, опрокинувшись на спину, издох. Джованна почувствовала, как все похолодело у нее внутри — молоко было отравлено.

Не глядя на Ридфора, хранившего молчание, она вытащила пифона, спрятавшего голову под ее плащом, и протянула руку к ежу. Вытянувшись черной стрелой вдоль ее руки, пифон повис своей треугольной головой над мертвым животным. Благодаря раскрывшимся железам, морда его заметно увеличилась, а потом быстро сжалась в комок. Из глаз пифона скользнула вниз одна драгоценная перламутровая капля, которая упала на живот ежа. Совершив вираж на хвосте, пифон снова уполз за спину госпожи. А еж… Еж неожиданно ожил. Он торопливо задергал лапками, стараясь подняться. Джованна перевернула его и спрятала под своим плащом.

— Вы хотели убить меня? — спросила она наконец Ридфора, так и не проронившего ни слова. В голосе герцогини не слышалось ни тени страха. Он звучал спокойно, даже заинтересованно.

— Что вы, госпожа! — ответил тот, буравя итальянку открыто ненавидящим взглядом и даже не стараясь разыгрывать удивления. — Как такое могло прийти мне в голову? Ведь вас охраняет гелиотроп! — Он ядовито улыбнулся. — Ваша светлость предпочтет остановиться в моем шатре?

— Нет уж, благодарю, — ответила Джованна, поднимаясь, — вы и так вполне продемонстрировали мне, кавалер, свое горячее гостеприимство. Я остановлюсь на своей галере. Надеюсь, она по-прежнему в целости и сохранности?

— А как же, госпожа! — картинно поклонился ей Ридфор. — Я не забываю приказов Маршала.

— Я тоже ничего не забываю, кавалер — бесстрастно предупредила его Джованна. — Теперь Вы не смеете совершить ни единого шага без моего разрешения. В противном случае обещаю, кара настигнет вас быстро и не покажется излишне легкой.

— Слушаю, госпожа.

— И кстати, вы не ответили мне насчет ассасинов, — напомнила герцогиня. — Зачем они здесь?

— На всякий случай, госпожа, — уклончиво ответил Ридфор.

— На какой случай?

Командор Пустыни промолчал. Но Джованна и сама догадалась. Выйдя из шатра, она сунула поджидавшему ее Гарсиа в руки ежа:

— На вот, возьми, отпустишь в лесу.

— Вот дьявол! — Гарсиа от неожиданности уколол пальцы об острые иголки на спине зверька. — Откуда он взялся?

— Не знаю, — невесело ответила ему Джованна. — Но если бы не он, меня сейчас бы не было в живых.

— Как это понимать? — с неприятным удивлением взглянул на нее Гарсиа. — Мы остаемся здесь?

— Нет, мы едем на галеру. И поторапливайся.

Она скинула на руки Гарсиа тамплиерский плащ и быстро направилась к привязанным у леса лошадям. Отпустив ежа в кусты малины, Гарсиа поспешил за ней. Едва они отъехали от лагеря, как за небольшими пушистыми елочками, облепившими с обеих сторон лесную тропку, мелькнула какая-то тень. Гарсиа мгновенно схватился за рапиру. Но тут же увидел, что из-за ветвей деревьев испуганно выглядывает восточного вида девушка, в которой Джованна сразу узнала мулатку, приносившую ей по приказанию Ридфора молоко. Юная красавица накинула шелковое покрывало и осторожно ступала босыми ногами по усыпанной еловыми иголками земле, что и дело морщась от уколов. В огромных голубых глазах девушки застыли слезы. Видя, что герцогиня заметила ее, наложница, забыв об иголках, выбежала из-за деревьев и бросилась колени перед конем Джованны.

— Простите, простите меня, ваша светлость, — просила она на хорошем французском языке, умоляюще сложив руки у груди, — меня заставили причинить Вам зло. Я не знала, как предупредить вас, и пустила в зал своего дрессированного ежа, зная заранее, как он любит молоко. И хотя он был для меня всем, моей единственной радостью, я погубила его, но вы живы, ваша светлость… Я так рада! Простите меня!

— Встань, девушка. Как тебя зовут? — спросила ее Джованна.

— Тана. Меня зовут Тана, — пролепетала та, поднимаясь. — Я родом из Каира. Я очень люблю Маршала и знаю, как Маршал относится к вам. Проклятый Ридфор насильно увез меня из Лазурного замка, когда Маршал отсутствовал, и теперь издевается здесь надо мной. Вот, посмотрите, — она протянула свои тонкие почти прозрачные руки кофейного оттенка, показывая глубокие ссадины от побоев. — Я так страдаю, госпожа! Но более всего печалит меня, что Маршал наверняка думает, что я предала его. Помогите мне, госпожа!

— Вот что, Тана, — наклонившись с седла, Джованна ласково погладила девушку по волосам, — спасибо тебе за предупреждение. Твой маленький друг жив. Капитан де Армес только что отпустил его на поляну, и ты легко сможешь его там найти. Он наверняка уже поджидает тебя под каким-нибудь кустом. — Она улыбнулась. — Что же касается Маршала, — продолжила герцогиня уже серьезнее, то теперь не только тебе — все нам предстоит послужить ему и доказать свою преданность.

— Я на все готова, — горячо согласилась девушка. — На все, на все.

— Тогда терпи. Терпи, что бы Рифор ни делал с тобой, любую боль, любое унижение. Внимательно смотри по сторонам, запоминай, что увидишь и услышишь. Только очень осторожно. Все, что тебе удастся узнать, передавай вот этому сеньору, — Джованна указала на мулатке на де Армеса, — он сам будет приходить к тебе. Тем самым ты окажешь большую услугу мне и поможешь выполнить приказание Маршала. А я потом, если все выйдет по-нашему, обещаю, что замолвлю словечко перед ним. Поняла?

— Поняла! — радостно улыбнулась девушка.

— А теперь беги назад. Твое отсутствие могут заметить.

— Слушаю, слушаю, госпожа, — кланяясь, мулатка быстро скрылась за еловыми лапами. Легко простучали по земле ее резвые молодые ножки.

— Что все-таки случилось, госпожа? — дождавшись, пока девушка убежала, тревожно спросил Джованну капитан де Армес.

— Ридфор предал Маршала, — мрачно ответила ему герцогиня, — он не с нами. Мы теперь одни, Гарсиа. Но пока не будем подавать виду, что понимаем это. Все поворачивается не совсем так, как мы ожидали. И как ожидал Маршал. Теперь вполне может статься, что принц де Ухтом из нашего противника легко превратиться в нашего союзника, так как он менее опасен, чем наши теперь уже бывшие друзья. — Она взглянула на Гарсиа и увидев по его недоумевающему лицу, что капитан все еще не понимает ее, пояснила: — Ридфор затеял собственную игру. Я видела ассасинов в его шатре. И если учесть, что Ридфор давно уже принял ислам и состоял в весьма крепкой дружбе с их предводителем, все это может означать для нас только одно — Командор пустыни хочет захватить Цветок Луны, но не для Маршала, а для вождя ассасинов Старца Горы, как его называют. Ридфор попытался отравить меня. Может быть, чтобы проверить, есть ли у меня гелиотроп. Думаю, он рассчитывает похитить его у меня. Но если Командор Пустыни узнает, что гелиотропа у меня нет — мне конец. Один из ассасинов убьет меня, и Ларец отправится к царю шахидов.

— Я говорил Вам, госпожа, что не нужно отдавать гелиотроп принцу де Ухтом! — отчаянно воскликнул Гарсиа.

— Тсс, — остановила его герцогиня, оглянувшись вокруг. — Не говори излишне громко. Не исключено, что нас слушают. Что же касается гелиотропа, то принцу Никите против Ридфора придется еще потрудней, чем мне, — возразила она почти шепотом капитану, — Командор Пустыни действует очень жестоко и безжалостно и не остановится ни перед чем. У меня есть ты, есть черный пифон, есть зеркало Храма. У принца же де Ухтом против Ридфора нет ничего, только гелиотроп. А принц Никита теперь как никогда нужен нам с тобой живым и здоровым. Так что поторопимся на галеру, Гарсиа. Нам необходимо тайно поговорить с Маршалом.

— А кто такие эти ассасины? — задумчиво поинтересовался капитан, — я никогда не слышал о них.

— О, это очень древняя история, — ответила Джованна. — Ассасины — страшная мусульманская каста. Каждый воин — живой кинжал, нацеленный на свою жертву, от которого еще никому не удавалось уйти в течение столетий. Они настигают своего врага, чего бы это им ни стоило. Их небольшое королевство когда-то находилось в горах Сирии. «Старцы Горы» — так назывались мусульманские имамы, которые веками сменяли друг друга и вели свой род по преданию от Али, зятя Магомета. Внук Али, жестокий Аль Хасан захватил в восьмом веке замок Аламут, «Орлиное Гнездо», который и стал впоследствии резиденцией вождей ассасинов. По легендам, в замке росли чудесные сады, где приверженцы Старца Горы, его гвардейцы-сеиды, проводили время в изощренных удовольствиях, вдыхая редкостные благовония, то есть гашиш, «ассасин» на местном наречии. Отсюда и название касты — ассасины. Коварные благовония превращали людей в послушных рабов, они воображали себя в раю и воспевали Коран в отстроенной позднее величественной горной мечети Аль-Азар, неподалеку от замка. Главной обязанностью воина, согласно их религии, считалось убийство, убийство того, на кого указывал ему Старец Горы, и самого себя после исполнения приказа. Только исполнив повеление господина и уничтожив при этом самого себя, такой рыцарь-шахид мог рассчитывать на дорогу в рай. Последователями этой касты в одиннадцатом-тринадцатом веках была полным полна Сирия. Они отстроили свои замки до Междуречья и Персии. Старца Горы побаивались турецкие и египетские султаны, и даже сам Саладин почитал за честь дружить с ним, хотя знал наверняка, что ассасины дважды пытались убить его.

Среди мусульман эта каста всегда держалась обособленно. Ради своих интересов имамы не брезговали тайными связями с «неверными», то есть с христианами. Это Старец Горы открыл в свое время Великому Магистру ордена тамплиеров Эду де Сент-Аману тайну чудотворной слезы пифона и указал место, где можно найти это почти уже исчезнувшее с лица земли животное. На поросших дикими розами скалах в окрестностях замка Аламут аббатисса монастыря святой Бернардины, графиня Алинор де Тулуз д'Аргон, отыскала последних уцелевших от истребления священных особей Карфагена и сотворила из их «слезинок» эликсир по древнему персидскому рецепту, спасший позднее жизнь самому Эду де Сент-Аману и многим его воинам. По мусульманским канонам, ассасины принадлежат к шиитам, хотя и проповедуют свое особое колдовское учение, прозванное исмаэлитским. Среди них встречались и чрезвычайно образованные, просвещенные люди. Короли Иерусалима Балдуин Второй и Генрих Шампанский нередко посещали замок Аламут. Тогда Старцы Горы стремились вступить в союз с христианами и развлекали своих гостей, приказывая своим гвардейцам совершить самоубийство на их глазах. Но когда коварные имамы вновь обращались к союзу со своими единоверцами, от кинжалов их шахидов лишались жизни Раймунд Второй, король Триполи, заколотый у ворот собственного дома, мужественный защитник Тира Конрад де Монферрат, князь Антиохии и многие другие. С середины тринадцатого века ассасины почти исчезли с территории Сирии. Монголы захватили Аламут и выгнали имамов в Персию, а затем и в Индию. Великие Магистры храмовников всегда чурались особой приязни со стороны мусульман, а тем более от столь опасной и коварной касты, как ассасины. Они не доверяли их неверной дружбе. За исключением разве что Эда де Сент-Амана и нашего друга Ридфора, который, став Великим Магистром ордена, до самой Тивериадской катастрофы, да и после отречения своего — тем более, плел совместно с ассасинами серьезные тайные интриги. Вот и теперь он притащил их из Индии за собой.

— Чего же нам ждать от них? — спросил весьма озадаченный Гарсиа.

— Всего, что угодно. С них станется, — ответила ему Джованна. — Но более всего нам необходимо теперь беречь пкфона. Они все знают о нем. Безусловно, они станут следить за нами, если уже не следят, и, конечно, попытаются похитить его также как и гелиотроп, чтобы лишить нас силы.

— Как вы считаете, госпожа, — осторожно поинтересовался де Армес, — мы намного опередили принца де Ухтом?

— Думаю, что нет. По счастью. Так как теперь для нас с тобой, как это ни смешно, чем скорее приедет Никита со своими людьми — тем лучше.

* * *

— Ибрагим! Ибрагимка! Погодь, ты никак помирать, что ли, собрался?! — Никита отчаянно тряс за плечи своего друга, посеревшего и корчившегося в муках на широкой лавке у тусклого затянутого промасленной холстиной оконца в покосившейся от времени крестьяской курной избе где-то на полпути между Москвой и Белозерском. Едва отряд под предводительством князя Ухтомского и Ибрагим-бея подъехал к этой деревушке, не имеющей даже и названия, татарский принц, до того чувствовавший себя великолепно и полный решимости отомстить за гибель отца, вдруг ощутил приступ необъяснимой слабости, тошноты, и не успел Никита послать Фрола к хозяевам самой крайней от проезжего шляха избушки спросить, нельзя ли остановиться ненадолго, как Ибрагим-бей, потеряв сознание, рухнул наземь с коня, а вслед за ним завертелся, закружился в диком припадке бешенства его любимец-аргамак.

Татары перенесли своего князя в избу, где хозяева, пожилые уже крестьяне, предоставили для больного лучшую лавку поближе к окну. Старуха предложила покормить государя пропаренной овсяной кашей — может, подустал с дороги-то, авось, полегчает. Но не тут-то было. Все, что принимал Ибрагим в рот, тут же и выходило из него обратно в мучительных приступах рвоты с кровью. Испарина покрывала его широкоскулое лицо крупными желтоватыми каплями, то и дело стекавшими вниз по щекам. Озноб охватывал все тело, переходя в судороги. На растерянные вопросы Никиты, что болит-то, Ибрагим жаловался то на страшную ломоту в спине и ногах, то на свинцовую тяжесть в голове и желудке.

— Ты уйди, уйди подальше, Никитка, — просил он едва слышным от слабости голосом Ухтомского князя, — ведь заразишься от меня, кто тогда Гришке-то поможет? — Темно-коричневые глаза его опухли, глазные яблоки налились кровью. — Вот, видать, судьба мне, Никита Романович, за отцом последовать, — сокрушался Ибрагим. — Об одном жалею — не удастся супостатов-то порубить, не выйдет…

— Да погоди, погоди ты, Ибрагимка, придумаем что… — Никита метался по комнате вокруг ложа друга, как загнанный зверь, лихорадочно раздумывая, что предпринять в этом медвежьем углу.

В какую сторону ни пошли за доктором, что в Москву, чта в Белозерск, гляди — только деньков через десяток воротятся, не раньше.

Какой же больной дождется? Монах Арсений усиленно читал молитвы над головой Юсупова, но помогало мало. Под окном, у которого лежал больной князь, раздалось слабое призывное ржание. Всеми забытый и брошенный на дороге аргамак сам как смог приполз к дому, чтобы быть ближе к хозяину, и обессиленный повалился на бок. На крепких ровных зубах его, оскаленных в страдальческой гримасе, проступила кровавая пена. Татары, опомнившись, сняли с него сбрую с украшениями, но что делать дальше — не знали. Услышав призыв боевого товарища, Ибрагим собрал силы и попробовал подняться со скамьи. Никита поспешил поддержать его. Но Юсупов гордо отверг его помощь.

— Что ты меня, как девицу, хватаешь? — спросил он недовольно. — Что ж я, сам не дойду? — Хватаясь рукам за бревенчатые стены, он кое-как выбрался на крыльцо. — Хоть на солнышко красное еще разок взглянуть, — улыбнулся грустно. Всем телом навалясь на хлипкие низкие поручни лестницы, спустился, почти съехал, вниз и тяжело сел на траву рядом с неподвижно лежащим на боку аргамаком. С горькой жалостью обнял он руками голову коня, ласково перебирая руками пышную его челку на лбу. Конь очнулся от оцепенения и благодарно замотал ушами, тихо заурчав, будто кошка.

— Вот как все повернулось-то, дружок, — приговаривал, обращаясь к коню, Юсупов. — Вместе росли мы с тобой, вместе служили царю-батюшке, вместе отца схоронили, вместе, видать, и сами жизнь кончим. Ты, Никита, — он с трудом повернул голову к князю Ухтомскому, — со мной здесь не сиди. Брось. Бери моих людей. Скачи во весь опор Григорию на выручку. Ну, а мы, — он легко похлопал рукой по шее лошади, — что нам? Смерть свою встретим — не испугаемся, чай, не робкого десятка уродились. Жаль, пожили мало, дружок, верно? Где ты, Никита? Что-то темно в глазах стало, не вижу я тебя. Ты поближе-то подойди…

— Здесь я, здесь, Ибрагимка, — Никита присел на корточки рядом с Юсуповым. Обнял его голову, прижал к груди своей, едва сдерживая слезы. — Никуда я не поеду, — прошептал он, — не брошу я тебя ни за что.

— А Гришку бросишь? — спросил Юсупов.

— Ох, попортили, попортили, сударика, — запричитала на крыльце от жалости старуха-хозяйка.

И тут Никиту осенило. Оставив Юсупова, он подошел к снятой с аргамака богато украшенной сбруе, брошенной посреди двора. Наклонился, перебрал ее и… вытащил запрятанный внутри белый холщовый мешок, от прикосновения к которому у него тут же зачесались пальцы.

— А ну, поди сюда, — позвал он к себе старуху. — Скажи-ка мне, есть в Ваших местах какой добытчик, ведовством али колдовством искусный? — спросил ее строго.

Старуха в ужасе замахала на него руками:

— 'Что ты, государь, батюшка священник наш местный уж так запужал нас всех, что и думать-то не смеем!

— А все же? — допытывался Никита. — Никому не скажу, клянусь.

Старуха опасливо оглянулась по сторонам и, привстав на цыпочки, шепотом сообщила:

— Мельник наш, мастеровой по этой части. О-о-ой, каков!

— А где живет этот мельник? — быстро спросил Никита.

— А где ж ему жить? Там, где мельница его, на речке, значит. Внучок мой знает, показать может.

— Так зови его, мамаша, поскорей.

Старуха побежала на сеновал и вскорости привела Никите белобрысого босоного мальчонку лет тринадцати. Увидев столько вооруженных людей вокруг, пацан боязливо озирался по сторонам. Особенно пугали его своей непривычной внешностью татары.

— Знаешь, где мельник живет? — спросил, присев перед ним, Никита.

— Ага, — мальчишка слабо кивнул.

— Покажешь?

— Ага.

— Тогда полезай ко мне в седло. — Никита бегом бросился к своему Перуну и вскочил в седло. Затем подъехав, наклонился из седла и одной рукой подхватил пацана наверх. — Фрол, со мной поедешь! Вы же, — приказал он Растопченко с Лехой, — здесь оставайтесь и от Ибрагим-бея ни на шаг не отходите. Головой мне отвечаете за него! А это, — он указал на брошенный рядом со сбруей аргамака холщовый мешок, — пусть пока здесь лежит. И никто пусть не смеет прикасаться, покуда я не ворочусь! Сейчас, Ибрагим, сейчас я ворочусь! И все поправится, вот увидишь! — прокричал он Юсупову, пришпоривая коня. — Правда? — погладил по голове немного похрабревшего мальчонку. — Тебя как звать-то? Филя? Верно, Филя? Вот тот-то.

Застоявшийся Перун сходу радостно взял в рысь, только пыль завилась из-под копыт.

Глядя на страдания Юсупова, Витя чувствовал себя очень нехорошо. Забылись все мытарства похода: и как сам он дважды падал с лошади, и как при переправе вброд чуть не утонул Рыбкин, свалившись в воду. Сейчас все это как-то само собой испарилось из Витиной памяти. Его мучили угрызения совести. Хоть и не в его голове родилась вся задумка с зельем и не сам он отраву в сбрую аргамака клал, а все-таки ощущал свою причастность — ходил ведь к Машке-Козлихе за этим самым треклятым голубцом. Знал, что не на благое дело используют его, но что так все выйдет — Витя никак не ожидал. Даже спасительные мысли о грядущем богатом вознаграждении сейчас ему в голову не лезли. До вознаграждения еще далеко, да и неизвестно, будет ли оно, но что во всей этой истории легко и помереть можно, сам не заметишь, это Витя усек. Он с ужасом думал, что могла же Козлиха сыграть с ним злую шутку: вот, взяла бы и не сказала про то, какую голубиная травка опасность представляет. Что тогда было бы? Он бы сам так мучался, как сейчас Ибрагим-бей? Слава Богу, честная бабка попалась. Но не все же такие. И еще далеко не ясно, не передается ли эта зараза от одного человека к другому каким-нибудь только колдунам ведомым путем. Положили же зелье аргамаку, а хозяин тоже заболел.

Исполняя приказание князя Ухтомского, Витя старательно высиживал рядом с умирающим сыном Юсуф-мурзы, но все же старался держаться подальше и даже соорудил себе на удивление всем татарам из носового платка некое подобие марлевой повязки на рот и нос, вспомнив советы по профилактике из программы «Здоровье». Рыбкин же наоборот забыл все предосторожности. Он так разжалобился, что чуть не плакал и, гладя аргамака по гриве и хвосту, все время приговаривал: «Хорошая лошадка, жалко лошадку…». Витя попробовал прикрикнуть на него: «Ты, Леха, подальше отойди. Не трогай руками!» Но бывший сержант, похоже, даже и не услышал его. «Вот полоумный, — ворчал про себя Витя, — но вдруг татарин этот и вправду кончится — грех на моей душе будет, точно. Ну и влип…»

Встав на колени в кружок, татары громко молились по-своему, воздевая руки к небесам.

Поцеловав аргамака в лоб, Юсупов с огромным трудом стал подниматься на ноги.

Витя понимал, что надо бы помочь ему, поддержать, но никак не мог себя заставить. Татары тоже не шелохнулись, но не из страха заразиться, а по другой причине — они не смели прикоснуться даже к ногтю своего предводителя.

К Витиному стыду его опередил Рыбкин, который смело подставил Ибрагиму свое плечо, но сам Юсупов с благодарностью отослал Леху прочь: «Подальше, подальше поди, не трогай меня».

«Он что, думает, у татарина просто грипп, что ли?» — думал с раздражением Витя, но сидеть на месте уже становилось неприличным.

— Да мы не боимся, не боимся, нам что! — довольно громко произнес он, чтобы подбодрить самого себя, и тоже подскочил к князю.

Но по-прежнему отмахиваясь от них, Юсупов сделал шаг, другой и вдруг громко застонав, споткнулся и ухватился за шаткие перила лестницы.

Витя с Лехой бросились к нему и подхватили Ибрагима под руки.

— Вы бы присели, ваше сиятельство, — уговаривал князя Витя. — Нельзя вставать-то вам. Скоро уж Никита Романович прибудет.

— Воды! Пить хочу, ужасно пить хочу! — прохрипел Юсупов и высунув язык, старался облизнуть губы. Витя увидел, что язык князя весь распух и покрылся отвратительными гнойниками.

«Господи, что же это с ним? — в панике думал Витя. — Можно ли воды-то ему давать?» Он где-то слышал, что при некоторых заболеваниях жажда мучает страшно, но пить воспрещается категорически, только вот при каких — он не помнил. «Дашь воды, а он концы отбросит. Кто виноват будет?»

— Ты жив, дружок? — Ибрагим слабо похлопал по спине своего аргамака, лежащего неподвижно с закрытыми глазами. Конь всколыхнулся, дернул ногой и снова затих. — Жив еще… Что же Никита так долго не едет? — Ибрагим с трудом напрягая слезящиеся глаза, всматривался в дорогу. — Так и помру, попрощаться не успеем… Воды принеси, не слышал разве? — попросил он стоявшего поближе Леху.

Рыбкин вопросительно взглянул на Витю. Растопченко пожал плечами, можно или нельзя — кто знает-то?

Но под требовательным взглядом князя Леха послушно направился в избу. Старуха налила ему полный кувшин свежей колодезной воды. Выхватив кувшин из рук Лехи, едва он возвратился, Ибрагим почти залпом выпил с полкувшина и с глубоким вздохом снова опустился на траву.

— Ему дай, — сказал он Лехе, отставив кувшин в сторону и указывая на аргамака, — тоже, наверное, пить хочет.

Рыбкин послушно принялся поить аргамака. Вдали, там, где желтоватый вытоптанный шлях сливался с выцветшим от полуденного зноя небом, завертелось небольшое облачко пыли.

— Едут, едут! — возвестила старуха.

Татары прервали свою молитву. Ибрагим-бей с облегчением улыбнулся — дождался. Все кинулись к дороге. Только Рыбкин остался с Юсуповым. Действительно вскоре уже можно было легко различить двух всадников, мчавшихся по шляху во весь опор. А по воздетой вверх золотой стреле на шлеме первого из них, сиявшей на солнце, легко узнали князя Ухтомского. Татары, повеселев, засуетились вокруг своих коней. Еще никто не знал, везет ли Никита Романович с собой мельника, а тем более, сможет ли тот мельник излечить Ибрагима, но угнетающее чувство безысходности, казалось, совершенно беспричинно сменилось у всех радостной надеждой.

Всадники стремительно приближались. Теперь уж без труда можно было увидать, что за спиной Фрола сидит, крепко держась за наездника, маленький седоволосый старичок в серой холщовой рубахе и лаптях, обмотанных на босу ногу. За спиной у старичка болталась котомка, сплошь покрытая цветными заплатами.

Подскакав, Никита сходу спрыгнул с седла, бросив поводья Вите, который от неожиданности едва сумел поймать их на лету, снял с седла мальчонку и буквально стащил вниз старика. Мощными руками пронес его, держа подмышки, над землей и поставил перед Ибрагимом.

— Вот. Что хочешь делай, отец, но без твоей помощи не вытащить мне дружка моего из беды. Если выдюжишь — что хочешь проси, ничего не пожалею.

Мельник хитро прищурился подслеповатыми глазами, закивал головой и подошел поближе к Ибрагиму, разглядывая его.

— Ты посмотри, что нашли-то мы в сбруе коня его, говорил я тебе, — Никита указал деду на холщовый мешочек с «голубцом», все еще лежащий на прежнем месте. — Может, от него все приключилось? А? — Он хотел взять мешочек в руки, но старик быстро остановил его:

— Не трогай, не трогай, сударик мой, дай сам погляжу…

И, сильно сутулясь, зашаркал лаптями по траве к «голубцу». Некоторое время он как-то странно пританцовывал вокруг него, а затем воскликнул:

— Ах ты нечисть, ах ты нечисть болотная! Отрава окаянная! Да кого ж сподобило такое бесово зелье подсунуть! Огонь, огонь несите, сжечь его надо! — приказал он.

По знаку Никиты Фрол тут же принес из избы зажженную лучину. Нашептывая какие-то только ему ведомые слова, мельник обложил «голубец» березовыми палочками, наломанными от вязанки дров на задворке, присыпал сверху березовой корой и поджог от лучины, читая вполголоса наговор. К удивлению всех присутствующих, «голубец» вспыхнул высоким сизым пламенем, в отблесках которого можно было различить даже при солнечном свете мелькания каких-то уродливых морд и змеиных хвостов. Фрол перекрестился, целуя образок. Татары пали на колени и в один голос завопили «аллах! аллах!». Даже князь Никита осенил себя знамением: «Господи, помилуй! — прошептал он, — откуда же свалилось такое?».

— Гори, гори ясно, силища диаволова, — приговаривал мельник, подсыпая в костер какого-то золотого порошочка из ладанки, висевшей у него на шее. — Изыди вся, отпусти душу порабощенного тобою…

Наконец огонь значительно уменьшился, приобрел естественный красноватый оттенок и стал стремительно угасать.

Мельник затоптал угольки, аккуратно собрал оставшуюся золу в берестяной кузовок и старательно присыпал землей то место, где горел костер. Кузовок он спрятал в свою котомку.

— На болоте утоплю, подальше от жилья человеческого, — объяснил он Никите, — где уродился, там и потопнет. Видать, очень не угодил друг твой недоброму человеку, что такую порчу подсунули ему. Ладно настоянная, с наговором ясным…

Услышав речь мельника, Витя аж передернулся. Он снова вспомнил Козлиху и свой поход на Даниловское подворье. Да, не подвела бабка. Сразу заметно, что не протух «голубец». Качественный продукт дала. Только жуть-то какая от этого всего вышла! Век бы глаза не видели!

— Ну, а на друга, на друга-то моего ты взгляни, — торопил ведуна Никита. — Помрет ведь.

— Да теперь не помрет, — уверенно ответил ему мельник, — вышла из него немощь колдовская. Сейчас пития ему приготовим, выпьет он, поспит, а когда проснется, то и помнить ни о чем не будет. Проводи, хозяйка, в дом, — попросил он старуху.

В избе мельник достал один за другим из своей котомки несколько кузовков и разложил их рядком на лавке у печки. Затем попросил у хозяйки глиняную миску и чистой водицы. Долго мешал он берестяной палочкой какие-то травки и порошочки в миске, все приговаривал, приговаривал что-то. Затем залил все водой, нагрел на огне, остудил. Наконец, закрыв чистым льняным полотенцем, вынес варево во двор. Кряхтя от старости, подсел к пребывавшему в полудреме Ибрагиму.

— Выпей, свет мой, и полегчает тебе, — он осторожно протянул ему миску.

Ибрагим медленно поднял отяжелевшие веки, посмотрел тусклым взглядом на мельника и сказал:

— Коню, коню моему дай сперва. Мучается ведь он тоже. А куда я потом без него?

— И коню твоему хватит, — успокоил его ведун, — ты сам-то попей, а коню само собой полегчает. Одной ниточкой он с тобой помотан. Ты — в беде и он — там же. Ты здоров, и он весел. Так-то.

Ибрагим покорно выпил содержимое миски. Остатки пития ведун побрызгал на аргамака.

— А теперь отведите-ка его в дом да на лавку уложите, пусть поспит, — обратился мельник к Никите Романовичу. — Вежды-то слипаются, гляди.

Никита приподнял друга с травы и помог ему дойти до постели. Заботливо укрыл попоной.

Ибрагим быстро и спокойно заснул. Лицо его посветлело и постепенно приобрело естественный цвет. Так же быстро и спокойно заснул под окном избы и верный конь Юсупова, аргамак.

— Ты его не буди, — шепотом наставлял мельник Никиту, — сколько проспит — столько, значит, надобно. Сон его береги. Сон — главный его целитель теперича. Жди. Сам проснется — здоров будет. Ну, дело сделано, пойдем, значит.

Тихонько прикрыв дверь в горницу, мельник и князь вышли из дома.

— Всем тишину соблюдать велю, — приказал Никита, — Ибрагим-бея не беспокоить. Дорого нам время, но что поделаешь? Негоже друга в беде бросать. Ждать будем. А там все вместе тронемся дальше. Спасибо тебе, отец, — князь радостно обнял ведуна, — от слова своего я не отступлюсь. Как обещал, проси, что хочешь.

— А далеко ли путь держишь, князь? — спросил его, прищурясь, мельник. — Хочешь, на воде погляжу, что ждет тебя?

— На Белое озеро еду, — ответил, пожав плечами Никита, — в Кириллов монастырь, ворогами лютыми осажденный. На битву еду, отец…

Мельник подошел к широкой бочке с колодезной водой, стоящей у угла крестьянской избы, и, поводив над ней руками, промолвил:

— Тяжкое испытание выпало дому твоему. Из последних сил держатся защитники крепости. Не вороги лютые, не захватчики из плоти и крови — все силы преисподней ополчились на тебя. Не они ли и подложили тебе нечисть болотную, чтобы тебя в пути задержать? Бесов рать неисчислимая восстала на святую обитель. Но стоят за нее Ангелы, святые земли русской стоят. Так что, мужайся, князь. Страдания ждут тебя немалые. Но есть у тебя защита, которая посильней всех наших прибауток да примочек будет. Камень колдовской, что на груди твоей висит. Любимой рукой тебе он дан. Любящей рукой. На него надейся, на Господа и Деву Пречистую, да на терпежку нашего русского мужика. Все выдюжим. Вижу я монастырь чистым, сияют купола его, горят кресты на солнце, народ ликует. Так что поезжай с Богом, князь, — мельник отошел от бочки и устало смахнул со лба крупные капли пота, — а об награде моей позабудь. На святое дело едешь. Иль не русский человек я, чтоб с воина, землю мою защищать едущего, мзду брать?

— Спасибо тебе, отец. — Никита низко поклонился старику. — За помощь и за слова добрые. Но я от обещаний своих не привык отступать. Вот тебе три золотых монеты… — Он протянул мельнику деньги, но тот сердито отстранил его руку:

— Не нужно мне, князь, сказал же я тебе! А вот, когда ворога разгромишь, вспомни обо мне. Пришли мне коня доброго из твоей конюшни, чтоб на твоего похож был. Очень уж приглянулся он мне. Обещаешь?

— Обещаю, — Никита с благодарностью прижался щекой к морщинистой руке старика, — трех коней пришлю. Взамен трех монет, что ты отверг…

— Спасибо, князь, — поклонился ему в пояс мельник, — мне б и одного вдосталь. Ездить я не горазд, годы не те, а чтоб полюбоваться. Только вот видал я на воде, — осторожно продолжал он, — неясно, правда, замутилась водица. Оттого, должно быть, что с другой стороны тоже сила дюжая стоит и глядеть не дает. Но мелькнул передо мной прекрасный лик женщины. Она тебе камень тот дала, что охранит тебя от всех бед. Встретишь ты ее там, где не ждешь. В великой опасности и саму ее обнаружишь. Но не греши поспешным судом. Вместе быть вам суждено. Только очень долгой и тяжкой дорога ваша будет. Большую честь заслужишь ты и от государя. Терпи. Вот с тем и откланяюсь, княже. Храни тебя Господь.

— Спасибо, старик, — услышав о Вассиане, Никита сильно разволновался. — Сокольничий мой отвезет тебя обратно. Спасибо за все.

Собрав котомку, мельник закинул ее за спину. Князь сам подсадил его к Фролу в седло. Дав шпоры коню, всадник умчался, увозя ведуна.

А князь Никита Романович долго еще размышлял над словами старца, сидя у изголовья спящего Ибрагима.

Юсупов проспал беспробудно с десяток часов. А когда проснулся, ничего не мог вспомнить о том, что случилось с ним. На рассвете следующего дня вся дружина князя Ухтомского снова выступила в поход,

* * *

Командор Пустыни Жерар де Ридфор сидел в своем шатре, скрестив ноги на россыпи шелковых зеленых и алых подушек, лениво пощипывая гроздь иссиня-черного винограда на хрустальном блюде и нюхал из открытого флакона благовоние, приготовленное для него из лепестков дикой фиалки. Коротконогий карлик примостился рядом с ним на маленькой скамеечке и горячо нашептывал Командору, яростно вращая своими выпученными черными глазищами с яркими белками:

— Я сам видел, она подходила, подходила к итальянке. Я проследил за ней. Я проследил..

— Кто подходил? — недовольно поморщился Командор Пустыни. — Говори яснее..

— Тана. Воспитанница Маршала. Она разговаривала с итальянкой.

— Ты хочешь сказать, что Тана предала меня? — с чарующей и искренней улыбкой спросил Командор, но пальцы его резко сжали несколько виноградных ягод, и густой сок цвета настоянного красного вина стек на хрусталь тарелки. — Я полагаю, ты ошибся. Тана любит меня. Она никогда меня не предаст. Однако зачем ломать голову, мы можем спросить у нее самой. Верно? — Он взглянул на карлика с истинно детской невинностью. — Пусть ее приведут.

— Да, да, господин.

Жерар де Ридфор взял карлика пальцем за подбородок, покрутил его лицо и поцеловал в губы. Затем, потеряв интерес, грубо оттолкнул от себя.

— Пошел вон.

Ловко перебирая всеми четырьмя конечностями, как собака, карлик выкатился из зала. Вскоре темнолицый араб во французском сюрко и алой чалме ввел к Командору Тану. Девушка испуганно дрожала и куталась в полупрозрачную кружевную шаль.

— Да ты никак замерзла, Тана, — ласково приветствовал ее Ридфор. Но добродушная улыбка его сразу же превратилась в хитрую лисью усмешку. — Здесь очень тепло. Сними с нее все, Савеоф, — приказал он арабу.

Тот быстро выдернул из рук Таны шаль и сорвал с нее набедренную повязку. Несмотря на природную смуглость, девушка побелела от страха и смущения.

— Подойди ко мне, — властно приказал ей Ридфор.

Дрожа как лист на ветру, египтянка приблизилась. Зубы ее выбивали барабанную дробь.

— Встань на колени!

Она послушно опустилась. Жерар де Ридфор крепко взял ее за волосы и притянул к себе:

— Скажи, ты любишь меня, Тана? — прошипел он ей в лицо, как ядовитая змея

— Да, мой господин, я люблю вас, — пролепетала Тана.

— А кого еще ты любишь? — Командор перешел на коварно мягкий, бархатный шепот, — кого еще, скажи мне, девочка…

Тана молчала. Из ее огромных светло-голубых глаз тонкими ручейками струились слезы.

— А Маршала ты любишь? — продолжал допрашивать Ридфор уже более жестко. — А шлюху Маршала, принцессу д'Аргонн, презренную аббатиссу, ты тоже любишь? Может быть, она воспитала тебя? Была к тебе добра? Говори! — Он больно ударил мулатку по лицу.

Юная наложница вскрикнула, но мужественно стерпела его удар.

— А о чем вчера ты шепталась в лесочке с итальянской герцогиней, посланницей Маршала? — как бы между прочим спросил, откинувшись на подушки, Ридфор. — О своей любви к нему? Ты подсунула ежа? Ты предала меня, Тана? Ай-ай, как нехорошо, моя девочка! — Метнувшись вперед, он снова больно ударил египтянку в лоб, и она со стоном повалилась на звериные шкуры, устилавшие пол шатра.

— Встать! — приказал ей Ридфор. — Если ты не хочешь рассказать мне все добром, поговорим по-другому. Савеоф! — подозвал он, стоявшего в стороне араба. — Начинай.

— Слушаю, господин.

Араб набросил на голову несчастной девушки петлю из плетеного ремня. Она легла на волосы египтянки, подобно головной повязке кочевников-бедуинов. Встав позади девушки, Савеоф просунул в петлю толстую дубинку из древесины оливы и повернул ее. Ремень крепко прижался к голове. Потом грубые узелки его впились в кожу Таны. Лицо девушки исказилось от боли.

— Помедленнее, Савеоф, — попросил араба Командор, — не надо торопиться.

Медленно и осторожно, по четверти оборота, дубинка поворачивалась в руках араба. Узелки впивались все глубже. Рот Таны раскрылся, воздух в шумом вырвался из груди. Вся ее чудная кожа приобрела цвет прогоревшей золы. Девушка снова судорожно наполнила легкие воздухом и выдохнула его в пронзительном вопле. Глядя на ее мучения, Командор Пустыни ухмылялся. Араб продолжал свое дело. Цепочка кожанных узелков прогружалась в лоб Таны, и голова ее постепенно сжималась и вытягивалась в петле. Девушка надрывно кричала от страшной боли.

— Скажешь, о чем ты шепталась с итальянкой? — издевательски спрашивал ее Ридфор, но бедная страдалица уже не способна была услышать его.

Петля сужалась. Казалось, череп девушки вот-вот расколется. Еще несколько поворотов…

— Мой господин! — вбежав в зал, прервал пытку один из лучников. — Прости меня, господин…

— Что случилось? — недовольно скривился Ридфор и дал арабу знак остановиться.

— Господин, русский принц со своим отрядом только что проследовал через коридор смерти в крепость.

— Проследовал? — усмехнулся, потирая руки, Командор. — Или сгорел заживо там?

— В том-то и дело, что проследовал, — ошеломленно сообщил лучник.

— Как это так?! — Ридфор аж подскочил на месте. — Кто пропустил их? Кто посмел?

— Совершилось чудо, мой господин. Им открылся мерцающий голубой путь, и они прошли по нему сквозь отряды наших воинов совершенно невредимые…

— Голубой путь… — Ридфор снова опустился на подушки, раздумывая. — Голубой путь… Ладно, поди прочь, — приказал он лучнику. Взгляд его упал на лежавшую у его ног без чувств Тану. — Как думаешь, жива она? — спросил он араба.

— Похоже, нет, мой господин, — склонился над египтянкой Савеоф.

— Как бы там ни было, утопи ее в озере. Я не кормлю предателей. Понял?

— Да, мой господин, — поклонился араб

— Тогда тоже иди.

Взяв тело Таны за ноги, Савеоф вытащил ее из зала. На белых леопардовых шкурах протянулась длинная кровавая полоса. Де Ридфор с отвращением поморщился. Но мысли его уже занимало другое. Голубой путь помог русскому принцу пройти в монастырь… Что это значит? От предчувствия удачи у Командора Пустыни зачесались ладони. Это значит, что дорогу принцу открыл волшебный камень гелиотроп, Талисман Командоров. Откуда он мог взяться в дикой стране, где большинство людей даже высшего сословия и понятия не имеют о том, что, кроме их страны, еще где-то существует жизнь, а тем более о волшебных камнях тамплиеров и обо все прочем? Откуда? Да все просто! Либо этот славянин украл камень у герцогини де Борджиа, долго жившей в семье белозерских принцев — славяне ведь любят украсть. Либо она сама ему подарила. А зачем? Но тут уже другой вопрос. Главное — у самой итальянки теперь нет гелиотропа. Она уязвима, как простая смертная. Вот так удача! Совершив от восторга акробатический пируэт на подушках, Командор Пустыни приказал позвать к нему старшего из ассасинов и начал продумывать свой план.

* * *

— Принц де Ухтом прибыл в крепость, госпожа, — доложил Джованне капитан де Армес, войдя в салон галеры, где находилась герцогиня.

— Откуда тебе известно это? — оторвавшись от раздумий, спросила его Джованна.

— Голубой свет гелиотропа просиял над всей округой и озером. Можно не сомневаться, что принц де Ухтом благополучно вступил в монастырь.

Джованна внимательно посмотрела на него, затем поднялась с кресла и вышла на палубу.

— Раз это видел ты, то нет сомнения, что то же видел и Ридфор, — она многозначительно взглянула на капитана. — Теперь он знает, что гелиотропа у меня нет. Наступают трудные дни для нас с тобой, Гарсиа. Мы с тобой — против всех. Но мы должны победить. Дай приказ немедленно сняться с якоря и выйти подальше в озеро, чтобы вся акватория вокруг просматривалась, как на ладони. Незваные гости, я полагаю, не заставят себя долго ждать. Организуй освещение и постоянную вахту. Теперь нам надо забыть об отдыхе и сне. Около пифона поставь телохранителя.

— Вы не жалеете, что отдали гелиотроп принцу Никите? — тихо спросил Гарсиа.

— Человек, который мне дорог, — в безопасности, — ответила Джованна, — как я могу жалеть об этом? А о себе я позабочусь сама.

Недалеко от галеры в прибрежном кустарнике раздался шум ломающихся ветвей. Гарсиа схватился за оружие и выступил вперед, закрывая собой госпожу. Какой-то человек в восточном одеянии — видно было, как мелькнула за листьями чалма, — протащил к воде тело женщины с длинными волосами. Затем он поднял ее и одним движением выбросил далеко в озеро. Бессильные конечности взметнулись в воздухе. Перекувырнувшись, тело с шумом упало в воду и стало быстро погружаться. Веер волос устремился на глубину, словно опускающиеся под воду плети водорослей.

— Это Тана! — вскрикнула, узнав женщину, Джованна. — Воспитанница Маршала! Они убили ее! Гарсиа, немедленно пошли людей, пусть вытащат ее из воды — может быть, ее еще можно спасти. И пусть догонят араба, если он еще недалеко ушел! — приказала она в волнении.

Мгновением спустя несколько матросов попрыгали в воду. Тело Таны подняли почти со дна. Она еще была жива. А вот араб уже успел исчезнуть. Наверное, возвратился к своему господину.

Джованна приказала перенести девушку в одну из гостевых спален на галере. По случайному совпадению комнату эту украшали изображения древних египетских богов, мифологических животных и царских гербов. Обитые тончайшим бежевым атласом стены венчались расписным сводом наподобие лазурного велариума, окаймленного длинными желтыми листами пальм. Живопись на атласе, сотворенная учениками Сандро Ботичелли, сияла в свете многочисленных свечей всей свойственной вдохновенной манере великого итальянца радостной красотой и девственной свежестью. В широких крыльях символических кругов Изида и Осирис потрясали руками, обрамленными перьями, наподобие крыльев птиц. Змеи вздували свое голубое горло; боги с головами животных поднимали свои уши шакалов, опускали в плечи змеиные шеи, вытягивали длинные хищные клювы. Мистические ковчеги богов двигались на своих полозьях, влекомые фигурами в различных позах, или плавали на зеленоватой волнующейся глади вод.

А посередине всех этих изображений художники поместили человека своего времени, написанного нарочито грубо, как неудавшийся набросок, с резкими чертами, расцвеченного яркими, негармоничными красками. Надменное и самодовольное выражение его лица явственно контрастировало с таинственной выразительностью египетского искусства, подчиненного жреческим правилам и отчаянно стремящимся через замкнутый религиозным табу вечный круг жизни и смерти выразить свою сокровенную истину. В руке горделивого незнакомца из эпохи Возрождения сиял нарисованный насыщенным кроваво-гранатовым цветом драгоценный камень — знаменитый рубин «пламя Борджиа», с давних времен украшавший корону герцогов Романьи. Его пурпурные отблески разлетались по всему живописному изображению, вспыхивали на окнах венецианского стекла, на выполненном в виде листа папируса, покрытом сотнями иероглифов плафоне.

Из глубины средневековья, от арагонский королей, стоявших у истоков рода де Борджиа, донеслись легенды о чудесах великолепного рубина. «Если хочешь добиться взаимности от гордой, строптивой женщины, к которой склоняется твое сердце, — дай ей взглянуть на „Пламя Борджиа“, и она станет ласкова с тобой, как домашняя кошка, — говаривал когда-то дед Джованны, римский властелин папа Александр VI. — Если хочешь уничтожить своего врага, направь на него лучи рубина, сверкающего на солнце, — и скоро недруг твой исчезнет с лица земли. Если хочешь узнать, не скрывается ли смерть в поднесенном с подобострастной улыбкой кубке с соблазнительно пахучим вином, — опусти в вино драгоценный красный камень, и, если вино отравлено, он предупредит тебя, изменив свой цвет на черный.»

