«Тайный рыцарь»

Руслан Мельников Тайный рыцарь

Пролог

Это был даже не обоз. Раненых везли не на санях, не на телегах — на носилках из копий, плащей и щитов, закрепленных меж лошадьми. Далеко растянувшуюся и вязнущую в снегу вереницу охраняли полсотни вооруженных кочевников. В глухих заснеженных лесах Куявии низкорослые мохнатые лошадки и смуглокожие всадники с раскосыми глазами смотрелись диковато. Степные пришельцы и сами прекрасно сознавали свою чужеродность, а потому не рассчитывали на гостеприимство польско-тевтонских земель. Знатные нукеры в прочных пластинчатых латах и легковооруженные лучники боевого охранения продвигались крайне осторожно. Молча. Почти беззвучно. Не снимая доспехов и не убирая рук с оружия. Как и подобает опытным воинам, волею судьбы заброшенным на чужую территорию. На территорию врага.

Вел отряд молодой суетливый паренек с глуповатым лицом. Этот на кочевника похож не был. И вооружение проводник имел плохонькое: звериные шкуры да неказистый лук, не идущий ни в какое сравнение с мощным метательным оружием степняков. Замыкал процессию насупленный азиат — древний, как мир, седой, сухонький, но достаточно крепкий еще старик. Бездоспешный и безоружный, если не считать обоюдоострой — с двумя широкими наконечниками — палки поперек седла.

До сих пор степные воины благополучно избегали встреч с редкими сторожевыми разъездами польских панов и тевтонских рыцарей. Звери, коих в этих краях водилось видимо-невидимо, тоже их не беспокоили. Даже самые голодные и опасные хищники предпочитали выслеживать добычу подоступнее и пока обходили вооруженных людей стороной.

А вот снег доводил до бешенства. Снег был всюду. Глубокий, непролазный — под копытами. Нависающий белыми шапками — на еловых лапах. А еще снег без конца падал и падал сверху. Валил густыми хлопьями, забивался под одежду, таял, студил…

В северных краях морозный снежный хвост всегда тянется за уходящей зимой особенно долго. Но в этом году весна, похоже, и вовсе позабыла сюда дорогу. Конечно, весенняя распутица была бы хуже непролазных сугробов. Да вот только сейчас об этом как-то не думалось.

Замерзшие, злые воины прятали лица под остроконечными шлемами, отороченными сопревшим мехом. Давно отсыревшие тетивы пришлось снять с луков, колчаны и саадаки — закрыть наглухо. А без привычного дальнобойного оружия кочевники чувствовали себя неуверенно. Впрочем, лес — не степь: здесь от тугих монгольских луков и длинных стрел все равно проку мало.

Рукояти сабель и палиц скользили во влажных ладонях. Ремни снятых со спин и седел щитов натирали руки. Уныло свисали с копий отяжелевшие бунчуки. Выносливые, привычные ко всему боевые кони брели понуро, без энтузиазма. Даже запасные — загонные — лошадки, которых всадники вели в поводу, выглядели донельзя уставшими. Оно и понятно: слишком часто животные проваливались в сугробы по самое брюхо. Носилки со стонущими ранеными, привязанные к седлам, то и дело скользили по рыхлым холодным пуховым перинам.

Утешение было только одно: скоро… скоро все это закончится. Скоро можно будет укрыться от снежного царства под надежной крышей, у священного огня. В неприютной глухомани чужих земель, вдали от торговых и военных путей, есть убежище. Единственное место во всей Куявии и, пожалуй, во всей Польше, где пришлым кочевникам будут рады. И до убежища этого осталось совсем ничего.

Лучник, следовавший подле проводника, вдруг натянул поводья. Взмах руки… Жест тревожный и обнадеживающий одновременно. Что? Враг или друг? Бой и смерть среди холодных сугробов или долгожданный конец тяжелого пути?

Отряд встал. Воины мгновенно изготовились к бою. Сталь — из ножен. Повод — подобран. Щит приподнят. Так надо. Если хочешь выжить в неприветливом чужом краю, только так и надо. Пусть даже друг и союзник, готовый прийти на помощь, — где-то рядом. Кочевники хорошо усвоили законы войны. И о том, что самые верные союзники не всегда вовремя поспевают на выручку, они знали тоже.

К дозорному стрелку и проводнику приблизился еще один всадник. Не просто надежные, но и богатые доспехи, а также изукрашенные дорогими каменьями сабельные ножны выделяли его среди других степняков. И еще лицо, жестоко изуродованное лезвием секиры. Боевой топор стесал кожу с виска и левой скулы. Рана — свежая, едва затянулась. От жуткого шрама, что останется после нее, уже вовек не избавиться.

Шрамолицый не обменялся с лучником ни единым словом. Зачем? Лишний раз нарушать тишину и задавать вопросы нет нужды. И так все ясно. И так все видно.

Лес кончился.

Они пришли.

* * *

Заснеженная равнина раскинулась перед ними. Пустое, расчищенное от деревьев пространство на берегу Вислы. Без глубоких лесных сугробов, с крепким настом. Скакать по такой — одно удовольствие. Когда-то тут были пашни и крестьянские домишки. Теперь — безлюдье. И лес теперь вновь предъявлял претензии на отбитую у него землю. Небольшие островки кустарника и молоденьких упругих побегов видны повсюду. Пока, впрочем, еще слишком слабые, чтобы помешать обзору человека в седле.

В центре громадной неправильно округлой пустоши — холм. Вроде тех погребальных курганов, что в изобилии встречаются в степи, только побольше, посолиднее, с каменистым основанием. На вершине холма, словно прильнув к скальной породе, проступающей из обледеневшего грунта, возвышается замок. Не большой, не особенно высокий, но приступом брать такую крепость тяжко. Было тяжко… Когда-то, а теперь…

Сработала давняя привычка. Предводитель кочевников подал лошадь назад — в холодную тень деревьев. Лучник-дозорный и проводник последовали его примеру. Глаза видели то, что видели. Да, они пришли, но… Но произошедшие с замком перемены озадачивали и тревожили.

Ворота нерадивые хозяева замка толком восстановить так и не удосужились. Наоборот — разобрали временный частокол с узенькой калиткой, возведенный на месте разрушенной надвратной башни. И что взамен?

Зияющий проход закрыт какой-то нелепой железной павезой. Оттащить такую в сторону и поставить обратно — целое дело. Придется впрягать коней или быков. Крайне неудобно и весьма небезопасно. Над громоздкой конструкцией, выполнявшей нынче функцию замковых ворот, над стенами и вспомогательными башенками возвышалась главная башня замка — донжон. Сверху выглядывал не то лучник, не то арбалетчик, не то воин с коротким метательным дротиком. Один-единственный дозорный охраняет крепость?! А мост! Собственно, не мост даже. Обитатели замка, не мудрствуя лукаво, соорудили во рву основательную насыпь. Засыпать собственный ров! Да где ж такое видано! А сверху еще настелена мощная гать. Ни поднять, ни разрушить такой мост в случае осады невозможно, а сбить с него вражеский таран — так и подавно.

Но больше всего озадачивало и тревожило другое: ни на стенах, ни над нелепыми воротами, ни на наблюдательной площадке донжона не видать знакомого союзного герба — серебристой башенки на синем фоне. Не развевались, впрочем, здесь и знамена с причудливыми геральдическими знаками других польских панов. Тевтонских крестов тоже нет.

Лишь вяло шевелилось на воротной павезе намокшее полотнище со странным символом. Круг, квадрат… Прямые линии, прямые углы… Черное на белом… Что-то новенькое… Что-то совсем новенькое. Пугающе новое…

* * *

Предводитель кочевников колебался недолго. Они еще не приблизились к замку на расстояние полета стрелы, а значит, находились в относительной безопасности. Из замка их не достать. Вылазка? Что ж, тот, кто захочет их атаковать, скоро пожалеет об этом. Полсотни отборных степных воинов — не шутка. А отступать… Так некуда им здесь отступать. Не родные степи вокруг, а в этом чужом заснеженном, опостылевшем лесу долго они не протянут. Особенно раненые. Да и поздно уже отступать-то. Заметили ведь в замке, наверняка. Стража вот, правда, почему-то не суетится. Не похоже это ни на коварного врага, ни на гостеприимного друга.

Седой старик с обоюдоострым копьем приблизился к вожаку. Заговорил, отчаянно размахивая руками. Шрамолицый выслушал его доводы почтительно, но без должного внимания. Старец призывал к осторожности. Что ж, предводитель кочевников будет осторожным. Настолько, насколько может быть осторожным человек, привыкший воевать и побеждать.

Решение принято. Властный взмах руки послал к крепости двух разведчиков. Уходить отсюда просто так, ничего не выяснив, нельзя. Еще один повелительный жест… Носилки с ранеными укрыты за ближайшими деревьями. Еще дальше в лес степняки отогнали запасных лошадей. Присматривать за табуном оставили молодого проводника и старца.

Шрамолицый отдавал новые беззвучные приказы. Воины рассредоточивались, подтягивались к деревьям на краю леса. Оружие готово к бою. На лицах — ни следа прежней усталости. Если возникнет необходимость драться, атаковать нужно будет всем сразу. Навалиться гурьбой. Быстро. Громко. Наскоком… Это действенный прием. Это сбивает с толку противника. Это вселяет страх во вражеские сердца. Нужно только выбрать подходящий момент…

Всадник с рассеченным лицом напряженно следил за продвижением разведчиков. А на стенах по-прежнему — никого. Не бегут к бойницам стрелки, не мелькают над каменными зубцами шлемы и копья. Замок спал, как и все вокруг, спал затянувшимся зимним сном и не желал пробуждаться. А ведь дозорный на смотровой площадке главной башни давно должен был подать знак своим. Не подал… Может, все-таки ничего страшного? Может, узнал союзников и не счел нужным поднимать тревогу? Хорошо бы, если так.

Два разведчика преодолели ровно половину пути. Теперь любого из них легко достать со стен стрелой или арбалетным болтом. Никто, однако, не стреляет. Но и не спешит навстречу. Странно… Очень странно замок встречает гостей.

А есть ли там вообще кто живой? Все это начинало здорово смахивать на ловушку. Или на неприятный сюрприз..

Разведчики остановились. Прикрылись щитами. Топчутся на месте. Им запрещено приближаться к стенам ближе, чем требуется для того, чтобы перекрикиваться с защитниками. Оба что-то кричат, машут руками. Оружия в руках нет.

Громоздкая воротная павеза вздрагивает… Она не откатывается, не открывается. Она поднимается. Криво, косо, нелепо. Один конец заграждения остается на месте, другой задирается кверху. Удивительные ворота! Но они уже не преграждают въезд в замок.

Краткий сухой приказ шрамолицего — и вот уже весь отряд выдвигается из леса. Лошади идут неторопливой трусцой. Путь свободен — чего еще надо? Но на опасной границе — там, где стрела, пущенная из замка, утратит большую часть своей убойной силы, ударит на излете и не сможет причинить серьезного вреда, кочевник со шрамом на лице вновь останавливает воинов. Отсюда еще можно успеть отступить к лесу, если сонная крепость вдруг оживет, если проявит враждебность. Последняя мера предосторожности…

Чуть позади шрамолицего всадника придержал коня копейщик. Шрамолицый кивнул, не оборачиваясь. Копейщик поднял копье, тряхнул бунчуком. Снег с отяжелевшего конского хвоста на длинном древке осыпал обоих.

Разведчики впереди заметили знак.

Тронули коней, двинулись наискось — к распахнутому проему ворот. Ехали рядом — стремя в стремя, словно ища поддержки друг у друга. Ехали молча. И ехали медленно.

Отряд, вставший между лесом и крепостью, наблюдал. Отряд ждал… Предводитель степняков застыл в седле, стараясь скрыть от соратников внезапное предчувствие беды. Оно нахлынуло, накатилось вдруг, ни с того ни с сего, из ниоткуда. Страшное предчувствие неминуемой, неотвратимой гибели в чужой северной земле, среди лесов и болот. Сердце защемило от смертной тоски. Но он сидел прямо и недвижимо. Только зубы стиснуты сильнее обычного. Только щелочки глаз поблескивают стальными отблесками. Только из-под шлема стекает холодная капля.

Одна, вторая, третья… Прямо по шершавому желобку не зарубцевавшегося еще шрама. И это уже не тающий снег. Это пот неимоверного напряжения.

* * *

Испарину на изуродованном скуластом лице было хорошо видно со смотровой площадки замкового донжона. Четырехкратный прицел винтовки «Каг-98» давал снайперу такую возможность: надежная немецкая оптика безотказно работала и в условиях низких температур, и при повышенной влажности.

Скорострельные универсальные пулеметы «MG-42» тоже не боялись ни холода, ни сырости. Такие пулеметы можно устанавливать где угодно: на танках, автомобилях, мотоциклах… Сейчас они стояли на станках-треногах в угловых башнях замка. Боевые расчеты, скрытые в тени бойниц, давно пристрелялись к местности и распределили сектора стрельбы. Отряд кочевников топтался как раз на линии перекрестного огня.

Разведчикам не суждено было доехать даже до рва. В сотне метров от крепости лошадиное копыто потревожило снежный бугорок. Чуткий взрыватель противопехотной «прыгающей» «Schrapnellmine 35» отреагировал незамедлительно. Хлопок — и из неприметной белой кочки в облачке дыма подскочил небольшой цилиндрик. А полсекунды спустя — уже в воздухе, на полутораметровой высоте — прогремел взрыв.

Вздрогнули и люди, и кони. Степняки, остановившиеся на полпути между лесом и замком, невольно отшатнулись назад. Дернувшись от резкого движения, бунчук на копье сигнальщика еще раз окропил мокрым снегом лицо шрамолицего предводителя.

Двум всадникам впереди пришлось хуже: их осыпало не холодным влажным пухом. Триста шестьдесят пять стальных шариков и осколки корпуса «S. Mi.35» не оставляют никаких шансов в радиусе двадцати пяти метров. И доспехи от такой смертоносной сыпи не защищают. Оба разведчика целиком попали в зону поражения. Нашпигованные металлом с ног до головы, всадники рухнули наземь вместе с лошадьми.

И это было только начало.

— Фойер! — пронзительный крик-команда разнесся над обманчиво сонным замком.

На стены не выскочили воины, из распахнутых ворот не ринулась вражеская конница. Ударили стрелки. Сразу, одновременно. И вовсе не стрелами на излете.

Первую пулю снайпер вогнал точно в шрам предводителя степняков. Тот как раз поворачивал коня к лесу и подставил под выстрел левую — обезображенную половину лица. Вторая пуля пробила шлем и череп растерянного сигнальщика с конским хвостом на копейном древке. Третья настигла самого проворного всадника, уже гнавшего лошадь к спасительным деревьям. Конечно, ни щит, заброшенный за спину, ни чешуйчатый панцирь его не уберегли.

На угловых башенках зарокотали пулеметы. Пулеметчики начали с задних рядов, отсекая остальным кочевникам дорогу обратно. Невидимая, но непроходимая завеса смерти опустилась между лесом и степными воинами.

В воротах тем временем появились автоматчики. Вступил в бой минометный расчет. Укороченный и облегченный — специальная разработка для диверсионных групп — 80-миллиметровый «kz. s. G. W. 34» уже посылал через стену с внутреннего замкового двора осколочные «Wgr. 38». Мины-гранаты падали с пронзительным свистом, взрывались, вспучивая снег и землю.

Таков приказ: не считаясь с расходом боеприпасов, расстреливать всех и вся, кто приближается к замку. Ни потенциальный союзник, ни противник — никто не должен уйти. Слишком велик риск. Слишком опасна преждевременная утечка информации. Утечка может сорвать весь график выполнения миссии.

Это длилось недолго. Интенсивный обстрел прекратился, едва начавшись. Смолкло эхо. И вновь — тишина… И заляпанный кровью снег. И трупы людей и животных. Полсотни человек, полсотни лошадей. Прорваться к лесу не удалось никому.

Теперь оставалось самое неприятное. Добить раненых. Закопать тела. Уничтожить следы боя. Следы расстрела, если уж быть точнее.

Отделение автоматчиков прочесало окрестности. Солдаты быстро нашли и раненых, и небольшой табунчик низкорослых степных лошадок. С ранеными не церемонились. Лишние лошади тоже сейчас были не нужны: негде держать, нечем кормить, некому ухаживать. А приказа экономить боеприпасы по-прежнему не поступало. Короткие автоматные очереди вновь вспороли тишину куявского леса.

Налетевший с Вислы ветер еще раз шевельнул знамя над воротами — тяжелое полотнище с фашистской свастикой. Опять начинался снегопад, облегчавший работу похоронной команде. Замок Взгужевежа — Башня-на-Холме скрылся в густой пелене белых хлопьев.

Глава 1

— Ненавижу!

Деревянная чашка с пустой похлебкой слетела со стола, ударила в закопченную стену. Неаппетитное варево расплескалось в углу. Впрочем, на фоне мха, грибка и бурно разросшейся плесени новое пятно почти незаметно.

— Ненавижу все это!

Стук дерева о дерево. Сухой треск: сломанная о край стола ложка летит вслед за миской.

— У-у-у! Не-на-ви-жу!

Дочь Лешко Белого — малопольская княжна Агделайда Краковская и законная супруга бывшего омоновца, а ныне — польского рыцаря Василия Бурцева изволит гневаться и потрясать кулачками. Что ж, знатная дама имеет право покапризничать, коль ей, действительно, все настолько опостылело.

— Послушай, Аделаида, — он шагнул к девушке, попытался приобнять ее.

— Не трожь!

Княжна нервно передернула плечами, зыркнула злыми, красными, заплаканными глазами. Сорвалась на визгливый крик:

— Не трожь меня, Вацлав, слышишь?

Он слышал. Кивнул. Отступил на шаг.

В таком состоянии объяснять ей что-либо — себе дороже. У Бурцева было время изучить молодую женушку. Почти год ведь, как обвенчаны монахом-пилигримом из Добжиня. Сейчас самое разумное — переждать истерику. И он ждал, сложив руки на груди и играя желваками.

— Чего смотришь? Нравится тебе княжна в этой убогой халупе вонючих язычников, да? Нравится?

Бурцев молча отвернулся. Если не подливать масла в огонь, это скоро пройдет. Если не сдержаться и нахамить в ответ — затянется надолго. Проверено!

— Тебе-то что! Сам ведь в рыцари из мужиков выбился. Небось, привычен к такому свинству. И меня приучаешь?

Хрустнули костяшки пальцев. Скрипнули зубы. Несправедливо, блин. И обидно… Отшлепать бы эту дуреху, по примеру пруссаков, учащих своих баб уму-разуму плетью и дрыном. Так ведь нельзя: любовь-с… Рука не поднимется.

Прусский мужик — он-то что… Покупает себе жену, и, раз деньги уплачены, — всю жизнь относится к ней как к вещи и рабыне. Женщине даже не позволяется есть за одним столом с мужчиной. Каждый день она обязана мыть ноги ему и его гостям. А его Аделаида привыкла к более рыцарскому обращению.

Пальцы девушки вдруг коснулись его плеча. Легонько погладили.

— Прости, Вацлав…

Ох, уж эти резкие переходы. Порой ему казалось, будто настроение Аделаиды — самая непостоянная вещь в мире. Но чего там, за то, видать, и полюбилась ему взбалмошная полячка. Ладно, сменила княжна гнев на милость — и то хлеб. Утешениям дан зеленый свет… Теперь можно.

Бурцев сгреб девушку в охапку. Та зарылась лицом в толстую поддоспешную куртку-камбезон, жалобно всхлипнула. Раз, другой, третий…

— Ну, Аделаидка…

— Плохо мне, Вацлав, — причитала она. — До чего же плохо…

Да, хорошего мало. Нервные срывы Аделаиды в последнее время случались все чаще и чаще. Впрочем, от такой жизни и самый толстокожий на стенку полезет. А малопольская княжна — барышня нежная, и девчонка-несмышленыш к тому же. Только-только восемнадцать стукнуло. А до семнадцати, до нашествия татар на Польшу, жила себе в княжьем тереме на всем готовеньком, в окружении внимательной прислуги.

С родней, правда, не повезло бедняжке: отец Лешко Белый предательски убит. Матушка — Грымыслава Луцкая и дядюшка Конрад Мазовецкий — врагу не пожелаешь. Сестра Саломея — на чужбине, замужем за венгерским королевичем. Братишка Болеслав в религию с головой ушел, дал даже на пару с малолетней женой Кунигундой Венгерской обет целомудрия. А двоюродный брат Аделаиды — сын Конрада Мазовецкого и князь Куявии Казимир, которого ей так усердно сватали тевтоны да мазовцы, оказался редкостной скотиной. Впрочем, о мертвых плохо отзываться не принято. А незадачливый куявский женишок мертв: под Легницей пал Казимир, и, между прочим, от его, Василия Бурцева, руки пал. Единственный человек, которому могла доверять и довериться Аделаида, — верный слуга Лешко Белого и опекун княжны краковский воевода Владислав Клеменс. Так ведь тот тоже погиб в стычке с татарами.

Уж не потому ли взбалмошная, привыкшая к роскоши, но при этом одинокая и беззащитная княжна ответила взаимностью случайному спутнику, в котором почувствовала хоть какую-то опору, тепло и заботу. Не сразу, конечно, ответила. Поначалу Бурцеву пришлось здорово помучиться со спесивой девчонкой. Но ничего — как посвятил пан Освальд Добжиньский его в рыцари, так освобожденная из тевтонского плена магнатка сама бросилась на шею. За простолюдина-то благородная Аделаида выходить не желала ни в какую, а вот за опоясанного рыцаря пошла. Не так, видать, это зазорно для знатной дамы.

Он гладил плачущую девушку и вспоминал.

Глава 2

Ну что… Как загородили временными рогатками порушенные ворота Взгужевежи, так сразу же и сыграли свадьбу. Хотя, честно говоря, свадьбой это назвать трудно. Поймали Освальдовы головорезы на дальнем Куявском тракте какого-то убогого странствующего монаха, покрутили перед святым отцом обнаженную сталь. Тот с перепугу и обвенчал молодых. Венчал скоро, на католический манер, даже не удосужившись поинтересоваться вероисповеданием жениха. Но Бурцев не протестовал. Какая, в конце концов, разница. Особой набожностью и религиозностью он не отличался, да и непросто, наверное, в Польше XIII века найти православного священника. Он хотел только одного. Аделаиду хотел, чего уж там. И получил.

Бурцев был счастлив. И Аделаида была счастлива. И все были счастливы. Ох, славные деньки… Неделю гудели в трапезной Освальдового замка. Компания за длинными столами подобралась еще та! Польские полуразбойники-полупартизаны, новгородские дружинники, татарские стрелки и монгольские нукеры, да плюс пруссак дядька Адам, да плюс литвин Збыслав… Все славили молодых так, что захваченные тевтонские кони, коим не нашлось места в конюшнях, шугались на замковом дворе.

Следующую неделю народ приходил в себя, а Бурцев с молодой женой не вылезал из постели в предоставленных гостеприимным хозяином покоях. Как они там дорвались друг до друга — любо-дорого вспомнить. До сих пор кровь кипит! Кто бы мог подумать, что молоденькая и неопытная княжна-недотрога может оказаться такой страстной любовницей.

Жаль, праздник быстро кончился. Начались суровые будни. Разведчики пана Освальда доносили, что тевтоны так и не узнали истинной причины гибели Конрада Тюрингского. Даже от ближайших орденских братьев магистр скрывал главную тайну «Башни-на-Холме» — захваченного в плен посла Третьего рейха. О бегстве главы ордена из Силезии в Взгужевежевский замок тоже никто не догадывался. Потому и смерть самого Конрада осталась тайной.

Из отбитого у крестоносцев фамильного замка Освальд не выпустил ни одного немца. Всех, кто сложил оружие, добжинец попросту вздернул на стенах в отместку за убитого отца. Известить орден о судьбе Конрада оказалось некому, и рыцари германского братства Святой Марии решили, что магистр вместе со всем тевтонским воинством пал под Легницей.

Да, собственно, и не интересовался никто особенно участью пропавшего Конрада, ландграфа Гессенского и Тюрингского. Ландмейстеры, маршалы и комтуры ордена, лишившегося верховного магистра и лучших братьев-рыцарей, думали теперь лишь об одном: как поскорее оправиться после сокрушительного поражения под Легницей. Кроме того, в Зратстве уже началась нешуточная, хоть и скрытая пока, борьба за верховную власть.

В общем, забот у тевтонов хватало, так что в ближайшее время своевольной «Башне-на-Холме» ничего не угрожало. Но береженого, как известно, бог бережет. Замок нужно было снабдить припасами и подготовить к обороне. Продукты и фураж люди Освальда добывали, как водится, грабя немецких купцов и продовольственные обозы орденских комтурий. А вот что касается укреплений… Самым уязвимым местом Взгужевежи оставалась взорванная воротная башня.

Густо постановленные оборонительные рогатки и наваленная меж ними баррикада — защита ненадежная, а без опытных каменщиков башню не восстановишь. Потому решено было на первых порах загородить брешь крепким частоколом с узкими воротными створками и перекинуть через ров новый подъемный мост. Работы — уйма, на счету каждая пара рук, и Бурцев целыми днями пахал наравне со всеми.

В свободное время бывший омоновец участвовал в боевых игрищах, брал уроки фехтования у пана Освальда. Ежедневными стали занятия с квинтаной и кольцом, которые он на полном скаку стремился поразить копьем. Не забывал, однако, Бурцев и о привычных тренировках по рукопашному бою. Спарринг-партнером обычно становился оруженосец добжиньского рыцаря Збыслав. Крепкокостный косолапый гигант-литвин за счет своей массы, подвижности, нечувствительности к боли и боевой злости вполне мог продержаться пару-тройку раундов против опытного рукопашника. Остальные мешками валились в первые же минуты схватки.

Честно пытался освоить он и стрельбу из лука. Добросовестно выполнял указания и советы Буран-гула, но увы… Несмотря на все потуги, этим искусством овладеть в полной мере Бурцев так и не смог. Арбалет еще куда ни шло, но лук… Все-таки трудно было переходить на метательное оружие кочевников после привычного калаша.

Куда лучше давались Бурцеву уроки немецкого. Освальд оказался прекрасным учителем. Да и Аделаида, как выяснилось, «шпрехала» совсем неплохо. Что, впрочем, и немудрено. В свое время судьбой княжны озаботился сам Конрад Тюрингский, и после смерти ее отца в краковском замке проживало достаточно германцев, обучавших полячку своему языку. Теперь же сама Аделаида от безделья и скуки натаскивала мужа. Когда было соответствующее настроение, разумеется. В этих занятиях дочь Лешко Белого видела хоть какое-то развлечение. Но в конце концов прискучили ей и они.

Бурцев уже вполне сносно понимал и разговаривал по-немецки, когда полячка вдруг впала в жуткую депрессию. Затосковала Аделаида под мрачными сводами тесного замка, затерянного в окрестном глухолесье, не на шутку затосковала. Взгужевежа казалась ей теперь диким и неуютным местом.

Впрочем, наверное, так оно и было — по сравнению с привычным-то знатной панночке пышным и шумным княжеским двором в Кракове.

Раздражительной стала молодая женушка, нервной. И главное, вбила полячка себе в голову, будто Господь ее покарал, будто несчастная-разнесчастная она такая, потому что водится с язычниками-идолопоклонниками да еретиками, исповедующими византийскую ересь. Агделайда Краковская начала сторониться степняков, прусских стрелков дядьки Адама, литвина Збыслава и новгородцев… Даже на мужа-русича частенько бросала косые взгляды. Следить за языком разучилась вовсе. Хорошо хоть народ вокруг подобрался терпеливый, незлобивый и понимающий. На колкие выпады доброй католички соратники Бурцева реагировали спокойно — как на капризы неразумного ребенка. Княжна видела и чувствовала это. И бесилась от того пуще прежнего. И, оставаясь рядом с мужем, отдалялась все больше, все сильнее.

Неприкаянная полячка излазила всю Освальдову вотчину. Однажды в подвале «Башни-на-Холме» выковырнула из щели древней кладки закатившуюся туда «шмайсеровскую» гильзу — память о прошлогоднем визите фашистского хрононавта. Попросила добжиньца сделать из диковинного кусочка металла подвеску на память. Что само по себе обидно: к добжиньскому рыцарю ведь побежала княжна — не к мужу. Освальд просьбу выполнил. Не без удовольствия. И с панским шиком: хозяин Взгужевежи поручил Збыславу вынуть из своей собственной массивной золотой броши неограненный самоцвет и вбить в оправу стрелянную гильзу. А затем торжественно — преклонив колено — преподнес этот подарок девушке.

Бурцев только вздохнул, глядя на новую игрушку жены. Да фиг с ней — с игрушкой. Другое тревожило. Освальд после того случая повадился оказывать Аделаиде подозрительные знаки внимания. Очень подозрительные! Княжна-то приглянулась пану рыцарю еще в силезском лесу, а тут такой соблазн…

Того хуже, что не один добжинец засматривался на чужую супружницу. Бурцев все чаще ловил их откровенные взгляды — взгляды плохо скрываемого вожделения. Ну, а чего он хотел? Полный замок отчаянных мужиков, хрен уж знает сколько не видевших баб, и одна-единственная девица среди них. Да какая девица! Красивая, юная, бойкая.

То, что Аделаида — княжеского рода, сейчас мало кого смущало. Ее подчеркнутая холодно-вежливая манера общения с простолюдинами — тоже. Освальдова вольница давно переборола врожденное раболепие перед высшими сословиями и имела свое мнение по поводу статуса «боевых подруг». Даже кое-кто из ватажников-новгородцев начал поглядывать на прекрасную полячку. Скромно пока, украдкой, исподволь, но это пока… Не поддавались искушению только татаро-монгольские бойцы, более привычные к строгой армейской дисциплине ханских туменов. А может быть, у этих ребят просто иные понятия о женской красоте…

Конечно, «братья по оружию» до поры до времени держали себя в руках. Соблюдали приличия, да и побаивались тоже. Не дураки ведь, знали: ежели что, так «пан Вацлав» голову оторвет в два счета. И все остальное тоже поотрывает, на фиг.

Но где гарантия, что кого-нибудь не переклинит рано или поздно? А нет гарантии! Юбка в солдатской казарме — дело такое… Вот закончатся работы по обустройству замка, начнется бездействие и томительное ожидание — тогда держи ухо востро.

Самой княжне повышенное мужское внимание льстило. И кажется, даже потешало. Ради смеха она иногда отвечала любезностью на чей-нибудь неуклюжий комплимент. Ох, опасная то была игра! Не понимала легкомысленная дочь Лешко Белого, какой пожар способно разжечь в суровом мужском коллективе такое неискреннее благорасположение. Попытки поговорить по душам проваливались одна за другой.

— Не оскорбляй меня ревностью, Вацлав, — с холодком обиды отвечала она, — повода к ней я пока не давала. Просто развлекаюсь, как могу. А коли ты против — вообще сбегу из этой богом забытой дыры.

Глава 3

— Вацалав, увез бы ты от беды подальше свою хатын кыз…[1]

Татарский сотник-юзбаши Бурангул возник у него за спиной, когда Бурцев в одиночестве бродил по смотровой площадке замкового донжона. И угрюмо смотрел в ночь. И думал. Об Аделаиде думал.

Помолчали. Муторно было на душе. Никаких бесед вести не хотелось.

— Что так? — не оборачиваясь, спросил наконец Бурцев.

— Рознь она сеет. Резня будет большая из-за нее — сердцем чую.

Скрипнула лестница — татарский сотник спустился вниз. Бурангул высказал вслух, что хотел, и деликатно удалился.

Бурцев вздохнул. Прав Бурангулка. Будет ведь резня, как пить дать, будет. Прекрасная полячка становилась яблоком раздора замедленного действия между былыми соратниками. И что с этим делать? Уподобляться Стеньке Разину и швырять красавицу-княжну в воды Вислы он не собирался. А увезти Аделаиду… Дельный, конечно, совет, но куда везти-то, если крестоносцы кругом да прихвостни тевтонские?

Ответ Бурцев получил на следующий день. Морозным — совсем не по-весеннему — утром на замковом дворе к нему подошел десятник Дмитрий. Помялся немного, как всегда мялся перед серьезным разговором, потом начал:

— Тут, Василь, такое дело. Новгородцы меня сказать послали.

— Ну, так сказывай, раз послали.

Бурцев нахмурился. Не хватало ему новых проблем.

— Ты, конечно, воевода наш, — забормотал Дмитрий, — но…

— Да говори же, не тяни.

— Загостились мы на чужбине, Василь, — выпалил десятник. — Пора бы и честь знать. Спаси Бог пана Освальда за приют, но делать нам тут боле нечего. Тевтонским псам бока намяли, магистра ихнего живота лишили. Сами отдохнули, раны залечили. Тебя вот даже поженили. А нынче новгородцы домой хотят — на Русь, пока распутица не началась. Завтра уходить собрались. С тобой али без тебя. Коли идешь — рады будем. И в Новгороде для такого славного витязя дело всегда найдется. Коли желаешь остаться в замке с молодой женой — воля твоя. Никто попрекнуть не посмеет. Меня тогда други просят воеводство над ними принять. Ты уж прости, Василь, но я тоже идти надумал. В гостях оно хорошо, а дома завсегда лучше.

Бурцев задумался. Раньше-то все больше степняки по дому скучали. Песни свои тоскливые тянули, поглядывали печально в сторону солнечного восхода. Но эти без приказа никуда не уйдут, своевольничать не привыкли. Новгородцы же люди вольные: как накипело — собрали круг да шлют к атаману-воеводе посланца: не держи зла, батька, но пора в путь.

Кручинился, впрочем, Бурцев недолго. Поначалу — да, расстроился, огорчился — жуть. А потом просветлел. Напугал даже Дмитрия широкой — до ушей — улыбкой. А отчего не улыбаться? Все ведь разрешалось само собой! И выходило все как нельзя лучше. Аделаиду в охапку — и айда из замка вместе с новгородцами на Русь. И ностальгирующих степняков с собой прихватить можно. Новгородцы — те сразу дома окажутся, а кочевникам потом до родных степей через союзные русские княжества добираться сподручнее будет. Да и вместе идти по здешним краям — куда как безопасней.

На том и порешили. Новгородские дружинники радовались, словно дети, узнав, что полюбившийся воевода идет с ними. Бурангуловы стрелки и приданные к татарской сотне нукеры Кхайду-хана тоже выглядели довольными. Да и Аделаида не возражала. Полячку сейчас устроила бы любая смена обстановки. Легкомысленный флирт с Освальдом и кокетство с его вояками забылись в два счета.

Ни предателем, ни дезертиром Бурцев себя не чувствовал. О чем речь! Пять десятков Освальдовых воинов — вполне достаточно для обороны этой небольшой крепостцы. Да еще столько же приблудного народа. К «Башне-на-Холме» с тевтонских земель сбежалось за эти месяцы немало сорвиголов — отчаянных, лихих и непримиримых к немцам. Добжиньский рыцарь с удовольствием принимал таких в свою ватагу. А русско-татарское войско только даром занимало место и объедало гостеприимного хозяина. В общем, пусть пан Освальд спасибо скажет за то, что уйдут из Взгужевежи лишние рты.

Пан Освальд, выслушав Бурцева, невесело усмехнулся. Истинную причину отъезда добжинец раскусил сразу. Тряхнул длинными усами:

— Правильно надумал, Вацлав. Увози жену поскорее — не искушай ни меня, ни хлопцев моих. А то не ровен час… Не хотелось бы мне скрестить с тобой меч из-за Агделайды. Езжайте с Богом, да не держите зла, коли что не так. Может, еще и свидимся. И мой тебе совет — не показывай впредь никому свою супружницу без надобности. Попомни мои слова, такая красота до беды довести может.

Бурцев промолчал. Может, чего уж там… На то она и красота.

— Как на Русь пойдете? — деловито сменил тему разговора Освальд.

Бурцев пожал плечами:

— Напрямую, на восток — чтоб быстрее.

Освальд качнул головой:

— Напрямую нельзя. Самый ближний путь к русским княжествам лежит через Мазовию. Только опасен он слишком. В землях Конрада Мазовецкого тевтонов много, и чувствуют они себя там как дома. А панов мазовецких — и вовсе видимо-невидимо. Мало ведь кто из рыцарей Мазовии сражался в Легницкой битве и полег в сече. Для вас же они сейчас даже похуже немцев будут. Особенно для тебя и Агделайды. Коли схватят — беда. Убийство отпрыска своего — куявского князя Казимира старик Конрад Мазовецкий не простит. Не дойти вам до Руси через его земли — перебьют всех. А не перебьют — так в лесах и болотах сгинете без толкового проводника. Ни мне ведь, ни людям моим тайные пути через Мазовию к русским границам не ведомы.

— Что посоветуешь, пан Освальд?

— В обход вам идти надо — через Пруссию и Литву. Выйдете так хоть к Полоцкому, хоть к Владимиро-Волынскому княжеству, а хоть бы и к Новгородским землям. Пруссы и литвины с крестоносцами не первый год воюют и ненавидят их лютой ненавистью, так что вас обижать не станут.

— А дорогу кто нам там укажет?

— Дядька Адам со своими ребятами и Збыслав. Много они в тех краях путей исходили, много тропинок знают — и тайных, и явных.

А ведь и правда! Дядька Адам — родом из прусской глухомани. Збыслав — литвин. Оба вели партизанскую войну против ордена, так что лучших проводников не сыскать.

Глава 4

… Ушли наутро — по-над границей с Мазовией — прямиком в заснеженные прусские леса и не замерзающие даже в лютую стужу болота. Шли долго, трудно, с короткими привалами. Аделаида, утомленная дорожными тяготами, снова сердито бурчала. Теперь княжна сокрушалась, что оставила гостеприимный замок Освальда. Заодно поносила и гиблую Пруссию, и дикие племена язычников, обитающие здесь.

За отрядом следили, — об этом свидетельствовал утоптанный снег возле ночных стоянок. Но неведомые лесные наблюдатели — тьфу-тьфу — агрессии пока не проявляли. Угрюмый дядька Адам в неизменном волчьем тулупчике вел русско-татаро-монгольскую дружину уверенно и споро. Бурцев надеялся проскочить земли полудиких пруссов в считанные дни. Потом — перебраться через Неман на литовскую территорию, а уж там очередь Збыслава указывать им дорогу. И считай, половина пути — позади.

Размечтался… Ни он сам, ни чуткий Бурангул, ни Дмитрий, ни даже дядька Адам не смогли вовремя распознать опасность. А больше в передовом дозоре сейчас никого и не было.

Вооруженные дубинками, рогатинами, топорами, легкими сулицами и ножами, замотанные в звериные шкуры, худющие как смерть, молчаливые пруссы с лопатообразными бородами на пол-лица выступили из-за деревьев, поднялись из снежных схронов-сугробов. Возникли отовсюду — тихо и неожиданно, словно лесные духи. Умело окружили, не проронив ни звука, сомкнули кольцо… Обычная партизанская тактика: вырезать вражеский отряд и раствориться в лесу до подхода основных сил. Были бы у ребят лучники, все уже закончилось бы. Или лучники есть, но бородатые мужики рассчитывают взять пленных? И ведь возьмут же!

Их небольшой, неосмотрительно оторвавшийся от дружины и слишком далеко углубившийся в лес дозор угодил в ловушку. Помощь по глубокому снегу теперь подоспеет не скоро, а драться вчетвером с подступающей толпой — дохлый номер.

Только своевременные выкрики дядьки Адама на незнакомом, но явно со славянскими корнями языке уберегли их от немедленного нападения. Пруссы остановились в замешательстве. Дядька Адам выступил вперед, перекинулся с лесными людьми несколькими фразами, вернулся мрачнее тучи.

— Дальше ходу нет, пан Вацлав. Все пути перекрыты тевтонами, а у Наревских болот крестоносцы поставили новый замок.

— Как так, ходу нет?! Хотя бы одна дорога должна же быть!

— Дорога? В этих местах есть единственная дорога — орденская, соединяющая Наревский замок с Хельминской комтурией. А на лесных тропах вокруг замка — везде, где только можно пройти, — стоят немецкие дозоры. Приблизимся — дозоры поднимут тревогу. Из замка выйдет подмога. И нам ее не одолеть. У местного комтура нынче слишком много рыцарей и кнехтов.

— И что, обойти немцев никак нельзя?

— Нельзя, — отрезал дядька Адам. — Справа болота, по которым даже местные старожилы ходить не рискуют…

— А слева?

Дядька Адам недовольно шевельнул кустистыми бровями:

— Священный лес слева — обитель наших главных богов. Наипервейшего в этом мире отца Окопирмса и трех его сыновей: чернобородого молниевержца Перкуно, юного, дарующего жизнь, молодость и животворящие источники Потримпо и повелителя старости и смерти седовласого Патолло. Люди, которых ты видишь, — охраняют подступы к этому лесу.

— Они что же, прямо здесь и живут?

— Нет, живут неподалеку. Есть тут лесной поселок. Вотчина, а точнее, последнее убежище знатного прусского кунинга Глянды. Когда-то род Глянды не уступал в могуществе даже прославленным Видам Вармийским, Склодо Самбийским и Монте Натангийским[2]. Теперь же его остатки ютятся в тайном лесном поселке у границ Священного леса. Здесь же ищут спасения уцелевшие беженцы с бывших земель Глянды, занятых тевтонами. У этой общины осталась одна-единственная надежда: вымолить у богов леса помощь. А потому за свою священную рощу они перегрызут глотку любому иноверцу.

— Так что же, нас хотели перебить из-за ваших богов?

— Если б хотели — перебили бы, — хмуро ответил пожилой лучник. — Нас приняли за немецких наймитов и намеревались взять живыми.

— Зачем? Ради выкупа?

— Нет. Мой народ не торгуется с крестоносцами. А вот богам, на которых они уповают, угодны жертвы. Человеческие жертвы. Их обычно приносят или возле сельской молельни, или в самом сердце заветного леса — под древним старым дубом, в круге камней смерти. Мы едва не попали на жертвенный огонь. И большая удача, что копыта наших коней еще не переступили священной границы.

— Шутишь, дядька Адам?

— Какие тут могут быть шутки?! Я — прусс, и я смогу войти в Священный лес, если не стану рубить деревья, ловить рыбу и бить зверя. Но чужеверцам туда путь заказан. Чужеверцы оскверняют наши святилища одним лишь своим присутствием.

Вот ведь елки-палки! Некстати, совсем некстати им это прусское друидство! Но не отказываться же от дальнейшего пути из-за мракобесия язычников… Глупо это.

— Послушай, дядька Адам, а если мы все же быстренько и незаметно войдем в лес, если будем вести себя там тише воды, ниже травы, если не потревожим ни одного священного кустика… Обхитрить ведь эту лесную стражу можно?

— Ты не понимаешь, пан Вацлав, — спокойно ответствовал лучник в волчьей шкуре. — Если вы войдете в лес, то живыми оттуда уже не выйдете.

— Боги покарают? — Бурцев скептически усмехнулся.

— Может быть, боги и пропустили бы вас, но оберегающие их покой служители Священного леса жрецы-вайделоты во главе с Кривайто не знают пощады.

— Что за Кривайто такой? Дух, что ли?

— Верховный жрец, хранитель каменного Круга Смерти и Священного Дуба.

— Человек, значит? Из плоти и крови?

Дядька Адам пожал плечами:

— Бывший Кривайто этого леса был человеком. Кем является нынешний, сказать трудно. Люди Глянды утверждают, что это могущественный карлик-барздук[3] — порождение мира духов и мира людей. Он говорит на неведомом древнем наречии и обладает нечеловеческой силой. Говорят, барздука отбили у крестоносцев. Тевтонский рыцарь со своей свитой вез его в прочной клетке, подобно опасному дикому зверю, в подарок своему комтуру.

— Вот даже как?!

— Вайделоты хотели принести барздука в жертву. Но когда его привели в Священный лес и хотели умертвить, он вырвал священный посох у Кривайто и дрался в Круге Смерти с яростью древних героев. Тогда пострадали многие жрецы. Сам Кривайто лишился глаза и едва остался жив. Вайделоты сочли это знаком богов. Старый Кривайто стал обычным жрецом. Новым Кривайто стал барздук.

Глава 5

«Бред какой-то! — думал Бурцев. — Бабушкины сказки!»

— И ты считаешь, этот карлик Кривайто завалит всю нашу дружину своим посохом?

— Под его началом много вайделотов, пан Вацлав. И в их руках священное дерево обретает невиданную силу. К тому же жрецы хорошо знают свой лес. Они могут оказаться рядом так же внезапно, как люди Глянды, остановившие нас.

— Хм… А ваши вайделоты действительно такие уж кровожадные?

— Ты слышал когда-нибудь о миссионере Войцехе Пражском, коего сторонники римской веры почитают также святым мучеником Адальбертом?

— Нет. А что с этим миссионером?

— Не вняв добрым предупреждениям и потрясая крестом, Войцех вошел в наше святилище.

— И?

— Жрецы-вайделоты убили его. Убили жестоко. Войцеха принесли в жертву в Священном лесу. Сожгли заживо.

Зловещий тон дядьки Адама заставил Бурцева содрогнуться.

Не стоит, пожалуй, рассказывать Аделаиде о зверствах прусских жрецов. Она и так недолюбливает язычников.

«Скажу, что в Священном лесу водится нечисть, — решил Бурцев. — Авось, этого хватит, чтобы отпугнуть княжну от опасных прогулок».

— Но жертва не помогла, — продолжал свой мрачный рассказ прусский лучник. — Оскверненный христианином Войцехом лес перестал быть священным. Потревоженным богам, которым мы поклоняемся испокон веков, пришлось искать себе новое жилище[4]. Так рассказывали старики.

Дядька Адам помолчал. Заглянул в глаза Бурцеву, словно раздумывая, стоит ли доверять собеседнику сокровенную тайну. Потом проговорил — негромко, неохотно:

— Укромные лесные уголки — небесконечны, пан Вацлав. И если каждый раз нога неразумного чужеверца будет топтать Священные чащи, их не останется вовсе. Тогда наши боги окончательно покинут нас. Теперь ты понимаешь, почему мы так усердно оберегаем заветные границы и караем смертью святотатцев?

Бурцев кивнул. Отчего не понять? Старую как мир истину о своем уставе и чужом монастыре он усвоил давно. Но как же тогда…

— И как нам быть, дядька Адам? Впереди тевтоны, справа — болота, слева — заповедный лес. Что же теперь, назад возвращаться?

— Можно вернуться. А можно и здесь выждать. Сейчас в Наревском замке полно немцев, а вокруг разъезды шастают — мышь не проскочит. Но скоро все изменится.

— Что именно?

— Люди Глянды недавно перехватили немецкого гонца и кое-что вызнали. Комтуры и знатные орденские братья собираются в Кульмском замке. Там вот-вот начнутся турниры, на которые приглашены иноземные рыцари.

Турниры? Хм, неплохой способ для ослабевшего ордена привлечь под свои знамена жадных до славы благородных вояк…

— Там же будет провозглашен новый Верховный магистр германского братства Святой Марии, — продолжал лучник.

— Но нам-то с того какая польза, дядька Адам?

— А такая, пан Вацлав… Дороги для немцев здесь небезопасны, значит, местный комтур возьмет с собой большую часть своих рыцарей. В замке останется лишь малый гарнизон, а он воспрепятствовать нам уже не сможет. Стрелами не засыплет, заслон не поставит, погоню не вышлет. Путь через Наревские болота будет свободен. Ну, а до тех пор они, — дядька Адам кивнул на пруссов; мужики из лесной засады уже не выглядели столь воинственно, как прежде: оружие попрятано, в густых бородах появились широкие провалы щербатых улыбок, — до тех пор люди Глянды предлагают нам свое гостеприимство.

— Это хорошая идея?

Лучник пожал плечами:

— Глянде нужен сейчас сильный союзник для охраны поселения от тевтонов. Так что попервоначалу нам помогут и кровом, и пищей. Но при одном условии: вы, чужеверцы, не должны присутствовать на наших Священных обрядах и входить в Священный лес.

— Да ведь тут же кругом леса! Кто ж разберет, где священный, а где обычный?

— Священный лес начинается там — на северном взгорье. Не ошибешься, пан Вацлав, — у его границ стоят две высеченные из камня фигуры. Это Брутен и Видевут — древние и славнейшие вожди моего народа. Герои прошлого защищают заповедный лес от чужих богов, а людей берегут от козней злого лесного духа Курхе. Главное для вас — не заходить за эти камни — тогда беды не стрясется.

— Остаемся, — кивнул Бурцев. Предложение пруссов он принял. А что оставалось?

Не везти же Аделаиду обратно в Взгужевежу под крылышко пана Освальда? Обманывать чаяния соратников, рвущихся на родину, тоже не хотелось. Значит, нужно ждать подходящего момента, а дождавшись, прорываться мимо Наревского замка тевтонов.

Глава 6

Логово кунинга Глянды укрывали от посторонних глаз непролазные буреломы. Надежно укрывали: ни звука, ни движения, не даже слабенького дымка Бурцев не заметил, пока они не подъехали к поселению пруссов почти вплотную.

Немаленькое, но бедное и убогое лесное городище окружал крепенький невысокий тын из заостренных кольев. Узкая — едва-едва протиснется телега или сани — калитка вела внутрь. На огороженной территории — несколько десятков хижин, поставленных на скорую руку, да кое-как отрытые к холодам землянки. В центре селения, на небольшом возвышении, стояли пара сараюшек для исхудавшей скотины, длинный навес для лошадей и два более основательных строения. Первое — вросшее в землю просторное языческое капище под плоской крышей. Второе — чуть поодаль — прямоугольный, крытый дерном дом вождя-кунинга. Обе постройки возводились просто: на кладку из камней ставился прямоугольный деревянный каркас. Стены и потолок — из жердей, щели законопачены глиной. Такая мазанка плохо сохраняла тепло, зато большой круглый очаг из булыжников позволял сжигать целые бревна. В качестве дымохода использовалась прореха в крыше или открытая дверь.

Собственно, городище Глянды и поселением-то не было. Так… временный беженский приют в глухомани. Тевтоны в такие гиблые места не совались. Германскому братству Святой Марии требовались земли получше, побогаче или выгодные со стратегической точки зрения. Там и ставили крестоносцы свои замки, соединяя их торными путями, годными для скорого передвижения крупных отрядов.

Когда-то, судя по словам дядьки Адама, у прусских вождей тоже были собственные замки — деревянные и поплоше, конечно, тевтонских, но все же… И поля были тучные, добрые, в плодородных, свободных от леса равнинах. И луга были, где паслись бесчисленные табуны лошадей, коих пруссы всегда ценили и почитали. И удобные выходы к Варяжскому морю, как именовали здесь Балтику, тоже были. И боги бескрайних холодных вод Аутримпо, Потримпо и древний Тримпо вместе с бородатым покровителем мореплавателей Бардойтом благоволили пруссам. И владыка земли Пушкайто, и бог богатства Пильвисто…

Увы, с появлением на землях Пруссии хорошо вооруженных и организованных крестоносцев те счастливые времена безвозвратно канули в лету. Жалкие остатки пемеденов, вармцев, нотангцев, бартцев и прочих прусских племен — обескровленные, вымирающие, но уцелевшие от поголовного истребления и принудительного онемечивания, прятались нынче в таких же вот лесных общинных схронах, где никогда не будет человеку привольного житья и где вынужден он таиться, подобно загнанному облавой зверю.

Лагерь производил гнетущее впечатление. Он словно пропах, пропитался насквозь нищетой, отчаянием и унынием. Едва въехав в узкие ворота, Бурцев наткнулся на развалившиеся сани с нехитрым скарбом. Тощая кляча уже распряжена, но еле держится на ногах. Новые беженцы — недавно прибыли. Еще одну семью придется куда-то определять кунингу Глянде. Семью неполную: мужика не видать. Зато из-под рваного одеяла высовывается худющий пацаненок лет пяти. Обсасывает мокрый снежок вперемешку с грязью, пытаясь хоть как-то унять голод, смотрит вокруг выпрашивающим взглядом. Точнее, смотрел… Только что смотрел, а в следующую секунду ребенка вдруг накрыла черным крылом одеяла и уволокла куда-то на дно саней тонкая как спичка материнская рука — не высовывайся, дитятко, — дольше проживешь. Бледное лицо женщины мелькнуло над тележным бортом, скрылось в груде барахла. Исхудавшее лицо так похоже на череп вездесущей старухи с косой…

Из-под одеяла послышалось жалобное хныканье. Потом жадный чмокающий звук. Неужели дите еще надеется на спасительную материнскую грудь? Неужели высохшая, высосанная донельзя мать еще рассчитывает дать ребенку хоть каплю молока?

В поселке бедовали, в основном, бабы, дети да старики. Много раненых, калечных, больных. Здоровых мужиков — раз, два и обчелся. Да и те — не ратники, а озлобленные и вооруженные чем бог послал крестьяне. Лишь при доме Глянды оставалось еще с пяток дружинников. Остальные — умелые партизаны, но не более того. На все это мужицкое войско — пара-тройка железных шлемов, несколько самодельных щитов да ржавый меч. Ни хороших луков, ни арбалетов. Захудалая кольчужка или хотя бы кожаный панцирь тут — запредельная роскошь. Неудивительно, что пришлых воинов с такой готовностью пускали на постой. Хотя постой — это, конечно, громко сказано.

В выделенных им хозяевами землянках и халупах помещалась едва ли десятая часть отряда. И то — если хорошенько потесниться. Аделаида уговорила-таки Бурцева занять жилище получше. Укричала, вернее.

— Воевода ты или нет?! — рвала и метала раздраженная супруга. — А я — княжна или нет?!

Он уступил — лишь бы не раздувать очередной скандал. Довольная Аделаида сразу умолкла. Поселились они вдвоем в доме погибшего дружинника Глянды. Что ж, какие-никакие стены вокруг и крыша над головой, маленький столик с лавчонкой та узкая лежанка в углу, очаг на земляном полу и дверь, которую можно открыть, а можно и запереть в любую минуту — это все-таки лучше, чем ничего.

Остальным достались лишь грязные земляные норы и продуваемые сквозняками полусараи-полушалаши. В конце концов, бойцы Бурцева — все, кроме Адамовых лучников, — предпочли оставить убогие жилища беженцам, а сами разместились где попросторнее и почище — за частоколом, в походных шатрах и палатках степняков. Недовольства никто не высказывал. Видно ведь: пруссы и сами теснились по нескольку семей под одной крышей — жили чуть ли не друг у друга на головах.

Лесные поселяне быстро протоптали дорожку к стану союзников. Пруссы ходили в гости целыми семьями, цокали языками, ощупывали теплые шкуры, грелись у костров. Удивительно, но воины южных степей быстро нашли общий язык с бородатыми северянами. И те, и другие при помощи жестов и междометий с удовольствием обсуждали достоинства лошадей и цедили кислый кумыс. Вот так и обнаруживается общность национальных характеров…

Единственным человеком, которого раздражала подобная дружба народов, была Аделаида. Еще в замке Освальда она не шибко-то ладила с язычниками и неоднократно ставила Бурцева в неловкое положение перед союзниками. Но кочевникам княжна хотя бы была обязана: те, как-никак, приняли деятельное участие в освобождении Аделаиды из цепких лап интригана-сводника Конрада Тюрингского. Благородная натура полячки не позволяла забыть об этой услуге. Тяготясь вынужденной благодарностью, дочь Лешко Белого все же проявляла минимум снисходительности к степным идолопоклонникам. А вот пруссы Глянды попросту приводили ее в бешенство.

— Эти дикари во стократ хуже татарского Измайлова племени, — шепнула, кривясь, Аделаида на пиру, устроенном кунингом в честь гостей. — У них даже князья живут, как свиньи в хлеву. И жрут, и пьют так же…

К счастью, никто, кроме мужа, не расслышал обидных слов.

Бурцев с женой, Освальд, Бурангул, Збыслав и дядька Адам сидели на почетном месте за небогатым… да чего уж там — откровенно бедным столом прусского князька с забавным именем Глянда. Раньше — до прихода крестоносцев — он властвовал над всеми окрестными землями. Сейчас же кунинг был изранен, стар, болен и слаб. По сути, он уже стоял одной ногой в могиле.

Но больше всего вождя пруссов печалило, что в мертвое царство Патолло он отправится, не оставив после себя ни единого наследника. Все три сына Глянды пали в боях с крестоносцами. И теперь старый кунинг с посеченными сталью и временем дружинниками, верными слугами, одряхлевшими женами и немногими домочадцами доживал век в глухомани, у границ Священного леса.

Здесь Глянда поставил лагерь для приюта беженцев и редких партизанских вылазок. Со временем, однако, вылазки прекратились вовсе, а несчастных беженцев, искавших защиты у древних богов, стало тут гораздо больше, чем воинов.

Глянда чуял скорый конец — свой, своего рода и своего племени, но это не помешало ему устроить пир в честь гостей. А может, наоборот, именно поэтому и пировали сейчас пруссы так отчаянно и бесшабашно.

Хотя какой там пир в тайном беженском убежище?! Даже знатный кунинг сейчас не в состоянии пировать по-настоящему. Пруссы за столом просто молча накачивались отвратительнейшей брагой и кислым кобыльим молоком. В багровых бликах трескучих факелов и тлеющего круглого очага мрачная трапеза выглядела особенно зловеще.

Откровенно говоря, у Аделаиды имелись причины морщить носик. Та дикая, полная злой дури попойка действительно была ужасной. Хмурые пруссы — жалкие остатки некогда знатного и могущественного, а ныне безжалостно истребленного крестоносцами рода — словно заранее вершили тризну по самим себе. Пьянели они быстро, но не было радости от утраты трезвости. Только невеселые думы становились все тяжелее, склоняя головы к доскам стола все ниже и ниже.

Вдрызг упились все, кто присутствовал в доме кунинга: мужчины, прислуживавшие им женщины, вертевшиеся вокруг дети, слуги… Одряхлевший пес Глянды — и тот, нализавшись хмельного пойла вперемешку со скисшим молоком, свалился в углу. А хуже всего, что гостям подносили ровно столько, сколько пили сами хозяева. Таков местный обычай: позор тому, кто, опьянев до потери сознания, выпустит из дома гостя, способного уйти на своих двоих.

Глава 7

— Варвары, язычники… — гневно шипела княжна.

Сама к прусскому питью она не притронулась и с ненавистью наблюдала, как супруг через силу делает глоток за глотком. Но как объяснить белой от злости Аделаиде законы прусского гостеприимства? Здесь просто принято таким незамысловатым образом оказывать почтение дорогим гостям. Выложить и выставить на стол все, что есть в закромах. Не съешь, не выпьешь предложенного — обидишь хозяев. Обидишь хозяев — обретешь еще одного врага в этих и без того неприветливых краях. А оно им надо? Тем более что враждуют здесь упорно, настырно. Может быть, именно поэтому и не смогли разрозненные прусские племена сообща дать отпор тевтонам. Вот и пирушки у них теперь тоскливые — пирушки несломленного, озлобленного, но уже обреченного народа. Народа, осознающего горечь неизбежного поражения. Народа, которому остается уповать лишь на пеньки Священного леса.

— Аделаида, милая, не зли хозяев. Пригуби хотя бы, сделай вид, что пьешь, и не болтай лишку.

Бурангул уже лежал головой на столе. Дмитрий тоже на грани. Сильно покачивался дядька Адам. Збыслав пока держался. Похоже, из последних сил. Бурцев, чей организм был закален более крепкими напитками, оказался сейчас трезвее всех. Не считая Аделаиды, конечно.

— Почему твоя женщина не пьет то, что предложено ей от чистого сердца, друг Вацлав? — на чудноом польско-немецком наречии обратился к нему Глянда. — Ведь мы потчуем вас достойным угощением. Молоко наших кобылиц — это напиток знати[5].

Глянда был пьян и красен.

— А я не хочу пить эту гадость! — огрызнулась княжна по-польски. Бросила слова дерзко, с вызовом и яростной дрожью в голосе.

Е-пс! Бурцев напрягся. Снова истерика? Только этого ему сейчас не хватало. Ну, надо же, в какой неподходящий момент накрывает Аделаиду!

— Не хочу я сидеть за этим столом! — девушка уже за малым не рычала. — Не хочу прятаться в этой дыре!

Кунинг удивился. Потом нахмурился.

— Почему эта женщина говорит раньше и громче мужа? Разве ты не покупал ее и не являешься хозяином своей жены, друг Вацлав?

Ну вот… Начинается пьяный базар!

— Оставь ее, Глянда. Ей нездоровится.

— Я просто не хочу, — не унималась дочь Лешко Белого. — И я вовсе не вещь и не холопка какая-нибудь, чтоб меня покупать!

Кто-то из пьяных пруссов привстал, придерживаясь за стол. Кто-то потянулся за оружием. Наверное, слова неблагодарной гостьи сочли оскорбительными. А не разобрали слов — так тон. Вот, блин, неужели без драки не обойтись? Если девчонка не прикусит язычок, если выскажет сгоряча все, что думает о прусских язычниках и их обычаях, начнется резня.

— Аделаида, помолчи, ради бога, — шикнул он. Глянда поднялся. Тяжело поднялся, с трудом.

Угрожающе навис над столом. Слова Аделаиды кунинг проигнорировал. Обращался он сейчас к Бурцеву:

— Нездоровится, значит? Что ж, меня тоже покинуло здоровье. Со дня на день мой дух склонится перед повелителем царства смерти седовласым Патолло.

— Ваш Патолло…

Глянда грохнул кулаком об стол. Подскочил и непонимающе захлопал пьяными глазками Бурангул. Аделаида проглотила недоговоренную фразу, запунцовела от гнева: редко ее высочество перебивали подобным образом.

Кунинг продолжал. Теперь он глядел на княжну. Сверху вниз.

— Да, я скоро умру, но, согласно нашему древнему обычаю, я все же чествую своих гостей, как полагается. И ожидаю того же от них. Выпитое идет мне лишь на благо. Пойдет и тебе, дерзкая женщина. Пей, иначе предстанешь перед судом нашего великого барздука-Кривайто!

Полячка открыла рот, чтобы ответить. Как водится — бросить колкость раньше, чем обдумать последствия. Бурцев вскочил, готовый сокрушить любого, кто посмеет притронуться к жене. Но…

Но кунинг Глянда ошибся. Сегодня выпитое не пошло ему впрок.

Прусский вожак вдруг захрипел. Рухнул, опрокидывая стол. Забился в судороге. Беднягу крутило и корчило под лавкой. Началась рвота. Изо рта Глянды пошла пена. Носом хлынула кровь. Намечавшаяся ссора вмиг позабылась. Все, кто еще был способен соображать и двигаться, бросились к хозяину. Бурцев — в числе первых. Поздно… предсмертная агония кончилась. Кунинг затих.

— Все! — Дядька Адам поднял нетрезвые глаза, полные глухой тоски. — Удар хватил Глянду. Давно уж его немощь точила, давно Патолло звал его к себе — с тех самых пор, как потерял кунинг последнего сына. И вот призвал седовласый хозяин. Плохие времена настали для прусских вождей.

Где-то рядом взвыла пьяным голосом женщина. Запричитала другая. Заревел ребенок.

— Пойдем-ка отсюда!

Бурцев под руку вывел ошалевшую Аделаиду на улицу. Оттащил подальше — пока девчонка опять чего не ляпнула. В сторонке резко развернул жену лицом к себе. Надутые губки, наивные глазки… Прямо агнец небесный.

— Аделаида, постарайся впредь быть осторожней. Не нужно обижать понапрасну людей, давших нам приют.

— А тебе что, эти вонючие пьяные прусские свиньи милее, чем я?!

— Нет. Мне милее ты. Потому и прошу: не нарывайся. Я за тебя боюсь. Так что послушай, что я тебе скажу…

Он очень старался отчитать любимую женщину сурово и жестко. Получалось. Но лишь до тех пор, пока на глазах полячки не появились первые слезы. Беспроигрышная защитная реакция: Аделаида плакала. Ну что ты будешь делать! Дитя дитем. И не поймешь даже, вняла ли она его словам, проигнорировала ли… Бурцев вздохнул. Обнял. Повел всхлипывающую супругу прочь от дома кунинга.

Глава 8

Княжна спала безмятежным сном. Он не сомкнул глаз. Бодрствовал всю ночь. Если пруссам вздумается обвинить в смерти своего кунинга Аделаиду, нужно быть во всеоружии. Но обошлось. После вчерашней попойки никто не вспоминал о ссоре с чужаками. Подготовка к погребальному обряду, соответствующему статусу Глянды, — вот что заботило сейчас пруссов больше всего.

