«Старьёвщик»

Терри Биссон Старьёвщик

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У каждого есть нечто дорогое сердцу, что-то самое важное на свете. Жизнь – только бесконечные поиски, определение этого нечто. Вы можете обнаружить, в чем его смысл, как раз перед концом, в тот момент, когда потеряете все. Если повезет.

Так случилось, что тот день, когда, как мне сейчас кажется, я начал понимать смысл жизни, оказался понедельником, и начался он как любой другой, только наоборот. Как правило, Гомер меня будит, а не я ее. Я расслышал бибиканье компа и обнаружил, что верещит он уже довольно давно. Может, мне только снилось, что я до сих пор сплю?

Хотелось писать, а во сне этого делать не стоит. Потом я подумал: «Куда же запропастилась собака?».

– Гомер?

Обычно комп поднимает ее как по тревоге. Я каждый день получаю что-нибудь от Бюро, пусть даже просто отбой. Я уже собирался снова позвать ее, когда услышал цоканье огромных когтистых лап по голому деревянному полу, и вот она, лижет мое лицо. Изо рта у нее пахнет немного хуже, чем обычно, но черный глаз-бусинка блестит. Я поднялся приготовить Гомер завтрак, (мой кофе готовится сам собой), а заодно и в туалет, и увидел, что уже семь часов.

Впрочем, какая разница? По понедельникам у меня разгрузочный день.

Я выгулял Гомер, потом кинул сумку и комп в лектро и пустился в путь. Первое на сегодня изъятие требовало моего присутствия в милой местности на задворках Тодд-Хилл. С верхушки холма открывается вид на Манхэттен и Бруклин: один высокий, второй низкий, один далекий, второй близкий, оба – чистые и ухоженные. А к востоку – Атлантический океан, ровный и бесформенный, как воображаемая прерия. В те дни я часто мечтал о Западе. Я еще не знал, что мои мечты осуществятся.

Дом стоял на полпути к подножию холма, на извивающейся заросшей улочке; нам, конечно, запрещено разглашать имена и адреса. Я припарковался у ограды. На крыльце лежал пес на вид опасный, но сонный. Дверь открыл толстый белый парень в футболке и джинсах, не такой приятный, как дом. Его футболка вопрошала: «Ну, и?».

– Ну, и?

– Наверное, вы знаете, зачем я здесь.

– Ну-ка, ну-ка, постойте, – сказал он. – БИН? Бюро индейских национальностей?

– БИИ, – уточнил я. – Искусство и информация.

– Ах, да. Вы, парни, собираете старье.

– Верно, – согласился я, хотя Бюро занимается отнюдь не только собиранием старья. – Не могли бы вы пригласить меня внутрь? Тут немного холодновато.

Немного: сейчас середина октября. Первое правило, которому нас учат в Академии, гласит: дело пойдет легче, если вам удастся ступить на порог. Мистер Ну-и немного поворчал и дал мне пройти. Мы сели на единственный жесткий диван рядом с единственным загроможденным столиком. Нелепо, но я привык. Мы ведь работаем не просто со старьем, а с памятью, мечтами и, естественно, деньгами.

– Имя Миллер, Уолтер М. Миллер-младший о чем-нибудь вам говорит? – спросил я.

Дело в том, что нужно дать клиенту возможность оказать содействие.

– Миллер? Младший? Конечно. Научная фантастика, писатель, «Страсти по Лейбовицу», не так ли? Середина века, когда книги еще… минуточку! Вы хотите сказать, что Миллера вычеркнули?

– Шесть недель назад, – подтвердил я.

– Я и не знал, что его отправили на свалку. Я больше не слежу за научной фантастикой. Да и за наукой вообще.

– Понимаю вас, – сказал я.

Если он такой покладистый, то и мне спорить ни к чему.

– Ну, и? А-а, понятно. У меня, наверное, завалялась одна из его книжек. Думал, они все еще законны. По правде говоря, я не заглядывал в них уже более года. Вроде и не коллекция. Так, всякий хлам. Наверное, сегодня мой счастливый день.

– Точно, – согласился я.

Мы платим за каждую сдачу по 125. Даже не подозревающие о нашем существовании люди знают о награде.

– И неудачный день для Артура.

– Уолтера, – поправил я. Потом выдал свой фирменный академический ответ: – Он свое отжил. Теперь очередь других.

– Конечно, – кисло кивнул мистер Ну-и.

Толстяк исчез в соседней комнате, и я слышал, как он выдвигает и задвигает ящики. Просто на всякий случай я приглядывал за дверью. Парень вернулся с ящиком, наполовину заполненным бумажными книгами.

Ему пришлось перерыть всю коробку, книги валялись без всякого порядка.

– Может, здесь еще что-то есть? – предположил он.

– Не знаю, – покачал я головой. – Проверьте по сайту Бюро. За то, что вы принесете сами, вам набавят пятьдесят.

– Или пятьсот у бутлегера. Или пять тысяч. Я слышал ту историю о… как там его, Сэлинджере.

– Я не в курсе, – ответил я. – И именем закона должен вам напомнить, что даже в шутку упоминать о бутлегерстве запрещено.

Температура в комнате понизилась на несколько градусов. И пусть. Нельзя становиться слишком дружелюбным. Следует постоянно напоминать людям, что мы работаем на правительство.

– В любом случае, – проговорил мистер Ну-и, – вот. Пока, Артур. Уолтер.

Он кинул мне книжку. На обложке был нарисован монах в капюшоне. Страницы зашелестели, и книга ударилась об пол. Я поднял ее с грязного ковра и опустил в сумку.

– Неужели вы даже не посмотрите на нее? Не прочтете ни слова, прежде чем уничтожить? Могли бы узнать что-нибудь новое о жизни.

– Никто никого не уничтожает, – сказал я, ногтем соскреб его с экрана компа и отбил 125.

– Вы стираете не просто книгу. Человеческую жизнь!

Парень становился воинственным. Пора сматываться. Я встал.

– Меня все это не касается. Я просто собираю их и отсылаю на Достойную улицу.

– А потом?

– Кто знает? – Я протянул ему руку. – Спасибо за сотрудничество.

Он не собирался жать мне руку.

– Пока, Уолтер, – сказал он моей сумке.

Глаза его блестели.

Я попятился к двери. Сентиментальность и насилие ходят рука об руку. Так нас учили в Академии. Мы любим шутить, что наша работа – наполовину дипломатия, наполовину психология, наполовину математика.

– Как насчет денег? – прорычал парень, когда я открыл дверь.

На крыльце заворчал пес.

– Я уже положил их на ваш счет. Ваше сотрудничество неоценимо.

– Ну, – вздохнул он, – ладно, вы просто выполняете свою работу. Наверное, молодым писателям не хватило бы духу взяться за книгу, если бы их вечно преследовали образы старых мастеров.

Сарказм или внезапное понимание? И так, и так плохой признак.

– Во всяком случае «вечно» – не то слово, – сказал я, закрывая за собой стеклянную дверь и медленно пятясь с крыльца, не спуская глаз с собаки. Они обычно чувствуют настроение хозяев.

– Не повезло бедному Миллеру, что он не чертова кинозвезда! А?

Я оставил его кричать сквозь стекло. Спустился по ступенькам, вышел на улицу, сел в лектро и уехал. Следующее изъятие – в квартире у Южного Пляжа, в одном из таких районов с крошечными деревянными домиками и рассыпающимися тротуарами, где слишком много песка.

Так случилось, что на сей раз мне попалась-таки кинозвезда или по крайней мере само кино. Мы выслушиваем множество нареканий по поводу фильмов. Некоторые считают, что нечестно уничтожать фильмы (а не звезд), так как писателей вычеркивают индивидуально. Мне кажется, они не правы. Однако я не могу с ними спорить. И не буду. Спорить мне не полагается.

К двери подошла женщина. Около шестидесяти, но одета как двадцатилетняя, плавно переходящая в сорокалетнюю. Комната оказалась темной, только мерцал телевизор, одно из дневных ток-шоу, где половина гостей – карикатурные персонажи из рейтинговых программ, не задевающие чувств обитателей диванов.

Миссис 20/40 сделала телевизор потише и пригласила меня войти, как только я показал ей свой значок. Сдача – видеокассета, предшественница «Ди-Ви-Ди», все еще в своей черной коробочке, украшенной яркой картинкой. Стетсон, револьвер и лошадь выдавали вестерн.

– Я собиралась отнести его. Собиралась отнести его неделю назад, но машина сломалась.

Она не тянула на владелицу машины или даже лектро, если на то пошло. По мне, так она просто слышала, что мы предлагаем особые условия. Мне плевать, деньги-то не мои, а оказывать людям услуги по мере возможности всегда приятно (особенно после последнего изъятия).

– Я понимаю, – сказал я, кидая фильм в сумку. – Давайте так. Я накину сверху еще пятьдесят. Поскольку вы пытались принести его сами.

– Дело в том, – продолжала женщина, – что у меня нет банковского счета. Может, заплатите наличными?

И здесь я ей тоже не поверил. Я знал, и она знала, что я знал: она всего лишь пытается обойти налоги. Но опять же, какая мне разница? Она подала мне свою карточку, и я провел ею по экрану.

– Вы – чудо, – расцвела она.

– Совсем нет, – ответил я. – Просто старьевщик.

– Кто?

– Старьевщик. Так мы себя называем.

* * *

– Ну, не Санта ли? – воскликнул Лоу, бармен в «Утках и селезнях», куда я обычно – на самом деле почти всегда – заходил на ленч.

Томатный сок и сырое яйцо. Я очень забочусь о своем здоровье. Или, скорее, заботился.

Лоу называет меня Сантой, потому что я всегда приношу сумку. Мне не хочется оставлять ее в лектро. А она большая, большая, как мешок почтальона, с печатью БИИ и всем таким.

– Как нынче улов?

Я открыл сумку и позволил Лоу посветить внутрь неярким фонариком, который он держит под барной стойкой – он светит им вам в лицо, если вы перебрали, и говорит: «Все в порядке, парень». Пока он не тянется в сумку и ничего не трогает, теоретически правил я не нарушаю.

Лоу пожал плечами.

– Миллер?

Но фильм он узнал.

– Клинт Иствуд… Я и не знал, что его вычеркнули! Мой отец любил его. Даже назвал в его честь моего старшего брата.

– Клинт?

– Вуди.

– Можно подумать на Вуди Харельсона, – заметил я.

– Или Вуди Аллена, – послышался голос из темного угла бара.

Данте, по крайней мере так его зовет Лоу. Полицейский на пенсии или что-то в этом роде, всегда сидит там, в полутьме.

– Вы вычеркиваете фильмы, а не кинозвезд. Так почему же певец исчезает сразу же, как только подходит его время?

– Прекрати! – возразил Лоу. – Нельзя вычеркивать кинозвезд, потому что те никогда не снимаются в одиночку. Пришлось бы остальным актерам разговаривать с белым пятном на экране.

– Ну и что? Певцы на сидишках тоже не одни записываются.

– Иногда одни, – возразил Лоу. – К тому же, фильмы – совсем другое дело. Фильмы будут жить вечно, если их не вычеркнуть. Они засоряют мир, как холестерин.

– К черту певцов, – сказал Данте. – Вообще не следовало вычеркивать Синатру. Он был и кинозвездой тоже.

– Во всем виновата политика, – ответил Лоу, разбивая яйцо в мой стакан. – Правильно, Шапиро? Фильмы получили оплеуху. – Бум! Зззз! Пшш! – К тому же, тот второй парень писатель-фантаст, а не певец, правда, Шапиро?

– Научный фантаст, – поправил я.

– Какая разница? – поинтересовался из полутьмы Данте. – Вот еще что, почему постоянно вычеркивают итальянцев?

– Может, потому, что вы, итальянцы, слишком много жалуетесь, – поддразнил Лоу. – Правда, Шапиро?

– Как скажешь, – отозвался я.

В Академии нас приучают не спорить, и выработанный навык переносится в личную жизнь. Но иногда слова людей задевают меня. Во-первых, Бюро никогда не вычеркивает человека, пока он не умер. Во-вторых, случайный выбор делает машина, и Данте это знает. В-третьих, с каких это пор Клинт Иствуд – итальянец?

* * *

На вечер у меня осталось только одно изъятие, на улице рядом с Серебряным озером. Я припарковался в квартале от нужного места и пошел прогуляться.

Люблю Серебряное озеро. Оно как зеркальное отражение мира, с домами, деревьями, машинами по краям – а посередине голубая дыра, пустое небо. Я часто думаю (думал) так и о своей работе. Бюро – тоже голубая дыра, которая поддерживает во всем порядок.

Из дома, построенного в старом ранчо-стиле с прилегающим гаражом, открытым, заваленным рухлядью, выбежала старая беззубая собака и принялась лаять, потом пристроилась рядом со мной и проводила до крыльца. Некоторые люди ладят с женщинами, некоторые с детьми, некоторые с парнями. Я – с собаками.

Дверь оказалась открытой, но свет внутри не горел. Звонка нет. Я постучал в стекло. К двери подошел высокий, щуплый мужчина с длинными каштановыми волосами, зачесанными на лысую макушку.

Я проверил имя, показал ему свой комп со значком. Объяснил, что мне нужно.

Мистер Лысый не стал прикидываться непонимающим. Просто пригласил меня внутрь, отгородив собаку стеклянной дверью.

Я сел, устроил сумку подле себя. Темная гостиная, шторы и ковер подходили друг другу по цвету и выглядели так, будто их не чистили много лет. Мистер Лысый извинился и вернулся через несколько минут с плоским бумажным пакетом с изображением ковбоя, забирающегося в автомобиль (или выбирающегося из него): пластинка. Диск внутри оказался похожим на обычную сидишку, но очень большой, двусторонний и с крошечными желобками.

– Вот то, что вам нужно. Долгоиграющая пластинка.

– Я знаю, я видел их, – ответил я.

В Академии мы проходили все носители двадцатого века. Различных типов так много, что их пришлось разделить на два отдельных курса.

– Не возражаете, если я послушаю его в последний раз?

У меня так разыгралось любопытство, что я почти согласился. Особенно когда увидел проигрывающее устройство. Коробка с крышкой – проигрыватель. Лысый открыл его и заставил крутиться, прежде чем я очнулся и сказал:

– Извините, строго запрещено.

– Понял, – сказал он и закрыл крышку.

Хотя, что конкретно он понял, я не знал. Я держал пластинку, уставившись на изображение ковбоя – по шляпе ясно, – стоящего возле машины с гитарой в руке.

– С вами все в порядке?

– Думаю, да, – ответил я. Сунул пластинку в сумку. – Конечно.

– Мне показалось, вы сейчас расплачетесь.

– Просто тяжелый день, – объяснил я, хотя еще не пробило и двух часов.

Вытер глаза и с удивлением почувствовал слезы на тыльной стороне руки.

– Пока, Хэнк, – сказал он.

– А?

– Хэнк Вильямс, – пояснил лысый. – Один из великих. Бессмертный.

– Именем закона я вынужден вам напомнить, что Бессмертных не существует, – заметил я. – Такое предположение комиссия опровергла на основании…

– Просто фигура речи, – оборвал он меня. – Ничего личного, понимаете?

Собака намеревалась проводить меня, но я отослал ее в гараж. И пошел прогуляться вокруг озера. Я не мог выкинуть из головы картинку. Она напоминала мне песню. Она почти, но не совсем, крутилась у меня в голове.

Да еще и имя, Хэнк. Мое имя. Хоть я никогда и не пользовался им. По словам мамы, его дал мне отец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слишком много старья.

Все понимали это, однако никто не знал, что делать.

Решение, или Право Уничтожения, как его назвали позже, когда оно стало официальной политикой государства, пришло с грохотом, в прямом смысле этого слова. Пятого апреля 20.. года в четыре сорок утра небольшой взрыв, сопровождающийся сильным пожаром, прогремел в музее Дорсэ в Париже. К тому времени как огонь погасили, четыре шедевра импрессионизма погибли, включая картину Моне. Пламя вызвало маленькое зажигательное устройство с таймером.

В заявлении, отправленном по электронной почте в офисы «Пари Матч» и «Интернешнл Геральд Трибьюн», говорилось, что ответственность за взрыв берут на себя некие «устранители». Так называемое «Интернациональное собрание деятелей искусства», используя потрясающе вульгарную в то время образность, сравнивало западную культуру с человеческим телом и вопрошало, что случится, если оно будет только потреблять и никогда не испражняться.

Интернациональная природа движения стала ясна на следующей неделе, когда две бомбы одновременно взорвались в лондонской галерее Тейт и мадридском Прадо. В Тейт огонь свирепствовал особо, повредив две работы Тернера и уничтожив Констебля. В Прадо замысел террористов сорвался. Музеи по всей Европе ответили на взрывы заменой оригиналов голографическими репродукциями и трехмерными копиями, ускорив процесс, который уже зарождался в ответ на ухудшение условий, вызванное атмосферным загрязнением.

«Век цифровой репродукции заставляет отмирать оригиналы, – сказал куратор берлинской галереи Хаверштаттер. – Они будут предоставлены на изучение квалифицированным академикам».

Охрану усилили, а посещение музеев увеличилось. Выходит, уничтожая великие произведения искусства, устранители напомнили людям об их ценности. Поврежденные работы пользовались успехом на специальной выездной выставке «Ответ искусства вандалам». Реконструкции уничтоженных картин одновременно выставили для побивающих все рекорды толп зрителей в Токио, Лондоне, Нью-Йорке и Ванкувере. Поздним летом, через два месяца после террористических актов, всем уже казалось, что устранители – всего лишь новые чудаки, которые регулярно вызывают потрясения в мире искусства, а кризис миновал.

Утверждение ошибочное по обоим пунктам.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вернувшись домой, я нашел Гомер в прежнем состоянии. Подогрел в микроволновке ее ужин вместе со своим, но она отказалась есть. Мы с Гомер живем вместе уже девять лет, с тех пор, как умерла мама. Я знал от матери, что отец (которого она с горечью называла «Вечный Жид») дал мне имя в честь знаменитого певца в стиле «кантри», однако с тех пор как мы перебрались из Теннеси в Нью-Йорк вскоре после отъезда моего отца, я никогда не увлекался музыкой. Никогда не пользовался своим настоящим именем. И совершенно забыл о нем – пока не увидел картинку.

Той ночью, прежде чем лечь в постель, я вынул пластинку из сумки (хотя теоретически нам запрещено так поступать) и рассмотрел картинку на альбоме. Данте бы заворчал, увидев Хэнка Вильямса. Он походил на итальянца, как тот певец, Синатра, чье удаление наделало много шума пару лет назад. Если не обращать внимания на шляпу. Я знал, что сегодняшней ночью увижу сон о Западе. Прислонил обложку пластинки к стене в футе от кровати, и почти, но не совсем, услышал музыку. Отдаленный, одинокий звук.

Следующим утром мне снова пришлось будить Гомер. Она казалась очень медлительной, поэтому вместо того, чтобы выгулять ее сразу после завтрака, я загрузил в «Мастера медицины» свой код доступа к Организации профилактики здоровья, описал симптомы («мне пришлось будить ее») и получил свой номер очереди.

Тем утром мне предстояло только одно изъятие, поэтому я взял Гомер с собой. Обычно я так не поступал – но она казалась такой грустной! Адрес – Сансет-Вью на южном побережье Грейт-Киллс, в тени пика. Я оставил Гомер в лектро и пошел звонить.

Открыла маленькая старенькая леди в очках. У нее завалялась пара бумажных книг Гришама и фильм «Песчаная галька». Я дал за фильм 150 и объяснил, что бумажные книги, опубликованные после 20.. года, не получают бонуса. Старушка расстроилась. Три сотни – слишком много для стариков, которым бесплатно достается все, кроме машин.

– Почему не книги? Гришама стерли, я знаю. Сиделка проверяла для меня сайт БИИ.

– Его действительно удалили, – согласился я, проверяя комп и перестраиваясь на свой самый успокаивающий метод информирования.

Информирование населения не столько услуга, сколько способ охлаждения страстей. Что-то вроде обходной дороги вокруг гнева, который вы иногда можете вызвать как официальное лицо, особенно когда в дело вовлечены деньги.

– Книги Гришама удалили из банка данных Библиотеки Конгресса. А значит, их больше не могут загрузить индивидуумы или группы читателей. Оставшиеся бумажные книги изъяли из всех районных библиотек. Но бумажные книги, вышедшие в последнее время, напечатаны на насыщенной кислотой бумаге. Они разложатся сами собой. – Я взял одну и потряс. – Специальное приспособление. Видите, как с них сыплется, со страниц?

Старушка нахмурилась и отвернулась. Библиофил она, что ли, или просто беспокоится за свой ковер? Порошок казался желтым на ее вытертом, необъяснимого цвета напольном покрытии. Потом я посмотрел на ее ладони, руки и понял. Она считала, что разложение не имеет отношения к молодости. Книгам примерно лет двадцать. Ей наверняка в четыре раза больше.

Гомер терпеливо ждала в машине. Обычно яркие, черные глаза-бусинки стали тусклыми, почти серыми, язык – белым. Она тяжело дышала. Я снова попробовал «Мастера медицины», но моя очередь еще не подошла. Я вернулся к анкете и добавил в симптомы «белый язык» и «мутные глаза».

Самый короткий путь в «Уток и селезней» вел через уступ пика Грейт-Киллс. Я мог видеть безупречно симметричную вершину, которую обычно окутывает туман, так что мы с Гомер поехали вверх по серпантину, по уменьшающимся выступам (каждый представлял собой очередное поколение отходов, источая свое особое зловоние) на вершину. По пути миновали Корпус домашних животных «Мастера медицины», хотя в то время я даже не заметил его. На высоте 1128 футов Грейт-Киллс лишь немногим ниже знаменитого в прошлом Всемирного Торгового Центра. Вы смотрите сверху на Тодд-Хилл, видите почти весь Манхэттен и весь Бруклин с «чистейшей в Нью-Йорке мемориальной смотровой площадки».

– Отличное место для ресторана, – сказал я Гомер. Она кисло кивнула. – Только вот никто не пожелает есть, сидя на вершине мусорной кучи. Но что такое любой город, как не мусорная куча? И если подумать, на чем ты сидишь, когда ешь, так ведь?

Гомер снова кивнула. Даже несмотря на то, что она ест, стоя на всех четырех лапах, и ей не нужно думать о таких вещах.

Сегодня днем у меня намечалось еще два изъятия, одно из них за мостом в Бруклине. Оба могли подождать до вечера. Я подкинул Гомер до дома, подогрел ей еду и пошел в «Уток и селезней» один.

– Что в мешке, Санта? – поинтересовался Лоу, впуская меня внутрь.

– Когда-нибудь слышал о Хэнке Вильямсе?

– Белый?

Лоу полукровка, как большинство американцев.

– Певец «кантри и вестерн». Из тех парней, вокруг которых пару лет назад подняли бы шумиху. Как Синатра, помнишь?

– Им следовало оставить Синатру в покое, – отозвался из полутьмы Данте. – Он принадлежит вечности.

Данте – белый или бывший белый. С бледной лысой головой и бледными руками в полутьме бара он напоминал призрака. Как бывший коп (или что-то в этом роде, я всегда боялся уточнить), он не спешил называть его Бессмертным.

– Вильямс похож на Синатру, – сказал я. – То есть, скорее, был похож.

– Ну, теперь они оба принадлежат вечности, – объявил Лоу. – Так же, как и мы все рано или поздно, не исключая Данте. Возьми еще один стаканчик за мой счет. В память о Хэнке Синатре.

– Фрэнк Синатра, – поправил Данте. – Ты забыл, а я помню.

– Ну-ка, посмотрим на него, – сказал Лоу, вытаскивая свой маленький фонарик и высвечивая им содержимое моей сумки. – Куда он подевался?

– Я… отдал его обратно, – сказал я.

Ложь вырвалась на волю прежде, чем я осознал, зачем она мне понадобилась. Альбом в моей комнате, прислоненный к стене у кровати. Совершенно против правил Бюро.

– Отдал обратно? – переспросил Данте из полутьмы.

– Ложная тревога.

– Чушь, – фыркнул Данте. – Парня либо стерли, либо не стерли.

– Обложка оказалась пустой, – объяснил я.

Провидческая ложь.

– Чушь. Ты встречался с бутлегерами.

– Не следует даже шутить на эту тему, – напомнил я ему. – Шутить о бутлегерах запрещено федеральным законом.

– Я говорю все, что мне, черт возьми, нравится, – ответил Данте, – прошу вашего чертового федерального прощения.

Я не обиделся. Данте всегда такой (или был такой). В любом случае, я из тех, кто лгал и раньше, так что проблем с совестью у меня нет. По работе я должен вести себя дипломатично, так что искажение или легкое изменение действительности не такая уж и редкость. Меня больше занимал вопрос, почему я вытащил альбом из сумки и почему так и не положил его обратно. Ничего подобного раньше не случалось, а работаю я в Бюро с двадцати лет…

Я покончил со здоровой пищей и перешел на жареный сыр. Приятная еда. Я чувствовал себя немного странно.

Первое в тот вечер изъятие, фильм (мир полон фильмов), на Малом Пляже, в комплексе кондоминиумов в восточной части острова. К двери его подвезла женщина в инвалидной коляске. «Беглец», часто мелькавший в новостях в прошлом году, когда его стерли, потому что им, по всем признакам, ознаменовался конец Харрисона Форда. Фильм лежал на куче видеокассет на ее коленях. Женщина в коляске пыталась всучить мне их все и очень расстроилась, когда я сказал, что остальные ничего не стоят. Некоторые удалили лет двадцать назад, самый свежий, вестерн «Бонни и Клайд», уже десять лет как стерт.

Она не просто расстроилась, она разозлилась. Раздраженная – наверное, подходящее слово. Она принялась жаловаться, но я сказал, ей следует благодарить Бога, что я из Отдела удаления, а не принуждения, так как наказание за хранение предметов искусства более чем шестилетней давности уже даже не штраф, а шесть месяцев заключения. Теоретически, конечно: правило вступает в силу только, когда существует подозрение или уверенность в бутлегерстве. Регистрация остается добровольной, и никто не притворяется, что она полная.

Ее моя речь не поразила.

– Заключения? – прокаркала женщина, описывая вокруг меня круги на своей коляске.

Закончилось тем, что я все равно отдал ей сотню. Хотя у нее и неприятный характер, она калека и одинока. Насколько я понимаю, для того и существуют бонусы. Мы ведь работаем с людьми, а я человечный.

Второе вечернее изъятие было в Бруклине, в школе Чарли Роуза на 83-й. Я люблю ездить по мосту, одно из преимуществ обладания лектро. Мы не часто навещаем учебные заведения. Большинство из них свернули свои библиотеки много лет назад, перейдя на серверы даже раньше книжных магазинов.

Угрюмая девушка-библиотекарь провела меня на тускло освещенный склад. Объект оказался картиной, репродукцией, даже не объемной, но когда стирают художника, репродукции всегда забирают вместе с оригиналом. Рокуэлл, кит переворачивает лодку снизу, из-под воды. Зловещая картинка, такие нравятся детям, или нравились, наверное. Она выглядела довольно старой.

Я сверился с компом: художники, Рокуэлл и так далее.

– У меня нет Рокуэлла, – сказал я библиотекарю, – Рокуэлла не стерли.

– У нас другой Рокуэлл, – ответила она. – Рокуэлл Кент. Его удалили двенадцать лет назад.

– Если больше шести, могут возникнуть проблемы, – нахмурился я. – Обязан напомнить, что….

– Мы вам не александрийцы! – воскликнула она, в первый раз проясняясь лицом. – Регистраторы пропустили его. А может, они решили, что это детская мазня.

«Непохоже», – подумал я.

Хотя кит выглядел не слишком реалистично. Как будто кит из компьютерной игры. Слишком гладко.

Я сунул репродукцию в сумку вместе с рамой и положил на школьную карточку 150. Обычно делается так: Бюро забирает деньги, если картина не была вывешена.

Я взял с библиотекаря слово, что картина висела на стене. Я хотел дать ее школе денег. Школе, где работает эта угрюмая тридцатилетняя учительница. Хотя и не дурнушка, обладательница длинного, задумчивого лица – такой тип некоторые находят привлекательным. Девушка носила поверх длинной юбки свитер с синими птицами. Синие птицы сияли ультрамарином на ее тяжелых грудях, и я, помню, тогда подумал, что она похожа на молочную корову. Я не часто позволяю себе подобные мысли. Даже гадал потом, не оправился ли я наконец от смерти мамы. Гомер сказала бы «давно пора», если бы умела говорить.

Библиотекарь провожала меня до двери, и тут я заметил проигрыватель. Вдобавок к академическим познаниям я признал его еще и из-за вчерашнего изъятия. Под откинутой крышкой, на вращающейся части стоял горшок с каким-то широколистным растением.

Я остановился.

– Простите?

– Простите?

Я указал на проигрыватель.

– Где вы его взяли?

– Он принадлежит школе. А что?

– Мне просто интересно, где можно достать такой, вот и все.

– Они не противозаконны. На случай, если вы меня проверяете.

– У меня много растений.

– Они не противозаконны, – повторила библиотекарь, открывая дверь.

– Я старьевщик. Удаление, не Принуждение. Никто никого не пытается поймать в ловушку. Просто у меня много цветов.

Она пожала плечами, держа дверь открытой и ожидая, пока я выйду. Коридор был залит светом. В окно я разглядел мост Вераццано и остров за ним. Облака стекали с выступов пика Грейт-Киллс как огромные привидения.

Я протиснулся мимо ее синих птиц с ангоровыми крыльями.

– Почему бы вам не оставить вашу карточку, – предложила она. – На случай, если мы найдем еще что-нибудь.

У меня не много цветов. Проезжая обратно по мосту к острову, я гадал: почему я ей солгал? И почему учительница упомянула «александрийцев»? Банду, которая крадет предметы искусства, чтобы оградить их от уничтожения. Предположительно, по религиозным причинам, не как бутлегеры, которые нарушают закон ради денег. Я говорю «предположительно», потому что иногда мы готовы открыть только малую часть правды ради того, чтобы утаить остальное.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первая атака на книги пришлась на сентябрь того же 20… года. Классический читальный зал Нью-йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню и общий читальный зал Лондонской библиотеки, где Маркс прилежно составлял свой «Капитал», подверглись нападению одновременно в семь утра по нью-йоркскому времени и в одиннадцать – по лондонскому. Время привело многих к убеждению, что атаки планировались и координировались из Нью-Йорка.

Ответственность за акты взяла на себя группа, называемая «александрийцами» (в честь пожара, а не библиотеки).

Никто не пострадал, кроме коллекции классики в Нью-Йорке, которая потеряла первое издание книги «Яркие огни, большой город». Ответ последовал незамедлительно, но менее единодушный. В то время как «Пен Интернэшнл» и «Гильдия писателей» осудили взрывы, писатели-фантасты Америки (ПФА), смутная организация жанровых авторов, фэнов и любителей, оказывала террористам осторожную поддержку, пусть и не оправдывая их методы, но высказывая мнение, что пришло время очистить полки для новых авторов. Поддержка ПФА выглядела своекорыстной, так как ни один автор «фэнтези» или научный фантаст не входил в список пострадавших классических произведений, да и вообще никогда не причислялся к классике.

В то время и поддерживающие, и осуждающие «александрийцев» и «устранителей» (если на самом деле они являлись отдельными организациями) считали атаки чисто символическими актами, так как публикация перестала быть трудным делом, поскольку большинство книг превратилось в файлы, загружаемые библиотеками и издательствами с центрального компьютера.

В течение года еще в нескольких музеях прозвучали взрывы. Пятнадцатого ноября «Зал славы рок-н-ролла» разрушила начиненная взрывчаткой машина, которая сотрясла Кливленд и наслала мини-цунами в два с половиной фута высотой на каменистые берега Онтарио, за сорок миль через озеро Эри. Группа из Торонто написала в честь события песню «Джонни, будь плохим».

Единое ли это движение, или разнородная масса подражателей самого первого теракта? Спор разгорелся с новой силой, когда на следующее утро после Дня Благодарения атаковали Музей истории кино в Лос-Анджелесе. Неделей позже последовал явно подражательный акт: на «Аллее звезд» террористы заполнили цементом несколько отпечатков рук, включая принадлежащие Мерилин Монро и Билли Бобу Торнтону. «Оскар» одобрил оба акта культурного саботажа.

Когда очередь дошла до Метрополитен и Бруклинского музея, принципы устранения, как их называли в Европе, или вычеркивания – в США, стали обычной темой обсуждения на ток-шоу и в прессе. Движение привлекло даже несколько сторонников в высших слоях общества и, что наиболее примечательно (и удивительно), главу Национальной ассоциации редакторов, «Ловкачку» Кэрол Маккёрди.

Потом игра стала смертельной. Во время рождественской недели полуденный взрыв в музее Гетти в Лос-Анджелесе обрушил подземный гараж, погреб под собой туристический автобус и привел к мгновенной смерти восемнадцати туристов из Орегона и их водителя, Бада Вайта, пятидесяти восьми лет.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Гомер не стало лучше. В действительности ей стало хуже. Вернувшись домой из Бруклина, я обнаружил её спящей на моей кровати, чего она себе никогда не позволяла. Я, однако, не скинул Гомер на пол, не решился. Приготовил ей обед и, пока он грелся, проверил «Мастера медицины». Ожидание закончилось! Мне дали номер голосовой почты и код доступа, действительный до полуночи.

Я позвонил, но линия оказалась занята.

Пока мы ели, я оставил телефон дозваниваться.

– Потерпи, – сказал я Гомер.

Я говорил больше самому себе, терпение – не проблема для большинства собак и, уж конечно, для нее; После обеда, пока телефон набирал номер, мы смотрели «Площади Голливуда». Неправда, что собаки не любят смотреть телевизор. Меня он утомляет или скорее отвлекает. Я сходил в ванную и сел на кровать. Из-под полей своей ковбойской шляпы внимательными и печальными, как у Гомер, глазами на меня глядел Хэнк Вильямс. На оборотной стороне обложки говорилось, что он умер, но не уточнялось, когда и где. Где-нибудь на Западе, наверное, судя по шляпе.

Картинка зачаровала меня, приковала к себе. Я будто заглядывал в свое прошлое. Мне виделся отец в такой же шляпе (хотя на единственной известной мне фотографии он носил бейсбольную кепку), опирающийся о косяк моей спальни, в то время как мать что-то кричит из кухни. Потом дверь закрылась, и он ушел. Я чувствовал (надеялся? знал?), что, если мне только удастся услышать песни с пластинки, изображение отца, стоящего у двери, оживет и я вспомню его прощальные слова. Слова, которых мне в первый раз в жизни не хватало.

Я вытащил пластинку из обложки. Она молчала. Черная, с желобками с обеих сторон и немая.

Никогда прежде я даже не думал о нарушении правил Бюро. Но теперь уже совершил служебное преступление, взяв альбом из сумки. Учет ожидался только в конце месяца, что давало мне целых три недели на любование картинкой. Увы, только на любование. Без проигрывателя слушать ее никак нельзя, а работнику Бюро не раздобыть проигрыватель, не вызывая подозрений. Даже если есть возможность найти его.

Телефон перезвонил, и я спрятал альбом обратно в сумку, прежде чем ответить. Это был не видеозвонок, у меня даже нет видеофона. Просто я уже начинал чувствовать себя виноватым.

– Если вы звоните по поводу человека, нажмите единицу или скажите «человек». Если вы звоните по поводу домашнего животного, нажмите двойку или скажите «животное».

Организация профилактики здоровья, наконец!

– Два, – решил я, несмотря на то, что не считал (и не считаю!) Гомер домашним животным.

После двадцати минут блужданий по телефонному древу я наконец добрался до виртуального ветеринара.

– Вам придется оставить его в покое на ночь, – сказал теплый робоголос, прослушав симптомы. – Привозите пса завтра утром, в среду, между восемью и десятью часами по восточному стандартному времени.

– Ее, – поправил я. – Гомер – она. Но на том конце уже дали отбой. Комната выглядела по-другому. Я осмотрелся и понял, чего не хватает. Вильямса. Я решил оставить его в сумке, где ему и надлежит находиться, и пошел в гостиную смотреть «Полицию в действии» вместе с Гомер в последний, как оказалось, наш вечер дома вдвоем.

В среду утром я обнаружил в своем расписании четыре изъятия – относительно напряженный день. Но прежде чем начать заниматься делами, повез Гомер прямо к Грейт-Киллс.

Все четыре стороны четырехгранного пика окутывали миазмы из отверстий нижних выступов, которые открываются под давлением расширяющихся внутри газов. Короче, мусорная куча пердела. Дорога вилась вверх и кругом, ныряла в туман и появлялась вновь, пока мы не достигли самого высокого выступа, как раз поверх тонкого слоя сладко пахнущего облака.

Корпус домашних животных оказался маленьким бетонным блочным зданием с единственной стеклянной дверью и без окон, несмотря на то, что отсюда открывался лучший вид на Остров.

Я позвонил, и к двери подошла сестра с небольшим приспособлением, напоминающим казу1, которое позволяло ей говорить сквозь стекло. Наверное, предполагалось, что оно выглядит более человечно, чем микрофон.

– У меня назначено! – крикнул я сквозь стекло, проорал свой код доступа и код доступа Гомер.

Сестра кивнула и впустила нас внутрь.

– Только на день-другой, – напомнил я Гомер, смущенный ее несчастным видом. – Тебе сделают пару анализов. Правда, миссис Кильваре?

Очень полезно обращаться к людям по имени. Вы можете больше узнать, читая карточки с именами, чем книги.

– Все зависит от ветеринаров, – ответила она, отсоединяя мой поводок и пристегивая Гомер на свой. – Какое, вы сказали, у вас расширение?

Мне всегда нравился такой вопрос, относящийся к Гомер или ко мне, потому что ответ неизменно повышал качество обслуживания.

– Федеральный мастер медицины. БИИ. Гомер приписана в качестве гончей.

– Да, сэр. – Она стянула мою карточку с наличными для оплаты. – Хотите посмотреть на его комнату?

– Ее, – поправил я. – Спасибо, но мне пора на работу.

Из глубины здания слышался громкий лай.

Сестра закрыла перед моим носом дверь, и Гомер оглянулась на меня, еле передвигая огромные лапы по гладкому кафельному полу.

– Скоро вернусь! – одними губами сказал я сквозь стекло, сожалея, что у меня нет казу. – Обещаю!

Первым изъятием на тот день стала антология морской поэзии Хилана Булевара. Толстая коричневая настольная книга с иллюстрациями, и толстая женщина, со владелица, которая сразу помрачнела, когда я объяснил, что она не получит денег за каждого поэта в отдельности. Она хотела гонорар и за иллюстраторов. Одним из них оказался тот самый Рокуэлл, которого я подобрал в школе Чарльза Роуза днем раньше, у мрачной библиотекарши в свитере с синими птицами, обладательницы грудей молочной коровы.

– Этот, этот и вот этот, – сказала Толстая Леди, выдавая мне даты, когда каждый из поэтов появился в списке.

Она явно проводила немало времени на сайте Бюро, подсчитывая свои бонусы, однако уделяла мало внимания правилам и ограничениям. Я терпеливо (по крайней мере так мне казалось) объяснил, что как только половина из морских поэтов стирается, книга попадает под Регистрацию как единый экземпляр.

– Бонус остается тем же самым, однако штраф отменяется, – сказал я, кладя на ее карточку 150.

Слово «бонус» на курсах мы учимся употреблять очень часто. Предполагается, что оно успокаивает возбудимых клиентов. Я не упомянул, что штрафы отменяются регулярно, кроме случаев намеренной задержки.

– Неужели нет какого-нибудь закона о сроках давности? – раздраженно спросила Толстая Леди.

Потом захлопнула дверь, прежде чем я смог понять или спросить, что она имела в виду.

Да я и не особенно старался. Уже почти полдень. Оставалось еще одно дело в миле от Хилана – Стивен Кинг. Нам попадается примерно по одному в неделю – удивительно, сколько еще старых твердых переплетов и докислотных книг в шкафах и на чердаках по всей стране! И каждая, естественно, ни на что не годится, потому что всем им больше шести лет.

Тем не менее мне полагается объяснять правила клиентам, которые умеют читать, но не хотят.

– Что в мешке, Санта? – спросил Лоу, разбивая яйцо в мою кружку.

Я показал или, скорее, открыл сумку и позволил ему посмотреть.

– Мне казалось, ты отнес Фрэнка Вильямса обратно, – заметил он.

– Хэнка, – сказал Данте из темноты.

– Опять промах, – ответил я. Поразительно, как быстро новая ложь появилась на свет. – Вы же знаете Бюро. Приходится одно и то же проделывать по нескольку раз.

– Чушь, – сказал Данте. Когда он говорил, я мог увидеть его в полутьме, когда молчал, почти не различал даже при большом желании. – Ты разве не знаешь, что в сумке Бюро есть счетчик? Нельзя просто так вынимать и совать туда всякий хлам. Да и зачем он тебе,) без проигрывателя?

Ни один из вопросов Данте не требовал ответа. И все равно они заставили меня нервничать.

«Неужели он экс-коп из Принуждения?» – гадал я. Он слишком много знал о Бюро, да и обо мне тоже. Мне представилось, что Данте знает больше о том, что я замышляю, чем о том, что уже сделал. И, что еще хуже, он ведь действительно знал.

Лоу пришел ко мне на помощь. Такова работа бармена.

– Проигрыватели не такая уж и редкость. Люди покупают их, чтобы ставить на них цветы. Конечно, не в магазинах, потому что новых уже не выпускают.

– На блошиных рынках? – спросил я. Блошиные рынки никак не регулировались, так как находились, или притворялись, что находятся, на границах штатов.

Лоу покачал головой:

– Они не до такой степени легальны. Еще есть подпольные клубы, где тебе проиграют все, что угодно.

– Мне казалось, их давно прикрыли. Данте фыркнул.

– Ты, наверное, никогда не слышал о Бруклине. Лоу показал на мой стакан.

– Еще яйцо?

Вечер прошел без приключений, как и утро: иллюстрированная книга в обветшалом стариковском доме на высокой стороне бульвара Виктории и компакт-диск Стива Эрла. Музыка «кантри» всегда была популярна на Острове. Эрла из коробки извлек прыщавый ребенок, унаследовавший его от дедушки. Как мальчишка пробрался к нашим базам данных, не знаю. Прыщ явно больше интересовался 150-ю, чем законами. Так обычно и бывает. Полторы сотни – большие деньги для ребенка. Может, я слабак. Может, меня жгло изнутри, не знаю.

Дом казался пустым. Я не мог смотреть на микроволновку, поэтому пошел в китайский ресторан. И только вернувшись домой, вспомнил, что должен проверить сообщения. От Организации профилактики здоровья – ничего, оно и к лучшему, пожалуй. Зато обнаружилось странное сообщение: скрежещущий голос со странным акцентом дал мне адрес подпольного клуба в Бруклине и пароль: «Счастливая собака».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мировые политические и религиозные лидеры, поддерживаемые различными национальными и международными охранными организациями, поклялись найти и наказать террористов, ответственных за смерти в гараже. Первые результаты появились раньше, чем через месяц после трагедии. В то время как Папа Римский порицал тех, «кто попирает законы тысячелетий», швейцарская полиция поймала двоих мужчин и женщину, устанавливающих зажигательную бомбу в галерее Новый Ватикан в Вегасе. Пока Папа Римский молчал и даже прощал, швейцарская полиция (не связанная многочисленными американскими законами, защищающими преступников) начала безжалостный допрос в подвале Нового Ватикана.

Вскоре последовали признания одиннадцати арестованных в Лос-Анджелесе, Вегасе и Нью-Йорке. Большинство арестованных составляли непонятые художники, писатели и «желающие стать деятелями искусства», которыми руководила скорее зависть, чем какая-либо идеология (хотя некоторые и зависть считают идеологией). Но среди них оказалась и телезвезда, Дамарис Долорес, известная в своих последних фильмах как просто Дамарис, одно время третья в списке самых высокооплачиваемых актрис Голливуда, обладательница «Оскара» (лучшая актриса второго плана) и четырежды номинантка. Ее арестовали на выходе из огороженного Беверли-Хиллз, когда Дамарис направлялась в соседний Северный Голливуд на собрание по поводу защиты прав животных.

Лос-Анджелес получил право проводить судебное разбирательство, и, несмотря на подозрение, что смерти стали результатом некачественной постройки (позже подтвержденной гражданской экспертизой) и незаконным авангардным дизайном здания (также подтвержденным восемнадцатью миллионами свидетелей), уполномоченный округа Лос-Анджелеса Лурдес Фонда объявила о своем намерении не подавать президенту прошение об отмене смертной казни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сто восемьдесят второй по Бей-Парквей оказался трехэтажным каркасным домом на бетонном блочном основании и с раскрашенными окнами. Парочка чернокожих парней слонялась снаружи, подпирая двери. Они с подозрением осматривали меня, пока я не произнес: «Счастливая собака». Оба кивнули поразительно в унисон и проводили меня не менее подозрительными взглядами, пока я спускался по трем ступенькам и стучал. Помню времена еще из детства, когда все, кто не мог похвастаться совершенно белой кожей, считались черными. Теперь большинство людей – метисы, как и я сам. Черный или белый, важно просто отношение к человеку. Конечно, скорее всего двоим у входа приплачивали за грозный вид.

Дверь открылась, я заплатил за вход и скользнул внутрь. Только когда дверь щелкнула за моей спиной, я осознал, что творю. Будто кто-то принуждал меня, против воли и сознания. Я, естественно, принял меры предосторожности. Надел вязаную шапочку, сменил свои небесно-голубые, с белой полосой, брюки служащего Бюро и нес альбом Хэнка Вильямса в пакете, так что он мог выглядеть как что угодно. Или как ничто. Я читал о подпольных клубах, но впервые попал внутрь. Они стали популярны как раз до появления БИИ. Теперь, казалось, никому нет до них дела. Отдел принуждения все еще устраивает рейды на один-два клуба в месяц по всей стране, просто чтобы быть в курсе. Ведь может меня пронести один-единственный раз?

Послушать пластинку и уйти домой, и ничего больше.

В наполовину пустом клубе люди смотрели телевизор и слушали музыку. Пара черных, пара белых, но большинство метисов, как я, причем откровенно скучающих. Все сидели за своими столиками. Играл джаз, насколько я понимаю. Я заметил, как кто-то дал бармену пятерку и компакт. Значит, так все и происходит? Я зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Бармен взял мою пятерку, однако одарил меня пустым взглядом, когда я вытащил Вильямса из пакета и положил его на стойку.

– Никакого старья. Только по понедельникам. Он подвинул мне бутылку вместо того, чтобы отдать обратно пятерку, и я сунул альбом в сумку, чувствуя странное облегчение, даже радость. Я осмелился – и потерпел поражение. Я спасся, сам того не желая. К понедельнику альбом окажется на Достойной улице, а моя жизнь вернется в прежнее русло.

У стойки не было стульев, поэтому я с бутылкой уселся за столик спокойно выпить и пойти домой. В каждом углу высоко под потолком висело по телевизору, показывающему без звука. Шел один из давно стертых сериалов. На острове ссорилась кучка людей. Они жили в маленьких палатках. Я нашел сцену забавной. Если бы их не стерли, если бы не запретный плод, стал бы кто-нибудь на них смотреть?