В двух углах комнаты, напротив ложа, возвышались круглобокие амфоры из нежно-лилового агата, украшенные золотыми изображениями скарабеев, кошек и цветков лотоса. Огромные разноцветные павлиньи перья перемежались в них с образцами оружия древних египтян: острые копья с бронзовыми наконечниками, короткие бронзовые мечи, покоящиеся в кожаных ножнах с украшенными слоновой костью и серебром рукоятями. Здесь же стояли, прислоненные к стене, длинные щиты фараоновых копейщиков из кожи крокодилов или гиппопотамов, твердые и прочные, как бронза; кожаные шлемы лучников; подбитые войлоком нагрудники; высокие леопардовые шапки меченосцев.

Джованна приказала матросам уложить девушку на постель и удалиться. Ложе, занимавшее около трети спальни, имело весьма причудливую форму — оно было выполнено в виде уснувшего быка с поджатыми ногами и изгибающимся двумя прядями хвостом. Широкую спину быка, собственно, и служившую местом для отдыха, покрывали множество больших и маленьких подушечек алого атласа, а вместо одеяла служили скрепленные между собой перья страуса. Присев на кровать рядом с египтянкой, герцогиня внимательно осмотрела раны на ее голове:

— Они пытали ее! — возмущенно произнесла она. — Еще немного, и череп несчастной бы раскололся. Что-то помешало им…

— Наверняка въезд принца де Ухтом в монастырь, — предположил Гарсиа. — Ридфору было на что отвлечься. Воображаю его изумление! Вам удалось поговорить с Маршалом, госпожа?

— Нет еще. Пифон отдал слишком много сил, сотворив живительную слезу, и он нуждается в покое. Поди, принеси мне флакон с эликсиром. Девочка совсем плоха. Надо немедленно смазать ее раны, чтобы они быстро зажили. Иначе мы потеряем ее…

— Госпожа, — попытался возразить ей Гарсиа, — мы не можем использовать драгоценную жидкость для всех. Мы и так весьма беспечно раздаем и тратим то, без чего сами не можем обойтись. Вы не можете обойтись, госпожа…

— Принеси мне флакон с эликсиром, — не дослушав, приказала ему Джованна.

Капитан де Армес покорно умолк и, звякнув шпорами, вышел из спальни. В наступившей тишине до Джованны долетел едва различимый всплеск воды у борта галеры. Она насторожилась. Взгляд ее случайно упал на изображение итальянца на атласном панно комнаты. В мерцающем свете закрепленных на стенах факелов, ей показалось, что лицо незнакомца, имеющее немало черт схожих с отважным и жестким ликом ее отца, герцога Чезаре де Борджиа, трагически исказилось, а пламенный рубин в его руке приобрел странный мутно-сероватый оттенок. Стараясь унять охватывающую ее тревогу, Джованна принялась снимать с неподвижно лежащей Таны украшавшие ее золотые и сердоликовые браслеты, но пальцы рук повлажнели от волнения и плохо слушались. Наконец, появился Гарсиа. Он передал герцогине венецианский флакон с пурпурно-лиловой жидкостью.

— «Слезы пифона», госпожа, — слегка поклонился он.

— Ты ничего не слышал? — испытывающе взглянула на него Джованна.

— Ничего, — насторожился Гарсиа. — А вы? Вы что-то слышали? Какой-то шум?

— Я, кажется, слышала всплеск. Но, может быть, мне показалось. Ладно, займемся девушкой.

Она открыла флакон с лекарством и снова склонилась над Таной.

— Я сейчас проверю, — решил Гарсиа, но не успел он договорить, как на палубе отчетливо прозвучало шарканье босых ног, и чья-то тень мелькнула за выложенными цветными мозаиками окнами спальни.

— Гарсиа, пифон! — вскочила Джованна.

Капитан де Армес выхватил шпагу и через римский и гомеровский залы бросился в спальню самой герцогини, где у постели госпожи обычно спал в своей корзинке карфагенский змей. На ковре перед дверью он увидел мокрые следы босых ног. Кто-то приближался к двери спальни, потоптался и ушел прочь. Распахнув дверь, Гарсиа вбежал в «Ганнибалово жилище», как, бывало, называл свою любимую комнату, убранную в северо-африканском стиле, герцог Чезаре Борджиа. Однако здесь все было спокойно. Пифон благополучно почивал на своем месте, неусыпно охраняемый чернокожим матросом, вооруженным двумя острыми кинжалами и мечом.

Слегка успокоившись, Гарсиа устремился на палубу. Заслышав его быстрые шаги, кто-то спрыгнул за борт. Подбежав, Гарсиа успел заметить в блеклых полосах света, протянувшихся от больших факелов, зажженных на борту галеры, только мелькающий из-под воды смуглый торс и алую чалму араба, поспешно уплывающего прочь. Выхватив пистолет, Гарсиа выстрелил вслед беглецу. Почувствовав опасность, араб мгновенно набрал в легкие побольше воздуха и полностью скрылся под водой.

Как только Гарсиа покинул египетскую спальню, все огни в комнате, где находились Джованна и Тана, внезапно как один потухли. И тут же снова зажглись, даже ярче, чем прежде. Все помещение наполнилось вкуснейшим ароматом спелых манго и гранатов. С недоверчивым изумлением Джованна увидела, что в самой середине комнаты стоит, невесть откуда взявшаяся, огромная корзина с крышкой, из-под которой как раз и струится манящий, соблазнительный аромат.

Даже вопреки осторожности, Джованна почувствовала непреодолимое желание попробовать один из фруктов. Ведь со вчерашнего дня у нее во рту не было и росинки. Не отдавая себе отчета в безрассудности своего поступка, она приблизилась к корзине и протянула руку к крышке. Какая-то непреодолимая сила толкала ее вперед.

Но внутренний голос внезапно воспротивился ее порыву. «Стой!» — послышался ей голос отца. Герцогиня снова обратила свой взор к итальянцу на портрете. Взгляд его был мрачен, лик — смертельно бледен, а камень в руке почернел. Почувствовав, как первобытный ужас перед неотвратимым оковывает ее тело саднящим ледяным дыханием, Джованна отступила на шаг от корзины. И вовремя. Крышка корзины вдруг подскочила вверх, плоды разлетелись и покатились по полу. Раздалось резкое шипение, и огромный клубок черного змеиного тела, блистая чешуей, выскочил из корзины и бросился к ногам Джованны.

Джованна отскочила в сторону, но немного опоздала. Челюсти змеи сомкнулись на подошве ее сапога, да с такой силой, что молодая женщина едва не потеряла равновесие. Облачко яда брызнуло с изогнутых клыков чудовища. Прозрачная смертоносная жидкость заструилась по ноге герцогини. Вырвав ногу из пасти змеи, Джованна сумела увернуться от второго укуса и бросилась к стене, туда, где стояли в амфорах египетские мечи. Только сейчас, когда способность соединять отдельные мечущиеся в мозгу слова в мысли снова вернулась к ней, Джованна смогла осознать, кто находится перед ней. О, это был не мирный, мудрый и преданный, как пес, пифон, священное животное Карфагена, хотя на мгновение ошеломленной Джованне показалось, что мир перевернулся и по какой-то причине, неизвестной ей, вернейший и нежнейший друг ее пифон, спаситель и защитник, превратился в опасного убийцу. О, нет! Черно-серебристое существо, собравшее половину своего гибкого тела в кольца на полу, а верхнюю часть вознесшее до уровня плеча Джованны было… пустынной сирийской коброй, невероятно сильной, толстой и способной обогнать в скорости даже скачущую во весь опор лошадь. Ее капюшон раздулся круглым пузырем, и взору Джованны отчетливо предстали узоры широких черных и белых полос на нем. Как страшная черная лилия смерти, голова кобры качалась на стебле, уставившись на жертву холодными бусинками глаз.

Быстро оглядев комнату, Джованна поняла, что кобра находится как раз в самом центре помещения, отделяя ее и от единственной двери и от Таны, которая пребывала после принятия лекарства в глубоком сне, даже не подозревая о том, что происходит вокруг. Больше всего Джованна боялась сейчас, что Тана проснется и, увидев змею, закричит, а того хуже — сделает какие-нибудь резкие движения. Даже если просто пошевелится, повернется во сне. Тогда кобра перекинется на нее, на ее совершенно нагое тело, прикрытое только опахалами из перьев… «Не проснись, Тана, не проснись, — молила про себя Джованна. — Гарсиа, где же Гарсиа?..» — стучало у нее в голове, и она не знала, каких святых ей просить о своем спасении.

Полагаясь только на себя, Джованна тихонько протянула руку к агатовой амфоре, стремясь достать бронзовый меч. Кобра тут же бросилась на нее, и тонкие ниточки яда протянулись в воздухе с кончиков ее клыков. Стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса, Джованна снова отскочила назад. Змея быстро поднялась и опять встала напротив, совсем близко. Затем нижняя часть ее тела развернулась. Кобра начала медленно скользить по полу, высоко держа свою голову и не отрывая от лица Джованны своих ужасных маленьких глазенок.

Джованна почувствовала, что она не может пошевелиться, ноги ее подкашиваются, а зрение мутится, память ускользает. Вот-вот она упадет на пол в склизкие ядовитые объятия к своему палачу. Из последних сил борясь с гипнозом, Джованна собрала волю…

Но в этот момент дверь комнаты за спиной кобры открылась. На пороге появился капитан Гарсиа. Джованна мимикой показала ему, мол, не подходи близко. Но выхватив из—за пояса кинжал с вензелем де Борджиа на рукоятке, де Армес со всей силы ударил им кобре в шею, в середину развернутого капюшона. Такой удар сходу убивал человека, как бывало уже не раз. И на какое-то время змея неподвижно растянулась на полу. Но только лишь Джованна пошевелилась, кобра снова поднялась, как стрела, выпушенная из боевого лука, и устремилась к герцогине.

Гарсиа бросился на помощь, но чуть-чуть опоздал. Опершись на хвост, кобра прыгнула на свою жертву. Ее челюсти раскрылись так широко, что брызги яда летели с ее клыков, образуя прозрачное бледное облачко.

Джованна ринулась в сторону.

Кобра промахнулась и плашмя распростерлась у ног герцогини. И тут дочь герцога де Борджиа решительно прыгнула змее на шею, прижав голову чудовища к полу. Тело кобры стало биться и извиваться вокруг ног Джованны. Призвав все свое мужество, Джованна терпела ее отвратительные объятия. Главное — не шелохнуться, не дать освободиться голове, повторяла она про себя как заклятье, тогда кобра снова нанесет смертельный удар. Воспользовавшись ситуацией, капитан де Армес подбежал к Джованне и, запустив руки в самую середину извивающегося клубка, старался нащупать горло змеи. Наконец он схватил змею за шею и сжал ее обеими руками.

— Поймал, я поймал ее! — прохрипел он, и Джованна наконец смогла отскочить в сторону. Гарсиа поднялся на ноги, изо всех сил сжимая руками шею змеи. Черный чешуйчатый хвост бился вокруг него. Сила кобры была ужасна, и капитан не мог удержать ее. Она постепенно высвобождала свою страшную клыкастую голову и выскальзывала из его рук.

— К столу, прижми ее к столу! — забыв о Тане, крикнула Джованна капитану.

С огромным трудом удерживая кобру, Гарсиа совершил несколько шагов к небольшому сголику у кровати и прижал голову змеи к краю его золоченой поверхности. Кобра сильно ударила хвостом. Изящные алебастровые вазы с изображениями лотосов, бронзовое полированное зеркало Клеопатры на ножках из слоновой кости, агатовые и яшмовые сосуды, стоявшие на столе, с грохотом повалились на пол.

Джованна молниеносно выхватила из амфоры бронзовый египетский меч и ударила им по чешуйчатому телу змеи. Но хребет кобры оказался очень мощным. Почувствовав боль, змея удвоила усилия. Холодная змеиная кровь заструилась со стола вниз. Напрягая все силы, герцогине пришлось распиливать мечом крепкую змеиную кость.

Наконец голова чудовища повисла на куске кожи. Но несмотря на это, клыки в его пасти то вставали, то опускались и беспрестанно сочились смертоносным ядом. Тварь забилась в предсмертных судорогах, извиваясь чудовищными кольцами, то сжимаясь в клубок, то разворачиваясь.

Схватив Джованну за плечи, Гарсиа оттащил ее подальше от мечущейся кобры.

— С тобой все в порядке? — спросил он встревоженно, осматривая ее. — Нет ли яда на коже и глазах?

— Нет, нет, ничего, а ты? — ответила Джованна слегка заикаясь. Голос не слушался, ее колтил озноб. — Пифон на месте?

— Да, госпожа. С ним все в порядке.

— Слава Богу.

Чудовище совершило еще несколько отвратительных пируэтов на полу и наконец затихло, простершись по всей длине зала.

— Сдохла? — спросила, затаив дыхание, Джованна.

Вытащив шпагу из ножен, Гарсиа приблизился к лежащей неподвижно змее и проткнул ею хвост. Реакции не последовало.

— Сдохла, — с облегчением вздохнул он. Закрыв лицо руками, Джованна разрыдалась. Не смея прикоснуться к ней, капитан де Армес несколько мгновений смотрел на нее, затем обнял и прижал ее голову к своей груди.

— Что же вы наделали, госпожа? — тихо говорил он ей. — Что же вы наделали… Зачем вы отдали гелиотроп?.. Но ничего, де Ридфор дорого заплатит за все. Это он прислал нам «подарок». Я видел его прислужника в красной чалме, со всех ног удиравшего с галеры. Ничего, госпожа, успокойтесь. Сейчас я позову матросов, они уберут эту гадкую тварь. Снимут с нее шкуру, выпотрошат, нафаршируют пряностями и бананом, а потом… зажарят. А мы с вами откушаем на обед печеной кобры и запьем ее превосходным вином назло Ридфору. Пожалуй, это будет повкуснее, чем даже хвост крокодила, которым вас бывало потчевал в Лазурном замке Маршал де Аре. Успокойтесь, госпожа. Моя дорогая госпожа…

— Да, да, спасибо тебе… — Джованна по-детски, кулачками, вытирала слезы.

Гарсиа позвал матросов. По его приказу они унесли кобру и отдали ее повару.

В это время, глубоко вздохнув, Тана открыла глаза. Не поворачивая головы, она с удивлением осмотрела египетские рисунки на плафоне.

— Где я? — спросила она, приподнимаясь на локте. — Неужели дома? И что сейчас, день или ночь?

— Ты на моей галере, ты в безопасности. — Смертельно бледная от только что пережитого ужаса Джованна тем не менее сразу успокоилась и, смахнув последние слезы, подошла к девушке. — Как ты чувствуешь себя, Тана?

— Очень легко. Так легко, что кажется у меня выросли за спиной крылья, и я порхаю по небу. Госпожа, я так счастлива! Если бы вы знали, что они хотели сделать со мной! — Тана попыталась встать босыми ногами на пол, но Гарсиа не позволил ей:

— Тебе надо лежать, — строго остановил он ее. На самом деле он боялся, что ковры в комнате еще не успели поменять, и на них оставалось немало змеиного яда. Вставать на них босиком было бы весьма рискованно. — Я перенесу тебя в другую комнату. Госпожа, — обратился он к Джованне, — вам необходимо сменить одежду.

— А что случилось? — непонимающе оглянулась вокруг Тана.

— Ничего, ничего девочка. Просто мы промокли, — поспешила успокоить ее Джованна.

Гарсиа поднял Тану вместе с одеялом из перьев с постели и направился в соседнюю комнату, небольшой уютный будуар, убранный в древнеримском духе. Внезапно из-под стола выкатилась мертвая голова змеи с оскаленными клыками, которую еще не успели убрать. Тана взвизгнула.

— Это всего лишь украшение, — постаралась уверить девушку Джованна и, скрывая отвращение и страх, пнула голову чудовища носком сапога. Целый фонтан яда брызнул вверх, так что Джованна едва успела отдернуть обнаженные кисти рук.

Гарсиа стремительно вынес кричащую от ужаса Тану в другую комнату. Джованна последовала за ним, приказав матросам тщательно обследовать помещение, корзину с фруктами выбросить за борт — мало ли кто там еще притаился, дожидаясь удобного случая, — переменить все ковры и покрывала. Сама же она поспешила в «убежище Ганнибала», чтобы умыться и переодеться.

Как и говорил Гарсиа, черный пифон, по счастью, оказался цел и невредим. На время охранявший его матрос вышел из помещения вместе корзиной, пока госпожа переодевалась, а затем снова вернулся на место и занял свой пост. Джованна скатала свою одежду в куль и приказала матросам сжечь ее на берегу вместе с костюмом капитана де Армеса, который передаст им его чуть позже. Затем она вернулась в римский будуар.

Чтобы девушка поскорее забыла, что ей довелось увидеть, Гарсиа рассказывал Тане о своем путешествии в Америку. По лицу самого капитана, как обычно, бледному и невозмутимому, трудно было даже предположить, какую страшную борьбу за жизнь своей госпожи ему только что пришлось вести. Стены комнаты, обитые алым бархатом, пестрели жизнерадостными изображениями мифологических сцен: терракотовые амуры, стройные белокурые эфебы резвились среди цветов на берегу водоема с молодыми людьми в патрицианских хламидах, застегнутых камеями, и горделивыми девами в перламутровых пеплумах с золотыми поясами. Свод будуара подпирали две порфировые колонны. С потолка и со стен низко свисали горящие лампады. У окна, выходящего на палубу, длинными занавесями спускались с плафона пурпурные полотна, воспроизводящие штандарты легендарных легионов Цезаря. В глубине этой небольшой полукруглой залы в куще рассаженных в вазах тонколистых растений, полулежала мраморная нимфа. Из склоненной урны богиня тихонько лила струйку воды в небольшой бассейн перед ней. Вдоль стен комнаты тянулись мраморные древнеримские скамьи, покрытые подушками. Впереди нимфы стояло три глубоких кресла, затянутых розовым индийским шелком, вышитым цветами.

Уже одетая в прозрачную газовую тунику Тана сидела на среднем из них, кутаясь в свое страусовое одеяло. Когда Джованна вошла, она радостно потянулась к ней.

— Я, правда, думала, госпожа, когда открыла глаза, что оказалась в детстве, — радостно защебетала она, — у себя дома во дворце в Каире. Знаете, в стране, где я родилась, нет ни рассветов, ни сумерек. Ночь опускается внезапно, и иссиня-голубой день следует за днем золотым, когда все дремлет под палящими лучами раскаленного, как свинец, солнца. Я только что видела в мелькавших передо мной картинах в моем путешествии по волнам сна, как яркий свет падает с бледного неба на землю, истомленную жарой, а за стенами древнего сада вокруг разрушенного дворца, где когда-то жили мои предки, все еще цветут акации, мимозы и фараоновы смоковницы, совсем такие, как они запомнились мне с детства. А вдали, на горизонте встает высокая цепь Ливийских гор, розоватых с сапфировыми тенями… Как давно я не была дома, в Каире, — она тихонько всхлипнула. — Мне все так странно в этой северной стране! Здесь ночь такая же светлая, как день, а солнце светит тускло и совсем не греет…

— Тебе необходимо пока отдыхать, Тана, — ласково погладила египтянку по руке Джованна. — Здесь, на галере, ты можешь чувствовать себя спокойно. А у нас с Гарсиа очень много дел. Судя по сегодняшним событиям, — обратилась она к капитану, — нам нельзя больше откладывать выполнение приказа Маршала. Мы должны как можно скорее забрать Цветок Луны из монастыря. Ты проникнешь в крепость и предупредишь Виктора, чтобы он открыл нам ворота.

— Но как же вы пройдете, госпожа, через коридор смерти, не имея при себе гелиотропа? — тревожно усомнился Гарсиа. — Я выполню ваш приказ. Я смогу пройти в крепость и предупрежу свенов. Надеюсь, они никак не пострадают от осады и будут держаться осторожно, так как теперь нельзя рассчитывать на то, что Ридфор будет слушаться наших указаний о том, кого можно трогать в крепости, а кого нельзя. Виктор откроет ворота, я пройду. Но я не имею права притронуться к самому Ларцу. Чтобы ни происходило, я не смею оскорбить своим прикосновением честь рыцарей ордена Храма. Ларец должны взять вы…

— Да, ларец должна взять я. Это мой долг, мой обет, мой Laissage, — задумчиво произнесла Джованна. — Вот задача… Ты не можешь прикоснуться, я не могу пройти через коридор смерти. Что же, отдавать ларец Командору Пустыни? Душу графини де Тулуз д'Аргонн, святой мученицы и любимой женщины Маршала отдать отступнику, предателю и убийце, чтобы он потешался с ней на досуге? Это немыслимо!

— Душу госпожи аббатиссы? — встрепенулась притихшая было Тана. — Вы знаете, госпожа, я принадлежу к древнему египетскому роду. Было время, когда мои предки царствовали над Египтом. Но турки-сельджуки, захватив Египет, убили их. А я и два моих старших брата чудом остались в живых. Мы бежали от мусульман с пожилой кормилицей-негритянкой. Долго скитались по городам и пустыням, нигде не находя пристанища, всюду гонимые и проклинаемые. Наконец уже полуживые от голода и усталости, мы пришли в город Птолемаиду, который стал тогда главным городом франков после Иерусалима. Нас приютили братья-храмовники в одном из своих госпиталей, а затем направили в монастырь святой Бер-нардины. Мы нашли спасение у франков и приняли их веру. Я выросла в монастыре святой Бернардины в Акре, и настоятельница монастыря, госпожа Алинор, сама учила меня математике, астрономии, рисованию и поэзии.

Мои братья выросли и вступили в сирийскую пехоту ордена рыцарей Храма. Они храбро дрались за христианскую веру, и Маршал Храма Гильом де Аре не раз отличал их. Я подумала сейчас, госпожа, что сама судьба свела меня с вами, чтобы отплатить сполна за всю доброту, которую я знала от госпожи Алинор, и помочь ей вернуться к Маршалу. От своей кормилицы я слышала один древний египетский рецепт, его использовали при бальзамировании мумий… — Тана перешла на шепот. — Он может помочь вам, госпожа. Если позволите, я скажу…

— Говори, Тана, — разрешила ей герцогиня. Она почувствовала, что долгожданный выход из казалось бы безнадежной ситуации наконец нашелся. — Я слушаю тебя.

— В древние времена в долине Бибан-эль-Молюк у подножия Ливийских гор в величественных пирамидах погребали самых знаменитых и могущественных фараонов, правящих древним городом, который позднее назывался Фивами, а теперь зовется Каиром, — начала свой рассказ египтянка. — Для того, чтобы сохранить тела правителей нетленными на века, их обволакивали сплошным маслянистым покрытием, составленным из эссенций кедра, сандалового порошка, мирры и корицы, а затем оборачивали в тонкий льняной холст. Когда маска застывала, ее уже не могли взять ни проказа, ни слоновая болезнь, ни тлен, ни разрушение, ни могильные черви. Древние бальзамировщики умели побеждать смерть. И если вы, госпожа, последуете их рецепту, то сможете невредимой пройти в монастырь.

— Это хорошая мысль, — грустно улыбнулась, дослушав ее, Джованна. — Но где нам взять эссенции кедра, сандалового порошка, мирры и корицы здесь, на Белом озере, далеко на севере от тех стран, где растут такие травы и деревья?

— Моя кормилица до самой смерти заботилась обо мне, как мать, — нисколько не смущаясь ее вопросом, продолжала Тана. — Она мечтала, чтобы царский род не угас, и если ему не суждено продолжиться и властвовать в этой жизни, то пусть хотя бы в загробный мир ее маленькая принцесса отойдет как царица. Она сохранила для меня старинные эссенции. Они не выдыхаются и не портятся с годами, наоборот, становятся все действеннее. Как и завещала мне приемная матушка, я никогда не расставалась с ее наследством, и отправляясь с Ридфором сюда, взяла шкатулку фараонов с собой. Боясь, что он отнимет у меня мое сокровище, я закопала шкатулку под тремя серебристыми елями. Маршал Храма научил меня географии. Так что найти шкатулку легко. Я заметила, что если от шатра Ридфора смотреть на центр земли, туда, где находится Иерусалим, то на крайнем востоке, в стороне устья Ганга как раз и находится то самое место. И если бы господин капитан достал ту шкатулку, — Тана робко взглянула на Гарсиа, — то я согласилась бы приготовить для вас старинный бальзам. Ведь весь секрет состоит даже не в составляющих его частях, а в их пропорциях и времени обработки. Это величайшая из тайн, нигде и никогда не написанная. Ее передавали из уст в уста поколения бальзамировщиков своим сыновьям, отходя в мир иной, тихонько, на ушко, чтобы не услыхала даже птица. Кормилица, дочь одного из таких людей, открыла его мне. Ее отец умер рано, и у него не было сына. Он оставил свой секрет дочери. Теперь я знаю этот рецепт. Я помогу вам. Смерть не тронет вас, госпожа. Ей придется отступить перед верой и мудростью древних.

— Тана, ты — золото! — воскликнула, не сдерживая уже радости Джованна. — Ты умница, девочка моя! Ты понял, где располагается шкатулка? — спросила она у капитана. — Сегодня же заберешь ее! Спасибо тебе, Тана, — герцогиня с нежностью поцеловала девушку в лоб. — Сам Господь послал тебя мне на помощь.

— Я хочу помочь вам, чтобы помочь Маршалу и госпоже Алинор, — взволнованно ответила та. — Всей жизнью своей я обязана им.

Дверь в будуар приоткрылась, на пороге появился один из матросов. Гарсиа ненадолго вышел из комнаты, а вернувшись, нарочито громко возвестил:

— Кобра поджарилась, госпожа! Прикажете накрывать на стол?

— Пусть накрывают, — кивнула Джованна. — И пусть достанут из трюма лучшего вина. А запеченный хвост кобры и ее голову отошлем с приветом Ридфору, чтобы и он полакомился всласть, — распорядилась она. — Когда отправишься за шкатулкой, не забудь прихватить ему гостинец.

— Слушаю, госпожа, — с улыбкой поклонился Гарсиа. — Как бы наше мяско не встало Командору Пустыни поперек горла…

— Ничего, проглотит…

Из просторной китайской столовой, затянутой разноцветными шелками и уставленной множеством фарфоровых статуэток, доносился аромат сочного печеного мяса, обильно сдобренного пряностями и чесноком. Герцогиня де Борджиа пригласила египетскую царевну принять участие в трапезе. Глядя на куски нежного, рассыпчатого мяса, подаваемого на стол на старинных бронзовых и фарфоровых блюдах, невозможно было представить себе, что еще несколько часов назад вся эта вкуснятина представляла собой опаснейшее ядовитое чудовище. Все блюда обильно украшали благоухающие травы, ломтики зеленых дынь с розовой мякотью и гранаты с рубиновыми зернами. Матросы внесли в столовую широкогрудый стеклянный сосуд, поставленный в плетеную корзину. Внутри сосуда колыхалась янтарно-желтая жидкость.

— Я приказал достать из трюма амфору с пальмовым вином, подарок Маршала Храма, — сообщил Джованне Гарсиа. — По-моему, есть повод открыть ее сегодня.

По знаку капитана старший из матросов, прислуживавших за столом, откупорил амфору и зачерпнув металлической чашей на длинной ручке игристое вино, разлил его в стоявшие на краю стола фарфоровые кубки. Затем его помощники поднесли кубки герцогине, капитану и их юной гостье.

— Да, тайна изготовления любимого напитка фараонов была утрачена с началом христианской эры, — произнесла, любуясь древним напитком, Джованна. — Истлевший папирус, открывший дорогу к разгадке одной из шарад древности, случайно обнаружили в начале тринадцатого века Великий Магистр ордена Храма Рауль де Куси и несколько его храбрецов-рыцарей, в поисках добычи забравшиеся в древнюю гробницу. В ту пору армия франкских пилигримов направлялась из Птолемаиды к городу Дамиетта, располагавшемуся на правом берегу Нила. Они долго шли по бесплодной пустыне, где не было ни деревьев, ни растений, и наконец вступили в Долину Львов, некогда бывшую цветущим городом, а к тому времени уже представлявшую собой кладбище увядшей цивилизации. Все пространство Долины между Нилом и красным озером Менсал, усеянным по берегам соляными пиками цвета зари, похожими на коралловые рифы, покрывали скрытые в тени пальмового леса руины древних построек, почти утонувшие в подступивших вплотную к обвалившимся берегам, затянутых водорослями и илом водах бесчисленных каналов. Армия пилигримов под предводительством французского короля Людовика Святого и его супруги Марго Прованской, сопровождавшей короля во всех его начинаниях, изможденная походом, остановилась в Долине на привал.

Шедшим как обычно в авангарде тамплиерам для отдыха досталось место на окраине города, от которой начиналась целая галерея древних гробниц, выстроенных ярусами.

Большинство захоронений было давно уже разграблено. Поэтому вход в них, всегда тщательно скрываемый египтянами, найти не составляло труда. Спустившись внутрь захоронений, Рауль де Куси, отличавшийся бесстрашием, и с десяток особо смелых и любопытных его братьев по ордену, обнаружили несколько безобразных мумий, пропитанных смолой и солью, окаменевших в отвратительных формах. Все они были выворочены из своих гробниц; от украшений, сопровождавших их некогда в последний путь, не осталось и следа. А вот несколько свитков папируса валялось посреди оскверненных залов, их гоняло ветром туда-сюда, и Великому Магистру де Куси пришлось собирать их по одному. Тогда он еще не знал, что нашел рецепты божественных напитков, душистых и волнительных, как сама легенда о них. Там содержалось описание пальмового, финикового, зеленого вина, а также невиданного с тех давних пор вина фиалки. По приказу Магистра надписи на свитках восстановили и перевели. С тех пор в своем замке Сафед, недалеко от Птолемаиды, тамплиеры восстановили старинные способы создания напитков бога Солнца Амона-Ра и угощали ими только особо почетных гостей.

— Хотя я и родилась в Египте, я никогда не пробовала ничего подобного! — воскликнула Тана с восхищением, отведав пальмового вина. — А все, что раньше я слышала о нем, казалось мне только сказкой. О, это напиток для королей! В Лазурном замке его подают только Великому Магистру, Маршалу и Сенешалю Храма. Да и то в редких случаях. Обычно Маршал пьет виноградное финикийское.

— Признаться, я давненько так вкусно не обедал, — несколько саркастически заметил Гарсиа, принимаясь за мясо кобры, — а тем более с таким удовольствием. Давненько не был так голоден, благодаря Ридфору.

— Вы знаете, госпожа, я так счастлива, что нахожусь с вами, что мне хочется петь, — призналась Тана. Она оглянулась вокруг и увидев в углу столовой пятиструнную арфу, стоящую на резной подставке из розового дерева, выполненной в форме карликового дуба, поспешила к ней. — Я хочу спеть Вам одну из баллад Маршала. Если позволите, госпожа, — она робко взглянула на Джованну своими чудными лазоревыми глазами.

— Я с удовольствием послушаю, — поддержала ее герцогиня. — Я и сама люблю баллады трубадура Аквитании Гильома де Арса, ставшего Маршалом Храма. Что скажешь, Гарсиа?

— А я с удовольствием покушаю под музыку, — откликнулся тот, разделывая золотым ножичком кусок, искусно свернутый поваром в змеиный клубок.

Тана осторожно сняла арфу с подставки и усевшись на затянутый шелком диван, склонилась над инструментом. Ее быстрые пальцы нежно-оливкового цвета с точеными белыми ноготками заскользили по струнам. Лирический перезвон наполнил столовую, вырвался на палубу, заструился над волнами озера. Нежный хрустальный голосок царевны, старательно выводящий изящные французские слова, потянулся вслед за ним:

Влюбленные, вам прежде всех других, Я про свои страдания поплачу: От преданной подруги дней моих Идти я должен прочь — нельзя иначе. Иду туда, где претерплю мученья, В ту землю, где сносил мученье Бог. Там омрачит мне мысли огорченье, Что от любимой Дамы я далек…

Герцогиня де Борджиа поднялась со своего кресла. Подошла к дивану, сняла со стены мандолину и, присев рядом с Таной, присоединила свой более низкий голос к пению наследницы фараонов:

Благой король, на чьем челе корона Наследная, готов громить врага И обломать поганые рога Безжалостным сатрапам Вавилона. Так воплоти мечту сегодня в явь И Рим в его надеждах не оставь; Христу во славу меч достань из ножен…

Легкий ветерок над озером подхватил парящую канцону и увлек ее за собой по горам и долам. Ее отзвуки донеслись и до усадьбы Белозерских князей, где истомленная бессонными ночами Ефросинья готовила травяной отвар для раненого мужа, и до осажденного Командором Пустыни Кириллова монастыря, отрезанного от всего света неумолимым коридором смерти. Князь Никита Ухтомский, задремавший у ложа своего брата, устроенного под иконами в Успенском соборе, рядом с ризницей, вздрогнул от резанувшей его по глазам яркой оранжевой вспышки.

Воспользовавшись передышкой, когда Жерар де Ридфор отвлекся, дабы избавиться от Посланца Маршала, защитники крепости, многие сутки проведшие без отдыха и сна, оставив часовых, соснули кто где был. В царящей вокруг тишине до Никиты долетел из дальнего далека тонкий женский голос, выводящий красивую мелодию под перезвон струн. А вскоре к нему присоединился второй. Услышав его, Никита подумал, что от перенапряжения последних дней он и сам заболел не легче Ибрагима. Бред, да и только… Голос Вассианы струился к нему из-за озера в какой-то странной незнакомой песне, тогда как сама она находилась в Москве, при князе Алексее Петровиче. Никита поднялся. Стараясь не потревожить Григория, сделал несколько шагов к выходу.

В этот момент в ризнице снова вспыхнул яркий оранжевый свет. Никита вернулся. Осторожно открыл дверь в ризницу. И здесь изумленному взгляду его предстало то, о чем сразу по прибытии в монастырь говорил ему отец Геласий и во что сам Никита никак не желал верить, — ларец Юсуфа ожил. Золотистые лепестки тюльпана на крышке ларца сами собой разомкнулись, изнутри вспыхнул насыщенный лиловый свет. Вся ризница наполнилась обволакивающим и пьянящим ароматом распускающейся сирени. Обольстительно фиолетовые, ярко-зеленые, темно-синие лучи света, принимающие очертания то гирлянд папируса или плюща, то веток орхидеи или акации, закружились по комнате. А из самого центра золотого цветка потянулось вверх прозрачное перламутровое облачко, постепенно принявшее очертания хрупкой женской фигуры в облекающих одеяниях с длинным шлейфом.

Звуки далекой песни становились все отчетливее, ветер подносил их все ближе и ближе к монастырю. Полупрозрачное видение, внезапно разгоревшееся словно изнутри ослепительным червонно-янтарным блеском, взволнованно потянулось навстречу песне. И задержав на мгновение печальный ониксовый взгляд на онемевшем от удивления русском принце, вылетело из ризницы, устремившись ввысь сияющим лучами шаром. Еще мгновение — и оно исчезло под сводами собора.

Оторопевший Никита поспешил выйти на улицу. Все строения монастыря окутывал черный леденящий дым, клочья пепла и тлена покрывали золото куполов, голые безлистые остовы деревьев и вымощенную камнем площадь перед собором.

Голос Вассианы тянул и тянул князя к себе. Безотчетно следуя за ним, Никита приблизился к крепостной стене и вдруг снова увидел перламутровое видение на самой верхушке Глухой башни, выходящей к озеру.

Протянув свои прозрачные руки-крылья, видение вытянулось вперед, туда где за черно-дымной стеной коридора смерти виднелась серо-голубая, чистая поверхность воды, и всем чутким существом своим вбирало в себя струящуюся музыку. Затем закрыло рукавами одеяний фарфорово-светлый лик, как-то ссутулилось и вновь распахнуло крылья. Даже снизу было видно, как несколько янтарных слезинок соскользнули с его лица.

— Гильом! Гильом! — донесся до Никиты полный отчаяния возглас.

Вот что грусть мою обманет: Знаю, верность он блюдет. Ветер сладостный нагрянет Из краев, где встречи ждет, Тот, который сердце манит… —

полетел в безграничную даль живой и чистый голос Дамы.

Пусть ваша верность будет мне наградой, Приду я или не приду я вспять, И дай Господь мне честь не потерять Любовь хранить и не просить пощады…

Когда сокровенно-горький отклик тоски достиг из монастыря китайской столовой на галере герцогини де Борджиа, пение прекратилось. Джованна в растерянности опустила мандолину.

— Алинор! Госпожа Алинор! Это ее голос! Она услышала нас! — радостно закричала Тана и тут же осеклась, перейдя на шепот: — Она зовет нас…

Джованна молча вертела в руках статуэтку мудрой китайской птицы Цуй Да Чжуан, символизирующей мощь великих свершений и преодоление препятствий, затем сказала Гарсиа:

— Нам больше тянуть нельзя. Каждый потерянный час может стоить нам исполнения нашей цели. Скоро Ридфор поймет, что он не достиг желаемого, тогда он решится на новые посягательства. И кто знает, удастся ли нам в следующий раз упредить его. Кроме того, что еще опаснее, осознав, что мы раскрыли его истинные устремления, он может начать штурм. Тогда нам трудно уже будет вмешаться и изменить ход событий. Поэтому, Гарсиа, ты сразу же после обеда отправишься за шкатулкой Таны, а ночью, если теперь от стараний Ридфора еще можно разобрать, где день и где ночь, ты проберешься в монастырь и найдешь там Виктора. Утром по условному сигналу он должен открыть нам ворота монастыря. По какому сигналу — решим позднее. Сейчас главное — взять шкатулку и приготовить бальзам.

— Хорошо, — испанец отодвинул тарелку с остатками мяса, допил из кубка пальмовое вино и встал из-за стола. — Я готов, госпожа.

— Сеньор Гарсиа, — робко обратилась к нему Тана, — если нетрудно, поищите там моего ежика. Он, наверное, скучает без меня.

— Какого еще ежика? — недовольно поморщился капитан. — Там, сами знаете, царевна, всяких ежиков в избытке, — несколько двусмысленно усмехнулся он. — Которого желаете?

Но Тана не поняла его намеков.

— Моего ежика, Кикки, — продолжала настаивать она. — Вы только тихонько позовите его: «Кикки, Кикки» — и сделайте вот так, — она почмокала губами, изображая как животное лакает молоко с блюдца, — он сразу же прибежит.

— Придется сделать, Гарсиа, — улыбнулась на нее Джованна. — Зря, что ли, старался наш друг пи-фон, возвращая этого ежика к жизни? Да и я ему кое-чем обязана.

— Хорошо, сделаю, госпожа, — неохотно согласился Гарсиа, — хотя, признаться, и без ежиков у меня хватает заботы поважнее, чем лазить за ними по кустам.

— Не ворчи, — остановила его Джованна.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня, сеньор капитан, — виновато потупилась Тана, — но ведь друзей не бросают, верно?

— Верно.

Чтобы не привлекать внимания Ридфора, без сомнения, наблюдавшего за судном, а также дабы не увеличивать и без того немалой опасности со стороны ассасинов, только и поджидающих удобного случая совершить новое нападение, Гарсиа предпочел добраться до берега вплавь. Своему помощнику, могучему эфиопу Чанга, он поручил как зеницу ока беречь черного пифона и неусыпно охранять остающихся на галере дам.

С собой испанский капитан прихватил мешок, в котором лежало завернутое в атласную тряпицу обещанное лакомство для Командора Пустыни — поджаренный хвост кобры и ее натертая солью голова с хищно разинутой бледно-желтой пастью. Ощерившись ядовитыми клыками, эта огромная головища, даже мертвая, производила оцепеняющее впечатление.

Достигнув берега, Гарсиа быстро оделся и направился разыскивать указанное Таной место, где хранилась шкатулка с бальзамами. Похоже, египтянка оказалась весьма старательной ученицей Маршала — найти клад не составило капитану труда. На пересечении двух координат, о которых говорила царевна, как раз три четверти восточнее Ганга и на четверть западнее Морокко, прямо против Полярной звезды, если смотреть на нее относительно Диоскуров, де Армес увидел три близко растущие пушистые ели, и под их густо переплетенными нижними ветвями обнаружил небольшой холмик рыхлой земли, старательно присыпанный уже увядшей травой. Сняв вместе с травой верхний слой пересохшей земли, Гарсиа начал руками разгребать ямку и вскоре обнаружил внутри небольшую шкатулку. Он быстро извлек ее, отряхивая от земли.

На его руках изящное творение из слоновой кости, украшенное вырезанными из черного камня фигуркам колесниц, тельцов и скакунов, даже в закрытом состоянии благоухало настоянными нежными ароматами. Гарсиа достал из мешка атласный сверток с «останками» кобры, уложил шкатулку на самое дно, а подарок Ридфору уложил сверху. «Чтобы удобнее было дарить», — подумал он насмешливо про себя. И, замаскировав место находки, направился было уже к шатру Ридфора, как вдруг вспомнил про Тану и ее ежика.

Где искать зверька, капитан не имел понятия. Кругом высился густой лес, обильно поросший кустарником и дикими травами. Ежик мог убежать куда угодно. Даже не надеясь на удачу, Гарсиа осторожно приблизился к краю поляны, на которой стоял шатер Ридфора, и, наклонившись к зарослям малины, опутавшим внизу раскидистые темно — зеленые ветви елей, негромко позвал: «Кикки, Кикки!». И почмокал, как учила Тана. Через несколько мгновений из кустарника послышалось тихое шуршание и фырканье.

Тут же знакомый Гарсиа серо-черный питомец царевны поспешно выкатился из малинника. Все иголки на его спине были сплошь утыканы какими-то листочками, ягодками и грибочками. Ежик явно не терял времени зря и заботился о своем пропитании. Старательно похрюкивая, ежик подбежал к Гарсиа, поводил в воздухе своим влажным черным носом, но не учуяв знакомого запаха хозяйки, снова проворно скрылся в кустах. Кляня про себя царевну, Гарсиа кинулся за ним и хотел ухватить ежика уже в малиннике. Но тут его внимание привлекли две фигуры, мелькнувшие в золотистом луче света, пробившемся между плотно обступившими поляну деревьями. Голову одной из них украшала яркая алая чалма. И Гарсиа уже не сомневался, что это был тот самый араб, посланец Ридфора, который принес кобру в покои герцогини де Борджиа и сумел скрыться от самого капитана, прыгнув в воду с борта галеры.

Рядом с арабом виднелся еще один смуглокожий человек, по внешности, скорее, похожий на индуса. Он был одет в черную вышитую бисером жилетку на голое тело и легкие шелковые шаровары зеленого цвета. Голову его украшала такая же вышитая черная шапочка с длинным зеленым пером от виска. В руке ассасин — а это без сомнения был один из шахидов Старца Горы — держал что-то длинное, тщательно обернутое в зеленую тряпицу.

Негромко переговариваясь между собой, араб и индус направлялись к озеру. Предчувствуя недоброе, Гарсиа последовал за ними. Он сразу же забыл и о Кикки и о подарке Ридфору. Озабоченное поведение восточной парочки немедленно навело его на мысль, что они опять что-то затевают. И точно. Приблизившись, капитан явственно различил в быстрой арабской речи имя «де Борджиа». Так и есть. Незваные гости собирались снова навестить герцогиню.

Выйдя на небольшой просвет между елями, откуда начинался спуск к заросшему плющами и папоротниками оврагу, помощники Рид фора замедлили шаги. Следовавший за ними Гарсиа тоже остановился. Озеро было совсем рядом. В этот момент снизу откуда-то из-под кустов черники и мелкого можжевельника до него донеслось посвистывающее сопение. Опустив глаза, капитан обнаружил, что ежик передумал и со всех лапок семенит за ним. Де Армес наклонился, подхватил Кикки в руки и спрятал его в свой мешок. «Вот так Кикки! Снова выручил всех, — мелькнула у него благодарная мысль. — Если бы не он, я мог бы и пропустить новую затею наших друзей. А здесь вон как все интересно».

Ассасин размотал тряпицу на своей ноше и тут же отбросил ее подальше. Затем вытянул руку вперед, демонстрируя арабу короткое толстое копье, древко которого было выполнено из красного дуба и украшено золотой резьбой. Вместо наконечника копье венчал… огромный акулий зуб. Араб внимательно рассматривал копье, но приближаться к нему опасался. Ассасин совершил несколько характерных движений, показывая, как он управляется со своим оружием.

Гарсиа понял, что ожидает Джованну на этот раз. Подойдя настолько близко, насколько это было возможно, чтобы оставаться незамеченным, он прислушался к разговору сарацинов. Выходец из знатной династии сарагосских мавров, де Армес с юных лет хорошо знал арабский язык и теперь без труда понимал, о чем говорили помощники Ридфора. Да, он не ошибся.

Ассасин держал в руках страшное оружие — копье с отравленным клыком голубой акулы.

Как оказалось, Командор Пустыни совсем не нуждался в подарках от герцогини де Борджиа для того, чтобы понять, что его операция с коброй провалилась. Он уже все знал об этом. И теперь он не сомневался, что герцогиня де Борджиа попытается как можно скорее захватить ларец в монастыре, не дожидаясь общего штурма. И, конечно, тайком от Командора Пустыни. Но для того, чтобы подойти к монастырю, герцогине придется переправиться с галеры на берег. Вот здесь, при переправе, и решил Ридфор преподнести итальянке смертельный сюрприз.

Индус в черной вышитой жилетке был никем иным, как пловцом-шахидом. Мало зная об истории ассасинов, Гарсиа тем не менее приходилось слышать о такого рода убийцах и даже повидать несколько раз, как они справляются со своим опасным делом. Легендами о ныряльщиках и пловцах, несущих смерть на своем копье, полнились побережья Сирии, Палестины, Марокко и Туниса. Шахид-ассасин в воде подобен акуле в море. Серая тень, увенчанная копьем с отравленным клыком, как черным плавником, рассекающая волны. Как и акула, он подбирается незаметно и поражает свою жертву молниеносно и смертельно, как стрела. Так же, как и морского хищника, его больше всего влечет жажда крови, и он настойчиво преследует противника до самого конца. Так как же, как и акула, он выбирает только одну жертву и готов погибнуть в яростной схватке.