Похоронили Глянду не сразу. Весь день он пролежал в своем холодном доме с потушенным очагом. На том самом столе, за которым умер прошлой ночью. А вокруг сидели, кутаясь в шкуры, близкие и верные люди кунинга и справляли молчаливую тризну.

Лежал Глянда, подобно замерзшему мясу, добытому впрок на зимней охоте, и на следующий день. И тризна продолжалась. И два дня спустя тоже… Как объяснил дядька Адам, мертвые вожди прусских племен могут лежать так неделями и даже месяцами.

— Но у людей Глянды не хватит надолго запасов хмельного кумыса и браги, — вздохнул пожилой лучник, — поэтому вряд ли кунинга продержат без погребения больше одной седмицы.

Аделаида выслушала эти слова с ужасом и торопливо перекрестилась.

— Варвары… Язычники… — долго еще шептали побледневшие губы княжны. Выходить на улицу одна она боялась. Оставаться в одиночестве — тоже. Спала плохо, не давая отдохнуть и Бурцеву. Всюду мнительной полячке мерещился неприкаянный дух языческого кунинга. И черти, гоняющиеся за грешной душой. Так продолжалось до дня похорон.

Присутствовать на погребении позволили только дядьке Адаму и его стрелкам. Остальных гостей пруссы попросили, по возможности, переждать траурную церемонию за закрытыми дверями и опущенными пологами шатров, дабы невольно не осквернить таинство перехода в иной мир.

И вот Аделаида снова бесновалась. Рвала и метала. Швырялась посудой. Для таких, как она, домашний арест — хуже смерти. Хоть в замке Освальда, хоть в прусской хижине. Сейчас капризной девчонке был не мил весь белый свет. Истерика следовала за истерикой, и слезам конца-краю не видно. Бурцев отмалчивался, скрипел зубами да время от времени оттаскивал жену от двери. Хотя вопящая прусская процессия давно уже удалилась к Священному лесу, он предпочитал не рисковать.

Дядька Адам зашел к ним лишь под вечер. Уставший, измученный. Волчий полушубок на лучнике пропах дымом. Кое-где в меху виднелись свежие подпалины. Пожилой прусс скупо рассказал, как было дело:

— Служители Патолло тулиссоны и лигашоны[6] сложили погребальный костер в Круге Смерти возле Священного дуба. Глянду сожгли так, как завещали предки: не оставив целой ни единой косточки. Сожгли со всем его имуществом, оружием, лошадьми, собаками, женами и слугами.

Аделаида ахнула:

— Какое варварство!

Дядька Адам смерил ее холодным взглядом, продолжил:

— Мудрым жрецам, связанным с миром мертвых, дано видеть то, что недоступно живым. И сегодня, подняв очи к небу, они смогли разглядеть в клубах дыма от погребального костра Глянду, сидящего на коне и при оружии. Большая свита сопровождала кунинга. И то были не только его жены и слуги. Тени мертвых предков выехали к нему навстречу.

— Вранье! — твердо заявила дочь Лешко Белого. — Или дьявольское наваждение.

В этот раз дядька Адам даже не счел нужным посмотреть на княжну.

— Треть от всего оставшегося имущества Глянды, как и положено, оставили в Священном лесу. Вайделоты должны принести жертву богам.

— Треть?! — снова не сдержалась княжна. — В жертву?! Вы ублажаете своих идолов, когда самим есть нечего!

— А-де-ла-и-да! — процедил Бурцев.

— Если боги останутся довольны, доблестного Глянду в царстве мертвых ждет хороший прием, — сухо заметил прусс. — Одна из семнадцати сокровенных заповедей Видевута гласит: «Мы должны почитать и бояться наших богов, ибо они одарили нас в этой жизни прекрасными женщинами, многочисленным потомством, вкусной едой и питьем, утоляющим жажду. Они же дают нам летом белые одежды, спасающие от зноя, а зимой — теплые меха, оберегающие тело от мороза. И только по милости богов мы спим на мягких ложах, а не на голой земле».

— Но треть?! Это ведь даже не церковная десятина…

— Жертвы нужны, чтобы боги не только благосклонно принимали мертвых, но и сменили наконец гнев на милость по отношению к живым. Уж слишком много бед и несчастий обрушилось на мой народ с появлением в этих землях тевтонских рыцарей.

— А может быть, это кара Господня?! — криво усмехнулась полячка. — За ваше неразумие, упрямое нежелание принять истинную веру и ведьмаковские шабаши вокруг идолов?!

— Слушай, уймись, а? — еще раз одернул супругу Бурцев.

Тоже, блин, миссионерка нашлась… Дядька Адам устало прикрыл глаза, глубоко вздохнул, но ответил спокойно:

— Если все зло, чинимое рыцарями с крестами на плащах, считать карой небес, то, значит, и тебя, Агделайда Краковская, покарал твой распятый бог. Ты ведь тоже еще не видела добра от воинов германского братства Святой Марии?

Аделаида обиженно засопела. Бурцеву даже стало жаль жену.

— Ваши тайные обряды уже закончены? — спросил он. Просто, чтобы хоть о чем-то спросить. — Завтра мы можем свободно передвигаться по селению?

Дядька Адам кивнул:

— Завтра — можете. Утром начнется дележ оставшегося после жертвоприношений имущества Глянды. Кунинг умер, не осчастливив свой род наследником. Поэтому теперь любой из членов общины может претендовать на добро своего господина. Это справедливо. И это дело людей, а не богов, так что чужеверцам не воспрещается наблюдать за дележом…

— Вот спасибо! — язвительно заметила княжна. — Наша благодарность не знает границ.

— Но следующей ночью вам не стоит гулять по поселку, — сухо закончил прусс. — Лучше будет, если вы переночуете с русичами и татарами за частоколом.

Дядька Адам прикрыл за собой дверь.

Глава 9

Странная то была дележка. Меньше всего он ожидал увидеть такое.

Бурцев, Аделаида, Дмитрий, Бурангул, Збыслав и дядька Адам стояли на внутренней насыпи оборонительного тына. Кочевники и новгородцы недоуменно толпились за частоколом — у шатров, а вокруг возбужденно гомонили пруссы: в основном, старики, женщины, дети, больные, немощные и раненые. Здоровые мужчины — дружинники Глянды и крепкие ополченцы-общинники куда-то подевались.

Зато по глубокому снегу от поселка в лес тянулась утоптанная копытами дорожка. Широкая такая дорожка. Видать, городище покинули все, кто имел коня и способен был сидеть в седле. Любопытно… И что же сегодня пруссы будут делить? И как?

У ворот Бурцев приметил небольшой сверток. Неужели ради него и затеян весь этот сыр-бор? Странно, вообще-то: с такой котомкой нищему пилигриму впору скитаться, но для знатного кунинга, пусть и совсем обедневшего под старость, — маловато будет.

— Это что же, все добро, которое нажил Глянда? — поинтересовался он у дядьки Адама.

Лучник в волчьей шкуре терпеливо объяснил:

— Даже после погребального костра и жертвы богам в доме Глянды осталось немало ценных вещей. То, что лежит у ворот, — лишь их малая часть.

— И кому они достанутся? Сильнейшему? Люди Глянды будут драться за них?

— Нет, пан Вацлав, сражаться за добро своего господина общинникам не пристало. Это ведь не добыча, отбиваемая у недруга. Тут уместно иное состязание — состязание в скорости, в быстроте коней.

— То есть?

— Все имущество Глянды поделено на шесть частей. Части эти разложены в лесу на расстоянии в одну милю. Здесь, у ворот, лежит меньшая. Дальше — доля побольше. Еще дальше — еще больше. Самые ценные вещи Глянды — положены ровно в миле отсюда. К ним-то и устремятся в первую очередь всадники кунинга.

— Ага, значит, скачки, — хмыкнул Бурцев. Что ж, тоже неплохой способ обогатиться. — Но где же сейчас претенденты на добро Глянды?

— Они отъехали еще на шесть миль дальше — к орденской дороге. Там и начнется состязание. Обладателю самого быстрого скакуна достанется самая богатая добыча. И впредь он сможет с полным правом распоряжаться этим имуществом своего кунинга. Тот, чей конь окажется не столь быстрым, но все же опередит остальных участников скачки, возьмет себе вторую часть от всего добра Глянды — поменьше. Третий победитель станет владеть третьей частью. Четвертый — четвертой, пятый — пятой. Шестому же достанется та малая часть, что лежит под воротами. Остальные не смогут претендовать и на это[7].

— То-то я думаю, чего люди Глянды вокруг наших лошадей крутились, — усмехнулся Збыслав. — Все торговались — порывались купить или выменять самых быстрых и выносливых.

— Все лошади на месте? — встревожился Бурцев.

— А куда они денутся? Пруссы — не конокрады какие-нибудь и гостей своих обижать не привыкли. А для нас сейчас менять или продавать лошадей — последнее дело. Добрый конь в походе — наипервейший друг. Нам же еще идти и идти до русских границ… Да и что возьмешь с этих лесных бедолаг? Им ведь и предложить за лошадей нечего.

— Мой народ всегда ценил быстроногих коней, — проговорил дядька Адам. — Хороший конь приносит удачу, победу и богатство. Но ты прав, Збыслав, мало кто из пруссов может сейчас владеть добрым скакуном. Мало кому под силу промчаться от орденской дороги до селения Глянды со скоростью героев прошлых веков.

— Погоди-ка, дядька Адам, — Бурцев нахмурился. — Ты вот все об орденской дороге толкуешь. А не случится ли так, что люди Глянды со своими скачками протопчут сюда путь крестоносцам?

Лучник вздохнул:

— Разумные опасения. Я тоже высказывал их на собрании общины. Без толку. Соблазн овладеть добром Глянды оказался сильнее осторожности. А самый пригодный для скачек путь, которым пользовались еще предки кунинга, проходит рядом с трактом тевтонов. Туда, конечно, никто выезжать не станет, но… Честно говоря, я тоже беспокоюсь, пан Вацлав.

Грянули вдруг радостные вопли пруссов. Разговаривать стало невозможно. Оставалось только смотреть.

Среди деревьев замелькали всадники. Один, второй, третий… Фавориты заключительного этапа скачек. За ними, отчаянно настегивая лошадей, неслись отставшие.

До последних крох кунингова добра дорвался молодой вихрастый отрок. Пронесся на взмыленном коньке под воротами, схватил на скаку заветный сверток, поднял высоко над головой и, гордый, довольный, счастливый, помчался вдоль тына. Сегодня пацан стал немного богаче…

Пуще прежнего закричали, подбадривая юнца, пруссы. Азартно заулюлюкали и степные воины. Любые конные забавы всегда будут по сердцу кочевому народу.

К селению Глянды тем временем приблизились проигравшие. Спешить им теперь было некуда. Хрипящие загнанные кони пошли шагом. И долго еще будут ходить по кругу, остывая после изнурительного состязания. В седлах покачивались угрюмые всадники, так и не угнавшиеся за удачей. Многие завистливо глядели в спину шустрому мальчишке. А из леса неторопливой рысью выезжали другие победители. У каждого поперек седла — добытый в честной скачке приз. Объемистей и увесистей, чем тот, что достался пацану.

— Интересные у вас, у пруссов, обычаи, дядька Адам! — сказал Бурцев.

Лучник в волчьей шкуре полыценно улыбнулся:

— Наши тайные обряды еще интереснее, пан Вацлав.

— Правда? — навострила ушки Аделаида. Дядька Адам сразу посуровел:

— Сегодня ночью здесь пройдут общинные моления об искуплении грехов. Будет покаяние, кара и жертвоприношение. Будет много криков и шума. Вам на это смотреть не нужно.

— Это так страшно? — Бурцев вспомнил: дядька Адам вроде бы уже смутно предупреждал вчера о каких-то ужасах предстоящей ночи.

— Нет, не страшно. Это опасно. Чужеверцы, что становятся свидетелями вайделотских обрядов, должны умереть. Мне, кстати, тоже нечего делать на общинных моленьях. Я ведь не принадлежу к этой общине. Но меня, по крайней мере, не убьют, увидев на улице. Я — прусс. Вы — нет. Вы исповедуете другую веру, и вас, как святотатцев, ждет только смерть.

— Поэтому ты советовал нам переночевать за частоколом?

— И советую сейчас. Поверь, пан Вацлав, так будет безопаснее. Мой народ радушен и гостеприимен, но непримирим и жесток, когда дело касается наших богов и тайных обрядов.

— Не собираюсь я уходить из нашего дома в вонючий татарский шатер! — заявила Аделаида. — Чего это ради?! Хватит, наночевалась я уже в шатрах. Да там и места уже нет.

Бурцев усмехнулся. Надо же, какой прогресс! Дочь Лешко Белого именует их скромное жилище «нашим домом». А ведь раньше иначе как языческой халупой не называла. Что же касается места…

— Для нас с тобой место у Бурангула всегда найдется, — попытался он урезонить супругу.

— Все равно не пойду! — упрямо стояла на своем княжна. — Мне и здесь хорошо. Ну, не хорошо, конечно, но лучше, чем…

— Значит, я просто утащу тебя силой, — перебил Бурцев.

Гордая шляхтенка аж задохнулась от злости. Лицо ее пылало.

— А я… я… Сбегу я, вот! — пригрозила она.

Бурцев пристально посмотрел жене в глаза. Действительно, сбежит. Бегала ведь уже княжна от него в силезском лесу. Ума хватит удрать и в прусском. Но не приковывать же, в самом деле, к себе строптивую супругу. Или все же стоит? Или все же напрасно выбросил он год назад свои наручники? Ладно, пойдем на компромисс:

— Хорошо, Аделаида, остаемся. Но только попробуй ночью высунуть нос за дверь!

Дядька Адам, оказавшийся невольным свидетелем их перепалки, неодобрительно покачал косматой головой. Произнес хмуро, негромко:

— Ты уж, пан Вацлав, постарайся, чтобы во время молений твоя женщина не наделала глупостей. На пиру у Глянды все обошлось, но вайделотские таинства — совсем другое дело.

Бурцев кивнул. Аделаида лишь презрительно поджала губки и сморщила свой прелестный остренький носик. В зеленых глазах блеснули нехорошие огоньки.

И без глупостей все-таки не обошлось. Не уследил он за женой.

Глава 10

Как Аделаида выскользнула за дверь, Бурцев не слышал. Сморила-таки коварная дрема. Пробудился он, когда расслабленное тело вдруг дернуло от нехорошего предчувствия. Сразу, в ту же секунду, понял: пусто в доме! Нет Аделаиды! Ругнулся: вот ведь неугомонная! Не вняла княжна дружескому совету дядьки Адама…

Вскочил. Схватил меч. Бросился к двери.

Блин! Мрак! Ночь! С черного неба уже открыто и безбоязненно пялилась желтая луна, звезды тайком подглядывали сквозь свои замочные скважины.

Бурцев осмотрелся вокруг. Хреново… Снег затоптан, и куда направилась непоседливая пани — не разобрать. Или, может, не сама она ушла? Похитили?! После прошлогодней истории с Казимиром Куявским и Конрадом Тюрингским Бурцев стал весьма мнительным на этот счет. Фобия, однако… Кто способен похитить его жену из прусского лагеря, окруженного дозорами Дмитриевых и Бурангуловых бойцов? Разве что сами пруссы. Помнится, дядька Адам говорил о моленьях с жертвоприношением. Что, если имелась в виду человеческая жертва? Жизнь прекрасной чужачки в обмен на долгожданную благосклонность языческих богов… В принципе, затравленные и доведенные до отчаяния люди способны и не на такое.

Он скрежетнул зубами. И сталью, выдираемой из ножен.

Звать на помощь? А есть ли у него время? Не подносит ли прямо сейчас фанатик-вайделот жертвенный нож к горлу Аделаиды под торжествующие вопли толпы мракобесов? Да и кого звать-то? Все верные ему люди — за частоколом. Здесь, в городище, остался только дядька Адам да его стрелки. Но ведь все они тоже из пруссов. Можно ли им доверять? Сейчас? Эх, все-таки надо было выдворить Аделаиду из поселка Глянды.

Невнятный гул голосов доносился со стороны сарая-храмовины в центре. Культовое сооружение напоминало сейчас гигантский декоративный дом-подсвечник. Сумерки отпугивали, гнали прочь всполохи огня из приоткрытых ворот, редких окон и частых щелей в стенах. Вот туда — на огонек — и направился Бурцев. Двигался короткими перебежками — держась в тени, хоронясь за убогими лачугами беженцев. Впрочем, особо таиться было не от кого: селение опустело, обезлюдело. Похоже, все пруссы от мала до велика собрались под крышей своего святилища.

Лишь двое с факелами, копьями и в волчьих — как у дядьки Адама — тулупах ходили кругами по плотно утоптанному снегу возле храма. Охрана? Бурцев укрылся за пустующим домом кунинга, пропустил факельщиков, тенью метнулся к молельному сараю. Успел добежать незамеченным, нырнул за огромную — чуть не до самой крыши груду дров. Поленья, бревна и сухие ветки тут были навалены кучей, абы как — удобно прятаться.

— Вацлав… — Приглушенный голос позвал откуда-то из-под дровяных развалов. — Я здесь.

Аделаида! Жива!

Девушка забилась в неприметной норке между поленницей и обмазанной глиной стеной сарая. Бурцев с трудом — не по его габаритам такое убежище — протиснулся к жене.

— Какого… ты тут делаешь?

— Прости, Вацлав, я… я посмотреть хотела.

— Что?! Что посмотреть?

Она хлюпала носом, мазнула слезы по щекам.

— Этот твой дядька Адам говорил, что будет интересно.

Ну, дуреха! Неужели так сильно по развлечениям соскучилась?

— А о том, что это опасно, дядька Адам не говорил?

— Так я же только одним глазком взглянуть хотела. Издалека.

— Ничего ж себе издалека. Сюда-то зачем забралась?

— Загнали меня…

Слезы лились уже нескончаемым потоком.

— Ты уснул, а мне скучно стало. И обидно — до слез. Ну, я и открыла дверь, выглянула, а вокруг — никого. Выхожу — и снова ни одной живой души. Подумала — не страшно, раз так. А чуть отошла от дома — шум-гам поднялся. Вижу — пруссы идут, тащат кого-то в мешке, а впереди жрец их окаянный — главный идолопоклонник с во-о-от таким посохом. Возвратиться назад я уже не могла — заметили бы. Ну, и побежала прочь. Хотела сначала в доме Глянды спрятаться, да страшно стало. Там ведь столько дней покойник без погребения лежал. И земле его не предали, а сожгли по бесовскому обряду. В общем, здесь укрылась. А пруссы как раз сюда все и шли. И как пришли — так уж никуда от них не сбежишь. Тебя вот я ждала, Вацлав. А тебя почему-то не было. Долго не было…

Хм, она еще его упрекает! Ну, княжна!

— И язычники эти с факелами и копьями туда-сюда ходят — сторожат. И страшно — жуть! Вдруг правда поймают да в жертву идолам своим поганым принесут, душу бессмертную сгубят.

Он вовремя прикрыл жене рот ладонью — мимо как раз прохрустели снегом «язычники с факелами». Да, уходить с девчонкой будет непросто. Ни бегать по-спринтерски, ни ползать по-пластунски Аделаида не обучена. Вырубить факельщиков? Но получится ли быстро и без шума? Может, да, а может, и нет. И потом, портить отношения с пруссаками тоже не хотелось бы. Так что драку оставим на крайняк. Пока есть возможность, лучше не рисковать. Переждать лучше.

Они прижались друг к другу, согреваясь. В стене — как раз на уровне носа дочери Лешко Белого — обнаружилась щель с выкрошившейся меж жердей глиной. Широкая такая, удобная щелочка. Хотела развлечений, Аделаидка, — получай. Княжна сама уже не рада была безумной своей выходке, но и бороться с любопытством, что выгнало полячку на улицу, оказалось выше ее сил. Трясясь от холода и страха, девушка прильнула к отверстию. Вуайеристка, блин!

Как выяснилось, подглядывание обладает неслабым терапевтическим эффектом. Слезы на девичьем лице высохли мгновенно. Тело полячки перестало содрогаться от сдерживаемых рыданий. Там, в храмовине, происходило нечто настолько захватывающее, что Аделаида вмиг позабыла обо всех своих бедах. Бурцев тоже не удержался — глянул внутрь чужого святилища.

Глава 11

В молельном сарае пылали огни: огромный костер, разложенный на земляном полу, и факелы на стенах давали возможность разглядеть убогий интерьер в мельчайших деталях. Вдоль стены напротив их наблюдательной позиции тянулся длинный дощатый настил. Невысокий, голый, и не понять: то ли стол, то ли лавка, то ли полати. По обе стороны от него стояли вместительные крынки. В крынках белело. Пузырчатая пена норовила перевалить через выщербленные края и стечь по стенкам пузатых сосудов. «Скисшее молоко, — догадался Бурцев. — Прусский кумыс»

Сверху свисало, отсекая от людских взоров солидный угол храма, широкое полотнище. Тряпица шевелилась от сквозняков, и казалось, будто кто-то огромный и бесформенный лениво ворочается за ней.

На ритуальной занавеске Бурцев различил изображения трех человеческих фигур: могучий бородач, седовласый старик и юнец. Вероятно, главные божества пруссов. Как их там? Перкуно, Патолло и Потримпо, кажется.

Меж костром и занавесью на утрамбованной земляной куче стоял прусс неопределенного возраста в длинном балахонистом одеянии. На переносице — шрам, левый глаз отсутствует, и не понять: то ли высечен веткой, то ли выбит стрелой, то ли выцарапан лесным зверем. В руках пруссак держал крепкий и увесистый кривой посох.

Судя по всему, обладатель посоха являлся жрецом-вайделотом — таинственным гостем из Священного леса, приглашенным специально для проведения общинных молений. У ног священнослужителя зияла яма. Перед ямой застыли двое. Впереди — мужчина, за ним — женщина. Бородатый, заросший чуть ли не по самые брови мужик вцепился в веревку, привязанную к рогам черного козла. Жертвенная животина ошалело мотала головой и тихонько блеяла.

— Козел! — в ужасе ахнула Аделаида. — Черный! Да это же не просто язычники. Там дьяволова поклонники какие-то собрались! И зверя адского с собой привели! Вацлав, мне страшно!

И она еще сильнее прильнула к смотровой амбразуре. Теперь любопытную княжну за уши не оттащишь, блин!

Женщина, стоявшая позади бородача, держала на деревянном подносе квашню. Тесто было сырым, адский зверь — напуганным, мужик с бабой — худющими и изможденными. Бурцев ничуть не удивился бы, если б узнал, что в дар богам предназначался последний козленок и последняя мера муки обедневшего рода Глянды.

За парой с подношениями плотным полукругом толпилась вся община. Гомон человеческих голосов уже стих. Люди молча внимали жрецу. Даже дети, приведенные на моленье, словно прониклись важностью момента: не слышно было ни всхлипа, ни плача.

Жрец говорил. Делал он это громко, долго и вдохновенно, словно читал заунывным речитативом бесконечную героическую сагу. Вайделот то простирал руки над трепещущей паствой, то склонялся в поклонах перед обрядовым полотнищем. С древнепрусским у Бурцева было не ахти. Хоть и улавливало ухо порой в словах оратора славянские корни, общий смысл сказанного все же остался за пределами понимания.

Жрец наконец закончил вступительную речь. Кивок — и бородатый мужик подтащил козла поближе. Священнослужитель возложил длань на рога упирающемуся животному, затянул что-то по новой. Насколько понял Бурцев, в этот раз звучало не эпическое повествование, а торжественное перечисление. Похоже, вайделот взывал ко всем многочисленным богам и божкам прусского пантеона. Первыми прозвучали знакомые уже имена Перку, Потримпо и Патолло.

Жрец умолк. Боги призваны? Недолгая — в полсекунды пауза и… Словно по команде, пруссы разом бухнулись на колени. Заголосили, заканючили, завизжали, завопили наперебой — Аделаида под боком Бурцева аж вздрогнула от неожиданности. Но наблюдения не прервала.

А в сарае творился полнейший бедлам. Кто-то бил себя кулаками в грудь, кто-то катался в пыли, кто-то рвал собственные волосы и бороду. Так, значит, это и есть общинное покаяние?! Бедные прусские небожители! Вряд ли даже им под силу разобрать хоть что-либо в этом многоголосом оре кающихся грешников.

Самоуничижительные возгласы как-то незаметно перешли в песнопения. Люди один за другим поднимались с колен. Двое или трое подхватили несчастного козла, оторвали истошно мекающую животину от земли, протащили вокруг костра. И вновь опустили перед жрецом.

Стало тихо. Только жалобно блеял черный козел, да что-то втолковывал своей пастве кривой вайделот. Видимо, теперь речь шла о жертвоприношении. И правда — под козлиной бородкой в багровых отблесках костра вдруг блеснул изогнутый нож с широким лезвием.

Агонизирующего козла держали за изогнутые рога над ямой в земляном полу. Туда и сливалась кровь из перерезанных артерий. Кровь била струей. Кровь пенилась. Кровь дымилась. Козел затихал.

В благоговейной тишине жрец опустил в кровавую ванну деревянную чашу, зачерпнул теплой темной жидкости, брызнул вокруг. Алый крап остался на закопченных стенах сарая, несколько капель попало в костер. На углях зашипело. Приподняв полотнище, вайделот щедро плеснул и туда. Затем накапал красного в крынки со скисшим молоком. Забормотал молитву, провел над сосудами руками, освящая так любимый пруссами напиток. Бурцев поморщился. Забродившее кобылье молоко с козлиной кровью, сдобренное к тому же вайделотской магией… Забористое должно получиться питье!

Глава 12

Пруссы подтягивались к своему священнослужителю. Каждому тот давал отхлебнуть малую толику густой липкой жидкости из ямки. И каждого метил козлиной кровью. Красные отпечатки жреческой длани оставались на лицах отходивших в сторону. Лица светились счастьем. Измазанные кровью губы делали собравшихся похожими на вампиров.

— Иезус Мария! — тихо выдохнула Аделаида.

От дальнейшего просмотра, однако, она по-прежнему не отказалась.

А мертвого козла в сарае уже рубили и разделывали начасти. Мясо огромными кусками бросали на плоские камни очага и прямо в горящие поленья. Вскоре из щели потянуло дразнящим ароматом жаркого.

Готовили женщины. Управлялись прусские бабы и девки с мясом быстро, молча и без особых кулинарных изысков. Не готовили даже, а так — вываляв в углях, едва обжаривали слегка и поверху, а затем бросали полусырые дымящиеся шматы на длинные доски, прибитые вдоль стены.

«Все-таки это стол», — отметил про себя Бурцев. Потом настал черед приготовления обрядовых хлебцев. Тоже любопытный ритуальчик… Занятнее даже свистопляски с черным козлом. Женщины лепили из теста небольшие колобки, по форме и размерам напоминавшие снежки, и осторожно передавали их мужчинам. Те, чуть пританцовывая и бубня под нос заклинания, кидали шарики из теста друг другу — прямо через костер. Хлебцы летали над пламенем туда-сюда и постепенно твердели, покрывались коркой. Прусские «жонглеры» обжигали пальцы о горячее тесто, дули на ладони, размахивали руками. И пасовали друг другу все быстрее, все яростнее, доводя себя до исступления.

Порой летающие колобки не удавалось поймать вовремя. Они падали на землю, откатывались в сторону, иногда — в огонь. Их тут же подхватывали и, даже не сдув пыль-золу, вновь отправляли в полет. Толком испечь хлебцы таким образом, конечно, наука мудреная, но, похоже, доводить поварскую работу до конца под сенью сарая-храмовины вообще не принято. Едва куски теста затвердевали и наливались слабым румянцем, их укладывали на доски рядом с дымящимся мясом.

Бурцев был озадачен. Опять намечается пирушка? А как же кара за грехи? После общинного покаяния должно же ведь последовать хотя бы символическое наказание?

Наказание последовало. И отнюдь не символическое.

Когда недожаренное козлиное мясо и недопеченная сдоба лежали на досках, пруссы вновь всей толпой рухнули на пол. Стоять остался лишь один вайделот. Одноглазый жрец воздел к плоской крыше сарая свой посох, что-то рявкнул — громко, но неразборчиво. Размахнулся от души и с силой опустил кривую палку на чью-то согбенную спину. И на другую. И на третью…

Вайделот скакал и крутился в безумном шаманском экстазе. Жреческий балахон развевался подобно крыльям чудовищной птицы, кривой клюв ритуального посоха поднимался и опускался. Одноглазый лупил несчастных соплеменников направо и налево. Не пропускал никого — ни старых, ни малых. А удары, между прочим, беснующийся священнослужитель наносил умело и болезненно, со знанием дела. Такими ударами и такой дубинкой запросто можно было и изувечить человека.

Дикий вой и душераздирающие крики наполнили сарай, вырвались наружу, встревожили, разогнали тишину ночи… Покаявшиеся грешники расплачивались за все свои проступки разом. Расплачивались собственными боками, хребтом и шкурой.

Избиение продолжалось долго — до тех пор, пока свою порцию не получил каждый. Потом жрец устал. И все кончилось. И началось заново.

На этот раз уже сам вайделот, отбросив посох, упал возле ямы с козлиной кровью, скорчился, прикрыл голову руками. Его мгновенно обступили и — Бурцев не поверил своим глазам — набросились всей толпой. Женщины дергали и щипали священнослужителя. Мужчины били кулаками и пинали под ребра. Не в полную силу, конечно, — не так, как давеча жрец охаживал дубиной их самих, иначе коллектив попросту размазал бы одиночку по всей храмовине. Но все равно ощутимо. Если судить по количеству доставшихся на долю вайделота тумаков — более чем ощутимо. Кажется, за свои грехи на общинном покаянии должны держать ответ все без исключения участники молений. Бурцев возблагодарил судьбу за то, что пруссы не имеют обыкновения приглашать гостей на свои тайные обряды.

— Что они делают?! — изумилась Аделаида.

— Сама не видишь, что ли? Бьют своего священника. Он ведь тоже человек. Значит, не безгрешен.

— Варвары! Язычники! Идолопоклонники богопротивные!

— Ну, по крайней мере, они равны перед своими богами, — заметил Бурцев. — Любимчиков у прусских небожителей нет. Согласись, редкая религия может похвастаться такой беспристрастностью.

К жрецу тем временем приложился последний малец. Затем битая паства осторожно подняла избитого пастуха, усадила на земляной холмик. Самая неприятная часть покаянного собора осталась позади. Начиналась самая приятная.

Молитвословие и исповедальные речи, чередовавшиеся с кулинарными экспериментами и лупцеванием по принципу «один на всех и все на одного», подошли наконец к логическому завершению. Пруссы повалили к столу — за подостывшим уже мясом и колобками[8].

Ели все. Ели жадно, как и полагается голодным, уставшим, освободившимся от тяжких грехов людям. Хватали руками, до чего дотягивались. Рвали зубами полусырое козлиное мясо. Вгрызались в хрустящую корочку обрядовых хлебцев, под которой густой липкой тянучкой белело непропеченное тесто.

— До чего же все это противно, — кривила губки Аделаида. — Свиньи! Звери!

Ей-то что. Княжна, небось, отужинать уже успела, а вот он, Бурцев, — ни фига: уснул на голодный желудок. Пруссы же так аппетитно уплетали свои полуфабрикаты — слюнки текли… Бурцев вздохнул. Он бы тоже не отказался сейчас ни от козлиного бифштекса с кровью, ни от непропеченного калача. Да кто ж ему предложит…

Заурчало в животе. Заныло под ложечкой.

А потом заскрипел снег. Сзади — за спиной! Не там, в отдалении, где бродили часовые с факелами, а вот здесь — совсем рядом, возле их с Аделаидой убежища. Меж поленьями видно немного. Но Бурцев разобрал, как к куче дров шагнул человек. Без факела. В прусском волчьем тулупчике. С лисьей тушкой на плече. При чем тут лисица-то?

Человеческая фигура приблизилась почти вплотную, склонилась, заглядывая в их убежище. Бурцев отвел назад руку с обнаженным мечом. Для хорошего замаха и приличного рубящего удара — слишком тесно. Отправить прусса в нокаут тоже — никак. Не развернешься ведь в этой дровяной норе… Любое резкое движение обрушит всю поленницу. Грохот услышат в сарае. Придется просто заколоть, нанизать не в меру любопытного пруссака на клинок прежде, чем тот поднимет тревогу. Нехорошо, конечно, с союзниками этак-то. А что делать, если Аделаиде грозит смерть от рук фанатиков? С фанатиками ведь не договоришься. Тут уж выбирай: или — или. Бурцев выбрал Аделаидку.

Обнаженный меч задел обледеневшее полено. Чуть слышно звякнуло.

— Не надо, Вацлав, — тихо произнесла темная фигура голосом дядьки Адама.

У него отлегло от сердца. Пронесло… Хотя пронесло ли? Меча Бурцев не выпустил.

— Как ты… сюда…

— Решил проверить, вняла ли твоя женщина моему совету. Извини, у меня были сомнения на этот счет. Вижу теперь, что не напрасные. Вылезайте оттуда. Оба. Быстро. Бегите за дом Глянды и возвращайтесь к себе.

— Но охрана…

— Охрана сейчас у ворот — ждет своей доли жертвенного мяса и хлеба, освященного храмовым огнем.

— Аделаида может не успеть добежать.

— Успеет. Если потребуется, я отвлеку сторожей. Меня не тронут. Я принадлежу к другой общине, но не к другому народу. Меня здесь не считают чужеверцем. В храм, конечно, сейчас не впустят, но кто воспрепятствует мне, пользуясь случаем, передать жрецу-вайделоту приношение для наших богов? Вот специально подстрелил вчера после скачек.

Пожилой прусс кивнул на свою пышнохвостую ношу. Мертвая лисица скалилась в темноте. Маленькие остренькие зубки хищницы белели в разинутой пасти. Зловеще зияла пустая глазница. Пушистая, еще по-зимнему рыжая шкурка не подпорчена: прусская стрела вошла зверю точно в глаз.

— А вот с вами тут никто церемониться не станет — это уж вне всякого сомнения, — продолжал дядька Адам. — Скоро трапеза закончится, и остатки священной пищи будут погребены здесь — под стенами храма, дабы ни птица, ни зверь не добрались до еды, принадлежащей богам. Вас найдут в два счета, так что поторопитесь.

— Спасибо, дядька Адам!

Бурцев вышел из укрытия первым. Не пряча меча, глянул по сторонам. Чисто… Позвал:

— Аделаида!

Княжна выбралась из-под дровяного развала надутая и недовольная. Одарила прусса недружелюбным взглядом. Даже не кивнула в знак признательности. Теперь, после подсмотренного языческого обряда, добрая католичка Агделайда Краковская прониклась к местным идолопоклонникам еще большей неприязнью, чем прежде. Хреново… Ну, да ладно, сейчас не до разборок.

— Бежим! — Бурцев уже тащил жену за собой. Она не особенно-то упиралась. Оставаться возле опасного сарая Аделаида больше не желала и резво перебирала стройными ножками.

Дядька Адам смотрел им вслед, пока беглецы не скрылись за пустующим домом мертвого кунинга. Потом вздохнул, переложил мертвую лису на другое плечо и направился к воротам храма. Оттуда к нему бежали двое с факелами и копьями.

— Подношение богам Священного леса! — крикнул по-прусски лучник, предостерегающе поднимая руку.

Те признали дядьку Адама, замедлили шаг.

— Твое подношение будет передано, — сдержанно и не очень дружелюбно ответил страж постарше. — Оставь его здесь, а сам ступай прочь, человек из другой общины.

Рыжая одноглазая лисица, предназначавшаяся для одноглазого вайделота, легла на грязный снег. Дядька Адам неторопливо удалился.

Бурцев с женой были уже далеко.

Глава 13

К себе они добрались благополучно, без приключений.

Бурцев поплотнее прикрыл дверь, повернулся к жене:

— Аделаида, разговор есть. Когда начнем — сейчас или завтра?

Она не ответила. Демонстративно улеглась на тесные полати, зарылась в шкуры, повернулась к стене. Не желаешь ничего обсуждать, милая? Что ж, он не возражает. Он готов и подождать. Пускай девчонка успокоится, выспится, поостынет малость. А утро — оно вечера мудренее…

На следующий день разговор состоялся. Серьезный разговор.

И начала его сама княжна.

Он проснулся от немилосердной тряски. Лицо Аделаиды, склонившееся над ним, горело.

— Увези меня отсюда, Вацлав! Слышишь, немедленно увези!

— В чем дело? — Рука метнулась к мечу. — Что случилось?

— Какой-то прусский гаденыш приходил. Мальчишка лет десяти — то ли отрок, то ли слуга чей-то. Разносил по домам кобылье молоко — ну, кислятину, что пьют татары и пруссы. И нам тоже миску притащил. А в миске вместе с молоком кровь плескалась. Я сразу смекнула: это ж то самое пойло, над которым колдовали ночью идолопоклонники на своих бесовских молениях!

— Ну и что за беда? Поблагодарила бы да слила где-нибудь тайком, коли брезгуешь.

— Благодарить?! За сатанинское подношение?! Да в своем ли ты уме, Вацлав?!

— Послушай, Аделаида…

Слушать его она, однако, не хотела.

— А вдруг и на пиру у Глянды нас пытались опоить таким же колдовским зельем?

Бурцев пожал плечами. Могли вообще-то. Только вряд ли со злым умыслом. Исключительно из уважения к дорогим гостям. Но вообще-то, насколько он помнил, крови в пиршественном кумысе не было.

— Тебя вон, я смотрю, точно опоили, — неистовствовала княжна. — Иначе с чего ты так ласков к прусским язычникам?!

— Ласков? Отнюдь. Просто корректен и толерантен.

— Что?! Вацлав, да ты уже заговариваться начал!

— Ладно, не бери в голову. Расскажи лучше, что ты сделала с тем злополучным кровяным кумысом?

— Да выплеснула эту гадость в рожу прусскому выродку и вышвырнула дьяволенка за дверь. А что, по-твоему, я должна была делать? Пить языческое пойло?!

Бурцев тяжело вздохнул:

— Ох, напрасно ты так… Разве княжон не учат соблюдать хотя бы элементарные нормы приличия? Особенно в гостях? Давно нам пора поговорить с тобой на эту тему.

Вот тут княжна взбеленилась по-настоящему:

— Ты, Вацлав, меня не покупал, как эти язычники пруссы покупают себе жен. Поэтому не смей меня поучать! Слава богу, до сих пор мне своего ума хватало!

— Милая, я только рад за тебя, если это так, хотя, сдается мне… А впрочем, забыли. Я ведь тебя люблю и лишь поэтому…

— Зато я тебя не люблю, Вацлав!

Сказала, как отрезала. Как кувалдой по башке… Бурцев опешил: раньше у них до такого не доходило.

— Что?

— Да-да-да! Если хочешь знать, давно уже ты мне не люб! Ты противен мне, Вацлав! Про-ти-вен! Пан Освальд — и тот гораздо милее моему сердцу. Он хотя бы настоящий рыцарь при каком-никаком замке, у него нашлось золото для моей подвески, и он знает, как следует вести себя со знатными дамами. Да что там Освальд! Я уж начинаю жалеть, что не стала женой Казимира.

Врала, конечно, по глазам видно, что врала…

— Когда я была пленницей куявского князя, он держал себя со мной более почтительно и достойно, чем ты сейчас!

Да, она врала, но накручивала себя своим враньем. И его, между прочим, тоже накручивала. А ведь есть предел, в конце концов, любому терпению.

— У Казимира целое княжество было. И замки были, и имения. И с дьяволопоклонниками, пьющими кровь черных козлов, Казимир Куявский не путался.

— Хочешь сказать…

— Я, Вацлав, хочу сказать, что лучше мне быть куявско-тевтонской шлюшкой, чем твоей женой…

Врала… Ведь врала же и даже в запале не верила собственным речам. И все же его рука поднялась для удара. Сама поднялась.

До сих пор Бурцев не бил любимую супругу. Нет, не ударил и теперь. Но сам по себе этот жест — угрожающий, обидный, оскорбительный, оказался хуже и жгучей пощечины, и тяжелого нокаутирующего удара.

Княжна побледнела. Княжна пошла пятнами. Губы дрогнули от едва сдерживаемого гнева.

— Бить? Меня? — Она уже не говорила, она шипела змеей. — Ты смеешь поднимать руку на дочь Лешко Белого, вонючий выскочка, мужлан, нацепивший рыцарские шпоры, но не обретший рыцарской чести?

Все было как раньше, как в день их первого знакомства в глуши силезского леса. Только злее теперь от ненависти, горящей в очах полячки, казалось, вот-вот расплавятся кольчужные звенья на его груди.

— Чего ты хочешь, Аделаида?

Она фыркнула:

— Или мы уезжаем отсюда, или…

Какова была альтернатива, Бурцев так и не услышал. Хлопнула дверь. На пороге стоял дядька Адам. Хмурый и нелюдимый, как обычно. Ну, какая нелегкая его принесла?! И до чего же, блин, не вовремя! И почему пруссы не приучены стучать, прежде чем войти?

— Послушай, — начал Бурцев. — С пацаненком вашим недоразумение вышло. Мы извиняемся, но давай об этом чуть позже, ладно?

Дядька Адам махнул рукой:

— Пустое. Это наша вина. Надо было толково объяснить парню, кому здесь освященное молоко предлагать, а кому — не стоит. Я к тебе по другому делу, Вацлав. По делу срочному и неотложному. Дозоры, наблюдающие за Наревским замком, заприметили шевеление у тевтонов. Немцы снимают со стен знамена и, похоже, готовятся к походу. Не желаешь сам поговорить с дозорными?

Немцы готовятся к походу? Это серьезно. Это значит, что скоро замок опустеет и некому будет преградить путь в Литву, а оттуда и на Русь. Было бы неплохо, совсем неплохо. И в первую очередь для Аделаиды, которой никак не терпится сменить обстановку.

— Сейчас, дядька Адам, иду…

Он шагнул к двери.

— Идешь? — взвилась полячка. — Вот как?! Сначала распускаешь руки, а потом бросаешь жену и бежишь к своим разлюбезным пруссам?! Что, так не терпится гореть с ними в геенне огненной? А не боишься, что я тоже вот так же убегу?

— Замолчи! — рявкнул он, не сдержавшись. — Я скоро вернусь.

Она не ответила. Лишь разъяренной волчицей прорычала что-то нечленораздельное. И хлопнула об пол очередную миску.

Глава 14

Дядька Адам деликатно притворил за собой дверь. Бурцев сплюнул, вышел вслед за пруссом. Шибанул в сердцах дверью так, что вздрогнули стены. Фу-у-ух, — утер пот со лба. Ну, и стервоза же эта княжна, если рассудить. И угораздило же его влюбиться в такую по уши!

Прусский лучник глядел сочувственно и понимающе. Бурцев вздохнул:

— Пусть Аделаиду пока не подпускают к лошадям, а то мало ли… И знаешь что, дядька Адам, сходи, попроси кого-нибудь присмотреть за ней. Пока меня нет, лучше бы ей не отлучаться из дома.

Он и не подозревал, что притихшая полячка уже прильнула всем телом к двери. Аделаида прекрасно расслышала слова, не предназначенные для ее ушей. Домашнего ареста дожидаться она не стала. И к лошадям не пошла.

Слезы так и брызгали из глаз княжны. Слезы ярости, обиды и злости. В таком состоянии оскорбленной Агделайде Краковской, дочери Лешко Белого, лошади ни к чему. В таком состоянии ей страх — не страх и любые сугробы — по колено. Дрожащими руками полячка нацепила на шею подвеску, которую Бурцев терпеть не мог, — «шмайсеровскую» гильзу в золотой оправе, подарок пана Освальда. Специально нацепила, сознательно. Сейчас это был ее флаг, ее вызов и объявление войны.

Она уходила пешком. Выскочила из дома, прошествовала — стремительная, гордая, раскрасневшаяся — мимо неказистых прусских лачуг и грязных землянок, вышла за частокол, ускорила шаг, обходя походные шатры кочевников и русичей. Кто-то, кажется, Збыслав, окликнул девушку. Аделаида даже не повернула головы — много чести! Литвин пожал плечами, посоветовал далеко в лес не уходить. Затем, поразмыслив, отправился искать пана Вацлава. Но было уже поздно: Аделаида вошла в подлесок, побежала. Далеко, быстро, выбирая самый неторный путь, по которому проще пройти пешему, нежели конному… Никакая погоня не должна была ее настичь.

Аделаида бежала, не видя перед собой дороги. Бежала ради того лишь, чтоб бежать. Проваливалась в снег, падала, поднималась и бежала снова. Обида, жуткая обида поглотила ее целиком, а обильные слезы смыли без остатка и страх, и осторожность. Чужой незнакомый лес? Подумаешь! Непролазные топи вокруг? Ерунда! Тевтонские отряды? Как же! Они ни в жизнь не полезут в этакую-то дыру! Нет, прочь, прочь от ненавистного прусского селения. Прочь от нищеты и убожества. Прочь от угрюмых язычников и их бесовских игрищ. Прочь от укоризненного взгляда Вацлава.

Деревья кончились. Дорога пошла в гору. А там, на возвышенности, — новый лес. Мрачный — не чета низинному. И два каменных истукана преграждают путь. Грубо высеченные из скальной породы (откуда только взялись в этих лесисто-болотистых местах скалы?) фигуры бородатых воинов. Выше человеческого роста. Много выше… Стоят один подле другого, глядят задумчиво в хмурое небо, пыжатся показать свою значимость.

Аделаида невольно сбавила шаг. Прусские идолы, к которым Вацлав почему-то категорически запрещал приближаться, издали смотрелись довольно зловеще. А плевать! Хватит! Раз уж муженьку лесное бесовское племя оказалось милее и дороже дочери великого Лешко Белого, Агделайды Краковской, его запреты больше ничего не значат для нее. Да и что сделают доброй христианке каменные истуканы при свете дня, под всевидящим оком Создателя? Ночь — время нечисти, а сейчас…

— Стой! Аделаида, остановись!

Княжна обернулась. Вацлав, мчавшийся по ее следам, только-только выскочил из нижнего леса и отчаянно махал руками. Отсюда, сверху, он казался таким маленьким, никчемным и беспомощным! Полячка не сдержала насмешливой улыбки. Утерла рукавом зареванное лицо, побежала дальше.

— Сто-о-ой!

Ну, уж нет! Крики только подстегивали девушку. Ну-ка побегай, побегай, пан Вацлав. Не смог удержать жену подле себя, так теперь давай-ка — поработай ножками!

Вблизи языческие идолы выглядели вовсе и не страшно. Валуны валунами, только большие и немного подбитые неумелыми каменотесами. Ни в какое сравнение не идут эти грубо высеченные прусские статуи с работами придворных краковских мастеров! Аделаида демонстративно прошлась между истуканами, одного даже пнула ножкой. С трудом поборола соблазн показать язык преследователю.

В голове уже возникла озорная мысль: зайти в лес — недалеко зайти, совсем чуть-чуть, чтобы только укрыться за толстыми стволами, и понаблюдать за Вацлавом. А что? Неплохая возможность проверить, так ли уж сильно любит ее муженек, как о том рассказывает. Бросится ли следом, не раздумывая, или смалодушничает, стушуется перед прусскими каменюками? С человеком-то во плоти он драться горазд — это ей ведомо. А вот сможет ли преодолеть страх перед языческими божками?

От того, что сама она решилась преступить запретную границу, сердце переполняла гордость. Обида сменилась азартом. Аделаида аж прыснула от избытка чувств. Сейчас ей предстояло новое развлечение, и до чего же весело было, обернувшись назад, увидеть ужас в глазах Вацлава и его нелепо распахнутый рот.

Княжна, поглощенная опасной игрой, не заметила, что смотрит на нее не только муж-преследователь. За легконогой беглянкой уже наблюдали, ничем пока не выдавая своего присутствия, и чужие глаза. Не одна пара. Наблюдали из Священного леса пруссов.

Глава 15

С тяжелым сердцем Бурцев прошел между фигурами легендарных прусских вождей-воителей Брутена и Видевута. С нехорошими предчувствиями ступил на заповедную территорию. Ох, напрасно не сказал он Аделаиде всей правды. Напрасно утаил от полячки, что опасаться на лесном капище следует вовсе не языческих духов, а их жестокосердных служителей. Теперь девчонке неведомо даже, где таится истинная угроза. Да и до угроз ли ей сейчас. Аделаиде в гневе отказывает элементарное чувство самосохранения. И днем, под ярким солнышком, разъяренную княжну побасенками о нечисти не больно-то и испугаешь.

Хотя… Хотя насчет яркого солнышка — это еще как сказать. Под вековыми деревьями-великанами солнце теперь не казалось ему таким уж ярким. Чаща, где скрылась Аделаида, молчаливо обступила непрошеного гостя, затенила, отрезала от остального мира, будто вобрав в древесный кокон. Нет, вроде бы ничего не изменилось. Никакой явной разницы между нижним лесом и леском на взгорье рациональная часть сознания Бурцева не улавливала. Но… Но как-то по-особенному зловеще выглядели густо растопыренные над головой голые ветви. Не бодро, не успокаивающе, а тревожно скрипело под ногами. А налетевший вдруг ветер сыпанул чужеверцу прямо в лицо снег с еловых лап. Точно сыпанул, словно прицелившись.

Бурцев поежился. Может быть, каменные стражи не столь уж безобидны? Может, души древних прусских героев в самом деле витают над языческим святилищем и гонят чужаков прочь? Может, оживший лес уже поглотил глупышку Аделаиду всю без остатка и теперь готовится закусить новой жертвой? А что, в конце-то концов, он уже испытал однажды силу древней магии. На собственной шкуре испытал. Ведь именно реконструированный неоскинхедами колдовской обряд арийских эзотериков забросил его в прошлое. И кто знает, чего следует ожидать теперь от заклинаний прусских жрецов-вайделотов?

Бурцев тряхнул головой. Хватит, а?! Пора избавляться от наваждения. Он двинулся дальше — по протоптанному в снегу следу. Беглянка зайцем петляла меж деревьев. И… И похоже, не только она! Много, слишком много вокруг следов для одной-то девчонки. Кто ж тогда его путает? Люди? Духи? Духи вообще-то следов не оставляют. Или все же оставляют? Тут всякое может статься…

И Бурцев крикнул:

— А-де-ла-и-да!

Отозвалось:

— Аиа-аиа-аиа…

Подумав, добавил дурацкое:

— Ау!

— У-у-у! — вновь глухо откликнулся лес. Однако! Зябко как-то на душе… Но все равно княжну сейчас надо спасать, а не ужастики фантазировать. Глубокий вздох. Пот — со лба. Вытер, стряхнул — аж с руки брызнуло. Зато вроде отпустило. Да, слабоваты будут прусские колдуны и божки их священной чащобы. Только и хватает силенок, что мороку напустить. Хотя какой там морок! Самовнушение иногда похлеще магических заклятий будет. Поддашься — застращаешь сам себя до потери пульса.

Огляделся. Лес вокруг как лес. Обычный зимний еще, хоть начало весны на календаре. Ну, а то, что шумливый такой, и снегом сыплет — так ведь на взгорье вырос. Любой ветерок теперь ловит безлистыми ветками и пушистыми хвойными лапами. А поймав, не сразу выпустит. Помусолит сначала, поболтает меж ветвей и только потом…

Стоп! Вот это уже точно не ветер! То ли женский вскрик, то ли всхлип? То ли просто показалось? Нет, вот снова!

Бурцев пригнулся, мягко — по-кошачьи — побежал на звук, глянул из-за толстого шершавого ствола. Следы. Примятый снег. Еще следы. И еще. Много следов. Больше, чем раньше. Нет, княжна точно так наследить не смогла бы. Трехэтажное древнее русское ругательство сорвалось с губ. Простое и в то же время витиеватое, изощренное. Странно оно, наверное, прозвучало в святилище пруссов. Но вовсе не местных богов крыл сейчас отборным матом Бурцев и даже не жрецов Священного леса, а себя неразумного. Дурак ведь дураком: бросился сгоряча в погоню за глупышкой Аделаидой, а сам оплошал непозволительно: не захватил никакого оружия. Чем теперь от фанатиков-вайделотов отмахиваться? Хотя какое там! С тяжелым мечом, секирой или копьем он вообще вряд ли угнался бы за прыткой полячкой. Да и кто знал, что княжна побежит именно к запретной чаще?

Хрясь! Бурцев выломал прочный увесистый сук, оборвал ветви. Вы уж простите, господа пруссаки, но одним осквернением Священного леса больше, одним меньше — это уже не важно, а чужую жену вы все-таки вернете. И вернете в целости и сохранности. Иначе тевтоны покажутся вам невинными ангелочками. Палка хорошо лежала в руке. И по весу и по длине смахивала на милицейскую дубинку. Что ж, вспомним омоновскую молодость…

Еще один вскрик. Все, направление ясно. Понятно и кто кричит. Диким вепрем Бурцев ринулся вперед. Знать, судьба у него такая — всю оставшуюся жизнь гоняться за строптивой полячкой и вызволять ее из беды.

Глава 16

— … реть вам вовеки в геенне огне…

— … долов каменных на головы ваши твердоло…

— … жидает вас участь всех язычников греш…

Нет, Аделаиду не мучили, не убивали, не приносили в жертву. Пока не приносили. Связанная княжна разорялась, лежа посреди большой утоптанной поляны под не просто огромным, а чудовищно огромным — Бурцев и не подозревал, что такие вообще существуют в природе, — дубом.

Здоровенные неподъемные глыбы — вроде тех, из которых были высечены статуи Брутена и Видевута, — окружали поляну и валялись поодаль — в густом ельнике и меж голых лиственных деревьев. Черные верхушки камней оскаленными зубами торчали из прокушенных белых сугробов. Выглядело все так, будто некие великаны задумали возвести посреди леса гигантский мегалитический памятник, но, притомившись в самом начале работы, бросили грандиозную стройку. Осталась лишь кое-как обозначенная неровная окружность с проплешиной посредине и разметенным остывшим кострищем.

«Каменный Круг Смерти! — понял Бурцев — И погребальный костер кунинга Глянды! И вайделотский дуб — святая святых заповедного леса пруссов!»

И связанная Аделаида! С дурацкой цацкой из стрелянной гильзы в золоте.

В изголовье девушки восседал один-единственный страж — кривой на левый глаз вайделот. Жреца Бурцев узнал сразу: именно он заправлял общинными моленьями в храме-сарае. Поверх жреческого балахона на одноглазом сейчас был надет засаленный меховой тулупчик. Кривой посох валялся поблизости.

Калека-вайделот вел себя более чем странно: не глядя на пленницу, он то зажимал ей рот рукой, то давал Аделаиде возможность прокричаться секунду-другую. Потом снова флегматично опускал грязную ладонь на лицо княжны. И снова убирал. И опять повторял процедуру.

Что именно кричит полячка, кажется, совершенно не интересовало прусского друида. Видимо, для него сейчас был важен крик как таковой. Это настораживало. Как и то, что Аделаиду охранял лишь один человек. А где же остальные вайдело-ты? Где их пресловутый Кривайто?

Все это здорово смахивало на ловушку. Если жрецы Священного леса выследили и поймали девушку, они не могли не заметить и преследующего ее Бурцева. И разумно рассудили, что второй святотатец сам прибежит на крики пленницы. Значит, все-таки засада? Не может ведь одноглазого калеку оберегать только сказочный дуб-великан.

Хотя дубок-то не простой. Ствол у лесного великана — неохватный, а меж мощных корней зияют три глубокие ниши. В каждой — по раскрашенномy глиняному истукану почти в рост человека. В центре — краснорожий дядька с черной кудрявой бородой. Перед этим идолом тлеют угли небольшого костерка. Судя по обилию золы, давно уже тлеют. Что-то тут у пруссов вроде незатухающего вечного огня.

Справа от чернобородого стоит грубо слепленная статуя совсем еще молодого парня. На голове юнца — глиняный венок из колосьев, а подле ног — горшок, набитый соломой. На горшке — незамысловатый узорчик в виде змейки.

Из левой ниши грозно смотрит суровый старикан в рогатом шлеме — тоже из глины. Рядом с дедком аккуратно сложены человеческий, лошадиный и коровий черепа. Эти уже настоящие.

«Обитатели прусского пантеона, — догадался Бурцев. — Молниевержец Перкуно, бог молодости, урожая и источников Потримпо и повелитель мертвых Патолло. Ох, и попал же ты, Васька, в самое сердце Священного леса попал».

Он выставил перед собой дубинку, опасливо осмотрелся по сторонам. А вот глянуть вверх — за еловые лапы, под которыми сам же и прятался, — не удосужился. Напрасно…

Шаг, два — и жрецы посыпались с деревьев как горох. Захлопали в воздухе длинные широкие одежды. Что-то мелькнуло перед глазами. Послышался сухой стук дерева о дерево. Первый нападавший рухнул прямо на руки, выбил посохом палку чужеверца. Еще двое или трое спрыгнули справа, другая парочка — слева. А сколько противников очутилось сзади него, Бурцев даже не понял. Зато ощутил хрясткий удар по затылку. Хорошенький такой удар. Неточный, правда: тот, кто его нанес, видимо, сам не удержал равновесие после приземления. Да и толстая войлочная шапка-подшлемник уберегла голову. Но с ног Бурцева все-таки сшибло.

Он выкатился из укрытия к языческому капищу — прямо в Круг Смерти. Используя инерцию, кувыркнулся через плечо, подскочил на ноги, прыгнул вперед — под дуб.

Охранник Аделаиды уже стоял в боевой стойке, направив свой посох в голову противника. То ли ударить хотел, то ли зацепить изгибом кривой палки за шею. В любом случае выпад прусса не достиг цели.

Бывший омоновец уклонился от просвистевшей палки, левой рукой отбил жреческое оружие в сторону, правой нанес в открытую челюсть одноглазого добрую зуботычину. Вайделот перелетел через валявшуюся сзади пленницу. Грохнулся на спину. Подвывая и подволакивая за собой посох, пополз за дуб.

Рот Аделаиды больше не зажимала жреческая ладонь. И княжна вопила в голос. Обрадованно вопила, восторженно. Словно азартная фанатка на боях без правил.

— Вацлав! Давай, врежь этим язычникам! Бей идолопоклонников богопротивных! Разорви их всех!

Полячка кричала и подбадривала, будто и не было между ними недавней размолвки. А бой под дубом действительно разворачивался без всяких правил. Нешуточный бой! Десяток кряжистых бородатых пруссов с дубьем в руках уже обступали безоружного противника и связанную девчонку. Ничего ж себе раскладец…

Бурцев увернулся от одного посоха, отскочил от другого.

— Развяжи меня! — потребовала Аделаида.

Ага, как же! Пока он будет возиться с узлами, жрецы забьют, на фиг, обоих. Как мамонтов забьют. Пережигать путы угольками тоже времени нет. Нет и захудалого ножика под рукой. Да чего там — у него вообще сейчас ничего нет. Кроме набитых до мозолей кулаков и проворных ног.

В слабой надежде Бурцев глянул за дуб. Облом-с! Кривой на левый глаз охранник Аделаиды успел свалить вместе со своим посохом. И чем теперь прикажете обороняться? Голыми руками? Или хрупкими глиняными истуканами? Бурцев подхватил из-под ног прусского бога мертвых Патолло бычий череп. Держа за рог, угрожающе поднял над головой. Смешно, конечно, но хоть что-то…

От визга жрецов, возмущенных таким святотатством, заложило уши. Не стало слышно даже криков Аделаиды, которая все еще требовала, чтобы он, бросив все, освободил ее от веревок.

Бычий череп разбился о первую же бородатую морду прусского священнослужителя. Еще одного Бурцев согнул пополам ловким ударом ноги под дых. Третьего подцепил мощным апперкотом. Но больше увертываться от мелькающих в воздухе палок он уже не мог.

Дотянулись сразу трое. Сильный тычок в грудь. Удар жреческого посоха под колени. Да и по черепушке приголубили — мало не показалось: шапка слетела, в глазах заплясали искры.

Уже падая и готовясь к неминуемой смерти посреди языческого капища, Бурцев услышал зычный клич:

— Готт мит унс![9]

«Немцы», — спокойно, без тени радости или огорчения, подумал он. А чего радоваться, чего огорчаться? Что разъяренные жрецы, что тевтонские рыцари — все ведь едино.

Глава 17

Ни его, ни Аделаиду лесные вайделоты добивать не стали. Пока… Третий святотатец, нарушивший запретную границу, привлек их внимание. Новый противник был один, но посерьезнее безоружного Бурцева.

Чужеверец на крупном боевом коне во весь опор несся к Священному дубу. Чуть привстав в стременах, прикрывшись щитом и выставив перед собой тяжелое рыцарское копье с небольшим щитком для правой руки и ярким вымпелом под массивным наконечником, он уже издали лаялся по-немецки.

Голос из-под ведрообразного рогатого шлема-топхельма звучал глухо и грозно. Звенела новенькая, словно только что из оружейной мастерской длиннорукавная кольчуга двойного плетения. Блестели на солнце стальные пластины поножей, наколенников и латных рукавиц.

Длинный прямой меч болтался на рыцарской перевязи слева. Справа — на поясе торчал граненый кинжал-мизерикордия. Тот самый «кинжал милосердия», которым у благородных господ принято добивать друг друга в смертельных поединках. За спиной развевался теплый походный плащ, подбитый мехом. Нагрудную котту и треугольный щит украшал не тевтонский крест, а вычурный роскошный герб: вставший на задние лапы золотой медведь на белом фоне. Кроме того, на груди всадника висела плоская деревянная коробочка. Ковчежец вроде тех, в которых монахи и особо набожные рыцари носят святые мощи.

Нападавший проскочил меж двух коней лесного мегалита, влетел в толпу пруссов. Первого вайделота опрокинул и истоптал конем, второго достал копьем. Жрец, попавший под тяжелый наконечник, так и отпрянул от удара к самому дубу. Ударился спиной, а затем копье буквально пригвоздило бездоспешное тело в балахоне к толстому стволу. Древко переломилось, рыцарь на коне пронесся мимо — к противоположному краю Круга Смерти, превратившегося сегодня в ристалище. Вайделот медленно сполз с куцего обломка на землю. Глубоко вбитый под кору наконечник и окровавленный банер остались торчать в дереве.

Пруссы взвыли — дико, отчаянно. Дерзость чужака, осмелившегося поднять руку на Священный дуб, ввергла жрецов в состояние буйного помешательства. А рыцарь уже разворачивался для новой атаки. Теперь в его руке сверкал обнаженный меч. Сломанное копье он, однако, не выкинул: укороченное почти по самый наручный щиток древко торчало за спиной всадника из специальных петель на высокой задней седельной луке. «Бережливый немчура, — отметил про себя Бурцев, — оружием так просто не разбрасывается!» Ни у кого и никогда прежде он не замечал столь трепетного отношения к собственному оружию во время боя. Ибо все-таки чревато подобное жмотство в скоротечной драке. Ох, как бы жадность не сгубила сегодня этого фраера.

Рыцарь снова всадил шпоры в конские бока. Заорал:

— Готт мит унс!

Снег и пепел погребального костра Глянды взметнулись из-под копыт.

Жрецы тоже что-то заголосили. Видимо, доказывали, что здесь боги все же на их стороне. Наверное, так оно и было — место-то располагало. Прусское капище как-никак…

Второй наскок оказался не столь удачным. Едва всадник приблизился, жрецы пустили в ход свои посохи. Действовали ими священнослужители леса весьма умело. Бить — не били, не особо надеясь сшибить закованного в латы противника на землю, но скакали зайцами вокруг, хитрили, финтили, путали рыцаря обманными выпадами, пугали лошадь. Конный немец успел зарубить лишь одного вайделота и затоптать второго, когда меж передних ног его скакуна какой-то пруссак вдруг ловко сунул свою крючковатую клюку.

Жеребец сбился с шага, споткнулся, грохнулся на колено, с трудом поднялся снова. Чтобы удержаться на коне, рыцарь вынужден был схватиться за повод обеими руками. Немец опустил и щит, и меч, открылся. Вот тут-то его и подловили. Кривая рукоять длинного посоха зацепила его сзади за шею, своротила набок шлем. Проворный вайделот сильным и резким движением выдернул всадника из седла, как выдергивают расшатанный зуб из десны.