Да никто и не смотрел. Большинство посетителей уставилось в свои бутылки, будто те были крошечными оракулами с длинными горлышками. Может, слушали музыку. Опять джаз. Я прикончил бутылку и встал, готовый уйти, как дверь вдруг распахнулась. Кто-то в телевизоре пытался расколоть кокосовый орех каблуком женской туфли.

Я понял, что мне показалось странным в голосе на автоответчике, когда увидел входящую библиотекаршу. Женский голос, замаскированный под мужской. Ее голос. На ней был тот же свитер с синими птицами, но гораздо более короткая юбка.

Я снова сел. Она при виде меня притворилась удивленной. Села напротив. Синие птицы на груди стали расплывчатыми. Она, казалось, нервничала.

Я решил притвориться, что не узнал ее голос на автоответчике.

– Какой сюрприз, – сказал я. – Разрешите предложить вам бутылочку?

Библиотекарша разрешила, но только одну. Я принес пиво из бара.

– Я даже не знаю вашего имени, – заметил я, ставя бутылку напротив нее.

– Генри, – представилась она. – Сокращенное от Генриетты.

Я сказал, что меня зовут Хэнк, удивившись самому себе. В первый раз со дня смерти матери произнес свое имя, и…

– Тогда мы тезки, – сказала она.

– Разве?

– Хэнк – сокращение «Генри», я так думаю, – объяснила она. – В любом случае я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете.

– Да? Чем же?

– Бюро. Я хочу сказать, древо искусства перестало бы плодоносить, если бы вы его не подрезали.

– Не только искусства, – поправил я. – Мы занимаемся музыкой, литературой и фильмами. Никаких плодов.

– Знаю, – сказала она. – Просто метафора.

– И метафорами мы тоже не занимаемся, – сказал я. Потом добавил: – Шутка.

Последовала неуютная тишина. Мы оба посасывали пиво. В телевизоре все еще пытались расколоть орех. Теперь его били рукояткой древнего револьвера тридцать восьмого калибра.

– У вас, наверное, опасная работа, – задумчиво произнесла Генри. – Я имею в виду бутлегеров, александрийцев и так далее.

– Я с ними не связываюсь. Я не из Принуждения. И, именем закона, обязан вам напомнить…

– Мы в подпольном клубе, – перебила она. – Можно говорить о чем угодно. Даже о бутлегерах.

Я пожал плечами.

– Я просто старьевщик, – сказал я.

– Кто-кто?

– Старьевщик, так нас называют в Принуждении. Думаю, пытаются оскорбить. Мы ведь никого не арестовываем.

– Этим можно гордиться.

– Не уверен.

– Почему?

Опять неловкая тишина.

– Итак, почему же вы здесь? – шепотом спросила она. – Что у вас в сумке?

– Ничего, – ответил я. Я и забыл про пластинку. – Вы меня натолкнули на идею.

Генри встревожилась, и я быстро добавил:

– То есть ваша школа. Я ищу проигрыватель. Чтобы посадить в нем цветы. У меня много цветов. Помните?

– Вертушка?

– Вертушка – только часть целого, – сказал я. – Проигрыватель – вот целое. Ручки на передней панели ящика.

– У вас много цветов, – повторила она. Совершенно ясно, что Генри мне не поверила. Она вновь взглянула на пакет, потом оглядела клуб, но не увидела то – или того, – что искала. Мы оба уставились в телевизор. Парень в смешной шляпе держал кокос у груди, а девушка целилась в орех из пистолета.

– Кто из них Гиллиган? – спросил я.

– Гиллиган – девушка, – ответила Генри. Гиллиган уже готовилась спустить курок, когда дверь распахнулась и в клуб вошел коротышка в ковбойской шляпе. Я заметил, что он не платил за вход. И постарался вспомнить, платила ли Генри.

Она помахала ему, и коротышка подошел к нашему столику. Я едва мог рассмотреть темное лицо из-за полей ковбойской шляпы.

– Хэнк, познакомься с Ковбоем Бобом, – сказала она. – Боб может достать тебе все, что заблагорассудится. Например, проигрыватель.

Генри встала. Боб сел.

– Мне для растений, – пояснил я.

– Позвольте заглянуть в пакет, – сказал Боб. – Они работают на разных скоростях. Мне придется подобрать подходящий.

Я передал ему пакет, он глянул внутрь, кивнул, на мгновение напомнив мне Лоу.

– Тридцать три и одна третья. Сложно, но просто, если вы понимаете. Принесите ее сюда завтра вечером, в это же время.

Потом он поднялся и ушел.

– Принести что? – запоздало спросил я. Генри села с двумя бутылками.

– Моя очередь угощать, – сказала она.

Синие птицы вернулись на ее грудь и медленно летели слева направо. Я заметил, что у нее крошечные, красивые руки. Руки библиотекаря, наверное.

– Мы не обсудили цену, – пожаловался я.

– Насколько я знаю Боба, вы будете довольны, – успокоила Генри. Потом в первый раз улыбнулась: – А Боба я знаю.

В телевизоре пытались поставить палатку. Все, что бы там ни хотели сделать, получалось из рук вон плохо. Знакомое чувство. Моя радость испарилась. Я ввязался во что-то незаконное и понимал, что придется идти до конца.

Может, все будет хорошо. Завтра пятница. Подержу альбом всего один день. Достойная улица никогда не узнает. Потом верну пластинку на место и посажу в проигрывателе цветы. Сработает. Я уже почти не хотел слушать запись. Принуждение исчезнет вместе с опасностью.

Однако остается еще девушка, Генри. Я решил пригласить ее на танец. Купил еще пару бутылок, но, когда обернулся, чтобы отнести их к нашему круглому столику, Генри уже исчезла.

Я выпил обе сам, за барной стойкой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Обвиненные по девятнадцати пунктам в убийствах первой степени и по двум пунктам в намеренной террористической деятельности (произошло два одновременных взрыва) каждый, члены «Гетти 11» отказались от помощи закона и не стали делать заявлений. Судья объявила, что намеревается назначить адвокатов, и в силу вступила презумпция невиновности для каждого из подзащитных, как и предусмотрено законом. Потом она отпустила под залог Дамарис (согласно положению «О знаменитостях Калифорнии») как наименее опасную из подсудимых, которой «негде спрятаться» в виду мировой известности. Десяти остальным отказали в выпуске под залог, они остались в тюрьме Лос-Анджелеса.

Дамарис отказалась от предоставленной возможности покинуть тюрьму в знак солидарности с сообщниками.

– Мы воюем против знаменитостей, – объявила она на пресс-конференции на ступенях тюрьмы.

Произведенный в средствах массовой информации фурор (Дамарис в оранжевом комбинезоне появилась на обложках всех четырех бульварных газет впервые за двенадцать лет) стал причиной временного федерального закона, вытребованного выжившими и друзьями жертв, легально называющимися «Корпорация любимых», «напомнившими суду» (как выражались их адвокаты) о равном страховании, гарантированном Поправкой к Конституции «О правах жертв».

Решение судьи опротестовали, и Дамарис вернулась в тюрьму Лос-Анджелеса, хотя ее и поместили отдельно от сообщников в крыло знаменитостей. Начался судебный процесс, и пресса всего мира приготовилась к первому судебному разбирательству против знаменитости, обвиненной в войне против самой Славы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я проснулся один.

Какой же дом тусклый без Гомер!

И невероятно, удивительно, устрашающе одинокий.

Я лежал с закрытыми глазами, слушал, как бибикает комп, слушал пустоту большого старого дома, который я унаследовал от отца через мать. Без Гомер дом становился просто домом. Меньше, чем домом: скоплением комнат и холлов, сшитых тишиной.

Я один, не считая Хэнка Вильямса, который пришпилен к стене напротив моей кровати. Он очень похож на Ковбоя Боба в ковбойской шляпе, залезающего в лектро. Но в те дни автомобиль ездил бы на бензине. Возможно, «кадиллак». Куда он едет? Что пытается сказать мне?

Вечером узнаю. Утром все казалось не таким уж и мрачным. Приду домой и один раз послушаю пластинку, потом положу ее обратно в сумку Бюро, чтобы сдать на учет в пятницу, потом посажу в проигрывателе цветы, и все снова будет хорошо. Я почти слышал в голове песню, визжащий звук, будто машина отъезжает.

Я поднялся и проверил расписание. Всего три изъятия. В Бюро дела шли медленнее и медленнее – может, потому, что удаления (и соответственно изъятия) заканчивались, или люди стали более благоразумными и приносят старье добровольно. Мне, впрочем, плевать, моя зарплата нормирована.

Я почти опустил Вильямса в сумку, потом передумал. Вечером придется снова его вытаскивать. Ходили слухи, что все, что бы ни попадало в сумку Бюро, просматривалось невидимой электрической плазменной мембраной, соединенной со спутником, передающим информацию на Достойную улицу. Я не обращал внимания на слухи в Академии и еще меньше беспокоился о них по окончании. Но зачем рисковать? Я оставил альбом болтаться на стене и двинулся в путь.

Грейт-Киллс был окутан зловонным туманом. Хотя мне и сказали, что анализы займут несколько дней, я все равно позвонил в Корпус домашних животных. Хотел, чтобы Гомер каким-то образом узнала, что я думаю о ней. Мне удалось только послушать сигнал «занято».

Первое изъятие происходило на Франт-стрит, в старом квартале св. Георгия. Юная чета, работавшая на Уолл-стрит и регулярно ездившая на пароме. Они купили дом шесть месяцев назад (что объясняли очень подробно) и так забегались, что даже не заметили маленькую библиотеку бумажных книг в твердых переплетах в подсобке под ванной. А потом занимались домом, подбирали цвета и так далее и забыли проверить авторов – хотя это, конечно, необходимо по закону. Нельзя ведь браться за все сразу. Вы понимаете?..

– Я понимаю, – сказал я.

Даже кивнул. Я не собирался ни с кем ссориться. Дипломатия – суть моей работы. Была сутью. Есть суть.

– Поэтому, как только мы прослышали, что Гришэма стерли, сразу позвонили, – сказала она.

Они, естественно, также «интересовались бонусом». Я покачал головой. Бонусы, по моему мнению, предназначены для людей, нуждающихся в них.

– Ваш бонус – чувство исполненного гражданского долга. После первого года бонус теряет силу и в права вступает штраф.

– Штраф?

Я позволил слову на несколько мгновений повиснуть в воздухе. Оглядываясь назад, я точно понимаю, что мое собственное преступление, как в мыслях, так и на деле, заставило меня дразнить их. Может, поэтому говорят о тонкой грани между полицией и преступниками, они (мы?) действуют на одной и той же темной половине мира.

– Штрафы за удержание широко известны, – наконец произнес я, – и названы на сайте Бюро. Наверняка вы просматривали его.

– У нас нет времени просматривать всю информацию, – сказал мужчина. – Знаете, Интернет денег стоит.

Я напомнил им, что незаконно даже упоминать о бутлегерстве, положил две книги в сумку и ушел. Я не сказал, что они держали собаку? Неприятный, мелкий, тявкающий экземпляр.

Уже почти наступило время ленча. Я успешно убил утро. Опять попробовал дозвониться до Корпуса домашних животных и услышал еще один сигнал «занято». Хотя и не по пути к «Уткам и селезням», я все же заехал на квадратный уступ горы. Корпус домашних животных находился на триста метров выше, укутанный облаками. Я проехал мимо, но увидел только знак, забор и тень, которая могла быть зданием.

Нажал на телефоне кнопку дозвона и на сей раз получил ответ.

– Корпус домашних животных, ваш заботливый центр заботы заботится о вас.

Я схватил трубку и одновременно нажал кнопку ответа, едва не свалившись с узенькой дороги.

– Здравствуйте! Пожалуйста, информацию о пациентах.

– Имя и номер?

– Да, да, да…

Я сказал свое имя и номер.

– Рада соединить вас. Пожалуйста, не кладите трубку.

Я не положил трубку.

Пока в трубке играла музыка, я ехал по горе к «Уткам и селезням». В баре положил телефон на стойку рядом с бутылкой, приглушив звук.

– Ну и как? – спросил Данте из своего темного угла.

– Что как?

– Подпольный клуб.

– Я федеральный служащий и не вправе посещать подпольные клубы, – заявил я.

Мне казалось, что очень умно избегать лжи, говоря правду. Но Данте только фыркнул в свою бутылку.

– Как Хэнк Вильямс? – спросил Лоу.

– В сумке, – сказал я, надеясь, что он не станет смотреть.

Чтобы сменить тему, я сказал ему, что моя собака в больнице и я жду звонка «доктора». Кивнул в сторону телефона. Лоу сочувственно протер стойку вокруг него. Я затягивал ленч, ожидая услышать вместо писклявой музыки тоненький голос. Но ничего не происходило.

Вечером мне предстояло два изъятия. Первое в «Солнечных коридорах», привилегированном доме для престарелых Тодд-Хилл. Дом снаружи выглядел первоклассно, однако запах внутри стоял жуткий. Старик, чье имя значилось у меня в расписании, носил галстук и залитую супом рубашку. Он очень мне удивился. Я пришел за старым компактом давно вычеркнутого и давно забытого певца по имени Джордж Джонс, о котором сообщил аноним.

Когда я бросал компакт в сумку, у Галстука на глазах блестели слезы или что-то очень на них похожее. В то же время старушка в глубине комнаты довольно ухмылялась. Месть. Я против воли увидел себя в старике, которого она провела. Он не занимался бутлегерством, хотя закону все равно. С удовольствием понимая, как будет разочарован информатор, я не только не оштрафовал старика, но и выдал ему бонус.

В машине я обнаружил, что телефон все еще в режиме ожидания. Но только на несколько секунд. Выезжая из-под парящих листьев, я услышал крошечный голос:

– Мистер Шапиро?

– Да! Я на проводе. Корпус домашних животных? Информация о пациентах?

– Прежде вам придется поговорить со Скорбным советом.

– Что? Что происходит?

– Стандартная процедура. Вам понадобится номер, чтобы дозвониться до Скорбного совета.

– Мне не нужен Скорбный совет!

– Пожалуйста, не кладите трубку.

Пошли они все к черту! Я подумал и повесил трубку.

Последнее изъятие оказалось томом в твердом переплете, «Лучшие американские рассказы, 2014». Бонусы на антологии не распространяются, пока не вычеркнут половину авторов, а здесь удалили только семь из девятнадцати. Но я не обратил внимания. Не мог выкинуть из головы Гомер. Я проделывал положенную работу как зомби: улыбка, расписка, карточка, деньги, книгу, в мешок, обратно на позднее вечернее солнце – даже и не догадываясь, что это последнее изъятие в моей карьере, последнее на Островах – просто последнее для Бюро на сегодня, насколько я понимал.

Тогда я только знал, что успешно убил вечер. Отправился домой, чтобы поужинать и стереть еще пару часов. Пришло два сообщения. Грубый голос, в котором я распознал замаскированную Генри, сообщил:

– Сегодня вечером, пароль – «нежные чресла». Второе оказалось от моего оператора Организации профилактики здоровья, сообщившего номер Скорбного совета: 07865–78.

Скорбный совет? Мне такое сочетание не очень понравилось. Следовало кое-что разузнать. Я набрал «Мастера медицины», продиктовал номер и… снова попал в режим ожидания. Нейтральная музыка, вот уж что действительно бессмертно, ведь ее никто никогда не сочинял. Время ужинать, но я потерял аппетит. Дом казался пустым и холодным. Я решил отправиться в Бруклин пораньше. Все, что угодно, лишь бы не слоняться по дому, ожидая, пока заткнется музыка. Я вышел, в последнюю минуту вспомнив захватить альбом Вильямса.

И дозвонился где-то на середине моста. Странно, как раз в тот момент облака слегка рассеялись, и я смог увидеть, только на мгновение и только в зеркале заднего вида, безупречно симметричную вершину Грейт-Киллс, сияющую в последних лучах солнца, и маленькое здание рядом с вершиной, скорее всего сам Корпус домашних животных.

– Мистер Шапиро?

– Да! Корпус домашних животных? Мне нужна информация о пациентах, пожалуйста.

– Вам необходимо обратиться в Скорбный совет. Вам назначили советника?

– Мне не нужен советник. Мне нужна информация о пациентах.

– Тогда вам его назначат. Пожалуйста, не кладите трубку, я вас соединяю.

– Мне не нужен ваш проклятый советник.

Но я снова в режиме ожидания. Позади меня загудел лектро, потом еще один, я обнаружил, что почти остановился. Прибавил скорости и переехал на другую полосу.

– Скорбь. Хэл на проводе. Не переживайте так.

– Алло? Не переживать из-за чего? Что-то случилось с Гомер?

– Шутка. Просто шутка. А кто, черт возьми, такой Гомер?

– Гомер – моя собака, – ответил я. – Пациент в Корпусе домашних животных. Мне не нужны советы. Мне нужна информация о пациентах.

– Лучший друг человека, – сказал Хэл. – После телефона, конечно. Шутка. Шапиро? 07865–78?

– Да, и мне не нужны советчики, черт возьми. Мне нужна информация о пациентах.

– Ладно, – сказал Хэл. – Я здесь, если понадоблюсь. Вам придется проходить через меня, раз речь идет о серьезной болезни. Для вашей же собственной безопасности, понимаете?

– Какая серьезная болезнь?

– Секрет! Но теперь, когда мы поговорили, я могу вас списать и дать вам номер для информации о пациентах.

– Хорошо.

– Запишите. О… ух!

– Ух что?

– Шапиро, вас направили прямо в ОНК.

– ОНК?

– Онкологический центр. Послушайте, нам все же следует поговорить. Иногда сложнее всего найти того, кому не все равно,

– Не все равно? Что случилось?

– Не волнуйтесь! – сказал Хэл. – Главное, успокойтесь. Давайте я вас поставлю на ожидание, пока буду набирать ОНК.

– Нет…

Слишком поздно. Снова ожидание. Я добрался до вершины моста и начал спускаться. Настал час пик, и мост заполонили лектро и автомобили, все торопились на запад, из Бруклина, к заходящему солнцу. Лишь немногие, и я в том числе, ехали на восток.

В ожидании я пробыл только несколько минут.

– Вы дозвонились в Корпус домашних животных, Онкологический центр. Наша служба открыта, как предписано законом, с восьми до пяти. Пожалуйста, перезвоните утром после восьми часов, пожалуйста.

– Одного «пожалуйста» вполне достаточно, – пробормотал я и повесил трубку.

Телефон умер. Ни музыки, ни информации, ничего.

Забавно, я испытал облегчение. Или по крайней мере подумал, что испытал, когда ехал вниз, с моста, к огням Бруклина, рассыпанным, низким, как упавшие звезды. Я ничего не мог поделать до утра.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Судебный процесс над знаменитостями лучше всего проводят знаменитости. Дело о «Гетти 11» вел Байрон Эдисон Уилсон, праправнук самого знаменитого (и скандального) из «Бич Бойз». Группу адвокатов, несмотря на протесты подзащитных назначенную судьей, возглавляла Лорейн Гришэм Кунстлер, прапраправнучка активиста и адвоката двадцатого века и внучка известного новеллиста 19…-х.

Судья оказалась (она проследила, чтобы это обнаружили) незаконной внучкой судьи Лэнса Ито.

Дамарис появлялась на суде каждый день в костюме от Шанель с безупречным макияжем по специальному распоряжению судьи Леви-Гомес-Ито, которая боялась, что тюремный комбинезон может повредить образу звезды кино и послужить основанием к дальнейшей апелляции или даже отмене приговора. Таким образом Дамарис каждое утро приводили из камеры в костюмерную, прежде чем допустить в зал суда, а значит, ей приходилось вставать на час раньше, чем остальным подзащитным.

Последние представляли собой довольно разнородную и, надо сказать, не слишком колоритную толпу. Хотя их имена уже давно стерли согласно Дополнению о кончине личности к стандартизированному закону «О высшей мере наказания», можно сказать, что среди них было шесть мужчин и четыре женщины, в том числе архитектор, преподаватель музыки и два писателя-фантаста. Кое-кто имел довольно поверхностные связи с индустрией кино. Двое находились в браке, но не друг с другом. Двое оказались нетрадиционной сексуальной ориентации. Один обладал запоминающимся смехом, а другой – природной мрачностью. Все находились вне рас и культур, кроме двух белых, одного черного и одного, заявившего о своем испанском происхождении. Все говорили на английском.

«Будет сложно, – писала „Вэраети“, поддерживавшая этот сброд на суде, – представить более значительное общественное движение, начавшееся с такой малообещающей группы, если только не углубляться в историю раннего рок-н-ролла». Присяжные – совершенно безымянные и абсолютно не запоминающиеся. Большей частью муниципальные служащие на пенсии. В основном женщины, за исключением трех мужчин.

О «Корпорации любимых» чем меньше сказано, тем лучше. Незаметные тогда, они сейчас позабыты. Распоряжение судьи, чтобы каждая статья о подзащитных сопровождалась рассказом о жертвах или о «Корпорации любимых», не имело практического эффекта, так как Дамарис освободили от данного ограничения как кинозвезду.

На вторую неделю Дамарис появилась на трех обложках и еще на четырех – на третьей неделе.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Нежные чресла.

Те же самые черные парни у входа подарили мне тот же тяжелый взгляд. Тот же самый недружелюбный бармен, анти-Лоу, ставил те же самые бутылки. Тот же самый «Остров Гиллиган» шел по телевизору под потолком в углах, опять без звука.

Ковбоя Боба, если таково его настоящее имя, внутри не оказалось, как и Генри, если ее действительно так зовут. Но опять же – я рано. Я запихнул альбом Вильямса под стол и сел ждать девяти часов. Музыкальный автомат играл Бака Оуэнса и Джона Колтрейна, обоих я знал еще с Академии, так как их удалили на пике популярности и теперь часто переправляли контрабандой. Я пытался не думать о Гомер. Взял еще бутылку.

Точно в девять дверь отлетела внутрь, и в бар зашла Генри, свитер с синими птицами и все такое.

Она вроде бы удивилась при виде меня.

– Вам разве не пришло в голову сменить брюки?

Я посмотрел вниз и понял, что на мне все еще небесно-голубые штаны Бюро с одной полосой.

– Пойду я, – сказал я. – Все это с самого начала было плохой идеей.

– Здесь только подпольный клуб.

– Не для меня, не для нас. Вместо ответа она подхватила мою бутылку и прикончила ее.

– Думаю, мы можем потанцевать, пока ждем, – предложила она, вставая. – Будем выглядеть менее подозрительно. Что там у вас?

Генри показывала на альбом Вильямса в пакете под столом. На сей раз я рассказал ей.

– Так ты бутлегер? Я так и знала.

Я уже собирался разубеждать ее и предупреждать, но она так легко скользнула в мои объятия, что я на некоторое время забыл обо всем на свете. Казалось, мы каждый вечер танцевали вместе. На самом деле я никогда не танцевал с ней или с любой другой девушкой, ни с кем, кроме моей матери. Но справлялся довольно неплохо. Во всяком случае, кажется, она так думала. Ее груди оказались мягкими и большими, на свитере проступили синие птицы, сначала одна, потом другая. Ее крошечные руки целиком помещались в моих. Я уже начал говорить Генри, что даже шутить о бутлегерах противозаконно, когда почувствовал холод на затылке. Ночной воздух. Я повернулся и увидел Боба, входящего в клуб в своей ковбойской шляпе. Мы с Генри остановились, она отдернула руки. Синие птицы начали постепенно увядать.

Когда я подошел к столу, Боб уже держал альбом.

– Я собирался только разок послушать его, – объяснил я. – Потом отправить обратно.

– Как угодно, – сказал Боб.

Он выдвинул пластинку из обложки, задвинул обратно. Раздался легкий шипящий звук.

– Могу предоставить вам проигрыватель за сотню. Дешевле, чем я ожидал. Я передал ему под столом пять свернутых двадцаток. Будто в насмешку над моей предосторожностью, он пересчитал их на столе. Тем временем Генри, исчезнувшая в начале разговора, появилась с двумя бутылками. Кому вторая: мне или Бобу?

Бобу. Он одной рукой схватил бутылку и сделал глоток, складывая деньги и пряча их в карман. Потом вытащил карточку, прижал к ней большой палец правой руки и передал мне.

– Через дорогу стоит грузовик. На одной его стороне написано «Боб». Проигрыватель сзади, у двери. У вас есть лектро, чтобы довезти его?

Я кивнул и встал. Мы с Бобом одновременно потянулись за альбомом. Боб выиграл.

– Подержу у себя, пока вы не вернетесь с карточкой. Чтобы вы не сбежали с моим грузовиком.

Настала моя очередь говорить «как угодно». Черные парни зло глянули на меня, когда я выходил. Прохладный осенний воздух пробился сквозь пелену бутылок, и я вдруг осознал, что набрался гораздо сильнее, чем хотелось бы. Домой. В отдалении послышались сирены.

Грузовик оказался оранжево-голубым. На одной стороне виднелась надпись «Индейца Боба». Что – «Индейца Боба»? Вот и вся история о ковбое. Сквозь небольшое окошко сзади я рассмотрел несколько картин в рамках, поставленных вертикально, свернутый ковер и проигрыватель. Я сунул карточку в панель для ключа на задней двери, и дверь распахнулась.

Проигрыватель был величиной с маленький чемодан, настоящий, с ручкой. В тот момент, когда я вытаскивал его и закрывал дверь, мимо медленно скользнул лектро с выключенными фарами. Того же цвета, что и мой: небесно-голубая «тошиба». Внутри сидели четыре человека, двое спереди и двое сзади.

Все четверо смотрели на меня, даже водитель.

Принуждение? За мной следят? Даже если нет, небесно-голубые брюки с одной полосой выдавали во мне служащего Бюро. Я не мог положить проигрыватель в лектро и, безусловно, не мог позволить увидеть себя входящим с ним в подпольный клуб.

Пытаясь выглядеть естественно, я пошел по тротуару, неся проигрыватель как простой чемодан, пока лектро не завернул за угол. Тогда я побежал обратно к клубу.

Двое черных парней зыркнули на меня, но дверь открыли. Генри сидела с Бобом за столиком, оба потягивали пиво из бутылок. Альбом находился внизу, между ними, в пакете, где я и оставил его. Я пошел по танцполу. И внезапно почувствовал холод на затылке. Снова ночной воздух. Дверь распахнулась настежь, и двое мужчин в лыжных масках ворвались в комнату.

У одного в руке «вудпекер», у другого – «карильон». Я узнал оба пистолета. Мы изучаем в Академии оружие, прежде чем происходит назначение в Удаление или Принуждение.

Огни погасли, и одновременно смолкла музыка. Комната заполнилась визгом и криками. Кто-то врезался в проигрыватель и выбил его из моих рук. Я увидел Генри и Боба, стоящих на коленях. Услышал «бадда-бадда-бадда!» «карильона» и грохот, похожий на звук, который издает собака, волокущая цепь по крыльцу.

Потом «так-так-так!» «Вудпекер».

Я побежал к столу, но он оказался перевернутым и расколотым – «карильон» переключился на «дам-дам!». Мой альбом исчез. Где Боб?

Потом я увидел, как он бежит к бару, держа мой альбом в одной руке и бутылку в другой.

– Пошли!

Генри тащила меня за руку. Я запнулся за проигрыватель и наклонился, чтобы его поднять.

Бадда-бадда-бадда!

Проигрыватель разбит вдребезги. Расколот, как яйцо. Когда я попытался поднять его, посыпались провода и стекло.

– Пошли! – крикнула Генри, но где Боб?

Где альбом Хэнка Вильямса? Неужели я попал под налет Бюро? Бюро никогда не использует «карильоны»,

они запрещены. И точно не в подпольном клубе, где самое страшное наказание – штраф.

Так-так-так!

Я встал и, даже не успев побежать, с налету наткнулся на что-то твердое и упал. Стол?

– Скорей! – взвизгнула Генри.

Она тащила меня вперед, тащила сквозь толпу людей, которые ломились в заднюю дверь, к ночному прохладному воздуху.

– Где твой лектро?

Я показал на противоположную сторону улицы. Генри сорвалась на бег, я попытался последовать за ней, но мои ноги, казалось, решили двигаться одновременно в двух различных направлениях.

Так-так-так!

Выстрелы остались позади, внутри здания, далеко. Мои небесно-голубые брюки с одной полосой насквозь промокли. Я смутился, а потом увидел, что это кровь, и в ужасе сел на листья, на обочину. Листья прилипали ко мне.

Генри исчезла. Грузовик Боба трогался с места. Я пытался кричать, но не мог вздохнуть, к тому же я снова двигался. Шел? Генри вернулась, тянула меня за руку. Она сунула карточку в отверстие, и дверь моего лектро распахнулась, снова опрокинув меня в листья. Бадда-бадда-бадда! Пистолеты вновь появились снаружи.

Генри опять тянула меня. Листья стали липкими от крови. В отдалении я слышал приближающиеся сирены.

– Пошли! – крикнула Генри.

– Делаю все, что могу, – ответил я, и здесь мои возможности иссякли.

Последний миг из моей старой жизни, который сорвали с меня, как лист с дерева. Какой лист, с какого дерева?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Суд начался с заявления судьи Ито-Гомес-Леви, что рассматриваться будут только обвинения в произошедшем взрыве и последовавших смертях и что она не допустит свидетельств о мотивации и целях группы. Александрийцы (как их начали называть) ответили отводом назначенных адвокатов и избранием Дамарис своим законным представителем. Последующее обвинение в неуважении к суду не возымело никакого эффекта, потому как им в любом случае грозил смертный приговор, который «вынесут почти наверняка» («Вэраети»).

Таким образом, именно Дамарис повергла в шок весь мир, объявив о полном принятии вины и ответственности александрийцами («названными в честь пожара, а не библиотеки») не только за трагедию в музее Гетти, но за каждый взрыв и саботаж, которые являлись актом «удаления» со стороны движения александрийцев за последние восемнадцать месяцев – хотя, по сути, это невозможно. Прежде чем судья успела прервать ее, Дамарис объявила, что целью являлось и является «пробудить мир от избытка искусства и информации».

Пресса потеряла голову. Может, Дамарис прикрывает новое движение или использует суд, чтобы создать его? Судья Гомес-Ито-Леви (она меняла порядок имен, чтобы не оказывать предпочтения ни одному из своих великих предков) ответила удалением присяжных, так как их помощь для вынесения приговора больше не требовалась. Удаление подстегнуло целый ворох жалоб и апелляций со стороны присяжных и адвокатов, в результате чего присяжных восстановили в качестве наблюдателей и, несмотря на то, что изменение заявления осталось в силе, присяжным, в противоположность обычной процедуре, позволили огласить решение судьи по делу.

Сам вердикт никогда не подвергался сомнению. Глава присяжных открыл конверт в 16:47. Мирное время, 21 апреля 20… года. Всех одиннадцать подсудимых признали виновными в убийстве первой степени, террористы ческой деятельности и уничтожении частной собственности. «Корпорация любимых» аплодировала. Александрийцы в каменной тишине подняли руки. Судья отсрочила исполнение приговора на месяц, чтобы дать время присяжным для подготовки петиции о распространении их роли наблюдателей на этап наказания, так как все они имели дело с книгами и телевидением, а потому были «материально заинтересованы» в смертном приговоре.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Что-то не так. Мне не хотелось в туалет. Обычно по утрам мне первым делом хочется в туалет.

Странные ощущения в ноге. Я скинул одеяло и посмотрел на нее. Мои небесно-голубые брюки с одной полосой исчезли – как, впрочем, и кровь, которую я помнил. Вместо них на левом бедре, где-то посредине между коленкой и трусами, оказалась штуковина. Она выглядела как розовый блин.

Неестественно теплая, даже горячая. Еще более неестественно: хотя я никогда не видел ничего подобного, я точно знал, что это такое. «Куппер™», изготовлен фирмой «Олеан» по лицензии «Буэнос ночес лтд.». Модель повышенной прочности, которую имеет право ставить и снимать только профессиональный врач. Куппер нельзя применять для лечения рака или любого другого распространяющегося заболевания. Во время его действия противопоказано употребление алкоголя или лекарств, рекомендовано не водить автомобиль и не работать с тяжелой техникой. Мне следует позвонить врачу, если он значительно увеличится или уменьшится.

Я все знал, но как? Мне рассказали или куппер входит в число новомодных лекарств, которые выпускают в кровь инфонаносомы? Казалось, само знание являлось частью информации. Я не помнил никаких врачей. Не знал, что находится под куппером, но предполагал пулевое отверстие. Вероятно, я получил пулю в ногу. Вспомнил кровь, удар. Рейд… или нет? Принуждение не проводит рейдов по подпольным клубам… и не стреляет пулями.

Или я ошибаюсь?

Я попытался встать, но, не сгибая ноги, сложно даже просто сесть. Поэтому я только огляделся.

Я находился в странной квартире, которая, по моему предположению, принадлежала Генри. Может, мне и это сказали? Или просто обстановка имеет слегка строгий «библиотекарский» вид? Потом я увидел лифчик с синими птицами, висящий в полуоткрытом шкафу, – размер чашечек подтвердил предположения.

Я прислушался к раненой ноге, но ничего не почувствовал. Ни раны, ни куппера. Если пуля вошла в ногу, в чем я твердо уверен, значит, она не выходила. Мне она не мешала. Я закрыл глаза и снова отошел ко сну.

Когда проснулся во второй раз, наступил вечер. В туалет по-прежнему не хотелось. Левая нога затвердела, я не мог ее согнуть. Куппер на ощупь теплый, даже теплее, чем моя кожа. Вторая нога в порядке. «Сокровенные места» на месте. Я пересчитал пальцы. Похлопал по щекам. Провел языком по зубам. Не так уж все и плохо.

Мне чертовски повезло, верно?

Я не чувствовал себя счастливчиком.

Я сел, свесив ногу с кровати. Увидел солнечную кухню через дверь рядом со шкафом с лифчиком. Огляделся в поисках своих штанов. Пропали. Вместе с ботинками и носками. С телефоном и чем-то еще…

Вильямс. Альбом! Я закрыл глаза и вспомнил, как открылась дверь, мужчины в масках… и Боб с альбомом.

Теперь я знал, почему не чувствовал себя счастливым. Если он сбежал, все пропало. Моя работа. Мой дом. Моя пенсия. Моя жизнь.

Я уже был на ногах, прежде чем ударила боль. Я проигнорировал ее и проскакал в дверь на крошечную кухню. На обитом железом столике лежал мой телефон. На стуле – ботинки и носки. Там же – небесно-голубые брюки с одной полосой, хотя на сей раз без крови. И холодные.

Но никакого альбома, никакого Вильямса!

Я застонал и сел, медленно выпрямляя ногу. Над раковиной располагалось окно, и сквозь него, сквозь узкую отдушину, я видел длинную полосу берега, а за ним – ничего. Острова окутаны туманом. Значит, сейчас поздний вечер.

Отсутствие альбома означало, что я больше не старьевщик. Я бутлегер, преступник, изгой.

Потом я заметил на столе, под моим телефоном, записку:

Шапиро!

Мы не могли отвезти тебя в больницу. Тебе следует поблагодарить Боба. Придется пару дней полежать в постели. Я приду домой после школы.

Не звони мне в школу!

Генриетта.

За что благодарить Боба? Неужели он сохранил мой альбом? Оставалось только надеяться. Вообще-то я не собирался звонить Генри в школу. У меня и без нее забот хватало. Потерянный альбом вновь разбудил мои тревоги: о работе, лектро и собаке. Гомер. Неужели я действительно забыл о Гомер?

Но в первую очередь необходимое. Я известил Бюро о своей болезни; достаточно было просто набрать номер Достойной улицы и нажать 7425 или сказать «болен». Больничный спасет меня до понедельника.

Потом пробежал глазами последние звонки и набрал номер, который получил на мосту вчера вечером. Телефон издал один гудок.

– Корпус домашних животных, отделение онкологии. Куда направить ваш звонок?

– Не знаю, – ответил я. – Мне нужна информация о пациентах, прошлым вечером меня отослали сюда. Я просто пытаюсь…

– Пожалуйста, скажите персональный номер пациента.

Легко.

– Пожалуйста, не вешайте трубку и дождитесь следующего доктора…

Доктора? – Я просто хотел…

Слишком поздно. Музыка уже начала играть, отдаленная и терпеливая. Я положил телефон и огляделся в поисках еды. Нашел только йогурт в холодильнике и ореховую пасту в кладовке. Да я все равно не так уж и голоден.

Я едва мог поверить, что мне все еще не хочется в туалет!

Потом услышал свое имя. Сгреб телефон.

– Да!

– …Грисмана, и хотя она на самом деле не лечится, – продолжал тоненький мужской голос, – технологии меняются очень быстро. – Доктор Грисман? И тут, будто по заказу или по великой простоте чистой случайности, облака пробил луч, и проявилась трапециевидная вершина пика Грейт-Киллс, только на мгновение – вся в золоте и зелени. Рядом с вершиной что-то сверкнуло. Корпус домашних животных? Окно? Потом все исчезло.

– …позволят лечить Грисмана, – заключил голос. Запись.

– Повторить! – приказал я. Ничего.

– Алло? – сказал я, потом, сдавшись, попросил: – Помощь?

– Отделение онкологии. – Женский голос. – Куда направить ваш звонок?

– Вы уже направили. Я говорил с доктором Грисманом, но он повесил трубку.

– У вас есть номер очереди?

К счастью, я занес в память тот, с прошлого вечера.

– Пожалуйста, не вешайте трубку, я соединяю вас с одним из свободных врачей.

– Мне не нужен любой врач. Мне нужен доктор Грисман!

Она уже пропала, и снова играла музыка. Нога все еще оставалась окостеневшей, но больше не болела. Мне с трудом удавалось не заснуть. Наверняка во всем виноват куппер. Я встал и пропрыгал в другую комнату, положил лифчик в один из открытых ящиков комода и закрыл его. Но вначале положил ладонь на чашечку, посмотрел, как темнеют птицы, а потом бледнеют, когда я убрал руку.

Ящик был заполнен белым нижним бельем, совершенно одинаковым. В верхнем ящике находились носки, тоже одинаковые. Я закрыл их все и попрыгал обратно на кухню. Я чувствовал, как закрываются мои глаза, пока наблюдал за вьющимися, как грязная шаль, обрывками тумана вокруг огромных выступов Грейт-Киллс. Наконец послышался другой голос, мужской:

– Доктор Синдж.

– Доктор Грисман там? – спросил я. – Думаю, мне нужно поговорить именно с ним.

– Грисман? Грисман не доктор.

– Ветеринар. Какая разница?

– Грисман – болезнь.

– Болезнь? Какая болезнь?

– Кажется, вам следует сначала поговорить с Советом скорби, прежде чем мы приступим к нашей беседе.

– Я уже говорил с Советом скорби, – сообщил я и продиктовал ему тем не менее мой код доступа.

– Я соединю вас прямо с доктором Форментерой из Клиники для безнадежных пациентов. Не кладите трубку, пожалуйста.

– Не надо…

Снова ожидание. Из окна я видел, как поезд из автомобилей ползет по мосту. Казалось, что они ползут, но они, конечно, неслись со скоростью десять или пятнадцать миль в час. Я представил, как они соревнуются, пытаясь не заснуть.

Сменил меню на дисплее телефона и просмотрел:

УГРОЗА ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ НА ОСТРОВЕ НЬЮ-ЛОНГ

СТРЕЛЬБА В ПОДПОЛЬНОМ КЛУБЕ

МАЙЕР ТРЕБУЕТ СМЕНЫ ЗАКОНА О КЛОНИРОВАНИИ

Стрельба? Значит, я попал в полоску новостей? К несчастью, я платил только за заголовки и не имел доступа к самим статьям.

Я сосредоточился на заголовках, будто мог каким-то образом выжать из них больше информации пристальным взглядом, когда услышал голос в телефоне:

– Доктор Форментера. – Еще один парень. – Мистер Шапиро, думаю, вы уже слышали новости. Плохие новости. Печальные новости.

– Что? Вы имеете в виду… Грисмана?

– Точно, именно его. Сложная и особенная форма рака мозга. Уникальная для лучшего друга человека. Все дело в мозге собаки, верного, любящего биологического чуда, которое раковые клетки полагают лакомым блюдом. Я считаю, они любят собак так же сильно, как собаки любят нас. Конечно, моя теория еще не доказана. Вы слушаете?

– Да.

– Лекарства не существует. Пока не существует. Но это не означает, будто оно не появится. Я могу представить себе мир, и не в таком уж и далеком будущем, когда все болезни и человека, и собаки станут излечимыми. Вы слушаете?

– Да.

Сказать нечего. Всю жизнь я ожидал худшего, и вот наконец оно пришло. Рак. Я попытался представить себе жизнь без Гомер. И увидел только пустоту.

– Однако есть и хорошие новости, Шапиро. Ничего, если я буду называть вас Шапиро? Вы слушаете?

– Да.

– Хотите услышать хорошие новости?

– Конечно, – сказал я. – Кажется. – Пожалуйста, не кладите трубку.

Послышался щелчок, недолгая музыка, а потом Форментера – или по крайней мере его голос – вернулся.

– Хорошие новости состоят в том, что у нас есть специальное предложение для вас, которое даст вашему питомцу шанс. Могу ли я занять несколько минут вашего времени и рассказать о нем?

Голос Форментеры слегка изменился. Стал более оживленным, более симпатизирующим. С тем теплым энтузиазмом, который в состоянии поддерживать только запись.

– Как пожелаете, – ответил я.

– Я уверен, вы читали истории о современном чудесном медицинском средстве под названием «Полу-жизнь». Средство разрабатывали по специальной правительственной программе, но, как и у большинства современных чудесных медицинских средств, у него неожиданно обнаружились полезные для всего общества свойства. И для домашних животных в том числе.

Мне следовало здесь что-нибудь сказать. Они ожидают ответной реакции, или пойдет повтор.

– Я уверен, вы читали истории о современном чудесном медицинском средстве под названием «Полужизнь». Средство разрабатывали по специальной правительственной программе, но, как и у большинства современных чудесных медицинских средств, у него неожиданно обнаружились полезные для всего общества свойства. И для домашних животных в том числе.

– Я слышал о нем. Да, слышал.

– Что вы скажете, если мы предложим вам стать одним из первых, кто пожнет плоды некоторых неожиданных свойств лекарства?

– Скажете?

Это вопрос? Я обрадовался, что беседую не с живым человеком. Большинство записей не волнует, что вы говорите, пока вы отвечаете хоть что-нибудь.

– С «Полужизнью», изготовленной по лицензии правительства Соединенных Штатов, ваш обожаемый любимец сможет продержаться до того времени, когда изобретут необходимое ему лекарство. Что наверняка не займет много времени – ветеринария сейчас развивается неимоверными темпами. Готовы ли вы к приятной части?

– Гм… э… да.

– Если лекарство не изобретут в течение двадцати четырех месяцев, вашего обожаемого питомца безболезненно погрузят в вечный сон. Совершенно бесплатно. Да, вы верно расслышали, никакой оплаты, никакого подвоха. Только быстрый и безболезненный конец ваших продолжительных, плодотворных отношений, и вы будете уверены, что сделали все возможное. А теперь, вы готовы к самой приятной части?

– Наверное, – ответил я в надежде, что самая приятная часть не окажется такой же отвратительной, как приятная.

Оказалась.

– Самое приятное, что вы заплатите всего 1250 за поддержание вашего любимого питомца в комфорте целый год здесь, в нашем современном Альпийском центре, из которого открывается вид на весь город.

Я моментально проснулся.

– Тысяча двести пятьдесят? Но Гомер уже вписана в мой код «Мастера медицины» как часть плана.

– План действует только в случае смерти. Я думал, вы хотите оставить его в живых.

– Ее. Да, конечно.

– Мы расширили свои обязанности. Корпус домашних животных только лечит больных животных, не поддерживает их жизнь, когда обнаруживается смертельное заболевание. На самом деле Организация профилактики здоровья избавляется от животных тут же, как только они начинают страдать. Вы слушаете?

– Да.

– Поэтому «Полужизнь» доступна лишь в качестве дополнительной услуги Альпийского центра. Тысяча двести пятьдесят – достойная сумма. Мы можем снять ее с вашей кредитной карты. Вы слушаете?

– Да.

Только неимоверными усилиями мне удавалось не уснуть.

– Чтобы оплатить перевод в Альпийский центр и начало приема «Полужизни», просто нажмите или скажите «о'кей».

– О'кей, – сказал я. – О'кей, о'кей, о'кей.

– Спасибо, – поблагодарил голос доктора Форментеры.

На заднем плане послышалось счастливое тявканье дюжины собак. Я пытался различить голос Гомер. Потом подумал, что тявкают, наверное, не настоящие собаки, просто запись. Реклама. Гомер в любом случае никогда не лаяла без толку. Что ей действительно нравилось, так это лежать на солнце и спать, лежать на солнце и спать, пусть другие собаки лают, а она будет лежать на солнце и спать…

– Кому ты звонишь?

Я поднял голову. В дверях кухни стояла Генри с бумажным пакетом в руках.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Очередной этап суда, который к настоящему времени уже всемирно известен под названием «Александрийский», начался с рассаживания присяжных (плюс двоих заместителей), чью апелляцию выслушали и удовлетворили в форме продления присутствия. Защита в лице Дамарис отказалась от вступительной речи и вызвала первого из, казалось, сотни «свидетелей-экспертов» со всего света, используя послабление в правилах вынесения приговора, чтобы наконец заявить миру о деле александрийцев. Писатели, критики, музейные служащие, импресарио и антрепренеры – все, кто делал деньги на великом разлагающемся теле искусства, музыки, литературы и кино – затронули проблему, которой не касались и сами александрийцы.

Цитируя деятелей, соотнося их возрасты и первые публикации, доходы и ожидания, Хорс Брин, художник-карикатурист «Нью-Йорк таймс», объявил, что «перегруженность искусством» повсеместно разрушает вдохновение молодых художников. Татео Молдини начал в Италии собственную кампанию по избавлению церквей от произведений средневекового искусства и полотен эпохи Возрождения, чтобы «мог расцвести новый Ренессанс». Осики Хаде рассказывал о музеях, чьи запасники превосходят сами галереи по размерам раз в десять. Гость сан-францисского ток-шоу Джерри Брайт говорил об отчаянии и апатии молодежи, погребенной под гораздо большим количеством книг, записей и фильмов, чем они в состоянии прочитать, прослушать или просмотреть. Парад экспертов-свидетелей все не кончался, заставляя «Уолл-стрит джорнэл» предположить, что Дамарис (как глава адвокатов) пытается использовать тот самый избыток информации, за нападки на который судится ее движение.