Смертельный яд, которым напоен клык на копье, убивает жертву мгновенно, но столь же быстро заражает и воду вокруг самого убийцы, не оставляя почти никакой возможности пловцу для спасения, так как ассасин ради силы удара подплывает, как правило, очень близко к жертве. Но смерть не пугает последователей Старца Горы. Ради такой смерти они и живут, ожидая с нетерпением благословенного часа, когда отправятся к аллаху.

Вскоре оба сарацина, воздев молитвенно руки, воздали хвалу пророку, и араб удалился. Осторожно ступая своими кофейного цвета ногами, затянутыми по колено в тугие ремешки плоских кожаных сандалий, он прошел почти в полушаге от Гарсиа. Испанец вжался в папоротники, опасаясь, как бы его черная одежда не бросилась арабу в глаза. В мешке вовсе не вовремя заерзал еж. Больно наколовшись об иголки царевниного питомца, Гарсиа прижал мешок рукой к земле.

Ничего не заметив, араб прошел мимо. Ассасин тем временем внимательно осматривал прибрежный кустарник, выбирая место, где затаиться в ожидании жертвы. Сказать по правде, с густо поросшего ивняком выступа, полуостровком выдающегося в озеро, галера и все, что делалось на ней, просматривалось как на ладони. Копье свое ассасин осторожно положил на высокий гранитный валун и начал «свивать гнездо» в ивняке и камышах, у самой кромки воды.

Гарсиа подобрался поближе, выжидая, когда индус удалится от валуна настолько, что будет не в состоянии быстро схватить свое смертоносное оружие.

Наконец такой момент представился. Ассасин углубился в камыши. В это мгновение Гарсиа набросился на него сзади и, повалив на песок, вонзил ему кинжал в горло. Кровь брызнула фонтаном из рассеченной глотки, индус задергался в предсмертных судорогах. Он жадно хватал ртом воздух, который уже не мог его спасти. Яростно вращающиеся коричнево-черные зрачки его остановились, их постепенно затянула мутная серая пелена.

Гарсиа вытянул ассасина из кустарника, затащил его подальше в лес и подвесил головой вниз к могучему суку столетней ели. Затем аккуратно взял акулье копье и воткнул его клыком прямо в сердце приверженца Старца Горы. Тело индуса мгновенно приобрело зловещий желтовато-синюшный оттенок. Достав из мешка голову кобры, Гарсиа укрепил ее на древке копья. Еж с любопытством высунул из мешка свой кожаный нос и водил им в воздухе. Гарсиа снова захлопнул мешок, и еще разок оглядев творение своих рук, поспешил к озеру.

Когда капитан доплыл до галеры, эфиопы вытащили его на палубу, где уже ожидали Джованна и Тана. Увидев своего колючего приятеля, резво выпрыгнувшего из мешка, Тана взвизгнула от радости и, подхватив его на руки, завертелась по палубе. Легкая голубая туника ее развевалась веером за ней. О шкатулке она даже и не вспомнила.

— Как все прошло? Я волновалась за тебя, — тревожно спросила де Армеса Джованна. Огромные темно-зеленые глаза герцогини Валентино покрылись мелкими красноватыми штрихами усталости. Точеные черты лица, напоминающие лики древнеримских статуй, заострились от бессонницы и напряжения. Густые волнистые волосы цвета увядших по осени листьев бука или клена в беспорядке вились по плечам.

— Они послали шахида-убийцу с отравленным клыком акулы на копье, — ответил ей Гарсиа вполголоса, чтобы не слышала Тана, — он должен был убить вас, госпожа, при переправе на берег. Они уже знали, что с коброй у них ничего не вышло.

— Значит, Ридфор не отступается? — Глаза герцогини почернели от гнева. — И что же?

— А кто ожидал, что он отступится? — криво улыбнулся Гарсиа. — Такой поворот событий показался бы мне слишком невероятной удачей. Думаю, что даже когда мы возьмем ларец, он станет преследовать нас до самого Лазурного замка. Копилка его козней неисчерпаема. Шахид висит на крепком еловом суку в самой чаще леса, пронзенный его собственным копьем с клыком акулы, и с головой кобры на древке в придачу. Полагаю, что относительно безопасное время, которым мы располагаем, — это в крайнем случае часов семь-восемь. Они уверены, что до следующего утра вы, госпожа, обязательно попытаетесь проникнуть в монастырь, но, скорее всего, ожидают, что произойдет это ближе к ночи, как, впрочем, мы и рассчитывали. Они верно прочитали наши планы. Так что, прикиньте сами, госпожа. Я думаю, что к ночи мы должны быть уже в монастыре, так как до того времени они не хватятся своего шахида и будут полагаться на него. А значит, мы достигнем монастыря в относительной безопасности и войдем внутрь неожиданно для них. Они, конечно, увидят, что галера подошла к берегу, и даже если заметят, что вы сошли на берег невредимой, некоторое время подождут, считая, что ассасин идет за вами по пятам. Только когда вы войдете в монастырь, они поймут, что просчитались. Но в монастыре им действовать будет труднее. Там против них уже буду не только я, а все защитники монастыря и дружина принца Никиты. Вы согласны, госпожа?

— Да, ты прав, Гарсиа, — подумав, поддержала его Джованна, — мы сейчас же займемся с Таной бальзамом. А ты, если желаешь, передохни немного и отправляйся к Виктору в монастырь. Пароль — крик глухаря на токовище. Два раза подряд и один через перерыв. Хоть и не время сейчас для глухарей, но будем надеяться, что наш свен хотя бы этот сигнал знает и ни с каких другим не перепутает. Услышав наш призыв, Виктор должен отомкнуть нам ворота Свиточной башни. Где шкатулка?

— Вот она, госпожа, — Гарсиа достал из мешка сокровищницу египетских бальзамов.

Джованна взяла шкатулку, осторожно открыла ее, заглянув внутрь: с десяток небольших глиняных амфор, потемневших от времени, стояли в ней нетронутыми.

Герцогиня позвала Тану:

— Оставь Кикки, Тана. Подойди сюда. Про эту шкатулку ты говорила нам?

— Да, да! — радостно тряхнула черными кудряыками египтянка. — Где Вы нашли ее, капитан? В том самом месте?

— Да, там, где ты сказала.

— Тогда нам необходимо сразу же заняться приготовлением бальзама, — решила герцогиня. — Отнеси шкатулку в римский будуар и подготовь все, — приказала она Тане. — Я сама буду помогать тебе.

Сразу посерьезнев, девушка взяла из рук герцогини наследство своих предков и, кликнув ежика, побежала в комнаты.

— Я только сменю мокрую одежду, госпожа, и готов отправиться в монастырь, — предложил капитан Гарсиа. — Время дорого, как никогда. Отдыхать мы будем в Лазурном замке, в гостях у Маршала и графини Алинор, если нам удастся доставить ее туда целой и невредимой.

— Хорошо, отправляйся сразу, — согласилась Джованна. — Чанга пока позаботится о нас.

Войдя в римский будуар, Джованна обнаружила, что Тана уже выдвинула на середину комнаты небольшой мраморный столик, оградила посередине его небольшой очаг на медном листе и развела костер. Окна будуара она тщательно занавесила тяжелыми гардинами и, оглянувшись на вошедшую госпожу, попросила:

— Закройте плотнее дверь, госпожа, и завесьте ее каким-нибудь покрывалом. Воздух и естественный свет очень вредны нам сейчас.

Исполнив пожелание Таны, герцогиня приблизилась к столу. Ожидая, пока огонь разгорится сильнее, Тана достала из шкатулки и выставила на мраморной скамейке рядом глиняные амфоры с древними бальзамами, маслами и лаками. Их запечатанные пробки были выполнены в форме звериных голов, изображающих египетских богов: шакала-Анубиса, крокодила-Собета, ибиса-Тота и львицы-Сехмет. Цвет амфор и веществ, наполнявших их, соответствовал друг другу и в основном представлял различные оттенки синей гаммы: темно-индиговый цвет крыла черной нильской чайки, ярко-голубой — цвет неба и вод Нила под солнцем, насыщенно-синий цвет орхидеи пустыни и светло-голубой цвет рыбьей чешуи.

Как только огонь разгорелся достаточно высоко, царевна начала сливать бальзамы из амфор в две глубокие глиняные торели, украшенные пестрой эмалью, в только ей одной известных сочетаниях и пропорциях. Затем стала нагревать их по очереди на огне, нашептывая заклинания. Всю комнату наполнили волнующие ароматы корицы, олеандра, мирры, кедра, эбена и сандала.

Постепенно содержимое одной из торелей приобрело из синего густой янтарный цвет, а во второй — глубокий фиолетовый цвет аметиста.

Наконец, слив два состава воедино, египтянка получила благоухающую тягучую жидкость цвета дикого мёда, переливающуюся в отблесках огня то оттенками молодой флорентийской бронзы, то горячими тонами амбры на потемневших от лака картинах Веронезе и Ботичелли. Собственно, этот цвет совсем не отличался от естественного цвета кожи юных египетских красавиц при жизни.

— Все готово, госпожа, — таинственным шепотом сообщила Тана герцогине. — Сейчас он остынет немного — и можно начинать. Вы должны снять одежду и лечь ровно на пол, так как любой изгиб тела может воспрепятствовать нанесению ровного слоя. А это приведет к тому, что заразив даже малейший участок кожи, смертоносный тлен и кислота быстро разрушат всю остальную защиту. Нам придется намазать вам лицо, волосы, даже ногти и тщательно пропитать бальзамом одежду. Весь процесс займет немало времени и потребует от вас терпения. По завершении его ваша кожа будет казаться покрытой слоем лака цвета червонного золота, но при этом, не воспринимая воздуха и всей содержащейся в нем отравы, она будет потреблять питание из бальзамов и нисколько не пострадает. Вы согласны, госпожа?

— Да. Я согласна,

— Тогда приступим.

Глава 5. Штурм

Витя чувствовал себя крайне неважно. Интуиция подсказывала ему, что будущая поездка в Сен-Тропез, судя по всему, обойдется ему дороговато, а может быть, и вовсе не состоится. С первого дня его пребывания в шестнадцатом веке нынешняя ситуация казалась ему наиболее поганой и безнадежной. Как-то попризык уже к безделью и сытой жизни. А здесь, оказывается, случаются не только мирные дни. О войне Витя имел исключительно теоретические познания и в своем времени ни в каких горячих точках не бывал, занимался в основном непыльным умственным трудом, анализировал главным образом. Воспоминания о службе в армии тоже как-то померкли с годами. И уж никак он не рассчитывал когда-нибудь оказаться в положении, напоминающем блокаду Ленинграда фашистами по кадрам кинохроники.

Внутри этой блокады Вите совсем не нравилось. Ни воды тебе, ни еды. Кругом раненые, умирающие люди. Причем не в понарошку — на самом деле. Кровь, страдания, вонь и гниль. И не совсем понятно, от кого защищаться. Врага или хоть кого-то отдаленно похожего по его представлениям на врага, Витя так и не увидел, хотя рискнул даже слазить на стены, от любопытства, которое, как водится, покоя не дает.

Собственно, никакого врага вокруг-то и не было. Со стен монастыря Витя увидел только густые пары зловонного бурого дыма, застелившие всю округу, из глубины которых нет-нет да и вырывались целые тучи стрел с пылающими хвостами и обрушивались на защитников крепости, разжигая пожар и сея страх неожиданностью и непредсказуемостью своего появления.

Кто стрелял, откуда стрелял — Витя ничего не видел и, конечно, ничего не понял. Похоже было, что монастырь просто удушали смрадными парами. Люди голодали, мучались жаждой, страдали от ран и пожаров, а теперь еще и задыхались.

Прибыв на Белозерье, князь Ухтомский со своим отрядом сначала заехал в княжескую усадьбу, где узнал от Ефросиньи о неудачном походе ключника Матвея и его тяжелых увечьях. Здесь же ему рассказали и обо всех невзгодах, обрушившихся в последние недели на его родной край, и о том, что брат его Григорий, как уехал в монастырь по зову отца Геласия, так с тех пор и не подает ни слуху ни духу. Мать и сестра Григория приехали со своих земель в белозерскую вотчину и каждый день вместе с теткой Пелагеей молились неустанно о благополучном возвращении Гришеньки, но вестей из монастыря все не поступало. «Живы ли? Все глаза выплакали мы, Никитушка! Что же будет-то со всеми нами, грешными?» — сокрушалась тетка Пелагея и снова плакала.

На фоне бед, свалившихся на Белозерье, известие о болезни князя Алексея Петровича и казни князя Андомского, произвели не такое удручающее впечатление, как это могло бы быть раньше. Похоже, никто даже не удивился и не испугался. Устали уже и удивляться, и пугаться, и слезы лить. В сверхъестественное происхождение сил, осадивших монастырь, в целые толпы бесов и воплотившихся грешников, Никита Романович сходу не поверил. Слишком уж мистическими показались ему новые белозерские сказки, родившиеся, как он считал, от испуганного воображения народа. Врагов и на грешной земле хватает, и не дьяволовых посланцев, а вполне реальных. Только подъехав к монастырю ближе, он усомнился в своем убеждении. Такой осады, в которой ни людей, ни коней, ни оружия не видать было, а только пары, дымы, тлен и смрад, да какие-то неведомые прозрачные серые облачка, сжигающие все на своем пути, он не знавал, и ни в летописях, ни в Библии о таком не читывал.

Еще более удивился он, вспомнив добрым словом Вассиану, когда зеленовато-алый камень на его шее, висевший рядом с православным крестом, одетый ее руками, вдруг просиял диковинным голубым светом сквозь ядовитые пары, и, двинувшись по проложенному им коридору, изумленный князь и его дружинники смогли беспрепятственно подойти к воротам монастыря, где их встречали истомленные осадой отец Геласий и его бойцы-монахи.

Радости при встрече с обеих сторон не было предела. Оказалось, что князь Григорий тяжело ранен, но жив. И в последние дни даже пошел на поправку. Собравшись вокруг ложа Григория, князь Ухтомский, Ибрагим-бей и отец Геласий долго обсуждали сложившееся положение. Выход Никита видел только один. Не отбивать атаки и не терпеть осаду, а уничтожить их самый источник. Воспользовавшись гелиотропом, выйти за пределы монастыря и напасть на лагерь иноземных пришельцев, уничтожить их главаря, всадника в черных доспехах, а наемники его, лишившись командира, разбегутся сами. Неплохо было бы провести такой рейд, имея поддержку снаружи. И князь Никита раздумывал, собрать ли мужиков на подмогу, или подождать прибытия царского войска, которое, как он узнал на подъезде к Белозерью, все же выступило из Москвы к осажденному монастырю.

Витя сидел на посеревшей пожухлой траве на пригорке рядом с высоким каменным крестом Кирилла, отмечавшим место, где когда-то основатель монастыря вырыл свою первую землянку, и никак не мог разобраться с широким кожаным поясом, застегивавшимся на крюк, на который крепился выданный Вите тяжелый прямой тесак с посеребренным наконечником и прилагавшимися к нему узорными ножновыми обоймицами. Пояс этот все время перекручивался у Вити за спиной и никак не сходился как положено. Вообще все снаряжение, полученное Витей в монастыре, вызывало у Растопченко раздражение. Обращаться он с ним не умел, а опасность кругом, куда не глянь, нешуточная. Не умеючи-то быстро схлопочешь, до Сен-Тропеза не дотянешь, да что там до Сен-Тропеза, даже до Белозерской усадьбы, до Ефросиньиных пирогов не доживешь.

Доставшаяся Вите байдана, допотопная кольчужка из крупных плоских колец — в ней, небось, еще какой дружинник Александра Невского на тевтонов ходил, думал Витя не без обиды, — была ему коротка, едва до пупа доставала, шишак тяжеловат, да и тоже мал. Вот смеялся над Рыбкиным, а самому не лучше попало. Да и вообще все как-то сидело непривычно, неудобно, узко. «Все как-то, может, и по-русски, да не по-нашенски, — ворчал про себя Витя, — не по-советски. То ли дело гимнастерочка под ремешок, шинелька, пилоточка на голове». Тоже раньше казалось тяжеловато, а теперь как вспомнишь — рай земной.

А оружие? С этим тесаком что делать? Или лук со стрелами? Как пулять? Сейчас бы из автоматика Калашникова… Как резанешь! Давно бы здесь никаких ляхов в помине не было! Только бы пятки сверкали! А что поделаешь? Угораздило ведь…

Витя отложил шишак подальше, чтобы не путался под рукой, и поглядел в сторону Казенных палат, где на широкой лавке в трапезной, превращенной в госпиталь, оставил спящего Рыбкина. Бывший сержант так умаялся за поход, столько раз падал с лошади и столько раз его поднимали, что добравшись до монастыря он уже с трудом понимал, что происходит вокруг. Витя больше всего боялся, что, разозлившись на Рыбкина, князь Никита Романович в конце концов отошлет его обратно в Москву, а вместе с ним и Витю, что сорвет все планы де Армеса, а главное — Витя никогда не увидит своих вожделенных баксиков, ради которых столько вытерпел.

Но хитрый Леха, проявив отзывчивость во время болезни Ибрагим-бея, сумел-таки расположить татарина к себе, и тот все время заступался за Рыбкина перед Никитой. Так и доехал Леха до монастыря: то на крупе у Ибрагимова аргамака, то на подхвате у татар, то сам с горем пополам. Про синий коридор и про мрачные чудеса, творящиеся вокруг обители, Леха, похоже, еще не понял, так как едва добравшись до лавки в трапезной палате, где ему отвели место, сразу рухнул на нее и заснул. И вот пока еще не просыпался. Витя про себя даже завидовал товарищу. Его голова еще была свободна от всех проблем, навалившихся уже на Витю. А во сне тот наверняка вообще, пребывал дома, в своем любимом ментовском общежитии, где уж, конечно, поуютнее, чем здесь.

Витя закашлялся. Горло саднило до тошноты. Противный едкий дым, казалось, проникал в каждую пору на коже. Глаза слезились, из носа сочилась грязно-скользкая слизь, все тело покрывалось липким бурым потом, отдающим запахом разлагающегося мяса. У Вити создавалось ощущение, что внутри него все прогнило. Вонь и смрад порой становились просто удушающими, и ничего невозможно было различить перед собой на расстоянии двух шагов. И хотя Витя снова приспособил свой платок под респиратор и даже пытался соорудить из него противогаз, несмотря на косые взгляды и смешки всех прочих, помогало мало. «Пускай смеются, — думал он про себя язвительно, — не доросли еще до цивилизации. Вот и хихикают. Им бы газ иприт. Попрыгали бы тогда».

Грустные размышления Вити прервало легкое по-звякивание — камушек дважды ударился о его шишак и отскочил в сторону. Витя огляделся. Рассмотреть что-либо было трудновато. Вокруг клубился дым, за ним все деревья и строения теряли свои привычные очертания и расплывались, а то и вовсе таяли на глазах. Изрядно напрягшись, Витя различил-таки под рослой толстоствольной березой невдалеке, облепленной вместо листьев маслянистыми серыми хлопьями золы, как ему показалось, знакомый черный плащ де Армеса. «Как, уже? Только приехали!» — удивился мысленно Витя. Но подобрав шишак, еще раз осмотрелся по сторонам. Убедившись, что никто его не видит, направился к испанцу.

— Рад видеть тебя в полной сохранности, свен, — приветствовал Витю Гарсиа. — Как добрались? Вид у тебя воинственный, ничего не скажешь. Вполне можно испугаться. Только вот личико кисловато, — добавил он язвительно.

— Да ну тебя, Гарсиа, издеваться только! — с досадой отмахнулся от него Витя. — Скажи лучше, что за вонища здесь кругом, дышать нечем?

— Прогнило что-то в хозяйстве Господа Бога, вот и сливает вниз отбросы, — невесело усмехнулся испанский капитан. — Я по поручению госпожи пришел к тебе, свен.

— А она тоже здесь? — удивился Витя.

— А ты как думал? Не в самом монастыре, конечно, но поблизости. Скажи, успел ли ты уже осмотреться в крепости, разобраться, где какие укрепления возведены, куда какие башни выходят, где тайные ходы под стенами имеются, и у кого хранятся ключи от башенных ворот?

Витя изумился:

— А что, надо было? Я тут с ремешком разобраться не могу, а ты говоришь, башни!

— Я так и знал, — осуждающе покачал головой Гарсиа. — Тогда слушай меня. Изучать все это времени ни у тебя, ни у нас нет. Память у тебя, я знаю, хорошая. Так что на нее полагайся. Ворота, через которые въехал ты в монастырь, называются Святыми. Это главные ворота обители. От них, как помнишь, попадаешь ты на Соборную площадь. На площади стоит Успенский собор, за ним — церковь с черными итальянскими куполами, собор Архангела Гавриила. Если обойти эту церковь, выйдешь ты во внутренний монастырь и увидишь на некотором отдалении две крепостные стены, выходящие к озеру углом, а между ними — наугольную башню. Башня эта сейчас не проезжая, глухая. Ворота в ней заколочены. Выходит она прямиком к озеру и называется Свиточной. Вот под этой Свиточной башней, или, как еще ее называют, Тайнинской, под самым подошвенным ярусом ее существует подземный проход к озеру. Он достаточно широк и глубок, по нему запросто могут проехать три всадника в ряд верхом и в полном вооружении. Закрыт он толстыми широкими воротами на трех замках и еще решеткой сверху. Где от прохода этого выход на озере — мы знаем. И открыть его сумеем. А вот твоя задача, свен, — отомкнуть нам Тайнинские ворота изнутри. Для того придется тебе раздобыть все четыре ключа, от трех замков на воротах и от одного на решетке…

— А где ж я возьму их?! — перебил капитана ошарашенный Витя.

— Ключи от всех ворот в монастыре хранятся у игумена Варлаама, — невозмутимо продолжал Гарсиа, — или же у иеромонаха Геласия. Тебе надо выкрасть их. Но будь внимателен. В монастыре двадцать три башни, и на каждой множество замков.

— Как же я отличу те, которые нужны? — Витя почти впал в отчаяние.

— Известно, что ключи от Тайнинских ворот висят па отдельной связке, и один из них, самый большой, украшен золотым коньком на головке. Игумен всегда носит ключи эти при себе. По крайней мере, носил раньше. Нынче известно мне, что он болен сильно и из своей кельи в Казенных Палатах не выходит. Может быть, он отдал ключи падре Геласию. Ты должен разузнать это все. А дальше…

— Еще и дальше! — простонал Витя.

— Еще и дальше, — настойчиво повторил Гарсиа. — Тебе надлежит напроситься к вечеру в караул на Свиточную башню. И по условному сигналу спуститься на нижний ярус, по нужде или еще как, и открыть нам Тайнинские ворота. От ключей же сразу избавишься, чтобы никто не заподозрил тебя. Пароль — крик глухаря на токовище. Два раза подряд и один через небольшой промежуток времени. Слыхал ты когда-нибудь, как глухарь кричит?

— Не-а, — вяло пожал плечами озадаченный Витя, — не помню уже.

— Ну, вспоминай. Показывать тебе я не буду, внимание зря привлекать. Здесь птиц уж живых и зверей наверняка поблизости не осталось. Так что не спутаешь. Запомни главное: два раза подряд, а один с перерывом. После третьего с чердака слезай, раньше не торопись. Ясно?

— Ясно, — промямлил Витя.

— И вот еще что, — вспомнил Гарсиа, — сам уясни и товарищу своему передай: чтобы здесь ни предпринимали — нос за монастырские стены не совать. Ни ко рвам, ни к острожным укреплениям — не приближаться. К окнам, что на пряслах в стенах устроены, к боям и прочим отверстиям да выступам тоже не лезть. Воды здешней, как бы жажда не томила — в рот не брать, пищи не пробовать. Только ту, что с собой из Москвы привезли. Опасность оказалась гораздо серьезнее, чем мы ожидали. И не только внутри монастыря у нас недруги обнаружились, а и снаружи. Но если все сложится так, как госпожа того желает, для тебя и твоего товарища все кончится уже этой ночью. Вы с нами уедете. Так что терпи. Времени у тебя часа четыре.

— Так может, это, ты останешься, Гарсиа? — осенило вдруг Витю. — Вместе-то надежнее будет…

— Нет, на этот раз нет, — покачал головой испанец, — на этот раз, Виктор, сам справляйся. У меня заботы другой хватает. Тсс! — Он приложил палец к губам. — Я слышу чьи-то шаги. Ты все понял, Виктор?

— Да, понял. — Витя тоже прислушался. Действительно, за столбами дыма кто-то направлялся в их сторону.

— Тогда до встречи, — отступив на три шага назад, Гарсиа тут же растаял в мутном сероватом тумане. А перед Витей возник, как будто из-под земли вырос, бледный перепуганный Рыбкин.

— А, это ты… — с облегчением вздохнул Растопченко. — Что топаешь-то, как слон? Выспался?

— А что это творится-то такое вокруг, товарищ майор? — хлопал вытаращенными глазами величиной с пятак Леха, и зубы его мелко стучали. — Газовая атака никак?

— Какая еще газовая атака! — натужно хмыкнул Витя, как ему самому казалось, бодро. — Забыл, что ли, где находишься? Сгорело наверняка что-то. Может, пожар в лесу. Какие здесь могут быть газы?! — Но после предупреждений Гарсиа, он и сам ни в чем не был уверен. Может, и газы. Кто здесь что поймет. Лазерный луч им уже продемонстрировали. Что еще покажут? Если даже де Армес в безопасности не уверен, то что же тогда с него, с Вити, взять?

— Да и то верно, — согласился Рыбкин, немного успокоившись. — Товарищ майор, — он легонько дернул Витю за рукав, — дозвольте спросить, на лошадях мы больше не поедем?

— Чего? — задумавшись о поручении Гарсиа, Витя плохо расслышал вопрос сержанта. — На лошадях? А, нет. Надеюсь, что нескоро. Это ты, брат, отмучился, слава Богу.

— А вы плохо себя чувствуете, товарищ майор? — участливо поинтересовался Рыбкин.

«Заботливый какой, — усмехнулся про себя Витя, — умеет подластиться к начальству. С Ибрагим-беем дружбу завел. Сразу видна школа Иваныча».

— Чувствую себя погано, — честно признался он, — а кто здесь хорошо себя чувствует? Ты, кстати, — опомнился вдруг Витя, — воды здесь нигде не пил?

— Не-е, — опять испугался Рыбкин, — не успел еще. А что?

— Так вот, не пей. Только из фляги своей. И не ешь ничего. Только что Груша в дорогу дала. Понял?

— Понял, — Рыбкин даже присел слегка. — А… А почему?

— Да ты не дрейфь, — похлопал его по плечу Витя, подбадривая. — Просто меры предосторожности. Мало ли что. Сам знаешь, никогда не помешает.

Рыбкин ему явно не поверил. Он боязливо оглянулся вокруг, облизнул губы, но смолчал. Витя внимательно посмотрел на него. Они медленно шли по направлению к церкви Архангела Гавриила. И вдруг Вите стукнула идея: Ибрагим-бей! Вот через кого можно достать ключи. Подключить Рыбкина… Только как, что… Надо быстро придумать. Но сперва необходимо изучить место действия. Может, удастся устроить какую-нибудь провокацию, и все, что сейчас неясно, само собой прояснится?

Дойдя до церкви Архангела Гавриила, Витя, следуя указаниям Гарсиа, обогнул ее и направился к Свиточной башне.

— А куда мы идем, товарищ майор? — спрашивал, поспевая за ним, Рыбкин.

— На рекогносцировку, — деловито отвечал Витя

— Куда? — опять не понял Рыбкин. Ему никак не удавалось затвердить это слово.

— Место идем смотреть одно, — со скрытым раздражением пояснил Витя, — нет ли там дырки какой, куда тебя посадить можно, а потом с шумом всем миром доставать из нее.

— А зачем? — Рыбкин притормозил.

— Для дела. Да не боись, Леха, — Витя засмеялся, — ударишься не больно. Так чуть-чуть.

Рыбкин помрачнел и уже без всякого настроения поплелся дальше за Витей.

Свиточная башня под зубчатой тесовой кровлей, довольно высокая и широкая, имела восемь углов и была сплошь утыкана по бокам, а тем более, наверняка, с внешней стороны, хоть Витя и не видел этого, множеством узких отверстий в несколько рядов. Подойдя ближе, Витя обнаружил аркообразный проход внутрь, который был открыт, а от него, с небольшой площадки внизу, витиеватая деревянная лестница вела на верхние ярусы башни.

— Кто идет? — донесся до Растопченко, едва он зашел под арку, зычный голос кузнеца Макара, караулившего на смотровой площадке башни. — Что надобно?

— Отец Геласий прислал узнать, достаточно ли свинца да пороху осталось, — рискнул откликнуться Витя, хотя страшно боялся попасть впросак.

— Да есть еще, — голос Макара прозвучал намного дружелюбнее. — А ты сам кто таков будешь, что-то не признаю тебя?

— А я князя Никиты Романовича подручный, — быстро сочинил Витя. — С дружиной его из Москвы прибыл.

— Ах, из Москвы, — протянул Макар. — Я и чую, не нашенский. Я всех белозерских-то наперечет знаю.

— Что там видать, с высока-то? — решил поддержать разговор Витя, лихорадочно оглядываясь по сторонам: где же та самая дверь в подземный проход, о которой говорил ему Гарсиа.

— Да что видать? Ничего не видать, — неторопливо ответствовал кузнец. — Чернота одна.

Факелы, освещающие башню изнутри, горели только во втором и третьем ярусе, а внизу было очень темно. Витя принялся рукой ощупывать стены, надеясь натолкнуться на решетку или железные замки. Неудачно ступив, он напоролся на груду каких-то битых горшков и, поскользнувшись, едва не упал на земляной пол.

— Ты там убился, поди, служивый? — спросил его Макар и как нельзя кстати предложил: — Сейчас факел скину, лови.

Через мгновение сверху понеслась огненная стрела. Витя изловчился ухватить факел за деревянную ручку, с большим трудом удержав равновесие. Но теперь он спокойно мог осмотреться внизу. На площадке, где он стоял, никаких решеток и дверей не было. Вправо вел узкий проход, заставленный высокими дубовыми бочками и кадками. Раздвинув их, Витя протиснулся дальше и в блеклом мерцающем пламени факела увидел в конце прохода ту самую дверь. Высоченную, в два человеческих роста, и, наверное, очень тяжелую. На ней, как и говорил Гарсиа, тускло поблескивали три внушительных размеров замка, а сверху ее закрывала толстая, обвитая паутиной решетка.

— Это ты там лазаешь, служивый? — снова раздался свысока голос Макара. — Потерял что ли чего?

— Да факел вот уронил, — бойко соврал Витя.

— Гляди, затухнет, — предупредил его Макар.

— Вот я и боюсь.

— Нашел?

— Нашел. Спаси тебя Господь, — вспомнил Витя как принято здесь благодарить и вышел из башни на улицу, где поджидал его вконец приунывший Рыбкин.

— Ну, что там, товарищ майор? — вяло спросил он Растопченко.

Но Витя отмахнулся. Не мешай, мол. Мысли лихорадочно скакали в его мозгу. Пройдя вдоль стены башни как раз в ту сторону, куда, по его предположению, должен был вести подземный ход, он и сам не знал, что ищет. Действовал скорее интуитивно. И обостренная окружающей опасностью интуиция его не подвела. На самом стыке мощного фундамента башни, сложенного из огромных серых валунов, с землей, Витя увидел небольшое углубление, похожее на подкоп. В два прыжка подскочив к эгому месту, Витя посветил факелом внутрь дыры. Насколько он мог рассмотреть, она была длинная и довольно широкая, а главное — выходила прямиком на какую-то дорожку, казавшуюся, если смотреть, как Витя, из-под стены, весьма узенькой, но вымощенную камнем.

Витя попробовал пролезть в подкоп. Но крупные габариты фигуры позволяли ему это сделать только наполовину. Назад вытаскивать себя оказалось намного труднее. Витя даже испугался на мгновение, что так и останется здесь висеть, пока вся башня не рухнет к черту лет через сто. Хорошо, Рыбкин помог, дернув как следует за ноги. Больно стукнувшись головой о камень, Витя вылетел наружу. Но он даже не ощущал боли от ушиба. В предчувствии удачи сердце его неистово колотилось. Кто и для чего выкопал под башней подкоп — Витя об этом не думал. Судя по тому, что края ямы обильно поросли травой, было это уже давно. Но то, что через нее он попал в тот самый проход, о котором ему говорил Гарсиа, — Витя не сомневался. Теперь надо подумать, как все разыграть, чтобы выглядело достоверно. Сам он в дыру пролезть не сможет — теперь уже ясно, к бабке не ходи. Остается Рыбкин. Витя окинул товарища критическим взглядом. Что ж, по комплекции Леха потоньше будет, да и ростом поменьше. Можно его туда затолкать. Тогда решено.

Потирая вскочившую на макушке шишку, Витя подсел к сержанту.

— Слушай, Леха, — начал он вкрадчиво излагать свою идею, — у меня тут вышел разговор, ну, сам знаешь с кем, — он многозначительно закатил глаза, как бы указывая на высокое начальство.

— С ис… — догадался Леха

— Да, — Витя быстро зажал ему рот ладонью. — Вот именно. Только вслух говорить не надо. Следует нам с тобой одно дельце провернуть. Точнее, мне, конечно. Но кто мне, кроме тебя, поможет? Ты ведь у меня единственный друг здесь. Надо нам вместе держаться. Ты согласен?

— Согласен, — недоуменно пожал плечами Рыбкин. — А делать-то чего надо?

— А делать.. — Витя на секунду запнулся, предчувствуя реакцию Лехи. — Вон, видишь ту дырку, — он указал пальцем на поросший травой лаз, — тебе надо туда залезть и громко звать на помощь. А когда тебя оттуда доставать станут, ни в коем случае не вылезать, упираться всеми конечностями, жаловаться на боли в ноге, руке, в голове — в чем хочешь. В общем, нельзя допустить, чтобы они тебя через ту же дырку назад достали.

Глаза у Рыбкина, и без того испуганные, стали квадратными от ужаса.

— А как же мне быть? — пролепетал он, — Там навсегда оставаться?

— Зачем же? — возмутился Витя. — Что проку тебе там сидеть? Нам с тобой домой возвращаться надо. К мамкам да невестам. Да еще неплохо бы с денежками в кармане. Нет, Леха, сидеть там тебе не надо. Тебя, как важного господина, через большую дверь выпустят. Вот чего я хочу добиться. Чтобы они дверь открыли. Не бросят же они тебя там помирать. А я при этом посмотрю, где они ключи возьмут и куда потом положат.

— А зачем? — В глазах Рыбкина мелькнуло уже больше заинтересованности.

— Чтобы потом ключи тихонько свистнуть с того места, куда они их положат, не перепутав с другими, и выполнить важное задание нашего иностранного друга, — аккуратно шепотом сообщил Рыбкину Витя. — Но это уж моя забота. И как сделать, чтобы они дверь открыли, тоже мне устраивать придется. А твоя работа — сейчас залезть туда и орать погромче. И ни за какие коврижки обратно не вылезать, покуда дверь не откроют. Понял?

— Понял. — На лице у Лехи проглянуло выражение, отдаленно напоминающее решимость.

— Полезешь?

— Ну, да…

— Понимаешь, я бы сам готов, — подбодрил его Витя, — да вот попробовал сейчас, попа не проходит…

— А если спросят, как я попал туда, что говорить? — спросил вдруг Леха.

— А это хороший вопрос, молодец! — Витя задумался. — Все надо отработать, все детали! А то из-за ерунды такая идея рухнет!

— А я скажу, что мне лях померещился, — сообразил сам сержант. — Ну, как тогда в лесу, помните? И я стал следить за ним, а в дыму-то тут и не разберешь, что к чему, вот и не сориентировался… — бойко предложил он.

— Правильно, — поддержал его Витя, — так и рассказывай. Только слово «сориентировался» не употребляй. Могут не понять. Попроще что-нибудь, попроще… Ладно?

— Ладно, — согласился Рыбкин.

— И как залезешь, не ползай там туда-сюда, на одном месте сиди, а то еще уползешь в темноте, так где тебя потом искать будут? — предупредил его Витя.

Вообразив себе перспективу, Рыбкин слегка побледнел.

— Да это все недолго будет, не думай, — успокаивал его Витя, — я уж постараюсь, поверь.

С нервной надеждой на лице Леха затряс головой. Что еще ему оставалось делать? Приказ есть приказ. Ничего не попишешь. Придется жертвовать собой.

— Ну, с Богом, Леха, полезай! — Витя, хоть и не очень в Бога верил, а перекрестил сержанта.

— Что, прямо сейчас? — в последнюю минуту Рыбкин опять сдрейфил.

— А то когда же? Давай, давай!

Старательно затолкав Леху в лаз, Витя подождал, когда тот во все горло начнет взывать о помощи, и снова ринулся в башню.

— Эй там, наверху! — закричал он, что было мочи. — Слышишь меня? Беда! Беда стряслась!

— Чего орешь? — отозвался неохотно Макар. — Приключилось что?

— Так говорю же тебе, беда! Не знаю, как и быть-то! — не унимался Витя. — Дружок мой под стену провалился. Никак вытащить обратно не могу! Ноги-руки переломал, стонет! Пособил бы, а?

— А как я с поста уйду? — засомневался Макар. — Рад бы от души, да отлучиться никак мне нельзя. А как тут что плохое без меня выйдет? Ты в собор беги, там себе подмогу найдешь… Народ у нас отзывчивый, в кручине не оставят без подмоги.

— Спасибо за совет, — крикнул Витя. — Побегу!

Рыбкин продолжал вопить, что было мочи. Вбежав в собор Успения, Витя сразу же натолкнулся на Ибрагима Юсупова.

«Ну, на ловца и зверь бежит, — с радостью подумал он. — Не оставит же татарин в беде своего друга Леху!»

— Беда, ваше сиятельство! — рухнул он на колени перед удивленным Ибрагимом. — Бежать надо на помощь. Дружок мой молодой за ляхом погнался, да угодил в глубоченную яму под стеной. Руки-ноги переломал, вытащить не могу…

— Да за каким ляхом? Откуда лях-то? — изумленно вздыбил черные тугие брови Ибрагим.

— Чего не знаю — того не знаю, вот клянусь, — Витя размашисто перекрестился. — Сам только краем глаза видел. Был рядом, а обернулся — нет дружка. Из-под стены на помощь зовет. Что делать, ума не приложу!

— Под стену провалился? Как это его угораздило? — Ибрагим с недоумением взглянул на подошедшего Никиту.

Присутствие князя Ухтомского в планы Вити не входило. Никита умен, он и подвох обнаружить может. Но делать нечего. Надо вести игру до конца.

— Под какую еще стену? — строго спросил Витю князь Ухтомский. — Сказал же вам — во всем отца Геласия слушать и не лазить где не велено.

— А вот под ту, которая к озеру ближе, — тараторил Витя, — я уж так виноват, так виноват, ваше сиятельство, не доглядел я за ним! — чуть не со слезами винился он, преданно хватая князя за кольчужную перчатку.

— И зачем я только взял вас с собой! — с досадой отмахнулся от него уставший Никита. — Одна только морока с вами. Сходи, Ибрагим, погляди, что там стряслось. И вот Феофана с собой возьми. Он все ямы наверняка здесь знает… Феофан, — подозвал он послушника, — с Ибрагим-беем пойдешь. Пособи там, если надо.

— Слушаю, государь.

Ибрагим-бей, с ним два татарина и Феофан последовали за Витей к Свиточной башне. Только вышли из Собора, как уже услышали душераздирающие Лехины вопли.

Витя даже слегка встревожился про себя. То ли Рыбкин там так хорошо в роль вошел, то ли и в самом деле повредил себе что. А это уж совсем ни к чему. Что с ним потом делать? Но уже поздно.

Подойдя к лазу под стеной, Витя наклонился и просунул в яму руку.

— Да не кричи, не кричи, — приговаривал он, — сейчас вытащим тебя. Ну давай, хватайся, что ли. И как ты закатился-то туда?

Рыбкин стал орать потише, потом и вовсе замолк и усердно сопел, делая вид, что старается вылезти. Но как и договаривались, ничего у него не получалось.

— Ой, больно, ой, рученька моя, ой, не могу! — стонал Леха изо всех сил.

— Что делать? — Изображая отчаяние, Витя обернулся к Ибрагиму.

Ибрагим-бей отстранил Витю, сам обследовал лаз и опять недоуменно пожал плечами:

— Странно, почему он не может вылезти? Места достаточно…

— Рука, рука за которую тянем, повреждена у него, а другой стороной он повернуться не может. И ногу покалечил тоже, — быстро объяснил ему Витя, боясь, что сомнения, посетившие татарского принца, могут укрепиться в его голове.

— Да, эка угораздило его! — согласился с Витей Ибрагим-бей. — Что же делать? Не оставлять же его там.

Услыхав, что его могут оставить под стеной, Рыбкин завопил пуще прежнего.

— Можно дверь открыть, — кинул долгожданную для Вити мысль Феофан.

— Какую дверь? — не понимая еще о чем речь, спросил его Ибрагим.

— Там изнутри дверь есть, — стал поспешно объяснять послушник, — уж не ведаю, когда в последний раз открывали ее, лет пятьдесят, наверное, назад, не меньше. Про то батюшка Геласий лучше знает. Она в подземное хранилище ведет, там раньше склад был, казенный погреб для зелейной казны, да свинец в свиньях хранился. А вообще по коридору тому до самого озера пройти можно, только с другой стороны вход давно уже в воду обвалился и илом затянуло его.

Услышав слова Феофана, Витя удивился про себя: как же Гарсиа собирается войти, если с той стороны все в воде стоит?

Но это не его дело. Знает, наверное, как, раз сказал. Не было такого, чтобы испанец брался за дело, не обследовав сперва хорошенько, что к чему.

— Так что же, выходит, что друг наш как раз в тот склад угодил? — спросил Ибрагим Феофана.

— Да, прямиком туда, — подтвердил послушник.

— И ключи от двери имеются?

— Имеются у батюшки Геласия.

— Так попроси у него, — решил Ибрагим, — что ж мучиться нам всем, да и человека мучить зря. Откроем — и дело с концом.

— Но батюшка Геласий мне не даст. Он никому не доверяет ключи, — неуверенно замялся Феофан.

— А ты скажи, что Ибрагим-бей просит, — ответил ему Юсупов. — Сам лично открывать будет. И закроет сам. Мне он доверит?

— Думаю, что да, — послушник все еще сомневался.

— Ну, так ты беги и спроси у него, — нетерпеливо приказал ему татарин, — что время зря тянуть. Все равно выхода другого нет.

— Хорошо, я мигом! — Феофан бегом устремился обратно к собору.

Чтобы не выдать своего волнения, Витя присел перед лазом, и стал уговаривать Леху:

— Ну, ты потерпи, потерпи. Сейчас придумаем что-нибудь. Не отчаивайся, дружище. Ибрагим-бей нам поможет, — и заискивающе поглядывал на Юсупова.

— Прав Никита, — сокрушенно заметил тот, отряхивая о колено шапку с хвостами лисицы, — чего только не натерпишься с вами…

Наконец появился Феофан. По радостному выражению его изможденного осунувшегося личика можно было издалека догадаться, что отец Геласий ключи от двери дал. Витя чуть не подпрыгнул на месте от радости, но сдержал себя и постарался сохранить печать глубокого удручения на челе.

— Вот они, государь, — размахивая связкой из четырех массивных ключей, Феофан подбежал к Ибрагим-бею.

Витя вытянул шею, чтобы рассмотреть вожделенные ключики получше и запомнить. Действительно, выглядели они весьма массивно, и, как и говорил Гарсиа, самый большой из них был украшен скачущим золотым коньком на головке.

— Коли так, пойдем открывать, — Ибрагим первым вошел в башню, крикнув часовому наверх: — Здесь Ибрагим Юсупов с сотоварищами!

— С чем пришли? — гулко отозвался ему Макар.

— Склад зелейный отворять будем, — ответил Ибрагим, — надо ж друга-свена вызволить!

— Хорошее дело, — одобрил часовой, — подмог бы вам, да не могу службу оставить.

— Мы справимся, — бодро вступил в разговор Витя и тут же замолчал, решив не проявлять излишнего интереса.

Ибрагим-бей взял ключи из рук Феофана и принялся отворять решетку. Не отмыкавшаяся годами, она поддавалась с трудом. Наконец с пронзительным скрипом отворилась. Витя заметил для себя, какой ключ использовал Юсупов. Затем приступили к двери. Замки на ней висели тяжеленные, массивные. Чтобы снять их, пришлось звать на помощь татар, и Витя засомневался, удастся ли им с Лехой справиться с ними ночью. Наконец дошли до самого большого ключа с золотым коньком на головке. Этим ключом отмыкался покрытый ржавчиной ромбовидный замок в самом центре двери.

В руке Юсупова ключ повернулся четыре раза. Затем Ибрагим плечом толкнул дверь от себя. Она с треском поддалась. Туча пыли бросилась наружу из темного провала за дверью. По приказа Юсупова татары с факелами осветили проем. Впереди лежала широкая мощеная дорога, ведущая в густой могильный мрак, а у самой кромки ее, там, где из-под крепостной стены пробивалась тусклая полоска света, сидел, обхватив коленки руками, Рыбкин и тихо скулил.

— Леха! Я помогу тебе, — боясь, как бы Рыбкин от избытка чувств не вскочил на ноги, как ни в чем ни бывало, Витя кинулся к товарищу, изображая бурную радость.

Рыбкин послушно повис у Вити на шее и старательно захромал на обе ноги. Передав пострадавшего на руки татарам, Витя захлопотал вокруг него, внимательно поглядывая краем глаза, как Ибрагим-бей и Феофан закрывают дверь. Навесив обратно все замки, Юсупов возвратил Феофану ключи:

— Отнеси отцу Геласию, — попросил он, — да с поклоном от меня. Премного благодарны, так и скажи.

Ноющего и подвсхлипывающего Рыбкина татары на руках понесли к Успенскому собору. Феофан с ключами следовал за ними, но постепенно опередил их.

Витя, как бы прокладывая путь — дымно вокруг, темно, вдруг споткнутся, уронят драгоценного Леху, — не отставал от него. Ему необходимо было выследить, куда Феофан положит ключи.