Лопнул ремень топхельма. Железный горшок с рогами слетел с головы. Немец тяжело грохнулся на спину. Конь с перепугу ломанулся в чащу.

Секунду оглушенный падением всадник лежал без движения. А в следующую его рука дернулась к нагрудному ковчежцу. Что ж, самое время взывать к святым мощам: в воздухе уже мелькали жреческие дубинки и оброненный рыцарский меч. Beроятно, бесстрашный германец так и обрел бы вечное упокоение под Священным дубом пруссов, если бы в последний момент ему не помогли. Не нетленные мощи, нет, — Бурцев.

И дело тут даже не в благодарности. Просто он вовремя смекнул, что вместе с невесть откуда взявшимся помощником у него и Аделаиды больше шансов выбраться из этой поганой переделки живыми. Пусть хоть немец встанет рядом, раз больше некому. Мужику с медведем на груди тоже ведь здесь не на кого рассчитывать. Так что как-нибудь они уж придут к взаимопониманию. Пока не разберутся с пруссами, по крайней мере.

Бывший омоновец попер на языческую братию с яростью фанатика-крестоносца. Схватил посох пронзенного немецким копьем вайделота и принялся выписывать увесистым крючковатым концом над поверженным рыцарем такие кренделя и восьмерки, что сунуться под дубину не посмел никто.

Маневр «взбесившаяся оглобля» оказался не то чтобы успешным, но неожиданным. Прежде чем отпрянувшие жрецы сообразили, что к чему, рыцарь успел отползти к дубу. И подняться на ноги. И выхватить кинжал. Отступил назад и Бурцев. Махать дубьем в таком бешеном темпе, конечно, круто и эффектно, но выдыхаешься, блин, за считанные секунды.

Глава 18

Жрецы медлили с нападением. От былого десятка вайделотов осталось с полдюжины. И теперь пруссам противостояло два опытных бойца. Уже не совсем, между прочим, безоружных. Даже захваченный у рыцаря меч мало что менял в такой ситуации. Да и вообще ситуация выходила патовая: осквернителям Священного леса ни на шаг не отойти от дуба, надежно прикрывавшего тыл. Вайделотам же лезть в лобовую атаку — значит, нести бессмысленные потери. А неоправданные жертвы в итоге дадут возможность святотатцам прорваться и уйти безнаказанными.

Намечалась нежданная передышка. Вацлав и немецкий рыцарь глянули друг на друга. Молча, изучающе.

Немец был рослый, плечистый. И вряд ли очень молодой. Лет за тридцать. Причем прилично за тридцать. А еще неплохо выбрит. Редко кто нынче так заботится о своей внешности. Соломенные волосы тоже подстрижены короче, чем принято у хайрастых благородных польских панов и тевтонских рыцарей. Пижон, короче…

Четкие, угловатые, словно вырубленные из дерева крепких пород черты лица. Волевой подбородок. Выступающие желваки. Жесткий прищур голубых глаз… Одним словом, истинный ариец. Под сорванным топхельмом немец носил войлочный подшлемник и легкую походную каску. Такое встречалось частенько. Постоянно таскать на себе ведрообразную дуру весом под четыре-пять кагэ, да еще и с узкой смотровой щелью — замаешься. Но и разъезжать с непокрытой головой в неспокойных краях опасно. Вот и отправляются рыцари в путь в таких вот колпаках, более приличествующих оруженосцам. В случае неожиданного нападения — какая-никакая, а защита. Если же есть время вынуть боевое ведро из шлемовой сумы, топхельм надевался поверх походной каски. Особых неудобств это не поставляло: тяжесть массивного железного горшка все равно принимает на себя не столько голова, сколько плечи.

Сейчас, впрочем, складывалось впечатление, будто топхельм всю дорогу елозил по затылку рыцаря. Легкий шлем немца сполз набок, а край подшлемника выбился наружу и теперь нелепо торчал над взмокшей копной светло-русых волос. Кстати, вместе с потом по лицу незнакомца стекала и тонкая струйка крови. Видать, нашли пруссаки уязвимое место и успели славно огреть чужеверца кривым посохом.

— Да развяжи же меня наконец, Вацлав!

Аделаида все еще корчилась на снегу. Скверно, конечно, но отвлекаться и подставлять спину под прусские дубинки — нельзя.

— Не сейчас, милая. Потерпи немного. Эти бородачи в балахонах только и ждут удобного момента для нападения.

Княжна фыркнула, повернула головку к белобрысому немцу:

— Послушайте, кем бы вы ни были, благородный рыцарь, умоляю, избавьте меня от этих пут…

Германец понял, чего от него хотят, с полуслова. Видимо, хорошо знал польскую речь. А может, выражение лица красивой полячки оказалось красноречивее любых слов.

Рыцарь опустился на одно колено, склонился над девушкой.

Резать — не резал, скорее сковырнул веревки кинжалом с тремя наточенными у острия гранями. Р-раз — и вот он уже снова стоит, готовый к бою. В правой руке мизерикордия, на левой повисла чужая жена. Надо же, какой кавалер! И позицию не оставил, и девушке подняться помог. Бурцев скрипнул зубами. Будь у него хотя бы такой ножик, он бы тоже не сплоховал. Распороть путы — это ведь секундное дело. Любой дурак так сможет!

Кажется, пруссы окончательно смирились с тем, что им здесь ничего не светит. Отступили за камни — к краю поляны. Но и уходить не спешили — скучковались, загалдели… Похоже, вайделоты готовились к длительной осаде.

— Благодарю вас, пан рыцарь! — Аделаида кокетливо стрельнула глазками. — За помощь попавшим в беду и за сострадание, проявленное к несчастной даме.

Укоризненный взгляд в сторону мужа, очаровательная улыбка в адрес незнакомца…

Немец галантно склонил голову перед «несчастной дамой». Подчеркнуто строго кивнул Бурцеву.

— Ну, да, конечно, спасибо-спасибо, — пробурчал тот.

Слова признательности прозвучали не очень-то дружелюбно, но поблагодарить за своевременное вспоможение все-таки стоило.

— Могу ли я узнать ваше имя? — не унималась княжна.

— Фридрих фон Берберг, — представился незнакомец, продемонстрировав великолепное знание польского и легкий немецкий акцент. — Я из Вестфалии. Рыцарь-пилигрим.

Ну, наконец-то! До Аделаиды дошло, с кем она имеет дело. Полячка помрачнела. Немцев княжна — в прошлом жертва тевтонских интриг — жаловала не больше, чем прусских язычников-жрецов.

— А позволено ли мне будет узнать, как в эти дикие края попала столь прекрасная дама с благородными манерами истинной шляхтенки?

Изысканная речь, приторная улыбка и обожающий взгляд немца бесили Бурцева. А вот Аделаида поддалась, растаяла, даже одарила льстеца ответной улыбкой. Видимо, краковской княжне все же страсть как захотелось произвести впечатление на благородного собеседника.

— Я, — полячка привычно приосанилась, вскинула подбородок. — Я Агделайда Кра…

— Она из Малой Польши и здесь оказалась случайно, — торопливо и не очень вежливо перебил супругу Бурцев.

Ни к чему, совсем ни к чему Аделаиде раскрывать свое истинное происхождение и княжеский титул перед незнакомым германцем. Лучше уж им сменить тему разговора.

— А что вы делаете в Пруссии, господин фон Берберг?

Княжна, которой так и не дали договорить, насупилась. Немец удивленно поднял брови, потом грозно свел их над переносицей.

— Много лет назад я покинул свой замок, дав обет защищать обиженных, оказывать посильную помощь страждущим и карать врагов истинной веры. Будучи в Святой земле, я услышал, что на христианский мир с востока надвигаются бесчисленные орды язычников. Говорили, будто богопротивные идолопоклонники, именуемые татарами, уже захватили польские княжества, в бою под Легницей одолели войско Генриха Силезского и лучших рыцарей великого тевтонского магистра Конрада ландграфа Тюрингского и Гессенского, а также наголову разбили венгерского короля Беллу Четвертого. Разумеется, я без промедления развернул коня, чтобы поскорее скрестить меч с язычниками, но опоздал. Господь помог христианам: татары ушли восвояси. Ни в Венгрии, ни в Польше я их не встретил. А потому решил примкнуть к германскому братству Святой Марии, которое тоже бьется во славу Божию.

— Вы хотите стать крестоносцем? — насторожилась Аделаида.

Фон Берберг ответил уклончиво:

— Решение о вступлении в братство я еще не принял. Может быть, позже. Пока же я просто намерен оказать посильную помощь ордену в качестве гостя и союзника. Нынче я направляюсь в Кульм, или, как называют этот славный замок в Польше, — Хелмно. Там ослабленное битвой с татарами Христово воинство собирает под свои знамена благородных рыцарей со всей Европы. В Кульме даже объявлены многодневные турниры, на которых любой сможет показать свою доблесть, а заодно завладеть в честных ристалищных поединках богатой добычей — оружием и имуществом побежденных. Там, между прочим, будет присутствовать сам епископ Вильгельм Моденский — легат папы Григория Девятого. Говорят, его преосвященство примирит претендентов на пост Верховного магистра ордена Святой Марии и поможет наконец братьям выбрать себе достойного гроссмейстера вместо покойного Конрада Тюрингского.

Глава 19

Аделаида слушала Фридриха, раззявив рот. Еще бы! Настоящий странствующий рыцарь… благородный герой без страха и упрека, словно сошедший со страниц рыцарского романа, стоял сейчас перед ней во плоти и сверкающем железе. Бурцев тоже был озадачен. Он растерянно взглянул на мертвых вайделотов и на живых — толпившихся за Кругом Смерти. Забавно вообще-то получается. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь ему придется драться плечом к плечу с гостем тевтонского ордена против общего врага?

— А где же вы так хорошо научились говорить по-польски? — поинтересовался Бурцев.

— Моя мать была полячкой…

Ох, напрасно он задал этот вопрос. Сплоховал Васек… Княжна аж расцвела, услышав ответ вестфальца. Во-первых, благородный германец оказался непричастен к былым бедам малопольской княжны; во-вторых, на данный момент ничего еще не связывало фон Берберга с ненавистными княжне тевтонами и покойным магистром-интриганом Конрадом Тюрингским, и в-третьих — и самых главных, — немцем он являлся лишь наполовину. Фон Берберг мог, конечно, и приврать, но разве объяснишь сейчас это девчонке с горящими глазами?

— Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство? — обратился фон Берберг к Бурцеву. — И могу теперь просить представиться вас?

— Вацлав. Пан Вацлав. Рыцарь из Добжиньских краев.

— Рыцарь без меча, щита, коня, без оруженосца и даже без герба на котте?

На арийском лице появилась скептическая ухмылка.

— Я опоясан не очень давно и как-то не удосужился подобрать подходящий герб, — с вызовом ответил Бурцев. — Мой конь и мое оружие находятся сейчас в другом месте. Мои люди — тоже. Кстати, что касается оруженосца, я не вижу его и при вас, господин фон Верберг.

Немец поджал губы:

— Мой оруженосец отстал. У нас слишком тяжелая поклажа. Много трофеев, понимаете ли…

Самодовольный взгляд в сторону Аделаиды: вот какие мы крутые! Безмолвный, но не менее красноречивый ответ восхищенных глаз: «Ах!» Игра в гляделки затягивалась и начинала нервировать. Фридрих фон Берберг так и пожирал глазами княжну. Та тихонько рдела. Голубки, блин…

Да, Бурцеву происходящее, определенно, нравилось все меньше и меньше. Тут, блин, прусские жрецы обсуждают планы жертвоприношения чужеверцев, а его законная супруга снова вздумала флиртовать.

— И почему же вы бросили свои драгоценные трофеи? На кой вы поехали в этот лес?

Голос немца даже не дрогнул — в руках себя держать этот типчик умел:

— Я уже говорил, что помогаю обиженным и гонимым. А проезжая мимо двух языческих идолов, я увидел, как ты гнался за этой девушкой. Поступок, прямо скажем, недостойный истинного рыцаря. Почему она от тебя спасалась? Зачем ты преследовал ее, пан Вацлав? И почему не помог Агделайде, когда та умоляла избавить ее от пут? Уж не потому ли, что ты сам полонил и связал эту прекрасную даму?

— Что?!

Ох, ничего ж себе заявочки! Бурцев перехватил дубинку поудобнее. Похоже, опять будет драка! Фридрих фон Берберг направил острие трехгранного кинжала в его сторону. Даже прусские жрецы с удивлением наблюдали из-за камней лесного мегалита за странными святотатцами. Первой опомнилась Аделаида:

— Эй, уймитесь! Вацлав! Фридрих! Вы что это задумали? Вы же всех нас погубите!

Фон Берберг глянул на княжну:

— Этот человек говорит правду? Он действительно рыцарь, а не безродный разбойник? И он в самом деле не обижал вас?

— Обижал? Ну, не без этого, вообще-то… Нет! Нет! Остановитесь, Фридрих, прошу вас!

Лезвие рыцарского кинжала-мизерикордии ушло в сторону.

— Как скажете, — немец покорно склонил белобрысую голову.

— Меня связали прусские язычники, — спешила объясниться Аделаида. — Набросились из-за деревьев и притащили сюда. А Вацлав, и правда, не так давно посвящен в рыцари.

Одну вещь княжна упомянуть все же забыла. Умышленно ли, нет ли, но — факт. Бурцев ошибочку полячки исправил:

— А еще я, между прочим, являюсь мужем этой прекрасной дамы, — добавил он.

Это так — чтоб уж расставить все точки над «i». И дать понять благородному и прыткому господину фон Бербергу, что Аделаида ему не светит ни при каком раскладе.

Полячка тяжко вздохнула, снова переглянулась с рыцарем. «Вот ведь наградил бог муженьком» — читалось в жалостливо-растерянном взгляде дочери Лешко Белого. Фридрих фон Берберг сочувственно кивнул. Бурцев уже начинал жалеть, что вообще отогнал пруссов от сваленного с коня немца. Ишь, как перемигиваются!

Вышибить, что ли, глаз наглецу? Бурцев раздраженно сплюнул под Священный дуб. Вайделоты взвыли в голос, грозно выступили из-за камней. А что?! Выбить, на фиг, чтоб не пялился на чужую супругу, гад. Есть уже тут один одноглазый — так еще будет. Он глянул на волнующихся пруссов.

Опаньки! Ан — нету! Нет нигде кривого вайделота, что давеча сторожил Аделаиду. Причем давненько уже не видно калеку. Уж не побежал ли жрец за подмогой? И уж не потому ли бородатые лесовики ведут себя так сдержанно, пока под их Священным деревом хозяйничают чужеверцы?

Глава 20

Увы, догадка об истинном положении дел осенила Бурцева слишком поздно. Многоголосые воинственные крики в лесу возвестили, что путь к отступлению отрезан окончательно.

Вздрогнула Аделаида, встрепенулся Фридрих. А на поляну к каменному Кругу Смерти из чащи уже вваливалась целая толпа пруссов. Были здесь и размахивающие длинными кривыми посохами вайделоты во главе с одноглазым жрецом. Были и знакомые, наспех вооруженные мужики из селения беженцев. Был даже дядька Адам со своими лучниками в волчьих шкурах.

Он-то и шагнул первым к окруженным святотатцам из-за огромных глыб, пока остальные пруссы возмущенно галдели и вытанцовывали свои ритуальные пляски. Побледневший фон Берберг переложил мизерикордию в левую руку, выставил вперед кинжальное острие, изготовился к удару, а правой сжал нагрудный ковчежец со святыми мощами. Снова набожный немец больше уповал на помощь небес, чем на крепкую сталь… Ишь, святоша! Блюл бы уж лучше заповедь «не возжелай жены ближнего своего».

— Не дергайся, Фридрих, — Бурцев жестом остановил вестфальца. Сам сделал шаг навстречу бородатому лучнику. И еще один, и еще.

Они стояли друг против друга и смотрели глаза в глаза. Ни беснующиеся за спиной дядьки Адама пруссы, ни недоумевающий германский рыцарь позади Бурцева не мешали им. Былой соратник нахмурился.

— Я ведь предупреждал тебя, Вацлав. Предупреждал… — Слова дядьки Адама звучали тихо, но весомо. — Теперь ни тебе, ни Агделайде, ни этому рыцарю, что примчался вам на помощь и себе на погибель, не выйти отсюда живыми.

— И ты первым пустишь в нас стрелу?

Бурцев испытующе смотрел в заросшее лицо собеседника. Против стрел Адамовой ватаги точно не попрешь…

Дядька Адам скорбно качнул головой:

— Я не стрелял в тебя, когда нашел возле храма наших богов. И сейчас не стану стрелять в того, с кем сражался бок о бок и кого мой господин пан Освальд почитает другом. Мои люди тоже не дотронутся до тетивы. Но вы по собственной воле зашли в Священный лес и тем самым оскорбили его обитателей. А потому мы не вправе и защитить вас. От меня здесь уже ничего не зависит, Вацлав. От воинов Дмитрия и Бурангула — тоже. Они не знают, где вас искать. Они — чужеверцы, и путь в Священный лес им заказан. Посему будет так, как скажет мудрый Кривайто.

— А как он может сказать? — нервно усмехнулся Бурцев.

— Думаю, мир перевернется, если Кривайто не пожелает немедленно принести вас в жертву под этим дубом. Да будут милостивы к вам наш Бог мертвого царства седовласый Патолло и ваш Бог, снятый с креста. Прощай, Вацлав…

Дядька Адам вернулся к своим лучникам. Небольшая группка волчьешкурых стрелков демонстративно отошла в сторону. За каменный круг. Подальше и от осквернителей Священного леса, и от вайделотов, жаждущих расправы. Никто из бывших соратников не притронулся к луку и стрелам, никто не рискнул встретиться взглядом с Бурцевым или Аделаидой. Зато глаза остальных пруссов смотрели прямо. Лютая ненависть пылала в тех глазах. Жрецы и мужики из Гляндовой общины плотно обступили поляну. Внутри каменного кольца образовался еще один Круг Смерти. Живой, куда более надежный и неумолимый. Круг этот медленно сжимался. Вайделоты приплясывали от нетерпения, но пока медлили с нападением. Ясно: ждут своего первосвященника — таинственного карлика-барздука. Могущественного и жестокосердного Кривайто.

Аделаида часто-часто дышала за спинами мужа и фон Берберга, нервно всхлипывала. Бурцеву тоже было не по себе. Вестфалец же, надо отдать ему должное, держался молодцом.

— Я буду биться за вас, прекрасная Агделайда, до последнего издыхания, — хладнокровно заявил немец. — И я верю, что Господь явит нам чудо и дарует победу.

Вестфальский рыцарь по-прежнему держал свой трехгранный кинжал в левой руке, правая по-прежнему благоговейно возлежала на ковчежце со святыми мощами. Эх, хотелось бы Бурцеву обладать хотя бы малой толикой его истовой веры — умирать сейчас было бы куда проще.

Пруссы загалдели по новой.

— Кривайто! Кривайто! — разобрал Бурцев в нестройном гомоне.

Прибыл верховный жрец идолопоклонников? Что ж, значит, и развязка уже не за горами. Крики смолкли. Ряды пруссов расступились.

Сначала Бурцев увидел над головами вайделотов особый, отличный от других посох — подлиннее остальных и прямой — без крюка на конце, но с широким, плоским, заточенным на всю длину стальным наконечником, которым при желании можно было не только колоть, но и рубить. Посох этот больше смахивал на копье или даже миниатюрную алебарду. Что ж, уже интересно!

Потом вперед выступил и сам обладатель странного оружия. В длиннополом балахоне. С огромным капюшоном на голове. У Бурцева перехватило дыхание: действительно ведь, карлик! И еще какой! По сравнению с ширококостными здоровяками-вайделотами их сухенький и невысокий Кривайто казался почти ребенком. Блин, а что, если мифический герой местных легенд гном-барздук в самом деле пересек границу между миром духов и миром людей? Мало ли какая чертовщина может твориться в Священном лесу пруссов!

Кривайто остановился напротив чужеверцев. Одним движением вбил свой посох в мерзлую землю — оружие оказалось обоюдоострым: на нижнем конце тоже блеснуло стальное жало. Пруссы терпеливо ждали. Их низкорослый жрец-первосвященник несколько секунд стоял молча и неподвижно. Чуть склонив голову набок, барздук разглядывал чужеверцев. Лица карлика под капюшоном видно не было.

— Э-э-э… — начал Бурцев.

Резким движением Кривайто скинул капюшон.

У Бурцева отвисла челюсть.

Аделаида поперхнулась очередным всхлипом.

— Майн Готт! Вер ист дас?[10] — Рука фон Берберга еще крепче сжала нагрудный ковчежец.

Глава 21

Седые волосы. Узкие-преузкие щелочки глаз. Желтое морщинистое лицо не по годам бойкого китайца…

Сема?! Сыма Цзян!

Даже в нелепом наряде прусского священнослужителя трудно было не узнать знатока зажигательных и взрывчатых смесей, строителя стенобитных пороков и ближайшего советника Кхайду-хана. Так вот ты какой, прусский барзгул!

— Васлав?! — Глаза китайца временно утратили характерный азиатский прищур. По крайней мере, стали заметно шире. Тоже, небось, удивлен старик сверх всякой меры. — Твоя откуда здеся?

Сыма Цзян, как и прежде — в туменах хана Кхайду, — говорил на ломаном татарском. А от недостатка разговорной практики это забавное наречие звучало теперь даже потешнее, чем раньше.

— На Русь шел, — с трудом выдавил Бурцев. Тоже, разумеется, по-татарски. Иначе Сыма Цзян не понимал. — Да вот застрял. А ты тут что же, Кривайто заделался?

— Заделася, заделася… — китаец радостно заулыбался, закивал.

За переговорами на неведомом языке, которые вели меж собой прусский верховный жрец китайского происхождения и польский рыцарь с омоновским прошлым, одинаково ошалело наблюдали Аделаида с фон Бербергом и бородачи-язычники. Шумные вайделоты и те утихомирились. Увы, терпения хранителей Священного леса хватило ненадолго. И пяти минут не прошло, как пруссы принялись что-то почтительно, но настойчиво вопрошать у своего желтолицего Кривайто.

Сыма Цзян решительно загородил собой чужеверцев, энергично замотал головой.

— Что они хотят, Сема? — встревожился Бурцев.

Татарские слова опять прозвучали невнятной тарабарщиной для всех, кроме китайца.

— Моя точно не знай. Моя никогда не понимай этих человеков. Но они всегда, перед каждая дела, просят моя совета. Моя не жалко. Моя совета давай. Кивай голова — значит «да», качай голова — значит «нет». Моя всегда кивай и качай голова по очереди. Но моя думай, они хотят твоя смерть, Васлав, поэтому сейчас — только качай голова.

В выкриках вайделотов тем временем все явственнее звучали требовательные нотки и плохо скрываемое возмущение.

Китаец продолжал упрямым «качай голова» разрабатывать свои шейные позвонки. Для прусских мужиков и большей части жрецов такая непреклонность Кривайто показалась убедительной — шушукаясь, они все же отступили от дуба. Однако с дюжину недовольных вайделотов взялись за посохи. Больше всех ярился одноглазый. Кажется, бывший первосвященник решил, что наступило время расплаты, и намеревался свести давние счеты с более удачливым соперником.

Сыма Цзян пригрозил непокорным. Сначала — кулаком, потом — шестом. Отошли еще трое. Зато оставшиеся совсем уж непочтительно кричали на своего Кривайто, защищавшего святотатцев.

Китаец еще раз потряс шестом. Не помогло. И еще раз — с пронзительным криком.

— Да что там у них происходит? — Озадаченный фон Берберг подошел к Бурцеву.

— Думаю, это последнее предупреждение, — ответил он. — Последнее китайское предупреждение.

Немец опять отступил к дубу, что-то забормотал под нос. Кажется, набожный вестфалец начинал молиться. Самое время: «последнее китайское» не возымело действия на разгоряченных вайделотов. И тогда посреди прусского капища начался Шаолинь. Обоюдоострая палка Сыма Цзяна со свистом рассекла воздух. Заточенные наконечники старик не использовал — в этом не было нужды. Чтобы разобраться с тремя противниками, опытному ушу-исту хватило нескольких ударов древком.

Тум-п! — раздался сухой стук копья Кривайто о вскинутый жреческий посох… Акробатический прыжок, разворот. Хитрый финт китайца. И… Тум-п! — точно таким же звуком отозвалась голова одноглазого вайделота. Тум-п! Тум-п! Тум-п! Тум-п! Оба приспешника калеки, выронив оружие, повалились на землю. Слабо зашевелились они лишь полминуты спустя. Еще через полминуты благоразумно отползли подальше от Священного дуба. А вот одноглазый так и застыл недвижимо. Кажись, бедолагу зашибли всерьез. А нечего дерзить мастеру восточных единоборств в одеждах всемогущего Кривайто!

Никто из зрителей не посмел встрять в межжреческие разборки. Скоротечный бунт был подавлен в зародыше, и Бурцеву оставалось только восхищенно присвистнуть. Надо признать — так владеть боевым шестом он не умел. Аделаида тоже не сдержалась — захлопала в ладошки, как ребенок. Но тут же опомнилась, перестала. Чтобы польская княжна аплодировала языческому первосвященнику — еще чего! И немецкий рыцарь хлопал. Глазами хлопал. Изумленно, озадаченно…

— Кажися, Васлав, твоя красависа, твоя друга-рысаря и твоя сама может больше не бояся, — удовлетворенно произнес Сыма Цзян.

Бурцев поморщился: «рысаря»-то ему вовсе не «друга». А китаец все балабонил без умолку. Сыма Цзян наконец обрел собеседника, способного понять его исковерканную татарскую речь, и теперь жаждал выговориться:

— Здеся, Васлав, все людя-человеки моя почитай, уважай и считай великая Кривайта, — гордо заявил он. — Это у них такая бога или околобога — моя точно не узнавай. Но это очень-очень важная господина. Кривайта в эта леса все слушайся. Твоя сама сейчас увидеть.

Китаец повернулся к пруссам, жестами показал, что хочет есть и пить. Потом ткнул пальцем в себя, в Бурцева, в Аделаиду, в фон Берберга. Затем обвел руками вокруг, будто желая удушить в объятьях всех собравшихся. Вайделоты понимающе закивали, исчезли между деревьев.

— Скоро для моя, твоя и ихняя принесут пища и напитка, — пояснил китаец. — В Священная леса спрятана много вкусная веща. Жертва называется. Для моя, моя слуга и лесная бога. Но больше для моя и слуга. Так что будет большая-большая пира. Ну, а пока можно говоритя.

И Бурцев «заговоритя»:

— Как ты здесь очутился, отец?

Глава 22

Сыма Цзян махнул рукой:

— Долгая рассказа. Когда Кхайду-хана ушла от Легница, в моравская земля его сильно побила солдата богемская короля Венцеслава. Вся тумена отступала, моя оставалася одна, и тогда моя вернулася в Польша.

— Но зачем?

— Моя уже говорила для твоя, что ищет магическая башня арийская колдуна. А древняя свитка гласит: башня стоит где-то в польская земля.

Бурцев припомнил, что непоседливый ученый мудрец Сыма Цзян в самом деле вылез из-за Великой китайской стены и поперся вместе с татаро-монгольскими туменами в долгий поход на Запад ради того лишь, чтобы добраться до чудодейственной арийской башни. И вот теперь, оказавшись вдали от потрепанного ханского войска, упрямый китаец с поистине буддистской настойчивостью и невозмутимостью продолжает поиски башни в одиночку.

Забавно… Ведь, по иронии судьбы, эту магическую постройку Бурцев давно уж отыскал. К древней башне, как выяснилось, прилепился замок пана Освальда Добжиньского. Название замка — «Взгужевежа», кстати, в вольной форме так и переводится: «Башня-на-Холме».

Использовать памятник архитектуры незапамятных времен, пронзающий и время, и пространство, в своих целях Бурцев, увы, не смог. Но зато умудрился предотвратить крайне нежелательный союз тевтонов с фашистами. При помощи татарского юз-баши Бурангула и благородного рыцаря-разбойника пана Освальда в замковом подвале Взгужевежи он уложил и гитлеровского эмиссара из будущего, и орденского верховного магистра Конрада Тюрингского. Да вдобавок ко всему разнес вдребезги о подвернувшуюся немецкую голову миниатюрную копию Взгужевежи — малую башню перехода. Тоже, кстати, нехилый артефакт.

А вот Сыма Цзяну, судя по рассказу китайца, побывать в заветной арийской башне пока не довелось.

— Моя шла через Польша тихо и мирно. Когда спрашивали хорошо, моя говорила, что бедная китайская купеца ограбила коварная татара и просила дорога в Поднебесную. Конечно, никто дорога не знал, и моя оставляли в покойных.

— А когда спрашивали плохо?

— Моя дралася или убегалася. Так моя прошла Силезский край и Большая Польша[11]. А в Куявская земля стала большая беда. Тевтонская рысаря не поверила, что моя — купеца. Рысаря решила, что моя татара. Тевтона подло стукнула моя сзади по голова и посадила в клетка. А потом везла в Хельминская земля показать своим ханам-магистрам. Только не довезла. Много прусская лесная человека напала на тевтонская рысаря. Прусса тевтона убила, а моя привезла в эта леса и позвала Кривайта и много слуга Кривайта в большая халата и с кривая боевая шеста — такая, как корейская чипхэнья[12], только длинная.

— Погоди, погоди, я уже слышал эту историю, — Бурцев вспомнил рассказ дядьки Адама о том, как карлик-барзгул стал первосвященником-Кривайто. — Ты вроде бы жрецов раскидал, а самому главному даже глаз выбил, так?

— Така-така… Прусская человека в большая длинная халата долго спорила. Потом Кривайта сказала моя сжечь перед эта дуба. Прусса завела моя за камня и разожгла костера. Только моя не хотела зажигаться. Моя отобрала у слуга Кривайта шеста и долго дралася. Шеста была неудобная, но моя все равно выбивала глаз Кривайта и ломала кости слуга Кривайта. Тогда прусская человека назвала сама моя Кривайта. Моя стала господина. И моя сделала вместо чипхэнья вот эта хорошая чаньгунь[13].

Китаец с гордостью продемонстрировал свое оружие.

— Прусская человека поселила моя в эта леса. Здеся для моя приносят жертва-подарка. Моя кормят, моя поят. И моя просят совета. Моя хорошо, но моя хочет уходить, чтобы снова искать магическая башня. Только никакая прусская человека не говорит для моя дорога. Прусская человека теперя хорошая, но моя почему-то не понимай. Никак не понимай! А моя так мечтай попадать в большая колдовская башня арийская мага.

— Думаешь, от большой башни будет прок без малой? — осторожно спросил Бурцев.

Китайский мудрец мечтательно прикрыл свои узкие глазки.

— Большая башня арийская колдуна и малая башня арийская колдуна вместе — эта невероятный удач. Только находить малая башня — очень трудная дела. Но и сам по себе большая башня хранит большая магия. Моя много читай древняя свитка. И моя много узнавай.

— Вот как? И что же тебе известно о больших арийских башнях?

— Большая башня может открывать прошлый и будущий века и без малый башня. Только для эта нужна, чтобы сначала из прошлая или будущая приходила человека и читала заклинание-якоря.

— Якорь? — Бурцев решительно ничего не понимал, да и не старался особо. Ни в древнеарийском, ни в древнекитайском оккультизме он не был силен.

— Якоря, якоря, — закивал Сыма Цзян. — А еще нужна сильный-сильный магия. Страшно сильный, Васлав! Например, магия большой смерти.

— Господи, а это еще что такое?

Китаец поежился, передернул плечами:

— Твоя лучше эта не знай, моя тоже. Но моя узнавай другой: как переносить людя и веща из башня в башня. В один мгновений и на любой расстояний!

Бурцев удивленно поднял брови. Телепортация?! А что, тоже нехило! Если без малой башни перехода нельзя перемещаться во времени, то покорение пространства — вполне достойная альтернатива.

— И как же переносить «людя и веща»?

— Сначала идти в разная арийская башня и говоритя тама и тама одна колдовская заклинания. Это вяжет башня друг с другой.

— Связывает, ты хочешь сказать?

— Твоя моя понимай правильно, Васлав! Когда одна большая башня уже повязана с другая большая башня, можно говоритя простая и легкая заклинания перехода. Тогда входи в одна башня и выходи в другая. Магия древняя племя ария — большая чуда!

Да уж, что верно, то верно…

— И ты знаешь эта «простая и легкая заклинания»?

— Моя знай! — похвастал китаец. — Еще моя знай, как закрывай магия башня от чужая человека и как снова открывай ее для своя человека.

— Ну, Сема, ну голова! А что еще интересного ты раскопал в древних рукописях?

Китаец задумался, что-то припоминая…

— Одна записка на древняя свитка говоритя, что вождя и мага ария иногда посещала большая башня и через прерванную переходу во времени обретала там внутренняя гармония и просветления. Но про эта моя знается совсем мало и моя думай, что без малая башня такая колдовства невозможна. Но все равно моя мечтай бывай в колдовская башня древняя ария.

Бурцев усмехнулся:

— Ладно, отец. Ты нас выручил, и я тебе тоже помогу. Как-нибудь объясню, где искать арийскую башню.

— Твоя была тама?! — Китаец от волнения аж затряс своей жиденькой седой бороденкой. — Твоя была в башня!

— Да, моя была, но об этом позже. А сейчас ты как-нибудь выведи, пожалуйста, нас из леса, договорились?

— Так покусаем, повыпиваем, и моя пойдет с твоя.

— Нет, извини, отец, но, боюсь, нам здесь кусок горло не полезет. Лучше уж свалить поскорее.

Пруссы молча расступились перед ними. Китаец-Кривайто и взятые им под опеку святотатцы беспрепяственно прошли мимо. На заросших бородами лицах читалось недоумение. Однако уверенное поведение главного жреца Священного леса показывало, что эти чужеверцы по какой-то неведомой простым смертным причине угодны местным богам, а следовательно, никакого греха на них нет.

Впереди важно шествовал Сыма Цзян со своим боевым посохом. Рядом следовал Бурцев. Аделаида опасливо держалась на расстоянии от языческого первосвященника. Девушку сопровождал фон Берберг. Немец вел в поводу вернувшегося коня. Меч (оружие пруссы ему тоже отдали) лежал в ножнах. Кинжал-мизерикордия — тоже. Однако правая рука вестфальца не отрывалась от нагрудного ковчежца. Каменные глыбы ритуального Круга Смерти остались позади. Ветер недовольно шумел над головами в голых ветвях. Преследовать их не стали. Ни люди Глянды, ни хранители Священного леса. Только дядька Адам со своей ватагой пристроился возле Бурцева.

— Вацлав, на каком языке ты разговаривал с Кривайто? — тихо поинтересовался предводитель лучников. — На татарском, что ли?

Длительное общение со степными воинами во Взгужевеже не прошло даром: смышленый пруссак безошибочно распознал чужую речь.

— Да, — коротко ответил Бурцев. — На татарском.

— Тогда кто же этот барзгул?

Лгать не имело смысла.

— Это не барзгул, дядька Адам. Это обычный человек. Раньше он был советником у Кхайду-хана. А сам родом из Китая. Страна такая, далеко-далеко на востоке.

— Так, выходит, вас взял под защиту вовсе не угодный нашим богам Кривайто, а самозванец и такой же чужеверец, как и вы?

— Выходит так, дядька Адам. Ты жаждешь возмездия за наше вторжение в ваш Священный лес?

Прусс печально покачал головой:

— Уже не Священный. Давно уже… Вы невиновны, пан Вацлав. Эта земля осквернена до вас. — Он кивнул на китайца. — Но и старика из Китая я тоже обвинять не могу. Он прошел мимо Брутена и Видевута не по доброй воле. Его по недомыслию привели сюда вайделоты. Сами! Жаль… Еще одним лесом для наших богов стало меньше. Плохой то знак. Чует мое сердце — быть беде!

Дальше дядька Адам шел хмуро и молча.

На душе у Бурцева тоже скребли кошки. Но не от сочувствия к чужим богам — нет. Пусть боги как-нибудь разбираются со своими проблемами сами. А здесь и без них есть от чего болеть голове. У него, по крайней мере, точно есть.

Глянув мельком назад, Бурцев заметил: напуганная Аделаида жмется к фон Бербергу. Ну, так и льнет, так и льнет, девчонка! Его законная супруга, малопольская княжна Агделайда Краковская ищет защиты не у мужа, а у какого-то проезжего немчуры, который не сегодня завтра наденет тевтонский плащ. Жуть! Ужас! Хотя… Хотя, наверное, сейчас в ее глазах — в глазах доброй католички — вовсе не вестфалец со святыми мощами на груди, а как раз Бурцев выглядит преужасно. Еще бы! Так запросто найти общий язык с Кривайто — главным жрецом богопротивных идолопоклонников! Тут поневоле прижмешься даже к германскому плечу. Скверно начиналось их знакомство с фон Бербергом, ох скверно.

Глава 23

Две навьюченных лошади, одна оседланная и один человек на ней — высокий, худой, постнолицый, рыбоглазый какой-то — встретили их возле каменных истуканов на границе Священного леса. Всадник сидел в седле прямо, словно нанизанный на копье, и настороженно держал руку на седельной сумке. Охранял добро?

Легкая каска, короткая кольчуга, простенький плащ, небольшой меч, маленький круглый щит, серебряные шпоры… О статусе незнакомца гадать не пришлось. Как и подобает рыцарскому оруженосцу, помимо всего прочего, он вез запасной щит своего господина. Герб все тот же: золотой медведь на белом поле. Ясно, в общем, что за птица и кому она служит.

Жердеобразный всадник расслабился, едва они вышли из Священного леса. Видимо, утомленные кони с тяжелой поклажей не могли поспеть за защитником сирых и убогих фон Бербергом, так что слуга вестфальца остался охранять рыцарское добро. Оно и к лучшему: еще одним святотатцем больше не стало.

— Фриц! — заорал Фридрих фон Берберг.

Надо же, тоже Фриц! А эти двое, оказывается, тезки…

Оруженосец бросил вьючных лошадей, поскакал к господину. Фрицы негромко перекинулись парой фраз на немецком.

Бурцев разобрал лишь берберговское «гуд». Ну, конечно, почему бы и нет? Окропил языческое капище кровью идолопоклонников — «гуд». Выбрался живым из опасного леса — «гуд». Запал в сердце чужой красавице-жене — «зер гуд»!

Рыцарь вновь заговорил по-польски:

— Дальше вам ехать опасно, прекрасная Агделайда. Мой оруженосец говорит, что неподалеку идет битва: большой отряд рыцарей ордена Святой Марии штурмует селение язычников.

— Пся крев! — Бурцев выругался на польский манер. — Там же, кроме моих ребят, и сражаться-то некому! Вайделоты согнали в лес всех мужиков! За тыном только бабы с детишками остались.

Дядька Адам все понял с полуслова.

— Луки к бою! — распорядился он. — Богдан — бегом к дубу. Расскажешь, что случилось, и веди подмогу.

Самый молодой стрелок из волчьешкурой ватаги опрометью помчался обратно в Священный лес. Пруссы нагнали их уже возле самого селения. Запыхавшиеся, плохонько вооруженные мужики рвались в бой. Вот только вайделотов среди них не было. Видимо, жрецы машут посохами, лишь обороняя святые места или выясняя отношения между собой. Во всех остальных случаях — молятся. Что ж, очень жаль. Сейчас ведь на счету каждая пара рук. Хорошо хоть Сыма Цзян здесь, с ними. Одно присутствие Кривайто способно вдохновить пруссов на подвиги. Впрочем, когда гибнут дети и жены, дополнительного стимула для пробуждения боевой ярости и не требуется. А прусские бабы и ребятишки действительно гибли.

Ворота лесного поселения были заперты. И правильно — открывать их сейчас, в царящем вокруг хаосе — полнейшее безрассудство. Эх, окажись за защитной оградой вся татаро-монголо-новгородская дружина Бурцева, отбить атаку тевтонов не составило бы труда. Но из-за недостатка места пришлым русичам и кочевникам-степнякам пришлось селиться под тыном, и в момент нападения они оказались за пределами частокола. Сейчас это выходило боком. И гостям, и хозяевам Гляндова городища.

Пока новгородцы и степняки рубились с рыцарями у запертых ворот, тевтонские кнехты обошли укрепления с тыла, топорами повалили несколько бревен частокола, ворвались внутрь. В поселке началась резня.

С дикими воплями прусские мужики ринулись к пролому. Стрелки дядьки Адама заняли позицию неподалеку. Добрые рыцарские доспехи стрелы волчьешкурых лучников пробивали не ахти как — все-таки не из мощных степных луков пущены, — а вот кнехтов в черных одеждах валили славно. Брони у тех были послабее — кожаные рубахи, толстые стеганые куртки, нагрудные стальные бляхи с «Т»-образными крестами да широкополые каски-шапели, похожие на железные панамы. К тому же и выцеливать чернодоспешную пехоту оказалось проще. В отличие от рыцарей, уже смешавшихся в плотной рукопашной схватке с новгородцами и кочевниками, кнехты бегали по опустевшему селению между хижин и землянок в поисках попрятавшихся женщин с детьми и сами подставлялись под стрелы.

Да, пожалуй, с кнехтами совладать можно. Но с рыцарской конницей… Для борьбы с святотатцами-чужеверцами идиоты-вайделоты призвали в свой Священный лес даже дозорных. И вот, пожалуйста… Тевтоны напали неожиданно. Русичи и степняки не успели даже подседлать лошадей. Теперь уже поздно: бойцы отсечены от коновязей, лагерные шатры повалены, сбруя втоптана в снег. Теперь против конных бились пешие. Монгольские нукеры-панцирники из личной гвардии Кхайду-хана еще держались, сбившись в кучку. Новгородцы — тоже, но легковооруженные лучники Бурангула гибли десятками. И прикрыть их в этой суматохе не представлялось возможным. Так ведь все и полягут!

Дмитрий, Бурангул, новгородские, монгольские и татарские десятники что-то кричали, стараясь дать организованный отпор орденским рыцарям. Но крики эти не приносили ощутимого результата. Разрозненные разноязыкие группки не видели и плохо понимали друг друга. Кочевники терялись в пешем строю. Русичи, теснимые вражескими конниками, не могли развернуться в полную силу. Каждый боец слышал и слушался только ближайшего командира. А черные тевтонские кресты на белых плащах — отличительные признаки полноправных братьев ордена Святой Марии — и серые одежды с усеченными «Т»-образными крестами сержантов и полубратьев мелькали уже повсюду. Многочисленные оруженосцы оберегали рыцарей с флангов и тыла. И вся эта масса напирала, давила рассеянных пешцев. Спасти положение могло сейчас только единое командование. Стоять в стороне Бурцев больше не имел права.

— Аделаидка, милая, мне сейчас нужно быть там. Ты обожди здесь, только, ради Бога, никуда не уходи. Это безопасное место.

Полячка не ответила. Лишь дернула плечиком да недовольно отвернулась к своему новому дружку. Бурцев тоже глянул на немецкого рыцаря:

— Ты как, Фридрих?

Рыцарь поджал губы:

— Я не желаю биться за язычников и без крайней нужды не подниму меч против своих собратьев по вере.

— Ясно.

Вообще-то иного ответа Бурцев не ждал. После стычки с прусскими жрецами в трусости фон Берберга не упрекнешь, но немец не пойдет супротив немца ради защиты поселения «богопротивных идолопоклонников».

— А если твои собратья по вере захотят причинить вред ей?

Бурцев кивнул на полячку.

— Этого я не позволю никому! — твердо заявил вестфалец. Рука его легла на эфес меча.

— Тогда, будь добр, присмотри, пожалуйста, за моей супругой.

Бурцев сделал акцент на «моей супруге». У фон Берберга дернулась щека.

— П-почту за честь.

Что ж, по крайней мере, у Аделаиды будет надежная охрана. Вряд ли в столь укромном месте полячке потребуются услуги секьюрити, но уж ежели что, этот немец за княжну перегрызет глотку даже тевтону. Благородный поединок из-за прекрасной дамы — все-таки не бой на стороне прусских язычников, чьи жены и дети гибнут сейчас под немецкой сталью. Тут, надо полагать, рыцарская честь фон Берберга останется незапятнанной, даже если ему придется пролить драгоценную германскую кровь.

А если поединка не будет? Если немчура вздумает без боя сдать Аделаиду своим или, чего доброго, умыкнуть ее под шумок?

— Сыма Цзян, — окликнул Бурцев по-татарски китайца, — тут такое дело…

Старик, не дослушав, воинственно взмахнул боевым посохом:

— Моя пойдет с твоя, Васлав.

— Спасибо, отец, не нужно. Пригляди лучше за девушкой. И за рыцарем этим тоже. За рыцарем особенно. А то душа у меня неспокойна.

Китаец понимающе кивнул:

— Не волновайся, Васлав. Рысаря и его слуга не обижай твоя красависа. Моя все делай, как надо.

Ну, вот и славно! Имеется теперь защита и от защитника. Сыма Цзян будет начеку. И даже двум Фрицам нипочем не провести одного хитрого китайца. А уж коли дело дойдет до схватки, обоюдоострая палка мастера восточных единоборств быстро успокоит обоих. Такая палка и в таких руках дорогого стоит. В этом Бурцев имел возможность убедиться под Священным дубом.

Глава 24

Лезть к воротам — в гущу жестокой рубки, пешему, без доспехов, с одним лишь трофейным жреческим посохом в руках — верное самоубийство. Бурцев пошел в обход.

Рявкнул, пробегая мимо лучников дядьки Адама:

— Прикройте!

В прусское селение он ворвался через пролом в стене частокола. Сшиб с ног кривой вайделотской дубинкой преградившего путь кнехта. Добивать не стал — время дорого. Пусть это сделает дядька Адам. Второго противника, рыпнувшегося было наперерез, уже свалила певучая стрела. И третьего тоже…

Бурцев бежал к запертым воротам, за которыми гибли русичи, татары и монголы. Бежал, стараясь не ввязываться в драку. А драка вокруг была славная. Избиение беззащитных баб и детишек прекратилось. Орденская пехота теперь жестоко схлестнулась с набежавшими из леса прусскими мужиками. Кнехтов оказалось чуть побольше, да и вооружены они были лучше, но пруссаки в ярости поистине страшны. Когда они вершат возмездие, один троих стоит.

Оружие убитых кнехтов расхватывалось неистовствующими бородачами в мгновение ока. Только возле молельного сарая Бурцев смог сменить жреческую палку на немецкую секиру с длинной рукоятью. Уже кое-что!

Меткие стрелы Адамовой ватаги по-прежнему освобождали его от необходимости пробиваться через селение с боем и оберегали тыл. Толковая аккуратная поддержка лучников дарила лишние секунды. И Бурцев старался максимально использовать это время.

И-эх! — Он с разбега вскочил на внутреннюю насыпь у частокола. Ага! Возвышение небольшое, но поле боя — как на ладони. Лучшего командного пункта не придумать. И приказы отсюда, должно быть, слышно хорошо, а то ведь ни бунчуков сигнальных, ни барабанов под рукой нет. Хотелось, правда, не глотку рвать, а спрыгнуть вниз, да помочь ребятам только что раздобытой секирой. Но там внизу — в теснотище боя пешему ни хрена не увидеть, не понять, не организовать оборону. А секирой больше, секирой меньше — сейчас уже невелика важность. Толковый же приказ, отданный в нужную минуту, ценится куда выше.

За тыном Бурцев не хоронился. Поднялся в полный рост. Заорал. И по-татарски орал, и по-русски:

— Дмитрий, дурень, не рассыпайся! Собирай новгородцев в кулак, сдвигай вправо! В середке народу много — там кучкуйтесь! Бурангул, давай назад и влево, уводи стрелков, кто уцелел, за ханских панцирников!

Его зычный голос разносился над полем боя, перекрывая шум сражения.

— У ворот стенку стройте, Дмитрий! У ворот, где нукеры стоят. Вместе с ними стройте, а не порознь. Плотнее щиты! Плотнее! Копья! Копья вперед. Вправо сомкнись! Бурангул, ты куда прешь? Назад отходи — к воротам! Все отходите! Все! Мать вашу, шайтаны недорезанные! Раненых не бросать!

Нежданное возвращение воеводы вдохновило и новгородцев, и степняков. Бойцы воспрянули духом. Разрозненные группки кочевников и русичей, повинуясь приказам Бурцева, сливались в единое целое, ставили перед тевтонами сплошную линию щитов и копий, через которую без разгона, так просто, и не проломишься.

— Теперь держать! — надрывался он. — Держать оборону! Как открою ворота — лучники внутрь!

Заметили горластого военачальника и вражеские всадники. Один из крестоносцев, исхитрившись, вклинил-таки коня между пешими ратниками и частоколом, протиснулся поближе, попытался с седла срубить человека на стене. Низенький прусский тын ненамного вознес Бурцева над сражающимися. Так что достать его длинным рыцарским мечом всаднику было вполне по силам.

Бурцев уклонился от свистящей стали — острие клинка лишь царапнуло по вороту плотной поддоспешной куртки. А рыцарь уже двинул коня вплотную к стене, размахнулся вновь.

Второй раз бывшего омоновца спасло заостренное бревно частокола. Вовремя укрыло, родимое, от неминуемой смерти. Меч вошел глубоко в дерево, а тут уж и сам Бурцев в долгу не остался. Обхватил покрепче рукоять секиры, гакнул от души, ударил сверху вниз, опустил тяжелое лезвие на маячивший за стеной горшкообразный рогатый шлем. Шлем прогнулся, лопнул. Рыцарь с черным крестом на белом плаще рухнул наземь.

Ну, хватит, потешились малость, теперь пора дело делать. Он сбежал к воротам. Обухом секиры высадил засов.

— Лучники, на стену! Живо!

И без того уж не полная сотня Бурангула — легковооруженная и вовсе не предназначенная для рубки в пешем строю — понесла тяжелые потери. Татарских стрелков осталось десятка два — не больше. Теперь эти два десятка во главе со своим юзбаши должны решить исход битвы.

Пока новгородские дружинники и закованные в чешуйчатую броню монгольские нукеры сдерживали рыцарей у ворот, лучники заняли позиции на оборонительном тыне. До сих пор, в тесноте рукопашной, им было не развернуться. Зато сейчас, находясь под защитой стен, воины Бурангула получили возможность расстреливать рыцарей практически в упор. На такой дистанции опытному лучнику нетрудно сбить врага, сцепившегося с другом. И степные лучники били. Били, как всегда, — быстро и метко. Некоторые пускали по две стрелы сразу, и ни одна не уходила мимо цели.

Даже доспехи лучших немецких мастеров не устоят перед мощными луками кочевников. Тяжелые граненые наконечники рвали звенья кольчуг и насквозь прошивали панцири. Всадники один за другим валились под копыта собственных коней.

Тевтонские арбалетчики попытались было огрызнуться куцыми оперенными болтами, но сразу же пали, утыканные длинными стрелами татар.

Запыхавшийся бородатый стрелок втиснулся между Бурцевым и Бурангулом.

— Дядька Адам?!

— Ну, я, — спокойная констатация факта. Пожилой бородач натянул лук, пустил стрелу, другую… Волчьешкурая ватага не отставала от своего предводителя. Пруссы сшибали оруженосцев, чьи брони были поплоше рыцарских, валили и самих тевтонских братьев, целя в уязвимые места лат и по смотровым щелям топхельмов, а если не могли достать всадников — не щадили орденских коней.

— Ты почему здесь, дядька Адам?

— Да вот, решил подсобить Бурангулу.

В третий раз зазвенела тетива.

— Ну, а там что? — Бурцев мотнул головой назад.

— Там все! Кнехтов перебили. Кто уцелел — разбежались. У пролома выставлена охрана. Второй раз оттуда не ударят.

Тевтоны, впрочем, о штурме больше не думали. Прикрываясь щитами, крестоносцы отступали от частокола. Кто отступал, а кто уж и бежал сломя голову. Преследования со стороны пешего противника они могли не опасаться. Но вот стрелы из-за частокола еще настигали беглецов. Потому и торопились немцы сгинуть с глаз долой.

— Куда намылился, ублюдок?

Одинокий орденский брат при полном вооружении гнал коня в ту самую рощицу… Белый плащ с черным перекрестием мелькнул среди деревьев. И исчез. Стрелой не достать! И не разминется ведь уже тевтон с Аделаидой, никак не разминется!

Да, при княжне остались фон Берберг и его оруженосец. Да рядом опытный боец Сыма Цзян. Но что, если этого мало? Теперь охрана княжны не казалась Бурцеву такой уж надежной. Больно кольнуло в сердце. Неужто все?! Неужто не уберег милой Аделаидки?! Понадеялся, блин, на неприметный глухой уголок, полез в бой, идиот, оставил девчонку на попечение старика и германцев. Дур-рак! На себя, только на себя надо рассчитывать в подобных делах.

— Ты куда, Вацалав?!

На крик Бурангула он даже не обернулся. Перемахнул через тын, скатился по чьим-то окровавленным телам, промчался мимо торжествующих новгородцев и монгольских нукеров. Огромный рыцарский конь под белой попоной, со сбитым набок стальным налобником и без седока, был сейчас его целью. В седло с высокими луками он вскочил, едва коснувшись стремян. Дернул жесткий повод, смиряя норовистого жеребца. Гаркнул, не оглядываясь:

— Дмитрий, остаешься за старшого!

Наподдал пятками по лошадиным бокам. Так наподдал, что без шпор заставил конягу взять с места в карьер. И — секира в одной руке, повод — в другой — рванул вслед за треклятым тевтоном. Эх, успеет ли?!

Добрый боевой конь безвестного орденского брата был привычен к виду крови. Трофейная животина под Бурцевым не шарахнулась в сторону, когда путь преградило рассеченное от плеча до бедра человеческое тело. Одна половина — у одного дерева, другая — у другого. Правая рука мертвеца все еще сжимала рукоять сломанного меча. На левой висели жалкие остатки расколотого щита. Порванный белый плащ стал красным. Кольчуга изодрана в клочья, а кровищи вокруг натекло — жуть…

Круто! До сих пор Бурцев считал, что такие удары — досужая выдумка менестрелей и былинных сказителей. По крайней мере, в реальных схватках ничего подобного видеть ему еще не доводилось. И вот, пожалуйста…

Больше трупов поблизости не оказалось. Только истоптанный снег, только помятые кусты. Но где же остальные? Аделаида где?! Умыкнули княжну? Опять? Снова?!

Глава 25

Тевтонский конь переступил через голову поверженного крестоносца. Прошел, повинуясь воле нового хозяина, дальше — по следам. Свернул за густой кустарник. Ага, вот они все! Тревога ушла, но и радости картина, представшая перед Бурцевым, не прибавила.

Аделаида — живая и невредимая — нервно всхлипывала на плече Фридриха фон Берберга. Девушка теребила свою любимую висюльку с взгужевежевской гильзой от «шмайсера». Рыцарь гладил русые волосы полячки, бормотал что-то успокаивающее. Рядом невозмутимый оруженосец вестфальца держал под уздцы коня убитого тевтона. Напуганное животное все еще вздрагивало и всхрапывало. Чуть поодаль растерянно хлопал узенькими глазенками Сыма Цзян.

Вид супруги, сидевшей чуть ли не в обнимку с немецким рыцарем, взбесил страшно. Внутри все клокотало, и сдерживать этот гнев Бурцев не собирался.

— Что тут происходит?

Китаец глянул на него с идиотской улыбкой. Польская речь все еще была недоступна пониманию Сыма Цзяна. Оруженосец фон Берберга тоже поднял было свои водянистые выпуклые глаза, но тут же повернулся к тевтонскому жеребцу: трофейный конь никак не желал успокаиваться.

Аделаида отстранилась от рыцаря, смущенно отвела взгляд. Блин, ну прямо как в анекдоте! Возвращается муж из командировки…

А вот вестфальский герой-любовник даже не шелохнулся. Но ответил Бурцеву именно он. Заносчиво ответил, дерзко:

— Не происходит, а произошло. Брат ордена Святой Марии едва не затоптал конем прекрасную Агделайду. Может быть, принял ее за прусскую девушку, может быть, просто не заметил. Но это не умаляет его вины. Я вынужден был поднять меч на соотечественника и вступить в поединок, поскольку вы, пан Вацлав, оказались не столь расторопны. Но зато теперь, как видите, княжна в полной безопасности.

Бурцев соскочил с седла. Двинулся, поигрывая секирой, к наглецу. Княжна, значит? Выходит, не удержалась Аделаида — открылась перед рыцарем. Впрочем, это дело десятое. Первым же делом сейчас будет махач не на жизнь, а на смерть. Кажется, пришло время проучить этого Фридриха. И плевать, что германский чудо-богатырь запросто половинит мечом человека в доспехах. Сейчас посмотрим, кто кого…

Клинок фон Берберга заскользил из ножен. На лице немца появилась глумливая ухмылочка. Он тоже жаждал драки. От соперника желаете поскорее избавиться, благородный рыцарь? Ну-ну…

Аделаида встала между ними непреодолимой преградой. Теперь в ее решительном взгляде не было ни капли смущения. А милое раскрасневшееся личико способно было свести с ума кого угодно.

— Фридрих фон Берберг, спрячьте оружие. Я запрещаю вам вызывать на бой моего мужа.

Покорный кивок белобрысой головы. Заточенная сталь с лязгом ушла обратно в ножны.

— А ты, Вацлав… Еще один шаг, и больше ты меня не увидишь. Никогда! Доблестный рыцарь из Вестфалии спас меня от смерти, пока ты был занят более важными делами, чем защита супруги. А посему тебе надлежит не злиться, а выразить ему признательность за этот благородный поступок.

Бурцев тяжело дышал. Все ведь верно — в словах жены звучала жестокая правда. Не потому ли он так взъярился? Правда — она всегда глаз колет.

— Благодарю… — процедил он сквозь зубы.

И добавил по-татарски, обращаясь к Сыма Цзяну:

— Жаль, что ты, отец, того тевтона своей палкой не зашиб. Тебе бы я сказал спасибо с большим удовольствием.

Китаец затараторил, оправдываясь:

— Рысаря на коне была. Рысаря быстрее была. А моя бегаться слиском медленно. Моя не успевать. Немца — успевать.

Бурцев снова хмуро глянул на фон Берберга:

— А теперь, я полагаю, вам пора продолжить свой путь, благородный рыцарь. После того, что здесь учинили ваши соотечественники, не стоит показываться на глаза пруссам. В селении погибло слишком много детей и женщин. И вам там не будут рады. Боюсь, пруссы готовы сейчас выместить свой гнев на любом немце, и даже Кривайто их не остановит. Так что…

Широкий и красноречивый жест: скатертью дорога. Грубо, зато по делу.

— Я не боюсь язычников, — презрительно улыбнулся в ответ фон Берберг.

Было видно — в самом деле не боится. Ни капельки! Удивительная самоуверенность… Но тут уж и Аделаида энергично закивала головой:

— Вацлав прав: вам нужно уехать немедленно. Фридрих! Умоляю, сделайте это ради меня. И помните, я никогда не забуду вашей смелости и благородства. А теперь позвольте мне попрощаться с вами.

Дерзкий взгляд в сторону Бурцева. Глаза в глаза. И ничего хорошего в том взгляде.

— Наедине попрощаться…

Аделаида взяла фон Берберга за локоть, отошла с рыцарем в сторонку. Оторопевший Бурцев едва не задохнулся от возмущения. Надо же — при живом-то муже! Если эти двое еще и целоваться вздумают на прощание — он за себя точно не ручается!

Целоваться не стали — и на том спасибо. Но ворковали голубки долго. И явно не о погоде. Прежде чем вскочить в седло, Фридрих фон Берберг демонстративно преклонил колено. Аделаида так же демонстративно сняла с шеи гильзу в золотой оправе и — Бурцев не верил своим глазам! — вручила подвеску вестфальцу. Нет, ему-то жалко не было, ничуть. Эту цацку жены Бурцев недолюбливал всегда. В конце концов, не его ведь подарок — пана Освальда — так туда ж ему и дорога. И плевать на дорогую оправу! Но…

Но княжна светилась и цвела от счастья. А лучезарной улыбке, которой она одарила напоследок фон Берберга, позавидовало бы даже яркое весеннее солнышко.

— Дуроська! — констатировал Сыма Цзян.

Бурцев вздохнул. Так-то оно так, да беда в том, что любит он эту дурочку безумно. А вот она его… Ох, не складывается чего-то у них любовь. И помидоры вянут целыми плантациями.

Глава 26

Возвращались в селение пруссов молча, не глядя друг на друга. Китаец деликатно следовал сзади, намотав на руку повод трофейного тевтонского коня. Но почему-то от того, что Сыма Цзян так сильно подотстал, на душе было еще тоскливей. Шагать с Аделаидой плечо к плечу и воротить при этом носы в разные стороны просто невыносимо.

Наверное, стоило бы что-то сказать. А что? Что тут скажешь?

Первой заговорила княжна. Остановилась, глядя на трупы в тевтонских плащах, произнесла тихо, задумчиво:

— А ведь среди немцев тоже встречаются достойные рыцари.

Вот тут-то Бурцева прорвало:

— И в одного такого ты сегодня втюрилась по уши? Как девчонка несмышленая. Небось, звал уже тебя с собой этот Фридрих, а?

— А хоть бы и так. Может, стоило поехать?

Во второй раз его рука сама поднялась для удара. Хлестнуть. Больно. Звонко. Сильно. Удержался в последний момент. Теперь — едва удержался.

— Что?! — Гордая шляхтенка переменилась в лице, задышала тяжело, часто. — Опять?!

— Аделаида, милая…

Тщетная попытка запоздалого примирения…

— Понравилось махать руками, да? — обдала она его холодом. — А может, пожелаешь еще надеть на меня пояс верности?

Ледяная насмешка, которой он не помнил с момента их первой встречи. Злые искорки в глазах. Подрагивающие губы. Это уже не просто истерика. Это какое-то клокочущее бешенство.

— А может, потащишь за собой на татарском аркане?

Бурцев только сплюнул. Что еще оставалось?

— Или запрешь в башне?! — не унималась Аделаида. Голос ее сорвался на визг. — Так ведь нет у тебя, лапотника вчерашнего, ни башни, ни замка, ни угла, где голову преклонить и куда жену молодую привезти. Разбойник Освальд — и тот свою вотчину имеет. Хорошо ли, худо ли, но имеет, а ты, выскочка мужицкий, гол, как сокол. Рыцарем зовешься, а ни герба, ни двора, ни оруженосца. Только свора лихого люда, истинной веры не знающего, под началом. Да странствия вековечные бесконечные. А мне такого не надо, Вацлав! Не-на-до! Я княжна Малопольская, дочь Лешко Белого Агделайда Краковская. И достойна лучшей доли.

Он смотрел уже с любопытством. Интересно, что девчонке наговорил этот немец? Аделаида распалялась все сильнее. Вообще-то когда такое начинается — слова поперек не вставишь. Но Бурцев попытался.

— Фон Берберг, между прочим, тоже всего лишь странствующий рыцарь, — напомнил он.

Княжна взвилась по новой:

— Всего лишь?! Э-э-э, нет, не равняй его с собой, Вацлав. Фридрих учтив в обхождении с дамами и куда благороднее тебя. И всегда будет верен в любви! Такой, как он, меня боготворил бы до конца дней своих. А еще он с честью носит герб славного древнего рода. И богат. Ему есть, куда возвращаться после странствий. У фон Берберга в Вестфалии имеются обширные ленные земли, и фамильные имения, и замок такой, о котором тебе не мечталось. И уж коли хочешь знать — да, звал меня Фридрих с собой. Обещал осыпать златом. Обещал сделать хозяйкой в своем доме. И жизнь обещал мне, приличествующую княжне.

Бурцев устало вздохнул:

— Послушай, Аделаида, ты не можешь стать хозяйкой замка фон Берберга. Ты замужем за другим. За мной. Я не Казимир Куявский и не принуждал тебя к этому замужеству силой. По доброй воле ты за меня пошла. Но раз уж пошла, давай как-нибудь ладить. Все-таки сочетались мы с тобой законным браком. А после венчания по истинной, как ты говоришь, вере чего на сторону-то смотреть? Номер не прошел.