Большинство осуждало перегруженность искусством, но некоторые честно сознавались, что собирались не подрезать, а выкорчевать дерево искусства. «Настало время человечеству заняться новыми проектами», – заявил Шерри Незерленд, новый панк и критик из газеты «Обыватель Глазго», открыто посвященной идее принадлежности искусства (как, собственно, и Глазго, и самой Англии) к прошлому. Поразительно, но неудивительно, что ни одна из сторон не защищала незыблемость искусства. Музеи переполнялись. Единственными, кто противостоял действиям александрийцев, стали родственники и любимые пострадавших людей. Заключительную речь Дамарис, в которой она призвала покончить с «перегруженностью искусством и развлечениями», «Вэраети» назвала лучшим представлением кинозвезды за двадцать лет, с того времени, как она сыграла роль адвоката в «Игре Ирода». Ее лицо появилось не только на обложках бульварной прессы, но и в колонках новостей серьезных изданий. Вдохновленные судом – как считало большинство, – последовали новые волны взрывов и «всплесков» (разрушений книг и картин без помощи пламени, токсичными жидкостями) в европейских и американских городах. Именно один из них, взрыв в видео– и игротеке в Колорадо и случайная смерть служащей и ее одиннадцатимесячного сына, послужил началом раскола среди александрийцев.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

– Кому ты звонишь? – повторила Генри.

Я повесил трубку. Как долго я просидел во сне, слушая лай несуществующих собак? Генри стояла в дверях кухни в своей длинной юбке и свитере с синими птицами, держа в руках пакет с продуктами.

– Моя собака болеет… Что случилось с альбомом? – требовательно спросил я. – Это твой дом?

Вместо ответа она поставила продукты на стол и начала их распаковывать.

– Не вставай, тебе нельзя сгибать ногу. Хочешь чаю?

– Я хочу знать, что происходит.

Она достала из коробки одну из этих новых саморазогревающихся банок. Заварила нам по чашке чая и села за узенький стол.

– Очевидно, ты у меня, – ответила Генри, – на Бэй-Ридж. Стрельбу помнишь?

– Хуже, – сказал я.

Я перевел дисплей телефона на заголовки и подтолкнул аппарат к ней: «Стрельба в подпольном клубе». Генри посмотрела и оттолкнула обратно.

– Я читала статью. Чистая ложь.

Я в любом случае не мог прочитать ее. Потому что подписывался только на заголовки, не на новости. Но сообщать об этом Генри нет никакой необходимости. Я пошел в атаку:

– Вы, ребята, попали в передрягу. Вы солгали служащему Бюро. Украли альбом. Похитили служащего Бюро. Забрали его сотню.

– Какую сотню?

– Сотню, которую я отдал твоему дружку Бобу за проигрыватель. Можешь перестать притворяться, будто он не бутлегер. Или еще хуже, александриец.

– Я не притворяюсь, – сказала она. – А ты должен благодарить Боба за то, что он спас тебе жизнь. Ты бы истек кровью. Он положил какую-то штуковину на твою ногу.

– Куппер, – поправил я. – Я все о нем знаю. В нем есть что-то, что сообщает подробности. Оно также рассказало мне, что куппер может ставить и снимать только врач.

– Ну и?– Если он наложил куппер, налицо еще одно преступление!

Я уже стоял, облокотившись на стол. Почти в истерике.

Потом я увидел, что синие птицы совершенно исчезли со свитера Генри. Он стал серым, как облако. Ее глаза наполнились слезами, которые, казалось, вот-вот прольются. Мне вдруг стало ее жалко. Может, во всем виноват куппер?

Я рухнул обратно на стул и понизил голос:

– Мне вообще не следовало ввязываться. Я просто хотел проигрыватель. Я заберу свой альбом и вернусь домой. Где мой лектро?

– Внизу на улице. Припаркован за углом. Я перевернула коврики, чтобы кровь не бросалась в глаза.

– Теперь мне нужен только мой альбом, и я уберусь отсюда.

– Боб спас его.

– Ну так позвони ему. Ладно?

– Я никогда не звоню ему, он звонит. У меня даже номера его нет.

– Ты понимаешь, насколько это подозрительно? – спросил я.

Мне снова захотелось спать.

– Я уверена, он вечером придет сюда, – сказала Генри, наливая еще чая. – Тебе все равно пластинка до конца месяца не понадобится.

– Что?

– Учет. Только тогда Достойная улица обнаружит, что альбома нет в сумке.

Я моментально проснулся. – Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Знаю, потому что я александрийка, – сказала она наконец. – Или почти. Именно поэтому я подружилась с тобой. Александрийцы всегда ищут контакта со служащими Бюро. Потом ты пришел в школу Чарли Роуза. Я никогда не думала, что все закончится стрельбой.

Почти александрийка? Самое странное, что я совершенно не встревожился. Наверное, все дело в куппере. Или в дымке снаружи, похожей на занавесь, опускающуюся на мир.

– Мы просто нуждались в контакте, – повторила она. – На случай если вдруг что-нибудь появится. Потом пришел ты с пластинкой. Потом появились они. Я так поняла, Бюро нагрянуло с рейдом.

– Только не Отдел принуждения, – сказал я. – Они даже не знают об альбоме. В любом случае они не нападают на подпольные клубы. И не стреляют из «карильона».

– Ну и не александрийцы, – заметила Генри.

Меня она не убедила, но я устал от споров.

Генри стала готовить что-то нам на ужин, блюдо тайской кухни. Я чувствовал себя странно, когда мне подавали на стол. Пока мы ели и ждали Боба, Генри объяснила, как она связалась с александрийцами.

Из-за любви.

Наверное, что-то отразилось на моем лице.

– Не к Бобу! – воскликнула она. – К Панаме.

– Каналу или стране?– Художнику, – поправила она, опираясь на маленький дешевый столик. – Я никогда не хотела быть библиотекарем. Я хотела стать художником. Даже уговорила родителей послать меня в Париж, в школу искусств.

– В Париж, во Францию?

– В Маленький Париж, во Флориду. Панама стал моим учителем. Он очень сурово со мной обращался. Вначале я думала, что он старается разочаровать меня. Потом поняла: он пытается не влюбиться в меня. Ну а я даже не пыталась.

– Вижу, – заметил я.

Синие птицы вернулись. Я не смог сдержать улыбку. Она посмотрела на свою грудь и покраснела.

– Старая, как мир, история. Студентка и профессор. Он считал, что он другой. Я считала, что я другая. Мы даже думали, что сможем иметь ребенка. – Синие птицы постепенно увядали. – Так или иначе, все разбилось вдребезги. Мы жили вместе не больше трех месяцев, когда на школу организовали рейд. Панама еле успел выскочить в заднюю дверь. Я не понимала, что происходит. Была потрясена так же, как ты сейчас. Я встречалась с александрийцем.

– Поэтому стала сама александрийкой.

– Меня не интересовало великое искусство настоящего ли, прошлого или будущего. Я хотела только Панаму. Он послал Боба сказать мне, что ушел в подполье, и просил ждать его. Все произошло почти девять лет назад.

– И ты все еще ждешь.

– Можно и так сказать.

Мы оба все еще ждали – Боба. Сидели за столом и смотрели, как темнеет на улице. Казалось, будто невидимые руки украшают город, вешают нити самородков, бриллиантов, драгоценных камней, по дюжине колец на каждый палец. Один за одним, десяток за десятком, сотня за сотней, все разом, а небо полыхало розовым и красным.

В конце концов буйство красок показалось чрезмерным.

Боб так и не объявился.

– Что-то, наверное, задержало его, – предположила Генри. – Он обычно звонит. Позвонит завтра.

Она чуть не плакала. Я ничего не ответил. Мы просидели еще полчаса не разговаривая, а потом она пошла спать в свою комнату, а я вернулся на диван.

Следующим утром куппер на моей ноге был все еще теплым, хотя и менее розовым, и покрылся короткими, похожими на иголки ежа, волосами.

Мне все также не хотелось в туалет.

Генри ушла. Она постирала и сложила мои голубые брюки с одной полосой, оставила их на стуле. Совсем как новые, если не считать крошечной дырочки и огромного темного пятна чуть выше левой коленки.

Я встал и надел их – нелегкое дело, когда нельзя согнуть ногу. Но мне уже стало лучше.

Я подпрыгнул к окну.

Лектро припаркован за углом, как и сказала Генри. Стоял ветреный октябрьский день, я чувствовал ветер кончиками пальцев через стекло. Листья слетали с деревьев с готовностью самоубийц. Возвышался пик Грейт-Киллс, чистый, раздетый, без облаков. Я увидел оранжевую точку, которая могла быть Корпусом домашних животных, и подумал об одинокой Гомер.

С ней все в порядке – на данный момент. Плата высокая, но не до такой степени. Главное – вовремя платить деньги.

Значит, главное – моя работа.

Значит, главное – вернуть пластинку.

Значит, главное – найти Боба, который не объявился вчера вечером.

Я еще не закончил свою логическую цепочку, когда зазвонил телефон. Я попрыгал к дивану. Номер на дисплее ни о чем не говорил, во мне забрезжила надежда.

– Боб?

– Мистер Шапиро? Сейчас с вами будет говорить врач.

– Корпус домашних животных?

Нет ответа. «Сейчас с вами будет говорить врач» обычно говорят перед разговорами с роботами-рекламщиками, подобная фраза пару лет назад даже стала названием для бродвейского мюзикла. Я уже собирался повесить трубку, когда прорезался голос:

– Мистер Шапиро, доктор Гаттман у телефона. Боюсь, у меня неприятные новости.

– Гаттман? Вы ветеринар Гомер?

– Хуже. Доктор Гаттман из бухгалтерии. Боюсь, у нас проблема.

– Вы получили плату. Я дал согласие. В чем проблема?

– Проблема не в оплате, а в политике. Согласно записям, вы федеральный служащий, «Полное обслуживание служащих Отдела удаления по семейному плану Джорджа Вашингтона»?

– Да.

– В вашем конфиденциальном внутреннем файле, полного обслуживания опция «Служащий Отдела удаления» стерта, а значит, предоставляемые услуги перестали распространяться на домашних животных, – сообщил доктор Гаттман. – Таким образом, нам не удалось активировать добавочную услугу, как планировав лось.

– Стерта?

– Временно. Пока вы на измененном задании.

– Что еще за измененное задание?.. Не кладите трубку, секунду, я перезвоню на Достойную улицу.

Я позвонил на Достойную улицу, но там, как обычно, никто не отвечал. Позвонил домой. Решил, что на моем компе будет сообщение, если вдруг возникли какие-то проблемы. Однако линия оказалась занята. Неужели Достойная улица пыталась дозвониться мне?

Я вернулся к предыдущему звонку, но теперь сам оказался в режиме ожидания. Я воспользовался ситуацией и поскакал в ванну умыть лицо. Посмотрел в зеркало в первый раз за несколько дней и увидел…

– Шапиро? – вопросил тоненький голос. Я схватил трубку.

– Гаттман? Запишите на мой счет «Полужизнь». Я все еще пытаюсь дозвониться в «Федеральное обслуживание».

– Боюсь, что не могу этого сделать, – сказал он. – По федеральному закону нам не дозволяется поддерживать жизнь человека или животного больше чем двадцать четыре часа, если они страдают. По нашим собственным правилам нам не дозволяется активизировать дополнительную услугу, если первоначальный счет на измененном задании.

– Минутку…

– Ваш любимец переехал сегодня утром из общей палаты в «Последнюю веранду». Его страдания окончатся сегодня в полночь. Вы получите по почте фотографию, которую сможете поставить в рамочку.

– Вы собираетесь убить мою собаку?! Щелк.

– Стойте! – глупо крикнул я. На линии царила тишина.

Длинная лестница даже днем утопала в темноте. Я запнулся, держа ногу вытянутой. Добравшись наконец до низа, зашатался. Нога болела. Я боялся заглянуть под штанину, но чувствовал, как куппер сияет от удовольствия. Он обжигал даже через толстую материю небесно-голубых штанов с одной полосой.

Я похромал через улицу за угол к машине. Прижимая большой палец к замку, испытал секундное чувство тревоги – что, если Достойная улица каким-то образом поменяла коды? Наверное, такое можно проделать и на расстоянии, с помощью электроники. Но дверь распахнулась, я проскользнул внутрь и беззвучно поехал.

Не так уж все и плохо. Я направился к мосту, обдумывая ситуацию по пути. Перво-наперво забрать Гомер. Придется успеть до полуночи. Дальше – сложнее. Измененное задание. Выходит, Достойная улица как-то узнала, что пластинка Вильямса исчезла из сумки? Или просто они ждали, пока я проверю свой комп? Мне нужно домой. Нужно найти Боба. Нужно вернуть Вильямса и положить его обратно в сумку перед учетом, который предстоит в конце месяца…

– Поверните направо, пожалуйста.

Я задремал – опять куппер? Я находился в конце моста со стороны Островов. Светофор горит красным светом, а к моему лектро идет служащий моста.

Она постучала по окну своим компом. Я уже собирался открыть окно, когда увидел оранжевый дисплей.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО:

ИЗМЕНЕННОЕ ЗАДАНИЕ.

ПРИ КОНФИСКАЦИИ ПРОЯВЛЯЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ.

– Поверните направо, пожалуйста, – сказала служащая сквозь стекло, заслонив дисплей так, чтобы я его не видел.

– Конечно, – сказал я, просто чтобы запутать ее. Рванул вперед вместе с другими машинами и оставил ее позади. Я знал, что она не станет преследовать меня. Машина лишилась поддержки электростанции и проедет еще максимум час. Достаточно, чтобы доставить меня на вершину пика. Я прибавил скорости на извилистых улочках в поисках более короткого пути на Небесное шоссе.

Конфискация? Чего? Моего компа? Сумки? (Ни того, ни другого при мне нет.) Лектро? Дела шли все хуже и хуже, но я старался не терять ориентации. В первую очередь самое важное. Гомер! Я безмолвно крикнул: «Держись, девочка!»

Двадцать минут спустя я въехал в облака. Двумя минутами позже добрался до Корпуса домашних животных. Здание представляло собой неясную форму в тумане. Я подбежал к двери и позвонил. В холле никого. Я снова позвонил. Заколотил по стеклу.

– Я посетитель!

Правильно я сказал? Попробовал «клиент». Поменял слова местами. Начал одной рукой звонить, а другой барабанить в стекло. Наконец из тени вышла сестра и приблизилась к стеклу. Ее карточка с именем оставалась закрытой, но я запомнил ее.

– Мне назначено, миссис Кильваре, – сказал я. Полезно называть людей по имени. Но она поняла, что я лгу. Покачала головой.

– Никаких посещений! – прокричала она сквозь стекло, даже не утруждаясь достать свой казу.

– Пожалуйста! – воскликнул я сквозь стекло.

– Полиция! – закричала она. – Гм?

Она взяла телефон и начала набирать номер.

– Пожалуйста!

– Полиция!

Я спустился вниз напрямую, чтобы сэкономить электричество. По дороге попытался снова позвонить домой, по линия все еще оставалась занята.

Потом ответил мужской голос:

– Охрана.

Охрана? Может, я не туда попал?

– Кто это?

– Не твое собачье дело, – ответил он и повесил трубку.

Кленовая улица названа так в честь огромных деревьев, которые когда-то обрамляли почти каждый жилой квартал в Америке, прежде чем их всех покосила болезнь. Дом, который отец оставил матери, а мать оставила мне, стоял в центре квартала. Едва увидев его, я понял: что-то не так.

Дорога полна машин.

Шторы все опущены.

Я замедлил ход, проезжая мимо дома. Его заполняли тени, силуэты, все мужские. Объехал квартал и вернулся обратно, еще медленнее. На сей раз на крыльце стояли двое мужчин с сигаретами! Они улыбнулись мне, когда я проезжал мимо, один из них помахал рукой, нет, отсалютовал.

Я почти остановился спросить, в чем дело. Потом, но зрелом размышлении, передумал. В лектро осталось достаточно энергии, чтобы дотянуть до вершины холма, до конца Кленовой улицы и назад на бульвар Победы.

Потом начал мигать янтарный огонек, но я не обратил внимания и продолжал ехать вперед. Я едва дышал. Руки тряслись слишком сильно, чтобы вести машину. Дела становились все хуже и хуже с тошнотворной скоростью, мой разум безмолвствовал. Может, сказывается действие куппера? Мне нужно найти место, где можно собраться с мыслями, прежде чем я натворю глупостей, например, постучу в собственную парадную дверь.

К счастью, подобное место находилось всего в паре кварталов от моего дома.

– Где твой мешок, Санта? – спросил Лоу, впустив меня внутрь.

– Отпуск, – пробормотал я. Медленно подошел к бару и с облегчением уселся на свой любимый стул. Мне не хотелось, чтобы Лоу увидел, как я хромаю.

– Какой отпуск?

– Ладно, просто выходной, – сказал я.

И понял, что совершил ошибку. Я не хотел ни с кем говорить, пока не выясню, что происходит, а еще лучше, что делать. Я не хотел говорить Лоу – да и Данте, если он здесь – об измененном задании. Или об отключенном от питания лектро. Или об украденном альбоме. Или о пулевом отверстии в моей ноге. Или о машинах у моего дома. Или о силуэтах внутри.

В то же время я никогда не чувствовал себя таким запутавшимся, таким побежденным, таким несчастным. Нужно было с кем-то говорить, поэтому я сделал странную вещь. Она все еще немного сбивает меня с толку. Я сказал Лоу, что у меня только что умерла собака.

– Черт возьми, – сказал Лоу, разбивая яйцо мне в стакан. – Где он, снаружи, в машине?

– Она. Она в Корпусе домашних животных, на пике Грейт-Киллс. И они не отпустят ее.

– Плохи дела, – заметил Лоу.

– Собираются прислать мне фотографию.

– Но ты хочешь похоронить ее, правда?

– Правда, – согласился я. – Дома.

Я даже не думал о таком раскладе раньше, но звучало все правильно. Я чувствовал такой гнев и такую боль, будто Гомер действительно уже умерла. Как будто смотрел в будущее с тем, чтобы потом на самом деле вступить в него.

– Кто ищет, тот найдет, – прозвучал приглушенный голос из темноты.

– Кто делает что? – спросил я.

– Мой двоюродный брат Вергилий занимается лекарствами, если можно так сказать, – поведал Лоу. – Также подрабатывает старьевщиком. Он продает диг копателям, работающим под Грейт-Киллс. Они платят ему тем, что добывают. Ты знаешь диг? Наркотик?

– Слышал о нем, – ответил я. – Но не понимаю, какое отношение он имеет к Гомер.

– Гора изрыта шахтами, – сказал Лоу. – Там добывают всякую рухлядь для блошиных рынков на западе. Барби, туфли, части мебели, машин, пластик…

Я прикончил бутылку. Он что, меняет тему разговора?

– Я все еще не могу понять, какое отношение гора имеет к Гомер? – повторил я.

И почувствовал себя оскорбленным.

– Туннели подбираются к самой вершине, – продолжил Лоу, с готовностью ставя передо мной еще бутылку. – К Корпусу домашних животных. Понимаешь, что я имею в виду?

– Не приставай к нему, – презрительно проговорил Данте. – Его собаку собираются кремировать, а он и знать ничего не желает.

Я оттолкнул бутылку.

– Ты можешь все устроить?

– Конечно, – сказал Лоу.

– Мой лектро в сервисе.

– Не проблема, – сказал Лоу, набирая номер на своем телефоне. – Они приедут и доставят тебя на место сами.

Пробило два пополудни. Гомер будет жить до полуночи. Я выпил бутылку, которую оттолкнул чуть раньше, и заказал еще одну. Может, все-таки что-нибудь и наладится.

Лоу разбил еще одно яйцо в мой стакан.

– Эй, зачем?

– Ты будешь всю ночь бродить по туннелям. Даже ползать. Что с твоей ногой?

Я уже собирался снова солгать, когда Данте сказал из темноты:

– Слышишь сигнал с улицы? Похоже на Глас Судьбы.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Четверо из одиннадцати александрийцев отказались считать Дамарис своим адвокатом и объявили о желании извиниться перед жертвами. Они стали известны как «раскаявшиеся александрийцы». Судья Леви-Гомес-Ито не позволила ни извиниться, ни изменить заявление, хотя и даровала им на заседании отдельный стол. Через нового адвоката (которого, как потом выяснилось, наняла «Корпорация любимых») раскаявшиеся александрийцы передали отдельную петицию президенту с просьбой об освобождении четверых от обязательного смертного приговора. Дамарис не только отказалась присоединиться к извинениям, но и формально потребовала, чтобы каждое новое преступление прибавляли к настоящему обвинению. Отказано. После ста четырнадцати дней непрерывных показаний свидетелей обвинению предоставили слово. Оно оказалось, простым и четким. Девятнадцать человек мертвы, четверо из них в возрасте до шестидесяти пяти лет, а значит, их родственники вправе потребовать подобающего наказания. Преступление совершили александрийцы. Перерыв.

Последнюю неделю заняла «Корпорация любимых». Согласно поправке к конституции «О правах жертв», каждому предоставили час на речь. Всего их насчитывалось тридцать семь. Только одна (Люси Бласдейл, позднее вознагражденная контрактом с «Никельодеоном») призвала сжалиться над подсудимыми. Остальные страстно говорили о своей потере, потом снова канули в безвестность, из которой больше никогда не вынырнули. Наконец все закончилось.

В конце слушания, когда судья Ито-Гомес-Леви открыла конверт от президента, содержащий ответ на просьбу о помиловании, в зале суда воцарилась тишина.

– Отказано, – прочитала судья и приговорила всех одиннадцать подсудимых к смерти на электрическом стуле.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Судьба, если это действительно была она, приняла форму напыщенного белого парня, водителя длинного черного лектро.

– Ты один? Тогда садись посредине. Не снимай одежды. Держи подальше от обивки свои грязные пальцы. И помни, ты в «линкольне», а не в мусорной яме.

Мусорная яма? Я закрыл рот и сложил руки на коленях. Он выбросил меня у уличного фонаря на северном склоне пика Грейт-Киллс, рядом с кучей мусора. Неряшливая тропинка вела сквозь деревья к низкой, грязной пещере. Октябрьская ночь веяла прохладой, но туман с насыщенным запахом, исходивший из пещеры, казался теплым.

Внутри горели огни. Я пошел на них.

– Вы Шапиро? Я Вергилий, – сказал низенький, круглый мужчина в грязном оранжевом комбинезоне. – По крайней мере так меня зовет Лоу. Элмо вам нагрубил? Держу пари, что нагрубил.

Я кивнул.

– Он думал, вы диггер. У него своеобразное к ним отношение. Я так понял, вы хотите пробраться в собачью дыру. Что с вашей ногой?

– Старая рана, – ответил я.

Он кинул мне маленький баллончик-спрей размером с брелок.

– Попробуйте, на нёбо. Он для покойников, но может развязать руки не хуже алкоголя. Давайте.

На спрее был нарисован монах – два глаза выглядывают из-под капюшона – и значилась надпись: «Последняя воля». Он показался знакомым, потом я вспомнил книгу Уолтера Миллера, которую забирал в начале недели. Я открыл рот и прыснул за зубы. Жидкость оказалась холодной. Без всякого вкуса.

– Достаточно, – сказал Вергилий, – а то привыкнешь. Теперь давай его назад и пошли.

Мы начали свое путешествие к вершине горы со спуска вниз по длинному прямому пологому туннелю, такому же крутому, как проход в старом театре. Доски положили прямо на грязный пол. Мой рот заледенел, зато слегка отошла нога. Я мог кое-как прыгать вперед. Единственную проблему представляли пальцы, пытавшиеся завязаться в узел. Приходилось усилием воли удерживать руки на расстоянии друг от друга.

Вергилий нес фонарь, но мы в нем в общем-то не нуждались. Наш путь освещали маленькие газовые горелки, которые пылали на концах труб, торчавших через каждые несколько ярдов прямо из стены. Пламя не только давало свет, как объяснил Вергилий, но также сжигало пары метана и предотвращало взрывы.

Я услышал впереди низкий гул голосов, похожий на подземный поток. Он все усиливался и усиливался, пока мы не повстречали первую пару копателей в пятидесяти ярдах под землей. Двое мужчин, оба нагие, если не считать оранжевых наколенников, яростно скребли стену туннеля короткими, тупыми, похожими на ложки мастерками. Они увлеченно переговаривались. Их голоса стали визгливыми, когда диггеры увидели нас. – Собачья миска, мячик, – бормотали оба, показывая на маленькую красную тележку между ними, – йо-йо, батарейка, нож, кукла, картридж, банка из-под пива, розетка, проволока, подсвечник, зубной мост, коробка кошачьего корма, стетоскоп, пластиковая шляпа, компьютерная мышь, телевизионная антенна, подкова, проездной, хлебница…

– Не слушай их, – сказал Вергилий, оттаскивая меня подальше. – Они никогда не перестают болтать. Все из-за лига.

– Кисточка, сломанная расческа, – продолжали копатели за нашими спинами, – рамка для фотографии, роллер, рыболовный крючок, булавка, дорожный знак, кольцо, молоток, мячик для гольфа, весло, сережка, ручка от двери, цветочный горшок, очки, пуговица, микрофон, бутылка, модем…

Прежде чем туннель завернул, я оглянулся. В мерцающем свете газовых горелок двое копателей выглядели как обитатели ада. Счастливые, болтливые обитатели ада.

– Откуда они берутся? – спросил я.

– Элмо привозит две-три команды за ночь, – ответил Вергилий. – Мы обеспечиваем их наркотиком и ложками. Они решают, когда и где копать. А мы просто следуем за ними и собираем тележки.

Звук голосов угас вдали. Тот же самый гул поднялся и исчез у другого туннеля:

– Тюбик зубной пасты, карандаш, пульт, скрепка, гитарная струна, тюбик, модель самолета, разбитая плитка, коробочка для драгоценности.

Гора внутри гудела, как улей.

Казалось, наркотик нравился в основном мужчинам. Шахтеры в оранжевых комбинезонах, как у Вергилия, приходили и уходили, словно тихие привидения, собирали наполненные тележки и оставляли пустые. Другие копались в наполненных тележках в поисках кукольных голов, сумочек, монет, лампочек, соединителей и других «ценностей», которые потом можно продать. Остальные выкатывали тележки с отсортированным барахлом наружу, где сваливали их на длинные грязные доски на склоне горы.

Меня беспокоил запах, но, когда к нему привыкаешь, он не кажется таким уж плохим. Можно сказать, сладковатый.

Газовые горелки попадались все реже. Гул постоянной болтовни копателей становился громче, затем тише, когда мы проходили ответвления туннелей вначале направо, потом налево, но всегда (после начального спуска) стремящиеся вверх.

– Бечевка, канистра, ракушка, ботинок, – бормотали нам в спину, – игрушечный солдат, флакон от крема для загара, зажигалка, ручка.

– Иногда в кучу попадает что-нибудь хорошее, – сказал Вергилий. – Не спрашивай меня почему. Может, все сваливали вместе, со свалки у игрушечного магазина, например. Или они мигрируют, перемешиваются под землей. Драгоценные жилы повсюду. Но есть и убитые места, где не найдешь ничего, кроме пластмассовых вилок и пленки. Им все равно. Они копают, а мы следуем за ними.

– И собираете, – добавил я, показывая на тележку, увозимую наружу. Ее переполняли кукольные головы, игрушки, пластиковые ботинки, коробки, кассеты.

– И собираем, – согласился он. – Покупаемые товары меняются из недели в неделю, от года к году. Изо дня в день. Зависит от блошиных рынков.

Я кивнул, слишком запыхавшись, чтобы говорить. Туннели поднимались вверх, становились все круче и меньше. Моя нога опять начала деревенеть, я едва мог согнуть ее.

Мы тащились вперед и вперед. Мои руки вновь пытались завязаться в узел – спрей, но дело того стоило, нога перестала болеть. Стены блестели влагой, она стекала вниз, на доски и старую фанеру, по которой мы шли. Пол раскачивался под ногами.

Дважды мы чувствовали дрожь земли, когда рушился соседний туннель. Каждый раз Вергилий ждал рядом с ближайшей командой копателей, пока минует опасность.

– В буме – так мы называем обрушение туннеля – твоя единственная надежда – диггеры. Просто остаешься рядом, а потом выходишь вслед за ними.

– Ручка, горшок, рамка, перечница, крюк, запонка, картридж, веер, пенни.

Только дважды я почувствовал отвратительно кислый запах дига и так и не увидел сам порошок, который всегда принимают самостоятельно. Я видел только его действие – копатели вгрызались не в землю, но в мир, созданный человечеством.

– Они когда-нибудь докапываются до настоящей земли? – спросил я Вергилия.

– Настоящей земли нет, – ответил он. – Вся гора состоит из вещей.

Моя нога задеревенела. Я остановился и поднял ее руками, Вергилий кинул мне спрей с монахом в капюшоне.

– Не брызгай слишком много, – снова предупредил он.

Я прыснул на нёбо немного жидкости и почувствовал, как расслабилась нога. Снова мне пришлось следить за руками. Вергилий уже двигался вверх по туннелю, поэтому я сунул спрей в карман своих небесно-голубых брюк с одной полоской. Я уже начал понимать, что он бесценен.

Вергилий дважды останавливался, чтобы набрать воды. Шахтеры в оранжевых комбинезонах носили ее в чистых кувшинах, каждый с чистящим корнем, свернувшимся на дне. Вода предназначалась для шахтеров, сами копатели никогда не пили, не ели, не ходили в туалет. Они только копали и говорили – друг с другом, с нами или по крайней мере со мной, когда мы проходили мимо.

– Бокал, шлем, скрипичный ключ, ноготь, – повторяли они, – воротник, крышка, китайские палочки, струна.

Меня изумляло их счастье. На лицах отражалось настойчивое ожидание, как у детей, открывающих подарки на Рождество, хотя большинство копателей выглядело так, будто они работали уже несколько дней без остановки.

Так оно и оказалось, как сообщил мне Вергилий.

– Обычно они копают, пока не упадут, потом, когда просыпаются, мы даем им денег на такси. Они всегда возвращаются. И копают, пока не умрут.

– Разговаривая, – добавил я.

– Разговоры – только побочный эффект, – махнул рукой Вергилий. – Суть в копании. Им оно представляется высшей точкой бытия. Вряд ли вы когда-нибудь пробовали диг?

Я покачал головой.

– И не надо. Мгновенное привыкание. Копатель всегда думает – верит! – что он вот-вот прорвется.

– Прорвется куда?

– Кто знает? Просто такая вера. Великое счастье. Знаете старую поговорку: главное путешествие, а не приезд? Копание – одно большое путешествие, которое никогда не закончится.

Мы оказались в узком проходе, который освещал только фонарь Вергилия. Я гадал, как далеко смогу пройти, прежде чем клаустрофобия погонит меня наружу. Наполовину наполненная тележка практически перегородила туннель, мы с трудом протиснулись дальше. Нога снова начала деревенеть. Я не мог вздохнуть. Хотелось только повернуть и бежать назад, сломя голову.

– Здесь, – сказал Вергилий.

– Что?

Мне пришлось присесть, прежде чем я смог посмотреть вверх. Фонарь Вергилия высветил в потолке плоскую железную дверь в форме трилистника.

– Канализация, – пояснил он. – Мы нашли ее случайно. Я сам запечатывал. Поэтому здесь нет копателей. Поэтому туннель такой узкий.

– Корпус домашних животных наверху? Он кивнул:

– Мы зовем его собачьей дырой. Иногда слышим лай.

– Вы подождете меня? Он покачал головой.

– Как я вытащу Гомер отсюда?

– Гомер?

– Мою собаку.

– Просто идите вниз, – посоветовал он. – Вначале закройте канализацию, а потом идите по ветру, все время вниз. Не скажу, что вы не сможете потеряться, но… не потеряетесь. Да, возьмите.

Он передал мне фонарь, который уже потускнел.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Отдайте обратно перед уходом. Потом он дважды хлопнул меня по плечу и ушел.

Я остался один. В отдалении внизу слышался низкий гул, беспрестанное бормотание копателей. А сверху – что-то иное. Собаки?

Я гадал, сможет ли Гомер идти. Просто на всякий случай опустошил наполовину полную тележку. Одна из вывалившихся вещиц показалась знакомой. Револьвер. Девятимиллиметрового калибра. Заржавевший, поцарапанный, погнутый, однако по форме его еще можно распознать. Мы проходили такое в Академии.

Я сунул револьвер в карман своих небесно-голубых брюк с одной полосой. Может пригодиться в качестве молотка.

Я почти стоял. Подтянулся вверх. Металлическая дверь люка была холодной. И тяжелой.

Я передвинул ее и откинул в сторону. Вскарабкался наверх. И оказался в темной комнате. Там стоял резкий запах мочи. Я услышал рычание.

– Гомер?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Раскаявшиеся александрийцы по иронии судьбы первыми приняли смертную казнь: их проводили на электрический стул в шесть вечера четвертого декабря 20… года. За четыре часа до окончания двухнедельного максимума, узаконенного актом «О быстрой казни» 20… года и за несколько дней до того, как президент заслушал и – снова по иронии судьбы – удовлетворил апелляцию, поданную от их имени (и без их согласия). Четверо умерли, не прекращая раскаиваться по громкоговорителям, специально установленным для этой цели, и их «подправленные» тела на три дня выставили на сайте ДК, как положено по закону. Другие, или «истинные», александрийцы на время избежали казни из-за Дамарис, которая обладала автоматическим и нерушимым правом апелляции по закону «О снисхождении к знаменитостям» 20… года. Он обеспечивал всем, чьи имена запечатлены на «Аллее звезд», независимо от преступления, рассмотрение дела четырьмя судьями и президентом лично.

Обвинение в ответ воспользовалось правом разделения подсудимых и вытеснило Дамарис из дела, а соратников в спешном порядке отправили в помещение для смертной казни поздним вечером одиннадцатого декабря 20… года. Государство поплатилось семью днями. Как и в предыдущем случае, трансляция имела бешеный успех. Дамарис принудили (ДК писал «разрешили») смотреть на процедуру из лос-анджелесской окружной тюрьмы по закону «О лицезрении последствий преступления» 20… года.

Пока президент и его специальная команда судей рассматривали автоматическую петицию о помиловании Дамарис, взрывы и акты саботажа скорее участились, чем спали. Цели теперь включали гораздо больше объектов, чем просто искусство и индустрия развлечений, в том числе несчастную панду из Вашингтонского зоопарка. Выяснилось, что любая группа или индивид с личными проблемами могли назваться александрийцами. Атаки производились во имя избавления от европейского искусства, мужского искусства, истории белых, «обезьяньей» культуры, еврейской пропаганды. Банда, именовавшая себя александрийцами, объявила сидячую забастовку и голодовку в записывающей студии Гамбурга, требуя «избавления от записей». Сам Интернет перестал работать на сорок три ужасающих часа при участии загадочного хакера под именем alexandria.com. Двенадцатого января (десять дней спустя) президент даровал Дамарис помилование, судья Леви-Гомес-Ито сменила смертный приговор на девятнадцать пожизненных сроков заключения, каждый соответственно по двадцать четыре года. Четыреста пятьдесят шесть лет заключения, четвертый по продолжительности срок, когда-либо назначенный в Калифорнии, и самый длинный, когда-либо вынесенный знаменитости. Его отбывание сделал возможным только новый наркотик, «Полужизнь», который предоставлял заключенным возможность дожить до конца наказания.

Апелляции Дамарис исчерпались, равно как и собственность и банковский счет, и ее переправили в камеру в «Конце пути», просторной новой частной тюрьме в Вегасе. Однако в последнюю минуту пожертвование со стороны неизвестного благотворителя задержало процесс, оплатив опротестование и ее помилования, и решения суда. В обеих апелляциях она просила смерти. Пока они рассматривались, Дамарис перевели в новую, только открывшуюся тюрьму, с максимумом охраны и минимумом удобств, для ожидания решения президента. Тем же утром двадцать художников и писателей, музыкантов и режиссеров по всему миру (все они говорили по-английски) получили электронный денежный перевод, подтверждение брони на самолет и загадочное приглашение в «главный американский город» для строго секретного двухнедельного «культурного конгресса». Им не следовало говорить кому-либо о своем отъезде или о цели поездки. Ни один из двадцати приглашенных не ответил отказом. От миллиона отказаться сложно.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Это была не Гомер. Хотя и собака. Или собаки. И слышал я скорее не рычание, а храп.

Звук шел отовсюду, но царила полная темнота. Я поднялся с колен, осторожно пытаясь не ступить обратно в дыру, из которой только что вылез, и зажег фонарь Вергилия.

Бетонный пол. Проволочные клетки в три яруса закрывали стены за исключением узкой двери за моей спиной.

В каждой клетке сидело по собаке. Все спали. Большинство храпело, другие подвывали, некоторые повизгивали.

Я принялся искать Гомер, клетка за клеткой. Луч света ударил в маленького терьера, тот открыл глаза и затявкал. Лай подхватил сосед по клетке, большой сеттер. Все больше и больше собак присоединялось к хору.

Я понимал, что шум переполошит охрану. Поэтому и заторопился, освещая каждую клетку фонарем. Теперь все собаки проснулись, и большая часть лаяла. Во всех клетках сидели собаки, за исключением одной пустой – сильно меня обеспокоившей – и трех у двери, где содержались крошечные «медвежата», недавно вошедшие в моду.

Гомер оказалась в углу, на самом нижнем ярусе в мелкой клетке, помеченной табличкой «Последняя веранда», рядом стояла аптечка со стеклянной дверцей. Черные глаза-пуговки не открывались.

– Гомер? Она казалась слишком умиротворенной, чтобы ее беспокоить, несмотря на весь шум. На мгновение мне захотелось оставить ее там я закрыть еще одну страницу в своей жизни, страницу о наследстве моего отца (а она щенок щенка его старого пса, которого он оставил нам с мамой). Я протянул пальцы сквозь проволоку и тронул нос, оказавшийся мокрым и теплым. Гомер умирала, и я знал это.

Потом она открыла один глаз, посмотрела на меня и заскулила. Ее глаза изменились, стали большими и карими.

Клетки были заперты. Я вытащил оружие из кармана и использовал его в качестве молотка, чтобы сломать замок. Понадобилось несколько ударов, и все время я шептал:

– Гомер! Давай, девочка! Слышишь меня, старину Шепа?

Она пошевелилась, попыталась встать, но не смогла. Вначале я не понял. Потом вспомнил о «Полужизни». Может, они уже начали применять лекарство?

Я выбил стекло в аптечке рядом с ее клеткой. В отдалении завыла сирена.

На трех бутылочках с таблетками надпись гласила: «Полужизнь». Там же стояли два маленьких баллончика с изображением монаха в капюшоне – «Последняя воля». Я сгреб все и сунул в карман.

За дверью послышались приближающиеся шаги, эхом отдающиеся от голого бетона. Потом крики, уже ближе. И в отдалении все та же сирена. Теперь уже все собаки лаяли – все, кроме Гомер.

– Давай, девочка!

Я схватил ее за ошейник и вытащил из клетки. Гомер сильно ударилась об пол и застонала от боли или, может, от страха. Я потащил ее к дыре посреди пола. Нога вновь отказывалась повиноваться.

Щелкнула дверь. Ручка задрожала и повернулась. Еще больше криков и топота снаружи.

Я пропихнул Гомер в дыру и прыгнул за ней, пытаясь приземлиться на здоровую ногу и использовать ее в качестве амортизатора. Промазал и ударился одеревеневшей ногой, споткнулся в темноте о Гомер. Она снова застонала.

Надо мной появился свет. Собаки перестали лаять.

Подтянувшись, я потащил железную крышку лаза. Та проехала половину пути с жутким скрежетом, потом застряла. Колодец все еще оставался открытым, я видел сквозь него свет и слышал крики.

– Стой!

В колодец ударил луч света.

Я высунул из дыры револьвер и попытался найти курок.

БАМ!

БАХ!

Крики. Свет погас. Собаки снова залаяли. Я сунул револьвер обратно в карман. Вот уж не предполагал, что он исправен!

Уложил Гомер в маленькую красную тележку. Хвост и голова свисали через бортики.

– Говорит охрана! – раздался голос, исходящий словно из бычьего рога. – Вы нарушаете закон!– Уже нет, – прошептал я.

Таща за собой тележку, прокрался в глубь туннеля, в темноту. Я не хотел зажигать свет. Нога отошла, но была горячей, мокрой и липкой. Я обнаружил, что если похлопать в ладоши несколько раз как можно тише, то пальцы перестанут завязываться узлом.

Как только мы завернули за угол, я остановился.

Позади слышался жуткий скрежет железа. Неужели они последовали за нами в дыру? Я снова вытащил оружие. Выглянул из-за угла, шершавого от камней и проволоки.

Свет потихоньку исчезал. Охранники закрывали колодец, а не открывали его. Мы в безопасности.

Пока что.

Я включил фонарь Вергилия и закатал штанину. Нога вновь начала кровоточить. Куппер сделался розовым и блестящим. Я попытался содрать его, однако он будто превратился в часть моей плоти.

Меня терзала жестокая боль, но что делать? Я раскатал штанину, встал, почти врезавшись в вонючий, протекающий потолок туннеля. Гомер лежала в тележке словно большая рыба в маленькой лодке, свисающая через края со всех сторон. В свете фонаря Вергилия ее единственный открытый глаз выглядел карим и мутным. Нос оставался теплым.

– Давай, девочка, – сказал я, и мы принялись спускаться с горы.

Со всех сторон слышалось возбужденное тихое бормотание копателей. Мы миновали выдолбленную комнату, где двое диггеров, оба нагие и исцарапанные, истекающие кровью, вгрызались в стену. Один из них, кажется, был женщиной.

– Булавка! – говорили они. – Розетка, крышка бутылки, жвачка, циферблат, ножницы, часы.

Вскоре мы добрались до первых газовых горелок с их резким, дымным запахом. Я еще раз пшикнул в рот «Последней воли». Руки тут же попытались сложиться вместе, как в молитве. Вначале я держал левую руку в кармане, потом начал толкать тележку двумя руками со сплетенными пальцами. Так стало немного лучше.

Нога уже не болела, хотя я знал, что кровь не остановилась. Чувствовал, как она заполняет ботинок.

Мы прошли еще несколько команд диггеров и шахтеров с тележками, похожими на мою. Я ни с кем не говорил, и никто не замечал меня, пока я не нашел Вергилия на дне – он рассортировывал мусор в большие тележки и баки.

– У тебя получилось, – сказал он. Казалось, мой успех его удивил.

– Гомер, – представил я. – Вот, держите.

Я вытащил взятые из аптечки два баллончика со спреем из штанов с одной полосой, кинул ему. Полупустой оставил себе. Позже пожалел, что не оставил все три. И пожалел, что не отдал все три Вергилию. Проще говоря, я оставил достаточно, чтобы разрушить свою жизнь, и слишком мало, чтобы ее спасти.

– Спасибо.

– Можно мне на время взять тележку? – спросил я. – Я верну. Вергилий кивнул. Он уже запрокидывал голову и открывал рот, чтобы брызнуть туда из баллончика.

Снаружи похолодало – первая холодная ночь октября. Часы на телефоне показывали почти полночь. Я провел внутри Грейт-Киллс почти семь часов!

Мои небесно-голубые брюки с одной полосой намокли от крови. Куппер оставался горячим. Хромая, я потащил Гомер через хилые, поредевшие леса и вернулся на тротуар улицы. Там толкать тележку оказалось несравненно легче. Хотя мы уже вышли к подножию горы, всю дорогу к «Уткам и селезням», где я оставил лектро, пришлось идти вниз. Надеюсь, батареи продержатся.

Гомер лежала в тележке, открыв один большой карий глаз, но ничего не отражалось в ее взгляде, как будто никого не было дома. Только оглядываясь на нее, бледную, как привидение, в тусклом свете улицы, я сразу же прибавлял шагу. Хотя и понятия не имел, что буду делать с ней в «Утках и селезнях» или у Генри. Я просто радовался, что она снова со мной.

Гора нависала над нами словно надгробный камень.

Путь к «Уткам и селезням» лежал мимо дома. На самом деле бар стоял в стороне, на полтора квартала дальше по Кленовой, то есть мне пришлось толкать тележку вверх по холму. Я хромал, в ботинке хлюпала кровь, но мы все равно свернули. Хотелось еще раз посмотреть собственными глазами, в чем дело. Может, я надеялся, что все мне просто приснилось.

Не приснилось. Внутри, как и раньше, я увидел движущиеся тени. Подъезд к дому все еще заполняли лектро с номерными знаками Бюро. Принуждение? Я остановил тележку под деревом, в тени. Вспомнил об оружии у себя в кармане – опасная улика, наверное – и сунул его в тележку, под Гомер. Суматоха разбудила ее, или, может, дом подействовал. Вероятно, она почувствовала, что близко родной очаг, настолько близко, как потом оказалось, насколько она уже больше никогда не подойдет к нему. Гомер открыла один глаз и подняла голову, собираясь завыть, и я бросился бежать, грохоча тележкой. Гомер так и не завыла, но я не остановился до самых «Уток и селезней».

Вывеска сверкала, и внутри горели огни, однако я не зашел. Не хотелось видеть ни Лоу, ни Данте. Проверил лектро. Стрелка застыла на желтом секторе, но пока не собиралась перебираться на красный. Я засунул Гомер на переднее сиденье и положил тележку в багажник.

После полуночи по мосту проехать легко. Нога вновь заболела – все из-за ходьбы. Из-за бега. Куппер стал таким горячим, что обжег мне руку. У меня возникло чувство, что ситуация выходит из-под контроля.

Я осторожно приблизился к дому Генри, высматривая машины Принуждения. Вроде чисто. Генри впустила меня внутрь, не спрашивая «Кто?». Я знал, что лифт определяет присутствие животных, и закрыл сенсор рукой, чтобы закрылись дверцы, – такой уловке я научился от матери. Возможно, единственной. Ботинок вновь наполнился кровью, сочившейся через швы. За мной оставались маленькие красные следы в виде полумесяца. Дверь в квартиру Генри была открыта. Приоткрыта. Свет выключен. Я осторожно вошел, опасаясь ловушки, а потом увидел Генри, одиноко сидящую на кушетке.

– Генри, познакомься с Гомер, – сказал я, закрывая за собой дверь.

Она не ответила. Даже не подняла головы. Она сидела, сложившись пополам, и плакала. Вначале я подумал, что ее подстрелили.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Имена двадцати человек, удостоившихся кресел у Александрийского Круглого Стола, так и не опубликовали. Всякий любопытный мог бы назвать хоть парочку, а слухи и предположения породили еще стольких, что их невозможно было бы поместить в одной комнате.

Некоторые уже прославились на весь мир (удивительно, сколько знаменитостей на самом деле могут исчезнуть на одну-две недели без единого слова). Другим еще предстояло завоевать популярность и признание. Большинство так и осталось в неизвестности. А объединяло их Соглашение и понимание, что не следует и пытаться нажиться на своем членстве любым способом, даже отвергнув его.

Делегаты прибыли в главный город северо-запада в среду. Все прилетели разными рейсами, получили пакеты с единственной страницей Соглашения и сели в лимузины, доставившие каждого в отель у аэропорта. В Соглашении излагались проект и его условия.

Проект представлялся как попытка «системно очистить канон без применения насилия». Условий выдвигалось два: конфиденциальность и анонимность. Также предлагалось две опции: «принимаю» и «отвергаю».

Принявшие предложение приглашались на завтрак в девять утра в ресторане отеля на следующее утро.