На крыльце собора они встретили иеромонаха Геласия и князя Ухтомского. Занятые беседой оба белозерских князя только мельком взглянули на «изувеченного» бойца. Послушник протянул Геласию ключи. Но священник не взял их.

— Положи у алтаря, я возьму после, — попросил он Феофана.

— Что, свен, угодил в лисью ловушку? — пошутил над Лехой князь Никита Романович, — под ноги не грех смотреть.

— Да я случайно, случайно, — жалобно заскулил Рыбкин.

Пострадавшего занесли в храм и уложили на рогожи недалеко от князя Григория.

— Пусть отлежится, — решил Ибрагим-бей, — глядишь, страх отпустит, так и полегчает.

— Да я послежу за ним, послежу, — убеждал Ибрагима Витя, наблюдая искоса, как Феофан кладет ключи к алтарю.

— Не надо ли принести какого отвару? — заботливо поинтересовался послушник у Вити. Но вспомнив наставления Гарсиа, тот сразу отказался:

— Не стоит беспокоиться зря, мы тут сами как-нибудь…

— Бог поможет, — послушник осенил себя знамением и поспешил по своим делам. Ибрагим-бей тоже вышел из храма, присоединившись к Никите и Геласию.

Привстав с пола, Витя огляделся по сторонам и оценил обстановку. Раненых в храме было всего двое: князь Григорий Вадбольский и еще кто-то, прямо напротив Рыбкина. Все остальные покалеченные защитники монастыря находились в трапезной палате. Витя примеривался, как подобраться к алтарю, чтобы незаметно стянуть ключи, пока отец Геласий не хватился их.

В это время в зал вошли два монаха. Они намеревались перенести в трапезную второго, неизвестного соседа Рыбкина. Витя мгновенно рассчитал: чтобы подойти к ним, ему хочешь — не хочешь придется пройти мимо алтаря. А по пути… От волнения у него даже заныло под ложечкой. Он чувствовал, что второго шанса может и не представиться. Монахи наклонились над раненым, осторожно перекладывая его на носилки. Мужчина был довольно высокого роста и тяжел.

— Лежи смирно, — приказал Витя шепотом Рыбкину и вскочив, побежал к монахам.

— Я сейчас помогу! — крикнул он, подскочив к ним, и тут же схватился за одну из сторон носилок. — Кладите, кладите, я подержу.

Больше всего он боялся, что ключи, которые он беззвучно прихватил по пути с алтаря и спрятал под рубахой, звякнут при неловком движении или, того хуже, упадут. Но другого способа завладеть ими и спрятать, вынеся из храма, ему сейчас не виделось. Вместе с монахами он донес раненого до трапезной. Там бережно помог уложить его на лавку, даже принес чистую рубаху, чтобы перевязать рану. А затем тихонько вышел.

Осмотревшись по сторонам и убедившись, что никто за ним не наблюдает, он, придерживая ключи, со всех ног побежал обратно к Свиточной башне. Запыхавшись и обливаясь маслянистым потом, упал на колени перед лазом под стеной и просунул в него ключи, присыпав их сверху землей, справедливо полагая, что даже когда хватятся ключей, в этом месте искать их станут в последнюю очередь — ведь Феофан лично принес их от башни, и это видели не только Ибрагим-бей и его татары, но и сам иеромонах Геласий, и даже князь Никита Ухтомский. Затем прислонившись к каменой стене спиной, стал размышлять дальше. Сколько у него оставалось времени? Точно он не знал. Внутренний голос, на который ему теперь только и оставалось полагаться, подсказывал, что около полутора часов. Но как бы там ни было, чем скорее он предпримет следующий шаг и полностью подготовит базу для выполнения задания, тем надежнее станет его собственное положение.

Следующим шагом Витя предполагал занять караульный пост на Свиточной башне вместо Макара. Тем самым он имел возможность наблюдать за сохранностью ключей и реально повлиять на ситуацию, даже если она пойдет вразрез с его планами. Это во-первых. Во-вторых, он оказывался на отшибе, когда хватятся ключей и начнут их искать, а главное, искать виновных. Поскольку сам он будет вне поля зрения, о нем не сразу вспомнят. И в-третьих, ему не надо будет ломать голову, как устранить посторонних, когда придет время отпереть двери и впустить Гарсиа и княгиню в крепость. В общем, со всех сторон выходило, что Макара надо отправить на отдых. Витя встал и, откашлявшись, снова вошел под аркообразный свод башни.

— Кто идет? Что надобно? — как и ожидал Растопченко, окликнул его хрипловатым голосом часовой.

— Да это я опять, — откликнулся Витя.

— А, ты, служивый, — узнал его Макар. — Ну как, вытащили твоего приятеля? Сильно покалечился?

— Да вытащили, слава Господу. Повредил немного руку да ногу, да испужался больше.

— Ну, знамо дело, — громко вздохнул Макар.

— А у тебя смена когда? — спросил Витя как бы невзначай. — Слышу я, подустал ты на посту своем.

— А у меня смены нет, — ответил ему Макар невесело. — Не хватает народу повсюду. Вот и охраняю всю эту стену, считай, в одиночку. Глаз уж четверо суток не смыкал.

— А ты сосни, я за тебя посижу, — сообразил сразу Витя, — часочка два-три.

— У тебя, что же, своей службы нет? — подозрительно спросил его кузнец.

— А меня как раз к тебе на подмогу послали, — нагло соврал осмелевший Витя. Куда уж теперь отступать. Время поджимает. — Я и у князя разрешения испросил.

— Не врешь ли? — усомнился еще раз Макар. Но видно, усталость одолевала его и он не мог устоять против соблазна даже недолгого отдыха. — Ну ладно, полезай сюда. Посидишь со мной рядом. Я посплю, а ты гляди в оба.

— Сейчас иду. — Витя резво взобрался по лестнице на верхний ярус. Уступив ему место у бойниц, в каждой из которой торчало по пищали, Макар стал объяснять, как лучше прицеливаться в таком дымище, чтобы не палить впустую, если что. Но Витя, делая очень внимательный вид, слушал его в пол-уха. Уж что-что, а стрелять он отсюда совсем не собирался. Наконец, свернувшись в углу, прямо на полу караульни, кузнец заснул. Витя, еще раз проанализировав все свои действия, решил, что звать Рыбкина ему теперь не стоит. Пусть лежит в соборе, отвлекает внимание. А заодно и за нос всех водит насчет него, Вити. Придется все здесь делать самому. И двери ворочать, и гостей дорогих встречать. И кстати, отвечать за базар потом, если вся затея Гарсиа окончится провалом. Об этом Витя как-то сразу не подумал. Но и сейчас расстраивать себя не стал. Он уже привык к мысли, что испанец не ошибается, и надеялся, что так же выйдет и в этот раз.

Дым быстро становился все гуще и гуще. В воздухе все резче пахло серой и угарным газом. Над Святыми вратами снова роем засвистели горящие стрелы. Все оставшиеся в строю защитники монастыря устремились на стены к главным воротам крепости. Наверное, там внизу кто-то появился, так как Витя услышал, как заработали деревянные катки, которые обычно спускались со стен на неприятеля. «Ну, теперь им точно будет не до ключей и не до меня, — подумал Витя с облегчением, — только бы с моей стороны чего не вышло».

Растопченко тревожно выглянул из своей караульни и посмотрел по сторонам. Над озером по-прежнему клубился тяжелый бурый туман. Похоже, все вокруг было спокойно, штурма ничто не предвещало. Приглядевшись, он увидел за холмами дыма быстро промелькнувшие судовые мачты. «Галера! — взволнованно ударило у Вити в голове. — Они приближаются! Началось!»

* * *

Витя очень боялся, что шум сражения, доносившийся от Восточной стены крепости, помешает ему услышать сигнал Гарсиа. Тем более что дитя урбанизации, бывший майор контрразведки, с трудом представлял себе, как кричит глухарь на токовище, и весьма сомневался в утверждении испанца, что-де никакого зверья, в том числе и птиц, вокруг монастыря больше не осталось и значит, кричать тоже больше некому.

Витя пытался всматриваться в поднимающиеся к небу черно-серые и бурые пары, стараясь еще разок увидеть хоть что-нибудь, хоть «хвост» галеры, но тщетно. Только сильно резануло болью в лобной части над самой бровью, и из глаз брызнули колючие мутные слезы. Растирая их ладонями по щекам, Витя рассуждал про себя, что раз говорят о глухарях «токуют», значит, и звуки они издают что-то наподобие «ток-ток», но вот какие они, эти звуки, длинные или короткие — кто их знает! В общем, полагаться решил Витя на математику. До трех-то он всяко сумеет сосчитать. Только бы шум не помешал.

Витя снова тревожно обернулся на Макара. И этот бы не проснулся некстати. А еще Рыбкин. Тоже лучше бы не совался. Дорого денежки достаются, однако. Все на нервах, все!

Битва у Восточной стены неожиданно стихла. Наступила мертвая тишина. Ни шороха, ни вздоха, ни дуновения. И в окутавшем весь монастырь вязком зловещем мраке до Вити чуть слышно донеслось: «Ток! Ток!» — два раза. Витя напрягся, приняв низкий старт. Он помнил указание Гарсиа дождаться для верности третьего сигнала. Напрягая слух настолько, что у него зазвенело в ушах, он, наконец, уловил долгожданное третье: «Ток!». И опрометью побежал вниз.

Сунув руку в подземный лаз, достал ключи и, стараясь не задевать раздвинутые еще татарами Юсупова бочки и горшки в проходе, устремился к заветной двери. Несколько мгновений повертелся с факелом в руках, не зная, куда его укрепить. Ему казалось, что он уже слышит шаги за дверью. И не успевает, не успевает… «Однако паника неуместна!» — одернул Растопченко сам себя. И взяв себя в руки, наконец пристроил факел в широкую щель между камнями в стене. Затем принялся за замки.

Гордость советских чекистов, тренированная годами память его не подвела. Даже в столь напряженной и необычной обстановке она работала четко. Витя точно знал, какой ключ к какому замку относится, и действовал быстро. Только вот с последним, тем самым, ромбовидным, замком пришлось повозиться. Сделав два поворота, ключ заклинило на третьем. Он повернулся в скважине наполовину и никак не хотел вращаться дальше. Витя попытался повернуть его назад — тоже не идет. Вытащить — не получается. Что делать? Несмотря на удушливую жару в подземелье, Витя почувствовал, как по телу его заструился холодный пот.

«Все пропало!» — мелькнула предательская мысль. Ему показалось, что он уже наяву слышит и даже видит, как Гарсиа и княгиня подходят к двери с другой стороны и останавливаются в ожидании, когда же она откроется. Налегая на ключ, Витя в кровь изодрал руки, а тот — как мертвый, ни туда, ни сюда. Вот так ситуация! Редискину бы такое заданьице! Витя, сам не зная почему, вдруг снова вспомнил своего бывшего руководителя, и злость на него закипела в бывшем майоре с прежней силой. От этой самой злости он интуитивно дернул вместе с ключом дверь на себя и вдруг… ключ совершил те самые недостающие пол-оборота.

Дверь приоткрылась. Со стороны подземного хода, кто-то с силой рванул ее на себя. Витя держался одной рукой за толстую кованую ручку снаружи и от неожиданности повалился с ног. Его втащило вслед за дверью в длинный черный коридор, слабо освещенный двумя блеклыми рыжими огнями факелов.

— Почему так долго? — недовольно спросил Витю Гарсиа, светя ему прямо в лицо, и голос испанца отозвался гулким эхом где-то очень высоко под сводами подземного зала.

— Так тут головняк-то какой с замками вышел! Ключ заело, я думал, вообще, пропало все! — Потирая ободранные вдобавок коленки, Витя встал на ноги и посмотрел на княгиню. От удивления он только и смог, что разинуть рот. Все тело княгини покрывала матово поблескивающая золотая краска, причем той же краской была покрыта ее одежда, волосы, сапоги, даже на глазах было сооружено нечто, по Витиным понятиям, напоминающее очки. Казалось, что Вассиану целиком запеленали в драгоценный золотой кокон. Наверняка она не очень хорошо видела сквозь такую защиту, потому что Гарсиа все время придерживал княгиню за руку.

— Ну, вот, теперь все опасности позади, по крайней мере те, что связаны с ядовитой отравой! — Гарсиа осторожно снял с лица княгини мягкую темно-желтую маску. — Ваша светлость, надеюсь, что обратно мы отправимся уже при помощи гелиотропа, который вы вернете себе.

— Я тоже надеюсь на это, Гарсиа.

Витя наконец-то увидел живой лик герцогини.

— А здесь, что, ядовитая отрава имеется? Газ, что ли? — осторожно поинтересовался он, слегка холодея от услышанной новости.

— Тебе это не грозит, — быстро ответил ему Гарсиа. — Ты будешь ждать нас и с нами выйдешь из монастыря.

Витя вздохнул с облегчением.

— Кто там наверху? — насторожился испанец, услышав, как заворочался во сне Макар.

— Караульный, — прошептал в ответ Витя, — но он спит. Я подменил его.

— Молодец! — похвалил его Гарсиа. — Только как бы он не проснулся сейчас. Медлить нельзя. Вот это, держи аккуратно, — он протянул Вите золотую маску герцогини, — надо надежно спрятать, прямо теперь. Знаешь, куда?

— А как же! — Витя сразу вспомнил про подземный лаз, который столько раз уже выручал его. — Заверну только. А это что, воск? — Любопытство все же оказалось сильнее, и Витя рискнул спросить.

— Вроде того. Сейчас мы выйдем, — продолжил Гарсиа, — а ты запри за нами дверь, спрячь то, что я тебе сейчас передал, и позаботься о ключах. Попробуй положить на то же место, где взял, чтоб подозрений не было. Мало ли как все повернется. Ридфор вот-вот снова начнет свои упражнения. Так что в сумятице тебе, может, и удастся все сделать незаметно.

— А Ридфор — это кто? — снова не удержался Витя.

— Не твоего ума дело, — осадил его Гарсиа, тревожно оглядываясь назад.

— Ты что? — настороженно спросила его Джованна. — Заметил кого?

— Вроде, шелест ног послышался, — Гарсиа посветил факелом вперед. — Не идет ли кто за нами?

— Ты думаешь… — Вопрос герцогини повис в воздухе неоконченным.

— Как бы то ни было, поспешим, — решил испанец. — Ты все понял? — спросил он Витю.

— Ага, — утвердительно кивнул тот.

— Тогда, завершив все, подходи к Успенскому собору, к главному входу. Но внутрь не входи. Снаружи покрутись и жди нас. Ясно?

— Ясно.

— Тогда пошли.

Словно две легкие стремительные тени, княгиня Вассиана и капитан де Армес почти бесшумно проскользнули в проем двери и, выйдя из башни, быстро исчезли в темноте. Два факела, которые они держали в руках, остались освещать узкий проход в подземелье. Витя, довольный, что все получилось, как по нотам, и от него теперь, вроде, ничего больше не требуется, кроме как маску спрятать да ключи вернуть на место, взялся обеими руками за тяжелую дубовую дверь и стал тянуть ее на себя, закрывая. Маску он отложил подальше, в одну из пустых бочек на нижней площадке башни, чтобы случайно не повредить. Насчет того, как он ее спрячет, он совсем не волновался, с местом ему было все ясно. Да и насчет ключей тоже — сунет под крыльцо собора, даже входить не будет в храм. Пусть потом на Феофана пеняют, что тот, растяпа, по дороге уронил. Словом, настроение у Вити повысилось. Он дотянул дверь до конца и уже собирался вставить ключ с золотым коньком на головке в замок, как дверь с внутренней стороны подземного хода снова резко дернули. От неожиданности Витя даже присел и легко отпустил дверь вместе со вставленным ключом. В сердечке его тихонько зацарапался страх.

Кто там еще? Вроде все, кто надо, прошли. Дверь медленно отворялась. В танцующем свете факелов в темном проеме перед Витей предстало странное человеческое существо, весьма непривычного, как мелькнуло у Вити заученно в голове, «для данной местности» вида. Длинное, тощее настолько, что ребра выпирают, как на стиральной доске, все черное-черное, только белки глаз бешено сверкают. Вокруг угловатых бедер — широкая повязка, вроде как юбка, зеленого цвета, а на голове — зеленая шапочка с пером. В костлявых черных пальцах — кривой кинжал, устремленный прямо на Витю. И весь мокрый. Незнакомец был весь мокрый, с ног до головы, будто его только что изрядно окатили из бочки. Но почему-то Витя заметил это в последнюю очередь.

Ступая мягко и гибко, как кошка, чернокожий боец двинулся на Витю. Растопченко, забыв о том, что на поясе у него висит тесак, медленно отступал назад, поглядывая по сторонам, чем бы защититься. Неудачно ступив, он попал пяткой в какую-то выбоину и завалился спиной назад; больно прокатившись лопатками по лежавшим на боку бочкам. «Ну все, сейчас прирежет! Кончился Витя!» — мелькнула у него безрадостная мысль. Но никто на него не нападал. Витя отчаянно завертелся, пытаясь встать. А когда поднялся, увидел, что чернокожего уже и след простыл.

Сначала Витя подумал, что тот спрятался где-нибудь в башне. Вспомнив про тесак, вытащил его, облазил все углы — никого. Ушел. Кто такой, откуда? Витя вспомнил тревожные взгляды Гарсиа и вопрос герцогини, также полный скрытых опасений. Не исключено, что неизвестный пришел за ними. Все хорошее настроение от выполненного задания у Вити мигом улетучилось. Оказывается, не так тут гладко, как он предполагал. «Надо бежать, предупредить. Скорее. Чернопопый наверняка за ними почесал», — уже не обращая внимания на боль в ссадинах, Витя как мог быстро закрыл дверь. Взбежав наверх, растолкал Макара: мол, просыпайся, меня князь зовет.

— Как, тихо все? — спросил его кузнец, лениво потягиваясь и позевывая.

У Вити же зубы стучали от нетерпения.

— Да, тихо, тихо. На, держи свою пушку.

Витя быстро всунул руки кузнецу его пищаль и со всех ног помчался вниз. Подскочив к лазу, достал тряпицу, в которой до того хранил свой «клад», завернул в нее маску герцогини, положил в тайник, и придерживая руками болтающиеся под рубахой ключи, побежал к храму.

Успенский собор, тускло освещенный лампадами, тонул в густом черно-фиолетовом полумраке. Пахло сыростью и ладаном. Большинство икон было завешено вышитыми покрывалами, чтобы клубящиеся повсюду дым и тлен не повредили их. Кое-где отсвечивали ярким блеском серебряные яблоки паникадил, золоченые венцы на образах, но ничем не защищенная позолота и серебро потемнели и местами походили на тлеющие под золой угли, вот-вот готовые вспыхнуть. От прежней роскоши и жизнелюбия не оставалось и следа. Над царскими вратами виднелся облепленный хлопьями золы образ Спасителя с херувимами и серафимами, а на боковых дверях сквозь мрачные облачка зловонного тумана, трепетали за подвижной пеленой грешники и диаволы, писанные в человеческий рост, и в полутьме казалось, что они на самом деле движутся. Так как большинство горящих стрел и копий от осаждающих летело теперь в сторону храма со стороны близких к нему Святых ворот, и собор подвергался наибольшей опасности, князя Григория перенесли в трапезную. Туда же отправили и Леху. Так что в соборе было пустынно.

Войдя в храм, Джованна окинула взглядом зал, в котором прежде бывала столько раз. Сердце ее вздрогнуло от жалости. Собор очень нравился ей своим великолепным убранством и особым жизнеутверждающим настроением, которое всегда царило здесь во время богослужений. Но не давая чувствам захлестнуть себя, она быстро направилась к ризнице, где хранился ларец с сокровищами. Ее поспешные шаги звонко отдавались под сводами пустого храма. У самого алтаря, шедший позади нее, Гарсиа придержал герцогиню за руку:

— Мне кажется, вам стоит обождать немного, госпожа, — предложил он негромко. — Сначала я посмотрю, что там. Не исключено, что в ризнице могут быть люди, и нам придется брать ларец с боем.

— Хорошо, — согласилась герцогиня, пропуская испанца вперед. — Только очень быстро, капитан.

Над монастырем снова загудели огнедышащие рои стрел. Одна стрела с желто-алым пламенем на хвосте разбила цветные витражи под куполом собора и, исходя черноватым дымом, упала прямо перед Джованной. Герцогиня де Борджиа сделала шаг вперед, желая затушить огонь, и увидела прямо перед собой искаженное судорогами ярости черное лицо араба. В руке его, воздетой над головой, блестел нож, которым он замахнулся на герцогиню. Джованна отскочила назад, выхватывая из ножен рапиру. Изогнув тонкое гибкое тело, араб приготовился к прыжку. Но в этот момент со стороны бокового входа в храм послышался громкий голос, столь знакомый и дорогой для герцогини:

— Батюшка Геласий! Ты не здесь ли? — Князь Ухтомский вошел в собор.

— Никита! — отчаянно крикнула ему Джованна.

— Вассиана?! — В сумрачном полумраке князь Ухтомский с трудом мог рассмотреть сразу, где находится герцогиня, но он уловил, что призыв ее долетел к нему из алтарной части. Он сразу поспешил туда. Едва заслышав, что в храм кто-то вошел, араб отступил от Джованны и тут же исчез в темноте. Но герцогиня не сомневалась, что убийца оставался где-то рядом с ней. Она будто чувствовала всем нутром своим его исполненное ненависти дыхание, дыхание смерти. А Гарсиа, как назло, все не возвращался. Никита подбежал к ней:

— Ты? Как ты очутилась здесь, в монастыре? — спросил он, с удивлением оглядывая ее золотой «панцирь».

— Никита, здесь убийца, он рядом, — вполголоса произнесла Джованна, не отвечая на его вопросы и внимательно оглядываясь по сторонам. — Убийца, который пришел за мной. Гелиотроп при тебе?

— Да.

Князь Ухтомский хотел было достать из-под кольчуги волшебный камень тамплиеров, чтобы показать его Джованне в подтверждение своих слов, но не успел. Герцогиня повернулась к нему лицом, и в этот миг кривой кинжал, прилетевший из самого сгустка тлетворной тьмы, метнулся молнией в воздухе и вонзился ей в спину. Джованна вскрикнула, руки ее инстинктивно распластались в воздухе. Она выронила рапиру и покачиваясь, стала оседать на пол.

— Вассиана! — Князь Никита подхватил ее на руки. Сразу мотнул головой в одну сторону, в другую — кто? Никого. Затем осторожно уложил Джованну на попону под иконой Смоленской Богородицы, закрытой черным покрывалом, где прежде лежал князь Григорий. Выхватив меч, рванулся вперед. Кто? Кто? Где он? Сквозь мутный сумрак, окутывавший собор, невозможно было рассмотреть ничего даже в двух шагах вокруг.

И вдруг камень тамплиеров, висевший на шее Никиты, снова просиял ярким голубым светом, разбивая мрак. Он проложил своим светом длинную лазурную дорогу по всему храму, и в самом центре ее Никита увидел удирающего со всех ног ассасина. Попав в луч, араб заметался по залу, но свет гелиотропа следовал за ним и не отпускал от себя. Однако араб был уже довольно далеко. Достать его наверняка могла только искусно выпущенная стрела.

Никита сорвал с себя лук, натянул стрелу на тетиву. «Не уйдешь, не уйдешь, поганец!» — яростно стучалась в его голове мысль. Чувствуя неминуемую гибель, араб петлял как заяц, стараясь спастись, и поймать его в цель было очень трудно. Ассасин уже почти добрался до спасительной двери — выхода из храма.

Но здесь на его пути возник запыхавшийся Витя. Быстро оценив обстановку, Растопченко отступил в сторону, как бы пропуская араба мимо себя, но когда тот оказался рядом с ним, подставил чернокожему ножку.

Споткнувшись, араб завис в воздухе. Никита отпустил тетиву. Посланная со всей ненавистью и яростью, которую испытывал в этот момент к убийце князь Ухтомы, стрела намертво пригвоздила араба к полу. Вытаращив свои безумные глазищи, тот рухнул животом вперед, дернулся еще несколько раз, хрипя, и затих.

Свет гелиотропа начал гаснуть. Витя сразу же побежал к Никите. Приблизившись, он увидал, что проклятый араб все же успел сделать свое дьявольское дело.

Герцогиня де Борджиа лежала навзничь с закрытыми глазами, и из-под ее золоченого тела струилась густого гранатового цвета кровь. Рядом с ней валялся кривой кинжал ассасина, по рукоятку измазанный в ее крови.

Сам не зная для чего, Витя упал на колени и приник ухом к сердцу Джованны. Оно билось слабо и с большими перерывами. Руки и лоб похолодели.

— Вассиана! — Не зная, что делать и как спасти любимую, Никита в горе обхватил ее за талию и поднял, прижимая к себе. Ее голова и руки безвольно болтались, пропитанные краской волосы застыли погребальной короной вокруг затылка.

— Перевязать бы надо, — взволнованно предложил Витя. У него пересохло в горле, и слова казались какими-то деревянными.

Никита не ответил ему. Снова опустив Джованну на. пол, он приник губами к ее холодеющим губам, словно желая своим дыханием вернуть ей жизнь.

— А где Гарсиа? — беспардонно дернул его за край кольчуги Витя.

Никита поднял на него глаза, темные, как разбитые кусочки малахита, и бездонно-горькие, как пересохший колодец в пустыни.

— Что тебе? — спросил надтреснутым голосом.

— Я спрашиваю, где Гарсиа? — никак не хотел сдаваться свен. — Может, еще что-то можно сделать! — Витя указал на княгиню. — У него ведь полно всяких способов.

— Каких способов? Ты откуда знаешь? — с сомнением спросил его князь, но вопрос его прозвучал как-то тускло, без всякого интереса. — Ты вообще почему здесь, а не у Святых ворот, как я приказал?

— Я… — Витя запнулся. Он только что сам почти выдал себя. — Я… так… случайно.

Но стараясь не столько ради Джовакны, сколько главным образом ради себя — ведь без княгини как они с Лехой получат свои деньги да еще домой потом попадут? — Витя продолжал настойчиво выяснять:

— Ваше сиятельство, Гарсиа, то есть капитан де Армес, он был здесь? Куда он пошел?

— Я не видел его, — Никита снова склонился над Джованной. — Не знаю. Иди к воротам.

— Ага, ага… — Витя попятился. Но идти к воротам он вовсе не собирался. «Куда делся Гарсиа?» — трудягой-дятлом стучался в его виске один-единственный вопрос. Как мог испанец, преданный княгине до кончиков ногтей, оставить ее в ту самую минуту, когда на нее было совершено покушение? Даже в шестнадцатом веке Витя мыслил привычными категориями своего времени и своей службы. Тем более что Гарсиа подозревал неладное. Витя же сам был тому свидетелем. Куда он делся? Что стряслось? Почему княгиня оказалась один на один с чернокожим? Ясно, что Никита позже появился. Будь он с ней, не случилось бы такого. Внезапно родившуюся идею, что капитан де Армес мог быть заодно с убийцей, Витя сразу же отмел как абсурдную. Но куда он исчез? Именно теперь, когда его помощь необходима госпоже как никогда? Ведь только он может спасти ее со своей хрустальной баночкой — Витя имел в виду эликсир жизни, «слезы пифона». Нет, Гарсиа не мог уйти далеко от госпожи. Убить его тоже не могли. Испанец сам говорил не раз с ехидной улыбочкой, что ему подобное не грозит. Тогда что? Где?

Раздумывая, Витя обошел вокруг алтаря и натолкнулся на какую-то вышитую золотом занавеску. В церквях по своей прежней жизни Вите бывать не приходилось, что там где находится и что как называется, он не знал. Но нос за занавеску сунул. На всякий случай. Вот подтолкнуло что-то, как бывает. Что ж, на этот раз любопытство сослужило ему неплохую службу. В небольшой комнате за алтарем, где висели на стенах разнообразные церковные одежды, Растопченко увидел того, кого искал: капитана де Армеса. Тот стоял на коленях перед раскрытым посреди комнаты ларцом и… играл большими цветными каменьями, сверкающими даже в полутьме идеально отшлифованными гранями. «Нашел, когда развлекаться!» — раздраженно подумал Витя, решительно входя в комнату. Он хотел окликнуть испанца, но подойдя ближе, увидел, что Гарсиа совсем не похож на того Гарсиа, которого он знал до сих пор. Капитан заметно сгорбатился, лицо его почернело и сильно состарилось, изборожденное глубокими морщинами. Костлявые руки, которыми он перебирал драгоценные камни, дрожали. Черные глаза блестели и почти выскакивали из орбит, как у буйнопомешанного. Словно малый ребенок, он ползал на четвереньках по полу за своими камушками, которые то и дело просто убегали от него, и с трудом ловил их. А поймав, никак не мог от них оторваться.

«Мама миа! — в отчаянии подумал Витя, почесывая затылок. — Вот так дела! Что же делать-то теперь? Так и помрет княгиня-то!»

Уже ничему не удивляясь и готовый ко всему в этом полном несуразностей столетии, Витя рассудил про себя, что именно камни привели капитана в столь плачевное состояние. «Ведь только что нормальный был, с чего бы вдруг спятил?» И тогда Растопченко решил насильно оторвать де Армеса от ларца. Он осторожно подошел к капитану сзади и крепко схватил того под руки.

Дико озираясь, испанец задергался, и сила его была очень велика. Но все же Вите удалось вырвать из его рук какой-то зеленовато-фиолетовый слиток и отбросить камень обратно в ларец. Де Армес немного притих.

Воспользовавшись этим, Витя потащил капитана вон из проклятой комнаты. Вытащив испанца в зал, он как следует встряхнул его, отхлестал по щекам и резко бросил на пол. Несколько мгновений Гарсиа лежал неподвижно лицом вниз с закрытыми глазами. Витя спокойно ждал, уверенный, что испанец вряд ли что-нибудь себе сломает, не тот случай.

И верно. Гарсиа пошевелился, затем повернулся на бок и приподнял голову.

Его лицо, руки, тело постепенно стали приобретать прежние формы. Наконец он открыл глаза. Они имели чрезвычайно уставшее выражение, словно были истомлены долгой, трудной болезнью. Взглянув на Витю, испанец глухо спросил:

— Где я? Что случилось?

— Что случилось?! — воскликнул Витя и схватив Гарсиа за руку, поднял его и потащил его к Джованне. — Ты видишь, что случилось, пока ты там в игрушечки играешь?

Увидев умирающую герцогиню, испанец мгновенно снова стал самим собой. Быстро опустившись на колени перед своей госпожой, он попросил князя Никиту немного приподнять ее, чтобы взглянуть на рану.

— Как могло это случиться! — в отчаянии воскликнул он. — Кто сделал это?

— Это мы бы у тебя хотели спросить, — буркнул сердито Витя. — Ты же с ней был.

— Вон тот сделал, — князь Никита Романович мрачно указал на лежащее вдалеке тело ассасина.

— Проклятие! — Гарсиа сжал руками голову. — У меня нет с собой лекарства. Госпожа приказала оставить его на корабле. Там же и пифон, который мог бы заменить его… Что делать? Что делать?!

Гарсиа в растерянности взглянул на Витю, затем на князя Никиту, и тут взгляд его упал на крупную красно-зелено яшму, висящую на толстой цепочке у Никиты на груди. Лицо испанца мгновенно прояснилось.

— Ваша светлость, принц, — обратился он к Ухтомскому князю, — я попрошу вас дать мне этот медальон, — он указал на гелиотроп.

— Зачем? — не понимая, что капитан собирается делать, Никита пожал плечами, но все же снял медальон и протянул его Гарсиа.

Осторожно взяв гелиотроп в руки, Гарсиа снова попросил князя:

— А теперь, принц, приподнимите, пожалуйста, мою госпожу и не опускайте, пока я не скажу.

Все еще недоумевая, Никита исполнил и эту просьбу. Испанец положил камень себе на ладонь и поднес его к ране на теле Джованны чуть-чуть пониже того места, куда ударил кинжал ассасина. Камень вспыхнул изнутри и выпустил бледно-розовый луч, который словно окутал своим сиянием рану герцогини. Через некоторое время течение крови остановилось, рана стала постепенно затягиваться. Лицо Джованны посветлело, все тело ее снова наполнилось теплом.

— Вы простите меня, принц, — сказал Никите Гарсиа, закрывая пальцами в ладони гелиотроп, — но я должен вернуть этот талисман моей госпоже. Без него ее жизни угрожает слишком много опасностей, и вы сами видите, мы далеко не всегда способны уберечь ее. Охранный камень, дарованный Командору при посвящении, должен всегда находиться при нем. Это закон.

— Какому Командору? — удивленно вскинул брови Никита. — О чем это ты, капитан?

— Я думаю, моя госпожа теперь сама расскажет вам, — загадочно ответил Гарсиа, снова надевая гелиотроп на шею герцогини. — Ну, вот. Теперь я спокоен за вас, ваша светлость, — промолвил он, преданно сжимая ее руку.

— Cara mia… — разомкнув уста, прошептала Джованна, и пальцы ее руки вздрогнули.

— Она зовет вас, принц, — Гарсиа передал руку герцогини Никите.

Князь Ухтомский нежно принял ее в свою и, наклонившись, поцеловал. Длинные черные ресницы итальянки, неподвижно лежавшие на поблескивающей оставшейся позолотой коже, затрепетали, набрякшие потемневшие веки ее приподнялись. Первый взгляд Джованны, устремленный в бесконечность, казался тусклым и бессмысленным. Но вот она медленно, словно каждое, даже самое мелкое движение, составляло для нее огромный труд, перевела глаза на Никиту. Мгновение смотрела на него, не узнавая, и снова закрыла глаза. На лбу ее выступила испарина.

— Ничего, ничего, сейчас она придет в себя, — успокаивающе ответил на гневный взгляд Никиты капитан де Армес. — Терпение, мой принц.

Он снова склонился над своей госпожой и стал осторожно соскребать с внутренней стороны ее руки кусочки золотого покрытия.

— Чем это ты покрасил ее? — спросил вместо Никиты Витя.

— Это египетский бальзам, при помощи которого фараоны достигали бессмертия тела. Если бы не он, госпожа не смогла бы пройти в монастырь, она попросту бы сгорела заживо.

Витя присвистнул с уважением: «Фараоны! Это вам не фунт изюма! Одно слово — Эрмитаж».

Тем временем капитан де Армес снова попросил Никиту приподнять Джованну и наложил на место удара кусочки бальзама. Они тут же впитались в рану. Несколько мгновений спустя, герцогиня снова отрыла глаза, и взгляд ее сразу стал привычно гордым и ясным. Она приподняла голову, взглянула на Витю, неуместно поклонившегося — здрасьте, мол, — затем на Гарсиа. Спросила сразу:

— Ты был в ризнице? Я же запретила тебе прикасаться к ларцу!

Капитан виновато потупился и не ответил ей. Затем ее блистающий прежней энергией взгляд переметнулся на князя Ухтомского.

— Вассиана… — не скрывая своей радости, князь с нежностью провел ладонью по ее щеке. — Вассиана…

Но бывшая греческая принцесса холодно отстранилась от него.

— Княгини Вассианы больше нет, — сказала она веско и строго. — Я, Джованна де Борджиа, герцогиня Романьи и Валентине, пришла забрать то, что принадлежит мне по праву рождения — похищенный у моей семьи ларец Борджиа и его сокровища. Я, Командор ордена Тампля, пришла исполнить приказ Маршала и вернуть ордену украденное достояние! — Она резко поднялась на ноги. Рука в золоченой перчатке легла на эфес рапиры. — И если ты, принц де Ухтом, не отдашь мне добром то, что я требую, я убью тебя и всех твоих родственников, оставшихся в этой обители, а сам монастырь спалю дотла.

Князь Ухтомский отпрянул от неожиданности, потом тоже поднялся. Гарсиа де Армес встал за спиной своей госпожи, а Витя отступил подальше, стараясь держаться в стороне. Глаза Никиты снова потемнели. Он пристально смотрел на Джованну, будто приглядываясь и не узнавая в знакомых чертах прежнее лицо.

— Так значит, — промолвил он, слегка помедлив, — ты готова на все ради этих проклятых камней? Они для тебя превыше мудрости, ценнее любви? Мне казалось, ты была иной, Джованна.

Темное облачко сомнения скользнуло по лицу герцогини, но она тут же усилием воли прогнала его прочь.

— Ты где-нибудь слышал, принц, чтобы мертвые изменялись? Чтобы им было стыдно, чтобы они умели любить? — с вызовом спросила она, но не смогла спрятать промелькнувшую в ее словах горечь.

— Но ты — не мертвая, — возразил ей Никита спокойно, — ты — живая. Я знаю, как горячи твои губы, как жарки объятия, как кровь пылает в твоих жилах и сердце рвется наружу от страсти. Зачем же ты стараешься обмануть меня?

— Потому что не могу иначе, — голос Джованны потух, и лицо ее посерело.

— Вспомни, тебя любили здесь, — продолжил князь. — Быть может, я — сильнее всех, но не только я один. И вспомни, любили ли так тебя в твоей Италии? Мне помнится, тебя там отравили. И ты пришла убить всех, кто тебя любил, сжечь их дома, сделать несчастными их жен и оставить сиротами детей? Кем бы ты ни была, Джованна, как бы голос твой и прелесть твоя не надрывали мое сердце, — знай, пока я жив, этого не будет! Я смогу защитить свой дом!

— Бесплодное усилие! — воскликнула Джованна. — Против тебя — Вечность!

— Неправда! За меня — Бог! — столь же горячо ответил ей князь. — Оглянись вокруг, Джованна, ведь сколько ни пылят, ни дымят твои прихвостни, но им не удалось достичь успеха. И не удастся никогда, пока не погибнет последний русич в земле белозерской. А он погибнет — придут другие. Русь — огромная. Кто только не жег нас, кто не убивал, а мы живем. И все, как кость в горле, не даем вам покоя, в ваших Италиях. Ни я, ни брат мой старший ларец предков твоих не похищали, побрякушек таких у нас на Руси в достатке. Достался он нам по несчастливому случаю. Знали бы — сразу избавились от него. А живота близких своих, Господом дарованного, за сокровища каких-то древних инородцев класть бы не стали. Зачем сразу не сказала, кто ты и что надобно тебе в нашей земле? Уверен, что брат мой упорствовать не стал бы, и игумен монастыря его бы одобрил в том. Отдали бы тебе ларец — убирайся с ним ко всем чертям своим латинским и наслаждайся тем, что тебе дорого. Но ты пришла с бедой, с пожаром, с разрушением. Неужто столь дороги тебе эти камни, что ради них человечьего живота не жаль? Ответь мне, Джованна. Выслушаю тебя, хоть и горька немилосердно мне речь твоя.

— Камни эти не только мне дороги, — глухо ответила ему Джованна, и в почти черных от слез глазах ее застыла глубокая, неизбывная печаль. — В них — все истины человечества, вся долгая и скорбная его судьба. А то, что сказал ты, Никита Романович, — верно: меня любили здесь. Но в том-то и состоит Господне наказание мне, Джованне де Борджиа, герцогине Романьи и Валентино, никогда не верившей в любовь и ничего не любившей, кроме власти и денег — разрушить жизнь тех, кого сама полюбила. Своими руками убить любовь, столь поздно народившуюся. Уж говорила тебе не раз об этом, Никитушка. И потому я обманула брата твоего, князя Алексея Петровича, которого только использовала для себя, чтобы утвердиться на земле русской, в доверие войти. Потому соблазнила и второго брата твоего, князя Андрея Андомского, столкнула его лбом со старшими братьями, дабы вынес он мне из монастыря ларец де Борджиа, а потом сама же до плахи его довела, до петли палаческой, чтобы не выдал меня никому. Подговорила сестру твою Ирину Андреевну, чтоб донос на мужа своего и свекровь лютую написала. Но то уж не из-за камней сотворила я, а из жалости к ней женской. Да и Алексея Петровича пожалела я под конец. Должна была бы позволить ему умереть. Да не поднялась рука. И тебя хотела сбить с пути истинного, чтоб с братом стали лютыми врагами. А не смогла. Потому что, прав ты, Никита Романович, меня любили здесь. А кроме как здесь — нигде и никогда. Знала я, что очень горькой выйдет наша последняя встреча с тобой, Никита. Но и тебе помогла я, разве поспоришь ты? Отдала камень свой заветный, гелиотроп. Для чего? А как раз для того, чтобы прошел ты в монастырь со своей дружиной и защитил ту землю, где меня любили. И себя защитил. Силу свою готова я против бывших соратников своих обратить, ибо предали меня воины мои и послали убийцу, что всадил мне кинжал в спину. Так что невелика моя рать: вдвоем мы с Гарсиа только против тебя и против них тоже. Но ларец отдай мне, Никита. За него я не пощажу эту землю и никого не пощажу. Отдай ларец — и мы вместе одолеем врагов, осадивших монастырь.

Князь Ухтомский слушал ее, низко опустив голову. Он даже как-то стал ниже ростом. Казалось, каждое признание Джованны вбивает его в землю, все глубже и глубже, в могилу. И даже когда она перестала говорить, он не поднял лица.

— Не думай, Никита, — Джованна подступила ближе к нему, — разве мало горя принес злосчастный ларец тебе, друзьям твоим, родне? Ничего ты не выгадаешь за камни эти, даже если продашь их после — проклятое золото получишь в руки за них. Разрушат они жизнь твою. Всю душу вытянут. Как собака преданная, только хозяина они признают, а остальным всем, чужим незваным, несут погибель. Таков древний зарок, на них лежащий. Отдай ларец, Никита. Отдай тем, кто уже сам себе жизнь порушил и ушел в стенаниях и проклятиях в мир иной. А тебе и людям твоим под солнцем ярким да небом голубым землю пахать надобно, детей растить — жить и радоваться. Если хоть на йоту веры в тебе ко мне осталось — отдай. Не от жадности, не от корысти прошу, от любви своей к тебе прошу, молю. Не дороже мне камни эти любви твоей. Ничего нет для меня ее дороже. Будь иначе — не отдала бы тебе гелиотроп, не приняла бы предательский кинжал в спину. Но позволь мне, принц де Ухтом, последнее доброе дело сделать, чтобы любовь свою доказать, — печаль из жизни твоей увести. Пусть мне одной кручина та достанется. Видно, крест мой таков, томиться в вечном плену наследия Балкиды.

Глава 6. Сокровища Балкиды

В незапамятные времена, задолго до Христа, до Соломона и Моисея, шла по аравийской пустыне белошерстная одногорбая верблюдица с большими ласковыми глазами, синими, как небеса над ней. Несла она дорогую и прекрасную ношу — юную девушку в нежно-розовых шелках. Кожа красавицы цвета темной меди сверкала на солнце будто лакированная, густые волосы, собранные на затылке, напоминали пышный черный цветок. Звали девушку Масара и была она дочерью могучего бедуинского царя. Отправлялась царевна на прогулку и везла при себе золотую шкатулку с «игрушками», разноцветными каменьями необыкновенной величины и прозрачности, с которой никогда не расставалась.

Шкатулку подарил царевне в день помолвки ее жених, сын нубийского вождя. И, как сказал он сам, добыты драгоценности были в недрах черной Африки — там, где в окружении непроходимых джунглей гремит пенящимися водами огромный водопад. Это его струи отшлифовали камни и придали им ослепительный блеск и насыщенность редких цветов. Казалось, внутри каждого из камней бьет освежающий брызгами фонтан.

В тот день ничто не предвещало беды. Боги пророчили царевне счастливое и богатое будущее. Она ехала на прогулку, весела и беспечна. Стояло раннее утро, и над пустыней распространялся чистый перламутровый свет. Холмы и дюны светились мягкими коричневыми и багровыми красками. В прохладном воздухе горизонт казался таким близким, будто его можно достать рукой. А маленькое облачко в безупречно лазурном сиянии неба совсем не представлялось опасным.

Но облако двигалось. И вырастало с каждым мгновением. Юная царевна не обратила на него внимания — сезон песчаных бурь в пустыне давно прошел. А облако цвета желтой охры приближалось быстрее ветра и становилось все шире и шире. Клубящаяся желтая туча заслонила полнеба, и солнце померкло. Зловещее покрывало обволокло собой перепуганную девушку.

А когда посланные ее отцом бедуины прискакали на место несчастья — от облака уже не осталось и следа. Снова сиял радостный, солнечный день. Весна была в разгаре. Только между двух песчаных холмов лежали удушенная царевна с застывшим на лице выражением нечеловеческой предсмертной муки, и ее мертвая верблюдица, из белой превратившаяся в пегую. Со времени обручения Масары с нубийским принцем минуло всего лишь десять дней.

Ларец принцессы пропал. И сколько ни искали его потом царские слуги — при жизни безутешного отца Масары, и в царствование двух братьев ее, и их сыновей, и сыновей их сыновей — так ничего никогда не нашли они. Ни единого следа, ни единого пятнышка — все поглотила пустыня.

Пронеслись столетия. Давняя трагедия забылась. На месте гибели царевны вознесся богатый город, названный Иерусалимом. И только об утерянных прекрасных камнях люди никак не хотели забывать. Из поколения в поколение передавали они легенды о чудесных свойствах погибших сокровищ. Говорили, что хранившиеся в шкатулке алмазы могли сделать человека невидимым, а индийские агаты одаряли его красноречием. Сердолики утешали гнев. Жадеиты наводили сон. Аметисты внушали любовь, а гранаты изгоняли из человека бесов. Рассказывали также, что от синевы аквамаринов, подаренных некогда царевне Масаре ее женихом, бледнела в небе Луна, а в переливах селенитов она становилась то больше, то меньше размером. Пурпурные рубины сберегали от молний и наводнений, черноватые ониксы давали власть над другими людьми и проясняли ум. Малахитовы пластины усиливали духовную мощь человека, а редкие прозрачные цирконы помогали ему распознать истину. Черно-синие сапфиры спасали от клеветы, а зеленые хризопразы приносили богатство. Изумруды охраняли от укуса змей, хризолиты прогоняли ночные кошмары, нефриты укрепляли жизненные силы и исцеляли больных, а желто-оранжевые топазы помогали снискать расположение царя и вельмож. Карбункулы, иные цвета как вино, а иные — как трава, соперничали красотой с хризобериллами и способствовали победе над врагами.