— Ах, законный брак?! Ах, венчание?! А много ли законности и божественного промысла в том, что тати Освальда поймали монаха и под страхом смерти заставили творить святой обряд. Не в церкви даже, а посередь леса, как это принято у язычников. Разбойничья свадьба — вот что у нас с тобой было, Вацлав, а не церковное венчание. И знаешь, что я тебе скажу? Мало угоден небесам такой брак. Ну, а то, что я сдуру, не подумав, вышла за тебя, так это ведь можно и исправить.

«Валяй!»

Он едва не рявкнул это в сердцах. Да опередили.

— Василь! — окликнул Дмитрий. — Дело тут у нас безотложное. И мудреное очень.

Вид у новгородца был виноватый. Чуял дружинник — не ко времени явился. Однако Бурцев сам шагнул навстречу медведю в латах. С облегчением шагнул. Даже самые мудреные дела решать порой легче, чем разговаривать с разгневанной женушкой.

— Что, совсем плохо? — сочувственно шепнул русич. Давно и искренне Дмитрий сопереживал воеводе, которого, по выражению новгородца, «охомутала» непутевая молодуха. — Бросил бы ты эту княжну, Василь. Все равно проку от нее только титул, да и тот — не пришей кобыле хвост. А у нас на новгородчине такие девки! И покладистые, и работящие, и пышнотелые, и…

Бурцев лишь отмахнулся:

— Девок тех еще полюбить надо. А я Аделаидку люблю, какова она ни есть. И хватит об этом, Дмитрий. Дело давай говори. Чего стряслось-то?

Как выяснилось, озлобленные пруссы принесли в жертву раненых и немногих захваченных в плен немцев. Массовое жертвоприношение состоялось сразу же после битвы. Полонян даже не стали гнать в Священный лес, а попросту перерезали в молельном сарае Гляндова городища. Но прежде пруссы вызнали у самых разговорчивых орденских кнехтов, откуда, куда и зачем двигался отряд крестоносцев.

Судя по рассказам перепуганных пленников, тевтоны вышли из Наревского замка — того самого, что перегородил дружине Бурцева путь через болота, — оставив за стенами лишь малый гарнизон. Местный комтур со своими рыцарями, сержантами-полубратьями и многочисленной свитой из оруженосцев, кнехтов и слуг отправился в Кульм по призыву ландмейстера Германа фон Бальке, который после смерти Конрада Тюрингского временно выполнял в братстве Святой Марии функции верховного магистра[14]. Кроме того, из допросов пленных явствовало, будто с благословения посланца папы Григория IX в Кульме скоро должны провозгласить имя нового гроссмейстера ордена.

Впрочем, Бурцева сейчас больше интересовало другое.

— Если крестоносцы направлялись в Кульмские края, как же они вышли к поселку Глянды? — недоумевал он. — Как вообще отыскали нас в такой глухомани?

— Все просто, Василь, — невесело усмехнулся Дмитрий. — На орденском тракте тевтоны обнаружили следы лошадиных копыт. Следы выходили из леса и в лес же уводили. Разведчики отправились по протоптанной стежке.

— И?

— Следы привели немцев прямо к лесному острогу.

— Предательство?

— Нет, Василь. Глупость и жадность.

— Не понял…

— А ты вспомни прусские скачки и дележ кунингова добра. Состязания-то проходили как раз возле тевтонской дороги.

— Кто-то выехал на тракт? — догадался Бурцев. Новгородец кивнул:

— Азарт и жажда богатства оказались сильнее элементарной осторожности. Скакать по тракту все-таки удобнее, чем по лесу, и кто-то легкомысленно решил воспользоваться этой возможностью. Сами пруссы грешат на мальчишку, которому досталась шестая часть имущества Глянды. Якобы он сильно отставал, а потом вдруг неожиданно вырвался вперед. Но наверняка этого узнать уже не удастся: отрок мертв. Погиб в схватке с крестоносцами.

Бурцев вздохнул. Да, глупо как-то все вышло.

— Ты об этом мне хотел рассказать, Дмитрий? Это и есть твое безотложное и мудреное дело?

— Не совсем. Тут другое… Пруссы требуют, чтобы мы ушли. Немедленно и все до единого. Да ты сам пойди, вон, послушай…

Глава 27

У ворот частокола гомонила толпа. Громко, жарко, угрожающе. Подобным образом шумят, прежде чем вцепиться в горло врагу. Да, пруссы именно требовали. Требовали так, что стало ясно — будь их чуток побольше, суровые бородачи без лишних слов уже залили бы свой молитвенный сарай жертвенной кровью гостей-иноверцев по самую крышу.

Внезапному помутнению рассудка и будоражению умов немало способствовал одноглазый вайделот. Как выяснилось, Сыма Цзян вовсе не зашиб экс-Кривайто насмерть, а лишь отправил того в глубокий продолжительный нокаут. Сразу же после битвы с тевтонами одноглазый в сопровождении толпы вайделотов приперся в селение. Разъяренный, красноречивый и напористый, он объявил во всеуслышание, что набег крестоносцев — это справедливая кара за осквернение Священного леса, а пуще того — за неугодный богам поступок Кривайто, посмевшего взять под защиту святотатцев.

Дурацкие скачки и следы, указавшие путь немцам от тракта до самого лесного поселка, были мгновенно забыты. Боги гневаются и во всем виноваты чужаки — такое объяснение больше устраивало общину. Удобно и не столь обидно… К тому же пылающие жаждой мести души пруссов оказались благодатной почвой для обличительных речей. Даже дядьку Адама и его стрелков вайделоты под горячую руку причислили к пособникам чужеверцев и гнали прочь. А на Сыма Цзяна люди Глянды вообще взирали теперь с плохо скрываемой ненавистью. Боевой посох опального первосвященника больше не пугал взбудораженную толпу.

Воины Бурцева не прятали оружия, пруссы — тоже. И те, и другие ярились все сильнее. Дабы избежать бессмысленного кровопролития, нужно было оставить негостеприимное селение. Но сначала схоронили павших. Кое-как прикопали в мерзлой земле на приметном месте подальше от поселка и Священного леса. Потом начались сборы. Собирались под тяжелыми взглядами недавних союзников.

— Этих бедолаг понять можно, — вздыхал Дмитрий. — Тевтонские кнехты почти всех их баб и детишек порезали. Да и мужиков положили немало. Так что пруссаки сейчас злые — жуть. Виноватых в своем горе ищут. Кому угодно и во что угодно поверить готовы. Но могли бы хоть спасибо сказать, что ли. Ведь кабы не мы, немцы тут все по бревнышку разнесли бы и вообще никого в живых не оставили. А то что же получается? Мы, значит, кровушку за их деревеньку проливали и нас же отсюда в шею турнули? Может, Василь, проучить их, а? Показать, на чьей стороне правда и сила? Пруссов ведь с гулькин нос осталось.

— Не сметь! — строго зыркнул Бурцев. — Хочешь, чтоб потом нас всю дорогу пруссаки из других селений донимали? Нет, Дмитрий, раз просят уйти — уйдем с миром. Здесь не наша земля и не наше право. Вот только…

Эх, было бы кому уходить.

Дмитрий верно говорил: новгородской и степняцкой крови пролилось под прусским частоколом немало. Почитай, половина дружины полегла. Много раненых, есть тяжелые, с полдюжины человек и вовсе вот-вот должны испустить дух. Саней же у пруссов не допросишься, а брать силой не хотелось. Да и куда им с санным обозом-то по глухой лесной стороне? Пришлось вязать носилки и вешать между конями. Благо, лошадей — и своих, и тевтонских — набрался целый табун. Лошадей всегда хватает, когда людей мало.

Но все-таки… Куда раненых везти-то? До Руси путь не близкий и не легкий. Почитай, ведь только-только из Взгужевежи вышли. И пол-Пруссии, наверное, еще не прошли. Нет, изрубленным в схватке с тевтонами людям оставшуюся дорогу не осилить. Ничего не поделаешь, нужно половинить и без того поредевшую дружину. Раненых под охраной придется отправить обратно к Освальду — добжиньский пан не откажет в приюте, позаботится о союзниках. А остальные? Остальным в негостеприимных прусских краях ждать нечего. Пока есть возможность, надо идти дальше. Возможность была… Во всех их бедах одно хорошо: в замке, закрывающем дорогу на Русь, нынче почти никого не осталось. Штурмовать, конечно, тевтонскую твердыню — кишка тонка. Но пройти мимо и отбить в случае чего слабенькую погоню сил, авось, еще достанет.

Относительно себя и краковской княжны Бурцев решил твердо: идти им с Аделаидой на Русь. В «Башне-на-Холме» делать полячке нечего. Под каменными сводами опостылевшего Взгужевежевского замка у княжны окончательно сорвет крышу, да и добжинец может ведь не устоять перед соблазном. Так зачем лишний раз искушать пана Освальда? Хватит, блин, истории с влюбленным Фридрихом фон Бербергом.

Поделить невеликое войско не составило труда. Новгородскую вольницу назад все равно уж не повернуть. А вот дисциплинированные кочевники будут сговорчивее. До родных степей им еще далеко — значит, не станут пока считать каждый переход и, коль прикажет Бурцев вернуться во Взгужевку, — вернутся. Монгольские нукеры из личной гвардии Кхайду-хана в самом деле не стали противиться воле обладателя ханской золотой пайзцы «юзбаши Вацалава». Татарские стрелки — тоже.

Но Бурангуловых всадников все же разделили поровну: хорошие лучники везде будут к месту. Сам Бурангул возглавил десяток, следовавший с Бурцевым, окончательно превратившись из сотника-юзбаши в десятника-унбаши. Збыслав и дядька Адам со своей ватагой тоже примкнули к новгородцам. У обоих был строгий наказ от пана Освальда: провести союзников на Русь.

Пять десятков татаро-монгольских бойцов — каждый о-дву-конь — готовились к возвращению в добжиньские земли. Готовились серьезно: от этого зависела не только их собственная судьба, но и судьба раненых, которых надлежало сопровождать степнякам. Начальником над полусотней Бурцев поставил самого старшего нукера Шэбшээдея — отважного, хитрого и опытного степного лиса, чье лицо после боя за прусское селение изуродовала неглубокая и не так, чтоб опасная, но жутковатая рана — след от скользящего удара рыцарского топора.

Дядька Адам определил в проводники кочевникам молодого Богдана — парня не шибко толкового, дурашливого даже, но дорогу от прусских земель к «Башне-на-Холме» знающего досконально.

— А еще бы это, пан Вацлав… — смущенно кашлянул над ухом Збыслав, — отправил бы ты во Взгужевежу старика-китайца. Бурангул с Дмитрием говорят, он хитрости всякие разумеет — как крепости строить, брать и оборонять. В походе проку от такой мудрости немного, а вот пану Освальду, глядишь, и пригодится заморский мудрец. Может, башню воротную восстановит.

Бурцев усмехнулся. Сыма Цзян — пригодится, это уж как пить дать. Да и раненым тоже не помешала бы китайская народная медицина.

— Сыма Цзян, — обратился Бурцев к желтолицему старику. — Ты, помнится, хотел посмотреть на древнюю башню арийских магов?

В узких глазках вспыхнули огоньки. Китаец быстро-быстро закивал:

— Моя хотела, хотела моя.

Сыма Цзян собрался в путь первым.

Глава 28

Аделаида исчезла неожиданно — еще на подходе к Наревскому замку тевтонов. Только что вот вроде ехала на виду — особнячком, надутая и разобиженная на весь белый свет. Но стоило Бурцеву задуматься об ушедшей к Взгужевеже полусотне с ранеными, как княжна пропала. Будто и не было ее вовсе.

Куда и когда подевалась полячка, не заметил никто. Дозоры ушли далеко вперед, а отставшие бойцы все больше за тылами присматривали. Лишь Дмитрий, по старой походной привычке поглядывающий на все четыре стороны, неопределенно махнул куда-то влево:

— Там вон твоя ненаглядная. Только-только свернула. По нужде, небось, отлучилась.

Бурцев тоже повернул коня. Нужда — она ведь разная бывает. Из головы не шло обещание Аделаиды исправить их неугодный небесам брак. А ну как к фон Бербергу намылилась дочь Лешко Белого?

— Помощь нужна? — Дмитрий участливо глянул на него.

Еще чего! Бурцев мотнул головой. Приказал:

— Не останавливайтесь — следуйте дальше. Мы скоро нагоним.

— Вы только далеко не заезжайте, — донесся сзади голос новгородца. — Дядька Адам говорит, болота тут уже начинаются непролазные, топи незамерзающие.

Потом Бурцев слышал только хруст снега и треск веток под конским копытом.

На след Аделаиды он напал сразу. Увы, ничего хорошего снежный покров, вспаханный быстрой скачкой, не сулил. Княжна не просто отлучилась на время — она явно решила покинуть отряд и, едва скрывшись из виду, погнала коня во всю прыть. Бурцев застонал. Ну что за наказание ему с этой девчонкой?!

Он пришпорил трофейного тевтонского жеребца. Звать полячку сейчас бесполезно. Крики только всполошат беглянку, заставят затаиться. Нет, догонять нужно молча. А волю словам дать позже.

Ели и сосны сменились лиственным редколесьем. А потом и вовсе одинокого всадника со всех сторон обступили сухонькие, кривенькие, неказистые деревца. Белое покрывало внизу набухло, стало мокрым, грязным. Под копытами хлюпало и чавкало. Из-под земли парило. Тяжелый туман стелился в низине. Видать, приближались те самые незамерзающие болотистые места, о которых предупреждал Дмитрий. А тут еще снег пошел — да густыми хлопьями. Такой враз завалит любые следы. Ох, не вовремя…

Бурцев все же закричал. Уже, блин, не до жиру — главное предупредить Аделаиду об опасности. Если еще не поздно. Если не въехала уже княжна в какую-нибудь гиблую топь. Он кричал, а крик будто увязал и тонул в сыром воздухе сырого болотного леса. И Аделаида… Княжна как сквозь землю провалилась. Словно в воду канула. Сквозь землю? В воду? О коварных трясинах думать не хотелось, но страшные мысли и образы настырно лезли в голову.

И вдруг тяжкая обволакивающая тишина кончилась. Далекое ржание умирающей лошади — дикое, дерущее душу — и визг перепуганной девушки слились в один щемящий пронзительный звук. Секунду-другую конь Бурцева упирался, хрипел, мотал головой, чуя смертельную опасность и не желая двигаться дальше, но всадник раз за разом всаживал острые колесики шпор в растерзанные бока. И животина пошла. Сначала осторожно переступая ногами по замерзшему болоту, потом, повинуясь воле наездника, все быстрее, быстрее… Сломя голову он гнал обезумевшего коня по корке хрупкого льда над зыбкими хлябями. И думал только об одном. Успеть! Не опоздать!

Жену Бурцев нашел в грязном сугробчике под невысоким корявым стволом мертвого дерева. Аделаида — уже не надменная шляхтенка, а бледная, трясущаяся от страха девчонка, прижималась спиной к сухому стволу. Кусала губы в кровь. Размазывала по перепачканному лицу слезы…

Он резко натянул повод. И вовремя: передние ноги коня вдруг ушли в снег, под хрустнувший лед, и куда-то еще ниже, еще глубже. Животное прянуло прочь из вязкой липкой жижи. Всадник позволил. Сам соскочил на землю. Улыбнулся испуганной девушке — жива ведь, дуреха! Жива!

Их разделяла лужа. Грязная промоина в грязном снегу. В облаке зловонного пара. Будто канализацию прорвало… Лужа казалась небольшой и неглубокой, да только вода в ней все еще пузырилась и подрагивала. Где-то там, внизу, отчаянно билось в предсмертной агонии чье-то тело.

Бурцев понял все. Представилось как наяву: вот мчит княжна, не разбирая дороги, как мчался только что он сам. Несется, настегивает плетью по взмокшим конским бокам. И на полном скаку влетает в трясину. Лошадь разом ухает вниз по самое брюхо. Аделаида летит через голову животного, падает из седла на спасительную кочку-сугроб, замирает в ужасе, не в силах ни шагнуть, ни шевельнуться. Истошно кричит, визжит… И смотрит во влажные глаза обреченного зверя. Лошадь дергается, рвется. Но все потуги тщетны…

Бедняжка. Бурцев смахнул со лба пот. Аделаиде пришлось на расстоянии вытянутой руки наблюдать, как бьется в ловушке несчастное животное. Как погружается все глубже и глубже. Как тянет к ней морду из жирной чавкающей грязи.

Предсмертное ржание, не ржание даже, а почти человеческий полувскрик-полувсхрип — и пузыри. А ведь та же участь едва не постигла и саму Аделаиду. Зацепись она ногой за стремя, упади чуть в сторону от корявого деревца…

Черное пятно жижи, в которой бесследно сгинула лошадь княжны, была лишь видимой частью трясины. Чтобы вытащить девушку с тесного островка, пришлось здорово потрудиться. Тот, кто никогда не пробовал рубить дерево рыцарским мечом, не оценит в полной мере, во что обошлась Бурцеву эта спешно налаженная гать. Меч предназначен совсем для другого. Это не мачете и не универсальное орудие выживания в экстремальных условиях. А потому с бывшего омоновца семь потов сошло, прежде чем пятачок, где ютилась Аделаида, соединили с земной твердью зыбкие мостки из кривых сухих веток, трескучего валежника и подгнивших коряг.

Глава 29

Полячка переползла через гать прямиком в объятия мужа.

— Все в порядке, милая.

Всхлип.

— Все хорошо, мы ведь снова вместе…

Нервный смех, переходящий в рыдания. Лишь когда Аделаида успокоилась, обильный снегопад закончился, а угрюмое небо окрасилось в закатные тона, Бурцев осознал, насколько все плохо. Дороги назад он не помнил. Княжна-беглянка свой путь тем более не примечала. Она-то и вовсе возвращаться не собиралась. Как они сюда попали? Где кружили? Куда сворачивали? Их собственные следы завалены свежим снежком. Коварное болото тоже покрыто сплошной белой пеленой, через которую не проступили еще грязные пятна топей.

М-да, влипли… Бурцев сплюнул. Искать теперь свою дружину — дохлый номер. Тем более что отряд все это время не стоял на месте. Отправляясь на поиски жены, Бурцев приказал двигаться дальше. Ежели и посылали Дмитрий с Бурангулом сыскных людей за пропавшим воеводой, то, должно быть, вернулись уже те посланцы. Ни с чем, конечно, вернулись. Точнее, с дурной вестью: оборвался, мол, след в непролазных топях, сгинули вместе и герой Легницкого сражения, и супружница его бестолковая.

Да, гнаться за отрядом нет уже никакого резона. И вообще лазить в сумерках по болотам — опасно. Не заметишь трясины в темноте — хрустнет ненадежный ледок, дрогнет предательски сырая почва под ногой. И поминай тогда как звали. А деньки тут коротки. Темнеет в северных прусских лесах еще по-зимнему быстро. Вон уж багровое закатное зарево гаснуть начинает. Еще немного — и непроглядный мрак вовсе накроет землю.

— Ночуем здесь, — объявил Бурцев. — Поутру попробуем выбраться из болота.

— Здесь?!

Аделаида в ужасе отшатнулась от бездонной могилы, что проглотила ее несчастную лошадь. Отшатнулась — и сама едва не сверзлась в соседнюю топь. Не подхвати Бурцев вовремя супругу, не выдерни из цепких грязевых лап, еще одной безымянной могилкой стало бы больше.

Былой гонор у княжны пропал полностью. Сгинул, вышел весь, остался где-то там — в глубинах чавкающей жижи. Аделаида невольно придвинулась поближе к мужу. Прижалась, озираясь, — крепко, совсем как прежде. Бурцев усмехнулся: нет, выходит, худа без добра. Привычно обнял девушку, прикрыл походным плащом на меху. Вдвоем под таким плащом не замерзнут. Жаль только, без огня остались. И почти без пищи — припасов-то в седельной сумке кот наплакал. И один конь на двоих — вон он, бедолага перепуганный, стоит на привязи у гнилого пенька. Можно было и не привязывать — сам боится копыто лишний раз с места на место переставить.

Все это здорово напоминало Бурцеву их первую с Аделаидой ночевку в Силезском лесу. Ту самую, после нападения Казимировых лжетатар. Да уж, любо-дорого вспомнить беспокойную ночку со строптивой панночкой под боком.

Правда, тогда, помнится, шок у него был сильнейший от нежданного-негаданного путешествия во времени. И первая пролитая в прошлом кровь уже была. И планы какие-то — в том числе и на эту прекрасную полячку, зябко жмущуюся сейчас к его плечу. И залах стоял вокруг совсем другой. Запах пробуждающейся жизни. Запах надежды. Здесь же — болотные миазмы кругом. Но куда хуже другое. И раньше ведь бегала от него вспыльчивая дочь Лешко Белого — еще как бегала! Но никогда ведь не бежала к другому. А сегодня…

Неужто все? Прошла любовь и завяли-таки помидоры?

Что-то хрустнуло вдали. Аделаида вздрогнула. Бурцев успокаивающе погладил жену. Странная все-таки штука эта любовь-морковь. То так обернется, то этак… Вот взять сейчас хотя бы. Он девчонку эту любит — слов нет. Голову потерял, когда понял, что княжна в беде. И она тоже ведь не отстраняется, не ускользает из-под руки. Все вроде как прежде. И не все…

Фридрих — ох уж этот Фридрих фон Берберг, туды ж его налево — никак не шел из головы. Значит, гнать нужно оттуда гада. Гнать в шею.

— Смотри, Вацлав, вон там! — вздрогнула Аделаида. — И там тоже!

В сгустившемся мраке среди размытых силуэтов кривых безлистных деревьев с когтистыми ветками амаячили, подрагивая, фосфоресцирующие огоньки. Действительно, жутковатое зрелище.

— Что это? Лесные духи, коим поклоняются прусские язычники, или души грешников, не нашедшие упокоения?

Девушку трясло капитально.

— Не волнуйся, родная. Ничего страшного. Просто гнилушки светятся. На болотах такое бывает. Спи спокойно — я покараулю. И от духов тебя уберегу, и от грешников.

Видимо, она уже устала бояться. Дрожала-дрожала, да и забылась беспокойным сном. А во сне еще крепче прильнула к нему. Что ж, хотя бы в эту ночь злополучный вестфалец не будет стоять между ними. Ну, а потом… потом видно будет. Глядишь, и образуется все. Коли нет — Фридрих фон Берберг умрет.

Под теплым походным плащом они грелись теплом друг друга. И обнимали друг друга. Пусть ненадолго, пусть потому лишь, что среди топей и трясин обнимать больше было просто некого.

Глава 30

Из болот вышли после полудня. Дважды чуть не стали добычей трясины, но обошлось: тевтонский конь, чуя опасность, вовремя поворачивал и тянул людей прочь от гиблых мест. Никто его не понукал, никто даже не садился в седло. Огромный рыцарский жеребец и без того слишком тяжел для прогулок по топям.

Доверившись чутью животного, Бурцев останавливался и тщательно прощупывал дорогу кривым шестом всякий раз, как только коняга начинал упираться. Только когда под ногами перестало наконец чавкать и хлюпать, Бурцев усадил Аделаиду на коня. Сам шел рядом. Вдвоем в боевом седле с высокими луками передвигаться все равно несподручно, что бы там ни пели менестрели о совместных романтических поездках рыцарей и вызволенных ими из плена прекрасных дам.

Княжна представления не имела, куда править, а потому просто отпустила поводья. Тоже правильно: лошадиный инстинкт и в лесу безошибочно выбирал самый удобный путь. Ни всадница, ни ее пеший спутник не разговаривали. Скверно было на душе, а в животе урчало. Жрать, сказать по чести, хотелось жутко. Но жалкие походные харчи — сухой кислый сыр, просо да вяленую на степняцкий манер конину приходилось беречь. В погоню за женой Бурцев отправился налегке, не потрудившись как следует запастись провизией, а седельные сумки беглянки засосало ненасытное болото.

Уже совсем свечерело, когда трофейный конь вывел их к людям. Правда, к тем, дел с которыми иметь Бурцеву совсем не хотелось: лес заканчивался, и в просветах между деревьями замелькали сторожевые огни тевтонского замка. Умное животное нашло дорогу к родной конюшне, да только проку от этого… Бурцев схватил конягу под уздцы, потащил обратно в лес. Наездница даже не шелохнулась. Похоже, вымотанной, издерганной и голодной Аделаиде все уже было до фонаря.

Нужно убраться подальше от замковых стен, прежде чем стемнеет! Задыхаясь, с трудом переставивляя ноги, он вел немецкого жеребца через сугробы, буреломы и непролазный кустарник, а потом… Потом идти вдруг как-то сразу стало легче. Деревья по-прежнему сплошной стеной возвышались справа и слева, но промеж них пролегала широкая просека без конца-краю. По такой даже сани с телегами пройдут беспрепятственно.

— Вацлав, это же дорога! — тихонько окликнула его Аделаида. — Орденская дорога.

А ведь в самом деле! Не княжеский тракт, конечно, но и не тайная тропа беженцев. Хорошо расчищенная просека половинила лес, словно рубящий удар длинного прямого клинка.

— Интересно, куда она ведет? — заерзала в седле полячка.

— В Наревский замок, куда же еще. Там, должно быть, и обрывается. Замок-то поставлен недавно, значит, дальше пути нет.

— А если ехать из замка?

Он осмотрелся. Если ехать из замка, дорога вела в сторону зашедшего уже солнца — на Запад. Значит, не по пути им с лесной просекой. Ни в ту, ни в другую сторону.

— Ну, так как?

— Дядька Адам говорил, что в этих местах проложена только одна орденская дорога. И ведет она к Кульмской комтурии — в Хелмно. Короче, уходить нам с этой дорожки нужно.

Аделаида задумчиво покачала головой:

— Нельзя, Вацлав. Никак нельзя. Если уйдем — заплутаем, погибнем от голода.

— Не погибнем. На крайний случай у нас конь есть. Целая гора мяса! Совсем туго придется — съедим.

— Фу! — полячка поморщилась. — Есть конину?! Да я лучше сдохну, чем уподоблюсь твоим дружкам-татарам.

— Ничего, поголодаешь еще денек — умнешь за милую душу. Поехали.

Он потащил тевтонского жеребца прочь с опасной дороги. Аделаида в ярости спрыгнула с седла.

— Послушай меня, Вацлав. Хоть раз послушай! Даже если мы с тобой съедим целый табун лошадей, все равно добраться до Руси без проводника не сможем. Вернуться во Взгужевежу — тоже. Тем более пешими. Это же Пруссия — дикая страна. Кругом леса да болота. И язычники, ненавидящие добрых христиан лютой ненавистью. Меня уже чуть не принесли в жертву на капище идолопоклонников. Второй раз испытывать судьбу я не желаю.

— Нам известна дорога к Наревскому замку. Для начала обойдем его, а там видно будет.

— Обойдем?! А ты уверен, что нас пропустят? Да, возможно, твою дружину оставшиеся в крепости тевтоны остановить не смогли, но с нами-то уж как-нибудь управятся. Даже если не убьют сразу — устроят допрос, которого ни тебе, ни мне не выдержать. Здесь не безопасная Кульмская комтурия, Вацлав! Здесь немцы наверняка осторожничают сверх всякой меры и тщательно проверяют каждого путника. Если таковые вообще заходят в эти проклятые края.

— Что ты предлагаешь? Ждать у тракта продовольственный обоз из комтурии? Так маловато нас для грабежа-то. Пан Освальд — и тот на такие дела целую ораву с собой водит.

— Я предлагаю ехать по этой дороге в Хелмно. И добыть там себе пропитание честным путем.

У Бурцева отвисла челюсть. Неужели гордая дочь Лешко Белого Агделайда Краковская готова наняться в работницы к какому-нибудь орденскому кастелянину? Или муженька запрячь хочет? Так ведь он никакому ремеслу не обучен.

— О чем ты говоришь, Аделаида?

— Помнишь Фридриха фон Берберга из Вестфалии?

Бурцева передернуло — еще бы не помнить! Он вовек теперь не забудет этого типчика.

— Так вот, благородный Фридрих направлялся в Хелмно, намереваясь принять участие в турнирах.

— Чтоб его там зашибли, на фиг, — прошипел сквозь зубы Бурцев.

— Что?

— Нам-то, спрашиваю, какая с того радость?

— Как какая? Почему бы тебе тоже не поучаствовать в турнирах? По правилам ристалищного боя победителю достается все имущество побежденного. Ты бы отбил для нас чьих-нибудь коней, припасы и снаряжение, с которым можно смело отправляться в дальний путь. Там же, в Хелмно, можно передохнуть и поискать проводника. Ты, Вацлав, главное, выбери противников побогаче и выиграй побольше боев. А я, если хочешь, буду вдохновлять тебя на победу.

Ах вот в чем дело! Бурцев усмехнулся. Как же все просто выходит у Аделаиды. Нет, он, конечно, не возражает. Только есть тут одна загвоздочка.

— Нам ведь придется лезть прямо в лапы к кульмским крестоносцам. А они вряд ли проявят гостеприимство по отношению к малопольской княжне, за которой охотился еще Конрад Тюрингский. Да и меня после Легницкой битвы и дружбы с разбойничьим паном Освальдом немцы, наверное, не шибко жалуют.

— А как они узнают, кто я такая и кто ты? — Аделаида скорбно скривила губы. — Я и на княжну-то уже давным-давно не похожа. А ты… Ты что, ни разу не был на турнирах? Не видел, какое там столпотворение?

«Не был, не видел», — он вовремя прикусил язык — незачем, наверное, признаваться в этом Аделаиде. Но зато ляпнул другую глупость.

— Фридрих фон Берберг знает, кто ты такая, — напомнил Бурцев.

— Бряд ли мы его встретим, но даже если и так…

Показалось, или мечтательная улыбка все же мелькнула на устах княжны? Бурцев нахмурился: фон Берберг опять совершенно беспардонно вторгался в их жизнь. А сам виноват: кто просил упоминать о вестфальце?

— … Фридрих не причинит мне вреда, — продолжала Аделаида. — Он — человек чести. И он дал рыцарское слово хранить мой титул в тайне. За себя тоже не бойся: если я попрошу, фон Берберг никому не скажет о тебе ни слова. Никто не узнает даже, что ты путаешься с язычниками и лично знаком с желтолицым жрецом пруссов.

Бурцев поморщился: вот уж спасибо, благодарю покорно. Ничем быть обязанным вестфальцу он не желал. А Аделаида все тараторила:

— Кроме того, правила турниров позволяют рыцарям драться, не открывая своего герба и лица. На твоем щите герба и так нет, ну а лицо… У тебя ведь к седлу все еще приторочен закрытый шлем хозяина этого коня. Ты, помнится, даже примерял его однажды — и шлем пришелся впору.

— Ну, не совсем…

Если уж быть точнее, то «совсем не». Бурцев вообще не жаловал топхельмы, ограничивающие обзор, а этот к тому же едва налезал ему на голову. Собственно, он уже подумывал вообще выбросить чужое боевое ведро, но тут Аделаида со своими фантазиями…

— Это не важно, Вацлав. Надень его — и будешь биться неузнанным.

— Я не привык драться с горшком на голове, и вообще мне не нравится твоя идея. Идем отсюда.

Бурцева упрямство супруги разозлило не на шутку. Он решительно увлек за собой коня прочь с орденской дороги и ожидал теперь чего угодно, вплоть до привычной истерики и обвинений в трусости. Но Аделаида не стала ни визжать ему в спину, ни размахивать кулачками в бессильной ярости.

— Я голодна, Вацлав, — тихо и жалобно проговорила она. — Я устала. Мне плохо. Я боюсь этого леса.

И расплакалась.

Да, против такого аргумента не попрешь… Бурцев со вздохом вернул коня на дорогу. Ведь, по сути-то, девчонка права. Даже если им удастся пробраться мимо Наревского замка незамеченными — сгинут ведь оба в незнакомых лесах и болотах без проводника и пищи. Или снова случайно войдут в какой-нибудь священный лес, откуда местные аборигены чужаков живыми не выпускают. И в конце концов, может быть, на кульмско-хелминском турнире ему удастся поквитаться с благородным мерзавцем Фридрихом фон Бербергом. Уже ради одного этого стоило рискнуть. Он уступил всхлипываю-молодой жене.

Глава 31

Лес кончился вдруг, неожиданно. И почти сразу же началось столпотворение.

Пестрое турнирное ристалище раскинулось на правом берегу Вислы. Яркие шатры и палатки многоцветного европейского рыцарства, привлеченного обещаниями легкой добычи и обширных ленных земель на отвоеванных у врагов христианской веры территориях, стояли вдоль реки шумным беспорядочным табором. Разношерстный лагерь в заснеженной долине издали бросался в глаза. На промозглом ветру, поддувавшем с Вислы, лениво шевелились тяжелые полотнища солидных штандартов и бойко трепетали малые флажки-банеры. Люди в зависимости от своего статуса либо вальяжно прохаживались и разъезжали по протоптанным тропкам, либо сновали и суетились, всячески расхваливали свой товар.

Здесь было все и вся.

Благородные господа, целая армия кнехтов, оруженосцев и слуг, немецкие крестьяне-колонисты, торговцы, попрошайки, мелкие воришки и жулье, боевые и вьючные кони, быки, мулы и прочая скотина, повозки, сани и ярмарочные балаганы… Вокруг ристалища вовсю кипела торопливая жизнь. Неподалеку бурлил Хельминский городок, давно обжитый переселенцами из Германии. В связи с наплывом авантюристов всех мастей его население увеличилось вдвое, а то и втрое. Тесное пространство за городскими стенами и переполненные предместья вместить всех приезжих уже не могли. А давние обитатели городка словно посходили с ума. Предприимчивые купцы, ремесленники и просто бедные, но сообразительные горожане спешили воспользоваться турнирной лихорадкой, продавая все, что могло продаваться.

Цены в городе и окрестностях подскочили невообразимо, однако покупателей хватало на любой товар. Многие пришлые рыцари уже видели себя вассалами ордена Святой Марии и обладателями неслыханных богатств, отбитых у язычников, а потому не жалели своих скудных дорожных сбережений. К тому же каждый выезд на ристалище давал возможность неплохо заработать: победитель забирал имущество побежденного, а уж в своей ратной удаче господа рыцари сомневаться не привыкли. Бесшабашная атмосфера турнира и предристалищного торжища мгновенно поглощала любого, кто в нее окунался.

Особняком от этой праздничной свистопляски стоял лишь грозный тевтонский замок Кульм или, как его именовали поляки, — Хельмно. Безрадостной серой громадой возвышались неприступные стены. Надменно тянулись к небу высокие каменные башни. Презрительным прищуром взирали на пеструю шумную толпу внизу узкие бойницы. Тяжелые ворота надежно отгораживали низкосводчатые орденские покои и коридоры от мирской суеты, а на верхней смотровой площадке донжона гордо развевались белое знамя с черным тевтонским крестом и штандарт поменьше — со знаком Кульмской комтурии: черный крестик на белом фоне над красно-белыми волнами.

После Торна или — если по-польски — Торуня это был второй форпост германского братства ордена Святой Марии на северном правобережье Вислы. Отсюда десять лет назад начиналось завоевание крестоносцами одиннадцати прусских земель: Самбии, Нитангии, Вармии, Бартии, Скаловии, Надровии, Помезании, Погезании, Галимбии, Сасовии и Судовии. Теперь на этих землях, как грибы после дождя, повырастали мрачные немецкие крепости: Эльбинг, Кенигсберг, Балга, Данциг, Браунсберг… Всего их у тевтонов насчитывалось около полусотни.

Под защитой замковых стен селились бедные немецкие рыцари и колонисты, которых крестоносцы привлекали невиданными свободами, льготами и главное — обширными бесхозными землями. Бесхозными, поскольку истинные хозяева лучших угодий Пруссии либо истреблялись, либо вытеснялись в леса и болота.

Колонисты быстро начинали чувствовать себя на отвоеванной территории как дома. Чувство это дальновидная орденская верхушка старалась всячески поддерживать и культивировать. Пришлые крестьяне, ремесленники и купцы не могли нарадоваться милости тевтонских магистров.

Так, согласно Кульмской жалованной грамоте 1233 года от рождества Христова немецкие переселенцы, осевшие возле замков Торно и Кульм, помимо земельных наделов и водных угодий получили возможность содержать собственную дружину и самостоятельно выбирать судей. Тевтоны не особо обременяли покорных вассалов пошлинами, а, наоборот, всячески поощряли развитие ремесел и торговли. В результате купцы Прусской торговой Ганзы богатели изо дня в день. Множилось и благосостояние простых горожан, которые становились примером, достойным подражания для новых и новых волн колонистов из Германии. Медленно, но верно Пруссия онемечивалась. Да, собственно, не так-то уж и медленно.

Одинокие замки братства Святой Марии обрастали вассальными ленами и земельными наделами переселенцев. Вокруг тевтонских укреплений возводились городские стены, и сковырнуть крестоносцев с чужой земли становилось все труднее. Периодически остатки прусских племен, что никак не желали признавать власть ордена, предпринимали такие попытки, но редко добивались удачи. Зато ответные карательные экспедиции тевтонов были поистине страшными: выжигались и вырезались целые селения, а слабенькие крепостцы непокорных разрушались до основания.

Впрочем, Кульмскую комтурию, где обосновались нынче высшие чины прусской ветви рыцарско-монашеского братства, уже давно никто не тревожил. Некому было. От некогда грозных и неустрашимых пемеденов, вармцев, нотангцев, бартцев и прочих коренных племен остались лишь кучки беженцев, вытесненные в дальние леса. Потому и чувствовали себя спокойно на правобережье Вислы и сами тевтоны, и их ожиревшие вассалы-горожане, и беспечные гости из дальних земель, съехавшиеся на турнирные бои. Потому и не остановил никто странную пару: рыцаря без герба и молодую красивую женщину, за которыми следовал статный, но измученный тяжелым переходом боевой конь.

Да и что тут было странного? Подумаешь, еще один обедневший вояка странствует в надежде поправить свое благосостояние. Герб, небось, скрывает из-за какого-нибудь дурацкого обета или не желая быть раньше времени узнанным заклятым врагом — с этими благородными господами всякое бывает. Ну, а то, что привез искатель приключений с собой попутчицу — тоже дело понятное. Какая-нибудь очередная дама сердца, а может быть — что еще более вероятно — подцепленная по пути шлюшка. Женщин легкого поведения вокруг ристалищных площадок вьется не меньше, чем прочего сброда. Даже благочестивым орденским братьям не под силу истребить эту заразу в своих богатых землях.

Рыцарь и его походная подруга недолго привлекали внимание ротозеев, мелких торговцев и воришек. Лишь до тех пор, пока безгербный воин не выменял свой кинжал хорошей немецкой работы на несколько лепешек с сыром у первого же разносчика.

А уж когда оба — и мужчина, и женщина со звериной жадностью набросились на пищу, интерес к ним у сторонних наблюдателей пропал вовсе. Беднота в железе! У рыцаря, который начал менять на жратву собственное оружие, ничем не разживешься. Пока, по крайней мере. Может быть, позже, когда этот оголодавший странствующий рубака добьется победы на ристалище и захватит достойную добычу… Известно ведь: на голодный желудок нередко совершаются такие подвиги, которые и не снились сытым бойцам.

Глава 32

Шум-гам, обрушившийся на них со всех сторон, мельтешение разношерстного народа, калейдоскоп ярких красок и пестрых одежд полностью выбили Бурцева из колеи. Такой давки и толкотни людей, коней и металла он не припоминал со времен Легницкого сражения. Но там можно и должно было прокладывать себе дорогу мечом, а тут…

Вся эта околотурнирная суета напоминала ему восточный базар. Такой же бардак для человека непосвященного. А он был непосвященным. Куда следует идти, что делать? Увы, опыта недоставало: до сих пор в настоящих турнирах бывшему омоновцу принимать участие как-то не доводилось. А палочный бой со Збыславом по законам Польской правды — не в счет.

Зато уж Аделаида чувствовала себя как рыба в воде. После нехитрого, но сытного перекуса полячка раскраснелась, заблестела глазками, разулыбалась… Сразу видно: княжна попала в родную стихию и напрочь забыла о голоде, холодных ночевках за обочиной орденской дороги и прочих тяготах пути. В бурлящей толпе дочь Лешко Белого ориентировалась без труда. Ее здесь ничто не напрягало, не озадачивало, не смущало. Судя по уверенному поведению девушки, подобные турниры и при краковском дворе проводились частенько. В общем, Бурцев не возражал, когда жена взяла его за руку и решительно потащила к развевающимся вдали знаменам.

Самыми большими и высокими оказались, конечно же, орденские хоругви. Узнать их было не сложно: все то же неизменное, осточертевшее до тошноты черное перекрестие на белом фоне. Видимо, тевтонские кресты отмечали границы ристалища. Г-м-м, приличные, надо сказать, границы.

Между знаками германского братства Святой Марии реяла на ветру уйма разноцветных штандартов и полотнищ с вычурными, диковинными, одним лишь герольдам ведомыми гербовыми знаками. Бурцев, впрочем, к пестрым рисункам не приглядывался. Толпа стала совсем уж непроходимой, и Аделаида пропустила мужа вперед. Вцепившись в локоть, она настойчиво подталкивала его в спину. Оставалось грудью раздвигать людскую массу, придерживая одновременно княжну и узду трофейного жеребца. Ни супруги, ни коня терять в давке не хотелось.

А толпа перед ними бесновалась. Сквозь крики донесся тяжелый стук копыт. Лязг железа. Треск дерева. И вновь все звуки перекрыл восторженный вой зрителей. Наверное, там, впереди происходило сейчас что-то интересненькое.

Еще один рывок… Фу-у-ух, пробились наконец! И без потерь, как ни странно. Аделаида тут же вынырнула из-под руки, навалилась на прочное ограждение. Забор, добротно сбитый из жердей и досок, жалобно скрипнув, принял на себя молодую и упругую грудь полячки. Бурцев глянул через голову жены.

Ох, ни фига ж себе! Ристалище — с футбольное поле! Только гораздо уже. Но зато и подлиннее чуток. Да нет, пожалуй, и не чуток вовсе. И полное отсутствие привычной стадионной зелени. Вместо травки — истоптанный копытами снег. И грязь. И красные пятна.

Два крупных жеребца, разгоряченных схваткой, все еще гарцуют по разные стороны бойцовской суперплощадки. А посередине вместе с обломками копий валяются в грязи их хозяева. Оба! Один чуть шевелится, второй — неподвижен. Никак зашибли друг друга?

Взвыли трубы. Помахал флажком и что-то прокричал по-немецки горластый турнирный распорядитель в шутовских лоскутных одеждах. Старший герольд — так назвала его Аделаида. Оруженосцы не очень почтительно, но зато очень быстро — за руки — за ноги — уносили выбитых из седла бедолаг с ристалища. Конюхи отлавливали лошадей, прислуга торопливо собирала обломки копий. Похоже, рыцари остались при своих — добыча в этом поединке не досталась никому. Боевая ничья, однако…

— Это был парный конный турнир на копьях, — возбужденно объясняла Аделаида. — Благороднейшее состязание. Гештех[15], как называют его немцы. Эх, жаль, мы ничего не видели.

— Да ладно, не расстраивайся, — пожал плечами Бурцев. — Увидим еще.

А смотреть сейчас действительно надо в оба. Прежде чем самому выходить на поле боя, приглядеться да поучиться не помешает. Иначе будешь вот так же лежать посреди ристалища закованным в железо бревном, и даже верного оруженосца не найдется поблизости, чтоб оттащить в сторонку поверженного неудачника. Княжна-то уж точно об его бренные останки марать свои нежные ручки не станет.

— Ух ты, как интересненько! — Аделаида вертела головкой как заведенная.

— Что такое?

— Он еще спрашивает?! Видишь трибуны для знатных особ? Господи, какое великолепие! Какие гербы! И какой гость!

На противоположной стороне ристалищного поля, где за турниром наблюдала не чернь, а благородные господа и дамы, в самом деле виднелся длинный деревянный помост, сплошь увешанный треугольными щитами и яркими разноцветными геральдическими флажками. Под трибунами выстроилась шеренга орденских кнехтов с копьями: то ли охрана, то ли команда для растаскивания зарвавшихся поединщиков. Ребята чем-то смахивали на милицейское оцепление, отделяющее на матче зрителей-фанатов от футболистов.

На помосте — под навесами и балдахинами — установлены скамьи. А в самом центре зрительских VIP-трибун выделялись три тяжелых кресла с подлокотниками и высокими спинками. Не простые братья-крестоносцы занимали эти места.

Посередке восседал высокий, немолодой уже человек с заостренными чертами лица и умными, обманчиво сонными глазами. Никаких эмоций он не выражал. Вернее, очень старался этого не делать. Одет незнакомец был в фиолетовую епископскую сутану со стоячим воротником, а в качестве головного убора носил высокую остроконечную митру, раздвоенную наверху и расшитую богатым орнаментом.

Этот католический священник на пестрых ристалищных трибунах казался существом инородным и нелепым. Его свита — широкоплечие угрюмые молодцы в черных монашеских рясах и таких же черных плащах с капюшонами — тоже плохо вязались с празднично приподнятым турнирным настроением.

Вряд ли святого отца охраняли кроткие божьи люди. Под длинными широкими одеждами монахов что-то предательски топорщилось и выпирало. Явно не вериги для умерщвления грешной плоти. Оружие — то ли короткие мечи, то ли длинные кинжалы. Что именно — так сразу и не разберешь в путаных складках ряс и плащей. Но, в общем-то, дело понятное: времена и места здесь такие, что без оружия даже церковникам нынче — никак. Впрочем, клинки свои монашеская братия, в отличие от рыцарей, прикрывала стыдливо и тщательно. Видимо, сан все-таки обязывал божьих слуг по возможности прятать смертоносную сталь.

Глава 33

— Аделаида, ты знаешь, кто этот падре, которого обступили костоломы в монашеских одеяниях? — поинтересовался Бурцев.

— Судя по почетному месту в центре ложи, это сам Вильгельм, епископ Моденский и легат Папы Григория Девятого. Фридрих фон Берберг говорил, что посланник Рима специально прибыл в Хелмно, чтобы уладить разногласия, раздирающие орден. Вильгельм умеет примирять враждующих. Он опытный политик, и ему уже сейчас пророчат большое будущее — кардинальскую мантию, как минимум[16].

«Ага, местный разводящий, значит, — усмехнулся Бурцев. — И кого же он тут будет разводить, интересно?»

— А собственно, чей конфликт должен уладить этот миротворец, Аделаида?

Княжна презрительно скривила губки:

— Ты еще не понял, что здесь соперничают не только рыцари-поединщики? Взгляни хорошенько на тех, кто сидит по разные стороны от его преосвященства.

Папский легат со всей своей хмуролицей черно-рясной монашеской братией, действительно, словно являлся некоей разделительной чертой.

Кресла по правую и левую руку от Вильгельма Моденского занимали два человека в одинаковых одеждах германского братства Святой Марии, но похожих друг на друга, как скала и рыхлый снежный ком. Справа — долговязый жилистый мужчина, уже в летах, с благородной проседью на висках и в бороде. Почти старик, однако достаточно крепкий, чтобы выйти на ристалище и свалить не один десяток молодых, но менее опытных бойцов. Сразу видно: дух тверд, а тело закалено суровой жизнью воина-аскета. Видимо, чувствуя свою силу, могучий старикан смотрел прямо. И смотрел смело. Пожалуй, валить своих противников этот будет по всем правилам рыцарской чести и с истовой молитвой на устах.

В левом кресле сидел более молодой, но хиловатый на вид и душонкой, и телом тевтон. Неопределенно среднего возраста. С неказистым лицом. Неказистым, но запоминающимся, правда. И весьма неприятным. Колючие хитрые глазки… Неспокойные, непоседливые какие-то, бегающие. Толстый подбородок с редкой бороденкой. И плотно сжатые жирные губы властолюбца. Шагать и шагать такому по трупам. Честно говоря, молодой Бурцеву понравился меньше. Этот не погнушается подленькими интрижками и, если сочтет нужным, не стесняясь ударит в спину. Нет, в поединке все же предпочтительнее иметь дело с пожилым.

Каждое из кресел плотным кольцом окружали рыцари в белых одеждах с черными крестами на груди и левом плече. И, как показалось Бурцеву, обе группки орденских братьев с неприязнью поглядывали друг на друга. Еще большая неприязнь сквозила во взглядах тевтонских предводителей. Хм-м, действительно любопытно. И еще одну деталь нельзя было не заметить. Позади старшего орденского начальника знаменосец держал классический тевтонский стяг: черное перекрестие на белом фоне. За креслом же молодого тевтона развевалось знамя с изображением Девы Марии. Святая Дева держала на руках младенца-Христа и занимала почти все свободное место на полотнище. Конечно, здесь тоже присутствовал тевтонский крест, заключенный внутрь изящного геральдического щитка в верхнем левом углу штандарта. Но щиток этот не так сильно бросался в глаза и напоминал скорее вынужденный декор, нежели основной символ.

В ордене появились противоборствующие группировки? Хм, похоже на то…

— Как думаешь, Аделаида, кому принадлежит то знамя с Богородицей? — спросил Бурцев.

— Вообще-то, это штандарт ливонского ландмейстера.

— Ландмейстера?

— Ну да, тевтонского наместника в Ливонии и магистра Ливонского ордена. Некогда это был орден Меченосцев, основанный рижским епископом Альбертом фон Аппельдерном по подобию братства тамплиеров. В братство входили немецкие рыцари, главным образом из Саксонии. Их символом являлись красный меч и красный же крест на белом поле. Пять лет назад под селением Шауляй меченосцев разбил литовский князь Миндовг. В той битве погиб орденский магистр, а братство меченосцев потеряло треть своих рыцарей. Уцелевшим пришлось примкнуть к тевтонам. С тех пор вместо своих красных мечей на плащах и щитах они носят черные тевтонские кресты и именуются орденом Святой Марии немецкого дома в Ливонии. Или просто братством Ливонского дома. По сути, это ливонская ветвь Тевтонского ордена.

«Вроде как филиал, — сделал вывод Бурцев. — И кто же, интересно, его возглавляет?»

— Слиянием орденов занимался Герман фон Бальке, — с важным видом продолжала восполнять вопиющие пробелы в образовании супруга малопольская княжна. — Он возглавлял посольство, убедившее ливонцев встать под тевтонские знамена. Он же и был провозглашен ландмейстером Ливонии и магистром Ливонского ордена.

— Значит, тот хитроглазый толстяк и есть фон Балке?

Аделаида, задумавшись, покачала головой:

— Нет, вряд ли. Человек под ливонским знаменем слишком молод. Я думаю, фон Балке сидит по другую сторону от его преосвященства Вильгельма Моденского. Но вот почему… Хотя, погоди-ка. Кажется, я начинаю понимать. Если после Легницкой битвы и смерти Конрада Тюрингского новый гроссмейстер — верховный магистр тевтонов — так и не выбран, а его обязанности временно выполняет ландмейстер Ливонии, то где ж ему сидеть, как не под тевтонским флагом? Это вполне возможно: у Германа фон Балке большие заслуги перед братством Святой Марии, а величайшая заключается как раз в присоединении к ордену рыцарей-меченосцев и их земель. Впрочем, давай лучше послушаем герольда.

Снова над ристалищем зазвучала немецкая речь. Аделаида торжествующе улыбнулась:

— Слышишь, я не ошиблась! На поединок приглашаются рыцари, желающие продемонстрировать свою доблесть перед его святейшеством Вильгельмом Моденским, временным главой братства Святой Марии ландмейстером Германом фон Бальке и ландмейстером Дитрихом фон Грюнингеном из ливонских земель. Теперь ясно, кто нынче стоит во главе ливонцев. Понятно и почему эти двое смотрят друг на дружку волками. Если фон Бальке — ставленник прусских тевтонов, то фон Грюнинген — выходец из меченосцев. Но хватит об этом! Я хочу посмотреть бой.

Ну-ну… Бурцев тоже обратил свой взгляд на ристалище. Какая, в конце концов, ему-то разница, кто с кем грызется за власть на верхушке Тевтонского ордена и кто примиряет алчных властолюбцев?

Глава 34

На турнирное поле тем временем вступал очередной всадник. Многочисленная свита наездника осталась за ристалищной оградой, рыцарь выехал вперед. На великолепном жеребчике, молодцеватый, подтянутый, с закрытым топхельмом лицом, но с выставленными напоказ дорогой сбруей, оружием и одеждой. Морду рослого боевого коня защищал начищенный до блеска шипастый налобник в виде маски единорога. Тяжелая богато расшитая попона стоила, наверное, целое состояние. Наборная уздечка сияла серебром, да и золото поблескивало не только на рыцарских шпорах. Павшими звездами и нетающими льдинками вспыхивали крупные самоцветы на ножнах и рукояти меча. А поверх добротного мехового жупана всадника развевался шелковый плащ тонкой восточной работы. Яркий банер трепетал на конце турнирного копья.

Устрашающих размеров — никак не меньше трех с половиной метров — древко вместо боевого наконечника венчало широкое коронообразное навершие — коронель. Копье мира — так называлось это относительно безопасное и гуманное оружие. Весьма, правда, относительно: таким собьют с коня — тоже мало не покажется. Но все же, судя по выбору оружия, а также по навешанной на кольчугу дополнительной защите — стальному вороту с увесистой нагрудной пластиной, — рыцарь не собирался ни убивать, ни тем более умирать. Развлечься — не более того. И костюм подобран именно для развлечения, но никак не для смертельной схватки. Впрочем, биться насмерть на этом турнире, видимо, вообще никто не собирался. Однако эдак-то разодеваться… Верх пижонства!

Полноправные монахи-воины Тевтонского ордена подобной роскоши себе ни в жизнь не позволяли: строгий орденский устав не велит. Даже у полубратьев столь вызывающие мирские наряды не приветствовались. Светские рыцари — небогатые гости и союзники крестоносцев, съезжавшиеся в Пруссию и Ливонию со всей Германии, — тоже, в большинстве своем, воздерживались от слишком дорогих облачений. Нет, на немца пижон с тупым турнирным копьем не был похож. Немецкие рыцари отличались практичностью и скупостью, они редко тратились на излишества в боевых и турнирных доспехах. По крайней мере, те обедневшие феодалы, что вынуждены отправляться из отчих краев в чужие земли на поиски лучшей доли. А вот надменные польские шляхтичи — совсем другое дело. Иные гордецы фамильное имение заложить готовы, лишь бы шикануть разок в благородном обществе. Впрочем, гарцующий в ожидании достойного противника всадник вряд ли сильно обеднел бы от потери одного имения. Их у него, скорее всего, несколько. Не иначе, как воеводский или княжеский сынок решил сегодня снискать славу на орденском турнире. Эх, пообломать бы рога оболтусу, да захватить в честном бою все его добро. Но нет, нельзя. Пока нельзя.

Во-первых, никто не допустит вооруженного мечом рыцаря к конному гештеху, а копья — ни боевого, ни тем более турнирного — у Бурцева нет. А во-вторых… Победитель такого расфуфыренного гуся неизбежно привлечет к себе всеобщее внимание. Особенно если выступит на ристалище инкогнито — без герба на щите и с закрытым лицом. А зачем интриговать толпу и организаторов боев? Им с Аделаидой этого не надо… Лучше уж выбрать себе добычу поскромнее. Поединок рядовых рыцарей все-таки не так сильно бросается в глаза и вряд ли надолго запомнится зрителям.

А толпа выла, толпа бесновалась, толпа взрывалась радостными выкриками. Вопили уже не только простолюдины: «VIP-трибуны» тоже начали шуметь. Аделаида что-то кричала вместе со всеми, восторженно, как ребенок на новогодней елке, хлопала в ладоши. Но лишь до тех пор, пока богатый рыцарь, вдоволь покрасовавшись перед хельминско-кульмской знатью, не соизволил и в сторону черни обратить свой щит с эффектным гербом. Белый некоронованный орел на красном фоне… А что, очень даже стильно.

Аделаида поперхнулась приветственным криком:

— Господи! Это же… Вацлав, это дядя мой! Конрад, князь Мазовии. Но нет, не может быть! Он же слишком стар для турнирных забав.

Бурцев вздрогнул. Так вот что за орелик распустил тут перья?! Вот какого поляка занесло на немецкую тусовку! Сам Конрад Мазовецкий! Старый интриган, беспринципный сводник и орденский приспешник, жаждавший в угоду тевтонскому магистру Конраду Тюрингскому силком выдать Аделаиду замуж за своего сына и ее двоюродного брата Казимира Куявского… Невероятно!

Трубы сотрясли воздух. Толпа попритихла. Вперед выступил герольд. Залаял по-немецки — громко, отчетливо:

— Благородный и знатный рыцарь, прибывший на турнир германского братства Святой Марии из польских земель, вызывает любого противника, дабы продемонстрировать перед собравшимися силу польского оружия и духа, не сломленного даже ордами татарских язычников.

Бурцев покачал головой. Конрад Мазовецкий, кажется, на старости лет окончательно впал в маразм! Герольд же, помолчав немного, продолжил:

— Кто из славных рыцарей примет вызов польского княжича Земо…

— Ах, вот оно в чем дело! — перевела дух Аделаида.

— … вита Мазовецкого!

— Это не мой дядя, Вацлав. Это его сын. Младший брат Казимира.

С десяток разногербных германских рыцарей уже толпились на противоположном краю ристалища. Из желающих принять вызов богатого и дерзкого пана выстраивалась целая очередь. Оруженосцы поспешно, но тщательно перечисляли регалии, гербовые знаки, родословные и подвиги своих господ, дабы герольды имели возможность достойным образом представить публике будущего победителя Земовита. Увы, немецкая пунктуальность сыграла злую шутку с гордыми поединщиками. Пока бойкие слуги наперебой расхваливали благородных рыцарей, на ристалищное поле уже въехал всадник в скромных доспехах. Въехал просто — в обход герольдов и толпы конкурентов. Тратить время на похвальбу он не стал. У этого рыцаря не было ни говорливого оруженосца, ни герба на замалеванном щите. Он даже не потрудился снять глухой ведрообразный шлем, чтобы сообщить свое имя.

— Тайный рыцарь! — выдохнула Аделаида. — Я же говорила тебе, Вацлав, что на турнире можно биться с закрытым лицом и гербом.

Глава 35

Благородные германцы, претендовавшие на выгодный бой, возмущенно галдели, но поздно… поздно… Тайный рыцарь уже склонял свое тупое копье, готовясь к сшибке.

Земовит тоже занял позицию. Прежде чем был подан сигнал к бою, разодетый поляк что-то грозно проревел из-под шлема. Слов разобрать не удалось, но и без них ясно: сын Конрада Мазовецкого разъярен до крайней степени. Еще бы! Ему, польскому княжичу, смеет противостоять какой-то безвестный рыцарь, не потрудившийся даже представить герб своего рода! Впрочем, в победе над дерзким наглецом Земовит, похоже, ничуть не сомневался.

Старший герольд взмахнул флагом, отступил к трибунам. Всадники пришпорили коней, ринулись навстречу друг другу. Оба сидели в высоких седлах умело и уверенно. Оба пригнулись, прикрывшись большими треугольными щитами по самую смотровую щель топхельмов. Оба крепко держали длинные тяжелые копья. Мастерством копейного боя противники владели в равной степени искусно, и предсказать исход поединка заранее было бы весь, ма затруднительно. Хотя, если учесть, что у Земовита и конек получше, и усиленные турнирными пластинами доспехи попрочнее…

— Сейчас они преломят копья о щиты или доспехи. Тот, кто не удержится в седле, будет считаться побежденным. А если удар высидят оба, схватка должна повториться. Вот только я не вижу у тайного рыцаря оруженосца с запасным копьем…

Возбужденная Аделаида говорила, не глядя на мужа. Все ее внимание без остатка уже поглотил поединок. Княжна аж разрумянилась от азарта и едва не подпрыгивала на месте. Глаза дочери Лешко Белого блестели почти оргазмическими огоньками.

Грохот. Треск. Как и предсказывала Аделаида, оба копья разлетелись в щепки. Но в щит ударило лишь одно из них — в тот щит, что без герба. А вот другое… За мгновение до сшибки тайный рыцарь вдруг приподнял коронообразный наконечник. Его удар пришелся по шлему польского княжича. Коронель угодил точно в лицевую крестообразную пластину.

Голова Земовита откинулась назад. Вслед за головой подалось и тело. Белый на красном геральдический орел улетел в одну сторону, обломок копья — в другую. Сам всадник, перевалившись через высокую заднюю луку седла, тяжело сверзился наземь. Толпа выдохнула. Удивленно. Сочувственно. Радостно.

— Вот это да! С первого удара! В голову!

Княжна была в восторге.

— Ну, с первого, ну, в голову, ну и что…

Бурцев хмурился. Знакомое чувство ревности вновь неприятно кольнуло сердце. С такой женушкой ревновать, блин, вовек не разучишься.

— Ты не понимаешь, Вацлав! Это мог сделать лишь искуснейший воин. Нанести точный удар в голову на полном скаку гораздо сложнее, чем попасть в щит или корпус. Зато если это удастся, в седле противник нипочем не удержится. Упадет, как пить дать, упадет. Да что там упадет! Таким ударом в голову можно покалечить человека и убить его даже тупым коронелем турнирного копья.

К Земовиту Мазовецкому уже спешили слуги и оруженосцы. Неподвижный княжич и в самом деле походил сейчас на покалеченного коматозника. А еще больше — на покойника. Навешанная на шею и грудь дополнительная защита не спасла сына князя Конрада. Вот тебе и копье мира! Ох, небезопасная, блин, забава эти турниры. Бурцев поежился. Не хотелось бы ему когда-нибудь подставить собственную черепушку под такой вот удар. Простым нокаутом тут не отделаешься. И самый прочный шлем не поможет.

Сбитый поляк по-прежнему не шевелился. Здорово ему все-таки досталось. Тяжелое сотрясение мозга — это в лучшем случае. В худшем — перелом основания черепа и крышка богатого гроба.

Похоже, бедняге Земовиту все-таки светил гроб. Из свиты Германа фон Балке вышел старик в белой накидке с черным крестом. «Этот — не рыцарь», — сразу понял Бурцев. Вместо доспехов пожилой немец носил под тевтонским плащом монашескую рясу. На груди дедка висело простенькое распятие.

— Духовный брат ордена! — прошептала Аделайда. — Брат-каноник! Значит, дело совсем плохо.

Священник скорбно покачал головой, осенил неподвижное тело крестом, вернулся на место. Сто пудов: готов Земовит…

— Господь, да прими грешную душу! — Аделаида перекрестилась.

Безгербный победитель тем временем неторопливо возвратился к месту сшибки. Остановил коня, любуясь возней прислуги вокруг поверженного противника. Потом так же не спеша, шагом поехал прочь с ристалища. Вопреки правилам, на трибуны с важными персонами он даже не взглянул. Зато трибуны, не отрываясь, смотрели на него.

Руку поднял Герман фон Бальке. Взвыли трубы. Замерла толпа. Тайный рыцарь натянул повод.

Голос у тевтонского ландмейстера немногим уступал по силе трубному звуку. Фон Бальке сообщал, что бой ему понравился и он рад победе незнакомца над заносчивым польским княжичем. Довольный ландмейстер даже пообещал тайному рыцарю, помимо имущества побежденного, щедрую награду от братства Святой Марии и от себя лично… Взамен фон Бальке просил победителя открыть свое лицо, имя и фамильный герб.

Ни единой просьбы орденского начальника тайный рыцарь не выполнил. И не проронил ни слова в ответ. Лишь молча тронул шпорами конские бока и вновь направился к выходу с ристалища. Судя по возмущенному гулу, это было верхом непочтительности.

— Куда он так спешит? — недоумевала Аделаида. — Согласно обычаям турнира, победитель должен…

Пронзительные вопли заглушили ее слова. Презрев все турнирные обычаи и правила, на ристалище выбежал чей-то встрепанный растерянный оруженосец. Под левым глазом у парня светился огромный фингал.

Кнехты из ристалищной охраны попытались утихомирить наглеца копейными древками. Тот заорал пуще прежнего. Заорал нечто такое, что заставило копейщиков опустить оружие. Охранники отступили в нерешительности.

— Что он там вопит, Аделаида? — разобрать истерические выкрики побитого оруженосца Бурцев не смог. — Что?!

Ошарашенной Аделаиде не сразу удалось запахнуть свой прелестный ротик.

— Он утверждает, будто этот рыцарь без герба избил его и украл копье мира у его господина, — выдавила она наконец.