Отказов не последовало.

Вечер прошел необычно. Весь персонал отеля состоял из шести человек, не говоривших по-английски, да и вообще едва умевших говорить. Почти сразу делегаты обнаружили, что они единственные гости в отеле. Некоторые узнали друг друга по прошлым встречам или по слухам. Тем не менее разговор не завязался, и в результате все провели вечер в своих комнатах перед телевизором. Непривычно и для многих необычайно приятно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Что случилось? – спросил я.

Я вкатил тележку с Гомер в квартиру Генри, потом закрыл и запер на ключ дверь. Включил свет. Ночи мне уже хватило.

Генри закрыла глаза, она сидела согнувшись.

– Что случилось? – повторил я. – Ты рано пришла из школы? Тебя уволили?

Она покачала головой:

– Проводили собрание. Собачьи бега, или памятник, или еще что-то подобное. Я посадила учеников и пришла домой пораньше. Даже не делала перерывов. Никогда раньше.

– Каких перерывов? Она застонала.

– Не делала перерывов.

Она взвыла и схватилась за живот. Со свитера исчезли синие птицы, осталось только серое на сером.

– Живот болит?

Она кивнула, и я увидел, как ее глаза наполняются слезами. Они пролились, когда Генри покачала головой из стороны в сторону.

– Хуже. Я не сказала тебе всей правды! И только-то?

– И только-то? Если бы лгать было так больно, люди постоянно держались бы за животы!

Вообще-то я пошутил, но до Генри не дошло. По крайней мере она не засмеялась. Я сходил на кухню и принес ей две таблетки аспирина и большой стакан воды.

– Правды о чем? – спросил я, вернувшись.

– О Панаме. О Бобе. О себе. – Она посмотрела на крошечные таблетки и скривилась. – Они не помогут.

Но все равно проглотила их.

Генри опустошила стакан наполовину и вернула его мне.

– Плесни сюда немного виски, – попросила она. – Под раковиной.

Я действительно нашел бутылку с игривой этикеткой «Эй, милашка!» под раковиной в кухне. Выпрямившись, заметил, что штаны с одной полосой липкие и за мной все еще остаются кровавые следы. Но или нога больше не болела, или я просто привык к боли.

Я доливал виски в воду, пока смесь не приобрела светло-коричневый цвет, и вернулся в гостиную.

Генри уже выглядела лучше. Я вручил ей стакан, и она сделала изящный, испытующий глоток. Потом выпила еще, посмотрела на Гомер, спящую в тележке, затем на меня.

– Он?

– Она, – поправил я. – Гомер. Моя собака.

– Мне казалось, она в больнице.

– Она… – Я не хотел говорить, что она умирает. – Она не поправится. Я привез ее домой. Теперь что касается тебя. Ты вызывала доктора?

– Мне не нужен доктор, – ответила Генри. Глотнула еще. – Я знаю, что со мной. Мне нужны таблетки. Раз в день. Я получаю их от Боба. Но с самого рейда я его не видела. Он даже не звонил.

Я ее понимал.

– У него еще и мой альбом, – вставил я. – Какие таблетки?

– «Полужизнь». Для ребенка.

– Ребенка?

– Может, перестанешь постоянно повторять за мной?!

Генри сделала еще один маленький глоток виски, потом большой. Птицы возвращались: вначале крылья, потом маленькие тельца.

– Ребенок Панамы. Вот о чем я тебе так и не сказала. Я беременна. Узнала сразу после того, как он уехал.

– Но, по твоим словам, все произошло девять лет назад!

– Восемь с половиной, если точно. Боб приносит мне таблетки. «Полужизнь», одну в день. Они не дают ребенку родиться, понимаешь?

– Дай-ка мне немного виски.

Я допил все одним глотком и отдал ей пустой стакан.

– Ты беременна уже девять лет?

– Восемь с половиной. – Генри попыталась пожать плечами, потом застонала. – Боб пропал… когда вчера заболел живот, я испугалась. Но сегодня…

Она сложилась пополам в новом приступе и застонала – пугающий звук. Стакан ударился об пол и подпрыгнул. Я поднял его и, вернувшись на кухню, в третий раз наполнил водой. Я как раз добавлял виски, когда услышал звяканье в коридоре.

Генри открыла глаза: лифт.

В двери повернулся ключ.

Я выключил свет и встал рядом с дверью, держа за горлышко «Эй, милашку!» словно дубину.

Дверь открылась.

– Генри? Боб.

Я включил свет.

– Где ты пропадал? – спросила Генри. – Я тебя всюду искала.

– Ты не поверишь! – ухмыльнулся Боб.

Он закрыл за собой дверь. Потом увидел меня с бутылкой на изготовку, и его улыбка поблекла.

– Он все еще здесь? Мне казалось, ему надо на работу.

– До чего же я рад тебя видеть! – воскликнул я, опуская бутылку. – У тебя мой альбом. Верни, пожалуйста.

– Я… потерял его в суматохе, – промямлил Боб. – Понимаешь, его украли во время рейда.

Не слишком убедительно.

– Чушь собачья. Генри сказала мне, что альбом у тебя. Я видел, как ты его взял.

– Я говорила только, что он спас его! – простонала Генри.

– Ты сказала ему, что я взял пластинку? – зло глянул на нее Боб. – Она потерялась в суматохе. Кто-то украл ее.

– Чушь собачья! – крикнул я, вновь поднимая бутылку.

Боб выхватил ее из моей руки.

– Давайте сначала выпьем.

Он хлебнул прямо из бутылки и скривился.

– Что за дрянь? Какое-нибудь ковбойское виски?

– Не важно, – сказал я. Вручил Генри стакан и потянулся за бутылкой. – Где мой альбом? Ты украл его.

– Украл? – переспросил Боб обиженно. Или, может, виновато. – Не совсем. Черт, постараюсь объяснить. Только дай мне минутку.

Он снял шапку и с глубоким вздохом утонул в кресле. Лысый, в помятой одежде. Он снова хлебнул. Потом увидел Гомер.

– Что с собакой в тележке? – Не увиливай, – сказал я. – Ты украл мой альбом.

– Ты принес мне таблетки? – спросила Генри, посасывая виски.

Хотя она все еще жаловалась, я видел, что ей стало лучше. Синие птицы вернулись.

– Альбом не твой, – ответил Боб. – И не надо изображать из себя попранную невинность. Именно ты взял его из сумки. – Прежде чем я успел ответить, он повернулся к Генри. – Таблетки у меня дома, но я не могу туда попасть. Думаю, за мной следят. Знаю, что следят. К тому же, по-моему, у тебя достаточно таблеток.

– Мне пришлось принять слишком много на неделе. Снова начались боли.

– Не следует принимать больше, чем одну в день. Не так уж благотворно они влияют на здоровье.

– Я хотел только раз послушать альбом, – оправдывался я, глотая виски. – Вот и все. Мне надо вернуть его, или я потеряю работу. Кому ты его продал?

– Я не могу тебе рассказать, – заупрямился Боб. – На самом деле я вообще ничего не могу тебе рассказать, кроме того, что не продавал его кому бы то ни было. Я оказал услугу.

– Александрийцы, – догадался я. И почувствовал холодный ужас. Со мной все кончено. Я никогда не вернусь обратно…

– О-о-ох! – взвыла Генри, садясь.

Она поставила стакан на пол и согнулась пополам, как складной ножик.

Боб кинулся к ней, упал рядом на колени и положил ей руку на плечо.

– О-о-ох!

– У меня есть таблетки.

Они оба подняли головы: странно, именно глаза Боба оказались наполнены болью. Мне стало трудно его ненавидеть.

Я вытащил из кармана пузырек с «Полужизнью».

– Они для Гомер, – объяснил я. – Я взял их, когда спасал ее из Корпуса домашних животных.

– Доза для животных, – определил Боб, выхватывая бутылочку у меня из рук и передавая Генри. – Прими две.

– Я перед тобой в долгу, – сказала она, вытряхивая две таблетки в ладонь.

– Оставь пару для Гомер, – попросил я.

Потом подумал: а какой смысл, если она умирает, зачем затягивать?

Генри проглотила обе пилюли и запила их оставшейся водой с виски. Потом закашлялась, вытерла маленький, похожий на сливу рот и отдала мне стакан.

– Не окажешь нам честь?

Я похромал обратно на кухню. Левый ботинок все еще оставался липким, оставлял отметины в виде полумесяцев на напольных плитках. Я пытался не думать ни о чем другом и почти преуспел. Наливая «Эй, милашку!» в стакан, услышал отчетливый, знакомый, угрожающий звук.

Дзинь!

Лифт.

Боб и Генри примерзли к кушетке, оба смотрели на дверь широко распахнутыми глазами, ожидая стука. Однако стука не последовало. БАМ! Дверь разлетелась, и два копа с защитными щитами ворвались в комнату. Я выронил стакан, но он не разбился. Даже подпрыгнул один раз. Я, помню, подумал, что стакан сделан из того же материала, что и щиты.

Мужчина в гражданской одежде выступил из-за спин копов. Он казался знакомым. В одной руке держал пистолет, а в другой электроаркан.

– Гр-р-р! – проснулась Гомер, открыв один маленький черный и один большой карий глаза.

Она выпрыгнула из тележки, от чего та откатилась в сторону. Схватила гражданского за руку своими желтыми челюстями.

– Р-р-р-р!

Гражданский нацелил пистолет на Гомер и выстрелил. Оба копа выстрелили.

ЗУП! ЗУП!

Гомер упала!

Тележка подкатилась к моим коленям. Я увидел искореженное, ржавое, побитое оружие на дне тележки. Подхватил револьвер, закрыл глаза и выстрелил.

БЛАМ! БЛАМ! БЛАМ!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Завтрак а-ля фуршет происходил у большого стола с двадцатью двумя стульями. Когда двадцать заняли приглашенные, прибыл тайный и эксцентричный миллиардер-филантроп, известный миру как мистер Билл. Он носил рубашку и галстук, джинсы и полукеды. И казался моложе и приятнее, чем на редких фотографиях, появлявшихся после падения его цифровой империи. Он формально представился, потом поинтересовался: «Есть ли вопросы?» Есть. Миллиардер ответил всем, прямо и откровенно.

Да, процесс очистки должен проходить справедливо, важно также, чтобы он казался справедливым окружающим.

Да, александрийцы будут представлены. Как именно – никто не ответил, но никто и не спросил.

Весь процесс займет ровно две недели. Начнется он сразу после ленча.

Тем, кто доведет работу до конца, заплатят еще по миллиону.

Результаты будут целиком принадлежать мистеру Биллу, который использует их так, как посчитает нужным. Хотя участники должны понимать, что они разрабатывают систему для всего мира.

Мистер Билл будет играть роль наблюдателя, но не участника, если его не попросит группа.

Потом мистер Билл заявил, что хочет ответить на вопрос, который никто так и не задал: чем обеспечат общую клятву молчания?

Он нажал кнопку на своем наручном компьютере, и двое мужчин в синих костюмах втолкнули в комнату устройство. Оно достигало размеров стиральной машины и катилось на резиновых колесиках. Это была, как объяснил мистер Билл, деликт-машина, подключенная к каждой медиа– и информационной сети в мире, запрограммированная на отслеживание любого упоминания о данном собрании, его участниках или их обсуждениях, спорах, целях, планах, неудачах и удачах за следующие пятьдесят пять лет. Любое нарушение, не важно какой тяжести, будет встречено ворохом судебных процессов, которые наверняка подорвут бизнес и точно обанкротят любой журнал, телевизионное шоу или редакцию, не говоря уже об отдельных людях.

Деликт-машину ненадолго включили, чтобы присутствующие смогли полюбоваться рядами сверкающих лампочек и, предположительно, ощутили укол страха. Потом машину укатили обратно, и никто ее больше не видел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Я открыл глаза. Знакомый на вид гражданский лежал лицом вниз на полу, дрыгая одной ногой – тук, тук, тук. Два копа пятились в двери, их щиты залила кровь.

Моя рука онемела, стала черной от копоти и пороха. Револьвер взорвался!

Я побежал к Гомер. Генри побежала к Бобу. Оба пострадали и лежали голова к голове, их кровь образовывала единую красную лужу на деревянном полу.

Два копа закрыли дверь. Гражданского они оставили. Он тоже пострадал, но в отличие от Боба все еще дышал. Я определил это по красным пузырям в крови, собравшейся в дыре на его спине.

– Боб, вставай! – говорила Генри. – Ты не можешь умереть!

– Я не хотел его убивать, – сказал я. – И вообще никого не хотел убивать. Должно быть, пистолет взорвался.

Оба глаза Гомер открылись: один маленький и черный, второй большой и карий. Оба яркие, какими я их никогда не видел. Кровь сочилась из дыры как раз над глазами. И вырывалась толчками из гораздо большей дыры на затылке. Гомер умоляюще смотрела на меня.

Я встал и расстегнул свои небесно-голубые брюки.

– Что, черт возьми, ты такое делаешь? – спросила Генри.

– Куппер, – ответил я. – Если я смогу отодрать его от бедра, можно наложить на рану.

– Думаю, он уже умер, – вздохнула Генри. – Он не дышит.

– Для Гомер, не для Боба, – пояснил я. – Я не могу оставить ее истекать кровью.

– Почему нет? Она и так умирает от рака. Разве ты ей не поможешь, если позволишь умереть?

– Может быть, – сказал я.

Но я в это не верил. Я потянул куппер с бедра. Он немного отслоился – и причинил гораздо больше боли. Я вонзился в него ногтями и оторвал кусочек размером с подошву ботинка. Разрыв никак не отразился на мне. Куппер стал частью меня, но не совсем.

Я пришлепнул кусок на голову Гомер между ушами. Он оказался достаточно длинным, чтобы закрыть и входное и выходное отверстия. Гомер закрыла глаза. Я натянул штаны.

– Боб, вставай! Вставай! – твердила Генри. Бесполезно. На лбу у него появилась большая синяя отметина, и что-то черное текло из головы.

– Он был моим единственным другом! Где я теперь возьму свои таблетки?

– Твой единственный друг? – переспросил я, удивляясь накатившейся легкой обиде. – Не я ли только что дал тебе таблетку? К тому же я в гораздо худшем положении, чем ты. Он собирался помочь мне вернуть альбом.

– Может, он еще не умер…

Она потрясла его чуточку сильнее.

– Он мертв, а нам пора выбираться отсюда. Копы скоро вернутся.

– Ты не знаешь копов. Они внизу, ждут подкрепления. Меня больше беспокоит мертвец.

– Он не мертв. – Лужица крови на спине гражданского все еще пузырилась. – Я даже не уверен, что он коп. Кто-то знакомый.

Я перевернул гражданского. Он все еще напоминал мне кого-то, но я никак не мог припомнить кого. Я выключил свет. И в темноте узнал его.

– Данте, – сказал я. – Что ты здесь делаешь?

– Ты мертвец, – прошептал он. В его груди зияла дыра в дополнение к дыре на спине. Воздух булькал и свистел, всасываясь внутрь и выходя наружу. – Твоя подружка тоже.

– Пошел ты к черту! – прошипела Генри, склоняясь над ним. – Ты сам умираешь.

– Вы все покойники, – прошептал Данте.

Он улыбался, его зубы от крови окрасились в пурпурное.

Генри отшатнулась.

– Кто он такой, в конце концов? С чего он взял, что мы покойники? Это полицейские из Бюро?

– Принуждение? Не думаю, – ответил я. – Однако нам все же стоит отсюда убраться.

– Как?

– Мой лектро стоит внизу. Проблема в том, что заряд кончается.

– И на нем скорее всего жучок… А она права, понял я.

– …и как быть с твоей ногой?

– Мне уже лучше.

Я похлопал себя по бедру. Почувствовал теплый куппер сквозь ткань штанов. Что-то лежало у меня в кармане. Что-то маленькое и твердое. Я вытащил маленький баллончик с монахом в капюшоне.

– Стой! Что там у тебя? – спросила Генри. Но она и так знала, потому что выхватила спрей у меня из рук. – «Последняя воля», для мертвецов. Откуда он у тебя?

Я рассказал.

– Фантастика. Он для исповедей и тому подобного, – пояснила она. – Последние распоряжения, признания и так далее. Чтобы купить его, надо быть священником или юристом. Теперь я могу поговорить с Бобом. Помоги-ка мне!

– Поговорить с Бобом? Мне не понравилось, как это прозвучало. Он лежал в большой красной луже на полу. Глаза широко распахнуты.

Он умер.

Но какой у нас выбор? Как еще мне вернуть мой альбом?

Генри села на пол рядом с Бобом. Завернула его голову в полотенце и положила ее себе на колени. Потом обеими руками раскрыла ему рот.

– Давай, – приказала она.

С неохотой я побрызгал на его нёбо «Последней волей». Я знал, как он действует. Но, конечно, не на покойника.

Боб дернулся и закрыл глаза.

– О, нет! – сказал он.

Руки сложились на груди, пальцы сплелись, как в молитве. Я понимал его ощущения.

– Боб, слышишь меня? – позвала Генри.

– Кого тебя?

– Генри.

– Почему я тебя не вижу? О, нет! Я умер?

– Все нормально, – сказал я, пытаясь помочь.

– Кто ты? Что значит – «все нормально»? Я умер?

– Кажется. Да, – подтвердила Генри.

– Тебе кажется? Я знаю! Что тут нормального? Что может быть хуже?

– Боб, ты должен помочь мне найти Панаму. Он нужен мне теперь, когда…

– Теперь, когда что? Когда я умер, так?

– Боб, я не виновата. Мне жаль, что ты умер.

– Тебе жаль? Представь, как я себя чувствую!

– Зря мы его оживили, – упрекнул я Генри.

– Почему я тебя не вижу? – прокаркал Боб. – Мои глаза закрыты? Здесь темно. Темно как в аду!

– Ты по дороге в ад, – жестоко прокомментировал я. – Потому что украл мой альбом Хэнка Вильямса.

– И вовсе не твой, – возразил он. – Мне жаль. Я просто хотел быть александрийцем.

– Но ты и есть александриец, – заметила Генри.

– Не совсем. Мне жаль. Но теперь все кончено, – сухо проговорил он.

– Не совсем? А что с Панамой? – потребовала Генри.

– На западе, – сказал Боб. – Возьмите грузовик. Генри?

Он поднял голову с колен Генри. Полотенце слетело, и меня чуть не вырвало. У него отстрелило весь затылок. Кое-что пристало к полотенцу.

– Что?

– Все кончено, Генри. Мне жаль.

– Жаль? Почему жаль?

– Я ничего не вижу. Я скажу тебе позже.

– Позже? Нет никакого позже! Ты же умер!

– О нет, – застонал он. – Я знал! А все остальные живы, так? Все, кроме меня!

– Правильно, – сказал я. Мне хотелось сделать ему больно, хоть он уже и умер. – Ты мертв и украл мой альбом.

– Может, еще не поздно, – воодушевился он. – Ситуация из ряда вон выходящая, но, может, ты еще можешь забрать его. У моего брата.

– Панама, – умоляла Генри. – Пожалуйста…

– Возьмите грузовик, – разрешил Боб. – На запад. В Джерси. Четырнадцать по искателю. Но не оставляйте меня здесь.

Я услышал, как что-то ревет в отдалении. Сирена?

– Нам надо убираться отсюда, – рявкнул я. – Где грузовик?

– За углом, – ответил Боб. – На Четвертой авеню. Не оставляйте меня здесь! Обещайте мне! Я не могу поверить, что мертв. Я боялся смерти всю жизнь.

– Ладно, обещаю, – сказала Генри.

Она внезапно встала, и голова Боба с мокрым всхлипом ударилась об пол. Его глаза опять широко распахнулись. Руки снова сплелись вместе.

– Готов, – определил я. – Снова готов.

– Ш-ш-ш! Что за шум? – спросила Генри.

Я его тоже услышал. Бип-бип-бип, как автонабор номера на телефоне.

Я посмотрел в коридоре. Посмотрел в кухне. Моя нога вновь заболела, но я не собирался применять спрей, по крайней мере после того, как увидел, для чего на самом деле он предназначается. Снаружи начинало светать.

– Четвертая авеню, – сказал глухой голос. – А?

Мы оба повернулись.

– Данте! – воскликнул я.

Он держал мобильный в одной руке и пистолет в другой.

– Я думала, что ты умер, – сказала Генри, отбрасывая его телефон в сторону.

– Хотела бы, – поправил Данте. – Теперь вы покойники. Все вы.

Она перешагнула через Данте и выбила пистолет из другой его руки. И сделала это так профессионально, будто всю жизнь только и выбивала телефоны и пистолеты из рук у кого-то.

– Кто он такой? Принуждение? Бутлегер? Коп? – спросила она.

– Наверное, бывший коп. Он скорее всего следил за мной. Или, возможно, за Бобом.

– Кончено! – сказал Данте. – Не важно, куда вы пойдете!

– Сейчас выясним, – пообещала Генри. – Под действием «Последней воли» не лгут.

– Но он не умер.

– Сейчас исправим.

Генри стащила подушку с кушетки, положила ее на лицо Данте и села сверху.

– Может, не надо, – засомневался я.

Руки и ноги Данте взлетали верх и с грохотом опадали вниз, на деревянный пол.

– Почему нет? – спросила Генри. – Ты уже убил его. Я только соучастник.

Она попрыгала на его лице, потом убрала подушку. Глаза Данте закрылись, а рот широко распахнулся. – дай мне, – потребовала Генри, указывая на рот мертвеца.

– Осталось не так много, – запротестовал я, хватая ее за руку и поднимая на ноги. – Не расходуй понапрасну.

Я отдал ей баллончик. Она взвесила его в руке, подумала и сунула под свитер. Я испытал облегчение. Мне не хотелось слышать правду и вообще что-либо от Данте.

Я подошел к окну. Нога задеревенела и потяжелела, я как будто таскал с собой костыль.

– Я действительно считаю, что нам пора убираться отсюда, – высказался я.

Внизу, на улице, все еще не светало, но на западе из-за пика Грейт-Киллс уже показывалось желто-золотое солнце. Говорят, память работает только в одном направлении, но случаются моменты вроде сегодняшнего утра, когда вы смотрите на настоящее с позиций будущего, где ваша жизнь уже только воспоминание.

– Пш-ш-ш!

Я услышал позади шуршание и обернулся. Конечно, Генри убрала спрей, и все равно я ожидал увидеть сидящего Данте. Но нет: просто Генри пыталась протащить тело Боба через двери. Она не собиралась оставлять его («Я обещала», – настаивала она), поэтому я помог вытащить Боба в коридор. Потом, пока Генри ждала лифт, я вернулся за Гомер и осторожно уложил ее на тележку.

Гомер выглядела лучше – или по крайней мере более ровно дышала. И ее нос, и куппер – оба потеплели.

Глаза оставались закрытыми, что тоже неплохо: у нее такой, точнее, был такой жалостливый, умоляющий взгляд.

На обратном пути я остановился закрыть глаза Данте, но они уже закрылись и без моей помощи. Я подержал стакан из-под виски перед его лицом, посмотреть, затуманится ли стекло.

Не затуманилось.

Когда я закрывал за собой дверь, то услышал в отдалении сирены. Лифт ознаменовал свое прибытие дзиньканьем. Я съежился, пока открывалась дверь, боясь увидеть вооруженных полицейских. Но лифт приехал пустой. Я снова съежился, когда дверь открывалась на первом этаже, и еще раз съежился, когда мы выходили на улицу, таща тело и собаку за собой.

Генри оказалась права. Не о чем беспокоиться. Двое копов, взломавших дверь вместе с Данте, сидели в приземистой машине на противоположной стороне улицы, явно все еще ожидая подмоги. Один спал, а другой разговаривал по телефону. Он притворился, что не замечает нас.

Мы нашли грузовик именно там, где указал Боб, за углом на Четвертой авеню. Тот же самый лектро с надписью «Индейца Боба» на одной стороне. «Что индейца Боба?» – снова удивился я.

Конечно, грузовик оказался заперт. В первый раз я порадовался, что Боб с нами. Я держал плечи и голову, пока Генри приставляла его большой палец к замку на дверце. Пришлось проделать то же самое с приборной доской. Взревели турбины. Предполагается, что лектро создают шум только, когда включается зажигание, но наш обладал высокочастотной дрожью.

Генри скользнула на сиденье водителя, а я положил Боба в кузов, пустой за исключением нескольких картин в рамах, составленных в ряды, и свернутых ковров.

Потом я поднял тележку с Гомер в кузов и поставил между Бобом и его картинами.

– Давай убираться отсюда, – сказал я.

Может, во всем виновато мое богатое воображение, но мне показалось, что я слышу в отдалении рев сирен. Мы уже превратились в разыскиваемых преступников – достаточно поговорить с копами в машине и увидеть тело и кровь наверху!

– Я пытаюсь найти искатель, – объяснила Генри. Она изучала приборную доску. – Где же здесь искатель?

– Забудь об искателе, – посоветовал я. – Просто езжай на запад.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

После ленча… апреля 20… года те, кто впоследствии стал известен под названием Александрийского Круглого Стола, собрались на свое первое совещание в сером конференц-зале обычного отеля при аэропорте. Там не было мебели, кроме круглого дубового стола, окруженного довольно неудобными светлыми деревянными стульями, и телевизора с диагональю тридцать три сантиметра; экран оставался черным за исключением крошечного кружочка света в центре, будто его только что выключили.

Хоть имена и профессии участников не разрешалось упоминать из-за недремлющего ока деликт-машины, все же известно (и то, что вы читаете эти строки, подтверждает данный факт), что члены Круглого Стола представляли, прямо или косвенно, все главные направления искусства (искусство речи, визуальные искусства, музыку, фильмы и так далее), все континенты, если не языки (все говорили на английском, хотя не для всех он был родным), и все «расы», если не этнические и религиозные группы. Чуть больше половины составляли мужчины, немного меньше – женщины. Присутствовало несколько стариков, несколько молодых людей, но большинство находились в среднем возрасте – на широкой равнине, на пересечение которой мы тратим большую часть своей жизни.

Снова поднялся вопрос о присутствии александрийцев. Как может быть иначе? Не поднять его – означало открыть недочет, о котором, вероятно, догадался читатель: получается, что несколько участников либо принадлежали к секретному кругу александрийцев, либо активно симпатизировали различным интернациональным подпольным александрийским организациям. Нерушимая гарантия со стороны мистера Билла стала их единственной защитой от смертного приговора, который распространили на всех (по крайней мере теоретически), в угоду «жертве» Дамарис.

В ответ мистер Билл включил телевизор, шепотом приказав: «Картинка». Тот показал женщину в оранжевом комбинезоне, сидящую на металлической кровати в крошечной комнатушке, она смотрела прямо в объектив камеры. Женщина приветствовала Круглый Стол тихим, слегка хриплым голосом. И без того тихий зал погрузился в безмолвие. Ее голос узнавали не только по фильмам (претерпевшим минутное возрождение), но и по суду. Участники совещания согласились принять ее в качестве полноправного члена. Если у кого-то и имелись возражения, вслух они не прозвучали, потому что Дамарис могла слышать абсолютно все. Однако она не могла видеть. Да и не особенно переживала. Так было всегда. Звезда на сцене никогда не вглядывается в погруженный во тьму театр.

Тюремная видеокамера не подчинялась Дамарис. Она располагалась в углу под потолком, недоступная, с маленьким, красным, никогда не мигающим огоньком. Мистер Билл затемнял экран в отеле по просьбе Дамарис, когда звезда пользовалась туалетом.

Больше половины членов Александрийского Круглого Стола (как его назвали впоследствии) оказались европейцами по рождению, образованию или призванию (включая имевших африканскую или азиатскую внешность), и предрассудок западничества стал темой первого совещания – в интересах большинства «западных» членов стола. Первый вечер прошел в обсуждении проблемы, если ее так можно назвать. Председательствовала сама Дамарис. Постановили, что именно Запад изобрел и по всему свету распространил концепцию искусства в сегодняшнем понимании, и именно Запад породил сопротивление, известное под названием «александрийцы», таким образом, именно Запад обязан обеспечить миру процесс очищения, который,

по замыслу, должен положить конец перегрузке информацией, им же и выпущенной на свободу.

Круглый Стол, по-видимому, с удивлением осознал к концу совещания принятие первого совместного решения. Оглядываясь назад, надо сказать, что оно не так уж и удивительно, потому что участников попросили, в сущности, утвердить самих себя, к чему они и сами испытывали склонность. Первое обсуждение привело к нескольким выводам: «еврогруппы» впоследствии реже брали на себя вину либо необоснованное главенство, Круглый Стол понял, что от него ожидают согласия по данному вопросу и дальнейшего движения вперед. А Дамарис приняли как настоящего и на самом деле главенствующего члена.

Принятие Круглым Столом собственной конституции стало первым шагом. Второй шаг касался мистера Билла. Кто он: участник, наблюдатель, помощник? Или его следует вовсе удалить с совещаний? Последнее предложение поступило от самого филантропа в качестве подтверждения его искренности и признания их равнозначности.

Ему позволили остаться в качестве участника с полным правом голоса. Так закончился первый день.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

– Вставай!

Я дремал, пытаясь не обращать внимания на боль в ноге. Но когда проснулся, она оказалась тут как тут: глухая пульсация. Небо окрашено в темно-розовый цвет, как плитка в ванной. Грузовик ехал по правой, медленной, полосе шоссе. Мимо проносились фургоны, раскачивая нас порывами ветра. Что-то билось в ветровое стекло. Жучок.

– За нами слежка, – сказала Генри. – На грузовике жучок.

– Откуда ты знаешь? – тупо спросил я.

У меня болела нога и отчаянно хотелось кофе.

Генри показала на жучка, бьющегося в ветровое стекло. Он нашел металл в месте соединения стекла и двери и прилип.

Я присмотрелся. Дюйм в длину, сделан из серебристого магнитопластика. Крылья, когда он не летел, исчезали, как птицы на свитере Генри (которые тем утром превратились в бескрылые тени, словно ракеты в тумане).

– Черт! Где мы?

– Джерси. Только выехали из туннеля, примерно милю назад.

– Я думал, жучки не могут пересекать границу штатов, – сказал я.

– Может, он федеральный. Или даже международный. Может, для них существует исключение, или расширение, или соглашение о передаче сигнала другому жучку. Кто знает? В любом случае он здесь.

– Был, – поправил я.

Потянулся мимо нее и включил дворники, скидывая жучка.

– Он вернется, – предсказала она. – И тот, кто его послал, теперь знает, что мы знаем.

– Необязательно. Может, они думают, что просто пошел дождь.

Я оглянулся. Там остались башни города, незначительные на фоне нависающего заката. Кузов наполнился таинственными формами, все они постепенно выделялись из тьмы, как игрушки в рождественское утро: картины, тела, собаки.

Все, кроме альбома, который мне надо достать. Проблема порождала тупую боль, как рана в ноге.

– Куда мы направляемся? – спросил я.

– Это выше моего понимания, – пожаловалась Генри. Она кивнула назад, где тело Боба мягко ударялось о тележку Гомер. – Боб сказал нажать «четырнадцать», но тут нет никаких четырнадцати. Искатель все время повторял «поверните, поверните» и завел нас в туннель, потом заглох.

– Поверните, – сказал грузовик, будто по подсказке.

– Ну вот, снова он за свое!

– Ты на четырнадцатой?

– Я тебе говорю, – упорствовала она, – здесь нет четырнадцати.

– Нам надо найти четырнадцатую кнопку или…

– Или что?

– Или мы попали в переделку. Ты не сможешь найти Панаму, я – свой альбом, и еще у нас на руках труп. – Ну, вначале мне надо пописать.

Мы уже ехали по медленной полосе. Замедлившись еще больше, Генри свернула на невероятных размеров стоянку, окружающую с трех сторон крошечную закусочную.

– Надо найти «кабинет задумчивости для девочек», – сказала она.

– Я подожду здесь.

Мне не хотелось писать с того самого момента, как на моей ноге появился куппер. Когда? Четыре дня назад? Я размышлял о Гомер – означает ли куппер на ее голове, что мне больше не придется ее выгуливать?

Генри зашла в закусочную, а я скользнул на сиденье водителя. Искатель представлял собой табло с цифрами справа от кнопок управления. Никакой карты, никакого дисплея.

На табло стояло десять цифр и две буквы: А и Б. Я нажал Б, потом четыре, и грузовик сказал:

– Определение маршрута, спасибо за терпение. Потом:

– Поверните направо, одна миля. На дорогу один-девять на север.

Генри вернулась с двумя стаканчиками кофе, и я выехал на дорогу.

– Поверните направо, одна миля. На дорогу один-девять на север, – повторил грузовик.

– О, да ты волшебник, – проговорила Генри, срывая крышку со своего, а затем с моего стаканчика кофе. Я слышал в ее голосе саркастические нотки, но и вправду чувствовал себя волшебником после решения проблем сначала с жучком, а потом с искателем.

Мы услышали «шлеп-шлеп-шлеп» по грузовику: жучок вернулся. Я решил не обращать на него внимания и просто ехать вперед.

Теперь, когда наступил день или почти день, я мог разглядеть внутренность кузова в зеркале заднего вида. Конечно, в нем все отражалось наоборот, поэтому то, что казалось картинами в рамках, сваленными слева, на самом деле являлось собакой в тележке и телом, медленно, но верно, врезающимся в еще неоформленную массу на полу – и так далее. Я не заметил никаких пластинок или даже компакт-дисков. Гомер катилась вперед, когда я жал на тормоз, и обратно, как только я давал газу, куппер на ее голове сиял теплым розовым блеском. Или его тоже искажало зеркало? Может, она едет вперед, когда я жму на газ? Может, солнце садится? Может, моя собака умирает?

– Твоя собака всегда рычит? – спросила Генри.

– Раньше с ней такого не случалось, – ответил я. – Может, ей просто лучше.

Хотя сам я в своих словах сомневался.

– Сверните через милю на дорогу один-четырнадцать на север, – вмешался грузовик. – Ищите стройку, без задержек.

– О нет! – воскликнула Генри. – В дебри! Дорога стала четырехполосной, потом двухполосной.

Она изгибалась, затем свернула к цепи низких холмов, покрытых редеющими лесами.

– Дебри, – повторила Генри, приканчивая кофе и выбрасывая стаканчик в окно. Я скривился, но она меня проигнорировала. – Дебри, а потом что?

Я пожал плечами:

– Зависит от тебя. Я только хочу найти брата Боба и забрать свой альбом. А ты, наверное, продолжишь путь.

– Вместе с тобой.

– Что ты имеешь в виду?

– Что ты собираешься делать, вернуться и работать старьевщиком? Отдать альбом?

– Мне придется найти его до конца месяца. А пока я возьму больничный.

– Фантазер, – фыркнула она. – А как насчет копа, которого ты убил?

– Случайность, – возразил я. – Ты сама фантазерка, раз считаешь, что сможешь найти Панаму, который пробыл в подполье девять лет.

– Восемь.

– Поверните налево, одна миля. Крайняя дорога вверх, – прервал нас грузовик.

Так как никто и не желал продолжать разговор, вмешательство искателя мы восприняли с благодарностью.

– Поверните налево, одна миля. Крайняя дорога вверх.

Я повернул налево, как раз за щитом со стрелой, также указывающей налево: «Казино „Рамапо“. Ночь в среду – грандиозная ночь!»

– Дебри, – повторила Генри, качая головой.

Мы ехали по узкой дороге, извивающейся вокруг вершины небольшой горы. Миновали пару выгоревших домов, затерявшихся между деревьями. Перед каждым стоял сгоревший автомобиль. Реликвии, оставшиеся от «Скандала о страховке от астероида» двадцатых годов, или скорее от закона, который сделал расчистку незаконной.

Появилось больше указателей: «Джексон Уайт. Индейские народные промыслы. Пейнтбол. Водные игры. Букмекеры. Магазин подарков. Домашняя пища. Лотерейные билеты».

– Думаешь, оно как-то связано с «Индейцем Бобом» на грузовике? – осведомился я.

– Гм.

– Ваше место назначения в миле впереди. Искатель явно отправлял нас в казино. По мере того как мы продвигались по холму, указатели становились больше и скученнее.

– Поверните влево у магазина подарков. Поверните на стоянку.

Появилась усыпанная гравием парковка под самым большим указателем. С одной стороны находилась длинная торговая палатка, а с другой – крошечное бетонное казино, похожее на шпиль засыпанной церкви.

«Казино „Рамапо“. Джексон Уайт. Индейские народные промыслы. Букмекеры».

Казино никогда не закрываются. Внутри один видеоавтомат звенел и бибикал. Две женщины в костюмах сидели на низенькой скамеечке и колдовали над автоматом, как рабочие на конвейере. Одна скармливала ему монеты, а другая нажимала кнопки. Они выглядели довольно угрюмо.

Генри пошла искать «кабинет задумчивости для девочек». Кажется, она справляла нужду за нас обоих. В стене обнаружилось окошко кассира, зарешеченное, как в древнем банке. За ним в крошечной комнатке дремал мужчина в ковбойской шляпе. Он носил рубашку с профилем Джеронимо и надписью: «Один любопытный индеец». На шляпе красовались перо и бахрома на полях.

Я постучал по окошку ногтем. Если я и гадал, как мы найдем брата Боба (ведь мы даже имени его не знали), то сомнения мои рассеялись, как только дремлющий мужчина проснулся и приподнял поля шляпы с бахромой.

Он оказался близнецом Боба.

– У вас есть брат? – спросил я. – По имени Боб?

– Боб?

Он слегка повернулся на стуле, и вот он, тут как тут! Я увидел альбом Хэнка Вильямса, прислоненный к кассе.

– Простите, но…

По идее я собирался вначале завладеть альбомом, а затем сообщить ему о Бобе. Все испортила Генри, вернувшись из «кабинета задумчивости для девочек» и оттеснив меня в сторону.

– Боюсь, у нас плохие новости! – выдохнула она. – Боб… он… то есть его… в общем… Боба убили. Застрелили. Прошлой ночью.

– Боб?

Кассир снял свою ковбойскую шляпу и ударом кулака сделал ее плоской как блин. Потом аккуратно вернул ей прежнюю форму и снова надел.

– Какой Боб?

– Ваш брат, – пояснила Генри. – Мы привезли его сюда, потому что он сам так захотел. Это место запрограммировано в искателе в грузовике. Четырнадцатое.

– В его грузовике? – Любопытный индеец встал, попятился из раздевалки, закрывая за собой узенькую дверь. – О, кажется, понял. Где он?

– На стоянке.

– Извините, насчет альбома, – начал я, показывая на пластинку через стекло.

И индеец, и Генри проигнорировали меня и направились к стоянке. Я отчаянно уставился сквозь решетку на альбом, прислоненный к кассе. Хэнк Вильямс выглядел еще более потерянным и несчастным, чем всегда.

Две женщины все еще кормили автомат. Я мог подождать здесь, вместе с ними, в полутьме, или последовать за Генри и братом Боба наружу. На пути к выходу я остановился прочитать плакат на стене, как раз рядом с дверью. Пластиковый, но когда я постучал по нему ногтем, он зазвенел, как бронзовый.

«Джексон Уайт» был сумасшедшим сообществом беглых рабов и индейцев, приютивших их, плюс нескольких сочувствующих белых, женатых на некоторых из беглых. Они жили в связанных между собой крепостях в крошечных крутых горах Рамапо в Нью-Джерси всю Гражданскую войну и затем до конца столетия, пока не исчезли, как и большинство подобных архаичных коммун, после Второй мировой войны. После Этнического закона 20… года, предоставившего ей историка и археолога, небольшая коммуна возродилась и занялась исследованием своей собственной истории. Наше казино посвящено памяти Джексонов Уайтов, отдавших свои жизни демократии во Второй и Третьей мировых войнах.

Рамапо, Нью-Джерси, 925 футов/282 метра.

Мне всегда нравилась идея крепости, хотя редкие леса (явно горные) позади и вокруг стоянки не предполагали и не возбуждали подобного ощущения. Возможно, просто поменялась местность.

Генри и Один Любопытный Индеец уже одолели половину пути к стоянке и теперь хрустели по гравию под слабым утренним солнцем. Я нагнал их у грузовика, который мы оставили незапертым. Генри отворила заднюю дверцу, Гомер распахнула один глаз-пуговку и зарычала.

– Ваша собака? Сколько?

– Она моя собака, – сказал я позади них. – И она не продается.

– Я просто пытался быть вежливым, – оправдывался он. – Так положено у индейцев. Если бы мне хотелось собаку, то явно не в тележке и не с блином на голове. Где ты его взял?

– Ее, – поправил я.

До меня начинала доходить суть надписи на футболке Одного Любопытного Индейца.

Гомер все еще рычала, поэтому я выгрузил тележку из грузовика на землю, сразу оба колеса, и потащил ее за машину в тень. Как только индеец исчез из виду, Гомер перестала рычать.

– Жди здесь, – сказал я (очень глупо: куда она могла деться из своей тележки?) и вернулся к задней дверце грузовика.

Рот Боба все еще оставался закрытым. Бесцветные глаза широко распахнуты. Один Любопытный Индеец закрыл их кончиками пальцев.

– Это он, – опознал Один Любопытный Индеец. Он снял шляпу, пригладил ее и надел обратно. – У меня возникло нехорошее предчувствие, когда он уезжал прошлой ночью. Кто застрелил его, копы?

– Нет, – ответила Генри.

– Да, – сказал я.

– Можете попрощаться с ним, если хотите, – предложила Генри, порывшись за пазухой и доставая «Последнюю волю».

– Я слышал о нем, – признался индеец. – Его называют «Верное дело», правда?

– Правда, – согласилась Генри.

– И действует?

– Клянусь. Помоги мне открыть его рот.

Эту часть я просто ненавидел. Поэтому присоединился к Гомер за грузовиком, в тени. Она снова рычала.

– Что на сей раз? – спросил я.

Она подняла нос по направлению к грузовику, в то же время постукивая по тележке хвостом.

Я совсем забыл о жучке. Размером и формой он напоминал магнит на холодильник. Я отодрал его от грузовика и зашвырнул в лес.

– Хорошая мысль, – похвалил я Гомер, похлопывая ее по голове. Куппер на ощупь стал теплым, почти горячим. Я вернулся к грузовику, к открытой дверце.

Я ничего не пропустил. Генри и Один Любопытный Индеец все еще пытались открыть рот Боба. В конце концов они справились с помощью ложки. Генри потрясла баллончик и брызнула ему на нёбо.

– О нет!

Боб, или скорее покойный Боб, дернулся и застонал. Его глаза открылись и закрылись опять. Руки крепко сцепились вместе, я почти слышал, как затрещали кости, когда пальцы нашли друг друга и сплелись намертво. Его дыхание становилось непереносимым. Я чувствовал его по всей стоянке.

«Последняя воля» выскребает остатки воздуха из клеток легких, и после дозы любой покойник осиливает пару небольших предложений в зависимости, конечно, от состояния легких на момент смерти.

Легкие Боба оказались хоть куда.

– Я умер? О нет!

– Боб, я с тобой, – позвал Любопытный Индеец.

– Кто «я»?

– Роберт. Боб. Должно быть, что-то случилось.

– Могу поклясться, что-то случилось! Что-то ужасное! Я умер, и всем наплевать!

– Мне не наплевать, Боб, – вмешался Любопытный Индеец. – Нам не наплевать. Мы просто не показываем виду. Так принято у индейцев. Но будь уверен, мы устроим тебе достойные похороны.

– Мертв! Что может быть хуже!

– Не знаю, – сказал Любопытный Индеец.

Он снял шляпу, снова пригладил ее и надел обратно:

– Боб, ты обязан помочь мне найти Панаму, – сказала Генри.

– Прости меня, Генри! – прокаркал он. С меня хватит.

– Счастливо оставаться вам всем! – заявил я. – Только отдайте мне альбом, и я уберусь восвояси.

Один Любопытный Индеец повернулся и посмотрел на меня, моргая от яркого солнечного света. Он приспособил шляпу так, чтобы она затеняла его глаза.

– Альбом?.. О, вы имеете в виду Хэнка Вильямса. Значит, вы тот самый парень.

– Да, я действительно имею в виду Хэнка Вильямса, – подтвердил я. – Да, я действительно тот самый парень. И да, я действительно хочу получить обратно свой альбом.

– Слишком поздно, – покачал головой Один Любопытный Индеец. – Вы уверены, что вы не коп?

– Он не коп, – успокоила Генри.

– Я вам скажу, когда бывает слишком поздно! – прохрипел Боб. – Слишком поздно, когда вы умерли и всем на вас наплевать! – Его голос превратился в шепот.

– Точно, – согласился я. – И что значит «слишком поздно»? Я видел его там, в вашем офисе. Альбом не принадлежал Бобу, он не имел права его продавать. Он мой.

– Он не продавал мне пластинку, – признался Один Любопытный Индеец. – Мы просто оказывали услугу. Он хотел сделать что-нибудь для александрийцев. Он просто был Бобом.

– Просто отдайте его мне, ладно?

– Слишком поздно.

– Что значит «поздно»?

– Пошли со мной, – предложил Один Любопытный Индеец.

Он зашагал по стоянке, и я поспешил за ним, но Генри окликнула нас.

– Стойте, стойте, стойте! – крикнула она. – Мы не можем просто уйти и оставить Боба.

– Не можем? – удивился индеец. – Как долго действует ваш спрей?

– Кажется, уже перестает, – ответила Генри.

– Мы скоро вернемся, – пообещал я.

Я потерял интерес к Генри и ее синим птицам. Меня никогда не интересовал Боб. Меня интересовал мой альбом и как бы отсюда убраться, вернуться на работу, выгнать копов из моего дома, достать моей собаке… достать моей собаке что?

Гомер лежала в тележке задом наперед, нос покоился у ручек, а хвост свешивался спереди. Она умирала от рака, и я мог только оставаться с ней до конца.

– Мы скоро вернемся, – дал я слово, похлопав ее по теплому купперу на голове.

Потом пошел за Одним Любопытным Индейцем через стоянку в казино. Он не стал отпирать клетку кассы. В решетке сделали очень большие зазоры, Боб просто протянул руку между прутьями, достал альбом и вручил его мне.

Слишком легкий. Пустой.

– Они вложили пластинку в другую обложку, – объяснил он, – наверное, из соображений безопасности. Мне понравилась картинка, поэтому я оставил ее у себя.

– Кто они?

– Александрийцы. А кто еще?

– Где я могу их найти?

– Ну, это секрет на миллион долларов, не так ли? По слухам, в Вегасе, а там кто его знает.

Я последовал за ним наружу, на стоянку, на солнечный свет. Генри и Гомер ждали нас в тени за грузовиком. Боб снова умер, свернулся, как орех кешью, на боку: Глаза оставались широко распахнутыми, он начинал вонять, пока только чуть-чуть.

– Вам следовало выяснять все с Бобом, – сказал Один Любопытный Индеец. – Боб хотел подарить им альбом просто так. Мы только отправили его по назначению. Отсюда он попадет к другому брату, Бобу, на Запад. И со временем доберется до александрийцев. Теоретически, по крайней мере, дело обстоит так.

– Два брата, и оба Бобы?