Легенды гласили, что в месте, где пустыня проглотила африканский клад, каждый год в день гибели царевны расцветает сотня черных маков с алыми листьями, по числу хранившихся в шкатулке камней, и цветут они только одну ночь. И кто найдет то поле черных маков — тот будет знать, где хранятся сокровища. И тысячи людей бродили веками по пустыне в ночь полнолуния в поисках сокровищ, и множество их погибло от укуса ядовитых змей, от когтей леопардов, от жажды и зноя. Жизни их тоже пожрала алчная пустыня. Иным довелось вернуться к своим домам. Но никто не увидел поля черных цветов. И никто не нашел сокровищ

И постепенно иссохли слезы. Умерли легенды. Великий и мудрый царь иудеев Соломон велел отстроить на том самом месте огромный храм. Никто уже не вспоминал о давнем горе. И некому было предупредить царя. Велел Соломон позвать лучших каменщиков со всех концов своей страны. И закипела невиданная до того работа. Прослышав о великих трудах Соломоновых, приезжали знатные гости со всех сторон света к царю, подивиться премудрости его и поучиться на будущее.

И прибыла на поклон к царю в Иерусалим царица Савская, звавшаяся Балкидой, чтобы лично полюбоваться чудесами его царствования. Соломон принял царицу. Восседал он на троне из позлащенного кедрового дерева, одетый в золото и на золото опирал ноги свои. И показалось сперва царице, что не человек перед ней, а статуя из золота и слоновой кости. Царь навстречу царице встал. И пригласил ее сесть рядом с собою. Отличалась Балкида не только красотой писанной, но и недюжинным умом. Мудростью своей могла посоперничать с Соломоном. И загадала она царю три загадки. А царь, подумав немного, легко ответил ей. Не знала Балкида, что подкупил ее жреца Соломон и узнал у него заранее ответы. Удивлялась царица несказанно.

Но еще больше удивилась она, когда повел ее царь к воздвигаемому храму. У самого основания строения увидела царица безжалостно вырванный корень виноградной лозы, и жалобно пропела царице на ухо священная птица «Юд-юд». Поняла Балкида, что возводит соломонова гордость храм на месте, обильно политом слезами. Возмутилась царица, запылали гневом очи ее. И воспламенилось на том месте сердце Соломоново любовью к Балкиде, и пал он во всей гордыне своей перед царицей ниц и просил стать ему супругой. Призадумалась царица. Но согласилась стать народу еврейскому и царю его госпожой.

Осматривая возводимый храм, не раз спрашивала царица Соломона, кто же исполнитель столь дивных работ. Ответом ей было: некий Каменщик из Тира. Изумилась восхищенная царица и пожелала видеть того Каменщика. Но ревность одолела сердце Соломоново, и он отвлек мысли своей госпожи.

Однако снова и снова, как по мановению волшебства, куда бы ни повернулась Балкида, всюду вставали перед ней прекрасные колонны храма, изваяния различных зверей диких, жертвенники из золота и слоновой кости. И опять не удержалась царица, опять задала вопрос: «Кто же трудится над всей этой красотой?». И вынужден был признаться Соломон: некий Каменщик из Тира. И сильно обиделась Балкида, когда опять Соломон отверг ее желание посмотреть на того Каменщика. Уступил царь. И повелел представить Мастера пред очи царицы Савской.

И пришел к царице Зодчий, гений которого был настолько выше всех людей на земле, насколько высочайшая из гор возвышается над малым придорожным камнем. Поднял он на царицу свой безбоязненный взгляд, полный горделивого огня, и едва не лишилась самообладания под взором его потрясенная царица. И стала Балкида расспрашивать Мастера о том, как работает он. И захотела взглянуть на «воинство» его: столяров, плотников, мраморщиков, резчикоз. Не хотел Соломон, чтобы удовлетворила царица свое любопытство, глодали его ревность и зависть к Каменщику. Стал он отговаривать Балкиду.

И взошел тогда Мастер на гранитный пьедестал и ознаменовал правой рукой своей в воздухе мистический крест. И стали сбегаться к нему тысячи работников его. Замерло бесчисленное рабочее «воинство» перед царицей. Испугалась Балкида. Но и пожалела о поспешном слове, данном ею Соломону. Прекрасный же лик Балкиды возбудил и в Мастере любовь. И решил он показать царице чудо, какого не видала она никогда. Подал он царице руку и подвел ее к самому центру строящегося храма. Услыхала царица далекие отзвуки клокочущего под плитами пола пламени. Снова взмахнул рукой своей каменщик, описав мистический крест. Трещина пролегла по мраморным плитам, стали медленно расползаться они, и предстало взору потрясенной Балкиды святилище Огненного Царства, и глянул на нее из самого центра того сияния Денница — Люцифер во всем блеске горделивой и неизреченной красы своей и беспредельного величия. Вскрикнула испуганная Балкида, закрыла ладонями глаза, хотела убежать. Но крепко держал ее руку Каменщик. Ледяной огонь умыл бледное лицо царицы. Отомкнула она руку от глаз своих. Снова взглянула вниз. И замерла в восхищении. Целые россыпи драгоценных камней стелились перед ней в звездном сиянии, и невозможно было оторвать взгляд от их несказанной прелести.

— Нравятся ли тебе сокровища мои? — спросил царицу Мастер. — От отца, от деда, от прадеда моего достались мне они. Станешь моей — все твое будет.

Воспылало сердце Балкиды огнем торжествующей радости. Пошла царица Савская со жрицами своими за стены Иерусалима. Поджидал там ее уже Великий Каменщик. Встретились они у стен города, и, забыв про обещание свое Соломону, позволила царица излить Мастеру ей свою любовь. И взошла над Иерусалимом, вопреки календарю, полная желтая луна, и зацвели под его стенами черные маки с алыми лепестками, числом в сотню. И разверзлись вновь мраморные плиты храма, и подал Мастер руку избраннице своей, уводя ее к несметным сокровищам Люциферовым. И плакал и стенал Соломон об утраченной любви и о покинувшей его Балкиде. И метался он в страхе и ужасе, чувствуя, как точит и точит великий трон его неведомый червь.

И то, что казалось народам незыблемым и вечным, — рухнуло, как гнилое дерево, с грохотом, наводящим страх и трепет на всю Вселенную. Кончилось Соломоново царство.

Снова потекли нескончаемой рекой годы. Агнец Божий Иисус, сын Иосифа и Марии, искупил на Голгофе кровью своей грехи прародителей человеческих. Наступала новая эра, и новая вера захватывала сердца людей.

В Палестине, Земле Обетованной, недалеко от места, где за тысячи лет до того гордо и весело ступала одногорбая верблюдица царевны Масары, в многодетной семье бедного погонщика верблюдов Абдуллы из племени курейшитов родился мальчик, и старый феллах, взглянув на младенца, напророчил ему пылкое воображение, энергичный характер, живой ум и… великое будущее.

Мальчику нарекли имя Магомет. Шел пятьсот семидесятый год от рождества Христова.

Двадцать три года наследник царя бедуинов работал над своим сочинением, именуемым Коран. Когда же ему исполнилось сорок лет, он стал проповедовать в Мекке, затем бежал в Медину. Высоко воздев зеленое знамя аллаха, он завоевал все три Аравии. Его последователи покорили Персию, Сирию и Египет. Великий халиф Омар четыре месяца осаждал Иерусалим и, ворвавшись в город, велел снести Соломонов Храм и возвести на его месте мечеть Аль-Акса.

Когда входил мусульманский властитель во вновь отстроенную мечеть в покоренном городе, попался под ногу ему неизвестно откуда выкатившийся камень, ярко-зеленый изумруд чистейшей воды с лазоревым отливом. Не устоял халиф перед красотой того камня. Приказал украсить им свой царский убор. Через десять дней халиф был отравлен своими тайными врагами, и место его занял Гарун-аль-Рашид, первый халиф из династии Аббасидов.

В то время на другом континенте, за синим-синим морем, в ущелье Ронсеваля, совершал свой подвиг граф Роланд, и оплакивал гибель его Великий Карл, король франков. А кометы и метеоры в небесах над городами и селениями возвещали верующим о несчастиях Святой Земли и о великом городе, взывающем из мусульманского плена о помощи. И плыли с запада на восток столкнувшиеся между собой кровавые облака, и слышался грохот небесной битвы в зареве над Европой, и проносились зловещей стаей видения кровавого меча, Святого Града с порушенными башнями и сражающихся рыцарей в небесах. Герои-мученики былых времен вставали из могил, взывая к отмщению. И проступали бурые пятна на Солнце, и соколы, распластав свои крылья, устремлялись на Восток, предвещая великую битву Востока и Запада. Святые пустынники-монахи, прозревшие желание Бога взять под защиту ратников своих, выходили из своих укрытий к народам, провозглашая благую весть. Римский апостолик с высочайшего престола призвал государей и простой люд послужить Богу Живому и освободить Гроб Иисусов от власти иноверцев, обещая им прощение грехов и все блага Азии.

И продавали сирые свое небогатое имущество, жаждая вступить «на стезю Господню», и выжигали на тощих телах своих кресты. Шли с дубинками, с косами, топорами. Часто с женами и детьми в придачу, не оставляя себе никакого пути назад — только вперед, во славу Господа. Кто пешком, кто на двухколесных тележках, запряженных подкованными быками. Толпы бедняков-тафуров стекались во Францию со всей Европы. От города Клермона, от Овернских гор, где монахи-отшельники раздавали подвижникам красные тряпичные кресты на одежду, пролегла их нелегкая дорога к Константинополю. Из-за красных крестов на одеяниях их стали называть подвижников крестоносцами. Святой Петр Пустынник возглавил их отряды.

И шли они долгой дорогой на Восток, ведомые тщедушным человечком верхом на тощем муле, одетым в шерстяные лохмотья на голое тело. Но трудности не пугали их. Они готовы были выносить и холод, и зной, и жажду, и голод. Иерусалим вызвал о помощи! И по сравнению со страданиями Сына Господа и Святого Града Его — что значили их несчастья!

Невиданный энтузиазм прокатился и среди знатных воинов. Забыв о взаимных распрях, бароны и принцы вооружали свои армии. Самые знаменитые из рыцарей считали за честь выступить в Святой поход. Герцог Нижней Лотарингии, Готфрид Арденнский, владетель Булони, ведший родословную от Каролингов, первым, собрав вассалов, устремился на Восток. Его примеру последовали итальянцы. Увидев, как идут мимо владений его французские рыцари, наследник отважных норманнов, герцог Тарента и Сицилии Боэмунд разорвал свой алый плащ и стал раздавать кресты всем желающим присоединиться к его отряду. Герой освобождения Испании от мавров, герцог Южной Франции Раймунд де Тулуз призвал к себе рыцарей Бургундии, Гаскони, Оверни и Прованса. Снарядив большинство из них за свои деньги, богатый сеньор двинулся через Альпы к Адриатике и Византии. Его сопровождали жена, принцесса Эльвира Кастильская, и самый воинственный из епископов Франции, папский легат Адемар де Пюи. Младший брат французского короля Филиппа Первого, сир Гуго Вермандуа, старший сын Вильгельма-Завоевателя, герцог Нормандии Роберт, графы Блуа и Шартра вели отряды воинов из Северной и Средней Фландрии и соревновались за право нести знамя святого Петра, которое вручил крестоносцам с благословением римский апостолик Урбан Второй.

Никто не знал, что ждет их впереди, за морями и горами. Но исполненные отважного благородства сердца не страшили никакие испытания. В отряде герцога Тарентского ехал к Иерусалиму прославленный своей львиной отвагой двадцатилетний племянник Боэмунда Танкред. Честолюбивые мечты тайно сжигали сердце юного рыцаря. Не имея собственного удела, во всем зависимый от своенравного дяди, он елал на Восток, чтобы возвыситься, он ехал, чтобы покорить и царствовать. Он ехал, чтобы найти сокровища и разбогатеть. Он не сомневался, что копи золота, серебра и драгоценных камней дожидаются его в древнем городе. Но пересекая Босфор, он даже не мог вообразить себе, что найдет сокровища, не сравнимые даже с его дерзостной фантазией. Они дожидались его тысячелетие.

Дорога крестоносцев по Анатолии и Сирии оказалась нестерпимо тяжелой. Скалистые горные хребты чередовались с бескрайней пустыней. Лошади гибли. Рыцари спешивались и пересаживались на верблюдов. В повозки со снаряжением запрягали козлов, овец и даже собак. Женщины, истомленные невыносимым жаром солнечных лучей и раскаленной почвы, бросали на месте новорожденных детей, не зная, как спасти их, и часто в помешательстве оставались рядом с ними, корчась на проезжей дороге от ужасных страданий. Мертвые и едва живые еще младенцы валялись по всему пути крестоносцев, их по ночам съедали гиены и шакалы, растаскивали ястребы и вороны. Мужчины едва передвигали ноги, но вынуждены были постоянно отбиваться от наскоков пестрой сарацинской конницы и ни на секунду не расставались с оружием. Болезни косили пилигримов. Бедняки гибли тысячами.

Не миновали страдания и знатных господ. Папский легат Адемар де Пюи умер от голода под крепостью Антиохия. Не выдержав трудностей, бежал, забыв о божественных снах, проповедник Петр. Погиб от сарацинских стрел любимый сын Тулузского сеньора. Провизия кончалась. И бароны и тафуры на равных питались мясом погибших коней, ели проваренные веревки и кожаную сбрую. Немногие были способны выдержать такие испытания. И многим показалось, что вот таков и есть он, ад. И спекшимися, надтреснутыми губами трубадуры еще пытались произносить слова баллад и перебирать слабеющими пальцами струны лир, чтобы поднять поникший дух воинства.

Я видел толпы голых душ в пустыне, Все плакали в терзанье вековом. Но разной обреченные судьбине Кто был повержен навзничь, вверх лицом Кто съежившись, сидел на почве пыльной, А кто сновал без устали кругом. И медленно слетали над пустыней Дождь пламени и искр с нагорных высей…

Так бы и окончился бесславно их поход, но явился однажды во сне невзрачному монаху Пьеру Бартеле-ми святой апостол Андрей и указал на место, где был спрятан с древних пор наконечник Святого Копья, поразившего Господа. А когда отрыли тот наконечник, увидели все, что указывает он на Иерусалим. И снова, собрав мужество в кулак, выступили рыцарские армии к Святому Городу. Господь вознаградил их героическую стойкость. Захватив Вифлеем, колыбель Христову, отряды пилигримов после почти трехлетнего пути увидели с окрестных холмов башни Иерусалима. Радостные крики: «Монжуа!» потрясли округу. Расположенный на высоком плато, священный город был окружен пропастями с трех сторон, и открыт только с севера.

Египетский комендант крепости сдаваться не собирался. Он выгнал из города всех жителей-христиан, загородил бойницы башен тюками с хлопком и сеном, отравил все колодцы вокруг города и приказал забрасывать осаждавших просмоленными бочонками с воском и серой, оборачивая их в горящие тряпки. Кипящее масло и жир потоками лились с Иерусалимских стен. Но ничто уже не могло остановить великого Готфрида и его соратников. Они были так близки к цели! Души всех не доживших до святого дня вставали воедино с ними в строй и удесятеряли силы крестоносцев. Со второго приступа Иерусалим пал. Рыцари Христа ворвались на его улицы. Отряды Боэмунда Тарентского и Готфрида Арденнского устремились к центру Иерусалима, сжигая и уничтожая все живое на своем пути. Реки крови струились по улочкам древнего города.

Вскоре пред рыцарями предстала во всей своей трагической красе, озаренная сполохами пожаров, величественная мечеть Халифа Омара, Аль-Акса, Храм царя Соломона. Около десятка тысяч отборных арабских воинов засели внутри нее и стойко держали круговую оборону. Жестокое сражение продолжалось несколько дней, не утихая ни на минуту, даже тогда, когда весь остальной город уже окончательно сдался, и комендант крепости, наместник султана, Ифтикар-ад-Даул, передал крестоносцам ключи от Иерусалима. Мечеть Аль-Акса не покорялась. На месте гибели принцессы Масары кипела битва, равной которой не видел свет. Кровь доходила до колен всадников и до уздечек их коней. Христиане молились, становясь на колени прямо в кровавые лужи и втыкая вместо крестов в трупы, устилавшие улицы, свои окровавленные мечи, и снова шли в бой. Мечеть десятки раз переходила из рук в руки. Наконец, когда почти вся крестоносная сила встала под стенами мечети, и последний арабский шахид, заколов себя, закрыл глаза на ее просоленных кровью персидских коврах, рыцари смогли войти в храм.

Первым ворвался в мечеть бесстрашный Танкред. Его взору предстала ужасающая картина. В богато убранном зале негде было поставить ногу от трупов. Сарацины, пронзенные стрелами, с разбитыми о камень головами, заколотые кинжалами, грудами лежали друг на друге. Горы отрубленных голов, рук, ног, перерубленных тел возвышались гниющими кручами по всему зданию. А под самым куполом мечети начинал разгораться пожар. Шагая по трупам, Танкред прошел в самый центр храма и вдруг увидел, что под телами убитых, в протоках почерневшей крови… мерцают драгоценные камни. Их много, десятки, сотни… Мириады и мириады четырехгранных и шестигранных звезд. Сердце юного рыцаря замерло. Вот он, тот миг, ради которого он пошел на Восток, ради которого столько вынес, ради которого не жалел себя и никого не жалел, даже своих сподвижников. Вот оно — Богатство! Вот она — Власть! Опасаясь, как бы подоспевшие товарищи не оспорили у него добычу, Танкред начал лихорадочно разбрасывать разлагающиеся трупы, так что соорудил из них почти Вавилонскую башню посреди зала. Мертвые глазницы погибших воинов Магомета неподвижно взирали, как молодой христианин сгребал со всех сторон к себе вместе с их кровью драгоценные каменья и выкладывал их на свой рыцарский плащ со святым крестом.

Только собрав все сокровища вместе, Танкред заметил, что все камни странным образом имеют один цвет — цвет крови и… просто пожирают кровь, впитывают ее в себя, даже сквозь его плащ. Но решив, что от усталости и возбуждения ему просто почудилась нелепица, Танкред не стал задумываться об этом. Да и времени у него не было.

На пороге мечети показались Великий Готфрид и его воины. Благоверный и богобоязненный герцог Арденн, причисленный позже к сонму святых христианской церкви, сарацинскими «побрякушками» побрезговал. Не ради них пришел он в Иерусалим, а чтобы Гроб Господень освободить от неверных. Добыча его не интересовала. А вот сребролюбивый дядя Танкреда играть в благородство не стал. Как сеньор он потребовал от племянника разделить с ним сокровища. И скрепя сердце, Танкреду пришлось отдать герцогу Тарента его долю.

Сбылась заветная мечта многих поколений христиан — мечами победителей Иисусова вера возвратилась на Святую Землю. Освобожденный Иерусалим стал франкским королевством под мудрым правлением великого Готфрида.

Юный рыцарь Танкред завоевал Галилею и провозгласил себя князем Галилейским. Но недолго пришлось ему повластвовать над своими новыми землями. Черная зависть точила сердце его дяди, герцога Та-рента. Не мог смириться он, что из-за сарацинских каменьев стал нищий племянник теперь богаче его самого. Виду Боэмунд не показывал, но план свой лелеял. Четыре года спустя после освобождения Иерусалима полный сил и здоровья двадцатипятилетний рыцарь Танкред внезапно заболел неизвестной болезнью, и промучившись с месяц, умер. Боэмунд Тарентский оплакал племянника и прибрал его владения в Тивериаде, а заодно и не доставшуюся ему часть драгоценных сокровищ из мечети Аль-Акса.

И снова потянулись чередой годы. Исламские султаны не смирились и не желали отступиться от Иерусалима. Битвы с сарацинами продолжались. Сотни раз возвещал Иерусалимский набат о нашествии неверных, и Древо Животворящего Креста предшествовало выступающим в поход воинам. Умер Великий Готфрид. На трон вступил его зять Балдуин. Раймунд Тулузский завоевал Бейрут, Тир, Сайду, расширив владения королевства. После семилетней осады пал Триполи.

Когда радостная весть об освобождении Иерусалима прокатилась по Европе, множество паломников из разных концов ее потянулись в священный город поклониться Гробу Иисуса Христа. Но труден был их путь по пустыням и скалам, под постоянными ударами мусульманских воинов, налетавших, как буря, сеявших смерть и исчезавших скоро, будто призраки в песках. Немногим удавалось достичь заветных врат города. И некому было защитить пилигримов в пути. Некому позаботиться о тех, кто болен и беден. Некому подать чашку горячей похлебки вдали от родного очага. А вскоре и некому стало защищать Иерусалим, так как многие европейские сеньоры, устав от войны, потянулись назад, за море, к родным своим прохладным берегам.

Обеспокоенные опасностями, сопровождающими путников в дороге, а также вновь нависшей над Иерусалимом угрозой мусульманской осады, восемь рыцарей, мелких владетелей из Шампани и Фландрии, поклялись посвятить свою жизнь сопровождению и охране благочестивых людей, направляющихся на поклонение в святые места, и разделить с Иерусалимом его судьбу, какой бы она ни была. Они выбрали из своих рядов предводителя и нарекли его «Великим Магистром». Им стал небогатый рыцарь из Шампани, сир Гуго де Пайен. Так явился на Святой Земле образ воина-монаха, как воплощение высшего идеала Христовой веры, порывающий со всем, что знал христианский мир до того, и возносящий рыцаря до уровня монашеской чистоты. Гордый своей силой, воин был призван служить слабым и больным. Монах с мечом на боку и копьем в руке, не ожидая заступничества власть имущих, сам шел в бой, чтобы служить Небесному Царю.

Своей резиденцией Гуго де Пайен и его братья-рыцари избрали знаменитую мечеть Аль-Акса, символ победы в первом походе крестоносцев, устремленную к Господу массивной стройностью двухсот восьмидесяти поддерживающих ее мраморных колонн, столь поразивших некогда Балкиду. По названию мечети, бывшей прежде Храмом царя Соломона, дали они имя своему братству — орден бедных рыцарей Соломонова Храма. И началась великая история тамплиеров, триста лет державших на своих мечах завоевания Готфрида и его сподвижников-пилигримов.

Последователи сира де Пайена исполнили клятву своего основателя. Они разделили с Иерусалимом его кровавую судьбу. В последний день существования франкского королевства на Востоке рыцари Храма доблестно приняли смерть там, откуда когда-то с соизволения Господа проистекло их легендарное величие. С момента клятвы, принесенной сиром де Пайеном и его братьями, не минуло и пяти лет, а во всех уголках Святой Земли уже можно было увидеть белый плащ воина-тамплиера с алым крестом посередине, одетый поверх кольчуги, и красный плащ с белым крестом воина-иоаннита из ордена госпитальеров, созданного по примеру сподвижников де Пайена.

И какой радостью наполнялись сердца паломников, когда в долгой изнурительной дороге по пустыне, замечали они развевающиеся на ветру белые хоругви на орденских форпостах, и знали, что ждет их впереди горячая еда и приют на ночь. Сколь велика была радость воинов, изувеченных в сражениях, когда монахи ордена привозили их к своим госпиталям, и любой из них мог быть уверен, что ему не откажут в лечении и питании. Тамплиеры заботились о раненых и больных. Тамплиеры возводили и ремонтировали крепости. Тамплиеры выступали в авангарде войск в самых опасных походах и героически принимали на себя удар. Тамплиеры подчинялись только римскому апостолику и, кроме него, не имели над собой властителей. Триста лет над пустынями и скалами Сирии, над мелкими поселениями Палестины и над большими городами разносилась орденская молитва:

«Сеньоры больные, помолитесь за мир, чтобы Господь послал нам его с небес на землю. Сеньоры бедные, помолитесь за плоды земли, чтобы Господь увеличил их так, чтобы поддержали они христиан. Сеньоры раненые, помолитесь за вас и всех недужных, какие есть во всем мире из христианского рода, чтобы Владыка наш даровал вам здоровье, и привел к спасению телесно и духовно. Аминь.»

И каждый попавший в беду, кем бы ни был он, знатным или бедным, в течение трехсот лет верил: в замке рыцарей-храмовников, на их форпостах и в их госпиталях он всегда найдет защиту и спасение от всех несчастий.

Одним из обетов, приносимым рыцарем-храмовником при вступлении в орден, был монашеский обет бедности. Все свои сбережения воин должен был вложить в казну ордена, то есть отдать нуждающимся. В закрома тамплиеров стекалось немало пожертвований от европейских и иерусалимских сеньоров. Но первым Достоянием ордена, на котором выстроилось его невиданное могущество, стали легендарные сокровища Балкиды, драгоценная находка Танкреда из мечети Аль-Акса. Алчный герцог Тарентский, сгубивший из-за каменьев своего племянника, равно как и тот, недолго пользовался своим богатством. В одном из сражений Боэмунд был захвачен в плен и продан на невольничьем рынке в Багдаде как простой тафур. Долгим и мучительным выдался ему путь обратно в дорогую его сердцу Италию.

Наследником герцога Тарентского явился его дальний родственник, герцог Бургундии Роберт. С образованием ордена тамплиеров бургундский сеньор вступил в братство рыцарей-монахов. После смерти Гуго де Пайена он был избран следующим Великим Магистром. Вступая на свой пост и принося клятву ордену в самом центре главного зала Соломонова Храма на мраморных плитах, поглотивших царицу Юга, он внес в казну ордена золотой ларец с сокровищами мечети Аль-Акса, даже не зная, что, совершив путешествие, волшебные камни сами привели его к месту, где когда-то белогорбая верблюдица царевны Масары гордо и весело шла по весенней пустыне.

Многие богатства скопили тамплиеры за триста лет существования охраняемых ими франкских королевств. Переняв у ломбардских банкиров тайны управления деньгами, сумели они многократно преумножить свое достояние. Зависть и раздражение вызывали богатства тамплиеров у нищих по сравнению с ними монархов раздробленной Европы. В бешенство приводила их независимость тамплиерских вождей и власть рыцарей-монахов над сердцами верующих. Но до поры не находилось в Европе силы, способной потягаться с храмовниками.

С падением франкских королевств и захватом Иерусалима мусульманами, тамплиеры переместились в Париж. Наступил четырнадцатый век, и на трон Франции вступил король Филипп Красивый. Страстное желание европейцев освободить Гроб Господень от неверных осталось в далеком прошлом. Все реже собирались армии под предводительством королей в далекие восточные походы. Империя османов угрожала своей растущей мощью в подбрюшье самой Европы, и все реже оглядывались государи на затихающие в пустынных далях стенания Иерусалима. Влияние ордена Тампля на умы и души людей стало ослабевать. Этим и воспользовался коварный французский король, не желавший мириться с тамплиерской независимостью и с тем, что он, европейский государь, стоит в табели о рангах ниже самого последнего Командора ордена, по крайней мере — для Римского первосвященника, а значит, и для всех верующих христиан. Но более всего не давали покоя государю, казна которого была пуста, а намерения гордыни — весьма величественны, тайные богатства тамплиеров, те самые сокровища Балкиды, которые к тому времени уже мало кто видел, но легенды о которых не делались с веками менее привлекательными. Очень волновали воображение короля и будоражили его тайные помыслы эти древние «каменья вождей», дарующие неограниченную власть над миром.

Оклеветав тамплиеров, обвинив их в идолопоклонничестве и во всех смертных грехах перед христианской церковью, король приказал арестовать Великого Магистра и его Командоров, находившихся в Париже, а замок их, Тампль, обыскать. Но сколько ни рыскали королевские ищейки по залам и подвалам Тампля, так ничего и не нашли они для короля. Тогда Филипп приказал пытать Великого Магистра и вырвать у него тайну камней Балкиды. Во многих грехах, коих и не совершал, признался под пыткой семидесятилетний Жак де Моле, только о каменьях молчал, как ни мучили его. Решил тогда Филипп, что хранятся сокровища Аль-Акса в замке тамплиеров в Средиземном море, стоящем на базальтовой скале Шатель д'Азур, служившем перевалочным пунктом для воинов ордена, отправляющихся на Восток и прибывающих оттуда. В Лазурном замке, недалеко от побережья Прованса, укрепились последние оставшиеся в живых рыцари Храма.

Корабли с воинами Филиппа подошли к замку и осадили его. Но искушенные в восточных науках тамплиеры, сумели направить на них сгущенные в подземных шахтах серные пары, исходящие от вулкана, на котором был отстроен замок, и призвав бурю, спалили воинство Филиппа образовавшейся серной кислотой. Великий Магистр Жак де Моле и его Командоры взошли на костер, так и унеся с собой тайну камней Балкиды.

Но и после гибели Магистра жестокий король не унимался. Узнав, что рыцари покинули Лазурный замок, он снова послал туда экспедицию на поиски вожделенных сокровищ. Долго искали слуги его драгоценные каменья, но так и не нашли даже осколка от «сатанинского дива». А уж когда совсем отчаялись они и собрались возвращаться ни с чем к своему королю, древний вулкан, на котором стоял Шатель д'Азур, вдруг ожил. На месте чернокаменных бастионов открылся огнедышащий кратер, который поглотил в огненную пучину свою всех до одного людей, а выбросы огненной лавы потопили королевские корабли. Замок опустился под воду и больше не поднимался на поверхность, покуда французский монарх не отдал душу дьяволу. В день смерти Филиппа, Шатель д'Азур, будто по неведомому волшебству, снова вознес над водой свои могучие базальтовые башни и белые хоругви тамплиеров с красными крестами на них затрепыхал ветер на остроконечных шпилях.

Среди последних защитников Лазурного замка особым бесстрашием и хладнокровием отличился орденский Командор Арагона и Наварры, статный, смуглокожий и черноволосый испанец родом из Валенсии сир Луис Родриго де Борхо, ведший свою династию от воспетого в народных былинах героя Руя Диаса Сида де Бивар де Компеадор.

Мавров смелее крушите, вассалы, Помните с вами ваш Сид из Бивара Да охранят Вас Господь и апостол Иаков!

— так воспевала легенда «славного бородой» и подвигами своими неустрашимого прародителя герцогов де Борхо. От Сида Компеадора достался потомкам героя герб с изображением остророгого быка, победителя корриды, и огромное влияние на Арагонский королевский дом.

Благодаря этому влиянию сир Родриго де Борхо не побоялся гнева Железного Короля Филиппа и приютил в своем родовом гнезде в Наварре оставшихся в живых воинов Тампля, а среди них — двух рыцарей, за которыми с особым рвением охотились прислужники Филиппа, дабы неумолимый король смог предать их публичному сожжению в Париже, — сыновей последнего боевого предводителя ордена, причисленного римским первосвященником особой буллой к лику святых, легендарного Аквитана, поэта, трубадура и Маршала Храма Гильома де Арса, погибшего со своими воинами в последний день Птолемаиды под натиском полчищ мусульман в дымном и трагическом мае 1291 года.

Отцовство Маршала над двумя молодыми рыцарями, носившими другую фамилию, долго скрывалось, и сами они, воспитываясь в чужой семье, не знали о своем истинном происхождении. Но Филипп Красивый разузнал о тайне и заставил авиньонского пленника, римского папу Климента V, с высоты апостольского престола предать анафеме их мать, прелюбодейку и отступницу, аббатиссу орденского монастыря святой Бернардины в Акре графиню Алинор де Тулуз д'Аргонн. Возлюбленную Аквитана объявили ведьмой и сожгли на площади перед Собором Нотр-Дам ее изображение.

По счастью, сама аббатисса не дожила до столь печального дня — она также закончила свой жизненный путь под сводами последней рухнувшей башни в осажденном городе далеко-далеко от Франции.

Стараясь припугнуть не слишком смелого короля Арагона Педро, Филипп грозил ему войной, требуя выдать сыновей Маршала. Но герцог де Борхо, многие годы содержавший за свои средства всю королевскую семью, настоял на отказе. Побелев от страха, как снег на горных кручах, король уступил требованиям могущественного вассала и отправил французских послов назад к их властелину ни с чем. И Филипп отступил.

Многие бежавшие от расправы тамплиеры нашли потом приют в замке герцога де Борхо. В благодарность за его мужество и преданность ордену Генеральный капитул из двадцати трех Магистров Храма постановил передать во владение испанскому принцу Лазурный замок и предоставить ему право неограниченного пользования огромными богатствами, хранящимися в базальтовых штольнях под замком. Так со временем «сокровища Балкиды» стали все чаще именоваться «сокровищами Борхо», а позднее, когда предприимчивые и гордые потомки герцога Родриго обосновались в Италии, прибрав к своей герцогской короне города Болонья, Фаэнца, Равеннна и Римини в области Романья севернее Тосканы, — «сокровищами Борджиа».

В глубочайшей тайне от римского престола и, как утверждали, не без помощи потусторонних сил, все наследники арагонского принца по мужской линии, а при отсутствии потомства мужеского рода — и по женской линии, получили право носить титул Командоров Храма и продолжали служить интересам ордена Тампля. Желая осуществить свои планы, которым помешал Филипп Красивый, изгнанники-тамплиеры не теряли времени зря и настойчиво, не считаясь со средствами, проводили на папский престол своего ставленника. Наконец, в 1458 году правнук Командора Арагона и Наварры кардинал Сан-Николло, герцог Родриго де Борджиа, их неустанными стараниями был избран на папский престол под именем Алекандра VI.

Знаменитый ларец принцессы Масары, сохраненный несмотря на все перипетии тысячелетий и интриги сильных мира сего, тамплиеры цепко держали при себе и не расставались с ним, какие бы муки и страдания ни выпадали на их долю. Они верили, что в камнях Балкиды сосредоточены силы, давшие им некогда власть и успех и ставшие залогом их могущества на многие годы.

Они именовали ларец Цветком Луны, из-за его причудливой формы и тайного механизма, встроенного в крышку шкатулки, благодаря которому обычный на первый взгляд золотой ящичек мог неожиданно превращаться в пышный распустившийся тюльпан. А так же из-за большого количества покоившихся в нем тысячелетиями молочно-голубых камней, селенитов, прозванных по цвету «лунными». Для тамплиеров, немало познавших восточную мудрость и ее тайные закоулки, селениты символизировали магическую силу Луны.

И мрачный Магистр Храма времен короля Ричарда Львиное Сердце и его героических битв с султаном Саладином, дерзкий и надменный гасконец Эд де Сент-Аман, не боявшийся ни Бога, ни дьявола и живший среди леопардов и змей куда охотнее, чем среди людей, нередко дождавшись полнолуния в своем любимом замке Сафед, отстроенном на отвесных скалах у излучины глубокой горной реки и окруженном пропастями полными ядовитых гадов, открывал Цветок Луны и подставлял лучам ночного светила крупные голубоватые селениты. И тогда в дорожках мерцающего света, пролегавших от камней к бархатно-синим ночным небесам, он видел грядущие сражения и осады, разгадывал интриги своих недругов и легко читал судьбу Иерусалима.

Так свадебный подарок нубийского принца, который в незапамятные времена, еще до Христа, до Соломона и Моисея везла, весело ступая по весенней пустыне, белошерстная одногорбая верблюдица с голубыми, как утреннее небо, глазами, видимо, найдя, наконец, пристанище, навсегда остался на острове тамплиеров и больше никогда не возвращался к тому месту, где он некогда таинственно исчез.

* * *

За все время, пока, подняв крышку драгоценной и несчастливой находки Юсуф-мурзы в ризнице Кириллово-Белозерского монастыря, Джованна де Борджиа вела свой рассказ о сокровищах Балкиды и Аль-Акса, князь Никита Романович ни разу не прервал ее. А Вите, с изумлением наблюдавшим за мелькающими на стенах ризницы цветными картинами, казалось, что он смотрит увлекательный сериал где-нибудь в одном из питерских кинотеатров. Правда, и у себя на прогрессивной Родине своей, он, пожалуй, такого бы не увидел. Даже за большие деньги.

— Совместив веру, любовь и вечность, тамплиеры научились хранить в каменьях души своих погибших воинов и вызывать их при надобности к жизни, — промолвила герцогиня Джованна и остановилась.

Длинные широкие лучи цвета спелого плода кофе, расплавленного масла миндаля и плывущего под прозрачной тощей лазуритовых вод коралла, расходящиеся от мистических камней, хранившихся в Ларце, стали постепенно угасать. Суховатый ветер пустыни, усталым странником блуждавший по ризнице, утих. Щекочущие нос и будоражащие дерзновенные мечтания ароматы мандарина, цветущих алых гардений и экзотических пачули развеялись. Снова стало темно.

Никита Романович поднял голову.

— Не знаю, может быть, и прав мой друг Ибрагим, сын Юсуфа, — произнес он. И голос его прозвучал как-то тяжело и тускло. — Утопить бы надо ларец этот в озере, чтобы он никому больше жизни не портил, да и дело с концом. Сколько бед он еще людям доставит! А ты останешься здесь, со мной. — В его обнесенных черными кругами усталости глазах мелькнула несмелая надежда. — Все забудется, Джованна. Все путем пойдет, я верю.

— Не выйдет так, Никита, — Джованна печально улыбнулась на его слова, и две глубокие горькие складки, видимые даже через остатки бальзамового покрытия на ее лице, словно ножом прорезали ее опавшие щеки, — забываешь ты, care mia, что не с живым человеком речь ведешь, а с тем, кто мертв давно уж, двадцать лет. Не пойдет все путем, о котором ты мечтаешь, — иным путем двинется, если не выполню я возложенный на меня Маршалом Laissage. И придется тебе не красотой моей наслаждаться на любовном ложе, а увидеть, как превращусь я на твоих глазах в прах и пыль, когда кончится действие тамплиерских заклинаний и отступятся рыцаря Храма от предавшего их братьев Командора, как отступились они в давнее время от бывшего Магистра де Ридфора. И придется тебе везти останки мои в Романью и класть их в пустующий до сей поры гроб мой рядом с покоящимися отцом моим и дедом. Вот и все, что будет, Никита. Увы. А за каменьями все равно придут. Рано или поздно. И станет тогда еще труднее и страшней, чем сейчас, поверь мне. Тысячи лет искали драгоценности эти хозяина себе, и нашли в лице рыцарского ордена. Сами они к хозяевам попросятся и из любой глубины восстанут. Никто не скроет их. Только несравнимо больше горя принесут они людям твоим и родственникам. Так что отдай сейчас, и живи спокойно долгие годы.

Никита молчал. То серело, то белело гневом от слов итальянской герцогини напряженное и мрачное лицо его. Наконец он вымолвил:

— Хорошо. Будь по-твоему. Но сама ты знаешь, государыня, что не мне сейчас ларец этот принадлежит. Коли бы был он мой, сразу же отдал бы — ступай, будь вольной, и пусть Господь Бог всевидящий станет тебе судьей. Но ларец — подарок царский. И дарован он великим князем Василием Московским Кирилловой обители в благодарность за молитвы братии о ниспослании государю наследника его, Иоанна.

— Каков наследник, таков и подарок за него, — усмехнулась дочь герцога де Борджиа, — не прогадал великий князь. В точку попал. Роскошен, да колюч больно.

— О том не тебе судить, — оборвал ее Никита, — ты нашу жизнь не строить прибыла, а разрушать. Так что уж тебе нашими заботами голову себе ломать? Ради спокойствия земли своей и народа здесь живущего, так и быть, ваше римское высочество, поговорю я с отцом Геласием о возвращении ларца. И никакой помощи в обуздании приспешников твоих, творящих разорение и скорбь на земле русской, я от тебя не приму. Сам расправлюсь с ними, не сомневайся уж. Так что решим вот как. — Никита пристально посмотрел Джо-ванне в лицо. — Ты с капитаном своим из ризницы не выходи. Не нужно, чтобы брат мой Григорий, да даже сам отец Геласий, или из белозерцев кто тебя видал. Не знаю я, что князю Алексею Петровичу потом сказывать буду о твоем исчезновении, но не нужно знать ему, что была ты здесь и кто ты есть на самом деле. И чтоб никто не проговорился после. Знать всю истину невеселую будем только мы, ты, я и капитан твой. А… — Никита осекся в изумлении, заметив, наконец, выступившего из темноты Растопченко: — А ты почему все еще здесь? — спросил со скрытым раздражением.

— Он меня дожидается, — вступилась за Витю Джованна, — и со мной уедет. Я доставлю его в родной край, к матери и любимой его. Без меня он никогда туда не доберется.

— Хитер ты, братец, я скажу, — с кривой улыбкой покачал головой князь Ухтомский. — Видать, не зря учил тебя уму-разуму царь-то твой, как звали его?

— Феликс Эдмундович, — буркнул себе под нос смущенный Витя.

— Вот-вот. То-то и оно. Феликс Эдмундович… — Никита глубоко вздохнул.

Топтавшийся за спиной Вити Гарсиа сделал попытку приблизиться к ларцу.

— Не подпускай его! — крикнула Вите Джованна.

— Сами уж поняли, что нечего ему там делать, — Витя решительно схватил де Армеса за руку. — Кокнемся здесь все разом от его игрушек.

Джованна молча протянула Никите небольшой сгусток египетского бальзама, тускло светившегося медью на ее ладони:

— Брату на рану положи. Полегчает ему сразу, — прошептала она.

Никита лекарство из рук ее взял. Стараясь не встречаться с герцогиней взглядом, он тяжело шагнул к выходу из ризницы. Плечи его гнулись под грузом переживаний, терзавших сердце его. Обернувшись, снова сказал:

— Никуда не выходите отсюда. Я сам приду к вам. И друга твоего пришлю, — кивнул он Вите, — или ты без него ехать собираешься к мамке на блины?

— Как же, как же! — встрепенулся Витя. — С ним!

— Никита! — остановила его Джованна. — Поверь мне, если бы я могла… Но даже если бы я могла, подумай сам и сердце свое спроси. Будь трижды прокляты сокровища все, но разве могу я не привезти Маршалу этот камень, хотя бы один из всех, — она взяла из ларца овальный густо-черный бриллиант, внутри которого клубились мелкие золотые искорки, — черный алмаз Алинор, в котором живет душа его погибшей возлюбленной? Скажи, разве могу я так поступить? Теперь, когда я знаю, что ты живешь на свете, когда в сердце моем — неведомый мне до того пожар? Нет, я не могу так сделать. И не могла бы никогда. Ты веришь мне? — с трудом подавляя слезы вопрошала она князя.

— Верю, — ответил он.

Черный семигранный алмаз в руке герцогини просиял яркими фиолетовыми лучами, раздались далекие перезвоны струн и золотистая туманность завилась от камня к потолку ризницы.

«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour», — пронесся над испепеленной, измученной православной обителью хрустальный голос неведомого менестреля.

Глава 7. Проклятая аббатиса

Прекрасный лик явила мне она, Теперь такой чужой, такой далекий Сияли золотых волос потоки Нить жемчугов была в них вплетена… Прекрасная рука! Разжалась ты. И держишь сердце на ладони тесной Я на тебя смотрю, дивясь небесной Художнице столь строгой красоты.

Свежая голубая ночь таяла над холмами Акры. Звезды гасли. Их длинные золотые ресницы, тревожно мерцая, захлебывались в розоватой лазури занимающейся зари.

Чернильно-перламутровые сгустки отступающего мрака, раздробленные алыми сполохами расходящихся солнечных лучей, еще клубились над долиной, окутывали пальмовые и оливковые рощи у крепостных стен, беспокойными чайками цеплялись за мачты венецианских галер, загораживавших вход в залив. Дерзкий горделивый меч, составленный из мириад искр вечного светила, описал широкий круг над осажденным городом, вспыхнув золотисто-бронзовым снопом над Проклятой башней короля Львиное Сердце, увенчанной хоругвями с алыми крестами, и величественным белокаменным фортом, возвышающимся на утесе среди аметистовых волн, бьющихся прибоем в ограждающую гавань плотину.

В разрывах между продолговатыми облаками замелькали разноцветные сарацинские шатры и палатки, раздвоенным змеиным языком расползшиеся, насколько мог охватить человеческий глаз, по скатам Ту-ронского и Кизанского холмов на подступах к Акре. Бесчисленные полчища мусульман, подступившие к главному городу франков, растянулись витиеватой лентой от Кармила до Карубских гор.

Никто не спал в эту ночь в осажденном городе. Осада длилась уже восьмые сутки. Город был блокирован. Продукты были на исходе. Запасы пресной воды кончались. Укрепления Акры с большим трудом выдерживали натиск мамелюков. Короли Европы, занятые взаимными распрями, отказали Птолемаиде в помощи.

Прибывшие посланцы римского папы, венецианцы и генуэзцы, имели в наличии столь малое количество бойцов, что вряд ли могли всерьез помочь городу. Лечебные травы и лекарства иссякли. Раненые умирали тысячами, не дождавшись подмоги. Пизанский и венецианский флот с большим трудом пробившиеся к Акре, чтобы вывезти мирных жителей, не смогли выйти из гавани, запертые кораблями султана. Все рушилось. Уже никто не рассчитывал на спасение.

И только последний оплот Птолемаиды и всего франкского востока, рыцарские ордена Соломонова Храма и святого Иоанна Крестителя во главе со всеми своими вождями пока еще несокрушимо стояли на защите Акры, но силы их, увы, не беспредельные, таяли день ото дня.

Со смотровой площадки крепостного бастиона монастыря святой Бернардины, принадлежавшего ордену рыцарей Соломонова Храма, невысокая женщина с бледным изможденным лицом напряженно всматривалась в открывающиеся ее взору мерцающие лазоревые дали. Утренний ветер трепал ее длинные золотые волосы, в которых за минувшие дни страдания появилось немало серебряных нитей, трепыхал длинные полы потрепанного белого плаща с потускневшим от пыли и гари алым крестом на нем, окутывавшим ее фигуру. Наступало Светлое Христово Воскресение. Горьким выдалось оно для Акры и для всех христиан Востока.

«О, обманчивые страны восточные! О, Египет и Сирия, царство мрака! Неужели только для того сулили вы нам вначале радостные дни, чтобы повергнуть всех нас в мрачную тьму и самим остаться похороненными во мраке глубокой ночи?! — доносились из глубины молельного зала восклицания римского первосвященника, изложенным им в послании к защитникам Акры. — Неужели отступился ты, Господь Небесный, от детей своих, покинул Птолемаиду, как овцу среди волков?! Неужто отступились ангелы и святые твои от обители иерусалимской и покинули святилища Вифлеема и Галилеи? Надеждой на мудрый промысел Твой укрепляются надежды наши, о Господи!».

Рыданиями откликнулись на скорбь пастыря тысячи и тысячи несчастных чад его, нашедшие укрытие за стенами монастыря. Истомленные женщины, старики, малые дети, стоя на коленях, горестно воздевали исхудавшие руки свои к беспощадным небесам, восклицая: «In te, Domine, speravi!» и истово молились перед вознесшимся над залом Распятьем Христовым.