Зрители были в шоке. Все до единого. И по эту сторону ристалища, и по ту. Слыханное ли дело: рыцарь у рыцаря турнирную дубинку украл. За такое, наверное, могут и позолоченные шпоры прилюдно сорвать. А то и голову с плеч!

Столь печальной развязки загадочный незнакомец дожидаться не стал. Пока блестящие шипы еще болтались на его пятках, всадник пришпорил коня. О захваченной в поединке добыче он не думал — не до того: по приказу старшего герольда оба входа на ристалище слуги уже перекрывали рогатками.

Тайный рыцарь не стал метаться по турнирному полю, как угодивший в ловушку зверь, не стал и атаковать герольдовых прислужников. Вместо этого он как следует разогнал жеребца, направил рослого конягу прямо на ристалищную оградку, с наскока повалил ее и вломился в толпу простонародья. С воплями ужаса людская масса отпрянула назад, отшатнулась, расступилась перед разгоряченным рыцарским конем. Копыта простучали всего в нескольких шагах от Бурцева и Аделаиды.

На мгновение — лишь на краткое мгновение под взметнувшейся полой плаща и откинувшейся кот-той мелькнул диковинный кинжал. Тайный рыцарь явно не собирался выставлять это оружие на всеобщее обозрение. Толком разглядеть кинжал можно было лишь вблизи. И лишь случайно. Бурцев разглядел…

Он не был похож ни на длинные и узкие граненые клинки, которыми так удобно вспарывать сочленения доспехов и пробивать кольчужные звенья, ни на тяжелые тесаки с широким лезвием, которыми часто пользовались в бою незнатные воины, слуги, оруженосцы и кнехты. На поясе тайного рыцаря висел строгий, короткий, но удобный и эффективный в рукопашной схватке обоюдоострый кинжал. В черных ножнах из анодированной стали. С алюминиевым орлом Третьего рейха на рукояти…

Глава 36

Динсдольх! Служебный кинжал войск СС! Ох, не бесследно прошло появление в тринадцатом столетии немецкого переговорщика из будущего. Бурцев лихорадочно вспоминал, было ли при гитлеровце, которого он собственноручно зарубил в подземелье Взгужевежи, холодное оружие. Кажется, нет… Точно — нет. Фашистский хрононавт лежал на пыточном кресле, лежал в рваной и грязной эсэсовской форме, а под креслом валялся весь его багаж. Пистолет, шмайсер, запасные обоймы, ручные гранаты… Был еще заряженный фаустпатрон. Была малая башня перехода. И никаких кинжалов.

Вероятно, Конрад Тюрингский сразу изъял из общей кучи единственный предмет, предназначение которого не вызывало у него сомнений. Вероятно, тевтонский магистр передал эсэсовский кинжал кому-то из своих рыцарей. Вероятно, динстдольх покинул пределы «Башни-на-Холме» еще до штурма замка объединенной татаро-монгольско-русско-польской дружиной. Иного объяснения просто быть не может. И все же…

Кто ты? Кто же ты такой, тайный рыцарь, так тебя и разэтак? Но тайный рыцарь был уже далеко, слишком далеко.

Горланило простонародье. На трибунах знати царил переполох. Замелькали, замельтешили кресты и гербы. Рассаживались по седлам немецкие рыцари. Вот-вот должна была сорваться погоня. Не сорвалась… Герман фон Бальке вновь поднял руку, утихомиривая возмущенную публику.

— Тайный рыцарь, добывший победу чужим копьем, уехал, не претендуя на добро побежденного мазовского княжича! — провозгласил он. — Так пусть себе едет с миром!

Магистр умел прощать дерзость победителей. Тех победителей, кто ставил на место кичливых и самоуверенных негерманцев вроде Земовита. Епископ Вильгельм не возражал против такого оборота. Его преосвященство, похоже, вообще мало интересовало все, что происходило сейчас на ристалище. Божий служитель был слишком далек от мирской суеты.

В очередной раз турнирные трубы призвали зрителей к спокойствию. Бездыханного Земовита унесли. Ристалище очистили от копейных обломков. Рухнувшую ограду поправили. Состязание продолжалось.

Еще два боя, две рядовые сшибки на тупых копьях. Ничего особенного, ничего примечательного. Двое побежденных — вылетевших из седла, но сумевших все же подняться на ноги самостоятельно. Два торжествующих победителя, учтиво раскланивающихся с ландмейстерами и своими жертвами, пока расторопные оруженосцы и слуги деловито перетаскивали добытое в честном единоборстве добро.

А вот третий поединок вновь заставил публику изрядно понервничать. На ристалище выехал всадник в простеньких доспехах и небогатой одежонке. Конь, на котором восседал рыцарь, хоть и был боевой породы, но истощал основательно. Потускневшая, неприлично излинявшая вышивка на нагрудной котте и облупившийся рисунок на побитом щите изображали плачущего юношу с мечом.

Под стать гербу оказалась и внешность рыцаря. Свой шлем он надевать не спешил, так что зрители имели возможность лицезреть лицо поединщика. Всадник был молод — почти мальчишка. Этакий херувимчик с длинными кудрявыми волосами и грустным взглядом поэта. Причем явно нетрезвым взглядом. Да и вообще парень заметно покачивался в седле. Надо же! Пьян! Не в доску, конечно, однако принять на грудь успел уже изрядно. Судя по всему, в турнире попытать счастья решил странствующий рыцарь, которого нужда и безденежье вечно гонят на поиски приключений. Пропил, небось, в кульмских тавернах то немногое, что имел, и теперь вот надеется пополнить тощую мошну. Поживы от победы над таким безвестным полунищим противником — немного, славы, надо полагать, — еще меньше, так что никто из рыцарей не торопился заявлять о намерении биться с мальчишкой.

Но почему публика вдруг так присмирела? Почему горластые зрители вокруг затаили дыхание? Потом до Бурцева дошло: на копейном древке юного «херувима» насажена вовсе не тупая коронель. Вместо нее на солнце грозно поблескивал боевой наконечник! Парня почему-то не устраивала драка на копьях мира. Интересно, с чего бы?

«Херувим» что-то выкрикнул. К старшему герольду подбежал оруженосец молодого рыцаря — толстенький, кругленький, суетливый и нескладный мужичок с вытянутым печальным лицом, всклокоченными волосами, и дурацкой козлиной бородкой. Невероятный симбиоз дон Кихота и Санчо Пансы. В руках оруженосец держал жезл-посох. Неужели штучка прусских жрецов? Да нет, не похоже: эта палка поменьше будет, и вместо крюка на конце — набалдашник с распятием. Оруженосец что-то зашептал в ухо турнирному служке, указывая то на своего господина, то на папского посланца Вильгельма Моденского.

— Что там? — нетерпеливо дернулся ливонский ландмейстер.

Озадаченный герольд повернулся к трибунам. Объяснил — привычно, громогласно. Пожалуй, даже громче, чем следовало бы в нависшей над ристалищем тишине:

— Этот человек утверждает, будто видел неподалеку от Кульма разгромленный разбойниками обоз его преосвященства и нашел там этот епископский жезл.

Фон Грюнинген дернулся, побледнел. Епископ Моденский нахмурился, смерил одинокого рыцаря на ристалищном поле пронзительным взглядом. Фон Бальке с интересом смотрел на Вильгельма:

— Вы нам ничего не рассказывали об этом нападении, ваше преосвященство…

Вильгельм качнул головой. Физиономия легата вновь стала кислой и обрела прежнее скучающее выражение, глаза вернулись в полусонное состояние. Слышные лишь герольду и ландмейстерам слова слетели с почти неподвижных губ.

— Посох, похожий на жезл епископской власти, принадлежит другому, — объявил во всеуслышание распорядитель турнира. — Его преосвященство обещает разобраться с этим делом позже. А пока просит молодого рыцаря не тянуть время и объявить свой вызов. Если, конечно, благородный воин не выехал на ристалище для того лишь, чтобы тянуть время и рассказывать нам сказки о своих похождениях. И если чувствует себя достаточно трезвым для боя.

Рыцарь вспыхнул, но склонил перед священнослужителем кудрявую голову. Затем обратился к старшему герольду. Луженая глотка турнирного конферансье вновь озвучила сказанное. Речь вышла длинной и напыщенной. Парень нес какой-то бред, но народ внимал ему, развесив уши. Бурцев украдкой взглянул на жену. Однако! С каждым произнесенным словом глазки Аделаиды блестели все сильнее. На молодого рыцаря княжна смотрела с плохо скрываемым обожанием. Блин! Это становится уже смешно!

Она повернулась к нему. Принялась взволнованно объяснять по второму разу то, что он принял за обычный пьяный треп.

— Это будет не простой бой, Вацлав. Рыцаря, которого ты видишь, зовут Вольфганг фон Барнхельм. Он младший сын какого-то обедневшего рейнского дворянина. Наследства бедняжке не досталось, поэтому благородный Вольфганг может рассчитывать только на свой меч и копье. А сейчас он готов сразиться с любым противником не на неволю и выкуп, а на смерть. Сразиться за свою даму сердца Ядвигу Кульмскую!

За даму сердца? Бурцев едва удержался от улыбки. Если Аделаида заметит, как он надсмехается над любовно-романтическими бреднями, реакция княжны будет непредсказуемой. Но очень-очень бурной.

— Ах, какая прелесть! — Аделаида все еще вслушивалась в нескончаемый монолог герольда. — Милашка Вольфганг только сегодня впервые увидел прекрасную Ядвигу под стенами Кульмского замка. И сразу послал к ней оруженосца, чтобы тот на коленях вымолил имя девушки. Едва узнав, как ее зовут, Вольфганг объявил Ядвигу дамой сердца и без промедления отправился на ристалище. Теперь он жаждет прославлятьть красоту своей возлюбленной, совершая подвиги в ее честь. Мальчик мечтает либо погибнуть, либо убить без пощады любого, кто посмеет утверждать, что Ядвига Кульмская — не прекраснейшая из женщин. Потому-то он и выехал на ристалище с боевым, а не турнирным копьем.

Нет, это уже крейзи! Клиника — не иначе. Определенно, паренек спятил, и притом капитально. Раньше-то Бурцев считал, что такие вот типчики встречаются только в специфической литературе для экзальтированных домохозяек. Ан нет. Оказывается, попадаются и в жизни.

— Повезло же этой Ядвиге! — Аделаида завистливо вздохнула. — А ты, Вацлав, не хочешь доказать свою любовь ко мне в смертельном поединке? Выехать, объявить мое имя и честно сразиться с Вольфгангом фон Барнхельмом? Ведь, прославляя свою даму сердца, мальчик бросает вызов и тебе тоже.

Бурцев пожал плечами:

— Разве я мало доказывал свою любовь? Мало мечом махал, что ли? Аделаида, послушай, мы здесь не для того, чтобы красоваться самим и драться с влюбленными пацанами, у которых и поживиться-то нечем? Вот дождемся какого-нибудь богатенького и менее приметного рыцаря, тогда и толк будет. В этом же поединке нет никакой необходимости…

Полячка задышала возмущенно и часто:

— Но ведь благородный Вольфганг только что во всеуслышание объявил, что Ядвига Кульмская — прекраснейшая женщина на свете.

— И пусть себе тешится. Я-то прекрасно знаю, что прекраснейшая женщина — это ты, милая.

Аделаида, однако, была упряма и непреклонна. Как всегда.

— Зато другие этого не знают! — сварливо заявила она. — Так докажи им всем! Ты сейчас же должен выйти на ристалище и…

— Глупости!

— Ах, глупости?! — Аделаида обиженно поджала губки. — Как был ты мужланом, Вацлав, так им и остался. Рыцарское звание у тебя есть, но истинного рыцарского сердца тебе не добыть до гробовой доски.

— Послушай, даже если бы я вздумал драться с этим мальчишкой, у меня ведь даже нет копья. А тут этот… как его… копейный гештех, как-никак.

Презрительная насмешка в ответ:

— У труса всегда найдется отговорка, Вацлав! Да уж, железная логика!

Бурцев вдохнул и… и тут же с шумом выпустил воздух. Челюсть у него отвисала, глаза лезли на лоб…

Вызов молодого рейнского рыцаря Вольфганга фон Барнхельма приняли. С противоположного конца поля по истоптанному ристалищному снегу ехал всадник. С походным ковчежцем для святых мощей на груди и с медведем на гербе!

Глава 37

— Фридрих?! — Аделаида тоже удивленно захлопала глазами.

Фридрих фон Берберг, как и его противник, был пока без шлема, так что обознаться тут невозможно. Белобрысый вестфалец окинул толпу строгим взглядом. На миг остановил взор на дочери Лешко Белого, повисшей на ограде. Мерзавец даже — так показалось Бурцеву — подмигнул его жене. Затем ткнул в небо длинным копьем с боевым наконечником и закричал, игнорируя герольда.

Кричал он, к изумлению собравшихся, по-польски. Озадаченный, сбитый с толку распорядитель турнира сориентировался не сразу, но довольно быстро. Над ристалищем зазвучал торопливый синхронный перевод на немецком.

— Я, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, — возглашал их старый знакомец по прусскому Священному лесу, — готов драться насмерть и с благородным Вольфгангом, и с любым другим рыцарем во славу своей дамы сердца. Я, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, призываю небеса в свидетели и говорю вам, что прекраснейшая из женщин — это…

Пауза, которую выдержал фон Берберг, сделала бы честь профессиональному оратору. Смолк приглушенный рокот толпы, стихла торопливая речь герольда, а Фридрих все тянул время и жилы. Даже Бурцев затаил дыхание, гадая, чье же имя назовет вестфалец. Он назвал. Имя в наступившей тишине прозвучало громко, отчетливо:

— Агделайда из Кракова!

Аделаида ахнула. Восхищенно… Бурцев выругался. Непристойно…

— Из уважения к своей даме сердца я, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, говорю сейчас по-польски! — громко и с вызовом закончил свою речь рыцарь.

Фон Барнхельм, дослушав перевод герольда, побагровел. Еще бы! Макнули-то мальчишку капитально — по самые красные уши макнули. Он ведь тоже только что прилюдно объявил дамой сердца женщину с польским именем, но похвастаться знанием родного языка своей возлюбленной не мог. И дерзкие речи на ристалище говорил по-немецки.

Пылающее лицо молодого рейнца скрыл видавший виды побитый шлем.

Фридрих фон Берберг глумливо усмехался, надевая свой новенький рогатый топхельм. Драка, и впрямь, теперь будет смертельной. И не дай Бог… Не дай Бог выиграет эту схватку фон Берберг. А ведь выиграет. Без проблем выиграет. Обозленный подвыпивший мальчишка ему не противник. Бурцев сплюнул. Надо было, эх надо было плюнуть на все и топать на ристалище самому. Как знать, может, и разрешили бы ему выйти с мечом против копья.

Взмах геральдического флажка — и вот противники уже несутся друг на друга. Головы пригнуты к лошадиным шеям. Щиты — вперед. Копья — опущены. Малые щитки на древках прикрывают руку и правое плечо. И лишь гулкий стук тяжелых подков. И грязный снег из-под копыт. И бряцанье железа. И напряженная тишина в рядах замерших зрителей. Два хищных боевых наконечника вот-вот должны были ударить в цель.

Ну-ка, ну-ка! Бурцев вытянул шею. Весь хмель с нетрезвого рейнского рыцаря как рукой сняло. Фон Барнхельм держался теперь в седле великолепно, да и тяжелым копьем — сразу видно — владел неплохо. Даром, что безусый юнец. Нет, не просто будет совладать с ним фон Бербергу, совсем не просто.

Но в последний — самый последний — момент влюбленный мальчишка все же дрогнул. Нервы подвели-таки паренька. За долю секунды до столкновения рейнский рыцарь дернулся назад и в сторону от несущейся ему навстречу громады звенящего металла. Юный фон Барнхельм словно попытался отпрянуть, уклониться, повернуть коня и позорно соскочить с седла. Эх, не надо было тебе дергаться, паря!

В этот раз копья не преломились. Наконечник Вольфганга скользнул по геральдическому медведю, не причинив фон Бербергу ни малейшего вреда. Зато оружие вестфальца достало правое плечо молодого рыцаря. Копье ударило с дьявольской силой. Фридрих фон Берберг буквально вышвырнул «херувима» из седла в грязный снег ристалища.

Фон Барнхельм попытался встать, но, едва приподнявшись на одно колено, рухнул снова. Силы оставили раненого паренька. А накативший обморок милостиво избавил его от необходимости продолжать смертельный бой за даму сердца.

Добивать беспомощную жертву Фридрих фон Берберг не стал. Может быть, где-нибудь в другом месте и при других обстоятельствах рыцарь и позволил бы себе такое, но только не на ристалищном поле под взорами сотен восхищенных глаз и — главное — на виду у Аделаиды. Не покидая седла, вестфалец громогласно объявил — опять-таки по-польски, — что он дарит своему противнику жизнь и свободу, а также не претендует на имущество побежденного.

— Ибо спор наш велся не ради добычи и выкупа, а ради утверждения красоты достойнейшей из женщин, — высокопарно закончил Фридрих. — И спор этот разрешился в пользу Агделайды из Кракова.

Старший герольд перевел.

Аплодисменты, переходящие в овации… Толпа, покоренная благородством и красноречием победителя, буйствовала. Аделаида сияла от счастья. И разумеется, кроме своего обожаемого вестфальца не замечала уже ничего и никого вокруг. Даже законного мужа. Ну, фон Берберг, ну скотина!

Двое кнехтов помогли оруженосцу Вольфганга оттащить поверженного рыцаря с ристалища.

Глава 38

Когда победитель, согласно турнирным правилам, склонил голову перед устроителями состязаний, даже епископ Вильгельм поощрил фон Берберга кивком. Более того, его преосвященство, подойдя к краю помоста, перекинулся с вестфальцем парой слов. Неслыханная честь! А вот Герман фон Балке недовольно хмурился. Не понравилось, видать, ландмейстеру, что славный немецкий рыцарь предпочитает изъясняться по-польски. Дама — дамой, но и фатерланд тоже надо чтить — вот что было написано сейчас на кислом лице тевтонского шовиниста.

Сухенькое поздравление и неприязнь фон Балке вкупе с явным расположением папского легата не укрылись от глаз и ушей Дитриха фон Грюнингена. Ливонец немедленно пожелал заполучить в друзья удачливого вестфальца. Через зычноголосого старшего герольда — чтоб слышали все — он сообщил, что жалует доблестного Фридриха ленным владением под Ригой и позволяет фон Бербергу, как доказавшему пред Богом и людьми силу своей любви, выбрать сегодня королеву турнира.

— Это великая честь для любого рыцаря! — Аделаида повернула к Бурцеву раскрасневшееся похорошевшее личико. — Но не только для него. Рыцарь может отдать турнирный венец любой из присутствующих женщин и тем самым возвысит и несказанно осчастливит ее тоже.

Откомментировав, княжна умолкла. В мыслях она была где-то далеко. И явно не в компании с законным мужем. На губах — улыбка. В глазах — влага. Странное сочетание. От счастья хочет зареветь, что ли?

А фон Грюнинген уже протягивал вестфальцу что-то вроде дурно сделанной короны. Ничем не украшенная, но довольно внушительных размеров жестянка-ободок. Безвкуснейшая бутафория, одним словом.

Фон Берберг ловко подцепил копьем турнирный венец и осторожно, стараясь не уронить драгоценную ношу, направил коня вдоль рядов зрителей.

Знатные дамы, мимо которых проезжал всадник замирали, бледнели и ахали. Но, увы, их старания не приносили результата: Фридрих фон Берберг игнорировал даже лучших красавиц Кульмско-Хельминской земли.

Всхлип жены отвлек внимание Бурцева. Еще один всхлип, и еще… Польская княжна вытирала широким рукавом влажные глазки. А на устах — все та же мечтательная улыбка. Что за ерунда?

— Ты это… Аделаидка… Чего плачешь-то?

Душераздирающий вздох.

— Мальчика жалко. Этот Вольфганг… Такой юный, такой милый, такой благородный, такой влюбленный. Ах, бедная-бедная Ядвига. Я искренне скорблю вместе с ней.

— А почему тогда улыбаешься?

— Как почему? — Фырканье — не женщины — раздраженной кошки. — Ведь сегодня доблестнейший рыцарь Фридрих фон Берберг из Вестфалии прославил на ристалище мое имя.

М-да… печалиться и радоваться одновременно — такое может только взбалмошная дочь Лешко Белого.

— Ох, и полюбился же тебе, я смотрю, этот вестфалец!

— А почему бы и нет? — Княжна дерзко вскинула голову. — Пока ты тут хлопал глазами, Фридрих с оружием в руках защищал мою честь.

— Честь?

Вот те на! Бурцев усмехнулся. Здесь уже и на честь любимой супружницы, оказывается, покусились, а он и не заметил.

— Да, честь! — Княжна выпятила подбородок и грудь. — Вольфганг заявил, что Ядвига — самая прекрасная дама на свете. То есть, получается, прекраснее меня, так? А Фридрих не согласился. Принял вызов и выбил бедняжку Вольфганга из седла. Что тут непонятного?

Бурцев пожал плечами. Вообще-то многое. Идиотская средневековая куртуазность для него по-прежнему — темный лес. Но спорить сейчас глупо. Да и опасно. Кричать, скандалить или каким-либо иным способом привлекать к себе внимание сейчас чревато: в их сторону уже направлялся всадник. Фридрих фон Берберг с венцом королевы турнира на копье.

Неужели?! Да, скверное предчувствие не обмануло Бурцева. Вестфалец проигнорировал знатных дам, проехал мимо зардевшихся простолюдинок, а затем… Торжественно и почтительно рыцарь возложил корону к ногам Аделаиды.

Вот так-так! С каждым разом все веселее и веселее получается! Нет, этот благородный герой-любовник точно дождется, что ему накостыляют по шее.

— Рад видеть вас здесь, прекраснейшая Агделайда из Кракова! — громко произнес немец.

— Агделайда! Агделайда! Агделайда! — эхом отозвалась толпа.

Как же! Прославленное имя красавицы не нуждалось в переводе на немецкий! Благородный рыцарь отдает венец королевы турнира не кому-нибудь, а своей возлюбленной, за которую только что бился насмерть.

Знатные дамы Хелмно пунцовели и скрипели зубами от злости. Но на них снова никто не смотрел. Все взгляды были устремлены на жену Бурцева — прелестную девушку в неброской дорожной одежде, врядли кто-то догадывался, что в таком наряде на людях объявилась сама дочь Лешко Белого, малопольская княжна Агделайда Краковская. И все же Бурцеву стало не по себе. Сейчас повышенное внимание к их персонам крайне нежелательно.

Аделаида же ничуть не смутилась. Полячка приосанилась, благодарно кивнула фон Бербергу, величественно подняла коронообразную жестянку с земли. И… турнирный венец лег поверх шапочки-филлета княжны.

Счастливая улыбка озарила лицо девушки и отразилась вокруг радостно-восторженными оскалами. Все! Королева турнира избрана. Толпа довольно загудела, забурлила. Благодаря Фридриху фон Бербергу Аделаида наконец добилась того, чего так давно и страстно желала, — выйти в свет, быть в центре всеобщего внимания, вызывать ликование черни, зависть знатных дам и восхищение благородных рыцарей.

Сердце Бурцева бешено колотилось о ребра. Билось так, что, наверное, кольчуга на груди ходуном ходила. Радоваться и гордиться? Куда там! Сердце возвещало потерю любимой. Строить напрасные иллюзии не нужно. Он прекрасно видел, как меняется его милая Аделаидка под этой смешной жестяной коронкой. Вновь в княжне заговорила гордая шляхетская кровь. Вернулись былое высокомерие и надменность. Губки капризно поджались. А когда польская панночка бросила мимолетный взгляд на мужа — презрительно скривились. Ну, что ж, спасибо тебе, малышка!

Это трудно объяснить, но просто понять. Бурцев чувствовал, как Аделаида, стоявшая совсем рядом — руку протяни и дотронешься, невероятным образом удалялась от него, скрывалась за невидимой, но неприступной стеной холодного отчуждения. Началось, конечно, все не здесь и не сейчас. Но вот результат: величественная, недостижимая Аделаида ведет себя совсем как раньше, когда он в глазах княжны был всего лишь простым и никчемным смердом. Оказывается, поворачивать вредя вспять способны не только магические башни арийских колдунов…

Глава 39

Толпа шумела. Гордый подбородок и прелестный носик дочери Лешко Белого возносился все выше и выше. Эх, Аделаида, Аделаида! Слава мимолетна, тем более слава турнирной королевы на час. Да только кто ж об этом думает в минуту триумфа? И в славе ли одной дело? Нет конечно! Все цело в треклятом Фридрихе фон Берберге — Аделаида так и пожирает его обожающим взглядом.

А галантный вестфалец все не поднимал опущенного к ногам княжны копья и не думал отъезжать от ристалищной ограды.

— Что желает благородный рыцарь?

Она еще спрашивает?! Чего он желает?! Да слепому видно чего! Бурцев держал себя в руках из последних сил. Мало того, что весь народ уже пялился на Аделаиду, не хватало еще и ему привлекать тевтонское внимание.

Фридрих фон Берберг ждал вопроса полячки. Ответил он незамедлительно:

— Я прошу вас дать мне что-нибудь взамен турнирного венца, прекрасная Агделайда. Какой-нибудь предмет вашей одежды, чтобы я мог хранить его вечно или, подвязав к шлему, идти с ним на битву.

Да что он себе позволяет, этот фриц недорезанный! При чем тут одежда чужой жены? Стриптиза ему захотелось, что ли? Бурцев все же встал между ними:

— Не смей, Аделаида!

Любимые зеленые глаза окатили его таким презрением, такой ненавистью…

— А в чем, собственно, дело, Вацлав? Благородный Фридрих фон Берберг объявил меня дамой сердца и…

— Ты, между прочим, замужем, Аделаида.

— Так и что? Многие рыцари выбирают в дамы сердца чужих жен и даже почтенных матрон с детьми. А потом в странствиях неустанно прославляют их красоту и совершают подвиги в их честь.

Люди вокруг в недоумении взирали на их перепалку. Копье в руках фон Берберга чуть подрагивало.

— Вы что тут, все с ума посходили?

— А по-моему, безумен как раз ты! — Аделаида с дурацкой жестянкой на голове подбоченилась совсем уж не по-княжески. — Разве тебе не хочется, чтобы благородный рыцарь прославлял мою красоту?

— Ты знаешь, не испытываю ни малейшего желания.

— Ах, так! Тогда вот…

Аделаида приподняла венец королевы, рванула с головы шапочку. Не рассчитала малость — головной убор упал в затоптанный снег. В руках княжны осталась лишь зеленая ленточка, крепившая филлет под подбородком. Полсекунды ушло на размышление. Затем полячка решительно отпихнула ногой испачканную шапочку и ловко повязала к склоненному и окровавленному наконечнику копья фон Берберга чистую ленту.

Вестфалец благодарно улыбнулся.

Аделаида улыбалась злорадно:

— Вот так-то, Вацлав!

Жестяная коронка лежала теперь на распущенных русых волосах. Тех самых, что так нравилось гладить Бурцеву. А теперь в любимых волосах путался холодный ветер.

И вдруг он понял все! Сама по себе сорванная шапочка — ерунда. Ленточка на копье — тоже фигня! Длинные русые волосы, разметавшиеся на ветру и перехваченные сверху лишь обручем турнирного венца, — вот он, настоящий подарок! Замужние женщины не должны появляться на людях с непокрытой головой. Обруч же или венок на распущенных волосах носят только незамужние девицы. Ясно же, ясно все, как день: строптивая княжна дает понять, что между ними все кончено. Она больше не желает считать Бурцева своим мужем, а себя — его женой.

— Я уже говорила тебе, что думаю по поводу нашего так называемого брака, — прошипела Аделаида на прощание. — Разбойничья свадьба и жизнь вечной скиталицы — это все-таки не по мне, Вацлав. Так что прощай!

Совсем по-детски — как же это нелепо и неуместно сейчас! — княжна показала ему язык. Затем — пока он стоял ошарашенный, убитый и раздавленный ее заявлением — Аделаида нырнула за ограждения и в сопровождении конного фон Берберга решительно зашагала через ристалищное поле к трибунам знати. Ибо место королевы турнира — там.

Е-о-оп-с-с-с! Бурцев наконец спохватился. Уводят же! Жену уводят средь бела дня! Его любимую милую Аделаидку!

— Куда?!

Он вскочил на коня. Плевать на осторожность! Плевать на гештех! Плевать на отсутствие копья! Топхельм — на голову. Меч — из ножен. Прочь с дороги! Все!

Испуганный народец прыснул в стороны. Многострадальная ограда вновь рухнула под копытами взвившегося на дыбы жеребца.

— Фон Берберг! — проревел Бурцев из-под шлема. — Я вызываю!

Вестфалец развернул коня. Насмешливый взгляд, торжествующая улыбочка…

— Разве ты не согласен с тем, что Агделайда Краковская — прекраснейшая из женщин, несчастный?!

— Я не согласен с тем, что ее лента висит на твоем копье!

Фон Берберг кивнул:

— Вызов принят. Но ты уж подожди, пока я провожу королеву турнира на соответствующее ее положению и красоте место. Таковы правила. И потом… Я не вижу у тебя копья.

— Будем сражаться на мечах. Клинок у меня имеется.

Вестфалец улыбался все шире, все злее:

— Вообще-то я мог бы купить для тебя копье, раз уж тайные рыцари у нас такие бедные.

Бурцев негодовал. Вот ведь гад, еще и бедностью попрекает!

— Спасибо, обойдусь мечом!

— Жаль. Гештех боевых копий без коронелей — благородное состязание.

— Рубка на мечах — тоже достойное занятие, фон Берберг! У нас будут не тупые турнирные, а заточенные мечи.

— Ну, как знаешь… Честный бой насмерть или…

Еще одна многозначительная ухмылка.

Э-э-э, нет, хватит! Тут — без вариантов! Бурцев тоже зло осклабился под лицевой пластиной трофейного топхельма.

— Насмерть! — донесся еще один рык из-под шлема тайного рыцаря.

Некстати вспомнился располовиненный надвое крестоносец — тот самый, что пал возле прусского селения от страшного удара вестфальского рыцаря. А плевать!

— Насмерть! — еще раз повторил Бурцев. Твердо и решительно.

И все же насмерть в этот раз у них не получилось.

Глава 40

Зрелищный гештех пришлось прервать на не столь эффектную и более продолжительную схватку конных мечников. Дитрих фон Грюнинген воспротивился было нарушению регламента копейных поединков. Но тут уж реванш взял Герман фон Балке. Пожилому ландмейстеру не терпелось увидеть поверженным нового фаворита, молодого соперника-ливонца. Отпускать фон Берберга победителем тевтон не желал. Епископ Вильгельм Моденский лишь растерянно развел руками. И то верно: кто вправе отказать двум рыцарям, изъявившим желание биться насмерть на мечах, если у одного из них нет копья? Неписаные правила светских турниров не в силах отменить даже папский легат.

Старший герольд, повинуясь кивку фон Балке, объявил о схватке. Распорядитель турнира долго и витиевато представлял вестфальца. О Бурцеве не было сказано ни слова. Да и что тут говорить, коли не видно ни герба, ни рожи. Тайный рыцарь — он и в Африке тайный рыцарь. И в Пруссии тоже.

Толпа выжидала. Люди заметно поутихли. Зрителей весьма озадачил неожиданный вызов. А может быть, дело в другом? Может, для одного турнирного дня второй тайный рыцарь с безгербным щитом-пустышкой — это уже чересчур? Или замирать сердца заставляет грозный вид боевого оружия?

Бурцева, впрочем, реакция окружающих не интересовала. Другая была сейчас забота у бывшего омоновца. На противоположном конце ристалищной площадки гарцевал потенциальный любовничек его законной супруги. Все еще страстно любимой, между прочим.

Ишь, как выеживается, как красуется, гад, перед трибунами! А там — Аделаидка! Родная, милая Аделаидка с идиотской жестянкой на голове стреляла широко распахнутыми глазками по сторонам. Вроде бы и испуганно, но в глазах тех все равно — радостные бесенятские огоньки. И довольная улыбка на губах.

Как показалось Бурцеву, ему ничего не светит при любом исходе боя. Аделаида гораздо чаще поглядывала на своего обожаемого Фридриха. И восторга в тех взглядах было поболее. На долю же мужа без герба, замка и имения доставалось лишь неодобрительное покачивание прелестной головки. Да еще снисходительная жалость: бедный-бедный неудачник… Ну и как драться под таким взглядом любимых глаз?

Или не драться вовсе? Уйти? Уступить — трусливо и благородно одновременно? А не дождетесь, хэр фон Берберг! То, что немцу удалось охмурить наивную девчонку и вскружить ей голову россказнями о счастливой жизни в далекой Вестфалии, сейчас лишь распаляло Бурцева. Сам-то он ни говорить красиво не умел, ни обширными землями прихвастнуть не мог. Но нутром чуял — никогда не полюбит ведь злосчастный Фридрих молодую красивую полячку так, как любит ее он. Ну не дано это бравому вестфальцу — и все тут!

Свое копье Фридрих передал лупоглазому оруженосцу, однако ленточку Аделаиды оставил при себе. С острого наконечника она перекочевала на рогатый шлем фон Берберга. Повязана заново — красиво и прочно, цепким изящным бантиком. Чтоб все видели, кого еще до поединка в этом споре предпочла королева турнира. И чтоб Бурцев видел — да, чтоб он видел, в первую очередь.

И он видел. Хорошо видел сквозь узкую смотровую щель шлема зеленую полоску на грозном роге вражеского топхельма. Подобной символической перевязью некоторые тупые дизайнеры иногда Украшают крупногабаритные подарки. Ну что ж, будет тебе подарок, Агделайда Краковская! Голова немецкого пижона в железном ведре. Ты уж не серчай, дорогая, — иначе нельзя. Бурцев дал себе слово во что бы то ни стало сорвать ленточку жены с вражеского рогатого шлема. Пока у самого, блин, рога не повырастали.

Короткий взмах сигнального флага. Уносящий ноги герольд. Стремительный галоп. Сшибка.

Кони ударили друг друга грудь в грудь. Надрывное ржание. Содрогнулись и земля, и небо…

Меч — не копье, которое нужно лишь направить поточнее и держать покрепче. Вложить в удар тяжелого клинка всю мощь разогнавшейся лошади и собственный вес — сложнее. Но Бурцев очень старался. Вспомнились упражнения с омоновской дубинкой, и взгужевежевские уроки пана Освальда, и многочисленные кровавые сшибки. Рассечь! Привстав на стременах, он рубанул первым. Развалить! Ударил со всего маху, со всей дури. Располовинить! Звон-звон-звон… Дзинь-дзинь-дзинь…

Видно, все же недостаточно сильно он обрушил на врага крепкое заточенное лезвие. Или недостаточно умело. Или недостаточно точно. Фон Берберг покачнулся в седле, однако обитый железом щит вестфальца выдержал, отклонил вражеский клинок. Не должен был, но…

Разочарованно скрежетнув, меч скользнул с гербового медведя, ушел в сторону. Снова поднимать его — дело, требующее целой вечности. В отчаянии Бурцев попытался хоть как-то подцепить врага обратным взмахом — снизу вверх. Куда там! В таком ударе нет уже прежней силы. Противник играючи отбил клинок нижним краем щита.

Лошади и всадники закружились в диком танце воинственных кентавров. Сверху на Бурцева рухнул меч — Фридрих фон Берберг нанес ответный удар. Один-единственный…

Только бойцовский инстинкт рукопашника уберег бывшего омоновца, когда щит в его руках вдруг развалился на две половины. И треснула задетая клинком лицевая пластина шлема. И перед самыми глазами мелькнуло острие вражеского меча. Бурцев резко отшатнулся, выгнулся за заднюю луну седла. Тем и спасся.

Страшный удар рассек переднюю седельную луку. Едва не задел то, что каждый мужик ценит больше всего. Затем полоснул по попоне и холке коня… Глубоко полоснул.

Слава Богу, несчастное животное с перебитой шеей пало не сию же секунду. Слава Богу, длинные шпоры не зацепились за сбрую. Он успел высвободить ногу из стремени, чуть приподнять и вытянуть ее, как показывал однажды юзбаши Бурангул. Нехитрый прием степняка, падающего с раненой лошади, сработал. Когда его конь, умирая, лупил копытами воздух, Бурцев откатился в сторону. Главное тут — не выпустить меч. Он не выпустил.

Вскочил под звон собственной кольчуги.

В покореженном, разрубленном, сбившемся набок шлеме уже ни хрена не видать. А еще кровь сочится прямо в глаза с оцарапанного лба… Шлем — на фиг! Сорванный с головы топхельм покатился в грязный плотный снег. Ох, и крутой, блин, у фон Берберга клинок! Мало того, что и щит, и шлем расколол с одного маха, так еще вон и клок кольчужного рукава вырвал преизрядный: левая рука ныла и кровоточила. Но вроде пока слушалась.

Бурцев стряхнул остатки щита, перехватил свой меч обеими руками. Полуторные, хорошо сбалансированные за счет округлого увесистого навершия на конце рукояти, рыцарские мечи — вещь удобная. Хочешь — бейся одной рукой, уповая на щит, а коли нет щита — хватайся за рукоять двумя.

Позолоченные шпоры на тяжелых сапогах (старые добрые омоновские берцы-то давно уж износились) царапали снег и землю, обрастали грязью. Быстро передвигаться в пешем бою с такими колодками на ногах — немыслимо. Значит, осталась одна надежда — на руки. Если его с ходу не затопчут конем, можно будет ударить хотя бы разок. А если очень повезет — добавить еще.

Топтать пешего соперника конем благородный Фридрих фон Берберг не собирался. По крайней мере, перед дамой сердца и почтеннейшей публикой. Вестфалец придержал разгоряченного скакуна, спешился. Тоже сбросил топхельм, оставшись в легкой стальной каске поверх кольчужного капюшона и войлочного подшлемника. Что ж, это уже не только благородно, но и разумно. В продолжительной пешей рубке лицом к лицу требуется больше обзора, чем в разовых конных сшибках.

А вот щит с руки немец не скинул. Рыцарская честь, видимо, тоже имеет свои пределы. Или просто таковы здесь представления о равных возможностях: у кого-то щит, а кто-то сжимает рукоять меча обеими руками, чтобы с удвоенной силой ударить по этому щиту. Все честно, все справедливо…

Бурцев ударил. И вновь вестфалец пошатнулся. И вновь клинок звонко скользнул по медвежьему гербу. Широкая полоса сошкарябанной краски — вот и весь результат!

Фон Берберг, гхакнув, тоже нанес удар. Только одной рукой. Но сильно. Но умело. Но хитро. Бурцев парировал. Попытался парировать… Лезвие вестфальского клинка звякнуло о его меч чуть выше крестообразной гарды. Дрогнули и сталь, и руки.

Бурцев чуть приподнял оружие, отводя клинок противника вверх и в сторону. Успел подивиться глубоченной зазубрине, оставленной вражеским мечом, а вот атаковать снова времени не хватило. Фон Берберг оказался проворнее. Разворот, выпад, финт… И еще… Вестфальский клинок со свистом рассек воздух и второй раз ударил в меч Бурцева. Точнехонько ударил — в то же самое место.

Клинок, подставленный под удар немца, не выдержал. Переломился. Жалобно тренькнул оборванной струной — и все. И нет больше меча. Над крестовиной эфеса торчал лишь стесанный обломок с пол-ладони длиной. Совершенно бесполезный… Таким не то что кольчуги не пропорешь — и бездоспешного противника не завалишь.

А клинок фон Берберга — вон он, совсем как новенький. Блестит себе на солнышке — ни щербиночки, ни царапинки. Дамасская сталь, небось, из Палестины привезенная. Или булат какой-нибудь хитромудрый…

— Ты ведь хотел насмерть, Вацлав?! Таков наш уговор?

Никчемное совершенно напоминание. Искривленные в глумливой насмешке губы, оскаленные зубы. Глаза — холодные, бесстрастные, беспощадные.

Свой меч-кладенец, для которого никакой доспех — не помеха, немец теперь ворочал медленно, словно желая растянуть удовольствие. Да, вот здесь благородство и великодушие Фридриха фон Берберга заканчивались. Бурцев был последним препятствием между ним и Аделаидой. Препятствием хлипким, расшатанным, но все еще стоящим на ногах. И препятствие это вестфалец намеревался свалить единым махом.

Вновь в голове Бурцева всплыло жуткое видение: рассеченный надвое тевтонский рыцарь неподалеку от прусского селения. Неужели и его ждет та же участь?!

— Нет!

Крик над затихшей толпой. И это ему не почудилось! Аделаидка! Она! Все-таки она закричала!

Глава 41

Крик рвался из самой души — искренний, надрывный, глубинный. И прорвался… Сквозь шляхетскую гордость и надменность, сквозь княжескую холодность и равнодушие, сквозь панское пренебрежение и высокомерие. Сквозь обиду, злость и ненависть капризной девчонки. Он, Василий Бурцев, несмотря ни на что, все еще небезразличен этой прекрасной вспыльчивой полячке. Да за такое, за этот вскрик он простит ей все! Уже простил.

— Нет, Фридрих, не смей!

Конечно, он ослушается, твой новый рыцарь, Аделаида. Может быть, в первый и последний раз, но посмеет. Сделает вид, что оглох. Чтобы впредь больше никогда уже не слышать от тебя таких криков.

— Не-е-ет!

Да, если было за что прощать, Бурцев простил жену. Но не фон Берберга. И покорно подставлять башку под немецкий чудо-клинок он не станет.

Вестфалец будто почуял перемену. Перестал паясничать, забыл о рисовке. Теперь он просто делал дело, с которым нужно поскорее закончить. Меч поднялся быстро и резко. Опускался — еще быстрее… Да вот только, друг Фридрих, такие крики над замершим турнирным ристалищем не проходят даром. Такие крики способны пробудить скрытую силу в ком угодно. Аделаида пробудила эту силу в нем.

Бурцев чуть присел, поднырнул под безжалостный клинок. Навыки бойца-рукопашника, давно и плотно засевшие в рефлексах, высвободились, рванулись наружу. Разом! Все!

Голова работала как мощный компьютер. Тело — еще быстрее — как десяток более мощных серверов, обретших способность двигаться. Из бесчисленного множества стоек, позиций и приемов тело само безошибочно выбирало наиболее подходящие, простые и эффективные. Отшлифованные до совершенства теорией. И практикой. Годами тренировок. В армии. В ОМОНе. В спортзале. На ринге. И в подворотнях тоже. И отточенные уже здесь, в прошлом.

Не стало вокруг ни ристалища, ни зрителей, ни тевтонских ландмейстеров, ни папского легата. Даже Аделаиды — и той не стало. Шел бой, от которого нельзя отвлекаться. Привычный бой с противником, вооруженным палкой… Подумаешь, меч! Безоружных рубят без всяких там фехтовальных вывертов. А в нехитром ударе сверху вниз меч — та же дубина. И значит…

Блок.

Скрежет одного кольчужного рукава о другой.

Перехват.

Фон Берберг понял и дернулся слишком поздно.

Болевой. Простенький. Резкий. И ломкий.

Вопль. Громкий.

Начав атаку из нижней позиции — в полуприседе, Бурцев уже выпрямлялся, обращая свои руки в рычаги, тиски и ножницы одновременно, зажимая руку противника. Заваливая. Опрокидывая. Обезоруживая. Меч выпал. Упал и вестфалец. Но — вот беда! — тут же ловко выскользнул, вскочил на ноги, снова потянулся к оружию.

Э-э-э нет, милок, так не пойдет! Прежде чем пальцы немца тронули рукоять, Бурцев взмахнул ногой. С твердым намерением высадить супостату челюсть. Не получилось. Сокрушительного хряся не было — был шмяк. Отяжелевший от липкого снега и грязи сапог ударил не точно, но зато шпора — то самое позолоченное шипастое колесико, что предназначено для терзания конских боков, разодрало фон Бербергу щеку. Нагрудный геральдический медведь немца вмиг стал красным.

Ай, красотища! Интересно, украшают ли рыцаря шрамы, остающиеся не от благородной стали меча или копья, а от шпоры?

Вестфалец выл. Вестфалец рвал из ножен кинжал-мизерикордию. Вестфалец снова пер в атаку. И вестфалец окончательно потерял нюх. Слепая ярость приводит к победе лишь над малодушным противником. Бурцев таковым не был. Он привык не спасаться от чужой ярости, а использовать ее.

Принцип тореадора: дождаться момента, когда уйти почти невозможно. И уйти. Тогда с нападающим можно делать что угодно.

Шаг в сторону и своевременный полуповорот избавили его от встречи с острым граненым лезвием. Если кинжал фон Берберга тоже ковали какие-нибудь дамасские оружейники, что изготовили и чудо-меч, на кольчугу лучше не полагаться — не спасет. Перехват левой запястья противника. Правой — сильный резкий тычок по тыльной стороне кулака, обхватившего рукоять кинжала. Готово! Кулак разжался. Мизерикордия выпала. Однако и в этот раз довести прием до конца — удержать, заломить, переломить, на фиг, пойманную руку — Бурцеву не удалось.

Фон Берберг провел контрприем. Незнакомый, действенный. Немец изловчился, извернулся. Ого! А вот теперь действительно хрясь! Левый стальной налокотник противника вдруг шарахнул Бурцева по черепу. Хорошенько шарахнул — до искр из глаз. Если бы не инстинктивно приподнятое плечо, если бы не сбившийся набок подшлемник, нокаут — обеспечен. А так…

А так Бурцев сумел-таки уклониться от второго — добивающего — удара. И третьего — страхующего — тоже. Восстанавливая дыхание, они расцепились на пару секунд. Все-таки кулачный бой в доспехах — занятие весьма изматывающее.

Глава 42

Между ними по-прежнему лежали меч и кинжал, но на обманчиво близкое оружие ни Бурцев, ни фон Берберг сейчас не смотрели. Одно движение к отточенной стали, один, даже мимолетный, взгляд, брошенный на нее, даст врагу шанс. А получить по тыкве тяжелой латной перчаткой не хотелось никому. Противники уже достаточно хорошо прочувствовали силу друг друга.

Смотреть — только глаза в глаза. Периферийное зрение фиксирует малейшее движение рук и ног. Слух сконцентрирован лишь на хриплом дыхании врага. Вопли герольда — побоку. Спешащие со стороны трибун кнехты-копейщики — тоже. Фон Берберг стоял в стойке боксера. Немного неуклюжей, но, в общем-то, настолько идеальной, насколько это позволяли громоздкие доспехи. Правда, руки подняты выше, чем следовало бы. Хотя кто знает, как следует держать руки в ристалищном поединке. На ринге такой файтер, конечно, продержался бы до первого приличного удара в печень. Но здесь — не ринг. И печень надежно защищена броней. А вот на башке шлема нет. Так что, пожалуй, все правильно. Бурцев тоже чуть приподнял руки. Ну что, Фридрих, гонг и следующий раунд?

Фон Берберг боксировал неплохо. Оцарапал стальной перчаткой ухо и скулу. Слава богу — задел скользящими ударами. Но при этом сам неосмотрительно открылся. Подставил при замахе разодранную шпорой щеку. И Бурцев решил не церемониться.

Резкий сильный тычок… Он дотянулся. Немец взревел. Машинально прикрыл лицо руками. Развел локти. И вот туда-то… Апперкот в перчатке-кастете — это вам не хухры-мухры! Мозги ведь — они не приклепаны изнутри к черепушке намертво. Плавают мозги-то в плотном киселе. И от такого удара взболтнулись капитально. Шмякнулись о черепную коробку. Взбаламутились потревоженным студнем.

Оглушенный противник грохнулся наземь. И не встал. Наверное, бравый вестфалец даже не успел пожалеть о том, что так поспешно снял свое ведро с рогами.

Кстати о рогах…

Бурцев огляделся. Сначала — самое главное. Он сорвал со шлема ленту Аделаиды, сжал трофей в кулаке. А теперь что? Бой-то вроде бы у них с фон Бербергом велся насмерть. А меч и кинжал поверженного врага — вот они: бери — не хочу. Бери и добивай… Блин, по-дурацки как-то все выходит. Не резать же, в самом деле, этого беспомощного нокаутированного мерзавца.

Он промедлил. И подоспели «рефери». Копья кнехтов оттеснили Бурцева от места схватки. Возмущенный старший герольд брызгал слюной и что-то орал прямо в лицо. Пыхтела недовольная толпа. Препирались на трибунах друг с другом тевтонский и ливонский ландмейстеры. Хлопал глазами, отвесив челюсть до пупа, такой, как казалось до сих пор, невозмутимый Вильгельм Моденский. А Аделаида? Королева турнира демонстративно отвернулась от мужа.

Все? Сиюминутный порыв чувств уже угас? Стих надрывный крик княжны, и Васька Бурцев снова в опале. А он-то думал, он-то рассчитывал. Нет, супруга — милая, любимая, прежняя — вернулась к нему ненадолго.

Бурцев усмехнулся. Все, короче, с вами со всеми ясно, дамы и господа… Не по правилам одержанная победа, так? Драка благородных воинов на кулачках посреди ристалища противоречит кодексу рыцарской чести. С мечом и кинжалом на безоружного — не противоречит, а в морду обидчику, значит, противоречит? Он еще раз взглянул на стройную спинку княжны. Воротите нос, ваше высочество? Ну-ну…

Да идите вы все. Он тоже отвернулся от лож знати. Коня вот только жаль. Хороший был конь, хоть и тевтонский. И меч… как без меча-то теперь? Но разве как победителю ему не полагается имущество побежденного?

Бурцев шагнул к жеребцу фон Берберга.

Сразу три кнехта уперли ему в грудь свои копья. Не тупыми древками — боевыми наконечниками.

— Наин! — выхаркнул новую порцию слюны старший герольд.

Так, выходит, поединок не засчитан?

— Взять его! — приказал по-немецки Дитрих фон Грюнинген. — Сорвать рыцарские шпоры.

Еще два копейных наконечника уткнулись в спину. И что теперь? Драться? Раскидать кнехтов? Сломать шею герольду? Набить морды магистрам-ландмейстерам? Погибнуть с честью в неравном бою? А толку-то, если Аделаида по-прежнему стоит, отвернувшись. Словно стыдится своей недавней слабости, крика своего, спасшего ему жизнь, стыдится… Стоит дочь Лешко Белого неприступная, холодная. Снежная, блин, королева!

— Пусть уходит!

За него вступился Герман фон Балке. Тевтон ухмылялся, глядя на поверженного фаворита своего соперника из Ливонии, и милостиво кивал победителю фон Берберга. Бурцев тоже невесело усмехнулся. Кажется, он поневоле доставил радость этому орденскому бонзе.

— Не отпускать его! — взъярился фон Грюнинген.

— Ступай с миром, тайный рыцарь, — повысил голос фон Балке.

Кнехты смешались, заколебались. Это были кульмские вояки, подчиняющиеся местному комтуру, а тот, в свою очередь, выполнял приказы ландмейстера Германа фон Балке. Но и ливонец уж больно грозно сверкал очами. Старший герольд в растерянности взглянул на папского легата.

— Приведите в чувство рыцаря из Вестфалии, — хмуро распорядился епископ Вильгельм, — и побыстрее.

Кажется, другой поединщик посланца Рима не интересовал вовсе. Копейщики отошли. Бурцев пешком направился к поваленной ограде. Народ за ней толпился, народ недовольно бухтел. Ох, расступись, люди, хуже ведь будет.

Люди расступились.

Глава 43

— Хэр риттер[17]! Пан тайный рыцарь! Хэр! Господин!

Бурцев обернулся. Да, звали именно его. Смешной толстячок — слуга и оруженосец влюбленного мальчишки с берегов Рейна — того самого «херувима», пострадавшего от копья фон Берберга в бою за даму сердца, — семенил сзади и неуверенно вскрикивал то по-немецки, то по-польски.

— В чем дело?

Бурцев заговорил на польском, и его собеседник тоже наконец определился с выбором языка.

— Меня зовут Ясь, — почтительно сказал оруженосец. — Мой молодой господин, благороднейший Вольфганг фон Барнхельм приказал мне пригласить к нашему скромному столу того рыцаря, который побьет на ристалище Фридриха фон Берберга из Вестфальских земель. Если вы согласны разделить с ним трапезу, то покорнейше прошу следовать за мной. Мы остановились неподалеку.

— Твой господин уже способен принимать гостей? — усмехнулся Бурцев. — После поединка он выглядел гм… не очень бодро.

— Мой господин быстро оправляется от ран. К тому же, по Божьему провидению, копье фон Берберга нанесло хоть и глубокую, но на удивление небольшую рану. И не опасную к тому же. Кость не повреждена, а раненое плечо уже промыто целебными бальзамами и перевязано. Ну и… славное рейнское вино поставит на ноги кого угодно.

Ясь лукаво подмигнул.

Вино?! Бурцев хмыкнул. Уж не этого ли ему сейчас не хватает — накачаться до одурения пьянящим компотиком и забыться, на фиг… Забыть об Аделаиде.

— Что ж, дружище Ясь, веди к своему господину. Мы с ним, в некотором роде, теперь товарищи по несчастью.

Благородный Вольфганг с перебинтованным тряпками правым плечом валялся в санях на соломенной подстилке, под парой теплых одеял. Сюда же были сгружены нехитрые пожитки рыцаря и его оруженосца. Чиненные-перечиненные доспехи, обломки щита и копья валялись под телегой.

Одет фон Барнхельм был в выцветшие зеленые штаны-шоссы из свалявшейся шерсти и шерстяную же поддоспешную куртку-гамбезон — плотную, толстую, подбитую не то ветошью, не то конским волосом. И до неприличия засаленную. Казалось, этот поддоспешник за время бесконечных странствий насквозь пропитан потом и кровью.

Рядом отощавшая кляча из санной упряжи и неказистый боевой конь рыцаря флегматично дожевывали охапку сопрелого сена. Да уж, пожелай фон Берберг забрать имущество побежденного, обогатился бы он не намного. Ну, разве что пузатый бочонок, тщательно привязанный к задку саней, представлял здесь некоторую ценность. Видимо, в нем и хранилось обещанное рейнское. Интересно только, откуда у бедного рыцаря, который ни доспехов приличных, ни коня хорошего купить не в состоянии, столько вина?

Бурцев принюхался. В воздухе уже стоял стойкий кисловато-бражный запашок. Явно к содержимому деревянной емкости прикладывались совсем недавно и притом неоднократно. Но как? Дно у бочонка не высажено. Краника тоже не видать. Ах, вот в чем дело!

В верхней трети бочонка он разглядел небольшую сквозную пробоину, любовно заткнутую с обеих сторон тряпицами и деревянными клинышками. Забавно! Эти две маленькие дырки здорово смахивали на пулевое отверстие. Не будь Бурцев твердо уверен, что в бою за Взгужевежу он собственноручно расстрелял весь боезапас гитлеровского посла-хрононавта, еще можно было бы предположить, что кто-то где-то какой-то шальной пулей…

Бр-р-р! Что за бред! Какая пуля? Откуда? Лезут же, блин, всякие мысли после того эсэсовского кинжала-динсдольха, что возит с собой загадочный коллега — тайный рыцарь и по совместительству охотник за чужими «копьями мира».

Хватит напрягаться, Васек! Не летают больше в тринадцатом столетии пули, и все тут. А дырка в бочке… Вероятно, все вышло проще и комичнее: Вольфганг со своим оруженосцем, обуреваемые вполне понятной жаждой, продырявили несчастный бочонок с двух сторон подручными средствами — гвоздем, шипом булавы или наконечником стрелы — и присосались к нему, как пиявки. Да, пожалуй, это более правдоподобное объяснение. Заметив, с каким вожделением смотрит на вино Ясь, Бурцев решил, что попал в самую точку.

Они подошли поближе к саням. Ни кляча, ни боевой конь никак не отреагировали. Зато их нетрезвый хозяин встретил гостя с несвойственным для немца радушием. Едва Ясь доложил о тайном рыцаре, одолевшем фон Берберга, рейнский искатель приключений аж подскочил со своей лежанки. Поморщился от боли, но с салазок слез самостоятельно. Нетвердо — то ли из-за ранения, то ли от обилия винных паров в голове — встал на ноги. Левой рукой покрепче вцепился в борт саней.

— Теперь придется драться одной рукой, — мрачно кивнул Вольфганг на грязную повязку. — Но ничего, с мечом как-нибудь управлюсь, а без щита обойдусь. Думаю, завтра вызвать фон Берберга снова.

— Не стоит, — улыбнулся Бурцев.

Этот дурной влюбленный мальчишка почему-то пришелся ему по душе.

— Конечно, не стоит, раз Господь уже покарал проклятого вестфальца твоей рукой, хэр тайный рыцарь. Или правильнее — пан тайный рыцарь? Ты ведь поляк? Ясь сказал, что ты говоришь по-польски гораздо лучше и охотнее, чем по-немецки. Хм, чудно вообще-то, что небеса избрали для возмездия не германца, а поляка.

— Да я вообще-то э-э-э… — Бурцев вовремя спохватился. О том, что он русич, сильно распространяться здесь, пожалуй, не стоило. — В общем, зови меня Вацлав, благородный Вольфганг.

— Хорошо. — Горделивый, но учтивый кивок. — Это великая честь, если рыцарь, у которого, очевидно, имеется веская причина именоваться тайвым, открывает свое имя. Я благодарен тебе за доверие, Вацлав. А теперь прошу разделить со мной горечь моего поражения и радость твоей победы.

Вольфганг повернулся к оруженосцу:

— Ясь! Вина и еды нам — все, что есть.

— Так ничего ж почти не осталось, господин. Вот лепешки обозные — и все. Да и те твердокаменные уже.

Фон Барнхельм виновато пожал плечами, икнул нетрезво:

— Прошу не обращать внимания, благородный Вацлав. Ясь у меня полукровка. Наполовину немец, наполовину поляк. Потому предан, но прижимист сверх всякой меры.

Бурцев хмыкнул: оставалось только гадать, какая половина за что отвечает. А Вольфганг уже вовсю орал на слугу:

— Тащи вино и лепешки! Да не жмись, Ясь. Даст бог, не сгинем тут от голода и жажды. А гостя нашего обижать никак нельзя. Он ведь сегодня этого негодяя фон Берберга побил!

Ясь ослабил путы, удерживавшие на санях заветный бочонок, со вздохом, больше похожим на стон, крутанул его. Внутри плеснуло. Ого! А бочонок-то, считай, пуст уже наполовину! Одно из законопаченных отверстий нависло над самым бортом. Оруженосец приложил ухо к просмоленным доскам мореного дуба, стукнул сверху, стукнул снизу. Убедился, что дырка, которой предстоит стать живительным источником, находится ниже внутренней «ватерлинии».

Еще один вздох. Две огромные шлемоподобные деревянные кружки (таким позавидовала бы любая баварская пивнушка!) поставлены под сани — прямо в грязный снег. Точно поставлены — чтоб ни одна капля мимо. Грудной гхык! — и затычка вырвана.

Зажурчало… Бражный кислый запах стал сильнее.

По поскучневшему лицу и жадным глазам оруженосца было заметно, чего стоило ему выкладывать перед благородными господами последние походные харчи. А уж вино Ясь поднес рыцарям с поистине благоговейным трепетом. Громко сглотнул слюну и нехотя расстался с ношей. Мина его была скорбной, руки дрожали. На кружки несчастный оруженосец смотрел взглядом голодной собаки, выброшенной с праздничного застолья.

— Потом, Ясь, ненасытная твоя утроба, потом, — отмахнулся Вольфганг. — Не выпрашивай. Сначала ступай к замку, поищи там несравненную Ядвигу Кульмскую. Увидишь — пади на колени и моли, чтобы она почтила своим присутствием благородного рыцаря, прославлявшего ее красоту на ристалище. Скажи, несчастный рыцарь тяжело ранен и лежит на смертном одре. И лишь милостивое прикосновение нежной длани прекраснейшей из женщин к бледному челу способно облегчить его муки.

«А этот рейнский “херувимчик” с печальными глазами, оказывается, и в самом деле поэт!» — поразился Бурцев. «Умирающий» рыцарь тем временем сделал добрый глоток из своего жбана с ручкой, крякнул, вытер рот рукавом камзола и добавил:

— Сделаешь как надо — получишь свою порцию. Не приведешь Ядвиги — не подпущу тебя к бочонку на арбалетный выстрел. Все понял?

— Да, господин.

Глава 44

С несчастным видом Ясь поплелся прочь.

— Думаешь, приведет Ядвигу-то? — усомнился Бурцев.

— А куда он денется, пройдоха! Из-под земли достанет. Ясь ведь молиться готов на этот бочонок. Да и то сказать — славное винцо Господь нам послал.

Славное? Бурцев недоверчиво уставился на пенистую мутную жидкость. Принюхался. Похоже на обычную бражку… Булькнули подозрительные пузырьки — гораздо больше, чем позволительно для напитка, гордо именуемого вином. Рыцарь Вольфганг еще раз бесстрашно отхлебнул содержимое своей кружки. Причмокнул:

— Гуд! Рейнское — самого позднего урожая.

Эх, была не была! Бурцев тоже рискнул. Первая дегустация прошла успешно. Честно говоря, он ожидал худшего, но — ничего… совсем ничего! Нечто недобродившее, кисло-сладкое, с небольшим градусом, отдаленно напоминающее белое вино, но скорее какой-то винный квас. Впрочем, пить можно. И даже получать от этого определенное удовольствие. Если не привередничать.

— Говорят, вино на берегах Рейна делают со времен Христа! — мечтательно закатил глаза Вольфганг. — Первые виноградники там заложили еще римские легионеры. Римляне не желали тратить время и силы на перевозку благородного напитка через Альпы.

— Умно, — одобрил Бурцев.

Хлебнул еще. Нет, пить, в самом деле, можно.

— А откуда у тебя столько, Вольфганг? — Он кивнул на бочонок.

— Такова Божья милость. У болот между Торунью и Кульмским замком мы с Ясем наткнулись на разбитый епископский обоз — да я об этом еще на ристалище Вильгельму Моденскому говорил, только слушать меня его преосвященство почему-то не захотел. Так вот, видим: сани повалены, кровь кругом, люди с лошадьми перебиты да в болото побросаны. Вместе со всей одеждой и оружием. Засосало болото все. Над трясиной только шапки плавают да попоны конские. Разбойники напали — не иначе. Говорят, хозяйничает где-то поблизости мятежный пан из Добжиньских земель. Его лиходеи, наверное, постарались.

Бурцев скептически хмыкнул. Насколько ему известно, Освальд Добжиньский сейчас далеко от Взгужевежи не отходит — сил набирается. Впрочем, мало ли шаек бродит по глухим куявским, тевтонским и прусским уголкам. Другое дело — далеко не каждая ватага решится напасть на такую важную птицу, как епископ.

— А ты, Вольфганг, вообще уверен, что на епископский обоз наткнулся?

— Так утварь же церковная там была разбросана всюду. Купцы, воины да крестьяне такой с собой не возят. А еще посох епископский Ясь в снегу откопал. Я уж, грешным делом, подумал, не самого ли посланца Святого Рима Вильгельма Моденского злодеи погубили. К его прибытию ведь как раз готовилось братство Святой Марии. Но нет — его преосвященство на турнире присутствует, жив-здоров. И от посоха опять-таки отказался. Не его, выходит, посох. Ну, а раз так, то и вино тоже ему не принадлежит. Мы ведь сани эти с рейнским и кое-какими монастырскими харчами нашли там же — в обозе. Увязли сани в снегу — не смогли, видно, злыдни ни дотянуть их до болота, ни с собой забрать, вот и бросили у дороги. Но похозяйничать успели. Пробили, вишь, бочонок, что в брюхо влезло — выпили, небось, дай бросили, дурни. Мы когда пришли, целая лужа рейнского уже натекла. Хорошо хоть сверху продырявили, мерзавцы, — не снизу, — нам с Ясем тоже прилично досталось. Но все равно неразумные какие-то разбойники. Я бы на их месте такое вино нипочем не бросил. На горбу бы, а унес. Или вон Яську заставил. В общем, заткнули мы дырки, впрягли в сани кобылку Яся и подались прямиком в Кульм. До сих пор гадаем, что там за епископ такой смерть свою у болота принял и епископ ли вообще… То нынче одному Господу ведомо.

Бурцев хлебнул из бездонной кружки еще. Рейнское нравилось ему все больше. Да и настроение вроде улучшалось.

— А не стыдно было чужое брать, а, Вольфганг?