– Индейский обычай. Но его нет ни здесь, ни там. Знаете что, я собираюсь сделать вам предложение, от которого невозможно отказаться. Вы забираете себе грузовик и все, что в нем есть, и даете слово, что отвезете тело Боба к его брату, чтобы там похоронить. Здесь мы ничего не можем для него сделать.

– Другому брату Боба? – переспросила Генри. – Куда?

– Вы найдете его где-то на дороге к Вегасу. В Небраске или Айове.

– Вы даже не знаете точно? – не поверила Генри. Она начинала злиться или по крайней мере говорить раздраженно. Но меня предложение заинтриговало. Небраска, Айова, Вегас! И все на Западе.

– Он есть на искателе, восьмой или девятый. Вначале попробуйте девятый.

– Может, вам следует оплатить наши расходы? Меня поразили дерзость и жадность Генри. Вначале казалось, что Любопытный Индеец тоже испытывал подобные чувства. Он повернулся на каблуках и пошел по стоянке к казино – потом вынырнул из него с кучей красных, белых и голубых фишек.

– Фишки?!

Генри все еще изображала из себя свирепую фурию.

– Они лучше, чем золото, – ответил он, кидая фишки через окно на приборную доску грузовика.

Позже мне предстояло пожалеть, что он не сказал нам, сколько стоит каждый цвет.

– Adios, amigos! – крикнул он нам вслед, когда мы отъезжали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Какое из искусств должно подвергнуться очистке? Следует ли некоторые оставить в неприкосновенности? Следует ли объединять дисциплины или рассматривать их отдельно? Следует ли исключить из списка классику или положить под нож все, когда-либо произведенное человеком? Кто будет выбирать, что останется, а что уйдет? Следует ли сохранить предрассудки прошлого (расовые, этнические, родовые, религиозные, культурные), или отказаться от них, или исправить, скорректировать? Такие общие вопросы предлагалось рассматривать по мере появления конкретных случаев, а не абстрактно. В противном случае группа потратит гораздо больше времени на вопросы, чем на ответы.

Итак, Круглый Стол начал с того же, с чего и сами александрийцы, – с картин, написанных маслом, специфически европейской дисциплины. Некогда королева искусств, живопись все еще занимала приоритетное положение, хотя в последнее время появлялось мало достойных внимания работ. Круглый Стол постановил, что картины, подлежащие истреблению, будут выбираться по жребию и затем уничтожаться вместе со всеми копиями, компьютерными и бумажными и даже крошечными иллюстрациями в учебниках по истории искусства или же базах данных. Также Круглый Стол решил, что уничтожать картины одну за другой будет несправедливо по отношению к менее плодовитым художником, и нелепо в случае с такими мастерами, как, скажем, Моне, которые часто рисовали бесчисленное количество версий одной и той же сцены. Решение проблемы: уничтожать следует самого художника – сразу все его (или ее) работы. Именно в этот момент по Круглому Столу прокатилась волна содрогания, по мере того как один за одним вся группа осознала величественность – законченность – того, что им предстояло. Похоже (как сказал один из них) на появление но-вой планеты (или исчезновение, парировал другой). А как же Рембрандт? А что же Микеланджело? А действительно, что с Микеланджело, прозвучал ответ. Разве как раз не Микеланджело представлял проблему? Разве целью александрийцев и задачей данной группы не являлось освобождение места для следующего Микеланджело, следующего Рембрандта, следующего Моне? По мере того как накалялись дебаты, Круглый Стол в мелких деталях, в правильной последовательности изобразил шок, очарование, принятие, одобрение и спасительный избыток, который почувствовал мир с появлением александрийцев. Сжечь мосты! Неохота сменилась горячим желанием, метания превратились в страсть, осторожность –е уверенность.

Сжечь мосты! Скинуть оковы!

Еще вопрос: как только все компьютерные и бумажные репродукции будут найдены, определены и ликвидированы, следует ли теоретически незаменимые оригиналы уничтожать – или просто вычеркивать из списка?

Уничтожать! На данный момент мир не нуждается в полумерах.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Поверните налево от Верхней дороги, – сказал грузовик, когда я выезжал со стоянки налево, на Верхнюю дорогу, направляясь на запад.

Искатель установлен на девятку. И не более чем по наитию.

Генри сидела, уставившись в ветровое стекло, на запад, с выражением скорее хмурым, нежели полным надежды. Синие птицы на свитере выглядели как ядерные ракеты, бескрылые и безглазые.

– Вот мы и в пути! – воскликнул я, пытаясь быть жизнерадостным.

Турбины взревели, выходя за пределы действия станции, на скорости около ста километров в час.

– И куда же мы направляемся? – спросила она.

– На запад! – ответил я. – Мы обязательно найдем мою пластинку. И обязательно найдем брата Боба. Другого брата. Мы обязательно найдем, как там его, Панаму.

– И как же? – мрачно поинтересовалась она.

– Он же александриец, не так ли? Найдя мой альбом, мы найдем и его.

– В грузовике с жучком.

– Я об этом позаботился, – успокоил я ее.

И действительно, в тот момент мне казалось, что так оно и есть.

Мы ехали минут двадцать в тишине, вниз по извилистой горной дороге, пока грузовик не заговорил снова:

– Приготовьтесь свернуть на 1–80, на запад, через одну милю.

Уже лучше. Вне зоны действия станции грузовик мог ехать только около сотни миль, а мы уже прошли восемьдесят между туннелем, казино и дорожной развязкой, к которой сейчас приближались.

– Наклонный съезд на 1–80 на запад, четверть мили. Мне нравился запад.

– А что, если александрийцы в Вегасе? – вслух размышлял я.

– Маловероятно, – проворчала Генри.

И все же… Вегас – единственный город в Америке, в который для въезда надо покупать билет. Правда, он находится не совсем в Америке.

– Ты, случайно, не знаешь, сколько до Вегаса?

Я не бывал к западу от Гудзона с самого детства, а теперь мы собирались пересечь Миссисипи.

– Я же учитель, – сказала Генри. – Он в 3589 от Бруклина. Вычти примерно сотню.

– Миль или километров?

– Километров. То есть в два раза больше, чем миль, – ответила она. – Или в два или вполовину. В любом случае путь будет долгим.

Генри закрыла глаза.

– Ты в порядке? – спросил я.

– Кажется, мне нужна еще таблетка, – отозвалась она.

Я дал ей одну, и она проглотила ее, запив собственной слюной, пока я сворачивал под уклон и включал автопилот. Генри закрыла глаза и застонала. Гомер открыла один глаз и зарычала. Куппер, кажется, подарил ей способность спать с открытым глазом, причем все время с одним и тем же, черным глазом-пуговкой. Ее маленькая красная тележка мягко покачивалась взад-вперед, в то время как грузовик вливался в поток трейлеров, движущихся на запад. Подобно Линкольну, мы пересекли Делавэр. Низкий горный хребет расступался перед шоссе, как волна. Первый дорожный сбор в Пенсильвании прошел легко – мы без проблем миновали его. Однако уже подходил конец месяца, и я волновался. Автоматы стояли на протяжении всего шоссе, но когда оно закончится, нам придется расплачиваться наличными.

А у нас имелись только фишки, маленькая кучка красных, белых и голубых. Я положил их на узкую приборную доску и пересчитал, пока «управлял грузовиком» (автопилоту требуется только, чтобы на сиденье присутствовала ваша пятая точка). Двенадцать. Я предположил, что они соответствовали червонцам, полтинникам и сотням, и попытался угадать, какой цвет чему подходил. Но не смог.

Нам понадобился целый день, чтобы пересечь Пенсильванию, штат длинных, низких гор, которые выглядели плоскими, пока не посмотришь на них с вершины, чего почти не случалось. Я никогда не видел больше одной горы за один раз, а они все казались одинаковыми: длинные прямые хребты, гладкие на вершине, вроде рисунков, созданных детьми или вдовами. За исключением периодически выдаваемой грузовиком фразы «продолжайте движение», никто не говорил. Любопытный Индеец и Боб поговорили за нас обоих. Тишина приветствовалась.

Мы совершили несколько остановок у «кабинетов задумчивости для девочек» и одну ради сандвича, который я купил на последние деньги. Теперь у нас не оставалось ничего, кроме фишек, а значит, следовало найти блошиный рынок, то есть приблизиться к границе штата. Пустая обложка от альбома, засунутая за приборную доску, уставилась прямо мне в лицо. Мне надо найти ее содержимое до конца месяца, чтобы вернуть работу. Но выдворит ли это полицию из моего дома, объяснит ли мое присутствие в подпольном клубе (если его заметили) и дома у Генри или тело, все еще (насколько я понимал) лежавшее там, на полу? Я мог думать только о пластинке. Обычно трудно припомнить, о чем конкретно мы думаем в то или иное время. Фразы, сшивающие наши жизни в единое целое («Я хотел жениться», «Я пытался найти лучшую работу», «Я собирался удрать от матери») – всего лишь порождения памяти. Некоторые утверждают, что само сознание и есть память, что мы всегда живем в нескольких секундах в прошлом, как растения, вечно соскальзывающие с карниза в поддерживающий, всепрощающий, разреженный воздух.

– Продолжайте движение, – повторял искатель примерно каждые двадцать минут.

Я не возражал против «вождения», а Генри, казалось, нуждалась в отдыхе. Пенсильвания – длинный штат. День тянулся без происшествий до самого вечера. Мы как раз спускались с бесконечного западного склона Голубой горы, последней (как оказалось) из длинных, параллельных хребтов Пенсильвании, когда я услышал звук, похожий на стук гравия о бок грузовика.

Там-там-там!

Я тотчас понял, что случилось.

Жучок.

Глаза Генри оставались закрытыми, она либо ничего не слышала, либо притворялась, что не слышит. Поэтому я ничего не сказал, не желая будить ее, тревожить.

– Продолжайте движение, – повторил искатель.

Через некоторое время Генри проснулась сама: открыла сначала один глаз, потом другой, замычала, застонала, поднялась с сиденья и пошла в кузов. Она, кажется, слегка покачивалась или во всем виновата тряска? Генри завернулась в ковер рядом с Бобом, и вскоре я услышал ее храп, смешивающийся с рычанием Гомер.

Согласно законам о потреблении предметов роскоши, блошиным рынкам запрещается пребывание в одном и том же штате более одного дня, и потому они собираются у границ штатов. Я узнал о приближении к Огайо по голубым и оранжевым флажкам над полем, ограниченным высушенной канавой от широкого моря пшеницы. Я увидел флажки прежде, чем съезд, и едва не пропустил его.

Сняв автоуправление, я съехал с эстакады, а потом и с дороги. Грузовик въехал на грунтовую стоянку. Я увидел кучу столов, но посетителей оказалось мало.

– Где мы? – спросила, поднимаясь, Генри. Я сказал.

Мы припарковались у высохшей канавы в длинном ряду других грузовиков. Генри выкатилась из ковра и направилась искать «кабинет задумчивости для девочек». Я открыл боковую дверцу грузовика и вытащил Гомер.

Она открыла черный глаз-пуговку и зарычала. Я повернулся и увидел коротышку в оранжево-голубой униформе, с блокнотом и бумажным пакетом в руках.

– Что тут у вас? – спросил он.

Он пялился на Боба, свернувшегося клубочком и начавшего (осознал я) попахивать.

– Мой брат, – ответил я. – Я везу его домой, чтобы похоронить.

– Вы не можете никого здесь хоронить, – заявил он. – Граница штата.

– Я просто остановился по пути, – объяснил я. – Увидел флажки.

– За торговлю здесь следует уплатить налог, – сказал он.

– Мы собирались покупать.

– И за покупку тоже. И за парковку.

– У меня нет наличных, – посетовал я. Он увидел фишки на приборной доске.

– Они из ОИК?

Он имел в виду «Объединенные индейские казино». Я кивнул, он протянул руку сквозь окно и взял одну голубую из стопки.

– За костер отдельная плата, – добавил он, забирая еще одну.

Генри только что вернулась с целой охапкой палок.

– Я не разжигаю костер, – сказала она. – Я собираюсь построить будку для собаки. На будки тоже существует налог?

– Нет, нет.

– Прекрасно, тогда можете положить фишку обратно.

Она с ужасающим грохотом выронила палки и смотрела на мужчину, пока тот не вручил мне вторую фишку и не исчез.

– В чем, собственно, дело? – спросила она меня.

– Боб, – пояснил я.

Мы распрямили его, как только смогли, и завернули в ковер. Гомер наблюдала. Я точно знал, что она не спала, потому что не слышал храпа. Куппер на ее макушке был теплым на ощупь. Мне больше нравилось похлопывать его, чем ее. Я враз почувствовал себя виноватым, совсем чуть-чуть.

– Как насчет того, чтобы нам с тобой прогуляться? – предложил я.

Мы оставили Генри разжигать костер (как мы думали), и я потащил Гомер за собой по блошиному рынку в поисках обменного пункта, где можно обналичить фишки. Не помешали бы еда и таблетки для Генри. Нам встретилось несколько посетителей. Торговцы стояли у столиков, переглядываясь выжидающе и подозрительно. Прилавки рассортировали предположительно в соответствии с различиями продаваемых товаров, но все они казались одинаковыми. Ножи и инструменты дополнялись бутылками, хозяйственными товарами, стаканами и блюдами, мебель вела к игрушкам, а игрушки – к оружию, как ненастоящему, так и вполне серьезному.

Единственный обменный пункт обнаружился в палатке рядом с нашивками, медалями и значками.

– ОИК, – определила торговка, потирая свой крошечный оранжево-голубой значок, рассматривая голубую фишку с разных сторон. – Ни на что не годится к востоку от Миссисипи и к западу от Делавэра.

– Мне казалось, у вас обменный пункт, – заметил я.

– Могу заплатить вам только половину. Но я дам вам пятьдесят пять, потому что люблю собак.

Я кивнул. Становилось темно, и мне хотелось есть. Торговка вручила мне пятьдесят пять казначейских банкнот. С одной стороны, становилось плохо при мысли, сколько мы потеряли из-за коротышки с блокнотом, с другой – хорошо от понимания истинной ценности фишек. По крайней мере голубых.

– Я дам вам еще пятьдесят за ту малышку, – сказала букмекер, показывая мне за спину.

– Гомер не продается.

– Я имею в виду не собаку, а тележку.

– Нет, – сказал я и ушел, несмотря на то, что она кричала вслед: «Сотня!»

Я нашел медикаменты на прилавке рядом с медалями и значками, но там не оказалось «Полужизни» и тем более «Последней воли». Диг лежал повсюду в разнообразных формах и по дешевой цене в отличие от Нью-Йорка, где он (если верить Данте) стоил немало.

Данте. Я гадал, нашли ли его. Мне не нравилось думать о Данте. Он напоминал мне, насколько далеко я забрался от дома, моей работы и жизни. Что я делаю здесь, на пшеничном жнивье, среди деревянных прилавков?

К реальности меня вернул вид очередного покупателя: потрясающей, или почти потрясающей девушки или женщины с короткими волосами и полной грудью, и… тут она повернулась, и я узнал Генри.

– Что ты тут делаешь?

– Ищу таблетки, – объяснила она. – Их я не нашла, зато обнаружила вот это.

Она передала мне бутылку виски и теплый пакет размером с маленькую собаку. Увидев его, Гомер зарычала.

– Соевое мясо, – пояснила Генри. – На обед.

Я положил соевое мясо и виски в тележку рядом с Гомер и побрел назад к грузовику, а Генри отправилась на поиски «кабинета задумчивости для девочек». У грузовика я снова вспомнил о жучке. Говорят, их оснащают самообучающимся алгоритмом, чтобы они могли прятаться. Я нашел нашего преследователя не на боку грузовика, где он бился в стекло, а внизу, где край металлического листа заходит за каркас машины.

И на сей раз присмотрелся к нему повнимательнее. В длину жучок достигал нескольких дюймов, включая два дюйма силиконовых крыльев. Единственный признак жизни подавал красный мигающий глаз. Не могло быть и речи о том, чтобы сломать жучка, не хватало мне еще прибавить к обвинению в тяжком убийстве (которое наверняка ожидало меня из-за смерти Данте) обвинение в убийстве гражданском. Но избавиться от него как-то придется.

Я все еще пытался придумать способ, когда увидел возвращающуюся Генри. От боли она складывалась пополам, и я сунул жучка в карман брюк. Вместе с мигающим красным глазом.

Постанывая, Генри присела на корточки и стала шевелить огонь палкой.

– Тебе плохо? – спросил я. – Да.

– Что случилось?

– Ты знаешь, что случилось.

Пузырек с «Полужизнью» для Гомер лежал в другом моем кармане, в том, что без жучка. Я дал Генри две таблетки.

– Отдай мне пузырек, – протянула она руку. Я отстранился.

– Они для Гомер.

– Он в них не нуждается, – сказала она.

– Она.

Но Генри права. Судя по всему, Гомер прекрасно чувствовала себя и без таблеток, даже поправлялась. Но я не отдал пузырек. Осталось только четыре таблетки.

Мясо еще не успело остыть, подогревать не понадобилось. Гомер раньше могла проглотить его вместе с бумагой, но сейчас вроде бы совсем не хотела есть. Виски называлось «Эй, милашка!», та самая марка, которой я (почти) размозжил голову Бобу. После еды мы разговорились.

Жизнь каждого – это цепочка разочарований. Моя в большей степени имела отношение к матери, чем к отцу, который быстро покинул нас, не успев меня разочаровать. И к моей работе, моей бывшей работе. Цепочка Генри начиналась с неуловимого Панамы и с недавнего времени продолжилась Бобом.

– Я знаю, что Панама захочет найти меня теперь, когда умер Боб, – говорила она.

Я слушал молча. Мне казалось невеликодушным напоминать, что именно она ищет Панаму, а не наоборот.

Блошиный рынок ночью оказался странным и жутким местом. Раздавались приглушенные крики, короткие взвизги и лай собак. Гомер корчилась в своей тележке и рычала. Мы с Генри сидели плечом к плечу, ужасы и звуки ночи сближали нас больше, чем целый день совместного путешествия. Я обнимал ее пухлые плечи, пока она не уснула. Потом завернул Генри в ковер рядом с Бобом на твердом металлическом полу грузовика. А сам устроился снаружи, у огня. Не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, будто наш грузовик стоит тут специально для грабителей – хотя я никого не видел, только слышал голоса и шаги и время от времени удары.

Я, наверное, уснул, потому что, когда очнулся, луна уже зашла. Темень была, хоть глаз выколи. Воздух холодный, с дыханием зимы, маленькой смерти мира. Звезды похожи на булавочные уколы, позволяющие увидеть свет, но не форму другого мира. Мистика. В первый раз за много лет у меня возникла эрекция. Что-то шевелилось в штанах…

Я вскочил, полностью проснувшись – ну вот, совсем забыл о жучке, которого отодрал со дна грузовика! Настало время от него избавиться. Ночь – самое лучшее время для жуткого действа, которое я задумал Мимо пролетел пластиковый пакет, счастливое дополнение к плану. Я схватил его и закутал жучка. Пересек канаву и палкой выкопал в глинистой насыпи ямку. Потом похоронил жучка заживо. Прихлопнул землю над могилой, но не слишком сильно. Кто знает, что включает сигнал «убийства» там, откуда его послали?

Я развернул Генри ровно настолько, чтобы урвать кусочек ковра, и тоже заснул. Когда проснулся, она сидела у костра, потягивая из пластикового стаканчика Генри состроила гримасу и протянула руку, я отдал ей две «Полужизни», не дожидаясь просьбы.

Оставалось две.

Генри проглотила пилюли, запила и протянула мне чашку.

– Кофе?

– Я взяла фишку в машине, – сказала она. – Кто-то продавал его.

– Белую? Она кивнула. Я застонал.

– Кофе обошлось нам в шестьдесят пять! – пояснил я. – На самом деле в сотню.

Она придерживалась другой точки зрения.

– Забудь о том, что мы потратили. У нас еще много осталось, и они стоят порядочно. Мы разбогатеем, как только пересечем Миссисипи.

Вполне логично. В любом случае спорить не хотелось.

Похолодало, и воздух наполнился незнакомыми звуками – заводились машины и грузовики, в большинстве случаев работающие на бензине; слышались прощания, бам-чик-чек закрывающихся прилавков. Блошиный рынок уезжал.

Мы с Генри разделили остатки кофе и наблюдали; как торговцы собираются, удаляются через поле длинной вереницей. К тому времени как солнце высветило деревья на востоке, блошиный рынок исчез, за исключением нескольких пожилых леди с пластиковыми сумками, копающихся в мусоре.

Утро понедельника. Я открыл себе больничный и включил повтор, который будет повторять операцию каждое утро до конца месяца.

Гомер выглядела лучше. Куппер на ее голове стал тревожно горячим, но нос оставался холодным. Оба глаза закрыты, дыхание ровное. Я знал, что ее выздоровление – только иллюзия, но не сильно беспокоился по этому поводу. По крайней мере она не страдала.

– Дай мне руку, – попросила Генри из грузовика.

Она развернула Боба и выбивалась из сил, пытаясь распрямить его руку и дотянуться ею до зажигания. Я помог ей, его руки были твердыми, как проволока, но и такими же гибкими.

Вместе мы прижали пальцы Боба к кнопке на приборной доске. Взревели турбины.

– Поворачивайте на западную междуштатную, – приказал искатель.

Вела Генри. Мы подскакивали по пшеничному жнивью, придерживаясь широкой колеи, оставленной транспортными средствами блошиного рынка. И пытались найти выезд. Почти пустое шоссе, омытое дождем и сверкающее на солнце, образовывало линию, прямую как стрела, указывающую на запад.

– На запад, междуштатная дорога № 80.

На искателе девятка.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Живопись оказалась паутиной, в которой запутались остальные виды искусства, потому что художники очень редко работают только в одной области. Акварели и карандашные наброски (и фрески, и настенная живопись) предавались забвению вместе с законченными картинами. Авторские произведения дополняли безымянные (из-за возможных нарушений и уклонений). Скульптура как вид искусства составляла крайне незначительную часть всех, работ, однако из-за своей устойчивости к времени тоже нуждалась в чистке. Поскольку выделить фотографии, приближающиеся к понятию искусства, не представлялось возможным, их исключили из списка, что в дальней-, шем привело к постоянным и часто забавным нарушениям. Так называемые фотографы, написав картину, фотографировали ее и затем уничтожали оригинал в надежде, что их работу оставят в покое. Исключение коммерческого искусства (без авторства или подписи) тоже привело к нарушениям: появились «Военные голограммы 55-й улицы», снимки в «Русской чайной» поражали воображение, их помнили гораздо дольше, чем самого создателя.

А что же прямое неподчинение? Что, если вычеркнутый художник откажется прекратить работу? Его или ее можно убить, такое предложение поступило не из жестокости, но из доброты. Но гораздо более простое и щадящее решение пришло само собой: следует вычеркивать только мертвых художников. Таким образом бессмертие для умирающего художника будет таким же недостижимым, как и для всех. Первое различие между живущими и умершими дало начало трещине, сквозь которую явилась на свет концепция Бессмертных.

Но все еще впереди. Вначале литература.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

– Продолжайте движение, – сказал искатель.

Он сменит пластинку, только если появятся какие-то изменения на дороге.

Междуштатная 80-я бежала параллельно широкой, плоской вершине Огайо, через бесконечные болотистые поля с бобовыми, суперпшеницей и неосорго. Колышущиеся поля с ложными зерновыми. Пока Генри «вела машину», я приводил в порядок кузов. Боб, завернутый в ковер, становился все тверже и тверже, хотя должен признать, вонял он скорее все меньше и меньше, чем сильнее и сильнее. Или мы просто начали привыкать к запаху? Нам пришлось оставить его правую руку вытянутой, чтобы использовать ее как ключ и заводить грузовик. Казалось, будто Боб машет нам на прощание. Прощайте!

Моя нога чувствовала себя хорошо, как никогда Куппер почти исчез, хотя мне все еще не хотелось в туалет. Генри до сих пор писала за нас обоих, сворачивая на обочину, чтобы найти «кабинет задумчивости для девочек», примерно через каждые сто километров.

Оба глаза Гомер – большой карий и черная пуговка – все еще оставались крепко закрытыми. Куппер на ее голове по-прежнему становился все больше и удерживал высокую температуру.

– Продолжайте движение, – сказал искатель.

На юго-востоке от Толедо я услышал знакомое «там-там-там» по боку грузовика.

На сей раз Генри не спала, вела машину.

– Он вернулся?

– Кто?

– Ты знаешь кто. Жучок.

Я сказал, что, наверное, да. Генри продолжала вести грузовик, рассчитывая на то, что позже я сам избавлюсь от жучка.

Уже наступил поздний вечер и опустилась темнота, впереди я увидел оранжево-голубые флаги. Мы очутились в пригороде Чикаго. На горизонте виднелись похожие на потрескавшиеся зубы башни, смутные в холодной, леденеющей дымке. Блошиный рынок обосновался на стоянке стадиона, как раз на границе Индианы.

У Генри опять начались боли. Я отдал ей предпоследнюю таблетку и, пока она искала «кабинет задумчивости для девочек» на стадионе, потащил Гомер в тележке на прогулку между прилавками. Продавцы скупо разглядывали нас, их прилавки стояли полупустые. Я едва замедлил шаг рядом с лекарствами («Полужизни» там все равно нет) и направился прямо к центру звезды.

Менялой оказался черный мужчина в комбинезоне» с оранжево-голубым значком. Я не стал предлагать ему голубую фишку. Он выбрал красную из кучки белых и красных в моей ладони и отсчитал мне двадцать пять, что, как я подсчитал, составляло примерно половину стоимости фишки.

Я превратился в богача. Истратил десятку на соевое мясо и кинулся обратно к Генри с пятнадцатью казначейскими билетами в кулаке. Она пребывала в меньшем восторге, чем я.

– Чем больше мы за фишки получаем, тем неохотнее расстаемся с ними, – прокомментировала Генри довольно загадочно, если вспомнить ее предыдущую позицию.

Для костра не нашлось дров, поэтому мы съели соевое мясо холодным. Гомер учуяла его и зарычала, со все еще закрытыми глазами, однако есть наотрез отказалась.

После ужина Генри взяла оставшиеся деньги и ушла на поиски «Полужизни» в надежде, что ей повезет больше. Вернулась с бутылкой «Эй, милашки!» и без таблеток.

– Сколько осталось? – мрачно спросила она. Я показал. Одна.

– На утро. Я обыскал все дно грузовика, прежде чем обнаружил жучка, приютившегося возле трансмиссии. Отдирая его, я ощутил легкий удар, такой легкий, что вначале решил» что у меня тактильные галлюцинации. Однако нет. Его маленький красный глаз злобно, как мне показалось, мерцал. Они обучаются, хотя и медленно, и в следующий раз придется воспользоваться резиновыми перчатками.

Но следующего раза не будет. Теперь у меня появился план.

Я отправился обратно на блошиный рынок, который уже собирался закрываться (почти наступила полночь), и купил керамическую банку с завинчивающейся крышкой.

Положил жучка в банку и плотно закрутил крышку.

Пересек стоянку, добрался до стадиона и нашел «кабинет задумчивости для мальчиков». В ней стоял старинный унитаз с водяным смывом. Я положил банку в бачок и поставил на место крышку. Неимоверно тяжелая, она издала приятный массивный звук захлопывающейся гробницы.

Генри уже спала, когда я вернулся к грузовику. Я укутался рядом с ней и заснул, слушая храпение Гомер; Когда проснулся, уже наступило утро или по крайней мере объявился его розовый предвестник. Рассвет на равнинах так впечатляет, он освещает полмира за раз. Такое ощущение, будто находишься внутри яйца.

Боб стал твердым как полено. Нам вдвоем еле удалось протащить его к передним сиденьям и завести грузовик.

– Веди ты, – приказала Генри.

У нее уже начались боли. Мы практически добрались до дна пузырька. Я разломил последнюю таблетку и дал ей половинку.

– Сверните на 1–81, направляйтесь на запад, – сказал искатель.

Генри сидела с закрытыми глазами, дожидаясь, пока начнет действовать «Полужизнь», я «вел» грузовик, гадая, как далеко нам придется заехать, прежде чем мы доберемся до конца, где бы он ни находился. И действительно, именно сегодня нам и предстояло это узнать. Но вначале…

Огайо большой, Индиана еще больше, а Иллинойс больше всех: одно небо и под ним – пшеница и бобы. Земля залита солнцем и спокойна, но воздух наполнен громыхающими грозами, марширующими по небу с запада на восток. 1–80 вела прямо на запад, через бесконечные поля зернового жнивья, которые до сих пор обрабатывали потрясающие роботы-стрипперы, приезжающие из других штатов по туннелям, часто спотыкающиеся и дергающиеся, словно животные, сгорающие от нетерпения добраться до зерна.

Каждый час мы останавливались у «кабинетов задумчивости для девочек». Генри не выражала особой склонности к беседам. Она вела грузовик или смотрела в окно, пока «правил» я. Свитер с синими птицами стал серым, губы надулись и, похоже, надолго.

Она едва разговаривала со мной. Я не обращал внимания. Меня больше занимала Гомер, которой, похоже, становилось все лучше и лучше. Она тихо лежала в тележке с куппером на голове, теперь уже ставшим частью ее тела. На нем даже отрос желтоватый пух, так что казалось, что у нее просто увеличилась голова. Я дотянулся до Гомер и похлопал по макушке. Собака мирно дремала в своей маленькой тележке, качающейся из стороны в сторону. Я тоже заснул, пока «вел». И начал думать, что мы действительно можем добраться до места назначения девятки. Даже позволил себе мечтать о том, что буду там делать. Мы доберемся до следующего казино. Обменяем оставшиеся фишки на много-много денег и проиграем мелочь. Я получу обратно свой альбом, вложу его в обложку и… Здесь воображение всегда давало сбои.

– Продолжайте, – проговорил искатель, но я не мог.

Мои мечты истощились, и продолжалась только дорога.

Я сидел за рулем поздним вечером, когда услышал «там-там-там» о борт грузовика. У меня не оставалось никаких сомнений, что мы избавились от жучка, поэтому я вначале решил, будто в машину попадает гравий с дороги.

Но Генри сообразила быстрее.

– Твой маленький друг вернулся, – заметила она. Я пожал плечами, оскорбленный ее отношением и встревоженный – хотя, признаю, и польщенный тоже – настойчивостью жучка.

Генри вела грузовик, когда мы увидели оранжево-желтые флаги, что означало приближение к границе штатов и блошиный рынок. Она уже собиралась свернуть налево, когда я сказал: «Стой!» За флагами угадывались башни моста.

– Давай поедем дальше, – предложил я. – Похоже, впереди Миссисипи.

Она бросила на меня взгляд, говоривший: «Ну и что?»

– Там может быть казино. Зачем утруждать себя общением с менялами и соевым мясом, если можно за фишки получить настоящие деньги? И возможно, настоящее мясо за деньги?

На сей раз я удостоился утвердительного взгляда. Искатель тоже согласился.

– Оставайтесь на 1–80, езжайте по мосту через Миссисипи.

– Надеюсь, ты прав, – сказала Генри, пока я перестраивался на скоростную полосу, как раз вовремя, чтобы завернуть на мост.

Я оказался прав.

Миссисипи у Род-Айленда с прилегающими займищами, натуральными и искусственными, составляет в ширину практически три мили. На дальнем берегу стоял гигантский знак: женщина преклонных лет грозила громадным пальцем: «Казино „Золотые годы“, съезд № 1».

Золотые буквы мерцали, в то время как палец сгибался и разгибался, сгибался и разгибался.

– Джекпот! – воскликнул я.

Но Генри показывала на знак поменьше: «Смотровая площадка», обозначающий пятачок в форме полумесяца в самом центре моста.

– Сворачивай, – приказала она.

Я повиновался.

– В чем дело? – спросил я.

– Твой маленький друг.

– Не понимаю, почему ты постоянно называешь его «моим маленьким другом»?! – возмутился я, останавливаясь рядом с ограждением. – Он преследует грузовик, а не меня.

– Он из твоего Бюро, – упорствовала она. Совершенно необоснованно. Мы даже не уверены,

Бюро ли принадлежал жучок. И потом, оно уже вовсе не мое Бюро, во всяком случае, если я не верну альбом до конца месяца.

Я собирался поспорить с Генри, но она уже выскочила из грузовика, встала на колени и шарила по дну грузовика.

– Может, у него географический алгоритм, – предположила Генри своим библиотекарским голосом. – Может, если мы избавимся от жучка здесь, перед пересечением Миссисипи, он не последует за нами на запад.

Маловероятно, но…

– Дай мне, – сказал я. – Я знаю, где его найти. К тому же он ударит тебя током.

Голые ноги Боба торчали из ковра. Я стянул с него один носок, чтобы использовать в качестве перчатки, и полез под грузовик, по холодному бетону моста. Я нашел жучка на тормозной колодке. Дотронулся до него осторожно, даже сквозь носок, но, к моему удивлению, он вовсе не стал бить меня током. Наоборот, послал теп-, лый, приятный импульс через кончики моих пальцев.

– Давай его сюда, – сказала Генри.

Я отдал ей жучка и выкатился из-под грузовика. К тому времени как поднялся на ноги, она уже опустила в носок камень и собиралась кинуть камень, носок и жучка за ограждение.

– Стой! – крикнул я.

– Гм? – Генри остановилась.

– Его надо завязать, – солгал я.

На самом деле мне хотелось в последний раз посмотреть на жучка. Мне только показалось или маленький красный глаз сверкал от ужаса, паники, тоски?

Я завязал носок на узел и отдал его обратно Генри.

Она уронила его с моста. Носок падал очень долго. Потом ударился о воду и утонул.

– Прощай! – сказала Генри то ли с ухмылкой, то ли с гримасой.

Становилось темно, но, когда мы забирались обратно в грузовик, мне показалось (привиделось?), что на ее свитере появились смутные очертания синих птиц.

– Веди ты, – приказала она.

– Продолжайте, – сказал искатель, но у меня были другие планы: я свернул к первому выходу, к стоянке, заполненной автобусами, под гигантским мерцающим скрюченным пальцем, который мы видели из-за реки.

– Давай обналичим фишки, – предложил я. – Остановимся в мотеле. Поедим в ресторане.

Казино встретило нас толкотней, едой, игрой, дергающими за рычаги пожилыми клиентами, голубым, белым и розовым светом. Старики ненавидят черное, по мнению некоторых, напоминающее им о могиле. Генри отправилась на поиски «кабинета задумчивости для девочек», а я начал пробиваться сквозь толпу к кассиру. По дороге разглядел фишки, которыми пользовались старики. На всех значилась надпись «ОИК».

В комнате пахло озоном и фимиамом, свет – электрический, неон и галоген, звук – набегающие волны скрипящих рычагов и колокольчиков поверх глухого шороха и шлепанья пластиковых фишек. Я подсчитал свои в кармане. Осталось семь – три белых, две красных и две голубых.

У будки кассира стояла очередь. Сам служащий за решеткой носил ковбойскую шляпу, прямо как у Индейца Боба в Джерси. Я вручил ему маленькую кучку фишек, и он моментально отсчитал три сотни, три пятидесятки и четыре десятки. Когда он пропихивал деньги сквозь решетку, я поднял голову и разглядел его лицо под широкими полями шляпы.

И почему-то даже не удивился.

У него то же самое лицо. Те же печальные глаза.

– Вас зовут Боб? – спросил я.

Он кивнул и посмотрел мимо меня.

– Следующий!

– Стойте! Мне нужно с вами поговорить!

– С чего бы вдруг?

– Надо, – отрезала Генри из-за моей спины. – У нас плохие новости. О вашем брате, если вас зовут Боб.

– О Боже! – ахнул он. – Подождите до перерыва. Я отдал Генри деньги, четыреста девяносто, на сохранение, она сунула их под свитер с синими птицами и спрятала где-то в невидимом лабиринте бюстгальтера. Мы жевали креветок в бесплатном буфете, пока не прибыл сменщик кассира на единственный за ночь (как он позже рассказал нам) двадцатиминутный перерыв. Потом мы повели кассира к грузовику, выглядевшему мелко и даже хило между огромными, широкими автобусами Иллинойса и Айовы на стоянке. Генри развернула Боба как раз настолько, чтобы брат увидел его лицо – и, конечно, вытянутую руку. Стал ли мертвец вонять намного хуже или мне только показалось?

– О Боже, – вздохнул Боб, он же Роберт, он же Бобби. – Как он умер?

– Можете спросить сами, – предложила Генри. Она уже вытащила баллончик и теперь держала его в руке.

– Нет, нет, нет!

– Где вы хотите, чтобы мы положили его? – спросил я.

– Положили его?

Я объяснил Роберту, Бобби или Бобу, что мы искали место, где можно оставить Боба. Что нам сказали…

– Попросили, – поправила Генри.

…отвезти его к брату. Что мы следовали указаниям искателя, пытаясь обнаружить жениха Генри…

– Мужа. …и определенную пластинку, проданную незаконно, по ошибке, которую я пытаюсь вернуть назад…

Он просветлел лицом. – Пластинка? Та самая александрийская штучка? Теперь настала моя очередь становиться осторожным.

– Возможно.

– Думаю, я могу вам помочь, – сказал он. Протянул руку – «Боб» – и объяснил мне, что он только наемный служащий в «Золотых годах». Три дня работает и три дня отдыхает. Пластинка, которую я ищу, находится у него дома. Если мы подождем до утра, когда закончится его смена, он возьмет нас с собой.

И Боба.

Мне предложение понравилось. Генри тоже.

Генри отправилась обратно в казино с Бобом, найти «кабинет задумчивости для девочек» (как она сказала), а я улегся в кузове между Бобом и Гомер. Ночь выдалась удивительно теплая. Голова Гомер из горячей и склизкой сделалась прохладной и пушистой. Неужели на куппере отрастает шерсть? Я размышлял, гладя храпящую Гомер, и погружался в ту черную точку, которую называют сном, ту маленькую черную точку, которая пожирает прошлое, настоящее и будущее.

Когда я проснулся, уже настал день и Генри все еще не появилась. Я лежал один в грузовике с Бобом и Гомер. Невозможно было сказать, который час. Знак казино «Золотые годы» мигал, отбрасывая таинственный свет на стоянку, и огромные автобусы выглядели как киты; разлегшиеся в ряд на берегу.

У меня возникло странное ощущение, понадобилось некоторое время, чтобы распознать его или, точнее вспомнить. Мне хотелось в туалет.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

А как насчет нехудожественной литературы? Или художественной, замаскированной под нехудожественную? Или нехудожественной, замаскированной под художественную? Как насчет эссе о художественной литературе, критики, журналистики? Как насчет авторов, писавших в одном жанре и одновременно пробовавших себя в другом? Вначале казалось, что так или иначе литература требовала иного подхода, чем визуальные искусства, так как книги появлялись в несравненно большем объеме. В данном случае необходимость срочного вмешательства даже не подвергалась сомнению. К тому же существовало (как оказалось) гораздо больше видов книг, чем картин. Первым делом следовало разделить книги, являвшиеся частью исторического наследства и принадлежащие только к развлекательному искусству. Круглый Стол постановил, что удалять следует только художественную литературу и поэзию. Так как художественная литература раннего периода часто являлась к тому же и частью исторического наследия, приняли решение удалять только авторов, родившихся после 1900 года, вместе с их художественными произведениями и/или поэзией. Таким образом, Марк Твен, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд присоединились к Шекспиру и сэру Вальтеру Скотту в вечном литературном Зале Славы, а Сэлинджер и Смайли получили шанс испытать судьбу наравне с остальными.

Но разве старинные картины и рисунки не имели исторической ценности наряду (а иногда и помимо) с принадлежностью к искусству? Другими словами, опять же, как насчет Микеланджело? Или Рубенса, или Сезанна? Ответ уже появился на примере литературы, и, таким образом, Моне присоединился к Микеланджело и остальным Бессмертным, в то время как Поллок и Уорхолл остались за чертой.

Дискуссии заняли несколько дней. Совещания начинались точно в девять утра, после быстрого завтрака, и продолжались до шести вечера, с одним часовым перерывом на ленч. Вечера проходили в отеле, где располагались сауна с небольшим бассейном, спортзал, бар, приличная библиотека и фильмотека. Дамарис никогда не общалась с остальными участниками вне совещаний. На самом деле члены Круглого Стола вообще редко разговаривали друг с другом. Будто их личности и мнения меркли, когда они расходились.

Поэты, как и романисты, удалялись немедленно. Поэтов, родившихся до 1900 года, не трогали. От драм избавиться просто, так как пьеса, как и роман, уходит вместе со своим автором. Мемуары, насколько бы искренними они ни были, признали художественными произведениями, в то время как исторические произведения, несмотря на степень их правдоподобности, признавались фактами. Это привело к возражениям, что только личный стиль, а не художественность превращает книгу в литературное произведение. А танцы? Каждый танец исчезает сам по себе вместе с записями представлений и обучающих программ.

Оставались музыка и кино. С кино все понятно, так как все фильмы выпускает группа людей или команда. Здесь уже недостаточно (или не необходимо) удалять отдельных индивидов, скорее следует избавить публику от самого фильма. А что, если у него есть римейк, как, например, «Психо-3» или «Красивейшая красотка»? Постановили, что римейк является отдельным фильмом. И звезда кино, наиболее высокооплачиваемый, самый выдающийся деятель искусства двадцатого века, держалась ровно столько, сколько жил его (или ее) фильм.

Музыка представляла точно такие же проблемы, но без легкого решения. Произведение и его создатель здесь находились в безумно сложных отношениях, часто музы-, канты представляли творение других музыкантов при помощи еще каких-то музыкантов. Что делать с группами, подобными «Битлз»: удалить их сразу или обречь на медленную смерть по мере того, как станут удалять входящих в ее состав музыкантов? Как насчет лидеров, таких как Майлз Дэвис, которые формируют и переформировывают группы, часто из тех, кто потом создает свои собственные коллективы? Как насчет артистов и композит торов в одном лице, таких как Хэнк Вильямс или Телониус Монк? Должен ли исполнитель пережить композитора или следует предать забвению обоих сразу?

А что же народная музыка? По существу, здесь все легко, так как она похожа на народное искусство, однако ее постоянно воспроизводят и часто переписывают. Предположим, музыку следует удалять частями, как фильмы. Надо ли подвергнуть великого артиста (и снова привели в пример Майлза Дэвиса) медленной, постепенной смерти, как звезду кино, например, Тома Хэнкса? Вдобавок ко всему решающая дата, спасшая и литературу, и искусство от стольких сложностей, здесь не имела смысла, так как до 1900 года не появилось ни одной записи. Тогда, может, 2000-й? После него альбом или музыкальная коллекция в большинстве своем уже принадлежали прошлому, большая часть музыки существовала в цифровом виде. А что, если подвергнуть удалению все, произведенное с 1900 по 2000 год? Данное предложение внес именно мистер Билл, изменивший своему положению (или скорее, как оказалось, позе) наблюдателя. В литературе и искусстве Бессмертные присутствовали только благодаря хронологии. А что, если в музыке удалять именно Бессмертных?

Тут некоторые члены Круглого Стола, включая Дамарис, впали в молчание. Другие необычайно оживились. Что, если список составить из, скажем, тысячи наиболее влиятельных музыкантов двадцатого века – обсуждаемого века, века, в который музыка стала и наиболее всеобъемлющей (включая джаз и рок), и более серьезной (в финансовом и критическом плане), и более долговечной благодаря появлению записей. «Не Бессмертные» подлежат удалению по одному. Предложение бросило тень на одну часть Круглого Стола и подняло настроение другой части.

– Что насчет таких музыкантов, как Хэнк Вильямс и Телониус Монк?– спросила Дамарис, раздражаясь все больше. – Их убьют дважды?

– Речь не об убийстве, – поправил мистер Билл.

– А выглядит как убийство, – настаивала Дамарис, меряя шагами свою крошечную камеру, которая на небольшом экране выглядела еще меньше. – Вот что меня беспокоит. Я начинаю понимать колоссальность того, что мы предлагаем. Это только частично касается произведений искусства. Речь идет о совершенно…

– Речь идет об упразднении канона, – отрезал мистер Билл.

Его обычный безобидный вид куда-то делся. Лицо покраснело. Он затемнил экран.

Кто-то предложил сделать перерыв на ленч.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Мне захотелось в туалет! С радостью я выбрался из грузовика.

Наступило утро, или розовый сосед утра, я пошел к краю стоянки и стал между двумя автобусами, оба из Иллинойса, и пописал на крутой глинистый берег, совершенно довольный собой. Как будто домой вернулся. Неужели я выздоровел? Я спустил свои небесно-голубые брюки с одной полоской и осмотрел ногу, увидел, что куппер исчез, если не считать отметины, как от бритвы, похожей на старый шрам, на бедре. Я мог почесать его, он стал частью меня.

Гомер все еще храпела, когда я вернулся к грузовику. А она тоже вылечилась? Куппер на ее голове уже выглядел так, будто его невозможно снять. Словно меховая шапка. И все еще был теплым на ощупь, однако глаза Гомер оставались закрытыми.

А где Генри? До сих пор в казино. Ковер свернут, так, будто она в нем не спала. У меня возникло недоброе предчувствие, когда я заходил внутрь, надеясь найти ее. «Золотые годы» сегодняшним утром жужжали как улей, не меньше, чем вчерашним вечером. Старики, казалось, неистощимы, они дергали за рычаги, будто запускали генератор (что, как оказалось позже, и делали, но я забегаю вперед).

Я обнаружил, что Генри угрюмо сидит за столом перед маленькой кучкой фишек. Три белые.

– Фишки?! – спросил я. – Где ты их взяла? Что случилось с нашими деньгами?

Она подняла голову и посмотрела на меня стеклянными глазами, и я понял, что произошло непоправимое.

Семь пятьдесят семь.

Индеец Боб выдал нам три десятки, которые я забрал себе. В восемь он отдал ключи своему сменщику (пожилой женщине), наполнил пластиковый пакет свежей водой, креветками и томатными коктейлями из буфета и проводил нас с Генри к грузовику.

Генри пошла спать в кузов, завернувшись в ковер. Она не ложилась всю ночь и проиграла все наши деньги.

– Зря вы ей фишки дали, – укорил я Боба, когда он заводил нам грузовик.

У него и у нашего Боба (и у всех Бобов) одинаковые отпечатки пальцев.

– Я кассир, – ответил он. – Не финансовый консультант. И не социальный работник. Если я не стану давать фишки всем, кто, по моему мнению, проиграет, казино лишится прибыли, а я – работы.

Я не мог с ним поспорить. Но дело в том, что мы остались почти на мели – теперь по-настоящему.

– Следуйте на запад, на междуштатную дорогу, – приказал искатель; так я и сделал.

Мы не нуждались в искателе (я предполагал, что он ведет нас к Индейцу Бобу), но Боба, по-видимому, он забавлял. Мы ехали прямо через низкие, покатые холмы к постоянно исчезающему горизонту. Блошиных рынков больше не попадалось здесь, на западе от Миссисипи, но теперь они не имели никакого значения. Мы лишились фишек и денег тоже, за исключением моих символических трех десяток.

Пока я «вел», Боб говорил.