Но настоятельница монастыря, Командор ордена Храма графиня де Тулуз д'Аргонн не слышала сейчас их стенаний. Мысли ее унеслись далеко от Акры. Что видела златокудрая женщина в тамплиерском плаще за раскинувшейся песчаной косой побережья, за широкой зеленой равниной, занятой мусульманами, за фиолетово-голубыми верхушками холмов? Все сорок с лишним лет ее жизни пронеслись перед аббатиссой как один миг.

Будущая настоятельница тамплиерского монастыря, созданного Великим Магистром Эдом де Сент-Аманом для женщин-христианок всех национальностей на Востоке, появилась на свет, когда героический дух первых Крестовых походов во славу Божью уже увял в Европе. Ее прадед, один из владетельных и богатых сеньоров Южной Франции отправился на Восток вместе со знаменитым Раймундом де Тулуз де Сен-Жилль, штурмовавшим Иерусалим и захватившим Триполи. От барона де Сен-Жилля получил ту-лузский сеньор в надел богатый фьеф недалеко от Бейрута, икту, с которого получал немалые доходы, продавая сахарный тростник, хлопок, плоды оливковых деревьев. Однако, поссорившись c могущественным сеньором из-за права владеть мельницей и печью для выпечки хлеба на его территории, граф де Тулуз д'Аргонн не сумел одержать верх в суде, и скоро жизнь его на восточной земле стала невыносимой. Продав свой фьеф за бесценок, он взял только ту добычу, которую смог унести или увезти с собой, и вернулся на родные берега Роны в Аквитанию.

Из-за раздора с триполийскими принцами, власть которых на большей части франкского побережья была беспредельной, потомки графа ни с королем Людовиком Седьмым, ни с королями Филиппом-Августом и Ричардом Львиное Сердце, несмотря на все призывы и заманчивые обещания, больше на Восток не ходили.

Только отец Алинор, граф Рауль де Тулуз д'Аргонн, сумевший впервые за прошедшие со дня ссоры почти что полтора сто летия наладить дружбу с Раймундом Четвертым Триполийским, по призыву папы Гонория Третьего прибыл со своими вассалами в Птолемаиду и принял участие в походе крестоносцев на Дамиетту под предводительством короля Иерусалимского Иоанна де Бриенна. Он наконец увидел то, о чем мечтал с детства: поросшие пальмами берега великого Нила, колыбели человечества, зеленые воды принильских лагун, множество каналов, построенных руками древних мастеров, пирамиды в Долине Царей и черно-белых ибисов с хищными клювами, вибрирующих над зеркальными гладями.

Египет покорно стелился под ноги его боевого коня. Город Дамиетта, выстроенный на правом берегу Нила, окружала бесплодная пустыня. Когда крестоносцы подошли к городу и встали на противоположном, левом берегу полноводной реки, солнце на небе померкло, и всю землю заволокла непроглядная тьма. Как выяснилось позднее, затмение знаменовало собой для армии де Бриенна скорое наступление величайшей из побед, а за ней — величайшего из страданий.

На небольшом островке посреди Нила мусульмане возвели высокую сторожевую башню. Она соединялась с городом посредством деревянного моста. Разрушив мост, пилигримы соорудили две штурмовые башни, поставили их на суда, крепко связав их вместе. Избранные воины, среди них и граф де Тулуз д'Аргонн, двинулись на штурм башни. Суда бросили якорь у подножия ее стен. Сарацины осыпали крестоносцев градом каменьев и поливали потоками зажженной нефти, «греческим огнем».

Бросившись на приступ, воины Креста вскоре достигли зубцов башни. Но счастье на мгновение отворачивается от них: пламя охватывает штурмовые башни, знамя короля Иерусалимского оказывается в руках осажденных. Дамиетта ликует. Но рано. Патриарх Иерусалимский и епископы воздевают руки к небесам и… о чудо! Пламя угасает, выстроенный под градом стрел надводный мост цел. Крестоносцы снова идут на приступ.

Стены сарацинской башни с грохотом рушатся в Нил. Однако генуэзский флот, призванный оказать поддержку при переправе к Дамиетте, опоздал, разбросанный штормом в море. Сил развить успех у воинов Христа не было. Страшная буря разразилась над измученной армией, лагерь затопила горькая болотная вода. Начала свирепствовать неизлечимая болотная лихорадка, косившая еще фараонов.

А в Дамиетте перед изумленными сарацинами предстал святой Георгий со своим небесным воинством. Он был облачен в белые одежды и держал в руках сверкающий голубой меч. Три дня слышали сарацины громогласный голос его: «Бегите отсюда, или погибнете вы!». И потрясенный султан Малик-Камил дал приказ своим эмирам выйти из города.

Однако, опомнившись, созвали себе на подмогу все сирийские и палестинские войска сарацинов себе на подмогу. И снова закипела битва на Ниле. Снова зазвучали над христианским лагерем молитвы, и рыцари шли босиком за Крестом Животворящим. Трупы сарацин покрывали землю, как снопы почву во время жатвы, увяли от саднящего удушливого дыма рощи мимоз в парках Дамиетты, воды Нила окрасились алым от пролившейся в него крови.

Глубокой ночью, когда ярилась над Нилом гроза, король де Бриенн решил вести свою армию на решительный штурм. Несколько крестоносцев почти неслышно подобрались к стенам города, взобрались на них и, убив стражей, подали армии знак, воспев псалом: «Gloria in Excelsis!». Выстроившись в боевой порядок, армия отозвалась: «Те Deum laudamus!» — прокатился, заглушая грозу, многотысячный отклик. В ту ночь армия воинов крестовых окончательно захватила Дамиетту.

Граф де Тулуз д'Аргонн одним из первых ворвался на улицы города. Он увидел заваленные трупами площади, дома и мечети. Немногие оставшиеся в живых жители бродили вокруг своих подожденных домов как тени в могиле.

Вскоре де Тулуз д'Аргонн заболел болотной лихорадкой. Долго мучился он смертельной для многих болезнью в походном лазарете тамплиеров, но все же остался жив. В горячечном бреду являлись ему лики мертвых Дамиетты, и оправившись наконец от болезни, он посчитал, что выполнил свой обет Христу, и вернулся во Францию. Многие, кто знал Рауля до отъезда на Восток, не узнали его, когда он снова вошел под своды своего родового замка на Роне. Беспечный и веселый провансалец превратился в мрачного и злого брюзгу, разочарованного в жизни, в людях и даже в Боге. Воспитывавшая его с детских лет, кормилица Марлон, перекрестилась, столкнувшись с ним на ступенях замка. Она не признала сходу своего любимца. Ей показалось, что сам диавол предстал перед ней. Позднее она говорила маленькой Алинор, что отца сглазили страшные чудища, которые захватили его в речной воде и лечили в своем госпитале. Назывались они тамплиерами.

Оправившись от похода, Рауль женился на дочери соседнего феодала, графине Матильде де Пуатье-Кресси, с которой был обручен с детства по желанию еще отца своего. У них родилось трое детей: две дочери, Изабелла и Алинор, и долгожданный наследник — сын, которого назвали Жильбер. Счастливая семейная жизнь и рождение детей успокоили Рауля. Он снова стал прежним. Занимался хозяйством, писал, как было модно тогда, баллады, участвовал в турнирах и балах, с удовольствием проводил время со своими малышками и о походах на Восток больше не помышлял. Более того, когда его многочисленные знакомые и соседи пытались завести с ним разговор о тревоживших всех судьбах Иерусалима и долге каждого благородного рыцаря пожертвовать жизнью во имя Креста, он старался уклониться от ответов им. Супруга его Матильда объясняла такое поведение мужа тем, что многие из феодалов, беспечно болтавшие о подвигах в Святой Земле, на самом деле там не были и о подвигах этих и трудностях, сопряженных с ними, знали только понаслышке. А Рауль — был. И многое вытерпел там.

Тем временем годы шли своей чередой, дети Рауля подрастали. Любимицей отца была золотокудрая черноглазая Алинор, задумчивая и тихая девочка, у которой с малых лет проявился необыкновенный дар к живописи и сочинению стихов. Наблюдая за ней, родители иногда с изумлением переглядывались — неужто это наше творение? Алинор совсем не походила ни на мать, ни на отца, ни на старшую сестру свою, хохотушку Изабеллу, ни на капризного плаксу Жильбера, которому никак не могли привить основы рыцарского стоицизма и чувства достоинства. Рауль подспудно чувствовал, но боялся признаться даже себе, что за все его страдания в далеком походе Господь отблагодарил его, послав ему не просто ребенка — избранную душу. Все в Алинор, начиная от ее необычной внешности, длинных шелковистых волос цвета расплавленного золота и огромных вишнево-черных глаз с редкостным янтарным отливом — при том, что брат и сестра ее были всего лишь сероглазые шатены, — до ее редкостной духовной одаренности, все внушало отцу ее не только восхищение и трепетную любовь, вплоть до поклонения, но и устрашающее изумление. Откуда?

Но еще больше пришлось удивляться ему, когда однажды, взглянув на рисунки своей десятилетней дочери, рисовавшей до того лишь яркие цветы и диковинных зверей, он вдруг увидел… осаду Дамиетту, о которой никогда не говорил с ней. На рисунке юной графини рыцари-тамплиеры, о которых, как он считал, запертая в замке девочка и слыхом не слыхивала, в полном вооружении крушили мечами падающих с коней сарацинов в чалмах.

И что больше всего поразило Рауля, так это рыцарские кольчуги, охватывающие головы воинов и их развевающиеся плащи с красными крестами на них. Откуда ребенок мог узнать об этом?

На расспросы родителей немногословная и замкнутая в себе Алинор, отвечала кратко: «Мне приснился во сне рыцарь. Он просил меня нарисовать картину, а какую — рука сама догадается». Услышав ее ответ, отец долго стоял на коленях перед распятым Иисусом Христом в замковой церкви, моля Его заступиться за его дочь.

Пройдут годы, и Командор ордена Храма, настоятельница тамплиерского монастыря святой Бернарди-ны в Акре, графиня Алинор де Тулуз д'Аргонн воспроизведет свой детский рисунок во фресках, которыми украсит Магистрский зал величественного замка храмовников Крак де Шевалье.

Захватив после долгой осады Крак, жестокий и беспощадный мусульманский султан Бибарс будет в детском изумлении стоять перед огромным художественным полотном, изображающим осаду Дамиет-ты. И будет с волнением требовать от своих слуг во что бы то ни было узнать имя неизвестного художника. А узнав, еще более изумленный тем, что рисунок принадлежит женщине, повелит захватить франкскую графиню живой и невредимой, дабы она, перейдя в ислам, украсила рисунками из Корана строящуюся в честь его побед мечеть. А когда узнает, что не захотела она сдаться его воинам и лишила себя жизни вопреки вере христианской, в ярости будет рубить султанским мечом головы тех, кто принес ему весть. И плакать. Плакать о ее смерти…

Предчувствовал ли отец судьбу своей дочери, но тревога его за Алинор росла день ото дня. Едва девочке исполнилось четырнадцать лет, он начал подыскивать ей достойного жениха. Рауль надеялся, что став женой и матерью, она забудет о своих видениях, ибо плащи тамплиеров все чаще и чаще появлялись на листах, которые она целыми днями, сидя в розовом саду за стеной отцовского замка, покрывала изображениями героев. А на оборотной стороне листов Алинор писала свои стихи. В отличие от своей старшей сестры, так и не овладевшей до конца грамотой, Алинор быстро выучилась читать и писать не только по-французски, но и по-немецки, по-испански, а по привезенному еще прадедом с востока трактату Авиценны, пыталась только ей ведомым способом каких-то сравнений осилить арабскую вязь. И однажды заговорила на языке Магомета перед остолбеневшими домашними.

Среди знатных женихов той поры присмотрел Рауль для своей дочурки родственника Арденнских принцев, правивших в свое время в Иерусалиме, графа Стефана де Блуа. Граф был богат, имел хороших предков, отличался красивой внешностью и легким нравом. И главное, совсем не бредил восточными походами и даже насмехался над наивностью тех, кто верил, что нужно освободить Гроб Господень от неверных. Ему было все равно.

Чтобы не травмировать дочь, решили: пусть сначала посмотрит на графа издалека, как бы между прочим. Пригласили гостя посетить замок де Тулуз д'Аргоннов. И может быть вышло бы все так, как хотели Рауль и его жена, но вечером накануне визита де Блуа разразилась над долиной Роны сильнейшая буря, хотя стояла середина лета — видно, знак подавал Всевышний, поняли это уже гораздо позже, — и постучался в ворота замка, прося ночлега, знаменитый аквитанский трубадур и баловень женщин, победитель многих турниров, рыцарских и поэтических, красавец Аквитан, граф Гильом де Аре.

Весь вечер у пылающего камина под шум дождя и отдаленные раскаты грома читал Аквитан хозяевам в благодарность за приют свои вдохновенные стихи. Рауль радовался столь неожиданно выпавшей ему удаче, не часто ведь доводится услышать Аквитана в «сельской глуши». Его приглашают к себе короли, да и то он нередко отказывает им.

Рауль потягивал из кубка сладковатое кипрское вино, и вдруг заметил, что за ширмой свернувшись будто ежик клубком сидит, прикорнув головой к спинке кресла матери, тихо как кошка, его дочь Али-нор. Рауль сперва возмутился — всех детей давно уже отправили спать. Но увидев огромные черные глаза девочки, устремленные на высокого, статного, синеокого поэта, Рауль не посмел помешать ей. Она слушала Аквитана, подавшись вперед всем своим тоненьким еще детским существом, и образы, рисуемые воображением поэта, как в зеркале отражались в ее горящих глазах.

Всю ночь потом, пока гроза бушевала над замком, Алинор в своей комнате не могла уснуть. Она запомнила сходу наизусть все стихи Аквитана, и читала, читала их не уставая, для себя. Ни мать, ни няньки — никто не мог уложить ее в постель. Плохо спал и Рауль. Он ворочался, предчувствия и дурные сны мучили его. А Аквитан так и просидел всю ночь перед горящим камином. И ему казалось, что в пляшущих языках пламени он видит сполохи далеких сражений в пустынях.

На следующее утро, уезжая из замка, он увидел только тень девушки в легком светлом платье, испуганно мелькнувшей на аллее. Тогда он ничего не почувствовал. Тогда он не знал, что этой юной девушке предстоит стать главной женщиной в его жизни и разделить с ним смерть в осажденной сарацинами Акре.

Свидание с Блуасским графом полностью провалилось. Алинор не захотела слышать о нем и даже не вышла к нему. Она забросила свои рисунки и полностью отдалась стихам. Она была поглощена поэзией. Аквитан околдовал ее. Она сочиняла, но никому не показывала своих стихов. Она сосредоточенно готовилась к чему-то очень важному, как военачальник готовится к битве, но никому не говорила, к чему.

Так прошел год. Следующим летом герцог Шампани Тибо объявил у себя турнир. На красочный праздник с рыцарскими дуэлями он созывал всех знатных владетелей Франции. Получил приглашение и граф де Тулуз д'Аргонн. Ему предлагалось приехать вместе с супругой и дочерьми. Графиня Матильда очень волновалась: такие праздники обычно бывали строгими смотринами. Лучшие кавалеры выбирали себе там невест. И графиня из всех сил старалась принарядить своих крошек, дабы они не уехали из Шампани незамеченными. Однако Алинор сначала наотрез оказалась ехать. Но только услышав, что кроме боевого турнира, герцог Шампанский собирается еще провести и турнир поэтический и пригласил всех лучших поэтов, сразу поменяла свое решение и рвением в сборах превзошла даже мать и сестру.

Городок Экри, бывший столицей герцогства Шампань, встречал родовитых гостей выстеленными коврами улицами. Все дома, вдоль которых проезжали праздничные кортежи, украшали многочисленные букеты цветов. Рыцари следовали к месту турнира, ведя коней неторопливым шагом. На их доспехах сверкали расшитые плащи, покрывавшие также и крупы лошадей, перед каждым оруженосцы везли фамильный герб, по которому можно было легко распознать, к какому роду принадлежит всадник. Поле сражения было затянуто по краям красным сукном, над трибунами развевались знамена и вымпелы присутствующих на турнире баронских фамилий. Дамы и барышни, приглашенные быть свидетелями рыцарской доблести, шелестели бархатом и шелком дорогих нарядов и взволнованно щебетали между собой. Все сияло радугой главных геральдических цветов: золотого, серебряного, красного, черного, пурпурного и зеленого. Вокруг трибун собралась толпа празднично одетых простолюдинов, поглазеть на событие. Под звуки труб толпа громко выражала свое ликование, подбрасывая вверх шапки, букеты цветов и красочные ленты.

Сам Тибо Шампанский в сопровождении своей супруги Марии, дочери французского короля, проследовал под восторженные крики народа на почетные места под пурпурным балдахином. Рядом с ним заняли кресла жених Алиноры граф де Блуа и провансский сеньор граф де Монфор.

Герцог Шампани поднял руку в печатке, унизанную перстнями и браслетами.

Наступила тишина.

На ристалище появились герольды. Они объявили первую пару: рыцарь из Шатлена Огюст и его конь, оба одинаково красочно наряженные и украшенные выехали на поле. Кого же вызовет де Шатлен? Все терялись в догадках. Рауль посмотрел на свою младшую дочь, и его поразило ее спокойствие: казалось, она знала наперед все, что будет.

Да, так и есть. Шатлен вызывал Аквитана. Гильом де Аре выехал на ристалище. Поклонился герцогу Шампани, его супруге Марии, а затем, проехав вдоль трибуны со зрителям особо — дочери графа де Монфора белокурой красавице Изольде-Соль, с которой молва давно уже соединила его любовными узами, и не без основания. Только Алинор ничего не знала об этом. Да и откуда ей было узнать?

Бросив быстрый взгляд на дочь, Рауль пожалел, что не угадал ее чувств и не предупредил ее заранее. Он думал, что в Аквитане Алинор волнует только поэзия. Но все оказывалось куда сложнее. Алинор побелела больше, чем отутюженные белоснежные кружева на ее одеянии. Но характер будущей аббатиссы взял верх над слабостью — она не подала виду, что расстроилась.

Гильом де Аре блестяще выиграл три поединка, а потом с разрешения герцога бросил вызов тем, кто считал себя мастером стихотворной строки и образа. Он прочитал свою поэму, посвященную осаде Птоле-маиды Ричардом Львиное Сердце и закончив ее словами:

Там клирик с оружием к нему подошел, И звали его де Ла Map, Он сказал королю: «Уезжайте, сеньор! Ведь много неверных вокруг, государь». Король отвечал: мол займитесь отец писаньем своим; Нам предоставьте сражаться во имя Бога и Девы Марии.

Осматривая трибуны, Аквитан ждал, кто же ответит ему, кто примет вызов. Желающих не находилось. Опытные поэты молчали, робея перед славой Аквитана. А довольная Изольда-Соль посылала своему возлюбленному горячие взгляды и воздушные поцелуи.

И вдруг ответом Аквитану прозвучал звонкий женский голос. Рауль вздрогнул. Алинор решительно поднялась со своего места.

— Стой, куда ты, куда?! — старался он удержать дочь. Но куда там!

Когда Сирия в прежней войне Была потеряна и вновь завоевана, —

звучали над ристалищем ее полные благородной страсти, совсем не детские строки, —

А Антиохия осаждена… Тогда, в те старые времена Кто был нормандцем или французом, Британцем, пикардийцем или немцем? Все как один носили имя франков И честь одну делили сообща…

Она вышла на ристалище и стояла перед Аквитаном, сияющая вдохновением и своей редкостной юной красотой, и он впервые смотрел в ее темно-вишневые бездонные глаза, смущенный, удивленный, растерянный.

Трибуны притихли в изумлении. Герцог Шампанский поднялся с места. А потерявшая самообладание Изольда-Соль вопреки приличиям подбежала к самому краю поля и в волнении ломала пальцы на руках.

Но благородный граф де Аре сумел взять себя в руки и куртуазно поклонившись, не стал соперничать с дамой, уступив ей победу. На голову Алинор одели золотой лавровый венок, а Аквитан, подойдя к ее отцу, заметил, что юная графиня чрезвычайно талантлива и будет печально, если после замужества она забудет про свой дар.

Когда его слова донеслись до Алинор, улыбка сошла с ее лица. Ее больше не радовал лавровый венок, не радовал целый сонм благородных кавалеров, склонивших перед ней колени в знак поклонения. Она только следила взглядом за отъезжающим Аквитаном. Она видела, как он снова подъехал к графине Соль и… больше не помнил о ней, Алинор. Она для него оставалась всего лишь одаренным ребенком. Он не увидел в ней женщины, не увидел поэта. Он ничего в ней не увидел.

Заметив перемены в лице дочери, Рауль поспешил ей на помощь. Он вырвал ее из восхищенной толпы обретенных столь неожиданно поклонников и повел к экипажу, проигнорировав даже приглашение герцога Шампанского представить ему поэтессу. Вместо Алинор перед герцогом и его супругой низко кланялись и благодарили за приглашение графиня Матильда и старшая дочь Изабелла. Они ссылались на то, что от волнения Алинор плохо почувствовала себя. Но они не могли даже вообразить себе, что чувствовала Алинор на самом деле. Для нее закончилась жизнь.

Пока ехали до дома, она все время молчала, но еще держалась. А когда вошла в свою родную спальню в родительском замке, ни стона не издав, ни слова не промолвив, упала на постель, с которой уже не встала в ближайшие полгода. К постели юной графини созвали лучших докторов, но ничто не помогало ей, девушка угасала. Она не хотела больше слушать стихов, а тем более сочинять их. Она не находила отдохновения в живописи, как бывало раньше, она вообще не бралась больше за рисование. Часами она смотрела в потолок над своей постелью, и из ее глаз беззвучно текли слезы. Что происходило в ней — никто не знал.

Но однажды она встала с постели. Среди ночи нашла свой давний рисунок, на котором изобразила осаду Дамиетты, и долго смотрела на него. Внезапный порыв ветра задул свечу на столе. Наутро стало известно, что Гильом де Аре, легендарный Аквитан, вняв призыву короля Людовика Святого, отправился пилигримом на Восток. С ним отплыла и его невеста, графиня Изольда-Соль де Монфор. А меньше чем через год графиня Соль вернулась во Францию с одним из соратников де Арса, возвестив всем почитателям таланта Аквитана, что легендарный поэт был убит в бою недалеко от Яффы. Пол-Франции скорбело о поэте. В его честь устраивались поэтические праздники, кто-то даже предложил причислить его к лику святых как мученика за Христа. В который уже раз отвергнув сватовство блуасского графа, Алинор целыми днями не выходила из своих покоев. Она не плакала. Она часами смотрела на свой рисунок, изображающих рыцарей Храма под Дамиеттой, и спрашивала себя. О чем? Она сама не знала толком.

Ответы гнездились где-то в недрах ее интуиции, но до поры до времени она не могла прочитать их.

Наконец она решилась. Собрав все драгоценности, которые были ей подарены отцом, графиня Алинор оделась в мужской костюм небогатого дворянина средней руки и однажды ночью бежала из дома, не оставив родителям даже письма. Она решила найти могилу Гильома и попрощаться с ним. Она рассчитывала вернуться домой через полгода или через год. Но больше она не вернулась в свой отчий замок никогда, даже мертвая. Тело аббатиссы сгорело в пожаре Акры четверть века спустя, также как и тело ее возлюбленного Маршала.

Путь Алинор лежал к Марселю, к порту Эгморт, выстроенному Людовиком Святым для отправки его армии на Восток.

Представившись вымышленным именем, Алинор приобрела на деньги, вырученные за продажу части украшений, небольшое местечко в самом дальнем углу на второй палубе большого венецианского судна, отправляющегося с товаром в Птолемаиду, и после почти месячного плавания без особых приключений высадилась в Акре.

Вторая столица Иерусалимского королевства встретила Алинор шумным субботним базаром. И здесь, в этом солнечном городе, усаженном пальмами, акациями и мимозой, под знойными южными небесами и солнцем, безжалостно палящим прямо над головой, ей предстояло пережить второе рождение своей, казалось бы, уже погибшей навеки мечты. Она хотела найти Гильома мертвым, чтобы попрощаться с ним, а нашла его живым — чтобы остаться с ним до смерти.

Долго пришлось помыкаться Алинор по Акре прежде, чем удалось ей найти человека, готового отвезти ее в Яффу. Им оказался молодой крестьянин, потомок французов из Авиньона, почти земляков Алинор, переселившихся в Сирию еще во времена Первого похода. Его прадед шел под знаменами Раймунда де Сен-Жилль и получил от сеньора во владение надел земли недалеко от Иерусалима. Но мусульмане, снова захватив Святой Город, согнали потомков крестоносца с их земли, и они пришли в Акру. Заметив на базаре растерянную женщину благородного вида, измученную, уставшую и голодную, — Алинор ничего не ела, чтобы сэкономить деньги на путь до Яффы, а потом вернуться во Францию, — крестьянин пожалел ее и пригласил в свой дом. Его дочка, черноглазая девочка-подросток по имени Лолит, принесла гостье умыться и пригласила за стол отведать, что Бог послал. Так познакомилась Алинор с семьей сирийских христиан Мулен-Маймун и девочкой Лолит, долгие годы служившей потом аббатиссе в монастыре святой Бернардины, ее любимой подругой и наперсницей, тайно принявшей и долго прятавшей у своей родни обоих сыновей Алинор как своих собственных.

Федай Маймун вызвался помочь юной графине и отвезти ее в Яффу. Он очень опасался, что незнакомая с местными нравами барышня может попасть впросак. Ее легко обманут, завезут куда-нибудь в горы, ограбят и бросят, а то и вовсе убьют. Такое здесь не редкость. Выезд назначили на утро. Федай Маймун запряг в тележку своего ослика, положил под рогожу боевой нож и топор, с которыми никогда не расставался, мало ли что бывает в пути, усадил Алинор на тележку, прочитал молитву, и они отправились. Путь их по еще тихой утренней Акре лежал мимо величественного собора и крепости, выстроенных из светло-серого камня. Подняв голову, Алинор увидела, что над башнями крепости развиваются белые хоругви с алыми крестами на них.

— Что это за крепость? — спросила она Федая, но сердце почему-то екнуло

— Замок рыцарей-тамплиеров, — ответил тот, — и их собор.

Спросить, кто такие тамплиеры, Алинор не успела. На соборе зазвонили колокола, ворота крепости открылись, и через ров по мосту на площадь выехал отряд конных рыцарей в белых плащах с красными крестами на них. Первый из рыцарей остановился недалеко от Алинор. Он снял шлем и осенил себя знамением перед собором. Алинор чуть не вскрикнула. В мягком сиянии поднимающегося над городом белого шара солнца, она увидела… Аквитана. Он не погиб. Он был жив. И вступил в орден тамплиеров, став одним из его Командоров.

— Нам нет нужды ехать в Яффу, — остановила графиня удивленного Федая. — Тот, кого я ищу, — передо мной.

Оказалось, что в одном из сражений Гильом был тяжело ранен. Но еще до того Изольда-Соль, наскучив им, изменила ему с одним из рыцарей, проявившим к ней внимание. До поры она скрывала свою измену, а влюбленный Гильом ничего не замечал. Ранение Аквитана поставило точку в запутанной истории их отношений с Изольдой. Уверенная, что Аквитан не выживет, графиня Соль покинула его и вернулась со своим новым возлюбленным во Францию. Но Аквитан выжил. Узнав о бегстве Изольды, он сильно переживал и от разочарования принял решение вступить в орден Храма, чтобы, отрекшись от мирской жизни, посвятить себя защите Святой Земли и никогда больше не возвращаться в Аквитанию.

— Почему же ты не вспомнил обо мне? Почему же ты не вспомнил обо мне? — вопрошала Командора сквозь слезы златокудрая девочка с вишнево-черными глазами, которую он впервые увидел во время уже позабытого поэтического турнира в Шампани.

Он не мог поверить, что ради него она покинула свой уютный дом и пересекла синее, но опасное море. А юная графиня опустилась на колени перед конем Командора и тихо плакала, обнимая ногу его окованного в броню коня прямо посреди площади в Акре. И изумленные рыцари Тампля, и многие собравшиеся уже к тому времени на площади горожане безмолвно смотрели на нее. А сам Аквитан от подступившего к горлу кома не мог ни слова промолвить ей в ответ, ни даже пошевелиться. Уловив чувства хозяина, умный конь Командора, без всякого приказания опустился на колени и прислонился мордой своей к шелковистым золотым волосам Алинор.

Обнаружив побег любимой дочери, Рауль тяжело заболел и слег в постель. Но еще до того, как удар сразил его, граф де Тулуз д'Аргонн, перебрав все оставшиеся вещи Алинор, обнаружил, что она почти ничего не взяла с собой, только… Только рисунок осады Дамиетты. Интуитивно это подсказало ему, куда направилась юная графиня, и от воспоминаний о пережитом на берегу Нила, вставших во всей своей ясной трагичности перед Раулем как никогда за последние двадцать лет, отцу Алинор стало еще хуже.

В горячечном бреду, когда болезнь одолевала его со всей своей беспощадной силой, снова и снова являлись ему образы обезображенных обгоревших тел на улицах города, алые от крови воды Нила и лицо неизвестного воина в белом плаще с красным крестом на нем, подхватившего падающего Рауля с коня. Этот молодой рыцарь, имя которого так и осталось неизвестным для графа де Тулуз д'Аргонн, привез Рауля в госпиталь к своим «братьям», как он выражался, и находился рядом с ним, пока угроза смерти не миновала.

В последующие годы Рауль часто спрашивал себя, как мог он, сосредоточенный на своих страданиях, так и не спросить имени своего спасителя. Они о чем-то даже беседовали. Но память больного человека, увы, не цепка. Почти ничего не мог припомнить Рауль из тех разговоров даже и несколько дней спустя после того, как пошел на поправку. А неведомый спаситель исчез. И больше не появлялся в его жизни. Только одну фразу его смог восстановить в памяти Рауль, напряженно возвращаясь мыслями к своему прошлому в первые, полные тревожной бессонницы ночи после ухода Алинор. Когда страдание превышало меру его мужества, там, в Дамиетте, он кричал, что если останется жив, он навсегда покинет проклятый Восток и больше никогда не ступит ногой на его землю.

«Будь проклят Иерусалим! Будь проклята Сирия!» — стонал он, и кровавая пена клубилась на его губах. И тогда неизвестный спаситель сказал ему: «Если ты покинешь Восток, он никогда не покинет тебя! Если ты не вернешься к нему, он сам придет за тобой!». И ушел. Больше Рауль никогда не видел тамплиера. Даже из внешности рыцаря мало что запечатлелось в болезненном мозгу французского графа. Вот только голос его он запомнил, резкий, хриплый, властный. Голос, который Рауль узнал бы из тысячи даже очень много лет спустя. Но он даже не догадывался, при каких обстоятельствах им придется встретиться еще раз.

После отъезда Алинор, когда былая болезнь снова возвратилась к нему, Рауль не раз видел в воспаленных снах рисунок своей дочери и образ тамплиера, изображенный на нем. Просыпаясь, он старался задержать ускользающее видение, но никак не мог восстановить в сознании, почему лицо этого воина кажется ему таким похожим на лик его давнего спасителя. Но однажды он увидел во сне не рисунок. Он увидел горящую Дамиетту, он увидел рушащиеся под напором крестоносцев башни, увидел потоки крови и перекошенные от ужаса лица мусульман. И рыцарей Храма Соломона, ровной шеренгой, плечом к плечу, подступающих к стенам города. Все как было с ним наяву. Только вдруг на фоне всего этого давнего ужаса он увидел… Алинор. И понял: она там. Или будет там. И рыцарь с портрета, нарисованного его дочерью, снял шлем и повернулся к Раулю лицом. И прозвучал его голос, голос давнишнего спасителя его: «Если ты не придешь на Восток, Восток сам вернется к тебе!». Четко, ясно прозвучал, как будто говоривший стоял перед Раулем в его собственном замке.

Рауль с криком вскочил с постели. Прибежавшая жена, слуги никак не могли его успокоить, он метался по залам замка в полном безумии. Но вдруг затих. Он решился. В тот же день он призвал к себе несостоявшегося жениха Алинор, графа де Блуа, и рассказал ему о своих видениях. Алинор попала в беду, он не сомневался в этом. Алинор надо спасать.

Оба дворянина согласились, что надо немедленно созвать своих людей и отправляться на поиски юной графини. Сборы были недолгими. Графиня Матильда уговаривала мужа повременить, покуда здоровье его не улучшиться. Но Рауль даже и не хотел ее слушать. Он как будто чувствовал, что осталось ему немного, и хотел еще раз напоследок увидеть дочь. Матильда в слезах провожала графа до самой посадки на судно в Эгморте. Ее тоже одолевало предчувствие, что больше ей никогда не видеть его живым.

Дорогу Рауль перенес тяжело. Совместно с графом де Блуа они решили, что направятся в Яффу, так как Рауль был уверен, что Алинор отправилась именно туда. Наверняка маршрут ее был связан с местом гибели Аквитана. Но в Яффе, сколько ни искали, сколько ни расспрашивали они местных жителей, простых крестьян, торговцев и знатных господ, никто ничего не знал о золотоволосой девушке, прибывшей на корабле из Франции. Даже наместник короля, принявший Рауля в своем Яффском дворце, ничем не смог ему помочь. Что же касается Аквитана, то о месте гибели его тоже ничего не было известно. И наместник усомнился, что трубадур погиб. Он был поклонником Аквитана, он бы знал об этом.

Задумался Рауль. Ему хотелось разыскать Аквитана. Он интуитивно чувствовал, что Алинор должна быть где-то рядом с ним. Но деньги таяли, здоровье под жарким солнцем юга — тоже. И видя плачевное состояние графа, де Блуа настаивал на его возвращении домой. А сам обещал остаться и найти Аквитана и Алинор. Но судьба не позволила отцу уехать, не повидав дочь и не разгадав тайны, которая мучила его всю жизнь, тайны его давнего спасителя-тамплиера.

Так вышло, что капитан судна, которое должно было отправляться в Европу, отказался взять пассажиров. Иерусалимский король много задолжал генуэзцам, и они блокировали все входы и выходы из гавани Яффы, не пропуская корабли, пока долг не будет погашен. Наместник короля подсказал Раулю направиться в Птолемаиду, где можно сесть на венецианский корабль и даже предоставил в сопровождение вооруженных людей. С большим трудом добрался Рауль до Акры. Сердце его работало все хуже и вот-вот готово было остановиться. Он уже почти не мог передвигаться сам. Граф де Блуа водил его, поддерживая под руки.

В Птолемаиде выяснилось, что венецианское судно отходит только через три дня. Купив места, Рауль и прибывшие с ним дворяне решили пока остановиться в гостинице. Сам граф лежал в постели, не вставая. Но он не хотел терять ни одной минуты на Востоке зря и снова отправил де Блуа и его вассалов искать Алинор. Но так вышло, что нашел ее он сам.

Однажды вечером Федай Маймун сообщил Алинор, что на базаре какие-то люди, прибывшие из Франции, расспрашивали его о женщине, по описанию очень похожей на нее. Кто бы это мог быть? Федай рассказал, как они выглядели, и по гербам, вышитым на их одеждах, Алинор поняла, что это граф де Блуа прибыл в Птолемаиду по ее следам, чтобы забрать и насильно вести под венец. Что уж теперь цацкаться с беглянкой, которая не только сама не уберегла свою честь, но еще и опозорила отца и всю семью! Поведав Федаю о своей прежней жизни во Франции, Алинор попросила его помочь ей скрыться из города. Маймун согласился. Снова рано поутру выкатил он из сарая свою тележку, запряг в нее ослика, собрал свой нехитрый ратный скарб, усадил на тележку Алинор, одетую сирийской крестьянкой, и свою дочь Лолит, вызвавшуюся сопровождать франкскую госпожу, и они тронулись в путь.

Стояло раннее утро. Белый шар солнца над Птоле-маидой только-только показался из-за сиреневых облаков. Море у главной пристани Акры билось о берег лиловой пеной, ветер трепыхал разноцветные флажки на мачтах венецианских судов в гавани. Торопясь скорее покинуть город и рассчитывая на ранний час, они решили поехать напрямик через центр и выехали на главную площадь Акры, к собору и замку тамплиеров. Вокруг все было тихо. Алинор скинула с головы темный платок, закрывавший ее лицо, чтобы поправить выбившиеся волосы, и в это время из кривой улочки, выходящей на площадь, на которой находилось большинство гостиниц для европейцев, появились люди де Блуа. Самого графа с ними не было. Он преспокойно спал в своем номере и, конечно, не думал об Алинор. Люди же его в лицо графиню не знали. Они хорошо повеселились в ночных кабачках Акры и прогуливались теперь, чтобы немного развеяться.

Но Алинор не знала всего этого. Она подумала, что они идут за ней. Паника охватила Алинор. Она оглянулась вокруг, ища спасения. В это время снова зазвонили колокола на соборе, ворота замка тамплиеров открылись, и на крепостном мосту появились рыцари. Впереди на статном боевом коне ехал величественный рыцарь с длинной черной шевелюрой, посеребренной сединой. Лицо его, суровое, даже мрачное, прорезанное глубокими шрамами, полученными в сражениях, на какое-то мгновение показалось Алинор знакомым.

— Кто этот господин впереди? — взволнованно спросила она Федая.

— Сам Великий Магистр де Сент-Аман, — прошептал тот, снимая шляпу и низко кланяясь всаднику.

— Кланяйтесь, кланяйтесь, госпожа. Он господин этого города. Все зависит от него…

Недолго раздумывала молодая графиня. Оглянувшись на притихших вассалов де Блуа, которые в подобострастном изумлении уставились на рыцарей, словно оцепенев, она через всю площадь кинулась наперерез уже выезжающему на площадь де Сент-Аману и простерась ниц перед его конем с мольбой:

— Сеньор, я прошу вас о заступничестве. Защитите меня!

— Кто вы? — спросил, нагнувшись с седла, Великий Магистр, немного удивленный. — Как зовут вас, мадам? И что угрожает вам?

— Меня хотят увезти обратно во Францию и выдать замуж за нелюбимого! — Алинор поднялась на коленях, ее пламенные черные очи с отчаянной мольбой взирали на Великого Магистра. — А я мечтаю остаться здесь и служить делу Христа, мессир! — Она протянула Великому Магистру скомканный рисунок, с которым никогда не расставалась. — Я могу делать любую работу, я умею рисовать… — молила она.

Де Сент-Аман взял рисунок из рук девушки. Взглянув на него, в одном из воинов-тамплиеров, осаждающих Дамиетту, Великий Магистр ордена Тампля, прославившийся на Востоке не только как бесстрашный воин, но и как дерзкий, надменный, горделивый властелин, узнал… себя, каким он был лет двадцать назад, под этой самой Дамиеттой. И тогда он не был еще Великим Магистром. Он был простым воином Храма.

— Когда вы нарисовали это? — быстро перевел он на Алинор взгляд, в котором засквозил искренний интерес к неизвестной благородной даме в крестьянской одежде.

— Когда была ребенком, — ответила она, все еще стоя на коленях.

— Встаньте, — приказал ей еще более удивленный Эд де Сент-Аман. — Откуда же вы узнали обо всем?

— Из снов.

— Как ваше имя, сударыня? — казалось, он уже сам догадывался об ответе. И услышал то, что и ожидал:

— Алинор, графиня де Тулуз д'Аргонн.

Ответ девушки долетел и до стоявших до сих пор неподвижно вассалов де Блуа. Они наконец поняли, кто перед ними и, вспомнив о своем долге, ринулись к ней. Но по мановению руки де Сент-Амана, ехавшие за ним конные тамплиеры выдвинулись вперед и окружили Алинор плотной цепью, так что никто не мог подступиться к ней.

Великий Магистр размышлял недолго. На днях он как раз получил письмо из Рима, в котором римский первосвященник настаивал на более деятельном участии ордена не только в ратной защите завоеваний христианства, но и в обращении коренного населения Востока в христианскую веру. Для этого римский апостолик просил Великого Магистра всячески содействовать устроению под властью его ордена нескольких монастырей, в том числе и женского, который предполагалось посвятить святой мученице Бернардине. И глядя в пламенные очи стоящей перед ним на коленях девушки, Великий Магистр понял, что лучшей настоятельницы для будущего монастыря ему не найти. И он предложил Алинор стать аббатиссой и взять на себя заботу о страждущих и скорбящих Птолемаиды, да и всего франкского Востока. Алинор с радостью согласилась. Так решилась ее судьба.

Пока все взгляды и помыслы присутствующих на площади были обращены к могущественному Великому Магистру тамплиеров, никто не заметил стоявшего в отдалении, прижавшись спиной к каменной стене дома, пожилого и очень серьезно больного человека. Какая-то неведомая сила подняла графа Рауля с постели и вывела на улицу в то утро. Он видел, как выехала из ворот замка тамплиеров кавалькада рыцарей, видел, как бросилась ниц перед Великим Магистром его дочь Алинор, которую он, наконец, нашел, и, что самое главное, узнал в восседающем на белоснежном скакуне величественном седовласом рыцаре своего давнего спасителя из Дамиетты. Измученное больное сердце Рауля разрывалось от страдания. Но он понимал, что сделать уже ничего нельзя, что сама Судьба вырывает из его рук самое дорогое, что было в его жизни, его любимую дочурку, что дамиеттский незнакомец, всю жизнь не отпускавший от себя его самого, тайной и великой силой своей послал ему почти двадцать лет назад чудесное, ни на кого не похожее создание, прелестное и талантливое дитя, чтобы он, Рауль, вырастил ее для него, а теперь забирает ее назад, для своих таинственных и великих целей. Что мог противопоставить могущественной силе Храма обыкновенный дворянин из Южной Франции? Кого тревожило его разбитое сердце? И потому он не попытался остановить Алинор, он не сделал даже шага ни к ней, ни к бывшему спасителю своему, ставшему столь важным и уважаемым господином. Он просто стоял и смотрел. Слезы сами собой текли из его глаз. А сердце в его груди, он ощущал это, билось все реже и все слабее. Он чувствовал глубинной интуицией своей, что все кончено для него: он выполнил свой долг и теперь должен уйти. И он хотел уйти. Вернуться в гостиницу, и — прочь, прочь из этого города, прочь с Востока!

Но могущественный Эд де Сент-Аман сам увидел его и сам подъехал к нему, оставив на расстоянии свою стражу. Почувствовав, как сковал его тело ледяной холод, и звон подков лошади приближающегося всадника прозвучал совсем рядом, Рауль резко обернулся. Величественный Магистр, составлявший вместе со своим конем единое изваяние бесстрашия и стойкости, стоял совсем близко. И взглянув в его лицо, Рауль узнал в нем рыцаря с рисунка его маленькой дочери.

— Здравствуй, граф Рауль, — прозвучал знакомый с давних пор резкий, хрипловатый голос спасителя-тамплиера. — Вот мы и встретились снова здесь, на Востоке. Помнишь, как я сказал тебе, что если ты не захочешь вернуться на Восток, он сам придет к тебе? Помнишь? — тонкие губы Магистра скривились в острой, как кинжал улыбке. — Ты не поверил мне. Теперь веришь?

— Верю, — задыхаясь, ответил ему Рауль, — ты спас мне жизнь тогда, а теперь забираешь ее. Я все сделал для тебя, что ты хотел. Что еще? Дай мне спокойно умереть.

Ответа Великого Магистра граф не услышал. Земля закачалась под его ногами, в глазах потемнело — сознание покинуло Рауля. Раскинув руки, он упал лицом вниз на булыжник птолемаидекой площади. Двое воинов-тамплиеров по приказу Великого Магистра отвезли графа в тамплиерский госпиталь. Там трое суток ему пытались спасти жизнь. Алинор неотлучно сидела рядом с отцом, но больше никогда он уже не увидел прекрасного лица своей дочери. Он умер, не приходя в сознание. Граф де Блуа и его вассалы взялись отвезти тело графа во Францию, чтобы похоронить в семейном склепе. Великий Магистр де Сент-Аман повелел зафрахтовать за счет ордена отдельное судно, которое отвезет его бывшего друга домой. Графиня Алинор передала с графом де Блуа прощальное письмо матери и просила рассказать ей, как все произошло.

С бывшим женихом своим Алинор простилась тепло. Он больше не мог претендовать на ее сердце. Будущая аббатисса приняла монашеский обет, плечи ее окутала белая мантия с красным крестом, напоминающая плащ тамплиеров, а сердце теперь безраздельно принадлежало Господу. Мать Алинор ненадолго пережила своего мужа. От горя она тоже вскоре скончалась, а замок достался в приданое старшей сестре аббатиссы, Изабелле. Пройдет несколько лет, и однажды ночью в ворота этого замка постучит молодая женщина восточного вида с младенцем на руках. Она молча передаст ребенка вышедшей к ней встревоженной хозяйке замка и положит сверху на его одеяльце письмо и полотняный мешочек с дивными драгоценными камнями. Еще через несколько лет снова раздастся ночной стук в дверь, и та же женщина снова передаст Изабелле второго младенца, уже без письма, только с мешочком редкостных украшений. Так попадут к старшей сестре аббатисы оба сына графини Алинор, которые будут воспитываться в семье своей тетки наряду с ее собственными детьми и еще много лет не узнают, кто была их настоящая мать.

Изабелла долгие годы строго хранила тайну. Когда мальчики подросли, мать и отец их уже погибли в Птолемаиде, франкских королевств на Востоке больше не существовало, а изрядно потрепанный в восточных битвах орден тамплиеров переместился в Париж. Но Изабелла не сомневалась, какова должна быть будущая судьба ее племянников.

Дети ордена, они должны служить ему и отомстить за гибель своих родителей. И она отправила юношей в Париж с секретным письмом к Великому Магистру Жаку де Моле, рассказывающим об истинной истории их жизни.

Едва взглянув в уже ставшие легендарными вишнево-черные глаза обоих молодых рыцарей, Жак де Моле не попросил дополнительных доказательств. Он сам служил под началом Маршала и сам хорошо знал аббатиссу Алинор. Без лишних проволочек юношей приняли в орден, и Жак де Моле сразу же приблизил их к себе. Увы, такая честь вскоре очень дорого обошлась им, равно как и честь их рождения.

От сожжения на костре юношей спасла тетка Изабелла.