— Чего стыдиться-то? Зачем добру пропадать. Хотя…

Немец помрачнел.

— Сейчас-то и я думаю — может, в самом деле зря мы на вино божьих людей позарились. Наслал ведь на меня Господь фон Берберга, продавшего душу дьяволу. А ну как за этот грех наслал?

Бурцев не смог сдержать улыбки. Конечно, вестфалец — сволочь преизрядная, но вот насчет сделки с силами ада — это, пожалуй, слишком.

— Ты напрасно насмехаешься над моими словами, тайный рыцарь Вацлав, — обиделся пьяный паренек с берегов Рейна. Даже икнул от волнения. — Когда мы сшиблись с фон Бербергом, посреди ристалища разверзлась геенна огненная, и зловоние самого ада вырвалось из ее недр. Тысячи невидимых демонов закружили над нами, разбили мои доспехи и свалили меня с коня. Не будь этих дьявольских козней, никогда фон Берберг не одолел бы фон Барнхельма в честном бою.

Ну, конечно, конечно, чем еще можно объяснить поражение непобедимого Вольфганга?! И все же непрошеную улыбку Бурцев с лица убрал. Зачем понапрасну раздражать человека?

— Это все чары, — горячился Вольфганг. — Без них вестфалец не имел бы ни малейшего шанса на победу!

Бурцев дипломатично промолчал. Фон Барнхельм глотнул еще вина, убежденно продолжил:

— Ибо… ибо меня вдохновляла Ядвига Кульмская — прекраснейшая из женщин.

— Ну, наверняка дама сердца фон Берберга тоже не уродина, — вставил Бурцев.

— Может быть, — голос рейнского рыцаря снизился до шепота. — Но знаешь, ведьмы и демоницы тоже порой обладают привлекательной внешностью. А мне сдается, краковская Агделайда и есть одна из них.

— Уверяю тебя, это не так, — вздохнул Бурцев. Хотя… Что-то демоническое в его жене, пожалуй, присутствует — уж очень полячка притягательна. Необъяснимо притягательна. Почему, елки-палки, потеряв ее, хочется волком выть на луну? Уж не околдовала ли его княжна, в самом деле? Раньше-то из-за девчонок Бурцев особо не страдал.

— Так или не так — это уже не важно, — язык Вольфганга начал заплетаться. Мысли, похоже, тоже. — Ты одолел фон Берберга, но завтра мне придется вызвать на поединок тебя.

Бурцев опешил. Этого ему еще не хватало.

— Но ты не бойся, друг Вацлав, — успокоил его рейнский рыцарь. — Я постараюсь тебя не убивать.

— Очень великодушно с твоей стороны, — Бурцев глянул на перевязанное плечо собеседника. Опасный противничек, ничего не скажешь! — Но сдается мне, ты совсем пьян, братишка.

— Нет еще. Я понимаю, что говорю. Посуди сам, благородный Вацлав. Я бился за честь дамы сердца и проиграл бой. Это великий позор, и искупить его возможно только новой победой. Фон Берберг, утверждавший, что какая-то там краковская Агделайда превосходит красотой и благочестием Ядвигу Кульмскую, повержен. А ведь ты наверняка победил вестфальца во славу своей дамы сердца. Я же никак не могу признать, что Ядвига уступает ей хоть в чем-то.

— И не нужно. По-моему, для любого мужчины самой красивой из женщин всегда будет лишь его избранница, а махать мечами, доказывая это другим, — бессмысленно.

— Погоди, я что-то запутался… — Молодой рыцарь удивленно хлопал глазами. — Так ты не провозглашал на ристалище, что твоя дама сердца — прекраснейшая из женщин?

— Подобными вещами я не занимаюсь.

— Хм… Странные у тебя понятия об отношениях благородного мужчины с благородной женщиной. Впрочем, я рад. Если то, что ты говоришь, правда, драться нам с тобой завтра ни к чему.

— Я тоже так думаю, — пожал плечами Бурцев.

— И все же, позволено ли мне будет узнать, кто является твоей дамой сердца?

— Аделаида. Агделайда Краковская.

— Как?! Та самая?!

— Да, та самая.

Вольфганг недоуменно мотнул головой:

— Тогда я вообще ничего не понимаю, Вацлав! Выходит, ты сражался с рыцарем, который и без того считает Агделайду красивейшей из женщин?

— Ну да.

— А зачем?

— Хм… Вообще-то, девушка, которую Фридрих фон Берберг выбрал в дамы сердца, — моя жена.

— Вот как? Дама сердца и жена в одном лице! Любопытно… Раньше я не верил, что такое бывает. Ну, а все-таки что же стало причиной вашего с фон Бербергом поединка?

— Я же тебе немецким языком объясняю: этот негодяй объявил дамой сердца мою законную супругу.

— Ну и что?

Изумление Вольфганга росло как на дрожжах. А Бурцеву все труднее было формулировать свои мысли. В голове уже вовсю гудел хмельной ветер. Коварное, блин, это рейнское. Вроде компот компотом, градуса не чувствуется, а не заметишь, как наклюкаешься. Ладно, перейдем на конкретику.

— Вот если я, к примеру, уведу твою Ядвигу, Вольфганг… Ты что же, будешь просто смотреть нам вслед и радоваться?

— Если ты покусишься на мою даму сердца вопреки ее воле, я без промедления встану на ее защиту, и горе тебе, тайный рыцарь Вацлав. Но коль уж она сама пойдет с тобой…

— Что тогда? — заинтересованно спросил Бурцев.

— Ничего. Разве имею я право препятствовать желаниям своей возлюбленной? Нет у меня такого права! Я распахну свое сердце для благородной печали и возвышающих истинного рыцаря страданий, но ни словом, ни взглядом не попрекну Ядвигу.

Нет, это уже даже не донкихотство! Мазохизм какой-то! Любовное самоедство, блин…

Глава 45

Бурцев был озадачен не на шутку. Долго думал, как бы этак поделикатнее сформулировать следующий вопрос. Так и не придумал. А хотелось бы определенности в подобных вещах… В конце концов он махнул рукой на приличия, спросил прямо в лоб:

— Но ведь если ты, Вольфганг, нам никак и ничем не воспрепятствуешь, то в итоге не ты, а я затащу красавицу Ядвигу в свою постель.

— Не смей так грубо выражаться о моей даме сердца, Вацлав!

Левая рука немца уже лихорадочно шарила в поисках меча.

— Молчу-молчу. Прости, дружище, и успокойся. Я просто имел в виду…

— Я понял, что ты имел в виду. Но воистину странно звучат твои слова. Каждый рыцарь знает: суть служения даме сердца заключается не в тайной надежде обладать ею, а в чистой и непорочной любви, чуждой плотским утехам. Прекрасная дама может быть женой другого. Она может иметь десяток любовников или два десятка детей, но ее образ по-прежнему будет вдохновлять истинного рыцаря на величайшие подвиги.

Бр-р-р! Не одна Аделаида, выходит, рехнулась тут на почве рыцарских романов.

— Да, кстати о подвигах!

Благородный Вольфганг фон Барнхельм встрепенулся. Еще раз звучно икнул. Срыгнул. Затем без стеснения пустил газы. Ох, не впрок пошло бедолаге хваленое рейнское. Нельзя же вливать в себя столько, да на голодный желудок! А потом еще и вести возвышенные речи о большой и чистой любви.

— А что подвиги?

— Ты ведь, Вацлав, до сих пор не рассказал, каким образом одержал славную победу над фон Бербергом. Ясь говорит, будто вы отказались от турнирного оружия мира. Выходит, ты бился с вестфальцем насмерть? И одолел его, несмотря на помощь демонов ада?! А как он принял смерть? От копья или меча? Конным или пешим? Достойно рыцаря или моля о пощаде?

— Вообще-то, насколько мне известно, фон Берберг выжил…

— О, как благородно с твоей стороны! Ну, рассказывай, рассказывай же!

Глаза Вольфганга горели. Рейнец устроился поудобнее на покрытой тряпками соломе, закутался в одеяло, прислонился спиной к высокому борту саней. Кажется, рыцарь приготовился слушать, как минимум, эпическую балладу о величайшем сражении всех времен и народов. Увы, Бурцеву порадовать собеседника было нечем. Он ответил просто и коротко:

— Я дал ему в морду.

Лицо фон Барнхельма вытянулось

— Копьем? Мечом? Секирой? — с надеждой спросил он.

— Нет. Вот этим, — Бурцев сжал кулак в латной рукавице.

Вольфганг поморщился:

— Ну и вульгарность! Вы что же, дрались, подобно трактирной швали, без оружия?

— Почему же, сначала бились на мечах. Ну, а потом… Так уж вышло, Вольфганг. Клинок у меня сломался.

Бурцев виновато развел руками.

— Жаль, — печально и разочарованно произнес германец. — Сразить противника ударом кулака — это совсем не романтично. Такую победу никогда не воспоют миннезингеры. Но с другой стороны… Возможно, Фридрих фон Берберг и не заслуживает чести пасть от рыцарского меча или копья.

Бурцев промолчал. Лично он предпочел бы, чтобы вестфалец в сегодняшней драке напоролся на остро заточенную сталь.

— И знаешь, что я сейчас подумал? — Рейнец продолжал старательно морщить лоб и ворочать заплетающимся языком. — Наверняка ведь переломить твой клинок фон Бербергу тоже помогли силы ада. Поверь, уж мне-то известно: боевые мечи так просто не ломаются. Да, между прочим… Негоже благородному рыцарю ходить без оружия. Возьми-ка вот меч Яся — дарю от чистого сердца. В знак признательности за твою победу над моим… над нашим общим врагом.

Щедрый подарок! И главное — своевременный! Отказываться Бурцев не стал — не дурак. Без меча сейчас ему разгуливать — действительно последнее дело.

Клинок оруженосца Вольфганга лежал в неказистых деревянных ножнах. Меч оказался груб, прост, короток — гораздо короче тяжелых рыцарских тесаков — и совершенно не обременен украшениями. Но при этом совсем неплох: добротная сталь, хорошая заточка, великолепная балансировка…

— Ну, спасибо, Вольфганг! А Ясь-то твой не обидится?

— С чего ему обижаться? Меч этот я добыл в честном поединке с прусскими язычниками. А Яське отдал, чтоб на поясе носил для красоты и важности. Но сколько ни бился — научить его владеть клинком так и не смог. Ясь ведь сызмальства приучен к секире. Вон она — под салями лежит.

Рыцарь небрежным кивком указал меж салазок. Оттуда — из вороха грязного тряпья — в самом деле торчала толстая рукоять здоровенного боевого топора.

— В общем, без надобности нам нынче этот меч. И на торжище не выручишь за него много. Так что спокойно забирай клинок себе и владей им.

— Господин! Господин! Она идет!

Смешной нескладный Ясь с улыбкой до ушей вприпрыжку бежал к ним. Легок на помине!

— Кто идет? — нетрезвый рыцарь уставился на слугу мутным взором.

— Ваша дама сердца! Вы же сами посылали за ней. Я встретил прекрасную Ядвигу Кульмскую возле ристалища.

Вкрадчивым шепотом Ясь тут же быстренько добавил:

— Могу ли я теперь выпить кружечку из вашего бочонка?

— О! Ах! — Вольфганг поспешно сунул свою огромную кружку оруженосцу.

Тот подхватил жбанчик трясущимися руками и мгновенно припал к недопитому вину господина.

Фон Барнхельм пытался было подняться, но хмель коварного рейнского шибанул беднягу не хуже вестфальского копья. Не поддержи Бурцев влюбленного рыцаря, Вольфганг непременно рухнул бы в кучку конского навоза. К счастью, конфуза удалось избежать. Но лишь на время. На весьма непродолжительное время…

Знакомое хихиканье заставило его отпустить фон Барнхельма. Бурцев, напрочь забыв о рыцаре, удивленно поднял голову.

Хихиканье стихло. Молодая рыжеволосая девушка, стоявшая перед ним, растерянно ойкнула. Небедное платье с длинным — до носков туфель — подолом и узкими шнурованными по самые кисти рукавами выдавало знатную горожанку. С пояса девицы свисал туго набитый кошель. В руках барышня держала небольшую корзинку. И — хлоп-хлоп — все хлопала своими пышными ресницами.

— О несравненная! — только и смог вымолвить Вольфганг, сидя на конских «яблоках».

У Бурцева недостало сил и на это. В изумлении он глядел на Ядвигу Кульмскую. Та пялилась на него. Несколько секунд молчания. Узнавание, удивление, радость…

— Вацлав?! Ты?!

Пухленькие губки раздвинулись в улыбке. На щеках проступили очаровательные ямочки.

— А? О? — Вольфганг окончательно лишился дара речи. Он тупо смотрел то на свою даму сердца, то на Бурцева. Ясь, пользуясь всеобщим замешательством, тихонько отступал с кружкой господина к бочонку рейнского.

— Ядвига?!

Да, не узнать эту жизнерадостную милую веселушку было невозможно. Именно она прислуживала Аделаиде, плененной Казимиром Куявским, в доме легницкого купца Ирвина. Именно с ней Бурцев едва не разделил ложе. Именно ее руки выпихнули его в окно, помогая сбежать от разъяренных Казимировых слуг. Но как простая служанка из Легницы стала знатной дамой Ядвигой Кульмской?! Пьяный Вольфганг настойчиво завозился внизу. Бурцев опомнился, рывком поставил рыцаря на ноги.

— Вы зна-а-акомы? — непослушным языком проговорил фон Барнхельм.

— Да… немного, — замявшись, ответил Бурцев. — Я в свое время тоже был пленен красотой твоей дамы сердца.

— О, да!

Стоять Вольфгангу было нелегко, и рыцарь бухнулся на одно колено. Заикаясь от смущения и рейнского, он попытался оправдаться:

— Ваш вид, прекрасная госпожа, свалит с ног любого. К тому же мои раны…

Ядвига даже не взглянула в его сторону. Пьяного бормотания влюбленного рыцаря она, похоже, вообще не слышала. В лукавых глазках девушки уже играли знакомые бесенята. И предназначались они другому.

Глава 46

Это был тот еще пикничок! Ядвига, растроганная рассказом Яся, явилась к пострадавшему воздыхателю не с пустыми руками. Пронырливый оруженосец намекнул девушке, что несчастный рыцарь загибается не только от ран и любви, но еще и от голода, а вместе с благородным господином мучительная смерть грозит и верному слуге. В общем, корзинка нехитрой снеди, которую принесла легницко-кульмская красавица, пришлась весьма кстати.

— Я не захватила никаких напитков, — улыбнулась девушка. — Но, вижу, от жажды здесь никто не страдает. Смею даже надеяться, благородный рыцарь угостит прославленным рейнским и свою даму сердца.

— О, разумеется, почту за честь! — не преминул отозваться фон Барнхельм. — Мое вино — ваше вино, милостивейшая и достойнейшая госпожа.

— Тогда приступим?

Обалдевший от счастья и алкоголя рыцарь со своей возлюбленной расположились на санях и укутались одеялами. Ясь занял самую выгодную позицию возле винного бочонка. Бурцев устроился рядом на потертом седле рейнца. Обе кружки достались гостям. Вольфганг цедил вино из походной фляги. Ясь жадно пил из своей каски, здорово смахивающей на ковш.

Болтали ни о чем. Фон Барнхельм длинно и тягомотно расписывал недавнее ристалищное сражение с тысячей адских демонов и не уставал при этом восхвалять достоинства прекраснейшей Ядвиги. Ясь глубокомысленно поддакивал господину. Бурцев молчал, выжидая подходящий момент для беседы со старой знакомой. Девушка хихикала, слушая лестные замечания одного рыцаря и не отводя глаз от другого.

Сказать по правде, Бурцев тоже частенько поглядывал на Ядвигу. И с каждой новой порцией рейнского взгляд его становился все откровеннее. Вспомнилась Легница, дом купца Ирвина, давние сомнения и соблазнительное ожидание. И явление полуголой Аделаиды, свисавшей из дыры в потолке.

Ох, Аделаида… Интересно, а если бы княжна не помешала им в тот раз, если бы он все же остался наедине с красоткой Ядвижкой?.. Конечно, эта любвеобильная нимфоманка тоже не идеальный вариант для долгой и счастливой совместной жизни. Но зато такие девушки идеально подходят для окрашивания сурового мужского одиночества. Такие умеют хотя бы на время развеять печаль после расставания с любимой.

… Вольфганг отключился первым. Рыцарь вдруг умолк на полуслове, с полминуты восхищенно взирал на Ядвигу, потом уронил голову на руки. Так и уснул с блаженной улыбкой на лице, в груде побитых доспехов, небогатого снаряжения и нехитрого походного скарба странствующего рыцаря. Раны, усталость и рекордная доза алкоголя все же сделали свое дело.

— Эх ты, милый мой дурачок!

Пока дама сердца заботливо — по-матерински — укрывала отсыревшими одеялами навоевавшегося за день мальчишку, от бочонка пресытившейся пиявкой отвалился и Ясь. С еще более тупой, чем обычно, но весьма довольной физиономией оруженосец фон Барнхельма заполз под сани и раскатисто захрапел на вонючих конских попонах и куче грязного тряпья. Обе лошади были сейчас привязаны к саням, и, засыпая, рыцарский слуга, как бы невзначай, положил руку на короткие поводья. Даже во сне Ясь крепко сжимал их.

Бурцев вообще отметил про себя отменную походную выучку рыцаря и оруженосца. Оба спали чутко и каждый на своем барахле. Обокрасть эту парочку гипотетическим злоумышленникам было бы весьма затруднительно. Впрочем, и красть здесь нечего. Главная ценность — бочонок с вином — почти опустел, а остатки рейнского находились на не менее надежной привязи, чем лошади. Разве что фляга, оброненная с саней Вольфгангом, да кружки гостей оставались сейчас без надлежащего присмотра.

Вечерело…

— Ну что, поговорим теперь, кмет Вацлав, надевший рыцарские шпоры? — Ядвига подсела рядом, привычно ткнулась высокой грудью в плечо. — Вино, чтобы скрасить беседу, еще осталось, а добрый Вольфганг, как ты слышал, предоставил его в мое полное распоряжение.

Ядвига пила умеренно и умело. А потому слабоградусное рейнское не свалило и не обезобразило девушку. Наоборот — приукрасило. Зарделись щечки, заблестели глазки… В сгущающихся сумерках она выглядела особенно соблазнительно. Как… ну, почти как Аделаида.

— Поговорим, — согласился Бурцев. — Как это тебя угораздило стать Ядвигой Кульмской?

Девушка пожала плечами:

— Ядвига Кульмская?! Это меня так Вольфганг называет? Очень мило. Кажется, мальчик вообразил, будто я — местная знатная дама.

— А на самом деле? Что ты здесь делаешь?

Девушка изобразила постную мину:

— Служу ордену Святой Марии…

И тут же прыснула, не сдержавшись. Долго оставаться серьезной у нее не получалось.

— Чего? — зато Бурцев был сейчас сама серьезность.

— А чему ты удивляешься, Вацлав? Надо же когда-нибудь и о душе подумать — послужить Божьему братству, а через него и самому Господу и Деве Марии. К тому же крестоносцы мне платят больше, чем этот скупердяй Ирвин. И даже больше, чем платил Казимир Куявский, когда я состояла при Агделайде. Я достаточно хорошо знаю немецкий. Пройдоха Ирвин, у которого частенько гостили торговые люди из Германии и тевтонских земель, специально заставил меня выучить язык, чтобы, прислуживая иноземным купцам, я подслушивала разговоры, не предназначенные для хозяйских ушей. Ну, а работа, которую я выполняю в ордене…

Она немного замялась.

— Работа не обременительная, в общем, и даже по-своему приятная.

Невероятно! Что приятного находит жизнелюбивая Ядвига в служении мрачному духовно-рыцарскому ордену?

— Чем ты там занимаешься? Лечишь больных и раненых? Ухаживаешь за скотом? Хозяйничаешь? Кухаришь?

— Этим с дозволения комтуров в братстве Святой Марии занимаются другие женщины, а я…

Глаза Ядвиги блеснули. Гордо, кокетливо, призывно, таинственно. Кажется, для дамы сердца Вольфганга фон Барнхельма сегодня дело чести заинтриговать Бурцева. Что ж, это ей удалось.

— А ты?

— Давай поговорим об этом не здесь, — она покосилась на спящих Вольфганга и Яся. — Я не вижу необходимости что-то скрывать от тебя. Ты вроде не татарский лазутчик, так ведь?

Лукавая улыбка: Ядвига вспоминала прошлое.

— Но лучше прогуляемся, Вацлав. Есть тут неподалеку одно укромное местечко. Там и пообщаемся. Чтоб никто не помешал…

Острый язычок торопливо и многообещающе скользнул меж нежных алых губок.

Глава 47

По настоянию Ядвиги Бурцев перелил остатки рейнского из бочки в объемистую походную флягу фон Барнхельма. Едва зажурчало, из-под саней выглянул полусонный Ясь.

— А?! — встревожился оруженосец.

— Спи, — усмехнулась Ядвига. — Не помнишь разве, как благородный Вольфганг одаривал славным рейнским даму сердца?

— А-а-а, — разочарованно и жалобно протянул Ясь.

— Не бойся, все с собой не унесем. Вам тоже останется. А пока на вот, возьми.

Девушка протянула бдительному слуге наполненную кружку, добавила из кошеля пару монет. Не польские, успел заметить Бурцев, немецкие. Марки никак… Яся подношение устроило вполне. Оруженосец снова скрылся меж салазок, забулькал, зачмокал, засопел…

На вечернюю прогулку они отправились с солидным запасом рейнского. Прихватил Бурцев и подаренный меч, а то мало ли что… Между палаток, шатров, саней, повозок и костров шли молча. Вскоре лагерь остался позади, а они по-прежнему безмолвствовали. Дальше Ядвига вела по высокому обрывистому берегу Вислы. Идти здесь было удобно: ветер не давал залеживаться снегу на высоком гребне, и вдоль берега чернела полоска обледеневшей земли. Идеальная тропинка, кстати, для того, кто не желает оставлять после себя следов.

Лагерные огни уже скрылись из глаз, когда спутница Бурцева наконец заговорила — тихо, спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:

— Я состою при ландмейстере Германе фон Балке, которому в скором будущем многие пророчат черно-желтый крест и орла магистра[18], и выполняю гм… особые поручения.

— Особые?

— Видишь ли, Вацлав, в ордене сейчас крайне напряженная ситуация. Германскому братству Святой Марии грозит раскол. После Легницкой битвы и гибели магистра Конрада Тюрингского орден утратил былое могущество. Слишком много славных рыцарей пало на Добром поле от рук язычников.

Бурцев усмехнулся. Знала бы Ядвига, кем были те язычники, вставшие на пути орденской «свиньи», и кто их возглавил, не выдавала бы, наверное, так лихо сокровенные тевтонские тайны.

— Так, значит, орден нынче, захирел?

— Ну, не совсем. Прусские тевтоны долго еще будут зализывать свои раны, зато сейчас набирает силу братство Ливонского дома ордена Святой Марии.

— Это те, которые бывшие меченосцы, что ли? — Он вспомнил разъяснения Аделаиды.

— Вот-вот. Гордые немцы-меченосцы. Их разбили литвины, и лишь поэтому ливонцы вынуждены были склонить голову перед тевтонским магистром. Но сейчас они уже оправились от былого поражения, а под Легницей не потеряли ни одного своего рыцаря. Так что у ливонцев появился реальный шанс вернуть себе самостоятельность. И более того — подмять под себя всю Пруссию.

Бывшего ландмейстера Ливонии, ставленника тевтонов фон Балке, который, по сути, и превратил земли меченосцев в тевтонскую провинцию, ливонские рыцари не жалуют. Зато сам он целиком и полностью предан братству Святой Марии. Когда из похода в Силезию не вернулся Конрад Тюрингский, прусские комтурии призвали его временно занять место верховного магистра. Но все временное рано или поздно становится постоянным. Новый же ливонский ландмейстер — Дитрих фон Грюнинген — сам из бывших меченосцев — уже почуял слабость Пруссии и не желает подчиняться фон Балке. Дитрих сам претендует на должность гроссмейстера.

В общем, сейчас между фон Балке и фон Грюнингеном идет нешуточная грызня. Папский престол даже прислал своего легата епископа Вильгельма Моденского примирить противоборствующие стороны. Но у папы здесь тоже есть свои интересы. И они плохо согласуются с планами Германа фон Балке.

— А в чем проблема?

— Фон Балке призывает братьев умерить пыл и отказаться от завоевательных походов, чтобы накопить силы. Высказывается он и за долговременный союз с восточным соседом ордена — Русью. Ослабленной прусской части братства Святой Марии этот союз выгоден. Ливонскому дому — нет. А потому фон Грюнинген ратует за крестовый поход на русские княжества. Разумеется, папский посол всячески поддерживает продвижение истинной веры на восток. Ведь именно с благословения Его Святейще, ства Папы Римского Григория Девятого два года назад шведы выступили против Новгорода и прощупали силы русичей. Тогда, правда, ничего у них не вышло, и теперь Рим делает ставку на немцев.

— Ну, с папой-то мне все ясно. А вот зачем самому фон Грюнингену понадобился этот поход — не понимаю?

— Ты действительно так глуп или прикидываешься, Вацлав? Новые земли, новое могущество, новая слава — от такого не отказываются. А если именно ливонцы возглавят победоносный крестовый поход, кто после этого вспомнит о прусских тевтонах? Кроме того, фон Грюнинген жаждет мести. Еще в тысяча двести тридцать четвертом году от Христова рождества новгородский князь Ярослав Всеволодович разбил меченосцев под Юрьевом — нынче вотчиной дерптского епископа. Если бы не было того поражения, возможно, два года спустя литвины и не смогли бы одолеть немецких рыцарей под Шауляем. Да и там ведь на стороне литвинов тоже воевали русские дружинники.

— Ага, значит, били-били этих ливонцев-меченосцев, а им все неймется? Снова на Русь лезут. И опять на победу рассчитывают?

— Не забывай, Вацлав, фон Грюнинген готовится не к простому набегу, а к крестовому походу. Ливонцы соберут под свои знамена немало европейских рыцарей, и сам Папа благословит этот поход. А посланник Рима епископ Вильгельм Моденский уже сейчас обещает воинам Христа помощь свыше от небесного воинства.

— Ну, на небесное воинство, положим, я бы не очень рассчитывал, а вот все остальное… Ты думаешь, планы ливонцев осуществимы?

— Вполне. Они уже осуществляются. Дитрих фон Грюнинген не теряет времени даром. Его ближайший помощник — Андреас фон Вельвен — побывал с посольством… ну, якобы с посольством… в Новгородских землях.

— Якобы?

— Истинная цель поездки заключалась в другом. Фон Вельвен заручился поддержкой некоторых бояр и купцов, которым выгодна торговля с немцами и которые недолюбливают нынешнего молодого новгородского князя Александра, сына Ярослава. Именно с их помощью, кстати, ливонцы овладели Изборском и Псковом. И именно они готовят сейчас покушение на Александра. За это предателям из Новгорода обещаны немалые льготы и послабления в торговых делах.

— Да уж, этот ваш фон Грюнинген, как я посмотрю, интриган похлеще самого Конрада Тюрингского!

— Кроме того, — продолжала Ядвига, — ливонские рыцари поставили свою крепость на Копорском погосте. Их разъезды хозяйничают уже в Сабельском погосте, а оттуда — сорок верст до Новгорода. Но все это лишь начало. Подготовка к большому походу в русские земли, а может быть, и дальше.

— А как же фон Балке? Ты говорила, он намерен не воевать, а затаиться и зализывать раны.

— От Германа фон Валке сейчас мало что зависит. Прусские тевтоны, на которых он может опереться, пока слишком слабы. Ливонцы — сильны. И папский легат поддерживает ливонцев.

— Значит, шансов избежать войны с Русью нет?

— Есть. Турнир, который проходит сейчас в Кульме…

— Не понял?

— Провести его предложил фон Грюнинген, надеясь привлечь к намечающемуся крестовому походу иноземных рыцарей. В кульмские земли ордена им добираться проще, чем, например, в Ригу. Ну, а его преосвященство Вильгельм Моденский благословил турнир.

— Но зачем фон Балке дал согласие? Кульм — это все-таки прусский, а не ливонский замок. Здесь, наверное, его слово кое-что да значит.

— Именно потому, что в Кульме у фон Балке много сторонников, он и принял предложение фон Грюнингена. Здесь будет кому усмирить свиту ливонского ландмейстера, если найдутся недовольные исходом главного поединка.

— Главного поединка? О чем ты говоришь, Ядвига?

— Об этом пока мало кто знает. Завтра фон Балке намерен вызвать фон Грюнингена на бой до смерти. Божий суд оружием — так это называется у немцев.

Божий суд? Бурцев встрепенулся. Плавали — знаем! Довелось ему однажды участвовать в одном таком суде по Польской правде. Бились они тогда с оруженосцем пана Освальда Збыславом на палках за малым не до смертоубийства. Но благородным-то ландмейстерам палочный бой не к лицу. Эти, наверное, будут выяснять отношения иначе.

— Вообще-то подобные поединки редко практикуются среди рядовых воинов Христа, — объясняла Ядвига, — но кто сможет воспрепятствовать двум ландмейстерам, претендующим на звание верховного магистра?

— Хм, этот Герман фон Балке рисковый мужик. А ну как его прихлопнут на этом самом Божьем суде?

— Вряд ли. Он более опытный воин, чем фон Грюнинген. Фон Балке умело бьется и конным, и пешим, и на копьях, и на мечах, и на секирах. Я ничуть не сомневаюсь в исходе поединка. А смерть ливонского ландмейстера разом решила бы все проблемы братства Святой Марии. Если главный смутьян погибнет, раскол в ордене будет преодолен. Фон Бальке официально станет магистром-гроссмейстером. Ливонцы притихнут, крестовый поход на Восток не состоится, тевтонско-прусская ветвь братства выиграет время, окрепнет, обретет былую силу.

— А если фон Грюнинген откажется от поединка?

— На ристалище? При всех братьях и иноземных рыцарях? Да после такого отказа его перестанут уважать даже ливонцы. И о должности верховного магистра ему лучше забыть сразу. К тому же, насколько мне известно, фон Грюнинген сам приехал на турнир, надеясь сразиться с фон Бальке. И даже епископ Вильгельм поощряет его в этом.

— Они что, идиоты?

— Возможно. Но оба рассчитывают на победу. Говорят, что Господь помогает правому. И почему-то правым считают именно фон Грюнингена. Что ж, посмотрим. Все должно решиться завтра.

— Погоди-ка, погоди, а откуда у тебя такие познания? — спохватился Бурцев. — И вообще ты сама-то каким боком замешана во всех этих интригах?

— Передним, — усмехнулась Ядвига. — И задним. Я добываю фон Бальке информацию у некоторых ливонских рыцарей, для которых зов грешной плоти оказывается сильнее монашеского смирения. Добываю в постели, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Глава 48

Бурцев чуть не выронил флягу с вином. «Если ты понимаешь!» Ну, еще бы не понять! Шпионка, блин, Мата Хари тринадцатого столетия! Теперь все становилось на свои места. Эта соблазнительная нимфоманка умудрилась найти применение своему специфическому таланту даже в ордене рыцарей-монахов. И, небось, на полном серьезе считает, что отдается им ради спасения ордена и собственной грешной души.

— И с кем же ты успела разделить жесткое ложе тевтонских братьев, Ядвига Кульмская?

— О, со многими, — мурлыкнула она. — Сначала сам фон Балке проверил мои способности. Не личного удовольствия ради, а лишь во благо ордена и его будущего. Он остался доволен, и когда в Кульм прибыли ливонцы, отправил меня к ним. Как помощницу-служанку. Но служанкой я только первый день и пробыла, а потом…

Ядвига мечтательно закатила глаза, словно вспоминая приятное приключение:

— Начала я с конюхов, оруженосцев и слуг. Потом были нестойкие перед соблазном ливонские братья. И, наконец, сам фон Грюнинген. Он, кстати, отнюдь не блистал в постели.

— И что же, ты здесь, в Кульме, со всеми ливонцами… того… по заданию фон Балке?

— Не обижай меня, Вацлав, — Ядвига деланно надула губки. — Вовсе даже и не со всеми. И вовсе не только по заданию господина ландмейстера. И вовсе не с одними ливонцами. О себе я, между прочим, тоже не забывала. У меня тут было немало и своих дружков. Вот глянь-ка…

С загадочной улыбкой она развязала мешочек на поясе, вынула из мошны массивный серебряный перстень тонкой работы. Протянула ему.

Бурцев взял, поднес кольцо к глазам. И едва не задохнулся от волнения. Шок — это еще мягко сказано! На его ладони лежало не простое колечко, очень непростое. Литой серебряный венок из дубовых листьев. А в ботаническом орнаменте скалился миниатюрный человеческий череп поверх скрещенных берцовых костей. И эсэсовские руны. И свастика… По внутренней стороне кольца шла гравировка. Длинная надпись на немецком. Сразу бросилась в глаза разборчивая гиммлеровская подпись.

Нет никаких сомнений: кольцо «Мертвой головы» — то самое Тотенкопфринг дер СС, личный подарок рейхсфюрера Гиммлера. Но как?! Откуда?! Почему?!

— Чье это? — прохрипел Бурцев. Винные пары туманили мозг, мешали сосредоточиться, понять, осознать до конца…

— Мое, — Ядвига поспешно забрала кусок серебра.

Он позволил. Чтобы ничего не мешало. Чтобы руки были свободными. Бурцев схватил девушку за плечи, привлек к себе, прошипел, глядя прямо в глаза:

— На кого ты работаешь, Ядвига?

Лицо девушки побледнело, исказилось от страха и боли.

— Я же сказала, что выполняю поручения фон Балке и попутно развлекаюсь сама.

— А кольцо?! Откуда кольцо?

— От тайного рыцаря. Ну, того, что выбил из седла князя Земовита. Я вчера ходила к нему. Мы были вместе всю ночь. Благородному господину понравилось, и он пожелал отблагодарить меня. Оставил вот это. Ты не подумай, я не куртизанка какая, продающая любовь за деньги, но этот перстень… я раньше никогда таких не видела, потому и… Ой, отпусти меня, пожалуйста, Вацлав. Больно!

Он отпустил. Вытер лоб. Дурацкая вспышка! Дурацкая-предурацкая! Очередной приступ паранойи! Снова вообразил, блин, будто фашисты вернулись. Да как бы они сюда вернулись-то?! Вот ведь фантазия разыгралась… Или все-таки не в фантазии дело? Сначала эсэсовский кинжал, потом кольцо… И то и другое — у одного человека — у загадочного тайного рыцаря. Но что это доказывает? Только то, что оба предмета проделали один и тот же путь. Какой путь — вот в чем вопрос!

— Извини, Ядвига, кажется, я совсем пьян.

Она смотрела на него долго, внимательно, изучающе, непривычно серьезно смотрела.

— Какой-то ты странный, Вацлав. Я еще в Легнице это почувствовала. Будто не от мира сего. И еще кольцо это… Тебе что-то известно о печати на перстне? Жутковатая печать. Мага-чернокнижника, наверное, какого-то, да?

Он покачал головой. Тотенкопфринг, как и кинжал-динстдольх, наверняка принадлежал фашику, которого Бурцев зарубил в Взгужевеже. И случайно — совершенно случайно кольцо попало к тайному рыцарю. Это самое простое объяснение. Так должно быть. Только так. И потом… настоящий эсэсовец не стал бы вот так запросто разбрасываться кольцами рейхсфюрера. Ясен пень: тот, кто вручил Ядвиге этот подарок, не знал истинной ценности мертвоголового перстня и уж, по крайней мере, не испытывал перед ним священного арийского трепета. Кольцо ведь отдано легко — как плата за ночь любви. Пусть даже очень страстной любви. В конце-то концов, Аделаида тоже ведь таскала на шее «сувенирчик» из будущего — стреляную гильзу в качестве украшения. Так почему бы и тайному рыцарю не поносить кольцо СС?

Бурцев понемногу успокаивался. Успокоился. Почти. Но все же…

— Ядвига, кто он такой, этот тайный рыцарь?

Девушка пожала плечиком:

— О себе он ничего не рассказывал. Не представлялся. Но вел себя как благородный дворянин. У меня нюх на истинных рыцарей.

— Он немец?

— Ну, наверное… Говорит по-немецки. Хотя и по-польски тоже понимает.

— Где его сейчас найти, знаешь?

— Нет, конечно. Он же сегодня прямо с ристалища ускакал.

— Ты хоть разглядела его вчера? Или он в постели тоже свое ведро с головы не снимает?

Ядвига заливисто засмеялась:

— Ну, ты скажешь тоже, Вацлав. А как бы я с ним целовалась? Конечно, разглядела. Усатый и худой. Тут таких полкомтурии. Но, честно скажу, этот рыцарь мне понравился больше других. Симпатичный, милый, обходительный… И я, похоже, ему тоже приглянулась. Он обещал позже обязательно найти меня. Впрочем, обещать-то ваш брат всегда горазд.

Она снова рассмеялась:

— Да что ты к нему привязался, Вацлав? Неужто ревнуешь?

Зазывная полуулыбка. Кокетливый взгляд. Ага, как же, такую ревновать по каждому поводу — невротиком станешь. Ядвига даже повлюбчивее Аделаиды будет.

Он мотнул головой. Нет, не в ревности дело. Но, надо признать, загадочный тайный рыцарь, усердно сохраняющий инкогнито и раздаривающий подружкам эсэсовские кольца, Бурцева заинтересовал.

— Кстати, мы уже пришли. А ты такой задумчивый…

Она шагнула поближе, положила руки ему на плечи:

— Улыбнись, Вацлав. Выпей вина и улыбнись. Забудь пока об этом тайном рыцаре. И об… об остальном тоже забудь. Обо всем. Ведь именно за этим ты пошел со мной?

Он хлебнул из фляги фон Барнхельма. И еще. Да, за этим. В первую очередь — за этим.

Глава 49

Глаза Ядвиги звали, глаза приглашали, глаза обещали. Бурцев огляделся. Обрывистый берег с редкими деревцами. Метрах в трехстах начинается густой лес. Огромные валуны в беспорядке разбросаны повсюду. Внизу, под обрывом, — глубокие сугробы и не пробудившаяся еще от зимней спячки Висла. Над ровной гладью замерзшей реки торчат жалкие остатки старой плотины — разрушенной и обледеневшей. А прямо перед ними — в снегу и цепком прибрежном кустарнике упрятано приземистое строение. Сложенные из камня стены. Расшатанная дощатая дверь. Плоская крыша. Ни намека на окошки, только дыра дымохода зияет вверху.

— Прежде здесь стоял прусский замок, — пояснила Ядвига. — А еще раньше, говорят, было языческое капище. Когда же в этих землях обосновались крестоносцы, кастелян Кульмской комтурии распорядился поставить тут мельницу. Тевтоны под страхом смерти запретили прусским крестьянам самостоятельно молоть зерно, наказав возить его сюда. А орденский кастелян брал непомерно высокую плату за помол.

«Монополия, однако», — подумал Бурцев.

— Но однажды по весне воды Вислы вышли из берегов, разрушили плотину, повалили мельничные колеса и смыли саму мельницу, — продолжала Ядвига. — От мукомольни остался только вот этот домик мельника да жернова под обрывом. Люди толкуют, будто таким образом языческие духи отомстили германскому братству Святой Марии. С тех пор об этом месте ходит дурная слава. Очень дурная, Вацлав! А фон Балке, перебравшись в Кульм, и вовсе объявил его проклятым и заказал ходить сюда кому бы то ни было. Особенно по ночам.

Она выразительно глянула на ущербный лик мертвенно-бледной луны, нависшей над застывшей рекой.

— А ты, значит, ходишь?

— Я не верю в могущество прусских божков. Да и господин ландмейстер не станет меня карать в случае чего. А тут хорошо и удобно — никто не помешает, никто не потревожит. В общем, я часто бываю здесь. А ты, Вацлав? Ты не побоишься войти вслед за беззащитной девушкой в проклятый дом мельника, Вацлав?

Он пожал плечами.

— Тогда входи.

Ядвига толкнула низенькую дверь. Дверь скрипнула. Он вошел, пригнувшись. Лунного света хватало, чтобы различить убогую обстановку. Очаг. Куча дров. Грубый стол, пара табуретов. Нехитрая посуда. Охапка сухой соломы в углу, покрытая старыми, истертыми, но теплыми шкурами. Ложе явно рассчитано не на одного человека: двуспальная кровать — не иначе. Все это могло быть брошено спешно покидавшими дом хозяевами и год назад. А могло быть оставлено только вчера.

— Хм, а кульмский мельник случайно не заходит сюда?

Ядвига улыбнулась:

— Нет. Это наше с фон Балке место тайных встреч.

— Фон Балке? Так он тоже…

— Бывает здесь. Он не придает значения глупым суевериям и не страшится козней языческих идолов. Зато дурная слава разрушенной мукомольни позволяет нам уединяться хоть на всю ночь. Собственно, ради этого Герман и наложил строгий запрет на посещение старой мельницы. Видишь ли, часто встречаться в открытую с господином ландмейстером в городе или его окрестностях мне крайне нежелательно. Общаться на деликатные темы, касающиеся дел ордена, в кульмском замке тоже слишком опасно. Там у стен могут быть уши, а у витражей — глаза. Здесь же нет ни того, ни другого. Здесь я спокойно делюсь с Германом фон Балке информацией о ливонцах.

Бурцев еще раз глянул на широкое примятое ложе.

— Информацией, значит? Ну-ну…

Она не ответила. Встала на цыпочки. Прильнула к нему. Чмокнула. Очаровательно-похотливый блеск в глазах с поволокой. Томный голос. Распущенные волосы милой блудницы… Это мы уже проходили — в Легнице. Тогда игра не была доведена до конца. Но сейчас… Сейчас Ядвига обрела сноровку, против которой так трудно устоять.

— И как ты только докатилась до такой жизни? — тяжело выдохнул он.

Вопрос был риторический, но девушка перестала улыбаться. Ответила. Подробно, обстоятельно, с расстановкой. Чтоб впредь не возникало недомолвок.

— Когда ты в Легнице сбежал из дома Ирвина и чуть не выкрал госпожу Агделайду, ее жених — куявский князь Казимир осерчал — страсть! Хотел меня на месте изрубить в капусту за то, что привела тебя в дом. Но госпожа заступилась перед князем. Сказала, будто это я силой удержала ее от побега. Казимир успокоился, кинул мне несколько гривен, а Агделайду увез из города вместе со своим обозом.

Потом… Да что было дальше, ты и сам, верно, знаешь. Татары разбили войско Генриха Благочестивого. Сам силезский князь пал в битве. Казимир тоже погиб. А один из его слуг, Францишек — может, помнишь его, он на страже стоял перед домом Ирвина — уцелел. Вернулся в Легницу, забрал меня с собой в Куявию. Там я приглянулась брату Казимира Куявского и сыну Конрада Мазовецкого Земовиту. Ну, тому, которого зашиб сегодня на ристалище тайный рыцарь.

— И?

— А что «и»? Францишек — кнехт. Земовит — князь. Вот и смекай, кому я могла достаться.

Бурцев встряхнул головой, разгоняя сгущающийся туман.

— Погоди, выходит, ты приходишься невесткой Конраду Мазовецкому?

— Так уж и невесткой? — невесело усмехнулась Ядвига. — Венчаться-то мы с Земовитом не венчались. Но пояс верности для меня он своему кузнецу — искусному пленному пруссу заказал.

Бурцев хмыкнул. Ни фига ж себе! Такую страстную любвеобильную особу — и в пояс верности!

— Земовит, верно, сошел с ума?

— Ну, — Ядвига чуть опустила ресницы. — Скажем так, у него были основания для подозрений и ревности. В качестве посла Казимира Мазовецкого Земовит частенько отлучался в орденские земли. А при куявском дворе так много славных рыцарей. И храбрых оруженосцев. И милых слуг. И мальчиков-пажей. И…

Глава 50

Бурцев тихонько смеялся. И от выпитого. И от смущенных признаний Ядвиги. И от того, что тягомотная тоска по Аделаиде постепенно отпускала. Благословенное рейнское и милая собеседница сделали свое дело: образ краковской княжны таял и растворялся где-то в густых хмельных парах. Славный парень Вольфганг фон Барнхельм, заявивший, что и не подумает препятствовать любовным похождениям обожаемой избранницы, если та сама станет их инициатором, спал в своих санях со счастливой улыбкой на устах.

Бурцев постарался поскорее забыть о «херувиме» с глазами поэта. В конце концов, рейнец популярно объяснил, что испытывает к даме сердца Ядвиге Кульмской исключительно платонические чувства, а Бурцев вступал сейчас на совсем другую территорию. Так что проблема подруги друга перед ним не стояла. И даже если все не так… Пьяный мир плыл перед глазами, а с наивно-развратной, но привлекательной Ядвигой было так хорошо.

Она уже обнимала его. Он тоже машинально положил руку на упругое бедро девушки. Железа там Бурцев не нащупал.

— Кузнец — добрая душа — внял моей просьбе: тайком от Земовита он выковал второй ключик к поясу верности…

Язык у Ядвиги тоже начинал заплетаться. Но это лишь придавало необъяснимое очарование ее незамысловатым откровениям.

— Поэтому, когда было надо, я ходила в княжеских веригах. Когда нет — щелк-щелк — и пояс мне уже не мешал.

— Интересно, чем же ты расплатилась с кузнецом за столь щедрый подарок?

Лукавая улыбка…

— Понятно. Можешь не отвечать.

Все-таки хорошо, блин, что конкистадоры еще не завезли из Нового Света сифилис, а СПИД — это чума не наступившего пока века. Иначе легницко-кульмская милашка со взглядом ненасытной нимфоманки, душой отчаянной шалавы и навыками опытной жрицы любви могла бы попросту и не дожить до сегодняшнего дня. Бурцев искренне посочувствовал тому несчастному счетоводу, которому на Страшном суде предстоит считать грехи сладострастия Ядвиги Кульмской.

— Земовит как-то привез меня с посольством в Кульм, — продолжала девушка свой рассказ. — Здесь я попалась на глаза Герману фон Балке. Ну, он и предложил мне послужить на благо братства Святой Марии и во спасение собственной души. Я согласилась, осталась. Земовит был в страшном гневе. Обещал меня убить, и убил бы, наверное, да только Кульмский замок, где я укрылась, — не по зубам польскому княжичу. И ссориться с фон Балке мазовский выродок побоялся.

— Ты, я смотрю, не пылаешь любовью к княжескому сыну.

— Он надел на меня пояс верности, Вацлав! На меня, представляешь?!

Бурцев снова улыбнулся:

— Не-а, не представляю. Зато, я подозреваю, что это именно ты натравила на Земовита тайного рыцаря во время вашего ночного свидания.

Ядвига вздохнула. Кажется, с сожалением:

— Ошибаешься. У тайного рыцаря с Земовитом свои счеты. Какие именно, он мне, правда, так и не сказал. Но пообещал, что поквитается и за меня тоже.

— Вот даже как? Интересно! И странно! И таинственно — жуть! Но вообще-то вы два сапога пара: тайный рыцарь, шпионка…

— Я не шпионка! — оскорбилась Ядвига. — Просто служу в меру своих сил братству Святой Марии.

— Ладно, ладно, не обижайся. Скажи лучше, а Вольфганг фон Барнхельм знает о твоей гм… службе? Ты ведь как-никак его баба сердца.

— Дама сердца, — с несвойственной ей строгостью поправила Ядвига. — Нет, он не знает ничего. Ни к чему огорчать мальчика. Я для него прекраснейшая и добродетельнейшая Ядвига Кульмская. Пусть так и остается. Он молод, ему еще верить и верить в чистую любовь.

Кажется, в словах Ядвиги прозвучала неподдельная грусть. И сожаление о чем-то упущенном, недостижимом, навсегда утерянном. Бурцев изумился: сейчас — задумчивая и печальная — она была похожа на непорочную девственницу. Но продолжалось это совсем недолго.

Они снова пили. Пили до тех пор, пока в объемистой фляге не осталось ни капли. Собственно, пил, в основном, Бурцев. Ядвига — та больше нежно улыбалась ему. Что-то говорила. Что-то спрашивала… И снова улыбалась.

Конечно, рейнское — не сорокаградусная водяра. Но тоже весьма коварная штука. И потом тут все дело в количестве, а принял на грудь он после потери Аделаиды уже немало.

И добился, чего хотел. Напился. Наклюкался. Нажрался… И ничуть не жалел об этом.

Как загорелся костер в очаге, Бурцев не помнил. Как Ядвига скинула платье — тоже. Помнил только обворожительную улыбку бывшей служанки. Офигительная улыбка! Так улыбаются или профессиональные путаны, или путаны прирожденные. Ядвига Кульмская была прирожденной.

То, что она вытворяла на нехитром ложе в заброшенной мельнице, — об этом, наверное, и не всякая проститутка из его современниц додумается. Кто бы вообще мог подумать, что подобное возможно в средневековой-то Европе! Бурцев не мог. Зато он в полной мере прочувствовал, как удалось этой легницкой девице сделать карьеру постельной шпионки. В постели искуснице Ядвиге просто невозможно отказать. Выдать страшную тайну? Пожалуйста! Предать? Дважды пожалуйста…

Предать…

А и ладно! А и пусть! Он ведь сам этого жаждал! Последний укор совести. До боли знакомые глаза краковской княжны. Глаза, полные невыразимой тоски.

Мимолетный образ возник и пропал. А в голове окончательно смешалось все, что там еще оставалось.

Аделаида… Ядвига… Ядвига… Аделаида…

— Аделадвига, — бормотал он. — Ядвилаида. Губ коснулся нежный пальчик.

— Не волнуйся, глупыш. Сейчас все будет хо-ро-шо!

Ласковый, томный, чуть насмешливый голос…

Пальчик скользнул вниз, ниже, ниже… К губам Бурцева вновь прильнули губы. Горячие, ищущие, страстные. И это не были губы его любимой жены.

Но, действительно, все стало хорошо. Настолько, что ничего не стало. Лишь провал в беспамятство и чувственное безумие. Буйство страсти.

И звериная похоть.

Глава 51

Разбудил его стук копыт. Где-то совсем рядом — за каменной стенкой кто-то осадил коней. Ну конечно! Незваные гости никогда не приходят вовремя. А он, как назло, лежит под ворохом шкур-одеял в чем мать родила!

Хмель и гормоны еще гудели в голове. Но чувство близкой опасности трезвит быстро. Бурцев вспомнил, мысленно выругался… Кого там еще принесло в тайный домик свиданий Ядвиги Кульмской? Ведь девчонка обещала, что проклятая мельница — табу для всех добрых христиан, пекущихся о спасении души. Ну, почти для всех… Неужели сам бесстрашный Герман фон Балке, презирающий суеверия, изволил пожаловать к ним среди ночи?

Костер в очаге погас. Лишь перегоревшие угольки слабо освещали безоконное жилище. Было холодно. Во рту — гадко. На душе — мерзко. Недавняя безумная страсть угасла вместе с огнем. Бурцев торопливо глянул по сторонам.

Справа — брошенная на пол в беспорядке одежда. Мужская, женская… Из-под платья кульмской красавицы и его скомканной льняной рубашки топорщится дареный меч в ножнах. Рядом — у самого ложа — перевернутый в порыве страстного раздевания табурет.

Слева, возле стенки, тихонько посапывает Ядвига. Бесстыжая, голая, счастливая. Укуталась в одеяла из шкур по самый нос. Голова с растрепанными рыжими волосами покоится на плече Бурцева. Ладонь — на его груди.

Бурцев осторожно высвободил руку. Ядвига проснулась. Дернулась встревоженно, испуганно захлопала ресницами, но, проморгавшись, приветливо улыбнулась. Хотела что-то сказать…

— Тихо! — шепнул он одними губами.

Показал взглядом на дверь. Девушка снова напряглась. Бурцев вытянул из тряпок меч. Мало ли что… Незваные гости — они такие.

Ядвига лежала тихо. Бурцев тоже замер, стараясь не тревожить понапрасну хрусткую соломенную подстилку. Если потребуется, он выскочит из-под мохнатых одеял в считанные мгновения. Сам без одежды, с мечом наголо… Такое зрелище любого вражину вгонит в ступор. Руби — не хочу.

Но, честно говоря, не хотелось. Может, если затаиться, то пронесет? Перетопчутся спешившиеся всадники у порога да помчат себе дальше…

Их было двое, и вошли они не сразу. Действительно, некоторое время топтались на приличном расстоянии от двери, препирались. Сначала совсем тихо, потом — громче. Бурцев вслушивался в приглушенные голоса. Вслушивался и холодел, покрываясь противным липким потом. Знакомый мужской голос. Уверенный, твердый, настойчивый. Ненавистный! И знакомый голос женский. Взволнованный, сомневающийся, срывающийся. Родной! Бурцев прикусил губу. Нет, он не просто влип. Он — ВЛИП!

— Это и есть то самое место, о котором я рассказывал, — произнес Фридрих фон Берберг. — Сюда не ходит никто, поверьте. Здесь мы надежно укрыты от чужих глаз.

— А почему сюда не ходят люди из Хелмно, Фридрих? Мне кажется, тут очень мрачно.

Аделаида дрожала — это чувствовалось даже по голосу. Но дрожала она не только от страха. Княжна возбуждена сейчас до крайней степени.

— Не ходят — и ладно. Разве для нас это так важно, несравненная? Главное, мы уже на месте. И оба прекрасно понимаем, чего хотим.

— Я не знаю, мой милый Фридрих… Не знаю… Мне кажется, все это неправильно… Не очень правильно…

Мой милый Фридрих! Бурцев поперхнулся. Там, за стеной, не услышали. Зато он слышал все! Ублюдок фон Берберг притащил его жену на свидание! И выбрал для этого самое подходящее местечко. Судя по всему, вестфальцу уже известно, что мельница проклята, но плевал он на проклятья, когда башню сносит от безумной страсти. А вот Аделаиде о дурной славе старой мукомольни рассказать было некому.

— Ну, перестаньте, Агделайда, прошу вас. Всю ночь мы говорим об одном и том же. И, как мне казалось, договорились. Иначе вы бы не поехали со мной, не так ли? Иначе не попросили бы меня отослать оруженосца?

— Я не… может быть, не надо, Фридрих?.. Сегодня не надо…

— О Господи! Неужели вы намерены вечно хранить верность своему мужлану Вацлаву? Умоляю, не томите. От вас всего-то и требуется слезть с седла и подойти к двери. Мои объятья уже ждут вас! Дальше все будет просто.

Губа уже не прикушена — прокушена. Но Бурцев даже не почувствовал боли — он понял это лишь по привкусу крови во рту. Гадство! Мерзавец фон Берберг подло соблазняет его законную супругу, его любимую Аделаидку, а он не может даже набить подонку морду. Как, скажите на милость, лезть в драку, если на тебе нет одежды, а под боком лежит такой вопиющий компромат — обнаженная красавица Ядвига. Аделаида ведь не идиотка. Поймет все, сразу поймет. И никакие объяснения не помогут. Здесь не Легница, здесь тебя, Васек, считай, застукали с поличным.

Клинок в дрожащей руке звякнул о перевернутый табурет у ложа. Звук был негромкий, но попал точно в паузу между фразами вестфальского рыцаря и малопольской княжны.

Тяжелые и быстрые мужские шаги… Ближе, ближе. Уже на пороге… Искуситель фон Берберг, видимо, всем телом налег на дверь. Ненадежная преграда дернулась, жалобно скрипнул засов.

— Не понимаю… — озадаченное бормотание вестфальца.

— Заперто? — со страхом выдохнула Аделаида. И с такой надеждой, с таким облегчением! Нет, кажется, девчонка все-таки еще не созрела для полноценной измены мужу. Или фон Берберг действовал слишком напористо, не уделил достаточно времени красивым ухаживаниям.

— Конечно нет. Этого не может быть. Что-то с дверью, наверное. Старая она. Ничего, сейчас…

Удар. Треск. Засов слетел. Упал в очаг, потревожил угли, поднял целый сноп искр… Ввалившийся вслед за ним немец отреагировал мгновенно. Меч выскользнул из ножен, описал в темноте гудящую дугу.

Багровые отблески очага высветили темный синяк на скуле фон Берберга и едва поджившую рану на щеке. Славно! Следы от латной перчатки и от шпоры Бурцева долго еще будут украшать физиономию вестфальца.

— Кто здесь?!

О, рев ловеласа, которому помешали довести задуманное до конца, был страшен. Ядвига, взвизгнув, потянула на себя все одеяла. И, разумеется, стянула их с Бурцева.

А в дверной проем уже заглядывала Аделаида. Княжна всегда была любопытной. Перед влюбленным фон Бербергом эвон как ломалась, но едва запахло скандальчиком, — и с седла сразу спрыгнула, и к двери подбежала.

Голый, смущенный, толком не протрезвевший еще Бурцев вскочил с ложа. Попытался прикрыть срам тем, что было в руках, — мечом. Глупо! До чего же глупо!

— Госпожа Агделайда?!

Растрепанная шевелюра Ядвиги Кульмской вынырнула из-под шкур.

Немые сцены долго длятся только в «Ревизоре». Здесь таковой не было вообще.

— Ядвига?! Вацлав?! Ты?! Вы?! Здесь?! Вместе?!

Разъяренная и оскорбленная до глубины души княжна издала странный звук. Шипение, свист и визг одновременно.

И в слезах бросилась прочь.

Проклятье! Бурцев не выносил, когда Аделаида плакала. Но не нестись же за ней голышом по снегу, да после такого конфуза. Дикое ржание и бешеный стук копыт. Малопольская княжна была уже далеко.

— Агделайда! Агделайда!

Смешной, наивный фон Берберг! Он тоже со всех ног бежит к своему коню, лезет в седло, надеясь догнать и утешить обиженную даму сердца. Да только ничего тебе, утешитель хренов, этой ночью не обломится. Может быть, потом, может быть, после, но не сегодня. Не поспеть тебе нынче за Агделайдой Краковской, гордой дочерью Лешко Белого, не уговорить ее, не совратить. Бурцев слишком хорошо знал свою взбалмошную супругу. Да только самому ему лучше от того не становилось.

Он не сел — рухнул в отчаянии на соломенное ложе.

— Извини, — рука Ядвиги осторожно коснулась плеча.

— Тебе не за что извиняться. Ты не виновата.

— Но и ты тоже.

Наверное… Наверное, она права. Однако это слабое утешение. Никаких сомнений: узелок, что еще связывал его с княжной, сегодняшней ночью распущен окончательно. Ну почему?! Почему так паршиво все выходит?!

Бурцев мотнул головой. Решено: завтра на турнире он снова вызывает фон Берберга. А там уж трава не расти.

— Закрой дверь, Ядвига, — попросил он. — Холодно.

Она закрыла. И укрыла его одеялом. Бережно, аккуратно. Как укрывала вчера Вольфганга.

Глава 52

На следующий день турнирных боев мало что изменилось. Правда, Вольфганга Бурцев среди рыцарей не заметил. Или бедняга еще не оправился от ран, или не проспался после своего рейнского. Ядвиги тоже было не видать. Ранним утром она деликатно удалилась со старой мельницы в Кульмский замок.

А в остальном — все, как прежде. Между двумя ландмейстерами — фон Балке и фон Грюнингеном вновь с безучастным видом восседал Вильгельм Моденский в окружении мрачной монашеской свиты. Чернорясная прослойка, над которой возвышалась епископская митра, по-прежнему сдерживала непримиримых претендентов на звание главы ордена. Папский легат смотрел твердо и уверенно, будто именно он являлся истинным хозяином положения. Не исключено, впрочем, что так оно и было.

Однако внимание Бурцева привлекала другая часть зрительских трибун. Аделаида по-прежнему занимала почетное место королевы турнира неподалеку от ливонской группы. Величественная, спокойная, холодноликая, недосягаемая… Только красные глаза свидетельствовали о ночных переживаниях княжны. Рядом крутился фон Берберг с фамильным гербовым медведем на груди, припудренным синяком на лице и рваной, едва поджившей щекой. У вестфальца был чрезвычайно хмурый вид. Вероятно, результат вчерашнего фиаско на любовном фронте.

Бурцев стоял в первых рядах — буквально навалившись на ограду ристалища. Среди белых плащей и черных крестов тевтонских братьев, среди серых накидок с «Т»-образными крестами полубратьев, среди пышной геральдики иноземных гостей его безгербные одежды — как бельмо в глазу. Сейчас тайного рыцаря нельзя было не заметить, но Аделаида предпочитала не смотреть на мужа. Впрочем, и на любовника-неудачника тоже. Что ж, с Бурцевым-то все понятно: измены ему прощать не намерены. Да, пожалуй, и с вестфальцем тоже… Прошлой ночью он стал невольным свидетелем позора гордячки Аделаиды и потому не скоро вновь окажется в фаворе.

Фон Берберг бросил угрюмый взгляд в сторону соперника, отвел глаза. Да, выглядел немец превесьма озабоченным. Небось, все о внезапно охладевшей даме сердца думает, мерзавец. О чем же еще ему так сосредоточенно размышлять? Бурцев злорадствовал. А скоро ведь, очень скоро у треклятого вестфальца появится новый повод для беспокойства.

Толпа возбужденно гудела в предвкушении развлечений. Бурцев и сам дергался от нетерпения. Только он жаждал не зрелищ. Он не собирался оставаться сторонним наблюдателем, когда старший распорядитель турниров объявит о начале поединков. Когда призывно зазвучат трубы. И когда разодетые в яркие клоунские наряды помощники герольда взмахнут своими дурацкими флажками.

Как только это произойдет, Бурцев первым вступит на ристалище. И прилюдно бросит вызов фон Бербергу. Чужих копий он не воровал, а после вчерашней потасовки его вроде как простили. Так что теперь отказать тайному рыцарю в схватке, не запятнав позором свою честь, нельзя. Да и не откажет фон Берберг — это ж ясно как день. Биться за Аделаиду придется пешими, на мечах, без щитов — ничего другого Бурцев сейчас предложить не может. И уж на этот раз вульгарным мордобоем дело не закончится. А потом — когда один из них умрет — пусть вызывают друг друга и выясняют отношения между собой фон Балке и фон Грюнинген.

Вышло иначе.

Завыли трубы. Взреяли пестрые флажки. Однако вместо торжественного открытия очередного турнирного дня бледный герольд сразу объявил первую пару поединщиков.

— Благородный рыцарь и ландмейстер германского братства Святой Марии Герман фон Балке сегодня утром с восходом солнца вызвал на суд Божий оружием благородного рыцаря и ландмейстера германского братства Святой Марии, Дитриха фон Грюнингена, — отчеканил в морозном воздухе старший герольд.

Народ ахнул. Такого не ожидал никто. Бурцев — тоже. Блин! Похоже, с фон Бербергом теперь придется обождать.

— Вызов принят! — распорядитель турнира запнулся, словно ошарашенный уже сказанным и не веря в слова, которые ему еще надлежало произнести. Впрочем, ристалищный оратор быстро взял себя в руки, продолжил: — Его преосвященство епископ Вильгельм Моденский, посланник Его Святейшества Папы Григория Девятого благословил этот бой от имени Господа и Святого Рима.

Толпа загомонила. Папский легат не препятствует бою Христовых братьев! Наверное, здесь это было сенсацией. Герольд ждал тишины. Бурцев невольно прислушивался к разговору окружавших его крестоносцев.

— Мир катится в тартарары, — недовольно пробормотал один. — Мало того, что посланник Рима лично присутствует на турнире, так он еще и поощряет поединки между рыцарями креста, которых Господь призвал карать язычников, а не сражаться друг с другом на потеху публике.

— Боюсь, его преосвященство епископ Моденский сейчас думает о чем угодно, но только не о соблюдении Божьих заповедей, — согласился второй тевтон.

— А может быть, это всего лишь попытка преодолеть раскол в братстве, — задумчиво произнес третий — пожилой и седовласый рыцарь. — Если на Божьем суде, да при стольких свидетелях, один из ландмейстеров одержит верх над другим, вокруг победителя, несомненно, сплотятся и прусские и ливонские рыцари. Тогда… Наверное, тогда в поединке есть смысл. Но только в поединке честном и правом.

Гомон наконец стих. Ненадолго. Зрители удивленно выдохнули в третий раз, когда герольд закончил свою речь:

— Благородный Герман фон Балке и благородный Дитрих фон Грюнинген решили биться насмерть в вольном поединке. Каждый выберет оружие для боя по своему усмотрению. И да рассудит Господь спор братьев ордена.