– Я – Боб-26, – представился он. – Но друзья зовут меня просто Боб. Возрастом управляет консорциум в Дании. Им принадлежат большинство индейских игорных предприятий, хотя мы и не афишируем это. Мы работаем кассирами, некоторые из нас.

– Мы?

– Бобы, – ответил он. – Индейцы Бобы. Боб объяснил, что он один из семидесяти семи Робертов Легкоступов, которых клонировали в попытке сохранить чистокровное исконно американское население.

– Всего лишь эксперимент, – сказал он, – который скверно обернулся. «Скверно» – правильное слово? В любом случае дюжина Бобов умерла в пробирках еще до того, как «родилась». Остальные – все одного возраста. Догадайся, какого?

Определять возраст всегда сложно, даже в случае с нормальными людьми. Я обычно предполагаю самую меньшую цифру и потом вычитаю из нее десяток. Он выглядел на сорок пять, поэтому я сказал:

– Тридцать пять. Он заулыбался, довольный, как кот, сожравший канарейку.

– Шестьдесят один с половиной.

– И нашему Бобу столько же?

– Нам всем одинаково, – повторил Боб. – Все происходило в лаборатории в Оклахоме, строго секретно. Поэтому когда фонды урезали, всего лишь через три года, восстановить ничего не удалось – или говорят «возобновить»? – в любом случае девушек мы не дождались.

– Девушек?

– Женщин, скво, дам, сам понимаешь. По плану предполагалось клонировать семьдесят семь подходящих женщин, чтобы мы смогли дать жизнь второму поколению. Но пришли республиканцы, фонды урезали и проект забыли, женщин так и не сделали. Нам не дали образования, никому из нас. Поэтому так много Бобов ударилось в бутлегерство.

Я уже начал было предупреждать его, что ему запрещено даже говорить о бутлегерстве, а потом вспомнил что у меня Измененное Задание, что бы это ни означало. Поэтому закрыл рот и продолжал «вести» грузовик и слушал, как он объяснял, что Бобы использовали казино как место переправки запрещенных товаров. Он заметил пластинку в ящике с книгами и компакт-дисками, которые оставили у него пару дней назад. К счастью, ее еще не забрали.

– Надеюсь, – сказал я. – Она представляет большую ценность, и я должен получить ее обратно.

Я показал обложку альбома Хэнка Вильямса, стоящую между двумя передними сиденьями.

– Вижу, – кивнул Боб. Раньше он обложки не заметил. – Тогда понятно, почему Дасти Спрингфилд.

– Продолжайте, – вклинился искатель.

– Дасти кто?

– Мы используем обложки от пластинок Дасти Спрингфилда для самых ценных, самых денежных, самых редких альбомов. Для тех, что поступают прямо в Вегас. Просто прикрытие.

– Вегас?

– Александрийцы, – пояснил он. – Только они могут позволить себе самые редкие и ценные пластинки.

– Ты слышала, Генри? – крикнул я через заднее сиденье. – Мы едем в Вегас. Как я и думал.

Но Генри не слушала. Она храпела вместе с Гомер. А я гадал, почему Боб все мне рассказывает. Он явно решил, что может нам доверять, но почему?

Ничто не выглядело по-западному. Я всегда думал, что у Миссисипи берет начало Запад, но так далеко – пятьдесят, потом сто километров в глубь Айовы – и везде, куда ни глянь, типичный пейзаж Среднего Запада. Пшеница и бобы и большие деревья, жмущиеся к домишкам как огромные дружелюбные собаки.

Индеец Боб продолжал тарахтеть обо всем подряд, даже о своей болтовне.

– Братья ругают меня за то, что я много говорю, – каялся он. – Дайте мне знать, если я начну вас раздражать.

Я ответил, что все в порядке. Приятно с кем-нибудь поговорить, или кого-то послушать. Обычно Генри молчала, даже когда не спала. Я посмотрел на нее в зеркало заднего вида. Просыпается. Она открыла глаза. Полезла под свитер (возможно, гадая, не приснилась ли ей потеря наших денег) и снова закрыла глаза. Не приснилось!

– Продолжайте, – проговорил искатель.

Слушая Боба, я узнал причину мигания рекламы казино – она питалась от электричества, производимого самими автоматами.

– Старики дергают за рычаги, – объяснял Боб. – Зажигают указатель и привлекают еще народ. Иногда даже вырабатывается излишек энергии, продаем энергосистемам. Может, мы сейчас ее и используем. Какого года ваш грузовик?

Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.

– Он принадлежал Бобу.

– Нет, – возразила Генри. Она проснулась. Я мог по голосу определить, что у нее начались боли. – Время принимать таблетку, – потребовала она, протягивая руку между двумя передними сиденьями.

Я дал ей последнюю «Полужизнь» Гомер.

– Спасибо, – отозвалась она, проглатывая таблетку единым духом. – Грузовик принадлежал брату Боба. Из Джерси. Я так полагаю, вы – родственники?

Я отключился, пока Боб рассказывал о клонировании и семидесяти семи Индейцах Бобах.

– Ух ты! – восхитилась Генри. – Такое способно положить конец любому разговору.

– С тобой все, что угодно, положит конец разговору, – заметил я.

– И что ты имеешь в виду?

– Пожалуйста! – воскликнул Боб. – Наш поворот впереди, в паре миль.

Будто подстегнутый, искатель проскандировал:

– Поверните на семь, три километра.

– Надеюсь, там есть «кабинет задумчивости для девочек», – сказала Генри. – Мне надо носик попудрить.

– Мне тоже, – объявил я, наслаждаясь ее потрясенным выражением лица.

– Что?

– Только то, что я сказал, – объяснил я.

– Поворот налево, по проселочной дороге № 12, на север.

– Вот и мы, – сказал Боб. – Коттонвуд-Крик-роуд. Коттонвуд! Звучит круто. Но дорога все равно выглядела как среднезападная, извивающаяся по покатым холмам пшеницы, пшеницы и пшеницы. Еще через милю вверх по дороге искатель и Боб опознали низкое бетонное блочное здание под выцветшим рекламным щитом: «Бифштексы и автоматы Индейца Боба».

– Заезжайте на стоянку, – приказал искатель. – Здесь заканчивается поиск девятого номера. Нажмите «выход», чтобы вернуться в геопоиск. Нажмите «меню», чтобы начать новый поиск.

Я заехал на стоянку, нажал «выход» и так далее, пока Боб не собрал свои пластиковые пакеты с белыми рубашками и не сказал:

– Пойдемте.

Мы проскользнули в обшитое досками здание сквозь прохудившуюся фанеру четыре на восемь и оказались в пыльной тьме, пропахшей чипсами и крысами. Я даже слышал, как они скреблись.

– Они исчезли, – сказал Боб. Мои глаза постепенно привыкли к темноте, и я разглядел его у старого стола. – Обычно их привозит один Боб и увозит другой. Меня их дела не касаются. Я просто случайно увидел альбом, как уже говорил.

– Ну и где же следующий Боб? – спросила Генри.

Она обрадовалась, я точно знаю. Она хотела продолжать нашу поездку на запад. Я был разочарован. Я хотел забрать свой альбом и вернуться домой, прежде чем навсегда потеряю свою работу.

– Черт его знает, – ответил Боб. – Всего не запомнишь, понимаете. Попробуйте искатель. Он отошлет вас к следующему, как индейский пони.

– Ну так где «кабинет задумчивости для девочек»?

Пока Генри закрылась в туалете, я вынырнул наружу пописать рядом с Коттонвудом. Все еще так необычно. Все еще прекрасно. Даже несмотря на разочарование от очередной потери альбома, я до сих пор надеялся. По крайней мере знал, что мы на правильном пути.

Генри и Боб выскользнули из щели, оказавшейся дверью.

– Можете остаться на ночь, – предложил Боб. – Поспите со мной внутри, если хотите, но мне кажется, вам будет удобнее в грузовике.

Я согласился. Я не выносил затхлого запаха старого казино и ресторана. Не говоря уже о крысах.

Я собрал дров для костра, а Генри разворачивала креветок и булочки. Ощущение такое, будто играешь в дочки-матери. Боб присоединился к нам за ужином. Потом нашел полубутылки «Эй, милашки!», и мы пустили ее по кругу у костра. Через некоторое время Генри спросила Боба, не хочет ли он в последний раз поговорить с нашим Бобом. Пьяная идея, если я что-то понимаю. Но я держал язык за зубами, пока они открывали рот Боба.

– О нет, – сказал тот. – Я умер?

Наверное, все мертвецы каждый раз заново открывают свое состояние. И ненавидят его.

– Боб, здесь я, Генри!

– Генри кто?

– Ты мне соврал, так ведь? Ты сказал мне, что ты александриец. Ты сказал, что разговариваешь с Панамой каждую неделю.

Индеец Боб чуть не упал.

– Боб сказал вам, что он александриец?

– Простите! У меня холодные руки!

Генри подула на его руки, сцепившиеся вместе, и положила их себе под свитер. Я с удивлением обнаружил, что немного ревную.

– Здесь твой брат, Боб, – сказала она. – Хочешь поговорить с ним?

– Боб? Где мы?

– Айова, – сообщил Боб.

– Правда? Так темно!

– Сейчас ночь, – пояснила Генри.

– И ты мертв, – добавил я.

– О нет! – воскликнул он. – Я знал! Не оставляйте меня здесь! Тут… холодно. Его рот закрылся. Глаза открылись. Генри вытащила его руки из-под свитера и закатала Боба обратно в ковер.

– Разве вы не хотели что-нибудь спросить у него? – поинтересовалась она у Боба.

Он покачал головой:

– Просто хотел увидеть, как работает спрей. Не могу поверить, что он сказал вам, будто он александриец.

Генри пошла спать, а мы с Бобом прикончили виски. Я уже слегка опьянел, поэтому спросил:

– Где вы хотите похоронить Боба? Я помогу вам утром.

– Нет, нет, нет, – покачал головой Боб. – Не здесь. Вам придется взять его с собой.

– К следующему Индейцу Бобу? А что, если там тоже все закрыто?

– На кладбище, – поправил он. – Все Бобы лежат на одном кладбище. Это часть сделки. Нам не дали ни образования, ни девушки, ни достойной работы, зато все получили место на кладбище. Меня самого там похоронят когда-нибудь.

– Где?

– Не знаю, – ответил он, передавая мне бутылку. – На самом деле и не хочу знать, если вы понимаете. Я уверен, что оно есть в искателе. Попробуйте последний номер, какой он там. Что до меня, я пошел спать.

Остался последний глоток. Я прикончил виски и отправился спать в грузовик рядом с Генри. Ночь стояла теплая, но у меня замерзли руки. Я засунул ладони под ее свитер с синими птицами, но она вытолкнула их в полусне.

Что-то разбудило меня. Я думал, что шум, потом понял, что тишина.

Гомер прекратила храпеть. Я дотронулся до ее носа: холодный. Неужели ей наконец стало лучше? Куппер все такой же теплый и пушистый, как шапка. Мне захотелось в туалет. Надо ли ей в туалет?

Я вышел из грузовика. Вокруг светло как днем. Взошла луна, и за последние несколько дней, что я ее не видел (с самых островов, кажется, сто лет назад), оказалась почти полной. Полоса светила так ярко, что мне пришлось сощуриться, чтобы посмотреть на нее. Говорят, на луне что-то написано, но я так и не смог прочитать что. Двадцать лет назад туда послали ракету с роботами, чтобы разровнять поверхность для печатного рекламного плаката. К тому времени как работы закончились, компания разорилась, а роботы (скорее всего) умерли. Теперь осталась только полоса, как яркий стерильный бинт посреди лица каменистой маленькой планеты.

Я пошел в тень пописать. Какое шикарное и сладострастное ощущение после долгого воздержания! Я как раз застегивался, когда что-то ударило меня по руке.

Я оглянулся. Кто-то кинул камень? Кто? Боб? Генри?

Потом увидел блестящий красный глаз на земле рядом со своей ногой.

Жучок! Он снова нашел нас. Только на сей раз он отыскал именно меня, а не грузовик, который стоял в нескольких футах в темноте. Я осторожно поднял его – но вместо того чтобы ужалить меня, жучок начал тепло пульсировать. Я не хотел выпускать его. Он преследовал нас с самого Среднего Запада, через междуштатные границы и добрался-таки до Запада и тополиной рощи. Я не представлял, как он выбрался из носка. Может быть, вымыло волной. Или мальчишка, удивший рыбу, вытащил его из воды и освободил, Гекльберри Финн. Я как наяву видел, как он нашел жучка, решил, что это приманка, как удивился, когда он улетел.

Я гадал, чувствовали ли его пальцы ту же сияющую пульсацию. Такое незабываемое ощущение, что даже отпускать его не хочется. Но у меня еще дела. Я нашел железную банку в щели фасадной стены казино. Положил туда жучка и крепко закрутил крышку.

Потом еще крепче. И еще крепче.

Я искал лопату, когда в голову пришла гораздо лучшая идея. В роще, рядом с грузовиком, стояла ниспадающая изгородь из колючей проволоки. Я раскачал кедровый столб, вытащил его и уронил банку в ямку. То ли у меня разыгралось воображение, то ли маленький красный глаз умоляюще мигал мне, когда я ставил столб на место. И все под ослепляющим светом полной луны.

Я закинул ноги на приборную доску и завалился спать на кресле водителя.

Следующим утром, проснувшись, я обнаружил, что Генри растянулась на мне и шарит у меня между ногами, изучая искатель.

– Они все направляют на восток, кроме двух – одиннадцатого и двадцатого. Оба говорят одно и то же: междуштатная-80, на запад.

– Давай попробуем двадцатый, – сказал я.

И снова мне захотелось в туалет. И снова Гомер не захотелось. Ее глаза все еще оставались закрытыми. Но дыхание стало ровным, нос холодным. Куппер покрылся золотой шерстью, делая Гомер похожей на коврик с безупречной головой.

Индеец Боб все еще спал, поэтому нам пришлось заводить грузовик своим Бобом, который становился все жестче и жестче. Я держал его, завернутого в ковер, на руках, пока Генри управлялась с его вытянутым пальцем, пытаясь дотянуться до кнопки.

– Почему бы нам просто не отрезать ее? – спросил я.

Генри без тени улыбки посмотрела на меня.

– Руку? Ты серьезно? Да.

– Он никогда не узнает.

– Я узнаю, – серьезно ответила она.

Индеец Боб ждал у двери казино и ресторана, пока мы уезжали. Генри спросила его, не хочет ли он в последний раз взглянуть на Боба.

– Нет, нет, нет, – замахал руками Боб.

– Поверните на проселочную дорогу номер двенадцать, на юг, – сказал искатель. – Поверните на междуштатную западную номер восемьдесят.

Генри «вела», а я дремал, выбившись из сил после ночных блужданий. Когда проснулся, мы оказались в Небраске. Штат начался так же, как и Иллинойс и Айова: покатые холмы, более плоские и снова крутые. Деревья у заборов. Сараи, амбары и дома в деревьях. Потом земля стала выше и суше.

Мы находились в бассейне реки Платт, густо заросшей тополями и среднезападными амбарами. Но на горизонте, к северу, я разглядел высокие дюны. Они напирали с обеих сторон, будто собираясь поглотить нас и все, что содержит влагу.

Запад. Мы еще никогда не были тут, но постоянно отирались около. Я посмотрел на обложку альбома, фотографию Хэнка Вильямса в ковбойской шляпе, залезающего (или вылезающего?) в «кадиллак». Что общего у Запада с Югом и что у них обоих общего со мной?

Мои размышления прервал странный резкий звук. Я повернулся и посмотрел в глубь кузова. Ковер Боба развернулся ровно настолько, чтобы явить одну омерзительную, иссушенную, провалившуюся щеку. Тележка Гомер мягко раскачивалась на дюйм вперед, на дюйм назад. Все, как обычно.

А необычно, чудесно и удивительно, прекрасно то, что у Гомер теперь открыты оба глаза. Оба прекрасных огромных карих глаза, смотрящих прямо на меня…

– Гомер! – воскликнул я.

– Хорошо пахнет, – ответила она низким, резким голосом.

– О нет! – простонала Генри.

Я не знал, что стонать, говорить или даже думать. У нас появилась говорящая собака.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Это стало концом Круглого Стола. Когда команда вернулась после ленча (как всегда, тихого и напряженного, так как каждый пытался избежать компрометирующих знакомств), экран Дамарис оказался затемненным. Мистер Билл сказал, что Дамарис отказалась от участия. Она решила, что работа сделана, а потому отправилась отбывать свое наказание. Она оставила послание, которое он и зачитал. В нем Дамарис благодарила всех за работу и объявляла проект успешным оправданием жертв, принесенных ею и другими александрийцами. Хотя обращение звучало немного натянуто, группа приняла ее решение. Да и разве могли они выбирать?

По иронии судьбы или, может, к счастью, мистер Билл продолжил, что данное совещание в любом случае стало бы последним. Несколько членов, удивившись подобному заявлению, проверили свои наручные календари и кивнули, соглашаясь. Некоторые неохотно, большинство с облегчением. Единение исчезло, а вместе с ним – приятные чувства.

Последний вечер посвятили обсуждению предложения удалять только наиболее удачливых музыкантов двадцатого века. Возражение, что совет вынес слишком субъективное решение, встретили ответом, что музыка – гораздо менее субъективна, чем остальные виды искусства, так как поддается количественному определению через продажи. Сделает ли объем продаж Алана Мориса важнее, скажем, Джерри Маллигана? Нет. Тысяча имен в списке – достаточное количество, чтобы включить туда всех на едином основании. Когда удаляют записи музыканта, его работы второго плана в других произведениях следует либо оставить в покое, без изменений, либо заполнить общей цифровой информацией. Музыкальные композиции войдут в общественный домен и не будут подлежать удалению (как книги или фильмы).

Поступило возражение, что данная система отличается и даже противопоставляется той, что использовалась в случае с литературой, где гениев фактически обессмертили. Возражение не получило ответа. Мистер Билл поблагодарил всех, напомнив, что целью Круглого Стола являлось не решение всех проблем, но предложение направления последующего движения. Данная задача выполнена.

Той же ночью каждый нашел в своей комнате конверт с билетом на самолет и чеком на миллион долларов. Тремя неделями и четырьмя днями позже отель снесли, чтобы освободить место для строительства нового шоссе.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Запад начинается не за Миссисипи и даже не за Айовой, но где-то посреди Небраски, вдоль линии, идущей от Канады к Мехико, грубо говоря, вдоль девяносто восьмой параллели. Эта линия не так заметна как, например, река, и не так внезапна как, например, эскарп, но она присутствует во всем: что-то вроде перетекания, постепенного, но неизбежного, как восход солнца, от наполненных деревьями зарисовок Среднего Запада к запущенной, сухой земле Запада настоящего.

Небо шире и ярче.

– Продолжайте, – сказал грузовик, и мы углублялись на Запад или отрывались от всего, что Западом не являлось.

Мы поменялись: Генри пошла спать, а я сел за руль. Пустота казалась мне воодушевляющей. Рассвет на Западе – чем являлась и всегда останется для меня Небраска – принес чувство просветления: может, в конце концов, все образуется. Я теперь понимаю, что меня тогда посетила просто надежда, которая презирала и опыт, и ожидания, но ведь она всегда такая.

К тому же дела уже пошли на лад, в чем я мог удостовериться, посмотрев в зеркало заднего вида и встретив взгляд огромных карих глаз Гомер, наблюдающих за мной, как обычно.

Почти как обычно.

– Хорошо пахнет, – повторила она своим низким, резким, медлительным голосом.

– Кажется, у нас теперь говорящая собака, – сказала Генри, не открывая глаз.

Мне нравилось, что Гомер снова со мной, чего не скажешь о ее новоприобретенной способности разговаривать. Одно из преимуществ собак (я не приравниваю Гомер к другим собакам, хотя они все в некотором роде одинаковы) состоит в том, что мы можем говорить с ними и они никогда не ответят. Но теперь еще одному «никогда» пришел конец.

– Как ты думаешь, что она имеет в виду? – спросил я Генри.

– Кто ее знает, – ответила она, не открывая глаз, – спроси сам.

Я попытался.

– Гомер! – позвал я. – В чем дело? Что случилось? Как ты научилась говорить? Может, все дело в куппере?

– Странно пахнет, – ответила она.

– Продолжайте, – приказал искатель.

Я и продолжал. Небраска, вообще широкая, сухая и плоская, становилась все шире и суше, и площе, чем дальше мы забирались на запад, втиснутые между конвоем железных фургонов. Междуштатная дорога разрезала серые просторы умирающей травы с одинокими дюнами, выскакивающими то тут, то там, насколько хватало глаз. Никаких деревьев. Никаких городов. Ничего, кроме неба и травы и единичных проблесков песка – или мельницы, неумолимо поворачивающей свои крылья в неумолимом воздухе прерии.

Инверсионные следы самолетов в виде трех белых полос на сером пасмурном небе. Запад! Хэнк Вильямс смотрел на меня из-под шляпы, у двери своего «кадиллака». Какие сокровища, какие секреты таит Запад? Или он лишь иллюзия, как и все в нашей жизни?

Генри проголодалась, поэтому мы потратили одну из десяток на дешевый быстрый завтрак из соевого мяса в «Отдыхе» сразу после города на Платте. Генри съела только пару кусочков, потом убежала в туалет.

– Пищевое расстройство? – спросил я, когда она вернулась.

Оказалось хуже.

– Спазмы. Я не получила свою утреннюю таблетку. А теперь и вечером пропущу прием.

Я поехал быстрее, пристроившись между грузовиками, будто скорость могла каким-то образом заменить «Полужизнь», которой у нас не осталось и не предвиделось, потому что мы были на Западе, где нет блошиных рынков.

– Продолжайте, – сказал искатель.

Я и продолжал, все дальше углубляясь в неизвестный и даже неизведанный Запад.

Я ехал всю ночь. Мы миновали один автомат по сбору пошлин, обозначивший границу Вайоминга. Следующая – Невада, я знал (даже без карты) по учебе в Академии. Генри стонала и охала во сне, звала сначала Панаму, потом Боба. Гомер в некотором роде составляла мне компанию, наполовину дремала, но не спускала с меня одного огромного карего глаза в зеркале заднего вида.

Я решил снова попытаться.

– Ты давно научилась говорить? – спросил я.

– Пахнет неправильно, – отозвалась она.

– Мне тоже так кажется, – вздохнул я. – Я никогда не собирался красть Вильямса. Хотел только послушать его. Его украли у меня, и я собираюсь вернуть пластинку.

Солнце зашло, но вышла луна, я выключил фары и ехал при лунном свете около сотни миль, просто для забавы. Что-то было в Западе, наверное, пустота, заставлявшая меня ехать, ехать, ехать. Я словно растворялся на ходу. Растворялся.

Следующий автомат попадется нам в Неваде. Когда я оглянулся назад, Генри уже завернулась в ковер вместе с Бобом, а Гомер храпела с закрытыми глазами.

Луна уходила. Я свернул на пустынную стоянку поразмять ноги и помочиться. Там стоял безоконный корпус заправки, пара островков, где раньше находились бензоколонки, уставившиеся на шоссе, словно антилопы. Я выбрался наружу и оказался единственным живым существом на сотни миль вокруг. Не дул ветер, не проезжали грузовики, не горел свет. Потом я допустил ошибку и посмотрел вверх. Появлялись звезды, вначале одна за одной, потом целыми гроздьями от четырех до десяти, потом лентами и полосами из сотен и тысяч. Вскоре все небо сияло…

Я застегивал молнию, когда что-то ударило меня по руке. Я опустил взгляд – с асфальта на меня уставился немигающий красный глаз жучка.

Я почти наступил на него. Но передумал. Поднял и вместо укола почувствовал неописуемо приятную пульсацию.

Я повертел его в руках. Пульсация стала почти интимной. Я чувствовал странную связь с жучком в центре пустоты. Мы в некотором роде ничем не отличались друг от друга: оба стремились куда-то. И ни один не знал куда или почему.

Там стоял один из сломанных старых автомобилей, средневековый «шевроле» с захлопывающимися дверцами и неразделенными сиденьями. Я скользнул на кресло водителя. Руль легко поворачивался, передняя часть стояла на подпорках. Сквозь лобовое стекло виднелись покрытые снегом горы, призрачные в облаках.

Я положил жучка в бардачок и захлопнул его. Потом забрался в грузовик и поехал дальше на запад.

Генри проснулась со стонами, но у меня не осталось таблеток, чтобы успокоить ее. Однако мы нашли немного кофе в придорожном автомате, который заставил нас прослушать минутную рекламу. Я вывел Гомер на прогулку в тележке; она не проявила желания делать свои дела, и я сдался. Куппер Гомер не превратился в шрам, как мой, а возвышался на ее голове, как шляпка в виде гриба, все еще оранжевый и все еще горячий. Я подозревал, что он имел какое-то отношение к новоприобретенной способности Гомер говорить.

– Я поведу, – сказала Генри.

Ей нравилось управлять грузовиком по утрам. Я вдруг понял, что не видел синих птиц уже несколько дней. Они совершенно исчезли со свитера – он стал серым на сером.

– Один восемьдесят на запад, – приказал искатель, и Генри свернула на пустую полосу движения для грузовиков.

Здесь не предвидится ни стоянок, ни услуг. Дважды мы проезжали трилистники междуштатных дорог, одна из них визжала фургонами, вторая пустовала. Но так и не появилось доступа к миру, или не-миру камней и песка, и полыни.

Дорога бежала, прямая как стрела, к загадочным снежным горам на горизонте. Я никогда еще не видя их так близко. Мои веки тяжелели и тяжелели. Я ехал всю ночь, поэтому теперь пробрался в заднюю часть грузовика и проспал там с Бобом и Гомер весь день.

Когда я проснулся, уже наступил вечер и горы исчезли. Или мы их проехали? Генри ничем не могла помочь.

– Я следила за дорогой, – заявила она. – Не за пейзажем. Хочешь немного повести?

– Поверните на южный выезд, – приказал искатель в моем сне. – Через два километра.

Я вздрогнул и сел. Кажется, заснул. Нажал «повтор».

– Поверните на южный выезд, – снова приказал искатель уже наяву. – Через два километра.

Как, даже номера дороги нет? Выезд имел форму трилистника, но шоссе, соединенное с ним, выглядело заброшенным. Дорога называлась междуштатной или по крайней мере четырехполосной, однако сверху асфальт засыпало песком, и в больших трещинах в бетоне росла полынь. Я медленно повернул, и желтый огонек на приборной доске подсказал мне, что мы оказались вне действия станции. Придется самому вести грузовик. Дорога шла на юг к цепочке холмов, похожих на склад костей.

– Продолжайте, – приказал искатель.

– Пахнет жутко, – сказала Гомер, проснувшись. Мне приходилось управлять грузовиком, ни на минуту не ослабляя внимания, чтобы не съехать с дороги на песок и камни. Я резко повернул, пытаясь разминуться с кувыркающимся перекати-полем.

– Где мы?

Генри со стоном села и скатилась на переднее сиденье рядом со мной.

– Девятый искатель, наверное, – ответил я. – Почти на месте, надеюсь.

– На месте где? – хмуро спросила она, оглядываясь. – Это нигде. Мы можем умереть здесь.

– Сомнительно, – сказал я.

Но я блефовал. Грузовик, который должен бы иметь в запасе энергию на сотню километров, уже замедлялся. Желтый огонек норовил смениться красным. Может, все из-за поворотов? Песок ссыпался на дорогу кучами, вдвое превосходящими рост человека. Мне приходилось вилять туда-сюда, чтобы объехать их. Иногда колеса попадали на песок.

– Смотри! – крикнула Генри.

В отдалении я увидел точку на шоссе.

Она все росла и росла. Становилась ближе и ближе.

Белый грузовик-лектро ехал на север по южной полосе, потому что северную совершенно засыпало песком. Но места хватало.

Я прижался к краю, чтобы пропустить его.

Такой же грузовик, как и наш! На боку красовалась надпись: «Казино и народные промыслы Индейца Боба».

– Эй! – крикнула Генри.

Она замахала руками, водитель тоже помахал нам по ходу. Явно один из Бобов, я точно узнал его по шляпе, улыбке и даже взмаху руки.

– Стой! – взвизгнула Генри. Я остановился, и она вылетела наружу. Генри махала и кричала, но грузовик просто ехал на север, удалялся, становясь все меньше и меньше.

– У-у-у-у, – застонала Генри, складываясь пополам, когда попыталась забраться обратно в грузовик.

– Продолжайте, – отозвался грузовик.

Как долго мы продержимся без энергии? Грузовик ехал все медленнее и медленнее, сначала сорок километров в чао, потом тридцать. Мы приближались к горам, похожим на кости, и солнце уже собиралось коснуться западного горизонта, когда я увидел первый указатель.

«Казино и народные промыслы Индейца Боба. Леса счастливой охоты».

«Счастливая охота»? Явно именно туда нам и нужно. Именно туда. Я не удивился, когда меня поддержал искатель:

– Сверните к казино.

Следующий указатель гласил: «Сверните сюда к настоящим индейским казино и народным промыслам Индейца Боба».

Я увидел большой бетонный вигвам на полпути к вершине гористого холма прежде, чем заметил поворот. Он выглядел как стартовая шахта, оставшаяся от ракеты. Въезд настолько завалило песком, что мне пришлось остановиться и перейти в режим «осторожно», чтобы механизм сам нашел себе дорогу. Он едва пробрался к стоянке.

– Динь, – звякнул искатель. – Нажмите «выход», чтобы вернуться к геопоиску. Нажмите «меню», чтобы начать новый поиск.

Вигвам трепетал на ветру, и до меня дошло, что он не бетонный и намного меньше, чем представлялось сначала.

А значит, мужчина, стоявший у входа, вовсе не гигант.

Он коснулся шляпы и пошел к нам. Мужчина выглядел немного лучше, чем остальные Бобы, но только до того, как я заметил, что он просто заменил настоящие зубы вставной челюстью. И тогда он стал выглядеть хуже.

– Где казино? – спросил я.

– Давно сдохло, – ответил он. – Кто вы такие?

– Друзья, – представилась Генри. Она уже вылезла из грузовика, объясняясь (как ей казалось) на ходу: – Нас послал сюда ваш брат Боб. У нас плохие новости.

Она уже открыла заднюю дверь и разворачивала Боба.

Глаза мертвеца сморщились как изюм. Губы так ссохлись, что больше не прикрывали зубы. Запах напоминал нечто между сладким и гнилым.

– О Боже, – отреагировал Индеец Боб. – Можно спросить, что случилось?

Генри уже приготовила ответ.

– Спросите сами, – предложила она, протягивая спрей «Последняя воля».

– Разве он не вызывает привыкания? – Индеец Боб покачал головой. – Я так понимаю, вы его друзья, раз привезли его сюда в грузовике.

– Были, – поправил я. – Я также пытаюсь вернуть одну штуку, которую одолжил ему. Очень ценный альбом.

– В обложке Дасти Спрингфилда?

– Предположительно он направляется к александрийцам.

– Ш-ш-ш! – прошипел Индеец Боб, прижав палец к губам (его версия предупреждения Бюро о бутлегерстве?). – Вы опоздали меньше чем на день.

Он указал в сторону шоссе.

– Вы имеете в виду грузовик, который проехал мимо нас?

– Нет. Тот доставлял товары. Другой грузовик их увозил.

Он указал в другую сторону.

– Куда? – поинтересовался я.

– Ш-ш-ш-ш!.. Никто не должен знать. В том-то и суть. Никто не знает больше одного шага. Хотя, может, он есть в искателе.

– Здесь последняя остановка искателя, – заметил я.

– Тогда, может, предпоследняя. Или ее вообще там нет. Я собираюсь пообедать. Составите мне компанию?

– Хорошо пахнет, – высказалась Гомер.

– Говорящая собака!.. Она не откажется от супа?

Внутри вигвам оказался размером с комнату мотеля и обставлен так же, с белой деревянной кроватью, шкафом и телевизором. На стене даже висела картина, изображающая Париж в дождь.

– Где тут у вас «кабинет задумчивости для девочек»? – спросила Генри.

Выяснилось, что снаружи и слегка поменьше, чем «кабинет».

Индеец Боб открыл четыре банки консервированного супа (одну для Гомер, которую я приволок с собой), и, пока бульон грелся без огня прямо в банке, он рассказал мне историю Бобов. Она мало чем отличалась от той, что я слышал от последнего Боба.

– Наша жизнь одинока, – говорил Боб. – Вы, возможно, считаете нас бутлегерами, но нам отказали в образовании. Нам гарантировали работу после покупки концессии казино, но кому нужна работа с маленьким заработком? Мы выторговали нечто совсем бесполезное. Иногда с индейцами такое случается. Еще супа?

– Смешно пахнет, – вставила Гомер.

– Немногие Бобы остались в городе, как тот, которого вы называете своим Бобом, другие перебрались в оставшиеся резервации. Некоторые подались в армию. Три Боба служат на авианосце в Средиземном море, на «Дельфине». Никто из нас так и не женился. Как будто мы родились с дырой вместо сердца. Понимаете, о чем я? Незаполненная пустота.

– Я понимаю, о чем вы, – заверил я.

– Им следовало сделать девушек, – продолжал Боб. – А так мы как бы незаконченны с самого начала. Единственный, кто влюбился, – тот, которого вы называете вашим Бобом.

– Влюбился? – спросила вернувшаяся из «кабинета задумчивости для девочек» Генри. – Вы уверены? – Мы все стараемся поддерживать связь, – пояснил Индеец Боб. – Девушка из Бруклина. Александрийка. И вот он наконец, дома. – Я не знала, что он меня любит, – сказала Генри. Несколько вымученных синих птиц появилось на свитере, пока она сидела с повлажневшими глазами над своим чаем. – Я думала, он делает все для Панамы.

– Он даже не знал, как найти Панаму, – напомнил я, и синие птицы исчезли.

После супа Генри свернулась калачиком у маленькой керосиновой плитки и заснула. Вигвам трепетал на ветру, словно парус. Индеец Боб отвел меня вверх по холму на кладбище. Вылинявший деревянный указатель на воротах гласил: «Леса счастливой охоты, дом храбрецов».

– Мы все сюда возвращаемся или пытаемся, – сказал он. – Не спрашивай почему. Может, это заложено в генах. Может, нас так научили. Даже Боб, потерявшийся в море (изначально на «Дельфине» плавали четверо), в конце концов оказался тут. Сейчас здесь четырнадцать полных могил.

У кладбища стояли ворота, но не было ограды. Строгое, печальное и опрятное. И каменистое. Семьдесят семь могил в семь рядов по одиннадцать, на твердом боку холма с видом на пробегающую мимо междуштатную дорогу. Шестьдесят три пустые дыры. Семьдесят семь крестов, все из белого пластика, все с надписью «Роберт Текумзе Легкоступ» с отпечатанной датой рождения (20…) и пустым местом для даты смерти. У четырнадцати пустое место заполнено карандашом.

– Все могилы вырыли экскаватором одновременно, – продолжал Индеец Боб. – Их постепенно засыпает песком, приходится раз в год обновлять. Одно из условий соглашения о разрыве с университетом. Не хотите виски?

Он потянулся к одной из открытых могил (не больше полуметра в глубину, как и все остальные) и вытащил бутылку «Эй, милашки!».

Иногда ветер исчезает внезапно, как солнце, и впечатляющая тишина падает на Землю. Такая перемена особенно поразительна на Западе. Мы с Бобом отхлебнули виски, потом еще, затем он положил бутылку обратно в могилу, рядом с двумя короткими лопатами.

– На утро, – сказал Боб. – Я помогу вам с похоронами. Еще одна наша традиция.

«Ты мне поможешь? – подумал я. – Он твой брат. А я просто проезжал мимо».

Но вслух ничего не сказал. Существуют способы сделать все, что угодно, и способы сделать так, чтобы все устроилось само собой.

Как только солнце уходит с Запада, становится холодно.

Я спал в вигваме с Индейцем Бобом, Генри и Гомер, уложенными вокруг маленькой керосиновой плитки, как цифры на часах. Проснулся посреди ночи пописать. Вначале не понял, где я, потом узнал хлопанье материи.

Снаружи дул ветер. Я нырнул за вигвам пописать, но он не защищал от ветра из-за своей округлой формы!

Я застегивался, когда почувствовал, как что-то ударило меня по руке. Вначале я решил, что это камень, ветка, лист, принесенный ветром. Потом увидел маленький красный глаз, глядящий с земли между моих ног.

– Ты.

Я положил жучка в карман, утром с ним разберусь. К тому же мне нравилась его теплая пульсация, когда я сворачивался калачиком возле керосиновой плитки.

Мне снилось, что я на шхуне, плыву на Запад. Я спас моряка с острова в форме кости. Своего отца, папу.

– Где ты пропадал? – спросил он.

Или мне только приснилось, что мне снился сон?

Наступило утро. Ярко светило солнце. Генри стонала, а Индеец Боб склонялся над ней с чашечкой жутко пахнущего зеленого чая.

– Кактусовый чай, – сказал он.

– Ей нужна «Полужизнь», – объяснил я.

– Кактусовый чай, – повторил он, как будто предлагал индейский заменитель таблеток.

И кажется, сработало. Генри застонала, выпрямилась и снова заснула,

Я вышел наружу, на слепящее солнце и холодный ветер. Жучок все еще сидел у меня в кармане. Он дарил мне такое потрясающее ощущение, что я не мог убрать с него пальцев. Я огляделся в поисках кувшина или банки. Но какой смысл? Похоже, от него не избавиться.

Я посадил его на бок грузовика и смотрел, как он соскальзывает вниз, в поисках места, где спрятаться. Придется разобраться с ним позже. Вначале похороны.

Индеец Боб уже открыл грузовик и шел вверх по холму с Бобом на руках. Я двинулся следом с Гомер в тележке. Стоял ясный, чистый солнечный день. За моей спиной вигвам трепетал и хлопал, словно парус. Мы остановились у ворот, и я положил лопаты в тележку рядом с Гомер.

– Интересно пахнет, – отметила она.

Я решил взять с собой виски и сунул бутылку туда же.

– Одна проблема, – сказал я, направляясь за Бобом к кладбищу. – Нам нужен Боб, чтобы завести грузовик.

– Я могу вам помочь.

– Но вы не едете с нами.

– Тогда просто не выключайте его, – ответил Боб. Мы посадили нашего Боба между двумя открытыми могилами и вытащили лопаты из тележки. – Выбирайте.

– Разве вы не хотите сами?

– Как пожелаете. Тогда здесь.

Мы приступили, и, пока Боб разматывал нашего Боба, я нацарапал дату смерти – пятнадцатое октября (так мне показалось, я не следил за днями с тех пор, как мы уехали из Нью-Йорка) 20… на кресте шпонкой из ручки тележки. Потом мы уложили Боба в могиле как могли прямо.

Могила оказалась слегка короткой, а он – слегка согнутым.

Индеец Боб склонил голову, я последовал его примеру. Он сказал что-то на непонятном языке и передал мне «Эй, милашку!».

– Холодно пахнет, – заявила Гомер.

Она становилась настоящим проповедником. Мы накрыли Боба и, прикончив виски, пошли вниз.

Индеец Боб шел первым, первым и услышал визг. И побежал. К тому времени как я добрался до вигвама, он стоял в дверном проеме, загораживая проход.

– Не входите, – сказал он. – Дайте, я сам справлюсь. Я знаю, что делать. Вы только будете мешать.

– Мешать чему?!

– Девушка Боба. Она рожает.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошел год.

Потом еще один.

Большинство членов Круглого Стола сочли, что мистер Билл потерял интерес к проекту, что диспуты и споры последнего дня совершенно испортили дело, оставив им после себя только память и, конечно, по миллиону. Новости о Дамарис прекратили поступать (согласно закону), когда ее формально заключили в специальную камеру и посадили на «Полужизнь» двадцатого апреля 20… года. Заваривал камеру представитель «Корпорации любимых» согласно поправке о правах жертв к конституции. Процедурой руководил дипломированный сварщик и офицер исправительного учреждения, даже несмотря на то, что представитель «Корпорации любимых» (выбранный жребием) оказался опытным сварщиком-любителем, сопровождавшим японскую команду сборщиков урожая в качестве механика.

О мистере Билле новостей не поступало. Вечный эксцентрик, он стал еще большим затворником.

Александрийцы не покидали полосу новостей. Бомбы, поджоги, взрывы и «всплески» стали еженедельным событием, особенно в Европе, где американские фильмы и искусство «иммигрантов» служили мишенью для особенно частых нападок вместе с произведениями древних (и новых) мастеров. Александрийское движение на Дальнем Востоке приняло антиамериканское и антиевропейское направление. Музей Хидеки в Токио сожгли дотла. В каждом музее усилили охрану, посещение резко падало. Нападения на концертные залы посеяли панику в Индонезии. Концерт Майкла Джексона подвергся атаке толпы александрийцев, и престарелый певец едва унес ноги. В Шанхае и Сиэтле бродили банды убийц, которым приплачивали конкурирующие кинокомпании. Ходили слухи о вирусах-убийцах на компактах с рэпом. Французский «Диснейленд» подвергся бомбардировке ракетами, в результате чего погибли сто человек, четверо из них – дети. Все это делалось от имени александрийцев.

В то же время новые произведения искусства находились на подъеме, а не на спаде. Доходы росли. Как война воодушевляет промышленность, так и мировая война против искусства и развлечений повышала производительность и доходы и, как заявляли некоторые (и, естественно, отрицали другие) творческие способности. Война – вещь хорошая, если ее можно регулировать, согласно «Уолл-стрит джорнэл», призывавшему к управляемой «холодной войне с искусством», которая выведет из игры «анархистов и нативистов» прежде, чем они нанесут непоправимый ущерб. Тот же лозунг, с другим основанием, подняла «Вэраети», призывавшая к интернациональной транслируемой акции «Жги и заливай», которая приведет к обновлению и, что особенно важна, к устойчивости искусства и развлечений.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я вывел Гомер на прогулку, вниз до самой междуштатной дороги (такой же, как и раньше, засыпанной песком и летающими перекати-поле) и обратно на холм. Визг стал пронзительнее, поэтому мы еще погуляли. Наконец в вигваме воцарилась тишина. Мы ждали на стоянке у грузовика, не испытывая желания заходить внутрь.

– Сладко пахнет, – заметила Гомер.

В дверях появился Индеец Боб с завернутым в полотенце свертком. Последний выглядел как уменьшенная версия Боба в ковре.

– Генри спит, – сообщил он. И вручил мне сверток. – Возьмешь его на минутку?

Сверток оказался твердым, лицо прикрыто.

– Ребенок умер?

– Нет, нет, нет, – закачал головой Боб. – Просто весь в крови. Можешь вымыть его. За кладбищем есть бак с водой. Налево от ворот.

– Сладко пахнет, – повторила Гомер.

– Жди здесь, – приказал я ей.

И направился к кладбищу с твердым свертком в руках. Я боялся посмотреть на ребенка. Разве он не должен плакать?

Я повернул налево у ворот и пошел вокруг кладбища. Бак с водой стоял за холмом, под мельницей, медленно, со скрипом поворачивавшей свои лопасти, несмотря на отсутствие ветра.

Я развернул полотенце. Ребенок не был на самом деле ребенком. Скорее маленьким мужчиной, размером со статуэтку Оскара или большие кеды, двенадцать или тринадцать дюймов. Лысый и морщинистый, как палец, пробывший слишком долго в воде. Глаза закрыты. Пенис примерно с дюйм длиной. Худые ножки и повсюду кровь.

Легкий как перышко. Я мог удержать его одной рукой. Я окунул мужичка в воду, он открыл глаза и сказал:

– Ага!

Я окунул его снова и вытер кровь с ног, живота, маленького пениса, который стал устрашающе твердым. Большинство младенцев рождаются пухленькими, но этот оказался худосочным. Большинство младенцев милые, а наш – уродливый. Я намочил кончик полотенца и вымыл его крошечное лицо. Что-то наблюдало за мной…

Я повернулся и увидел под мельницей двух антилоп. Я махнул на них полотенцем, они повернулись и убежали.

Стояло ясное холодное осеннее утро, возможно, конец октября. Я чувствовал странное спокойствие, даже невзирая на то, что к концу месяца мне надо найти и вернуть пластинку. Я не сомневался, что сумею выдумать историю, чтобы объяснить свое отсутствие, стрельбу, подпольный клуб. Гомер, казалось, шла на поправку, не умирала больше, и я осуществил свою поездку на Запад. Как блестел каменный мир на солнце! Вода в каменном баке! Антилопы! Они остановились в нескольких футах и снова разглядывали меня. «Вот он я», – подумал я.

– Вот он я.

– М'ленни, – отреагировал мужичок.

Не могу называть его младенцем, даже в мыслях. Я вытер новорожденного, завернул в полотенце и пошел обратно к вигваму. У ворот кладбища встретил Индейца Боба.

– Мне показалось, ты кричал, – сказал Боб. – Не я.

Потом я услышал крики, и все мои приятные ощущения испарились, рассыпались, как сухие листья на ветру. Крики доносились с кладбища.

Наш Боб.

– Нет, нет!

Он сидел в могиле, пыль и песок застряли в волосах, на лице, в глазах. Костлявые руки сцеплены вместе, он размахивал ими перед собой.

– О нет! – кричал он. – Нет!

– Я же говорил, что ваш спрей вызывает привыкание, – покачал головой Боб.

– Надо засунуть его обратно, – решил я. Посадил маленького мужичка, все еще закутанного в полотенце, у ворот и схватил лопату. – Пошли!

Индеец Боб взял вторую лопату. Боб вроде бы вовсе не собирался вылезать из могилы. Он просто сидел там и повторял «нет, нет, нет!» снова и снова. Глаза широко раскрылись, не так, как после дозы «Последней воли». Они прибавили мне надежды, что мы успеем похоронить Боба прежде, чем Генри услышит крики.

Его глаза походили на изюмины. Кстати говоря, ворона на соседнем пластиковом кресте жадно посматривала на них.

Я попытался запихнуть мертвеца обратно в могилу, но он вскинул колени, выбрасывая из ямы грязь.

– А если повернуть его другой стороной? – предложил Боб.

Я расширил яму, и мы свалили его туда, задницей кверху.

– Нет! – вскрикнул наш Боб. – Нет! Только не это!

– Земля! – сказал я.

Индеец Боб начал забрасывать ее обратно в яму одновременно лопатой и ногами.

– Стойте.

Мы оба остановились, выпрямились и повернулись. Генри. Она держала маленького мужичка одной рукой, а тот цеплялся за ее свитер (покрытый смутными синими очертаниями птиц), пытаясь забраться за пазуху.

Она сама запустила руку под свитер и вытащила баллончик «Последней воли».

– Давайте узнаем, чего он хочет, – предложила она.

– Ни за что! – возразил я. Попытался схватить баллончик, но она убрала его обратно под свитер. – Мы знаем, чего он хочет. Он мертв. Он хочет жить.

– Я же говорил вам. Ваш спрей вызывает привыкание, – повторил Боб. – Откладывается в мышцах. Как диоксид.

Генри встала на колени у могилы. Посадила маленького мужичка на землю, и тот ухватился за ее свитер, чтобы не свалиться внутрь.