Она сохранила редкие восточные драгоценности, присланные ей из Птолемаиды сестрой. Узнав о несчастье, произошедшем с племянниками, немолодая уже Изабелла извлекла из тайника древние сокровища и поехала в Париж. Она подкупила начальника стражи, охранявшего сыновей Алинор, и устроила им побег. Сама же Изабелла впала в глубокую немилость короля Филиппа и вскоре, продав за бесценок все свое имущество, в том числе и отцовский замок, вынуждена была бежать вслед за племянниками в Испанию, где и скончалась.

А жизнь Алинор на Востоке еще до падения Акры сделала прекрасную аббатиссу героиней легенд. Она обучала своих монахинь живописи, и под ее руководством были расписаны стены и плафоны самых величественных тамплиерских замков. Она изучала восточную мудрость и медицину.

И по ее настоянию Эд де Сент-Аман отправил в дикие скалистые края, куда испокон века не ступала нога человека, экспедицию, которой предстояло отыскать редкостное животное — черного карфагенского пифона.

Из древних списков современников Ганнибала узнала Алинор о том, что на голове пифона находятся особые железы, которые выделяют целебную жидкость, из которой при добавлении некоторых магических элементов, можно создать эликсир вечной жизни.

Пифоны, священные животные Карфагена, давно уже перевелись на Востоке. Из-за редкостной красоты их шкуры еще римляне перебили их ради своих украшений. И только в одном месте, далеко-далеко в горах сохранился один вид этих волшебных животных.

Каков же был восторг аббатиссы, когда проделав длинный и утомительный путь, она поднялась наконец на заоблачные луга, зеленеющие среди черных горных верхушек, и увидела беспечно вьющихся по поляне, покрытой сплошным ковром темно-фиолетовых тюльпанов, сверкающих серебром тварей. Они совсем не боялись аббатиссы, они вообще до того не видели людей и спокойно шли к ней в руки.

Алинор привезла несколько пифонов в замок Сафед к Магистру де Сент-Аману. На основании древних рецептов она создала забытый карфагенский эликсир, и только лишь от нескольких капель этого чудесного вещества смертельно раненые в сражении рыцари-тамплиеры вставали и снова шли в бой.

Она изучала архитектуру Сирии и Египта, и по ее чертежам тамплиеры начали использовать в своих постройках купольный свод и другие восточные черты. Она была милосердна и мужественна. И слухи о ее милосердии достигали ушей фатимидских султанов.

Сам Саладин решил однажды испытать гостеприимство тамплиеров и доброе сердце их Командора Милосердия, как называли рыцари Алинор. Переодевшись паломником, он сказался на тамплиерском форпосте больным, и рыцари проводили его в птолемаидский госпиталь. Устроенный со всеми удобствами, султан отказался от пищи и попросил позвать к нему саму аббатиссу Алинор, о доброте которой он был наслышан. Алинор пришла. Узнав о том, что паломник отказывается от еды, она попросила его указать ту пищу, которая ему по нраву. И тогда продумавший все заранее султан заявил, что будет есть только бульон из ноги Мореля, любимого коня Великого Магистра де Сент-Амана. Аббатисса и бровью не повела. Она любезно попросила паломника подождать, и ушла. Отсутствовала аббатиса недолго. Вернувшись через некоторое время, она сказала, что желание паломника — закон для всех тамплиеров, какие бы высокие посты не занимали они в своем ордене, и Великий Магистр только что приказал отвести на бойню своего коня. Так что бульон скоро будет готов. Саладин рассмеялся и открыл аббатиссе свое истинное лицо, попросив не убивать коня и передать Великому Магистру его почтение и уважение. Эд де Сент-Аман лично проводил султана до ворот города.

Воспетое летописцами мужество Алинор не уступало ее милосердию. Сбылся пророческий сон ее отца. Через год после прибытия на Восток Алинор воочию увидела Дамиетту, которая столько раз приходила к ней в детских грезах. Крестоносная армия короля Людовика Святого снова пришла на берега древнего Нила. Выбив мусульман из Дамиетты, она преследовала сарацин до укрепленного арабского лагеря Мансур и осадила его. И здесь удача отвернулась от христиан.

Подоспевшие мамелюки нанесли Людовику сокрушительное поражение, сам король попал в плен, а вместе с ним — многие лучшие воины Креста.

Затем мамелюки подошли к Дамиетте, в которой почти не оставалось воинов, а были только женщины, дети, старики и купцы. Во главе обороны города встала только что узнавшая о пленении своего супруга королева Марго Провансская. Она призвала под свои знамена всех, кто мог держать в руках оружие. Итальянские купцы, пизанцы и генуэзцы, собирались бежать из города на своих кораблях, бросив его произвол судьбы. Королева Маргарита призвала купцов к себе, а рыцари-тамплиеры из охраны аббатиссы Алинор, развернувшей в осажденном городе раздачу провизии и оружия с орденских складов, преградили им доступ к кораблям. Купцы вынуждены были остаться. Их суда загородили мусульманам подступы к Дамиетте и спасли город.

Сверхчеловеческими усилиями двух женщин, королевы Франции и аббатиссы ордена Храма, Дамиетта выдержала осаду мамелюков. Их полчища разбились в бесплодных усилиях о мужество и стойкость латинянок. И тогда королева Маргарита потребовала от султана освободить короля. В обмен она обещала уйти из Дамиетты. Вскоре Людовик Святой вернулся к своей королеве. А Командор Храма Гильом Аквитан — к своей аббатиссе.

Однако далеко не сразу сердце разочарованного трубадура откликнулось на чувства Алинор. С предательством Изольды-Соль поэзия и любовь, казалось, навсегда ушли из его жизни. Он посвятил себя суровой жизни воина-монаха, и Алинор пришлось многое стерпеть, пока Лучезарный Менестрель Франции, как, бывало, именовали его знатные дамы, не стал прежним.

При захвате Дамиетты юная аббатисса впервые столкнулась с оборотной, и весьма неприятной стороной войны.

Она увидела разгул жестокости, которую демонстрировали в запале боя даже самые благородные воины.

Она увидела торжество животных страстей, алчности, грубости, разврата. Она увидела, как, забыв о своих обетах, рыцари Храма грабят, рубят мечами не разбирая, кто перед ними, всех мусульман подряд: детей, стариков, больных и немощных. Насилуют женщин.

Последнее произвело на юную графиню, по-девичьи трепетно относившуюся к любви, особенно страшное впечатление.

А самое ужасное состояло в том, что она увидела Гильома. Она увидела, как варварски он обращался с молодой сарацинкой, молившей о спасении, и не смогла вынести этого зпелища. Сама не ведая куда, Алинор бросилась бежать по улицам разгромленной Дамиетты, и посланный за ней сержант Великого Магистра де Сент-Амана едва догнал ее уже у ворот города. Лицо юной аббатиссы заливали слезы.

— Великий Магистр де Сент-Аман приказал вам немедленно прибыть к нему, сеньора, — сообщил ей посланец.

Не хотелось Алинор возвращаться в город. Но что поделаешь — надо идти. Она вытерла слезы и отправилась за сержантом. Еще издалека завидев ее, Великий Магистр де Сент-Аман, бесстрастно возвышающийся над кипящим вокруг него Содомом, скрыв улыбку, поманил аббатису пальцем к себе.

— Куда это вы так заторопились, Командор? — спросил он не без издевки в голосе. — Сейчас не время бегать на прогулки. Во-первых, это небезопасно, в городе полно попрятавшихся мусульманских ша-хидов, а во-вторых, вам необходимо приступить к исполнению своей миссии. И поскорее.

Алинор растерянно оглянулась вокруг:

— Какая здесь может быть миссия? — вопрошали ее печальные черные глаза.

— Миссия милосердия, — ответил на ее немой вопрос смягчившийся де Сент-Аман. — Война — войной, а милосердие — милосердием, дорогая аббатисса. В городе очень много людей христианского вероисповедания, которые нуждаются в горячей пище, в ночлеге, в лечебных травах. Среди наших воинов немало раненых, которым нужен уход. Вот чем вам необходимо заняться, мадам. И заниматься всегда. Каждый выполняет свой долг. И не имеет право забывать о нем, чтобы ни происходило.

Великий магистр говорил веско, но доброжелательно. Утраченное спокойствие вернулось к Алинор. Она поклонилась де Сент-Аману:

— Слушаю, сир. Прошу простить мне мою слабость.

И, созвав своих растерявшихся без предводительницы монахинь, принялась за дело. Вскоре уже были разбиты на площадях Дамиетты тамплиерские шатры для нуждающихся, где кипела в котлах горячая похлебка, раздавались лечебные отвары, перевязывались раны.

За жаркой работой аббатиса забыла о своих переживаниях. Ночь пролетела быстро. Разбои по городу постепенно утихли.

А под утро в ее шатре появился Командор Аквитан. Резко встала перед аббатиссой увиденная ею накануне неприглядная сцена, и она отвернулась от своего возлюбленного.

— Вы не хотите говорить со мной, мадам? — спросил ее Командор с некоторым удивлением в голосе. — И отворачиваетесь. Почему? Не забывайте, я старше вас по рангу, и вы подчиняетесь мне.

— Увы, — откликнулась Алинор, не поворачиваясь к нему. — Вы командуете воинами, сеньор, а не монахинями. Аббатисса монастыря святой Бернардины подчиняется только Великому Магистру Храма. И больше никому.

— Тогда мне остается стать им! — шутливо воскликнул Гильом, усаживаясь на лавку напротив Алинор.

— Кем? — повернулась Алинор. — Великим Магистром? Это похвальное желание. Уверена, что с вашим рвением, мессир, — в ее голосе прозвучал нескрываемый сарказм, — вы быстро преуспеете на этом поприще. Одна только незадача: месье де Сент-Аман еще молод и находится в полном здравии, а Великого Магистра избирают пожизненно.

— О! Саладин! — воззвал Гильом, подняв руки к куполу шатра.

— Саладин? А причем здесь Саладин? Вы решили перейти в ислам, мессир? Какая жалость…

— Нет, мадам, вы не угадали, — лукаво ответил Командор, — я имел в виду, что мне остается только уповать на египетского султана, ведь он очень быстро помогает нашим Великим Магистрам долго не задерживаться на их высоком посту.

— Но став Великим Магистром, вы подвергнетесь той же участи, сеньор, — разгадав его игру, парировала графиня, — как вы посмотрите на это?

— Подвергнусь, — тряхнул черными кудрями Аквитан. — Но только вы тогда, мадам, не сможете сказать, что вы мне не подчиняетесь.

— О, Саладин! — воздела руки Алинор. — Надеюсь, он и мне поможет не дожить до столь прекрасного момента моей жизни…

Гильом засмеялся. А затем встал и подойдя почти вплотную к ней, спросил, неотрывно глядя в ее вишнево-черные глаза, в которых перламутровой нитью сквозила обида:

— А где у вас кормят голодных, мадам?

— А кто голоден, мессир? — разыгрывая удивление, осведомилась аббатисса, чувствуя как под его взглядом дрожь и жар охватывают все ее тело.

— Я, — признался он, не отводя взгляда. — Командор ордена голоден, мадам.

— Час назад закончилась братская трапеза, где Командор обязан был присутствовать, — напомнила ему Алинор, с трудом подавляя волнение.

— Он не присутствовал, мадам, — с улыбкой заявил Гильом.

— Я знаю, — вдруг согласилась Алинор.

— Откуда? — удивился он.

— Однако полагаю, — продолжала юная графиня, не отвечая на вопрос, — что Командор плотно позавтракал, а также пообедал и поужинал у смазливой сарацинки, с которой я его недавно видала.

— Фи, мадам, — без тени смущения отмахнулся от ее предположений Гильом. — Еда неверных слишком изысканна. А по уставу ордена Храма рыцари должны держать себя в строгости.

— Еще бы, — съязвила, отстраняясь от него Алинор, — изысканная еда — это самый тяжкий грех, который мог случиться с Командором в доме сарацинки. И длился он, я полагаю, целые сутки.

Власы как злато, брови как эбен, Чело — как снег, в звездах очей угрозы Стрелка, чьим жалом тронутый — блажен; Уст нежных жемчуг и живые розы — Умильных горьких жалоб сладкий плен…

— ответил ей трубадур стихами. И, не дав опомниться, снова спросил:

— Так, все же, где у вас кормят голодных, мадам?

— Голодных пилигримов — в том шатре, что рядом, — немного помедлив, ответила ему Алинор. — Ну, а голодных Командоров, так и быть, — здесь.

— Я прощен? — спросил он, наклоняя к ней лицо. — Скажите, мадам, я прощен?

— Устав моего монастыря предписывает мне не отказывать в пище нуждающимся, — уклонилась от его жарких губ Алинор.

— О, да! Устав нашего общего монастыря, мадам, весьма милосерден. Вы не находите? — прошептал Гильом, захватывая графиню в объятия.

Алинор почувствовала, что стала небезразлична ему, что пламенные чувства и вдохновение снова приходят в его опустевшее оскорбленное сердце.

Но по-настоящему она стала ему близка только несколько месяцев спустя, во время опасной охоты на льва в пустыне.

Устав тамплиеров, составленный еще в 1118 году святым Бернаром Клервосским и утвержденный римским первосвященником, запрещал рыцарям Храма распылять свои силы на праздные развлечения, например, на охоту за птицами или мелкими животными. Достойным храмовника почитался только один хищник — царь зверей, лев. После захвата Дамиетты и незадолго до выступления армии на лагерь сарацинов Мансур, Великий Магистр де Сент-Аман решил дать своим воинам возможность немного отвлечься от войны и устроил охоту на львов, пригласив короля Людовика и его супругу Марго стать свидетелями охотницкой доблести тамплиеров. Местом охоты выбрали черные скалистые холмы над долиной Нила, а жертвой — старого, мощного самца, часто нападавшего в этой местности на крестьянский скот.

Лев оказался бывалым бойцом — все тело хищника покрывали шрамы от прошлых драк. Его черная грива волновалась с каждым его мощным шагом, как пшеница на ветру, а рев оглушал всю округу. Завидев хищника, Эд де Сент-Аман повелел спустить на него свору гончих. Собаки бросились за хищником и преследовали вплоть до вершины узкого оврага, где загнали его в тупик. Все участвовавшие в охоте, в напряженном молчании скакали за сворой, и только невыдержанный, нервный брат короля Робер д'Артуа, громко заулюлюкал и тут же осекся, сам испугавшись своей дерзости.

Главным охотником за самцом Великий Магистр выбрал Аквитана. Тот славился своей смелостью и ловкостью. И у него было особое оружие, перед которым, как утверждали, не устоит и самый могучий зверь. Это был египетский лук, сделанный из склеенных в единый прут четырех редкостных материалов: сердцевины оливы, черного эбена, слоновой кости и рога носорога. Его тетиву составляли разрезанные на полосы кишки льва, продубленные и переплетенные в шнурок. Сверкающий шедевр древних мастеров, добытый тамплиерами в одной из схваток с египетскими мамелюками, представлял собой чудо совершенства силы и упругости. И натянуть его мог далеко не каждый. Стрелять приходилось, встав боком к мишени и глядя на нее через левое плечо. Необходимо было резко вскидывать руку и одним движением натягивать тетиву со стрелой, пока оперение не касалось губ лучника. В тот момент, когда лук был натянут полностью, он выпускал стрелу, почти не целясь.

Завидев людей, лев сразу забыл о собаках и с ревом и рыком кинулся на охотников. Аквитан спешился и хладнокровно вышел навстречу хищному самцу. Лев несся прямо на него. Гильом растянул свой лук. Даже под тамплиерским плащом было заметно, как мышцы на его руках и груди вздулись.

Все затаили дыхание. Выждав момент, когда лев приблизился на достаточное расстояние, Аквитан пустил стрелу. Она со свистом вошла в разинутую пасть зверя. Лев встал на дыбы, завертелся на одном месте, и издав страшный вопль, рухнул наземь. Казалось, он издох. Великий Магистр де Сент-Аман, король Людовик, королева Маргарита — все аплодировали, выказывая Аквитану свое восхищение. Королева попросила Командора подойти к ней.

Аквитан повернулся к поверженному хищнику спиной, и в этот момент лев ожил. Беззвучно он вскочил на лапы, истекая кровью, но собрав все силы для последнего броска, и двинулся на Аквитана. Оторопевшие охотники на мгновение потеряли дар речи и какую-либо способность действовать.

Королева Маргарита в ужасе закрыла лицо руками. Людовик Святой и Эд де Сент-Аман схватились за мечи, но они были довольно далеко от Аквитана и уже не могли успеть прийти ему на помощь. А обладавший неплохим луком Робер д'Артуа в панике поворотил коня и умчался прочь со своими придворными.

Казалось, трагедии не миновать. Увидев ужас на лице королевы, Аквитан обернулся. Темно-рыжий хищник приблизился к нему вплотную. Он перекусил стрелу, и его разинутая окровавленная пасть нависала над самой головой Гильома. Аквитан схватился за меч. Но было поздно. Бросившись на него передними лапами, лев повалил графа де Аре на землю, и голова Гильома оказалась в его страшной пасти. Еще мгновение и… острые зубы сомкнуться. Гильом отчаянно боролся. И на какое-то мгновение ему удалось освободить голову и выбраться из-под льва. Разъяренный самец снова ринулся за ним.

И в этот момент в воздухе пронеслось быстрое копье. Оно вонзилось прямо в шею льва, пригвоздив хищника, на этот раз уж насмерть, к земле. Все обернулись в ту сторону, откуда прилетело спасительное оружие. Сначала показалось, что оно упало с неба и сам Господь послал Аквитану спасение. Возможно, Господь и в самом деле желал, чтобы Командор де Аре остался жив. Но исполнительницей божественного промысла своего он выбрал аббатиссу Алинор.

Видя, что спасти ее любимого уже не может ничто и никто, молодая графиня в отчаянии выхватила копье у растерявшегося сержанта из охраны Великого Магистра и бросила его в зверя. До того она никогда не пользовалась таким оружием. Но Бог помог ей. Все в восхищении смотрели на юную аббатиссу, смутившуюся своей смелостью. И Лучезарный Менестрель Аквитании тоже смотрел с благодарностью и нежностью на свою прекрасную спасительницу. Вспомнилась ему дерзкая вдохновенная поэтесса, читавшая свои стихи о Сирии на турнире герцога Шампанского, и он уже не представлял себе, как сможет дальше жить без золотистого блеска ее черносливовых глаз, без нежных рук ее, без трепетного шелка волос и мягкого очаровывающего голоса. Воспетая, возлюбленная обоими Сирия соединила их. Так сердце легендарного Аквитана навсегда покорилось Алинор.

И вот наступил последний день Акры. После долгого времени безвластия и раздоров в стане мамелюков, к власти в Египте пришел султан Бибарс. Свои первые шаги воина он сделал в битве при лагере Мансур. По рождению своему Бибарс происходил из Причерноморских степей и от своих предков-кочевников унаследовал любовь к кумысу из кобыльего молока.

Бибарс воскресил несокрушимое могущество Саладина, и собрав несметное войско, употребил все силы и таланты свои на борьбу с франками. Давно уже был захвачен Иерусалим, взят штурмом Назарет и сожжена дотла церковь Божьей Матери. За три года бесконечных кровавых сражений и осад пали замки храмовников Сафед, Крак де Шевалье, Крак де Монреаль, Одзибед.

Смерть пришла со всех сторон в Яффу. Султан приказал умертвить всех христиан и разрушить город до основания. Груды тел, попираемых ногами коней, загромождали улицы объятого пламенем города. Всюду виднелись опрокинутые кресты и церковные кафедры, сгорали в огне рассеянные по ветру листы из Святого Евангелия. Пылали, обращаясь в пепел, дворцы и соборы франков. И мертвые, уставившись невидящими глазами в разверзшиеся небеса, казалось взывали: «Господи! Пусть я обращусь поскорее в прах!». Страшным был последний час Яффы.

Пройдя долгий путь по безводной пустыни, которой некогда шли воины великого Готфрида, мусульмане подступили к Антиохии, неприступному и легендарному городу, служившему воплощением доблести рыцарей Первого похода. Около месяца мужественно выдерживали воины и жители Антиохии осаду. Но тоже не устояли. Слишком неравными оказались силы. Растерзаная Антиохия пала перед Бибарсом. Оставались только Триполи и Птолемаида.

Мужественная вотчина герцогов Тулузских де Сен-Жиллей, цветущий и богатый град Триполи, продержался почти год. Султан собрал под его стены всех лучших своих воинов. Окрестности города были словно цветным ковром покрыты палатками мусульман, а шатер самого Бибарса возвышался на холме близ красивой башни, построенной храмовниками, среди благоухающих розовых садов и виноградников. И снова вдохновленные магометанской молитвой бесчисленные воины зеленого знамени сметали с лица земли христианские церкви в городе. И с оторопью и ужасом рассказывали чудом спасшиеся из города жители его, бежавшие в Акру, о том, как колеса мусульманских колесниц прошли по тем местам, где стояли их дома, как поднялись на морском берегу горы изуродованных трупов, подобные полуостровам, как арабы убивали и брали в рабство малых детей, как вырубали они гордость Триполи, прекрасные деревья, посаженные Раймундом де Сен-Жиллем, и использовали их для строительства своих машин, как оскверняли христианские алтари и гробницы патриархов и отрубали головы всем священнослужителям, от самых юных до почитаемых старцев.

В начале апреля 1291 года посланный Бибарсом султан Аль-Ашраф со своей армией подступил к Акре. Восемь дней простояли они под Акрой, ничего не предпринимая, а потом расставили свои машины, метавшие камни весом по квинтару напротив главных городских башен и первый удар нанесли по самой знаменитой из них, Проклятой башне короля Ричарда.

Тысячи мусульманских конников заполонили равнину. Каждый из них держал на конской шее бревно. Они подъехали ко рву перед городом и прикрываясь щитами, стали сбрасывать в него бревна. Сваленные кучи этих бревен образовали как бы защитную стену, с которой ничего не могли поделать машины осажденных.

Но мощные стены Акры спокойно выдержали первый натиск. Защитников Птолемаиды возглавили Великие Магистры орденов Храма и святого Иоанна Крестителя. Их рыцари и сержанты составляли основную боевую силу обороняющихся. В городе высадился король Кипра Генрих де Лузиньян, поспешивший на помощь Птолемаиде со своими вассалами. Из Италии прибыли венецианские и генуэзские воины, посланные римским первосвященником. Почти все жители города, даже старики и женщины взялись за оружие. И все же огромный численный перевес оставался на стороне врага.

Однако защитников Акры поддерживала вера в Христа и надежда на помощь западных государей, которую постоянно обещали в своих посланиях папа и многие европейские короли.

Безудержное рвение осажденных на какое-то время поколебало наступательный пыл сарацин. Султан Аль-Ашраф прислал послов к Великому Магистру де Сент-Аману, предлагая перемирие на два года, два месяца и два дня. Но не успел Великий Магистр составить ответ мусульманскому владыке, как, разделавшись с Триполи, под Акру прибыл сам Бибарс. Он отстранил Аль-Ашрафа от командования армией и отозвал предложение о перемирии. Осада возобновилась.

И снова появились тысячи конных мамелюков. Они надвигались со стороны башни Сарацинского Короля, и каждый вез на шее коня матерчатый мешок с песком.

Они перекидывали мешки к городскому рву, а когда наступила ночь, утрамбовали их с камнями так, что место стало ровным, как мостовая.

На следующее утро целый сонм сарацинских воинов, заслонивших собой горизонт, двинулся на Птоле-маиду. Сотни имамов и дервишей, сопровождавших их, громкими криками взывали к Магомету, вдохновляя воинство. Сарацины прошли по выстеленным мешкам и захватили башню. С башни они стали спускаться в город.

В первой же уличной схватке сарацинский воин пронзил насмерть стрелой Великого Магистра де Сент-Амана, и командование обороной перешло к ставшему уже Маршалом ордена Гильому Аквитану. Благородные дамы в стенаниях и слезах метались по улицам города, монахини, простые горожанки с детьми бежали к морю в надежде спастись на итальянских судах, стоявших в гавани Акры.

Гильом де Аре призвал к себе венецианских флотоводцев и приказал им организовать погрузку мирных жителей на корабли. В порту Акры возникла страшная давка.

Новый небывалый приступ потряс вскоре стены Птолемаиды. Король Генрих де Луизиньян, сражавшийся на улицах Акры, устрашенный, бежал из города, бросив своих людей на произвол судьбы.

Машины и башни мусульман разрушили башни Птолемаиды на восточной стороне. За несколько часов битвы рвы и проломы в стенах были плотно забиты трупами. Однако и этот приступ мусульман был отражен объединенными усилиями храмовников и иоаннитов, предводительствовал которыми Маршал де Аре.

Стараясь ободрить чад своих, престарелый патриарх Иерусалимский вышел со своими служителями на горящие улицы города и встав рядом с Маршалом Храма, сам взял в руки меч. Вокруг него епископы и простые монахи бросались на сарацинские копья, призывая Иисуса. Все население Акры объединилось вокруг них и принудило мусульман отступить во второй раз.

Но силы города иссякали. Подмога с Запада не приходила, люди все больше впадали в уныние. Всех раненых, немощных, больных, всех женщин, детей и стариков, которым не хватило места на венецианских кораблях, Гильом приказал укрыть в монастыре святой Бернардины и замке тамплиеров, покинуть который рыцари собирались только мертвыми.

И каждый новый день своей борьбы христиане видели под Птолемаидой несметные полчища мусульман, которые все прибывали и прибывали. Султан Бибарс вызвал к Акре свой флот, который запер в гавани перегруженные людьми венецианские корабли и не дал им выйти из порта.

Отчаяние нарастало. Римский первосвященник прислал Маршалу Храма красную кардинальскую шляпу, но больше ничем он помочь не мог.

«Господи, укрепи нас!» — взывали к Иисусу тысячи скованных рыданиями голосов христиан в молельном зале монастыря святой Бернардины.

— Что делать, госпожа, что делать?! — оторвала аббатиссу от ее мыслей бледная, иссохшая от страданий давняя подруга графини Лолит Маймун. — Люди измучены, у нас нет воды, нет пищи, мы все погибнем здесь, госпожа! — Закрыв лицо руками, Лолит зарыдала.

Обняв ее, Алинор прислонила ее голову к своему плечу.

— Мужайся, девочка моя. У нас нет воды, но у нас есть вера. У нас нет хлеба, но у нас есть стойкость и пример Христов. Мы посвятили себя Господу не только для того, чтобы вкушать от Него дары, но для того, чтобы вынести все испытания во имя великого торжества Его. И как бы ни сложилась наша судьба, помни: мы не погибнем. Христос ждет нас на небесах и встретит нас в светлом царствии своем. Так чего же нам бояться?

От своей воспитанницы, египетской царевны Атеаис, которую Алинор вырастила с детства в своем монастыре, аббатисса знала о намерениях султана Бибарса относительно нее.

Атенаис, или просто Тана, как называли ее чаще франки, служила тайной шпионкой тамплиеров. Часто прикинувшись маркитанткой, она направлялась в ряды в мусульманских воинов, высматривая расположение их армии, подслушивая разговоры солдат и узнавая из них о планах султанов. Иногда она брала с собой сосуд с греческим огнем, который тщательно прятала, и если удавалось, взрывала его поблизости от мусульманских военачальников. Так погиб, спаленный заживо, родственник Бибарса халиф Келаун, один из лучших сарацинских предводителей. Атенаис передала своей госпоже слова султана о том, что франкскую аббатиссу-художницу необходимо захватить живой и обратить в ислам, чтобы впредь она служила Магомету. И для себя Алинор прекрасно понимала, что в сложившейся ситуации для нее остается только один спасительный выход — умереть в Акре.

Чернильно-перламутровые сгустки тумана над сиреневыми холмами Акры постепенно рассеялись. Алый шар солнца поднимался все выше. Мусульманскии лагерь ожил и закипел, как растревоженный муравейник. Раздались призывные звуки боевой музыки. Имамы заголосили наперебой свои молитвы. Построившись в длинные ряды, мусульмане тучей двинулись на Акру. Над городом ударил колокольный набат, возвещающий о новом штурме.

Измученные защитники Акры снова спешили на ее укрепления. Маршал Храма Гильом де Аре вошел в монастырь святой Бернардины и быстро поднявшись на башню, подошел к Алинор.

— Венецианцы попробуют сегодня пробить блокаду гавани, — сказал он. — Тебе необходимо отбыть с ними на Кипр.

Оторвавшись от созерцания шествия сарацин, Алинор повернулась и молча посмотрела в его подернутые красноватыми ниточками усталости глаза.

— Нет, Гильом, — упрямо покачала головой она, — я не покину Акру. Я останусь здесь, с тобой.

— Ты должна уехать. Ради наших сыновей, — настаивал он и впервые позволил себе вслух упомянуть о своих детях.

— Наши дети уже совсем большие, — Алинор опустила голову, чтобы скрыть от него горечь, пронзившую ее сердце, — они выросли без меня. Они не знают меня. Хороша же я буду, теперь явившись к ним, столько лет спустя после их рождения! Да и зачем? Пусть они живут счастливо и ничего не ведают о наших страданиях. Я останусь здесь, Гильом, — повторила она твердо, со спокойной уверенностью в голосе. — Я знаю, Господь не оставит нас. Сегодня, в день Святого Воскресения Своего, Он не покинет Акру!

Она вскинула голову, и глаза ее взволнованно блеснули.

— Посмотри, сколько людей собралось в моем монастыре! Они и прежде приходили сюда, в горе своем и в радости. Теперь они пришли сюда искать спасения и заступничества Христова. Как же ты думаешь, что я могу оставить Акру и свой монастырь, бросив всех их, тех кто пришел ко мне за защитой, кто поверил мне, поверил в Христа? Нет, я не могу предать их! Мы вместе будем стоять до конца в этом городе, где прошла наша жизнь, и мы вместе умрем, если придется.

— Прости меня. — Резкая морщина рассекла пополам лоб Маршала. Морское бриз трепал его поседевшие волосы, серые, как пепел. Аквитан сокрушенно покачал головой. — Это из-за меня твоя жизнь сложилась так…

— Что ты! — воскликнула Алинор. — За что? За что ты просишь у меня прощения? Да, верно. Моя жизнь могла бы сложиться по-другому, и я весь век свой провела бы в праздном безделье за стенами мужнего замка, болтая с дамами о пустяках, и никогда не увидела ни гор, ни пустыни, ни синего моря. Я не узнала бы ни настоящего чувства, ни опасности, ни страсти, ни веры, ни истинного горя. Я не увидела бы великих людей, которых имела честь знать. За все я благодарна тебе, мой Аквитан. И Сирии. И Акре. Я ни о чем не жалею. Я не смогу жить без всего этого там, за морем. И потому я остаюсь здесь.

Стук мусульманских барабанов раздавался все ближе. Алинор с нежностью коснулась руки Гильома:

— Иди. Иди к своим солдатам, мой Маршал. Я верю, что мы победим. Ведь если даже мы умрем, мы победим, ибо они не сломают нас!

И снова скрестились на улицах Акры копья и мечи сражающихся. И от дыма пожарищ померкло солнце. Вскоре над городом разразилась страшнейшая гроза, какой не ведала до того Птолемаида, да и весь юг. Дождя не было. Но все небо над сражающимся городом грохотало и изливало на наступающие полчища сполохи кровавых молний и пламенных зарниц. Казалось, сам Господь желал вступить в битву на стороне отчаявшихся до полного бесстрашия сыновей и дочерей своих.

Несколько раз город переходил из рук в руки. На одного погибшего христианина приходилось до десятка мусульман. Но потери детей Христовых были невосполнимы. Многие рыцари получили тяжелые ранения, но окровавленные шли в бой за каждую пядь земли в городе. Великий Магистр иоаннитов, смертельно раненный, тронулся на коне навстречу полчищам сарацин. В суматохе боя многие подумали, что он уезжает, чтобы спастись, и потому хоругвеносец поехал за ним, а следом направилась и вся свита. Женщины и дети падали на колени перед воином, умоляя его не покидать их:

— Сир, Бога ради не уезжайте, город погибнет! — стенали они, хватаясь руками за попону коня и его упряжь.

— Я не уезжаю, господа, — громко ответил им рыцарь святого Иоанна, — я еду умереть за вас, ибо я уже почти мертв, — он отнял руку от своей груди, и тогда все увидели вонзившуюся в его тело стрелу.

Сказав это, Великий Магистр вытащил стрелу, бросил ее на землю и, обливаясь кровью, выхватил меч и направил коня в самую гущу сарацин. Вся свита последовала за ним. Когда бой приутих, люди вытащили тело погибшего Магистра из-под груды сарацин, поверженных им, и уложив на большой широкий щит принесли в храм тамплиеров для отпевания.

Все силы сарацин султан направил на ворота святого Антония на восточной стороне. Им противостояло не более тысячи христианских воинов. Крестоносцы отстаивали каждый дом, и не было улицы, на которой не лилась бы потоками кровь. По трупам ходили, как по мосту. Когда наступила ночь, сражение не утихало. Пожар пожирал город, квартал за кварталом, и никто уже не тушил его. Люди бежали, не зная куда. Спрятавшиеся в монастыре святой Бернардины христиане задыхались от жара подступающего пламени и молились непрестанно, сгрудившись у алтаря. Женщины терзали себе лица, чтобы избежать надругательства победителей. Монахини во главе с аббатиссой, как могли, старались облегчить их страдания и укрепить в мужестве, но усилия их становились все более бесплодными.

Патриарх непрестанно возносил мольбы к небесам. По приказу Гильома де Арса, двое рыцарей насильно подхватили его под руки и потащили в гавань, чтобы погрузить на корабль. Но патриарх хотел умереть со своим народом и, несмотря на возраст, бросился с корабля в море, чтобы вплавь вернуться в Птолемаиду. Глубокой ночью в зареве пожарищ обороняющиеся рыцари — тамплиеры и иоанниты — вплотную подступили к монастырю святой Бернардины. К аббатиссе Алинор прибежал сержант от Маршала с приказом перевести всех людей по подземному ходу в башню ордена, которая стояла посреди моря, как замок, и у подножия ее бились крутые волны. Венецианцы прорвали-таки блокаду мусульман и, пожертвовав несколькими кораблями, которые затонули, вырвались из гавани, увозя большинство мирных жителей к Кипру. Когда корабли подняли паруса, рыцари тамплиеры и иоанниты издали громкий прощальный крик. Рыдания донеслись им в ответ с корабельных палуб, женщины стенали и рвали на себе волосы. Но все же их ждало спасение. Суда тронулись Кипру.

А в башне тамплиеров еще оставалось десять тысяч жителей Акры, которым не хватило места на кораблях. Султан Бибарс велел передать Маршалу Храма, что те из жителей, кто пожелает сдаться и известит его об этом, будут безопасно переправлены, куда захотят. Сделав такой шаг, султан направил к тамплиерам своего эмира с четырьмя тысячами всадников передать его условия. Увидев христианских женщин, сарацины бросились на них, чтобы обесчестить, но по приказу Маршала рыцари Храма перебили их всех, никого не оставив в живых, в том числе и эмира — последний рыцарский жест Аквитана в защиту прекрасных дам Птолемаиды. После такого уже нельзя было рассчитывать на снисхождение.

Султан был взбешен, но не подал вида. Он снова послал к тамплиерам парламентера и передал им, что понимает: его люди погибли потому, что проявили безрассудство и прибегли к насилию. Но сам султан не желает никому зла, и все христиане могут выйти, доверившись ему.

Гильом не поверил Бибарсу. Но Сенешаль Храма Пьер де Савре настаивал на том, что это, может быть, последний шанс спасти оставшихся людей. Сами тамплиеры не рассчитывали на помилование и не собирались сдаваться живыми. Пьер де Савре вызвался лично сопроводить к султану первую группу людей. Добровольцы, пожелавшие выйти из башни, отправились к мусульманам под охраной сенешаля и нескольких рыцарей. Увы, развязки пришлось ждать недолго. Султан не знал, сколько тамплиеров и жителей скрывалось в башне. А мужественный Пьер де Савре представился сарацинам Маршалом. Бибарс решил, что перед ним все тамплиеры и жители, оставшиеся в живых. Он приказал схватить их и тут же отрубить всем головы. Сенешаль Храма, не дрогнув, принял смерть.

Узнав о казни Сенешаля, все, кто остался в башне, изготовились к защите. Ассасинский шахид, посланец Старца Горы, некогда помогавшего тамплиерам в строительстве их укреплений в Птолемаиде, открыл Бибарсу тайну подводного хода из замка тамплиеров в морской форт. Перебравшись на лодках к башне, сарацины взобрались на остров, а другая часть их тем временем пробиралась по открытому ходу с тыла. Все оставшиеся в живых рыцари-тамплиеры и иоанниты во главе с Маршалом Аквитаном встали на защиту башни.

Находясь на верхней галерее крепости, Алинор видела, как набросились на Гильома и его воинов десятки и сотни сарацин. Какое-то время ничего невозможно было различить от мелькания их цветных шелковых халатов и высоких головных уборов. Боевые клики магометан заглушали призыв христианских воинов «Монжуа!». Пал с разбитой о камни головой патриарх Иерусалимский. Сарацины ворвались внутрь крепости и их набилось столько внутрь башни, что башня начала качаться.

Гроза не утихала над Птолемаидой. В разрыве оранжевых молний Алинор увидела, как воздели на трех мечах окровавленное тело Гильома, и сердце ее на мгновение остановилось. Все. Его больше нет. Теперь ее черед.

Все больше мусульманских воинов устремлялось к вершине башни.

— Бегите, бегите, девочки мои, спасибо вам за все! Да хранит вас Господь! — прощалась Алинор с рыдающими Атенаис и Лолит. Умевшие прекрасно плавать воспитанницы аббатиссы бесстрашно прыгнули в море с самой высоты башни. Будь что будет — все равно умирать.

Пожар разгорался все сильнее. Снизу неслись душераздирающие крики нечастных женщин и терзаемых мусульманами детей. Но вот первые сарацинские воины появились на верхней галерее башни. Увидев женщину в тамплиерском плаще, одиноко стоящую у каменного поребрика, они на мгновение замедлили свои шаги. И тут возглавлявший их эмир, молодой сарацин в зеленой чалме с золотым полумесяцем и круглой серьгой в ухе, вспомнив о наставлениях султана, догадался, кто она. Приказав своим воинам бережно обращаться с латинянкой, чтобы и волос не упал с ее головы, эмир направился к Алинор. Его солдаты следовали за ним. Всем своим видом, изображая любезность, мусульманин хотел дать понял Алинор, что ей нечего бояться.

Алинор безмолвно и неподвижно ждала их. Выждав, когда они приблизились достаточно, она выхватила из-под плаща оставленную ей Таной мину с греческим огнем и подпалив фитиль, бросила ее в эмира. Раздались дикие вопли ужаса и проклятия. Но уже забыв о сарацинах, Алинор хладнокровно достала из ножен меч и осенив себя крестом, пронзила им свою грудь. Черное небо в сполохах молний быстро закружилось над ее головой. В последний миг встало перед ее очами почти забытое лицо ее отца Рауля. Он казалось протягивал к ней руки, стараясь поддержать. Мелькнули перед мысленным взором отцовский замок, и детский рисунок, изображающий рыцарей-тамплиеров под Дамиеттой, и поэтический турнир в Шампани… Встреча с Гильомом и прощание с ним… Белоснежный ангел-Рауль все тянул и тянул к дочурке свои прозрачные руки-крылья, а она надала на площадь под стены башни в самую гущу сарацин, и белый тамплиерский плащ развевался за ее спиной как парус. Все померкло. Она рухнула прямо рядом с телом убитого Гильома. И в тот же миг молния ударила в то место, где только что опустилось ее тело.

Страшный небесный огонь опалил собравшихся вокруг сарацин. В страхе они бросились прятаться в башню. Башня тамплиеров не выдержала их напора. Она обрушилась в море, погребая под своими обломками тысячи тел неверных. Так в Светлое Христово Воскресение была взята сарацинами Акра и ее последний оплот, башня тамплиеров.

Когда рассвело и наступил новый день, две плачущие женщины в темных одеждах склонились над обгоревшими телами Маршала и его аббатиссы. Каждая из них положила на обугленные плиты рядом с ними пасхальную пальмовую ветвь и прочитала молитву. Обе они до скончания жизни будут помнить этот страшный день, последний день Птолемаиды и носить траур по Акре, Маршалу и своей черноокой аббатиссе.

Не раз, моя графиня дорогая, Я в знак того, что боя не приму, Вам сердце предлагал, но вы к нему Не снизошли, гордыне потакая. О нем мечтает, может быть, другая, Однако, тщетно, не бывать тому. Я — не хозяин сердцу своему. Коль скоро, Апполон, прекрасный пыл, Досель в тебе не знает оскуденья, Ты золотые кудри от забвенья Моей графине ныне сохранил.

Глава 8. Прощание с Джованной

Долго молчал иеромонах Геласий, выслушав рассказ Никиты о камнях Балкиды и о требовании Командора Храма возвратить их ордену. Он сидел в своей келье, за почерневшим от осевшей гари дощатым столом, и неотрывно глядел на потухшую свечу, в огне которой впервые явилось ему перед самой осадой монастыря золотистое видение дамы. Теперь он точно знал, кем она была. Более того, он знал, кто скрывался до сих пор под именем княгини Вассианы, и зачем коварная итальянка пробралась ласковыми речами своими в сердце Алексея Петровича и приехала с ним на Белое озеро. Многое теперь стало понятно ему. Но коварство Вассианы особенно больно ранило сердце. Ведь отец Геласий венчал ее с князем Алексеем, и думалось ему тогда, что открывает он своему брату светлый путь неизбывного счастья. А оказалось, пускал он в свой дом врага. Хитрого, изощренного, жестокого, который превратил в прах и пепел поля и леса вокруг монастыря, отравил воду в озере, сжег заживо многих жителей в их деревнях, осквернил святые храмы обители. И все ради того, чтобы забрать из ризницы треклятые юсуфовы каменья.

Облокотившись на стол, отец Геласий опустил голову на потрескавшиеся сухие ладони и на несколько мгновений закрыл глаза.

Нелегкое решение предстояло ему принять. Но и другого он не видел.

Присев на лавке у окна с распахнутыми ставнями — все равно тлен и золистая пыль настолько заполонили все вокруг, что не было смысла скрываться от них — князь Никита ждал его ответа. Наконец, отец Геласий поднял свое потемневшее от гари лицо, на котором двумя ясными звездами горели светлые глаза, полные глубокой, сокрытой печали.

— Невеселую историю поведал ты мне, Никита Романович, — промолвил он, — не ждал я такого поворота в судьбе рода нашего, да делать нечего, Никитушка. На все Господня воля — принимай как есть. Как Алексею Петровичу болезному признаемся во всем — не знаю пока. Но надо нам с тобой крепко сговориться, чтоб не дошла до него как можно дольше горькая весть о змеиной подлости супружницы его. Думается мне, что раз говоришь ты, не видел княгиню и приспешника ее никто, кроме тебя, так и надо порадеть о том, чтоб никто и впредь не увидел, особенно в усадьбе Белозерской. Скажем Алексею Петровичу, что скончалась скоропостижно от горя и печали за здоровьице его верная душенька Вассиана. Нелегко мне против веры своей пойти, но так и быть, как князь рода Белозерского, возьму на я себя смертный грех обмана ближнего своего и почитаемого государя Алексея Петровича — отпою княгиню, то есть гроб пустой, да и похороним ее с Богом. Лучше уж пусть от печали светлой помается и запомнит ее живой и любящей государь наш Алексей Петрович, чем всю жизнь предательство подлое будет сердце ему глодать. Ну, а ты уж, Никита Романович, помалкивай обо всем. В могилу с собой тайну унеси. Уразумел ты мысль мою, чай?

— Уразумел, батюшка, — тяжело вздохнул Никита, — я тоже думал об этом. Не повернулся бы язык у меня сказать брату, как обманула она доверие и любовь его. Пусть уж в моем сердце горечь останется. Поверь, батюшка, и моя печаль глубока.

— Верю, Никита. А теперь о ларце Юсуф-мурзы слово молвлю. Хоть и не был Юсуф наш христианином, но муж добрый был и воин знатный — пусть земля ему будет пухом, — Геласий перекрестился на иконы, — не знал он, какое «сокровище» сатанинское попало в руки его. Известна мне легенда о камнях Балкиды. Бывал я в юности своей в святой Иерусалимской земле и слыхивал там не раз рассказы о чудесах мечети Аль-Акса, возведенной на месте Древних Аркад и Соломона Храма, и о якобы скрытых под ней сокровищах. Скажу без утайки, не хотелось бы мне отдавать краснокрестным супостатам подарок государев, да и не отдал бы я его никогда, если б речь о каком другом достоянии шла. А от диаволовой находки Юсуфа на московском шляхе, услыхав теперь истинную историю ее, почитаю первым делом для земли нашей и для церкви православной поскорее избавиться, чтоб многих бед избежать и умы народные не мутить зря.

— От чего же так опасны они, каменья эти? — недоуменно просил его Никита.