Глава 53

Герман фон Балке не был оригинальным. Классические черные тевтонские кресты на белом фоне наглядно демонстрировали, интересы какой орденской группировки он здесь представляет. Пожилой ландмейстер выехал в снаряжении, предназначенном для благородного гештеха. Конь, латы, шлем-ведро, щит, копье. Копье — не турнирное — боевое. Видимо, того же фон Балке ждал от противника. Собственно, того же от ливонца ожидали сейчас все.

Дитрих фон Грюнинген, однако, ожидания эти обманул самым бессовестным образом. Глава Ливонского дома немецких крестоносцев ступил на ристалище пешим. Без доспехов, без оружия. С непокрытой головой. В грубом рубище. В руках его было лишь кое-как свернутое знамя ливонских рыцарей. То самое — с Девой Марией и маленьким крестиком в уголке. Простое полотнище, даже без древка, которым можно было бы попытаться отмахнуться от противника.

Бурцев охнул вместе со всеми. Что за фигня?! До какой же степени нужно быть фанатиком, чтобы выходить против конного рыцаря-копейщика с куском тряпицы? Дитрих же неторопливо и благоговейно разворачивал хоругвь.

Фон Балке сорвал шлем. Гневный пурпур заливал лицо крестоносца.

— В чем дело?! Я отказываюсь биться с безоружным и пешим противником!

— Таково условие боя, сын мой! — строго провозгласил папский легат. — Вы оба вышли на суд Божий, и каждый из вас держит в руках то оружие, на которое уповает. И совершенно неважно, насколько грозно или безобидно оно выглядит…

— Но, ваше преосвященство, какая честь и какой прок будет в столь очевидной победе? — негодовал фон Балке.

— Ты еще не одержал победы, а уже предаешься гордыне, — грозно нахмурил брови эмиссар Рима. — Это великий грех. И он может быть жестоко наказан сегодня. Если не желаешь сражаться, Герман фон Балке, — тогда склони свое копье к земле и покинь ристалище. Но отказ от поединка будет расцениваться как поражение в Господнем суде.

— Хорошо! — рявкнул фон Балке. — Я убью этого ливонского молокососа, но призываю всех в свидетели, что он сам хотел своей смерти.

Всадник снова надел шлем. Вильгельм Моденский молча кивнул.

— Готовы ли к бою господа рыцари? — заискивающе поинтересовался старший герольд.

Бедняга страшно волновался. Неудивительно. Вряд ли до сих пор ему приходилось объявлять о начале более странного и предсказуемого поединка.

— Давно! — прогудел из-под шлема фон Балке.

— Я тоже готов! — ливонец наконец развернул ливонское знамя.

Нет, он не стал устрашающе размахивать хоругвью, читая молитвы и распевая церковные гимны. Фон Грюнинген жестом фокусника извлек из складок своего полотнища… извлек… извлек?!

Взмах геральдического флажка — и Герман фон Балке пришпорил коня. А Дитрих фон Грюнинген аккуратно положил знамя подле себя и…

Ну, ни хрена ж себе!

Безоружный пехотинец обрел оружие. И мгновенно изменил расклад сил. В руках ливонского ландмейстера тоже появился металл — не вызывающе-блестящий, как у противника. Тусклый, скромный… Знакомый, слишком хорошо знакомый Бурцеву. Видел он уже такую штучку. В музеях видел. А еще во Взгужевеже — в главной башне Освальдова замка. Даже держал в руках. И палил из нее. Очередями.

Дитрих поднял ствол «шмайсера». Короткий автоматный ствол. Или, если уж быть совсем точным, ствол пистолета-пулемета «МП-40». Но, блин, откуда?! От-ку-да-он-здесь?!

Дитрих дернул затвор, навел оружие на приближающегося всадника.

Откуда-а-а?! Обе обоймы «шмайсера», занесенного в тринадцатый век фашистским послом, Бурцев собственноручно опустошил в бою за «Башню-на-Холме», а автомат позже утопил в болоте. Значит, тот «МП» не был единственным?

Дитрих целился. Со знанием дела, но неуклюже. Как боец, прошедший ускоренные курсы огневой подготовки. Очень ускоренные, но прошедший. Кто же, интересно, ему преподавал? Кто сунул в руки оружие, которое появится лишь семь веков спустя? Кто продемонстрировал убойную силу немецкого «шмайсера»? У Бурцева имелось только одно соображение на этот счет: хэр тайный рыцарь, владелец эсэсовского кинжала и кольца «Мертвая голова». Кажется, напрасно он его недооценивал. Кажется, зря успокаивал себя все это время.

Конный тевтон уже проскакал половину ристалищного поля. И останавливаться не собирался. Ландмейстер несся вперед, нацелив смешное копьецо на врага, выставив перед собой жалкий щит. Разглядел, небось, уже неведомую вещицу в руках ливонца, сообразил, что парень-то вовсе не так прост, как кажется. Но вот насколько непрост, этого фон Балке, конечно, уже не понять. Ишь, как галопирует — всадил шпоры в конские бока по самые пятки. Наверное, принял незнакомое оружие за диковинный самострел, вот и прикрывается щитом, вот и старается поскорее проскочить простреливаемое пространство да достать противника копейным острием. Только вот недооценил тевтонский рубака мощь и скорострельность фон Грюнингова «самострела».

Дитрих ждал. Подпускал поближе. Чтоб уж наверняка. Да куда ближе-то! Расстояние осталось — можно лупить не целясь — с бедра, с живота… Мишень — более чем ростовая. Мчит прямо, не виляет зигзагами. Остается только нажать на спусковой крючок. Если, конечно, знаешь, как это делается.

Фон Грюнинген знал. Фон Грюнинген нажал.

Грохот выстрелов.

Дернувшиеся кони.

Застывшие люди…

Длинная очередь оглушила Бурцева. Очередь ударила снизу вверх — от копыт рослого тевтонского коня до топхельма крестоносца. И прошила все.

Черный крест на белом щите — тоже. Легко и просто прошила. Навылет.

Вскрик фон Балке. Вопль толпы…

Упали оба — и конь, и всадник. Закувыркались, покатились по инерции в грязном снегу. Задергались, забились в конвульсиях.

Еще очередь.

Ни тот, ни другой не поднялся.

Вообще-то, жертв было больше. Не зря ливонец подпускал врага так близко — стрелок из него все-таки никудышный. Нетвердо, ох, нетвердо держали немецкий «шмайсер» неумелые руки ландмейстера. Оружие в тех руках ходило ходуном, ствол водило, как у старшеклассника, впервые посетившего стрельбище на школьных военных сборах. Да, конечно, несколько пуль вошли в цель. Не могли не войти на таком-то расстоянии. Но остальные ударили в снег. В небо. И по плотной стене зрителей.

За ристалищной оградой три человека свалились замертво. Еще с полдюжины корчились и кричали от боли. Обильно лилась кровь из незнакомых здешним лекарям пулевых ран. Толпа, крестясь и воя, в ужасе расступилась, шарахнулась прочь от несчастных. Десятки людей рухнули на колени. Отовсюду зазвучали душеспасительные молитвы. И чернь, и знать взывали к небесам о милости и снисхождении. Взывали истово, дико. Беспричинная смерть от грома и молнии средь бела дня и при ясной погоде была выше их понимания.

Гомон стоял такой, что герольд не имел возможности объявить нежданную победу одного орденского ландмейстера над другим. Впрочем, старший распорядитель турнира и не собирался этого делать. Отвисшая челюсть, выпученные глаза, рука, машинально совершающая крестообразные движения… Не скоро бедняга сможет вновь приступить к выполнению своих обязанностей.

Но ничто не длится вечно. Новых очередей не последовало. Паника схлынула. Страх — самый первый, самый жуткий — начинал рассеиваться. Люди поняли: небеса не рухнули на землю, а начавшийся было Конец Света, по безграничному милосердию Божьему, пока отменяется. Люди приходили в себя. Поднимались с колен. Осматривались в поисках виновника недавних страхов.

Долго искать не пришлось. Одинокая фигура ливонского ландмейстера с сатанинской машиной в руках так и мозолила глаза на пустынном ристалище.

— Дьявол! Дьявол! — послышались слабые разноголосые выкрики.

— Дьявол! — через секунду они уже слились в единый рев.

Толпа простолюдинов волновалась. Волновались и приезжие рыцари, призванные защищать Христову веру. Волновались братья ордена Святой Марии с крестами на щитах и одеждах. А пуще всех ярились тевтоны, из свиты павшего фон Балке. Мечи со скрежетом покидали ножны… Пожилой кульмский каноник — тот, что выходил вчера к погибшему Земовиту, — в ярости потрясал кулаками:

— Фон Грюнинген продал душу дьяволу! Князь Тьмы тянет свои грязные лапы к кресту братства Святой Марии! Смерть ливонцу! Смерть ему!

— На-ко-стер!!! — вторила толпа.

На ливонского ландмейстера было жалко смотреть. Он уже не выглядел торжествующим победителем в затянувшемся противостоянии с серьезным противником. Дитрих фон Грюнинген испуганно водил стволом из стороны в сторону. Лицо его было бледным.

На помощь к ландмейстеру стягивались верные рыцари и слуги из братства Ливонского дома. Но много ли проку от таких вояк? Оружие обнажено, а в глазах — страх. Кому охота защищать господина, вступившего в сговор с самим Князем Тьмы? Да еще и драться за него со всей крестоносной толпой.

Народ еще не решался войти на ристалище. Но гудел все громче, все возмущенней. И гул этот раззадоривал тевтонских рыцарей, жаждавших возмездия.

Глава 54

— Ти-хо! — громоподобный рык разнесся над ристалищем.

Вильгельм Моденский поднялся со своего места и воздел обе руки к небу, требуя внимания. Люди замерли, вопли смолкли. Только стоны раненых слышались в наступившей тишине. Все правильно: посланник Святого Рима должен сказать решающее слово.

И епископ сказал.

— У германского братства Святой Марии, идущего в бой под знаменем со святым крестом и с молитвой на устах, особая миссия. Орден обороняет восточные границы христианского мира и несет свет истинной веры в заблудшие души. А потому Господь милостивый и Дева Мария не обделяют своим вниманием тевтонских братьев. Именно с их благословения сегодня решилась судьба ордена так, как она решилась. Два рыцаря бились в честном поединке…

В честном?! Бурцев лишь прицокнул языком.

— … бились за право возглавить Христово воинство. Герман фон Балке призывал отказаться от угодного Богу похода на восток и желал примириться с нашими злейшими врагами — последователями византийской ереси. Дитрих фон Грюнинген же, наоборот, готов вести воинов Христа на Русь. Грешный делами и помыслами сегодня пал. Достойный одержал победу. Суд Господний оружием указал нам правого в этом споре. И горе тому, кто осмелится поднять руку на победителя, избранного дланью Всевышнего.

— Но фон Грюнингену помогал сам дьявол! — выкрикнул кульмский священник. — Все видели это! Он до сих пор держит в руках самострел, извергающий пламень адовой бездны!

— В суде Божьем невозможно воспользоваться помощью дьявола, — грозно пророкотал легат. — Господь никогда не допустил бы этого. А потому я, посланник Святого Рима, епископ Моденский Вильгельм, свидетельствую: благородному Дитриху фон Грюнингену оружие для поединка вручили ангелы небесного воинства. И я от имени Папы отныне и навеки благословляю это оружие!

Толпа вновь зашумела, загудела. Теперь уже не возмущенно — изумленно. Бурцев тоже был в шоке. Ничего ж себе заявочки! Ангелы, значит?! Хм, знавал он одного такого ангелочка. В эсэсовской форме. Собственноручно зарубил его в подвале замка Взгужевежи. И ни перьев, ни пуха при этом не заметил.

Стоны несчастных, случайно попавших под пули, наконец привлекли всеобщее внимание. Да, кстати, а эти-то бедолаги чем провинились перед «ангельским» оружием?

Папский легат словно прочитал мысли Бурцева.

— Господь соизволил покарать не только фон Балке, но и других грешников, — короткий кивок в сторону раненых и убитых зрителей. — Это чудо явлено для укрепления истинной веры в ваших сердцах и устрашения ее врагов. Есть ли еще несогласные с Божьей волей?

Несогласные были. Прусские рыцари из охраны фон Балке, сгрудившиеся вокруг своего брата-каноника. Уступать они явно не собирались.

— Требуем личного разбирательства его святейшества! — крикнул пожилой священнослужитель. — Без разрешения Папы нельзя благословлять неведомое оружие, плюющееся адским пламенем. Его следует отправить в Рим, чтобы там…

— Я здесь представляю волю Папы и Святого Рима. И я решаю, что следует делать, а чего делать не следует. Ваше же неумение отличить небесный огонь от адского пламени, брат мой, вкупе с непокорностью, явленной посланнику его святейшества, наводит на определенные размышления.

Тевтонский каноник поднял седую бородку. Его прищуренные глаза смотрели на папского легата с ненавистью.

— Ваши слова и поступки тоже заставляют нас усомниться, тот ли вы человек, за кого себя выдаете. Благородный Вольфганг фон Барнхельм говорил вчера о некоем обозе, разгромленном в лесу разбойниками. Молодой рейнский рыцарь даже предъявил нам епископский жезл, найденный там. Так, может быть, истинного посла Рима тоже нужно искать в том обозе? Думаю, нам всем стоит еще раз выслушать Вольфганга.

Епископ, вспыхнув, повернулся к ливонскому ландмейстеру:

— Благородный Дитрих, прикажите своим людям задержать этих смутьянов. Они хотели разбирательства, и разбирательство будет. Разбирательство над ними. Выполняйте волю Господа, гроссмейстер.

— Что?! Гроссмейстер?! — Рыцари Германа фон Балке негодовали. — Верховного магистра братства Святой Марии еще должен избрать Орденский совет!

— В этом нет необходимости, — улыбнулся Вильгельм. — Угодного Господу магистра нам указало уже Божье провидение.

Кульмский каноник в гневе тряс бородой:

— Никому не позволено менять процедуру избрания гроссмейстера, одобренную самим Папой. Или, быть может, у вас имеется булла из Рима, дающая такое право? Тогда покажите ее нам. А если нет, то позвольте магистрам, ландмейстерам, маршалам и комтурам самим вершить судьбу своего ордена.

Папский легат глянул на ристалище:

— Дитрих, этот зарвавшийся еретик должен немедленно замолчать. Если ты все еще рассчитываешь на мою помощь, заставь его сделать это.

Бледный как мертвец фон Грюнинген поднял «шмайсер». От короткой автоматной очереди снова вздрогнули люди и кони.

Кульмский священник пошатнулся. На белом плаще и черной рясе проступили темные разводы.

— Дьявол, — выхаркнул кровью умирающий каноник.

И пал на руки собратьев по ордену.

В этот раз ненависть прусских рыцарей была сильнее страха.

— Измена! — обнаженные тевтонские мечи взметнулись в воздух. — С нами Бог!

Глава 55

На призывный клич сторонников мертвого фон Балке откликнулось немало кульмских рыцарей. Ливонцы же тесной кучкой сгрудились вокруг своего предводителя. Остальные братья и полубратья ордена медлили в нерешительности. Приезжие рыцари-гости выглядели совсем уж растерянными. Не зная, чью сторону принять, они отступили от ристалищной ограды. Напуганная чернь откатилась тоже. Знатные дамы почувствовали, что турнирные игры закончились и теперь с визгом и давкой спешили покинуть трибуны. Ристалище грозило превратиться в поле боя.

Ливонцев в этом противостоянии оказалось значительно меньше прусских рыцарей. Правда, Дитрих все еще размахивал «шмайсером». Но сколько у него там осталось патронов? Вряд ли больше десятка. А стрелок он никудышный. И повторная стрельба никого уже не застанет врасплох. Страшно будет, конечно, но если противник преодолеет этот страх, фон Грюнингену — крышка. Один-единственный ствол, будь он хоть ангельского, хоть дьявольского происхождения, не остановит бьющихся за власть.

Рыцари сходились. Точнее, тевтоны перли на ливонцев молчаливой злобной массой. Строить привычную «свинью» в пешем строю, да на ристалищной площадке, не имело смысла. Кульмские крестоносцы просто спрыгивали с трибун, подныривали под ограждения и шли по утоптанному грязному снегу. Намечался самый зрелищный турнир этих дней. Пеший, групповой, на боевых мечах, без правил и жалости. Кровавая рубка на уничтожение.

— Остановитесь, грешники! — Вильгельм Моденский попытался предотвратить столкновение.

Ага, как же! Ливонцы — те и рады бы решить дело миром, однако прусско-тевтонскую братию бархатная революция не устраивала. Совершить переворот малой кровью не удалось. Крови сегодня прольется больше, гораздо больше.

Кульмские тевтоны не вняли призывам папского легата. Фон Балке убит, а верховная орденская власть на их глазах утекала из Пруссии в Ливонию. Этого допустить они никак не могли. Разгоряченные кульмцы намеревались попросту давить ливонцев массой. Невзирая на силы ада, подчинившиеся фон Грюнингену, и рык его преосвященства.

Епископ Моденский угрюмо замолчал. Молчала и его черносутанная свита. И то верно: что могут сделать увещевания священников там, где уже обнажена отточенная сталь? Мечи блестели на солнце. О посланцах Рима забыли окончательно. Забыли все. И напрасно.

Краткая команда его преосвященства прозвучала, когда между противниками оставалось несколько шагов, а фон Грюнинген уже целил по первой ломаной шеренге кульмских рыцарей. Бурцев не расслышал, что именно произнес Вильгельм, но увиденного было более чем достаточно. И увиденное совсем уж не лезло ни в какие ворота…

Епископская свита действовала четко, слаженно.

Делай раз — распахнуты широкие плащи. Делай два — не мечи и не кинжалы, а укороченные «шмайсеры» появились из-под черных сутан. Делай три — и священнослужители ловко вставили магазины. Щелкнули затворы, чернорясники изготовились к стрельбе. Сам папский легат держал в руке «вальтер». Судя по стойке, которую принял падре, с пистолетом ему обращаться уже приходилось. И не раз.

Невероятно! Что же все-таки здесь происходит?!

Ясно одно: не только тайный рыцарь с эсэсовским кольцом и кинжалом причастен к обучению ливонского ландмейстера стрельбе из «МП-40». Скорее всего, и фон Грюнинген, и тайный рыцарь, и папский легат со своей псевдомонашеской братией действуют здесь заодно. Хотя какой он, на фиг, легат! Наверняка кульмский священник был прав: настоящий посланник Рима сгинул в болоте, оставив после себя лишь епископский жезл да бочку рейнского. Теперь-то Бурцев не сомневался: не простые разбойники напали на обоз его преосвященства. И не случайно дырка в винном бочонке фон Барнхельма так напоминала пулевое отверстие.

Судя по всему, тайные планы Гитлера и Гиммлера перекроить историю не ограничивались посылкой в прошлое одного-единственного переговорщика. Эсэсовцев-хрононавтов в неспокойное тринадцатое столетие заброшено больше, гораздо больше. Как — это уже другой вопрос. Но, глядя на автоматчиков в одеждах священнослужителей, Бурцев осознал, насколько наивно было с его стороны убеждать себя в обратном. Фашики — ребята предусмотрительные и перестраховщики еще те. Не вышло у них с Конрадом Тюрингским — так получится с Дитрихом фон Грюнингеном.

Все ведь сходится! Кто-то расстрелял епископский обоз и на скорую руку замел следы преступления. Кто-то после этого играл чужую роль, пряча под монашескими рясами «шмайсеры». Кто-то помог ливонскому ландмейстеру устранить основного конкурента в борьбе за пост орденского гроссмейстера и объяснил смерть фон Балке Божьим провидением. Кто-то явно и грубо проталкивает в верховные магистры братства Святой Марии Дитриха фон Грюнингена и всячески поощряет его план крестоносного натиска на Восток.

— Фойер! — рявкнул тот, кто выдавал себя за епископа Вильгельма Моденского.

И сам сделал первый выстрел. Сверкнуло, грохнуло. Ткнулся лицом в снег здоровяк в тевтонском плаще. «Так вот ты какой, пастор Шлак…» — мелькнула у Бурцева дурацкая мысль.

Еще десяток стволов отхаркнули огненную отрыжку. О, святая братия в монашеских одеяниях палила толково и метко, выкашивая экономными короткими очередями в два-три патрона мечников фон Балке и недовольных кульмских рыцарей.

Дружные залпы «ангельского» оружия произвели впечатление и на ливонцев. Свита ландмейстера Дитриха дружно бухнулась на колени. Сам перепуганный фон Грюнинген забыл о своем грозном оружии и торопливо огораживал себя от свистящих пуль крестным знамением. Пули, впрочем, ливонцев не трогали. Псевдоепископ и его команда были хорошими стрелками.

Сторонники покойного фон Балке один за другим падали в грязный снег. На белых плащах с черными крестами расплывались красные пятна. Крики, вой, ор, стоны и проклятия оглашали ристалище.

И все же с полдюжины тевтонов дорвались до врага.

— Готт мит у-у-у!..

Обезумевшие от редкой, но гремучей смеси ярости и страха, они врубились в коленопреклоненные ряды ливонцев. Полетели срубленные головы тех, кто не успел подняться и принять бой. Зазвенели мечи более расторопных. Вспыхнула бешеная рукопашная схватка.

Часть прусских рыцарей, верных фон Балке, тем временем с фланга атаковали трибуны, откуда палили по ристалищу святоши фальшивого Вильгельма Моденского. С другой стороны на помост лезли кульмские кнехты. Мелькнули в воздухе арбалетные болты. Один из автоматчиков уже корчился со стрелой в животе.

Орево на ристалище и вокруг него стояло несусветное. Пули свистели всюду. Одна — шальная, рикошетная — царапнула королеву турнира.

Глава 56

Бурцев видел, как вскочила и осела, схватившись за ногу, Аделаида. Как бросился к ней фон Берберг. Как полячка оперлась о плечо вестфальского рыцаря. Как оба смотрят по сторонам. Она — затравленно, непонимающе. Он — сосредоточенно, принимая решение. А чего тут решать-то?

— Фридрих! — что было мочи проорал Бурцев. — Фон Берберг! Увози ее! Увози отсюда, мать твою! Быстро!

Не сдержался — присовокупил-таки несколько слов по-русски. Крепких таких словечек — немцу не понять, но душу излить они помогают здорово.

Фон Берберг удивленно хлопал глазами, пялился то на Бурцева, то на епископа, хватался за свой нагрудный ковчежец со святыми мощами… И не трогался с места. Куда только девалась былая прыть бойкого вестфальца?! А двое чернорясников с автоматами наперевес уже скакали по опустевшим скамьям в их сторону. Место королевы турнира, как назло, оказалось выгодным для фланговой обороны. И сюда же, к этой стратегической высотке, с другой стороны лезли кульмские кнехты и стрелки-арбалетчики.

Блин! Не успеть уже! Не пробиться! Аделаида и ее ухажер оказались аккурат меж двух огней. А в таком положении долго не живут. Конечно, Бурцеву плевать на фон Берберга, но так уж нынче провисли звезды, что княжну может спасти лишь вестфальский мерзавец. Придется помочь ему в этом.

Бурцев помог. Рванулся на злосчастное ристалищное поле. В толпу ливонцев вклинился с тыла, откуда никто не ожидал нападения. И где искал сейчас спасения фон Грюнинген с автоматом.

Это было как в регби без правил, когда в погоне за мячом разрешено все. Только рвался Бурцев сейчас не к мячу вовсе. Отпихнуть одного, второго, третьего… Рыцари Дитриха от мощных тычков в спину, бока, под колени падали как кегли. И освобождали путь. Сзади звенело железо и звучали проклятия, а Бурцев, не оглядываясь, несся вперед.

Там — впереди — оставались только двое. Обана! Поднырнуть и перекинуть через спину ливондд с занесенным мечом. Оп-ля! Рвануть на себя и крутануть через подсечку еще одного рыцаря. Ага, вот и бледная физиономия фон Грюнингена. Обернуться ландмейстер успел. Поднять автомат тоже. Больше — ничего.

Бурцев присел. Резким ударом левой ладони отвел ствол вверх и в сторону. Отвел и сразу перехватил мертвой хваткой куцее цевье. Правой врезал Дитриху по зубам. Окольчуженной перчаткой врезал. Как следует врезал. Физиономия главы Ливонского дома дернулась назад. Еще удар — и нет физиономии. Пырнула, раззявив рот, вниз.

Фон Грюнинген упал. «Шмайсер» остался у Бурцева.

— Лиген![19] Думкопфы хреновы!

Въехали не все и не сразу.

— Лежать, говорю, суки! Руки в гору! Хэнде хох, мать вашу! Пся крев! Карга балалары![20] Тубэн эт![21]

Размахивая оружием, он сыпал отборной бранью: по-немецки, по-польски, по-татарски. По больше по-русски.

Вряд ли ливонцы поняли все его многоэтажные словесные конструкции. Но главное — поняли: па-лочка-выручалочка-стрелялочка вертелась сейчас над их головами. А головы эти хотелось уберечь каждому. Как один, ливонские рыцари повалились в снег.

Фон Грюнинген тоже лежал на спине, таращил глаза, шевелил разбитыми губами, но не предпринимал попыток подняться. Вот и славно. Тратить патроны понапрасну не придется. У него сейчас другая цель.

Не-на-ви-жу! Бурцев саданул короткой очередью по трибунам слева от Аделаиды и фон Берберга.

Не-на-ви-жу! — и справа тоже.

Ливонцы, на головы которых посыпались стреляные гильзы, вздрогнули.

Еще очередь.

И еще.

Упали трое чернорясных автоматчиков. Остальные вместе со своим псевдоепископом Вильгельмом ловко попрыгали с трибун, залегли. Грамотно залегли — укрываясь за трупами павших. Тевтонские кнехты и рыцари — те вовсе сыпались сверху как горох. Бестолково и больше от страха.

Путь свободен!

— Фридрих! Аделаида! Бегите же! Фон Берберг, не стой столбом! Хватай ее в охапку и дергай! Скорей!

Еще одна порция непереводимых на немецкий ругательств. Дошло, блин! Фон Берберг снял раненую Аделаиду с трибун. Потащил… Правильно, туда вон — к лошадям, где застыл неподвижным чурбаном долговязый оруженосец Фриц. Да быстрее же, дубина вестфальская…

Глава 57

Ударили и смолкли ответные выстрелы. Две-три пули прожужжали над ухом. Вильгельм Моденский, приподнявшись, махал пистолетом, ревел на подчиненных.

— Этого брать живым! — надрывался папский легат. — Его девчонку тоже! Жи…

Ага, как же, не про твою честь, падре. Ишь ты, девчонку тебе захотелось, святой отец! Получи-ка лучше! Две последние пули Бурцев вогнал в фиолетовую сутану Вильгельма.

— … вым-х-х!

Псевдоепископ захлебнулся собственным криком. Убит? Нет — ранен! Придерживая простреленное плечо, святоша с пистолетом откатился за трибуны, затих.

Пока автоматчики соображают, что к чему… Оп-ля! Рывком Бурцев поставил фон Грюнингена на ноги. Прикрываться широкотелым ландмейстером было удобно.

— Всем лежать, или снесу вашему магистру череп, на хрен!

Живой щит дернулся было раз, другой. Но, едва почуяв над ухом разогретый автоматный ствол, угомонился, как миленький. Притихли и автоматчики в монашеских одеждах. А как иначе — подстреленный командир молчит, а враг ругается — страшно и непонятно.

Вот так, хорошо… «Шмайсер» приставлен к виску ливонца, и кто догадается, что магазин уже пуст? Дитрих тихонько подвывал, бормотал что-то на латыни, однако больше не вырывался. Вслед за Бурцевым ландмейстер послушно пятился с ристалища. Даже головой не вертел, умница. Автоматчики не стреляли. Видимо, боялись задеть свою только что поставленную во главе ордена ливонскую марионетку. Наверное, планы у ребят серьезные на этого фон Грюнингена, раз такое дело.

Где-то за трибунами застучали копыта. Бурцев глянул — быстро, мельком. Фон Берберг, Аделаида… Последним скакал долговязый Фриц, прикрывая господина собственной спиной. Три лошади и три всадника удалялись от ристалища в сторону Вислы. Два всадника и одна всадница… Ну, наконец-то!

— Фридрих! Гоните туда, где были ночью! Там встретимся-а-а!

Кричал Бурцев без особой надежды быть услышанным. Даже если вестфалец разберет слова, брошенные вдогонку, даже если поймет, с чего бы ему следовать советам соперника. А, неважно! Главное — фон Берберг и Аделаида мчались прочь. Главное — в них не стреляли. Все стволы сейчас направлены на Бурцева и его оцепеневшего от ужаса заложника.

А они все отступали с турнирного поля. Медленно, но отступали. Поваленная ристалищная ограда осталась позади. За ней — пусто. Там, где недавно толпилась непролазная людская масса, теперь — ни души. Разбежался незнатный кульмский народец, попрятался. Бесстрашные иноземные рыцари — и те, нюхнув пороха, сочли за благо отступить подальше от опасных орденских разборок.

А вон и ближайшая коновязь с лошадками! Сторожей здесь тоже нет. Так что топаем к ней, к ней, родимой. Эх, добраться бы только… Прошла целая вечность, прежде чем Бурцев уперся спиной в длинное бревно на козлах. Потом заскользил вдоль хлипких, сколоченных на скорую руку кормушек. Под ногами хлюпало. Не грязь, не снег — навоз. А плевать! Краем глаза он уже заприметил славного конягу. Хорошей быстроногой стати жеребец, не расседлан, без лишней поклажи, привязан небрежно. Разок дернуть такой узел — повод и отвяжется.

Автоматчикам никак не лежалось на месте. Один за другим поподнимали головы, поползли следом за пятившимся противником. Были бы еще патроны — шарахнул бы очередью — не промахнулся!

Зашевелились и ливонцы, проворонившие своего драгоценного ландмейстера. Взбугрились на ристалище, приподнялись белые плащи, измазанные грязью и кровью.

— Лежать! — рявкнул Бурцев. — На место!

Ткнул с силой ствол «шмайсера» в ухо фон Грюнингена. Пленник дико заверещал. Ливонцы снова бухнулись на землю. Автоматчики неохотно отползли назад. На полшага — не больше. И то хлеб. Могли ведь и не послушаться. В следующий раз точно не послушаются. Только не будет уже следующего раза-то. Не должно быть.

Дитрих фон Грюнинген не сразу сообразил, что его уже не держат. Бойцы Вильгельма Моденского тоже не углядели стремительного движения Бурцева. Он же поднырнул под коновязь, сдернул повод, перекинул через шею конька. Взлетел в седло. «Шмайсер» — эта опустошенная до последнего патрона безделица будет ему только помехой — упал к ногам Дитриха.

Вот теперь ступор с ливонца как рукой сняло. Понял, гад, что опасность миновала. Прыжок через коновязь и…

— Хватайте его!

Ландмейстер всем своим грузным телом повис на узде. Вцепился обеими руками — держит крепко, мертво. Конь всхрапнул, склонил голову под тяжестью человека… А с ристалища уже спешит подмога. Впереди — ливонские рыцари. Сзади — автоматчики. Пока не стреляют: был ведь приказ брать врага живым.

Бурцев приподнял ногу. Шмяк! Тяжелый сапог впечатался в лицо ливонца. Фон Грюнинген отлетел к бревну на козлах.

Когда зазвучали выстрелы, Бурцев уже несся среди брошенных палаток, повозок и торговых балаганчиков. Это ненадежное пестрое прикрытие все же уберегло от пуль и всадника, и лошадь. Потом спас лес.

Глава 58

Гнал своего скакуна Бурцев не к Висле, куда направились фон Берберг с оруженосцем и Аделаида, а в противоположную сторону, уводя за собой возможную погоню. Вихрем промчался по палаточному лагерю — опустевшему, обезлюдевшему, притихшему. Миновал подлесок. Остановился только в сосновом бору. Огляделся. Прислушался. Нет, погони не было. И все же он сделал большой хитрый крюк по лесной чаще: излишняя предосторожность не помешает. Копыта мягко ступали по припорошенной снегом прошлогодней листве и опавшей хвое. Было промозгло, тихо. Лес вокруг молчал — зловеще и безрадостно. Цеплялся за низкое серое небо голыми черными ветками и острыми верхушками елей…

К реке Бурцев выехал выше по течению — там, откуда не видать уже ни Кульмских башен, ни ристалищных знамен, там, где деревья подступали к самому берегу Вислы — обрывистому, обледеневшему, промерзшему, бесснежному. Даже подкованное копыто не оставит здесь явных следов.

Он натянул поводья. Что теперь? Да ясно что — снова, в который уж раз, искать свою бедовую Аделаиду. Вряд ли фон Берберг прислушался к его совету, но мало ли… Начать поиски он решил с укромного домика мельника, где прошлой ночью жена застукала их с Ядвигой.

Бурцев спешился. Теперь он вел коня в поводу, петлял зайцем вокруг да около, таясь за высоким кустарником и подолгу прислушиваясь к звукам реки и леса. Вроде все тихо. Что ж, двум смертям не бывать, одной не миновать. С обнаженным мечом он вышел из укрытия к заброшенной мельнице.

Их было три. Три лошади — оседланные и стреноженные. Те самые, на которых умчались с ристалища Аделаида, фон Берберг и его оруженосец. А вот людей что-то не видать…

Он шагнул к двери. Дверь распахнулась. Сама.

— Я давно жду тебя, Вацлав.

Фон Берберг улыбался ему разбитыми губами. Густая синева все еще разливалась по его скуле. Глубокая царапина от шпоры алела на щеке.

Топхельма на немце не было — только легкая походная каска. Меч вестфальца покоился в ножнах, руки — безбоязненно скрещены на груди. Из-за плеча рыцаря выглядывал оруженосец. У долговязого Фрица в руках тоже нет ничего, кроме куцего обломка рыцарского копья с защитным щитком для руки. Точнее, не обломка даже, а составной части оружия. Это была середина древка, к которой можно крепить и переднюю часть — с наконечником и банером, и заднюю — с тупым увесистым концом противовеса. Хитроумная конструкция… И главное — удобная! Если копье сломается, совсем нетрудно заменить пришедший в негодность фрагмент, не меняя копья. А в зависимости от ситуации вместо боевого наконечника монтируется турнирный коронель «копья мира». И наоборот.

Фриц держал кусок разборного копья наготове — так, словно собирался им драться в случае необходимости. Но эту нелепую дубинку и за оружие можно не считать.

— Где она?

Бурцев направил острие своего клинка в лицо фон Бербергу.

Немец перестал улыбаться. Но не шевельнулся.

— Ты спрашиваешь, где прекрасная Агделайда Краковская? В надежном месте, Вацлав. В каком именно — этого тебе от меня не узнать, да будут свидетели тому святые мощи, — правая рука вестфальца легла на нагрудный ковчежец. — Я не желаю, чтобы Агделайда досталась тому, кто продал душу дьяволу и получил взамен власть над адским оружием, способным убивать громом и нечестивым огнем. Я видел, как этим оружием владеют люди епископа, и я видел, как им владеешь ты.

Не скажет! Этот точно ничего не скажет, хоть десятком мечей маши у него перед носом. А если решить дело миром? Или хотя бы временным перемирием? Наверное, теоретически это возможно. Бурцев бросил клинок в ножны.

— Фридрих, нам нужно объясниться. Речь пойдет не о моей жене и твоей даме сердца, а о том, что произошло на ристалище.

Фон Берберг поднял к лицу левую руку. Кончиками пальцев тронул синяк. Красноречивый жест…

— О том, что произошло сегодня, а не вчера, — пояснил Бурцев. — Этот епископ и его свора, что устроили бойню на турнире, — не те, за кого себя выдают.

Фридрих фон Берберг выжидающе молчал.

— Настоящий папский посол и его свита перебиты и утоплены в болоте.

Ноль реакции. Ни удивления, ни недоверия, ни насмешки.

— Фридрих, если ты действительно желаешь добра своей даме сердца, то должен помочь мне увезти ее подальше из Кульма. После всего случившегося оставаться здесь слишком опасно.

— Почему?

— Да потому что тут появились…

Он осекся. Стоит ли рассказывать вестфальскому рыцарю о посланцах Третьего рейха? Да нет, конечно же, не стоит. Вряд ли фон Берберг уразумеет суть подобных объяснений. Какие такие посланцы? Какой такой рейх? Все это — выше понимания простого вояки с ведром на голове, мечом в руке и коробочкой нетленных мощей на груди. Бурцев вздохнул:

— Они очень опасны, Фридрих, этот епископ и его люди. Не знаю, как им удалось проникнуть сюда, но если они нашли союзника в лице Дитриха фон Грюнингена, значит, скоро начнутся неприятности. Большие неприятности.

— Неприятности для кого?

— Для всех. Ты же верующий человек, Фридрих. Ты не расстаешься со святыми мощами. И ты собственными глазами видел, как дьявольское оружие лишало жизни воинов святого братства.

Кажется, незамысловатая хитрость удалась. Фон Берберг задумался. Нахмурился. Кивнул своим мыслям…

— Тебе известно, кто эти люди, Вацлав?

— Да. Я не знаю, как тебе объяснить. Они… в общем, они не совсем из этого мира.

Пауза…

— Чтобы говорить так, нужно иметь веские основания.

— Я имею, Фридрих, поверь. Я тоже…

— Тоже что?

— Тоже не отсюда. Но я… я — не они. Я не с этими фашиками… ну, или… уж не знаю, как их правильно назвать.

— Цайткоманда.

— Что?!

— Диверсионная группа эсэс — цайткоманда. Так МЫ правильно называемся.

Он не уловил того момента, когда крышка нагрудного ковчежца распахнулась. И когда в ладонь фон Берберга скользнула рукоять пистолета. Замаскированная под коробочку для мощей кобура — диковинная, открытая и уже пустая — висела на груди рыцаря. Рыцарь говорил:

— Строжайшая секретность, высшая степень конспирации, полная автономность, прямое подчинение рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру и самые широкие полномочия. Так-то…

Глава 59

Ствол новенького «вальтера» смотрел в грудь Бурцеву. А пистолет — это вам не меч. Пистолет поопаснее будет. Особенно в привычной к нему руке. Такую руку Бурцев всегда распознавал безошибочно. Распознал и теперь: рука фон Берберга привыкла держать огнестрельное оружие.

— Хайль Гитлер, Вацлав! — улыбнулся вестфалец. — Хотя какой ты, к собакам, Вацлав… Ты ведь такой же пан поляк, как я странствующий рыцарь.

Помолчав, добавил:

— Как там здоровье товарища Сталина?

Тупая немецкая шутка. И дикое… Дикое! Дичайшее зрелище! Германский «риттер» в доспехах, в капюшоне-хауберке и легком походном шлеме на голове, с мечом на боку, с медвежьим гербом во всю грудь. И с «вальтером» в руке. И палец кольчужной перчатки — на спусковом крючке пистолета. Это, блин, будет похлеще, чем священнослужители в рясах и со «шмайсерами» наперевес.

А фон Берберг продолжал удивлять. Вестфалец перешел на русский. Не на архаичный древнерусский, который Бурцев понимал, благодаря пробудившейся при переносе в прошлое генной памяти предков, а на язык его современников.

— Я слышал, как ты разорялся на ристалище, — пояснил рыцарь-эсэсовец. — Такие грубые и выразительные обороты речи используют только в одной стране мира. Видишь ли, мне приходилось бывать на Восточном фронте. А после Сталинграда я не забуду и ни с чем не спутаю ваши колоритные ругательства. Ты ведь русский, да, Вацлав? Не отпирайся, это уже бессмысленно.

Бурцев не отпирался — он попросту онемел от изумления. И речь вестфальца, не встречая препятствий, текла обволакивающим гипнотизирующим ручейком. По-русски фон Берберг говорил легко и непринужденно. Вероятно, прошел спецшколу гитлеровской разведки, где обучали разным премудростям. Понимать особенности чужеродного мата — тоже.

— Я заподозрил, что с тобой что-то не так, еще вчера — во время нашего поединка. Признаюсь, княжна Агделайда очень мила. Признаюсь, эта полячка запала мне в душу, так что я искренне рассчитывал сделать ее вдовушкой. Причем надеялся расправиться с тобой по всем правилам рыцарской чести, дабы твоей супруге не в чем было меня упрекнуть. Но когда у нас дошло до потасовки… — Вестфалец вновь осторожно коснулся синяка на арийской физиономии, скривился от неприятных воспоминаний. — В общем, ни один здешний рубака такому кулачному бою не обучен… Дальше — больше. Обычный польский пан, за которого ты себя выдавал в прусском лесу, и тайный рыцарь, коим ты прикинулся здесь и который, по идее, в глаза не видел огнестрельного оружия, вдруг хватает «МП-40» и начинает лихо палить. Лихо и довольно метко, стоит признать. При этом ты ругаешься, как какой-нибудь Ванька-красноармеец в рукопашной. До сих пор удивляюсь, почему я так и не услышал от тебя что-нибудь вроде «За Родину! За Сталина!». Впрочем, самое важное ты уже сообщил.

— Сообщил?

Бурцев недоуменно тряхнул головой. Что он мог сообщить этому эсэсовцу. И когда?!

— Да. Только что. Ты ведь сам признался, что прибыл сюда из гм… другого мира. Как и хм-м… хм-м… Любопытным словечком ты нас обозвал. Фашики, да? Ну, об этом мы поговорим после. А пока…

Вестфалец с мечом на поясе и пистолетом в руке перешел на официальный тон:

— Ваше настоящее имя, фамилия, отчество? Звание? Цель миссии? Способ проникновения в прошлое?

Из ног Бурцева словно вынули кости и заполнили конечности киселем. Очень, очень хотелось взять и усесться на пятую точку. Вот, блин, попал! Его же за Штирлица какого-то приняли. Помнится, однажды Бурцева счел лазутчиком русских князей магистр ордена Святой Марии Конрад ландграф Гессенский и Тюрингский. Никакие отговорки тогда не помогли: Конрад настойчиво требовал информации, которой пленник попросту не располагал. Теперь же дело принимало еще более скверный оборот. Он потянулся к мечу.

— Не стоит, — доброжелательно посоветовал фон Берберг. Бурцев замер в напряжении. — Все равно ведь не успеете. Стреляю я намного лучше, чем фехтую или дерусь на копьях. Еще одна такая попытка, и я вынужден буду прострелить вам руку. Потом вторую. Потом ноги — на всякий случай. А потом мы продолжим нашу увлекательную беседу.

Бурцев руку от меча убрал. Словам фон Берберга почему-то верилось сразу.

— Это что, допрос?

— Именно. И пока, прошу заметить, без физического принуждения и пыток. Вы будете отвечать?

Бурцев вздохнул.

— Тебя-то самого как правильно звать-величать, а, Фридрих?

— Штандартенфюрер СС, если угодно… — Казенного тона немец не сменил. И на «ты» не перешел. — А Фридрих фон Берберг — мое реальное имя. И родился я в Вестфалии.

— Любопытно. И за кого же ты меня принимаешь, штандартенфюрер СС Фридрих фон Берберг Вестфальский?

Кривая усмешка…

— Как и себя — за диверсанта, заброшенного в прошлое с целью изменения исторического процесса. Впрочем, возможно, у вас контрдиверсионные задачи. Замыслов вашего командования я пока не знаю. Но намерен узнать. От вас. Последний раз спрашиваю по-хорошему. Ваша настоящая фамилия? Звание? Это легкие вопросы. И уж вы, будьте любезны, ответьте на них.

— Полковник Исаев! — сдерзил Бурцев. Фон Берберг глазом не моргнул.

— Предположим. Итак, полковник, что вы делаете в тысяча двести сорок втором году? Как я понимаю, вы здесь обосновались давненько — вон и жениться уже успели. Значит, выполняете долгосрочное задание, да, товарищ Исаев?

Мля! Этот фриц даже не понял издевки! Ну конечно! Откуда ему знать о Штирлице-Исаеве?! Теперь фон Берберга точно не переубедить. Назвался полковником — полезай в кузовок.

Бурцев насупился, замолчал, засопел.

Вестфалец вздохнул. Тяжело вздохнул. Почти сочувствующе.

— Не желаете беседовать, полковник? А зря. Если не заговорите вы, — будет говорить прекрасная Агделайда. Она как-никак ваша супруга, значит, должна рассказать мно-о-ого интересного. И расскажет. По-доброму ли, по-плохому, но расскажет.

Глава 60

А вот это удар ниже пояса! Бурцев поднял голову, скрипнул зубами.

— Блефуешь, Фридрих! Ты ведь сам втюрился в девчонку по уши. Дрался из-за нее на турнире! Так неужели станешь пытать свою даму сердца?

На мгновение рыцарь отвел взгляд. Увы, слишком кратким оказалось то мгновение, чтобы использовать этот шанс. И не в том состоянии был сейчас Бурцев.

— Да, я неравнодушен к Агделайде. И сделаю все, чтобы избавить ее от пыток. Но интересы Великой Германии для меня превыше всего. Порой ради них приходится отказываться от личных симпатий и усмирять сильные чувства. Как солдат солдата ты должен меня понять.

Какой пафос! Бурцев только хмыкнул в ответ.

— А насчет поединка с Вольфгангом фон Барнхельмом, — продолжал штандартенфюрер, — тут ты не совсем прав. Мне, конечно, приятно было покрасоваться перед твоей женой и провозгласить ее королевой турнира. Но вообще-то, на ристалище я выехал с другой целью: заткнуть рот рейнскому мальчишке. Вольфганг слишком много болтал о епископском обозе. Пока до него самого и остальных не дошло, что мантию Вильгельма Моденского надел наш человек, нужно было действовать. Надеюсь, этот влюбленный и не в меру прыткий юноша сдох от ран…

Бурцев снова промолчал. Отрадно, что надежды мерзавцев сбываются не всегда.

Вестфалец выждал немного. Продолжил:

— Ладно, друг мой, могу вас обрадовать. У меня есть все основания полагать, что до пыток вашей обожаемой супруги дело не дойдет. Агделайда — очень болтли… пардон, разговорчивая девушка. Она уже поведала мне сегодня и про ваши подвиги на Добром поле под Легницей, и про убийство первого разведчика цайткоманды, и про гибель Конрада Тюрингского. И про бой в замке Взгужевежа — тоже. Насколько я понял из ее рассказа, в том бою вы умело обращались не только с «МП-40», но и с гранатами, и даже с фаустпатроном. Надеюсь, если впредь правильно задавать девочке наводящие вопросы, она выболтает и все остальное. Выболтает по собственной воле и без всяких пыток.

— Она больше ничего не знает, — угрюмо произнес Бурцев.

— Не убедительно. Агделайда ваша жена, а жены, как правило, знают о своих мужьях все или почти все. Жены любопытны, жены задают много вопросов, жен трудно провести — они слишком хорошо чувствуют ложь. Да и вообще обманывать жен нехорошо, полковник Исаев.

— Я не полковник Исаев, — устало выдохнул Бурцев.

Может быть, Аделаида — и не совсем обычная жена, но дочь Лешко Белого никогда особенно не интересовалась прошлым супруга. Еще в самом начале знакомства ее удовлетворило объяснение, что Вацлав — русич. На этот счет и были списаны княжной все мужнины странности. «Ох, эти дикие сумасшедшие русские…» — сетовала порой она. Даже стрельбу из «шмайсера» и гранатомета Аделаида восприняла как какую-то разновидность новгородской магии. Он едва убедил полячку, что ответственность за все эти колдовские штучки целиком и полностью лежит на мертвом пленнике тевтонов — фашистском хрононавте. И все же после сражения за Взгужевежу княжна заставила его читать очистительные молитвы во искупление грехов. Пришлось полночи повторять за Аделаидой душеспасительные формулы на латыни. Но разве поверит всему этому фон Берберг?

— Я не полковник Исаев, — повторил он. — Я не разведчик. Я не диверсант, Фридрих!

— Еще менее убедительно. Что же вы тогда делаете в прошлом, полковник? Почему вставляете палки в колеса цайткоманде? По вашей милости мы, между прочим, потеряли на Кульмском ристалище четырех человек. У нашего падре прострелено плечо и раздроблена кость предплечья. Вы хороший стрелок, а у нас здесь не так много людей, чтобы ими разбрасываться.

— Ну, конечно, — не удержался от ехидного замечания Бурцев. — Пока командир в епископской мантии выведен из строя, вашей зондеркоманде придется тяжко.

— Цайткоманде, — поправил фон Берберг. — И не тешьте себя напрасными надеждами, полковник. Сутану его преосвященства Вильгельма Моденского носил всего лишь бывший хеереспфаррер — военный священник, разочаровавшийся в христианских бреднях и приданный цайткоманде для тактического руководства небольшим кульмским подразделением и консультаций по вопросам веры. В таких консультациях мы остро нуждались на начальном этапе сотрудничества с ливонскими крестоносцами. К тому же бедняга идеально подходил на роль папского легата.

Впрочем, со своим главным заданием святой отец уже справился — от имени Святого Рима он успел публично благословить власть фон Грюнингена и оружие Третьего рейха. Ударная группа цайткоманды во всеуслышание объявлена небесным воинством. Недовольные таким исходом мертвы, а те, кто остался в живых, помалкивают в тряпочку. Так что гроссмейстерство Дитриха — дело решенное. Никто отныне не осмелится помешать фон Грюнингену руководить делами ордена. А нам — руководить фон Грюнингеном.

— Думаете, он позволит это?

— У него нет выбора. Этот ливонец слишком многим нам обязан. Он хорошо осведомлен о наших возможностях и не захочет лишиться поддержки столь могущественных союзников. А союзники ему ох как нужны, ведь фон Грюнингену грозит костер.

— Так он все-таки продал душу дьяволу? — ощерился Бурцев. — В этом его, кажется, обвиняли сегодня на ристалище?

— Нет. Дьяволу — нет. Но с нами в сговор вступил. А это для ландмейстера братства Святой Марии гораздо опаснее. Именно Дитрих рассказал нам о приезде папского посланца. Именно он сообщил маршрут передвижения Вильгельма Моденского. Именно его проводники завели обоз епископа в нужное место. Именно с его ведома была устроена засада на болотах и убит настоящий папский легат. И конечно же, фон Грюнинген был в курсе насчет подмены его преосвященства на нашего человека. Если вся эта грязная история когда-нибудь всплывет, беднягу постигнет печальная участь. Отныне дружеские отношения с нами — гарантия его личной безопасности. Кроме того, мы помогаем осуществить заветную мечту самого Дитриха и всего братства Ливонского дома — победоносный крестовый поход.

— На Русь?

Фон Берберг кивнул:

— На Русь. И за ее пределы. Задача цайткоманды — помочь фон Грюнингену стереть с лица земли ваши княжества. Сначала ваши, а потом и все остальные княжества, королевства, ханства, империи. Великая Германия станет править миром задолго до появления на свет нашего фюрера и вашего отца народов. Ваши соотечественники, полковник, родятся и умрут под немецкой пятой, не подозревая, что может быть иначе, не помышляя о войне… У вас нет шансов. И считайте, что будущего — того будущего, которое вы знаете… знали, точнее, — тоже уже нет. Поэтому разумнее начать сотрудничать с нами прямо сейчас. Видите, я открываю перед вами все карты, полковник. И того же жду от вас.

Глава 61

Любезная улыбка на арийском лице. Холодный ствол пистолета… Бурцев сжал и разжал кулаки. Время… Главное — тянуть время и ждать удобного момента.

— Вообще-то, по всем правилам военной науки, Фридрих, ты должен доставить меня в какой-нибудь штаб к своему командиру, а уж в его компетенции будет учинять подробный допрос.

— В этом нет необходимости. Здесь и сейчас цайткомандой руковожу я.

— Не смеши! Странствующий рыцарь — не самый подходящий статус для командира столь важного подразделения.

— Напротив, это как раз самый подходящий статус. Одинокий странствующий рыцарь с оруженосцем ни у кого не вызывает подозрений — такого сброда в орденских землях хватает. А вот важная персона, путешествующая в сопровождении крупного отряда чужих солдат, не останется незамеченной. Я, товарищ Исаев, готовлю здесь благоприятную почву для развертывания основных сил цайткоманды. Моя работа заключается в тонкой дипломатии и тайных переговорах с нужными людьми. Это крайне деликатная работа, которую требуется проводить незаметно. Излишнее внимание ей вредит.

Тянуть время! Тянуть!

— А как же слепой случай, Фридрих? Нападение разбойников? Столкновение с прусскими партизанами? Наконец, дорожный конфликт с каким-нибудь другим странствующим рыцарем, который не пожелает уступить вам путь или вызовет на поединок из-за своей дамы сердца. Не лучше ли все же путешествовать с надежной охраной?

— Уверяю: я в достаточной мере защищен от подобных недоразумений. И тайно, и явно. На крайний — на самый крайний случай — у нас с Фрицем имеется оружие, способное отпугнуть любого врага. Ну, вроде этого… — красноречивый кивок на пистолет. — А в походной сумке у меня лежит рация. Так что проблем со связью и вызовом подмоги у нас нет. Вы же, как я посмотрю, экипированы менее внушительно. Или я ошибаюсь?

Бурцев безмолвствовал. У фон Берберга начал подрагивать уголок рта.

— Что вы делали в Священном лесу пруссов, полковник? Чем занимаетесь здесь?

Бурцев отвернулся. Как тянуть время, он больше не знал.

Что отвечать — тоже.

— Жаль… А ведь мы бы могли договориться, как равный с равным. Вы полковник, я штандартенфюрер, так неужели мы не поймем друг друга?

Бурцеву стало смешно. Знал бы этот фон Берберг, что на самом деле «полковником» за всю свою жизнь он был лишь однажды — когда в битве при Легнице возглавил новгородскую дружину. Две сотни русичей гордо именовали себя «полком», а следовательно, их воевода…

— О, я смотрю, вы улыбаетесь, товарищ Исаев! Ладно, чтобы вам стало еще веселее, сообщу, что по моему приказу в Кульме и окрестностях уже разыскивают вашу подружку. Ту славную милашку, с которой вы развлекались прошлой ночью. Ядвига, — так, кажется, называла ее несчастная позабытая мужем Агделайда?

— Ур-р-род! — прорычал Бурцев. Без особого, впрочем, энтузиазма.

— Я приказал доставить ее сюда. Говорят, она очень прыткая девица, но все же выловить Ядвигу — несложно. Такая приметная красавица… Наверняка она тоже расскажет о вас много чего любопытного. И если Агделайду я постараюсь оградить от допросов с пристрастием и мер физического воздействия, то пытать вашу любовницу — не постесняюсь. Поэтому лучше ответьте на мои вопросы сами. Как вы здесь оказались?

— Случайно.

— Ну, конечно, кто бы сомневался! Только меня вот почему-то сомнение берет. А еще я начинаю уставать, полковник. И нервничать. Считайте это моим последним предупреждением. Какую структуру вы здесь представляете?

Бурцев вздохнул. Ишь ты! Фриц изволит нервничать… А кто бы подумал о его нервах? Достал ведь уже этот упертый окольчуженный диверсант! Ну что ж, ладно, хрен с тобой, Фридрих фон Берберг. Так и быть — порадуем цайткоманду Гиммлера секретными сведениями. Интересуетесь структурами, из которых менты попадают в прошлое, хэр штандартенфюрер? Ну и пожалуйста… Врать не будем!

— ОМОН.

— ОМОН? — ободряющая улыбка. — Хорошо, полковник, для начала очень даже хорошо. Это что, новое подразделение НКВД?

Теперь улыбался Бурцев. Во весь рот улыбался — таким серьезным взглядом вперился в него вестфалец. И так сосредоточенно слушал.

— Вообще-то это отряд милиции особого назначения.

— Особого назначения? Понятно… Так, значит, ваша милиция теперь следит за порядком во времени? За порядком, выгодным Советам, я думаю. Или может быть, наоборот, готовит беспорядки? Мировые революции и тому подобное? Говорите, полковник, говорите — я весь внимание. Чем скорее мы с этим покончим, тем лучше. Как ваш ОМОН проникает в прошлое?

Гм, а что, если… Если, к примеру, намекнуть фон Бербергу о башнях ариев и понаблюдать за реакцией странствующего штандартенфюрера? В конце концов, фашик из Взгужевежи, что пытался наладить сотрудничество с Конрадом Тюрингским, воспользовался для путешествия во времени именно арийской магией. Следовательно, никакой военной тайны Бурцев фон Бербергу не откроет. Зато, если повезет, можно выяснить, как сам вестфалец со своей цайткомандой очутился в тринадцатом веке. Эта проблема, если честно, весьма занимала Бурцева. Он ведь собственноручно разбил обе малые башни древних магов, открывавшие межвременные порталы. Одну — в Нижнем парке, во время неоскинхедовских волнений. Вторую — во Взгужевеже, после убийства гитлеровского хрононавта и Конрада Тюрингского. Неужели где-то есть еще?

— ОМОН проникает в прошлое через дыры в будущем, — осторожно начал он.

— А поподробнее?

— Есть такие башенки… Арийские башенки… Большие, знаете… и маленькие…

Бурцев замолчал, испытующе глядя на собеседника. Фон Берберг скрипнул зубами.

— Я очень огорчен, полковник. Во-первых, тем, что Советам известно о башнях ариев. Но еще больше тем, что вы не желаете говорить мне правду. Совершить цайт-прыжок при помощи малой башни перехода вы не могли.

— Правда?

— Давайте начистоту. О том, что, как мне кажется, хорошо знаем мы оба. Перенос во времени невозможен без двух магических башен: большой — платц-башни и малой — ключа или шлюссель-башни[22]. В момент цайт-прыжка необходимо находиться внутри или на развалинах первой и иметь контакт со второй — прямой или опосредованно-тактильный — через железо, дерево, ткань…

«Резиновую дубинку…» — мысленно дополнил Бурцев. Он-то как раз имел в Нижнем парке опосредованно-тактильный контакт с малой башней перехода через милицейское спецсредство «РД-73». Хороший такой контактик: башенку разнесло, на фиг, вдребезги, а сам контактер очухался в тринадцатом веке.

— Развалины больших башен можно отыскать где угодно — по всему пути миграций арийских племен, — немец с пистолетом продолжал читать ему лекцию. — С этим я спорить не буду. Но хитрость заключается в малых шлюссель-башнях. Ключ — это ведь не только миниатюрная копия той платц-башни, куда переносится человек, но и подробная инструкция к цайт-прыжкам. Именно на внутренней поверхности шлюссель-башни высечены заклинания древних магов, которые удалось расшифровать лучшим криптографам Третьего рейха. Раньше-то о письменности ариев не было известно ничего. Только тщательнейший анализ первоязыков и самых ранних записей, сделанных рукой человека, позволил нам провести необходимые аналогии и добиться успеха. И мне очень трудно поверить, что ваша разведка смогла раздобыть секретные копии сакральных словоформ, открывающих межвременные врата. Но даже если так, то сами малые башни…

— А что с малыми башнями?

Фон Берберг осклабился:

— Собственно, из-за них ведь и началась Вторая мировая.

Глава 62

Бурцев стоял с вытаращенными глазами и медленно переваривал услышанное.

— Ты хочешь сказать, что нападение Германии на Польшу…

— Произошло бы в любом случае, но донесения нашей разведки значительно ускорили события.

— Донесения? Разведки?

Он решительно ничего не понимал. Вестфалец же откровенно потешался над недоумевающим собеседником. Конечно, фон Берберг мог себе сейчас такое позволить. С пистолетом-то в руках!

— Не вижу смысла скрывать от вас эту тайну, полковник, — она давно утратила свою ценность. Наша разведка сообщила, что археологам из экспедиции Варшавского университета во время раскопок на развалинах замка Взгужевежи попались фрагменты огнестрельного оружия, боеприпасы к нему и скелеты в истлевшей форме войск СС. Сенсацию поляки засекретили, но слишком поздно: информация уже просочилась к нам.

Бурцев только покачал головой. Но промолчал.

— Сообщением разведки заинтересовалась личная эзотерическая служба рейхсфюрера Гиммлера. Было проведено дистанционно-астральное сканирование замковых развалин. Вот тогда-то там и обнаружилось средоточие древней магической силы. Дать полякам закончить эти раскопки с нашей стороны было бы неразумно. А уж если бы к работе подключились Советы… В общем, Гиммлер имел продолжительный разговор с фюрером. Потом наши войска вторглись в Польшу. И раскопки мы завершили сами. С истинно немецким напором и основательностью. Выяснилось, что замок взорван изнутри, и это был взрыв колоссальной силы. Наша экспедиция разобрала завалы, добралась до тайных подземелий. И вот там…

— Вы нашли малые башни?

— Не сразу. Сначала в каменном мешке, который не вскрывался в течение нескольких веков, члены экспедиции наткнулись на ржавый, искореженный, но все же прилично сохранившийся танк.

— Танк?! — Бурцев от удивления даже забыл скептически скривить губы.

— Именно танк. С крестом германских панцерваффе на броне. Если остальные находки при большом желании еще можно было бы отнести к разряду спорных мистификаций, то этот танк, вне всякого сомнения, попал в замок еще до его разрушения. А Взгужевежа, как показывают исследования, прекратила свое существование в середине тринадцатого века.

— Сказки!

Но небезынтересные, — признал Бурцев про себя. Фантазия у штандартенфюрера имеется. Богатая фантазия… Но только к чему все это? Зубы он, что ли, надеется заговорить своими байками? Или… Или не байки это вовсе? Нет, такое предположение слишком невероятно! Не-прав-до-по-доб-но! Хотя о какой правдоподобности может идти речь, когда он сам, омоновец Василий Бурцев, беседует под дулом пистолета с эсэсовцем, причем происходит это в 1242 году от рождества Христова. И все-таки… Фашистский танк под древними развалинами… Блин, голова идет кругом!

Фон Берберг искренне наслаждался произведенным эффектом:

— Скажу больше, полковник. Такая машина тогда еще не поступала на вооружение Вермахта. Ее выпуск наладили лишь в сорок третьем. Использовав, между прочим, конструкторские решения найденного при раскопках танка. Удачная вышла модель! Идеально подходит для стремительных рейдов по тылам противника. Называется эта серия «Лухс» — «Рысь». Легкий, маневренный, подвижный и надежный танк-разведчик. Боевая масса — до тринадцати тонн. Броня от 10 до 30 миллиметров. Скорострельная 20-миллиметровая пушка, пулемет. Экипаж четыре человека. Улучшенные характеристики ходовой части. Повышенная проходимость. Скорость до шестидесяти километров в час…

Вестфалец с удовольствием смаковал подробности.

— Кстати, именно на базе «Рыси» была создана и гордость технической мысли танкостроителей Третьего рейха — непобедимая «Пантера», по сравнению с которой ваши «Т-34» — бесполезные колхозные тракторы.

Бурцева наезд задел. Несправедливо, блин, и за державу обидно. Войну-то мы выиграли. На этих самых «тэ-тридцатьчетверках». Или… или уже не выиграли? Или из-за хронодесантов все меняется, переворачивается с ног на голову. Он поспешил вернуть разговор в прежнее русло.

— Ну, а башни-то, ключи эти — шлюссели вы нашли в подземелье?

— Да. Когда-то их там было великое множество. Но от этого богатства нам достались лишь жалкие крохи. Магические артефакты при взрыве и обрушении стен превратились в груду щебня. Чудом уцелели лишь две шлюссель-башни — их прикрыла танковая броня. Обе они были отправлены в Германию и изучены со всей тщательностью. Осооое внимание, как я сказал, уделялось расшифровке древних письмен.

Бурцев покачал головой:

— А мне сдается — все это вранье! Начало Второй мировой — не самое подходящее время для археологических изысканий.

— Ошибаетесь, полковник. Истинные немцы всегда уделяли истории должное внимание. И в итоге были вознаграждены за это. Единственная теория, которая могла объяснить появление германского танка под руинами средневекового замка, заключалась в том, что Третий рейх отыскал возможность вести войну во времени. Когда же открылся смысл древних надписей на внутренней стороне шлюссель-башен, стало ясно: мы на правильном пути. В обстановке строжайшей секретности началось формирование цайткоманды СС. А эзотерики Гиммлера спешно искали в астральном поле следы других платц-башен перехода. Взгужевежа-то была не единственным строением арийских магов. Археологические спецгруппы СС в указанных местах проводили тщательнейшие раскопки. Однако надежды отыскать под основанием древних платц-башен новые тайники с ключами к прошлому не оправдались. Видимо, все свои шлюссель-башни арии хранили во Взгужевеже.