– «Последняя воля» нам в любом случае не понадобится, – сообщила она. – Боб, ты меня слышишь?

Он закрыл глаза.

– Я мертв, так ведь?

– Ты сказал мне, что заботишься обо мне ради Панамы, – напомнила она. – Сказал, что ты александриец.

– Прости, – ответил Боб. – Я хотел оставить тебя себе.

– Ну так где же Панама? Ты даже не знаешь, правда?

– Прости! – Он тряс головой, выплевывая сухую землю. – Не хороните меня! Быть мертвым уже достаточно плохо.

– Ага! – вставил маленький мужичок.

– Они привезли тебя домой, – пояснил Индеец Боб. – Мы на кладбище Индейцев Бобов. Здесь твое место.

– Нет!

– Его место, – подтвердил я, поднимая лопату.

– У меня идея. – Индеец Боб подошел к воротам и поманил нас за собой. – Здесь он нас не услышит?

– Кто знает? – пожала плечами Генри.

– Кремация, – сказал Индеец Боб. – В Вегасе миллионы крематориев. Можете послать мне пепел по почте.

– Вегас? – переспросила Генри. – Именно там находятся александрийцы?

– Не знаю, – пожал плечами Боб. – Только догадываюсь.

Но я видел, что он врет. И не удивился. Я все время подозревал Вегас.

* * *

Через двадцать минут мы загружали грузовик. Боба снова спрятали в ковер. Маленький мужичок, завернутый в полотенце словно в тогу, цеплялся за свитер Генри, на котором теперь появилось несколько смутных маленьких бескрылых птиц, летящих наподобие ракет.

Она казалась более счастливой сейчас, когда ребенок родился. Хотя сам младенец ей, похоже, не нравился – маленький мужичок.

– Да снимет его кто-нибудь с меня?! – вскрикнула она.

Мужичок стоял на ее руке, пытаясь достать до ворота свитера.

– Он голоден, – заметил я.

– Ну а я не молочная корова!

– У меня идея, – сказал Индеец Боб. Идеи сыпались из него как из рога изобилия. Он пошел в вигвам и вернулся с банками «Великого пудинга» в двадцать четыре унции шоколада с добавками.

– Одному из Бобов он нравился, здоровая пища. Он просил похоронить его вместе с ним.

– И? – обвиняюще вопросил я.

– Мне это показалось расточительством. Может, ребенок станет его есть?

Индеец Боб отдал банки Генри. Она открыла одну, пока я помогал закатить Боба, завернутого в ковер, в грузовик.

– Хорошо пахнет, – сказала Гомер. Генри открыла еще одну банку для нее. Вскоре мы подготовились к отъезду. Индеец Боб отдал нам три фишки: две белые и одну красную, чтобы покрыть расходы на кремацию и посылку. Потом поднес палец к стартеру, чтобы мы не разворачивали нашего Боба.

Но грузовик не завелся.

Сдох.

– Может, Генри обрызгает его «Последней волей»? – предложил я. Пошутил. Все поняли (кроме Гомер и маленького мужичка, конечно, и нашего Боба), но никто не засмеялся. Синие птицы Генри начали блекнуть, когда вперед выступил Индеец Боб.

– У меня идея.

Идеей оказалась канистра с бензином.

– Хватит добраться до станции, – сказал он, заливая жидкость в маленькое отверстие сзади грузовика.

Ух ты! Я никогда не чувствовал подобного запаха. Или чувствовал? Вроде бы и новый, он казался знакомым, такой сильный, что его можно запросто увидеть в воздухе. Двигатель завелся со скрежещущим, потом трескучим, потом жужжащим звуком.

– Мы всегда используем бензин здесь, вне зоны действия станции. Направляйтесь на юг и со временем попадете на следующую междуштатную.

– Спасибо за все, – сказал я, съезжая вниз по холму.

– Ага, – добавил маленький мужичок.

– Слезь с меня! – возмутилась Генри.

– Замечательно пахнет, – высказалась Гомер,

Она имела в виду бензин, который пахнет открытыми дверьми, светом, воспоминаниями. Я все еще чувствую его запах на пальцах.

Вегас. Уже не самый богатый город полушария, но до сих пор самый исторический, он манил нас с горизонта, как и всегда. Однако мы все еще не знали точно, где он находился. Предстояло найти еще пару дорог.

– Я говорил тебе, что спрей вызывает привыкание, – сказал я Генри, когда мы свернули на пустую междуштатную дорогу с юга на запад.

Более чем пустую – отвратительную, заваленную песком. Теперь, когда мы лишились энергии, двигатель грузовика на бензине производил звук, похожий на «там-там-там», напоминавший мне о… чем? Потом я, конечно, вспомнил: жучок, висящий где-то внизу. Из врага я превратился в его защитника.

Мы едва набрали около шестидесяти километров в час. Предположительно бензиновый двигатель в лектро играет вспомогательную роль, то есть встроен, чтобы запускать маховик. Но я не знал точно, как им пользоваться. Следует ли остановиться и запустить маховик или продолжать тащиться вперед в надежде найти станцию?

Я продолжал тащиться.

Гомер лежала в тележке в кузове, не спуская с меня своих огромных карих глаз в зеркале заднего вида.

Боб наконец успокоился. Он выглядел как червяк, закутанный в ковер.

Генри сидела и смотрела прямо перед собой. Маленький мужичок устроился на ее коленях и ел «Великий пудинг» крошечными пальчиками, время от времени дергая за свитер с синими птицами. Количество птиц опять уменьшилось до одной, да и та постепенно исчезала.

– Он даже не знал, где Панама, – угрюмо поведала мне Генри.

– Хочешь сесть за руль? – спросил я. – Я подержу ребенка.

Вне досягаемости станции нам пришлось остановиться, чтобы поменяться местами. Маленький мужичок стоял на моем колене, держась за рубашку, уставившись в окно. Наверное, я уснул. Когда проснулся, мы замедлились до сорока километров в час. Дорога стала прямой. Там, где раньше песок проглядывал сквозь траву, теперь трава не проглядывала сквозь песок. Солнце светило так ярко, что казалось, будто небо сияет, как неокрашенный металл. Шоссе мерцало на жаре.

– Дерьмово пахнет, – сказала Гомер.

Я тоже заметил. Моя коленка стала мокрой. Я убрал маленького мужичка на расстояние вытянутой руки, пара крошечных какашек выкатилась из полотенца.

– Ага, – признал он.

– Отвратительный, – скривилась Генри.

– Он твой сын, – напомнил я.

– Сын Панамы, ты хотел сказать.

– Ага, – согласился маленький мужичок.

– Сверните на междуштатную семьдесят седьмую, на запад, – приказал искатель.

Настал полдень, мы наконец добрались до объединения восточной и западной дорог.

– Вот доказательство тому, что мы на пути в Вегас, – заметил я.

Если бы искатель послал нас на восток, я бы забеспокоился.

Генри слишком ушла в вождение, чтобы отвечать. Мы уже съехали с северно-южной междуштатной, но еще не въехали на восточно-западную. Проблема в том, что мы просто не могли пробраться через заграждение. Фургоны проносились мимо идеальной цепочкой. Наш маленький грузовичок качался от создаваемых ими порывов ветра.

Генри свернула с дороги, в пустыню.

– Куда ты собралась? – поинтересовался я.

Мне не нравится быть вне досягаемости станции, еще меньше – вне дороги.

– На запад, – ответила она. – Искатель говорит на запад, значит на запад.

Пустыня оказалась лучшей дорогой, чем междуштатная.

Мы ускорились с тридцати до сорока километров в час и ехали параллельно междуштатной. Было и несколько трудных моментов. Однажды маленький мужичок чуть не свалился с моих колен, но быстро восстановил равновесие. Ему нравилось стоять на коленях, держаться за приборную доску и смотреть в лобовое стекло. Один раз мы обнаружили дыру в ограде и попытались въехать на асфальт, но обочина дороги оказалась экранирована. Как только грузовик сунулся на бетон, снизу послышался скрип.

– Плохо пахнет, – всполошилась Гомер.

Дым! Генри ретировалась поразительно быстро. Я подумал о жучке там, внизу.

Фургоны проносились мимо, один за одним, связанные электричеством в цепи по нескольку сот километров, раскачивая грузовик, однако поднимая меньше пыли, чем мы. Я определил по угрюмому выражению лица Генри и исчезновению последней синей птицы, что она проголодалась. У меня тоже подводило живот. К тому же мне хотелось знать, сколько мы протянем и без бензина, и без поддержки станции.

Уже наступил вечер, когда я заметил вдалеке над длинной насыпью фигуру.

– Летающая лошадь!

– Нет, динозавр, – возразила Генри, – Нет, моллюск.

– Без разницы, – перебил я. – Там есть бензин. Заправка стояла на поднятой платформе, доступной со стороны шоссе, но Генри сумела въехать и из пустыни, перейдя на режим «осторожно». Мы оказались между двух бетонных островов как раз тогда, когда служащий запирался в маленькой будке.

Я вылез и постучал в окошко. Он покачал головой. Я показал ему свою последнюю десятку. Он кивнул, и я просунул ее под дверь в сложенном виде.

Я заливал бензин в грузовик из шланга, пока служащий не постучал в окно и не приказал мне остановиться. Опять появился знакомый запах. Каждый раз, как впервые, к нему невозможно привыкнуть. Повесив шланг, я посмотрел на дно грузовика в поисках жучка.

Исчез: сгорел или потерялся, возможно, когда грузовик наткнулся на экран. Я ощутил странную печаль. Мне не хватало маленького красного глаза.

Генри вышла из «сувенирного магазина», который служащий не счел нужным запирать. Она улыбалась, и на свитере снова объявилось несколько синих птиц, одна даже махала крыльями в каком-то медленном, растерянном полете. Генри несла маленького мужичка на левом предплечье, как сокола в старых фильмах. Он обзавелся одеждой – крошечной ковбойской шляпой, кожаными гетрами и мятой рубашкой. Однако обуви я не заметил, и он все еще цеплялся за мамин свитер.

– Я нашла куклу-ковбоя, – пояснила Генри. – Прекрати!

– Ага, – возразил маленький мужичок.

– А где же ботинки?

– Они полностью деревянные. Не полые.

– Ему нужны пеленки.

– Он быстро учится. И совсем не ест «Великий пудинг».

– Уже появились зубы?

– Придется придумать ему имя как можно скорее.

Настала моя очередь вести. Въезд не был экранирован, поэтому мне удалось свернуть на междуштатную и выключить бензиновый двигатель. Теперь, когда у нас достаточно бензина, в нем отпала необходимость. В жизни все так или, по крайней мере, так кажется.

Я перешел на скоростную полосу и переключился на автоматическое управление.

– Мило пахнет, – заметила проснувшаяся Гомер. Возможно, она говорила о Бобе, который после своего короткого восстания из могилы приобрел совершенно иное качество. Вместо запаха тухлятины мертвец теперь источал аромат, похожий на мужской одеколон: свежей земли и пустыни, камня и полыни, ветра и песка.

Я ехал до самой темноты, включились фары, а я все не останавливался, сопровождаемый храпом сзади и спереди. Не заснули только я и маленький мужичок. Огней не попадалось: ни мотелей, ни обменных пунктов, ни блошиных рынков, ничего, кроме камней и песка и гор, похожих на кости или облака, все время удаляющихся.

Послышалось «там-там-там» по боку грузовика. Я удивился внезапному теплу, прокатившемуся по телу, похожему на пульсацию жучка в руке. Он вернулся, спрятался под грузовиком, и я тайно, непостижимо, загадочно обрадовался. Мне что, хотелось, чтобы за нами следили?

Разве все мы не состоим из тайного, непостижимого, загадочного?

Я, наверное, уснул и видел сон, потому что, когда проснулся, обнаружил у себя эрекцию. Грузовик несся вперед на стабильных ста десяти километрах в час. Я все еще сидел за рулем. Генри наконец заткнулась и ушла спать в кузов. Далеко впереди, за горизонтом, что-то сияло. Сперва я решил, что это рассвет, а потом вспомнил, что мы едем на запад. Лесной пожар? Но здесь нет деревьев. Авария? Столкновение грузовиков? Извержение вулкана?

Маленький мужичок, стоявший на коленях Генри, выговорил свое первое слово (после «ага») и разрешил загадку, впрочем, довольно простую.

– Вегас, – сказал он голосом, одновременно низким и тонким.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Двенадцатого марта 20… года по результатам голосования Генеральной Ассамблеи была основана Высокая комиссия Объединенных Наций по искусству и развлечениям. Ее целью являлась выработка приемлемого плана для «урезания искусств в справедливой и ненасильственной форме». Хотя Высокая комиссия (или ВК, как назвал ее в причудливой и самовосхваляющей речи первый председатель) не подчинялась ни какой-либо организации, ни человеку, ни правительству, она все же проводила «продолжительные и строго секретные консультации» с НАТО, консорциумом стран Тихоокеанского бассейна, правительством Соединенных Штатов, компаниями «Майкрософт» № 1 и № 2, Диснеем, студией «Юниверсал» и «другими», которые «должны и будут оставаться неназванными». Совершенно ясно, хотя так и не подтверждено, что «другие неназванные» включали членов Круглого Стола. В К, казалось, не оказала мгновенного воздействия на уровень насилия, в действительности атаки александрийцев усилились, особенно в Калифорнии, где за одну неделю спалили три библиотеки, а также выкрали и утопили в море архив фонда доктора Сьюсса. Полиция арестовала художника-мариниста за взрыв собственной галереи. Уже ни одна из знаменитых компаний не страховала картины.

Высокая комиссия, которая, как и основавшая ее ООН, имела только совещательный характер, порекомендовала основать интернациональное агентство с «должными полицейскими силами», которая станет уничтожать «неназванное количество» произведений искусства ежегодно. Данная рекомендация встретила такое сопротивление со стороны музыкальной, печатной и киноиндустрии (Камилла Браун из компании «Сони» назвала ее «смертельным приговором искусству»; крик души, который позднее по иронии судьбы использовали вовсе не в его пользу), что ее тут же понизили до «рекомендации к дальнейшему обсуждению», что явно не превышало полномочий Высокой комиссии. Президенту Соединенных Штатов предложили председательствовать и финансировать обсуждение, так как Соединенные Штаты являлись источником целого потока искусств и развлечений, переполняющих мир, и всякое сокращение или принуждение к оному должно соответствовать законам Соединенных Штатов. В то время рекомендация не выглядела комплиментом, чем на самом деле являлась.

Академия киноискусства и науки выпустила заявление, в котором говорилось, что проблема скорее в «повсеместном распространении культуры насилия», а не в перегрузке информацией. Конгресс отреагировал с предсказуемой бессознательной враждебностью, заблокировав назначение президентом Видом бывшей звезды кино Феникса в исследовательскую комиссию ВК при помощи электронного голосования. Создавшийся тупик ставил под угрозу престиж, финансирование и даже существование Высокой комиссии. Потом акт необычной и методичной жестокости, ужасное убийство самого знаменитого новеллиста 20… годов, Гуса Поупа, разрушило стену и открыло дверь давно ожидаемым переменам.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Вегас.

Мы увидели свечение прежде огней, огни прежде зданий и здания, мерцающие, как мираж, танцующие в солнечном воздухе, прежде песочных лабиринтов улиц и стоянок и самого штата – первого, успешно отделившегося от Соединенных Штатов, – откуда все вырастало и великолепии и таинственности, которых только можно желать.

– Когда-то Вегас считался вторым по богатству городом Америки и на короткий двухлетний промежуток вторым по величине, – известила меня Генри. – Третий по потреблению электричества и четвертый по потреблению воды. Второй по количеству иммигрантов и пятый по количеству эмигрантов.

– Изумительно, – откликнулся я.

Я узнал мало нового, но Генри, похоже, хотелось поговорить.

Рассвело. Она сидела рядом со мной, маленький мужичок стоял на кресле между ее колен, уставившись вперед, пока мы прибавляли скорость, стремясь на запад, через песок и соль, пыль и камни, и горы, будто догоняя встающее солнце. Генри стала дружелюбнее, родив ребенка. Мне уже не приходилось говорить самому с собой, хотя большинство ее замечаний были сухими и библиотекарскими.

– Все это относится к периоду его существования в качестве части Соединенных Штатов, – продолжала она. – Вегас первым вышел из союза и четырьмя годами позже первый (за шесть месяцев до Венеции!) получил признание со стороны ООН в качестве города-государства со своим гражданством, традициями, денежной единицей и налогами.

И конечно, остался без поддержки энергетических станций: для начала нам надо придумать, как пробраться внутрь.

– Поверните к восточным воротам, – посоветовал искатель.

Въезд пропустил нас на длинный бульвар, прорезавший как стрела – или шрам – паутину большей частью заброшенных окраин. Некоторые из них до сих пор были покрыты «ожогами» – амебообразной предохраняющей плесенью, которой когда-то покрывался каждый жилой комплекс второго уровня в Америке, пока не открыли, что после года на солнце плесень становится растворимой в воде.

– Встаньте в очередь у восточных ворот, – ожил искатель. – Добро пожаловать в Вегас. Здесь заканчивается поиск номер двадцать. Нажмите «выход», чтобы вернуться к геопоиску. Нажмите «меню», чтобы начать новый поиск.

У восточных ворот не оказалось очереди. Согласно Генри, а она – достоверный источник информации,

«большинство посетителей Вегаса въезжают в город с юга или запада». Потом она начала объяснять почему. Тем временем грузовик остановила женщина в традиционном комбинезоне в стиле Вегаса с блокнотом и именным жетоном: Любопытная Карен.

– На сколько планируете остаться? Я быстро посчитал в уме:

– На неделю.

– Пятнадцать сотен.

Мне не пришлось имитировать кислую мину.

– Неужели нельзя просто собрать дорожный налог?

– Вы получите деньги обратно фишками, жетонами, купонами, – пояснила Карен, – как только въедете в отель. Где вы останавливаетесь?

– Еще не решили, – сказал я. – У нас уже есть фишки.

Я показал ей две белые и одну красную, которые последний Боб дал нам на кремацию. Тут я немного просчитался.

– Индейцы, – проворчала она, качая головой. – Обесценены как дефективные. Что за запах?

– Подозрительно пахнет, – вторила ей Гомер из фургона.

Любопытная Карен просунула голову в окно.

– Говорящая собака?

– Любопытная Карен, – прочитала Генри ее жетон. – Каждый житель Вегаса носит именной жетон. Уважение при описании необязательно.

– Это труп?– Мы приехали на кремацию, – объяснила Генри. – В Вегасе больше крематориев на квадратный сантиметр, чем в любом другом городе мира.

– Что же вы сразу не сказали? Тогда я могу дать вам один день, – сказала Карен, вырывая лист из блокнота и приклеивая его на наше лобовое стекло. – Но помните, что тело нельзя выбрасывать на улицу!

– Запомним, – пообещал я.

И уже собирался отъехать, когда она подняла руку. Я услышал пиканье из-под грузовика и посмотрел наружу и вниз. Нас сканировали. Техник в комбинезоне шарил под грузовиком длинной антенной.

– Поймал! – воскликнул он.

Вытащил антенну, а на ней, прилипнув на конце, яростно размахивая крыльями и в панике мигая маленьким красным глазом, забился жучок.

Я съежился, когда его уронили в каменный горшок. Съежился, когда захлопнулась крышка и когда ее запечатали стальной печатью. И снова съежился, когда горшок поставили в длинный железный шкаф рядом с другими горшками, а потом сам шкаф скользнул в отверстие в бетонной стене.

Ворота закрылись, и Любопытная Карен пропустила нас вперед.

– Приятной поездки.

– Вегас, – повторил маленький мужичок со своего места на коленях Генри.

– Прекрасно пахнет, – отметила Гомер.

– Бензин, – ответил я, когда мы вклинились на кольцевую дорогу с движением против часовой стрелки.

Наш грузовик все еще держался на электричестве, но большинство машин, автобусов и такси вокруг выпускало невидимые (и не такие уж невидимые) клубы дыма.

Наклейка действительна только один день. А я даже не уверен, что ищу. Альбом? Панаму? Искатель не поможет, мы предоставлены самим себе.

Мы дважды проехали по кольцевой, чтобы проникнуться атмосферой места. Вначале шли два больших отеля-казино: «Палладиум», «Миллениум», «Риалто», «Пентиум», «Фантазия», «Империал» и так далее, и тому подобное – каждым следующий еще выше и еще роскошнее, чем предыдущий.

Маленький мужичок пребывал в особенном восхищении.

– М'ленни, – сказал он, сворачивая свою маленькую голову, чтобы посмотреть вверх.

Или по крайней мере так мне показалось.

– Ленни? – переспросила Генри, кривясь, будто сами звуки причиняли ей неудобство. – Значит, так тебя зовут?

– М'ленни.

Так его с тех пор и называли, Ленни. Следующей (полдень на часах кольцевой) шла коммерческая полоса – «ООН», «Тай Too», «Дворец Дианы» со входом через протянутую ладонь, «Ватикан» со спиральными линиями и охраной в виде двух швейцарских гвардейцев, «Лувр». Потом (девять часов) шли тематические парки и семейные развлечения, разнообразные и новые: «Цирк братьев Маркс», «Мистер Роджерс», «Небесные врата» с гигантскими вращающимися кроссовками «Найк», «Флирт», сирены без конца (слышимые за тысячи миль). Внизу (шесть часов) одно– и двухэтажные дома бракосочетания и разводов, прокат новых и подержанных автомобилей, мотели, разнообразные сувенирные магазинчики и крематории.

Я остановился у первого крематория под горящей неоновой вывеской.

– Пахнет паленым, – заметила Гомер.

Генри внезапно проснулась и увидела указатель: «Быстрая кремация».

– Спешим? – спросила она.

– Давай управимся поскорее, – предложил я. – И снова станем законопослушными.

– Мы не сможем завести грузовик.

– Я не стану его выключать.

Служащего за длинным столом звали Эмоциональный Вомак, судя по его жетону. Он проводил меня обратно к грузовику.

– Ковер сжигать вместе с ним? – осведомился служащий.

– Ни в коем случае, – отрезала Генри.

– Мы бы предоставили скидку.

– Сколько? – спросил я.

– Десять процентов. Ковер выглядит неплохо. Плюс мы забираем ботинки, все из карманов, протезы и так далее, а вы получаете скидку.

– Скидку с чего? – поинтересовался я. – То есть какова вообще цена?

– Цена удивит вас. Удивит и порадует. Он семейный?

– Можно и так сказать, – ответила Генри. – То есть да, но мы не родственники. Так точнее.

– Нельзя сразу заводить разговор о цене, когда имеешь дело с родственниками, – пояснил Эмоциональный Вомак, – главное прислушиваться к их чувствам.

– Пахнет паленым, – повторила Гомер.

Цена, когда нам наконец ее объявили, покрыла как раз все наши сбережения: две белые и одну красную фишки. Даже со скидкой за ковер.

– Ваши индейские штучки ничего не стоят, – добавил Вомак. – Не следовало им продаваться Дании.

– А что же прах? – спросил я, вместе с Вомаком затаскивая Боба, завернутого в ковер, в приемную. – Вы дадите нам что-нибудь, куда можно его положить?

– Лучше, – заявил Вомак. Он показал мне пластиковую урну со штрихкодом между двух ручек. – Для тех, кому не терпится отослать любимого родственника домой. Гравировка. Как его имя?

– Зависит от нее, – сказал я, показывая взглядом на Генри. – Роберт или Боб?

– Боб, – ответила Генри. – Наш Боб. Мой Боб.

– Пахнет липко, – заявила Гомер.

Вомак вытаскивал черный, замызганный ящик из стенки. Он походил на шкаф, в который засунули жучка. Мельчайшие частички пепла в нескольких местах пристали к черной грязи.

Я помогал Эмоциональному Вомаку раскатать Боба из ковра и уложить в ящик. Руки покойника хрустнули, когда мы пытались прижать их к бокам. Вомак уже собирался задвинуть ящик, когда его помощница – Энергичная Карла – вошла в приемную и начала поливать цветы из аэрозольного баллончика.

Наверное, повлияло шипение спрея. Боб сел. Его рот открылся, а глаза-изюминки закрылись, потом снова открылись.

– О нет! – воскликнул он.

Энергичная Карла уронила аэрозоль и кинулась вон.

– Все нормально! – успокоила Генри. – Мы здесь.

– Нормально? С каких пор смерть стала нормальной? Где я?

– Вегас, – ответил я.

– Вы собираетесь меня кремировать? Просто потому, что я вам лгал?

– Потому что ты умер, – возразила Генри. – Ты же не хотел, чтобы тебя хоронили, помнишь?

– Но сгореть? Рассеяться? Я этого не вынесу! Из огня да в полымя!

– Смерть есть смерть, – заметил я. – Здесь счастливого конца не бывает.

– Вам легко говорить! – крикнул Боб. – Вас не собираются сжечь к чертям как чертову Жанну д'…

– Скажите ему, чтобы следил за выражениями, – попросил Эмоциональный Вомак. – И послушайте, я не могу кремировать его, пока он жалуется. Вы использовали «Последнюю волю»? Она вызывает привыкание. К тому же остаточный эффект в легких.

– Знаю, – ответил я.

– Я мертв! Я мертв. Навсегда!

– Так и должно быть, – успокаивала Генри. – Все нормально.

– Нет, не нормально!

Хотя его разлагающееся тело прекратило, или почти прекратило, вонять, дыхание Боба стало еще отвратительнее, чем раньше. Мне пришлось отойти, чтобы разговаривать с ним.

– Он должен умереть полностью, – заявил стоявший в дверях Вомак, качая головой. – Правила есть даже здесь, в Вегасе.

– Но он и так абсолютно мертв, – возразила Генри. – Просто «Последняя воля» осела в мышцах и альвеолах и вызвала привыкание.

Но убедить Вомака не удалось. Он помог мне отнести Боба обратно в грузовик.

Мы получили назад свои фишки минус одну белую, которую Вомак оставил себе в качестве платы за беспокойство. Мы оставили себе урну, на которой уже стояла надпись: «Наш Боб».

– Какое беспокойство? – возмутилась Генри. – Обдираловка!

Солнце светило беспощадно, но мы оставили грузовик включенным – а иначе как бы мы с Генри и Ленни выжили? Уже миновал полдень, и мы, осознал вдруг я, умирали от голода. К счастью, в нескольких кварталах от «Быстрой кремации» обнаружился «Макдоналдс».

Я выключил грузовик, потому что Боб все еще путешествовал с нами. Однако климат-контроль оставил.

На белую фишку мы получили две коробки соевого мяса, одну разделили мы с Гомер, вторую Генри с маленьким мужичком, Ленни, который теперь совсем отказался от «Великого пудинга». Он все еще дергал мать за свитер, та все еще отбивалась от него, но оба уже не проявляли особой энергии, как раньше.

Мы сидели в «Макдоналдсе» и смотрели на пролетающие мимо машины. Мы оказались единственными посетителями.

– Может, бросим его где-нибудь на стоянке и отошлем урну с каким-нибудь пеплом Бобу? – предложил я.

Генри покачала головой:

– Он был моим другом.

– Даже несмотря на то, что лгал тебе? Использовал тебя?

– Он любил меня. Поэтому и лгал.

Мы проехали по кольцевой три раза, прежде чем нашли Панаму. На второй раз, когда огни дальнего света уже начинали светиться темно-красным, как угли угасающего костра, мое сердце вдруг пропустило удар, ибо я услышал неожиданное (но не совсем!) «там-там-там»!

– Твой приятель, – отметила Генри.

Жучок вернулся. Я почувствовал знакомую, выжидающую пульсацию ладоней и коленок. Не спуская глаз с дороги вместо зеркала заднего вида, я все же мог представить себе его, спускающегося на теплое дно грузовика (регулирующего собственный магнетизм, чтобы скользнуть по металлической поверхности).

Сияющий красный глаз.

– Мило пахнет, – сказала Гомер, не спуская с меня больших карих глаз в зеркале заднего вида.

Гомер понимала!

Мы снова проехали мимо «Быстрой кремации», на сей раз без остановки. Зашли на третий круг. Движение становилось оживленнее, темнело, Вегас пробуждался к жизни. Все здесь шиворот-навыворот. Даже движение по шоссе против часовой стрелки. Уже совсем стемнело, когда мы приблизились к игорной полосе (три часа), великолепные отели зажигались в умопомрачительном зрелище – «Палладиум», «Риалто», «Пентиум», «Фантазия», «Империал», «Астро», «Велар», «Инсайн»… все сверкающие, кроме двух, которые (согласно путеводителю по Вегасу, попавшему мне в руки гораздо позже) предназначались на снос, дабы предоставить дорогу новым развлечениям. «Миллениум» и «Фламинго» выделялись, словно испорченные зубы.

– М'ленни, – проговорил Ленни, когда движение замедлилось, между двумя башнями.

– Почему он выучивает только одно слово за раз? – угрюмо вопросила Генри.

Она никогда не обращалась прямо к Ленни.

– М'ленни, – повторил он, показывая в ветровое стекло маленьким пальчиком.

– Счастливо пахнет, – вставила Гомер.

– Вот оно! – крикнул я.

– Что? – удивилась Генри.

– «Миллениум», – ответил я, поворачивая на въездную аллею.

Ленни кивнул:

– М'ленни'м. Он поднял взгляд на Генри и схватил ее за грудь, она оттолкнула его.

Я остановился у низкой бетонной стены между двумя брошенными лектро. По-моему, они делали нас менее заметными. Выключил зажигание.

Вместо того чтобы обрадоваться, Генри испугалась.

«Миллениум» представлял собой черную стеклянную башню в двадцать четыре этажа. И указатели, и знаки, и окна – все утопало в темноте. Единственный свет излучало садящееся солнце, отражавшееся на верхних этажах.

– Подожди здесь, – приказал я.

Вылез и пошел к двери. На полпути от стоянки обернулся. Ленни направлялся за мной. Когда он научился ходить?

Маленький мужичок пошатывался, пытаясь бежать.

Я подобрал его и продолжил путь. Входом служила вращающаяся дверь, залепленная «Печатью вечности». Внутри только темнота. Я едва различал пару мертвых пальм и выключенный водопад.

По полу пробежала крыса.

«Наверное, идеальное убежище», – подумал я. Приложил ухо к стеклу, услышал шум кондиционеров и, очень далеко, что-то похожее на колокольчик. Я просунул руку во вращающуюся дверь, которая пустила только кончики пальцев, и ощутил прохладный, влажный воздух.

Ленни дергал меня за рубашку. Я посадил его на землю.

– Ага, – сказал он первое из своих трех слов.

Потом «Вегас», потом «Миллениум». Потом отдал мне свою ковбойскую шляпу и, прежде чем я успел его остановить – хотя я и не собирался его останавливать, и не стал бы, если бы успел – нырнул под печать и мимо вращающейся двери. Потом проскользнул мимо следующей печати и исчез в темноте.

Я приложил руки к стеклу и смотрел, пока не увидел нечто – может, крысу, а может, Ленни – пробежавшее по полу. Потом снова темнота, тишина, спокойствие. Я ждал, как мне показалось, несколько часов, потом вернулся к грузовику. К счастью, Генри спала, поэтому мне не пришлось объясняться.

Не то чтобы она особо скучала по своему ребенку.

Сон – это постепенный прибой смерти, темнота, которая уничтожает нас каждый день, каждую ночь. Море Ничто, куда, в текущие сны-пузыри, мы опускаемся. Я спал, и в моем сне Генри сняла свой бюстгальтер с синими птицами, открывая бюстгальтер поменьше, покрытый яркокрылыми, красноглазыми…

Там-там-там!

Жучок! Мои руки пульсировали, когда я лез в карман, он там, жучок. Как он сбежал с таможни? Как пробрался в грузовик?

Там-там-там.

Но я снова спал.

Я открыл глаза и увидел первые проблески рассвета на севере.

Шлепанье на самом деле оказалось стуком.

Тук-тук-тук. Маленький мужичок, Ленни, стучал в стекло машины.

Он уже не был одет как ковбой, но носил маленький костюм с галстуком. И еще, тут же заметил я, ботинки.

У грузовика стекла опускались вручную. Я открыл окно.

– Панама, – сказал он. – Вегас Миллениум Панама да!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Жуткая, чудовищная смерть Поупа, не говоря уже о странных обстоятельствах его обнаружения, привела в ярость даже пойманных александрийцев, оправдала ищущих излечения (вне зависимости от мотивов) и повергла в молчание оппозицию, хотя бы на время. Лидер меньшинства в палате перешла все границы со своей практикой флибустьерства, задерживая выход электронной версии «Таймс» под знаменитой (и почти цензурированной) обложкой, изображающей жуткие разбросанные останки Поупа и призывающей к «скорейшим и продуманным» действиям Конгресса. Оппозиция закрылась, по крайней мере на тот момент. Феникса утвердили в исследовательскую группу Высокой комиссии и одновременно определили секретарем только что появившегося Департамента искусств и развлечений кабинетного типа. Департамент имел только совещательный характер, и часто высказывалось предположение, что данное церемониальное назначение произошло в качестве уступки желаниям президента, и никто не собирался что-либо менять. События, однако, бежали впереди желаний, и явно впереди политики Соединенных Штатов.

Генератор Удаления представили народу на пресс-конференции в великолепном вестибюле отеля «Вирджиния Атлантик» в Нью-Йорке. Размером с автомобиль, он не имел колес и потому приехал на магнитных салазках. Четыре окна (два больших, два маленьких) позволяли заглянуть внутрь, но не наружу. Устройство произвела на свет консалтинговая группа Остина, которая работала над, проектом вот уже двенадцать лет, опережая (как знали, лишь некоторые) Круглый Стол и самих александрийцев. Как оказалось, их нанял американский Департамент коррекции для разработки генератора случайных чисел, который, невзирая на расу или класс, выбирал бы жертв из тех, кто приговорен к смерти. Генератор Удаления, к несчастью, оказался ненужным прежде, чем его успели ycoвершенствовать. Вступил в силу закон об обязательной, смерти, и ДК приватизировали.

Однако группа Остина не распалась. Она продолжала существовать под другим управлением и адаптировала свой агрегат для решения еще одного социального кризиса благодаря социально-окрашенным усилиям нанимателя… И здесь главный инженер представил владельца отеля «Вирджиния Атлантик» (на самом деле целой сети, которая отделилась от авиалиний после беспрецедентной аварии в воздухе, первой включавшей два самолета одной компании), эксцентричного миллиардера, известного под именем мистер Билл. В традициях Рокфеллера, Вандербильта и Карнеги (как он объяснил), мистер Билл всегда хотел использовать свои миллиарды для общего блага, особенно связанного с двумя самыми дорогими его сердцу областями – Коррекции и Искусства. Генератор Удаления задумывался в одной из них, а родился в другой, по словам мистера Билла, который, казалось, точно так же, как и пресса, пребывал в неведении относительно принципа работы агрегата. Однако он с радостью представлял американцам Генератор Удаления как инструмент, имеющий возможность принести пользу новому департаменту в его борьбе за освобождение нации от эффекта перенасыщения информацией и насилия, последовавшего за ним и продолжающегося до сих пор.

И так далее, и тому подобное. От прессы вопросов не поступило. Мистер Билл представил самого Феникса, который «с радостью принял от имени своего департамента гениальное устройство». К тому времени как Феникс выразил свои благодарности, репортеры испарились, оставив только фотографов, занятых запечатлением на пленке Генератора Удаления, в тот момент уже поднимаемого краном для доставки поездом в Вашингтон.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Генри не теряла времени даром. Вначале помада, потом тени. Затем пробормотала: «Сейчас тебе станет жарко» и сняла свитер через голову. Бюстгальтер с синими птицами я уже видел, в шкафу. Но, конечно, говорить ей об этом не собирался.

Вспомнился недавний сон. Я сунул руку в карман и почувствовал приятную пульсацию. Жучок! Значит, все-таки не сон.

Использовав остатки воды из кувшинов, которыми снабдил нас последний Индеец Боб, Генри помыла голову, шею, плечи и подмышки. Ленни наблюдал за ней как зачарованный, я притворялся, что ничего не вижу.

Если вначале она с ужасом рассматривала перспективу наконец встретить Панаму, то теперь выглядела почти счастливой.

– Пахнет грустно, – сказала Гомер.

– Не бойся, ты идешь с нами, – подбодрил ее я, вытаскивая тележку из грузовика.

Потом, когда никто не смотрел, вытянул жучка из кармана и сунул его под грузовик. Я не собирался таскать его в кармане в свой самый, надеялся я, счастливый день. Мне нравилось ощущение, которое он дарил мне, но оно отвлекало.

Когда наши небольшие приготовления закончились, солнце уже высоко поднялось над «Дневными постоялыми дворами» на востоке и воздух Вегаса нагревался, как масло в куске лавы. Генри натянула свитер, и ее груди казались больше и округлее, чем обычно. Ленни тоже так думал: он цеплялся за свитер с синими птицами, а мать смахивала его вниз, но без энтузиазма.

Теперь вместо счастья она почти излучала скуку. Синие птицы стали смутными и серыми.

Мы оставили завернутого в ковер Боба в грузовике с включенным климат-контролем, чтобы мертвец не распространял запах. Прокладывал путь я, с тележкой и Гомер. Генри следовала за мной с устроившимся на ее руке Ленни.

– Панама прижми Ленни! – сказал Ленни в переговорное устройство – решетку слева от главной вращающейся двери, навсегда залепленной «Печатью Вечности».

Дверь с шипением открылась, и Ленни с Генри ступили внутрь. Я уже собирался идти следом, когда услышал «там-там-там!». Жучок уже забирается под тележку. Дверь почти закрылась, поэтому я рванул внутрь.

Там оказалось темно. Нет, светло. Пол окутывала тьма, но кверху она переходила в свет. Внутренняя часть дома была открыта, обширное пространство исчезало в какой-то дымке, укутывающей верхние балконы. Выключенный водопад на дальней стене придавал обстановке почти природный вид.

Пол походил на шахматную доску, бледные квадраты обозначали места, где стояли игральные автоматы, столы для игры в карты и рулетки. Теперь от них ничего не осталось.

Слева от водопада – лифт в форме пули в прозрачной шахте, свисающей с верхних этажей как стеклянная виноградная лоза.

Лифт спускался.

Я видел внутри человека. В руках он держал книги.

– Пахнет сумасшедшим, – сказала Гомер. Ленни молчал, как и Генри.

Мы смотрели, как лифт остановился, открылся, и оттуда вышел человек: высокий, худой, сгорбленный, с лысиной на макушке, с длинными, как хвост пони, серебряными волосами. Он сощурился. Мужчина носил серый комбинезон и тащил несколько книг, компакт-дисков и видеофильмов в руках.

– Панама? – спросил я, оборачиваясь к Генри за подтверждением.

И это был наверняка он, потому что она уже падала, покачиваясь, теряя сознание, по частям – колени, ладони, бедра, – превращаясь в холмик на пыльном полу. Ленни соскочил на землю в последний момент.

– Генриетта? – вопросил Панама.

Он положил книги, записи и компакты на краешек высохшего водопада, потом опустился на колени пощупать ее пульс, одновременно осторожно отмахиваясь от Ленни, который пытался добраться до свитера с синими птицами.

Мужчина перевел взгляд с Генри на меня.

– Вы Индеец Боб?

– Совершенно точно нет. Нет.

– Тогда помогите мне отнести ее наверх. – Он взял Генри на руки. – Мальчик может ехать вместе с собакой. А кто вы?

– Шапиро, Хэнк Шапиро.

– Пошли. Возьмите с собой собаку.

Я потащил Гомер и позволил Ленни забраться в тележку.

Лифт запечатал нас внутри стеклянной раковины моллюска, и мы быстро вознеслись наверх, через тьму к, свету. К полусвету – хотя верхние этажи и выглядели светлее, там на самом деле царил полумрак.

Динь!

Лифт остановился на девятнадцатом этаже. «Динь!» пробудил Генри, и я подумал, помнит ли она те зловещие, жуткие и даже роковые «динь!» в ее квартире в Бруклине. Но глаза Генри полнились не паникой, а спокойствием и смотрела она не на меня, а на Панаму. Генри ничего не сказала и снова закрыла глаза. Синие птицы вернулись и летели, по одной на каждой груди. Вот только на запад или на восток?

Держа Генри на руках, Панама направился по открытому коридору к комнатам, устроенным в центральном коридоре. Я последовал за ним, задержавшись, чтобы посмотреть на лифт. Ощущение такое, будто висишь в космосе, бесконечность над головой и бесконечность под ногами. Хотя я никогда не бывал в космосе, иногда я представлял его себе. Кусочки пыли кружились в воздухе, как планеты, в поисках луча света, в котором можно осесть. Сам свет был словно затемнен. Позже я узнал, что он поляризован.

– Сюда.

Я вошел за Панамой и Генри в небольшую комнатку с двуспальной кроватью, телевизором и шкафом. На кровати лежали книги. Панама королевским жестом указал на них подбородком, и я смахнул книги на пол.

– Мило пахнет, – заметила Гомер.

– Да, – вставил Ленни.

– Положи покрывало.

Я повиновался. Панама уложил Генри на кровать. Она улыбалась. Он укрыл ее до подбородка и обернулся ко мне.

– Зря вы ее сюда привезли.

– Все как раз наоборот, – поправил я. – Не я ее сюда привез, а она меня.

Я объяснил насчет Вильямса и рассказал, как я преследовал его по всей стране. Опустил, где взял пластинку, однако Панама догадался по моим небесно-голубым брюкам с одной полосой.

– Ренегат Бюро. Здесь вам не место, Шапиро.

– Замечательно, – согласился я. – Меня не интересуете ни вы, ни ваши александрийцы. Я только хочу свою пластинку, а потом вернуться в Нью-Йорк и получить обратно работу. У меня еще неделя до октябрьского учета.

– Вы принимаете желаемое за действительное, – заявил Панама.

– Что именно?

– Всё. Пошли, я покажу вам.

Он провел меня в следующую комнату. Кровать и шкаф ломились от книг, компактов, картин маслом и репродукций, старых обложек, фильмов, видео.

В следующей комнате то же самое плюс садовая скульптура (святой с птицей) в углу и сваливающиеся с кровати книги и компакты.

И в следующей. И в следующей.

Все комнаты открыты, и в каждой книги, компакт-диски, музыка, картины, записи и даже пластинки – стопкой на кровати, рассыпанные по полу, засунутые в ванну, вываливающиеся из платяного шкафа.

Много в некоторых, мало в других. Мы стояли у перил, и Панама махнул рукой в сторону, потом вверх, потом вниз, будто он владел всем этим, хотя на самом деле так оно и было.

– «Миллениум» – большое здание, – сказал он. – Все, что сохранили александрийцы, – здесь. Пока.

Он рассказал, что бывшее казино состоит из двадцати четырех этажей и двадцати четырех комнат на каждом из них. Таким образом, выходило пятьсот семьдесят шесть комнат. И недели не хватит, чтобы все их обойти. Но зачем, собственно, все?

– Кто приносит старье наверх? – осведомился я.

– Я. Только я.

– Где новые поступления? Моя пластинка прибыла несколько дней назад. Она из последних.

– Слово «последний» приобретает здесь иной смысл, – заявил Панама. – Вегас вне времени. Нам постоянно приходят новые поступления, по крайней мере приходили, и у меня не хватает времени раскладывать их или сортировать.

– А что же остальные александрийцы?

– Я здесь один.

– А Генри? А Боб?

– Индеец Боб? Тот, которого она знала?

– Боб снаружи, – пояснил я. – В грузовике. Он мертв.

– Боб никогда не принадлежал к александрийскому движению, – покачал головой Панама – Он даже и не Индеец Боб. Бобы – бутлегеры. Они приносят одну копию всего, что вычеркивает Бюро… – он посмотрел на полосу на моих брюках, – …что вы, старьевщики, собираете, и оставляют на погрузочной платформе. Я сортирую.

– В каком порядке? Куда оно поступает?

– Я немного отстал, – признался Панама. – Слишком стараюсь наверстать упущенное, чтобы продвигаться вперед.

Он улыбнулся тонкими губами, и я узнал шутку. Шутку бюрократа. Неудивительно, что библиотекарь так сходит по нему с ума.

– Вы хотите сказать, что моя пластинка может лежать где-то наверху? – спросил я.

– Точно. Запомните, здесь уже валялась одна копия перед тем недавним привозом, за которым вы охотились. Она может оказаться среди любых…

Внезапно он испугался, будто вспомнив о чем-то неотложном.

– Что я сделал с книгами, которые нес, когда вы вошли? Где я их положил?

Я начал понимать, что Панама, мягко говоря, запутался. Но еще горел желанием помочь, хотя ясно видел, что он не окажет мне подобной же услуги.

– В вестибюле, – подсказал я.

В лифте я заметил, что кнопок двадцать пять.

– Забудь о верхнем этаже, – посоветовал Панама. – Он не является частью отеля.

Потом мы вышли из лифта в вестибюль, и я увидел кипы книг, записей, картин и компактов. Несколько маленьких кучек умещалось на раковине выключенного водопада. Я бы не сказал сразу, какую из них он положил последней. Все выглядели по-разному, и в то же время одинаково.

– Какие из них я положил сегодня? – спросил Панама.

Я указал наугад. Панама сгреб их одной рукой и направился к лифту. Ленни побежал за ним.

А я взялся за работу. Самое приятное, что пластинки обладают уникальным размером и формой, а значит, мне не требовалось рассматривать каждую стопку подробно. Я пытался вести учет комнат, вначале запоминал номера, а потом, когда начали отказывать мозги, просто ставил мылом метку на зеркале. Крест. К счастью для меня, пластинки – редкая штука. (Представьте, если бы Вильямс писал книги, а я бы искал одно из его произведений!) Перетряхивание стопки занимало буквально минуту. Также, к счастью для меня, от недостатка пищи страдать не приходилось, в каждой комнате находился бездонный маленький бар.

Дня и ночи я не различал. После каждого ряда комнат проверял погрузочную платформу. Она находилась за вестибюлем и представляла собой двухуровневый гараж с поднятой эстакадой, где Панама оставлял маленькие стопки книг, записей, компактов и картин, которые затем каким-то образом исчезали. Он, казалось, был замкнут в своеобразном круге. Новое от старого отличить невозможно, как и то, что я проверял, от того, до чего еще не дошел. Я так ни разу и не увидел Бобов, а большая ферропластиковая дверь наружу все время оставалась закрытой. Я видел солнечные лучи за ней, они были как слитки чистого света. Периодически я проверял вестибюль, однако большей частью занимался комнатами, двигаясь от второго к двадцать четвертому этажу. Гомер постоянно спала, с закрытыми глазами, свесив нос с одного конца тележки и хвост – с другого. Голова ее росла, а тело уменьшалось. Она ела все меньше и меньше: большей частью орешки из минибаров. Я засыпал каждый раз, когда чувствовал, что меня затягивает в темное спокойное озеро, куда мы ныряем, чтобы ловить сны, – разбирал кровать и даже иногда находил у себя в ногах небольшую стопку книг, когда просыпался! Неужели я пропустил Панаму в его бесконечных блужданиях по кругу?

Пару раз я ходил навестить Генри, но она тоже все время спала, свернувшись под одеялами, свитер с синими птицами лежал, аккуратно сложенный, рядом на подушке. Я едва вспоминал о Бобе, завернутом в ковер, в грузовике. Я почти не вспоминал о Нью-Йорке или работе. Бывшей работе? В номерах «Миллениума» нет часов, нет окон, так что я даже не знал, день сейчас или ночь. Казино Вегаса, пусть даже предназначенное на снос, приводит человека в глубокое полусонное состояние, как я обнаружил, когда проснулся от непонятного, но знакомого, жуткого звука.

Выстрелы.

Так-так-так!

За выстрелами последовал крик:

– Да! Да!

Еще одна очередь, и за ней – тишина.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Люди вообще, а американцы особенно, любят три вещи: справедливость, игру и автомобили, и, сложив их в одну привлекательную упаковку, Генератор Удаления необычайно облегчил процесс принятия Департамента искусств и развлечений населением. Позднее выяснилось, что порядком хода событий – пресс-конференция, презентация, принятие – руководил «Золотой мальчик», та же самая организация по общественным отношениям, которую нанимала коалиция «Права жертв» в 20… году для успешного лоббирования референдума, сделавшего смертный приговор обязательным во всех случаях, когда шла речь о потере жизни или собственности более чем на тысячу (позднее на 1500) казначейских билетов. Департамент искусств и развлечений огласил программу своих действий двенадцатого июня 20… года. Не случайно и то, что данное число выпало на вторую годовщину не убийства Поупа (так как его искусно продленная кончина не имела точной даты), но обнаружения первой «части» того, что, как после доказала экспертиза, являлось его останками. И в таком определении даты тоже очевидно вмешательство «Золотого мальчика».

Секретарь ДИР, Феникс, объявил, что, начиная с осени, тысячу двести предметов всех видов искусств следует уничтожать ежегодно. Цифру возможно менять, уменьшать или увеличивать, но только с одобрения секретаря или вице-президента, обсуждение будет проходить каждый год. Между видами искусств не предполагалось проводить разделительную черту, всё свалили в одну кучу или перемешали, как выяснилось позднее, и получилось следующее: писатели (включая поэтов), рожденные после 1900 года, художники – после 1875-го, музыканты, чьи записи не старше 1950 года, и все художественные фильмы. Телевизионные шоу, танцы, эссе и мемуары, фотография в список не вошли (исключены, по словам некоторых).

Когда дошло до таких деталей, члены Круглого Стола опознали собственную работу, хотя, конечно, никто из них не решился объявить о своих догадках во всеуслышание. Удаление отрегулировали в соответствии с расой и полом, определявшимся особой формулой, выработанной самой машиной. Формулу надлежало просматривать (но не исправлять) каждые полгода в Высокой комиссии, чьи собственные правила требовали, чтобы любая исследовательская группа, занимающаяся искусством, состояла не менее чем из трех и не более чем из шести человек. Кроме того, хотя бы двое должны представлять «цветные нации» и не более одного – Соединенные Штаты и/или Европейский Союз.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Перестрелка. Первая после рейда на подпольный клуб и вторая в целом. Разве удивительно, что я не решался ехать вниз на лифте?

– Пахнет трусливо, – заметила Гомер, открывшая оба больших карих глаза, и мне пришлось с ней согласиться.

И все же еще большей глупостью казалось убегать, не выяснив, в чем дело. Мне нужно знать по крайней мере, кто пострадал и что на кону.

Я видел вспышки, пока мы падали медленно (но стремительно) вниз. Когда подобрались ближе к вестибюлю, я различил «бадда-бадда-бадда!» «карильона» и «так-так-так!» «вудпекера». От последнего у меня побежали мурашки по телу, именно «вудпекер» подпортил мне ногу.

– Жди здесь, – приказал я Гомер, когда дверь раковины моллюска открылась. – Хотя лучше жди наверху.

Я нажал двадцать с чем-то и вышел из лифта. Теперь я точно никуда не денусь. Как раз перед тем как захлопнулась дверь, что-то ударило меня по ноге. Слишком нежно для пули. Я посмотрел вниз и увидел единственный красный глаз. Жучок. А я и забыл про него! Сколько времени прошло? Я подобрал его трясущимися пальцами, припоминая, как приятен он на ощупь! Но сейчас надо позаботиться о другом…

Я сунул жучка в карман и нырнул за стопку книг и записей. Никто пока не заметил меня, насколько я понял.

Я выглянул посмотреть, что происходит.

Клин света разлился по полу – такой яркий, что глазам больно – бадда-бадда-бадда! В открытой двери стоял крошечный мужичок с гигантским пистолетом и стрелял в стоянку.

Ленни!

Бадда-бадда-бадда!

Его отец, Панама, расположился позади и стрелял поверх головы сына.

Так-так-так!

Поскольку в меня никто не стрелял (или даже никто меня не заметил), я выпрямился и побежал по вестибюлю.

– Что происходит? – спросил я Панаму.

– А вот что! – крикнул Панама. – Они нас нашли!

– Кто?

«Бадда-бадда-бадда!» – ответил «карильон» Ленни. Он вдвое превосходил маленького мужичка по длине и весу, но Ленни с легкостью удерживал оружие, хотя отдача и относила его назад каждый раз, когда он выдавал очередь.

Я прищурился и выглянул за дверь. Солнечный свет ослеплял. На полпути к стоянке лежало тело в расплывающейся луже крови. Позади я разглядел черный дым, оранжевое пламя. Горел грузовик. Пока я смотрел, он взорвался огненным шаром.

– Боб! – вспомнил я и потянулся вперед, однако Панама захлопнул дверь.

Я как раз вовремя отдернул руку.

– Панама ага «карильон», – сказал Ленни, бросая оружие на пол и вставляя новую обойму коленкой. – «Миллениум» убийца хлопушка!

– Он прав, – согласился Панама. – «Огненные александрийцы». Они собираются выжечь нас отсюда.

– Сколько их?

– Трудно сказать, – пожал плечами он. – Пошли, давай втащим мертвеца внутрь и допросим его.

Панама открыл дверь, и Ленни выбежал наружу. Я следом. Солнце яростно полыхало, жгло.

Грузовик уже отгорел. И превратился в дымящуюся кучу искореженного металла. Будто солнце расплавило его своим яростным напором.

– «Миллениум» убийца хлопушка! – повторил Ленни, склоняясь над телом.

Покойник выглядел знакомо. Но ведь все мертвецы выглядят в каком-то смысле одинаково.

Я пошел к грузовику поискать Боба. Все стало неузнаваемым, кроме нескольких проволочных костей руля. Остальное превратилось в пепел, а искореженный металл оказался слишком горячим, чтобы до него дотрагиваться. Я не смог подойти ближе чем на десять футов.

Повернулся и увидел, как Ленни тащит тело к открытой двери. Я пошел следом. Внутри, в темноте, наконец понял, почему мертвец выглядел знакомо. Данте. Часть его лица снесло начисто (работа «карильона»), но непереносимая безошибочная ухмылка осталась. Я услышал знакомый скребущий звук. Панама встряхивал баллончик с монахом в капюшоне.

– Что ты делаешь!? – воскликнул я. – Где ты его взял?

Но я и так знал: Генри держала «Последнюю волю» в бюстгальтере.

– Я знал парня, – пояснил Панама. – Мы были партнерами, друзьями до раскола. Помоги мне.

Только этого мне не хватало, но я повиновался. Открыл рот Данте и держал его, пока Панама брызгал. Ленни наблюдал, сидя на теплом «карильоне», из которого только что стрелял.

– О нет! – Единственный оставшийся глаз Данте распахнулся. Руки сцепились вместе, и он сел. – Я умер, я знаю. Можете не говорить. Я не вынесу.

– Ты умер, – сообщил я.

– Мне казалось, именно смерти, вы, парни, и добивались, – заметил Панама.

– Проблема не в том, что я умер, – возразил Данте, – а в том, что осознаю свою смерть.

– Ты сгоришь в аду, – заявил я. Кажется, он обрадовался.

– Черт возьми… Панама, ты? Ты готов сгореть, мальчик?

– Ты же знаешь, что это я, Данте, – покачал головой Панама. – Как ты нас нашел?

– Спроси у старьевщика, – предложил Данте. – Посмотри у него в кармане. Рядом с членом.

Ленни и Панама уставились на меня. Я полез в карман и достал жучка. Пальцы ощутили теплую пульсацию.

– За вами следили? – воскликнул Панама. Он выбил жучка из моих рук и наступил на него. Хруст эхом разнесся по вестибюлю. – Вы привели их сюда за собой?

– Жучок сидел на грузовике! – сказал я.

Встал на колени и попытался собрать кусочки, но Панама отбросил их.

Я зло глянул на него. Убил бы, если б смог.

– Жучок влюбился в него, – пояснил Данте. – Моя идея – вставить эростат. Его самообучающийся алгоритм отключил геопараметры много месяцев назад, и наш незаконный жучок с тех пор пересекал границы, пока не добрался сюда.

– Месяцев? – глупо переспросил я. – Я уехал из Нью-Йорка только неделю назад.

– Ты так думаешь? – усмехнулся Данте. – Скажи ему, Панама.

– Уже сказал, – отозвался Панама. – В казино не существует ни ночи, ни дня. В Вегасе время течет по-иному.

Я посмотрел вверх, в темное, пустое пространство. Я понимал, что они говорят правду, хоть и не хотел верить им. Неужели я действительно пропустил октябрьский учет? Неужели все напрасно?

– Сколько я уже здесь?

– Восемь недель, – ответил Данте, – и четыре дня. Именно тогда мы заметили, что жучок остановился, и поняли, что поймали на крючок большую рыбу. Теперь игра закончена. Ваша очередь гореть!

– Уверен? – спросил Панама. – А где остальные?

– Идут за мной, Панама. Нет огня без библиотеки, понимаешь? Они маршируют с факелами. Они поют «Песню огненных александрийцев». Теперь вы в любую минуту можете услышать музыку.

– Ты не услышишь, потому что ты мертв, – прошипел я со всей возможной жестокостью.

– Черт возьми, – простонал он снова, его голос превратился в тонкий шепот: – Сделай мне одолжение, Панама, ради старых времен. Я всегда восхищался крематориями Вегаса…

– Никаких одолжений! – возмутился я.

– Это несложно, – не согласился Панама, – Если мы оставим его снаружи на стоянке, санитары подберут и кремируют его. Заплатит город.

– Зачем нам делать ему одолжение? – удивился я. – Он хочет разрушить все, что ты построил. Он собирается сжечь «Миллениум»!

– Он просто делает свое дело, – возразил Панама. – Он александриец, такой же, как и я. Мы когда-то работали вместе.

– Как ты! – прохрипел Данте. – Нет огня без…

Оставшийся глаз остался открытым, челюсть отвалилась. Он повалился на бок, все еще согнутый, как кешью.

Панама потянулся за спреем.

– Нет-нет, – покачал я головой. Схватил баллончик и кинул в глубину вестибюля. – Он вызывает привыкание, поверь мне.

Панама закрыл один оставшийся глаз мертвеца, почти нежно. Выпрямил тело, оно уже застывало. Тихо заскрипели кости и сухожилия.

– Данте всегда бредил пламенем. Как и все огненные александрийцы. Огонь и смерть.

Я помог Ленни вытащить тело обратно на стоянку, для санитаров. Как только мы вышли за дверь, я понял,

что они имели в виду под особым временем в казино. Мне казалось, что прошло несколько минут, однако уже стемнело и останки грузовика охладились. Я разгреб их и нашел урну. Она не пострадала, даже штрих-код остался. Я заполнил урну пеплом, который мог принадлежать и Бобу, закрыл маленькую крышку.

– «Миллениум» ящик иди, – подсказал Ленни. Он показывал на почтовый ящик на окраине стоянки. Я опустил урну в отверстие.

Пока, Боб.

Ленни хотел, чтобы я взял его на руки, что я и сделал. Он стал сильнее и явно выучил пару новых слов, но не вырос ни на миллиметр со своего рождения. Вблизи я заметил, что Ленни больше похож на отца, чем на мать. Лысый и с маленьким хвостом, как у пони. И смокинг в придачу.

– Ленни готов, – заявил он.

Я тоже так думал. Но едва мы пошли к двери через стоянку, как позади раздался телефонный звонок.

Я поставил Ленни на землю, он побежал (почти) назад и принес телефон из кармана Данте. Попытался вручить его мне, но я покачал головой: мне он не нужен.

Когда мы подошли к двери, Ленни вручил телефон, все еще трезвонивший, Панаме.

Панама раскрыл его и приложил к уху.

– Это старик, – пояснил он, передавая мне трубку. На сей раз я не сопротивлялся. Только спросил:

– Какой старик?

Прежде чем Панама успел ответить, из телефона послышался странный низкий, хриплый голос:

– Шапиро? Старьевщик?

– Да…

– Не могли бы вы подняться наверх? Гудок.

Я сложил телефон и отдал его Панаме.

– Какой старик? Что значит «наверх»?

– Думаю, вы сейчас поймете.

– О Боже! – воскликнул Ленни.

Он показывал вверх дальше по вестибюлю, на лифт, который уже ехал вниз, чтобы доставить меня наверх. Пустой, если не считать Гомер в тележке.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Первые тысяча двести произведений искусства, подлежащие уничтожению, или удалению, включали только четырнадцать авторов, все еще читаемых, одиннадцать художников, чьи работы выставлялись в различных галереях и музеях, и двадцать одного музыканта, о которых хоть кто-нибудь да слышал (хотя сейчас, конечно, никого из них не помнят). Страхи общественности рассеялись. Все (или почти все) вздохнули с облегчением: удаление начиналось с сорняков на окраине сада искусств, не с плодов и деревьев. Что, естественно, не соответствовало истине; предполагалось обрезать сами ветви, но подрезание надлежало производить в течение очень длинного промежутка времени, чтобы оно прошло незаметно (по крайней мере вначале). Никто никогда не предполагал, что настоящее количество удаленных произведений станет критическим, гораздо более важным казалось понимание, что власти обращались к грандиозным резервам искусства как на глобальном, так и на локальном уровнях. Опцию Удаления разработали для того, чтобы открыть отдушину, освободить таланты и энергию сотен тысяч художников? музыкантов, поэтов и писателей. Правительство США интересовалось как качеством, так и количеством творений, которые затем стали главной частью валового национального продукта, или ВНП.

Систему налаживали в течение следующих двух лет, увеличивали количество удалений на сотню в месяц, составляли список, который удаляли через год. Существовало противоречие в сохранении имен удаленных деятелей искусства в базах данных, доступных обществу, но данное положение изменять не позволялось, так как частные копии книг, видео, компакт-дисков и так далее находились на чердаках и в чуланах, тогда как сами оригиналы стали цифровыми. Служащие Отдела удаления (называемые в народе старьевщиками) понадобились для сбора удаленных копий, дабы те не закончили свой век в частных коллекциях и на блошиных рынках, которые росли на междуштатных границах, чтобы избежать налогов на продажу, появившихся в ответ на отмену налогов на собственность и доход. Появление большого числа старьевщиков означало необходимость открытия Академии для их обучения. А Принуждение означало необходимость новых денежных вливаний в систему законодательства и коррекции.

Искусство стало главной индустрией в смысле не только производства, но и разрушения. К каталогизации, продажам, архивации, сохранению теперь присоединились (или, по словам некоторых, появились как отражение) параллельные мероприятия по раскаталогизации, разархивации и удалению, только последнее из которых требовало целой армии персонала для сбора, принуждения, подсчета, оплаты, приема жалоб и предложений. Также появились некоторые неожиданные приятные последствия. Обращений в «Банк искусств», который платил стипендию художникам за прекращение творчества, оказалось множество, похожие программы тут же запустили в сфере музыки и литературы. Популярность «Пустого музея» в Лос-Анджелесе росла не по дням, а по часам. Основанный с ироничным подтекстом, он вскоре превратился в главный магнит для туристов, посетители со всего мира платили за возможность пройти по пустым залам, рассматривая голые стены. Летом 20… года он обошел по числу посетителей музей Гетти. В следующем году подобные музеи появились в Филадельфии и Сент-Луисе, Мехико, Дар-эс-Саламе и Варшаве. Не последней деталью для привлечения туристов служило отсутствие металлодетекторов и проверок.

Удаления породили и теневую экономику. Так как Генератор Удаления являлся генератором случайных имен, вроде устройств, использующихся в лотерее, он развил процветающую игорную индустрию не только на рынках, где люди покупали запрещенные (фактически) вещи, но и там, где ставки делали на сами удаления. Каждый представитель искусства, даже те, кого вычеркивали, обнаружил, что становится, пусть ненадолго, источником непрекращающегося потока доходов. И самое приятное, административные затраты новых программ оплачивало не правительство, а промышленность, которая сразу распознала чудовищные размеры материальной выгоды, вытекающей из периодического очищения каталога.

Первая цель удаления – стимулирование экономики и обеспечение рабочих мест (и во вторую очередь, конечно, укрепление искусства). Затем уменьшение насилия, а значит, и уничтожение александрийского движения через придание ему исторической неуместности. Последнее не требовало особых усилий, так как правительство начало выполнять за александрийцев их же работу, да еще и платить им за их усилия. Лже-александрийцы, или подражатели, использовавшие движение в качестве прикрытия собственной этнической гордости или ненависти, переключились на другие проекты. Подлинные александрийцы всегда представляли собой разнородную массу, сплоченную только единой тактикой. Большинство так и осталось неизвестными, незнакомыми даже друг другу, организованными в маленькие группки или работающими в одиночку. Они наблюдали и выжидали. Другие, известные, – сидели в тюрьме, ждали приговора или его исполнения. Еще нескольких, конечно, уже предали смертной казни. Заключенных отпустили по специальной амнистии (программа Феникса) и предложили им работу в Бюро, хотя и с оговоркой – не предавать свое назначение огласке. Неизвестные присоединялись к сотоварищам медленно, однако, к 20… году почти четверть всех операций и половину административных дел Бюро проводили бывшие «Огненные александрийцы», названные в честь пожара, а не библиотеки. Гениальное ли, непродуманное ли решение принял секретарь Феникс – споры все еще идут. Но главное, что все остались довольны или согласны, по крайней мере на некоторое время. Раскол и новые, или «библиотечные», александрийцы принесли новые споры о Бессмертных.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Динь!

Двадцать пять.

Дверь лифта-раковины открылась.

Запах ударил мне в нос. Сухой и немного сладкий, похожий на ковер Боба. Запах смерти. Я слышал слабое, далекое завывание трубы муниципального кондиционера, который работал на всю мощность на последнем этаже, атакуемом беспощадным солнцем Вегаса.

– Пахнет неправильно, – сказала Гомер.

Двигая за собой тележку, я вышел из лифта в темную комнату, судя по размерам – люкс, с окнами в трех стенах (все шторы опущены) и лифтом в четвертой.

В центре стояла двуспальная кровать.

Посреди кровати лежал мужчина, на спине, глядя в потолок.

Я подошел ближе к кровати.

Динь!

Дверь лифта закрылась за мной. Мы с Гомер остались наедине с мертвецом. Потому что именно им мужчина и являлся, как я понял, подойдя к кровати. Мертвее Боба и Данте. Мертвее мертвого.

Я обошел его вокруг и увидел сухую сморщенную кожу, туго натянутую на кости. Он носил очки, но уже лишился носа, чтобы удерживать их на месте. И глаз тоже не было. И губ, и ушей, а волосы лежали серой лужицей, как холодная подливка, вокруг головы на грязной подушке. Запах практически не ощущался. Я уже почти привык к нему. Мне даже не приходилось дышать ртом.

Неужели этот старик вызывал меня? Выглядело невероятно, но…

– Сюда, наверх.

Его голос, только доносящийся сверху.

Я поднял голову. И только тогда заметил дыру в потолке. Квадратная, три фута шириной, закрытая решеткой. А лестницы вначале не обнаружил. Она стояла в чуланчике рядом с лифтом.

– Там есть ключ, – проговорил старик низким голосом. – В шкафу. Верхний ящик слева.

Именно там он и оказался – большой, старинный металлический ключ. Я слышал о подобных ключах и даже держал как-то в руках, в Академии.

– И принесите обложку.

– Обложку?

– Обложку от пластинки. Вильямса. Чтобы мы знали, что вы тот, за кого себя выдаете.

Я не выдавал себя ни за кого, но не собирался на середине пути поворачивать обратно. К тому же с обложкой все было просто. Она приехала со мной, в тележке под Гомер. Я поднял свою собаку как раз настолько, чтобы вытащить обложку, удивленный и немного встревоженный при виде того, какими маленькими и худенькими стали лапы собаки и туловище в целом. Обложка оказалась теплой, как живая.

Чего я пока не мог сказать о старике. Что ожидает меня наверху?

– Жди здесь, – прошептал я Гомер. Мне показалось или она кивнула? С обложкой под мышкой я полез по лестнице. Вставил ключ в замочную скважину с одной стороны решетки, закрывающей отверстие.

Ничего не произошло.

– Придется повернуть, – раздался другой голос, женский.

Я повернул ключ. Ничего не произошло.

– Теперь надо толкнуть, – подсказал голос.

Я толкнул вверх, и решетка отлетела в сторону. Я просунул голову в комнату. Скорее не в комнату, а на чердак или, как я потом узнал, в камеру. Четырехсторонняя пластиковая пирамида со стороной около восьми футов. Стены сходятся внутрь, превращаясь в низкую острую крышу. Женщина в выцветшем оранжевом комбинезоне лежала на спине на коврике на полу.

– Закройте за собой дверь, – приказала она.

Я положил стальную решетку обратно на пол. Тяжелая. Потом разогнулся, как только смог, и огляделся. В самом центре я почти стоял. Пластиковые стены сделаны под камень. Узкая кушетка, унитаз без крышки, крошечная раковина – все из пластика. Свет попадал внутрь только сквозь четыре длинных узких горизонтальных отверстия, каждое по метру в длину, в каждой стене.

Наконец я заставил себя посмотреть на нее (теперь уже, вне всяких сомнений, нее). Короткие серые волосы и бледная серая кожа. Даже глаза серые. Женщина казалась старой, но насколько, так сразу не определишь.

Я, естественно, узнал ее.

– Вы Дамарис, – заявил я. Видел ее фотографии в Академии. – Мне казалось, вы в тюрьме.

– Я и есть в тюрьме.

– А мужчина… там, внизу?

– Мистер Билл, – ответила она низким, грубым голосом. Потом улыбнулась (холодно и тонко) и переключилась на свой собственный: – Уверена, до вас доходили слухи. Я бы предложила вам сесть, но, как видите, здесь нет стульев. Даже крышки на унитазе.

Действительно, слухи до меня доходили.

– Ничего страшного, – успокоил я ее и уселся на корточки.

Сквозь одно из отверстий виднелась крошечная полоска голубого неба в дюйм шириной и сто миллионов световых лет глубиной.

– Вы, конечно же, знаете мою историю, – уверенна начала Дамарис. – Или большую часть по крайней мере.: Вы ее изучаете в Академии, если не ошибаюсь.

– Нам не разрешено разговаривать о программе Академии, – предупредил я.

– Не смешите меня, Шапиро. Вы потеряли работу несколько месяцев назад, когда пропустили учет. Вы нарушили все возможные правила Бюро с того момента, как вытащили пластинку Вильямса. В сумку встроена плазменная мембрана с односторонней связью в реальном времени с Отделом принуждения, вы разве не знали?

– Это всего лишь слухи.

– В каждом слухе есть частичка правды, – сказала она. – Слухи об александрийцах правдивы от начала до конца. Слухи о мистере Билле и Дамарис – тоже.

Она забавно говорила о себе: временами в третьем лице, временами во множественном числе. Иногда скажет: «мы», иногда «она». Я вначале подумал на побочный эффект «Полужизни» и результат долгого одиночного заключения. А потом решил, что такова особенность всех знаменитостей. На самом деле нечто вроде скромности: знание, что ты более важен другим, чем даже себе, а твоя внутренняя личность отбрасывает тень на созданный публикой образ. Я сидел на корточках в углу камеры Дамарис, пока она рассказывала мне свою историю, историю александрийцев, историю мужчины внизу.

Постепенно я привык к ее голосу. Он походил на замедленное воспроизведение записи. Ее замедляла «Полужизнь», как, я начал осознавать (медленно!), казино замедляло нас всех. Мы почти соответствовали друг другу, она казалась почти нормальной. Дамарис рассказала, что мистер Билл нанял ее…

– Нанял вас?

– Не перебивай.

…прежде чем они на самом деле встретились. Он знал ее, конечно, по фильмам, но не был поклонником, тем более влюбленным. Любовь пришла позже. Сначала их отношения оформились как сугубо деловые. Он нуждался в звезде, любой звезде, и когда узнал о ее попытке самоубийства…

– Самоубийства?

– «Терминекс» и водка «Абсолют». Мне исполнилось шестьдесят, и уже двенадцать лет никто не предлагал мне роли и не брал интервью для газеты. Больше не перебивай меня, пожалуйста.

…он правильно угадал причину ее отчаяния, отправил своих адвокатов в веренице черных авто и предложил ей звездную роль, последнюю роль, что обеспечит ей место в истории. Предложение, от которого она могла бы, но не стала отказываться.

Роль Дамарис-александрийки помог написать сам мистер Билл. Потому что, как он открыл ей позже, финансировал первые начинания александрийцев в США. Мистер Билл разбогател, переводя в цифровой вид книги и фильмы, потом ударился в музыку и искусство. Он первый увидел, что постоянно растущее прошлое может обесценить будущее. И решил повернуть время вспять. Его только удивляло, что больше никто не замечал перегрузки мира искусством. Первые атаки «устранителей» во Франции вызвали у него возбужденный трепет, хотя те явно придерживались собственного плана. Ему понравилось, что их мишенью стало именно искусство, потому что только в искусстве оригиналы обладают высочайшей ценностью. Разрушение не подлежащего воспроизведению волновало мистера Билла, даже несмотря на то, что его конечной мишенью являлись фильмы, музыка и книги. Его хлеб.

И ему понравилась их секретность. Не только из-за естественной привлекательности для человека, чья замкнутость стала легендой: анархическое и теневое александрийское подполье стало ареной, на которой он, да и любой обладатель богатого воображения и состояния, мог развернуться полностью. Мистер Билл финансировал несколько маленьких групп в США, но никогда, естественно, не принимал участия в их деятельности.

– Никто не мог связать мистера Билла со взрывом в музее Гетти, – продолжала Дамарис. – Но с первых же арестов он разглядел возможность начать процесс и превратить частный протест в общественную политику. Ее с легкостью добавили в список преступников. Полиция нуждалась в арестах, а не в доказательствах.

– Я хотела двух вещей, – признавалась Дамарис, – смерти и бессмертия. Мне предложили и то, и другое. Разве удивительно, что я всеми силами пыталась сделать свою последнюю роль величайшей?

– А вы на самом деле верили в то, что защищали?

– Конечно. Хоть я и из Калифорнии, училась я в «Адской кухне». Актер, знающий метод, полностью вживается в роль. Я научилась верить. Научилась любить своих подзащитных. Я искренне пыталась спасти их жизни и закончила тем, что спасла только свою. Я убедила мистера Билла финансировать мои апелляции не только потому, что пришла в ужас от своего приговора – я искала смерти, а не «Полужизни»! – но потому, что хотела сделать все возможное, чтобы образ александрийцев остался даже после моего ухода.

Ее голос стал задумчивым.

– Или, может, это одно и то же. Я играла свою лучшую роль и не собиралась бросать дело на полпути.

Тюрьма, в которой содержали Дамарис во время подачи апелляций, была частным заведением, без труда приобретенным одной из компаний мистера Билла (первой из многих подобных предприятий), таким образом он получил возможность подключать Дамарис к Круглому Столу, не нарушая никаких правил. Для нее участие в совещаниях представляло огромное значение. Как и большинство голливудских звезд, веривших в заслуженность своей знаменитости, она совершенно не одобряла жульничество.

– Круглый Стол, – рассказывала Дамарис, – стал моим выходом на бис. Последнее появление богини удаления, злого ангела, демонической королевы. Проблема в том, что, как только мы начали разрабатывать протоколы удаления, позже возведенные в правило в вашем Бюро, я, все еще желавшая смерти, начала понимать весь ее ужас.

– Ужас?

– Ужас. Я могла принять смерть человека, но не произведения искусства.

Пока она говорила, все время своим тихим голосом, я разглядывал крошечную камеру. Одно из отверстий становилось красным. Она, казалось, не обращала на него никакого внимания, даже не замечала, что я встал. Через отверстие я в первый раз увидел весь (или четверть, или даже треть) Вегас, башни только что зажглись, как свечи. Бесконечный поток кружащих лектро. Людей нет, по крайней мере как части видимого мира. Они в казино, на аттракционах или в машинах и лектро, летящих в казино или из них и на аттракционы. Уже почти стемнело. Вселенная, как я всегда ее себе и представлял, слишком огромная, чтобы человеческое существо могло объять ее, кроме как ночью. Я гадал, смотрела ли Дамарис когда-нибудь в одно из отверстий. Единственные окна в казино. К западу виднелись горы, снег двигался по ним вверх и вниз, стремительно (казалось), как тени облаков. На востоке, севере и юге я увидел только пустыню, с сухими горами, разбросанными тут и там, как старый помет.

– Он предал меня. Он подделал мое последнее выступление. Я перестала быть его союзником, но осталась его пленницей. В прямом смысле слова. Мистер Билл владел всей тюремной системой, которую приватизировал часть за частью, к тому времени как апелляции Дамарис истощились и ее заключила в камеру «Корпорация любимых». Приговор пересмотрели: девятнадцать пожизненных сроков плюс пятьдесят лет штрафа, без, по специальному закону, возможности смягчения наказания. Самый суровый приговор, когда-либо вынесенный знаменитости в США.

– И что самое смешное, к тому времени, как все случилось, я уже не боялась. «Полужизнь» – не смерть, но приближается к ней, она удаляет вас от мира. Хотя, как оказалось, не от мистера Билла.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Примечательно и на самом деле удивительно, как много художников, писателей, поэтов, музыкантов и так далее можно удалить, прежде чем всплывет имя, известное всем без исключения. Одиннадцатого августа 20… года удалили Стейнбека как одного из недельной сотни. Первый раз в списке появился лауреат Нобелевской премии. Пересуды в Бюро и выше, в залах из орехового дерева ДИР вскоре подхватила пресса, а чуть позже колонки с письмами читателей и ток-шоу. Дело не в Стейнбеке, которого не так уж часто читали в 20… как после его смерти. Но общеизвестное имя напомнило всем, что существуют имена, которые дороги всем. А что, если на его месте оказался бы Фрэнк Синатра? Или Джим Моррисон? Или сам Поуп, чьи объемистые романы стали популярны как никогда, несмотря на (или благодаря) его долгую и отвратительную кончину? Нельзя ли некоторых Бессмертных оставить в каноне, не подлежащем удалению?

Таким образом вопрос, расколовший Круглый Стол, неумолимо ворвался к государственным чиновникам и прочно завладел умами общественности. Говорили, что случайное удаление – очень уж крайняя мера, слишком строгая. Необходимо некоторое количество Бессмертных для сглаживания эффекта и продолжения человечества или по крайней мере человеческого воображения. Ответ пришел следующий: Бессмертные уже есть – Моцарт, Шекспир, даже Хемингуэй (родившийся в 1899 году). Каждое поколение нуждается в своих Бессмертных, отметил кто-то. Каждое поколение нуждается в своем пространстве, ответил другой. Кроме того, кто будет выбирать Бессмертных? И кто будет выбирать избирателей? Обхождение или отмена случайного выбора откроет ящик Пандоры, полный политических маневров, как открытых, так и теневых, продиктованных принадлежностью красе, классу, полу. Дебаты накалялись – слегка в среде общественности, играющей второстепенную роль, больше среди академиков и прессы, постоянно ищущей материал, и в наибольшей степени среди скрытых александрийцев (в принципе) в Бюро и Департаменте.

Торговля шла нешуточная. С точки зрения американца, Элвис и Моррисон казались деятелями вселенского масштаба, однако в мировом контексте они играли куда менее заметную роль, а решающее влияние на Департамент, Бюро и его программу оказывала ООН. Концепцию Бессмертных комиссия отвергла и объявила незаконной, никто не хотел решать, кто будет решать. Дебаты закончились, разговоры умерли сами собой. Или так казалось. Но более напряженные, пусть и скрытые обсуждения шли в подполье, как дымящий валежник в лесу, который возгорается, когда никого нет рядом. Задавались вопросы, появлялись новые связи, возобновлялись старые контакты. Люди спокойно сплачивались, называя себя «Библиотечными александрийцами» («в честь библиотеки, а не пожара»). Не договорившись, кого из Бессмертных спасать, они решили спасать всех, оформили противоположный канон, состоявший из всех имен, которые удаляло Бюро. Первые попытки касались электроники, но так как ее легко обнаружить и уничтожить, они вернулись к реальности обыкновенных копий, что требовало различных связей с подпольным миром, то есть с бутлегерами. Что требовало денег, и тут появился неожиданный союзник.

– Мистер Билл, – догадался я.

– Я наконец победила его, – сказала Дамарис. – Он влюбился.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

– Любовь принимает разные формы, – продолжала Дамарис. – Мистер Билл говорил мне позже, что часами, днями и целыми неделями наблюдал за тем, как я лежу в своей узенькой камере, подобно Спящей красавице. И желал вернуть меня обратно к жизни. Желал извиниться. Желание – своеобразная любовь. Как и поклонение. Кинозвезда (а я все еще оставалась кинозвездой) чувствует подобные вещи даже сквозь медленную дрему «Полужизни», в которой год кажется минутой, а минута годом.

Ужас, который я испытала на Круглом Столе, постепенно захватывал его, пока мои фильмы удаляли один за другим. Я исчезала. Когда они все уйдут, я стану всего лишь заключенной, даже меньше, чем простой женщиной. Уже не кинозвездой. Тем временем александрийцы реформировались, посвящали свои жизни сохранению, а не уничтожению искусства. Все также незаконные, тайные. Мистер Билл начал работать за кадром, финансируя их и сплачивая, пока не появилась параллельная теневая организация – «Библиотечные александрийцы», названные в честь библиотеки, а не пожара.

– Значит, он финансировал обе.

– Одну, чтобы доставить удовольствие себе, другую – мне, – пояснила она. – Или так он думал. На «Полужизни» меня уже давно перестало что-либо волновать. Хотя я никогда и не говорила ему. К тому времени он приобрел казино и игровую индустрию, а с ней технологию, позволявшую нам общаться, даже говорить, даже (странно, но прекрасно) касаться друг друга. Он переехал сюда, потом перевез меня. Мы перешли на время в казино, как бывает у всех влюбленных. Сколько мы пробыли вместе, годы… или несколько дней?

Вопрос относился не ко мне. Я ждал долгие минуты – или часы? – в молчании, пока она снова не заговорила.

– Когда он умер, я взяла управление на себя. Казино, пара шахт, компания подержанных машин и, конечно, Коррекция. Она подняла руку и показала мне микрофон, прикрепленный к ее все еще роскошной груди.

– Его голос, – сказал я.

– Я актриса. Он эксцентрик, затворник. Раз плюнуть.

– Тогда вы сами себе сторож, – заключил я. – Почему вы не отпустите себя на волю?

Я протянул ключ (хотя решетка, через которую я вошел, оставалась незапертой).

Она отпрянула от него, как от огня.

– Мир несет мне только ужас. Там все чрезмерно. Я хочу удалиться от него, а не приблизиться к нему. Осо бенно теперь, когда мистер Билл умер.

– Почему же вы не отказались от «Полужизни»?

– Отказалась давно. Сразу после его смерти. Я ревновала, хотела последовать за ним. К несчастью, «Полужизнь» накапливается в мышцах.

– Как диоксид.

– Откуда вы знаете? Не важно. То, что мы построили, освободит меня. А освободит меня любовь.

– Любовь?

– Жучок. Вы же помните маленького, томящегося от любви жучка.

Я рассказал ей, что случилось. В глазах моих внезапно заблестело нечто очень похожее на слезы, но они исчезли прежде, чем я смог удостовериться.

– Все нормально, – сказала она. – Смерть подтвердила его жизнь. Важно то, что Бюро следило за вами, не зная, что александрийцы следили за Бюро.

– И вы им позволили? – в шоке воскликнул я. – Даже несмотря на то, что они собирались уничтожить все, что сумели сохранить «Библиотечные александрийцы»?

– Нет огня без библиотеки, – ответила она. – Жизни без смерти, свободы без тюрьмы, начала без конца. Только прослышав, что они в пути, я поняла, что кpyг замкнулся.

Внезапно до меня дошло. Вот ее выход. «Огненные александрийцы» шли, чтобы освободить ее. Красный свет сквозь отверстие, как стена огня, казалось, подтверждал догадку. Закат.

– Они придут, чтобы сжечь «Миллениум» дотла, – повторил я. – Они все уничтожат.

– Необязательно. Не все, – улыбнулась она. – Вы ведь старьевщик, не так ли? Тогда принимайтесь за работу. У вас день, неделя, может, даже месяц. Выбирайте своих Бессмертных, несите их обратно на платформу. Бобы вывезут их.

– Куда?

– Разве вас это волнует? Когда-нибудь волновало? Бобы согласились вернуть их в оборот, где они попытают счастья вместе со всеми остальными. На блошиные рынки. Бутлегерам. Кто знает?

Я увидел свой шанс.

– Я начну с Вильямса.

– Я так и думала, – сказала она. – И просила Лен-ни присмотреть за ним. И знаешь что?

Она протянула пустую руку, и мне показалось, меня дразнят. Потом я понял, чего она хочет, и отдал ей обложку.

Дамарис залезла под матрас и вытащила пластинку, все еще в маленьком бумажном конверте, вложила в обложку, конверт в конверт.

– Вот.

Она вручила мне пластинку и проговорила низким хриплым мужским голосом:

– Теперь идите и делайте то, чему вас учили. То, зачем пришли сюда. Бессмертные там будут. Сколько и кто конкретно, зависит от того, что вы успеете до прихода «Огненных александрийцев».

– Тогда что делает творца Бессмертным?

– Бессмертие означает только, что они получают еще один шанс.

Я сомневался. Однако у меня всегда возникали сомнения, и я никогда не позволял им мешать работе.

Я протянул ей руку, но она уже отвернулась на кровати. Я встал. Поднял решетку, потом остановился, посмотрел на Дамарис, легендарную кинозвезду, богиню александрийцев, библиотечных и огненных, как оказалось, в последний раз. И увидел только спину.

– Мне нужна еще только одна вещь, – проговорил я. – Проигрыватель.

– Что за черт? – ответила она голосом мистера Билла не поворачиваясь. – Что такое проигрыватель?

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

– Что такое, черт возьми, проигрыватель? – спросил Панама.

Я принялся описывать. Потом по сузившимся глазам понял, что он шутит, в своем стиле. Панама провел меня в комнату за разгрузочной платформой, куда складывали вещи из верхних комнат. Проигрыватель оказался точно таким, какой я видел в Бруклине в школе Чарли Роуза, именно такой, какой я собирался купить в подпольном клубе. Так давно. Он темнел красным и серым, серым, напомнившим мне о прахе, прахе, напомнившем о Бобе, Бобе, которого я бросил в почтовый ящик – когда?

Проигрыватель как раз поместился боком в тележку. Мне даже не пришлось вытаскивать Гомер. Ее задние лапы, да и все туловище в целом, съежились почти до микроскопических размеров, в то время как голова увеличилась. Получалось нечто похожее на тело белки с головой лошади. Меня перемена, однако, не беспокоила. Она все еще со мной – вот что важно.

Альбом (уже не просто обложка от него) тоже влез в тележку. Да и Ленни, всегда готовый покататься, сел туда же.

Снаружи стоял день, судя по лужице света у двери. Только на погрузочной платформе из всего «Миллениу-ма» я мог отличить день от ночи.

Я вышел обратно в вестибюль и нажал кнопку вызова лифта, потом девятнадцатый этаж. Мне показалось правильным дать послушать запись и Генри тоже. Я сел на кровать рядом с ней и закрыл глаза, когда зазвучала музыка, и совершенно отчетливо увидел отца, стоящего в дверях в своей ковбойской шляпе. Я чувствовал запах сигарет и бензина (теперь я знал, что это он) на его руках. Наконец-то я понял, что он собирался сказать. Он говорил голосом Гомер:

– Позаботься о собаке, сынок, мне пора в путь. Закончившаяся запись щелкала. Когда я открыл глаза, Генри все еще спала, однако в дверях стоял Панама, тоже слушал.

– Нашли, что искали?

– Не ваше дело, – ответил я. Но я нашел.

Тогда я в последний раз видел Панаму, что полностью меня устраивало. Гораздо чаще мне попадался Ленни. Он любил кататься на лифте, да и в тележке тоже. Он уже не мог сидеть на спине Гомер, как ковбой, поэтому ездил на краешке тележки, скрестив ноги. Так он становился похож на взрослого, вроде куклы Фреда Астера.

Фред Астер – один из Бессмертных. Наверное, это действительно означало только, что он получает еще один шанс. Фреда подобрал Ленни. И Хэнка Вильямса, конечно, тоже. Я послушал запись еще раз, потом отнес ее на платформу. На следующее утро (когда бы оно ни наступило) пластинка исчезла.

Итак, я снова стал старьевщиком. И чувствовал себя отлично. С помощью Ленни и с Гомер на буксире я прочесывал отель в поисках Бессмертных, выбирая одного знакомого и одного незнакомого из каждой комнаты, пытаясь действовать честно.

Иногда, когда я клал руку в карман, мне не хватало жучка. Но только чуть-чуть.

Именно Ленни нашел второго Вильямса. Мы прошли все комнаты «Миллениума» и начинали сначала, и я удивился, что не заметил его раньше. Пластинка, несомненно, принадлежала Хэнку Вильямсу, те же песни в слегка другом порядке. Вместо того чтобы отнести его на платформу, мы оставили Вильямса на кровати Генри, чтобы иногда делать перерыв и слушать запись. Изредка мы приходили к ней и каждый раз видели одно и то же: Генри спала, сложив руки на одеяле, свитер с синими птицами лежал рядом на подушке.

Со мной тоже происходило одно и то же: я поворачивался к двери (с закрытыми глазами), и там, не в реальной жизни, а в моем воображении, стоял сам старик, только молодой – не мой ровесник (а сколько мне сейчас?), но молодой в той же степени, в какой молоды все, умершие в молодости. Бессмертный в некоем непостижимом смысле.

Я вначале боялся наткнуться на Панаму, однако Генри все время лежала одна, как Спящая красавица в бюстгальтере с синими птицами.

К счастью или к несчастью, всему приходит конец. Мы с Ленни только сбросили очередной груз на платформу, когда он потянул меня за рукав и сказал:

– Хэнк вверху.

И я тоже его услышал.

Запись играла далеко наверху, на девятнадцатом этаже. Хотя звучала как-то не совсем правильно. Мы поехали наверх на лифте. Кто-то (Генри? Панама?) включил проигрыватель, но на иголку налип комок пыли, и она раз за разом перепрыгивала назад на предыдущий желобок, повторяла одну и ту же ноту.

– Я так одинок… Я так одинок… Я так одинок… Я исправил ситуацию (подул на иголку) и заново запустил пластинку. Ленни сидел на кровати матери, скрестив ноги в стиле Фреда Астера. Большие карие глаза Гомер были закрыты, и уже несколько «дней». Я закрыл свои, как только хриплый голос запел, и вот он снова стоит в дверях, в шляпе, прямо как Хэнк.

Потом я услышал крик и открыл глаза, отец исчез. Ленни стоял, дергая волосы и лямки бюстгальтера Генри. Внизу раздавались крики, гиканье и улюлюканье.

Генри наконец проснулась. Она села с широко открытыми глазами, скинув с себя Ленни и прижав одеяло к груди. Иголка тикала в одном желобке, опять застряв:

– Я так одинок… Я так одинок…

Снизу послышались смех и нечто похожее на пение. Шаги. Разбитое стекло.

– Пахнет восхитительно, – заметила Гомер. – Время отправляться в путь.

Я тоже почувствовал запах. Честный и понятный запах бензина, похожий на распахивающиеся в разуме двери. И что-то за ним, что-то еще.

Дым.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

У каждого есть нечто дорогое сердцу, что-то самое важное на свете. Жизнь – только бесконечные поиски, определение этого нечто. Вы можете обнаружить, в чем его смысл, как раз перед концом, в тот момент, когда потеряете все. Если повезет.

Если повезет (а мне всегда везло).

Меня еще в Академии учили не пользоваться в подобной ситуации лифтом. Дым уже заполнял огромную центральную шахту «Миллениума». Я преодолел полпути по лестнице с Гомер на руках, когда вспомнил, что оставил наверху альбом и проигрыватель, не говоря уже о Генри и Ленни. Впрочем, я мог бы и не беспокоиться. Они ждали меня у двери. Спустились на лифте.

– Собака мертва, – заметила Генри, когда мы бежали за Ленни к выходу, на ослепляющий свет.

Ленни толкал тележку. Генри несла свой свитер в одной руке и альбом в другой. Я думал, она спасла пластинку, но потом увидел, что обложка пуста.

– Едва ли, – отозвался я, укладывая Гомер в тележку. Ее тело превратилось в маленький, безвольный носок. – Она спасла нам жизнь.

– Тебе, может быть, – возразила Генри. – Я свою спасла сама.

Гомер покинула нас. Ее глаза широко раскрылись. Я закрыл их рукой, потом вытер свои. На сей раз действительно слезы. Я моргнул и посмотрел на горизонт, как обычно делают в фильмах. Мне следовало отметить дату, но в Вегасе невозможно определить ее. Снег на вершинах гор мог означать и весну, и лето, времена года здесь не похожи на островные. Здесь есть только элементы: скалы, снег, песок, стекло и асфальт.

Ленни втащил Гомер внутрь, поставил тележку в лифт и послал его вверх. Обычное погребение для викингов. Я все еще плакал, когда он вернулся, но уже не так сильно. Я в какой-то степени почувствовал свободу. Тревожное состояние.

Генри все еще не надела свитер. Может, просто из-за жары.

– Где Панама? – спросил я скорее из вежливости, чтобы она не заметила моего пристального взгляда.

Она пожала плечами. Все синие птицы тоже пожали плечами.

– Панама «Миллениум» ага! – сказал Ленни, указывая на верхушку здания, светящуюся то ли от солнца, то ли от более земного, горячего пламени. Трудно определить.

– Время отправляться в путь, – объявила Генри, перекидывая свитер через плечо, как мешок.

Окна лопались от жары, изливаясь дождем на стоянку. Мы попятились на улицу, когда завелся грузовик, обтекаемый новый «Набиско».

Знакомое лицо выглянуло наружу.

– Вы старьевщик? – спросил Индеец Боб, оглядывая мои небесно-голубые брюки с одной полоской. – В какую вам сторону?

– На запад! – ответила Генри.

– Ага! – подтвердил Ленни. Кто я такой, чтобы им возражать?

1

Казу – духовой музыкальный инструмент. – Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ .

Реклама на сайте