— Ну, что натворить они могут с людьми, да и со всей землей христовой, сам ты видишь вокруг, — ответствовал ему Геласий. — Но то лишь плоды, а о кореньях я тебе объясню, княже. В глубокие недра земного дна уходят коренья те, Никитушка. Может, и слыхал ты когда, что обвинил французский государь Филипп, прозвищем Красивый, крестоносных рыцарей своих в отступничестве от христианства, и имел он основания для того. И жег он их на кострах как отступников из страха за будущее веры своей. Оттого испугался он так, что извлекли рыцари те, сами того не ведая, от большой учености своей и любопытства горделивого на свет силы, отцом и богом которых явился сам диавол. Открылись им бездонные глубины под Соломоновым Храмом и узнали они, что Великий Каменщик, строивший некогда для Соломона величайшее сооружение Востока, был прямым потомком Люцифера-Денницы, соблазнившего некогда прародительницу нашу Еву и ставшего отцом Каину. Тогда как, по вере их, Адам явился отцом только Авелю. И душа Каина бесконечно возвышалась над душой Авеля. По началу своему очень любил Каин брата своего. Но сердце Господа, опекавшего Авеля, воспылало ревностью к Люциферу, прости меня Создатель, что повторяю я кощунственные слова, — Геласий еще раз перекрестился на иконы, — но должен знать ты, княже мой, истину. И изгнал Господь Адама и Еву из рая из-за Каина. Из-за рождения его. Возненавидели тогда родители за то сына своего. И стали отдавать предпочтение Авелю. И исполнилось Авелево сердце гордости от несправедливого предпочтения, и заплатил он Каину презрением за любовь его. Несправедливость и жестокость та подвигли Каина убить брата своего. Вот такая история. Старую дохристову легенду эту извлекли краснокрестные рыцари из недр Соломонова Храма вместе с сокровищами, открывшимися им. И толковали они ее в соответствии с непомерной гордыней своей, нашедшей отражение даже в христианских проповедях их. Считали они, что созданный из глины Адам сотворен был с душой раба, такова же была и душа Авеля. А душа Каина, как искра Денницы, была свободна. И Бог убоялся свободной души Каина, и вменил Он Каину в преступление смерть Авеля, и посчитал недостойным прощения. Надо отдать должное, не все Великие Магистры ордена воспринимали толкования те как истину, но были и такие, кто проповедовал с церковных кафедр свободолюбие Каина и его превосходство над Авелем, и призывали адские силы, которые тогда особо рьяно способствовали им в их устремлениях. Уверовав в превосходство Каина, сами властители Тампля вознеслись над миром так, что больно и тяжко было им падать с той высоты. И от падения их сотряслась вся земля. Так подумай сам, Никита Романович, нужно ли нам такое сокровище, да еще в ризнице монастыря святого? Нужна ли нам в земле русской крупица сомнения в Господе нашем? Стоит ли сеять зерно это, и какие плоды оно принесет нам? Нет, как слуга Господа нашего считаю прямейшим долгом своим от сокровищ тех избавиться и смуты грядущей в умах и душах верующих русичей наших не допустить. Пусть они в латинских странах своих с ересью этой маются, коли сами выпустили древний дух на волю. А на Руси спокойствия и благоденствия желаю я, да Божией защиты и благодати. Так что отдай, Никитушка, краснокрестным латинам сатанинское достояние их. Стольких людей наших они с пути сбили, стольких обездолили, стольких замучили и пожгли ради богатства своего! Бог им судья. Ибо как бы не прятались они за Люциферову силу, а Господь для всех один, и настанет им судный день, не бывать по-иному. Только вот главная беда в том, что скверные стихии разбудили они, чтобы одолеть нас. И сколько бы войско ни собрали мы, уверен я, теперь не одолеть нам воинов Балкиды. Только на Божью защиту можем мы уповать. Но не дождемся ее, пока камни сатанинские здесь находятся. Не услышит нас Господь. Заглушают они темной силой своей призывы наши. А оставим здесь — вся земля наша станет обожженной и мерзлой, как несчастная обитель Кириллова сейчас. И пойдет брат на брата, сын на отца. И польется кровь потоками неисчислимыми. И забудут русичи об истоках своих и о предках, в земле лежащих. Всю землю свою диаволу в полон отдадут — и не будет креста над ними. Отдай, Никитушка. Вот слово мое последнее. Только об одном задумался я, князь, и хотел спросить тебя, — Геласий взглянул Никите прямо в глаза, — как считаешь ты, может, ведомо тебе, по своей ли воле принесла бывшая княгиня наша разрушение в дом, где любили и холили ее непрестанно?

— Нет, — решительно тряхнул головой Никита. — Верю я, невольница она, похуже раба последнего.

— А как думаешь ты, — продолжал спрашивать его Геласий, — захочет ли она грех свой нынешний замолить, совершив дело благое для церкви нашей?

— Какое дело? Не понимаю я, батюшка, — пожал плечами Ухтомский князь.

— А я объясню тебе, — отвечал иеромонах. — Если помнишь, говорил я тебе, что совершил я в юности своей паломничество в святой град Иерусалим ко Гробу Господню. И по долгому пути своему проходил я в другой святой и стольный град Константинополь, что Стамбулом ныне кличется. Жалким зрелищем разрушенных православных храмов своих поразил меня священный город византийский. Подумал я сперва, что османы сотворили с ним беду. Но от потомка одного из греческих вождей узнал я, что постигло Константинополь разрушение гораздо раньше того. Из-за распрей за наследный престол между потомками византийских императоров, призвал на защиту власти своей один из них, престарелый Исаак Ангел, латинских рыцарей-крестоносцев в 1204-м году, чтобы помогли ему избавиться от брата-узурпатора, захватившего трон. Крестоносцы откликнулись на его призыв. Их корабли подступили к Константинополю, и узурпатор, устрашенный, бежал. Греческий патриарх объявил всем, что признает власть римского папы Иннокентия Третьего. Однако народ греческий не смирился с его решением и восстал. От беспорядков, творимых повсюду, разразился страшный пожар, поразивший город от Золотых ворот до самого побережья залива. И бессильной оказалась власть престарелого Исаака, Молодой вельможа из династии Дуков по прозвищу Мурзуфл, все время повторяя слова «отчество» и «религия», возглавил народное движение. Имея огромное влияние среди простого люда, готового крушить все на своем пути, он убедил сына Исаака, принца Алексея Ангела, прервать отношения с крестоносцами и выступить против них. Запустили греки в гавань, где стоял флот крестоносцев множество маленьких судов с легко воспламеняющимися веществами, дабы спалить его. Но путь им преградили венецианцы, осведомленные об интриге византийского двора. Открылась задумка Мурзуфла. И началась война, погубившая великую империю. Крестоносцы осадили Константинополь. Принц Алексей погиб, удушенный предателем-Мурзуфлом в темнице. Его отец, Исаак Ангел, — безумен. Среди смуты самозванец-Дука провозглашает себя императором. Он пытается укрепить город, но все усилия уже тщетны. Везде царит хаос. Корабли крестоносцев, выстроившись в одну линию, покрыли море на расстоянии трех полетов стрел. Вскоре они приблизились к Константинополю вплотную. Связав суда между собой и выстроив из них плавучую крепость, рыцари опускали на берег мостки, и неукротимые воины под предводительством своих вождей, которые шли на приступ рядом с солдатами, спускались с кораблей и наступали на город. В авангарде крестоносцев вились белые хоругви тамплиеров с красными крестами на них. Давненько подкрадывались они к богатой византийской столице. И вот пришло их время. Страшным был судный день Константинополя. Множество православных реликвий погибло в пламени огромного пожара, который почти уничтожил столицу василевсов. Многие ценности храмов были уничтожены или бесследно исчезли. Так пропала одна из главных святынь нашей церкви — большой хрустальный крест Софийского собора со вставленными в него частицами Истинного Креста, на котором был распят Спаситель наш Иисус Христос. Многие православные паломники истоптали в кровь ноги свои в поисках того Креста в Греции и в Святой Земле Иерусалимской. Я тоже приложил немало стараний, чтобы отыскать какие-либо упоминания о нем во время путешествия своего. Но все было напрасно. Единственное, что наверняка поведал мне тот грек в Стамбуле, отец которого, к несчастью своему, был свидетелем похищения креста из храма, так это то, что унесли его, разрушив до основания алтарь и осквернив его, рыцари с красными крестами на плащах, то есть тамплиеры. До сего дня, Никита, не было у нас никаких средств добраться до святыни нашей. И верю я, что по доброй воле, обратись мы к ним, рыцари Соломонова Храма не отдадут нам константинопольскую добычу свою, ибо очень ценен для них Истинный Крест Христов. Свой-то Крест Животворящий, который тоже был украшен осколками Истинного Креста, один из Магистров их, принявший ислам, безвозвратно пожертвовал сарацинам. Вот и думаю я, Никита Романович, если еще жива частица светлая Господова в душе княгини нашей бывшей Вассианы, или как теперь кличут ее, если терзает ее совесть за совершенное на невинной земле белозерской, если есть в ней капля человеческая, сострадательная, так, может быть, захочет она искупить великий грех свой и поможет нам вернуть святыню нашу? А мы уж отмолим ее грехи, Господь-то милостив — простит. А? Как думаешь ты, Никита?

— Не знаю, — с сомнением покачал головой Никита. — Не знаю, что ответит мне княгиня Вассиана, герцогиня де Борджиа, отец мой. В ее ли власти не только прикоснуться к Кресту тому, но даже и узнать о нем — не ведомо мне. Но волю твою передам ей и ответ спрошу, обещаю.

Князь Ухтомский встал. Отец Геласий обнял его и перекрестил:

— С Богом, Никитушка. Не ради спасения своего, ради земли русской кладем мы усилия свои. Пусть убираются они с добром своим от нас подальше, а мы заживем, как раньше жили.

— Спасибо, отец, — Никита низко поклонился священнику и вышел из кельи.

На челе его пролегла глубокая, печальная борозда.

* * *

Тем временем в ризнице Белозерского монастыря герцогиня де Борджиа напряженно мерила шагами небольшое пространство комнаты, ожидая возвращения Никиты.

Капитан де Армес напомнил ей:

— Ваше сиятельство, вам необходимо устранить опасность со стороны Ридфора, который еще может доставить немало бед вам и принести горе обители Кирилловой. Перед вами — Ларец Луны, моя госпожа, и у вас теперь снова есть гелиотроп. Это означает, что вы можете соединиться с Маршалом и рассказать ему о предательстве Ридфора.

— Гелиотроп? — встрепенулась погруженная в свои мысли герцогиня. — Ты снял его с принца Никиты? Зачем?

— Затем, что камень Командора должен всегда быть с ним, госпожа, — ответил ей испанец.

— Тебе не надо было этого делать, — возразила Джованна, — но ты прав. Мне необходимо поговорить с Маршалом. Другого оружия, чтобы обезвредить Ридфора, у меня нет. Неизвестно, сколько еще шахидов он приберег в запасе. Отойдите подальше, — приказала она Вите и появившемуся вскоре после ухода Никиты Рыбкину, — и чтоб ни звука. Поняли меня?

— Ага, — Витя кивнул. За себя-то он был уверен, а вот Леха… Придется попридержать товарища. И он крепко взял бывшего сержанта за руку.

— Вы чего, товарищ майор? — недовольно затрепетал тот.

— Сам увидишь, не дергайся, — огрызнулся Витя.

Герцогиня де Борджиа подошла к ларцу, открыла его витиеватую золоченую крышку. На оборотной стороне крышке сияло круглое голубое зеркало, которое, как обратил внимание Витя, ничего не отображало. А в самом центре его, как бы на глубине, клубилась какая-то серебристо-лазоревая туманность.

Джованна осторожно взяла из ларца несколько больших драгоценных камней, величиной если не с кулак, то с половину его наверняка: два пурпурных рубина, два темно-голубых сапфира, два ярко-зеленых изумруда и два серебристо-фиолетовых аметиста. Затем она выложила их вокруг зеркала: рубины — наверх, аметисты — вниз, изумруды и сапфиры — по бокам. Совершив это действо, герцогиня отошла на несколько шагов назад. Она достала из-под плаща висевший у нее на шее медальон Командора, положила его себе на ладонь и прошептала какие-то слова.

Темно-зеленая яшма с красными крапинами внутри вдруг вспыхнула ослепительным голубым светом. Покружив под сводами ризницы, лучи, расходящиеся от гелиотропа, сфокусировались на зеркале, и от их света тут же вспыхнули все остальные каменья. Целый сноп голубого сияния брызнул фонтаном под потолок комнаты. Затем он обратился в золотисто-розовый, потом в темно-синий и бордовый, и наконец, стал ровно-желтым.

Придерживая Лехину руку, Витя почувствовал, как тот резко дернулся. Он скосил глаза на товарища — Рыбкин стоял абсолютно не помня себя в изумлении от увиденного, с по-детски широко раскрытым ртом.

А в диковинном зеркальном телевизоре уже появилось изображение: возник широкий сводчатый зал, полностью отделанный по стенам, полу и потолку тускло поблескивающим черным камнем с красноватыми прожилками. Посреди зала возвышалось могучее кресло с высокой узорной спинкой, выбитое из единого куска светло-зеленого нефрита. Оно стояло на возвышении, как трон, и к нему вели три нефритовые ступени. Мраморные плиты под ним были выстланы зелеными гобеленами со множеством вышитых фигур, изображающих охоту, и золоченой кожей с черными бархатными тюльпанами на ней. За сводчатыми окнами зала, в которых не было ни стекол, ни ставень, виднелась бескрайняя лазурная гладь моря. На нефритовом троне восседал рыцарь, голову которого украшала красная кардинальская шляпа, а плечи окутывала белоснежная мантия, на которой виднелся алый крест. У ног рыцаря, возлежа на зеленых гобеленах, дремала черная пантера.

Увидев рыцаря, Гарсиа поспешно отошел от Джованны и встал рядом с Витей, склонившись в поклоне. Сама герцогиня пала на одно колено и тоже низко склонила голову. Растерявшись, Витя не знал, что делать ему, и тоже на всякий случай кивнул головой: здрасьте, мол. Но рыцарь, слава Богу, не видел их с Лехой.

— Я слушаю вас, мой Командор, — раздался под сводами ризницы властный голос средневекового воина.

Витя оторопел: «Он еще и говорит! Мама миа!»

— Мой Маршал, — не поднимая головы, промолвила Джованна, — я нахожусь сейчас в ризнице аббатства Белоозеро, и передо мной стоит Ларец Луны. Сегодня я заберу его отсюда. Я выполнила Laissage, мой Маршал. Но я хочу предупредить вас, мой Маршал, что Командор Пустыни, посланный вами оказать мне поддержку, неверен вам. Мне стало известно, что он готовится отдать Ларец царю шахидов-ассасинов. Я не позволю ему этого, мой Маршал. Но вы должны знать о его предательстве.

Загорелое до черноты лицо рыцаря помрачнело. Стиснув рукой в кольчужной перчатке золоченую рукоятку меча, он грозно произнес:

— Не беспокойтесь, сестра Джованна, де Ридфор ответит за свое предательство. Я полагаю, я скоро увижу вас в Лазурном замке…

— Сир, — Джованна подняла голову и впервые позволила себе взглянуть на Маршала, — я хотела просить вашего разрешения остаться на Белом Озере. Ларец привезет вам царевна Атенаис. Ридфор похитил ее перед своим отъездом и хотел убить за ее верность вам, но мне удалось спасти вашу воспитанницу. Возможно, Ларец доставит кто-либо другой, кого вы пошлете за ним.

— Я уже послал вас, Командор, — ответил Маршал, и в голосе его прозвучало плохо скрытое недовольство. — И мне, признаться, удивительно слышать от вас подобные речи. Позвольте же спросить вас, Командор, от чего возникло у вас желание остаться?

Джованна промолчала и снова опустила глаза.

— Я могу догадаться.

Маршал Храма Гильом де Аре встал со своего трона и, спустившись по ступеням, стал приближаться.

Хищно оглядываясь по сторонам зелено-желтыми глазами и скаля белоснежные клыки, пантера, пригибаясь спиной к полу, почти ползла у его ног. Подойдя настолько близко, что в зеркале оставалось видным только его невозмутимо-горделивое лицо с яркими синими глазами, Маршал Аквитан сказал Джованне:

— Вы забываете, сестра Джованна, что мне очень легко узнать тайные побуждения вашего сердца. Я знаю, что поэтические чувства всерьез захлестнули вас. Но призываю вас, мой Командор, вспомнить о другом. Вспомнить, сколько душ человеческих погубили вы сами еще до того, как стали одной из нас. Разве вы любили короля Франции, когда добивались его взаимности? Нет, нисколько. Его руками вы хотели управлять Францией и решать судьбы других стран. Вы — верная дочь своего отца и деда. После их смерти вы высоко подняли, сестра Джованна, их знамя с круторогим быком, изображенным на нем. Вспомните, например, доверчивую графиню Диану де Пуатье, вашу наивную соперницу в борьбе за сердце короля! Невинное создание, она не ведала, с кем вступала в соперничество. В одну ночь вы высосали всю ее душу и выбросили ее несчастное тело на растерзание бесов. Теперь — я понимаю, сестра Джованна, — вам самой очень хочется, чтоб вас любили. Но за тридцать с лишним лет своей жизни на земле, вспомните, разве вы желали чего-либо иного, кроме власти и золота? Вы получили то, что хотели. И если бы вы жаждали любви, наши пути бы не пересеклись. Тамплиерских Командоров не интересуют почтенные матери семейства. Нас объединила общая ненависть к французскому престолу и желание властвовать над миром. Так кто сказал вам, сестра Джованна, что грех можно отбелить?

— Ложь! — воскликнула Джованна и резко поднялась с колен. — Ложь, — страстно возразила она Маршалу и глаза ее сверкали дерзновенной и пугающей зеленью распущенных мусульманских знамен: — Это неправда, что де Борджиа всегда желали только крови и упивались ею! Да, мы имели дерзость желать и имели смелость вырвать то, что желали. Мы не боялись быть такими, какие есть, в отличие от многих трусов, прикрывавших свои подлые душонки притворной добродетелью. А кто сказал, мой легендарный Маршал, что помыслы ложной добродетели не черны?

— Черны, — не поведя и бровью на ее слова, спокойно согласился с ней де Аре. — Что ж, это верно. Верно и то, что непомерная гордыня всегда была грехом де Борджиа. Ни ты, ни твой отец, ни дед не знали в ней ни меры, ни смирения. Но именно поэтому ваш предок герцог Борхо вступил в наш орден Соломонова Храма, а все его потомки были неразрывно связано с нами. Потому что устремления наши совпадали во всем. И ты близка к нам, сестра Джованна. Гордыня нас роднит. Когда-то еще король Ричард Львиное Сердце обещал отдать тамплиерам свою гордость, если тем не хватит своей. Но нам пока хватало. И мы сами могли бы поделиться ею с королями. Привези мне Ларец Балкиды, Джованна, и тогда мы продолжим в Лазурном замке наш спор.

— Я привезу Ларец, — потухшим голосом откликнулась герцогиня. — Я привезу вам душу графини Алинор, чего бы мне не стоило это. Но мне казалось, мой Маршал, что именно вы должны понять меня. Скажите, как полагаете вы, мессир, — с тех пор, как армии Бибарса стояли под Акрой, стало ли Мужество другим? Стала ли Гордость другой? Стала ли иной Любовь?

Она снова подняла на Аквитана свои малахитово-зеленые очи. Они были сухи. Но как тоскливы ветви иссохшей смоковницы в пустыне Галилейской, так были пронзительны ее глаза печальным беспредельным одиночеством.

При упоминании имени Алинор ярко-синий неумолимый взгляд Маршала стал глубже и темнее, но гордый рыцарь ничем не выдал своих чувств.

— Я полагаю, сестра Джованна, что и Гордость, и Мужество, и Любовь не мельчают с годами. Как хорошее вино, они становятся только крепче и надежней. Приезжайте в замок, — заключил он, — и привезите Великому Магистру столь долгожданный Ларец Луны. А Ридфора больше не опасайтесь. С его существованием покончено, я обещаю. Все. Я жду вас, Командор.

Маршал де Аре отвернулся от зеркала. Мистический желтый свет потух. Как-то неловко, словно каждое движение давалось ей с трудом, Джованна опустила крышку ларца.

Вздохнув с облегчением, Витя отпустил руку Рыбкина. И в это время бывший сержант, распираемый любопытством, скользнул к ларцу, чтобы снова открыть его и потрогать рукой зеркало.

Витя едва успел перехватить не в меру осмелевшего подчиненного:

— Ты что, сбрендил, что ли? — накинулся он на Леху. — Я же говорил тебе, ничего руками не трогать! Мало ли что! Тебе храмовники эти, тамплиеры, быстро зубы начистят, будут как у бобра в рекламе, так что и спросить не успеешь, зачем бобру такие зубы! А потом насадят на штык, как шашлык. Не понимаешь, что ли?

— На меч, — поправил его Рыбкин. — На меч насадят, товарищ майор.

— Смотри, какой грамотный! — съязвил Витя. — Ты куда почапал-то? Что тебе приспичило?

— Я… Я посмотреть. А что это было? — Рыбкин заговорщицки кивнул в сторону ларца. — Местный телек?

— Ага, телек-видик. Клуб кинопутешествий. Ты бы уж помалкивал, горе луковое, — напустился на него Витя.

— Товарищ майор, — прошептал вдруг прямо Вите в ухо Рыбкин, — а не опасно нам тут находиться?

— А что ты шепчешь? — возмутился в полный голос Витя. — Конечно, опасно, всем ясно. Ты сомневался?

— Да я не в том смысле… — продолжал свое бывший сержант.

— А в каком еще, извините, смысле? — уставился на него Растопченко. — Ты меня прямо пугаешь, Рыбкин, своей многогранностью! Прямо бриллиант мысли, да и только!

— Ну, я в том смысле, товарищ майор… — Рыбкин замялся, поковыряв пальцем в ухе. — В общем, душу-то у нас тут не отнимут, а?

— Чего-чего? — ошарашенно переспросил Витя.

— А ты дорожишь своей душой, свен? — ответила вместо Растопченко герцогиня Джованна. — Не бойся, свен. Никто не отнимет у человека душу, если он сам того не захочет. — Она приблизилась к Лехе. — Никто даже не попросит его об этом. Человек сам делает выбор и в нетерпении своем призывает дьявола. И тогда ему кажется, что все его желания сбываются в миг, и он находится на пике своей судьбы. Но слепящие мечты быстро рассеиваются. Все оказывается обманом. И никто, делая свой выбор, не знает, что душу ему назад уже не вернут. Помни об этом здесь, младший свен, но лучше помни об этом там, в своем времени, когда вернешься домой.

— А я вернусь? — с сомнением спросил ее Рыбкин.

— Теперь уже наверняка — да.

Исполненные тоски зеленые глаза герцогини скользнули по лицу Вити, и он, сам не зная отчего, вдруг сказал, желая утешить ее:

— Никита найдет вас, ваше сиятельство, где бы вы ни были. Он вас простит. Он даже дьявола пригвоздит, если нужно будет. Уничтожит, точно говорю.

— Дьявола нельзя уничтожить, — печально улыбнулась на его слова Джованна. — Дьявол рождается вместе с нами и, так же, как и Господь, следует за нами по пятам всю жизнь. Дьявол в каждом из нас, как и Бог. И в тебе он тоже существует, свен. Бог и сатана борются между собой за каждую душу, и нельзя человеку в этой борьбе перепрыгнуть через барьер от одного к другому, а затем вернуться обратно, откуда ушел. Но все в своей жизни человек выбирает сам. И дьявола тоже. Только мечтая о преходящем и сиюминутном, не все знают, что истинная слава и истинное геройство — плоды высокого духа, а не лживых махинаций обмена и торга.

— Но хорошо, наверное, жить вечно, — произнес вдруг не к месту Рыбкин, мечтательно закатив глаза к потолку.

— Наивное неведение. Я тоже так думала прежде, — вздохнула Джованна. — Но теперь знаю, что нет большей муки, чем жить вечно и провожать в безвозвратную дорогу всех, кто был дорог. Покой — это избавление, а заблудшие души не ведают покоя.

— А можно спросить, ваше сиятельство, вот тамплиеры эти самые… Они разве не умерли? — робко поинтересовался Леха, и Витя снова толкнул его локтем под бок.

— Я же объяснял тебе уже, — прошипел он Лехе.

— Тамплиеры никогда не умрут, — ответила ему герцогиня, — даже в твоем времени, свен, они еще будут вполне живы и здоровы. — И, видя округлившиеся глаза бывшего сержанта, пояснила: — «Слезы пифона», волшебный напиток, который они добыли во время своих войн в Сирии и Палестине, позволяет им обманывать время и вовсе не замечать его. Но действие чудесного эликсира основано не на бессмертии тела, как действие многих магических смесей до него, о которых люди сложили немало сказок. «Слезы пифона» — не сказка, не миф о том, чего нет. «Слезы пифона» — это истинное воплощение бессмертия, данного человеку и всякой твари живой природой. Потому что бессмертие напитка, сотворенного из слезинок древней змеи, — это бессмертие духа, способного бесчисленное количество раз под воздействием собственной сильной воли уплотниться в прежнюю оболочку, а растворив ее — снова умчаться на просторы Вселенной. Такая привилегия дается только мужественным, сильным, гордым. Тем, кто не прожигает жизнь в удовольствиях и пустой болтовне, а способен словом, жаром сердца своего, и, если потребуется, мечом, не щадя себя, раздвигать духовные горизонты человечества, родня его с небесами. Потому что только на таких действует эликсир пифона, а слабакам и занудам нет от него проку.

Конечно, в том смысле, что ты имеешь в виду, свен, рыцари Храма давно уже умерли. Но тамплиеры — это не только конкретные люди со своей особой судьбой. Тамплиеры — это вечный дух. Их бессмертие, дарованное каменьями Балкиды, состоит в том, что своей борьбой за Христову веру они проложили пути, которыми вечно с тех самых пор будет ходить человечество. От времен Великого Магистра де Сент-Амана и до твоих дней, свен.

Под стенами Акры, последнего оплота тамплиеров на Святой Земле, где пролили свою кровь лучшие воины ордена, пожертвовав собой во имя Христа, через шестьсот лет после них будет стоять со своей молодой революционной армией генерал Наполеон Бонапарт. И именно под Акрой, именуемой в его времена крепостью Сен-Жан д'Акр, он обретет первую свою славу, которая, в отличие от предыдущих его побед, навсегда отличит его от прочих генералов Революции, Клебера и Гоша, потому что будет принадлежать вечности. И именно Акра породит в молодом корсиканце первую мысль о нераздельном владычестве франков над Европой. А разве не к тому же стремились тамплиеры? От Акры начнется величие Бонапарта. Но и падение его тоже будет иметь те же истоки. Потому что орден Храма очень ревнив. Он может возвысить, но и отступничества от своих целей никогда не простит.

А через семьсот лет после тамплиеров восходящая звезда Германии генерал-фельдмаршал Роммель, тайно лелеющий честолюбивые мечты о фюрерстве, приведет к древним стенам Акры свою бронированную «конницу». И что же? Акра станет началом его возвышения и его падения тоже.

Как говорят, неведомы человеку пути Господа, как и неведомы ему пути сатаны. Пройдет немало времени, шестьсот лет с того трагического для Франции дня, когда последний Великий Магистр ордена Храма взойдет на костер и бросит в мучениях своих слова проклятия в лицо французскому монарху, а уже некто Робеспьер и некто Дантон, а с ними Марат и многие, многие французы подхватят заброшенные на свалку истории мысли Великих Магистров и восславят горделивую свободу человека и его непокорность Всевышнему. И свергнут они столь ненавистных тамплиерам королей. Никто не увидит уже орденских хоругвей впереди громящих дворцы народных толп. У нового времени будут уже новые знамена. Но тамплиеры — это не знамена, это вечный несмиренный дух, соединивший на века безбожного человека Запада с бесчеловечным богом Востока. И они столетиями будут раскачивать дух французского народа, уводя его от слепой веры по скользкому пути Просвещения.

Пройдут еще годы, и вот некто, наверняка, небезызвестный тебе, свен, Саддам построит на месте бывшего тамплиерского госпиталя, где когда-то потчевали бульоном султана Саладина, свой дворец и тоже будет мечтать о горделивой, неограниченной власти над миром.

И снова человечество направит стопы свои на Восток. И снова будут клубить пески в пустыне новые бури, похожие, увы, только на бури в стакане по сравнению с древними битвами и древней глубиной силы и страдания человеческого сердца. Разве не так все происходит в твоем времени, свен?

Задумавшись о ее словах, ответить ни Леха, ни Витя не успели. Дверь в ризницу отворилась, и на пороге появился князь Никита Ухтомский. Подойдя к Джованне, он сказал:

— Ты можешь забрать Ларец, посланница Командоров, и никто не воспрепятствует тебе в этом. Мучить люд свой ради богатств ордена твоего мы с отцом Геласием не станем. Но дорогу на Белое озеро ты для себя со дня этого позабудь. Не примет тебя более земля эта. Проклятие наше увези с собой в Италии свои и память об обугленных костях тех, кого спалили ядовитой жидкостью твои неверные помощники.

Если же важно для тебя прощение наше, и если совесть когда разбудит тебя среди ночи, то знай: одно только умалит в глазах люда белозерского и князей его вину твою — если поможешь ты нам вернуть в церковь православную святую реликвию нашу, похищенную князьями Храма Соломонова в Константинополе — большой хрустальный крест с частицами Истинного Креста Господня, вложенными в него. Ответь мне, герцогиня де Борджиа, поможешь ты нам или нет?

Он посмотрел прямо в лицо Джованны, и поблескивающие от золотистого бальзама скулы ее нервно дрогнули.

— За мудрость отца Геласия была уверена я, и потому рада слышать его ответ, — произнесла она чуть приглушенным голосом. — Однако признаюсь, что о кресте хрустальном ничего не известно мне. Но грех мой перед землей белозерской и князем ее я не отрицаю. Не сильно отяготит он и без того тяжелую ношу больших и малых грехов, лежащих бременем на погибшей душе моей. Но коли сам ты, Никита Романович, просишь меня, попробую я узнать, где находится хрустальный крест. Обещать не могу, слишком незначительно мое влияние на князей ордена, но что зависит от меня — то сделаю, чтобы вернулся крест византийский в Москву. Не ради церкви твоей, Никита, она для меня — всего лишь мачеха, да и то на время. А ради тебя, мой принц, чтобы никогда не говорил ты так — «забудь дорогу ко мне, Джованна», — и поминал бы меня добрым словом. Дорогу сюда мое сердце никогда не забудет. Я оставляю его тебе, принц.

Потупив взор, князь Ухтомы молчал, не зная, чем ответить ей в волнении. В это время со стороны Святых ворот до собора стали доноситься сильные, глухие удары. Все чаще, чаще…

Вскинув голову, Никита насторожился.

— Что это?

Удары становились все тяжелее и тяжелее. Витя с Лехой переглянулись, землетрясение, что ли? Еще не хватает!

— Мины! — первой сообразила Джованна. — Это Командор де Ридфор. Они закладывают мины под основание стены! Сейчас они сделают проломы, выломанные из стен камни нагреют добела на кострах, зальют в стенные провалы нефть, которую привезли с собой, и при помощи горячих камней подожгут ее. Такое пламя называется «греческий огонь». Он издревле известен на Востоке. «Греческий огонь» невозможно погасить, он горит даже на воде!

— Так что же делать? — спросил не на шутку растревоженный Никита. — Как же бороться с ним?

— Есть только один способ, изобретенный тамплиерами, чтобы погасить нефть. — ответила ему Джованна. — Я открою тебе его. Иначе вы все погибнете в огне. «Греческий огонь» течет рекой — ничто не может остановить горящие потоки смерти.

— Что это, говори! — торопил ее князь Никита.

— Это свежеободранные шкуры животных, пропитанные их кровью. Надо забивать всех оставшихся лошадей и их шкурами заграждать проломы. Нефть будет впитываться и не разгорится. Других способов все равно у тебя сейчас нет: ни песка, ни уксуса, ни арабского талька. Я надеюсь, что Маршал упредит их и поможет нам. Но если Маршал не успеет, то другого пути нет… Ридфор при желании легко разнесет стены в прах. Он брал и не такие крепости. Стрелять по воинам его бесполезно. Наверняка за дымовой завесой их не видно. Потому и пушки молчат, и пищалей не слыхать.

— Государь, государь! — раздался из молельного зала храма голос послушника Феофана и поспешное шуршание по полу его босых ног. — Государь, меня батюшка Геласий послал, где ты?

— Я здесь, — Никита вышел к нему из ризницы, — что стряслось?

— С колокольни кричат, что царева конница к монастырю от Белозерска движется и ратники пешие с ними. А басурмане стены долбают как оголтелые. Князь Ибрагим тебя ищет, с ног сбился…

— Беги к отцу Геласию и скажи, чтобы собрал всех, кто может оружие держать в руках, сейчас подойду я, понял?

— Понял, государь! — Феофан опрометью бросился бежать назад.

Никита снова вернулся в ризницу.

— Что ты собираешься делать? — спросила князя Джованна.

— Государево войско подходит к монастырю, слыхали, наверное, — ответил Никита. — Я полагаю, надо покончить нам с приспешниками твоими. Не будем мы коней губить, чтоб ограждаться от их затей сатанинских. Иссякло терпение наше. Довольно уж. Войско царево с тылу им заходит, а мы из монастыря ударим навстречу, чтобы разрезать супостатские силы на две части. Одной конники государевы займутся, ну а ту, что мы к озеру прижмем, я сам с Ибрагимом прикончу. На том и порешил я.

— А как через коридор смерти пройдешь? — спросила его Джованна. — Ведь всех людей своих погубишь. Вот видишь. План хороший у тебя, князь, и смелости тебе не занимать. Только забываешь ты, Никита Романович, с каким врагом дело имеешь. Потому и не боится тебя Ридфор, что уверен: нет у тебя способов одолеть его. Ты сейчас из ворот кинешься, своих людей положишь, сам сгоришь заживо, а Рид-фор тем временем облака свои ядовитые на царевых конников перекинет. И падут они тоже без славы. Вот Командор Пустыни и добьется своей цели. А сделать надо не так. Послушай меня. Я помогу тебе. Ведь обещала я помочь тебе избавиться от прихвостня ассасинского.

Собирай своих людей, князь, а я, покуда здесь, Командорским камнем дорогу тебе до лагеря Ридфора проложу. Надо тебе напасть на него до того, как царекая конница подойдет, чтоб не успел он царевых воинов пожечь. А там уж действуй по плану своему, руки твои свободны станут. Ну, а я с тем и скажу тебе, Никитушка, прощай уж. Вряд ли свидимся когда еще.

— Но ты дождешься меня? Как я с Ридфором этим разделаюсь и вернусь? — Никита Романович с надеждой взглянул на герцогиню. — Дождись, голуба…

— Нет, — она решительно покачала головой. — Коли дождусь, так и вовсе не смогу уехать от тебя.

Тяжелые удары в стену раздавались все ближе и все явственнее.

— Иди, Никита, иди к воинам своим, — Джованна, прощаясь, протянула князю руки. Голос ее срывался, она глотала подступившие слезы, стараясь не выказать своих страданий.

Никита притянул ее к себе, обнял и тут же оттолкнул. Не промолвив более ни слова и не оборачиваясь, быстро вышел из собора.

Проводив князя взглядом, Джованна смахнула со щеки предательски пролившуюся янтарную слезу и приказала де Армесу:

— Дай мне свой плащ, Гарсиа.

Взяв черный плащ испанца, она осторожно завернула в него золотой Ларец Луны.

— Ну, вот и все. Идем, — кивнула она капитану, — и вы не отставайте, если не хотите навсегда здесь остаться, — добавила она для Вити с Лехой.

— Ты ключи от тайного хода Свиточной башни куда спрятал? — спросил Гарсиа Растопченко.

Витя остановился как вкопанный. Он совсем позабыл о них. Побежав за арабом, он и думать перестал о том, — чтобы спрятать ключи под крыльцом, как собирался. Где они? Где они? Неужели, потерял? Витя быстро похлопал себя по бокам и по животу. Слава Богу, здесь, целенькие.

— Вот они! — радостно сообщил он.

— Держи наготове, — приказал ему де Армес.

— Подойди сюда, свен, — подозвала Витю Джованна. — Подержи.

Она передала Вите завернутый в плащ Ларец. «Ох и тяжеленький, — подумал, приняв драгоценную ношу, Растопченко. — Столько беготни из-за него, ноги покалечишь!».

Герцогиня де Борджиа сняла с шеи гелиотроп и, забрав ларец, протянула камень Вите:

— Вот возьми. Я выходить на крыльцо храма не буду, — сказала она вполголоса. — Лучше, чтобы меня никто не видел. Гарсиа тоже показываться нельзя. Он может выдать мое пребывание здесь. А вот ты выйди. И держи камень на ладони. Когда он вспыхнет — не бойся, держи, до тех пор, пока я тебе не скажу.

— Хорошо, — Витя немного оробел, но виду не подал, а для бодрости еще и подмигнул Лехе: мол, видишь, какое доверие.

Они подошли к парадным дверям храма Успения. Выглянув за дверь, Витя увидел, что юсуповские татары и конники князя Ухтомского уже сидят на лошадях, готовые к выступлению.

Вскоре появился и князь Никита Романович. Выйдя из Казенных палат, он вспрыгнул в седло своего Перуна. В воздухе, и без того маслянистом и душном, потянуло едким запахом горящей нефти. Над стенами монастыря уже занималось высокое бело-рыжее пламя.

— Давай! — подтолкнула Джованна Витю вперед.

Витя выскочил на крыльцо и протянув руку вперед, раскрыл ладонь. Гелиотроп сразу же просиял волшебным синим светом, направив лучи свои прямо к Святым вратам. Витя с удивлением отметил, что сам камень при этом оставался холодным и совсем не жег руку, как боялся Растопченко.

Увидев синий свет гелиотропа, князь Ухтомский на мгновение обернулся на парадное крыльцо храма, но не найдя взглядом Джованны, дал шпоры коню и с боевым криком под развернутым знаменем поскакал к воротам монастыря, которые уже распахивали перед ним монахи.

За ним потянулись Фрол и конники. Ибрагим Юсупов и его татары с оглушительным гиканьем тоже устремились за князем. Волшебный свет гелиотропа берег их от всех опасных ухищрений де Ридфора.

Едва конница покинула монастырь и ворота захлопнулись, над монастырем подул холодный ветер, который с каждым дуновением своим становился все сильней и сильней.

Он разгонял духоту и зловонную пыль. Он срывал черные наросты гари и пепла со зданий и деревьев, уносил прочь тлен и маслянистую гарь. Воздух становился все чище, все яснее.

— Это Маршал, Маршал услышал меня! — радостно воскликнула Джованна, — Он прислал северный ветер Аквилон, который сейчас разгонит весь этот смрад! Все закончилось для белозерской земли, все страдания позади! Давай мне камень, свен, ты хорошо справился с задачей, — она взяла у Вити гелиотроп. — Теперь бежим, нам надо успеть сесть на галеру и отойти от берега до того, как разразится буря.

Сказав так, Джованна первой устремилась к Свиточной башне, за ней поспешил Гарсиа, сзади поспевали что было духу Витя и Леха Рыбкин.

У Свиточной башни было безлюдно. Даже караульного Макара на его посту не оказалось. Он тоже вслед за конниками побежал добивать супостатов. В четыре руки Витя и Гарсиа быстро отомкнули двери подземного хода и бросив ключи на каменный пол, побежали вслед за герцогиней к озеру. Одолев, Витя прикинул в уме, метров сто пятьдесят по подземной галерее, пришлось ползти в какой-то вязкий илистый лаз, так что водоросли и всякая болотная жижа со всеми живущими в ней паразитами набились в уши, в рот и даже под одежду.

Вынырнув из лаза, Витя увидел, что у берега озера их ждет лодка.

Ветер крепчал. Герцогиня торопила своих спутников. Со стороны Святых ворот монастыря послышались победные крики русского воинства. Крик был столь многоголос, что не оставалось сомнения — царева конница подступила к обители, и Ридфору теперь несдобровать.

Но смотреть по сторонам было некогда. Сев в лодку, как могли быстро поплыли к галере. Ветер постепенно превращался в ураган, сметающий все на своем пути. Волны на озере становились все выше и круче. Впервые за долгие недели осады, черные тучи над Белозерьем разорвало и в просвете между ними появилось солнце. Алый шар, несколько вытянутый в четыре конца, имел подобие красного креста, и грозовые тучи вокруг него таяли превращаясь в розово-серебристые облака. Засияли очищенными золотыми маковками монастырские храмы, появились листья на поникших деревьях, зазеленела на прибрежных лужайках трава.

Лодка герцогини подплыла к галере. Чернокожие матросы быстро подняли на борт свою госпожу и сопровождавших ее мужчин.

— Ваше светлость! — бросилась к Джованне со слезами Тана. — Боже мой, как я ждала вас!

— Я принесла Цветок Луны и душу госпожи Алинор! — Джованна раскрыла плащ, укрывающий ларец, и радостное разноцветное сияние огней, исходящее от него, осветило весь корабль. — Отнеси его в мою спальню, Тана. Как пифон?

— С ним все в порядке госпожа. Я так рада, так рада! — подпрыгивала на одном месте египтянка.

— Слава Богу. Тогда… Уходим, Гарсиа! — приказала герцогиня де Борджиа своему капитану.

— Слушаю, госпожа.

По команде капитана чернокожие гребцы дружно ударили веслами по воде. Багряные паруса галеры де Борджиа затрепетали на ветру. Сияя горделиво выгнутыми золоченными бортами, корабль стал удаляться от берега. Бой на берегу Белого озера уже затихал. Возгласы ликования и победный колокольный звон доносились из-за стен Кирилловой обители. Поднявшаяся от берега чистая бирюзовая волна, сияя на солнце, разбилась пеной о борт галеры, принеся с собой разорванную красную чалму ридфорова араба, забрызганную кровью с одной стороны. Заметив ее с капитанского мостика, Гарсиа де Армес распорядился прибавить ход. Чалму затянуло под дно галеры, и больше она уже не всплывала на волнах.

Избавившись от тяготившей его военной амуниции, Витя сидел на палубе корабля, вытаскивая из ушей застрявших там ил и улиток. Он с улыбкой наблюдал за своим приятелем Рыбкиным, который, пораженный, видно, в самое сердце, взглядом огромных голубых глаз медовокожей наследницы фараонов, не мог оторвать глаз от юной египтянки. Царевна Атенаис прохаживалась по палубе, совершенно не обращая на Рыбкина внимания и озабоченно оглядывалась по сторонам, что-то разыскивая. А Леха как будто приклеился взором к изящным очертаниям ее ног, просвечивающих под вышитой туникой, и следил за каждым ее шагом.

— Вы что-то потеряли, мадемуазель? — внезапно осмелев, подскочил к царевне тихоня-сержант.

«Да не поймет она, зря стараешься», — хмыкнул про себя не без зависти Витя. Но к его изумлению, египтянка вполне понимала по-русски и даже говорила.

— Я потеряла Кикки, своего ежика, — сообщила она Рыбкину огорченно. — Он опять куда-то убежал. Такой непослушный!

— Позвольте мне помочь вам найти его, — тут же предложил ей свои услуги любезный Рыбкин.

Тана смерила его с ног до головы критическим взглядом и кокетливо скривила губы:

— Ну, если у вас получится…

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Рыбкин и деловито приступил к поискам, облазив все углы на палубе и даже на капитанском мостике, заставив де Армеса подвинуться. Гарсиа противиться не стал, он засмеялся.

А когда Рыбкин освободил его рабочее место, взял в руки подзорную трубу и стал оглядывать берега. Распустив багряные паруса галера весело скользила по спокойной глади озера. Монастырь остался далеко позади. Только самые верхушки его крестов на куполах храмов можно было теперь рассмотреть даже в подзорную трубу. По берегам стелились бескрайние луга, оканчивающиеся у горизонта синеватыми громадами леса.

И вдруг Гарсиа увидел всадника. Он мчался во весь опор вдоль берега озера и, казалось, хотел догнать уходящую галеру. Гарсиа навел на него трубу. Так и есть, это был принц де Ухтом. Издалека можно было отчетливо различить алую рубаху князя, вздувшуюся пузырем на его могучих плечах и густую черную гриву несущегося Перуна. Понимая, что ему не следует этого делать, капитан все же приказал сбавить ход и немного приблизиться к берегу. Затем спустился в салон, и пройдя к спальне герцогини, постучал к ней.

— Госпожа, мне кажется вам стоит выйти на палубу, — произнес он бесстрастно. — Это очень важно, моя госпожа. Для вас.

— Что случилось, Гарсиа? — заволновалась Джованна. Но вдруг, догадавшись сама, ринулась на палубу, чуть не сбив капитана с ног.

Князь Никита Романович, наконец, поравнялся с почти остановившейся галерой. Увидев Джованну на палубе, он бросил своего коня с берега к воде. Разгоряченный Перун на всем скаку вошел в воду, воздев фонтаны брызг вокруг себя.

Прислонившись к борту галеры, Джованна сильно наклонилась вперед, всем существом своим устремляясь навстречу князю. Подоспевший Гарсиа успел поддержать ее под руку, иначе она просто упала бы за борт.

Въехав в озеро так, что вода доходила почти до шеи его коня, князь Ухтомский, казалось, вот-вот кинется в воду, чтобы плыть за галерой, сколько хватит у него сил. «Не надо, не надо, любимый мой. Не надо, саге mia», — шептала ему Джованна побелевшими от волнения губами. Наверное, он услышал ее.

На свой страх и риск капитан де Армес дал команду двигаться дальше. Галера тронулась, быстро набирая ход.

Неотрывно смотрел Никита вслед уплывающему судну под багряными парусами. Перун издал отчаянное ржание, как прощальный крик. Еще, и еще раз. А герцогиня де Борджиа, упав на колени перед бортом галеры, безутешно рыдала, закрыв руками лицо. Наконец она оторвала ладони от глаз, поднялась с колен и снова взглянула на озеро. Берег был уже далеко, а фигура Никиты стала совсем крохотной. Но он все еще стоял в воде и провожал корабль глазами.

Джованна снова прислонилась к борту и так же неотрывно смотрела на князя, пока он совсем не исчез из вида. Из зеленоватых глаз ее текли двумя дорожками по щекам беззвучные слезы. Но вот и не стало видно князя, его поглотила неумолимая голубеющая даль. Белое озеро закончилось. Впереди их ждал долгий путь до Средиземного моря.

Глоссарий

Диоскуры — созвездие Близнецов.

Квинтар — мера веса, равная 150 фунтам.

Кулепня — деревня (старофин.).

Мушорма — сосуд для питья, вместимостью два фунта.

Пахтать — пахать (старофин.)

Просак — станок для кручения веревок. В него могло затянуть одежду, отсюда — выражение «попасть впросак».

Рассыченные медовые соты — соты, разведенные водой.

Сурна — род трубы.

«In te, Domine, speravil» — «На тебя уповаем, Господи!» (лат.)

Laissage — вассальная клятва (старофр.).

«Те Deum… Miserere…» — начальные слова католической молитвы «Тебя, Господи, славим, помилуй нас…».

«Vexilla regis prodent infern…» — «Близятся знамена царя ада…» (лат.).

Оглавление

Глава 1. Знамение

Глава 2. Осада

Глава 3. Приказ Маршала

Глава 4. Командор Пустыни

Глава 5. Штурм

Глава 6. Сокровища Балкиды

Глава 7. Проклятая аббатиса

Глава 8. Прощание с Джованной

Глоссарий

Реклама на сайте