— Значит, существуют только две малые башни перехода?

— О том я вам и толкую. Одна малая башня — миниатюрная копия донжона Взгужевежи — утеряна вместе с первым разведчиком цайткоманды. Ваша супруга уже описала мне во всех подробностях, как, освобождая ее, вы разбили этот ценнейший артефакт о голову тевтонского рыцаря. Глупейший поступок, позволю себе заметить. Нужно все-таки контролировать свои чувства и делать более осознанный выбор, полковник.

— А вторая башенка?

— Она неприкосновенна. Хранится в центральном хронобункере СС — за бронированной дверью и в личном сейфе рейхсфюрера Гиммлера.

— Хранится? Зачем?

— На случай цайт-эвакуации высшего руководства Германии. Хронобункер расположен на месте развалин одной из больших башен перехода. Таким образом, малая башня дает возможность прямо оттуда совершить цайт-прыжок в любой временной отрезок. Наши исследователи-эзотерики вычислили и конечную географическую точку возможной эвакуации. Шлюссель-башня Гиммлера представляет собой точную копию платц-башни, возведенной ариями на территории Силезии. Там просматривается ее астральный образ. Туда и попадет человек, воспользовавшийся этим ключом.

Глава 63

Надо же! А ведь немецкие колдуны и экстрасенсы не ошиблись! Именно в Силезском княжестве очутился Бурцев после провала во времени. И именно гиммлеровский артефакт забросил его туда.

И еще одна мысль — веселая, бесшабашная — промелькнула в голове. Выходит, сорвалась-таки цайт-эвакуация. Не успели фашики воспользоваться малой башенкой. То ли завалило заветный сейф Гиммлера при бомбежке, то ли слишком быстро продвигались передовые части Красной армии… Так или иначе, но магическая вещица стала в итоге трофеем безвестного ветерана. А много лет спустя попала в фонды провинциального музейчика. Затем — налет неоскинхедов, беспорядки в Нижнем парке, хроновыверт с участием Бурцева. И вот, пожалуйста… Штандартенфюрер СС под дулом пистолета склоняет «полковника Исаева» к сотрудничеству.

— Предполагается, что цайт-эвакуация позволит вернуться к истоку неблагоприятных для Третьего рейха причинно-следственных отношений и заново переиграть ход войны, — говорил фон Берберг. — Это небезопасно, но подобная мера может быть обусловлена лишь окончательным и бесповоротным проигрышем Германии. А такое развитие событий, с моей точки зрения, маловероятно. Да, ситуация на Восточном фронте тяжелая, но советские войска в Берлине — это все-таки что-то из области фантастики.

Бурцев усмехнулся — значит, он тоже прибыл сюда из области фантастики.

— Я уверен, до цайт-эвакуации дело не дойдет, — продолжал вестфалец. — Хотя бы потому, что мы уже начали операцию здесь. Несмотря ни на что, начали успешно. Впрочем, речь сейчас не об этом. Я просто пытаюсь объяснить вам, что само допущение о краже советскими агентами единственной уцелевшей малой башни из сейфа Гиммлера не выдерживает никакой критики. По этой причине я не могу поверить в вашу легенду… в вашу откровенную ложь, полковник. Вы никак не могли попасть сюда при помощи шлюссель-башни. У вас есть, что сказать?

— Спросить. Если одна башня уничтожена, а вторая хранится в сейфе Гиммлера, как вы сами-то сюда попали?

Фон Берберг скривил губы в подобии улыбки. Погрозил пальцем:

— А вы жадны до чужих тайн, полковник!

— «Якорь»?! — осенило вдруг Бурцева.

Ну конечно! Ведь именно о заклинании-«якоре» рассказывал ему в прусском Священном лесу китайский мудрец Сыма Цзян. Если верить уроженцу Поднебесной, при помощи малой башни перехода достаточно забросить из будущего в прошлое одного человека, а дальше можно обходиться уже без пресловутого ключа-шлюсселя. Первопроходец-хрононавт просто произносит магическую формулу, ставит «якорь» и тем самым открывает межвременной портал для остальных. Сыма Цзян упоминал, правда, о какой-то магии «большой смерти», но это уже детали.

— Хм, о «якоре» вам тоже известно? — Брови фон Берберга чуть дрогнули. — Вы удивительно осведомленный человек, как я посмотрю. Что ж, все правильно. Цайт-прыжки не проходят бесследно. Пробитая однажды при помощи магии башен пространственно-временная прореха затягивается веками. Следовательно, пройденный кем-то во времени путь от исходной точки путешествия к конечной теоретически возможно повторить и без шлюссель-башни. Нужно лишь уметь связать между собой две платц-башни разных времен. Способ этот указан все в тех же арийских письменах. Древняя тайнопись — дело такое: одна поверхностная инструкция зачастую скрывает в себе и вторую — не столь явную. Не всем под силу расшифровать оба смысла, но наши криптографы достойно справились с этой задачей.

Суть скрытой подсказки такова: человек, заброшенный из одного временного отрезка в другой, должен произнести либо внутри платц-башни, либо на ее развалинах коротенькую, простенькую, но действенную магическую формулу. «Фор Анкер геен»[23], так сказать. После этого между башнями прошлого и будущего установится незримая связь, которую можно использовать. Главное — верно указать специальными мантро-символами точную дату повторного открытия межвременного портала. Точность здесь особенно важна. Иначе цайт-прыжок занесет последующих хрононавтов невесть куда.

— Значит, офицер СС, попавший во Взгужевежу в прошлом году…

— Это наш разведчик. Отправившись в прошлое, он получил два задания. Попытаться наладить сотрудничество с Конрадом Тюрингским было вторым. А наипервейшее: очутившись во Взгужевежевской платц-башне тысяча двести сорок первого года, немедленно поставить магический «якорь» и тем самым обеспечить запасной путь цайткоманде. Портал должен был открыться год спустя после его появления в прошлом. Двенадцать месяцев давалось на выполнение второй миссии. Время — вещь синхронная, поэтому столько же мы ждали в своем настоящем. Заключить нашему разведчику союз с тевтонами вы помешали, но заклинание «якоря» он произнес сразу же после цайт-прыжка. Так что ни смерть нашего посланца, ни уничтожение его малой башни уже не имели решающего значения.

Бурцев покачал головой. Картина, наверное, та еще получилась: вываливается из ниоткуда незнакомец в неведомой одежде и спешно бормочет себе под нос древнеарийскую абракадабру. Немудрено, что тевтоны Конрада Тюрингского схватили фашика. Мудрено, что не сожгли на костре в тот же день.

— Расчет был прост, — продолжал фон Берберг. — Если нашему разведчику удается договориться с крестоносцами и благополучно вернуться обратно, цайткоманда использует его шлюссель-башню для переброски в прошлое ударной группы и оказания безотлагательной поддержки тевтонам. Если нет — цайткоманда при помощи «якоря» осуществляет самостоятельное силовое вторжение, захватывает Взгужевежу, готовит новые базы для развертывания крупномасштабной операции под кодовым названием «Крестовый поход». Первый вариант, по вашей милости, сорвался. Пришлось действовать по второму. Двенадцать месяцев истекли. Наш посланник не вернулся. Никаких явных изменений в историческом процессе не произошло. Но «якорь» сработал. И вот мы здесь.

Бурцева словно водой ледяной окатило:

— Так вы напали на Взгужевежу?!

— Да. Гарнизон уничтожен, и крепость теперь в полном нашем распоряжении.

Бурцев прикрыл веки. Господи, куда он послал своих раненых и полусотню Шэбшээдея?! На верную смерть ведь послал! И Сыма Цзяну дорого обошлась заветная мечта увидеть башню ариев. А Освальд со своей вольницей… Что стало с ними? Вряд ли хоть кто-нибудь выжил. Скверно! Очень скверно!

— Я понимаю, неприятно терять соратников, но мы здесь, как и вы, просто делаем свою работу, полковник, — фон Берберг смотрел на него почти сочувствующе. — А работы у нас хватает. Нужно ставить новые «якоря»…

— Новые?

— Разумеется. Ведь мы тоже посланники будущего. Шлюссель-башен у нас нет, так что открывать межвременные врата для новых подразделений цайткоманды приходится иначе.

— Так что же, вы все…

— Не все, полковник, не все. Доверять сакральные знания всем и каждому неразумно. И опасно. Слишком высока ответственность. Слишком велик соблазн. На данный момент заклинание ариев известно лишь мне и коменданту Взгужевежи обер-фюреру СС Генриху Фишеру. Если со мной что-то случится, Фишер продолжит мою работу, открыв формулу «якоря» надежному заместителю и поставив его во главе Взгужевежевского замка. Ну, а пока оберфюрер занят другими делами, о которых вам знать совсем необязательно.

— А могу я узнать, как ты и твоя команда собираетесь возвращаться обратно — в свое время?

— Никак, — просто ответил он. — Без шлюссель-башен это невозможно.

— А «якорь»?

— Для обратного цайт-прыжка его нужно ставить заново. Хотя бы один человек из прошлого должен попасть в будущее и уже там связать два временных отрезка. А как он это сделает без шлюссель-башни?

Фон Берберг ухмылялся. Врет или говорит правду? Может быть, и правду: с упертых нацистов запросто станется во имя фюрера и идеалов рейха отправиться воевать в один конец.

— Значит, вы здесь действуете как десант, навеки потерявший связь с Большой землей.

— Ничего подобного. Связь существует. Односторонняя, правда, но разве это так важно? Благодаря «якорям» мы имеем возможность получать из центрального хронобункера СС подмогу и боеприпасы. Тем же путем поступают личные приказы Гиммлера. На бумаге, разумеется, и в общих формулировках. Нам тут предоставлена довольно высокая степень самостоятельности. Так что у нас все в порядке, полковник. Просто… просто мы не можем вернуться домой.

И — прежняя насмешливая улыбка. И неестественное нордическое спокойствие… Бурцев даже позавидовал. Он бы так не смог — он до сих пор мучается от уникальной ностальгии — ностальгии по родному будущему. Иногда, бывает, такая тоска накатывает — хоть волком вой! «Просто не можем вернуться». Ох, что-то все-таки не договаривает штандартенфюрер. Скрывает что-то. Или надеется на чудо? «Пока не можем» — не это ли имеет в виду немец?

— Через определенные заранее оговоренные промежутки времени нам пересылают все необходимое, — продолжал фон Берберг. — Пересылают когда надо и куда надо.

Бурцев насторожился. «Когда» — с этим понятно. Но…

— Куда надо? Так Взгужевежа — не единственная ваша база?

— Взгужевежа — стартовая и транзитная база, полковник. Мы не можем воспользоваться ею для возвращения, но в пределах данного конкретного времени она годится для многого.

— Телепортация? — догадался он.

Как там говорил Сыма Цзян… «Переносить людя и веща из башня в башня. В один мгновений и на любой расстояний!»

— Вы и об этом знаете? — Вестфалец качнул головой. — Что ж, нам легче будет объясниться. Да, вы правы, платц-башни, пропитанные древней магией до последнего камешка, мы используем для телепортационных перемещений. О такой возможности тоже упомянуто в арийских письменах. Все очень просто. В назначенное время по общему графику цайткоманды очередная группа отправляется из будущего в прошлое. А мы принимаем ее уже по своему усмотрению: либо во Взгужевеже, либо на развалинах какой-нибудь другой башни, где мне удается поставить «якорь». Во втором случае новое подразделение, совершая цайт-прыжок из центрального хронобункера СС, даже не материализуется во Взгужевеже, а сразу перенаправляется на место своей дислокации.

Если же срочно потребуется изменить концентрацию сил, платц-башни позволят мгновенно перебросить уже имеющиеся у нас боевые группы с одного места в другое. Путешествия во времени нам здесь неподвластны, зато в пространстве… Представьте только, полковник: некое элитное подразделение входит в одну башню в глубине своей оборонительной линии, а через мгновение выходит далеко в тылу врага. Эта арийская военная хитрость поэффективнее всякого десанта будет. Тот, кто свяжет магическими заклинаниями в единую сеть максимальное количество платц-башен, станет властвовать над этим миром.

— И ты, значит, плетешь здесь свою сеть?

Штандартенфюрер криво усмехнулся:

— Плету. Впрочем, как уже я говорил, мне приходится выполнять и другие задачи. Дипломатического плана. Раз уж вы такой всезнающий, вам должно быть известно, что путешествовать во времени по-настоящему крупные отряды не могут. Арийские маги строили свои башни для нужд избранных. То есть массовой переброски ни во времени, ни в пространстве не предполагалось изначально. А повторный цайт-прыжок без шлюссель-башен к тому же требует колоссальных энергетических затрат. В общем, мы не можем отправить в прошлое целую армию и вынуждены ограничиваться небольшим военным контингентом. А потому нуждаемся в союзниках. Их поисками я занят. Был занят, точнее. Уже нашел.

— Ливонцы?

— Да. Накануне операции мы тщательнейшим образом изучили все исторические документы, касающиеся начала сороковых годов тринадцатого века. Абсолютно все — в том числе и неизвестные широкой публике орденские архивы. Из них мы узнали и о кульмском турнире, и о противостоянии фон Грюнингена и фон Балке, и о визите в Кульм папского легата епископа Вильгельма Моденского. Раскол в ордене Святой Марии, амбициозные планы ливонского ландмейстера, а также возможность инсценировать поддержку цайткоманды авторитетнейшим посланцем Рима позволяли нам надеяться на благоприятный исход переговоров с Дитрихом. Надежды оправдались — союз заключен. Так что… Рвущееся в крестовый поход братство Ливонского дома, с одной стороны, регулярные цайт-прыжки из хронобункера СС — с другой — и победа будет за нами.

Глава 64

Было интересно. Более чем… Бурцев даже перестал замечать направленный на него пистолет. Аделаида и та на время вылетела из головы. Занимательная беседа с офицером СС затягивала и интриговала:

— Но одного «якоря» для ваших, как ты выражаешься, цайт-прыжков недостаточно. Были упомянуты еще какие-то неимоверные энергетические затраты, так?

— А вы умеете не только спрашивать, но и слушать, полковник, — хмыкнул фон Берберг. — Да, заклинание-«якорь» всего лишь устанавливает связь между временами. Но нужно еще этой связью воспользоваться и осуществить переброску. Для цайт-прыжка без шлюссель-башни необходимо использовать альтернативные магические техники. Желательно — помощнее.

— И какова же альтернатива?

— Вам не доводилось видеть эсэсовское кольцо «Мертвой головы»? — ответил немец вопросом на вопрос. — Тотенкопфринг дер СС?

— А что?

— На самом деле человеческий череп — символ самой могущественной из известных нам магических школ — некромантии. Она-то и открывает путь цайткоманде из двадцатого века в тринадцатый.

Так вот что за магию «большой смерти» имел в виду Сыма Цзян!

Глаза у Бурцева полезли на лоб.

— Ого, так вы еще и некроманты?!

— Не мы. Мы всего лишь солдаты. Я говорю о тех, кто нас сюда направил. Их немного, но они обладают немалой властью. Вы думаете, с какой целью на территории Польши появились концлагеря? Создать постоянное и мощное некротическое поле — вот их основное предназначение. Массовые убийства идеально подходят для того, чтобы расширить и стабилизировать уже существующую прореху во времени. Так, по крайней мере, утверждают сотрудники эзотерической службы СС.

И не нужно, пожалуйста, смотреть на меня глазами шокированного хлюпика-гуманиста. Раз вы здесь, полковник, то вряд ли сами обошлись без помощи некромантии. Интересно только, как действуют ваши знатоки черной магии? Тоже используют лагеря для репрессированных? Или, может, научились откачивать некротические поля с фронта?

Бред! Какой чудовищный бред! Похоже, его держит под прицелом сумасшедший! Ишь, чего выдумал фашик: сначала танк в развалинах средневекового замка, теперь вот некромантов приплел… А у самого все белыми нитками шито. Как, к примеру, он умудряется находить остатки арийских башен?

— Это проще, чем вы думаете, полковник, — с улыбкой ответил штандартенфюрер СС. — У меня имеется карта, составленная эзотериками Гиммлера. Как я уже говорил, столь мощные магические конструкции, как платц-башни, не исчезают бесследно. Их астральный образ хранится тысячелетиями. Обнаружить эти метки посвященным не составило труда. Обнаружить и нанести на карту. Должен сказать: астральные следы арийских башен разбросаны почти по всему евразийскому континенту. Особенно много их в Восточной Европе, еще больше — на территории будущей России. Парочка, например, под Новгородом, одна — под Псковом.

— Так вот в чем кроется истинная причина крестового похода на восток? Хотите взять под контроль межвременные врата? Завладеть выгодными стратегическими пунктами для войны в прошлом?

— Скажем так, это одна из причин, — широко улыбнулся фон Берберг.

— И сколько уже платц-башен на твоем счету, а, Фридрих?

— Ну, если не считать замка Взгужевежи…

— Не считай.

Улыбка штандартенфюрера стала еще шире.

— Развалины одной арийской башни находятся здесь.

Жестом фокусника фон Берберг обвел валуны, разбросанные по берегу Вислы.

Бурцев ахнул. Так вот что за неподъемные глыбы валяются вокруг!

— Кульмская группа цайткоманды была переправлена через этот портал. Именно она занималась подменой папского легата, она же утихомирила сторонников фон Балке.

— Это те ребята в рясах? Согласен, они крутые, но их немного.

— Не беспокойтесь, полковник. К ним уже присоединился резервный взвод поддержки из Взгужевежи. Запрос по рации, своевременная телепортация — и никаких проблем. Так что считайте, Дитрих фон Грюнинген уже стал верховным магистром братства Святой Марии.

— Взгужевежа, Кульм — и это все арийские порталы, на которых ты успел побывать?

— Почему же. На месте нашей первой встречи — в Священном лесу пруссов — тоже когда-то стояла магическая башня ариев. Вы разве не заметили камешки, наваленные там?

Собственная недогадливость взбесила Бурцева. Ведь действительно! Циклопические каменные плиты, образующие Круг Смерти со Священным дубом в центре. И огромные глыбы, из которых высечены фигуры легендарных прусских вождей Брутена и Видевута. И прочие валуны, раскиданные по лесу…

— Да не переживайте вы так, товарищ Исаев. Все равно не вышло там у меня ничего.

— Не вышло?! — Бурцев запутывался все больше, а понимал все меньше.

— Думаю, во всем повинна примитивная магия пруссов. — Невозмутимому вестфальцу трудно было скрыть раздражение. — Вайделотам, конечно, не по силам тягаться с жрецами ариев. Потому они так и не смогли использовать в своих целях мощный магический потенциал, скрытый среди руин. Но вот почувствовать энергетику места, где стояла арийская башня, силенок у лесных колдунов достало. Хуже того: по глупости и банальному неведению они своими дурацкими ритуалами умудрились случайно заблокировать этот кладезь могущества. Магия магии рознь, полковник, но, видимо, даже самая слабая может роковым образом влиять на самую сильную. Бесследно в этом мире не происходит ничего.

Глава 65

Бурцев нахмурился. Ох, уж эта манера говорить загадками! Нет бы объяснить все сразу человеческим языком.

— Не понимаете, товарищ Исаев? Представьте, что любопытного дикаря с дубиной впустили в научную лабораторию. Увидев перемигивание лампочек и бульканье разноцветных жидкостей в прозрачных сосудах, он непременно попытается разобраться в предназначении окружающих предметов. И разбираться будет собственными методами. В итоге дикарь попросту перебьет все приборы и колбы. Никакого результата варвар не получит, но лабораторию разгромит. Кажется, нечто подобное произошло и в прусском Священном лесу. Древняя сила по-прежнему дремлет под развалинами платц-башни, но разбудить ее уже нереально. По крайней мере, в ближайшие столетия и, по крайней мере, известными нам способами. Хотя… Может, эти способы известны вам? Может, на самом деле блокировка башни — ваших рук дело?

Быстрый пронзительный взгляд — глаза в глаза. Пытается застать врасплох? Надеется разглядеть в глубине зрачков отблески секретной информации? Ан не удастся, дружок. Нет у него никаких тайн о магических блокировках и разблокировках. Бурцев не дрогнул, не произнес ни слова, бровью не повел.

Фон Берберг хмыкнул:

— Ну да, конечно, я понимаю, полковник, на вас в Священном лесу здорово насели вайделоты с дубинками. Вряд ли было до магических изысканий.

— Да уж, — криво усмехнулся Бурцев, — что верно, то верно. Ты тогда подоспел вовремя.

— А знаете почему? Гильза…

— Гильза?!

— Ага. Стреляная гильза. От «МП-40». В золотой оправе. На шее вашей супруги. Вот эта…

Правой рукой вестфалец по-прежнему держал его на прицеле. Левая же откуда-то из-под гербовой котты с медведем («Ах, у него там, оказывается, еще и внутренние карманчики имеются! — отстранение отметил про себя Бурцев. — Прямо как на пиджачке») вынула Аделаидову подвеску. Ту самую цацку — подарок Освальда. Фон Берберг качнул подвеску-гильзу перед глазами собеседника, сунул обратно.

— Я разглядел ее в бинокль, когда Агделайда спасалась от вас бегством. Я в это время как раз наблюдал из укрытия за вайделотским лесом.

— В бинокль?!

Рыцарь с биноклем, должно быть, не менее любопытная картина, чем рыцарь с пистолетом.

— Именно. Я же говорил, что снаряжен для выполнения своей миссии на должном уровне. Разумеется, мне стало чрезвычайно любопытно, где столь редкостная красавица смогла раздобыть эту еще более редкую вещицу. Пришлось разыграть роль благородного сумасшедшего, оберегающего от несчастий прекрасных дам.

Фрицу я приказал со всей нашей поклажей дожидаться меня у границы леса. И ехать на помощь лишь в том случае, если дело дойдет до стрельбы. Ну, а сам поспешил вслед за вами и вашей женой. Думал, все пройдет чисто и гладко: я быстренько спасу Агделайду, а она на радостях без утайки поведает мне свою историю. Честно говоря, я и предположить не мог, что вайделоты так ловко владеют своими крючковатыми палками, а вы водите знакомство с китайцем, невесть какими путями добравшимся до Пруссии. Не знаю уж, на каком языке вы с ним разговаривали, но этот желтолицый прусский Кривайто ведь родом из Китая, так, полковник?

Бурцев молча кивнул. Зачем отрицать очевидное?

— Я, кстати, сразу попытался расспросить о нем у Агделайды, но девочка сама впервые увидела китайца под Священным дубом. О своей подвеске из гильзы она, впрочем, тоже долго не желала рассказывать. Княжна поначалу опасалась признаваться мне, немецкому рыцарю, что водила дружбу со старым недругом Тевтонского ордена Освальдом Добжиньским. Но уж когда возле прусского селения я доказал Агделайде свою любовь и преданность, демонстративно зарубив на ее глазах несчастного крестоносца, ваша супруга честно сказала, кто и где преподнес ей этот подарок. Так я напал на след первого разведчика цайткоманды. Однако тогда подробности о его гибели мне узнать не удалось — помешало ваше появление. Вы примчались в самый неподходящий момент, да еще затеяли ссору. Я от злости в самом деле хотел вас убить. Откуда мне было знать, какая вы важная персона, полковник. Но, слава богу, все уладилось миром.

Ваша жена очень трогательно попрощалась со мной и даже вручила на память эту гильзу. Мило так покраснела и отдала, прямо с золотой оправой. Смешная, она превратно истолковала мой интерес: решила, будто мне понравилось ее диковинное украшение. Впрочем, разубеждать Агделайду я не стал.

Если честно, я планировал увезти и ее саму, чтобы дослушать занимательную взгужевежевскую историю до конца. Применять для этого силу не хотелось: девушки вроде Агделайды больше рассказывают по доброй воле, нежели по принуждению. Если, конечно, найти к ним соответствующий подход. Я нашел. Наврал с три короба о своих несметных сокровищах, обширных ленных владениях и роскошном замке в Вестфалии. Поведал о знатном происхождении и славных предках. Объяснился в пылкой и страстной любви. Агделайда поверила всему — от первого до последнего слова.

— Однако ехать не согласилась?

— Сразу — нет. Глупышка боялась, что в порыве ревности вы нападете на меня со всеми своими «язычниками». Но зато она пообещала позже отыскать меня в Кульме. И глаза вашей супруги не лгали. Уж в этом-то я кое-что смыслю. Да и препираться с ней понапрасну не было ни времени, ни желания. Мне требовалось поскорее добраться до кульмской платц-башни, поставить там магический «якорь», открыть путь цайткоманде, организовать подмену епископа Вильгельма Моденского и помочь фон Грюнингену совершить турнирный переворот. В общем, я шепнул Агделайде, что буду ждать ее хоть до Страшного суда, и отправился в путь.

— А когда же ты узнал, что с порталом в Священном лесу у тебя ничего не выйдет?

— Я выяснил это, пока вы болтали с китайцем-Кривайто. В каменном круге — на месте основания разрушенной башни, я делал вид, будто молюсь. А сам в это время ставил «якоря» один за другим. И никакого результата!

— Разве результат можно почувствовать?

— Увидеть. При установке «якоря» или его использовании пробуждаются древние и мощные силы, так что сияние арийской магии нельзя не заметить. И пожалуйста, не прикидывайтесь, будто не знаете об этом.

А Бурцев и не прикидывался. Он откровенно злорадствовал:

— Представляю твое разочарование, Фридрих! «Якорь» есть, а портала нет!

Фон Берберг посмотрел на него немигающими глазами:

— Случившееся, конечно, прискорбно. Но отнюдь не фатально. Для начала миссии нам вполне достаточно действующих платц-башен во Взгужевеже, Кульме и… и еще в одном месте. Там у нас уже создана основная ударная база. Там мы накапливаем силы для решающего натиска на восток.

— «Там» — это где?

— На границе с русскими княжествами. Большего я вам, уж извините, полковник, говорить не стану. Лишь вкратце обрисую перспективы. Вот-вот начнется война — самая первая, наипервейшая мировая. Война с участием цайткоманды, к которой русичи не готовы. Сначала падут Новгород и Псков. Следующими будут Полоцкое, Смоленское и Ростовско-Суздальское княжества, затем — Волынское, Минско-Туровское, Черниговское… И Муром, и Рязань, и Новгород-Северский, и Переславль, и Галич, и Киев… Мы пройдем всюду, где некогда стояли башни перехода древних ариев. Кстати, вашу Московскую деревушку, которая уже сейчас прячется за стенами и гордо именует себя городом, тоже ждет печальная участь. Там неподалеку — на месте будущей Красной площади, в астрале маячит образ разрушенной арийской башни. Значит, придется завернуть и туда.

Покончив с Русью, мы займемся татаро-монгольской империей, потом — арабами и Китаем. По мере продвижения на восток и юг наши доблестные союзники-крестоносцы будут слабеть, мы же, выходя к новым платц-башням, получим постоянную подпитку из хронобункера СС. В итоге диктовать свою волю миру станет цайткоманда. И мир будет переделан. Раз и навсегда. Победу германского рейха над Советами в будущем обеспечат наши победы в прошлом. Более того: новое геополитическое мироустройство тринадцатого века сделает невозможной войну в двадцатом. В двадцатом столетии Россия станет провинциальной колонией Великой Германии. Разрозненной, слабой, отсталой, неспособной к самозащите. А о создании СССР не будет и речи — уж мы-то позаботимся. Чтобы вы поняли, насколько мизерны ваши шансы в этом противостоянии, я стараюсь быть предельно откровенным. А вы? Что теперь скажете вы, полковник?

Глава 66

Бурцев пожал плечами, отвернулся. Что говорить? В правдивую историю путешествия во времени человека, назвавшегося полковником Исаевым, не поверят. А начнет сочинять — все равно ведь уличат во лжи.

— А жаль, полковник. Очень жаль. Ладно, скоро сюда доставят эту шлюху, как ее… Ядвигу Кульмскую. Может быть, тогда что-то прояснится.

— Да пошел ты!

Бурцев плюнул. Фон Берберг утерся. Заиграл желваками на покрасневших скулах.

— Я предупреждал…

Ствол «вальтера» качнулся чуть вправо. «Целит в руку», — с тоской подумал Бурцев. Гм, ответный плевок будет гораздо болезненнее… Увернуться от пули? От выстрела почти в упор? Дудки! Дурацкое киношное суперменство. В реальной жизни такой номер не пройдет. У немецких диверсантов из секретных подразделений вроде цайткоманды глаз-алмаз, а рука столь же тверда.

Скрип снега. Стремительная тень, метнувшаяся из-за угла домика мельника.

— Защищайся, мерзавец!

Кричали звонко, кричали по-немецки.

Ошеломленный фон Берберг защититься не успел. Лишь повернулся на крик. Начал поворачиваться…

Благородный Вольфганг фон Барнхельм с перекошенным лицом, перевязанным плечом и с мечом в левой руке уже стоял перед ним. А из-под обрывистого берега на помощь своему господину лез верный Ясь с секирой. Ребятки пришли не из леса — они незаметно подобрались с тыла — со льда Вислы.

Ху-ух! Точный и сильный удар по твердой диверсантской руке пришелся сбоку. Отточенная сталь рейнского рыцаря скрежетнула о кольчужный рукав противника. Не срубила — нет, но резко кинула руку с пистолетом вниз.

Громыхнул выстрел. Взревел от гнева и боли фон Берберг. Пуля вошла в землю у самых ног Бурцева. «Вальтер» упал возле ног эсэсовца. Мгновение — и вестфалец уже тянется к оружию левой рукой. Бурцев ринулся наперехват, понимая, что все равно уже не успеть. Маленький, пухлый, но проворный Ясь опередил всех. Оруженосец колобком подкатился к штандартенфюреру, выпнул пистолет из-под самых пальцев фон Берберга. Постарался, голубчик, так, что и сам растянулся в снегу, и секиру свою выронил, и Бурцева сшиб по пути. Зато «вальтер», кувыркаясь, слетел с речного берега, сгинул в пушистых сугробах. Век ищи теперь — не найдешь.

— Идиот! Кретин! Мальчишка! — почем зря разорялся фон Берберг. Его правая рука висела плетью. Левой вестфалец вцепился в отшибленное предплечье.

— Мы еще не закончили наш спор о прекраснейшей даме на свете, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, — невозмутимо напомнил Вольфганг. — А ведь был уговор: биться до смерти! К тому же я только что слышал, как оскорбительно ты отозвался о несравненной Ядвиге Кульмской. И поэтому вновь вызываю тебя на бой, фон Берберг. Сражаться будем здесь, сейчас же, левыми руками на мечах и без щитов. До погибели одного из нас. Знай, что твои адские штучки меня не страшат.

— Дурак! — простонал фон Берберг. — Какой же ты дурак… Фриц!

Короткий кивок оруженосцу. Слуга вестфальца все понял без слов. Белобрысый дылда выступил вперед, поднял кусок разобранного рыцарского копья, сунул руку под защитный щиток. Бурцев удивленно взирал на происходящее: он что же, намеревается скрестить эту дубинку с мечом фон Барнхельма?

Нет, фехтовать Фриц не собирался, а вот…

На этот раз выстрела не было слышно. Не прозвучало даже маломальского хлопка. Лишь шелест, лишь шорох незримой смерти…

Благородный Вольфганг вскрикнул — тонко, совсем по-детски. Выронил клинок, осел на землю. Губы молодого рейнского рыцаря, над которыми только-только начал пробиваться пушок, беззвучно шевелились. В удивленных, широко распахнутых глазах «херувима» блеснула влага. На старой гербовой котте с плачущим юношей — ниже и левее грязной повязки — забуровело пятно. Свежее, влажное, блестящее. Там, где сердце.

А фрагмент разборного копья, превратившийся вдруг в бесшумного убийцу, уже смотрел на Бурцева и Яся. Оруженосец Вольфганга утратил дар речи. Бурцев, в общем-то, тоже.

— Спецсредство для нужд цайткоманды, — с самодовольной ухмылкой пояснил вестфалец. Обращался он сейчас только к Бурцеву. Ясь, находившийся в ступоре, штандартенфюрера не интересовал. — Комбинированное оружие: стреляющее копье. Создано на базе «вальтера» ППК — полицай-пистоль криминаль. Если вы не знаете, полковник, то это миниатюрная модель с глушителем. Используется тайными службами Германии. Девятизарядный пистолет бесшумной и беспламенной стрельбы. Калибр — 5,6 мм. Немного, но большего и не требуется. Патрон достаточно мощный, чтобы в ближнем бою пробить любой доспех. Копейный наконечник достаточно крепкий, чтобы после выстрела проломить латы и добить противника.

Вся хитрость заключается в том, что пистолетная рукоять упрятана под защитным щитком, а ствол с глушителем встроен в усиленную часть древка. Если копье ломается, стреляющий комплекс легко демонтируется и устанавливается на новое. Очень удобная вещь для имитации копейного боя.

Если подпустить противника на три-четыре метра и выстрелить за мгновение до сшибки, создается полнейшая иллюзия честной победы в гештехе. Конечно, я бы предпочел пользоваться «эрмой» с глушителем[24], однако упрятать пистолет-пулемет в копейном древке — нереально.

Бурцев мысленно выругался. Похоже, бедняга Вольфганг не так уж сильно лгал, утверждая, что фон Берберг одержал верх в ристалищном поединке при помощи колдовства.

— Так, значит, иллюзия честной победы, да?

— Видите, ли, полковник, я, конечно, прошел необходимую спецподготовку и неплохо владею средневековым оружием. Но все же здешних благородных вояк, которые дерутся на мечах и копьях чуть ли не с пеленок, мне без этих маленьких хитростей одолеть было бы весьма затруднительно. Поэтому иллюзия победы в данном случае вполне оправдана.

— Ну-ну, я теперь подозреваю, что и твой меч с доспехами — тоже… хм… набор иллюзиониста.

— В некотором роде, — штандартенфюрер хлопнул по ножнам. — Клинок — из сплава титана и вольфрама с небольшими примесями алюминия и ванадия. Стальные латы рубит, как нож масло. И этот вот кинжал… Проткнет любой панцирь и кольчугу. Здесь такого оружия не делают, и защищаться от него не научились. Доспехи тоже созданы по специальной технологии. Прочные и легкие. Пуля, пущенная с близкого расстояния, их, может, и пробьет, но стрела, копье или меч — никогда.

Глава 67

Ясь — злой, испуганный и недоумевающий — стоял рядом. Оруженосец фон Барнхельма ничего не понимал и лишь изумленно хлопал глазами. Бурцев же вспоминал свои рассеченные на ристалищном поле доспехи. И как его меч отскакивал от щита фон Берберга, вспомнилось тоже. И как переломился клинок тринадцатого века о меч двадцатого… И еще…

— Выходит, когда ты располовинил возле прусского селения крестоносца, тебе самому ничего не угрожало?

— Ничего. А-бсо-лют-но. Кстати, беднягу можно было и не трогать. Он мечтал только об одном: поскорее унести ноги. Но мне нужно было произвести впечатление на Агделайду.

Призывный крик со стороны леса прервал разглагольствования штандартенфюрера:

— Ага, вот и наши друзья пожаловали! Полковник Исаев, для вас долгожданный сюрприз!

Худощавое лицо фон Верберга расплылось в приторной улыбке, взгляд скользнул за плечо Бурцева. Оруженосец Фриц тоже пялился куда-то вдаль. Плевать на сюрпризы. Время!

Он оглядываться не стал. Подскочил. Прыгнул к ослабившему бдительность слуге вестфальца.

Палка-пистолет выстрелить не успела. Бурцев нанести удар успел. Отклонил опасное оружие в сторону. И добавил еще. И еще… Левой-правой, правой-левой-правой. Целая серия — стремительная, мощная боксерская «двоечка», «троечка»… Под каску! В не защищенное броней лицо оруженосца. Лицо пустило кровавые сопли. Враг отшатнулся, беспомощно взмахнул руками, рухнул на спину. Палка-стрелялка упала рядом.

— Ясь, хватай это! — приказал Бурцев.

Сам бросился на фон Берберга — тот уже тянул из ножен смертоносный меч.

Перехватить руку и впихнуть клинок обратно Бурцеву удалось, а вот с ходу врезать противнику, сбить с ног, нокаутировать не получилось. Зато у самого вдруг помутилось в глазах от мощного хука слева.

Нет, он не упал — это означало бы неминуемое поражение. Бурцев повис на перевязи противника, рванул что было сил застежку…

Пояс фон Берберга с кинжалом-мизерикордией и мечом в ножнах оборвался. Эсэсовец из цайт-команды и бывший омоновец сцепились, как деревенские мальчишки, в плотной, вязкой борьбе. Упали, покатились по снегу. Бурцев попытался взять вестфальца на болевой. Фон Берберг ловко вывернулся и, изловчившись, оттолкнул противника ногой.

Удар спиной о дверной косяк едва не вышиб дух. Мать-перемать! Видно, без тяжелой артиллерии не обойтись.

— Ясь, дай-ка это мне!

Бурцев протянул руку. И чертыхнулся.

Оруженосец Вольфганга ничего не видел и не слышал. И трофейный кусок копья отдавать не собирался.

— Адово творение! Адово творение! Адово…

Обезумевший Ясь со всей мочи крушил о каменные стены оружие, сразившее его господина. Щепки летели во все стороны. Удлиненный ствол с глушителем изогнулся, пистолетная рукоять покорежилась. Из-под разбитого копейного щитка выпала обойма. Посыпались патроны…

А фон Берберг уже стоял на ногах. Пришлось подниматься и Бурцеву.

— Вацлав! Ясь!

Знакомый голос. Пронзительный, предостерегающий. Ядвига?! Нашли все-таки девчонку… Вот о каком сюрпризе шла речь! Оглянуться бы, посмотреть, да нельзя — вестфалец наступает, выставив вперед кулаки в кольчужных рукавицах.

— Хэнде хох!

А это голос совсем незнакомый. Но и сейчас Бурцев не рискнул отвести взгляд от штандартенфюрера, занявшего боевую стойку. Только сухая автоматная очередь и вскрик бедняги Яся заставили его глянуть назад. Оруженосец Вольфганга фон Барнхельма медленно сползал по стене, оставляя на старой кладке красные потеки. Искореженное древко-пистолет лежало у его ног.

С десяток ливонских кнехтов вели к дому мельника связанную Ядвигу. Их предводитель — один из монахов Вильгельма Моденского — стоит неподалеку. Целит «шмайсером» в грудь Бурцеву.

— Не стрелять! — фон Берберг едва не надорвался от крика. — В этого — не стрелять!

Автоматчик стрелять не стал. Но удар тяжелого окольчуженного вестфальского кулака по затылку немногим отличался от контрольного выстрела в голову. Точный, сильный удар… В черепушке загудело — глухо и протяжно. Сами собой подкосились ноги. Бурцев вдруг понял, что лежит на земле и подняться нет уже никаких сил.

— Этот нужен мне живым, — распорядился фон Берберг. — Связать его. Девчонку тоже привяжите к дереву, да покрепче. Вот здесь, чтобы товарищу полковнику было лучше видно. Хотя нет, сначала разденьте ее. И разведите костер. Пришло время допросов с пристрастием.

Глава 68

Одежду с нее кнехты сорвали сразу. Молча, но с глумливыми ухмылками на лицах. Грубые веревки мертвой хваткой впились в нежную, побледневшую от холода кожу. Теперь девушка полустояла-полувисела, примотанная к одинокому дереву у обрыва. Точно так же, как когда-то — в поле возле Сродовской крепости — люди Конрада Тюрингского и Казимира Куявского привязали к сухому стволу самого Бурцева.

И точно так же под деревом горел костер палача. Вот только вместо орденского брата Севастьяна над угольями суетился оруженосец фон Берберга. Сам вестфалец с видом удовлетворенного садиста-эстета рассматривал пленницу. Рядом вполголоса отпускали похабные шуточки кнехты. Монах-автоматчик с «МП-40» застыл возле Бурцева.

Обнаженная, испуганная, замерзшая, вряд ли сознающая, чего от нее хотят, девушка дрожала всем телом. Идеальная фигура, изумительные формы… Это было тело прирожденной куртизанки и фотомодели, перед которым не смог бы устоять ни один мужчина. И Бурцев — не исключение. А вот глаза — некогда веселые и полные жизни — блестели от слез. Слез ужаса, унижения и боли.

Прости, Ядвига! Бурцев отвел взгляд. Это единственное, что было сейчас в его силах. Связанные руки и ноги ему не повиновались. В голове все еще гудело…

— Нет уж, ты смотри, полковник. Сейчас начинается самое интересное.

Фридрих фон Берберг кивнул автоматчику. Тот закинул «шмайсер» за плечо, развернул голову Бурцеву, приказал:

— Смотреть!

— Пошел ты…

Он хотел просто закрыть глаза. Но не успел. Интересное в самом деле началось. Очень интересное…

Краткий хриплый вскрик. Хватка автоматчика вдруг ослабла, цепкие пальцы соскользнули со щеки, больно царапнув ногтями кожу. Лицо фон Берберга вытянулось от изумления. А в следующую секунду — скрылось под надежным топхельмом. Фриц вскочил на ноги, позабыв о костре. Кнехты закричали, забегали… Ядвига перестала плакать.

Бурцев осторожно скосил глаза. Стрелок-монах епископа Вильгельма Моденского лежал на спине. В чернорясной груди подрагивало оперение стрелы.

Снова крик… Вторая стрела подцепила под каску ближайшего кнехта. Каска упала, кнехт — тоже.

А в воздухе уже свистит третья.

Бьют, кажись, из леса. И оттуда же во весь опор несется всадник. За ним — поотстав — другой. Маленький, хрупенький — не то женщина, не то ребенок. Толком и не разглядишь: второй наездник пригнулся, спрятался от встречного стылого ветра за лошадиной шеей. Только и видно, что длинные, парусом вздувшиеся, одежды да короткое копьецо.

Зато уж первый всадник… Уверенная рыцарская посадка. Закрытый шлем на голове. Меч — в одной руке, щит — в другой. На щите — ни намека на герб.

Тайный рыцарь! Тот самый, что свалил на ристалище польского княжича Земовита. Тот самый, что носит при себе эсэсовский кинжал. Тот самый, что подарил Ядвиге кольцо «Мертвой головы»…

Вот ведь счастье привалило! Из огня, блин, да в полымя. Видать, эсэсовцы цайткоманды чего-то тут не поделили. Может, их с Ядвигой? А ну как одни гитлеровцы поддерживают прусских тевтонов, а другие — ливонцев. Хм, забавно бы вышло! Еще одна стрела из леса… Звякнув, отскочила от кольчуги фон Верберга. Ни царапинки: не врал рыцарь СС — знатную ему броню выковали оружейники Третьего рейха. Но ведь и безгербный всадник совсем близко. А оружие тайного рыцаря — тоже, небось, не простой кусочек металла на оперенном древке. Если его меч сошел с того же конвейера, что и клинок вестфальца…

Фон Берберг не терял времени даром. Со всех ног он несся по рыхлому снегу к Бурцеву. Понятно: ножом по горлу — и важный пленник, назвавшийся полковником Исаевым, не достанется уже никому.

Нет, вестфальца интересовал вовсе не Бурцев. Штандартенфюрер рванул мертвого епископского стрелка, перевернул набок, содрал с плеча ремень «шмайсера»… Вот в чем дело! Автомат!

Щелкнул затвор. Поднялся навстречу приближающемуся коннику ствол. Что ж, если в драке двух фашиков кому-то суждено выиграть, пусть победителем будет не мерзавец из Вестфалии, запавший в душу чужой жене.

Бурцев выгнулся ужом, перекатился на спину, поднял связанные ноги. И обе впечатал фон Бербергу пониже спины — по кольчужному подолу. Лягнулся с силой, от всей души.

Немец едва устоял. «Шмайсер» в его руках дернулся.

Коротко громыхнула очередь в три патрона. Громыхнула и… захлебнулась. Все! Пули ушли мимо. Вестфалец опоздал. А тайному рыцарю времени хватило.

Привстав на стременах, он на полном скаку обрушил тяжелый клинок сверху вниз. Металл скрежетнул о металл. Меч ударил в шлем, скользнул на наплечную пластину, царапнул по кольчуге…

Увы! Топхельм штандартенфюрера не раскололся под этим страшным ударом. Наплечник — тоже. Да и звенья кольчуги не разлетелись в клочья. Но совместный натиск всадника и конской туши все же сшиб эсэсовца с ног. Фон Берберг выронил автомат, упал в снег, покатился сбитой куклой. И замер неподвижно. Жив, конечно, но, видимо, оглушен. Подобные столкновения не проходят даром, пусть даже черепушка штандартенфюрера СС упрятана в самое надежное и прочное боевое ведро.

Тайный рыцарь промчался мимо. Таким же резким и мощным рубящим «хуком сверху» он свалил и оруженосца фон Берберга. А кнехты уже разбегались прочь с дикими воплями. И… странные вещи кричали кнехты:

— Татары! Богопротивные язычники! Племя Измайлово!

Бурцев выгнул шею. Какие, на фиг, еще татары? Откуда им здесь взяться? Разве похож тайный рыцарь, прячущий лицо под немецким топхель-мом, на кочевника-азиата?

Упс! Он понял наконец причину переполоха. Да, тайный рыцарь не был похож на воина восточных кровей. Зато его спутник — седой, узкоглазый, желтолицый и шустрый старичок… С обоюдоострым посохом, который Бурцев принял поначалу за обычное копье. Неужто Сыма Цзян?! Ну да, он самый! Снова Сема объявился в нужное время, в нужном месте.

Китаец, в отличие от тайного рыцаря, не был мастером конного боя. Но уж зато на своих двоих скакал отменно и стоил пары берсеркеров. Добравшись до противников, он ловко соскользнул с седла. Запрыгал, рассекая воздух. Устроил боевым посохом с двумя наконечниками такую мясорубку — любо-дорого посмотреть!

Два тевтонских кнехта уже сотрясались в предсмертных конвульсиях. Еще один отползал прочь, пятная утоптанный снег жирным красным следом. А заточенные острия китайского чаньгуня так и мелькали на солнце.

— Татары! Татары!

Необычный вид не по годам прыткого старца, его странное оружие, непривычная манера боя и впечатляющие акробатические трюки вызвали в рядах кнехтов панику. А ведь еще и меткие стрелы летят из-за деревьев одна задругой… И тайный рыцарь, повергший в снег непобедимого Фридриха фон Берберга с оруженосцем. Да уж, есть от чего прийти в ужас.

— Та-та-ры!

Ноги в руки взяли даже самые стойкие кнехты. Кто-то искал спасения в лесу, кто-то скатывался с обрывистого берега на лед Вислы. Ох, свежа была еще память о Легнице: не забыли тевтоны, чем чреваты стычки с «богопротивным Измайловым племенем» и их союзниками.

Глава 69

Преследовать бегущих не стали. Некому, как оказалось. В дерзком налете участвовали лишь три человека: тайный рыцарь, Сыма Цзян и…

— Богдан! — удивленно выкрикнул Бурцев. Молодой лучник в волчьей шкуре, выезжавший из леса, радостно замахал руками.

Странно все это. Очень странно! И прусский проводник Богдан, и старик-китаец должны были давно пасть под Взгужевежей, захваченной цайтко-мандой. Так почему же они сопровождают сейчас эсэсовца, упорно хранящего инкогнито? В том, что глухой топхельм тайного рыцаря скрывает арийскую физиономию еще одного фашика, Бурцев уже не сомневался. Что ж тут, елки-палки, происходит?

Безгербный рыцарь первым делом полез освобождать Ядвигу. Любовь-с, однако! Сыма Цзян полоснул окровавленным лезвием боевого посоха по путам Бурцева.

— Сема, как ты сюда попал?!

— Моя на коня приехала, — простодушно удивился китаец. — Моя сначала с Богдана была, потом рысаря встретила.

— Кто это? — он кивком указал на тайного рыцаря.

Тот уже помог Ядвиге одеться и укутывал ее в свой теплый походный плащ на меху. Девушка дрожала от холода и пережитого ужаса. Но о благодарности не забыла. В порыве чувств кульмская красавица страстно расцеловала своего избавителя. Прямо в шлем расцеловала! Ну и нежности, однако…

— Кто это, Сема?

— Это, — Сыма Цзян пожал плечами. — Это голый красивый девка. Замерзший девка. Целовальный девка. Моя больше ничего не знать.

— Тьфу ты! Да я ж не о ней.

Бурцев поднял автомат фон Берберга. Направил ствол на сладкую парочку, рявкнул по-польски:

— Ядвига, отойди-ка в сторонку!

И девушка, и ее кавалер с железным горшком на голове повернулись. Ядвига, взвизгнув, отскочила. Тайный рыцарь попятился. Бурцев снова перешел на татарский:

— Я о рыцаре говорю, Сыма Цзян. Что это за мразь такая?

— Почему мразя, Васлав? Это не мразя. Это хорошая человека. Пана Освальда Добжиньская.

— Освальд? Пан Освальд Добжиньский?!

Бурцев чуть не сел в снег. Пан Освальд снял шлем.

— Я это, я, Вацлав! Убери, пожалуйста, свой громомет с невидимыми стрелами.

Он убрал.

— Ты?! Но как?! Почему?! И откуда у тебя кинжал с орлом? И кольцо с черепом?!

— Трофеи, — коротко ответил добжинец.

От дальнейшей беседы их отвлекли. Ядвига…

— Бедный, бедный мальчик! — громко сокрушалась она над телом Вольфганга фон Барнхельма.

Казалось, девушка вот-вот зарыдает. Благородный Освальд вмиг позабыл о Бурцеве: добжиньский пан уже спешил к расстроенной даме — утешать. Бывшая шпионка Германа фон Балке, не стесняясь свидетелей, поцеловала убитого в холодные губы. Ну, теперь рейнский рыцарь точно будет счастлив на небесах.

Бурцеву вспомнилась Аделаида. Тоскливо-претоскливо защемило в груди. А станет ли в случае чего его супруга надрывать сердце у смертного ложа мужа, как эта непостоянная и неразборчивая в чувствах постельная разведчица тевтонского ланд-мейстера? Вряд ли. Теперь — вряд ли.

— Жаль хлопца, — Освальд со шлемом в руках встал подле Ядвиги. — Славный паренек, хоть и немец. Но ты ему ничем не поможешь.

Девушка подняла на добжиньца влажные глаза. Горе ее было искренним, однако непродолжительным: слезы уже высыхали. Ядвига слишком сильно любила жизнь, чтобы долго оставаться верной мертвому воздыхателю.

— Была его дамой сердца? — понимающе кивнул Освальд. — Должен признать, у бедняги Вольфганга недурственный вкус. Совсем недурственный.

Ядвига окончательно перестала плакать. Ядвига кокетливо улыбалась. «Началось», — с печалью подумал Бурцев. На душе стало совсем мерзко. Не то чтобы он ревновал одноночную любовницу к Освальду. Глупо таких ревновать. Просто дико захотелось, чтобы стояла рядом Аделаида и смотрела на него вот так же, как смотрит сейчас Ядвига на добжиньского рыцаря.

Аделаида! Блин, не мечтать надо, а выручать девчонку из беды! Бурцев шагнул к эсэсовцам цайткоманды. Автоматчик в монашеском одеянии, нанизанный на стрелу, мертв, вне всякого сомнения. Оруженосец штандартенфюрера тоже лежал неподвижно. Не очухался еще после стычки с тайным рыцарем: каска — сбита, башка — в крови. А вот сам фон Берберг уже копошился, пытаясь принять вертикальное положение. Что ж, с этим можно поговорить. И нужно!

Подняться на ноги штандартенфюреру Бурцев не дал. Пинком опрокинул обратно в снег, сорвал с головы ведрообразный шлем, сунул под нос ствол «шмайсера». Произнес — глухо, спокойно:

— Фридрих, мне нужно знать, где моя жена. Об остальном побеседуем позже.

Фон Берберг был еще слаб. И не столь меток. Его плевок пролетел мимо лица Бурцева. Зато резкий удар «шмайсером» пришелся точно. Пары зубов вестфалец теперь недосчитается. Может, больше.

— Тебе не терпится встать к тому дереву на место Ядвиги, да, Фридрих? — Глаза Бурцева хищно блеснули. — Имей в виду, среди нас тоже есть опытный палач.

Короткий кивок в сторону Сыма Цзяна.

— Не пробовал еще китайских пыток, штандартенфюрер? Так мы устроим.

Рука Освальда легла ему на плечо:

— Вацлав, не нужно здесь слишком громко стрелять. Невидимые стрелы хоть и незримы, но слышны издалека. Да и кнехты разбежались — могут привести подмогу. Нам бы убраться всем подальше, да поскорее. Просто убей мерзавца, и поехали.

Просто убить?! Бурцев тихонько матюкнулся. Он и рад бы замочить фашика, да нельзя. Кто, кроме этого эсэсовца, знает, где искать Аделаиду?

Фон Берберг прекрасно понимал, о чем думает Бурцев. Вестфалец глумливо улыбался разбитыми губами.

— Возьмем его с собой, — решил Бурцев.

В конце концов, китайские пытки можно отложить. Ненадолго. Совсем ненадолго. Сыма Цзян — славный старикан. Если потребуется, бывший советник Кхайду-хана по изощренности и жестокости переплюнет любого гестаповца. Правду об Аделаиде из фон Берберга китаец вытянет, обязательно вытянет…

— Зря ты рассчитываешь на мою помощь, — прохрипел вестфалец.

Немец снова попытался скривить губы в презрительной усмешке. Крепкий орешек, надо признать. Но ничего, расколем.

Глава 70

— Встать!

Не дожидаясь выполнения приказа, Бурцев сам рывком поднял фон Берберга на ноги. Рукой за горло, автомат в харю. Готово! Штандартенфюрер стоял как миленький. А вот Богдан…

Опять стреляли со стороны леса. И на этот раз — вовсе не из луков. Били очередями, из нескольких стволов сразу. Верному лучнику Освальда Добжиньского просто не повезло. Богдан оказался ближе всех к лесу. Беднягу свалили вместе с конем. Без вариантов свалили: Бурцев прекрасно видел, как парню снесло пол черепа.

Между деревьями мелькали псевдомонахи псевдоепископа, ливонские рыцари, кнехты… Появились и эсэсовские шинели. Немало шинелей. «Взгужевежевский резервный взвод поддержки, о котором говорил фон Берберг», — догадался Бурцев. Ну, кто мог предположить, что помощь к штандартенфюреру явится так быстро!

Где-то в тылу замаячила фиолетовая сутана и белый бинт. Надо же — даже раненый «Вильгельм Моденский» с рукой на перевязи — и тот приперся. Хотя как же без него-то — командует, небось…

Несколько пуль взметнули снег возле дома мельника, ударили в каменную кладку, с сухим стуком вошли в деревянную дверь. До леса — метров триста — четыреста. Только это пока и спасало. Скорострельный пистолет-пулемет «МП-40» хорош в плотном ближнем бою, а на такой дистанции вести прицельную стрельбу из него все-таки сложновато.

Но маленькие человеческие фигурки уже выступали из-за деревьев, рассыпались по берегу, окружая. Конные рыцари и пешие кнехты наступали бестолково, сбившись в кучки. Автоматчики же рассредоточивались умело, двигались перебежками от укрытия к укрытию. Бежать, правда, по рыхлому снегу было не просто. Значит, еще есть шанс?

Освальд сориентировался мгновенно.

— Всем к реке! С обрыва! С конями!

Сыма Цзян свергся с крутого берега первым. Верхом, яростно охаживая обоюдоострым копьем-посохом несчастного жеребца. Конь фыркал, упирался, оскальзывался, проваливаясь в сугробы по самое брюхо. И все же китаец переупрямил животное. Потом за спасительной кромкой обрыва скрылась Ядвига. Молодчина девчонка — по пробитой в глубоком снегу тропке она ушла, ведя в поводу лошадей фон Берберга и его оруженосца. Следующим на лед Вислы согнал своего коня Освальд Добжиньский. Теперь в пределах досягаемости вражеских стрелков оставался лишь Бурцев с пленником. Беспорядочная стрельба прекратилась.

Автоматчики явно боялись зацепить своего дражайшего штандартенфюрера. Видать, этот живой щит даже понадежнее фон Грюнингена будет. Вот и чудесно! Вот и славно!

Подпустив противника на двести метров, он дал короткую очередь. И вторую, и третью. Автоматчики в монашеских одеяниях залегли. Эсэсовцы в шинелях упали тоже. Причем двое, как показалось Бурцеву, повалились в снег вовсе не по своей воле. Еще очередь… Свалился с коня раненый рыцарь. Споткнулся и застыл недвижимо кнехт с арбалетом.

Кто-то что-то кричал по-немецки. Автоматчики по-пластунски поползли к дому мельника. Тихо — без выстрелов. Ливонские рыцари со своей вспомогательной пехотой топтались в нерешительности. Еще очередь. Еще два трупа. Тевтоны откатились обратно к спасительному лесу. Эсэсовцы, однако, настырно лезли вперед.

— Вацлав, пся крев! — заорал из-под обрыва Освальд. — Хочешь спасти Агделайду — спасайся сам.

Логично, блин! Но и фон Берберга он оставлять здесь не собирался.

— Ну-ка, давай топай! Не тормози!

Бурцев тянул вестфальца к крутому берегу Вислы. Сбросить пленника вниз, спрыгнуть самому, а там уж как-нибудь на лошадь — и деру… Ага, размечтался!

Нежданно хитрый разворот, подсечка, тычок…

Падая, Бурцев мертвой хваткой вцепился в «шмайсер». Удержать любой ценой, иначе — смерть! Однако штандартенфюрер даже не предпринял попытки завладеть оружием. Опрокинув противника, фон Берберг побежал к своим. Быстро бежал. В обычном доспехе так не побегаешь…

Не поднимаясь, лежа на спине, Бурцев вскинул автомат, прицелился. Если сейчас, да в спину, промеж лопаток — не промахнется! И вряд ли от выстрела с такой дистанции спасет хваленая броня, рассчитанная на мечи и стрелы. Но нельзя! Нельзя, блин… Он побоялся даже садануть по ногам. А ну как шальная пуля пойдет выше, чем следует? А ну как сделает дырку не там, где нужно. С кого тогда будет спрос о милой Аделаиде?

Вестфалец снова все рассчитал правильно. Знал, мерзавец: полковник Исаев не выстрелит. Сейчас, во всяком случае, — не выстрелит. На глазах от обиды выступили слезы. Со злости Бурцев куснул снег.

— Ладно, повстречаемся мы еще с тобой, ублюдок, — процедил он. — Скоро повстречаемся! На Аделаиду лучше не рассчитывай, гад!

А пули вновь вспарывали воздух над головой и взметали вокруг фонтанчики снега. Монахи-автоматчики быстро смекнули, в чем дело, — возобновили стрельбу. Плотным огнем цайткоманда отсекала Бурцева, прикрывала беглеца…

— Вацлав! — надрывался внизу Освальд.

— Ох, ненавижу! — орал Бурцев.

Он перекатился на живот, отполз назад, залег в овражке у самого обрыва. И все шмолил в сердцах по темным пятнам на белом снегу, пока в последний раз сухим голодным лязгом не ударил затвор. Все! В магазине — пусто. А запасного — нет.

— Вацлав!!!

Бурцев кубарем скатился на лед Вислы. Зашвырнул бесполезный «шмайсер» в сугроб — пускай поищут, фашики! Все уже были в седлах, все ждали только его.

Уходили вдоль берега. Уносились сломя головы по снежно-ледяной кромке. И успели-таки вовремя скрыться за спасительным речным изгибом.

Наверное, автоматчики цайткоманды ожидали подвоха, потому и подбежали к обрыву не сразу. Не подбежали даже — подкрались. Чтобы увидеть, как ветер завьюживает поземкой следы копыт на заснеженном льду.

Ветер выл и смеялся над ними. Было поздно — пешцам не догнать конных. Не догнать и беспощадным невидимым стрелам. Когда из леса к Висле подъехали наконец всадники фон Грюнингена, четверо беглецов уже умчались слишком далеко. Ливонская погоня вернулась ни с чем.

… То была дикая и долгая скачка. Изнурительная, безумная, бесконечная. Остановились, когда взмыленные кони окончательно выбились из сил. Нельзя было уже не останавливаться. Еще немного — и животные падут, а без них — никуда. Требовалась передышка. И пришло время для отложенных объяснений.

— Почему ты здесь, Освальд? — спросил Бурцев. — Почему вы оба здесь, чтоб вам пусто было! Почему не во Взгужевеже? Вы хоть знаете, что там сейчас творится?!

Лицо добжиньца побагровело, перекосилось от ярости. Заиграли желваки. Брови — сдвинуты. Зубы — оскалены. Потом гнев схлынул. Пришло уныние.

— Взгужевежа захвачена, Вацлав. Я выбрался чудом. И унес с собой только одну жизнь врага. Этого мало, очень мало.

Бурцев глянул на Сыма Цзяна. Спросил по-татарски:

— Отряд Шэбшээдея? Раненые?

— Вся мертвая, — потупил взор старый китаец.

— Это были не братья ордена Святой Марии, — хмуро продолжал Освальд. — И не мазовцы. И не куявцы. Над моим замком висит хоругвь с неизвестным мне гербом.

— Что за герб?

Добжинец исподлобья глянул на Бурцева. Невесело усмехнулся:

— С каких пор ты стал разбираться в геральдике лучше меня, Вацлав?

— Что за герб, Освальд? — наседал он. Нужно было убедиться. На все сто.

Поляк пожал плечами. Процедил сквозь зубы:

— Нехороший герб. Очень нехороший. Изломанный крест.

Добжиньский рыцарь обнажил меч. Точными штрихами вычертил на снегу шесть линий. Вышла свастика.

Примечания

1

Женщина (татарск.)

(обратно)

2

Прим.: влиятельные кланы прусской знати в XIII веке.

(обратно)

3

Барздуки, именовавшиеся также маркополями, — низкорослые существа, которые, согласно прусским легендам, могли жить как в мире людей, так и в мире духов.

(обратно)

4

История с первым христианским миссионером в Пруссии св. Адальбертом произошла в конце X века. Христианин нарушил границу Священного леса Кунтер и могильника Ирзекапинис, известного как могила гребцов, и был убит.

(обратно)

5

В прусских племенах действительно царил культ лошадей, а потому знатные пруссы предпочитали кумыс из молока кобылиц всем другим напиткам. По данным некоторых исследователей, само слово «прусс» родственно слову «конь», «лошадь». Не исключено, что употребление кумыса могло восприниматься как ритуальный акт, сближающий всадника и лошадь.

(обратно)

6

Прусские священнослужители, специализирующиеся на похоронных обрядах.

(обратно)

7

Подобный обычай описан мореплавателем и путешественником Вульфстаном из Шлезвига, побывавшим в конце IX века в прусских землях.

(обратно)

8

Групповые моления и покаяния, сопровождающиеся жертвоприношением, избиением жрецом паствы и паствой — жреца и завершающиеся трапезой, проводились в прусских общинах до XVI века. Именно тогда эти языческие обряды описал путешественник Марцин Муриниус.

(обратно)

9

С нами Бог! (Нем.)

(обратно)

10

Боже мой! Кто это? (Нем.)

(обратно)

11

Сыма Цзян имеет в виду Великопольское княжество.

(обратно)

12

Корейский боевой посох в виде трости с закругленным концом

(обратно)

13

Китайский боевой посох с насадками-тесаками на обоих концах.

(обратно)

14

На самом деле, по свидетельству летописцев, Герман фон Бальке умер задолго до описываемых событий — в марте 1239 г.

(обратно)

15

От немецкого штехен — «колоть».

(обратно)

16

Реальный епископ Вильгельм Моденский — папский легат в Прибалтике, впоследствии стал кардиналом Сабинским.

(обратно)

17

Рыцарь (нем.)

(обратно)

18

Герб верховного магистра — гроссмейстера Тевтонского ордена представляет собой желтый крест поверх черного креста с изображением желтого орла в центре.

(обратно)

19

Лежать (нем.)

(обратно)

20

Дети ворона (татарск.)

(обратно)

21

Подлые собаки (татарск.

(обратно)

22

Шлюссель — ключ (нем.)

(обратно)

23

«Бросить якорь» (нем.)

(обратно)

24

Имеется в виду специальная модификация немецкого пистолета-пулемета для бесшумной и беспламенной стрельбы «Фольмер ЭРМА МПП».

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Глава 68

Глава 69

Глава 70 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте