«Ход кротом»

Ход кротом (fb2) - Ход кротом (Удел безруких - 2) 1490K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Григорьевич Бобров

Михаил Бобров ХОД КРОТОМ

Господа очень левые эсеры

«Найден мальчик, воспитанный неожиданными сюжетными поворотами» ©

— Товарищ Скромный? Вот это встреча! Далеко же вы забрались от самого Таганрога.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Пыль немощеных улочек ложится на рассохшиеся доски столика.

— Откуда вы меня знаете?

Товарищ Скромный опустил руку в карман френча, нащупал револьвер. Наган игрушка сложная, хотя и отменно точная. Подошедший матрос движение заметил и успокаивающе развел пустые ладони:

— Я вас помню по Таганрогской конференции анархистов, где Веретельник требовал расстрела Левы Шнейдера. Просто я там не выступал. Сидел, слушал. Такое, оказывается, увлекательное занятие…

Снял бескозырку, утер куском бумазеи лоб, шею, коротко стриженные черные волосы. Кивнул на толпу мужиков у палатки:

— Пиво дрянь, а только ничего лучше не найти. Вы же в Москве до конца месяца, верно?

— Верно, — Скромный руку с револьвера не убирал. Действительно, начало восстания против немцев и австрийцев назначили на первые числа июля. Но что-то незнакомый матрос; а впрочем — через Таганрог от немецко-австрийской оккупации отступали все революционные силы. И анархисты, и большевики, и левые эсеры. Кому показывали новое направление перекочевки, кого разоружали, ставили к стенке и стреляли — за трусость, предательство, мародерство. Сам Скромный из Таганрога двинулся на Волгу, по ней через Астрахань и Царицын в Москву… Где угодно мог встретиться матрос.

— А звать вас, гражданин матрос, как?

Задавая вопрос, товарищ Скромный чуть повернулся и огляделся из-под век. Переход Жукова Проезда через густой жгут железнодорожных путей: на дороге брусчатка, обочины пыльные, немощеные. Налево сопит-вздыхает Саратовский вокзал, оконцовка Павелецкой дороги. Направо гремит-ревет огромная станция Москва-товарная. Место бойкое, вот и дешевый трактир неподалеку. Люди снуют все железнодорожные, промасленные, углем и накипью пропахшие. Деньги у них в карманах все больше советские, малоценные; впрочем — бумажные керенки даже и тех не стоят… Революция поменяла все. Даже счет времени: новый, одна тысяча девятьсот восемнадцатый год, съел две недели. Казалось бы, вчера — тридцать первое января; сегодня раз! — и уже четырнадцатое февраля.

Конференция прошла в Таганроге под конец ветренного сырого апреля; сегодня уже чуть не середина июня. Жарко…

Матрос хмыкнул:

— Да зовите уж Корабельщиком. Я больше по инженерной части. Полно вам зыркать по сторонам. Хотели бы арестовать, брали бы в темном углу. На что чека еще беззубая, а до этого дойти много ума не надо… Погодите, я сейчас.

Матрос отошел к палатке, отшутился-отругался от безденежных зевак и принес на корявый столик два бокала темного пива:

— Я там, на конференции слыхал, да и сейчас вижу. Раз вы схватились первым делом за оружие, стало быть, умеете им пользоваться?

Товарищ Скромный вздохнул и вынул руку из кармана френча. Чего напугался, он и сам не понял. Москва все же. Революционное правительство — чего бояться анархисту с бумагой от ревкома в кармане? Царскую охранку по большей части перестреляли. Матрос как матрос: рослый, здоровый — так на флот слабосилков не берут. Китель, тельняшка, брюки-клеш, ботинки добротные, на медных клепках… Не жарко ему в черной тужурке? И что на бескозырке написано? Последнее слово «флот», а вот первое против солнца горит сплошной золотой полосой; кажется, первая буква — «Твердо»… Лицо матроса симметричное, правильное, обычное. Вот разве только глаза больно уж темно-синие, как у парней из сербских поселений, что появились вокруг Мариуполя еще при царевне Катьке…

Матрос тоже рассматривал собеседника — но так, словно бы сравнивал с образцом или фотографической карточкой. Молодой парень, ростом в переносицу самого морехода. Шапки нет, волосы прямые, черные, подстрижены чуть пониже ушей. Лицо бледноватое, нездоровый румянец. Не выглядит опасным, и псевдоним Скромный, подаренный царской каторгой с туберкулезом вместе, парню вполне подходит. Глаза черные, ни мгновения не остающиеся в неподвижности. Жесты быстрые, уверенные. Френч зеленовато-пыльного, защитного цвета. В расстегнутом по жаре воротнике видна обычная рубашка — когда-то белая, а теперь пыльная. Штаны неопределенно-темного цвета, с безразмерными селянскими карманами. Сапоги все в той же шубе пыли. Сапоги не переступают — видимо, спина здоровая, может стоять спокойно… Допили пиво, сдвинули кружки на край столика, молча подивившись одинаковости жеста.

— Мне бы нужен товарищ, спину прикрыть в одном деле, — сказал матрос. — Чтобы вы не беспокоились, говорю сразу: не налет. Надо мне сходить в Большой Трехсвятительский переулок, где штаб-квартира эсеров. Переговорить с Марией Спиридоновой. А то и Чернова там застану, кто у них главный мыслитель, автор партийной программы. И стану я говорить им весьма неприятные вещи, может и до пальбы дойти. Глаз на затылке у меня нет, а товарищи ваши хорошо вас рекомендовали. Поможете?

— А где ваше оружие?

Матрос расстегнул тужурку, явив здоровенный «кольт-браунинг» М1911, сидящий в подмышечной кобуре.

— Удобно. Вот остановят, спросят бумаги. Я руку в нагрудный карман, да и прямо сквозь тужурку хлоп! Сорок пятый калибр, американцы придумали, чтобы коня валить одной пулей.

Корабельщик запахнулся и застегнулся обратно. Прибавил:

— Хотите, у меня есть еще. Наган ваш за второе оружие пойдет, его можно в голенище спрятать.

Скромный хмыкнул:

— Я сюда и приехал поглядеть на Спиридонову. Хочу еще с Петром Алексеевичем встретиться. Только что стрелять придется, не рассчитывал. Вы, Корабельщик, обозначьте свою политическую платформу, партию свою назовите. Тогда я пойму, стоит вам помогать, или нет.

Корабельщик сощурился:

— Моя партия — никакой партии. Я полагаю, что государство себя изжило и должно замениться… Впрочем, об этом лучше поосновательней переговорить. А сейчас уже надо идти, путь неблизкий. Вы со мной, или как?

Скромный отошел от столика. Еще раз, уже не скрываясь, огляделся. Широкий проезд. Брусчатка. Утоптанные обочины. Кусты в низких местах, тонкие и почти безлистные деревца. Трех-пятиэтажные дома, где железнодорожники снимают комнаты или углы. Раскаленное железо крыш, вон там и вон там торчат голубятни. Поток людей с вокзала: лапти, сапоги, штиблеты, темные штаны, пальто и тужурки. Длинные балахонистые юбки теток — почти под горло. Платки, картузы. Фуражки с молоточками — путейцы. Все серое или желтовато-серое от пыли; кажется даже, что и пиво золотистое не по природе своей, а от вездесущей летней пыли, от частичек жары.

Гроза будет, понял Скромный. Точно быть грозе к вечеру. Не потому ли морячок торопится? По грозе уходить милое дело, ни сыскарю ни собаке следа не взять. Что же он задумал? Ежели теракт — уместно ли помогать ему?

Пойду, решил Скромный. Начнет безобразничать, сам пристрелю.

— Пистолета вашего не нужно, большой он. В городе лучше так. Патронов, если есть, к нагану бы неплохо.

Морячок заулыбался, сунул руку во внутренний карман тужурки, похрустел там и вынул бумажный кулек с патронами:

— Это я как знал. Жаль, скорозарядников нету к нагану. Охота вам поштучно заряжать.

— Зато бой точный, — не согласился Скромный. Пожалуй, хитер морячок. Подсунет свой пистолет, а там… Что «там», Скромный не успел придумать. Сгреб весь кулек, перекрутил поплотнее, чтобы патроны не набирали песчинок из кармана.

— Пойдемте.

Матрос без лишних слов отнес кружки лоточнику; безденежные заворчали ему в спину: «Вежливый, тля!» — но в лицо никто не осмелился. Больно уж здоровый черт, еще и куртка на нем комиссарская. Тронь его, мало ли кем окажется…

Двинулись на север, вышли на Зацепский вал. За конкой пришлось бежать; но матрос вовремя сообразил поблестеть настоящим серебряным царским гривенником. Серебро не совзнак — возница, невзирая на ропот пассажиров, остановился и подождал. По Зацепскому валу ехали до моста, пересекли сонно блестящую реку. Ехали мимо Таганской тюрьмы (Скромный поежился: Бутырка не Таганка, но все неуютно) — и до самой больницы Грузинской Божьей Матери. Ну, а там уж совсем немного к западу, куда заметно склонилось солнце. Прошагали Воронцовским полем, поперек Покровского бульвара… Велика Москва, и вся каменная! Церквей одних, сколько в Екатеринославе домов не наберется. Вот Реформаторская церковь — на немецкий лад, Скромный видел такие строения в селах немецких колонистов. Только здесь все больше, чище, изящнее. А говорят, Петербург — столица. Там еще и роскошнее, но это уже и представить сложно.

— Сколько же с рабочего люда за века награбили, — проворчал Скромный больше для порядка. Потому что видел: красиво. Как ни верти, красиво. И ведь за что сами-то на революцию вставали? Чтобы всем такие дома, не одним буржуям!

Подошли к особняку Морозова. Люди толпились тут во множестве. Шинели чередовались с пиджаками, фуражки с косынками, туфли-лодочки с австрийскими добрыми ботинками — на четвертое июля назначался пятый всероссийский съезд советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов. Поэтому эсеры и склубились у своей штаб-квартиры. Скромный хорошо знал, что социал-революционеры большинства на съездах не имели. Третья часть в лучшем случае. Зато крестьяне по всей Руси Великой поддерживали именно эсеров, а большевиков не очень. Особенно после того, как в мае — июне большевики возродили царскую продразверстку. И вот позавчера буквально — декрет о комбедах. За что же тогда революцию делали?

С другой стороны, когда большевики в апреле — мае арестовывали повсюду анархистов, эсеры помогли как раз-таки большевикам. Кто говорил, анархистов брали за разврат и разгул — а кто полушепотом намекал, что не захотели матросы-анархисты сдавать Балтийский и Черноморский флот немцам, как предусматривал Брестский мир. Вот, значит, за то и ополчились на них большевики.

Скромный понимал, что правды не доискаться так вот запросто; но за Корабельщиком шел с интересом. Что же такое собирается заявить матрос, отчего люди, взрывавшие царских министров, не напуганные ни каторгой, ни ссылками — в Бутырке Скромный повидал таких твердокаменных — и вдруг такие-то люди захотят стрелять?

Растолкав густую толпу, Корабельщик с попутчиком вошли под прохладные своды. Скромный опять вздохнул: жирно жили буржуи! От лепнины, картин и позолоты натурально рябило не то, чтобы в глазах — а уже и прямо в уме. Так что Скромный остановился, придержав спутника за локоть. Против ожидания, тот понял все сразу:

— Вы правы. Подготовиться надо. Эй, товарищ! Нам бы умыться с дороги. К Чернову мы, невежливо являться в пыли по уши.

Остановленный парень в солдатском охотно показал уборную с рабочими кранами. Умылись, перезаправили одежду. Матрос отстегнул ремешок на кобуре. Скромный переложил наган поудобней.

— Если правда начнется, стреляйте в потолок, — совершенно незнакомым, новым и деловитым голосом велел Корабельщик. — Потому что, если не стрелять в потолок, можно выстрелить куда-либо еще, а тогда мы точно кого-то убьем. Народу много… Ну, пошли.

Вошли в большой зал и матрос тотчас же адресовался к секретарю — хорошо одетому мужчине, державшему оборону от посетителей за громадным полированным столом, обложенным бумагами, разрываемым целыми двумя неумолкающими телефонными аппаратами.

Снова бесцеремонно растолкав посетителей, матрос потребовал:

— К Чернову нам или к Спиридоновой, кто есть. Плохие новости в отряде Попова.

— О! — крикнул кто-то в толпе, — балтийская братва!

— Братва братвой, — огрызнулся Корабельщик, — а в пушках затворы повынуты. Пойдут немцы — чем отстреливаться? Кто такое удумал, что за шутки? Чернова мне, сейчас же. Об остальном, товарищи, простите, не место здесь толковать.

Скромный вертел головой, едва разбирая окружающее. Большой зал вмещал добрую сотню человек, равномерно матросов и мастеровых, чистой публики с крестьянами, барышень и казаков — никакая группа не имела численного преимущества. Впрочем, по разговорам Скромный ощущал, что матросы уверенней и злее, солдаты же больше переспрашивают и сомневаются.

Тут распахнулась дверь и Корабельщик потащил его за собой в кабинет, где по характерной прическе с пробором Скромный сразу же узнал Марию Спиридонову. Портрет революционерки висел буквально в каждом прогрессивном доме; на выборах в Учредительное Собрание за нее голосовали сто шестьдесят человек — лишь за Чернова больше, двести сорок. Помнится, его тогда председателем и выбрали…

Теперь обе живые легенды оказались тут, на расстоянии вытянутой руки. Правда, Чернов рядом с террористкой впечатлял не слишком: барин и барин; буйные кудри, усы, ухоженная бородка. Ну, глаза умные — так умные глаза и у собак встречаются.

Присели на удобные легкие креслица, за большой стол, точно так же заваленный бумагами, как и стол секретаря.

— Слушаю вас, товарищ… Э-э-э…

— Корабельщик. А это товарищ Скромный из Украины, согласившийся мне помочь. Времени у нас всех мало, да вы, товарищи, вряд ли понимаете, насколько мало.

Корабельщик понизил голос:

— Первое. Ваш центральный комитет принял решение разорвать Брестский мир путем революции, верно? И ваш съезд в начале июля — то есть, уже через две недели — решение сие поддержит. С этой целью запланировано убийство германского посла Мирбаха. Это я не спрашиваю, это мне известно.

— Откуда? — Чернов не двинулся, только глаза сузил.

— Неважно, — улыбнулся Корабельщик. — Знаю. Вот уже скоро Блюмкин подпись на мандате из Александровича выбьет. Александрович же сначала эсер, а только потом чекист, супротив партийной дисциплины не пойдет. Уговорит его Блюмкин. И пускай даже немец покушения боится, ибо не дурак. Но мандат настоящий чекистский, так что к цели Блюмкин пролезет. Выстрел, бомба или нож — немцу конец. А дальше чего?

— То есть как «чего»? — удивилась Мария. — Повод к войне железный. Известно ли вам, гражданин матрос, латинское понятие casus belli? Будем воевать с немецким империализмом точно так, как с русским. Нет наций. Есть пролетарии.

Матрос помахал рукой:

— Ну, допустим, кайзер обидится. Он и так половину России уже контролирует, а Украину и вообще целиком. Хлеб уже у кайзера. Кто оружие сделает, где патроны производить, откуда взять для пороха хлопок? А главное, каким лозунгом вы людей-то вернете в окопы? Вы же, Мария, сами что говорили весной, вспомните: «Мир подписан не нами и не большевиками: он был подписан нуждой, голодом, нежеланием народа воевать.»

Повисло тягостное молчание. Корабельщик постучал пальцами по бумагам:

— Но это интерес так, академический. Вам просто не позволят начать войну.

— Вы чекист!

— Блюмкин ваш тоже чекист и Андреев чекист, и что? — матрос не полез к оружию, так что Скромный тоже заставил себя убрать руку с нагана. Благо, сидел он вполоборота, кося одним глазом на дверь.

— А я не чекист, — добродушно выдохнул матрос. — Я пришел со стороны Покровских казарм, если вы поняли, о чем я.

— Отряд Попова, — медленно кивнула Спиридонова. — Уже и там, выходит, знают.

— Постойте, — заговорил Чернов добротным густым басом, — вы сказали, немец не дурак. Что же он такого понимает?

— Что большевики сей же час ухватятся за покушение как за отменный повод загнать вас окончательно в подполье. Весной вы им помогли анархистов скушать — атанде-с к оплате. Последствия расписывать? Я чай, вы не глупые люди. Программу эвон какую выдумали.

— Программа-то вам, гражданин матрос, чем не угодила?

— Постойте, Мария. Не время для дискуссий. Что это за партия, где тайный план Центрального Комитета обсуждают… — Чернов покосился на гостей извинительно и сказал:

— Непосвященные.

— Да ладно! — матрос опять махнул рукой. Скромный отметил, что голос у матроса теперь уже третий. Расслабленный, спокойный — слишком нарочито спокойный. — В отряде Попова шестьсот человек, есть и броневики, пушки. А вот замки к пушкам где? Знают про план чекисты, все знают. Позволяют играться. Винтовки есть, чтобы начать. А пушки бесполезны, всерьез не отобьешься.

Из раскрытых окон потянуло приятной прохладой. Наконец-то конец жары, пусть уж там гроза не гроза.

Корабельщик поглядел на быстро темнеющее небо. Вздохнул:

— Думаю, и немец тоже знает. Не хочет немец, чтобы Савинков открыл путь на Москву англичанам с севера. Война-то продолжается. В шахматы вы, гражданин Чернов, играете?

Чернов только хмыкнул.

За окнами по Кокоревскому саду пошел уже настоящий ветер. Ну точно, гроза собирается. Люди выдохнули. Скромный почувствовал гул в ушах. Когда за весь день только и съел, что два бокала тощего пива, шатать начинает. Разговоры-разговоры, предгрозовая духота…

— А что предлагаете?

— А потрясите Блюмкина: кому он в самом деле отчет сдает. Как бы не вышло, что в первую голову Феликсу Эдмундовичу, а вам потом, что останется.

Покатился гром, ветер зашумел едва ли не громче. Раскрылась дверь, крупными шагами почти вбежал рыжий здоровяк в кожаной куртке, галифе, сапогах, щегольски затянутый ремнями, с рублеными чертами лица.

— Вот и Яков, — несколько удивленно приподнялся на кресле Чернов. — Я не ждал его сегодня…

Сквозняк потянул бумаги в окно.

— Контра! — заорал вошедший Яков Блюмкин, указывая прямо на матроса. — В чека на него дело заведено! Бей их, ребята!

Корабельщик, не вставая, вытянулся и пнул рубленнолицего носком ботинка в то самое место, которое Скромный не стал бы называть при Марии Спиридоновой. Блюмкин, кинувший уже руку к маузеру, согнулся, и деревянная кобура маузера громко ударилась о паркет.

Звук вывел Скромного из оцепенения. Прямо сквозь карман он выпалил дважды в потолок.

Шахматы, да?

— Стоять!!! — прогремел опять новым голосом Корабельщик, да так сильно, что вбежавшие люди с оружием попятились. За окном эхом прокатился гром, зашлепали по листьям крупные капли.

Несколько мгновений все молчали. Потом Чернов потянулся захлопнуть рамы ближнего к нему окна. Обратился к вошедшим:

— Якова арестовать. Собрать чрезвычайное совещание ЦК. Вы, товарищ матрос из отряда Попова, конечно, дадите показания…

— Нет у меня в отряде такого матроса, — сказал еще один моряк в кожанке, опоясанный пулеметной лентой, легко раздвинувший толпу широкими плечами. — Первый раз вижу. Что там у него против Блюмкина, не знаю. А раз его Яков тоже не знает, стало быть, он и не чекист. Сдается мне, контрик он. Из недобитков.

— Пей меньше, придурок, — огрызнулся Корабельщик. — Или хоть закусывай, кокаинщик сраный. Забыл, как баб на «Гангут» в иллюминатор протаскивали?

И, пока все свидетели, возмущенные некрасивой сценой, переводили глаза с Попова на гостей и обратно, Корабельщик сильнейшим толчком бросил Скромного ко второму окну — Чернов его не дотянулся закрыть — а затем и сам выпрыгнул за прекрасно понявшим намек спутником.

Тут все отмерли, бросились к окнам, щелкая затворами. Но начавшийся ливень разогнал всех людей из Кокоринского парка, расчистил переулок и улицы вообще; задерживать беглецов оказалось некому. Опять же, бегущие от ливня мужчины никакой тревоги ни в ком не вызвали. Скоро их силуэты растаяли в сером тумане.

* * *

В сером тумане зябнут привычные к итальянскому теплу люди. Греются у теплого мотора. Рыбаку здесь мотор не так, чтобы очень уж необходим — да только в лодке вовсе не рыбаки, а под ногами вовсе не рыба. Под ногами ящички да коробочки с итальянскими тончайшими чулками, французскими наилучшими кружевами, заморским табаком да новой выделки презервативами — прежние все германские, дубовые, кондовые. Хм, неудовлетворительные, вот хорошее слово. Новые американские тонкие, приятные, испытанные воздухом. Легкий товар и дорогой; а только есть еще дороже.

Отдельно, глубоко в тайнике — белый порошок. Где-то продается он попросту в аптеках; где-то выдают солдатам однограммовые коричневые таблетки. А где-то, напротив, за него убивают.

Но платят за него везде одинаково немало.

И потому выходят в море лодки — с виду рыбацкие, по начинке босяцкие. А и то правда: чем жить в послевоенной Италии? Вот он, знаменитый на картах «сапог». У верха голенища слева Генуя, справа в болотах Венеция. Еще правее Триест, а там уже и славянские земли начинаются…

Эх, кричит на митингах Муссолини. Вместе всем собраться, в одну связку-фашину. В куче сила! Завоюем себе море, потомки римлян! Вместе, в ногу, разом, в связку, марш!

Связки-фашины появились, чтобы рвы крепостные перед наступающими колоннами заваливать. Никто не знает, под чьи ноги фашины в этот раз бросят. Но только и терпеть уже невозможно. Нет заработка — дай нам хотя бы надежду!

Рулевой судорожно дегает румпель. Лодочка выписывает жуткую кривую, обходя внезапно выкатившийся из тумана корабль. Громадный линкор движется бесшумно, страшно, как призрак, поднимает белый бурун перед носом, на высокой волне подбрасывает лодочку контрабандистов. В сером тумане приглушенно-алым светом горят неземные борта; люди в лодочке крестятся рывками, щиплют себя за что придется. Нет, не сон этот жуткий корабль — движется он уверенно, плавно, совсем как обычный.

Только не светятся изнутри обычные корабли, не катятся по воде бесшумно, словно выбитый из ожерелья рубин катится по мягкому бархату… Хватай румпель, лаццароне, лей керосин в раскаленный движок-болиндер, и так уже кашляющий от перегрузки. Сохрани Пресвятая Дева! Не то затянет под винты, а у такого быка винты больше лодки, выше роста человека.

Проходит раскаленный корабль, мерцает алым дьявольским свечением, высверкивают громадные борта золотыми знаками Каббалы. Удаляется, тает в тумане, и смотрят ему вслед контрабандисты, и трясущимися руками сыплют за борт белый порошок, стоящий очень, очень дорого!

Теперь они достоверно знают, сколько.

— На Фиуме пошел, — шепчет рулевой, и, в испуге от собственного шепота, съеживается.

Фиуме — небольшой городок. Стоит он в глубине Фиумского же залива, оседлав старой-старой крепостью небольшую речку — на хорватском так и звучит: «Риека». Но хорваты вокруг обитают, возделывают благодатные склоны. Сам городок населен все больше итальянцами, а насчитывается их за полсотни тысяч. И всеми фибрами тяготеют итальянцы к отечеству своему, собранному из кусков некогда князем Савойским да краснорубашечниками Гарибальди.

А вот выкусите, макаронники. Жить вам в Австро-Венгерской Империи, и подчиняться вовсе даже венграм. Австрийцам и без вас хватает заснеженных склонов Тироля, Вены с лучшими в мире кофейнями. Да и чем плохо вам жить в Фиумском заливе, ловить рыбу, возить контрабанду среди живой зелени островков-игрушек?

Так что смотрят итальянцы вдоль полуострова, закрывающего Фиумский залив от северных ветров — а полуостров тот вороньим клювом тянется через море к Анконе, Сан-Марино, к легендарной Равенне, где закончили дни свои последние императоры Рима.

И теперь вдоль южного берега полуострова неспешно, уверенно движется потусторонний алый линкор, совершенно почему-то не опасаясь налететь на скалы в непроглядном тумане.

Генеральский чай

В непроглядном тумане, поднявшемся над Москвой сразу после ливня, по широкой Спасоглинищенской, мимо еврейской молельни на север, в сторону той самой Лубянки, которую пока еще не прозвали «Госужас», двигались два мужских силуэта. Тот, что повыше, пел довольно приятным низким баритоном, почти что басом:

— Я московский озорной гуляка! По всему Тверскому околотку! В переулках каждая собака… Мне в зубах несет рубля на водку!

Дворники выглядывали вслед идущим с искренней завистью, не разбирая в тумане черты лиц или детали одежды. Вроде бы матрос; как для матроса, так еще и смирный, всего-то лишь песни поет.

Второй, что пониже, отряхивал воду с френча и волос, ворчал:

— Водки бы и правда неплохо, не то, пожалуй, простудимся. Но мои товарищи все далеко отсюда… У меня есть бумага на ночевку в отеле крестьянской секции депутатов, местные определили. Но и это на другой стороне Москвы. К тому же, отель аккурат левоэсеровский. Там нас, наверное, уже ищут.

— Ну что вы, товарищ Скромный, какой тут еще отель. Анархисту в отеле ночевать не положено… — высокий остановился на перекрестке с Маросейкой. Западный ветер вдоль нее сдул уже теплый туман, и на бескозырке Корабельщика золотом вспыхнул последний луч поздно садящегося июньского солнца.

В небе расползались по углам нашкодившие облака. Пахло влагой, теплой землей, печным дымом и горячей глиной; в животах спутников заурчало. Корабельщик стоял, глядел на блеклые пока еще звезды, шевелил пальцами, явно перебирая воспоминания. Наконец, победно указал пальцем прямо на обычный для Москвы четырехэтажный доходный дом, бог весть как заползший в этот чистый квартал:

— Есть! Пойдемте, товарищ Скромный. У нас тут, оказывается, неподалеку проживает сочувствующий, жаждущий предоставить революционным анархистам ужин и ночлег… Правда, сам он пока об этом не подозревает, но все преходяще.

Скромный повертел головой, не сделав ни шага следом:

— Давайте сперва определимся, гражданин-товарищ. Сдается мне, вы никакой не матрос.

Корабельщик развернулся, пожал плечами:

— Строго говоря, корабельный инженер не матрос.

— Да будет ваньку валять, — Скромный достал револьвер, но пока что держал в опущенной руке. — Вы все знали про теракт, про Блюмкина, про немецкого посла. Допускаю, что это все вы могли услышать в отряде Попова. Но как вы могли знать про Савинкова в Ярославле? И потом, надпись у вас на бескозырке…

— А что не так с надписью? — Корабельщик просто снял бескозырку и протянул ее собеседнику. Тот удивленно разглядел, что читаются одна лишь первая буква «твердо», да слово «флот», без непременной буквы «ер» на конце. По всему околышу оказались разбросаны случайные пятна позолоты, вроде как остатки осыпавшихся букв. Но при внимательном рассмотрении замечалось, что лента гладкая, буквы на ней никогда не оттискивали.

— Вот, — сказал Скромный, так и не подняв револьвера. — Должен быть номер флотского экипажа или название корабля. Да и слово «флот» не так пишется.

Корабельщик нахлобучил бескозырку обратно. Подмигнул:

— Нет, брат, шалишь! Наш флот именно так пишется.

— А в Ярославле что?

Корабельщик огляделся:

— Не стоит кричать об этом на всю ивановскую. Мне тоже вот сдается, что вы ни разу не скромный, как псевдоним говорит. Но я же о том не кричу.

Как Скромный не выстрелил, он и сам не понял. Все знает, черт!

Может, и правда черт?

— Либо вы сейчас же скажете мне, кто вы есть на самом деле, либо я стреляю.

Скромный быстрым шагом отступил на пару саженей, чтобы лже-матрос не мог выбить оружие ногой снизу, как ударил Блюмкина. Небо потемнело, звезды горели заметными серебряными точками. Булыжная мостовая подсохла, ноги уже не скользили. Корабельщик внимательно смотрел в лицо собеседнику, вовсе не замечая направленного револьвера. Далеко-далеко защелкала по булыжку тележка фонарщиков: они поджигали газовые рожки. Впереди по ходу, на Лубянской площади, вспыхнуло новомодное электричество.

— Ну что ж, товарищ Скромный. Могу предложить вам кое-что получше…

Человек в бескозырке не сделал ни шага ближе, но голос его волшебным образом звучал четко и ясно.

— Вы планируете провести в Москве времени до двадцать девятого числа сего месяца. Пятнадцать суток. Я предлагаю вам все это время провести вместе, потому как спину прикрывать мне понадобится еще не раз. От меня кормежка и ночлег. Приключений не ищу, но произойдут непременно. Уж будьте на сей предмет всеконечно благонадежны. Мне ведь еще и в Совнарком надо, к Ленину.

— И там вы тоже собираетесь говорить неприятные вещи? Учтите, что из Кремля так просто в окошко не выскочить.

— Я думал об этом. Но прежде решите все-таки: вы со мной? И спрячьте уже револьвер, фонарщики близко. Кликнут патруль, а зачем нам это счастье, ослепительное, как встреча с притолокой в темном погребе?

Товарищ Скромный задумался. Потом револьвер переложил в карман промокшего френча, но руку с него не убрал. Спросил:

— Почему вы так настаиваете, чтобы сопровождал вас именно я? Какие товарищи так меня рекомендовали?

— Так ведь я в самом деле присутствовал на конференции в Таганроге. Раз ваши товарищи звали вас поставить работу анархической группы, значит, они вам доверяют и знают, на что вы способны.

— Но тогда вы знаете, зачем я должен вернуться на Украину к началу июля.

Человек в бескозырке хмыкнул, подойдя чуть поближе:

— Я даже знаю, что вы ехали в Москву поучиться у великих анархистов, но нашли тут безделье и бумаготворчество. Вы очень горячо жаловались на это управляющему отелем Бурцеву, а в наше время даже у стен, знаете ли, растут немаленькой величины уши…

Тут Корабельщик отвернулся, поглядев снова на звезды, словно бы они значили для него что-то важное. Перевел взгляд на сжавшегося пружиной Скромного:

— Так вот, я вам готов отплатить знаниями. Вот вам для затравки, считайте, что сие аванс под сегодняшние ваши два патрона в потолок.

И, медленно сунув руку в тужурку — нарочно не в ту полу, где подмышечная кобура — вынул и подал Скромному небольшую книжечку, самый раз удобную для ношения в кармане, но при том отменно пропечатанную на превосходного качества бумаге, настолько плотной и гладкой, что капельки оседающего тумана скатывались, не впитываясь, не размывая удивительно четкие знаки.

Скромный повернул книжечку к свету зажигаемых все ближе фонарей и прочел:

— Спутник партизана… Дальгиз… Что такое «Дальгиз?»

Пролистал немного, снова пробормотал:

— Каждый партизан должен искать противника, чтобы уничтожить его… Немцы стремятся обходным движением уничтожить…

Схлопнул книгу одним движением, резко. Положил ее на каменную угловую тумбу, поставленную, чтобы оси ломовых телег не обдирали угол дома.

— Корабельщик, вы все путаете меня и пытаетесь купить. Но вы так и не ответили на единственный вопрос. Кто вы?

— Если пойдете со мной, увидите своими глазами, — ответил Корабельщик. — И давайте, наконец-то, убираться с улицы. Тут неподалеку есть квартира, где нас приютят на сегодня. Там и доспорим.

— Последний вопрос!

— Ну давайте уж.

— Отчего вы не остались дать показания на суде против Блюмкина? Какой смысл нашуметь и скрыться, не доведя дело до конца?

— Знаете, товарищ Скромный, чтобы остановить паровоз на полном ходу, надо правильный сигнал подать и верный семафор закрыть, остальное сделает машинист. А бежать поезду навстречу и руками упираться — глупо. Раздавит, не заметив. Так вот, сигнал мы подали. Если Чернов не дурак, разберется и сам. Если дурак — заслужил свою судьбу.

— А мы, значит, на следующий семафор теперь? А откуда вам известно, где он?

— Вот сами и посмотрите. Черт его знает, выйдем ли мы изо всего живыми, однако же поручусь за полное отсутствие скуки.

Скромный поднял книгу, отряхнул от влаги, сунул за пазуху френча. Проворчал:

— Можно еще стрелку перевести.

— Это уже высший уровень, это и есть моя конечная цель. Вы планируете провести в Москве пятнадцать суток. Я же тут на пятнадцать лет, а то и семнадцать… Ну что, пошли?

Скромный выпрямился и снова поежился.

— Думается мне, на простую уголовщину вы не позовете. Будь что будет! Пошли!

Около десятка фонарщиков с тележкой и лестницей приблизились по дальней стороне улицы. Время настало бандитское, а керосин фонарный вздорожал — вот и ходили толпою. Двое фонарь зажигают, прочие сторожат кто со шкворнем, кто с оглоблей, кто с ножом, а кто уже и с наганом. Несколько настороженно поглядев на матроса и спутника, фонарщики ловко прислонили стремянку; самый легкий и тощий кошкой взлетел по ней, откинул тяжелый колпак литого стекла. Отвернул газовый кран, поднес фитиль. Убедился, что пламя ровное, без рывков и хлопков. Закрыл стеклянный колпак, скользнул по лестнице вниз; товарищи его без единого слова или приказа уложили стремянку на невысокую тележку и повлекли к следующему фонарю.

В колышущемся желтом свете Корабельщик указал дубовую дверь парадного:

— Вторая Мясницкая, собственный дом вдовы Собакиной. Нам во второй этаж.

Подошел и уверенно бухнул в дверь кулаком.

— Гей, кто там? — отозвался злой от испуга дворник.

— Сам ты гей, — буркнул матрос. — Открывай, к Андрею Андреевичу во второй этаж мы.

— А откуда вы и кто такие?

— Тебе как, мандат на лоб прибить или Железного Феликса прямо сюда вызвать? А то, может, через дверь пальнуть? Открывай, пока добром прошу. Не боись, не арестовывать пришли. Разговор есть.

— Упыри, — пробурчал дворник, — сущие упыри, кровопийцы, как есть. Не днем, ночами приходите.

— Не глупи, дед, — оказавшись в парадном, Корабельщик заговорил тем же добродушным голосом, что и в штаб-квартире эсеров. — Зачем всякому знать, какие у Андрей Андреича гости? Знаешь ведь, кто он есть — а кто мы.

— То-то, что знаю, — не сдался дед. — Его благородию такие, как ты, раньше только могли в ножки поклониться. А нынче ишь, хозяевами стали.

Скромный фыркнул. Отставников, люто цепляющихся за прежний порядок, за былую лестницу чинов, где бляха квартального повергала в трепет прачек и кухарок, он видел-перевидел еще в Екатеринославе. Корабельщик же поглядел на упорного старика молча, сосредоточенно — словно бы выстрелил взглядом — и выстрел достиг цели, потому что дворник замолчал, скрылся в каморке, закрыв за собой дверь.

За дверью пропал и свет керосиновой лампы. Скромный собрался обругать вредного деда, но внезапно заметил на ступенях перед собой приличное пятно золотого света.

Светилась надпись на бескозырке. На вопросительный взгляд Скромного матрос повернул фуражку, и спутник прочитал:

— Туманный Флот… Это как? Не было же буквы ни единой, сам видел!

— Пойдем со мной, — сказал Корабельщик, — и ты все узнаешь.

До высокой филенчатой двери с начищенной табличкой им осталось всего два пролета.

* * *

Два пролета по широкой гранитной лестнице. Внутренний дворик, арки налево и направо, стены окрашены яркой охрой — а все равно словно бы что-то навалилось на хребет, нелегко вздохнуть. Венеция — воды здесь намного больше земли, море ощущается у каждого дворца. Когда Прекраснейшую окутывает густой выдох Адриатики, по каналам скользят призраки, а обычные люди стараются лишний раз не высовываться за порог… Что? Романтика? О да, синьор, и романтика тоже. Но простуда с ревматизмом, простите уж, намного хлопотнее.

В туман подходят знаменитые лодочки контрабандистов, только начинкой отличающиеся от рыбацких дориа. В туман подкрадываются даже громадные океанские суда: глубины достаточны, Адриатическое море без помех достигает самой Венеции. Отчаянные капитаны сгружают контрабанду и убираются подальше, чтобы не налететь на такого же пылкого — итальянцы говорят «ардити» — бойца лично-обогатительного фронта.

Еще в тумане можно напороться на патруль. Понятно, что тут все свои, и дело решится за смешные деньги — но как же репутация? Как же честь лучшего моряка Адриатики, никем и никогда не пойманного?

Над Венецией клубится туман. Здесь туман редкий, ветер с моря не позволяет ему набрать мрачной густоты; здесь туман растушевывает картину, но не скрывает ее вовсе. Земля полутонов, полуправды, полунамека.

Италия. Здесь умирают от любви — и за любовь умирают.

О, итальянцы умеют умирать за любовь — Шекспир свидетель!

Из всех итальянцев Габриеле д’Аннунцио превосходит пылом любого. Поэт, второй после Данте, удостоенный написания с большой буквы. Но Данте давно умер, так что IL Poete сегодня единственный.

Как положено певцу любви, у Габриеле неимоверное число женщин, куда там Казанове. Как достойно мужчины, д’Аннунцио воин — пошел в летчики на пятьдесят втором году жизни. Кто там говорит: «Поздно уже начинать?» Кому поздно, тот и не начинай — а д’Аннунцио встретил пятьдесят третий день рождения в промерзшем небе над Веной, разбрасывая листовки с копны палочек и веревочек, пышно именуемой аэропланом. Дескать, мы могли бы высыпать бомбы. Но мы истинные наследники цезарей. Наслаждайтесь, венцы, нашим великодушием и благородством!

Неудивительно, что после войны Поэта боготворят ветераны. Те самые «ардити», прыгавшие на головы немцам и австрийцам только с траншейными ножами. Пилоты, кавалеристы, механики, моряки ревущих торпедных катеров — Габриеле отметился и в их роде войск, учинив лихой набег на порт Буккари под самое Рождество, причем цели торпедникам указывали прожектора с аэропланов. Ни единого кораблика в порту не застали. Великолепно замысленная операция, где все рода войск на удивление состыковались, вся новейшая техника на удивление сработала — увы, пропала даром с военной точки зрения.

Зато с точки зрения героической позы эффект гремит еще и по сей день. Вот и явились в отель к IL Poete сразу десятка полтора ветеранов.

Габриель принимает их в большой гостиной. Шумные приветствия, объятия, звон бокалов. Мундиры, аксельбанты, кожаные регланы. Красное под рыбу. Белое под сыр. Граппа под просто так — ардити мы, или барышни? За встречу. Сыр, синьоры, угощайтесь. За живых. А помните, под Римини? А как эти раконогие пехотинцы бежали под Капоретто! Стыдно вспомнить! Нас продали генералы, точно вам говорю… За погибших. Жаль Антони, какой был пилот! За будущее. Что Марко? Купил все же гидроплан? Так я и думал. За наших друзей! Бенито резкий парень, однако хоть что-то делает… За нас, ведь все мы здесь прекрасные люди, храбрые итальянцы, настоящие патриоты!

Наконец, вечер — за окном канал, и правит лодкой рослый парень. Горничная бронзу трет бархоткой, двигает шандалы. Вечер, и смеркается все боле, и усатый кавалерист переходит непосредственно к делу:

— Синьор полковник, известно ли вам, что происходит в городе Фиуме?

— Восстание, — необычно сухо роняет Поэт. — Город населен итальянцами, contado же славянами. Антанта вознамерилась лишить нас плодов победы. Но храбрецы в Фиуме не согласны с жирным Вудро.

— Синьор полковник. Вы герой моря и неба. Возглавьте нас. Вдохновите нас. Ведите нас! Присоединим Фиуме к Италии! За что-то же мы положили в землю столько храбрецов!

— Антанта не позволит, синьоры. Антанта двинет на нас войска. Лить кровь собственного народа? История мне этого не простит!

— Ничего, синьор, — вступает в беседу моряк. Здесь, на берегах Адриатики, много таких темноволосых, с цветом глаз темно-темно синим, каким на морских картах отмывают безопасные глубины. — У нас найдется, чем ответить Антанте.

— Да и в конце-то концов, — седой однорукий пилот смотрит на пламя свечи сквозь стакан белого вина, — объявим Фиуме вольным городом. Республикой. Где тут Италия? При чем тут Италия?

— Синьор, — Поэт проявляет неожиданную осмотрительность, и все как-то сразу вспоминают, что кроме пылких стихов именно Габриеле д’Аннунцио задумал и выполнил налет на Вену. — Объявить мы можем хоть Вольную Республику, хоть сразу Римскую Империю. Кто признает нас? Великие державы точно не станут.

— Нас признают побежденные, — глубоким баритоном, почти басом вступает моряк. — Германия, к примеру. Им позарез необходим выход на рынки, но так, чтобы никто не понял, что это немцы.

— Германия? — все смеются и наливают еще граппы. Виноградная водка идет уже как вода. За окном ночь и туман, одуванчики фонарей, ежики-светильники гондольеров.

— Не только Германия. Есть еще Россия.

* * *

— Россия, — шепнул Корабельщик после условного стука в дверь под бронзовой табличкой.

За дверью некоторое время повозились, но дверь открыли. Рослый седой мужчина в халате и мягких тапочках с загнутыми носами. В руке мужчина привычно держал здоровенный офицерский «кольт-браунинг», поставлявшийся американцами во Францию, брат-близнец оружия Корабельщика. Осмотрев гостей, мужчина ответил:

— Решительность.

И пригласил полушепотом:

— Входите, господа. Только прошу вас, ради всех святых, не разбудите прислугу. Назавтра же донесут.

Матрос беспечно махнул широкой ладонью:

— Вы не ждите, сами донесите. Вам зачтется. А мы завтра все равно в другой части уж окажемся. Зато можно не скрываясь чаю выпить. И еще нам бы себя в порядок привести, который день скитаемся.

— М-да, некоторое амбре… — вежливо покачал бакенбардами Андрей Андреевич.

— Воняет гадостно, — просто сказал Скромный. — Да что поделать.

Прошли в черную половину, растолкали пухлую кухарку. Истопника будить не стали: печь вполне умело разжег Скромный. Матрос легко поднял на нее здоровый бак с водой — Андрей Андреевич снова покачал головой.

Кухарка наскоро сметала что нашла — обрезки колбасы, вполне свежую булку, отложенную к завтраку, изрядный кусок сыра. Ухватила полуведерный самовар, но матрос решительно пресек ее попытку и взял самовар сам. Отнес на середину кухни, на лист железа. Снял крышку, налил воду — труба и топка торчали посреди воды островом. Закончив лить воду, крышку матрос прикрыл, чтобы не сыпался сор. В топку положил всего пару щепок и лоскут бумаги. Поджег. Нахлобучил дымовую трубу, повернув ее к раскрытому окну кухни. Подождал с минуту: щепки занялись. Трубу снял голой рукой, будто вовсе она не нагрелась, вложил еще несколько щепок…

Дальше Скромный не разглядывал: что же, самовара не видал? Он с удовольствием пошел мыться, после чего хватился белья. Кухарка из-за двери проворчала, что выполоскала и на печь пристроила — к утру просохнет, она-де уж знает, как гостям его благородия нужно. А завернуться, барин, вот, пожалуйте — и повесила на дверь такой же халат, как на хозяине, только сильно потертый, выношенный. Хорошо еще, что чистый… Полы халата парень подобрал под кушак и некоторое время сильно смущался выходить. Однако же ванную пришлось освободить матросу. Скромный вздохнул и решительно вышел в гостиную, где порозовевший от волнения Андрей Андреевич отпустил кухарку спать (все равно же подслушивать станет — а что делать?) и сидел у самовара, ожидая, пока хорошо дойдет чай в заварнике.

Скромный огляделся. Резные шкафчики, буфет, рюмочки-тарелочки, гнутые спинки стульев. Скатерть крахмальная. Ну, позолота, ну рисунки на потолке. Но здесь все это выглядело не так пестро и глупо, как в особняке Морозова; пожалуй, в этот потолок он бы пожалел жахнуть из нагана.

— Располагайтесь, юноша, — его благородие вздохнул. — Вы нынче откуда?

— От Чернова и Марии Спиридоновой, — осторожно сказал гость. Как он догадался, «нынче» Корабельщик изображал офицера-заговорщика. По всему выходило, в Ярославле белые с эсерами готовили бунт, чтобы открыть северный фронт высадившимся в Архангельске англичанам и французам. Почему белые? Потому что матрос постучал условным стуком, обменявшись с Андреем Андреевичем паролем и отзывом. Почему эсеры? Потому, что Корабельщик не зря же упомянул знаменитого Бориса Савинкова, легенду эсеровского террора!

Но вернувшийся из ванной Корабельщик поправил на себе очередной хозяйский халат и заговорил вовсе о другом:

— Итак, Андрей Андреевич, вы все же отважились уйти на Дон.

— Истинно так.

Налили чаю, выпили по первому, самому вкусному, блюдечку. Сахар поставили в розетке, пили вприкуску, не смущая сложными наборами вилок — чего, признаться, Скромный опасался. Вместо ложечек-вилочек на столе красиво, треугольником, лежали «кольты» хозяина и Корабельщика, увенчанные наганом Скромного.

— Слыхал я, — с намеком прищурился хозяин, — матросы «Балтийский чай» уважают?

— Не из таких, — мотнул головой Корабельщик. — Меня тут безо всякого марафета кидает — в Бискайском заливе так не кидало. Но я про Дон спрашивал.

— Не сомневайтесь, решение мое твердо. Сперва большевики пообещали мужичкам землицы-с, а нынче нате-с вам комбеды с продразверсткою? Так стоило ли за сие свергать помазанника божия?

— Не смею вас отговаривать. Но задам один вопрос. — Корабельщик побарабанил пальцами по столу, поглядел на хозяина прямо и выстрелил тем самым взглядом:

— Чего мы этим добьемся?

— То есть как «чего?» — Андрей Андреевич вскинул седые брови, сделавшись похожим на бульдога, от которого хозяин требует не ученого кунштюка.

— Смотрите, — вздохнул Корабельщик. — Объясняю. Допустим, вы ушли на Дон. Предположим, русский народ-богоносец в едином порыве поднялся на борьбу… Скромный, скажите, ваша губерния поднимется?

— Нет, — ответил Скромный. — Никак нет. Не хотят люди возврата к старому. Екатеринославская губерния вся поддерживает коммунистов-анархистов. Сведения точнейшие, из первых рук.

— Мы, изволите ли видеть, — улыбнулся Корабельщик, — извернулись в апреле на их конференцию пролезть. Никакой контрразведки, совершеннейшие дети. В Астраханской газете чекисты, как у себя дома, разгуливают…

"И это знает," — вяло удивился Скромный. — «Ах да, я же сам в отеле Ардашеву жаловался… Все-таки чекист? Умный чекист — горе в семье.»

— …Ну-с, крестьяне обратно не желают. Ну да это не важно. Положим, одолели мы и вступили под колокольный бой в Москву. Троцкий зарублен киркой, Ленин в гробу перед Василием Блаженным, на его тело поглазеть стоит громадная очередь… Нравится картинка?

Генерал сузил глаза, чувствуя подвох, и тот не замедлил.

— Кредит французской, кредит английской, — Корабельщик оскалился:

— У нас и до войны все электротехнические заведения принадлежали французам да бельгийцам, от лампочек до трамвая в каждом городе, где он вообще имеется. А нынче вовсе в кабалу сесть? К сему присовокупите полное и несомненное предательство Россией интересов Антанты. Ведь предательство, нет? Чем, ваше благородие, расплачиваться? Концессиями? Так это прямой путь к новым Ленским расстрелам, а дальше все то же самое, по накатанной. Благо, и пример налицо.

В полной тишине Корабельщик допил чай. Налили еще по блюдечку.

— Что-то я не пойму, вы меня за красных агитровать пришли?

Корабельщик хмыкнул:

— Пришел я с поручением: передать вам двадцать империалов. Золотых, царских. Они сейчас в самоваре, в кипяточке. Чай допьем, вытряхнете.

— Вот почему вы его лично растапливали. Но вы бы не явились ко мне, не имея предложения. Уж настолько-то я знаю пославшего вас человека.

— Предложение простое. Не ждите, пока за вами придут. Идите к Ленину сами. Только к Ленину, лично.

— И что, Сергей Степанович в самом деле так мыслит? Вы меня обманываете!

— Андрей Андреевич, кипятиться не нужно. Поручение я выполнил, свое мнение высказал. Я чай, вы уже не мальчик. Прорыв на Южном Фронте рассчитать у вас вполне получилось.

— Прорыв Брусиловский.

— Полно, это комиссары могут верить, что личность на войне решает все дело. Решает штаб, и скоро даже большевики это уразумеют. Пока что большевики еще нуждаются в вашем уме и профессии. Завтра они наберут силу и сотрут всех. Вообще всех, от левых эсеров, до Белого Движения. Мы, Андрей Андреевич, проигрываем на уровне лозунга. Что мы предлагаем людям? Возврат к прежнему. Это значит, опять «закон о кухаркиных детях». Это значит, опять выкупные платежи за землю. Это значит — вечно нищее земство, нищее село. Люди следуют за большевиками, лишь бы не как раньше. Все равно как, лишь бы не как раньше…

Тут Корабельщик с намеком зевнул, умолк — и Андрей Андреевич сломался. Он взял свой громадный «кольт» двумя пальцами, перехватил плотно. Приложил было к виску — Корабельщик осуждающе покачал головой. Скромный поймал себя на глупой мысли: вот бы эту сцену в театр! Халаты и пистолеты, Бухара-Ширвана низшего пошиба!

Андрей Андреевич с громким стуком припечатал пистолет к скатерти. Поднялся рывком, пошатываясь, отошел к буфету, выдернул графинчик. Не обинуясь рюмками, глотнул из горлышка — упавшую стеклянную пробку змеиным движением перехватил Корабельщик.

— Вы из чека? — вернувшийся за стол генерал дышал с присвистом.

Корабельщик на вид обиделся — не знай его Скромный вот уже шестнадцатый час, поверил бы. О, Корабельщик обижено надул щеки, сдвинул брови:

— Вы прямо как дьякон в церкви. Страшнее кошки зверя нет, правда? Чека в пеленках еще. Не ждите, покуда вырастет.

— Но как же мои товарищи? Они в меня верят! Я не могу их предать.

— Лучше страну предать, — лязгнул зубами Корабельщик. — Будущее в ретирадник спустить, зато в формуляре строчка к строчке, так? Андрей Андреевич, что я вас уговариваю, вы ж не девка. Вы же мне в отцы годитесь. Решайте, а нам бы с богом и спать пора. Суток не прошло, как в нас те самые чекисты стреляли. Когда бы не ливень, мы бы ног не унесли. Помилуйте, укажите место. А там уж утро вечера мудренее.

Старик прошаркал к двери, махнул вяло вдоль коридора:

— Первая направо дверь. Спите. Не выдам. Но крепко же вы меня озадачили, ах, крепко!

В комнате нашлась одежда гостей, разложенная на двух кроватях, которые гости и заняли. Оружие оба, не сговариваясь, сунули под подушки.

— Что же, — шепнул Скромный, — ведь кухарка правда донесет.

Матрос поморщился:

— Тут полная Москва генералов, наметившихся на Дон. Завтра еще кого-нибудь спасем от расстрела. За ужин и ночлег невысокая плата, согласитесь. У царя столько генералов было, сколько в каком-нибудь Монако солдат. Не то что вам на пятнадцать суток — мне на полгода хватит ночлега.

— Да откуда же вы все знаете?

— Вы не о том думаете, товарищ Скромный. Не то из разговора запомнили.

— А что мне следовало запомнить?

— Что у анархистов нет совершенно никакой контрразведки.

— Запомню. Последний вопрос.

— Ну давайте уже, — Корабельщик зевнул чуть не до вывихнутой челюсти, но Скромный ему больше ни на грош не верил. Он спросил:

— Чьи вы стихи пели на улице?

— Ах ты, какая же мысль отличная! Есенин это, Сергей… Можно ведь футуристам на хвост упасть. Вам там понравится, они ж все долбанутые… — Корабельщик опять зевнул и прибавил:

— Ну и для культурного развития небесполезно.

Карта Екатеринославской губернии

— Небесполезно, полагаю, потратиться на усиление наших людей в Москве. Доходят слухи, что германский посланник, барон фон Мирбах, подкупил одну из тамошних партий социалистов, чтобы свергнуть Ленина. Следует установить, первое.

Человек прервал диктовку и некоторое время сопел, приводя дыхание в порядок. А ведь, казалось бы, англо-бурская война закончилась вчера… Куда же уходят силы и здоровье?

«Во флот», — без колебаний ответил человек сам себе мысленно. Оглядел кабинет, вовсе не казавшийся уютным, но сделавшийся давно уже привычным, словно рабочий комбинезон какого-нибудь клепальщика… Мысль заставила человека поморщиться. Министр — и рабочий Ист-энда; куда там принцу и нищему! Нищие не бастуют, нищие хотя бы не требуют повышения почасовой ставки.

Человек встряхнулся. Неужели ему надоело… Надоело это вот занятие? Тягаться с парламентом, уговаривать, лавировать, проламывать свое видение…

Править.

Царствует Его Величество Георг, пятый этого имени. А правит старой доброй Англией… Даже не премьер. Ни человек, ни полубог недостаточно сильны для единоличного правления громадной Британской Империей, раскинувшейся по всей планете. У столь громадного государственного образования воистину «нет ни друзей, ни врагов — лишь интересы, кои неизменны и вечны, и наш долг следовать им…»

Великой Британской Империей правят именно что интересы, всякий раз воплощаясь в действиях того или иного политика, ученого, военного, даже, наконец, журналиста.

Как бывший журналист, человек мог оценить чеканность формулировки лорда Пальмерстона. И не мог не отметить, что та легендарная речь в Палате Общин также прозвучала из-за очередного обострения русского вопроса; а еще через восемь лет обострение вылилось в Крымскую войну. Англия там прославила свой флот и армию — но и Россия, получив столь болезненный пинок, встряхнулась, принялась что-то там реформировать, улучшать… Пока не доигралась до революции.

Человек полагал, что революция для России как раз благо — ведь это Кромвель стер дворянскую круговую поруку, раскрыл пути для движения капитала, чем и превратил занюханый чуланчик старой доброй Англии в громадное здание Великобритании — империи, над которой никогда не заходит Солнце.

Теперь же российские якобинцы, социалисты, коммунисты-анархисты и прорва еще иной всякой сволочи точно так же отодвинули от кормушки дворян и boyar, а вместе с ними даже и самого царя. Россия вышла из Великой Войны, предав почти уже достигнутую победу. Если это и впрямь операция кайзеровской разведки, Вильгельм имеет полное право ею гордиться.

Человек прошелся по кабинету — грузно, уверенно. Повертел в руках собственный дагерротип, где красовался еще в уланской форме. Глянул в окно — глаза, слезящиеся от постоянного потока бумаг, видели одно лишь синее июньское небо.

Вернулся к столу, поместился в кресле, но диктовку не продолжил; секретарь старался не вздохнуть лишний раз, чтобы не разрушить сосредоточение министра вооружений, военного министра и министра авиации, воплощеного в одной голове. Все пыль; главная должность человека — первый лорд Адмиралтейства. Флот связывает Англию, Австралию, Новую Зеландию, Индию, Южную Африку, Канаду в единую Великобританию.

Великобритания равно «Англия плюс флот». В умножении флота, во всемерном его улучшении, человек видел первейший инструмент сбережения империи в целом.

И нет, править ему вовсе не надоело!

Просто с каждым днем мир все сложнее, а управлять им все хлопотнее и хлопотнее. Русская революция далеко еще не закончена, но уже пригодна для примера всем и каждому. И социалисты поднимают голову буквально повсюду.

Можно!

Можно скинуть царя и не быть растерзанным за это карательными войсками соседних держав.

Можно просто так взять и выйти из Великой, воистину мировой Войны, Войны с большой буквы. Хлопнуть за собой дверью, и больше не класть миллионы в газовых атаках, в мясорубках Верденов, не устилать морское дно сложнейшими произведениями механического искусства, кораблями, стоящими каждый своего веса в золоте. Вы там, союзнички, бейтесь насмерть с Германией дальше — а нам плевать!

— Эдди, на чем я остановился?

— Посылка людей в Россию. Первое…

— Тебя не слышно. Громче!

— Сэр, я простыл и потерял голос.

— А он у тебя был? Хм. Итак, первое!

Секретарь не обиделся: занимая свою должность уже одиннадцатый год, он пребывал в полной уверенности, что «если шеф оторвет мне голову, то не бросит в мусорную корзину, а вернет на место с извинениями и наградой».

— … Первое, следует установить окончательно, в самом ли деле барон Мирбах нанял эсеров для покушения на Ленина, либо, напротив, это сам Ленин и устроил эффектную провокацию, пытаясь одним ударом убрать непопулярного в России немецкого посла, завоевателя и дворянина, свалить убийство на политических противников и тем окончательно уничтожить эсеров. Уж если доносят, что большевики обсуждали приглашение немецкого батальона якобы для охраны посольства, нетрудно продолжить и сделать вывод, что следующий такой батальон, полк, дивизия придут ради охраны самого Ленина и его большевицкого правительства… Записал?

— Да, сэр.

— Второе. Нет ничего важнее, чем установить, по чьей воле заговор вышел наружу. Дело ли это фракции противников Ленина, сработала ли эсеровская охрана, и верны ли слухи, что заговор открыл некий анархист, приехавший для того в Москву из самой Украины, от моряков Черноморского флота. На русском флоте позиции анархистов сильнее всего, и там хватает людей, не смирившихся с необходимостью отдать флот немцам по статьям Брест-Литовского договора. Следовательно, поручите сэру Мансфильду проработать вопрос. Нельзя ли кого-нибудь из этих анархистов привлечь на нашу сторону в смысле передачи кораблей нам, или же в смысле выступления на стороне Антанты, подобно русскому Легиону Чести, не признавшему большевицкий переворот и сейчас доблестно сражающемуся во Франции… Не длинно я завернул?

— Ничего, сэр, я потом вам покажу переписанный вариант.

— Третье. Слухи о громадном красном корабле тщательно собирать, записывать и наносить на карту места и даты, где указанный корабль якобы видели. Все линкоры большевиков наперечет, красный корабль не является ни одним из них. Я больше, чем уверен, что воду мутят какие-то внешние союзники Ленина, пока что нам неизвестные. Однако угрозой флоту, даже тенью таковой угрозы, пренебрегать не стоит… Четвертое. Рекомендовать Его Величеству отклонить запрос бывшего русского императора, а нынче гражданина Романова, о въезде в Англию или любую из колоний.

— Сэр, но…

— Эдди, никаких но. Гражданина Романова не смогла прокормить огромная Россия. Чем же кормить его в доброй старой Англии?

— Сэр, а если его расстреляют?

— Энди, вон в том окне виден Тауэр и та самая лужайка, где, по легенде, снесли голову одному из моих предков. И что? У большевиков нынче Кромвель или пускай даже штурм Бастилии. Бунт черни, бунт необразованных недоучек. История неизбежно вернет их на общий путь. Нашу монархию восстановил генерал Монс. Генерал Бонапарт восстановил монархию французов.

— Сэр, и это стоило нам кровопролитной двенадцатилетней войны, от Амьенского мира до Ватерлоо и Реставрации.

— Именно, Энди. Поэтому шестое — last, but not least! — большевизм следует удавить в колыбели. Нам не нужна Россия, вздернутая на дыбы очередной железной рукой очередного царя Петра, безразлично, будет ли царь дворянского-либо крестьянского происхождения, и будет носить корону, тиару, красный бант или hetman’s mace. Наш идеал — множество республик, царств, ханств, королевств… Что там ни появись, все годится. Всех поддержим. Лишь бы выбить из умов самую мысль о единстве… Вот в этом духе переработайте, сделайте копии по обычному списку. Когда, Энди?

— Сэр… Утром.

* * *

Утром Корабельщик и Скромный вышли на Маросейку. Солнце вставало где и положено, со стороны Покровской. Дальше к югу слышалось уже как бы гудение громадного улья: то площадь Хитровка, знаменитый Хитровский рынок, воспетые Гиляровским рукотворные катакомбы, а главное — работная биржа! — восставала ото сна.

Не случись вчерашней лихой вылазки к эсерам в Трехсвятский переулок — он располагался прямо над Хитровской площадью, чуть севернее — Скромный бы сегодня пошел на биржу, нанявшись в грузчики. Место было бойкое, и Скромный нисколько не опасался опознания. Работали плотники, каменщики, маляры, сооружая и раскрашивая щиты, будки отхожих мест, лотки, палатки, переносные прилавки и трибуны для пламенных буревестников революции. Стояли за расчетом, переругиваясь, люди. Опрокидывали от радости стаканчики, заедали похлебкой из плошек.

Художники с Хитрова рынка прямо на глазах мазали вензеля, разгоняли громадные декорации к балаганам, афиши к синематографам, выводя никогда не виданных живьем чудовищ. Здесь были моря с плавающими китами и крокодилами, и корабли, и диковинные цветы, и люди со зверскими лицами, крылатые змеи, арабы, скелеты, красногвардейцы, изъежившиеся лютыми штыками; неизъяснимой толщины буржуи в обязательных цилиндрах — все, что могли выдумать «мастаки и архимеды», как несколько презрительно поименовал их Аршинов.

После нескольких лет войны тут уже не пели смешных песенок, но все так же не лазили в карман за словом. На рядах стояли бараночники, сапожники, скорняки, жутко обижающиеся, если назвать их шкуродерами. Портные готовы были залатать или зашить что угодно хоть на человеке, только плати.

Люди, сбитые с мест, вырванные из жизни войной, подряжались висеть под крышами, ходить по карнизам ради штукатурных или кровельных работ, спускались под землю в колодезь. Иные писали красками, вырезали из досок чудеса, на которые уже вовсе не стало спросу. На южной стороне рынка, за благотворительной бесплатной столовой, ковали лошадей — на это пока спрос имелся, ведь лошадей в Москве насчитывалось не сильно меньше людей… Словом, на Хитровском рынке найти пропитание могли что человек, что ворона.

Но логово растревоженных эсеров даже не улей, осиное гнездо. А еще севернее так и вовсе Покровские казармы. Это уже, получается, шершни: отряд чекистов Попова, того самого балтийца, которого вчера Корабельщик обложил «кокаинщиком сраным». Наверное, Попов обрадуется встрече — да Скромный точно знал, что сам-то не обрадуется нисколько.

— Товарищ Корабельщик, надо решить, что делать. Если еще где надо вас прикрыть, сейчас же и договоримся. Пусть вы и верно угадали, что я недоволен здешними анархистами, но Петра Алексеевича я все же хотел бы посетить.

— Кропоткина?

Скромный кивнул:

— Хотел бы посоветоваться с ним о некотором деле, вам, впрочем, тоже известном. Товарищи говорили, что Петр Алексеевич вот-вот переедет в самый Димитров, это тридцать верст в губернию. Поди его там отыщи.

— А нынче где он?

— Мы как-то с Аршиновым шли по Пречистенке, он показал мне дом и говорит: «Вот здесь недалеко живет Кропоткин. Я советую тебе посетить его.» И я задумался: с какими важными вопросами уместно беспокоить старика? Да так до сих пор и не решился. Он же — Кропоткин! Князем родился, мог в масле кататься. Но анархистом стал по убеждению, из роскоши в борьбу и ссылки ушел. Из тюрем бегал, за границей скрывался. Все, что мы в кружке изучали, все, что написано о русской анархической идее — все из него растет, из главной книги «Хлеб и воля». Кто я перед ним?

Матрос тяжело вздохнул, поглядел на светлеющее небо. Солнце вставало в растворе Маросейки, там, где уже начиналась Покровка. С крыш тяжело шлепались капли утреннего тумана: вчерашний дождь испарился над нагретой землей, всю ночь блестел на листьях, оседал на руках и кожаных куртках редких красногвардейских патрулей. Отчаянно зевающие фонарщики тащили свою тележку обратно, теперь просто закручивая газовые краны. Свет фонарей на фоне летнего дня уже ничего не значил; да и само вчерашнее казалось призрачным, невесомым, вовсе не таким чугунно-многозначительным, как при беседе с расстроенным генералом.

Корабельщик долго смотрел на рассвет. Наконец, сказал:

— Я вам, если честно признаться, завидую. Ваши колебания — пустое. Дело у вас важное, с таким учителя беспокоить не стыдно. А мне вот Михаилу Афанасьевичу и сказать, выходит, нечего. Умелым воровством не похвалишься. Как бы еще лучше воровать, не посоветуешься.

Скромный вздохнул тоже:

— Хотите совет?

— Не откажусь.

— У вас же имеются еще наверняка империалы? Вот ему и отсыпьте. Война приближается, а за совзнаки уже ничего не укупишь. Глядишь, ему ваша золотовка жизнь спасет. Предлагаю на сегодня так и поступить: я к Петру Алексеевичу, вы к Михаилу Афанасьевичу. А встретимся вечером здесь же. Вам на какой адрес надо? Может статься, нам по дороге, я бы еще кое-что поспрашивал.

Корабельщик невесело засмеялся:

— Адрес у него Андреевский спуск, тринадцать. Но в Киеве.

Скромный понимающе кивнул:

— Граница, документы. Опять же, в самом Киеве арестовать могут. Центральная Рада, контрреволюционеры. Да и просто сволочи. А он кто?

— Доктор, женские болезни лечит. Уездным врачом служил в Смоленской губернии, там и познакомились. Правда ваша, что болтать попусту, идемте к Петру Алексеевичу вместе. За обед не беспокойтесь, это с меня, как обещано.

Далеко-далеко закричали гудки заводов: работали еще и «Братья Бромлей», самые первые станкостроители в России. Работали еще железнодорожные мастерские. Не ушел еще на колчаковский фронт весь электролитический завод, еще дышал завод Гужона у Рогожской заставы. В Хамовнической стороне гудели фабрики Абрикосова и Бутикова, где весной выбрали было депутата-меньшевика, да приехал от левых эсеров Сазонов и поклялся бросить контру в топку литейки; тут уж пришлось верного человека выбрать, большевицкого.

Матрос и анархист прошли по Маросейке до перекрестка Новой-Старой площади — тут их нагнал, наконец, обвешанный людьми трамвай. Переглянулись, отказались давиться, пошли дальше, забирая левее и ниже, к набережной, к мосту, на ту сторону, оставляя справа Кремль, обходя появляющихся на улицах людей.

— А когда вы хотите… Туда? — Скромный кивнул на шатровые верхи башен. В утреннем свете резко чернели царские орлы. Красный кирпич стен, сырой от осевшего тумана, блестел жирно, неприятно.

Корабельщик пожал плечами:

— Как с вашими делами закончим, так бы и сходить. И мыслю я, сходим туда мы по вашему мандату от ревкома.

— С эсерами вы эсер, с генералами вы офицер… Кстати, у кого мы ночь ночевали? Кто Андрей Андреевич, кто Сергей Степанович? Генералы-заговорщики?

Корабельщик пожал плечами, поглядел несколько выше царских орлов, и повертел пальцами в воздухе, словно бы листая невидимую книгу:

— Ага. Есть. Вот, Андрей Андреевич Посохов, брат контр-адмирала Посохова. Так, но Сергея Степановича в списках почему-то нет…

— В каких еще списках его нет?

— Да ни в каких нет. Ни по инфантерии, ни по кавалерии, ни по инженерии. Даже в конвойных и тюремных командах не значится такого генерала… Хм. Странно. Кто же он на самом деле — призрак или человек?

— Может, он вовсе и не генерал, и не военный. Может, родственник. Тесть, брат, зять.

— Верно. Тогда его можно год искать, и все равно не найти…

— С каждым вашим ответом у меня все больше вопросов? Как вы эти списки смотрите? Вы их все наизусть заучили? Кто вы, все-таки, такой?

— А вот как явимся мы в Совнарком, так вы все и узнаете из первых рук. Своими глазами увидите.

Прошли еще несколько по Софийской набережной, замаячил впереди купол Храма Христа Спасителя. Солнце поднималось, и от речки запахло илом.

— Честно скажите, вы Ленина не убить собираетесь? — поинтересовался Скромный. — А мои документы чтобы потом на анархистов подумали?

Матрос помахал широченными ладонями перед лицом, разгоняя невидимый дым:

— Лезет же вам в голову всякое, и даже без марафету, прямо завидно. Вот вас, к примеру, если бы хлопнули вчера эсеры, когда мы этак резво в окошко прыгали… Неужто ваше дело бы погибло? Найдется, кому подхватить упавшее знамя, ведь сотни тысяч обиженных немцами да помещиками крестьян от вашей смерти никуда не пропадут, не пропадет и их злоба. Так и с Лениным. За ним желания миллионов, масса на место убитого выдвинет нового. И тот, новый, во-первых, соратников перестреляет… А что же они, сволочи, Ленина-то не уберегли?

Скромный улыбнулся неохотно:

— А во-вторых?

Далеко впереди, возле белокаменной громады Храма Христа Спасителя, на золотом куполе которого уже сияло восходящее солнце, обещая жаркий июньский день, собралась немаленькая толпа.

— Что-то рано для митинга, — Скромный опять положил руку на револьвер.

— В самый раз, — усмехнулся матрос, — вышел народ с заутрени, ну и давай решать вечные два вопроса. Но я продолжу, чтобы вы уж не думали, что я всякий раз увиливаю от ответа. Во-вторых, этот новый вождь, к власти придя, закрутит гайки всему народу. Людям скажет: Ленина беречь надо было, а по сути сам испугается покушения. И начнется такое «неусыпное наблюдение каждого за всеми», что царская охранка раем покажется. В итоге, котел с закрученными гайками так рванет, что чертям в аду тошно станет. Вот и выходит, что выстрел мой только ухудшит ситуацию.

— Вы, значит, отрицаете террор?

Матрос помолчал, приложив ладонь козырьком, вглядываясь в орущую перед храмом толпу — хотя Солнце вставало за спиной, и уже заметно пригревало черные кожаные тужурки. Над рекой парило, тяжелило дыхание; Корабельщик заговорил негромко, Скромному пришлось подойти ближе, чтобы вслушаться:

— Ничто не бывает хорошим или плохим само по себе, но все сообразно обстоятельствам.

— А откуда вам знать, что будет после выстрела? Может статься, никто гаек и не закрутит?

— Жил много сотен лет назад мудрый грек, Платон. И описал разные типы правления. Тирания, демократия, диктатура… Все подробно разобрал. Тогда в Греции каждый город был сам себе держава. Где республика, где королевство. Вот наш грека, не будь осел, и записал все на свиток. Хотите, дам почитать?

— После об этом. Что там за крики?

Храм Христа Спасителя возвышался на противоположной стороне речки. Толпа вокруг храма рассерженно гудела, вопли долетали до Большого Каменного Моста, заглушая даже звон трамваев и мат извозчиков. По мосту текла густеющая на глазах толпа — со стороны Болотной на Знаменку, часть людей поворачивала к храму, видимо, привлеченная митингом. Несмотря на Кремль буквально в двух шагах, толпа состояла из чистой публики и мастеровщины в равных пропорциях. Скромный снова положил руку на револьвер, но не для стрельбы, а чтобы не вытянули каким-либо фортелем ловкие московские босяки.

Больше не оглядываясь на просыпающуюся летнюю Москву, путешественники приблизились к громаде Храма Христа Спасителя и обошли его, чтобы оказаться с западной стороны, противоположной алтарю, откуда по православной традиции положено входить.

Перед высоким арочным входом собралось уже человек с полтысячи; все больше крестьяне и тетки, закутанные в серую домотканину и потому почти не отличимые друг от друга. Мелькнуло только два-три картуза мастеровых, не больше черных форменных тужурок и над ними фуражек, обесчещенных спарыванием кокарды, но почти ни единой шинели либо морского бушлата, что, признаться, для Москвы одна тысяча девятьсот восемнадцатого представляло удивительную картину.

Несколько прояснилось действие, когда из портала вышли сразу несколько священнослужителей в длинных черных рясах, а за ними два солдата и перетянутый ремнями комиссар с немилосердно бьющей по ногам деревянной кобурой.

Солдаты встали по сторонам комиссара, тот же выпутал из офицерской планшетки большой желтый лист и прочитал с листа воззвание. Дескать, республика в опасности! Мятеж белочехов угрожает Самаре и Казани. А потому-де церковные имущества следует обратить на пользу трудовому народу.

Верующие угрожающе загудели. Церковники, прекрасно понимая, что за побитого комиссара они малой конфискацией не отделаются, успокаивали толпу. Напротив комиссара со ступеней громко, хорошо поставленным басом, заговорил бородач в рясе; по толпе зашелестело: «Сергий! Митрополит!»

Митрополит откашлялся и безо всякого рупора легко покрыл голосом всю площадь; казалось, его слова долетали до Первой мужской гимназии, через Лесной проезд бились о ближние дома Ильинки.

— Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства! И не с безумными орудиями их интриг! А с нашим народом и с нашим правительством!

Оглядев притихшую толпу, кинув из-под век острый взгляд на комиссара со стрелками, Сергий продолжил:

— Нам нужно не на словах, а на деле показать! Что верными гражданами Советской России, лояльными к Советской власти! Могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему!

Люди притихли, не понимая, к чему ведет митрополит. Корабельщик тихонько хмыкнул в самое ухо спутнику:

— Да, плох митрополит, что не был замполитом… — но Скромный не смог уточнить последнее непонятное слово, ибо Сергий заревел диаконским басом, полностью отметая все сомнения, голосом одним поставляя сказанное твердокаменной истиной:

— Но и самые ревностные приверженцы его! Для которых вера наша как истина и жизнь, со всеми догматами и преданиями, со всяким каноническим и богослужебным укладами! Мы хотим быть православными! И в то же время сознавать Республику нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи!

Толпа колыхнулась, и в задних рядах угрюмо прокатилось:

— Так и знал: будут грабить…

Сергий простер обе руки над людьми, сказал уже простым голосом; однако, легко перекрывшим легкий ветер в посадках:

— Мы помним свой долг: быть гражданами России «не только из страха наказания, но и по совести»… Как учил нас Апостол!

— … И плох тот замполит, что не митрополит, — завершил непонятную фразу Корабельщик.

— Жертвуйте на оборону Самары и Казани, православные! — по жесту Сергия напрактикованные служки вынесли к людям позолоченый котел, куда посыпались совзнаки, но кое-где мелькнуло и желтое. Комиссар смотрел на все это квадратными глазами. Вмешательство испортило бы все дело, это любой понимал. Так что солдаты с красногвардейскими бантами стояли молча; комиссар, опустив ненужный лист, пытался подтянуть ремни кобуры. Деревяшка с маузером громко билась о гранитные плиты всхода.

— Постой, братишка, — Корабельщик в два огромных шага-прыжка оказался рядом и привычными движениями затянул подвеску, чтобы кобура оказалась почти на животе комиссара. — Руку сюда положи, вынимается шпалер? Хорошо. Так и носи. А снимай через голову, тогда ремни не разойдутся, другим разом прилаживать не станешь.

— Что же, гражданин комиссар, — сказал тогда Сергий, — разве между православными и коммунистами настолько уж велика разница? Не зря же указал один из крупнейших теоретиков революции, князь Пётр Алексеевич Кропоткин…

Тут и Скромный взлетел по ступеням, растолкав клир, стал напротив Сергия. Митрополит же, подняв наставительно палец, процитировал:

— Учение о гегемонии пролетариата могло укрепиться и правильно пониматься только там, где люди воспитывались в культурной среде, проросшей из веры в гегемонию пролетария! Плотника! Иисуса Христа!

И королевским жестом Сергий велел поднести собранные пожертвования комиссару:

— А от храма вам золотая жертвеная чаша, прямо в ней забирайте.

Комиссар прибрал под фуражку выбившийся было черный чуб, кивнул Корабельщику:

— Спасибо, брат.

После чего повернулся к Сергию:

— Откупаетесь малым, думаете, убережетесь? Маркс говорит, религия ваша — опиум для народа!

— Воистину правду говорит Маркс, — неожиданно согласился Сергий. — Болящему в страдании дают опий, дабы облегчить муки. Сказано же, богу богово, а кесарю кесарево. Если народ кесаря терпит, ужели священник должен вести вас на кровь? Наше дело призывать к миру, и бога молить за невинноубиенных, да будет их мало, елико возможно. Таково наше назначение: облегчать страдания и утешать.

— Ишь, как заговорил, рясоносный черт! — комиссар выругался и поглядел на стрелков с немым вопросом; видно было, что те готовы развести руками. Наблюдая растерянность агитатора, из толпы закричали:

— Про говно спроси! Пусть отвечают, антихристово племя!

— Гражданин комиссар! — на ступени протолкался бородатый мужик в сапогах, полосатых штанах, обычной рубахе навыпуск, затянутый кушаком, и комкающий в здоровенной ладони шапку не то фуражку: ладонь легко скрывала головной убор полностью, до того парень был здоров.

— Сделайте милость, — нахально попросил выдвиженец, — растолкуйте трудовому народу! Кто при коммунизме будет убирать говно?

Солнце выкатилось над главой храма, над большим куполом, и часть собравшихся вдруг оказалась вполне людьми: с белыми умытыми лицами, в чистой, хоть и дешевой, одежке, с немым вопросом, обращенным к спорщикам. Часть же толпы так и осталась в тени. На мгновение, на удар сердца Скромный подумал: вот Россия, вот разделенные светом две почти равные части, неотличимые друг от дружки, разве только иные под светом — а иные в тени. Притом всякий станет защищать свой выбор, не понимая, что Солнце вот-вот сдвинется снова, и на свет выйдут вовсе иные люди.

Но следовало спасать коммуниста — хоть и не анархист, все же он был свой, ближе всякого контрреволюционера, и уж точно ближе нажравшего ряху митрополита, роднее лоснящихся от столичных приношений служек.

Скромный решительно выступил вперед, резко поднял руку: не раз ему случалось выступать на митингах, и тут он уже ничего не боялся.

— Что же, граждане, вы сомневаетесь в коммунизме, потому что никакой коммуны не видали своими глазами?

— Правда! Не видали! — крикнули там и сям, но тоже растерянно. Ждали, что станет лепетать комиссар, а тут вмешался мелкий черт-прохожий.

— Так вот, граждане москвичи! Я приехал из Украины, на съезд рабочих и крестьянских депутатов. У нас коммуны организованы в большинстве случаев с крестьянами. В меньшинстве: крестьяне с рабочими. Все члены этих коммун — мужчины и женщины — совершенно сознательно относятся к делу, будь то в поле или на дворовой работе. Кухни общие, столовая также.

— А я не хочу кухню общую, что делать?

— А это как вы в своей коммуне определитесь. У нас пожелание того или другого члена коммуны готовить отдельно или есть в своей квартире, не встречает никакого возражения.

Мужик на ступенях обернулся потеряно: настоящего рассказа очевидца, беседы всерьез, он вовсе не ждал. Крикнуть, что все ложь? Сей же час матрос-оглобля засвидетельствует истину оратора, и начнется драка. За драку же не плачено, да и выбить плечо лось морской, судя по каменной роже, может запросто.

Из толпы раздался женский тонкий голос:

— А дети что?

Скромный нахмурился, вспомнив оставленную семью, и ответил:

— Старого типа школу мы не желали восстанавливать. Из нового остановились на анархической школе Ферера. Но, не имея подготовленных к ней людей, собирались мы вызвать более сведущих товарищей из городов.

— И что, — неожиданно для себя спросил выдвинутый на ступени мужик, — вы там все анархисты?

— Во всех коммунах были крестьяне-анархисты, но в большинстве своем члены коммун вовсе не анархисты.

— И ты работал? Или только горлопанил?

— В поле за буккером или сеялкой, пока весна. Потом дома, на плантациях или возле механика электромашины. Остальное время товарищи посылали меня в город.

— Грамотный, падла… — уронил кто-то в тишине. Комиссар, приняв у служек пожертвованную чашу со сбором, никак не мог хорошо взять ее в руки. Стрелки, забыв ему помочь, таращились на Скромного.

— А много там вас?

— Землю откуда брали?

— Каждая коммуна состояла из десятка крестьянских и рабочих семей, насчитывая по сто, двести и триста сочленов. Эти коммуны взяли себе по трудовой норме помещичью землю.

— Норма? Сколько десятин?

— Сколько они могут обрабатывать своим трудом. Живой и мертвый инвентарь они получили тот, который в усадьбе был, по постановлению районных съездов.

— Награбили!

— Нас всю жизнь грабили, да на нашем хребте в рай хотели въехать! — отрезал Скромный. — Мы труженики!

— Я смотрю, вы дело знаете туго, — вступил тут один монах; Сергий попытался было его задвинуть, но широколицый батюшка неожиданно ловко для толщины своей вывернулся и оказался точно перед Скромным.

— Так просветите нас, что же такое коммунизм?

Скромный огляделся и обнаружил, что верующих набежало уже поболее полка, и еще подтягивались отовсюду. Солнце, однако, еще не достигло зенита, и вполне можно было успеть к Петру Алексеевичу. Да и понятно было всякому, что попытку сбежать люди поймут как безусловное поражение революционной идеи — а уж этого Скромный точно допустить не мог.

— Ну что же, — сказал Скромный. — У нас в коммуне все работают и потом все равную долю имеют. А не то, что помещик со стола объедков сбросит.

— Вот смотрите, — вздохнул с притворной грустью широколицый батюшка, — от каждого по способностям, каждому по потребностям — этот марксов лозунг вам известен?

— Безусловно.

— А вы знаете, сколько всякой жене нужно пар туфлей? Платков? Кружев?

По толпе побежали робкие смешки.

— Ну! — вмешался комиссар. — Потребности будут разумные!

— А у кого нет разума?

— Тому общество его вложит.

— Ага, — довольно кивнул батюшка. Митрополит настойчиво дергал его за рясу, пока широколицый не зыркнул на него злобно. Тогда Сергий сокрушенно приложил ко лбу ладонь, выдохнул: «Ну, тупы-ые…» — и отступил к высоченным золоченым арочным дверям величайшего храма Москвы, где застыл в немом отчаянии.

— Отлично! Это было, так сказать, о потребностях. Теперь переходим ко второму пункту. Вот я, к примеру, машинист этой самой вашей электромашины. Работаю, так сказать, по той самой способности. Но с утра у меня после вчерашнего голова болит, и работать я поэтому совершенно не способен! И нет гарантии, что буду способен работать завтра. После сегодняшнего!

Здесь в толпе уже совсем откровенно заржали. Комиссар дернулся было возразить, но Корабельщик с неожиданной силой положил ему на плечо руку, и комиссар вновь принялся бороться с едва не выроненным котлом.

Широколицый батюшка сокрушенно развел черные крылья рясы, накрыв тенью несколько первых рядов, и вопросил:

— Что же делать?

— Нет, ну определенный урок должен быть, — осторожно сказал Скромный.

— Ага. И кто его установит?

— Общество. Полное собрание всех членов коммуны.

— Ага, — снова расплылся в улыбке широколицый, — а если станешь ерепениться, общество будет вынуждено наказывать?

— А что же, лодыря терпеть? Все работают, а он лыч заливает?

Широколицый свел руки вместе, захлопывая ловушку:

— И так постепенно-постепенно мы приходим к тому, что от каждого — норма, каждому — пайка. Такого-то коммунизма у нас в Москве что на Таганской площади, что на Бутырском хуторе, что на Нерчинской каторге — выбирай, не хочу!

Толпа застыла. Скромный тоже на какое-то время не нашелся с ответом. Но прежде, чем люди уловили его замешательство, Корабельщик выступил в луч уже заметно поднявшегося Солнца и сказал вроде бы негромко, но его тоже услышали в дальних рядах:

— А вот, православные, возьмем Россию без коммунизма, Россию царскую, которую мы потеряли, да все никак не закопаем. Работали вы на пана и хозяина? Работали! Тут я богатеев что-то не вижу.

Люди переступили с ноги на ногу. У дальнего края уже с искренним интересом вслушивались трое патрульных с красногвардейскими бантами.

— И что же, не устанавливал вам хозяин урока? Не платил вам против сделанного? Не штрафовал за прогулы? Не увольнял за пьянки?

Тут все согласно выдохнули.

— А скажите мне, православные труженики, — матрос поглядел в небо; вот что же он там всякий раз видит? Неужели подсказку?

Корабельщик повторил:

— Так что же вы получите, отказавшись от коммунизма? Безо всей этой сложной политики, какую получите выгоду?

Комиссар, словно проснувшись, выкрикнул:

— Ну как же! Отпуска! Рабочий день восемь часов, а не покуда на ногах стоишь!

— Шалишь, брат, — помотал головой Корабельщик. — Они все спят и видят себя хозяйчиками. Чтобы не работать, а денежка кап-кап. Вот почему им коммунизма неохота. Что им твои восемь часов! Они согласны сутки напролет, а только, чтобы потом всю жизнь мед хлебать, не нагибаясь. А работали чтобы на них — мы!

Толпа загудела, качнувшись взад и вперед, словно бы в ней разлетелись пчелы. Люди закричали все разом, оглядываясь на соседей: «Верно! Правду сказал!» — «Брешет, паскуда!» — «Сам ты брешешь! Одному из всего села жиреть, а нам впрягаться? Черта! Наломались! Не быть по-вашему!»

Тут Корабельщик вытащил собственный громадный пистолет и дважды выстрелил в воздух. Дождавшись тишины, произнес — опять, как бы и негромко, но услыхали все:

— А скажите мне, православные труженики, что вы на митингах перед революцией требовали от хозяев? Чтобы заводы рабочим отдали, как Ленин отдал землю крестьянам?

— Да на кой нам черт заводы? Что мы, дурные вовсе! — позабыв даже про деньги, ляпнул здоровяк-выдвиженец. — Заводом не управят пять тысяч хозяев! Нам бы платили хорошо, и то добро!

— То есть, вам на коммунизм-капитализм плевать было, — улыбнулся теперь уже Корабельщик, — а главное вам было: величина пайки?

Люди застыли, кто где стоял — кто уже держал соседа за отвороты, кто уже замахивался, кто лез в карман за свинчаткой или ножом.

А ведь и правда!

Какая разница, кто платит — пока хорошо платят?

Революционным энтузиазмом семью не накормишь, так ведь скрепным православием не накормишь тоже!

— Таки я могу вам сказать просто, — Корабельщик спрятал пистолет нарочито-будничным движением, и по толпе тоже прокатилась волна опускающихся рук, расцепляющих схватки пар.

Матрос подмигнул и широко улыбнулся — в толпе аж сомлели несколько самых впечатлительных баб:

— При коммунизме пайка здорово побольше. Выбирайте коммунизм!

Толпа загудела. Монахи от греха побежали обратно в храм; только митрополит Сергий да широколицый стояли по разные стороны арки. Комиссар, наконец-то, перехватил крепко чашу со сбором и шагнул было уйти, но выдвинутый из толпы мужик не позабыл, с чего начали:

— Ох, и ловок ты врать, морячок-красавчик! А все же ты мне скажи правду! Кто при коммунизме будет убирать говно?

Корабельщик фыркнул:

— Я думал, ты муж дорослый, а ты ребятенок еще… Жребий!

И зашагал по плитам прямо в расступающуюся толпу, обернулся:

— Товарищ Скромный, дело не ждет, пойдем.

И объяснил громко, для всех:

— Самые приятные работы по жребию, самые неприятные, опять же, по жребию. Чтобы никому не в обиду.

Скромный сбежал по ступеням следом, и так, сквозь толпу, оба путешественника величаво удалились на Пречистенку. Пользуясь моментом, комиссар со сбором и охраняющие его стрелки, призвав на помощь патрули красногвардейцев, двинулись в сторону Кремля, где назначен был общий сбор пожертвованому и конфискованному. Так вот и вышло, что за Скромным и Корабельщиком никто не погнался.

Вслед им судорожно перекрестился единственный митрополит, обратившись после к широколицему:

— Владимир Богданович, зачем же вы такое устроили? А ну осерчали бы чертовы гости, лишилась бы община храма! И какого храма!

Владимир Богданович ответил устало:

— Не обольщайтесь пустыми мороками, святый отче. Храм отберут все равно. Храм именно этот всенепременно надо конфисковать, ибо символ суть. Символ православной России, собиравшей на него по копеечке. Будь я главный большевик, я бы в сем храме даже коней не поставил, а сразу взорвал бы его. Да, взорвал! — перебил широколицый начавшего было говорить Сергия. — Если бы мы вошли в Мекку, так же надо было взорвать и Каабу, в этих же видах. А вот наши слова люди должны были запомнить и передавать от сердца к сердцу. И, пока длится сия передача, до того срока только и жива Мать-Россия… Храм же что: камень! Дорогой камень, изукрашенный, ан дух вовсе не в нем!

— Ну полно, — Сергий тоже размашистым крестом благословил прихожан и повернулся ко входу. — Слава в вышних богу, обошлось хотя бы у нас без расстрелов. Ишь ты, сволочь, как вывернулся ловко. Больше, говорит, пайка!

* * *

— Пайка — дело хорошее. Айда, товарищ Скромный, завтракать, ино в глотке пересохло, кричать столько…

Завернули в первый же трактир — на Пречистенке в них недостатка не ощущалось. В заведения, куда при царе человек с улицы войти не смел, нынче свободно заходил всякий и любой, лишь бы имел деньги. Подавали нынче всем гражданам равноправно, только некоторым гражданам все же более равноправно, чем иным прочим. Как и прежде, официанты руководствовались чутьем, первыми обслуживая тех, кто мог доставить наибольшие неприятности. Революционные матросы тут безусловно проходили по высшей категории, так что ждать путешественникам вовсе не пришлось, а золотой империал буквально волшебством превратился в преизрядную пачку совзнаков, две тарелки супа с вполне себе мясом, белый хлеб, разве только от лафитничка с водкой решительно Корабельщик отказался: дескать, мы по делу, и не хотим с утра напиваться.

С полчаса слышался только звон посуды, но как убрали опустевшие тарелки, допили чай, Корабельщик решительно поднялся:

— Скоро полдень, а нам еще идти, да и разговаривать, я думаю, вы собираетесь не полчаса.

Вышли снова на Пречистенку, двинулись по булыжной мостовой. Мирно шелестели тополя, звенел желто-синий трамвай. Мальчишки бежали за ним, надеясь прокатиться, вагоновожатый, не могущий отвлечься от контроллера, только строил им зверские рожи, да грозно махал из окна кондуктор. Здесь, в тихих улицах, лежавших поодаль от шума и суеты торговой Москвы, все дома походили друг на друга. Большей частью деревянные, оштукатуренные, с ярко-зелеными железными крышами; у всех фасады с колоннами, все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж, с выходящими на улицу семью или девятью светлыми окнами.

Со временем столичный шум проник и в Пречистенскую часть. Появились лавки, отстроился женский институт и пожарное депо; а где институт, недалеко и книжная лавка — в нее-то, на углу Обуховского, Корабельщик и вошел. Скромный вошел следом. Остановился у заставленного диковинами окна, разглядывая витые раковины.

— Карту Екатеринославской губернии нам… Да, Сытинского издания пятнадцатого года годится. А еще дайте-ка мне хороший перевод Платона. Нет, все диалоги ни к чему, хватит «Государства»…

Тут уже Скромный приблизился. Матрос отлистал продавцу приличную стопку совзнаков, принял сложенную вчетверо карту, подал спутнику толстый томик в хорошо вытрепанной обложке:

— Почитаете на досуге. Вы же планируете пробираться домой с документами учителя и офицера?

— Все знаете?

— Ровно половину всего, — усмехнулся матрос, раскладывая плотный лист карты по нарочно устроенному возле окна широкому столу. — Одну важную вещь не знаю.

— Какую же?

Матрос придвинул стулья, махнул продавцу:

— Уважаемый, а принесите-ка нам карандашей самых дешевых!

— Не знаю, — вздохнул матрос, — что дальше. Вот глядите, товарищ Скромный. Удалось ваше восстание, и теперь под вашим влиянием вот столько земли…

Принесенным карандашом Корабельщик показал на карте:

— Слева Днепр, на нем Екатеринослав. Справа Дон. С севера, допустим, ограничим так вот, через Лозовую, Изюм, Лисичанск — а там уж, как с казаками поделитесь… На юге море Азовское, вот ваши порты: Геническ, Бердянск, Мариуполь. Таганрог и устье Дона вам, скорее всего, придется разменять казакам на мир…

Корабельщик выпрямился и поглядел в окно, на радостно звенящий трамвай.

— Вы все спрашиваете, чего я жду. А я просто не хочу в свалку. В прошлой… Назовем так, в прошлой жизни я все равно начудил, сколько ни пытался пройти стороной. В этой уже знаю, что стороной не пролезть, и шел-то не за этим. А все не хочется в колбасу. Но надо!

И отчеканил:

— Так что дальше, товарищ Скромный? Вот он, твой вольный край. Вот сбываешь ты зерно в Мариуполь, ну там если через пролив пропустят, но это именно что частности. А дальше что?

Скромный смотрел на карту. Не военная карта, простенькая. Но все понятно.

— Что через пять лет, семь? Через пятнадцать? Кто твоих детей будет учить, где учителей брать, врачей тех же? Где брать патроны к оружию? Как ваши вольные коммуны будут решать споры хотя бы по земле между соседями? Куда расти-расширяться будете? Вот народятся дети — где им землю брать?

Корабельщик еще что-то говорил, показывая на карте точки в такт, а Скромный только видел против окна черный силуэт, фигуру театра теней. Слабыми угольками светились в той фигуре почему-то глаза, да золотом отливала нечитаемая надпись на бескозырке.

— Стой, Корабельщик. Ты меня тоже семафором числишь?

— Поднимай выше. Ты уже стрелочник на одном из важнейших участков. Потому и агитирую. Потому и карты на стол, — матрос постучал карандашом по Екатеринославу.

— А ты бы не начал этого разговора и не устроил бы его именно перед моей встречей с Кропоткиным… — Скромный покосился на продавца, но тот, чувствуя напряжение момента, отошел к дальним полкам. Тогда Скромный договорил:

— Не имея уже готового предложения, плана… Верно?

Корабельщик улыбнулся, и тут Скромный бы поклялся чем угодно — улыбнулся искренне:

— Конечно же, план у меня имеется. Но прежде позволь рассказать, что, по моим предположениям… Наверное… Возможно! Случится в Италии следующим летом.

* * *

Летом в Италии жара — куда той Москве!

Бывший полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио спустился по гранитным плитам, обернулся.

Прощай, армия! Полковник больше не служащий Италии, и все поступки его — эскапады частного лица. Да, выходки популярного после войны частного лица никак не позиция Королевства Италия.

Казалось бы, война окончена. Мир, переговоры, Версаль… Американский президент Вудро Вильсон внес предложение: большая часть Далмации должна отойти к новорожденному Королевству сербов, хорватов и словенцев. А вместе с Далмацией не только милые черно-белые собачки далматинской породы, но и город Фиуме, по-хорватски уже переименованый в Риеку.

Город населен итальянцами; итальянцы выходят на демонстрации. Французские войска, выполняющие решение Антанты, поддерживают югославов, обитающих в долине окрест Риеки, а потому стреляют в итальянцев. Итальянцы не остаются в долгу.

Именно поэтому полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио снял погоны, именно поэтому сегодня штабом принята его отставка.

Перед полковником на площадь Капитолия вынесли итальянский флаг — тот самый, которым накрывали гроб Рандаччио, подбитого над Загребом и свернувшего шею при посадке на полуживом самолете. Развернули зелено-бело-красный флаг под ветер, против солнца; защелкали камеры фоторепортеров; замерли со склоненным флагом два ветерана-мотоциклиста в кожанках, с надвинутыми на лоб форменными очками-консервами, с крагами и ножами — по полной форме, несмотря на июньскую жару.

Тотчас вдоль толпы побежали вездесущие мальчишки-разносчики, и всем собравшимся раздали только что вышедший из типографии еженедельник «Идеа национале»; а в том еженедельнике — манифест д’Аннунцио под названием, разумеется, «Не подчинюсь!»

Отставной полковник не зря носит имя Поэта, манифест вышел истинно пламенный. И вот, перед выстроенными ветеранами, отставной полковник целует складки знамени, перечисляя названия далматинских городов. Для чинной Германии невозможно, для чопорной Англии просто скандал, разве что французы могли бы понять сжатую позорными условиями мира душу итальянца — но французы как раз и стреляют в итальянцев на фиумских улицах…

Выглядит, если честно, не впечатляюще. Старый одноглазый синьор, совсем не красивый, лысый, толстоватый, невысокий. Стоит на колене, треплет складки знамени, словно старьевщик теребит найденную в мусоре портьеру. Выкрикивает названия селений, где летал и бомбил, жителей которых убивал — и жители которых в отместку тоже убивали друзей пожеваного синьора.

Но…

Это Италия.

Это земля поэтов.

А Поэту — можно. Поэт одной ногой на небесах, одним глазом зрит по ту сторону, за кромку.

Кроме того, любому итальянцу хочется как-то высказать обиду на неудачно законченную войну, оплакать напрасные жертвы, облегчить сердце руганью на цветастое пустое сегодня.

Толпа густеет. Куда идти? Домой? С пустыми карманами, что ли?

На работу? О, синьор, да будь в Италии работа! Или хотя бы вдоволь земли для многочадных крестьянских семейств!

Уехать в Америку?

В Америке ты будешь «даго», макаронник. Хорошо, если ты инженер, изобретатель или хотя бы художник-скульптор. Богатые ковбои хорошо платят за картинки. Но если ты всю жизнь мотыжил вулканические склоны и подвязывал виноградную лозу? Кому и на что нужен крепкий сельский парень?

Бокс? О да, синьор, наши парни хороши. Но на ринге ты будешь мясо. Букмекер полезет в рот, щупая зубы, стыдно полезет под рубашку, щупая мускулы. Джентльмены засмеются, споря — упадешь ты сейчас или все же минутой позже. Дамы в идиотских шляпках-котелках вытаращатся на тебя, как на механическую игрушку, на куклу, которая по непостижимому капризу природы в постели еще и разговаривает. И бить морду, срывая злость, будешь ты своему же брату-итальянцу. Потому что боксер любой другой нации не дойдет и до четвертьфинала!

Лучше уж постоять, послушать Поэта. Второй после Данте — хоть останется что рассказать внукам. Лучше с умным видом полистать раздаваемые мальчишками брошюрки. Слава Всевышнему, Италия страна культурная, читать умеет и принц, и нищий.

Переминаются с ноги на ногу полицейские. Да, нарушение. Но это же Поэт, понимать надо! Это герой моря и неба, окруженный соратниками! Не вмешиваются ни полиция, ни толпящиеся на площади армейцы.

— Готовьтесь! — возглашает Поэт. — Готовьтесь! Мы выступим, когда я дам знак! Собирайте силы! Готовьтесь!

Синьор — теперь уже никто не назовет его старым — перекладывает складки опущенного знамени. Стоят ветераны.

За углом под аркадой бьют зеваку, напомнившего, что армия бежала от Капоретто. Мы все знаем, что бежала! Нам всем стыдно! Поэтому все немного чересчур, да. Но кто ты такой, лаццароне, чтобы вякать подобное вслух?

Тут уже полиция вмешивается, разгоняет потасовку.

А на площади все так же переваливается под слабым ветром флаг. Солнце катится по белому южному небу. Шелестят кипарисы, плавятся в лучах пирамидальные тополя; второй час полковник выкрикивает названия местечек, второй час вздрагивают в строю ветераны, узнавая в каждом имени что-то свое…

Компания пилотов под зонтиком уличного кафе смотрит на сцену молча, так и не допив красное вино. Наконец, полковник поднимается — грузно, тяжело, но упорно не принимая помощи. Жмурит единственный уцелевший глаз. Взмахом руки приказывает унести флаг, что ветераны-"ардити" выполняют безукоризненно четким строевым шагом. Доблесть разбитой армии, блеск беглецов!

— На Фиуме, — уронил полковник в глухую настороженную тишину. — На Фиуме!

Махнул рукой еще раз и удалился в толпе почитателей, сопровождаемый огромным хвостом зевак.

Тогда только два пилота за столиками уличного кафе посмотрели на единственную в их компании даму, и та, самую чуточку покраснев от прямых взглядов, поправила шляпку-котелок с вуалью.

— А знаешь, Джина, — сказал пилот постарше, приземистый брюнет, неуловимо похожий на поросенка вздернутым носом, округлым лицом, несколько мешковато сидящей формой, — знаешь, я бы с ним поехал. На Фиуме.

Второй пилот — стройный, симпатичный, светловолосый, форма сидела на нем великолепно — покосился недоверчиво:

— Марко, что я слышу? Ты хочешь оставить службу? Ты бросаешь меня с оравой птенцов, не отличающих плоскость от крыла?

Кряжистый Марко потер орлиный нос:

— Мы же с тобой ходили на митинг Муссолини, помнишь?

— Помню.

— Попомни и ты, скоро вместо короля нас возглавит великий Вождь. Ты же слышишь, люди говорят: лучше как угодно, только не как сейчас.

— Марко, но бросить службу — это же свинство! Как же Алехандро там один?

Марко одним глотком прикончил остатки вина, отфыркался нарочито громко и сказал:

— Уж лучше свиньей, чем фашистом.

Джина потеребила сумочку.

— Еще самолет покрась в алый цвет, пижон!

Марко посмотрел на девушку неожиданно серьезно:

— Ты всегда понимала меня лучше всех.

Разлил по стаканам вино из традиционной оплетенной до половины бутыли:

— За будущее, друзья мои! За твой золотой голос, Джина! За твои генеральские эполеты, Алехандро! За небо, за небо Адриатики! Кто бы нас ни вел — небо да останется нашим!

Джина просияла. Русоволосый тоже улыбнулся. Стаканы сдвинулись, опустели и стукнули о столешницу. Затем компания поднялась и вышла на площадь Капитолия, под жаркое июньское небо.

Искусство единственного слова

Небо потемнеть не успело, как дошли до искомого двадцать шестого нумера в Штатном переулке. Здесь Кропоткин когда-то давно родился; сюда же вернулся год назад из-за границы, когда пал царский режим и дымом развеялся смертный приговор «князю анархии», как не упустили случая припечатать Кропоткина щелкоперы.

Особняк выглядел, как все вокруг: ярко-зеленое железо крыши, солнечно-желтый фасад, белые колонны парадного крыльца, деревянные, крашеные под мрамор.

За крыльцом открывалась передняя, а из нее окнами на улицу выходила анфилада парадных комнат. Сперва зала, большая, пустая и холодная, с рядами стульев по стенам, с лампами на высоких ножках и канделябрами по углам, с большим роялем у стены, где танцевали, устраивали вечера. Затем шла «большая» гостиная, тоже в три окна. Диван, круглый стол перед ним, и большое зеркало над спинкой дивана. По бокам дивана пара объемных кресел. Между окон небольшие столики с узкими зеркалами во всю стену; столики, как и прочее из орехового дерева, обитые шелком. Впрочем, большую часть времени дорогой шелк покрывался от пыли белыми грубыми холщовыми чехлами.

Здесь Кропоткин их и встретил. Сам он сидел в большом кресле у стола, просматривая лист рукописи, который тут же отложил, поднялся и очень радостно приветствовал как Скромного, так и нисколько не знакомого матроса. Петр Алексеевич в том году выглядел значительно моложе своих шестидесяти пяти — просто крепкий мужчина в светло-светло голубой рубашке, широких брюках, застегнутых «по-городскому», в обыкновенных туфлях. Бородатый по русской моде, с обветренным лицом путешественника, с тонкими крепкими пальцами много писавшего и делавшего много тонких работ человека. Ростом он превосходил Скромного на пол-головы, матросу же вполне предсказуемо уступал настолько же, однако же полностью равняясь с Корабельщиком шириной плеч.

Лист отправился в стопку таких же, на круглый стол. Из двери «малой гостиной» выглянула Софья Григорьевна, жена Кропоткина, и также радушно, без малейшего намека на нежеланость внезапных гостей, спросила по старинному обычаю Москвы:

— Обедали ли?

Гости не обедали, но Скромный из волнения отказался; матрос же отказался по другой причине. Чаю им выпить, разумеется, пришлось: не обижать же старика, четверь века скитавшегося по тюрьмам и чужим домам, и только сейчас вернувшегося, наконец, домой. Поместили тужурки прямо на спинки стульев, а оружие на маленький круглый столик. Большая часть вещей уже была упакована для скорого переезда в Дмитров, но самовар оставался. Чай Кропоткин пил истинно по-московски, вприкуску с сахаром: он освоил это умение, скитаясь по Забайкалью, играя в любительских пьесах московских купчиков, да этак ловко, что даже написал брату восторженное письмо. Дескать, брошу все, пойду в актеры…

Пошел, однако, иным путем. И вот сейчас принимал очередных взволнованных гостей.

Скромный говорил приветствие — он сам потом не помнил, что именно — и видел через открытый проход в «малой» гостиной светлые квадраты на полу от пары окон, видел цветной фонарь у потолка, дамский письменный стол, на котором никто никогда не писал, потому что стол полностью уставлен был фарфоровыми безделушками, пахнущими духами на весь дом.

За «маленькой» гостиной, чего уже не видели гости, шла уборная, угловая комната с огромным трехстворчатым зеркалом-”трюмо" для одевания и накрашивания женщин. Вход в спальню не просматривался, и так же не просматривался вход в низкие служебные комнаты: девичьи, столовую, кабинет. Где-то там открывался и черный выход в просторный двор с людскими, конюшней и каретным сараем. Нынче все эти постройки пустовали. За месяц с начала лета трава успела подняться до пояса; несколько приземистых, давно уже пустоцветных яблонь, шумели под ленивым ветерком… Пока матрос разглядывал двор, Скромный осилил пару блюдечек чаю и несколько пришел в себя. Теперь они с Кропоткиным беседовали о том, ради чего украинский анархист не один месяц пробирался в Москву от самого Таганрога, и уже потому беседу стоило послушать.

Скромный печалился:

— …У левых эсеров, как и у нас, анархистов, хороших желаний очень много, но нету людей на такое грандиозное дело. Оставаться же на прежнем пути эсерам нельзя: большевики разобьют их одним авторитетом Ленина и Троцкого… Увы, партия большевиков уже настолько опьянела от своей фактической власти в стране, что…

Кропоткин молчал, слушал, тихонько прихлебывал остывающий чай, не выражая пока ни одобрения, ни порицания. Скромный рассказывал со сдержанной горечью:

— Я приехал учиться. Увы, все то, что я услыхал в Москве, за чем наблюдал… — тут он выразительно покосился на матроса, — и в наших анархических рядах, и в рядах социалистов, большевиков-коммунистов и левых эсеров… Тот или другой товарищ, осевши в Москве, шатается совершенно праздно или же находит занятие по плечу лишь организации. А он берется за неподъемное лишь с целью показать, что делом занят…

Скромный замолчал и выпил остывший чай одним глотком. Налил из самовара еще блюдечко, посмотрел сквозь поднимающийся пар. Сказал глухо:

— Это все меня угнетало подчас так тяжело, что я собирался прекратить все свои наблюдения, все свои знакомства и дела, и уехать без всяких документов…

Кропоткин покачал головой, поинтересовался голосом негромким, но ясным:

— А зачем вы собираетесь обратно на Украину?

— На конференции решено поднять восстание в первых числах июля. Это вовсе уже не тайна ни для кого, как мой товарищ открыл мне… — Скромный выложил из-за пазухи томик Платона, вздохнул. Положил сверху небольшую книжечку «Спутник партизана», сразу привлекшую внимание Кропоткина отличным качеством печати.

— Позвольте… — князь анархистов перелистал книжечку, вчитался в нее быстро, полностью подтверждая свою репутацию ума сильного и проницательного.

— А это уже новая, революционная орфография? — спросил старик, и сам же себе ответил:

— Ну да, ведь заходил же ко мне Луначарской третьего дня. Именно такой проект. Календарь уже привели к общемировому, теперь и правописание… Реформа! Никаких «ер», долой «ижицы» с «ятями». Проще, четче, и гляньте, как прекрасно пропечатано. Эх, нам бы тогда такие книги! — старик бережно положил томик поверх Платона, поглядел на Скромного:

— Сделайте к ней обложку, как для томика стихов. Жандарма так не обманешь, но их нынче немного. А для поверхностного взгляда, случайной проверки, пригодится…

Поглядел на развернутую Скромным карту Екатеринославской губернии. Затем на обоих гостей. Почесал бороду обеими руками.

— Какой же вам нужен совет?

— Честно сказать, после известного разочарования в людях я беспокоюсь: поддержат ли наше восстание массы? Даже в моем кружке анархистов Лев Шнейдер стал на сторону силы. Он первый среди гайдамашни вскочил в бюро нашей группы, первый начал рвать наши знамена, портреты Бакунина… Ваш портрет! Александра Семенюты, которого якобы так любил… Вместе с хулиганами он разгромил библиотеку. Даже иные шовинисты и то подбирали нашу литературу, и передавали потом нашим товарищам, что вернут потом когда угодно, по нашей первой просьбе… Коль так, стоит ли мне совать голову в паровозную топку? Не так страшно смерти, как больно увидеть гибель всего нашего дела от позорного равнодушия и трусости!

Кропоткин прищурился, растеряв старость и благодушие вмиг:

— Категорически отказываюсь вам советовать. Этот вопрос связан с большим риском для вашей, товарищи, жизни, и только вы сами можете правильно его разрешить.

— Посоветуйте же мне тогда, стоит ли держаться единства с Москвой, с центром, либо действовать в одиночку, не полагаясь на поддержку России?

— На это вопрос, пожалуй, ответить несложно. Я, помнится, уже как-то писал… Да, десять лет назад… — Кропоткин с удовольствием выпил стакан чаю уже безо всякой игры с блюдечком, прищурился в пляску теней за окном, разве только пальцами не шевелил, а выглядел точь-в-точь Корабельщиком, когда тот «смотрел внутрь».

— Всю свою жизнь я стоял за право на самостоятельное развитие каждой народности, — ясно произнес Кропоткин. — Вполне понимаю, какие чувства должны были развиваться в украинском народе по отношению к Российской Империи. Но сейчас Империи нет. И вот что я могу сказать из опыта. Самым страшным поражением было бы образование по всей территории России независимых государств. В них повторилось бы все то, что мы видим в балканских государствах… Отчасти и в скандинавских. На Балканах палку воткни — завтра пойдет виноградом; скандинавы снабжают мир железной рудой превосходного качества. Но то и другое нищая окраина Европы, а почему?

— Почему же? — в один голос воскликнули гости.

— Они малы по сравнению с соседями. Балканские царьки, как и скандинавские парламенты, ищут покровительства у соседних царей. Те же вселяют им всякие завоевательные планы, втягивают их в войны, а тем временем грабят экономически, выдавая на войны кредит. Возвращать же кредиты приходится, как вы понимаете, отнюдь не из царских карманов! Да вы заезжайте ко мне в Дмитров, дом Олсуфьева на Дворянской улице. Разберем библиотеку, нынче все уже уложено. Я вам найду письмо «К украинскому народу», его распубликовали ровно год назад. В том письме все изложено ясно и последовательно.

— Что же, с удовольствием зайдем. Благодарим за приглашение, — Скромный допил блюдечко и тоже отставил его, неохотно выпрямился, взял тужурку.

— Нам пора идти.

Матрос поднялся быстро, вернул на место кобуру, влез в кожанку, попрощался кивком; Кропоткин отметил очень густую синеву глаз Корабельщика. Кивнул матросу — тот вышел. Тогда патриарх посмотрел на Скромного:

— Нужно помнить, дорогой товарищ, что борьба не знает сентиментальностей. Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к намеченной цели побеждают все.

И анархист коротко наклонил голову, словно бы козырнул в ответ.

* * *

Ответ из «комнаты 40», легендарной английской радиоразведки, принесли очень быстро, но только ничегошеньки бумага не прояснила. Первый Лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль посмотрел на Премьер-Министра его величества Георга, пятого этого имени, Ллойд-Джорджа:

— Сэр… Верно ли я понял радиоперехват? Социалисты в Москве готовили покушение на барона фон Мирбаха, у меня точнейшие сведения, несколько раз проверенные по абсолютно не связанным друг с другом источникам. По непонятным причинам акт сорвался. И вот здесь указано, что немцы снимают с фронта проклятые морские цеппелины эскадры Штрассера. Радиоперехват свидетельствует, что из Нордхольца отозваны три самых новых цеппелина, объемом по семидесяти тысяч, с потолком до тридцати тысяч футов. Командир — лично Петер Штрассер.

— Тот самый, что продвигал флотские дирижабли, кто практически создал эти войска?

— Именно. И такого-то воздушного волка отзывают с фронта. Якобы, для оказания большевикам какой-то невнятной помощи. Чем же большевики купили немцев, что кайзер спустил им даже покушение на посланника?

— Золотом? Хлебом Югороссии? — Ллойд-Джорж почесал вошедшие в легенды усы. — Но и хлеб, и репарации уже в руках гуннов.

— Сэр Мансфильд поручил своему человеку выяснить это на месте. Сами понимаете, результат мы получим нескоро. Между тем, объяснение этим фактам Его Величество затребует у нас уже завтра!

* * *

— Завтра непременно в Совнарком, — анархист подтянул пояс, взвесил на руке сумку с Платоном и «Спутником партизана», обряженном в обложку стихов Пушкина. — Больше меня в Москве ничего не держит.

— Вы очень хотите в Совнарком?

— Во-первых, товарищи говорили мне, что большевики могут помочь с документами для пересечения границы. Во-вторых, интересно поглядеть на Ленина и Свердлова живьем. А в-третьих, я хочу знать, кто вы есть. Вы же обещали что там я все увижу своими глазами. Признаться, утомился в ожидании какого-либо вашего действия.

— Награда дождавшимся. Это как в засаде на уток сидеть, раньше времени шевельнетесь — улетят.

— А честно?

Корабельщик огляделся. Стояли на углу Штатного и Остоженки. Солнце перевалило за половину, день катился к закату, но катиться ему еще оставалось изрядно: почти равноденствие. Трамвай звенел и здесь, уходил к тому же Храму Христа Спасителя; и даже мальчишки, казалось, бежали за ним все те же. Вокруг на все стороны расстилалась одноэтажная Москва, барская Москва, Москва особняков и усадеб. Все те же крыши железные, крашеные в зелень, пахнущие на жаре суриком — когда-то давно их красили «под медь», которой покрывают богатые дома в Европе, и которая от времени сама покрывается благородной зеленой патиной. Непременно крыльца с колоннами: где побогаче — мраморными, где попроще — кирпичными, где совсем просто — вовсе деревянными, оштукатуренными, белеными. При каждом доме изрядный кусок земли, огороженный где посеревшим деревом, где чугунной решеткой в кирпичных столбах, где поросшей вместо забора густейшей сиренью, отцветшей не так давно.

Корабельщик не запрокидывал голову и не вертел пальцами — видимо, на вопрос анархиста его невидимые книги ответа не содержали. Наконец, матрос глухо выговорил:

— Честно? Я тоже боюсь. Пока что все мои ужимки и прыжки, по слову Петра Алексеевича, только не Кропоткина, Романова: «младенческие играния, а искусства ниже вида».

— Какого еще Романова?

— Что в Питере на медном коне змея давит.

Скромный хотел спросить ехидно: неужто слова те вы лично слышали? Но потом подумал, что Корабельщик может и ответить: правда, слышал, а вору Алексашке Меньшикову лично в морду подносил, а с чернокнижником Брюсом кушал рейнское. Что тогда? Верить в его трехсотлетнюю жизнь? Сомневаться? Нет уж. Всего-то сутки знакомы, можно потерпеть еще столько же ради разгадки.

Корабельщик прищурился на Солнце, вздохнул:

— После Совнаркома обратного пути не будет.

— Поэтому?

— Поэтому — завтра. Не то я из страха дооткладываюсь, что вовсе ничего делать не стану.

— А где мы будем ночевать сегодня? Опять у генерала?

Вот сейчас Корабельщик привычно забегал пальцами по незримым листам; довольно скоро нашел нужное:

— Тут рядом Брусилова дом, в Мансуровском переулке.

— Которого Брусилова? Того самого?

— Ну да, который устроил «Брусиловский прорыв». Да только сам-то Алексей Алексеевич покамест в госпитале. Осколок поймал, когда большевики с юнкерами из гаубиц пересмеивались. Так что пускай нас ищут по генералам, а двинем-ка мы к поэтам. И двинем большим кругом через Арбат, чтобы снова на Храм не выходить.

— Пожалуй, вы правы. Корабельщик, но если завтрашняя встреча так важна, и от сегодня еще изрядно светового дня осталось, присядем где-либо в приличном трактире, в кабинете. Я хочу по карте поспрашивать — потом-то, небось, недосуг сделается?

Вместо ответа Корабельщик вытянул руку:

— Вон, «Голубятня», на углу Первого Зачатьевского переулка. Ее с началом войны закрыли, да там неподалеку наверняка что-то есть.

* * *

— Есть ли у достопочтенного герра минутка для бедного коммивояжера?

— Франц, полно вам прибедняться. Представьте вашего спутника.

— Герр Хуго, это tovaritzch из России. Его имя пусть пока сохранится в тайне.

— Даже так? И что же удерживает меня от приказа спустить вас обоих с лестницы?

Спутник Франца решительно выступил на свет и одним движением вытащил из портфеля трубку плотной бумаги. Герр Хуго Эккенер — плотный седой немец — недоверчиво покосился на развернутую по столу карту.

— Карта России?

— Герр Эккенер, станете ли вы отрицать, что Германия проиграла войну?

Наследник недавно умершего графа Цеппелина непроизвольно сжал пальцы — но возражать не приходилось. Призывали в строй уже шестнадцатилетних; а вместо хлеба везде подавали «эрзац-брот» из кукурузного жмыха и бог знает, чего еще. Не имело смысла кидаться словами, чтобы озвучить простую истину: лето восемнадцатого Рейх не переживет.

— Вы можете поискать себе место в Америке, — неприятно улыбнулся гость. Эккенер смотрел на него снизу вверх, и отмечал прежде всего темно-темно синие глаза. В остальном вполне обыкновенный молодой человек, наверное, какой-то подающий надежды недоучка-инженер, делающий карьеру поиском и сооблазнением зарубежных фигур… Сама Россия ничего серьезного в небе не совершила. Ну, самолеты Сикорского. Так ведь Хуго Эккенер имел немалый пай в концерне «Цеппелин-Штаакен», и по части сверхтяжелых бомбардировщиков давал фору кому хочешь. На фоне немецких «Гота-гроссенфлюгцойге» самолеты Сикорского выглядели всего лишь не хуже. К тому же, было их немного, и ничего подобного налетам на Англию русская армия так и не организовала.

— Короче! — Хуго посмотрел на карту. Москва… Значок причальной мачты, тут все понятно. Красные линии с подрисованными силуэтами дирижаблей. Тоже несложно… Боже, куда же они гонят эти красные линии? В Америку, что ли? На самом краю карты, как его… Anadyr? Моржовую кость вывозить на семитонниках? Вот Владивосток, про этот город Хуго Эккенер хоть что-то слышал.

— И вы…

— Я предлагаю вам поле славы в одну шестую всей земной суши. Я могу предложить это американцам из «Гудьира» либо вашим соотечественникам из «Шютте-Ланц». Но сегодня только ваша фирма имеет опыт напряженного производства больших дирижаблей большими сериями, опыт перелетов от Англии до Танганьики. Вы же, помнится, возили в Африку из болгарского Ямбола винтовки на L-59?

— Но корабль добрался только до Хартума, — возразил немец чисто машинально, — затем англичане подбросили умелую фальшивку о капитуляции отряда фон Леттов-Форбека, цель полета исчезла, пришлось вернуться.

Гость не улыбался. Он смотрел на карту, как старик Цеппелин некогда смотрел на грозовое небо. Франц отступил чуть в тень. Эккенер поморщился:

— Но мы воевали с Россией. Мы, собственно, и сейчас в состоянии войны.

— Вы воевали с Империей. Мы — Республика. Нам нужно связать воедино громадную страну. Нам нужно, чтобы дирижабль приходил в Анадырь каждую неделю, во Владивосток вдвое чаще, а на Урал, в Ташкент, Ростов, Мурманск — ежедневно. Герр Хуго, в наших руках сокровища русских царей. Желаете, например, алмаз «Орлов»?

— Реликвию из скипетра?

— Грош цена реликвии, которая не спасет свой народ в тяжелый час. Мы не трясемся над прошлым. Желаете ларец уральских самоцветов? Или прикажете запросто русским золотом по весу? Все это — пфеннинги перед концессией на воздушные сообщения над одной шестой частью суши. Geld verloren — nichts verloren! Mut verloren — alles verloren.

Пословицу Эккенер, конечно же, знал: «Потеряешь деньги — ничего не потеряешь. Потеряшь смелость — потеряешь все.» Только вот он давно уж не мальчик, чтобы на такое ловиться.

— У вас неплохой хохдойч.

Не отвечая на комплимент, гость хлопнул по карте ладонью:

— Нам нужны школы пилотов и техников, газовые заводы и пункты обслуживания, метеостанции. Сотни тысяч обученных людей и тысячи, тысячи, тысячи ваших машин в небе. Герр Хуго, мое предложение стоит уже не денег, и вы это знаете. Я предлагаю вам бессмертие — просто возьмите и впишите свое имя в историю!

— Ваша щедрость говорит о том, что вы в крайней нужде и стеснении.

— Верно.

— Ведь не завтра же вам это все нужно?

— Нет, конечно, герр Хуго. Нам это нужно вчера.

* * *

Вчера вечером они шли по Лубянке, а сегодня с полуосвещенной Тверской Скромный и Корабельщик повернули в совсем уже темный Настасьинский переулок и начали на ощупь, подсвечивая золотистыми буквами чудесной бескозырки, пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к единственным в проулке двум тусклым фонарям. На чугунных стойках фонарей огромный плакат расцвеченными вычурными буквами анонсировал выступление трех поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка; приписка уведомляла, что Маяковский и Бурлюк нарочно для этого приехали на несколько дней в новую столицу из прежней. Фамилия Луначарского — наркома просвещения — хоть и красовалась на виду, а набрана все же была шрифтом помельче, и слабо читалась в неверном тусклом свете давно не чищенных газовых горелок.

— Выбрали же место! Черт ногу сломит.

— Зато искать нас вряд ли тут станут.

— Соглашусь… Черт побери! Что это?

— Кафе футуристов. Я читал у кого-то, в Питере собака была на вывеске.

— А тут вовсе по ногам шныряет. Неужто их чудачествам вовсе предела нет? Ах да, я знаю, что вы ответите: что я сам все увижу. Я бы не прочь, будь здесь фонари поярче.

— Что же, вот подъезд почище… Этот адрес.

— Им и имя Луначарского не поможет. Дыра. У нас в Екатеринославе такой дыры не видал. Никто не станет сюда ходить!

Вошли в помещение; первым встретил их молодой, красивый, сияющий широкой «волжской» улыбкой, парень. Поздоровался вежливо, не выказывая ни фальшивой радости, ни презрения к провинициалам — чего, признаться, Скромный опасался.

— Прошу в зал, — пригласил этот молодой человек. — Там диспут о новом искусстве.

— Что, и сам Луначарский приедет? — не поверил Скромный.

— Так вот же Анатолий Васильевич!

На самой середине зала, окруженный женщинами и молодыми людьми в разнообразнейших пиджаках, модных одеждах и гимнастерках, начищенных туфлях и сапогах, стоял внушительный мужчина с высоким лысым лбом, в превосходном костюме черной шерсти, в монументальных очках, с уверенным, твердым и потому симпатичным выражением лица.

К нему обращался один из молодых людей — высокий, тоже с четкими чертами лица, с азартным его выражением; сдвинутая на затылок шляпа подпрыгивала в такт жестам.

По сторонам зала, вдоль стенок за многочисленными столиками, едва освещенными чем попало, от электрических ламп до свечей в плошках, теснилась публика. Суровые, мужественные лица парней в гимнастерках и френчах перемешивались с бледными, истертыми физиономиями молодых людей, выглядевших старше своего возраста в результате бессонных ночей и пристрастия к алкоголю. Один из таких франтов как раз доказывал товарищу:

— Настоящий поэт должен быть худым и бледным! Вот Байрон, чтобы избавиться от розовых щек, долгое время питался бисквитами и лимонами.

— Эх! — отвечал товарищ. — Сейчас бы нам бисквита!

Заняли свободный столик под вполне благожелательные взгляды соседей. Скромный огляделся: много женщин, не только молодых, но и весьма пожилых. Некоторые одеты претенциозно. Вот одна из них укутана в необыкновенно пеструю шаль. Заметила взгляд Скромного, представилась:

— Графиня Рок! — и отвернулась, не дожидаясь ответного представления. Рядом скромно одетая барышня. За одним столиком с ней мужеподобная поэтесса, лихорадочно покрывающая блокнотик четверостишиями, дирижирующая в такт потухшей дамской сигареткой.

Вообще в кафе не было слишком уж накурено, но запах табака решительно превозмогал запах еды. Полусвет рисовал собравшимся неузнаваемые лица, меняющиеся с каждой секундой. Комната упиралась в эстраду, в грубо сколоченные дощатые подмостки. Прямо в потолок ввинчена лампочка, сбоку маленькое пианино, а сзади — фон оранжевой стены.

Снова хлопнула дверь, вошли двое. Один в костюме и туфлях. Второй в сапогах, синей поддевке, простой шапке, шея обмотана шарфом. Когда он снял шапку, то копна светлых волос спала на лоб. Из-под расстегнутой поддевки виднелась косоворотка с расшитым воротом. Синие глаза парня светились добротой, задором и удалью, что сразу привлекло всеобщее внимание. В наступившей тишине привратник сказал:

— Это поэты Николай Клюев и Сергей Есенин.

Парень, споривший с Луначарским, обернулся к вошедшим, приветствовал их взмахом руки. Всмотрелся в косоворотку и проворчал:

— Как человек, носивший и относивший желтую кофту, спрашиваю: это что же, для рекламы?

Есенин ответил неожиданно слабым голосом; Скромный внезапно подумал, что если бы лампадное масло умело говорить, вышло бы самое оно:

— Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем.

— Пари держу, что вы эти лапти да петушки-гребешки бросите! — спорщик повернулся к Луначарскому и пояснил:

— Стихи Сергея Александровича очень способные и очень деревенские. Нам, футуристам, конечно, враждебны, — и с нарочитой грубостью вновь атаковал наркома прежними вопросами.

Привратник обнял вошедших за талию и отвел к свободному столику, рассказывая, как он рад видеть их здесь, на диспуте.

Чуть в стороне полноватый молодец в безукоризненном костюме, но с хулигански разрисованными щеками, перебирал тезисы своего доклада, искоса с довольной улыбкой наблюдая за выражением лица наркома.

У кого-то в кармане часы пробили десять. Полноватый молодец, поигрывая лорнетом, вышел на середину, к спорящим, и громко потребовал тишины. Когда же публика успокоилась, провозгласил:

— Слово имеет наш добрый друг и гость нарком Луначарский.

Раздались аплодисменты. Анатолий Васильевич ограничился краткой речью:

— Пусть останется больше времени для диспута. Молодое советское искусство должно отражать великие перемены, происходящие в нашей стране, только такое искусство будет иметь будущее!

— Будущее — это футуризм! — раздался громовой голос высокого спорщика в шляпе.

— Если он будет верно отражать великие перемены, — парировал Луначарский. Спорщик возразил — Скромный не вслушивался, что именно. Все равно здешних шуток он почти не понимал; хотя, на удивление, не ощущал и скуки. Кто хотел — слушал диспут. Кто не хотел — пил некрепкий чай, закусывая бутербродами с чем попало, вполголоса болтая о своем, не мешая соседям.

Скоро участники диспута разлетелись по углам, остались Луначарский и тот парень в шляпе, обменивающиеся остротами. Порой полноватый парень с чайкой на щеке бросал острые словечки, срывая аплодисменты. Собрание вели по очереди спорщик в шляпе, полноватый раскрашенный и улыбчивый волжанин-привратник. Время катилось к полуночи. Поэтесса с блокнотиком уже бормотала стихи про себя, время от времени аплодируя удачной фразе полноватого. Просто одетая барышня только раз глянула на Скромного и тотчас отвела глаза. Корабельщик, оперевшись плечами на стену, то ли спал с полуприкрытыми веками, то ли погрузился в собственные мысли.

Некий пожилой человек, сильно волновавшийся при выступлении волжанина, попросил слова. Высокий спорщик с избыточной учтивостью, сразу насторожившей Скромного, переспросил:

— Простите, дорогой товарищ, как ваше имя и отчество?

— Какое это имеет значение? Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию?

— А как ваша фамилия? — с той же учтивостью осведомился высокий.

— Охотников.

— Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.

Собрание настороженно прислушалось. Разговоры смолкли.

— Если вас это так, интересует, извольте: Николай Аристархович, — пожилой мужчина недоуменно пожал зелеными вельветовыми плечами.

— Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я не могу нарушить устав нашего клуба. Выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.

— Что за чепуха! — Охотников даже всплеснул руками; блеснули залоснившиеся локти.

— Простите, дорогой Николай Аристархович, — мягко пояснил рослый, — это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович Маяковский.

Тут он показал на волжанина-привратника:

— Это Василий Васильевич Каменский. А Бурлюк, — жест в сторону полноватого, — Давид, сын Давидович.

Зеленый вельветовый Охотников отозвался более насмешливо, нежели обиженно:

— А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич?

Публика уже вовсю хохотала, словно в цирке. Маяковский поднял руку. Дождавшись перерыва в раскатах смеха, ответил с той же нарочитой учтивостью:

— Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения? Все-таки нарком просвещения!

Раздался новый взрыв хохота. Бедный Охотников, после некоторого колебания, выбрал из двух зол меньшее: остался на месте. Понимал, что если пойдет к выходу, хохот еще больше усилится. Впрочем, волжанин Каменский поспешил и его утешить неразличимым за шумом добрым словом.

Скромный ощутил как-то вдруг, что сцена эта будет описана во множестве мемуаров и просто в книгах, и покосился на Корабельщика. Тот не рукоплескал и не хохотал во все горло, но тоже улыбался:

— Это мы удачно зашли. Я-то сперва собирался в Камергерский переулок, в «Питореск». Просто туда тащиться дольше.

За соседним столиком барышня спрашивала у графини:

— Вам какие же поэты больше нравятся?

— Пушкин, — вздыхала та, поправляя вырвиглазной расцветки шаль. — Ну, Сергей Александрович тоже хорошо пишут, только очень уж неприлично.

Мужичок из-за третьего столика, маленький, нахохленный, этакий заточенный в клетку человеческого тела воробей с умным, деловым взглядом столетнего ворона, прибавил мрачно:

— Плохо, ой плохо кончат Сергей Александрович: либо кого-нибудь убьют, либо на себя руки наложат.

И оглянулся, чтобы сам Сергей Александрович не услыхал. Но Есенин как раз говорил спутнику:

— Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся!

Маяковский же в эту самую секунду отвечал наркому:

— Есенин? Из всех имажинистов он единственный останется, вот увидите. Чертовски талантлив!

И, оглянувшись через плечо, прибавил:

— Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил.

Затем, выйдя уже сам на середину, провозгласил:

— Ну, что ж, давайте разговаривать на тему — кому чего надо? Кто что желает? Или, например, кто какие стихи пишет? Вот сидит особая планета поэзии — Витя Хлебников. Это ведь совершенно замечательный, просто гениальный поэт, а вот вы его не понимаете. Вам больше нравятся Северянины, Вертинские. Дешевая галантерея: брошки из олова, розовые чулочки, галстучки с крапинками, цветочки из бумаги. Вся эта лавочка свидетельствует о том, что у вас нет вкуса, нет культуры, нет художественного чутья!

— Владимир Владимирович, полно хвалить за глаза. Стихи его прочтите, сразу и поглядим, кто чего стоит!

Хлебников откашлялся и прочел, почти не играя интонацией:

— О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно! О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей! О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! Смейево, смейево, Усмей, осмей, смешики, смешики, Смеюнчики, смеюнчики. О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!

Собрание замолчало несколько недоуменно; тут черти двинули матроса под руку, и Корабельщик ехидно хмыкнул:

— Вот оно, искусство единственного слова.

В отгорающей после декламации тишине прозвучало громко, насмешливо. Публика заворчала, поэты загудели; Скромный подумал: «Ну, сейчас будет!»

Высокий спорщик сдвинул шляпу на затылок, поднял руку и снова дождался тишины.

— Скажите, пожалуйста, товарищ, а как ваше имя?

— Корабельщик, — выпрямившийся матрос оказался выше спорщика на пару пальцев. — Предупреждая ваши следующие вопросы, скажу, что имя и отчество я открыть не могу по чисто служебным обстоятельствам.

— А я вас помню, — сказал молодой человек в гимнастерке. — Вы же третьего дня в особняке Морозова открыли заговор Блюмкина. Я же вам показывал, где умыться.

Скромный схватился за наган в кармане. А говорят, Москва — большой город. Большая деревня! Все всех знают.

— Яков и сюда заходил, бывало, — сказал кто-то, и по залу зашелестел разговор о неудавшемся убийстве немецкого посланника барона фон Мирбаха. Матрос присел было назад и приготовился задремать — но ведущий собрания вовсе не собирался отпускать его так просто.

— Скажите, товарищ Корабельщик, — снова учтиво поинтересовался высокий, — а где вам случалось наблюдать иные образцы искусства единственного слова?

Матрос, понимая, что футуриста ему не переюморить, поднялся вновь и вышел на середину. Обозначил поклон. Публика взирала благожелательно, так что Корабельщик простер указующую длань и начал хорошо знакомым анархисту голосом, будто бы и негромким, но разборчивым в самом дальнем углу:

— Ехал пафос через пафос! Видит: пафос! Он такой…

Матрос поглядел на собственную протянутую руку, словно впервые увидел, пролепетал вопросительно:

— Пафос-пафос-пафос?

И сам себе грозно ответил:

— Пафос!

Махнул рукой, прогремел:

— И вперед на смертный бой!

Скромный тоже не выдержал — заржал. Не культурно засмеялся, а именно что заржал конем. Очень уж выразительно менялся матрос в ходе кратенькой речи. Корабельщик снова обозначил поклон и сел.

— Молодой человек, — серьезно сказал ему подошедший Каменский, — а вы не чужды театру. Как вы смотрите на то, чтобы впустить его в свою жизнь?

Корабельщик улыбнулся приветливо, не хуже широкой улыбки волжанина:

— Вполне положительно. Только пускай сначала цирк из нее выйдет.

* * *

Выйдя поутру на Тверскую, Скромный и Корабельщик поглядели на восходящее со стороны Кремля Солнце.

— А вы, значит, и в литературе разбираетесь?

— Да ерунда! — Корабельщик махнул рукой. — Я вас научу вмиг. О чем бы речь ни зашла, говорите: композиция-де неудачная, вступление перетяжелено. Оно у всех перетяжелено, подавать сюжет плавно мало кто умеет. Любому критику беспроигрышная завязка.

— А потом?

— А дальше смотрите. Если человек в себя ушел, задумался — значит, что-то понимает. Его, конечно, можно дальше высмеивать. Но лучше не надо, лучше пускай он хорошую вещь напишет. А вот если кинулся доказывать, слюной брызгать… — Корабельщик растянул губы в неприятной улыбке. Помолчал, зевнул и приговорил:

— Этак лениво ручкой делаете и роняете: мол, вкусовщина! И все, дальше стойте на своем. Дескать, нечего мне добавить. Моя позиция неизменна, не маятник.

— Запомню, — серьезно сказал анархист, — а сейчас что?

— А сейчас в Совнарком. Настроение аккурат. И вилять некуда: вот он, Кремль.

Защемя ругаешься, нащяльнике? Перерыв!

У ворот, ведущих в Кремль, дежурная комнатушка. В ней доверенное лицо, которое по предъявлении документа-ордера из Московского Совета осматривает его, прилагает к нему свой маленький ордерок и отпускает желающего пройти в Кремль. Документ-ордер из Московского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов у Скромного имелся: он когда-то хотел получить бесплатную комнату, чтобы съехать из эсеровского отеля, тогда же и получил пропуск в Кремль для решения квартирного вопроса…

Впрочем, «когда-то» — это всего два дня прошло. До знакомства с Корабельщиком, до встречи с Марией Спиридоновой, до ночевки у взаправдашнего царского генерала- «благородия»; до речи со ступеней величайшего храма страны, беседы с великим учителем; отпечатанной на сердце карты Екатеринославской губернии. Наконец, еще до продымленного и веселого футуристического кафе… Маленькая длинная жизнь!

Сам Корабельщик держался за правым плечом, под видом охранника или сопровождающего, что в годы революции никого не удивляло: ведь и самый грозный комиссар от выстрела в спину не зачарован. Понятно, что в самый Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, сокращенно — ВЦИК, без документа матроса не пустят, но для прохода во двор Кремля хватило моссоветовского документа.

Сбоку от комнатушки привратника прохаживался часовой-красноармеец из латышского стрелкового полка. Скромный осведомился, в какой им корпус пройти, часовой молча протянул руку в нужную сторону. Путешественники прошли мимо разнокалиберных прадедовских пушек с горками ядер, обогнули темно-зеленую громаду Царь-колокола. Тут стояли уже четыре вполне современные трехдюймовки, а вокруг пушек собралось почти три сотни военных, по большей части в серых шинелях и фуражках, среди которых костром горели ярко-красные опереточные шаровары, расшитые натуральным золотым шнуром, а над шароварами сияли глубоко-синие мундиры, тоже расшитые золотом и великолепно сбереженные.

Заинтересованный Скромный подошел к собравшимся и узнал, что все это немецкие и венгерские интернационалисты, взятые на войне в плен. Люди в синем и красном оказались ни много ни мало, венгерскими гусарами, добравшимися до Москвы аж из Омска.

— Мы готовы даже ценой нашей жизни защитить русскую революцию, которая несёт мир и братство всему миру. Русская революция, как революция за освобождение трудящихся народов, является в то же время и нашей революцией, революцией венгерских трудящихся! — гусарский командир поправил синюю шапочку седьмого Дебреценского полка и добавил:

— Вот какую клятву мы произнесли в Омске, еще зимой этого года. Мы долго сидели в Дарницком лагере. Это ад на земле. Потом нас отвезли в Сибирь — тут мы поняли, что на самом-то деле в Дарнице был еще рай.

Собравшиеся бойцы — вперемешку русские, немцы, венгры, китайцы, даже мелькнула бритая голова и коричневое лицо мусульманина — загомонили вразнобой:

— Мы никаких не наций!

— Труд наша родина!

— Везде нам кнут — нет разницы, что в Сибири, что в Буде.

— Чехи Самару взяли восьмого июня — наших братьев расстреляли просто так, за то, что венгры. Нельзя им спустить.

— Мы на Мурман чугунку строили. Хватит, наломали спину.

— Смерть капиталистам!

— Сначала вашим, а потом и нашим, — ощерился рыжий немец-артиллерист, похлопывая трехдюймовку по стволу, как живую. Китаец, протолкавшийся в первые ряды, поглядел на него вполне товарищески, нагнулся и похлопал по замку пулемет «максим» на станке Соколова, который таскал за собой, словно мальчик лошадку на колесиках.

— Мы направляемся на Восточный фронт, против Чехословацкого Легиона, — закончил командир батальона, по выговору и лицу чистый помор из-под Архангельска.

— Эх, рад бы я поговорить с вами! — Скромный заулыбался. Все-таки дело революции живет. Вот и зарубежные товарищи присоединяются. Значит, не зря все было.

— Но у меня дело к Свердлову. Пойдемте, Корабельщик.

— Запомни, товарищ, меня зовут Лайош Виннерман! — командир гусар козырнул. — Революция еще услышит о нас!

Немец-артиллерист и командир батальона переглянулись, усмехнулись и пожали на прощание руки Скромному с Корабельщиком.

Распрощавшись с храбрецами, путешественники повернули налево, ко входу во дворец — Скромный, конечно, не знал его названия, а Корабельщик не решился смущать стольких очевидцев листанием невидимой книги.

Поднялись на второй этаж, окунувшись в прохладный, полутемный после жаркого июня, коридор. По коридору пошли налево, не встречая ни одного человека и лишь читая на одних дверях — «ЦК партии» (коммунистов-большевиков), на других — «Библиотека», и так далее, без малейшего намека на местонахождение Ленина или Свердлова. Пришлось вернуться по коридору к лестнице.

Скромный постучался в дверь с надписью «ЦК партии», вошел.

В комнате обнаружились три человека. Скромный узнал в одном из них Загорского, виденного как-то на партийном собрании. Матрос успешно прикинулся дубом, так что говорить пришлось опять анархисту:

— Товарищи, подскажите приезжему из Украины, где помещается ВЦИК Советов?

Мужчина у заваленного бумагами стола вскочил — тут Скромный узнал в нем Бухарина — и, взявши под руку портфель, сказал, обращаясь к своим товарищам, но так, чтобы и гости слышали:

— Я сейчас ухожу и этим товарищам, — кивнул на вошедших, — покажу, где ВЦИК.

И в ту же минуту направился к двери. Скромный поблагодарил их всех и вышел вместе с Бухариным в коридор, в котором по-прежнему царила гробовая тишина; Корабельщик все так же играл немую роль. Дойдя до лестницы, проводник указал на дверь в правое крыло и, попрощавшись, спустился вниз, к выходу из дворца во двор.

Скромный постучал и вошел. Чернокудрая девица спросила, что нужно.

— Мы хотим видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова или товарища Ленина по делу революции на Украине.

Девица, ничего не говоря, села за письменный стол, взяла у Скромного документ-ордер Моссовета и пропуск в Кремль, кое-что выписала из них, написала карточку и указала номер другой двери. За той дверью уже помещался секретарь ВЦИКа Советов — крупный холеный мужчина в превосходном костюме, но с изнуренным лицом и заметной синевой под глазами. Прочитав бумаги, секретарь переспросил:

— Так вы, товарищи, с Юга России?

— Да, из Украины, — ответил Скромный, а матрос и тут промолчал.

— Вы председатель Комитета защиты революции времен Керенского?

— Да. А это мой товарищ.

— Значит, вы — социалисты-революционеры?

— Нет! — хором ответили визитеры, причем Корабельщик едва ли не громче Скромного.

— Какие связи имеете или имели от партии коммунистов вашей области?

— Я имею личные связи с рядом работников партии большевиков, — Скромный назвал председателя Александровского ревкома товарища Михайлевича и кое-кого из Екатеринослава, чьи фамилии Корабельщику ничего не сказали.

Секретарь замолк на минуту, а затем принялся расспрашивать о настроении крестьян на Юге России, о том, как отнеслись крестьяне к немецким армиям и отрядам Центральной рады, каково отношение крестьян и к Советской власти.

Скромный ответил без подробностей: немцы и Рада — нет, Советская власть — скорее да. Секретарь остался ответом доволен и тут же позвонил по телефону:

— К вам два товарища из Украины. Нет, не эсеры…

Обернулся к гостям:

— Оружие, пожалуйста, вот на этот столик.

Скромный выложил наган, а Корабельщик снял тужурку и кобуру, оставшись в обычном черном кителе поверх тельняшки. Тогда из дальней двери в глубине кабинета появился Свердлов, легко узнанный по расклеенным везде портретам.

— Пойдемте, — просто сказал Свердлов, — как раз Владимир Ильич здесь.

Вошли в сводчатый кабинет на три окна; у одного стоял широкий стол, заваленный папками, в простенках окон шкафы с бумагами же, а вокруг по комнате с десяток зеленых кресел. Перед столом человек, видимый против окна черным силуэтом, говорил секретарю или переписчику:

— Вы, пожалуйста, закончите это к двум часам.

Ответа Скромный не разобрал, и только покосился на спутника: что же все-таки нужно тут Корабельщику? И кто же он, черт возьми, такой?

Тут человек отошел от окна правее, где свет уже не слепил, и Скромный узнал Владимира Ильича Ленина.

Владимир Ильич улыбнулся хорошо, уверенно: я не знаю, кто вы — но рад вам. Одной рукой он взял Скромного за запястье, а другой, слегка касаясь плеча, усадил в кресло. Затем попросил и Свердлова сесть. Корабельщик выбрал себе кресло, не дожидаясь просьбы. Свет из окна падал матросу на лицо, и Скромный все не мог понять, волнуется тот или же готовится к действию. Впрочем, из глубокого кресла Корабельщик не смог бы выскочить быстро, задумай он что плохое. Да и руки его Скромный видел: Корабельщик держал себя абсолютно безмятежно, пальцы на подлокотниках не шевелились.

Ленин сел в кресло напротив Скромного, явно считая его главным — видимо, ему сообщила охрана, кто есть кто в паре, — и начал расспрашивать. Первое: из каких местностей? Затем: как крестьяне восприняли лозунг «Вся власть Советам на местах!» и как реагировали на действия врагов вообще и Украинской Центральной рады в частности? И бунтовались ли крестьяне против нашествия контрреволюционных немецких и австрийских армий? Если да, то чего недоставало, чтобы крестьянские бунты вылились в повсеместные восстания и не слились с красногвардейскими отрядами, мужественно защищавшими наши общие революционные достижения?

Скромный отвечал кратко, стараясь не слишком коситься на Корабельщика. Ленин же с умением хорошего руководителя, напротив, старался повернуть разговор так, чтобы ответ вышел как можно подробнее. Например, как селяне приняли лозунг «Вся власть Советам на местах!» Ленин переспрашивал трижды, и все три раза удивлялся ответу: «Власть Советов на местах — это, по-крестьянски, значит, что вся власть и во всем должна отождествляться непосредственно с сознанием и волей самих трудящихся.»

— Крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом, — Ленин посмотрел на Корабельщика и добавил:

— Ваш товарищ именно с флота, где позиции анархистов особенно сильны.

— А разве это плохо? — Скромный нахмурился.

— Я этого не хочу сказать. Наоборот, это было бы отрадно, так как это ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью.

— Для меня это лестно.

— Думаю, что это явление в крестьянстве неестественно: оно занесено анархистскими пропагандистами, — Ленин кивнул на матроса, — и может быть скоро изжито. А, возможно, и уже изжито.

— Владимир Ильич, вождю нельзя быть пессимистом и скептиком… — но тут вклинился Свердлов:

— Так, по-вашему, нужно развивать это анархическое явление в жизни крестьянства?

— О, ваша партия развивать его не будет, — ответил Скромный, а Ленин подхватил:

— А во имя чего нужно бы его развивать? Во имя того, чтобы раздробить революционные силы пролетариата? Ведь анархисты, не имея серьезной своей организации широкого масштаба, не могут организовать пролетариат и беднейшее крестьянство и, следовательно, не могут подымать их на защиту, в широком смысле этого слова.

— Ну, о защите вы не толкуйте мне, товарищ Ленин. Я участник разоружения десятков казачьих эшелонов, снявшихся с противогерманского фронта в конце декабря семнадцатого и в начале восемнадцатого. Хорошо знаком с «революционным мужеством» красногвардейских групп и отрядов, а в особенности их командиров… И мне кажется, что вы, товарищ Ленин, имея о нем сведения из второстепенных и третьестепенных рук, преувеличиваете его.

— Вы его не признаете? — Ленин, переглянувшись со Свердловым, насторожился так, что даже несколько привстал в кресле. Скромный, поглядев на спокойно скрипящего пером секретаря за горами бумаги, вздохнул:

— Были и революционность, и мужество в красногвардейцах, но не такие уж великие, как вы себе их представляете. Для вас должно быть известно, что красногвардейские группы и отряды, как большие, так же и малые, производили наступления свои по линиям железных дорог. А всего лишь в десяти-пятнадцати верстах от них уже могли окопаться сторонники контрреволюции. Только на подходах к узловым станциям или городам красногвардейские части принимали фронтовую линию и производили свои атаки. Но и тыл, и окружность атакуемого места оставались невыясненными. Часто красногвардейские части не успевали даже выпустить свое воззвание ко всему району, как контрреволюционные силы уже переходили в контрнаступление с флангов, окружали и вынуждали красногвардейцев бежать на десятки верст, бежать опять-таки по путям линий железных дорог, в эшелонах. Таким образом, население деревень их и не видело, почему и не могло их поддержать.

Ленин посмотрел на матроса, явно ожидая его слов — но Корабельщик продолжал молчать.

— Что же пропаганда? — спросил тогда Ленин даже чуть нервно. — Разве революционные пропагандисты не успевают пополнять свежими борцами или создавать новые красногвардейские отряды и занимать новые боевые участки против контрреволюции?

— Революционных пропагандистов по деревням немного, и они там беспомощны. Зато ежедневно приезжают сотни пропагандистов Рады, гетманщины, тайных врагов революции.

Свердлов, глядя то на Скромного, то на Ленина, с нескрываемым восторгом улыбался. Ленин же, переплетя пальцы рук и нагнувши голову, о чем-то думал. Затем выпрямился и сказал:

— Обо всем, что вы мне сейчас осветили, приходится сожалеть.

А далее, поворачивая голову к Свердлову, добавил:

— Реорганизовав красногвардейские отряды в Красную Армию, мы идем по верному пути, к окончательной победе пролетариата над буржуазией.

— Да, да! — быстро сказал Свердлов. Потом Ленин спросил:

— Чем вы думаете заняться в Москве?

Скромный улыбнулся самую чуточку ехидно:

— В Москве мне делать нечего, а хотел бы я просить вашей помощи, чтобы изготовили мне документы для пересечения границы с Украиной.

— Если вы поедете на Украину с целью организации боевых повстанческих отрядов против немецких войск и гетмана, то Харьковский район самый подходящий. Сейчас все анархисты и большевики обращают внимание на этот район.

— Товарищ Свердлов, никакими посторонними обязанностями я свой путь на Украину не могу загромождать. Ни в одном городе задерживаться не могу и не хочу. Направляюсь в села, где я со своими товарищами уже работал, и могу надеяться, что мое присутствие и готовность ко всяким жертвам там в настоящее время принесут пользу для украинской революции.

— Почему же вы избрали такую отдаленную местность?

— Чтобы отвести всякое подозрение у пограничных властей, и чтобы не погибнуть прежде достигнутой цели.

Сведлов засмеялся и сказал:

— Верно. Секретарю оставьте, на какую фамилию вы желали бы паспорт, и зайдите к Затонскому за готовым паспортом через два дня. Устроит это вас?

— Вполне.

Ленин пристально посмотрел на матроса:

— Дело вашего товарища, кажется, удачно разрешено. Теперь, товарищ, расскажите, пожалуйста, и вы о себе. Откуда вы? Бескозырка ваша лежит лентой от меня, и я не вижу, что на ней написано.

Матрос ответил на располагающую улыбку ничуть не меньшей:

— Я представитель Туманного Флота. Вы можете считать меня чрезвычайным и полномочным послом. Двадцать седьмого августа тысяча восемьсот восемьдесят третьего года здесь, у вас, взорвался вулкан Кракатау. Извержение раскаленной плазмы обязательно дает — в результате взаимодействия с ионосферой — радиоизлучение. Через одиннадцать лет радиоизлучение этого взрыва достигло звезды, называемой вами «шестьдесят один Лебедя», и было воспринято как сигнал, приглашение к переговорам. Ответный сигнал в форме сверхмощного светового луча достиг планеты Земля в одна тысяча девятьсот восьмом году. Здесь он известен, как Тунгусский метеорит. Несколько позже, после известной подготовки, сработала установка переноса, доставившая меня в данное место и время.

Корабельщик поднял бескозырку: теперь надпись «Туманный Флот» золотилась на ней четко и ясно, даже в свете июньского дня.

Ленин слушал внимательно — Скромный не мог понять, верит или не верит Ильич говорящему. Свердлов опять от волнения запустил пальцы в густую шевелюру, распушив ее поболее казачьей папахи. Переписчик замер, не донеся перо до чернильницы.

Корабельщик поднялся и вынул из нагрудного кармана кителя черную жесткую табличку, положил на стол.

— Через пятнадцать-семнадцать лет, в силу определенных физических эффектов, я отправлюсь в обратный путь. Но пока я здесь, я готов оказать вам любую возможную помощь.

Черная табличка покрылась буквами: алыми, зелеными, синими. Анархист увидел вполне обычное начало: «Настоящим удостоверяется…»

— Вот мои документы, — Корабельщик подтолкнул табличку на середину стола. — Паспорт, мандат, верительная грамота — называйте как угодно. Вы вольны проверить у любых ученых, пусть скажут, возможна ли подобная мистификация. Насколько мне известно из газет, у вас на Земле подобными вопросами занимались Минковский, Эйнштейн, Максвелл, Хевисайд… Пожалуй, Макс Планк.

Пока Скромный хлопал глазами, секретарь вытирал кляксу под зависшим в воздухе пером, а Свердлов отчаяно щипал себя за уши, опомнился Ленин:

— Какую же помощь может нам оказать один человек?

— Организационную. Информационную.

— Вы передадите нам знания? Технологии?

— У вас более чем достаточно технологий, чтобы сделать счастливыми всех людей Земли. Но вы их не применяете, а безудержно уничтожаете сами себя в ненужных войнах, выжигая ресурсы планеты. Вот поэтому никто в обитаемом космосе не хочет считать вашу цивилизацию разумной. Могу понять, что несчастливы бедные. Но здесь унылы даже богатые, потому что богатство заслоняет от них самую жизнь.

— Мы собираемся это изменить. Мы для этого делаем революцию!

Корабельщик поглядел на спутника с грустной улыбкой:

— Вы для этого. Кто-то другой для честолюбия или власти. Кто-то третий просто наживается на костях… Товарищ Ленин, я требую немедленного созыва Совнаркома, ибо мне известно о великой опасности для революции. К тому же, как вы совершенно верно заметили, только тогда идея становится материальной силой, когда овладевает массами. Поэтому я считаю важным донести мои предложения и сведения до наибольшего числа людей.

— Но… А… Секретность!

Инопланетник на миг окутался полупрозрачным коконом из оранжевых шестиугольников:

— Товарищ Свердлов, лучшая стратегия в данном случае — ничего не скрывать. Пусть говорят что угодно: что я прибыл с Красного Коммунистического Марса, как в романе Богданова. Или что выбрался из полой Земли, как у Обручева. Или что я прямиком из Шамбалы, по Рериху-Блаватской…

Погасил защитное поле и хмыкнул:

— Все равно никто не поверит.

* * *

— Честно говоря, и мне поверить сложно. Вы же… Э-э… Свердлов? Сам, лично? Чем же я обязан визиту столь важной персоны?

Свердлов, не отвечая, прошел вглубь прихожей. За ним в комнату вошел Владимир Ильич Ленин, а за ним Феликс Эдмундович Дзержинский, главный чекист страны. Пара его подчиненных осталась на широкой парадной лестнице, еще двое караулили черный ход. Еще несколько человек находились в автомобиле «Роллс-ройс», взятом из гаража московского губернатора, и теперь перекрывающем въезд во двор.

— Лазарев Петр Петрович?

Представительный мужчина, русоволосый, с густыми усами щеткой, бородкой-клинышком, расчесанной волосок к волоску, носящий очки в тонкой мельхиоровой оправе, оправляющий на плечах превосходный костюм, сверкающий начищенными штиблетами без калош по случаю сухой погоды — верно, только что собравшийся выходить — замер и растеряно смотрел на гостей.

— Да, это я. Что вам угодно?

Представившись, Петр Петрович с удивлением заметил, что визитеры мнутся, не решаясь начать. Наконец, Ленин справился с волнением, вытащил из кармана некую плоскую табличку черного стекла, величиной с большой кредитный билет:

— Мы к вам, профессор, и вот по какому делу…

Профессор взял протянутый предмет. Сразу же по широкой грани таблички побежали светящиеся строки. Красным русский текст, зеленым английский, синим немецкий, лиловым французский… Вот и азиатские знаки, они желтого цвета.

— Насколько я знаю языки, текст везде одинаковый, — сказал профессор. — Текст… Э-э, содержание какое-то, хм. Глупое.

— Вы полагаете, это мистификация?

— Я решительно теряюсь… Черт знает, как это сделано. Вот если бы мой учитель, Петр Николаевич… Но увы, товарищи, увы! На всей огромной территории России было всего пять-шесть небольших физических лабораторий при университетских кафедрах физики. Их оборудование настолько э-э… Оставляет желать, что ни о каких самостоятельных научных исследованиях мы и не помышляем.

— А ваш учитель может нам помочь?

— К сожалению, профессор Лебедев умер еще в двенадцатом году. Но что же мы на пороге? Прошу, прошу в гостиную. Зиночка, чаю нам подайте. Ах, ради бога, поскорее! Вы что же, не видите, кто у нас?

Засуетились женщины в передниках, на круглом столе возник непременный самовар, вязка свежих баранок. Мужчины разместились вокруг стола.

— Профессор, над чем вы сейчас работаете?

— Товарищ Свердлов, по заказу наркомата промышленности, восстанавливаю чертежи Курской Магнитной Аномалии. Как вам, безусловно, известно, это весьма многообещающее образование. Вполне вероятны там громадные залежи железной руды, что и вызывает нештатное отклонение стрелки компасов. К сожалению, Эрнест Егорович увез все записки с собой. После отказа Курского земства в ассигнованиях, профессор Лейст проводил изыскания на собственный кошт. Потом он уехал на воды в Баден-Баден. Так-то вот карты и оказались в Германии, а с нею началась война… Ах, простите, ради бога, я все привык читать лекции.

Феликс пил чай молча. Свердлов улыбался несколько потеряно. Ленин внимательно смотрел, как профессор вертит в руках черную табличку, позабыв о стынущем чае. С каждым движением профессор все удивленнее хмыкал. Наконец, положил табличку на стол и решительно поднял руки:

— Сдаюсь! Господа… Э-э, товарищи… Сдаюсь. Вам удалось меня разыграть. Но ради… Э-э… Бога? Раскройте же мне секрет. Как это сделано?

— Если бы мы знали, профессор, — Ленин совершенно без наигрыша вздохнул. — В Кремль явился человек, назвался посланником. Рассказал нам о какой-то звезде, откуда, якобы, прибыл. И дал вот этот мандат.

— А еще свечение. Кокон из оранжевого света, — прибавил Свердлов.

Профессор поглядел вопросительно на Дзержинского, но главный чекист лишь двинул плечами:

— Не присутствовал. Сожалею.

— То есть он так вот просто вошел в Кремль?

— Он прицепился к анархисту с Украины, как будто его спутник и охранник. После разгрома клуба анархистов на Малой Дмитровке они нас опасаются, — без выражения сообщил Дзержинский.

Профессор тяжело-тяжело вздохнул.

— Господа… Э-э, товарищи! Вы можете мне поклясться… Да хотя бы и Марксом! Что вы не пытаетесь меня обмишулить?

— Профессор, — Ленин тоже вздохнул точно в тон. — Мы знаем об этом ровно столько, сколько и вы. Феликс, что там со слежкой?

— Наш человек поговорил с этим анархистом, и выяснил, что встреча их случайная, и произошла третьего дня.

— А сам анархист? Не стоит ли его задержать? По крайней мере, не выдавать ему паспорта на Украину?

— Не вижу, чем нам это поможет. Он сам крайне удивлен. Он говорит, что полагал своего спутника ловким пройдохой, возможно — английским агентом. Но уж точно не посланником таких сил, о которых до сих пор писали только Герберт Уэллс, да у нас кто… Богданов, кажется? У Богданова и сюжет именно таков. Явился, дескать, марсианин к революционеру и предложил: айда на Марс! Там уже коммунизм, вот и поглядишь.

Феликс аккуратно допил чай и точным движением хорошего стрелка поставил чашку на блюдечко. Над столом пахло баранками, нагретой скатертью. В окно задувал обычнейший июньский ветер. Все выглядело привычно и обыденно — за исключением только черной таблички посреди стола.

— И, кстати, роман Богданова «Красная Звезда» опубликован в петербургском издательстве «Товарищество художников печати» именно девятьсот восьмым годом, — сказал вдруг Свердлов. — Что, если роман Богдановым не выдуман? Если в том луче содержались какие-то сведения, но, понимая их полную невероятность, Александр Александрович опубликовал их именно под видом фантазии? Ведь его же можно расспросить, он здесь, в Москве!

— Вы, простите, о каком еще луче?

— Профессор, наш гость заявил, что-де Тунгусский Метеорит есть световой сигнал колоссальной мощности, достигший нашей планеты в ответ на…

— Постойте. Постойте, — Феликс поднял обе руки, — если уж рассказывать, то давайте строго по порядку. Как они вошли, как сели, как выглядели.

— Это долго, а времени у нас немного.

— Именно поэтому, Владимир Ильич, нам никоим образом не следует спешить. — Феликс потеребил собственную бородку-щетку. Сам Дзержинский выглядел тоньше, острее, опаснее профессора Лазарева; что, впрочем, никого не удивило.

Ленин, оглядев соратников, сделал выбор:

— Тогда, товарищ Свердлов, начинайте вы. Вы их встретили первым.

— Постойте. Я телефонирую в университет, что задерживаюсь.

Профессор Лазарев удалился в кабинет, потом вернулся уже переодетый в домашний легкий полотняный костюм и тапочки. Снял очки, тщательно протер. Проклятая черная табличка не исчезла. Профессор пожал плечами, занял прежнее место за столом и обеими руками сделал приглашающий жест:

— Я телефонировал коллеге, Анатолию Болеславовичу. Он скоро придет и поможет мне с определением этого… Э-э… Предмета. Еще бы Зернова и Йоффе, но один в Самаре, второй в Петрограде… Засим я внимательно слушаю вас, господа… Э-э… Товарищи.

Свердлов заговорил, потом добавлял Ильич. Феликс и профессор слушали, то и дело посматривая в окно, словно бы перебивая вкус дичайшей новости созерцанием обычнейшего июньского неба.

* * *

Июньского неба впереди — до горизонта и за горизонт. Слева «семидесятый», справа «семьдесят второй», а сам Петер Штрассер на флагманском «семьдесят первом» корабле. Дирижабли последнего лета Великой Войны мало похожи на трубочки-”сосиски» первого военного сезона. Сейчас цепеллины уже обрели привычную каплеобразную, китоподобную форму с несколько расширенным носом и сходящим в шило хвостом. Вместо коробчатых полотняных нагромождений сделаны на хвосте вполне обычные стабилизаторы и кили, как плавники у китов. Только у китов плавников пара, и оба горизонтальные, а у дирижабля плавника четыре, и они крестом.

На верхней площадке дирижабля тепло и тихо. Солнце нагревает обшивку, но стволы пулеметов остаются обжигающе холодными. Чем выше в небо, тем холоднее, это всем авиаторам прекрасно известно.

Впрочем, стрельбы не ожидается. С Россией мир. Внизу, навстречу пролетающим дирижаблям, дымят паровозы, волокут составы, а в составах тех черный уголь Юзовки, золотая пшеница приазовской степи, тверской лес, даже бакинская нефть — все, в чем сегодня величайшая нужда у Кайзеррайха, изнывающего под ударами Антанты.

Так что Петер Штрассер, как главный вдохновитель и организатор воздухоплавательных войск, вполне одобряет размен трех новейших кораблей на мир и материалы из России. Можно, конечно, колотиться об английскую ПВО до победы, но доискаться там бессмысленной гибели лучших в мире дирижаблей куда вероятнее. Даже и не трех, а любого количества. Нынче не шестнадцатый год, когда Генрих Мати влепил трехсоткилограммовую бомбу точно в здание Английского Банка посередь Лондона. Вернейшее тому доказательство — судьба самого лихого бомбардира, погибшего в очередном налете.

Новое правительство России попросило помощи в некоем «деликатном вопросе». Наверное, придется бомбить Колчака. Или предателей-чехов. Петер наперед согласен с любым вариантом: все проще, чем сжиматься в лучах прожекторов Лондона или Шеффилда, ожидая резкого хлопка зенитного снаряда. Потом латать порезы и тянуть на порванных баллонах над Северным Морем — это если сразу не полыхнет весь корабль от шрапнельных пуль с запрессованым в них белым фосфором.

Только новейшие цепеллины несут не семитонные фугаски, даже не набор мелких зажигалок того же веса. В грузовых отсеках сложено заправочное оборудование: лучшие в мире химические реакторы, лучшие в мире газовые станции для заполнения лучших в мире дирижаблей водородом. Петер Штрассер знает, что лучшие в мире немецкие химики уже испытывают какую-то добавку, запрещающую водороду взрываться от каждого чиха, так что уверенно глядит на расстилающийся пейзаж. Самолеты вряд ли когда-нибудь составят конкуренцию его гигантам. Конечно, самолет летает быстрее и меньше боится ветра. Но понятие «нелетная погода» и для самолета существует. Зато семь тонн одним куском никакой самолет не осилит еще лет пятнадцать!

На горизонте Москва. Радист устанавливает связь с Ходынским Полем. Старик Хуго скоро прибудет в Россию поездами, привезет отработанную конструкцию эллингов, настоящие немецкие правила обустройства дирижабельных баз. Тогда можно будет показать лапотникам класс. Даже не можно — нужно! Иначе разговоры о миллиардных концессиях так и останутся разговорами. А деньги для проигравшей мировую войну Германии представляют собой ни больше, ни меньше, как самую жизнь. Так что Петер Штрассер без всякой агитации преисполнен решимости выполнить заказ наилучшим образом.

Дирижабли снижаются до пятисот метров. Вот внизу выстроилась причальная команда, вот и сигнальщики — собственные, прибывшие в Москву заблаговременно. Корабли начинают выравнивание, чтобы нос не ударился о грунт прежде хвоста — сливают балласт. Затем открывают выпускные клапана, стравливают водород и понемногу снижаются, строго параллельно земле. Опять же, обсуждаются усовершенствования и в этом отношении: чтобы не терять водород ради снижения подъемной силы, а закачивать компрессором в баллоны высокого давления, по необходимости взлета — выпускать обратно в баллонеты…

Ладно, помечтать еще будет время. Петер Штрассер оправляет парадный мундир и переходит к двери в ожидании. Внизу Ходынское Поле, впереди Петровский дворец и очень красивый парк; направо и дальше до горизонта — загадочная русская столица. Море домов, сияют купола в ярких полуденных лучах, переливаются тополя. Облака дымов там и сям — это заводы или вокзалы, издали не разобрать. Впрочем, направо, на южную сторону, против солнца, в небо подпрыгивают бурые клубы дыма, сливаются в султан. Определенно, поезд выходит с вокзала; изо всех сил старается паровоз.

* * *

Паровоз крикнул — Скромный всегда при том вспоминал птицу неизвестной породы. Сильную, тяжелую, но не хищную. Словно бы конь-тяжеловоз, только среди крылатых.

Поезд рвануло, и вагоны медленно покатились на юг, за выходной семафор. Скромный глянул на желтую бумажку: проездной ордер от наркомата путей сообщения. Его поезд еще только вытянулся на втором пути, жадно поглощая людей в пиджаках и шинелях, длинных платьях, косынках и френчах. Ехали на юг командированные, ехали спекулянты за очередной порцией сала и мяса, везли на обмен рулоны ситца с Морозовских фабрик, всякую железную мелочь — подковы там, гвозди, молотки, серпы, лезвия ножей — где украденную, где честно купленную у оголодавших московских рабочих. Ехали сами эти рабочие, кто с обменом тоже, кто подсаживал в вагон семью: зимой в деревне у родственников выжить не в пример проще, чем в нетопленных каменных коробках.

Скромный вез только несколько подаренных книжек да кулек с патронами — все распихано по карманам и за пазухой, ради сбережения от босяков. Правду сказать, после цирковой феерии в Кремле, Скромный опасался, что его сочтут важным свидетелем и на юг не выпустят — но чекисты, на удивление, поверили объяснению, что с Корабельщиком анархист знаком недолго и случайно. Даже документы на имя Ивана Яковлевича Шепеля, Матвеево-Курганской волости, Таганрогского округа, Екатеринославской губернии, учителя и офицера — Затонский сделал без малейшего промедления.

Корабельщик, правда, хмыкнул:

— Вот вы назвались офицером, а службу войск или там порядок упаковки второго саперного вьюка в полковой батарее трехдюймовых знаете?

— Я скажу, что военного производства прапорщик, «химический».

— А, — кивнул Корабельщик, — знаю. Звездочки на погоны взять негде, вот и рисуют химическим карандашом. Военный набор, ускоренные курсы, академической выучки требовать бесполезно. Что ж, одобряю. Управлять людьми вы, безусловно, умеете. А для прочего заведете себе грамотный штаб.

Скромный так и не привык считать спутника инопланетником, несмотря на получившие объяснение странности.

— Много вы о нас, выходит, знаете.

— Иначе нельзя. Вам бы тоже разведку в первую голову организовать. Иначе не выживете, крупных лесов нет в приазовских степях, спрятаться не выйдет.

Прошли еще немного по перрону. Остановились под стойкой с круглыми часами. Посмотрели, не сговариваясь, на циферблат.

— Еще сорок минут, — сказал Скромный. И вздохнул:

— Когда вы просили спину вам прикрыть, я, признаться, думал, что мое пребывание в Москве будет вовсе не таково.

Корабельщик засмеялся — совершенно, абсолютно как человек! — и развел руками:

— Вот представьте, заночевали мы у генерала Посохова, и тут чекисты к нему с облавой. Пиф-паф, ое-е-ей, не вернуться им домой. Наутро идем с вами вдоль Христа Спасителя — ан тут кровавые большевики ризы золоченые обдирают. Слово за слово, хвостом по столу, и вот она, новая Ходынка в самом центре Москвы. Приходим после всего к Петру Алексеевичу… Хотя после такого уже, верно, и незачем. Слово за слово, одно место из блаженного Августина… Э-э, из Прудона, к примеру — и вот уже мы с ним на ножах бьемся.

— Кропоткин может, — кивнул Скромный, отпихнув подозрительно близко подлезшего человечка в обносках. — Опять же, у футуристов не понравились стихи — бац Хлебникова из нагана, нечего дичь пороть.

— Свалка, драка в кабаке, классика синематографа в одном подвале! — подхватил Корабельщик.

— Одно плохо: все сие до первой чекистской облавы.

— Точно, — матрос улыбался. — Ленточки от бескозырки вот этак закусим, и на прорыв… Яркая жизнь.

— Короткая только.

— Что да, то да. — Матрос поглядел на небо, чихнул от света и сказал уже серьезно:

— Таким способом развлечься можно, но ничего не построишь. Вот вы эсеров наблюдали вживую, и Ленина со Свердловым, верно? И Троцкого, я чай, на митингах слышали не раз? И как ваше мнение? Стоило ли нам предотвращать убийство Мирбаха, разбивать всю провокацию?

Анархист подумал. Поглядел на пыльные зеленые доски вагонов, на черную с серебрянными пуговицами и молоточками форму железнодорожников. Проводил глазами смазчика, с лохмотьев которого масло чуть ли не капало.

— Думаю, верно мы сделали. У левых эсеров шансов на успех этого боя, по-моему, не было. И даже не в Мирбахе загвоздка. Допустим, убили бы Мирбаха эсеры. А дальше? У них нет людей на посты Ленина и Троцкого, заменить которых ни Спиридоновой, ни Камковым, ни тем более Штейнбергом, ни даже Устиновым, имевшим до некоторой степени ленинскую практику, нельзя.

— Эсеровская партия численно превосходит большевиков. Неужели из двухсот тысяч не нашлось…

Анархист хмыкнул:

— Партия эсеров за время своего блокирования с большевиками сумела воспитать под идейным и практическим руководством большевика Дзержинского кадры чекистов. Например, Закс и Александров хорошие головы. Да голов тут недостаточно, характер нужен.

— Анархисты?

Тут Скромный уже не хмыкал. Вздохнул и от стыда понурился:

— Здесь революция приняла окончательно бумажный характер: все ее дело проводится по декрету.

Потом выпрямился и сверкнул глазами — несмотря на малый рост, выглядело движение вовсе не смешно:

— Украинские труженики, наученные горьким опытом, будут избегать этого. Наша революция будет подлинно трудовой революцией. Труженики деревни и города сметут на своем пути весь партийный политический авантюризм!

— Возьмите вот, — Корабельщик подал уже знакомую черную табличку. Скромный принял подарок, и тогда инопланетник быстро уколол неизвестно как добытой иглой анархиста в палец. Сам палец Скромного прямо выступившей каплей крови матрос прижал к лицевой плоскости черного паспорта.

— Теперь он привязан лично к вам, для всех иных это просто зеркальце.

— А для меня?

— А для вас это средство связи. Прикладываете ладонь, ждете появления букв. А дальше просто все, разберетесь. Одно прошу: всем не показывайте. Ни к чему шпионам — а их у вас будет немало, не обольщайтесь! — знать о такой возможности. Кто-то все равно узнает, ну так им что-нибудь соврете о наследстве запорожских колдунов-характерников.

Скромный убрал подарок во внутренний карман и так уже раздутого от книг френча. Проворчал:

— Спать придется на спине. Только там карманов нет.

— И зря. Нашейте и маленький пистолетик носите под самым воротником. Прикажут, недобрым случаем: «брось оружие, руки за голову!» — тут и пригодится. Одного моего знакомого полоснули между лопаток ножом, а он там сорок царских империалов плотно вшил. Мало ли, коней достать, подкупить кого. А пригодилось вот как: нож соскользнул и знакомец мой выжил…

Вернулись снова к той же опоре под часы.

— Четверть часа. Пойду, наверное. — Скромный поднял взгляд и посмотрел точно в лицо… Кому? Матросу? Инопланетнику? Спутнику?

— Корабельщик, теперь моя очередь задавать ваш любимый вопрос. Чего мы этим добьемся?

— То есть?

— Вы тут говорили о переводе стрелки, верно?

— Допустим.

— Из этого я заключаю, что вы, во-первых, как-то видите эти стрелки. А во-вторых, вы видите оба пути, старый и новый. И старый вам отчего-то сильно не нравится.

— Не нравится, — вздохнул теперь уже матрос. Ну никак не получалось видеть в нем чужого! Полностью он вписывался в Саратовский вокзал Павелецкой железной дороги. Такие же братишки-балтийцы или черноморцы сейчас грузились на шестом пути в теплушки, поднимая руками колесные станки пулеметов, богатырскими рывками закидывая патронные ящики.

— Чем же новый путь лучше?

— Некогда входить в подробности, — Корабельщик утер пот со лба — впервые за все эти жаркие июньские дни. — Я вам одну только цифру назову. Разница между старым и новым путями, на сегодня, по предварительной оценке — триста миллионов жизней.

— Как же вы считали? Откуда вы можете это знать?

— Не я считал, поумнее меня люди старались. В моей стране все то же самое происходило. И революция, и партии. Назывались, конечно, иначе, да не в названии же суть. А к чему пришло, даже вам лучше не знать, спать плохо будете.

Скромный еще внимательнее всмотрелся лже-матросу в лицо и понял:

— Личное это для вас. Где-то в тех трехстах миллионах и ваши сгинули. Война?

Паровоз крикнул. Корабельщик отшатнулся и словно бы опустил на лицо старинное рыцарское забрало, сделавшись опять веселым, непроницаемым для горестей матросом-анархистом, провожающим товарища на бой и на подвиг.

— Езжайте, Нестор Иванович, — произнес Корабельщик тихо-тихо. Хлопнул собеседника по плечу:

— Помните, что разведка и контрразведка для вас означают ни много, ни мало — самую жизнь. При случае связывайтесь. Много не обещаю, а чем смогу — помогу.

Анархист еще раз всмотрелся в товарища. Молча кивнул, пожал руку, обернулся и побежал на второй путь, вскочил в забитый людьми вагон, который почти сразу же тронулся. Над вокзалом встал еще один султан дыма: паровоз упирался в полную мощь.

Корабельщик махал бескозыркой, пока лица отъезжающих не слились в белое пятно. Потом надел бескозырку на положенное место, развернулся и зашагал в Кремль.

* * *

Кремль гудел на все заставки. Совнарком собирался в Андреевском зале Большого Кремлевского Дворца. Малый Николаевский дворец, оснащенный телефонами, подошел бы лучше. Но в нем как раз помещался штаб юнкеров прошлой осенью, и восставший народ приласкал «белую кость» из пушек, причинив дворцу немалый ущерб, так что совещание расширенного состава перенесли в Андреевский зал.

Так что приглашенные собирались возле «входа с шарами» — для главного дворца империи вход, пожалуй что, выглядел скромно. Затем по пяти чертовым дюжинам ступеней серого ревельского гранита поднимались во второй этаж, проходили аванзал и вступали под огромный белый свод Георгиевского зала. Мало кто из приглашенных на Совнарком прежде мог войти в орденские залы Большого Дворца, и потому тут все крутили головами, тщетно пытаясь поймать глазами знакомое и привычное. Вотще: белый кессонный свод Георгиевского зала парил на высоте добрых пяти этажей. Пожалуй, самое знакомое тут были мраморные доски с золотыми буквами, куда вписывали кавалеров орденского знака Святого Георгия.

Под ноги стелился паркет из множества пород ценнейшего дерева; июньское солнце играло на бронзовых люстрах. Люди проходили к неприметным дверцам в дальнем торце зала, предъявляли мандаты патрульным латышским стрелкам. Ожидали, пока барышня за нарочно поставленным столиком впишет их в журнал посещений. Проходили за дверь и через небольшое время оказывались в зале ордена святого благоверного князя Александра Невского. Тут все сияло золотом, стены светились мрамором розового цвета; в отличие от вытянутого на шестьдесят шагов Георгиевского, Александровский зал имел более привычную кубическую форму.

Здесь уже прибывших встречали секретари Совнаркома, удостоверяя личность каждого; здесь же размещался еще один пост, уже добрых двадцать чекистов с маузерами — но даже такая крупная группа терялась под сводами зала.

Наконец, допущенные входили в бывший тронный зал — Андреевский, ордена, соответственно, Андрея Первозванного.

Два ряда колонн вдоль зала придавали ему вид большой церкви; над колоннами золотые шнуры оконтуривали сходящиеся белые крестовые своды. В синем торце под балдахином из натурального горностаевого меха помещался трон — при царе в Андреевском зале сидеть позволялось только самому царю. Даже императрица здесь не предполагалась, для нее имелся особый зал, Екатерининский. Но туда уже никто из приглашенных не пошел за ненадобностью. Перед самодержцем тут все навытяжку стояли, а нынче время не царское. В Большом Кремлевском дворце поселились члены выборного правительства. Под гобеленами семнадцатого века запросто ставили самовары, на аугсбургских стульях без малейшего стеснения сушили белье.

Вот и в Андреевском зале поставили должное число столов, стульев, притащили более-менее аккуратную кафедру для докладчика. В соседнем зале — Кавалергардском — поместился еще взвод кремлевской охраны; туда же набились приглашенные военные, потому как возле камина можно было курить.

Собственно Совет Народных Комиссаров собрался за столами, но Ленин все почему-то не начинал совещания.

Корабельщик, сидевший чуть поодаль, разглядывал собравшихся. Гражданские все носили костюмы, и непременно с жилеткой. Непременно аккуратная бородка, усы, часто мелькали очки. Среди военных никакого единообразия, на удивление, не наблюдалось, что Корабельщик счел лучшим доказательством юности новой России. Мундиры и гимнастерки, морские бушлаты и только-только начавшие появляться в Москве куртки с накладными карманами, будущие юнгштурмовки. Черные кожанки чекистов и гонцов-мотоциклистов — здесь их пока что именовали самокатчиками, объединяя с велосипедными ротами. Женщин в зале ни одной Корабельщик не заметил: революция, конечно, провозгласила равенство полов, но между провозглашением и воплощением дистанция…

Корабельщик вздохнул. Почти как от сегодня до нужного ему времени, до жутко далекого и почти невероятного здесь, среди пахнущего табаком, чернилами и дегтем собрания.

— Кого ждем? — поинтересовался знакомый Корабельщику нарком просвещения и культуры Луначарский.

— Троцкого, — ответил вполголоса нарком финансов, Гуковский. Он еще в апреле предложил свой вариант «новой экономической политики», и теперь на всех заседаниях более всего беспокоился о продвижении своего начинания. Тот же мятеж Чешского Легиона волновал Гуковского исключительно с точки зрения сохранности золотого запаса.

Вбежал очевидно растревоженный чекист, подскочил к наркому внутренних дел, Петровскому, доложил. Тот повернулся к председателю — Ленину — и все так же вполголоса что-то сказал ему, протягивая донесение.

Прочитав бумагу, Ленин как стоял, так и сел!

Наступила мертвая тишина: даже пишущей ручки никто не выронил. Здесь очень хорошо помнили, что выроненная ручка оставит громадную кляксу.

Овладев собой, Ленин поднялся, перешел из-за стола за кафедру и поднял руку, требуя внимания. Впрочем, собрание и без того уставилось на оратора в напряженном ожидании.

— Товарищи! Мы понесли тяжелую утрату! Рука буржуазного наймита настигла товарища Троцкого! Он погиб как борец, на боевом посту! Будучи наркомом военных дел, товарищ Троцкий принимал делегацию из дружественной Германии по вопросам организации горнопехотных батальонов… Так в докладе Дзержинского, товарищи. Один из членов делегации оказался предателем. Он выхватил альпеншток из образцов снаряжения и нанес товарищу Троцкому несколько ударов, от которых этот последний скончался на месте!

Окаменение от невероятной новости продолжалось достаточно долго, чтобы Корабельщик обронил — будто и про себя, но услышали его даже охранники за колоннами в дальнем уголке зала:

— Сколько меня поправляли: has not changed или has no changes, а по сути никакой же разницы.

Тут уже все подскочили, зашумели, задвигали стульями. К матросу-инопланетнику подошли Ленин, Луначарский (кивнувший матросу, как старому знакомцу) и нарком финансов. Ленин спросил:

— Почему вы заговорили об английских фразах?

— Потому что выгодно это убийство Антанте. Вот увидите, осенью еще кого-нибудь пришлют уже персонально по ваши души. Не удалось сделать, чтобы кайзер обиделся на вас — решено сделать, чтобы вы обиделись на кайзера. Ну и заодно сильного пропагандиста убрать.

— И заодно сорвать сегодняшний ваш доклад, — проворчал незаметно приблизившийся Сталин. — Товарищи! Систему охраны, безусловно, надо изменить. Но тем важнее нам заслушать нашего невероятного визитера… Признаюсь, вашим словам верить сложно, — прибавил нарком по делам национальностей, глядя на Корабельщика прямо.

— И уже поэтому следует как можно скорее разъяснить вопрос, — Ленин прошел к председательской кафедре, поднялся на нее и постучал молоточком в медную тарелочку. Шум стих только через добрую четверть часа. Тогда Ленин поднял высоко правую руку:

— Товарищи! Как известно многим из вас, а всем прочим станет известно сейчас, к нам обратился гражданин Корабельщик. Он заявил, что имеет важнейшие сведения о безопасности Республики. К тому же он заявил, что является послом на планету Земля с другой звезды!

Две невероятные новости оказались для одного дня чересчур; по залу прокатилась волна нервических смешков.

— Заслушать сперва сведения Корабельщика, либо консилиум ученых, собранных для проверки его личности? Кто за первое предложение?

Народные комиссары запереглядывались: как там звезды, черт знает, а вот сведения могут оказаться срочными. Время такое, что даже полный псих может подать хороший совет или открыть заговор, как вот недавно раскрыли покушение на германского посла… Осерчал бы кайзер, и конец миру — а воевать нынче людей не заставишь.

Да ведь этот самый Корабельщик, по слухам, заговор Блюмкина и раскрыл! Тем больше поводов сперва его самого выслушать, а звезды там или Красный Коммунистический Марс, как в книжке Богданова — дело десятое.

Переговариваясь в таком духе, все наркомы единогласно подняли красные книжечки мандатов; Ленин и считать голоса не стал, просто указав Корабельщику жестом на кафедру.

Корабельщик поднялся, встал за сколоченную трибуну, зашелестел черным сукном бушлата по красному сукну кафедры. Поднял взгляд в зал: за столами два десятка народных комиссаров. Чуть подальше почти столько же ученых. Со всех сторон любопытные лица охранников.

Корабельщик поднял над головой руку и сразу развернул слева от себя самый большой голографический экран, запустил по голубому свечению темно-синие строчки. Нечего теперь скрытничать, больно уж задача неподъемная, чтобы еще в кошки-мышки с чекистами резвиться.

— Итак, товарищи, мое сообщение очень просто. Техническую сторону моего прибытия и мои возможности мы обсудим после. Цель же моего визита — оказать вам всю возможную информационную помощь. За время моего пребывания в России я уже вижу гибельные ловушки, в которые была поймана революция на моей родине. Товарищи!

Оратор помолчал — но все слушали пока что внимательно. Кто верил, кто не верил — все одинаково не смели проигнорировать синие строки, бегущие прямо по воздуху.

— Попытка убийства германского посла, как и сегодняшнее убийство Троцкого — звенья одной цепи. Враги советской власти преследуют сразу две цели. Первая цель внешнеполитическая: вернуть новорожденную страну на поля мировой мясорубки, откуда вы совсем недавно извернулись выпрыгнуть.

— Верно! — пробасил с места Середа, нарком земледелия, по иронии судьбы — бывший дворянин, даже и не большевик вовсе.

— Но вторая цель, товарищи, рассчитана на дольший срок действия и намного больший ущерб. Цель эта — монополизация власти в рамках одной партии.

Ленин резко поднял голову и застыл. Сталин опустил обе руки на стол, сильно напрягши плечи — как будто готовясь толкнуться от стола и выпрыгнуть. Другие наркомы тоже застыли в непонимании.

— Представив дело Блюмкина заговором эсеров, неизвестный нам враг планировал уничтожить эсеров руками большевиков, как в апреле уже стер с политической карты анархистов. Для усиления действия английскими агентами запланирован мятеж в Ярославле на середину июля, чтобы открыть путь на Москву английскому корпусу из Архангельска. Все сделано, чтобы выставить эсеров противником и выбросить из политической жизни вашими руками и вашей кровью.

Переждав негромкие переговоры, Корабельщик развернул экран к залу, показав на нем трехсекторный круг:

— Сегодня, товарищи, революционные силы представлены большевиками, анархистами и эсерами, как следует из собранных мной данных. Уничтожая иные партии, вы лишаетесь вместе с ними и поддержки их последователей среди населения. Насколько мне известно, Мосгорсовет подготовил декрет о национализации московского недвижимого имущества. Это оттолкнет от вас очередные несколько тысяч.

— Нас миллионы, — отрезал Сталин. — Что нам эти тысячи?

— Именно, — Корабельщик неприятно улыбнулся. — Подумаешь, обиженкой больше. Рано или поздно критическая масса все же набирается, и…

— Что такое «критическая масса»? — перебил Середа.

Тут Корабельщик засмеялся — коротко, горько, резко; Совнарком весь отшатнулся, как пшеница под ветром. Даже твердокаменные чекисты поежились.

— Да, в моей земле никому не нужно пояснять, что это такое и чем опасно, — погасив сыгравший роль экран, Корабельщик развел руки:

— Вы отталкиваете от себя социальные группы, одну за другой, пока не останетесь сидеть на одних только штыках. Некогда китаец Елюй Сюцай сказал покорившему Китай Чингисхану: в седле можно завоевать империю, править же ею с коня нельзя.

— Вы говорили, что со звезд! А примеры приводите из нашей истории!

— Я привожу те примеры, которые вам понятны. Скажи я, что король Арведуи отказал полуросликам в гражданских правах, после чего Ангмарский Чародей покорил его царство, а самого его транклюкировал, много ли вы получите с этого выгоды?

— Откуда у вас уверенность в том, что наш путь ошибочен?

— Страна, из которой я прибыл, прошла именно таким путем, с точностью до деталей. Победила в страшной войне, долго была второй экономикой планеты — а погибла от нежелания людей защищать ее. Правящая партия после завоевания монополии выродилась в новое барство, и потому внуки героических дедов перестали считать эту страну своей.

Корабельщик оперся руками о кафедру и уронил тем самым ровным голосом, слышным за любой колонной:

— Я это глазами видел. Мне тут никакая агитация не нужна.

Выпрямился, поднял руки к бело-золотым сводам потолка:

— У вас тут многие тысячи людей бегут на Дон, чтобы примкнуть к Алексееву и Каледину и умирать на войне во имя «белого дела». Столь же многие тысячи по призывам ораторов записываются в Красную Армию, чтобы умирать во имя дела красного. А у нас никто, ни единый человек, не взял оружия в защиту прежнего строя.

— В самом деле никто?

— В столице возмущался кое-кто. Но столица у нас так себя поставила, что в глубинке воспринималась как отдельное враждебное государство.

Матрос оперся руками о трибуну и молча подождал еще с четверть часа переговоров, где уже на равных спорили революционер-каторжник, чекист-охранник и академик императорской выучки. Корабельщик собрался уже сойти с кафедры, когда Ленин, с помощью все того же медного молоточка приведя собрание к тишине, на правах председателя спросил:

— И вы прибыли указать нам верный путь?

Сейчас отшатнулся Корабельщик:

— Кто я такой, чтобы вам указывать?

И даже обеими руками оттолкнул нечто невидимое.

— Я прибыл предложить вам опыт нашей цивилизации в надежде уменьшить ваши потери, материальные и человеческие. А действовать вам, ибо жизнь ваша, я же тут чужой. Конкретные меры я готов предлагать позже, и только при условии вашего желания.

— Так у вас и план имеется?

Корабельщик улыбнулся — на этот раз вполне живой, приятной улыбкой — и молча прошел к отведенному для него стулу.

В загончик трибуны вошел Владимир Ильич. Почесал молоточком затылок.

— Товарищи… Это голубое свечение все видели?

— Все! — хором отозвался Андреевский зал; над позабытым троном совокупный выдох качнул пыльную горностаевую мантию.

— Но все же представителей науки я предлагаю заслушать. Хотя бы ради перерыва. Кто за? Единогласно! Слово имеет профессор физической лаборатории Лазарев Петр Петрович.

Профессор прошел на трибуну; коллеги его небольшой нестройной толпой, за время спора перемешавшейся с охраной, обступили столы народных комиссаров.

Лазарев поднял в руке черную табличку с бегущими по ней зелеными буквами:

— Вот это, господа… Э-э, товарищи… Некий мандат нашего пришельца. Текст обычнейший: «Настоящим удостоверяется», и далее совершенно по нашей форме, только с необычной грамматикой. На всех, насколько мы смогли понять, крупнейших языках Земли, не исключая пекинского диалекта, фарси, хинди. Еще не видя этой синей световой таблицы, мы пошли двумя путями. Во-первых, мы обсудили: мог ли вообще кто-либо прилететь к нам со звезд? Мог ли это быть похожий на нас человек?

Сделав паузу, профессор оглядел аудиторию. Про убитого Троцкого уже никто не вспоминал: стояли не дыша, сидящие не шелестели бумагами. Заседание шло всего ничего, но волнение бросило многих в пот. Нет, чинный Андреевский зал такого не видел никогда!

— … Итак, возможности прилета со звезд современная наука не отрицает, — Лазарев откровенно развел руками:

— У нас попросту нет аргументов против, потому что вопрос межпланетных сообщений никто не разрабатывал. Отдали на откуп господам Уэльсу, Жюль Верну и… Э-э… Богданову, например. А все, что невозможно доказательно опровергнуть, приходится допускать.

Профессор задвинул очки чуть выше по переносице.

— Второе. Возможно ли мистифицировать нас, изготовив на Земле подобный мандат? Пусть скажет мой коллега, Абрам Федорович Йоффе, прибывший из Петербурга по срочнейшему вызову и являющийся наиболее опытным физиком. Мы, по общему соглашению, доверили ему наши голоса.

Лазарев промолчал, что высказываться по скользкому вопросу доверили Йоффе, как очевидному фавориту новой власти: когда Йоффе попросил денег на рентгеновские установки, Луначарский совершенно неожиданно выдал немалую сумму, да не совзнаками, золотом. Абрам Федорович момент не упустил, и организовал в Петербурге целый институт, Рентгенологический и радиологический.

Теперь ученый принял эстафетную черную табличку и повернул ее буквами к людям, уже обступившим вплотную кафедру, позабыв про кресла с медными гвоздиками и столы с чернильницами.

— Можно ли такой документ изготовить на Земле? Тут мы с уверенностью утверждаем, что не понимаем не то чтобы механизма, коим высвечиваются буквы, но даже физического принципа их показа. Ни разъемов, ни кнопок, ни какой-то линии разделения, куда можно было бы всунуть лезвие и раскрыть приборчик. Это не свечение, это не какие-то сменяющиеся таблички. Буквы как бы пересоздаются прямо у нас на глазах, и этого мы объяснить, увы, не в силах.

Глядя на собрание, Абрам Федорович тоже развел руками:

— Мы измеряли магнитную силу, электрическую силу — но все они меньше чувствительности наших приборов. Даже прибор-уловитель лучей Рентгена, как и прибор-уловитель радиевых лучей, не показали, к нашему полному замешательству, ничего.

— Профессор, что же нам записать в протокол совещания? Кстати, товарищи, — Ленин протолкался к трибуне, — прошу всех вернуться на свои места… Каков будет вывод, профессор?

Физик растерял всю улыбчивую наигранность:

— Мы вынуждены признать указанный предмет необъяснимым на современном уровне науки. Возможно, врачебный осмотр гражданина посланника мог бы прояснить вопрос.

Корабельщик отозвался с места, из-за спин неохотно расступающихся людей:

— Ничего вам осмотр не прояснит. Мое тело изготовлено по вашему образцу и технически ничем не отличается от homo sapiens sapiens, по крайней мере, на уровне ваших приборов. Но я готов ответить на любые ваши вопросы. Лучше списком, так и вам формулировать проще, и мне отвечать.

В наступившей тишине Ленин подвел черту:

— Предлагаю продолжить после перерыва.

* * *

Перерыв решили объявить на полчаса: только ум проветрить. Всем не терпелось услышать, что же дальше за столь невероятным началом? Глядя на клубящуюся под высоченными сводами толпу, на снующих между колонн людей, Ленин подумал, что залы Александровский с Андреевским стоит объединить в один. И назвать, скажем, Зал Заседаний. Так аудиторию можно всю охватить глазами, а видеть реакцию на выступление для оратора важнее всего.

Вот где сейчас Корабельщик?

Пришелец отыскался уже в соседнем, Александровском, зале. Толпа обступила его, не замечая драгоценных росписей и осыпала вопросами. Кто-то даже схватил за пуговицу бушлата:

— Откуда у вас эти знания? Почему мы должны верить, что вы в этом понимаете?

— Я же говорил! В моей стране произошло именно так. Вот я родился при одном строе, а взрослел и жил уже при другом. А, поскольку при новом строе инженеры оказались не нужны, а нужны прохвосты, то и денег у меня не стало. Вот я и вписался в эксперимент, — смешок, — других-то желающих не сыскалось.

— Почему это? Не могу представить, чтобы полет на другую звезду оставил совершенно равнодушным!

— Потому, товарищ Луначарский, что лететь хотя бы к ближайшей звезде придется несколько сотен лет. Скорость луча света наибольшая из возможных, но попробуйте-ка достичь ее. У вас этим занимается господин Эйнштейн, кажется, швейцарского подданства. Он растолкует получше.

— Но, если длительность вероятного полета превышает сотню лет, куда же возвращаться путешественнику?

— Вы правы, в таком случае путешественнику вернуться некуда. Все ровесники его к тому времени умрут. А сам путешественник может считаться мертвым почти с момента отлета. Вот потому-то на мое место никто и не рвался.

— Что за ужасы вы говорите! Скажите лучше, как сделан этот ваш мандат. Каким способом рисуются эти буквы?

— М-м… Теряюсь, Абрам Федорович. Теряюсь. Понимаете, у вас даже электровакуумных трубок пока что нет. А тут и не жидкие кристаллы даже, тут наномеханика… — гость с искренним огорчением развел руки. — Много нужно рассказывать.

— Тогда важно знать, надолго ли вы к нам?

— Рассчитываю на пятнадцать лет, надеюсь на семнадцать. Ручаться можно только за десять. На этот-то срок и рассчитан мой план.

— Что за план?

— Я расскажу его на заседании Совнаркома, чтобы не повторяться.

— Логично.

— Соглашусь.

— А скажите, как у вас обстоит…

Из толпы к двери в Кавалергардский зал отошли двое ученых. Бородки, очки, уложенные волосы, черные костюмы, начищенные туфли — две капли воды, различие лишь в том, что первый академик прихватил из дому словарь иероглифов, а второй пришел с пустыми руками. Ну да это попугаи отличаются пестрым оперением. Яркость человека — яркость его интеллекта!

Ученые посмотрели в проем: по всему Кавалергардскому залу клубились и переговаривались военные. Курили: в Андреевском зале этого не позволяли, а в Кавалергардском имелся камин. Деловито подтягивали пояса, принимая вид суровой готовности буквально ко всему; впрочем, в год от рождения Христа одна тысяча девятьсот восемнадцатый, от начала же революции второй, военные вполне себе были готовы именно что ко всему. Немалая их часть не только наблюдала крушение прошлого мира, но и вполне активно в том участвовала, обретя в новой армии чины и надежду на продвижение в оных.

— Вот люди, — один из ученых показал на буденновки, фуражки, повязки. — Радостно шествуют в музей смерти, думая, что в сей экспозиции они посетители. А они экспонаты. Не так ли и мы радостно внимаем знаниям, сотрущим наш мир полностью? Что взрастет на его месте, воистину Бог весть!

Второй ученый рассеяно глядел на золотые завитки вензелей последнего императора и потому ответил нескоро:

— Наука вся построена на словах и мыслях наших предков. Наших давно умерших предшественников. Те же доктора со студенческой скамьи учатся анатомии и хирургии прямо на трупах. Так нам ли бояться мертвых? Отчего же нам и не зачерпнуть из нового источника? Тем более, что источник сам предлагает всю и всяческую помощь?

Первый ученый побарабанил пальцами по толстой книге с тиснеными китайскими знаками на обложке:

— Мир мертвых всегда враждебен миру живых. Помните об этом. А так-то да, выгоды здесь можно приобресть куда большие, нежели с реки Ялу.

— Лишь бы не окончилось так же, — поморщился второй профессор. И оба они повернулись к своим креслам: перерыв заканчивался.

Мы к вам заехали на час…

После перерыва взялись было таскать хлопок из дальнего трюма, но почти сразу же и бросили: с вышки капитана порта зазвенел тревожный гонг, а потому вся ватага грузчиков сошла на берег и расселась на каменных плитах пирса. Корабль — трехтысячник «Мария» — внезапно запыхтел котлами, явно собираясь отходить. Прочие кораблики вдоль Западного Пирса тоже задергались, морячки на них засуетились. Тогда бригадир докеров, старый Джошуа, выругался и сказал:

— Дело плохо, мальчики. Не иначе, гунн показался на горизонте.

О крейсерах- "детоубийцах" кайзера вся Англия прекрасно знала. На юге они подходили к берегу в рассветной дымке, вот как сейчас, наобум забрасывали снарядами назначенный в жертву город, и спешно удалялись, опасаясь перехвата «гончими океана», быстроходными линейными крейсерами адмирала Битти. Громадные линейные крейсера, «великолепные кошки», давали тридцать четыре узла, порой и поболее. По всему Острову разошлась история, как в одной из погонь Битти велел сопровождающим эсминцам атаковать противника торпедами — но через час отменил атаку. Эсминцы не смогли обогнать собственные линейные крейсера!

Поэтому докеры переглянулись в истинном недоумении: ладно на юге, но здесь, в Скарборо — гунн? Рядом Эдинбург и база Ивернгордон, да и до «гнезда драконов», базы Скапа-Флоу, отсюда втрое ближе, чем от Лондона. Догонят, остановят — а там и сам славный Джеллико во главе Гранд-Флита нагрянет. Случалось такое на втором году Войны, и потерпели гунны немало. А нынче уже четвертый год Войны пошел, и что-то конца ей не видать…

Старик знал, куда приведут его мысли, и потому сразу оборвал их, поглядел на море. Как раз оттуда к пирсу на крыльях-бурунах летел уже моторный катер. Солнце вставало на востоке. Чужой корабль терялся в его лучах, затрудняя прицеливание береговым батареям, и хорошо различался только этот самый катер.

— Что за флаг на нем, сынки? — Джошуа потеряно зашарил по карманам. — Ах да, я же очки дома оставил. Кто видит флаг?

— У него красный флаг. И золотой полумесяц.

— Турок? Сохрани боже, откуда здесь и вдруг турок? Разве Скала выпустила бы его из Средиземного моря?

— Нет, у него полумесяц в уголке, а не большой посреди знамени, — ответил мальчишка Том, остроглазый по молодости.

Тут катер подлетел к самому пирсу, и его рулевой — он же и единственный вообще человек в катере — набросил петлю на кнехт. Подтянул катер к стенке, выпрыгнул на серый гранит причала, поднял правую руку с большим конвертом:

— Джентльмены, кто из вас отнесет мое послание мэру Скарборо или командиру здешнего гарнизона?

Все посмотрели на Тома:

— Томас, ты самый быстроногий.

Том бестрепетно подошел и взял конверт, пользуясь оказией разглядеть гостя поближе. Моряк… Ну, военный моряк. Отглаженная форма, начищенные ботинки. Флаг большой, красный — а полумесяц на нем, наоборот, маленький, в левом верхнем углу, чем-то перечеркнутый. Не смуглый, хотя и черноволосый, но на турка не похож совершенно.

— Что в послании, добрый сэр? Или секрет?

— Никакого секрета, джентльмены. Правительство Его Величества Георга высадило войска в Архангельске и Владивостоке. Мое правительство — Советскую Россию — это совершенно не устраивает.

Все докеры подскочили разом: живой коммунист! Здесь, в Скарборо!

— Поэтому имею приказ бомбардировать порты и военные предприятия на вашем побережье. Сожалею, джентльмены, но война. Даю вам два часа, считая от сей минуты, затем открываю огонь. Цель у меня только порт и рейд, по жилым кварталам стрелять я не планирую. Но, сами понимаете, эллипс рассеивания такая штука, что прилететь может и в город. Так что, Томас, поторопись. Мэру еще эвакуацию объявлять.

— Сэр… — Джошуа помедлил. — Вы не ведете себя подобно гуннам, не нападаете внезапно. Вам, конечно, виднее, но вас наверняка перехватят на отходе.

Моряк улыбнулся — докеры отшагнули на пару футов.

— Именно, джентльмены. Именно перехватят… Честь имею.

Затем коммунист прыгнул обратно к рулю, дернул канат — наброшенный швартов неожиданно сам собой развязался и змеем скользнул в катер. Взревел мотор, полетели брызги, катер полным ходом унесся в поднимающееся солнце.

Том рванул с места и понесся в контору капитана порта, где имелся телефон — пожалуй, сейчас он бы опередил чертов катер. Старый Джошуа подобрал крюк, осмотрел ватагу и развел руками:

— Что ж, джентльмены… Сдается мне, у нас образовался неожиданно большой перерыв…

Первый ученый побарабанил пальцами по толстой книге с тиснеными китайскими знаками на обложке:

— Мир мертвых всегда враждебен миру живых. Помните об этом. А так-то да, выгоды здесь можно приобресть куда большие, нежели с реки Ялу.

— Лишь бы не окончилось так же, — поморщился второй профессор. И оба они повернулись к своим креслам: перерыв заканчивался.

Клистир до Киева долетит

Перерыв заканчивался и народные комиссары, и приглашенные ученые, и привлеченные небывалыми новостями самые высшие военные — кстати, кто-то из них сегодня прыгнет еще выше, на место убитого Троцкого! — снова собрались все в том же Андреевском зале, под высоченными сводами, между вызолоченных колонн, невежливо повернувшись спинами и боками к позабытому трону.

Председатель Совнаркома Владимир Ильич Ленин выразил общее мнение резким взмахом блестящего молоточка:

— Довольно! Хватит откладываний! Ваш план! Сейчас же!

Корабельщик снова поместился в стенках П-образной кафедры. Бумаги с тезисами доклада ему не требовались, потому как пришелец снова развернул слева от себя, прямо на воздухе, мерцающее невероятное полотно.

Затем он поднял руки и держал их протянутыми к людям до наступления полной тишины. Он помнил, какими видел этих людей во сне.

— Главная идея моего плана состоит в создании путей выхода для энергии распада, энергии взаимной ненависти. Когда битва заходила в тупик, и силы войск уравнивались, тот же самый Чингисхан давал противнику «золотой мост», возможность бегства. Увидев окно, противник уже не помышлял стоять насмерть или хотя бы хлопнуть напоследок дверью: каждый мечтал уцелеть сам, и вместо войска получалась толпа одиночек. Так нас купили в мое время; так же я предлагаю выиграть вам.

— Компромиссы?

— Да, Владимир Ильич. Если потребуется, мы и с чертом вступим в сношения. Только со своим рубанком, разумеется.

Зал не отреагировал на дикую непристойность, и потому пришелец просто возжег на синем своем полотне карту бывшей Российской Империи:

— Вот окраины. Финны, поляки, прибалты. Пусть идут. Пусть берут суверенитета, кто сколько унесет. На западных рынках они нужны только в качестве покупателей и дешевого рабочего мяса. Не мы должны посылать к ним конные армии — они должны проситься к нам в союз от судьбы нищей окраины капиталистического мира.

— Как же земшарная республика Советов? Как же социалистическая идея?

— Гибель Советской России — а я только что рассказал одну из возможностей этого добиться — похоронит и саму социалистическую идею. Сейчас люди думают: социализм возможен, и коммунизм тоже. После нашего краха всякий скажет: русские пробовали, не вышло. Значит, все ложь. Вы этого желаете?

— Тишины! Прошу тишины, товарищи! Зададите вопросы в прениях! Так докладчик никогда не завершит изложение мысли!

— Благодарю, Владимир Ильич. Итак, прежде начала строительства хоть социализма, хоть капитализма, следует отразить вторгшихся врагов и получить мир сроком хотя бы на двадцать лет. Хорошо бы на пятьдесят, но это утопия. За такой большой срок новые противоречия образуются неизбежно.

Корабельщик на карте показал флаги: англичане в Мурманске, французы вокруг Одессы, немцы на всей Украине, до самого Дона; на самом Дону атаман Краснов, делающий ставку на тех же немцев. Далеко на краю карты японцы во Владивостоке; когда там вспыхнул флажок, Ленин проворчал довольно разборчиво:

— Владивосток далеко… Но ведь это город-то нашенский…

— Первым пунктом плана заставить интервентов убрать войска. Конкретные способы я предлагаю пока отложить, ибо все они секретные. Но предположим, что интервенты ушли. Даст ли нам это победу?

Все молча согласились: разумеется, нет.

— Верно. Кроме интервентов, у нас имеются сотни тысяч наших же сограждан, стоящих за монархическую идею и белое дело. Все они бегут или собираются бежать на Дон. А зачем они нам там нужны?

Собрание оцепенело от настолько прямолинейной постановки вопроса. Засмеялись.

— На Дону казачки, у казачков шашки востры, у казачков кайзер Вильгельм в союзниках, меняет им на хлеб оружие и патроны. На что им тысячи офицеров с боевым опытом, на что им тысячи восторженных юношей, обманутых призраком блеска прогнившего самодержавия?

На карте осветился юг России: белый полуостров посреди Черного Моря.

— Пусть-ка все они катятся в Крым. Перешеек там узкий. При нужде срыть его недолго хоть аммоналом, хоть просто артогнем перекрыть в три слоя. Границу держать несложно: всех впускать, никого не выпускать. И обратите внимание, климат превосходный, это не в Сибирь при царе. Сибирь, товарищи, нам самим понадобится и много пользы принесет.

— Постойте! А флот? А Севастополь?

— Есть Одесса, Херсон, Поти, Батум. Есть Азовское море. В Таврических степях, севернее Крыма, хорошо получится буферная республика хлеборобов-анархистов. Кто по Кропоткину хочет «Хлеба и воли» — пусть свободно едет к ним. На границе с белогвардейским Крымом не забалуешь, быстро выучишься и винтовку держать, и землю пахать. Вот и пусть бодаются, пока мы будем социализм строить.

— А если не захотят ехать в Крым?

— А мы им туда вот этот полог с трона, — Корабельщик показал на горностаевый балдахин. — Самый что ни на есть рассвятой монархический фетиш. Да что я про мягкую рухлядь! Можно ведь живого царя. На царя монархист хорошо идет, уловистая штучка царь!

Снова прокатился вал смешков, затем Середа пробасил:

— Это какого еще царя?

— А что, гражданин Романов и семейство его разве уже расстреляны в Екатеринбурге?

Собрание оцепенело. Нарком внутренних дел Петровский уронил очки. Прокашлялся и ответил:

— Товарищ Берзин двадцать второго июня телеграммой доносил: были живы. Но между нами и Уралом белочехи. Как Романова с семьей привезти? Семьсот верст, а прямого пути нет, разве только через Царицын, так это месяц объездов.

— Ах, черт! — наклонившись к Ленину, тихонько сказал Сталин. — Товарищ Ленин, соглашайтесь на все. Вот почему дирижабли сегодня прибыли в Москву. Это значит, наш гость с Хуго Эккенером договорился заранее, и план этот придумал давно. Немец не дурак, мазурику и пустозвону не поверил бы. На дирижабле до Екатеринбурга всего-то сутки лету, и задержать его чехам нечем. Ах, ловок, черт! И дирижабль не один вызвал, от случайной поломки меры взял. Три цепеллина поднимут роту. Забрать Романовых — и сразу оттуда прямиком в Ливадию, в царский же дворец. Вот зачем он с этим южным анархистом хороводился, как его там? Скромный?

— Вы думаете?

— И сразу прокламации на всех углах, — поддержал нарком просвещения Луначарский. — Гуманный восставший народ не мстит свергнутому монарху. Кому дорого белое дело — милости просим в Крым. И не надо ночами под вагонами шнырять, купи билет и катись добром.

— Как белый человек, — недобро усмехнулся Корабельщик, прекрасно слышавший перешептывание.

— И нам не гадать, кто наш, а кто с фигой за пазухой, — Петровский подобрал очки, довольно погладил пухлую папку на столе. — Сколько же сотрудников освободить можно будет от слежки да политики. Уголовников прижмем!

— Аналогичным образом поступим на Дальнем Востоке, — продолжил при всеобщем одобрении Корабельщик.

— Чтобы в итоге образовалась такая вот структура, — с каждым словом на карте загорались области бывшей Российской Империи, по краям белые, а чем ближе к центру, к Москве, тем краснее. На белых землях нарисованные человечки увлеченно пыряли друг дружку штыками, махали флагами. На красной территории склонившиеся над станками рабочие выдавали горы товаров, тут же меняя их крестьянам на хлеб и водку, а цепочка в шинелях и буденовках, выставив штыки во все стороны, отражала редкие наскоки белых: те больше величались, били себя кулаками в грудь и собачились между собой, чем атаковали красных. Живой рисунок, хоть и некрупный, выглядел весьма доходчиво.

— Но это же блокада! Это значит, мы своими руками возведем тот самый «санитарный кордон» из лимитрофов, о чем Черчилль мечтает! — нарком финансов Гуковский возмущенно стукнул по столу кулачком. — А без международной торговли нам крышка.

— Для международной торговли у нас будут союзники, непризнанные мировым сообществом, но удобные для него в части контрабанды. Ясно уже, что Германия неизбежно проиграет войну.

— Мы на это и рассчитывали, соглашаясь принять Брестский мир, — проворчал Свердлов, присоединившийся к Совнаркому после перерыва. — Мы тотчас же денонсируем Брест-Литовский договор и попросим немцев с Украины домой… Пришелец он или самозванец, а предложил дельную вещь.

— Вы полагаете, выгорит?

Свердлов кивнул, не мешая Корабельщику продолжать.

— … С кайзером на дно уйдут и его сателлиты. Побежденным поневоле придется собраться в один рынок — меньший, чем у победителей, но и там будут продаваться лучшие в мире немецкие механизмы, там будут стоять с протянутой рукой гениальные итальянские изобретатели, не нужные на голодной родине, там будет востребована наша пшеница, лес, руда.

Корабельщик оглядел собрание. Уже никто не переговаривался, все напряженно слушали.

— Итак, добившись мира, мы запустим цепочку пятилетних планов. Первая пятилетка будет направлена на ликвидацию безграмотности и создание инфраструктуры, то бишь полного комплекта школ и училищ для рабочих профессий. Под конец пятилетки нам следует иметь полное покрытие страны школами и больницами, создать несколько крупных научных организаций, где собрать все здоровые силы науки для изучения зарубежной техники и разработки нашей собственной. О массовом выпуске машин речь пока не идет. Если дело пойдет хорошо, за первую пятилетку следует создать сырьевую базу — крупные железоделательные заводы, шахты, оснащенные современным оборудованием, коксовые батареи, карьеры и прочее.

— А если дело пойдет плохо? — покачал трубкой Сталин. — Гладко на бумаге, да в поле овраги!

— Тогда людям придется работать на старой технике и вручную, но уже не по двенадцать-четырнадцать часов за сутки, а только по восемь и за куда большую оплату, с намного лучшей медициной, с месячным отпуском раз в год. Одно это позволит им лучше питаться и больше спать, чем улучшит качество их жизни.

— Жизнь разве машина, что у нее имеется качество?

— С машинами проще, — Корабельщик вздохнул. — Но ими мы займемся в конце второй пятилетки и начале третьей. Только к этому времени наберется достаточное число рабочих да и просто грамотных людей, выученных и воспитанных в нужном ключе, дадут сырье заложенные предприятия. А вопрос ваш, товарищ нарком, верный. Все наши усилия должны вести к улучшению именно качества жизни подавляющего большинства людей. Иначе люди побегут из страны, и никакими штыками вы их не удержите. На моей родине так и не удержали: двести сорок миллионов протекли сквозь пальцы в желанный капитализм.

— И что у вас там теперь?

— Теперь еще ничего; но скоро будет как у вас при царе-освободителе. Порох в сухости, солдатушки в готовности, быдло в крепости.

— А что мы сделаем после машин?

— К тому времени я уже передам вам большую часть знаний, вы начнете их осваивать, а от этого и увидите сами, куда вам дальше. Мне же придется вас покинуть и отправиться своим путем, ибо таковы законы физики.

— Товарищ… Э-э… Корабельщик. Имеется вопрос.

— Прошу вас.

— Вы утверждаете, что имеете средство заставить англичан вывести войска.

— Да. И вы увидите, что средство верное, не позднее месяца от сего дня.

— Почему тогда вы не заставите англичан и прочих сразу ввести у себя республику?

— Потому что народ английский не желает у себя республику и не готов к ней. Во времена Кромвеля англичане прекрасно управились без чьей-либо помощи, а если сейчас не свергают короля Георга, стало быть, не хотят.

— Вы отрицаете коммунистические освободительные войны?

— Да, товарищ Свердлов. Я на опыте своей страны знаю, что ни в какой соседней стране принесенный штыками социализм не удержался, а удержался и развился там, где был выстрадан и оплачен собственной кровью, в том числе и на войне против нас.

Ленин спросил:

— Товарищ Корабельщик, а каково, по-вашему, наилучшее состояние страны к завершению вашего плана?

— Наилучшее, безусловно, коммунизм, — Корабельщик снова тяжело вздохнул, одним своим видом показав ясно, что не верит в его скорую победу.

— Объявить коммунизм даже с понедельника можно, да только вряд ли его выйдет построить хоть бы и к пятнице. Это мои предки на опыте проверили. Так что я бы считал идеальным состояние, когда вся крупная индустрия государственная и работает по единому долгосрочному плану, что уберегает страну от безработицы и колебаний спроса. Индустрия эта производит энергию: уголь, электричество, иные виды топлива, о которых я потом расскажу отдельно. Также на государственных заводах производится сложная техника, которую кустарь не сделает с должным качеством. Также государство производит и всякие полуфабрикаты: доски, гвозди, кожу и тому подобное сырье. А вот изготовление всего, что носит, пьет, ест, надевает и касается руками человек, я бы отдал частнику. Пусть он закупает у госзавода те же доски, строит людям дома, из кожи шьет сапоги. Конкуренция с таким же частником удержит качество на уровне, недостижимом никакими проверками, никакими ордами надзирающих чиновников.

— Частнику? Буржую? Где же тут социализм?

— У нас ведь не трудовая собственность запрещена, — Корабельщик нарочито простецки пожал плечами, — а эксплуатация.

— Но кустарь-одиночка не сможет выпускать хорошие вещи! У него нет машин, инструментов, образования, наконец.

Корабельщик выпрямился:

— Во-первых, кроме одиночек есть у нас трудовая артель, рабочий кооператив. Там все работают и прибыль делят на всех. Что не под силу одиночке, артель осилит. А во-вторых, на кой черт мы-то сами тут собрались? Наша задача именно сделать, чтобы все это в руках человека было. Вот! — на синем экране Корабельщик показал совершенно явные фотографии, только цветные и огромные:

— Это, для примера, американский фермер. Смотрите, сколько у него техники. Трактора, сеялки, жатки, молотилки, я тут половины названий не знаю. Работает вся его семья. Неудивительно, что у него поле от горизонта до горизонта. Он сам себе агроном, а надо — так наймет агронома. Один такой половину волости кормит, если не весь уезд. Вот к чему я предлагаю двигаться.

— Так это надо всем трактористами стать, а у нас пока что на одного грамотного сотня не умеющих поставить собственное имя…

— Вот потому-то кавалерийским наскоком тут ничего и не сделать, — Корабельщик вышел из-за кафедры. — И никакой тихой сапой из-за спины ничего не сдвинуть, лишь согласным трудом сотен тысяч, даже миллионов.

Пришелец покривился:

— Можно создать великую партию и удавить ее соперников. Решаемая задача, через великую кровь, но достижимо. Да только, если одна партия подгребет все под себя, мужики ее не поддержат. Потому что за коминтерновские заграничные авантюры платить мужику, и кровь лить опять же мужику.

— Так ваш курс — на построение социализма в отдельно взятой стране?

— Именно так.

Непривычно-темный взгляд пришельца прошел по залу как радиевый луч смерти. Сталин внезапно понял: Троцкого тоже он, Корабельщик, убрал. Как — неизвестно, и никогда известно не будет. Нанял или обманул кого, неважно. Троцкий стоял за экспорт революции в иные страны, а Корабельщику это почему-то мешало. И вот уже нет никакого Троцкого. Начни копать — найдешь английских агентов, у них мотив железный. А что политический курс РСФСР от этого меняется — ну, повезло.

Или не повезло…

— А что же капиталистическое окружение? Интервенция?

— Я уже сказал, что против них есть средство. Не надо верить мне на слово, увидите сами.

Финансист Гуковский протянул с нескрываемой иронией, нарочно карикатурно-одесским говорком:

— Таки вы ва-алшебник?

— Я только учусь. Вот, у меня экран пока синий. — Корабельщик погасил световое полотнище. — У хорошего волшебника экран светится зеленым.

— А у плохого?

— У плохого мигает и полосами рябит.

Собрание понемногу замолкло. Приходилось решать, а решать на десять лет вперед за сто сорок миллионов населения никто не рвался. Тут все свои вокруг, а это значит, что некуда сбежать. Найдут и спросят, без малейшего сомнения.

Чувствуя на спине мурашки, Сталин поднялся:

— Товарищи! Мы выслушали очень хороший план. Вряд ли кто может сказать, удастся ли он. Однако, план составлен достаточно разумно, без прожектерства и шапкозакидательства. И я готов проголосовать за этот план при одном условии. Товарищ Корабельщик хочет советовать, ни за что не отвечая. Такая соглашательско-меньшевисткая позиция неприемлема. Пусть он займет определенный участок работы и несет за него ответственность.

Сталин сел, а наркомы одобрительно загудели. Тогда поднялся и Корабельщик:

— Я возьму наркомат информатики. Как раз передаваемую вам информацию надо же привести в удобоваримую форму. Такого наркомата у вас нет, и я никого не сгоню с кресла, не лишу возможности принести пользу трудовому народу. Но и я тогда поставлю одно условие.

Ленин переглянулся со Свердловым:

— Именно?

— Именно то, что в моем наркомате я решаю, кто тут красный, а кто белый.

— Эй! Это нечестно! Так все спецы к вам сбегут!

— Разве большевики преследуют людей за их политические убеждения? — вполне натурально изумился гость. Ленин улыбнулся. Сталин же подскочил:

— Спецам доверять нельзя! Наплачемся! Они саботировать станут — а как их проверить?

— Ничего, — гость ударил кулаком в ладонь, — у меня не станут. Я сам кого хошь отсаботирую, родная мамаша не узнает.

Видя полное ошеломление и всеобщую усталость от свалившихся новостей, Ленин совещание быстро закруглил. На место Троцкого поспешно избрали Михаила Фрунзе. Самого Льва Давидовича постановили хоронить в Кремлевской стене с почестями: все же Троцкий не только митинговал, но и на фронты выезжал, и под пулями бывал, да и армию взамен рыхлой добровольческой Красной Гвардии создавал на совесть.

Наркомом информатики выбрали Корабельщика, поручив ему к осени сформировать собственно комиссариат: подыскать здание, нанять людей и так далее.

Обсуждать всерьез «программу Корабельщика» даже не пытались: не одного дня дело, и даже, наверное, не одной недели. Приняли только, как срочнейшую меру, воздухоплавательную экспедицию на Урал за царской семьей. А то как бы тамошний ревком не грохнул гражданина Романова со гражданки и гражданинки, чтобы тот не достался белочехам. Всем, впрочем, стало ясно, что и Крымский проект этим голосованием одобрен, ведь не в Москву же тащить полный взвод бывшего царского семейства. Но все настолько утомились новостями, что возражать не стали, да и что тут возразишь? Романова наверняка свои же удавят, ибо там сейчас желающих на трон больше, чем казаков у Мамонтова и Деникина. Вот и превосходно, а нам лишняя кровь на руках зачем? И без того Ленин только что подписал телеграмму в Пензу:

“Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Декретируйте и проводите в жизнь полное обезоружение населения, расстреливайте на месте беспощадно за всякую сокрытую винтовку.”

Наконец, собрали протоколы. Гостя вывели отдельным входом, президиум большевиков тоже исчез в потайных дверках. Наркомы же потекли через широкие двери в Александровский зал и дальше, на воздух, возбужденно переговариваясь.

Товарищ Сталин тоже вышел в боковой сводчатый коридор — и внезапно замер. Почему-то не горела ни единая лампа. Только далеко впереди по коридору слабо светился прямоугольник двери на лестницу, все же остальное скрывала темнота.

— Товарищ Сталин, — произнес голос, — не оборачивайтесь.

Вслед за тем раздался очень знакомый звук: сочно щелкнул в самую меру смазанный затвор.

— Товарищ Сталин, — сказал голос уже заметно спокойней, — разрешите одну загадку. Будущие читатели моих отчетов делятся на два главнейших лагеря. Первые полагают вас государственником, воздвигающим великую державу, где террор и кровь необходимая плата за мощь страны. Они считают, что вы можете обойтись без террора, если вас к тому не вынудят. Вторые, напротив, полагают вас кровавым палачом, пьянеющим от крови маньяком, тираном, боящимся свержения до кровавого поноса. Они считают, что ваша смерть в любом случае благо. Понятно, что в одном случае я должен вас всемерно поддержать, а в другом безжалостно убить.

— Как же отвечаете на сей вопрос вы сами?

— Я увиливаю от столь неподъемной ответственности и передаю вопрос вам, как ближайшему к истине. Вы-то наверняка ее знаете. Итак, товарищ Сталин, вас интересует власть сама по себе, либо как инструмент создания счастья?

— Почему непременно крайности? В любом человеке имеется доброе и злое, вопрос лишь в пропорции.

— Владимир Ильич Ленин совсем недавно написал в одном из писем, — голос прокашлялся и отчеканил:

— Середины нет! О середине мечтают попусту барчата, интеллигентики, господчики, плохо учившиеся по плохим книжкам. Нигде в мире середины нет и быть не может!

В темном коридоре застыла тишина, нарушаемая лишь ровными выдохами. Нечего было и думать вытащить наган либо даже сунуть руку в карман, чтобы пальнуть за спину сквозь френч: выдаст шорох одежды.

— Ну же, товарищ Сталин! Все прогрессивное человечество, затаив дыхание, сейчас глядит на нас в ожидании ответа.

— Так вот прямо и все?

— Уж будьте на сей предмет всеконечно благонадежны. Правда, некоторые через губу, многие через такой вот экран, что я сегодня показывал, а иные так и вовсе через прицел. Но именно это уже частности.

— Не глупо ли задавать такой вопрос полностью заинтересованной стороне? Кто вам поручится за мою правдивость?

— Исключительно только ваши действия, товарищ Сталин. Легко догадаться, в каком случае я вас поддержу и помогу, а в каком…

Звон упавшей гильзы раскатился по коридору громом.

— Выстрела не было, так откуда же гильза?

— Патрон уронил.

— Можно было и без дешевого театра.

— Увы, товарищ Сталин. Страна в опасности, экономить надо. Театр подешевел, зато хлеб как подорожал!

— Ответ поступком… Принимаю! Это лучше парламентского словоблудия. Но почему именно я? Вам что-то известно?

— Что-то известно. Что-то нет. Благодарю за уделенное мне время, не смею задерживать.

И сразу вспыхнули лампы под сводчатым потолком — желтой шашкой, нагайкой казачьей по глазам! Когда Сталин проморгался, коридор, понятное дело, совсем опустел. Даже патрона никакого на полу не оказалось.

Товарищ Сталин выругался в усы и проворчал:

— Пришелец, э? Какой он пришелец! Морячок-красавчик, молодость в uk’anali играет, ума совсэм нет…

* * *

Нет, ну как я их, а?

До чего же я хорош, как сильны мои мощные лапы!

Первый шаг к победе сделан!

* * *

Первый сделан, а сколько надо?

Представим, что у нас есть миллион человек. Число круглое, легче считать. Я бездушная инопланетная машина, я люблю циферки, если кто забыл…

Какой же черт занес бездушную инопланетную машину на эти галеры!

Я проклят — я не могу не думать.

И да, я слишком старый, чтобы трепетать от вида короткой юбки. И длинной тоже. Да, я суперлинкор Тумана, по местным эталонам почти божество. Вот потому-то мне и не интересно с местными за юбки тягаться: игра в одни ворота. Спецназ в детском саду. Дело по плечу надо, а не по… По это самое, про что все сейчас подумали.

Не нравится мне история. Все-то кажется, что можно было хотя бы не двадцать миллионов закапывать. Если уж войны не миновать — хотя бы шестью миллионами чисто боевых потерь обойтись.

Вы только никому не рассказывайте — иногда я даже Наполеона понимаю. Ему не побед хотелось. А хотелось ему игры полками, корпусами, дивизиями. Хотелось опять и опять испытывать непередаваемое ощущение, когда мир меняется по воле твоей. Вот почему после Амьенского мира в одна тысяча восемьсот втором году корсиканец не стал наслаждаться миром и процветанием, а повел своих ветеранов сперва в Австрию, потом в Испанию, а потом и в Россию, откуда написал брату, королю Неаполитанскому: «Я не снимал ни разу сапог в течение 15 дней… Мы — среди снега и грязи, без вина, без водки, без хлеба, едим картошку и мясо, делаем долгие марши и контрмарши, без всяких удобств, бьемся обыкновенно штыковым боем или под картечью, раненых везут в открытых санях на расстоянии 50 лье… Мы ведем войну изо всех сил и во всем ее ужасе.»

Процесс Буонапартий ценил выше результата. На чем и схлопнулся, когда Прекрасная Франция исчерпала мобилизационный ресурс. Тоже, наверное, брат-попаданец. Переиграл в стратегическую игру, забыл своевременно понастроить казарм…

Так что давайте сперва посчитаем, состоятельные кроты. Вот есть у нас миллион человек. По закону нормального распределения, четверть из них еще детишки, четверть уже старики. Остается половина, где каждый второй — трудоспособный мужчина, остальные женщины.

Выходит, что: даже в самом пасторальном крестьянском обществе, в той самой «мировой деревне», про которую пишут великие от Кропоткина до Фукуямы, один мужик должен как-то прокормить четверых.

А чтобы прокормить, ему надо средства. Не деньги, нет. Деньги не кушают, деньгами печку топить ненадолго хватит. Земля нужна, семенной фонд, плуг и лошадь или там трактор.

Дальше идем: для плуга надо железо. Болотные руды, доступные за околицей с лопатой, выработали еще при Иване Том Самом, за жестокость прозванном Васильевичем. Значит, надо еще шахтеры. И руду они выкопают не очень-то богатую, так что сразу в кузню ее не понесешь. Появляются на мирных пшеничных полях горно-обогатительные комбинаты. А потом домны, а они же не сталь производят. Сталь уже вторым переделом получается, в бессемеровском или мартеновском конвертере. А уголь еще, а привезти сотни тысяч тонн руды, а пустую породу куда-то девать…

Чтобы четверть миллиона крестьян обеспечить простенькими подковами, плугами да топорами, надо почти пятьдесят тысяч горняков-кузнецов-ломовых извозчиков, да и самих коней кто-то должен выращивать. Породы там всякие выводить. Сено им косить; а коса тоже ведь металл, а мягкий металл тупится и стачивается мигом. Не успел сынок подрасти — новую косу покупай!

И это мы еще про самую-то избу ни слова. Про дрова на зиму, про удушающую тоску их заготавливания с одним топором, про вывоз поленьев заморенной лошаденкой в снегу по колено…

Вот почему крестьяне живут впроголодь, и вот почему никаких социальных экспериментов не приемлют: нет у них ни малейшего резерва. Вообще. Совсем. Ни копеечки, ни полушечки. Засуха, не приведи господь, недород — и все. Село целиком уходит «в кусочки», побираться. Ну или в кабалу к богатым селянам. Им и дочерей продавали, и сыновей, еще и упрашивали взять. Пусть насилует каждую ночь, пусть волосья на висках дерет — зато кормит.

А вы думали, почему народ соседей раскулачивал истово, с душой и выдумкой? Почему старост и «заможных» на колодезных журавлях вешали гроздьями? Потому что большевики разнарядку выкатили? Ага, с мягким знаком. Царь вон выкатил продразверстку — и где теперь тот царь?

В Екатеринбурге теперь тот царь, в Ипатьевском доме, ждет решения ревкома. А мы вынимать его летим, потому как живой царь полезней трупа. Три цепеллина глотают километры, плывут внизу облака. Полусутки лету, можно немного и поразмыслить о будущем.

Так вот, царская Россия, святая Русь — страна крестьянская. Там крестьян поболее миллиона. Если совсем точно, из ста человек восемьдесят пять — хлеборобы.

Теперь понятно?

В России просто нет горняков и металлистов, катастрофически мало железных дорог — что и понятно, ведь уральское железо с еще Демидовских заводов при пересчете на всю русь-матушку растворяется до гомеопатических концентраций, как жалкая цистерна водки в батальоне.

Нет конструкторских школ — ни танковых, ни автомобильных, ни двигательных. Что там танковых: русские гармошки до войны везли от немцев. Самовары закупали в Прекрасной Франции. На Путиловском заводе заложили броненосец — десять лет ваяли. Точно как тот козел на крыльце Храма Христа Спасителя говорил: есть настроение — работаем. Нет настроения — закусываем.

Хочешь, организуй тресты, а хочешь — сразу «Великую и всемирную торговлю воздухом для тихоокеанских подводных лодок.» Технологии передавай хоть насыпом с горкою: реализовать их некому и нечем. Вот сколько в танке… Ладно, в тракторе хотя бы — подшипников? А сколько в России подшипниковых заводов?

Ровно один: Русское акционерное общество «Шарикоподшипник СКФ», основатель Эмануэль Нобель. Да, племянник того самого, премиального Нобеля. Ну, европейскую часть страны подшипниками как-то где-то… А за Уралом?

А за Уралом голь на выдумки хитра. Берут мужички дерево дубовое или там лиственницу сибирскую, плотную, тяжелую. Вкладыш вырезают, щедро пропитывают дегтем или скипидаром — вот он подшипник скольжения. Сколько-то простоит, хоть и люфт, конечно, зверский.

Зато без единого гвоздя!

Как тебе такое, дорогой двадцать первый век?

Честно говоря, пес его знает за двадцать первый век. Информация из будущего, наконец-то, начала поступать исправно. Только вопрос появился: мое ли это будущее? Как отразятся на нем сегодняшние эксперименты?

Вот мы с Нестором Ивановичем посла немецкого спасли — а ну как он страшнее венского акварелиста выйдет? Может, барона фон Мирбаха и вовсе спасать не стоило?

Чего проще: глянул в будущее — как оно изменилось? Может, в результате всех моих трепыханий не то, что Союз уцелеет, но на его-моей палубе Громыко и Горбачева в пионеры принимать будут? А может, напротив, лопнет все еще в сороковых годах, потому как разлакомится здешний народ моими подсказками, да и сам думать разучится, да и заборет его бесноватый фюрер? И даже не заложат линкор «Советский Союз», и понемногу превращусь я в бесплотную тень, в «полупрозрачного изобретателя»… Бр-р-р, нафиг такие мысли.

Беда в том, что посмотреть в чужую Вселенную физика не велит. А в моей Вселенной будущее уже туманно. То ли «бабочка Бредбери», то ли «резиновая лента Андерсона». В первом случае изменения нарастают лавиной, во втором затухают, приходя к некоей генеральной линии. Все хорошо, но который из двух случаев мой?

Сам же я ввел понятие «времени», понятие движения от будущего в прошлое, и теперь скользить по квантовой струне уже не так просто, как на заднице по перилам. Да и долбануться в конце пути можно покрепче, чем копчиком о каменный пол. В моей эпсилон-окрестности все видно и предсказуемо, а дальше только запросы гонять по выделенной струне созданного еще там, под Фолклендами, поисковика. Прочее — туман…

Вот, значит, почему на бескозырке надпись «Туманный флот»?

Именно.

Я суперлинкор Туманного Флота. Уж кому бы хныкать, не мне точно. Тем более, что уже и некогда сопли размазывать. Пора слезать в гондолу и проводить инструктаж: Екатеринбург на горизонте. Час-другой, и город уже поплывет внизу. На боках цепеллинов немецкие кресты, как бы не обстреляли нас от полноты чувств. Поэтому сперва высаживают моего аватара — Корабельщика — и двигается он прямиком в здешний ревком. Как во многих городах, революционный комитет Екатеринбурга занял здание бывшей городской думы, так что его несложно будет найти.

Вообще-то про наш Особый Воздушный Отряд местных ревкомовцев должны были телеграммой предупредить. Но лучше сперва ножками проверить. Мало ли, чего там разобрал и за кого нас принял дежурный телеграфист.

* * *

Дежурный телеграфист в Главпочтамте на Главном проспекте (так и назывался без изысков: «Главный»), в доме номер сорок два, принял сперва телеграмму из Ярославля о необходимости немедленно казнить царя ввиду начатого сильного наступления англичан по Северной Двине и опасности попадания царского семейства в руки восставших чехов.

Буквально тотчас пришла телеграмма из Москвы о том, что царя необходимо в целости и сохранности передать Особому Воздушному Отряду, а самому этому отряду оказать наивозможную помощь провизией, химическими реактивами и вообще всем, в чем окажется нужда.

Телеграфист, как и весь Екатеринбург, симпатизировал эсерам. Поэтому телеграмму из Москвы дежурный положил якобы в спешке на край стола, откуда ее скоро столкнули на пол и стоптали в ничто пробегающие рассыльные. На главном почтамте Екатеринбурга стоял уже не писклявый аппарат с ручным ключом-”молотком», изобретенным еще Морзе, а вполне современный аппарат Бодо, выдававший ровную ленту с буквами. Эту-то ленту дежурный телеграфист разрезал по разметке, наклеил на бланк, пришлепнул собственной печаткой и отдал рассыльному лично в руки:

— Ревком, немедленно!

Рассыльный козырнул, выбежал наружу и, улучив мгновение, заглянул в телеграмму. Хмыкнул, свистнул коня, взлетел на седло и отъехал в сторону плотины через Исеть, где Главный Проспект пересекал реку. Но вот через плотину рассыльный не погнал, а поворотил направо, по Тарасовской улице-набережной. Затем еще раз повернул в тихий Почтовый переулок — здесь почтамт размещался раньше, и если бы кто потребовал от гонца отчета, рассыльный бы сказал, что едет в старые конюшни почтовой службы за запасным трензелем или там потником. Не доезжая тех конюшен, гонец остановил коня, слетел через гриву и требовательно забарабанил в окно невысокого домика под черной тесовой крышей, ничем особо не выделяющегося среди окружения.

— Телеграмма для господина Асламова!

Немедля отворилось окошко и важную телеграмму схватила загорелая жесткая клешня забайкальского казака. Гонец подождал совсем немного, пока телеграмму в доме переписывали, затем получил ее обратно с тяжелым желтым кругляшом. Золотой империал отправился в потайной кармашек на поясе. Гонец с телеграммой теперь уже без обмана развернул коня, вылетел галопом на перекресток. Затем направо, по плотине, затем налево и вниз, вдоль реки, до самого Покровского проспекта, а там до угла Дубровинской улицы.

На углу Дубровинской, в доме бывших купцов — кто бы мог подумать, братьев Дубровиных, — с одна тысяча восемьсот второго года и размещалась городская дума, год назад же разместился ревком. Революционная власть пришла в Екатеринбург без особенных перестрелок, так что здание нисколько не пострадало.

Гонец оставил коня прямо на площади, вбежал в широкие двери, в центральный зал, размахивая телеграммой и крича:

— Срочная! Ярославль!

* * *

Ярославль на карте человек отметил карандашной точкой. Человек служил не первый год, и понимал прекрасно, что любая бумага может запросто попасть в не те руки, а потому излишние подробности…

Излишни.

— Ваше благородие! — вполголоса доложился забайкалец. — Все собраны.

Человек поблагодарил кивком, сложил карту, убрал в нагрудный карман жилета, запахнул тужурку. Ярославль не близко к Екатеринбургу, ан проклятые революционеры уже засуетились. Как пить дать, сегодня же этот их опереточный ревком издаст постановление о казни. Дней пять назад гонец передал еще телеграмму, от Коломенского районного комитета партии большевиков, датированную третьим июля. Дескать, местная партийная организация «единогласно постановила требовать от Совнаркома немедленного уничтожения всего семейства и родственников бывшего царя. В случае отказа решено собственными силами привести в исполнение». Бог им в руки ползти сюда от Коломны, но тенденция, господа, тенденция, что ни говори, настораживающая. Еще подождать — и впрямь, как визжит на митингах иудушка Троцкий, нечего сделается терять, кроме своих цепей…

— Господа! — выйдя в зал скромного домика, человек ничего разжевывать не стал. План давно был готов, обсужден и оговорен. Лошади с крытым возком ожидали в Суконной фабрике, черта лысого там найдут революционеры.

А и немного собралось офицеров-монархистов. Буквально, по пальцам пересчитать можно. Полковник, два капитана, шесть поручиков; трое братьев-казаков, бородатые забайкальцы. Несколько молодых людей, примкнувших уже здесь, на Урале — глава заговора смотрел на них свысока и не доверял ничего серьезного, боялся, что среди них есть агент большевиков. Или, что куда хуже, левых эсеров: весь Урал и большая часть Сибири поддерживает их, не большевиков. На что большевички неприятны, эсеры вовсе бешеные. Говорили, их фурия Мария Спиридонова упрекала на съезде самого Ленина: «Распустил царей и подцарей по украинам, крымам и заграницам, только по настоянию революционеров поднял руку на Николая Романова, да и того всего лишь арестовал, а не повесил».

С другой стороны, есть в отряде эсеровский агент или нет — положиться особо не на кого. А все потому, что прочие радетели Белого Дела вовсе не за монархию стоят. Случалось, даже судили своего же брата-белогвардейца за монархизм. Дескать, отрекся царь — и черт с ним, более ненадобен!

Только русский казак дважды не присягает. Царь ответчик только богу, не людям судить его. А без царя дом разделенный не устоит, это еще в Библии сказано… И войсковой старшина забайкальского казачьего войска, Ксенофонт Михайлович Асламов, решительно поднял правую руку:

— Господа, пришел наш час. Вот перехваченная телеграмма… Вижу, все прочли. Все понимают, что более некуда откладывать. Выступаем, с богом!

— За Веру, Царя и Отечество! — у старшего из бородачей-забайкальцев как-то получилось выговорить все слова с больших букв. Собравшиеся перекрестились, надели кепки, фуражки, отряхнули штатские одежки: у кого что. Залязгали составлеными у стены винтовками, защелкали затворами, сноровисто вталкивая патроны из обойм. Глава заговора вынул фальшивый чекистский мандат и прямо так, с бумагой в руке, возглавил выстроенный в переулке небольшой отряд.

Вышли на Воздвиженский проспект и зашагали маршем, в ногу, до Воздвиженского переулка — Ипатьевский дом располагался на углу переулка и проспекта, краем выходя на Воздвиженскую площадь, посреди которой возвышался купол Воздвиженского, понятно, собора. Войсковой старшина с досадой отметил, что в ту сторону как-то многовато для заутрени собирается народу.

Поглядев случайно на небо, Асламов обмер и встал. Отряд послушно повторил движение и тоже замер в остолбенении. Прохожие тому нисколько не удивились: весь город глядел в небо.

В небе, прямо на Воздвиженскую площадь, опускались три цепеллина — точь-в-точь как на открытках и в синема-картинах. Руки заговорщиков сами собой потянулись к оружию: все узнали черные немецкие кресты на боках цепеллинов.

Асламов опамятовался первым:

— Слушать меня! Все отлично удается. Живо, пока все в небо смотрят. Скорым шагом… Арш!

Отряд подошел к Ипатьевскому дому; из дома Попова напротив, где помещались охраняющие красноармейцы, выбежал комендант Авдеев. Ему войсковой старшина сунул фальшивый чекистский мандат и фальшивый же приказ, написанный поутру собственноручно: царя с семейством и сопровождающими его лицами передать в распоряжение ревкома.

— Кончать будем суку, — перекосившись лицом, процедил заговорщик. — Вот список с телеграммы, сама она в ревкоме.

Авдеев прочитал телеграмму от лидера Ярославских эсеров Бориса Савинкова, присвистнул:

— Крепко взялась англичанка… Как думаешь, товарищ, до Вятки дойдет?

Асламов только плечами пожал:

— Грош цена всем думаниям нашим, знать надо. Товарищ, не задерживай, у меня приказ. Вон уже и наш возок…

Чекист понимающе ухмыльнулся, и вдруг вынул наган — бойцы-заговорщики не заметили движения за широкими спинами — большим пальцем оттянул курок; Асламов еще успел подумать: силен, черт! Наган еще новенький, пружина тугая… Тут чекист нажал на спуск и войсковой старшина умер.

— Тревога! — заорал Авдеев. — У них бумаги фальшивые! Телеграмма на бланке должна быть! Бей их, парни!

Парни в окна дома Попова выставили сразу несколько винтовок, но заговорщики не стали дожидаться развязки. Покатившись кубарем кто куда, свалили Авдеева — упавшее тело казацкого старшины больше не прикрывало его. Кто-то шарахнул из маузера очередью, и красногвардейцы, опасаясь пулемета, пригнулись.

— Разом!

Заговорщики подскочили к высокому дощатому забору Ипатьевского дома, в упор застрелили глупо высунувшегося караульного, вскочили в калитку. Редкая цепь часовых вдоль забора и в садике только еще поднимала длинные винтовки — мосинка даже пристреливается со штыком, так же и носится — поэтому заговорщики с короткими стволами оказались быстрее.

Принявший командование после убитого казака полковник вбежал в дом:

— Ваше Величество! Перехвачена телеграмма о расстреле вас и всех людей с вами! Идемте, у нас возок и кони! Где угодно лучше, чем здесь!

В подтверждение слов его снаружи шарахнул залп, загремела под ним железная крыша, полетела штукатурка. Затем гулко ударили три… Четыре… Пять! Больше гранат у заговорщиков не нашлось; все найденное сейчас полетело в окна дома Попова, частью истребив отдыхающую смену, частью принудив красногвардейцев укрыться и прекратить огонь.

На шум в большую переднюю сбежались узники. Царь выглядел уже немолодо, в бороде заметно седой. Хорошие, добрые глаза, как и все лицо, производили впечатление простоты и откровенности. Царица, хоть и в мещанском черном платье, вовсе на него не походила. Строгий взгляд, фигура и манеры как у женщины гордой, важной. Заговорщики как-то сразу подумали, что Николай Александрович простой человек, а она непростая. Уж она-то как есть, даже в черном-вдовьем, похожа на царицу. Татьяна важная, как и царица. Остальные дочери: Ольга, Мария и Анастасия важности никакой не имели; заговорщики про себя сделали вывод, что эти княжны простые и добрые, хоть и Великие.

Тут на улице стихла стрельба, вбежал один из бородачей-забайкальцев:

— Ваше Величество! Ваши благородия, возок подан. Стражу мы… — и замялся, глянув на девушек.

— Ничего, — отрезала царица, — как за княжнами в уборную таскаться да непристойные частушки под окнами петь, они герои. Вообразите: ставилась на стол миска; ложек, ножей, вилок не хватало. Так ведь придёт какой-нибудь и лезет в миску: «Ну, с вас довольно». Княжны спали на полу, им даже кроватей не нашлось. А как воевать…

Казак довольно сощурился:

— Комендант у них дурак. Был дурак. Митинговый крикун, бестолковый, невежий, пьяница и вор.

Полковник сделал жест рукой и все семейство чинно, за руки, словно с малявками на променад, вереницей прошло к возку. Гражданин Романов с женой, дочери Ольга, Татьяна, Анастасия, Мария, сын Алексей, лейб-медик Боткин, камердинер полковник Трупп, повар Харитонов, горничная Анна Демидова… По спискам, значился еще мелкий поваренок, но вот сегодня его в доме не оказалось.

Поваренок отыскался на улице. Вместе со здешним босяком, Файкой Сафоновым, с которым частенько дрался: Сафонов приставал к «цареву прихвостню», а вечерами орал под окнами то самое, на что жаловалась царица.

Царица поглядела на сплетенных в драке подростков — одним залпом их прошило, упали, как родные братья. Быстро перекрестилась и встала так, чтобы закрыть убитых от садящихся в карету детей.

Николай Романов приотстал, подавая руку жене, и вполоборота, вполголоса, вполовину решимости, осведомился у полковника:

— Скажите, а великие князья в Алапаевске? Тут, недалеко, верст за сто к северу?

Полковник молча развел руками: увы, Ваше Величество. Хоть казнить прикажите, а мы не всесильны.

Николай Романов также молча перекрестился и полез в нутро крытого возка, в котором развозили по делянкам артели лесорубов. Зимой возок переставляли на полозья, но выбрали его заговорщики не за это, а за полати с печкой: при нужде там и переночевать можно, хотя бы дамам, и сготовить что-нибудь.

— Авва-а-ай! — казак на облучке грозно хлопнул здоровенным «бурятским» кнутом. Четыре укормленных гнедых — не местной низкорослой, а датской не то фризской породы, нарочно под большой груз — взяли разом; возок покатился по Вознесенскому проспекту на юг, на легендарный Сибирский Тракт.

Заговорщики перевязали раны: кроме казаков, осталось их пятеро, так что приведенных с возком лошадей теперь хватало и под седло и под вьюки, кабы они были. Выжили полковник, три поручика и капитан; да вот еще пара «вольноперов» — молодых добровольцев, примкнувших ради романтического спасения Великой Княжны… Четырех Великих Княжон! Штатских заговорщики до сего дня всерьез не воспринимали. А теперь из четверых остались их двое, но, на удивление, не дрожат. Впрочем, Сибирь: тут студентик может иметь на счету медведя или рысь, или тайного золотодобытчика, с которым неловким случаем пересекся в тайге…

Красногвардейцев не трогали: Бог им судья, коли не верят, пусть попробуют на Высший суд не явиться. Своим убитым закрыли глаза, выложив их наскоро на сухое вдоль стены проклятого Ипатьевского дома.

Верно говорят здешние, дурное место. Владел домом статский советник Редикорцев, поговаривают, что держал притон. Выкупил дом золотопромышленник Шаравьев. Умный мужик оказался: стрелял в землю из обеих стволов щедро золотой дробью, а потом звал геологов и продавал превосходный золотносный участок. Бог шельму метит: спился. Купил дом желенодорожный инженер этот самый Ипатьев, ан и тут судьба догнала. Сей же час обвинили железнодорожника в мошенничестве при прокладке трассы, отдали под суд. Может статься, и оправдался бы Ипатьев. Да и то, куда ссылать? Из Сибири в Сибирь? Но грянула революция, и сгинул в ее круговерти железнодорожный инженер, так и не смыв с чести подозрений.

А теперь вот, самую малость не казнили в сем доме русского царя.

— По коням! — полковник выбрал себе самого спокойного и послушного, как всегда делал. Ему в атаки не ходить, ему бы конь под выстрелами не шарахался, думать не мешал.

Подобрали поводья (а ничего держатся штатские… Надо их на привале ободрить, заслужили) — рысью пошли по Вознесенскому, пересекли Главный проспект, по которому во все стороны уже бежали ничего не понимающие люди. Кто кричал, что немцы высадили десант и убивают царя (все знали про жителей Ипатьевского), кто кричал, что анархисты не позволяют немцам опуститься на самую Вознесенскую площадь, и надо крепить оборону. Надо сплотиться, плечом к плечу встать! Карикатурный чекист в кожанке, перекрещенный ремнями, размахивал красной бумажкой, пытаясь организовать пробегающих в отряды. Несмотря на малый рост, смешной жиденок поступал важно и правильно, потому полковник мигнул — и головной забайкалец, свесясь с седла, бесшумно вогнал комиссару нож за ухо. Тот и не мяукнул, падая — ни мечты, ни имени, как и не рождался… Щепка человек в революционном водовороте, спичка в костре будущего!

Ушли с Главного проспекта, по бульвару рысью до перекрестка с Покровским проспектом, проехали мимо собора. Слева открылась Сенная Площадь с торгом, посреди которого уже некий чернорясый провозглашал конец света, указывая на кружащие над городом цепеллины, кроваво-багровые в лучах низкого еще утреннего солнца. Слушатели монаха не делились на людей: многолапое черно-серое мякинно-постольное нечто, бурлящее море рук и запрокинутых голов — на проезжающих по земле никто не смотрел, все беспокоились одним только небом.

Заговорщики облегченно перекрестились — снова никто не удивился. Кончилась брусчатка Александровского проспекта, стихло цоканье копыт. Краем площади на пыльную босяцкую Ночлежную, а оттуда мимо вечно громыхающих кузней — и вот она, свобода. Вот он, Сибирский Тракт, на котором полковник с облегчением увидел несколько впереди знакомый укрытый возок.

* * *

Возок немцы догнали на Белоярской заставе, где нашлось вырубленное поле и цепеллин мог подойти к земле. Глядя на знакомые по фронту каски-”пикельхаубе», полковник выругался в зубы.

Остановились, не пробуя развернуться: из-за спины вот-вот ожидалась погоня. Рано или поздно Екатеринбургский ревком все же разберется в произошедшем, умный еврейчик там не один… Полковник скрипнул зубами, поймав себя на крамольной мысли: а хорошо бы этих умных крючконосых комиссаров да на нашей стороне! — но думать о таких вещах монархист не умел, тем более — думать быстро, перед развертывающимся в цепь неприятелем.

— Пусть царь уходит лесной дорогой! — за спиной переговаривались «волноперы». — На юг Арамиль, там через речку Бобровку, и лови ветра в поле!

— А мы? — все же беспокоился второй штатский. — У меня патронов нет и затвор пулей разбило.

— Ничего, друг мой, — первый «студент» важно поправил очки в тонкой мельхиоровой оправе, — оружие у меня есть запасное. Мы будем отходить в горы. Я дам вам парабеллум!

Полковник выехал несколько вперед, обернулся к своим, поднял руку. Дождался тишины и высказал то самое, древнее, латинское, что некогда привело поповича на воинскую службу, к высоким чинам… К совершенно несомненной смерти здесь, на разъезженной грязи кандального тракта? Нет, плевать! Русский офицер присягает один раз!

И полковник прокричал:

— У кого есть пристанище, кто в случае бегства может по безопасным и мирным дорогам добраться до родных полей, тому позволяется быть робким и малодушным! Вы же должны быть храбры. В нашем отчаянном положении всякий иной исход, кроме победы или смерти, для нас отрезан. Поэтому старайтесь победить; если даже счастье станет колебаться, то предпочтите смерть воинов смерти беглецов. Помните, бессмертные боги не дали человеку более сильного и победоносного оружия, чем презрение к смерти!

На эти слова из возка снова полезла царская семья — больно уж страшно сидеть в темной духоте, ничего не видя и не слыша, все равно что расстрел с завязанными глазами! Камердинер полковник Трупп решительно взял у студента в очках-”велосипедах» запасной пистолет, а доктор Боткин вытащил из двойного дна саквояжа собственный.

— Браво, браво! — от цепи серых шинелей к возку шагал рослый матрос, по всей видимости, анархист; полковник долго думал, что с ним не так, потом понял: солнце от морячка слева и сзади, почему же буквы на бескозырке горят золотым пятном с двадцати шагов?

Матрос между тем приблизился шагов до пятнадцати и поднял пустые ладони:

— Успеете пострелять, храбрецы. Покамест ответьте мне на простой вопрос.

— Ну? — студент с разбитой винтовкой не удержал напряжения.

— Чего вы этим добьетесь? Белочехам царь не нужен. А что англичане ответили через посланника Бьюкенена, еще в прошлом году, осенью семнадцатого, помните, наверное?

— Да уж, — проворчал доктор в нос, — помним. «Британское правительство, к сожалению, не может принять царскую семью в качестве гостей во время войны».

Тут полковник взял себя в руки:

— Представьтесь!

— Командир Особого Воздушного Отряда товарищ Корабельщик, — матрос говорил негромко, но слышали его почему-то все.

— У меня приказ: Николая Романова и семью доставить в Крым, в Ливадию. А сам полуостров Крым передать под его власть. Пусть любой, кто советской власти не желает, вместо войны в Крым едет, и там какую угодно власть себе устанавливает.

— Брешешь! — снова вылез поперек начальника штатский, и забайкалец аккуратно хлопнул нарушителя по спине, от чего хлипкий «скубент» закашлялся, с трудом удерживаясь на седле.

— Убить вас я в любой момент могу, — Корабельщик поднял правую руку, и тотчас же от цепи в серых шинелях высоко над говорящими пролетели красные искры трассеров, а все фронтовики узнали четкий голос «шварцлозе», тяжелого пулемета, снятого, наверное, с цепеллина.

— …Но смысла в пустой жестокости не усматриваю. Так что будьте людьми, пожалуйте в кабину. Три дирижабля ради вас нарочно из Москвы прислали. До Ливадии сутки лету. В любом случае, не больше полутора. На что казнить вас? Чтобы нас вся Земля за дикарей сочла?

Студент, уже наученный дружеским шлепком, на сей раз пробормотал вполголоса:

— Ну, в той же Франции голову королю отрубили при всём честном народе. Да и в Англии отрезали голову королю, даже у господина Дюма в роман попало.

Второй студент вовсе снял очечки, несколько судорожными движениями протер стеклышки. Полковник понял: этот парень тоже боится, просто держится намного тверже. Штатский пробормотал:

— А уж в германских землях… Впрочем, не будем об этом. Но дикари русские — логично…

— Повод, не более, — просипел один из поручиков, пытаясь туже затянуть повязку на бедре. — Мои предки усмиряли Венгрию, спасли трон Францу-Иосифу, а что взамен? Ярлык «жандарма Европы»!

Доктор оказался рядом с поручиком и помог с бинтами, бормоча в нос — но и его услышали все:

— К сожалению, это есть основная политика Британии во все времена.

— Доктор, вы же англофил!

— Потому-то и знаю, как там все устроено. Убийство собственного короля лишь эпизод в их великолепной истории. Зато русские несомненные варвары, не достойные своего государства. Господин… Э-э, товарищ Корабельщик!

— Слушаю.

— Верно ли, что англичане высадились даже во Владивостоке?

Корабельщик ничуть не удивился:

— Первого июня даже парадом прошли. Сами видите, Николай Александрович: Георг вам брат, но прибыли дороже. Это же еще Иван Грозный, — тут Корабельщик улыбнулся до невозможности ехидно, вогнав в краску даже старшую Татьяну, — за жестокость прозванный Васильевичем, писал, что королева в Англии суть пошлая девица, а правят в том государстве мужики торговые. Доктор, я ответил на ваш вопрос?

Боткин как раз накручивал жгут и не ответил. Ответил кто-то из офицеров, полковник не видел, кто:

— Господа, но мы же все видели телеграмму! Ревком требует смерти Его Величества!

Тут Боткин закончил, наконец, перевязку. Поглядел на стоящих у возка Романовых, частью мертвенно-бледных, частью перепуганно-красных, и молчащих. Отдышался. Повернулся к матросу и полковнику, и сказал негромко, чтобы его не услыхали те, у возка:

— Я склоняюсь к мысли, что телеграмма фальшивая. В убийстве Романовых нет никакой необходимости, ни политической, ни экономической. Мне кажется, это чистой воды провокация. Чтобы в среде «культурных» европейцев образ России снизить паче дикарей. Отсюда уже всякий сам сделает вывод: Россию, как государство, ликвидировать. А земли разделить между цивилизованными людьми… Британия, Северо-Американские Штаты, Франция, даже Япония!

Корабельщик прибавил:

— Сохранение жизни гражданину Романову просто по-человечески хорошее дело, да и нам на руку. Хотя бы тем, что не выставляет нас, как новых Робеспьеров. А захотят буржуи, обвинят нас хоть в неправильном ношении штанов. Или в разрушении традиционной семьи. Это здесь вовсе ни при чем.

Тут царь подошел к переговорщикам и сказал глухо:

— Господа, кончайте как-нибудь. Это низко — так вот решать нашу судьбу, словно бы нас тут и нет!

— Прозвище «царь-тряпка» тоже заслужить надо, — фыркнул Корабельщик, — но вы правы. Закончим этот нелепый фарс. В конце-то концов, у меня только ручных пулеметов два десятка… «Мадсены», — ответил матрос вопросительно поднявшему взгляд полковнику, — не считая трех «шварцлозе» на треногах. Либо вы чинно грузитесь в дирижабли и радостно летите к винам и теплому морю, либо…

Тут Корабельщик поднял уже левую руку — и цепь серых шинелей отозвалась тяжелым, густым залпом в воздух, услышанном даже в Екатеринбурге. И долго потом из уст в уста передавалась жуткая повесть, как на Белоярской заставе расстреляли последнего русского царя. Ну, а как же? Ведь после того в городе никто его не видел, а газеты… Что газеты? В них пишут, что приказано.

— Вы, господа, — сказал Корабельщик офицерам, — тоже можете лететь. Уж если вы готовы умереть за царя, что мешает вам пожить за него еще сколько-то? Единственное условие, оружие ваше вот сюда, на брезент. Потом вернем, слово даю.

— До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми, — Николай Романов тяжело-тяжело вздохнул и на ватных ногах направился к семейству.

— Да, — прибавил Корабельщик. — За Великими Князьями в Алапаево еще один цепеллин послан. Если тамошние пальбы не учинят, их привезем тоже.

— И тоже в Ливадию? — замер Боткин, переглянувшись с полковником в полном отчаянии.

— Ну да, — Корабельщик недобро улыбнулся, — дворец большой. Все поместятся. Климат отличный. Я вон слышал, княжны научились хлеб выпекать. Японский император как-то каллиграфией зарабатывал, так что те бумажки? А хлеб всякому нужен. Опять же, климат курортный. А здесь вон, комары в валенках и с шерстяным носком на хоботке.

— Вы… Вы сволочи! — Боткин обхватил голову руками. — Это же, простите, даже не ведро дрожжей в нужник. Это хуже, чем факел в бочку в порохом. А вы в стороне, да? И я еще англичан корил! А вы гаже иезуитов!

Корабельщик посмотрел на Боткина строго:

— Доктор. У нас в России сто сорок миллионов не привито. У нас на подходе пандемия гриппа, «испанка» проклятая. У нас в Средней Азии тиф, паратиф, чума и такие черти, которым не то что вы — я названий не знаю! А вы за царем клистир носите, вот уж применение для ваших-то знаний и бойцовского характера… Короче: вякнете чего не надо — реквизирую. Как необходимый трудовому народу медицинский прибор.

Тут Корабельщик поглядел на скуластого медика вовсе уж злобно:

— Пасть захлопнул! Марш на полку! И не срать до самого Киева!

Ошибки в английской азбуке

До самого Киева разошлась среди горячей степи серая книжечка: сперва от руки переписывали, потом неизвестные анархисты в Екатеринославе уговорили местную типографию на три тысячи оттисков. Оттиски вышли так себе: большие, и на рыхлой серой бумаге, никакого сравнения с привезенным из Москвы оригиналом, что удобно помещался в нагрудный карман френча и не промокал даже под летними ливнями.

Но слова и картинки неведомого автора Дальгиза даже на серой бумаге выглядели просто и страшно. Как убийственное знание расползлось достаточно широко, так и пошли по всему Приазовью резать помещиков, залпами из темноты сносить гетманскую варту, гранатами в окошко забивать кайзеровцев прямо в отведенных им под казармы пакгаузах или купеческих каменных складах.

От казацких станиц Дона до густой щетки Днепровских плавней, от пресного прибоя Азова до курской лесной окраины поднялось крестьянское восстание. Командующий немецкими силами на Украине фельдмаршал Герман фон Эйхгорн далеко не сразу понял, что столкнулся с организацией. Голодранцы и голодранцы — там бричку перехватили, там конвой обстреляли, там остановили и разграбили эшелон с посылками в любимый фатерлянд. Где-то зарезали старосту, где-то неугодному человечку в окно из обреза пальнули, подожгли хату или повесили на воротах жирного попа — все по канонам разрушительной стихии, о чем, кажется, писал весьма уважаемый славянами der Puschkin. Ходили слухи, что у одного из атаманов при себе томик стихов этого самого Puschkin, с которым крестьянский вождь не расстается даже на военных советах. Ну, дикари, загадочная русская душа, что тут еще сказать?

Когда же немцы допросили нескольких пленных, обработали данные от сотен беженцев из немецких колоний, а также свели в одно данные собственных агентов, лишь тогда у них встали волосы дыбом.

Во-первых, все ревкомы возникали везде по единой схеме. Избирали троих самых авторитетных в округе человек, а к ним везде, всегда, непременно — троих по жребию, хоть бы даже то были сущие голодранцы или бабы, лишь бы местные жители! Ревком получал полную власть на год и немедленно назначал от каждого села в войско тридцать пеших или десять конных. Малое число призывников позволяло брать одних только добровольцев. Новобранцы уходили в какое-то тайное место, для каждой округи свое, где им выдавали оружие, снаряжение «из английских запасов» — а потом начинали чему-то учить. Чему конкретно, не рассказал никто: и времени прошло немного, и у повстанцев, совершенно неожиданно, оказался вполне действущий штаб. А в том штабе даже имелся ответственный за контрразведку. Сама контрразведка, правда, еще находилась в пеленках, слабее даже чекистов. Но тут Герман фон Эйхгорн иллюзиями себя не тешил: на войне все выжившие учатся очень быстро. Не за горами полноценный штаб с боевыми участками, ответственностью за выполнение приказов и прочими необходимыми скучными вещами. Вон, большевики тоже начинали с рыхлой добровольческой Красной Гвардии, а теперь строят обычные для любой цивилизованной нации вооруженные силы. Даже царскими «военспецами» внезапно перестали брезговать. И на Украине произойдет все то же.

А еще, кроме «во-первых», имелось «во-вторых». Тут уже все немцы — в отличие от гогочущих над пленниками «сичовых стрильцив» Скоропадского — покрылись испариной.

Потому что «во-вторых», новобранцам «Революционно-повстанческой армии Украины» выдавали малые пехотные лопатки. Лопатки! А еще хитрую сбрую из нескольких ремней, куда оказалось вполне удобно вешать подсумки, котелок, ту самую лопатку и прочие необходимые солдату на походе вещи.

У солдата дом — лишь то, что на нем. Что повстанцы вообще о таком задумались, что не стали бросать новобранцев сходу в огонь под крики агитаторов и с комиссаром впереди, выдавало подготовку к войне долгой и упорной, к войне правильных маршей и контрмаршей, охватов и фронтов, а не к войне бандитских набегов оболваненных пропагандой недоучек.

И вот за этим уже явно стояли англичане. Хотя бы потому, что русская армия Великой Войны обходилась единственным мешком- «сидором», даже не рюкзаком или солдатским ранцем времен войны турецкой. Москва сейчас никакой ременной сбруи в больших количествах выделывать не смогла бы, даже захотев: там кожу варили и ели, а не на ранцы пускали. Правда, повстанцы могли бы ремни пошить и сами, человечья сбруя не сложнее конской — но для этого их должен был кто-то научить. Ну и кто, кроме многоумных эмиссаров Антанты?

В-третьих, чему немцы теперь совсем не удивились — а своим туповатым «спильникам» из Гетманщины уже и не сказали — лидеры восставших имели концепцию несложного государственного устройства. По странному совпадению, как раз такого игрушечного государства, которое можно провозгласить прямо сейчас и прямо здесь, и которое худо-бедно заработает почти без грамотных чиновников, практически без писаного закона, без парламентского словоблудия, но и без диктаторской единоличной фанаберии.

Понятно, что в долгосрочной перспективе бунташная пародия на государство не выдержит конкуренции. Опереточные ревкомы можно попросту скупить мелким оптом, еще и недорого выйдет. Но ведь это, пойми, потом! А горячее украинское зерно, те самые кожи, мясо, черный юзовский уголь требовались изнемогающей Германии сейчас, сегодня, немедленно!

Агенты и пленные, и те же немецкие колонисты, и украинские помещики, бежавшие от бунта, в один голос пересказывали, что у анархистских агитаторов на самые ходовые вопросы явно заучены вполне толковые ответы. И по вечно больному земельному вопросу, и по финансам с налогами, и по содержанию больниц. Даже по наполнению школьной программы, о чем пламенные революционеры думают исключительно редко, имелись не просто расплывчатые лозунги общего вида, но четкий катехизис. Что, сколько учебных часов, какой нужен результат от ученика — и, самое главное! — почему именно «это» и именно «так», а не «вон то» и не «вот этак».

В-четвертых, аналитики Германского генштаба обратили внимание, что местные анархисты опираются не на «революционную сознательность масс», а на конкретную выгоду каждого шага. Почерк выглядел совершенно не большевистским: комиссары призывали на жертвы ради туманных контуров светлого завтра. Здешние предлагали сделку: сделай то или иное, и выиграешь вполне конкретную безопасность или свободу от налога. Мало того, меры против самых простых возражений тоже оказались приготовлены. Кто-то позаботился предугадать несколько типовых сценариев разговора и заставил — заставил! — анархическую вольницу их отрепетировать.

Словом, все указывало, что действия повстанцев кем-то продуманы заранее, а сегодня направляются из единого центра. Расслабившаяся было немецкая военная машина заработала и скоро установила главного возмутителя спокойствия. Им оказался житель села Гуляй-поле Александровского уезда Екатеринославской губернии, анархист с дореволюционным стажем, верный ученик «Черного князя» der Kropotkin, якобы учитель и офицер Иван Яковлевич Шепель.

А на самом деле — Нестор Иванович Махно.

* * *

Махно в ту среду агитировал село Преображенское, что по дороге на Токмак и Мелитополь. Здешнего помещика давно выгнали, земли поделили, а с чем спорили — с арендой земли. Бедняки- «незаможники» вполне соглашались, чтобы вся земля была в собственности Республики, а люди ее арендовали на год или сколько там надо. Так богатые всю землю скупить не смогут. Богатеи- «дуки», опираясь кто на семью, кто на закопанную кубышку, вполне предсказуемо надеялись именно это и провернуть в скором времени, когда сойдет революционный угар и перестанут орать на митингах всякие там голодранцы.

Племянник одного такого богатея, выбрав момент, подошел по сельской площади к самой церкви, к высокому крыльцу. Встал точно напротив оратора, огляделся: верные товарищи окружали его со всех сторон, защищая от любых действий махновской охраны.

Вокруг собралось человек пятьсот, в свитках, широких штанах, в тканях темных и некрашеных домотоканых, простоволосых и в соломенных брылях. Широколицые, загорелые — что мужики, что бабы, что высушенные «в порох» старики. Подросткам велели сидеть по домам, и большая часть, на удивление, послушалась: тут уже не леща по затылку, тут пулю выхватить можно. Сбежали только самые-самые лихие, и сейчас таращились на собрание с толстых веток единственного крепкого тополя, тени от которого едва хватило на четвертушку сельской площади. Еще и день, как на грех, выдался солнечный, жаркий. До пыльного майдана долетало недовольное мычание коров. Пахло сухой землей, пылью, потом конским и человеческим. Стоял негромкий гул переговаривающихся людей. Приехавшие агитаторы сгрудились вокруг одноглавого маленького сельского храма. Их вороных коней у церковной ограды сторожили зевающие от жары хлопцы. На протолкавшегося в первые ряды вроде бы никто не косился с подозрением. Вот на коней вороных, лоснящихся, волос к волосу — у девок такой косы нет ни у которой! — каждый хоть раз да кинул глазом.

Казак укрывал за полой собственный новенький наган — как там что, а оружие Республика разрешила носить каждому, и это все-таки хорошо… Но земля! Земля важнее. Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не ближе ста верст! И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку! И пусть никоторая шпана из города не лезет с продразверсткой! Чтобы из города привозили керосин, вот это дельно. А хлеб отнимать не сметь! Сами не съедим — закопаем в землю.

Так вот подумал казак — хорошо, гладко подумал, как по книге писано. Перекрестился мелко, отвернул полу, вытащил жирно заблестевший под солнцем револьвер, оттянул тугую пружину — да и выстрелил прямо в грудь Махно, прямо в карман френча, прямо в сердце. Выстрелил несколько раз, только после первого же раза легонький агитатор отлетел вглубь церкви, и следующие пули пошли над упавшим куда-то в толпу.

Стрелка потянулись хватать и бить, но друзья по сторонам вытащили ножи, кистени, даже сабля нашлась у кого-то. Люди от сабли подались в стороны, и скоро гордые хлопцы оказались в кольце наставленных оглобель, шашек и маузеров махновской охраны.

Подошел высокий, худощавый, лысый парняга с пудовыми кулаками — Лев Зиньковский. Сын еврея-извозчика, работник металлического завода в Юзовке, за вооруженный грабеж в пользу партии отсидевший на царской каторге восемь лет. С января восемнадцатого в Красной Армии, на Царицынском боевом участке, где проявил себя толковым. За это с июля большевики послали Льва в немецкий тыл, в Северное Приазовье. Тут Лев примкнул к махновцам и как-то весьма быстро выдвинулся в контрразведку.

Сейчас он подошел, грызя травинку, на удивление веселый и спокойный:

— Правильно, хлопцы, — сказал своим. — Живьем брать демонов. Надо всю подноготную выбить: кто надоумил стрелять в батьку.

— Мы сами! — крикнул сжатый в напряжении стрелок. — Наша земля, наша правда!

Из-за спины здоровяка Зиньковского вышел…

Стрелок перекрестился, выронив наган прямо в пыль. Хлопцы его ватаги в голос закричали молитвы.

Не помогло!

Вышел батька Махно — подлинно вернулся с того света! Белый-белый, едва дышащий, при каждом слове хватающийся за грудь, двое охранников практически несли его под руки.

— Нет, — сказал этот призрак. — Не ваша правда.

Сморщился и опять потер грудь.

— Вот же черти, новый френч порвали. Настя меня съест.

Стрелявший повалился на колени, ударил головой в сухую землю:

— Бес попутал! Прости, батько! Бог не попустил смерти твоей! Храм тебя спас! Именем Христа, смилуйся!

— Все расскажешь! — прохрипел тогда Махно. — Вон ему расскажешь, Льву.

Зиньковский кивнул уже вовсе без признаков улыбки. Протолкался доктор:

— Куда вы его потащили! У него наверняка ребро сломано! Не двигаться! Легкое проткнет! Нужна операция! На бричку! В Александровку, в госпиталь!

Тут Махно уже без околичностей положили на первую попавшуюся доску и потащили к возку; люди повернули головы вслед удаляющимся крикам доктора:

— Осторожнее, черти косорукие!

Собравшиеся у церкви люди обходили компанию гордых казаков как обходят прокаженных. Те стояли, словно громом прибитые. Нет, конечно, про Махно говорили всякое. Однажды в самом Екатеринославе взял его кайзеровский патруль, приказали: «Стой! Руки за голову!» Так батька руки-то поднял, ан прямо из воздуха револьвер вынул, бац одному, бац второму, а сам бог в ноги! Думали: сказки, похвальба. Но сейчас-то своими глазами видели: пуля в грудь, френч дымится… Правда, что и не сильна пуля из нагана, не сравнить с обрезом трехлинейки. Толстую шубу наган пробивает не всегда. Так ведь лето! Где там шуба! Френч один, тоненький, хорошего сукна.

Понятно, что после такого убедительного доказательства никто в селе с махновскими замыслами больше не спорил. Шутка ли, бог с того света возвернул! Да не втайне, не ночью в пещере, как Христа — а при всем честном народе! Прямо сказать, честного народа в селе Преображенском набралось немало. И теперь уже все реформы, что земельная, что финансовая, прошли как по маслу, при полном одобрении даже тех, кто утром желал гостям-бузотерам смерти.

Очень скоро история неудавшегося покушения из уст в уста разлетелась по всей Украине, и даже перешла через Днепр на правый, «ляшский» берег. В истории той от правды сохранились разве только место действия да имя потерпевшего. Например, на ярмарке в Ровно пели, что пуля отразилась от стальной груди батьки Махно (сам он, конечно, имел росту полную сажень) и поразила злокозненного убийцу — «казака Остапа» — точно в нательный крест. А после выстрела из церкви вылетели на огненных крылах архангелы и всех присутствующих низвергли в адскую пасть, раззявившуюся прямо посреди сельского майдана. Иные возражали: не сбросили в адскую пасть, а обратили в девять вороных коней, обреченных возить Махно, продавшего душу Сатане, аж до самого Страшного Суда.

Вторым следствием неудачного убийства, осознанным намного позже как целью, так и организаторами, вышла полная невозможность завербовать на следующую попытку даже вокзального побродяжку. Смерть еще полбеды, но связаться с казацким колдуном — «характерником»? У такого черти под седлом ходят, на том свете душе покоя не даст!

И сколько потом хлопцы ни оправдывались, сколько ни божились, что-де косяк вороных они собрали безо всякого злого умысла, просто ради красоты — вотще. Люди в каждом селе жадно разглядывали жеребцов махновской охраны, находя в лошадиных печальных глазах несомненные приметы злополучных друзей «казака Остапа».

На самом деле спутников стрелка всего лишь отволокли в махновскую контрразведку. Лев Зиньковский, про которого в этой истории Толстой еще не написал: «Я Лева Задов, со мной шутить не надо. Я вас буду пытать, вы не будете мне врать», снял со всех показания, поразмыслил над записями. Выслал несколько новых групп разведчиков — бабы с пацанами на подводах, их никому в голову не приходит задерживать — и в прикрытие группу «инициативного» отряда, опытных бойцов с наилучшим доступным оружием. Распорядился проследить за родителями стрелка и дружков его. Велел молодому старательному секретарю переписать протоколы набело шифром и закрыть в стальной ящик. Правда, Лев еще не знал, что приказывает это сделать чекисту из Мариупольского ревкома, пятнадцатилетнему Марку Спектору, будущей легенде разведки.

Только вечером Лев набрался смелости все же зайти в госпиталь. С первого дня восстания Нестор велел учителей и докторов привечать всячески, тяжелое царское золото на сельские лазареты и амбулатории выдавал без малейшей жадности. За обиду доктора-еврея даже успел собственноручно пристрелить какого-то неумного антисемита. Нынче предусмотрительность оправдалась, и лежал батька не под кустом на подводе, а во вполне чистой палате, хоть и не одиночной. Но не коммунисту анархического толка требовать себе привилегий. Тем более, что как позволит рана, все равно придется из-за конспирации переехать.

Время Зиньковский выбрал удачно: поспав после перевязки, напившись горячего бульона, Нестор уже не выглядел упырем и не заикался на каждом слове. Сейчас он тихо разговаривал с женой. Настя ругала его за глупую браваду — вполголоса, чтобы не будить раненых на трех соседних койках — так что визиту соратника Махно только порадовался:

— Ну, полно, золото мое. Все обошлось, видишь. А теперь ступай, сына корми. Ко мне Лева с делами. Жизнь-то продолжается.

Женщина слабо улыбнулась, вежливо и коротко поклонилась Зиньковскому, вышла.

Лев занял нагретую табуретку:

— Немцы, батько. Но по-умному. Нашли заможного селянина. Рассказали, что республика землю отберет насовсем, и комиссара поставит, хуже, чем у большевиков. Дальше тот уже сам додумал. Не дослышал, так добрехал.

— Вот, — покривился Махно, — начинается. Взялись по-настоящему.

— Нестор Иванович, — неожиданно серьезно сказал Зиньковский, — ты хотя бы мне скажи, как ты уцелел. Я-то знаю, что наган любую толстую книгу пробивает. Уж с пятнадцати шагов как пить дать. Не мог тебя спасти твой любимый Пушкин.

Нестор хмыкнул, вытащил из висящего на спинке кровати френча, из того же кармана, уже наспех заштопанного, плоское металлическое зеркальце:

— Подарок… Товарища одного из Москвы. Надо же, и пригодилось.

Зиньковский осторожно взял прямоугольное зеркальце. Повертел в руке. Против ожидания, оно не оказалось металлически-холодным. На ощупь, скорее, как эбонитовая трубка полевого телефона.

— А след от пули где?

— А нету. Слишком твердый металл. Пуля же мягкая, свинцовая. Расплескалась, френч изорвала.

— Не врешь, Нестор?

— Перевязку снимут, сам поглядишь. Синячище аккурат по размеру, тютелька в тютельку. Книжка под ним была, в том же кармане. Правда твоя, что бумагу пуля пробьет, но тут не одна бумага была. С такой вот покрышкой сам видишь, чего вышло.

— А чего вышло?

— Доктор говорит, в ребре трещина. Ну, поберегусь покамест. В штабе посижу, Настя довольна будет. Могло и хуже выйти, сам понимаешь.

— Нестор, а правда в это зеркальце можно видеть, что за сто верст от нас делается?

Нестор принял зеркальце и убрал в карман френча. Нахмурился:

— Лев. Ты вот найди, кто такое говорит. И выпытай доподлинно, ему ли кто подсказал, или он сам видел.

— Убрать?

— Сперва мне доложи. Может, мы через говоруна кому что подскажем.

Лев пожал могучими плечами, не придумав, что еще добавить. Вздохнул:

— Кто бы мог подумать, что тебя спасет книжка Пушкина.

— Пушкин учит нас, что в России… Да и на Украине, как выяснилось, — Махно подмигнул, — культурный человек прежде всего должен уметь стрелять. Умелый стрелок бы в голову целил, а так повезло нам, Лева.

— Ты поэтому в школах требуешь военную подготовку?

— И поэтому тоже.

Снаружи застучали копыта, потом резанул голос посыльного:

— К Зиньковскому, с донесением!

Лев кивнул раненому и вышел, чтобы не принимать гонца в госпитале. Гонец, обычный сельский подросток, босой, прибывший на неоседланном коне с веревочной уздечкой, тем не менее попытался козырнуть, и начальник контрразведки оборвал его:

— Без чинов! Что там? Только не ори, тут госпиталь, раненым покой надо.

— Йе-есть! — шепотом «отрубил» пацан. — Товарищ Зиньковский, пятая группа доносит, шо над Юзовкой в сторону Мариуполя летят аж три этих… Как их… Дирижбабеля, вот!

— Сам ты дирижбабель! — не удержал смешок грозный Лев Зиньковский. — Все бы вам бабы. Цеппелины это, если не соврали и не перепутали ничего.

Подросток пошевелил губами:

— Цеппелины… Цеппелины… Ага. Товарищ Зиньковский!

— Ну?

— А если в школе учиться, потом правда на машиниста цеппелина выучиться можно? Нам учитель говорил, что ему профессор сказал в городе, что можно.

Лев развел могучие ручищи:

— Уж если сам профессор говорил, так наверняка можно. Меня что спрашивать, я всего только и знаю, что цеппелин сложная штука.

* * *

Цеппелин сложная штука. Пожалуй, на сегодняшний день самая сложная машина, выдуманная людьми. Даже громадные линкоры попроще — те все же по воде ходят. А цеппелин держится на воздухе — вот как? Воздух же не твердый!

Величиной новейшие немецкие воздушные корабли уже сравнялись с кораблями морскими, да не с чумазыми угольщиками, а с «Олимпиком», удачливым sistership того самого «Титаника».

Снаружи цеппелин выглядит вытянутой каплей. Округлая широкая голова переходит в постепенно сужающееся туловище, а затем в острый хвост — чисто тебе кит из учебника биологии. Разве только хвост у кита плоский, а у дирижабля крестом. Ну и брюхо кита гладенькое, а у дирижабля снизу выступает главная гондола, где капитан и рулевые: по высоте и по направлению. С боков топорщатся темные капельки — шесть моторных гондол на почти незаметных стальных распорках. Наконец, ближе к хвосту, вторая гондола с мотористами и седьмым двигателем.

Обычно в гондолах пассажиров не бывает, но сегодня случай особый. В «семидесятый» цеппелин погрузили Великих Князей из Алапаево. Вторая машина, «L-72», приняла Николая Романова, его камердинера полковника Труппа, лейб-медика доктора Боткина, уцелевших офицеров-заговорщиков и повара Харитонова. А флагманский «L-71» под командой самого Петера Штрассера принял наиболее деликатную часть: Александру с горничной Дарьей, дочками и малолетним Алексеем, которому снова стало хуже. Пожалуй, в иных обстоятельствах и у царицы Аликс отнялись бы ноги, но тут сделалось не до шуток. Хорошо еще, что у начальника отряда, матроса-анархиста Корабельщика, сыскался неведомого происхождения порошок, от которого мальчику делалось очевидно легче.

Немцы из экипажей говорили, что сам Корабельщик не матрос и не анархист. И совсем даже не человек, а пришелец то ли с Марса, то ли откуда подальше, чуть ли не вовсе из преисподней. Дескать, об этом уже знает вся Москва, где Корабельщик возник в синей вспышке прямо на совещании Совнаркома. И послан Корабельщик заоблачным ревкомом извести на Земле всех честных людей, отдав ее во власть голодранцам и митинговым паяцам.

Слово свое, однако, пришелец держал. Дирижабли без обмана держали курс на Ливадию, как доложил корректный немец, очень смешной в кожаном полетном реглане и дамской меховой муфте для мерзнущих на высоте рук. С офицерами кайзера семья Романова общалась свободно. Все-таки царица выросла именно в Германии, да и культурному человеку приличествовало знать европейские языки. Погода стояла великолепная, дирижабли шли на высоте в четверть версты, и внизу расстилалась панорама приазовских степей — желтых и серых, там и сям прорезанных зелеными узорами оврагов, на дне которых текли закрытые листвой реки.

Седьмой мотор «L-71» не пускали, не было необходимости. Седоусый немец-моторист развернул на кожухе двигателя landkart и показывал средним дочерям с Алексеем, над какими городами они сейчас пролетают. В гондоле стояла приятная тишина, позволяющая старшим женщинам беседовать, не повышая голоса.

— …Но, mama, — с французским ударением на последний слог сказала Татьяна Николаевна, — все же я настаиваю на этом разговоре. Вообразите: вот мы в Ливадии. Что же далее? Чьими игрушками мы сделаемся там? Сколько же можно ждать неизвестно чего?

— Ах, да я уже не знаю, что вам сказать. Вы уже взрослая. Поступайте, как знаете!

И бывшая императрица громадной империи с тяжелым вздохом проводила глазами старшую дочь, решительно вставшую на нижнюю ступеньку стремянки.

Татьяна, закусив губу, взобралась по стремянке к потолку гондолы. Собралась с духом, выставила голову на воздух. Ничего страшного с ней не произошло. Тогда девушка снова заработала руками и ногами, поднявшись из подвешенной кабинки в самое брюхо громадного цеппелина.

Изнутри дирижаль оказался похож на кринолин, широченную парадную юбку бального платья. Такие же обручи, обтянутые тканью. Каждый обруч представлял собой решетчатую квадратную трубу, вблизи широкую, но по сравнению с диаметром дирижабля буквально нитяной толщины. Из таких решетчатых квадратных труб — немцы называли это «der Farm» — собирался каркас небесного кита, разделенный изнутри сплошными дисками на одиннадцать отсеков. Припомнив любезные пояснения герра Штрассера, Татьяна сообразила, что сейчас она в девятом. Решетчатые Farm уходили высоко-высоко наверх, замыкаясь в громадные кольцевые ребра. Иные Farm соединяли все это вдоль корабля в единое целое, das Fachwerk. Самая нижняя продольная Farm называлась «нижний коридор» и сделали ее нарочно такой высоты, чтобы внутри свободно проходил человек.

По нижнему коридору Татьяна прошла до диафрагмы восьмого отсека, чувствуя себя Ионой во чреве китовом. На металлических балках там и сям слабо мерцали надписи, сделанные фосфорической краской. Над головой мерно колыхались громадные шары из ткани «бодрюш», сиречь верхней кожи бычьих и овечьих кишок, прокленных изнутри бумажной материей. Помнится, немец что-то говорил о начатых испытаниях прорезиненой ткани, и тот самый Корабельщик вмешивался в разговор с очевидным знанием дела. Сердце дирижабля — именно вот эти шары с газом. Обтянутые сеткой прочных канатов, они передают подъемное усилие вот на эту самую нижнюю Ferme, на металлический хребет всей громадной машины, в рукотворность которой сложно поверить. А наружная обшивка «аэродинамической» формы — чтобы уберечь газовые баллоны от непогоды, солнечного жара и порывов шквала… Татьяна поежилась. Нижний коридор сквозной, просматривается до самого носа. И безо всякого шквала коридор изгибался! Плавно, едва заметно, но несомненно. И это еще герр Штрассер говорил, что цеппелины «жесткой» схемы. Каким же надо быть храбрецом, чтобы летать на «полужестких» Шютте-Ланцах или вовсе на «мягких» Парсевалях!

Татьяна спохватилась, что закусывать губу неприлично воспитанной дворянке, но удержаться, признаться, было весьма сложно. По зыбкому коридору, поминутно вздрагивая от его плавного качания, девушка прошла до середины восьмого отсека. При погрузке кто-то из мужчин — кажется, тот студент из монархистов-заговорщиков — спросил, где же тут бомбы? Прежде немца с пояснением успел Корабельщик. «Вот, ” — сказал он, постучав каблуком по настилу, — «прямо под нами створки бомболюка. Отсюда мы вас над Ливадией и высадим. Будете хорошо себя вести, так даже с парашютами.»

Мужчины покосились друг на друга и скривились. Очевидно, шутка была непристойная, и потому ее не развивали дальше. Татьяна просто ничего не поняла, а вспомнила шутку лишь потому, что дошла как раз до этого самого места. Слева и справа показались железные клещи, словно бы оковы для пленных великанов. Потянулись провода и трубы, фосфорецирующие немецкие надписи «Bombegruppen 1», и так далее, до нумера 12.

А вот и нужное, шестой отсек. Сверху опускалась еще одна стремянка. Узкая, длиннющая — герр Штрассер говорил, что диаметр цеппелина более пятидесяти метров. Татьяна еще раз вздохнула. Нет уж, решила спрашивать — надо идти до конца. Закусив губу, девушка полезла вверх, следуя ввинтившейся между газовых пузырей стремянке. Слева и справа тянулись решетчатые металлические ребра небесного кита. Дышали громадные баллоны, волновались в сетках. Запах талька и умягчающей кожу мази окутывал запыхавшуюся девушку при каждом колыхании баллонов. Звон далеких моторов передавался сюда чуть заметной дрожью, а здешние звуки представляли собой словно бы жизнь механического сада. Что-то негромко щелкало, что-то сопело, скрипело, шумно прогоняло воздух, с гудением протягивало в стальных трубах натянутые струнами рулевые тросы. Сплетение балок и Ferme ничем не напоминало мистические готические замки из романов, но сердце билось тревожно, как у героя, пробирающегося меж таинственных надгробий. Успокаивая себя словами немца, что-де водород человеку сам по себе не опасен, Татьяна одолела несколько десятков ступеней и приостановилась отдохнуть.

Впрочем, если Корабельщика не окажется на его излюбленном верхнем гнезде стрелка, сама по себе прогулка выйдет на зависть этим задавакам-сестрам.

А вот если окажется…

Задумавшись, что сказать и что спрашивать, девушка сама не заметила, как одолела всю длиннющую лестницу и оказалась перед откинутым верхним люком. Высунувшись по пояс, остолбенела от небывалого чувства, разом позабыв и злодея-Корабельщика, и вежливых сухарей-немцев, и вредин-сестер, и даже злоключения последних лет.

Небо!

Здесь небо не кончалось. Удавка горизонта ничем ему повредить не могла.

Никак.

Встречный поток упруго давил на лицо, вежливо и непреклонно сминая, сдувая все лишние мысли, страхи, сомнения. Серо-серебристая обшивка цеппелина понижалась от люка на все стороны равномерно. В сторону креста хвостового оперения уходил стальной леер, под ярким солнцем графитово-черный.

Все.

Больше ничего.

Ничего совсем: ни линии горизонта, ни щетки леса, ни зубчатой прорези крыш, ни новомодных телеграфных проводов, «нервов прогресса», через что видят небо те, земные людишки…

Татьяна поняла, отчего все немцы в экипаже смотрели несколько свысока. Они-то как раз имели право. С высоты все иное!

Небо!

Синее-синее, потом жестко-голубое, и только на юге, впереди и слева по ходу цеппелина, небо превращается в белым-белую воронку, фонтан сплошного света; это-то божье око именуется Солнцем. И не существует ничего вовсе, лишь пронзительный бескрайний океан, да в нем покатый остров небесного кита, да из его спины торчит осью мира, пупом Вселенной — она сама, Татьяна Николаевна Романова… Титул Великой Княжны вдруг сделался мелок перед чудом божьего мира; и Татьяна с ужасом поняла: если бы кто пять лет назад предсказал, что все так и будет, что падет корона, что расточится держава, что спать им на холодном полу Ипатьевского дома, всякую минуту ожидая грубого насилия от грязных стражников, что лететь им в Ливадию, может статься, на будущие муки и казнь от русских якобинцев — но за все это такой миг один…

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется — жизнь!

Сколько так она простояла, Татьяна не заметила. Должно быть, недолго: не успела ни замерзнуть, ни устать от напряжения ног. Выбралась на обшивку, крепко взялась за леер и уверенно, словно каждый день так вот ходила по небу, подошла к месту хвостового стрелка.

Теперь она понимала, почему Корабельщик предпочитает общество неба и белого, беспощадного солнечного пламени обществу людей. Но теперь она Корабельщика и не боялась вовсе: она тоже видела, что у неба на самом деле краев нет; она тоже вступила в орден воздухоплавателей.

— Здравствуйте, товарищ Корабельщик.

Товарищ Корабельщик вежливо подал руку, помог сойти на жесткую скамью, слева от холодного пулемета.

— Могу я задать вам несколько вопросов?

— Сколько угодно. Правда, не на все я могу ответить.

— Вы здесь наблюдаете?

— Здесь тихо.

Татьяна молча кивнула, полностью согласившись: ветер на носу, а тут сияющая тишина березового леса. Вопросы, не дававшие покоя на бесконечной лестнице, здесь, под неудержимым Солнцем, казались мелкими, но Татьяна все же сказала:

— Прежде всего я должна поблагодарить вас за спасение наших жизней. Офицеры сказали, что телеграмма о нашей казни уже пришла в город. Каковы бы ни были ваши мотивы, примите благодарность от лица моего и моей семьи. Я уверена, что papa вознаградил бы вас, несмотря на то, что вы большевик, если бы имел средства. Чины же наши вам, наверное, не нужны?

Теперь уже молчаливым кивком согласился Корабельщик.

— Простите меня, если мои вопросы покажутся вам излишне грубыми либо неуместными. Поймите мое беспокойстве о mama и семье в Ливадии.

— Спрашивайте, — Корабельщик все так же смотрел перед собой. — Обидеть можно любого. И меня тоже, просто надо знать, как. А вы вряд ли знаете.

— Так почему вы помогли большевикам? Я более, чем уверена, что вы могли бы спасти монархию, если бы захотели.

Корабельщик, видимо, ждал иного вопроса, потому что шевельнул бровями удивленно.

— Паровоз, Татьяна Николаевна, руками не свернешь. Можно только стрелку перевести, но и то — если есть куда. Если кто-то заранее, потом и горбом, рельсы проложил. Иначе сход с рельсов, кувыркание по телам и в конце взрыв котла. Понятна вам аналогия?

— Благодарю. У меня вполне достаточное образование для понимания аналогий. Но скажите тогда… Можно ли было совсем без революции? Без социалистов? Допустим, я этого не знаю, и вот papa со всеми советниками не придумали. А если бы вы знали способ?

Корабельщик подумал совсем немного и ответил:

— Почему же, можно. Решили бы вовремя земельный вопрос, хотя бы самым грубым способом. Просто в лоб раздав мужикам землю. Без кабалы выкупных платежей, растянутой на полвека. Мужики бы царскую семью на руках носили… Лет пять. Ладно, пускай лет сорок. Потом бы все равно разбогатели, сыновей повыучили. Захотели бы парламента, и снова бы на баррикады вышли. Но — полвека спокойного времени.

— Выходит, и это не панацея совсем. Я читала, в Америке ни царей, ни феодалов, Юг и Север ведь не королевства, части одной и той же республики. С одной стороны якобинцы и с другой те же якобинцы, только с неграми. А между ними случилась кровавая гражданская война.

— Именно. Давно уже думаю: отчего в истории Земли никто такого простого способа даже не попробовал. Английская революция, французская опять же революция. Итальянская, германская, венгерский бунт. Даже в застегнутой на все пуговицы Японии и то была война Босин…

— Ах, — вздохнула девушка, — Япония… Там papa какой-то городовой саблей ударил. Больше я про них ничего не знаю. Что же, благодарю вас. Ваши ответы весьма поучительны, хоть и неприятны. Вас послушать, мы повинны в том, что заранее путь не проложили. Как вы говорите, потом и горбом. И вы считаете, у вас получится лучше?

— Как получится, не знаю. Но попробовать обязан.

— Почему непременно обязаны? Отчего вам не отойти в сторону от… Скажу прямо, клоаки? Вы же видели, какие люди на той, красной стороне. Некультурная чернь. Они ваши реформы не примут. Еще, чего доброго, вас же за это гильотинируют.

Корабельщик не ответил; белое Солнце промолчало неодобрительно. Татьяна не сдалась:

— Вы вспоминали историю, следовательно, знаете, что и английская и французская революции окончились реставрацией все той же монаршьей власти. Что заставляет вас марать руки в politik? Я случайно слышала ваш спор с герром Штрассером там, внизу, когда нас поднимали в кабины. Оказывается, вы неплохо понимаете во всех этих новых изобретениях. И в радио, и в аэропланах, и в цеппелинах. Вы могли бы облагодетельствовать человечество в облике инженера, а не во фраке парламентария.

Корабельщик усмехнулся с очевидным сарказмом, но Татьяна не остановилась:

— Вот вы говорите, проложить путь «потом и горбом». А если техникой? С помощью радио? Аэропланы, это же чудо света! Наконец, орудие нашего спасения, этот самый цеппелин!

* * *

Цеппелин! Конечно же, цеппелин!

Вот барышня: о, цеппелины! Ах, радио! О, аэропланы!

Эх, как свищет в голове ветер! Аж завидно.

У меня-то в голове счетчик.

Гражданская война. Это вот прямо сейчас вокруг нас. Вон, внизу облака. А то не облака, то дымит подожженый Большой Токмак. Махновская конница наскакала на залетных гетманцев, застала их за мародерством и теперь безжалостно рубит в капусту. Гетманцы орут и отмахиваются винтовками: сабель пехоте не положено. Сверху не видно, но у меня-то связь с Махно через планшет. Он мне видеоряд с места событий, а я ему воздушную разведку… Итак, Гражданская. Десять с половиной миллионов человек погибло, и почти два миллиона уехало. А сколько искалеченных, а сколько на всю жизнь запомнивших, как ребенка при нем головой об угол и в брызги? Таких никто не считает. Чего их в потери заносить: они-то живые. Что вместо сердца уже гнилой осиновый корч с опятами, кого когда волновало?

Так, значит, пишем: Гражданская война, потери тринадцать миллионов. Это полностью население, к примеру, Швеции двадцать первого века.

А потом в двадцать первом году голод в Поволжье. Пять миллионов со стола, эти фишки битые.

А еще через десять лет Голодомор. Политиканы орут, что там и десять миллионов, и пять миллионов. Только грамотные демографы из INED насчитали два миллиона человек. Всего-то. Фигня какая. Подумаешь, два миллиона трупов. И помнят люди лишь тех, кто в Голодомор своих детей съел и за то расстрелян. Кто чужих съел, тех не помнят. Чего их помнить, это же не потери.

Они же — выжили.

Цена? Цена — это буржуазный пережиток. Сказал же Окуджава, поэт умный и тонкий, словами не раскидывающийся: «Мы за ценой не постоим».

Так вот, цена: тринадцать плюс пять плюс два. Ровно двадцать миллионов.

Это сорок миллионов нерожденных детей в первом поколении, и уже восемьдесят во втором, и в третьем сто шестьдесят. У кого есть суперкомпьютер, попробуйте расчет проверить. Вдруг у меня от ярости руки дрогнули, вдруг я не там запятую влепил.

А ведь это еще за пять лет перед недоброй памяти «тридцать седьмым» годом. Да и что там «тридцать седьмой», пятьсот тысяч пуль в полмиллиона затылков, ерунда какая. Население моего города полностью, если что. Ну так, «Россия людьми богата», еще царевна Катька говаривала, переползая из постели одного хахаля в постель другого.

А ведь там, кроме расстреляных, полстраны через лагеря прошло. Кто сидел, кто сторожил, кто передачи возил, кто в ожидании трясся; кто, высунув язык, писал на соседушку донос квартиры ради…

И потом опа, внезапно! Уголовная романтика, сам Высоцкий поет. По городам вечером от гопоты не пройти. Восточнее Урала: «Не сидел — не мужик». В школах «арестантский уклад един»… Вот в самом деле, ну откуда?

Так что, вместо чтобы сейчас настоящую великую княжну на пулемете раскладывать, я думаю: что у Маришина в «Звоночке» спереть, а что подсмотреть у Колганова в «Жерновах истории». А «Остров Крым» я уже у Аксенова попятил, сейчас вот лечу воплощать в жизнь. Мне не до красивых решений, не до изящных. Это будет пошло.

Но это будет.

Потому что в конце заплыва нас ждет Вторая Мировая Война.

Двадцать миллионов.

Оценочно. Точной цифры нет, хотя скоро сто лет с той войны. И разрушенная страна. И безногие, безрукие «самовары» на Соловках. И штурман 661 АПНБ — авиполка ночных бомбардировщиков, Рапопорт, ответивший как-то журналисту:

“В феврале 1942 года возвращаемся из немецкого тыла с бомбежки, смотрю на землю и не могу ничего понять. Час тому назад летели над заснеженным полем, а сейчас это поле все черное. Потом рассказали, что бригада морской пехоты в полном составе полегла, а сплошное черное пятно — да это они в бушлатах в атаку!”

Я знаю, кто там лежит. Фамилий не знаю, лиц не знаю. А кто лежит — знаю доподлинно. Лежит изобретатель межзвездного двигателя, умнее Цандера, Глушкова и Челомея, вместе взятых. В следующем ряду премьер-министр, лучше Косыгина и Струмилина. А на нем сверху генсек нормальный, взамен Горбачева. И учитель гениальный, круче Макаренко в сто раз, так и не выведший пацанов из банд в космос, а девчонок из борделей в жизнь. А через три тела врач, так и не открывший лекарство от рака. Да и просто работящие непьющие мужики там лежат во множестве. Тоже, оказывается, дефицит в двадцать первом веке. Вот с чего бы, а?

Лежат, кого Советскому Союзу в девяносто первом году не хватило.

И подснежники растут у старшины на голове.

Ну ладно, скажет здесь наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, не купившийся на мои неуклюжие попытки вышибить слезу. Ладно. Люди там. Кошки. А почему непременно СССР? Отчего не Российская Империя 2.0 с фантами и гимназисточками? Отчего не Великая Укрия? Ведь я-то могу море и взаправду выкопать, боеголовок хватит.

Я — линкор Тумана «Советский Союз». Отстаивая страну, я, помимо прочего, спасаю собственную жизнь. Кто думает, что имя корабля ничего не весит и ни к чему не обязывает, «Приключения капитана Врунгеля» еще раз перечитайте. Как вы яхту назовете, так вам в лоб и прилетит. Легкая книга, радостная. Не те циферки, что у меня в голове горячим снегом, багровой метелью.

До второй мировой — двадцать миллионов.

Вторая мировая — двадцать миллионов.

Сорок миллионов — это сколько в процентах от страны, в который вы сейчас эти строки читаете?

После Второй Мировой уже так, по мелочи. Ну там убили приусадебное хозяйство, ну там раздавили артели-кооперацию, ну там засуха… Голодный бунт в Новочерскасске, Верхне-Исетский радиоактивный след. Разве ж это потери? И миллиона не набирается. А сколько народу с голодухи рахитами выросло, сколько из-за вечной нищеты, от бездомности, отказалось третьего ребенка рожать, сколько народу навсегда, навек, в подкорку себе и детям вбило животную ненависть к московской власти… Кто же их считал?

А потом, внезапно — даешь перестройку! Даешь демократию! Нафиг ваших коммунистов, Бориска наш президент, Кравчучело ваш президент, Назарбаев тот вообще хитрый азиат: не ваш и не наш президент. Развод и девичья фамилия!

В самом деле, вот чего они, а?

Я могу понять, что местные всего этого не знают. Вон как девочка на левом кресле раскраснелась. Радио! Цеппелины! Аэропланы!

Ей-то местные умники совершенно точно рассказали: Великая Война была последней — а не Первой. И многочисленные ораторы в Лиге Наций и других подобных заповедниках болтунов на самом деле решают судьбы народов. А уж если кто подписал антивоенный протест — все, с войнами покончено!

В самом деле, вот сейчас как запилим сто тыщ аэропланов с командирской башенкой, так сразу и счастье всем.

Никто не уйдет!

Оно и правда: от аэроплана еще ни один пешеход не убегал.

Так это лепечет бывшая великая княжна, оранжерейный цветочек, выкормыш императорского двора. Ей простительна некоторая наивность в вопросах изготовления колбасы.

Но почему мои бывшие современники считают, что я должен смириться без единой попытки что-нибудь сделать?

Ладно, в прошлой жизни у меня сил и смелости не хватало. Но здесь-то канонiчое скрепное попадание, здесь-то чего бояться?

Или…

Или все именно того и боятся, что сработает?

* * *

— … Работает, — Корабельщик сдавил бока черного зеркальца пальцами, и Татьяна увидела на черном стекле зеленые буквы, услышала собственный голос и всю их недолгую беседу.

— Что это? Фонограф? Такой маленький?

— Возьмите, пригодится отвести обвинения в компрометации. Там, куда мы уже скоро прилетим, незамужним дворянкам непристойно долго разговаривать наедине с малознакомыми мужчинами.

— Неужели вы полагаете, что я не знала этого, когда добиралась к вам?

— Полагаю, что знали. Но запись разговора все равно возьмите. Успокоите мать, если уж больше ни для чего не пригодится.

— Благодарю. Игрушка полезная. Но где же сам разговор?

— То есть?

— Мы скоро будем в Ливадии, верно?

— По расчетам, часов через шесть-семь.

— Я хотела бы просить совета. Что мне делать в Ливадии? Кем быть?

— Уточните.

— Быть просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и papa с mama никто не позволит оставаться просто гражданами. Я хочу заранее принять какую-то линию поведения.

— А почему вы спрашиваете об этом именно меня?

Татьяна огляделась. Вокруг все так же не существовало ничего, кроме бескрайней синей тишины, и не жило ничего, кроме серебристого небесного кита под ногами. Чуть заметно, на пределе чувств, дрожала жесткая скамья: это невидимые отсюда моторы немецкой выделки неутомимо вращали лакированные лопасти, окованные по краю der Duraluminium. Сырой Петербург и кошмарный Ипатьевский дом остались плоскими картинками в памяти, забылся даже недавний путь по раскачивающейся лестнице, куда-то пропал ветер. Единственная весомая и зримая вещь — угловатый разлапистый пулемет между собеседниками; да на бескозырке Корабельщика горели золотые буквы, сливаясь под неумолимым солнцем в сплошное пятно, вспыхивая то ярче, то слабее, когда матрос чуть наклонял голову.

Татьяна закусила губу. Выдохнула:

— Там… В доме… В Екатеринбурге… Мы каждый день ожидали неизвестно чего. Родители читали нам жития святых, Писание. А я не хочу к богу. Не сейчас! Я твердо решила: больше я не буду ничего ждать. Не буду ничьей. Лучше я сама кого-нибудь застрелю. Или взорву!

Корабельщик не засмеялся, даже не хмыкнул, так что девушка продолжила:

— Там, в Ливадии, мне придется быть… Кем-то. Знаменем, символом, образом. Оставаться просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и моим родителям, и сестрам, и дядьям. А если ваша революция победила — значит, совета спрашивать надо именно у вас. Только победителю известно будущее проигравших.

Корабельщик подскочил на скамье, ухватившись за провернувшийся пулемет, и Татьяна поспешила объяснить:

— Нет, я вовсе не считаю вас предсказателем-шарлатаном. Я хочу сказать, что сейчас ваши планы удачно исполняются. Если вы хотя бы немного поясните ваши расчеты, нашей семье будет намного проще выбирать путь.

Вот сейчас Корабельщик задумался всерьез. Поправил пулемет и чем-то закрепил его со своей стороны. Поглядел в небо, и солнце опять вспыхнуло ярчайшим золотом на буквах бескозырки, на больших круглых пуговках, два ряда по кителю. Корабельщику подчинялись целых три новейших дирижабля и сам великий герр Штрассер. Следовательно, матрос имел у большевиков немалый вес. Однако же ни на рукавах, ни поперек груди не вспыхнуло под солнцем ни единой золотой нашивки, завитка, звезды, аксельбанта или иного признака высокого звания. Форменный китель, аккуратный флотский воротник с белыми полосками, в разрезе воротника полосатая матросская фуфайка, на плечах чистые погоны. Ни ремней, ни маузера, ни красного банта. Полно, большевик ли он вообще?

— Советовать вам сложно, я совершенно не знаю текущей обстановки. Не говоря уже о том, что революции пока еще далеко до победы. Готов спорить, что зимой Мамонтов пойдет на Москву, и даже авторитет всей вашей семьи не удержит Белое Движение от попытки реванша. Но это завтра. А сегодня, хм…

Корабельщик пошевелил в воздухе пальцами правой руки с подозрительно ровно подстриженными ногтями. Поглядел в небо:

— Кто там сегодня в Крыму? Ага… Кутепов, Слащев, Деникин… Или Антон Иванович пока что на Дону? Или нет, на Дону же у казаков Краснов, он все с кайзером пытается договориться… Деникин в Одессе. Вот, Врангель еще. Но все они генералы.

— А что плохого в генералах?

— Я говорил в Совнаркоме, повторю и вам. В седле можно завоевать империю, управлять же империей из седла нельзя. Война только инструмент, средство, вещь подчиненная. Главное — построить мир. Такой мир, откуда люди не побегут.

— И как вы полагаете это сделать?

— У меня нет четкого плана, расписанного подетально. Мир меняется каждую секунду, план пришлось бы слишком часто переписывать. У меня есть общая цель, вы только что ее слышали.

— Мир, откуда люди не побегут?

— Именно.

Татьяна решила зайти с другой стороны:

— Хорошо. А что в Ливадии сделаете вы, лично вы?

— Отдам начальнику гарнизона письмо из ВЦИК, с приглашением на переговоры и обмен посольствами.

— Откуда письмо?

— Из всероссийского центрального исполнительного комитета.

— Ваше правительство называется весьма э… Экстравагантно. Но простите мою невежливость… Что потом?

— Потом я отправлюсь в Севастополь… Впрочем, строить планы до прибытия в порт считается у моряков плохой приметой.

— Не нужны мне ваши планы. Достаточно сведений о намерениях. Или это секрет?

Корабельщик прищурился на Солнце. Зевнул.

— Никакого секрета. Подниму якоря, дам полный ход и через известное время окажусь на траверзе Скарборо.

— В Англии?

— Да. Пора мне выполнить обещание, данное Совнаркому. От Скарборо, наверное, двинусь вдоль побережья на юг, останавливаясь в Гримсби, Лоустофте, Ипсвиче… Чтобы к моему прибытию в Лондон плов дошел до кондиции.

Из последней фразы девушка поняла одно название города. И спросила уже чисто машинально:

— А в Лондон вам зачем?

Корабельщик улыбнулся чуточку печально, а ехидно прямо донельзя:

— Надо перекинуться парой слов с Черчиллем.

* * *

— Именно с Черчиллем?

— Он сказал, что Ллойд-Джордж тоже подойдет, но Черчилль все-таки лучше. Первый лорд Адмиралтейства лучше поймет моряка.

— На нашем острове любой уличный мальчишка поймет моряка… — Черчилль повернулся:

— Эдди, сводка?

Секретарь не подвел. Черчилль быстро перелистал набранную крупными буквами подшивку:

— Итак, он появился в начале августа под Скарборо. Бомбардировал город, правда, дал два часа на эвакуацию. Странно, зачем бы ему это понадобилось. На отходе как-то проскользнул мимо Битти. Туман? Ну да, у нас бывает… Затем все то же самое во всех сколько-нибудь крупных портах Восточного Побережья. И ни разу эскадры перехвата его даже не видели? Эдди, но как он выполз из Ипсвича? Там же через устье можно перебросить мяч для гольфа!

— Сэр, информация проверена и перепроверена. Моряки клянутся всеми святыми, что все именно так. Они проверили курсы, нанесли на карты каждую минуту поиска. Кстати, в процессе поймали несколько U-ботов кайзера. А вот линкор Советов снова никто даже не видел. Он или умеет сам напускать непогоду на половину Северного Моря, или его синоптики гениальны, и могут предсказать каждый клочок тумана.

Черчилль пожевал губами, не отпуская дежурного офицера.

— За премьер-министром послали?

Капитан береговой охраны отчаяно зевал, глядя на оранжевые шары фонарей, и ответил не сразу:

— Сэр Ллойд-Джордж неподалеку, в клубе. Он еще не собирался домой. Я взял на себя смелость направить за ним ваш личный автомобиль.

— Верное решение, капитан. Эдди, где у нас бумаги этого сумасшедшего датчанина, как там его…

— Голландца, сэр. Хуельс-Майера.

— И что, его установка в самом деле видит сквозь туман?

Эдди живо перебросил несколько листов большого блокнота. Затем отошел к полкам с документами, нашел там нужную папку, ловко рванул завязки и выцепил нужный лист из рассыпавшихся по столу бумаг.

— Сэр. Установка уверенно регистрировала наличие препятствия между приемником и излучателем, несмотря ни на какой туман. Изобретатель обещал, что при должном финансировании приемник с излучателем совмещаются в одном приборе…

— При должном финансировании, — Черчилль растянул улыбку, — я бы сам поместился в каком угодно приборе! Эдди, мне предстоит сложный разговор с премьером.

— Одну минуту, сэр. Вот, сводка по состоянию бюджета империи. Вот сводки по дефициту. Вот задолженности. Вот частные облигации, а вот список государственных долгов…

— Эдди, вы положительно читаете мои мысли. Вы волшебник?

Секретарь тоже позволил себе улыбку:

— Я только учусь.

Затем уложил все перечисленные бумаги в кожаную папку Первого Лорда Адмиралтейства, добавил отчет об испытаниях установки голландца и подал начальнику.

— Ехать с вами?

— Разве что для протокола. Капитан!

— Сэр?

— Парламентер оговаривал количество переговорщиков?

— Никак нет, сэр.

— Эдди, вы будете стенографировать. Сигнал?

— Так точно, сэр. Осмелюсь доложить, это прибыл сэр Ллойд-Джордж.

— Ведите.

На воздухе Черчилль прежде всего раскурил очередную сигару. Так, с боевито уставленной в небо дымовой трубой, Черчилль и запомнился редким ночным прохожим в ту легендарную ночь.

Лимузин проехал по улицам Лондона, затем выкатился за город. Ллойд-Джордж зевал, теребя знаменитые усы. Если Черчилль смотрелся пузатым речным буксиром, дымящим с полным осознанием собственной важности и необходимости, то высокий лоб и зачесанные назад волосы Ллойд-Джорджа придавали этому последнему сходство с выходящим в атаку эсминцем.

Ехать к Саут-энду, да не лондоскому, а морскому, Саутэнд-оф-си, пришлось добрых полчаса, двадцать пять миль. Город этот на северном входе устья Темзы, и неудивительно, что парламентер от красных высадился именно там. Следовало признать, что расчет красных оказался отменно точным: рассвет еще не занялся. Когда истечет срок предъявленного ультиматума, солнце только чуть поднимется над горизонтом, слепя наводчиков береговых батарей… Но почему все-таки моряки не могут поймать этого морского черта и надрать ему хвост, как «Блюхеру»?

В должный час небольшой четырехдверный «Остин» подкатил прямо на набережную Торп, переходящую в свайные домики Шобери-коммон. Песок еще не играл красками, на восходе только чуть посветлело небо. В дощатых домиках, выходящих на пляж узкими фасадами, еще спали местные жители, пока что не подняв шума.

Шесть полицейских, охраняющих место высадки и самого парламентера, приветствовали первых лиц Империи, встав навытяжку. Матрос рейдера, казалось, нисколько не устал стоять в одной и той же позе те несколько часов, за которые отвозили в Лондон его письмо и ждали оттуда переговорщиков.

Автомобиль выгрузил прямо на желтый песок сперва капитана портового гарнизона, затем устрашающе зевнувшего премьер-министра Его Величества короля Георга, Пятого этого имени. Выбрался верный секретарь Эдди Марш, а следом и его начальник сэр Уинстон Черчилль, так и не затушивший отчаянно дымящую сигару — в открытой машине дым никому не мешал.

— Господа! — матрос приветствовал собравшихся коротким поклоном.

Секретарь представил собравшихся, заметив, что парламентер вполне понимает сложные английские обороты. Все как и предупреждал его капитан береговой охраны. Впрочем, идиота и недоучку посылать на переговоры смертельно опасно. Вблизи вражеского берега, рядом с чужими базами, корабль живет буквально часы, и потому важна каждая секунда. Неужели даже сегодня рейдер красных так и не перехватят крейсера Битти? Или эскадра канала хитрого седого Гуденафа? Или отчаянные лейтенанты москитных сил?

— Итак, господа, согласны ли вы прекратить поддержку белого движения в России, а также вывести воинские контингенты из Архангельска, Владивостока, и всех прочих городов России?

Черчилль перекинул сигару в другой угол рта.

— Господин матрос, для подобных заявлений необходимо нечто более весомое, чем один — пусть и весьма ловкий, удачливый — капитан с отличным кораблем.

— Я именно потому и желал разговора с вами. Вы, я думаю, все же поймете меня лучше, нежели уважаемый премьер-министр.

Матрос медленно, чтобы не спровоцировать полицейских, сунул руку за пазуху и вынул оттуда небольшой кусок обычного угля — по крайней мере, так показалось всем присутствующим.

Протянул его Черчиллю:

— Возьмите, сэр. Не опасайтесь, детонатор не вставлен.

Черчилль принял протянутое обеими руками. Ощупал. Поднес к лицу пальцы, на которых осталась черная краска.

— Черт побери!

Уронив предмет прямо на песок, Черчилль отряхнул руки, схватил за рукав шерстяного пальто премьер-министра и отвел на двадцать шагов в сторону, приказав жестом секретарю оставаться на месте.

— Сэр… — медленно проговорил Черчилль, не глядя на собеседника. — Я настоятельно рекомендую вам согласиться со всеми его предложениями.

— Из-за куска плохо выкрашенного мыла?

— О, боже… Это угольная мина. Не мыло, а тротил. Всякий бродяга, проходя мимо угольного склада, способен забросить в него десять, пятьдесят, сто таких мин. Обнаружить их все невозможно! Допустим, в Метрополии мы наладим охрану складов. Но что нам делать в Карачи, Дели, Аделаиде, Порт-Стенли, Галифаксе, Кейптауне, Александрии?

Черчилль выронил сигару и вдавил ее в грязно-желтый песок пляжа:

— Представим себе корабль в шторм. Кочегары выжимают из машин все возможное, и тут взрывается топка. С ней погибает часть машинной команды, которая на гражданских трампах и без того невелика. Судно теряет ход, и волна торжествует над ним. А мы, ничего не зная, заносим эту потерю в жертвы шторма. То же самое может произойти в бою. И более того…

Первый Лорд Адмиралтейства посмотрел на восходящее солнце, махнул рукой:

— Уголь ведь применяется не только в пароходах. Остановятся все наши железные дороги, все шахтные водоотливные машины, привода на заводах, электростанции наши также все на угле… Сэр, это весьма дешевое средство убить империю.

— Не понимаю, чем так уж опасна мина. Что нам-то мешает нанять сотни русских нищих, чтобы они точно так же поступали с угольными складами большевиков? На нашей стороне честные люди всей Империи!

— Да то самое, досточтимый сэр, что после Великой Войны нищих в Империи намного больше, нежели честных людей. Фунт упал в семнадцать раз. Миллионы семей не имеют вовсе никакой работы, следовательно, и никакого дохода. Русским не придется даже платить этим босякам, довольно их разагитировать. А нашим агентам платить придется, и платить много, потому что злые russian cossacks излупят их при поимке вполне всерьез.

Толстый Черчилль и тонкий Ллойд-Джордж прошли по песку еще несколько шагов; сырой грунт прямо за ними затягивал следы. Черчилль поморщился:

— Разве я! Вам! Должен сейчас и здесь, на песке Саутэнда, приводить цифры дефицита британского бюджета? Или ужасающие меня самого величины государственных долгов? Мы уже живем в кредит на двадцать последующих лет, и бог знает, из каких средств нам спасать положение. Мы разве что уйгурам еще не задолжали: у них попросту нет ни государства, ни банка, которому можно всучить наши займы.

И прибавил с явной обидой:

— Сэр, эта соломинка сломает нам спину. Ясно даже и моржу!

Премьер потеребил усы: вовсе не свисающие моржовые, обычная щетка, весьма популярная прическа в те времена.

— Я не морж. Я Ллойд-Джордж! И я все же не понимаю, почему нам непременно нужно договариваться под столь беспардонным давлением!

Ллойд-Джордж покраснел, засопел и Черчилль махнул рукой секретарю. Понятливый Эдди живо принес из машины плоскую фляжку с коньяком, лучшее средство против собирающегося апоплексического удара. Отпив каждый по глотку, Их Лордства сделали еще несколько шагов. Лицо премьера приобрело нормальный цвет, и Черчилль решился:

— Сэр, будем говорить начистоту. Вам известен проект, проводимый мною с адмиралом Филиппсом?

Премьер посмотрел на Первого Лорда Адмиралтейства с несколько преувеличенным удивлением. Первый солнечный луч, скользнувший над крышей, окрасил худое устремленное лицо Ллойд-Джорджа в нежно-розовый оттенок наилучшего бекона, и Черчилль, сам для себя неожиданно, хмыкнул. Премьер же сказал:

— До того дня, когда вы с ним разругались из-за Египета или высадки в Дарданеллах, уже не вспомню… Да, вы немало вытрясли фунтов из бедняги Асквитта. Иранские ценные бумаги, м-да… Что же там было, напомните?

— Перевод военного флота на нефть.

— На Острове имеется собственный уголь. Более того, лучший в мире кардифф — это как раз наши копи. Нефти же у нас нет. — Ллойд-Джордж посмотрел поверх неровного ряда маленьких домиков на стремительно светлеющее небо, а потом с высоты роста — он почти на голову превосходил Черчилля — воззрился на собеседника:

— Но эта угольная мина, это гипотетическая минная война… Прекрасный повод! Мы уступаем грязному шантажу большевиков ради безопасности морских перевозок, увы… Изнемогающая Англия с болью в сердце… И так далее, пусть газетчики разовьют и разукрасят ваш пассаж про судно в шторм или корабль в бою, про «черную кровь Империи». Сразу повод и перевести флот на нефть, и отказать обивающим пороги неудачникам, упустившим собственную державу прямо в руки социалистов.

Черчилль согласно кивнул:

— Ирония судьбы. Вы склонны потакать русским, я же не слишком-то их перевариваю. Но сейчас именно вы сбросите за борт всех этих Deanikeen, Udenitch, Kolcthak. Знаете что, сэр? Давайте учредим где-то поближе к Югу России, скажем, в Александрии… Лучше в Константинополе, но его же придется сперва завоевать. А Кипр недостаточно внушителен, так что — Александрия… Учредим Генеральный Комиссариат по Восточным Делам. Посадим туда надутого болвана, у нас их много. Увешаем орденами по пояс. Так сказать, проявим внимание к судьбе свергнутого царя, белого движения. Пусть выбирает среди беженцев людей полезных, а прочую братию потчует завтраками.

Сэр Уинстон хихикнул:

— Английскими завтраками. Овсянкой! Кроме того, если бы русские…

Премьер остановился:

— Мы довольно далеко зашли, а этот парень все ждет… Невежливо заставлять батарею шестнадцатидюймовок дожидаться конца нашего совещания. Пойдемте к машине. Но я прервал вас. Что вы хотите добавить?

— Если бы русские желали бы нашей погибели, они уже пустили бы в ход эти мины. Миллионами. Детонатор, насколько я помню, легко делается из капсюля, их же для патронов производят все и недорого. Прочее — окрашенный тротил, за медные деньги. Пусть мы обнаружим девяносто мин из каждой сотни, оставшихся нам более, чем хватит… И это сейчас, когда мы, ценой сотен тысяч жизней, передвинули фронт к Монсу на жалкие четыре мили?

Черчилль развел руками:

— Поскольку они предпочли начать с переговоров…

— Хорошенькое начало! — перебил премьер. — Перекопать пушками половину Кента!

Первый Лорд Адмиралтейства хмыкнул:

— Не окажись они на это способны, разве мы бы их слушали? Со времен Цусимы русские не проявили на море ничего хотя бы значительного, а не то, чтобы великолепного. Но, сэр, вы снова торопитесь. Если посланник русских все же предлагает переговоры… Что же, давайте откажем ему. Давайте отважно бросим Россию в объятия кайзера. Немецкая наука… Вы же помните, что сегодня язык химии — немецкий? Так вот, университеты кайзеррайха и неисчерпаемые русские ресурсы. Которые, как назло, все на одном с немцами материке. Наш флот им никак помешать не сможет. Немцы наладят лапотникам сбор налогов, сконструируют им самолеты, танки, машины, заводы. Грамотные немецкие офицеры возглавят бесстрашных до самозабвения славянских рядовых. В самом деле, давайте проявим гордость! После этого нам недолго останется ее проявлять, ибо наша империя против такого союза выстоит, в лучшем случае, лет пятнадцать.

— Ни слова больше, сэр Уинстон. Вот сейчас я в самом деле все понял.

Пока Их Лордства спорили, капитан береговой охраны обратился к визитеру:

— Сэр. Позвольте сказать, что ваши артиллеристы весьма хороши. Мы с вами по разные стороны фронта, но вы позволяете эвакуировать обстреливаемые порты. Должен заметить, что гунны так себя не ведут. А еще в каждом обстрелянном городе последние залпы ложатся строгим рисунком трех последних букв нашего алфавита. Я понимаю, это как визитная карточка вашего старшего артиллериста, верно?

Матрос почему-то подобрался и осторожно сказал:

— Верно.

— Но все же ваши артиллеристы не так хороши, как наши, — отважно заявил капитан. — Последний символ, «Z», вы постоянно кладете набок. Мы сперва полагали, что это «N», однако, сошлись на том, что буквы представляют собой координатные оси, «N» там просто неоткуда взяться. И несколько снарядов падают в стороне и над буквами. Язык наш вы превосходно знаете, мы только что слышали. Следовательно, это не ошибка. Понятно, что вы спешите стрелять, и поэтому под конец обстрела у вас перегреваются стволы и рассеивание растет. Я прав?

Матрос, на удивление капитана и полицейских, покраснел:

— Э-э… Ничто человеческое нам не чуждо.

И откровенно переменил тему:

— Смотрите, ваши предводители договорились.

Подошли Черчилль с Ллойд-Джорджем. Все собравшиеся мигом посерьезнели. Ллойд-Джордж наклонил свой высокий лоб на манер тарана. Проскрипел:

— Так, значит, мы теперь должны договариваться с вами…

Матрос остановил его плавным жестом:

— Если вы желаете договариваться, вам следует войти в соглашение с русским правительством в Москве. Ваши радиостанции достаточно хороши, чтобы избежать промежуточных инстанций. Частоты для связи я вам напишу. Сам я всего лишь командир, как вы сказали, всего лишь единственного корабля. Моих полномочий достаточно лишь на некоторые малые вещи.

— Например?

— Например, дать вам на эвакуацию четыре часа вместо двух. Лондон все-таки большой город.

* * *

Город Александрия, 25 сентября 1918 года.

НОТА АНГЛИЙСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ГЕНЕРАЛУ А.И.ДЕНИКИНУ

Секретно

Верховный Комиссар Великобритании по Восточным Делам в Александрии получил от своего Правительства распоряжение сделать следующее заявление генералу Деникину.

Верховный Совет находит, что продолжение гражданской войны в России представляет собой, в общей сложности, наиболее озабочивающий фактор в настоящем положении Европы.

Правительство его Величества желает указать генералу Деникину на ту пользу, которую представляло бы собой, в настоящем положении, обращение к советскому правительству, имея в виду добиться амнистии, как для населения Крыма вообще, так и для личного состава Добровольческой армии, в частности, особенно в свете последних предложений советского правительства о будущем статусе Крыма. Проникнутое убеждением, что прекращение неравной борьбы было бы наиболее благоприятно для России, Британское Правительство взяло бы на себя инициативу означенного обращения, по получении согласия на это генерала Деникина и предоставило бы в его распоряжение и в распоряжение его ближайших сотрудников, гостеприимное убежище в Великобритании.

Британское Правительство, оказавшее генералу Деникину значительную поддержку, которая только и позволила планировать борьбу с большевиками до настоящего времени, полагает, что оно имеет право надеяться на то, что означенное предложение будет принято. Однако, если бы генерал Деникин почел бы себя обязанным его отклонить, дабы продолжить явно бесполезную борьбу, то в этом случае Британское Правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь, какого бы то ни было характера, генералу Деникину.

Британский Верховный Комиссариат Восточных Дел.

Стрелка поворачивается

Дела у прокурора, у нас так себе делишки, мелкое хулиганство, фигурная резьба по инфраструктуре. Между прочим, стыдно стало за шутку с «буквой Z». Мне-то смешно, а местным без натяжек вопрос жизни и смерти. Мой полный залп, да с усиленной взрывчаткой — ладно там заводские корпуса; хлоп — и пирожок со станками под кирпичным соусом. Смирно лежит, коптит-воняет, но хоть никого не трогает. А вот летающая сторожка, смахнувшая с неба истребительный патруль — даже и не прямым попаданием, пара тряпкопланов развалилась от одной турбулентности — ну смех и грех, иначе не скажешь.

Впрочем, кому англичан жалко стало, прочитайте, для начала, про концлагерь Мудьюг. Я вон прочитал, до сей поры руки тянутся еще пару букв на Пикадилли вырезать, уже килотонниками…

Ну их к черту, короче. Домой!

Дома все хорошо — лучше не придумать!

Мирно и тихо прошло тридцатое августа одна тысяча девятьсот восемнадцатого. И почему-то не выстрелил в Урицкого якобы разгневанный за личную обиду поэт Канегиссер. Передумал, наверное. И что-то пламенная анархистка Фанни Каплан в предпоследний день жаркого лета поленилась ехать к черту на рога, на пыльный заводской двор Михельсона, где Владимир Ильич Ленин жег сердца рабочего класса очередным пламенным глаголом. И не стала Фанни стрелять в вождя. А все почему? А все потому, что не случилось «эсеровского мятежа» в Москве. Правда, Савинков успешно взбунтовал Ярославль, но слишком рано позвал туда англичан из Архангельска. Тут же родная партия (эсеровская, кто забыл) объявила изумленного Бориску предателем Родины, а мятежи в Рыбинске и Ярославле — преступной самодеятельностью, и открестилась от лучшего боевика напрочь.

Повод уничтожить эсеров как политическую силу пока что исчез. Власть не превратилась в большевицкую монополию. Кумир той же Фанни Каплан, великий Чернов, главный эсер, остался сидеть в особняке Морозова посреди Трехсвятского переулка. В Совнаркоме появились эсеровские представители — наркомы по путям сообщения и по земельным делам. Неудивительно: земельный вопрос эсеры продумали лучше всех иных партий.

Понятно, что на самотек я не надеялся, и перед отплытием занес некоторым людям денежек, чтобы в случае чего прострелили кому надо колено-другое. Но расчет мой и без подстраховки сработал, судьба героически павшего Льва Давидовича Троцкого навела всех на правильные мысли. Пуля все-таки многое меняет в голове. Даже если это ледоруб. Хм, особенно, если это ледоруб.

Не убили эсеры немецкого посланника, барона фон Мирбаха — не стали коммунисты их давить. Не возникла ответная реакция эсеров, не пошли от них террористы убивать Урицкого и Ленина. Напротив, излишне ретивых повинтили сами братья-эсеры: вы что, дуболомы глупые, нас под монастырь подводите? Коммунистам для «красного террора» только дай повод…

Ясно, что умные люди давно весь гамбит поняли без моих неловких повторений — но как же это матросу да без форсу? Как же это — сделать и не похвастаться?

Тем более, что в мясорубку попал настоящий, патентованный английский шпион, глава дипломатической миссии. Резидент приперся к тому же самому генералу Посохову, где мы со Скромным чай пили. Приперся не случайно: генерал Посохов как раз и держал явку для заговорщиков, и англичанин собрался там лично с кем-то встречаться. Ибо господа офицеры, все поголовно голубые князья, брезговали получать золото на убийство самого Ленина у невзрачных посольских шестерок. Гвардия-с!

Но пить чай с царским генералом надо уметь. Не разглядел старик дипломатического иммунитета. Темны ночи в августе, не у всякого дипломата иммунитет видать. Слово за слово, импичментом по столу — врезал генерал Роберту Брюсу Локкарту рукояткой «кольта» прямо в улыбку и поутру сдал «белого бвану» чекистам в щербатом виде, с бланшами на оба глаза.

Помня тамошнего деда-привратника, слуху я поверил сразу и полностью. Эти могут. Не будь суперлинкором Тумана, сам бы обошел десятой дорогой.

Выходит, система заработала. Худо-бедно и криво-косо: все равно белые осадили Царицын, все равно южный хлеб отрезан. Деникин все равно взял Екатеринодар. Все равно белочехи, растянувшиеся в эшелонах по всей Сибири, отдали эту самую Сибирь все тому же Колчаку, что и в исходном варианте истории.

Но вот шинелей и фонариков, касок, лопаток, танков и боевых кораблей, «черных снарядов да желтых патронов» из сказки о Мальчише-Кибальчише — этого всего ни Колчак, ни Деникин уже не получают. Английские речные мониторы, калибрам которых большевики на Двине противопоставить не могли вовсе ничего, убрались в Англию, и северное наступление без них застыло в неустойчивом равновесии.

Да и люди уже не бегут на Дон к белогвардейцам так резво и уверенно — особенно, когда по московским газетам разошлись новости о «Крымской бойне». Там-то царскому семейству не обрадовались, правильно доктор Боткин за голову хватался. Престоложелатели развязали пальбу с резней, о которой мне известно через планшет старшей дочери Романовой, Татьяны. Действий никаких для нее не планируется, сейчас для Романовых главное просто выжить. Информация идет — уже превосходно.

Второй планшет у Махно, а в том планшете чертова прорва всяких полезных книжек. Опираясь на многочисленные «учебники сержанта», и не только сержанта, Скромный воюет намного спокойнее, обдуманнее, с прицелом на будущее, делает меньше глупостей и жестоко карает своих сорвиголов за ту самую вольницу, которую теперь «махновщиной» уже не назовут. И, понятное дело, поэтому Революционная Повстанческая Армия Украины несет меньше потерь. Крестьяне уважали его и в нашем варианте реальности, а тут и вовсе бегут на Приазовье толпами. Правда, бегут к «мужицкому царю» не только с царских Дона-Таврии, где свирепствует Врангель и начинает карьеру первыми робкими расстрелами будущий «Слащев-вешатель» — но и с голодного севера.

На такие новости Совнарком отозвался, внезапно, не очередным затягиванием гаек — а заменил продразверстку продналогом. Совершенно без моего вмешательства, я тогда еще на Ипсвичских арсеналах буквы «Z» вырезал. Чтобы не терять лицо перед страной, большевики повесили замысел продразверстки на убитого Троцкого: тот что-то говорил о трудовых армиях и вот как оно вышло в натуре. Дескать, увлекся товарищ по неразумию, но мудрость великого Ленина вовремя поправила дело. Если даже Лев Давыдович и вылезал из-под кремлевской стены по ночам, вопияше супротиву настолько беспардонной клеветы, так большевики же все равно безбожники. В призраков не верят, «видений чувственных и сонных» не имут… Вот бы еще Дзержинского отучить от «балтийского чаю», и тогда уж точно никаких потусторонних гласов. Феликс, разумеется, железный, но водка с кокаином и не таких в могилы укладывала.

С одной стороны, отмена продразверстки большой плюс: поводы для крестьянских восстаний исчезают, меньше крови между городом и селом, злобы и ненависти хоть капельку, а меньше. Хоть на пять человек, а больше выживших. Оживление торговли: пусть не подъем уровня жизни, так хотя бы притормозить залихватское скольжение к пропасти.

С другой стороны, лично мне это незачет. В правильно построенной модели настолько крупные изменения должны предсказываться заранее. Шутка ли, НЭП на три года раньше! И ни Тамбовского мятежа, ни Кронштадтского, наверное, уже и не случится.

А что случится взамен? Рассчитать я могу, я же суперлинкор Тумана, как сильны мои мощные лапы… Эгхм… Но данные для модели собирать по всей стране в одиночку невозможно. Тупо не успеть мне во все места сразу.

Так что новость подобного калибра — жирный намек от судьбы. Вытребовал себе наркомат? Ну так пора его, наконец, сделать!

* * *

— Сделать нам, господа, предстоит немало… — матрос-анархист во главе полированного стола смотрелся дико. Но люди за столом — взрослые, даже пожилые мужчины, знающие себе цену инженеры, химики, конструкторы, изобретатели — за последние годы повидали еще и не такое.

Кроме того, всех их сюда привезли чекисты, что сразу же обеспечивало внимание к теме беседы и отметало любые мысли о розыгрыше.

— По многим направлениям Россия отстает от ведущих промышленных держав на сто или более лет. По многим отстает навсегда. К примеру, собственного производства моторов для авиации у нас просто нет.

Слева от матроса вспыхнул голубой прямоугольник — словно экран в синематографе, только прямо на воздухе — и по нему побежали рисунки. Все присутствующие сразу же узнали графики добычи угля и руды, производства чугуна и стали, выработки упомянутых моторов, иных машин и товаров. Россия на графиках выглядела плачевно.

— Товарищ Сталин в Совнаркоме недавно сказал фразу, с которой архитрудно не согласиться, — матрос оперся обеими руками о столешницу и наклонился вперед:

— Мы должны пробежать это расстояние за десять лет, иначе нас сомнут.

Инженеры за столом переглянулись — покамест в глухой тишине.

— Я не во всем согласен с товарищем Сталиным, — анархист неловко изобразил улыбку. — Мне кажется, он излишне оптимистичен. Грузин, понимаете? Широкая душа кавказца, во всем склонен видеть хорошее…

Строчки на экране замерли. Матрос выпрямился и отчеканил:

— Я считаю, что нас не сомнут, а раздавят, растащат на удельные княжества и в конце уничтожат как народ, лишив языка, истории и культуры. Вы совсем недавно жили при капитализме, и прекрасно испытали на себе методы якобы честной конкуренции теоретически свободного рынка. Напомнить вам историю «русского света» Лодыгина?

— Вместо усовершенствования лампы компания начала спекуляцию паями, на чем и погорела, — глухо произнес ближайший к матросу мужчина, одетый как все, по гражданской моде. Начищенные туфли, темный костюм с жилеткой и галстуком, белейшая сорочка, правильное лицо, усы-бородка… Описание подходило ко всем сидящим за столом; разве только кто-то носил очки, кто-то пенсне, а кто-то пока не жаловался на зрение.

Матрос развел руками, блеснув пуговицами на кителе:

— Как видите, выбора нет. Итак, в планировании потребностей мы опираемся на работы американского теоретика Маслоу. Прежде всего человеку необходима безопасность. Человек желает уверенности, что его не обдерут ни бандиты-незаконники, ни чиновники-законники. Это вопрос государственного устройства, и техническими методами его не решить. А наша задача на сегодня — вопросы именно что технические. Ибо суть открытия Маркса в том и заключается, что форма государственного правления, общественные отношения, самая культура общества зависят от производительных сил. А эти силы — в первую голову, вы. Затем уже миллионы трудящихся, ибо все они работают по вашим чертежам.

Инженеры переглянулись, но решили между собой пока что на грубую лесть не поддаваться. Матрос, нисколько не обескураженный холодностью приема, включил на синем полотнище крупным алым шрифтом еще несколько строк и повторил вслух:

— По степени важности: еда, одежда, жилище, транспорт, связь. Далее уже духовные потребности: понимание близких, получение видимого результата от своих усилий. Что ученые именуют «самореализация».

Анархист подмигнул сразу всем:

— Для творческого человека самореализация важнейшая часть души, а как при царе с этим обстояло, не мне вам говорить. Не знаю ни одного приличного дома в Петрограде, где бы не говорилось, что «чугунную коронованную задницу» пора заменить на что-то, более приличествующее цивилизованному европейскому государству. Вы же все поддержали переворот, поддержали Учредительное Собрание.

Люди молча переглянулись, но промолчали. Каждый подумал: в самом деле, отчего я не уехал на Дон? Или вот в Крым? Кажется, что большевики не врут, и туда по-прежнему свободно можно купить билет…

— Новая власть разогнала Учредительное Собрание и не стала слушать глас народа, глас его представителей, — все так же раздраженно и глухо выразил общее мнение ближайший слушатель.

Матрос развел руками:

— Грустно и закономерно. Из каждых ста жителей России восемьдесят пять — крестьяне. Нищие, никем никогда не ученые, при малейшей попытке поднять голову выше незримой планки тотчас получающие в лоб кулаком урядника или казачьей нагайкой. Неудивительно, что крестьяне любую власть ненавидят, а терпят лишь подчиняясь грубой силе. С ними просто никогда не разговаривали никаким иным языком. И сейчас они ненавидят любого, кто богаче их на копейку. Любой человек в костюме для селян городской фармазон, занимающийся бог знает, чем. Веками крестьян загоняли в угол. Афера «царя-освободителя» с выкупными платежами за землю здесь всего лишь последняя капля. Вот пружина распрямилась и смела Учредилку. Восемьдесят пять против пятнадцати. Простая арифметика.

— И вы собираетесь агитировать нас на службу… Этой вот новой власти темных селян?

Анархист и тут не разозлился, только повертел отрицательно головой:

— Из темных селян придется делать светлых. Больше просто не из чего. Вы совершенно правы, власть подобных людей приведет к рекам крови, а в конце к разорению страны. Я наблюдал вживую, но об этом после. Бороться за взрослые поколения поздно. Так что вы организуете начальные школы и профессионально-технические училища, затем университеты. Среди учеников отберете себе последователей и продолжателей и через несколько поколений у нас, наконец-то, появится собственная научная школа.

Инженеры переглянулись, но снова ничего не сказали. Они по-прежнему оставались единой массой, молчаливым хмурым чудовищем — как любая аудитория, настроенная против докладчика.

Но матрос оказался непробиваемым вовсе и вел рассказ, как будто его дикие планы хоть кто-то в комнате успел одобрить:

— Вы исследуете численность и состав населения страны, после чего изобретете, спроектируете и наладите выпуск необходимой техники. Вот, скажем, сто сорок миллионов человек — это почти тридцать пять миллионов семей. Чтобы каждая семья могла купить холодильник…

— Простите, что такое этот ваш «холодильник»?

— У вас его называют «электроледник», фирма «Бош», немецкая, совсем недавно начала его производить, несмотря на войну. Очень помогает в хранении продуктов, — матрос ничуть не обиделся на помеху и продолжил:

— Так вот, чтобы получить холодильники в количестве тридцати пяти миллионов, ну хотя бы за десять лет… Это три тысячи шестьсот пятьдесят суток… Сколько единиц надо выпускать в сутки? Тысяч десять, или я ошибаюсь? А кроме холодильников и других товаров, понадобятся всякие там станки, прессы, проходческие щиты, горные комбайны и зерноуборочные комбайны, тракторы, автобусы, трамваи, локомотивы… Чертова прорва всяких еще вещей, которым я названия не знаю. Часть из этого удастся купить, часть нам помогут сделать, например, немцы и итальянцы…

— Союз побежденных? — долетело с дальнего края стола. — Пожалуй, умно.

— Анти-Антанта, — сказал еще кто-то.

— Именно, — продолжил матрос, очевидно довольный хоть какой-то реакцией на длинную речь. — Обмеры пахотных земель дадут нам численность необходимых тракторов. Крестьяне применять и чинить машины не могут, следовательно, страну придется покрыть сетью предприятий, которые смогут. Смогут содержать машины, чинить, закупать по мере необходимости новые, и по крестьянским заказам пахать, косить, возить. На все это нужны сотни тысяч техников, инженеров и поголовная грамотность, ведь откуда без нее черпать кадры?

Люди за столом принялись переглядываться, но все равно пока еще молчали. Все они учились в университетах, все слушали длинные лекции. Все понимали, что задавать серьезные вопросы докладчику надо после завершения доклада.

Матрос развернул синий экран пошире и показал на нем карту бывшей Российской Империи.

— Большая часть окраин вернется к нам, потому что хозяйственные связи куда сильнее надуманных амбиций. Продавать хлопок, дыни, ковры, и что там они еще продают, узбекам выгоднее на север, чем в английские протектораты с Индией: там своих фруктов и ковров предостаточно. Поэтому я сразу рассматриваю весь хозяйственный комплекс в целом. Понятно, что мы не в силах обеспечить грамотными кадрами сразу всю страну. Сосредоточим их по линии Петроград — Москва — Киев, потому что в этих городах имеется уже некоторая база. Откроем тут необходимые институты, университеты, школы, училища для тех же техников. Начнем производство и выпуск опытных образцов, малых предсерийных партий для испытаний. За первую пятилетку выучится необходимое число людей и появятся отлаженные, испытанные образцы техники…

Мужчина из центра правого ряда громко хмыкнул. Анархист поглядел на него понимающе, но с речи не сбился:

— За вторую пятилетку построим необходимые заводы для серийного выпуска этих образцов, сразу в нескольких местах страны. Тракторные заводы поближе к бескрайним полям Поволжья, Украины, Кубани, Казахстана. Нефтяные прииски на башкирских месторождениях и в Баку. Заводы горного оборудования в Курске и Юзовке, судостроительный в Нижнем, и так далее. Тяжелое оборудование доставим дирижаблями, с немцами уже подписаны необходимые договора.

— Утопия! — громко сказал мужчина из центра правого ряда. — Господин Пржевальский, помнится, писал в отчете, что на ликвидацию безграмотности Средней Азии потребно более четырех тысяч лет. А вы тут планируете на жалкие десять лет. Утопия! Фантазии господина Уэллса. Воздушный шар на две тысячи персон.

Матрос хмыкнул, снова ничуть не обидевшись на помеху:

— Всякая страна может развиваться двумя способами. Первый реалистический: прилетят инопланетяне и нам помогут. Второй фантастический: все делаем сами. Я именно что инопланетянин, вот я прилетел и вот я вам помогаю. Так что все по канонам. Все реально!

Собрание засмеялось: нервное напряжение от невиданного прожектерства требовало выхода, и шутка про инопланетность анархиста пришлась кстати. Матрос, на удивление, засмеялся тоже. Дождавшись тишины, нарочито простецки двинул плечами:

— Альтернативный путь никуда не делся. Ленин прислушивается ко мне, Дзержинскому я кое-чем помог. Пойдут навстречу. Сей момент объявим врагами народа каких-нибудь адвентистов, масонов, буддистов, уклонистов, эсперантистов. Наловим тысяч триста народу или там полмиллиона, сколько поймается. И в бараки, в лагеря их, за колючую проволоку. Норма — пайка, план — закон, выполнение — честь, перевыполнение — двойная пайка… Надо завод построить, сейчас же ставим бараки косяком на краю котлована, сто тыщ мужичков с лопатами, телегами-грабарками, десятники со счетами, охранники с собачками… Два фунта мяса каждая караульная собачка ежедневно потребляет, к слову сказать. И попробуй не накорми!

Анархист оперся обеими руками снова на столешницу; тень его пролегла между сидящими, стерла отражение очков и пенсне в полировке стола.

— Можно и без техники, — сказал матрос таким голосом, что шутить расхотели сразу все. — Можно и без вас, и без меня. Просто в таком варианте больно уж много народу закопать придется.

Ближайший к матросу человек, поневоле принявший на себя роль связующего звена, примирительно поднял руки:

— Простите, товарищ… Э-э…

— Корабельщик.

— Товарищ Корабельщик… — инженер замялся, подбирая слова, потом, очевидно, плюнул на политесы и отважно встал, обернувшись к анархисту всем телом:

— Как там ни крути, но Россия бедная страна. Все сии преобразования, безусловно, благотворны. И я даже готов признать, что идея концентрации всех сил науки в нескольких крупных городах позволит ускорить работы за счет лучшей связи между нами всеми, равно же и позволит их лучше контролировать. Но, во-первых, откуда на все сие возьмутся средства?

Собрание молча похлопало в ладоши, затем все повернулись к анархисту, видимому черным силуэтом на фоне сводчатого окна.

Корабельщик с ответом не замедлил:

— В одна тысяча девятьсот седьмом году доход от продажи хлеба составил четыреста тридцать один миллион золотых рублей. На предметы роскоши ушло сто восемьдесят, а сто сорок миллионов русские дворяне оставили на зарубежных курортах. Ну, а модернизация промышленности, что здешние щелкоперы от широты душевной обозвали индустриализацией, получила только шестьдесят миллионов рублей. Всего лишь одну восьмую часть от хлебного дохода. Как мы видим, статистикой учтено триста восемьдесят золотых миллионов. Где сгинули еще пятьдесят, никто даже и не спрашивал. И это, господа, единственный год. А на все начальное образование по всей Руси Великой в том году издержано и того менее: шестнадцать миллионов. И не казенных денег — земских. Пожертвования, местные сборы, казна рядом не лежала.

— Есть ложь, есть громадная ложь, а есть статистика, — меланхолично уронил русобородый богатырь с отдаленного края стола. Корабельщик снова развел руками:

— Ладно, я коммуняка-безбожник, мне и не положено верить вашим сводкам. Но почему вы собственному своему Статистическому Комитету не верите?

Стоявший перед своим креслом инженер поспешил вернуть беседу в прежнее русло:

— Во-вторых, товарищ Корабельщик, вы все упоминаете, что делать и строить нам. А ваша роль какова?

— Ну какая у комиссара роль? — анархист вытащил из-за пазухи большой пистолет, повертел и спрятал. — Расхаживать за спинами с маузером, да пулю в затылок пускать одному-второму. Чтобы жизнь малиной не казалась. Ну еще речи там задвигать всякие, про мир во всем мире… Вы же этого ждали, когда чекисты вас выдергивали с корнем из-за праздничных столов?

Собрание переглянулось, не понимая — то ли снова шутка, то ли уже оскорбление.

— В-третьих, — сказал все тот же ближний к матросу инженер, — почему вы полагаете, что заставите нас работать на таких условиях? В тюрьме творить нельзя!

Тут Корабельщик заржал так, что собравшиеся поняли: да он просто сумасшедший, заморочивший Ленину и Свердлову голову неимоверной смелостью мечтаний, кошмарным прожектерством. Обижаться на такого грех, надо высидеть нелепое совещание до конца, и потом уже можно будет за рюмкой вишневки обсуждать с друзьями глупость новой власти.

Отсмеявшись, анархист замолчал резко, словно выключенный паяц.

* * *

… И обвел напряженные лица взглядом — словно бы объектив довернули, включили резкость. Какие они масса, они же разные! Все разные, все!

Первый инженер, что возражал мне как бы общим гласом — Степан Прокофьевич Тимошенко. Широкие скулы, буйные кудри, высокий лоб, короткие усы «щеточкой», аккуратно подстриженная бородка. Вытащили из Киева, где Степан занимался теоретической механикой. В моей истории Тимошенко сбежит от белогвардейцев Деникина в девятнадцатом, и вершину — «балку Тимошенко», на которой сопромат построен чуть более, чем полностью — разработает уже за границей.

Рядом с ним седой, важный старик. Треугольная бородка превращает вытянутое лицо в совсем уж откровенную каплю, острием к низу. Очки-велосипед простенькие, да на что Вернадскому внешние эффекты! Собирался учреждать Украинскую Академию наук под патронажем гетмана Скоропадского, и вечером встретил — случайно, конечно! — ученика с горящими от изумления глазами. Рванул в Москву, подивиться на голубой экран. Прямо в коридоре, перед совещанием, дед вцепился мне в пуговицы, требуя объяснить, как я получаю информацию напрямик из ноосферы. Пришлось разочаровать академика: интернет, еще и через хронотентакль — всего лишь рукотворный протез ноосферы. Что-то может, но намного больше не может. Вернадского не то, чтобы уговаривать — выгнать, наверное, рота латышских стрелков не сдюжит.

В тени старца совсем юное лицо. Резкие скулы, покатый лоб, загар, короткие черные волосы, владелец постоянно ерошит их, когда не согласен с моими словами — но не лезет вперед патриархов, уважает седины. Сам-то гимназист еще, ровесник века, даже университет пока не окончил. Георгий Богданович Кистяковский. Здесь ему не вступать в Белую Армию, не плыть из Крыма в Константинополь. Заниматься ему химией под руководством самого великого Ипатьева. Ладно, как-нибудь перебьется великий американский народ без полиэтилена, да и взрывчатка ему зачем? Сказано: доктрина Монро, вот и сидите в своем полушарии.

А великому Ипатьеву мы дел найдем ничуть не меньше. Вот он, Ипатьев, рядом: химик от химика недалеко падает. Владимир Николаевич красавец, оперному злодею впору. Гладко зачесаные русые волосы, широкие даже под пиджаком плечи, прямая осанка царского генерала, ухоженная борода, усы «шевроном», тоже волос к волосу. А прославится не успехом у дам, прославится высокооктановым авиатопливом — тем самым, что заливали в «цемент-бомберы», «хеллкеты», «корсары», «аэрокобры» и «лавочкины», тем самым, что в моем варианте истории везли конвои PQ. Уговаривать Ипатьева не пришлось: хоть и царский генерал-лейтенант, а сам Ленин его уважает. Напротив, это Ипатьев уговорил работать на Совнарком бывших своих сотрудников по Химическому комитету. А химический комитет — это первый в России бензольный завод, первый азотный завод, это увеличение выпуска взрывчатки с сотен тысяч пудов до миллионов, за два года Первой Мировой войны. Это вся русская химическая промышленность, а не просто красиво подстриженные усы.

По правую сторону стола еще трое. Свет из окна вырисовывает их мягко, решительно — наилучшее освещение для фото, для художника; стоит, наверное, сделать исторические снимки.

Вот Павел Павлович Гудков — геолог, истоптавший Алтай, по легендам золотопромышленников: «человек, видящий землю насквозь». Революцию встретил там же, в Сибири, даже в правительство сибирское прошел — от эсеров, а кто бы сомневался? С приходом Колчака эсерам пришлось разбегаться; а тут Павлу Павловичу подсказали, что разбегаться лучше в сторону Москвы, откуда совсем недавно прилетали за царем ажно цельные три дирижбабеля. Правда, прилетали в Екатеринбург. Но по меркам Сибири, Омск от Урала недалече. Чай, не Порт-Артур, не Камчатка: чугунка имеется, паровозы ходят… Пока я Англию покорял, Павел Павлович аккурат и добрался: сперва в Екатеринбург, затем в Саратов, а там уж вовсе рядом, шестьсот верст, кержаку смех один… По нынешним временам так себе вояж: ни в тюрьме не сидел, ни под расстрелом не стоял. Выглядит геолог молодо, сказывается привычка к постоянному движению. Густые волосы, в очках не нуждается. Молчит, пока не особенно понимая, куда попал.

За ним еще один сибиряк, рожденный и вовсе в Монголии, в самой Урге. Потомок ватажников Хабарова, Успенский Яков сын Викторович. Прическа на две стороны «домиком», слегка завивается над ушами. Лицо устремлено вперед, очки блестят азартно и грозно, топорщится пиджак, сверкает цепочка часов… Даже и не скажешь, что всего лишь математик-теоретик. Если кто и поможет мне разобраться с квантовой механикой, так именно вот Успенский. У Якова дар объяснять, он выпустил несколько вполне приличных учебников.

На правой стороне крайний — тоже математик и тоже Яков, только Тамаркин. Сын черниговского доктора, успешный аспирант Санкт-Петербурского университета, его даже на кафедру забрали, чтобы там воспитать настоящего профессора. Крупные черты лица, внимательный и заметно ехидный взгляд: ну-ну, морячок, что ты пропоешь старому Яшке сыну Давида? Голова большая, мощный характерный шнобель, поза борца, пробивавшегося по жизни всегда с дракой. Передавить его взглядом не удалось, и я первым отвел глаза.

* * *

Глаза матроса сверкнули азартно:

— Есть в архитектуре экзамен, «клаузура», сиречь «закрытая комната». Вижу, все знакомы? Вот-с, помещаем инженеров в некий, скажем, реквизированный монастырь, там стенки толстые, тишина. Садик монастырский, яблочки зреют, груши, сирень благоухает по весне, пчелки, знаете, этак жужжат умиротворяюще… Благолепие. Библиотеку только пополнить в нужном ключе, и выход закрыть на ключ же. Пока мотор или самолет не покажет проектные характеристики, домой не выпускать, а еду просовывать снаружи на вилах. Норма — пайка, план — закон, выполнение — честь, перевыполнение — двойная пайка… Это вы просто не пробовали, вот и кажется вам дикостью. Еще как начнете работать, лишь бы выпустили домой, к мягкой жене да теплым пирожкам… Ну, или наоборот.

Пока собрание приходило в себя, анархист сказал:

— Таков кнут. Система «шарашек», в моей стране называлось именно так, дает неплохие результаты в краткосрочной перспективе, но напрочь убивает всякое доверие к власти в перспективе долгосрочной. А доверие к власти я полагаю более важным капиталом. Отсюда следует пряник: в моем наркомате неволить не стану. Мне известно, что все вы обдумываете или уже собираетесь уезжать в ту же Америку, Швецию, Германию, Францию. Что же, вольному воля. Паспорта вам выдадут без малейшего промедления, а страна двинется по альтернативному пути. Наловим триста тысяч врагов народа, и вперед.

Инженер как стоял, так и сел. Остальные заворчали. Корабельщик снова наклонился над столом:

— Если вы полагаете, что я вам золотые горы пообещаю и реки, полные вина, то вы не угадали. Это все ждет вас в Америке или где там еще, и ждет в преизобилии. Правда, взамен придется вам себя израсходовать на ублажение толстосумов, на производство фарфоровых чаш-ретирадников с расслабляющей музыкой… Чтобы опорожнение клиента легче проистекало. Клиент, знаете ли, всегда прав. Рынок, знаете ли…

Не обращая внимания на недовольные лица, Корабельщик выплевывал фразы, словно гвозди вбивал:

— Как там у Гоголя казаки на площади новобранцев себе выкликали? «Кто хочет быть утопленным, пикою пробитым, конем затоптанным, посеченым саблею, за ребро на крюк повешенным — иди к нам!»

Анархист замолчал.

* * *

… И теперь посмотрел внимательно на левую сторону.

Ближайший — потомственный астроном, правнук основателя Пулковской обсерватории, а по женской линии потомок ученого Бернулли — да-да, формула Бернулли в гидравлике, вот какие предки. Потомка звать Струве, Отто Людвигович. Выпущен из Михайловского училища на Кавказский фронт прапорщиком легкой артиллерии. Дослужился до подпоручика. По Брест-Литовскому «похабному» миру демобилизовался. Доучивался дома, в Харькове. Тоже планировали оставить на кафедре, поверстать в профессуру. Глядишь, и основал бы харьковчанам обсерваторию в честь великого прадеда. Сам-то молод пока. Глубоко посаженные глаза смотрят резко, с фронтовой привычкой быстро делить мир на своих и врагов. Усы густые, небольшие, тоже создающие впечатление энергичности. Бороды нет. Худые, загорелые, сильные пальцы. Молчит, сдерживается с видимым усилием.

Рядом со Струве — Александр Александрович Боголепов. Историк церковного права и, внезапно, неплохой экономист. Серьезный мужчина, гладкий со всех сторон, даже костюм едва заметно лоснится. Взором погружен то ли в себя, то ли в глубины мировых проблем.

Экономист к экономисту, Александр к Александру: тут же и Билимович, брат математика Антона. Тоже сын врача, только уже военного. Немолодой, но выглядит крепко… Врочем, сейчас такие времена: хлипкие до приличных лет просто не доживают. Нечего Саше Билимовичу землю для Деникина мерить. У нас для него кресло наркомзема давно нагрето, просто угрюмый Александр Дмитриевич пока еще об этом зигзаге карьеры не подозревает… Эх, некогда мне их всех вербовать. Некогда играться по канонам разведки. Уже «испанка» на носу, уже на пороге зима… Следующий!

Следующий — Лебедев Александр Александрович. Высокий худой Дон-Кихот с грустным-грустным взглядом. Его вместе с братом привезли от самой Одессы лихие хлопцы Махно. Так вот просто вечером по кумполу бац! — и в мешок. А потом на зеленый фургон, а потом через остывающую степь, под звездами Чумацкого Шляха, под знобящей осенней луной… Конструктор авиадвигателей этим недоволен, только пока что не спешит выражать возмущение. Поглядел уже, как с интеллигенцией в иных местах обращаются. Понимает, что по теперешним временам здесь еще вполне прилично. Ничего, Александр Александрович. Уж на одного двигателиста цари русские золота накопили. А пальмовую ветвь за моторостроение мы тебе и сами подарим ничуть не хуже Французской Академии.

Рядом с конструктором авиамоторов молодой поручик стройбата. Крещенный в Таллине лютеранским пастором, под крики пустельги с башни Длинный Томас, потом изучавший архитектуру в Риге, Александр Георгиевич Оклон строил крепости и узкоколейки за Северным полярным кругом, продвигал власть Белого Царя через карелов, лопарей и поморов к Мурманску — то есть, к Романову-на-Мурмане. Нам такой мастер и самим пригодится. Нечего храброму поручику с породистым лицом остзейского немца делать у Юденича, когда на Севморпути надо и Диксон строить и Анадырь.

А вот пошли тяжелые фигуры. Кораблестроитель Юркевич Владимир, сын Иванович, потомственный дворянин Тульской губернии. Безукоризненный вид лондонского модника- «денди», уверенный взгляд сердцееда… И не скажешь, что будущий конструктор фирмы «Рено», автор легендарного трансатлантика «Нормандия», призера «голубой ленты».

Нет, в самом деле, на черта я ввязался спасать Союз?

Пусть все уезжают нахрен, правда же, без них лучше?

А рядом с Юрковским кораблестроитель-технолог, Дмитриев. Если блестящий Юркевич прозревает, «что» сделать, скромный Николай Николаевич Дмитриев знает, «как» этого добиться. Это он силами полуграмотных каспийских работяг организовал выпуск десантных канонерок «Эльпидифор» серией в тридцать вымпелов за год, сталинские наркомы бы не постыдились такого результата.

После кораблестроителей радиоинженер Понятов Александр Матвееич. Купеческий сын, учился радиотехнике в Берлинском университете. Родители прислали ему повестку в армию — и студент приехал и пошел в службу, и летал на гидропланах, пока не разбился… Мне такое представить невозможно, а здешним нормально. Настоящий патриот, человек чести, только так и может поступать. Иначе руки не подадут… Понятов молодой, улыбчивый, несмотря на травмы. Вот сделает нам Зелинский нормальный лавсан — и давай, Александр Матвеевич, изобретай видеомагнитофон. Телевизор, так и быть, я уже сам как-нибудь. Сам же упустил Зворыкина!

В отличие от героя-летчика Понятова, Зворыкин Владимир Козьмич у нас уклонист, повестку в Красную Армию не захотел получать. Уплыл в Пермь, а оттуда пробирался в Омск, да застрял в Екатеринбурге. Заарестовали его для выяснения личности, и совсем уже собрались было шлепнуть, но тут пришли белочехи, спасли надежду домохозяек. Я-то не подумал сразу глянуть «в ноосферу», мог бы забрать его еще когда за царем летали. А теперь Зворыкин пробирается за рубеж черт знает какими кругами, для Колчака в Америку за радиостанциями плавает, и это чисто мое упущение.

Последний в ряду — Ботезат Георгий Александрович. Коротко подстриженная бородка-скобка, прищур светлых глаз — на голову ему так и просится «стетсоновская» шляпа, а в руки револьвер. Только Ботезат не ковбой, Ботезат у нас механик, математик, еще и разработчик удачного прототипа вертолета, прямой конкурент Сикорского. Сам Сикорский успел уехать через Швецию, решил что здесь не нужен. Что ж, поспешил Игорь Иванович. Ну да он умный, выкрутится. А Георгия Александровича и я найду, чем занять, хотя всего лишь матрос.

* * *

Матрос поднял обе руки, простер их над сидящими, которым совещание неожиданно перестало казаться фарсом или глупой игрой:

— Я вам, господа русские инженеры, одно гарантирую. Все, за сим столом сидящие, смертию умрут. Кто среди безутешных родичей и толпы почтительных учеников-академиков, главою научной школы, мировым светилом. Кто при аварии опытной установки, от взрыва ракеты на испытаниях. Либо, — короткий смешок, — просто захлебнется сердце от жары на сухом летнем полигоне. Либо в тюрьме, куда попадете по доносу неудачливого конкурента, за тот самый «электроледник», привезенный из той самой Америки… У кого-то поставленный на себе опыт не так пойдет, иному неверно рассчитанный мост на голову рухнет…

Анархист выпрямился, поглядел на беленый потолок, погасил голубой экран — снова никто не заметил, какой кнопкой или рычажком — и закончил:

— Лет через двадцать каждый из нас попадет на страницы истории. А высекут его имя золотом, дерьмом или кровью — уже в собственных руках его. Сейчас вас отвезут в гостиницу. Сутки на размышление вам. Решайте! Сотворите за десять лет, на что Пржевальский четыре тысячи отмерил. И весь мир почтет за честь называть вас по имени-отчеству. И я гордиться стану, что сидел с вами за одним столом. Пока что вы для меня никто. Я смотрю на вас, а вижу тонны стали, корабли, трактора, дома… И циферки кровавые в глазах!

Корабельщик сел в кресло и словно бы выключился, точно как его синий свет. Некоторое время все молчали. Затем кудрявый Тимошенко проворчал, чисто из желания оставить последнее слово за собой:

— Товарищ Корабельщик, мы все же люди образованные, лекции слушали. Монологом нас не напугать. Зачем вам потребовался театр, клоунада? Разве мы отправляемые на фронт морозовские ткачи?

— Морозовские ткачи могут просрать всего лишь город, — уже без малейшего запала ответил матрос. — В худшем случае, битву. А вы можете просрать всю страну, все будущее, лет на сто вперед. Каждый из вас — это в перспективе тысячи учеников, научная школа, миллиарды и годы. Мне-то через десять-пятнадцать лет придется двигаться дальше по маршруту.

— Так вы что, в самом деле инопланетянин?

Корабельщик отмахнулся и продолжил:

— А вот если вы не успеете за этот срок встать на ноги, добрые соседи вас по-живому разделают на грудинку-корейку-филей-пашнину. Сегодняшний бардак раем покажется. Вы должны понимать, на что решаетесь, честную картину видеть.

Корабельщик улыбнулся уже вполне живой, приятной улыбкой здорового человека:

— Что же до театра, так мне лично сам Василий Васильевич Каменский в начале июля говорил, что я, дескать, лицедейству не чужд. Поелику талант в землю закапывать грех, потолику и пользуюсь. Идите, господа, идите. Освобождайте помещение. Мне кабинет нужен сейчас еще на один разговор.

* * *

— Разговор у нас, господин ротмистр, пойдет вот о чем. В наркомат информатики я планирую принимать вообще всех, невзирая на происхождение. Поповичей, беглых офицеров, студентов, «благородий», всякую «белую кость», и даже адвокатов, хотя гаже этих мало кто. Но нам и адвокат сгодится. Например, патентовать изобретения за рубежом и там же подавать патентные иски. Лишь бы работали. Только бы давали результат. Однако, все мы живые люди. Даже случись мы ангелы, так есть у нас агенты всяких разных держав, белые перышки дегтем вымазать. Одним словом, неизбежны брожения, антисоветские разговоры, всякие тайные общества…

Матрос прошелся вдоль длинного полированного стола, за которым сейчас находился один человек в потертом кителе, в кепке рабочего — но с неистребимо прямой спиной военного и чистыми длинными пальцами барина. Человек тоже молчал, а говорил снова Корабельщик:

— От вас требуется наладить службу, которая все сии разговоры возьмет на карандаш, ведь сказано у… Не помню, у кого — что социализм есть учет и контроль. Пусть выпускают пар, облегчают себе душу. Но при первых попытках перейти к действию ваша служба вежливо заворачивает героям руки к затылку. Если чекисты начнут у нас из-под рук выхватывать кадры, причем с доказуемой антисоветчиной, много мы не наработаем. Я утрачу авторитет в Совнаркоме, а вы хорошее место. Страна же потеряет грамотного работника. Чтобы вы понимали, скажу. В России сегодня из каждых ста человек грамотных всего пятнадцать. Выбросить хоть как-то ученого на улицу — себе дороже. Да и куда он пойдет без работы и без жалования? Грабить? На Дон в Добровольческую Армию? Пусть лучше у нас таблицы переписывает. Если совсем дурак — пересчитывает гайки наощупь.

Человек усмехнулся и позволил себе движение: снял кепку, положил донышком вниз, уронил:

— Ясно.

— Второе. У нас неизбежны чекистские осведомители. К ним придется относиться как к дальнему родственнику, желающему нам, в общем-то, добра. Но добра в его собственном понимании. Бить этого родственника совершенно не за что, более того, порою он весьма полезен и в целом человек неплохой. Но ему совершенно незачем знать, с какой именно барышней дражайший племянник вчера целовался в синема. Понятно?

— Пожалуй, да.

Матрос прошелся еще раз вдоль стола. Глянул за окно: небо уже серело к вечеру.

— Третье. Сроки. Нынче у нас конец сентября. Наш первый проект, метановый биореактор и котельную на биогазе, для нашего собственного вот этого здания, планируется закончить к началу ноября. Оборудование мы там-сям наскребли, а вот что касается людей, тут вам первая задача. Если начнется саботаж, брожение и недопонимание — тупо замерзнем. Озаботьтесь распустить необходимые слухи, чтобы все поняли, что здесь общий интерес. В остальном зиму кладем на организацию, набор людей и распределение по отраслям, притирание. Больше разговоров, чем работы, но увы, необходимая часть при формировании любого коллектива. К началу лета планируем первые результаты… Сейчас не стану в подробности лезть. Но вы уже должны иметь функционирующую полностью службу.

Человек поджал губы, уже не ограничиваясь единственным словом:

— Чтобы служба действовала, а не только изображала вид, раскройте мне ваши планы хотя бы в общих чертах. Проект линейного корабля отличается от проекта трансатлантического лайнера, хотя по размерам то и другое близко. Я должен знать, что планируется построить.

— Планируется построить металлургическую, топливную и химическую промышленность в стране. Возможно, еще производство точной и сверхточной механики, но это при удачном исполнении первоначального плана. Понятно, что рабочих, равных по качеству немцам или хотя бы чехам, у нас нет. Поэтому сперва мы соберем лучших из тех, кто есть, в нескольких промышленных центрах…

Вспыхнул синий экран. Человек ничем не выдал удивления, просто всмотрелся глазами в обычную карту Российской Империи чуть пристальнее обычного.

— … Здесь мы будем учить людей и производить образцы, установочные серии. Затем, если потребуется организовать завод, к примеру, в Омске, Владивостоке, Самаре, Уфе или где-то еще, то все оборудование и персонал для завода мы готовим в центре. А на месте строим фундаменты, подъездные пути, электростанцию, сами корпуса и так далее. Наконец, завод укомплектован, люди выучены, оборудование налажено и есть результат: пробная партия. Станки снимаются, упаковываются и все это перевозится поездами, тяжелое оборудование дирижаблями. Мы будем проектировать оборудование — даже плавильные печи! — так, чтобы его было возможно, пусть и с матюгами, пусть и дирижаблями — но переместить. А персонал чтобы имел опыт переноса производства. Ну, при необходимости.

Человек поднял бровь и теперь уже Корабельщик обошелся одним словом:

— Эвакуация.

Бывший ротмистр уставился на рабочую фуражку, выглядевшую посреди полированного стола, как бывший жандарм посреди кремлевского кабинета. Корабельщик улыбнулся — он сам думал, что сочувственно:

— Мы же наркомат чего? Правильно, информатики. Ваша задача мне эту информацию поставлять. В услугах и мелкой торговле пускай себе частник резвится, а в крупной промышленности все строго по плану и под контролем. Кстати, о контроле. Протяните руку…

Человек вытянул руку; матрос мгновенно приложил к ней холодную черную пластину, а когда отнял, то на коже бывшего ротмистра остался темно-золотой знак в форме сплетенных линий.

— Что за клеймо вы мне поставили?!

— Знак наркомата. Гарантия вашей лояльности. Наводясь на сигил, как на маяк, я смогу просмотреть все ваши действия за определенный период, услышать ваши переговоры, узнать, что и от кого вы получали. Понятно, что я не занимаюсь этим постоянно и не подглядываю за людьми в уборных, но и рисковать вашей изменой не намерен. Вы находитесь в ключевой точке, а ставки слишком высокие.

Ротмистр повертел руку так и этак. Золотистые линии тускнели, гасли, вот уже совсем исчезли. Боли не ощущалось ни при постановке клейма, ни сейчас. Корабельщик прибавил:

— В компенсацию неудобства скажу, что теперь вы можете связаться со мной из любого абсолютно места и потребовать помощи. Либо сообщить нечто, либо получить какие-то сведения. Считайте сигил беспроводным телефоном, который невозможно потерять или разбить. Позже я обучу вас всем возможностям вживленной связи. Еще, для облегчения вашей работы, знайте: в интересах следствия можно проследить за любым человеком и без такого знака. Но это сложнее и дороже на порядок. Все подобные запросы вы мне будете обосновывать лично.

— Хм…

— Господин ротмистр, если вам не нравятся условия, вы вольны прямо из кабинета явиться к Феликсу Эдмундовичу… Ага, вы знаете, кто это… И назваться ему настоящим именем. А я охотно сделаю ставку на то, сколько вы проживете после. Ну так что?

— Черт бы вас побрал! Теперь я ваш с потрохами, словно клейменая лошадь!

— Уже, господин ротмистр. Уже побрал. Ваши проклятия опоздали.

Ленин, Чернов и два бревна

— Покорнейше прошу извинить мое опоздание, вызванное сложным объяснением…

Профессор Лебедев — конструктор авиамоторов и вообще двигателист — вошел в ресторан отеля, из экономии освещаемый лишь несколькими лампами великолепной люстры. Там, за кружком нескольких плотно составленных столиков, собрались все прочие участники сегодняшнего совещания. Великий химик Ипатьев, фронтовик Струве и прапорщик стройбата эстонец Оклон пили водку. Маленькими стопочками, под холодную рыбу. Молчали.

Вернадский, по возрасту своему, спросил горячего чаю с ароматными пушистыми булками. То же вкушал и заметно стесняющийся гимназист-химик… Лебедев попытался вспомнить фамилию скуластого, не смог, махнул рукой и сел рядом:

— Пожалуйста, и мне чаю. У нас тут, господа, кажется, складчина?

— По рублику извольте, профессор, — отозвался щеголь-корабел Юркевич, восседавший во главе цепочки столиков. Рядом с ним на скатерти блестела бутылка шустовского коньяка и рядом же пиратски-залихватски сверкала стопка серебрянных рублей. Точно такими Корабельщик выдал профессору Лебедеву прогонные от Одессы, присовокупив компенсацию за беспокойство.

Профессор вынул свеженький рубль и положил на стопку, вспомнив извинения Корабельщика за чрезмерное усердие поимщиков: «Профессор, я бы вам этих ухарей выдал головой по старинному русскому обычаю, ” — анархист улыбнулся вполне располагающе, — «да они третьего дня ввечеру налезли по дурной живости натуры на балтийских матросиков, отправляемых воевать против белочехов под Самару. Чего хотели, не знаю. Должно быть, пьяные. А как я сам такой же матрос, то меня судьба ваших похитителей ничуть не удивила. Не помню только, кого из них просто застрелили, а кого в ЧК пинками гнали, да по пути сломали шею. Жестокий век, жестокие сердца.»

Тут профессор вполне согласился: лицо Корабельщика не отразило ни капли печали о сгинувших. Однако, балтийский анархист, цитирующий запросто Шекспира? Положив на память сей вопрос разъяснить, Лебедев налил себе первое блюдечко чаю — как полагается, живого кипятка, вопреки всем законам физики-гидравлики, пахнущего именно вот еловыми дровами. Наколотый сахар брали тут же, с блюдечка, горкой.

Кистяковский, вот фамилия скуластого юноши. Лебедев слегка улыбнулся: ничего, гимназист, попей пока чаю. Твое все впереди. Мы-то, старики, чертова зелья уже на жизнь выпили…

Коньяк с Юркевичем пили все остальные: корабел-технолог Дмитриев, два математика Успенский и Тамаркин, два экономиста Боголепов и Билимович, механик Тимошенко, радиоинженер-пилот Понятов, ковбой-вертолетчик Ботезат и Гудков-геолог, отвыкший от изысканной выпивки за годы таежных ночевок.

Закусывали, как полагалось, икрой: за серебряные рубли, не пустые бумажки совзнаков, подавали щедро и лучшее. Икра блестела и черная, и красная, и волжская и даже амурская, сбереженная в крепкой засолке с тех еще времен. Поговаривали, что скоро введут «советские червонцы», обеспеченные золотом — но для этого требовалось прежде всего покончить с гражданской войной; Лебедев помнил по своему пребыванию в Одессе, что там еще всерьез и не начинали. А ведь начнут непременно…

Профессор поежился.

— Ладно, господа, полно молчать, как на тайной вечере, — внезапно хмуро сказал кудрявый Тимошенко. — Нас покупают. У меня численные методы расчета. Причем расчетов настолько много, что я теряюсь, не видя способа, коим инженер все их проделает за сколько-нибудь разумное время. А что у вас?

Вернадский тихо прошелестел:

— У меня разгадка вашего беспокойства. Вычислительные машины. В номере на столе меня ждала целая подборка по теории. Пока по теории. Намек более чем прозрачный. Иди со мной — и получишь практику.

— Алмазы на Вилюе. Нефть на верхней Волге. Нефть в Тюмени. Газовые месторождения. Сталь и уголь в Кузнецке. Курская магнитная аномалия. Донецкий бассейн: Луганск, Юзовка… Никополь, Мариуполь. Теория дрейфа материков, — коротко перечислил геолог Гудков и снова надолго замолчал.

— Меня поселили в номере с Алексеем Михайловичем. Крыловым. Чтобы вам объяснить, господа, он в нашей науке все равно что у большевиков, к примеру, Маркс, — щеголь Юркевич тянул фразы медленно. — Представляете, первый в истории иностранец с золотой медалью Британского общества корабельных инженеров. Теоретик мирового уровня. На восстановление флота выбил из Думы полмиллиарда рублей в двенадцатом году… Вот-с, мы разговорились. Я и спрашиваю: как вы, царский генерал, по всем канонам романа, сатрап, форменный держиморда… И агитируете меня, штафирку-инженеришку, служить сиволапому народу?

— Особенности национального якобинства, — хмыкнул ковбой-вертолетчик Ботезат. — Но простите, прервал.

Юркевич кивнул, не задержав речи:

— Алексей Михалович мне отвечает: а вы, дескать, сперва образуйте народ, а тогда уже и служить ему не зазорно. Вообще, мне показалось, что Алексей Михайлович смотрел на меня несколько свысока.

— Неудивительно, — поднял буйно-кудрявую голову Тимошенко. — Мы же тут все собрались уезжать. Мы для всех дезертиры.

— Служить… Большевикам? — медленно же произнес математик Успенский.

— Что же, царь правил державою лучше? — отозвался, неожиданно, тихоня-семинарист Боголепов. — Когда бы царь учредил такой департамент или министерство, как вот нас нынче сватают… Пожалуй что, и до революции бы не дошло.

Выпили молча, как по покойнику.

— Владимир Иванович, со всем почтением, прошу ответить — что предложили вам? — внезапно и горячо заговорил гимназист Кистяковский.

Юркевич кивнул:

— Верно, коллега, не стоит отклоняться от порядка. Вам бы, по хорошему, тетрадочку или хоть листочек для протокола.

— Что же мы, за ужином не в силах отойти от мыслей о работе? — даже чуть обиженно покривилися прапорщик-строитель Оклон.

Все засмеялись легко и радостно — потому что, при всех различиях, именно таковыми они и были. Отсмеявшись, генерал Ипатов добыл из планшетки лист, карандаш и все подал Кистяковскому:

— Все не пишите, только — кому что предложили. Владимир Иванович, остановились на вас.

Юркевич выдохнул:

— Корабли. Громадные корабли. Водоизмещением за двести тысяч.

— Тонн?! — подскочил Дмитриев.

— Ну не килограммов же! — Юркевич махнул рюмку и закусил быстро, потом так же быстро заговорил:

— Вообразите, господа, северный морской путь. Ледовитый фасад России. Диксон, Игарка, устье Лены, Енисея, Оби. Норильск, Дудинка, Кайеркан. Все это обслуживается судном… — Юркевич вытащил бумагу из кармана и прочитал:

— Контейнеро-возом, вот как. Правда, контейнеров нет пока. Но судно ледового плавания. Проходя мимо порта, чтобы не стоять на разгрузке драгоценные мгновения северного лета, такой титан спускает на воду баржи-лихтеры с уже отсортированным грузом, а сам прет себе далее, до Анадыря и во Владивосток. И в следующую навигацию обратно…

Юркевич выпил еще стопку и закусил еще.

— Что мне делать в Европе? Что? Англичане ведь не пустят меня в свои вотчины, кто доверит заезжему нищему что-то большее каботажной лоханки? А здесь… И ведь Наденька настаивает…

Щеголь махнул блестящим шевиотовым рукавом, упал в кресло и некоторое время боролся с желанием выпить еще рюмку, но умеренность все же победила.

— У меня контейнеры, — признался Дмитриев. — Эти самые контейнеры, почему-то их производство решено налаживать в первую голову. Речной флот, плоскодонки. Ракетные и торпедные катера. И еще, там просто чертова прорва всего. Стопка бумаги выше спинки стула. Я, признаться, далее первых страниц не читал.

— У меня все эти порты, — таллинский прапорщик-строитель Оклон пошевелил в воздухе пальцами. — Мурманск, Архангельск, Диксон, Игарка, Гусиная Земля, Шпицберген, Анадырь.

— Меня уговаривать не пришлось, — вздохнул Ипатьев, — так что у меня искусственный каучук, топливо, в том числе и авиационное, и черт знает, что еще. Но штамповка взрывом! Но дробление угля кавитацией! Так просто — а мы даже об этом не подумали.

— Ваш нумер семь, — гимназист старательно скрипел карандашом, и Лебедев подвинул ему блюдечко с наколотым сахаром.

— Благодарю, — Кистяковский рассеяно взял кусочек и положил за щеку. — Господин Ипатьев…

— Без чинов, молодой человек. В конце-то концов, мы тут все… Товарищи. В нашей воле, быть ли нам товарищами по новой моде, либо же в старинном казацком смысле. Коли уж нашему поводырю угодно было напомнить нам Гоголя.

— Хорошо… Товарищ Ипатьев, — с заметным усилием выговорил гимназист. — Но для чего дробить уголь настолько мелко? Кавитация — это же вовсе в пыль.

— Для водоугольного топлива. Это как искусственный мазут. Можно применять низкокалорийные угли, у нас их много.

— А почему не топить просто углем? На дробление придется затратить немалую саму по себе энергию.

Собрание посмотрело на гимназиста с отчетливым снисхождением:

— Ведомо ли вам, отчего матросские ботинки называются «прогары», а кочегары никогда не завязывают свои ботинки на шнурки?

Конечно, Кистяковский повертел головой отрицательно — иной ответ игра и не предполагала.

— Оттого, — вздохнул Юркевич, — чтобы успеть сбросить ботинок прежде, чем закатившийся в него уголек из топки прожжет ногу до самое кости. Но вам, химикам, простительно сего не знать. Мы же, корабелы, давно взыскуем Святого Грааля, то бишь нефтяного топлива. Потому как одна бункеровка, сиречь загрузка кораблей углем, способна взбунтовать команду. Жидкое же топливо можно качать насосами и вдувать в топку насосами же, без адовой работы кочегара вовсе. Да, эрзац-мазут хуже чистой нефти. Но экономия на миллионах портовых грузчиков, на усилиях команд по бункеровке…

— Закусывайте! — велел Ипатьев командирским голосом. — Немедленно!

Юркевич повиновался и умолк.

Профессор Лебедев поймал себя на мысли: до чего же точно полутемный зал ресторана воплощает образ нынешней России. Все богатства и вся красота никуда не делись — протяни руку и вот они, крахмальные белейшие скатерти, фарфор, серебро и стекло, изящные гнутые спинки стульев, позолота и роспись на стенах, букеты и картины. Профессор обедал здесь раньше, и помнил громадный зал под высоченными белыми сводами, куда летний ветерок вносил занавески…

Сейчас все укутывал сумрак, непосильный для полудюжины дешевых «трехсвечевых» ламп. Вся культура — а ведь ресторан именно культура еды, тут одних писаных правил книжка толщиной с библию, и это еще не трогая рецептов! — так вот, вся культура сейчас, в момент выбора судьбы, не то, чтобы вовсе бесполезна… Профессор покрутил головой. Скорее, беспомощна. Она ни плоха, ни хороша — она попросту о другом.

Россия во тьме!

Чтобы не поддаться окончательно накатившей тоске, профессор Лебедев заговорил:

— Двигатели, да. У меня их столько! Калильные и свечевые, внешнего сгорания, питаемые от Солнца… Да-да, господа, концентрируемый параболическими отражателями свет.

Профессор еще посмотрел на теряющийся в полутьме потолок и пробормотал в нос, никому не слышно: «Да… Свет…»

— Экономика. Государственное планирование. Доля государственного и частного в экономике. Борьба с кризисами, — наперебой доложили Боголепов и Билимович. Гимназист поставил им цифры «девять» и «десять».

Математики, переглянувшись, тоже хмыкнули:

— Великая теорема Ферма. Гипотеза Пуанкаре и даже доказанная! Доказательство Перельмана, черт знает, кто таков… Но, признаем, остроумно. Исчисление в остаточных классах. Обратная польская нотация. Шифрование с открытым ключом… Да там еще столько всего!

Ковбой-вертолетчик Ботезат развел руками:

— Вертолеты, понятно. Тоже множество данных. Между прочим, господа, вы обратили внимание, насколько качественная бумага, на коей все сие напечатано?

— Обратили, — хмуро кивнул Тимошенко, — и что матрос как-то слишком гладко глаголет. Видывал я анархистов, они не таковы, нет. Глубину мысли, точность формулировки они почти всегда заменяют крепким словцом. А Корабельщик шпарил, словно Пушкин в лицее, даже не захотел выругаться ни разу. Но какая нам разница, кто он есть? Главное, понять, чего на самом деле хочет от нас Совнарком через этого… Штандартенциркуля из отдела рейсхканцелярских товаров.

Снова просмеялись и снова выпили; причем Ипатьев одним взглядом воспретил Юркевичу наливать более половины стопки. Тот вполголоса извинился:

— Тяжелый выдался день…

За окнами в осенних сумерках раздались крики. От угла ресторана к дровянику пробежал оборванный парень — видимо, пойманный на горячем воришка, потому что следом проскочил и второй, размахивающий черенком:

— Стой, падла, убью!

И прибавил несколько тех самых слов, что анархистами употребляются взамен глубины и точности речи.

Потомок астрономов и великого Бернулли, фронтовик Струве, повернулся к гимназисту:

— Коллега, и меня внесите в исторический документ. Исследования планет-гигантов. Экзопланеты. Экспериментальная проверка теории господина Эйнштейна-Минковского. Я, получается, четырнадцатый…

За окном, в неверном свете далекого уличного фонаря, снова пробежал тот самый парень с черенком — только уже обратно. За ним из-за угла высыпала тройка, возглавляемая бывшим убегающим. Тройка размахивала взблескивающими под фонарем железными шкворнями, вопя на разные голоса:

— Ну давай! Убивай! Куда побежал, убивец! — с непременным прибавлением анархистских слов-заменителей.

— Вот! — наставительно поднял палец великий химик-генерал. — Вот у кого тяжелый день. Поневоле запросишься в тот монастырь, что Корабельщик предлагал. Тишина и покой: ни тебе звонков, ни тебе курьеров, ни тебе совещаний… Ни таких вот быстроумных Ахиллесов и хитроногих Одиссеев под окнами…

Подмигнул Юркевичу, обратившись к нему вполголоса:

— Не переживайте, помиритесь вы с Надеждой Евгеньевной. Дело молодое. Пока есть ссора, вы ей не безразличны. Поверьте старику…

И уже полным голосом снова вогнал гимназиста в краску:

— Коллега, а что же предложили вам?

Кистяковский пожал плечами, вписывая себя под нумером «пятнадцать»:

— Взрывчатка. Самая разнообразная. Фуллерены. Признаюсь честно, я тоже не все успел прочесть.

— Машина для записи звука на магнитную ленту, — коротко сказал Понятов, налегая на бутерброды с икрой. Молчаливый Гудков-геолог его в том вполне поддерживал. Дескать, разговоры разговорами, а когда еще попробуешь настоящей паюсной. Коньяк потомок муромских купцов и геолог прихлебывали на пару, как старики чай, но, в отличие от Юркевича, нисколько не утратили ни ясности мышления, ни твердости речи.

— Дело к полуночи, а день, и правда, выдался… Товарищи, — тоже с заметным волнением заговорил Ипатьев. — Предлагаю высказаться, по канону военного совета начиная с младшего по возрасту, дабы вес авторитета не искажал ничьего мнения. Владимир Иванович, Александр Александрович, согласны?

Вернадский молча кивнул. Профессор Лебедев повторил жест. Ипатьев указал развернутой ладонью на гимназиста:

— Итак, молодой человек, этично ли идти в большевицкую службу? Или в службу России, тут уж как вы лично для себя определите. Либо же следует не марать руки помощью кровавому режиму? А он будет кровавый, не обольщайтесь, — вздохнул Ипатьев, — ни английская революция, ни французская без того не обошлись. Что уж толковать про русский бунт, по меткому определению Александра Сергеевича, «бессмысленный и беспощадный».

Кистяковский отложил карандаш, с хрустом разгрыз еще кусочек сахара. Пожал плечами:

— Для меня все просто. Корабельщик покупает нас не деньгами, но знаниями, тут никаких сомнений. Но, в отличие от золота, знания у нас никто не отберет. Правят ли в России большевики, либо монарх, либо социалисты — знания Корабельщика так или иначе принесут пользу проживающим в ней людям. Пущенные в ход знания неизбежно утратят секретность, разойдутся широко и тем самым окажутся в общей копилке человечества. Если я откажусь и уеду… Что же, за рубежом, как точно дал определение… Товарищ… Товарищ Юркевич, — явно привыкая к звучанию, повторил юноша, — в Берлине или в Марселе ничего мне на блюдечке не подадут, важного и денежного не доверят. Уж точно, мне там не придется работать над столь сложными задачами. Обучаясь в Берлине, я хорошо изучил предлагаемые места. Молодой химик может устроиться, в лучшем случае, на завод эбонитовых телефонных трубок — и то, если не сыщется немца, согласного на тридцать марок.

Юноша слегка улыбнулся.

— Вообще, путешествуя по Германии, я потерял счет городским легендам, начинающимся со слов: «а потом имяреку решили не заплатить или заплатить меньше уговоренного…»

Гимназист развел руки; в слабом свете лампы его вспотевшее от горячего чая скуластое лицо сделалось окончательно монгольским; голос чуть сипел:

— Что же до службы кровавой власти, так после года революции я призадумался. Еще стоит взвесить, что этичнее: рубить ли головы на службе у царя Ивана Васильевича Грозного, либо сбежать на Литву, подобно князю Андрею Курбскому, и вооружать собственными руками врагов той же России. Пусть я и молод, однако же я и в сем отношении не обольщаюсь. Ибо сказано в речах сэра Пальмерстона, по коим я имел честь изучать английский: «У Британии нет ни постоянных врагов, ни постоянных друзей…»

* * *

— … Лишь наши интересы неизменны и вечны, и наш долг следовать им!

Завершив краткое вступительное слово, сэр Уинстон уступил кафедру капитану второго ранга Мэнсфилду Смит-Каммингу, начальнику Секретной Службы. Именно в честь этого широколицего человека, настоящего морского волка с честным открытым взглядом светлых глаз и уверенной улыбкой, некий Ян Флеминг — «давным-давно в далекой-далекой Галактике» — назовет начальника Джеймса Бонда единственной буквой «М».

Капитан явился в морской форме, грузно прошагал во главу длинного стола, опираясь на трость. Его секретарь уже разложил в определенном порядке бумаги на столе; сэр Мэнсфилд зашел в "П”-образный загончик, стукнул рукоятью прислоненной трости, обвел взглядом аудиторию.

Официально темой заседания объявили принятие в строй первого авианосца специальной постройки «Аргус», принятого флотом шестнадцатого сентября одна тысяча девятьсот восемнадцатого. Но всего лишь неделю назад, восьмого ноября, все того же восемнадцатого года, в ставку французского маршала Фоша прибыла немецкая делегация и запросила, наконец-то, мира. Германский Рейх номер два не выдерживал натиска Антанты на Западном фронте. Даже предательство России, открывшей немцам фронт Восточный, и щедро снабдившей Кайзеррайх-цвай зерном, лесом, рудой и углем — даже это кайзера не спасло.

Так нужна ли теперь, после перемирия, флоту Его Величества дорогая — как все новейшие! — по той же причине сложная, страдающая всеми детскими болезнями прототипа — здоровенная «коробка для мелочей»? Официально Их Лордства собрались для решения судьбы первого в Англии — да и в мире — авианосца специальной постройки.

Кворум Адмиралтейского Совета достигался очень просто: два Лорда и секретарь. Но сегодня бывший Первый Лорд Адмиралтейства сэр Уинстон Черчилль собрал всех, и даже премьер-министра Ллойд-Джорджа. Предмет беседы выходил далеко за объявленные газетчикам рамки.

Вместе с рудой и лесом в поездах на Германию двинулись революционные идеи. Вон, русские попробовали — у них получилось. Оказалось, что можно! Даже богопомазанного царя можно свергать, если тот ведет свой народ на убой за французские долговые бумаги… В конце-то концов, главные вдохновители коммунистов кто? Вовсе не славяне, а мозелец Маркс и вестфалец Энгельс.

Распробовав идею и обдумав ее с немецкой основательностью, восстали матросы в Киле. Совершенно внезапно их поддержали рабочие по всей стране, обильно снабженные «катехизисом коммуниста», переведенным на добротный хохдойч и напечатанном на удивительно гладкой, качественной бумаге. Немцы к добротным вещам неравнодушны, да и тезисы в книжечке излагались вполне себе верные.

Лучшая в мире английская разведка — директор ее вот сейчас на кафедре, готовится к докладу — достоверно установила, что брошюрки десятками тысяч доставляли большевики на дирижаблях концерна «Цеппелин». Тут уже содрогнулись буквально все и повсеместно. Над Европой во весь рост поднялся призрак союза тевтонского сумрачного гения и славянской, без того загадочной, широчайшей души… Мало того, призрак сей размахивал «Капиталом», призывая к оружию миллионы обнищавших за войну людей.

Требовались меры крайние и срочные, а потому большевицкого агитатора Эрнеста Тельмана прямо на трибуне застрелил снайпер. Стрелка тут же разорвала возмущенная толпа, обрубив любые ниточки к британцам — но увы! Принцип: «Кто чашку спер, тот и бабку укокошил» известен миру со времен Юлия Цезаря, так что главным виновником событий немцы тотчас провозгласили Антанту. Дескать, коварный Альбион по условиям перемирия получил слишком уж мало, а потому Антанта желает продолжить войну и занять войсками Рур, Саар, Эльзас — все сплошь промышленные, шахтерские районы Германии. Без Рурского металла, без Эльзасского угля, без предприятий Саара, наконец, Германия не отольет и ядер к старинным фальконетам. Что уж толковать о флоте, танках да самолетах.

Разумеется, умные люди с обеих сторон фронта возражали: сильная Франция лордам из-за Пролива нужна ничуть не больше сильной Германии, так что никакого Саара французы-”пуалю" не получат нипочем. Да и мучительная торговля за Эльзас и Рур еще впереди… Но кто же в толпе слушает умных людей? Крикнул некто неизвестный: «Англия виновна!» — и все, пошли громить посольства.

Вот ради чего в Зале Совещаний старинного здания Уайт-холла собрались ни много, ни мало — все двенадцать Лордов. Шесть Морских Лордов, действущие адмиралы. Четыре Лорда Адмиралтейства — политики, в том числе и Черчилль, бывший глава Уайт-холла. Премьер-министр Ллойд-Джордж как почетный гость собрания. А также суперинтендант и цалмейстер: первый ведал строительством кораблей, второй адмиралтейской казной.

Капитан второго ранга Мэнсфилд Смит-Камминг, начальник Секретной Службы, что на Материке называли МИ-6, окинул взглядом собрание. Комната представляла собой высокий ящик, шкатулку, только изукрашенную изнутри, не снаружи. По колоннам и выступам сводов потолка вились золоченые шнуры, обвивали розетки, изображающие флаги, ядра, шпаги. Простенки между колоннами занимали картины лучших мастеров: море, море, море, немного кораблей, чуть побольше дыма, местами огненные брызги. В торце зала громадный камин с мраморной доской почти до потолка. Сам потолок, гладкий и белый, отражался в надраенном паркете, приятно пахнущим восковой мастикой. Вместо газовых рожков совсем недавно поставили новомодные электрические светильники; к счастью, сейчас день — их свет сэр Мэнсфилд переносил с трудом, больно уж глаза режет.

За большим столом зеленого сукна помещались двенадцать лордов. Именно здесь не казались вульгарными кресла с вызолоченными спинками, обтянутые алым шелком. Англия это флот — а флот как раз и определяют вот эти люди. Так что люди за столом ни больше, ни меньше, как Англия. Только уже ни париков, ни мантий — костюмы отличной шерсти, оазис новомодной демократичности в сердце Империи, над которой никогда не заходит Солнце: Канада — Австралия — Гонконг — Индия — Суэц — Кейптаун — Гибралтар — Англия, и снова Канада.

По долгу службы сэр Мэнсфилд знал всех людей за зеленым сукном главного большого стола, и перед совещанием успел кое-что почитать о многочисленных секретарях и референтах Их Лордств, разместившихся вдоль стены на легоньких гнутых стульях. Но именно сейчас директору Секретной Службы не хотелось перебирать имена и фамилии. Пусть остаются темным облаком с напряженно поднятыми белыми лицами. Не стоит отвлекаться.

— Итак, досточтимые сэры, предпринятые нами усилия принесли следующие плоды. Первое, личность Корабельщика окутана таким количеством слухов, что совершенно ясно свидетельствует об их искусственном происхождении. С вероятностью девять из десяти можно утверждать, что парламентер «августовских обстрелов» и народный комиссар информатики суть одно и то же лицо. Но есть все же один шанс из десяти, что на самом деле картина иная, мы же видим только первый маскировочный слой. Например, мы не смогли узнать ничего, подчеркиваю — ничего достоверного! — о прочем экипаже «Красного линкора». Экипаж линкора обычно составляет полторы-две тысячи человек. Всем им необходима еда, вода, отдых на берегу, женщины, наконец. У всех имеются родственники, семьи, предыстория. Хоть липовая, но — где?

Директор Секретной Службы сокрушенно развел руками:

— Ни сам корабль, ни люди с него так и не замечены нами ни в одном из портов. Джентльмены, отвергая всякую мистику, могу только посыпать главу пеплом. Во избежание пустопорожнего спора, перехожу сразу к следующему пункту. Легенда о якобы инопланетном происхождении Корабельщика пока что ничем не подтверждается. Телесно, как сам он заявил на совещании Совнаркома, он вовсе не отличим от человека. Наука по данному вопросу высказалась многогласно и обильно, увы! — сэр Мэнсфилд снова вздохнул, — никто из ученых не сказал ровным счетом ничего определенного. Более того, его вульгарная шутка с «буквой Z» вполне в духе матросов-анархистов, паче русских. Но мне трудно предположить, что на подобное пойдет межзвездное существо. Для истинного инопланетника мы должны быть столь чужды, сколь для нас муравьи. Допустим, из каких-то резонов мы бы спасли муравьев от потопа или накрыли муравейник стеклянным куполом от непогоды. Но кто из нас даже задумался написать на куполе муравьиные непристойности?

По кабинету прошелестел краткий совокупный смешок.

— Добавлю, что мы запросили работы господ Эйнштейна и Минковского, упоминавшихся Корабельщиком. Наши ученые прочитали все это, немедля передрались, поделились на множество лагерей, партий и подпартий. Каждая из партий тотчас же принялась клянчить у меня миллиарды фунтов на физические эксперименты. Но вот сказать определенно, мог ли человек — да хоть кто-то! — явиться из неведомых глубин Вселенной, ни отважилась ни единая партия.

С тягостным вздохом разведчик сложил и убрал в папку верхний лист.

— Перехожу к главному. Деятельность фигуранта на посту наркома информатики. Во-первых, это централизация всех доступных ресурсов поближе к столице. Большевики, как известно, перенесли столицу в Москву. Туда же стянуты большинство ученых, техников, мастеров. У меня имеются сведения, что большевики выдергивали необходимых людей из самой Одессы, из французской зоны оккупации, а также вывозили профессуру из Казанского университета путем воздушного десанта с «цеппелинов».

Первый Лорд Адмиралтейства — сменивший Черчилля сэр Эрик Гиддс — поднял руку, и докладчик приостановился. Сэр Эрик прокашлялся и сказал:

— Выходит, союз «Россия-Германия» де-факто реальность, вне зависимости от власти в Германии, вне зависимости от подписанных бумаг?

— В Москве открыто говорят о «союзе побежденных» и грозятся учинить против нас «Анти-Антанту», — главшпион прикрыл светлые глаза.

— Но позвольте продолжить. Во-вторых, как нетрудно догадаться, наркомат распространяет эту самую информацию. Московская бумажная фабрика работает круглосуточно. Там производят отличный белый лист. Понимаете, джентльмены, когда декрет нового правительства или какая-то жалкая агитка выпускается миллионным тиражом на бумаге, превосходящей качеством деньги старой власти, одно это уже весомая агитация.

— Платят рабочим этой образцово-показательной фабрики… Чем?

— Отчасти царским золотом, отчасти продовольствием, — сэр Мэнсфилд любезно улыбнулся:

— Таких опытовых фабрик у наркомата информации более десятка. Но позвольте мне двигаться по порядку. На заседаниях Совнаркома теперь принято докладывать в четкой последовательности: еда, одежда, жилище, транспорт, связь. Одни лишь военные вопросы по самой своей природе идут безотлагательно, в самом начале. Мои агенты сообщают, что время среднего заседания сократилось вчетверо, а склоки практически закончились. Одно это служит несомненным доказательством успешности нового наркомата. Корабельщик, присутствуя на многих совещаниях, немедленно представляет любые справки, прямо на ходу мгновенно — так и докладывают, «мгновенно», делает любые расчеты.

— И те, которые не могли быть предсказаны заранее?

— Я велел моему человеку задать Корабельщику задачку из нашего плана грузоперевозок на линии Галифакс — Бристоль, разумеется, не называя сами порты. Чертов ублюдок рассчитал все в уме за несколько секунд и вычертил график — от руки, но ровно и без единой ошибки в цифрах. Под графиком Корабельщик на английском приписал привет сэру Уинстону, так что человека мне пришлось отозвать.

— Но чекистам Корабельщик вашего человека не сдал?

— Сдал бы, думаю, если бы еще где увидел. Просто человек опытный, не дожидался. Вот сия историческая бумага, — сэр Мэнсфилд помахал белым листиком, — кому интересно, взгляните.

Лорды зашушукались, передавая почеркушку друг другу. Главшпион продолжил:

— В-третьих, наркомат информатики организовал множество конструкторских бюро. Как открытых — отчеты об их деятельности сейчас вам раздаст мой секретарь — так и, что намного интереснее, закрытых.

Лорды замолчали, снова подняв лица. Разведчик усмехнулся:

— В Москве это сейчас называется «молиться Марксу». Некая группа инженеров и техников добровольно уходит от мира в один из двенадцати взятых под это дело монастырей. Монастыри обильно снабжены всевозможными книгами, чертежными досками, сборочной мастерской, лабораторной посудой и так далее. Монахи кормят инженеров, те же заняты исключительно поставленной задачей. До разрешения задачи никто наружу не выходит.

— И что, у них получилось выдумать что-то сложнее изогнутого ломика? — сэр Эрик не скрыл иронии.

— А они в самом деле добровольцы? — одновременно спросил Черчилль тихим напряженным голосом, глядя в стол. Главшпион ответил обоим:

— Судя по тому, что выполнивших задачу встречают с оркестром, говорят речи, награждают особым знаком… Наш человек украл один знак с фабрики, где их производят, вот он…

Алая эмалевая звездочка с цифрой «1» пошла по рукам.

— … То дело это в самом деле добровольное. Что же до результатов, то здесь все очень странно.

Их Лордства с удивлением заметили: шпион — главный шпион Британии, которому по должности полагалось бы видывать и крота в кальсонах, неожиданно смутился.

— Итак, два монастыря задачу не выполнили. Однако, неудачников не наказали. Оплатили время по ставке обычного инженера и даже вручили знаки — тоже звезды, но синие. Я так понимаю, утешительный приз первопроходцам за храбрость.

Черчилль кивнул уже откровенно угрюмо:

— Так я и предполагал.

— В остальном, господа, месячное затворничество принесло вот какие изобретения. По порядку: еда. Безотвальный способ обработки почвы. Плоскорезы. Очевидно, борьба с уносом почвы ветром. Фермы по разведению дождевых червей.

— На еду? Большевики собираются кормить Россию дождевыми червями?

— На рыбалку!

— Как сказал привлеченный нами агроном, все сие меры по увеличению плодородия почвы. Их там еще много. Далее, один из монастырей выпустил партию некоего «пищевого порошка». Мы, конечно, раздобыли немного, но пока не понимаем, что с ним делать. В свободную продажу он еще не поступает, соответственно, и книжки-разъяснения к нему не выпущено. Да и в Англию он пока не доехал.

— Дальше, сэр, мы слушаем.

— Дальше у нас одежда, — сэр Мэнсфилд хлопнул в ладоши. Один из его помощников появился в открытой двери, прошел ближе к столу, повертелся, давая разглядеть надетый поверх британской военной формы странный жилет со множеством карманов и петель, набитый обоймами, обвешанный ножом, лопаткой, флягой.

— Это, господа, новая амуниция для Красной Армии. Обратите внимание, жилет не из дорогостоящей кожи, для его выделки не нужны ни шорник, ни железные пряжки. Достаточно парусины, лакированных деревяшек на пуговицы, не слишком гнилых ниток и хорошей швеи. Практически, выпускать это могут сельские бабы, хоть вручную. Вообще, господа, эта идея у них провозглашена на государственном уровне: «Сейчас мы производим примитивную технику, от которой не требуется ни удобства, ни коммерческой эффективности. Она должна всего лишь выполнять свою задачу. Зато техника может изготавливаться из тех материалов, что есть у нас, теми рабочими, что в наличии, на тех станках, что работают. По мере развития сделаем лучше, а пока пользуйтесь тем, что есть.»

— Заявка на автаркию, — Черчилль подергал за край жилета:

— Юноша, поделитесь впечатлениями.

Жилетоносец отозвался хриплым баском:

— Очень удобно, сэр. В большие карманы можно вложить пластины, от осколков. На животе и груди меньше карманов, больше на боках — удобнее ползать. Все карманы застегиваются. Карманы по размеру обоймы, опять удобно: не нужно нашаривать, как в большом ранце. Сунул руку и сразу взял, что надо. Вот здесь ручка, если ранят, за нее удобно тащить, не высовываясь под обстрел. Карманов множество, можно не носить ни ранец, ни нессесер.

— А плохое?

— Рвется, сэр. Из плохой ткани сделано. Если вот здесь и вот отсюда вшить кожу, или хотя бы не гнилую генуэзину, а добротный парусный материал, будет вечная штука. Прислали еще пару брюк из такой же ткани. Заклепаны гвоздиками, должно быть, ниток хороших нет. Но я в них не влез.

— На голодных шьют.

— На китайцев. У них в армии пулеметчики почти все китайцы.

— Венгерские конники, немецкие артиллеристы. А понтонеры почему-то румынские.

— Интернационал, господа!

Черчилль выслушал все реплики, спросил:

— Что же, священнослужители идут на такое?

Главшпион знаком приказал жилетоносителю выйти, снова улыбнулся:

— Вприпрыжку, досточтимый сэр. Ибо сейчас монастыри трактуются большевиками как кооперативы. Исповедание религии не запрещено, запрещена проповедь. А за крещение-отпевание и прочие требы мало кто платит, это ведь уже не обязательно. Приходится вертеться. Церковники идут в переписчики, в госпитали, помогают инвалидам. За помощь государство освобождает их от налога. Вот об этой политике как раз уже выпущен большой альбом с четкими схемами. Мой человек свободно купил за сущие копейки, но пока не дошла почта. Все подробно: какими налогами облагается сельская церквушка, большой собор, монастырь. За что и какие налоговые льготы. Что полагается за помощь власти, а что за вредительство, и как определяется это самое вредительство. Книжка так и называется: «С кем вы, схизматики?» Но позвольте, я продолжу. Еда, одежда, теперь — жилище. Тут все просто. Разработан образец печи для обжига цемента. Мощность небольшая, но их собираются выпускать большой серией.

Сэр Мэнсфилд переложил очередной листок:

— Далее транспорт. Здесь у нас паровой трактор. Дескать, мы не в силах делать сложные коробки передач, нарезать шестерни. У нас много брака на моторном производстве. Что ж, берем бракованные цилиндры, тяп-ляп и готова шестицилиндровая паровая машина из отходов дизель-моторов. Паровая машина не так требовательна к металлу и допускам, как дизель, поэтому годятся и отходы. Кроме того, паровику коробка передач не нужна. Открывая только кран подачи пара, машинист может рвануть с места так, что лопнут шины. А может поехать настолько плавно, что пассажиры не заметят старта.

— А что, — хмыкнул сэр Ллойд-Джордж, премьер-министр, — трактору все равно, его можно и час раскочегаривать, это же не танк. И нужно тракторов куда побольше, а значит, простота и дешевизна для них важнее и мощности, и скорости. Но только паровик возит больше собственный котел и запас топлива к нему. Мы же применяли паровые колесные блиндированные трактора в бурской войне, вопрос неплохо изучен.

Главшпион хлопнул в ладоши снова — и снова его помощник внес дисковую металлическую коробку, словно для патефонных пластинок, только диаметром почти ярд. На мерки Материка — около метра.

— Вот, господа, это и есть их паровой котел. Тут уже пришлось немного пострелять, мы свинтили его прямо с опытного трактора.

— Как бы Корабельщик тоже не явился сюда, «немного пострелять», — отозвался Черчилль. — На будущее, сэр Мэнсфилд, я вам строго запрещаю подобные методы. Бог с ней, с информацией. В конце концов, мы можем попросту купить лицензию. А рисковать еще одной «буквой Z» на Скапа-Флоу я вовсе не готов.

— А если Красный Линкор явится в Дурбан, Сидней или Кейптаун, где нет вовсе никакой обороны… — Ллойд-Джордж покачал головой, отгоняя мрачные видения.

Сэр Мэнсфилд между тем открыл коробку и продемонстрировал внутри котла свернутую во множество витков медную трубку:

— Водотрубный котел. Мы проверяли. На обычном газовом рожке пары поднимаются за пять минут, много — за четверть часа, смотря сколько подать газу.

— Послушайте, — не сдержал возбуждения лорд Мэннок, — мой племянник служил в авиации… Увы, его сбили в самом конце войны, в июле… Так он писал, что даже хороший мотор не завести быстрее четверти часа. Вы хоть понимаете, что единственная эта коробка окупит всю вашу службу, сэр Мэнсфилд, самое большее, за два года! Хватило бы меди!

— Кстати, откуда у них медь?

Сэр Мэнсфилд развел руками. После такой похвалы он уже мог чего-то и не знать. Черчилль рассмеялся:

— Бог мой, Смит! Вы прямо как коммивояжер на ярмарке, демонстрируете нам эти штуковины чуть ли не с гордостью. Ну-ка, достаньте нам еще кролика из шляпы!

Сэр Мэнсфилд поклонился самую чуточку театрально:

— Про связь мы пока не имеем сведений. А вот есть изобретение, которое я не могу никуда отнести.

— Что же это?

— Рулонный газон.

Их Лордства переглянулись. Черчилль поперхнулся смешком:

— Простите, что?

Сэр Мэнсфилд снова хлопнул в ладоши. Два помощника внесли сперва брезент, постелили на паркет. Затем, под изумленными взглядами лордов с кресел и секретарей со стульев, на этот брезент внесли кусок грубой тканевой сетки с проросшей прямо в нее травой. Корни держались за ткань достаточно прочно. Зеленый коврик раскатали прямо на брезенте.

— Вот, — сэр Мэнсфилд повел руками над несколько пожухлой травой, — выложить в любое место, полить… И за два дня на любом ужасном пустыре милая зеленая травка.

Черчилль посмотрел на белый потолок. Потом на главного шпиона:

— Сейчас я буду говорить, Смит, а вы меня поправлять. Сегодня у нас пятнадцатое ноября одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, верно?

— Да, сэр.

— Большевики контролируют север и центр страны. Окраины отпали. На юге фронт против Крымского Паноптикума. На западе очень-очень благодарная москалям за век угнетения Польша… Верно?

— Да, сэр.

Черчилль заговорил тише:

— А на востоке всю необъятную Сиберию контролирует Koltchak, наш коллега, тоже адмирал?

— И еще полярный исследователь, сэр.

— Правда, Верховный Правитель из него так себе. Но это детали. К тому же, белочехи, так?

— Совершенно точно, сэр.

— А на севере Юденич и французы, не убравшиеся из Архангельска… Почему-то лягушатникам «букву Z» не вырезали… Может, подсказать через того, засвеченного человечка?

Главшпион пожал плечами:

— Сэр, я не думаю…

Черчилль заговорил совсем тихо, практически шепотом:

— И вот в такой-то ситуации большевики заставляют своих инженеров изобрести рулонный газон? Не танк, не самолет, не корабль, не орудие, не пулемет? Не убийственные газы, не лучи смерти, не боевые треножники! Рулонный газон! Смит, я не сплю? Я не в Бедламе?

— Нет, сэр, что вы.

— Тогда что происходит, Смит?! — рявкнул бывший Первый Лорд Адмиралтейства так, что все подпрыгнули на стульях. — Вы понимаете, что это значит?!

На подобный вопрос директор Секретной Службы ответ иметь обязан. Ум и опыт сэра Мэнсфилда, которого совсем не зря «в далекой-далекой Галактике» сделают начальником самого Джеймса Бонда, подсказывали единственно верные слова:

— Сэр, это значит, что большевики уверены в победе. Абсолютно, сэр. Железно, бриллиантово, адамантиново уверены. Вот потому-то и занимаются такими поделками… Игрушками. Детские игрушки, кстати, они тоже выпустили, но я включил их в письменный доклад. Сэр, большевики уверены, что их дети успеют наиграться с этими игрушками. Что будущее именно таково, как они планируют.

— А Крым? Белая Армия?

Сэр Мэнсфилд отмахнулся:

— Мы уже не снабжаем Деникина. Французы и другие, глядя на нас, отказываются нести лишние расходы тоже. Скоро у этой игрушки кончится завод. Я вот не знаю, победят ли большевики. А они уверены в своей победе.

Теперь уже Черчилль оглядел шкатулку, изукрашенную изнутри. Вздохнул.

— Досточтимые сэры, собирая вас на это заседание, я полагал, что день окажется нелегким. Вынужден признать, что я ошибся. Тяжелые дни у нас еще впереди…

* * *

— Впереди война со всем светом, а он знаешь, что испытывает?

— Что же?

— Ватные стельки. Говорит, ноги мерзнут меньше.

— Ну… Так подумать, боец с мокрыми ногами, фигурально пол-бойца. А зимой так и не фигурально, натурально случалось, отмораживали ноги.

— Товарищи, тут в другом вопрос. Мы что, так и будем ходить на помочах у неведомо кого?

— Так он улетит, все нам же и останется.

— Допустим, и правда улетит. А мы до того мгновения сами думать не разучимся?

— Это если он в самом деле улетит. А то ведь скажет: не работает моя машинка, сбой в мировом эфире. Как он сам говорит: «Звезды Сад-аль-Забих…» И пошел языком трепать… Морячок-красавчик, яти его.

— Что предлагаешь?

— Надо меры принять. Просто так. На всякий случай. Первым делом хотя бы узнать: убить его можно? Если да, то как?

— Силен, черт. Вы знаете, что он выкинул на последнем субботнике?

* * *

На последнем субботнике я спалился, как щенок. Хорошо хоть, сразу решил, что скрывать инопланетное происхождение глупо. Лучше говорить открыто: все равно никто не поверит. Начнут искать сокрытое, и сами себя обманут лучше, чем я бы смог во сне придумать.

В общем-то, даже и не ошибся.

Но все по порядку.

Субботник устроили на первую годовщину революции. Двадцать пятого октября по календарю юлианскому, церковному. И седьмого ноября по новому григорианскому календарю. На субботник вышли все сотрудники наркомата информатики, так мало этого, еще и Совнарком приперся, вроде как с дружеской помощью. Ну, и какую работу можно дать людям неученым? Сейчас время такое, все от руки зависит, от верного глаза мастера. Врубки делать плотники не доверят. Бетон мешать — сапоги нужно до пупа, бродни рыбацкие, а не пиджачки со штиблетами. В общем, досталась всей этой неквалифицированной силе та самая работа: «принеси-подай-под замах не попадай».

Ну и пропагандисты с фотовспышками отовсюду. Вот Ленин с лопатой. А вот Сталин с граблями. А вот Феликс Эдмундович несет вилы кому-то.

Железный Феликс вилы несет, ага? Картинка — залюбуешься.

Вилы!

Честно говоря, то бревно Владимир Ильич мог не то, чтобы сам поднять — а и запросто мог тем бревном перешибить любую контрреволюцию. Гимнаст, любитель турника, на жену и любовницу сил хватало. Но вылез какой-то недоэйзенштейн: «Встаньте, мышки, встаньте в круг!» Вот я встал, и…

Значит, коммунист Ленин берет бревно за голову, Чернов — кто забыл, это у нас главный эсер — за хвост. Ну, а я — матрос-анархист, поднимаю за середину. Типа, единение всех партий и социальных слоев ради трудового подвига.

Ну, изготовились фотографы, режиссер аж на лбу вспотел — мы так на уборке мусора в реактор не потели, как он бисером покрылся от взмаха рукой.

Р-раз!

И как-то я забыл, что ростом выше каждого из них на локоть.

Смотрю: Чернов с тоской вниз глядит, и до земли носками туфель не достает. Он-то мужик вовсе не слабый, но бревно тебе не турник, ладошкой не обхватить. Вот Ильич у нас хитрый, сразу взялся правильно. Хотя и ему до земли полметра, но висит прочно.

Тот и другой люди умные, понимают: один спрыгнет — второй перекосившимся бревном снизу в челюсть выхватит. Равновесие только, пока оба держатся.

Черт же меня дернул: «Владимир Ильич, а ну-ка покажите силу коммунизма!»

Тот и рад, выжался, как на турнике. Стоечку, ласточку, бочку, иммельман, мертвую петлю — хорошо хоть, не штопор. Чернов уже висеть устал, сейчас упадет. И падать-то всего ничего, но сам факт! Пока коммунист стоял, эсер упал — позор какой.

Тем более, что и фотограф тут же, магнием своим пых-пых!

Вот, а потом как пошли к той фотографии подписи придумывать. Самое простое, хоть и для Чернова обидное: «Коммунистическая мощь против эсеровской немощи». Затем уже с подтекстом: «Анархист выбрасывает на свалку истории коммуниста и эсера.» И, разумеется: «Как один матрос двух политиков поднимал», с отсылкой к Салтыкову нашему Щедрину. Салтыков-Щедрин, если кто не знает, служил родной стране в должности царского губернатора. Сказка «Как один мужик двух генералов прокормил» у него вполне себе с натуры писана.

И теперь я знаю, с какой.

А уж когда газета попала в белогвардейский Крым…

Всадники в припорошенных снегом шлемах

Газета попала в Крым под самый занавес неожиданно затянувшейся теплой осени. Обыкновенно в Крыму начало ноября уже слякоть и холодный дождь, а вот в этом году нагревшееся море долго не впускало зиму на Южный Берег. Высоко в горах, на плоской степи — а есть в Крыму и степь, населенная татарами, от века бравшими рабов с Руси, нынче же данниками Белого Царя — так вот, высоко на плоскогорье, на крымской яйле, уже лежал снег. Овечки жались плотнее в белые облака, и невысокие коники татарской породы привычно гребли снег копытами в поисках серо-желтой травы.

На узкой полосе между горами и морем осень — лучшее время. Уже нет летней жары, еще не настал промозглый зимний холод. Урожай — большой или малый — пока не проеден. Шторма пока не мешают ловить рыбу. Живи да радуйся!

Во дворце семьи Романовых, в Ливадии, на волне радости устроили Осенний Бал. Оптимисты видели в нем залог неминуемого грядущего возрождения; пессимисты желчно советовали всем посетить бал, чтобы посмотреть на обломки «России, которую мы потеряли». Скоро-де и того не останется. Но большая часть участников собралась просто, выбросив хоть на день из головы траур и горе, вдохнуть полной грудью высокого неба, сладкого ветра с винодельческих усадеб, морской свежести. Хотя бы раз ощутить себя — живым. Не картонкой с надписью «Белогвардеец» или там «Буржуй», не статским советником рухнувшей державы, не винтиком и не песчинкой — а просто человеком. Просто Вениамином Павловичем Смоленцевым; страшно сказать — и не сыном угрюмого Павла-старовера, самим собой.

Не одобрил бы батя Венькин выбор. «Не по себе осинку рубишь». Сказано-отрезано, просить бесполезно. А и то: поживи в тайге, выучишься молчать по году. Зимой — чтобы не разбудить Хозяина, летом — чтобы не накликать его же.

Поступая супротивно батькиной воле, даже здесь и сейчас, в тысячах верст от родного дома, Вениамин испытывал страшное чувство: словно бы своими руками отсекает невидимый канат; а лодка уж пляшет, потому как ветер с Ледовитого прет по Енисею, гонит волну резкую, крутую, встречную. И грести теперь без отцовской помощи, без родительского благословения, в гольном одиночестве.

Второе страшное чувство Вениамин испытывал, понимая: а ведь без революции ничего бы не случилось. Ни заговора, ни перестрелки под стенами дома Редикорцева. (Что жуликоватый золотопромышленник, что незадачливый железнодорожный инженер не прожили в том чертовом доме настолько долго, чтобы старожилы города называли дом хотя бы в мыслях — Ипатьевским.)

Да что там перестрелка, что погоня и потом невозможный полет в белое беспощадное солнце! Стихи о полете Вениамин пока никому не показывал. Все — только приложение к главному.

Без революции студент, сын сибирского старовера, не мог бы посмотреть на великую княжну из дома Романовых. Не говоря уж — танцевать с ней на Осеннем Балу в царском дворце, в Ливадии. Хорошо еще, что вальсу Венька обучился получше медведя. Ореол заговорщика-освободителя пока что спасал его от оскорблений проигравших офицеров. По причине проигрыша офицеры все были злее манчжурского шершня. А у манчжурского шершня жало в третью долю дюйма. На французские меры, кои, по слухам, вводили в Москве большевики — восемь миллиметров.

Никто из уехавших в Крым не называл оставленную под большевиками землю Россией. Россия вот она. Вот они, потомки лучших родов, и сам царь здесь, и наследники здесь. И великие князья, царские братья. И верные воины России. Даже с Дона и Новочеркасска, даже с Кавказа, говорили, прибыли казаки Терской линии. Выгружались из пузатых судов, тащили за уздечки косматых лошадей горцы, не предавшие Белого Царя, коему присягали еще их предки во времена Шамиля. Кстати, во времена Шамиля наместник Воронцов управлял Кавказом именно из Крыма, вон там, дальше к югу, отсюда не видать, его дворец. Так и зовется — Воронцовский. В том дворце ставка Деникина, после долгих споров и ругани выбранного-таки Правителем Юга России.

Верховным Правителем пришлось признать Колчака — хотя бравый адмирал и успел было присягнуть на верность англичанам, но ему то в укор не поставили. Хоть с чертом, лишь бы против большевиков!

К сожалению, сами англичане повели себя не вполне достойно джентльменов. Сперва отказались принять Николая Романова с семьей, ссылаясь на войну — что и привело семейство Романовых в проклятый дом, социалистам на расправу. Затем просвещенные мореплаватели, напротив, пригласили к себе Антона Ивановича Деникина, пообещав ему безопасность от большевиков — но взамен потребовали прекратить борьбу с этими последними. Дескать, сидите в Крыму тихонько, радуйтесь крошкам, что вам красные со стола скинули.

Да ведь если не принять никаких мер, то всю Россию, попущением Божиим стиснутую в Крыму словно бы винодельческим прессом, попросту кормить нечем станет! Уже к весне!

Второй тур вальса Венька танцевал… Кажется, с девушкой — думал он только о Татьяне, и видел внутренним взором ее одну. Какие там потолки, какая там каменная резьба-позолота! Танцевал бы что под сводами, что на зеленой траве. Да хоть и на осенней грязи! Последнее даже лучше: повод на руки поднять и так носить; а уж раскисшею дорогой не сибиряка пугать!

От последнего тура студент ретировался на высокий каменный балкон, раскрытый в море. Море здесь ощущалось повсюду: даже в сумрачных романтических гротах, даже за частоколом высоких воинов-платанов, за неохотным шелестом еще не сбросивших листву кипарисов — Венька-сибиряк не знал, что кипарис вовсе листа не сбрасывает — ощущалось присутствие моря, словно бы слышался скрип уключин аргонавтов.

Глядя поверх золотых вершин Ливадийского Парка, Венька оправил одежду, продышался, ощутил себя Вениамином Павловичем, принял для храбрости преизрядный глоток свежего ветра, и двинул, наконец, объясняться.

Татьяну студент обнаружил на каменной скамье террасы, за углом дворца, в кругу щебечущих подружек. Услышал обрывок фразы:

— … А я-то думала, все! За Петродворцом жизни нет! Одни бабки-ёжки из Пушкина, да лесовики до самой Греции. В Греции немножко Парфенон, чуть-чуть Байрон — и снова дичь да глушь…

Татьяна рассеяно улыбалась то одной, то второй собеседнице, что-то говорила. При виде студента, однако, сразу же поднялась и велела:

— Оставьте нас!

Подружки с понимающим хихиканьем брызнули на все стороны. «Чисто тебе бурундуки, ” — с внезапным недовольством подумал Вениамин.

А потом увидел на скамье возле Татьяны ту чертову газету и мигом снова превратился в Веньку, разом лишившись так трудно собранной уверенности.

— Татьяна… Николаевна… Я хотел бы…

Татьяна подняла газету с большим фотоснимком на развороте. Матрос-анархист, симпатию к коему приписывала Татьяне молва, без особеного усилия держал на вытянутых вверх руках бревно. По спокойному лицу матроса Венька видел, что соперник вовсе не надсаживается, несмотря на пару каких-то социалистов, уцепившихся за оба отруба и поднятых вместе с лесиной на добрый аршин в воздух.

— Вы тоже будете меня ревновать? — спросила Татьяна безо всякого чувства, отбрасывая газету на скамейку… Вот, понял Венька, точно как мать говорила отцу: «Снова вы, Павел Акинфиевич, пьяны домой ворочаетесь.»

И от этого внезапно развеселился. Рыси не трусил, ледохода на Енисее не трусил, а перед какой-то девчонкой руки дрожат? Хоть она и царского рода, да сам-то Вениамин рода сибирского; посчитать предков — еще поглядим, чей корень чище!

— Что вы, Татьяна Николаевна. Чувства мои к вам вы и так знаете; ну да я объявляю гласно, что люблю вас. А уж вы сами решайте, кого выбрать.

Вениамин Павлович развел руки, как бы заключая в них голубой солнечный простор над морем. Легко вышли слова; репетировал — не мог произнести, а тут как по маслу.

Татьяна неожиданно улыбнулась:

— Да что тут выбирать, Вениамин Павлович. Как вы говорите открыто, так и я скажу без экивоков, в современном духе эмансипе. Готовы?

Венька улыбнулся тоже, как улыбался ему на охоте брат:

— Стреляйте!

— Выберу вас, если вы в поход не пойдете. А пойдете — тут не обессудьте, слово мое не камень. Вылетело — не поднимешь.

Венька так и сел! Прямо на расстеленную газету, придавив неназываемой частью тела морду чертова матроса.

— Но… Татьяна Николаевна, вы же третьего дня вдохновляли на поход этих… Гусар, и там какой-то поручик, и юнкера… Им вы говорили прямо противоположное! Как же так?

Татьяна Николаевна поднялась, протянула руку:

— Проводите меня вон туда, на площадку. Там нас не подслушают.

Зато все увидят, подумал Вениамин Павлович; а Венька сказал: и черт с ними! Пускай все завидуют. Подумаешь, дуэль — под стенами Редикорцева дома в меня таких дуэлистов три десятка палили. Ништо!

Вышли в полукруглый рондель, вознесенный каменным основанием высоко над золотым и багряным Ливадийским парком, для лучшего вида на море. Ах, вид в самом деле открывался превосходный! Белые платочки рыбацких лодок, синева-синева, отражение ясного высокого неба, скорого полнолуния; разве что полдень сейчас, неожиданно теплый осенний полдень.

— Вениамин Павлович, кем вы себя видите в Крыму… Скажем, лет через пять? — Татьяна осведомилась настолько напряженным голосом, что студент сразу заподозрил подвох. К счастью, девушка тоже волновалась и не стала томить ожиданием:

— Все эти… Гусары, поручики, юнкера… Не разумеют, что их горячность лишь повредит. Они все думают, что влюблены в меня. И все мысленно видят себя как бы сбоку, этакой, знаете, картинкой. На сей картинке все они в седлах, поражают большевиков. А дальше что? Вот вы на кого учились?

— На инженера-мостовика.

— Стало быть, можете строить. Пусть не в Крыму, но где-то еще. А что делать всем этим воякам? Потом, после похода?

— Вы не верите в нашу победу?

— Ни на волос. Вслед за молвой вы считаете моей симпатией матроса-анархиста. Лизонька Бецкая, помнится, даже хвалила меня за выбор: при новой-де власти надо устраиваться. Что же, — девушка вынула записную книжечку с вставленным в обложку черным зеркальцем, — вот мой разговор с ним. Он многое расставил по местам. Обещаю, что после помолвки мы всю беседу вместе прослушаем. Недосказанность хороша в меру.

— Но помолвка…

— Исключительно в том случае, когда вы не пойдете в поход.

— Но мои друзья посчитают меня трусом.

— Вениамин Павлович… Я все же попробую объяснить вам, прежде чем пускать в ход извечное женское: «они или я». Новому Крыму, так или иначе — быть. А в том Крыму один толковый инженер-созидатель ценнее десятка мальчишек с пистолетиками. Ценнее настолько, что мне для вас не жалко себя, понимаете?

— По… Понимаю.

— Увы, вряд ли. У меня, кроме себя самой, ничего и нет.

Замолчав, Татьяна долго всматривалась в рыбачьи лодочки. Расшитый бисером наряд боярышни сверкал в полуденных лучах, отлично подходя к грубой каменной кладке. Меч бы мне, шелом — полушуткой подумал Венька, и не сказал ни слова. Хватит вычищенного костюма. Симферопольский еврей, услыхав, что юноша собирается объясниться с предметом любви, заштопал брюки вовсе незаметно, а залоснившиеся локти портновским волшебством распарил и выгладил, и взял всего-то целковый. Последний Венькин целковый, доживший от Екатеринбурга до самой Ливадии.

Так что штиблеты Венька вычистил сам. Тут, на любой набережной, первый же мальчишка-чистильщик избавил бы студента от возни с ваксой за сущие копейки, но Вениамину почему-то показалось неприятным выглядеть еще одним «барином».

Слова Татьяны расставили все по местам, и Венька прекрасно понял — почему.

Будущее!

Любая война закончится. И, к сожалению, Вениамин Павлович прекрасно знал, что именно эта война закончится не их победой. Что именно эта боярышня уже завтра снимет жемчуга и пойдет печь хлеб, и продавать булки на той же набережной, где в ряд стоят мальчишки-чистильщики и крикливые тетки из рыбацких поселков.

Чего там такого уж важного внесено по слову Корабельщика в черную записную книжечку, под зеркальце-обложку, студент пока не знал. Но видел прекрасно, что народ — в Екатеринбурге, да и тут, в Крыму — царя назад не желает.

Ничто не оскорбляет человека больше, чем справедливость. Нет большей горечи, нежели понимать: именно вот эта мелочь и есть все, чего ты на самом деле достоин. Россию тебе? Один раз уже попробовал! Теперь сиди в Крыму смирно!

Вениамин Павлович вздохнул и тоже долго смотрел на вечное море, помнившее римлян, Митридата и генуэцев; турецкие галеры-каторги, казацкие чайки, парусники Ушакова и английскую эскадру под Севастополем, болгарских контрабандистов и немецкий рейдер «Гебен».

— Татьяна Николаевна, — осторожно сказал парень, — позвольте тогда и мне говорить прямо.

Девушка посмотрела на собеседника; серые глаза в таком свете показались Веньке голубыми, редкого оттенка Бийских изумрудов.

— Вам же известно, что англичане и французы больше не посылают и не пошлют нам военного снаряжения?

Татьяна молча кивнула.

— Поход — наш единственный шанс переломить ситуацию. Если для России вообще имеется путь к спасению — так вот он, в наших руках. До весны остатки снаряжения разворуют и продадут все тем же большевикам или степным анархистам Гуляй-Польской республики. Патроны израсходуют на Перекопе так или иначе. Лошадей от бескормицы забьют на мясо. Все очень просто. Сейчас — или никогда.

Татьяна повернулась к парню, обеими руками взяла за лацканы и четко, раздельно, глаза в глаза — серые в карие — выговорила:

— Чем меньше. Вернется из похода вояк. Тем больше гражданских. Тех, которых вояки. Будто бы. Будто бы! Клялись оберегать. Переживет зиму. Тем меньше перестрелок и драк. За престол. Престол, убивший отца и маму. Тем меньше неприкаянных с оружием на улицах Ялты. Вениамин… Венька! Или ты остаешься со мной. Или я молюсь, чтобы ты не вернулся!

Оттолкнув парня, Татьяна развернулась и убежала внутрь, во дворец.

Вениамин потерянно побрел следом. И, странное дело, все встречные мужчины — что штатские, что военные, что флотские — смотрели на юношу вполне сочувственно.

На ступенях дворца здоровенный уральский казак, присмотревшись к парню, взял за рукав:

— Ты ведь из наших! Здравствуй, земляк.

Вениамин кивнул, даже не пытаясь что-то говорить сквозь слезы.

— Ништо, — сказал казачина, раскуривая коротенькую трубку. — Вернется. У меня глаз верный. Подумаешь, разругались. Оно-то баба всегда хочет, чтобы при ней сидел. Но, коли не уступишь, то покорится. Баба существо вертячее. Мне тут на променаде объяснял цельный академик. Вот, хоть и социалисты, иху мать…

Уралец выпустил клуб ароматного дыма и пробурчал:

— А все же, когда бы еще я так заговорил, с академиком-то…

Казак вытащил из планшета белый чистый лист, протянул и карандаш:

— Нацарапай для нее хоть какую малую весточку. А я дружков попрошу, доставят без обману. Такие черти, что хоть самой царской дочери вручат в собственные руки!

* * *

«В собственные руки сэру У.Р.Ч, вскрытие секретарем карается. Эдди, сукин ты сын, это я именно тебе. Ноги вырву и обратной стороной вставлю.»

Упомянутый «сукин сын», сиречь бессменный секретарь сэра У.Р.Ч. — то есть, Уильяма Рэндольфа Черчилля — положил не вскрытый пакет в утреннюю почту. Всего раз и открыл письмо. И ведь не по прихоти: патрон требует, чтобы самому не терять мгновения на возню с ножом для бумаг. А моряк-разведчик все помнит. Впрочем, что сердиться? Такая служба.

В пакете же находился единственный листок превосходной бумаги, покрытый ровными строками следующего содержания:

«Сэр, по итогам обобщения результатов обстрелов известных вам городов Красным Линкором, вверенный мне департамент может сообщить следующее:

1) Если принять предположение, что последний залп Красного Линкора (далее К.Л.) складывается в осмысленное русское слово, пусть и непристойное, то нам приходится признать запредельную, недостижимую на данном уровне, точность артиллерии противника.

2) Выяснено, что каждый город К.Л. обстрелял минимум десятью девятиорудийными залпами; всего совершено 10 обстрелов. Итого израсходовано 900 снарядов. Из них в цель попали — все. Сэр, не 95 % и не «большая часть», а все, на что смею обратить ваше особое внимание.

3) Какой же запас у него в погребах? Что-то же он должен был оставить на обратный путь и собственную безопасность.

4) На собранных осколках нет ни следа нагара, как нет ни следа ведущих поясков. Поневоле мы приняли стволы К.Л. гладкими. Эксперты предполагают полигональную нарезку, закрученную спиралью, что позволяет стабилизировать снаряды для стрельбы за двадцать пять миль. Изготовление настолько сложного в пространственной форме ствола большого калибра считаю технически невозможным, а уж попытка изготовить к нему лейнер, главное — сменить лейнер! — вовсе за гранью даже и фантастики. Сам я склоняюсь к мысли, что гладкоствольные орудия выпускают подкалиберный снаряд с раскрывающимся оперением, как у самолета. Управляя этим оперением по радио, К.Л. и достигает высочайшей точности попадания. Для нас пока невозможно и такое, но это хотя бы теоретически допускаемый наукой и техникой способ.

5) Нет ни одного неразорвавшегося снаряда. Наш лучший результат — 3 % отказов по взрывателю, здесь же сработали абсолютно все детонаторы, вне зависимости от попадания в мягкий грунт, каменное здание, стальной корабль, воду и т. п. Задействовав «гвардию Шерлока Холмса», т. е. мальчишек, мы установили все места падения снарядов, исключая попадания в акватории. Впрочем, и там разрывы четко прослеживаются по разрушениям бакенов, мертвых якорей швартовочных бочек, молов и т. п. «мокрого» оснащения портов.

6) Металл снарядов представляет собой железо абсолютно без примесей. Не «почти» или «практически», а именно абсолютно, т. е. при полном испарении образца не отмечено спектральных линий каких-либо еще металлов или вообще химических веществ. Наш химик в минуту просветления между экстазом и ужасом заявил: «Похоже, что эту хреновину собирали атом к атому, загоняя в алмазоподобную кристаллическую решетку абсолютно без дислокаций. Сделано уж точно не руками». Исследования образцов лучами Рентгена методом проф. Лауэ не дали внятных результатов, что для железа неудивительно. Лично я склонен думать, что снаряды изготовлены способом литья перегретого металла под высоким давлением и охлаждались по точному графику, исключающему накопление напряжений, подобно тому, как сейчас по нескольку суток остывают большие зеркала для телескопов.

7) Мальчишка по имени Грэм Грин, сын директора школы из Беркемхэмстеда, в пяти милях от обстрелянного К.Л. Хартфорда, привлеченный нами как «гвардеец Шерлока Холмса», оказался достаточно образованным сорванцом и подал мысль, что мы напрасно ищем в море, тогда как обстрел мог производиться с неба. Мы не нашли достаточно веских доказательств этой остроумной версии, однако же она объясняет самое главное: неуловимость К.Л. Действительно, корабль мог быть не морской, а воздушный. Например, та эскадра новейших цеппелинов из Нордхольца, под управлением самого Петера Штрассера, основателя морских дирижаблей как рода войск, якобы занятая подготовкой большевицких воздухоплавательных кадров. Согласитесь, не самое лучшее применение нескольких новейших машин под управлением легендарного командира, в такой версии получает четкое объяснение.

Эта же версия объясняет и отсутствие нагара на осколках, и точность попаданий, и запредельную для пушек дальность: зависший над местом бомбардировки цеппелин может уложить бомбу, выполненную ради маскировки по форме снаряда, точно в цель. Бомбардир видит одновременно цель и бомбу в прицеле — мы знаем, что с оптикой у немцев проблем нет. Корректируя полет бомбы, к примеру, по радио, бомбардир добивается точного совмещения и может буквально писать разрывами по земле. Для подобной задачи можно сделать т. н. «крылатую» бомбу с управлением по обычному телефонному проводу, исключая разом сложности с настройкой радиоаппаратуры и помехами. Ведь расстояние сравнительно невелико, да и полет сверху вниз баллистически намного устойчивее выстрела на большую дальность. Цеппелин же мы не видим, поскольку он очень высоко. Каждая бомбардировка выполняется новым рейсом, что решает проблему безразмерных погребов боезапаса или невидимого судна снабжения. Один из цеппелинов заранее спускает на воду и затем поднимает катер парламентера, направляя все наши силы и средства на поиск морского корабля, тогда как действует корабль воздушный.

Также из Крыма и Екатеринбурга получены взаимно подтверждающие сведения, что Корабельщик лично доставил в Крым бывшее царское семейство гг. Романовых, причем именно на тех самых трех дирижаблях Штрассера, с номерами L-70, L-71, L-72. По сообщениям агентов, Корабельщик разбирается в дирижаблях, их конструкции, возможностях и слабых местах, как минимум, не хуже самих немцев. Таким образом, тактическое применение цеппелинов Корабельщик может планировать вполне грамотно и осознанно, исключая ненужный риск и не требуя от подчиненных ему экипажей невозможного. А главное, что доставка в Крым произошла за две-три недели перед обстрелом Скарборо. Наиболее вероятно, что перебазирование цеппелинов из Крыма на северо-германское побережье и заняло эти самые недели. Сей факт я считаю очень весомым косвенным доказательством; увы, лишен удовольствия представить вам прямые.

Версия с бомбардировкой побережья сверхсекретными цеппелинами не объясняет единственно химический состав оболочек зарядов. Однако же немцы славятся именно своими успехами в химии. К тому же, известные вам «красные монастыри» принимают на «молитву Марксу» все новые и новые партии людей. Вполне вероятно изобретение безвестного русского гения, развитое великолепными лабораториями Берлина и Мюнхена, особенно сейчас, когда те и другие — социалистические республики.

8) Что приводит нас к необходимости принять определенные меры уже по Германии, о чем воспоследует мой дополнительный меморандум.

9) Мнение о возможности бомбардировок с подводной лодки, подобно нашей серии «М», упоминаю здесь исключительно для полноты картины. Технически подводная лодка на девять (девять, сэр!) шестнадцатидюймовок стократно сложнее и дороже дирижабля, с которого легко можно скинуть столько же полутонных бомб. Наша лодка серии «М» всего с единственной двенадцатидюймовкой имеет огромные проблемы технического характера. Чисто теоретически, увеличить ее можно, но чем такое чудовище двигать? Его двигатели, особенно же винты, обязаны шуметь на все побережье, так почему их не слышали акустики эсминцев? Хватит ли ему глубины в Северном Море? Если да, то как обеспечить прочность настолько большого корпуса при погружении? Далее, дирижабли у противника имеются достоверно, а о существовании сколько-нибудь больших субмарин у большевиков нет совсем никаких данных. И, наконец, подводная гипотеза объясняет незаметность рейдера, но никак не объясняет высочайшую точность попадания и не объясняет полное отсутствие нагара на всех осколках, имеющихся в нашем распоряжении.

10) Мнение о производстве бомбардировки непосредственно с межпланетного заатмосферного корабля, на котором якобы прибыл сам Корабельщик, упоминаю здесь также для полноты картины. Сам я полагаю, что указанный слух запущен для того, чтобы любые попытки обдумывать воздушную версию вызывали смех ввиду явной фантастичности. Тем самым, наше внимание отвращается от воздушной версии и упорно направляется на морскую.

11) В любом случае, позвольте мне выразить восхищение вашей предусмотрительностью в части секретности данного исследования. Выносить подобный вопрос на широкое обсуждение представляется мне, по меньшей мере, преждевременным.

12) Смета на выплаты дополнительно привлеченным сотрудникам направлена обычным каналом, проведено как меры против шпионажа.

13) Осмелюсь рекомендовать мистера Грина, по достижению оным известного возраста, к обучению в Оксфорде, скажем, в Баллиол-колледже, за счет вверенного мне департамента. Мальчишка явно не прочь поездить по белу свету, что я в изобилии могу ему предоставить. Живой ум и свежий взгляд мистера Грина, способность его к оригинальным гипотезам, окажутся нам в любом случае небесполезны.

Засим остаюсь к вашим услугам,

капитан 2 ранга флота Его Величества Мэнсфилд Смит-Камминг, эск.»

Послушно не вскрывая секретного пакета, секретарь Эдди Марш быстро завалил его следующими письмами. Вздохнул, прошелся по кабинету, разминая ноги. Поглядел за окно: тоска! Густые серые тучи, сырой лондонский туман.

Первый день зимы.

* * *

В первый день зимы из горловины Перекопа и восточнее, с узкой полосы Арбатской Стрелки, вырвались казацкие сотни, а с ними кавказцы Дикой Дивизии. Буквально нагайками, без единого выстрела, разогнали гетманские заставы, снесли таможню и пограничные проволочные заборчики. Наскоро, вовсе без привычных издевательств, перестреляли комиссаров из большевицкого представительства в Чаплынке. И рванули сразу на все стороны, разнося панику, поднимая шум и отвлекая внимание от Перекопа и Новоалексеевки — двух достаточно широких выходов из Крыма.

За казаками черным потоком шинелей, бурок, тулупов, кожанок в Таврию вылился корпус Мамантова — усиленная всеми английскими запасами конница с легкими горными пушками на вьюках. Троцкий погиб в Москве еще летом, и некому оказалось исказить фамилию казацкого военачальника, некому стало писать: «Мамонтов». Поскольку корпус формировался из одной почти кавалерии, постольку кавалеристу Мамантову и доверили командование.

Из Армянска выползли бронепоезда. Чтобы сделать сие возможным, Деникин выгнал на строительство ветки Армянск-Джанкой много тысяч набившихся в Крым беженцев. Как сам Антон Иванович сказал: «С большевиком жить — по большевицки строить!» Беженцы, впрочем, шли с охотой, ибо на стройке кормили каждый день. Правда, что жидкой баландой-затирухой, ну так война же! Отвоюем Россию — заживем! Временные железные дороги Русская Армия умела быстро и четко выкладывать еще со времен Турецкой войны. А сейчас в Крыму имелось полной горстью каких угодно инженеров, специалистов; да и французскую помощь еще не всю разворовали.

Французы же навели еще и на другую мысль. Их армия успешно применяла железнодорожные транспортеры под большие пушки, понимала в них толк. Инженер Картье, печально качая головой, пробормотал: вот есть у вас резервные стволы к броненосцам на Севастопольском Арсенале, есть и станки на береговых батареях, но не под силу русским дикарям поставить их на многоосную платформу…

Прослышав про такое пренебрежение, возмутились все русские инженеры. Вывернули карманы на святое дело, сами встали к верстакам Арсенала — морская база Севастополя имела все необходимое для ремонта и обслуживания тяжелых пушек и немалые запасы самих этих стволов, от длины 30 калибров до длины в 52 калибра. Специалистов же по морским пушкам в Крыму оставалось много еще со времен работ на строящейся «Императрице Марии».

Многоосные платформы сделали из балок и колесных тележек. С октября до ноября на лафеты поставили четыре пушки; одну из них на испытаниях сломали. Для стрельбы новые установки раскидывали по сторонам упоры-аутригеры, за что их и прозвали «Арахна», «Тарантул» и «Ананси».

Самое тонкое место, конечно, составляла конструкция станка. Грамотность и порыв не заменяют опыта, особенно в сложной технике. Но у русских имелся опытный инженер Картье, и русские не побоялись пустить его в ход, ужасая француза фирменной находчивостью. Ломаются упоры при стрельбе? Считать их частью боекомплекта, заменять при каждом выстреле. Все равно балок прокатных у нас больше, чем тяжелых снарядов. Основание пути слабое? Мы идем воевать зимой, сделаем толстые подушки из грунто-ледяной смеси, выдержат. От Армянска до Херсона вовсе нет железной дороги, а объезд через Мелитополь на Каховку в руках анархистов?

Ну ладно, ладно, месье, уговорили. Вот здесь уже придется подумать…

Подумав, Деникин организовал Железнодорожную Дивизию, снявши для нее рельсы с Керченско-Феодосийского направления. Тысяч десять все тех же беженцев за миску горячего укладывали четыре версты в сутки — по лесам и горам такое бы не прокатило, но по ровной, как стол, степи до Великой Копани дотянули. А оттуда тяжелые пушки уже накрывали Херсон.

Строителей охраняли бронепоезда с обычными трехдюймовками, а уже в конце очереди сопели «черные», то бишь, небронированные, паровозы с танками-”ромбами» на платформах, с последними ящиками патронов и снарядов, последними бочками керосина в теплушках.

На полустанках керосин черпали бесстрашные пилоты — встречь северного лихого ветра верхом на списанных союзниками «Фарманах», «Сопвичах», «Ньюпорах»… По-хорошему, бензин бы лучше, но бензин берегли для танков. Небесные гусары летали даже на спирто-касторовой смеси. Двигатель прогорал, конечно — но конструкция из тряпочек и палочек рассыпалась, как правило, раньше.

Ни смелости, ни решимости добровольцам Зимнего Похода было не занимать. Изо всех европейских наций только русские умеют по-настоящему воевать зимой, делать безо всякого обоза пятьдесят и даже семьдесят верст в сутки. Заминка лишь в том, куда направить стремительное движение, потому как один переход из горловины Перекопа на север — и упираешься лицом в самый Днепр.

Великая река здесь пересекает прямой путь справа налево. Годные для большого войска переправы есть лишь в Херсоне да Каховке — той самой, про которую в песне: «Каховка, Каховка, родная винтовка. Горячая пуля, лети!» Ведь именно потому и поется, что Каховка ключ к узкой полосе между Днепром и Крымом.

Несколько столетий граница между Речью Посполитой и Чингизидами определялась по Днепру, и потому правый берег искони «ляшский», левый же «татарский». Затем свинцовые волны принесли с севера москалей, прогнавших Чингизидов за Дон и Волгу, а ляхов за Львов и Ровно. В свой срок и москали откатились на бесхлебный север. Земля, что направо, что налево, стала вся казацкая.

Направо, встречь Солнцу, оставляя Днепр по левую руку, обходя его громадную излучину, придется наступать через приазовские степи, через Мелитополь, Токмак, Пологи, наконец, то самое Гуляй-Поле — столицу «Вольного Повстанчества Рабочих и Крестьян». Белогвардейская конница, конечно, снесет опереточную махновскую республику. Но за время бодания теленка с дубом красный медведь не то, что проснется, а, пожалуй, успеет и ружье с крючка снять. Поэтому Мамантов сразу послал к Махно парламентеров, подтягивая тяжелое вооружение к Херсону и Каховке равномерно, чтобы противник не мог сообразить, куда пойдет главный удар.

Налево, за Херсоном, к Николаеву, к Одессе-маме и Молдавии, и выше на север, до самого Кривого Рога, днем признавали гетмана Скоропадского. А ночью атамана Григорьева. Гетман Скоропадский строил культурную европейскую державу, с парламентом, Конституцией, Верховной Радой, даже вот академию наук пытался основать. И уже поэтому гетман вовсе никак не мог провести вымечтанную крестьянами реформу: “ Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не было». Раздай мужикам землю — кто же Верховную Раду захочет кормить? Мужикам не Верховную Раду, мужикам керосину да ситцы подавай.

А ведь именно такую реформу, по достоверным сказкам надежных свидетелей, произвел на Левобережье тот самый Махно. Именно за реформу Нестора Ивановича и прозвали крестьяне с искренним уважением Батькой, несмотря на крайнюю его молодость. Что там стрелки да рубаки, этих повсюду сейчас, как собак нерезаных. О мужике подумал один только Нестор Иванович!

Вот почему, едва только засверкали под Херсоном и Каховкой кубанские сабли, едва придвинулась к Херсону и Каховке белая сила, как в ту же самую ночь восстало все Правобережье. Заполыхали помещичьи дома, зашипел снег под горячей кровью. Закачались в петлях жиды-откупщики да баре-фармазоны, а баб ихних раскладывали прямо на заледенелой земле: потерпят, оно и недолго, потом все равно помирать. Люд хрестиянский больше терпел!

Застучали зубами гетманские гарнизоны в Херсоне да Каховке: помощи теперь ждать не приходилось. Все войска из Киева ушли в бунташный край. А и немного войска наскреб киевский гетман — шесть пышно называемых дивизий, численно равных двухполковым бригадам старорежимной армии. Да и те сражались вслепую, со связанными руками, терпя постоянные тычки из темноты в бок и в спину. Для Григорьева же мужики в любом селе находили коней, провожатых, еду, ночлег. Мужики охотно делали для атамана бесплатно все то, чего Скоропадский не мог бы добиться даже за золотые деньги.

Еще весной, еще летом, еще даже осенью гетману помогали стальные немцы. Именно они задавили эсеровский бунт в Звенигороде. Но германская революция в октябре как метлой вымела всех швабов домой, «нах фатерлянд». Без поддержки рыжеусых фельдфебелей дело шло туго.

Пока войска гетмана учились воевать настоящим образом, Врангель и Мамантов дали им показательный урок на натуре. Белые форсировали Днепр по намороженным саперами наледям точно между Херсоном и Каховкой, в местечке с говорящим именем Казачьи Лагери. Дело вышло небывалое: Днепр в низовьях широк, иногда и не замерзает вовсе. Так что участники Зимнего похода отнесли удачу на несомненную помощь божию и воспряли духом.

Тридцать тысяч Врангель повел на запад, к Николаеву — гетманская варта, не справляющаяся даже с партизанами Григорьева, удержать его не могла. Тем более, с громадной конной массой ничего не могли сделать и малые отряды самого Григорьева. Заняв Одессу, добровольцы прежде всего принялись за жестокую расправу с «незалежниками». Каждый офицер считал себя вправе арестовать кого хотел и расправляться с ним по своему усмотрению. Возникло много самозваных разведок, которые занимались вымогательством, мародерством, взятками.

Сорок тысяч Мамантов двинул на север, через Кривой Рог и Кременчуг, по тетиве лука срезая восточный выгиб Днепра. В Кременчуге мосты, оттуда на Полтаву, затем на Харьков, где с лета успели угнездиться коммунисты. Но так далеко Мамантов пока что не загадывал: война план покажет.

Гарнизоны Херсона и Каховки остался осаждать Слащев с бронепоездами. После дня работы тяжелых железнодорожных транспортеров, распахавших оба города севастопольскими двенадцатидюймовками, гайдамаки сдались генералу Слащеву «на промилуй бог». Бог смотрел в другую сторону: белогвардейцы ободрали «самостийников» до белья и выгнали на мороз. А мороз в первую неделю декабря ударил крепкий: ведь иначе и лед на Днепре не встал бы так скоро. Долго еще в степи, в плавнях, под обрывами, находили скорченные трупы с выжженым или вырезаным прямо на теле тризубом. Командиров же гарнизона — всех этих «куренных», «сотников», какие там еще звания выдумал гетман — облили водой и привязали к крестам. А кресты выставили на высоких кручах над седым Днепром. Некоторым, шутки ради, отрезали мужские части и вложили в рот: вот вам самостийность. Жрите, не обляпайтесь.

Махно, до которого послы Белой Армии добрались именно в те дни, тоже имел талант к шуткам, а еще имел волшебное черное зеркальце. Так что крымского полковника провели по волнам персидских ковров, по черному кумачу, в шатер алого шелка, освещенный прыгающим пламенем четырех масляных светильников, с жутким скрипом раскачивающихся на треногах закопченой бронзы.

Посреди шатра на пирамиде самых настоящих черепов — полковник-фронтовик видел, что черепа без обмана людские — восседал Батька в черном анархистском бархате с меховыми оторочками, с золотой цепью на шее, важный донемогу. Вокруг теснились разодетые в пух и прах соратники Махно, увешанные скальпами, подобно дикарям из читанных полковником в детстве романов Фенимора Купера. Сверкали золотые цепи, павлиньи перья на собольих шапках. Переливались лиловые и черные шелка, сафьяновые сапоги. Вспыхивали самоцветы на старинных саблях — словно бы напитанное кровью оружие потело в удушливой полутьме шатра густыми багровыми каплями.

— Переправу вы ловко спроворили, — Батька не дал послу и рта раскрыть. — А вот казнь… Казнь — это напрасно. Даже у мусульман предательство доверившегося суть страшный грех… Неотмаливаемый!

Полковник вскинулся было, но Махно заткнул его единственным взглядом. Да полно, спохватился полковник. Мы там, в Крыму, думаем, что Россия суть балы, паркет, гвардионцы, «окно в Европу», дворцы, парады. А Россия вот она: ледяная скифская степь и провонявший кровью вождь с присными на горе черепов. Обязательно на горе черепов, без них не то, что враги — свои же не признают!

По незаметному жесту Махно из стены шелков и мехов соткался высокий детина с пудовыми кулаками, тихим стелющимся шагом вышел за полог. Полковник поежился — то ли морозила спину затекшая в открытый полог декабрьская ночь… То ли иное что затяжелило дыхание.

— От казни доверившихся поход ваш проклятием проклят, — медленно выговорил Батька. — Теперь ни в чем вам не станет удачи. Ты отнесешь Мамантову мои слова. Спутники же твои…

Втащили трех связанных посольских, уткнув их лицами в ковер перед синими сапогами Махно.

— … Здесь полежат, — Махно пристукнул кулаком по верхнему черепу. Сейчас же всем посольским задрали головы и перерезали глотки, с ног до головы облив полковника горячей, тошнотворно пахнущей кровью.

— Не нравится, полковник?

Полковник мотнул головой, вовсе не находя слов. С ужасом подумал: а ну как выйду — и там совсем не двадцатый век, но времена Батыевы?

— Это мы тебя одного кровью заляпали. А вы всю Россию под нож тащите. Не будет вам удачи. Помни об этом, полковник!

Сразу же подхватили офицера под локти, сунули за пазуху обмотанный черным шнуром свиток. Мешком вынесли под волчье солнышко, с размаху кинули на седло его собственного дончака:

— Пошел, контра! Моли бога за доброту Батьки, да впредь не попадайся!

Свиток развернули в передовой ставке Деникина, в Чернобаевке, чуть севернее Херсона. В крупном городе Антон Иванович штаб не поместил. Первое, что искать ставку в малом поселении вряд ли станут. Второе, что шпионов-диверсантов ловить проще в малом городке, где все чужие сразу на виду. А третье, по правде сказать, важнейшее — пропах город Херсон горелой человечиной хуже свежей могилы, и лед на его улицах все больше красный. Подкрепления для Мамантова и Врангеля старались миновать Херсон днем, не сооблазняясь даже ночевкой в тепле. Но, куда бы ни направились войска Зимнего Похода, над ними отныне висело незримое, удушающее облако жгучей ненависти.

Так что ответ Махно никого решительно в ставке не удивил; большая часть образованных людей помнила бессмертные строки по «Истории Запорожья» Дмитрия Ивановича Яворницкого: «… Твоего войска мы не боимся, землею и водою будем биться с тобою! Числа не знаем, без календаря мыкаем. Месяц на небе, год в книге, а день такой у нас, как и у вас — поцелуй за то в задницу нас!»

Полковника отмыли от крови, переодели в чистое, щедро отпоили водкой и сообщили, что миссия к Григорьеву получилась лучше. Атаман согласился войти в переговоры, но потребовал себе высший царский орден — Андрея Первозваного — и великую княжну в жены. После Херсонских казней никто ложным стыдом уже не терзался; да и полно княжон в семье Романова, хоть на что-то сгодятся, все не зря кормили. Жаль, посетовал кто-то из-за плеча полковника, не догадались тому же Махно сразу фотокарточку послать. По такому случаю можно было расстараться и в неглиже. Авось бы выбрал кого, подобрел. Ну и что, что женат? Скифу с троном из черепов можно и наложницу, и даже не одну. Зато бронепоезда провели бы по железке через Токмак — Синельниково — Екатеринослав сразу на самую Полтаву, и зубы об Кременчуг стачивать не надо.

Полковник пил всю ночь, так и не сумев совместить в голове Осенний Бал — на котором эти же самые бесы вели себя вполне по-рыцарски, вполне по-людски — с посиневшими телами на крестах, над оледеневшей от ужаса рекой. Выходило, что с горы черепов Махно изрек правду не анархистов-сицилистов, нахватавшихся образования по Европам — а самую мужицкую, черную подземную правду. Пустили вас большевики в Крым, оставили жизнь, оставили землю. Что же вы лезете, как упырь зимой из могилы, что же вы несете опять по земле кровь?

Хапун Григорьев и тем не заморочился: попросту резал и жег, не подводя под сие никакой идейной базы. Вот его и купили висюлькой да девкой — союзничек теперь, тля!

Под утро полковник взял револьвер, приложил к виску… Бог послал осечку; черт наколол второй капсюль. Тело сползло с лавки. Мертвая рука смахнула на пол записку: «Вениамин Павлович, возвращайтесь в Крым немедленно. Мы спасли Его Величество из проклятого дома Ипатьева, но теперь, похоже, надо спасать их из Ливадии. Полагаюсь на вас, ибо мне места среди людей теперь нет.»

Записку затоптали при выносе трупа. Студент Смоленцев, по завещанию полковника получивший его донского жеребца, не растащенные припасы и оружие, не получил, однако, предупреждения. Теперь Вениамин в составе Шестой Ударной Бригады двигался маршами на Снегиревку — Баштанку — Бобринец — Кропивницкий — Александрию, чтобы принять участие в штурме Кременчуга.

Корпус Мамантова несколько замедлил движение, но с каждым переходом все густел, обрастал догоняющей пехотой; по расчетам, перед Кременчугом уже подвезут и выгрузят шестнадцать проверенных английских «ромбов».

Навстречу Мамантову из давно уже большевицкого Харькова, через Полтаву, мерным шагом двигалась Первая Конная армия Советской Республики под рукой Семена Михайловича Буденного. Большевики тащили с собой пехоту, обозы и пушки, и кое-что еще, так что двигались медленно, по десяти-двенадцати верст в короткий зимний день, а иногда и стояли целый день, выжидая чего-то, известного лишь усатому командарму.

Красные только-только попробовали жить по-людски, не рискуя быть поротым, не отдавая последнего управляющему, не ломая шапки перед всяким урядником. И вот: с востока Колчак. Из Эстонии, как привидение из шкафа, то и дело выползает Юденич. Так мало того, теперь еще с юга на Москву выступил уже настоящий вурдалак: Мамантов с отборными частями, нарочно перевезенными по Черному Морю с Дона через Кавказ. Все поголовно добровольцы. Разведка доносит, что все сплошь «ударные батальоны» или «батальоны смерти».

Разъезды Мамантова не пересекали пока Днепр и потому не доносили о Буденном. А и донесли бы, так отступать казак не планировал вовсе: некуда. Либо вернуть себе Москву, заново раздать сподвижникам усадьбы с крепостными, оскандалить перед Лигой Наций предавших царя союзников и под сим претекстом отказаться покрывать их кредиты — либо голодом вымирать на французских подачках в Крыму, Константинополе и где там еще пошлют Русский Легион отрабатывать займы.

Над обеими армиями распространилось облако злобы, физически воплотившееся в дыму костров и тучах бесстрашных наглых ворон. Биваки обоих войск с птичьего полета бугрились чумными язвами. Темнело каждый день все раньше, и тоска все крепче сдавливала людские сердца. Не пронимали уже добровольцев молитвы святых старцев, не отзывались и первоконники на пламенные речи комиссаров. Стылая степь без огонька, без живого дыхания, обнимала костры молчаливой холодной глыбой: наученные гетманской вартой, крестьяне бежали от реквизиций кто куда. По всему пути словно бы вымер край. Одни только волки страшно выли в костяках перелесков, с животной хитростью не показываясь под выстрел, да собирались бессчетно вороны, как собирались они над полками со времен Святослава.

Унылое войско идет не на бой — на истребление; Мамантов сообразил, чем пронять казачью душу. В ту ночь у костров попы читали вслух:

… — Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша!

На северо-восток от них минута в минуту, слово в слово, читали по книжке комиссары:

… — Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство; вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества!

Хрустел снег под сапогами часовых, раскачивались на штыках злые звезды, восходил пар совокупного выдоха. Поутру войска начинали движение, и тогда от многотысячных масс коней — боевых, запасных, упряжных, вьючных — стоном стонала земля.

* * *

Очнулся Васька от земного дрожания. В станице каждый мальчишка знал, как слушать землю, и каждый хвастался, что-де может почуять единственного сбежавшего жеребенка за три версты… А настоящую дрожь услышал вот единственный Васек.

Земля словно бы рычала под распластанным по ледяной дорожке пацаном, в земле словно бы грызли кости сказочные Индрик-звери; не то кощеи поднимались из древних могил-курганов, согнавши с верхушек оплывших каменных баб. Ровным гулом гудела земля; что тут говорить за стук подков единственной лошади!

По земле шло громадное войско. Не жалкая сотня гетманской варты, не петлюровский сечевой курень, уж подавно не горсточка хлопцев очередного «пана-атамана», и даже не махновская бригада, и даже не дивизия большевиков из взятого еще летом Харькова.

На Москву шел корпус Мамантова. Катился великий, страшный Зимний Поход — еще не воспетый тонкошеими юношами в эмиграции; еще не проклятый тысячами вдов, еще дышащий конским потом и керосиновой гарью броневиков, еще лязгающий траками британских «ромбов», еще не доедающий павших лошадей и не добивающий раненых…

Еще живой!

Васька, отчаянно и безуспешно пытающийся вылезть из-под горы трупов, подробностей знать не мог. Он уже сомневался, что и впрямь слышал земное дрожание: может, это в ушах отдавалась кровь от натуги, может, колотилось от подступающей горячки сердце; а придавленные чем-то ноги вовсе огнем горели, хуже, чем ножом режут!

Рванувшись из последних сил, Васька от невыносимой боли потерял сознание, и уже не видел, как над ним склонились конники в припорошенных белым шлемах.

* * *

Конники в припорошенных белым шлемах показались перед казачьими дозорами Мамантова уже на третий день от перехода Днепра. Люто, грязно выругался «Дракон Крымский»: он-то рассчитывал встретить большевицкие разъезды севернее и восточнее, где-нибудь между Полтавой и Миргородом, но задержался из-за неожиданно упорной обороны Кременчуга.

На первый взгляд, никакой надежды гарнизону в Кременчуге не осталось. Врангель со своими тридцатью тысячами, поддержаный «царь-атаманом» Григорьевым, уничтожал гетманскую власть и «самостийность» на правом, «ляшском», берегу. Сечевики Петлюры подступили к самому Киеву, трясли гетманскую власть как гнилую грушу. Сам Скоропадский, не будь осел, сгреб остатки казны и сбежал не то в Париж, не то в Берлин, тут слухи различались.

А вот слухи о судьбе Херсона и Каховки не расходились ни на волос: милость божия, как и раньше, на стороне больших батальонов. Гетманцы и, внезапно, петлюровцы храбро встали насмерть по городским окраинам, отложив даже важнейший вопрос: на чьем языке заседать Раде?

Копать окопы в промерзшей земле не пытались, да и некому оказалось, и нечем. Кременчуг сам на левом берегу Днепра, на правом берегу только Крюков. Его-то и приходилось держать, чтобы защитить переправы. Жители Кременчуга пожертвовали на оборону изрядную горку бумажных гривен, серебряный поднос и хорошую меховую шубу, ношеную совсем чуть-чуть; но только на фронт никто из них не пошел. В европейской державе, господа, защитой должны заниматься профессионалы!

Что ж, немногие не разбежавшиеся профессионалы наскоро завалили улицы Крюкова баррикадами, оборудовали пулеметные точки на звонницах монастырей, посадили, где смогли, наблюдателей — и успели еще запеть гимн для поднятия боевого духа. Правда, слов почти никто не знал, да и петь на холодном ветру, перед развертывающимися в боевую линию танками «Крымского Дракона», дано не всякому.

Танки дошли до самых окраин, белогвардейская пехота от них не отставала. Каждый знал, что отставшего или раненого благодарные за Херсон селяне ночью растянут по косточкам живого; так лучше уж — сразу. Патронов крымцы имели покамест вдосталь, да ведь впереди Москва. Надо же что-то и большевикам приберечь. Так что цепи продвигались в угрюмой тишине, пока не застучали с колоколен петлюровские пулеметы, и пока не захлопали ответно штурмовые короткоствольные двухдюймовки английских «ромбов».

Через жуткие пять минут белые цепи по колено в снегу добежали вплотную и взяли баррикады на штык. Среди гайдамаков по всей линии раздалось:

— Паны-братья, они мертвяков перед собой гонят! Я в него четыре пули подряд, а он все шагает!

— Христом-богом клянусь, правда! Вон, гляди, кишки подобрал и бежит в атаку!

— Тикаем, хлопцы!

Коричневые баночки из немецких запасов хорошо сделали свое дело: не чувствующие боли штурмовики с криво нашитой где попало «мертвой головой» выбили гетманцев из наваленных шкафов-комодов первой линии.

А на второй линии всех беляков покосили удачно поставленные в подвалах пулеметы. Кто-то у петлюровцев еще помнил Германскую войну, грамотно расчертил сектора обстрела; одурманеные же кокаином штурмовики не отступали, так и перли напролом, пока их не расстреляли буквально всех.

Но, пока добивали несгибаемый первый эшелон, за окраины зацепился второй. Командир штурмовой группы огнеметчиков, прапорщик Смоленцев, вытянув из кобуры доставшийся от полковника револьвер, с дурной лихостью зашагал прямо по середине улицы, по брусчатке. Остолбенев от подобного нахальства, пулеметчики прозевали драгоценные секунды; затем подвальные окна затопил огонь. Огнеметная команда вынесла несколько точек, а пехота тотчас расширила дыру в обороне.

На улицы Крюкова ворвалась и рассыпалась по ним бесстрашная кубанская конница, и повис над правобережьем визг Дикой Дивизии.

— Уж если разбойнику Григорьеву обещали Андрея, такому герою, как вы, ордена пожалеть — меня в штабе не поймут-с. Вы же прорыв обеспечили, практически в один день город взяли… — после боя сказал Вениамину командир полка; Венька что-то нетвердо помнил его имя. Пробормотал:

— Служу России, — но выпрямиться и щелкнуть каблуками уже не сумел, потому как после «парада» казаки отпаивали Веньку народным лекарством, не жалея дедовских настоек. Многих конников те пулеметы могли порезать, в струю попал Вениамин, опрокинув многоумные расчеты петлюровского фортификатора безумной отвагой.

Дикая Дивизия до темноты овладела правым берегом. Овладела во всех смыслах, восстановив против себя и обывателей тоже. Ночью поспать не удалось; поняв это, Мамантов не стал прерывать бой, велел только ежечасно переменять атакующие войска, не давая защитникам продыху. А в глухую заполночь, когда уже весь город исходил криками, освещался пожарами, крупно дрожал от выстрелов как изнасилованная ротой женщина, Мамантов направил две конные бригады выше и ниже по течению, искать переходы по льду на ту сторону.

— Неча лбом упираться, — пояснил он командирам бригад, — кавалерийская дивизия действует, как вода. Где дырочка случись, там и мы. А зубы об городские фортификации стачивать не след. Оставляйте славу пехоте!

Расчет сработал превосходно: почуяв казаков за спиной, на левом берегу Днепра, гарнизон Кременчуга утратил остатки храбрости, превратился в толпу и разбежался кто куда, забыв даже подорвать вполне грамотно заминированные мосты. Только тут Мамантов прекратил насилия и грабежи Дикой Дивизии. Ради острастки даже велел казнить каких-то джигитов с откровенно лопающимися от награбленного переметами. Сам природный казак, Мамантов знал прекрасно, что послать в родную станицу телегу-другую с трофеями — святое право, за него люди жизнью рискуют. Не все же такие идейные, как черт-прапорщик, ударивший строевым по «пулеметен-штрассе» с гольным револьверчиком в руке.

Но Врангель старательно вложил грабителю-казаку в голову, что каждый час большевики поднимают по мобилизации еще сотню, две, пять. Что там, на севере, каждый день получает винтовки новая рота, каждую неделю новый полк или даже бригада занимает места в теплушках. Что Брянский завод каждые три дня выводит новую бронеплощадку, а каждую неделю — новый бронепоезд. Весь расчет Зимнего Похода строился на скорости, скорости и только единственно скорости.

Вот почему Мамантов разбил с досады дорогущий английский бинокль, завидев далеко впереди цепочку всадников в припорошенных белым снегом суконных шлемах- «буденновках». Несомненно, краснюки! Разведку Крым еще пока мог оплачивать хорошую, да и ставили ее мастера своего дела, царские генштабисты, царские же сыскари, и уж образцы формы они добыли.

— Ништо, краснопузые, — процедил казак сквозь зубы. — И мы еще кой-чего не разучилися…

Карта Мамантову не требовалась: выпускник Николаевского Высшего Кавалерийского привык перед выходом на театр запоминать обстановку, и теперь легко удерживал в уме все нужные цифры. Сейчас же полетели гонцы к Врангелю и Григорьеву: хватит щупать кур и раскладывать на снегу жидовок. Врангелю идти на Канев, Григорьеву на Киев. Все переправы разом ни самостийники, ни краснюки не прикроют; а растянут силы — так белым того и надо.

Затем генерал Мамантов приказал выслать широким фронтом Дикую Дивизию: пусть наведет шороху. Пусть хоть всю Слободскую Украину выжжет — главное, ослепить разведку красных. Пускай они ждут удара на Полтаву и гадают о численном составе Зимнего Похода. Сам же Крымский Дракон, ободрав чешую и почти развалив брюхом несчастный Кременчуг, поворотил на север.

Путь вдоль замерзшего Днепра для большого войска непрост. Мамантов на то и полагался, что, не пройдя разведкой завесу Дикой Дивизии, красные окопаются поперек дороги Хорол — Миргород — Гадяч. Вот и пусть клацают в окопах зубами: Мамантов же ударит на Канев, где соединится с Врангелем, оставит обмороженных и раненых, пополнится конницей и пойдет на красных уже соединенным кулаком в пятьдесят-пятьдесят пять тысяч; этому не сможет противостоять вся Красная Армия, а не то, чтобы одна Первая Конная.

Сколько успели поставить в строй сами большевики, генерал знать не мог: система шпионов поставляла информацию полную и разнообразную, только не срочную. Самую легкую радиостанцию того времени перевозили на трех двуколках и часа два собирали-настраивали перед сеансом. Поневоле вся связь от агентов была письмами, закладками в условленных местах. Срочнейшие и важнейшие донесения передавались, как при Донском и Мамае, курьерами. А курьер-одиночка лакомая добыча что для Дикой Дивизии, что для конных чекистов.

Еще раз перечитав донесения прикордонной агентуры, Мамантов предположил, что путь заслоняет пограничная бригада; на крайний случай — шестая дивизия Апанасенко, расквартированная вокруг Харькова.

Шестая дивизия в самом деле наличествовала. А еще наличествовали первая дивизия Тимошенко, четвертая Городовикова, вторая бригада Тюленева, и называлось это все Первой Конной Армией, которой командовал Буденный.

За Буденным была тыловая база в Харькове, за Харьковым же Москва. А в той Москве, хоть и через пень-колоду, но уже месяц работал наркомат информатики. Вести о выступлении Мамантова наркомат информатики получил в самый первый день зимы, еще когда поток шинелей и кожанок изливался из Перекопа в Таврию. Самого Корабельщика, правда, в тот понедельник на месте не оказалось, однако на хозяйстве он оставил вполне толкового заместителя.

Заместитель, прозванный Пианистом за длинные сильные пальцы, поднял наброски плана. В плане, кроме прочего, значилось формирование общественного мнения, так что Пианист собрал пресс-конференцию, куда пригласил и дипломатов. Пока посольства выбирали, кого послать, пока Совнарком утрясал список подлежащих неразглашению фактов, пока Дзержинский готовил помещение — грянул Херсон. И в холодном зале Кремлевского дворца иностранные дипломаты, кутаясь в отличные меха, слушали невзрачного русского, судя по черно-зелено-белому шеврону, служащего наркомата информатики:

— Почему дырявят древний собор? — сам у себя спрашивал русский, и сам же отвечал:

— Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Переждав скороговорку переводчиков и шепотки по залу, оратор воздел обе руки:

— Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Снова волна шепотков.

— Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью!

— Вот что сейчас движется к нам с юга. Все так! Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности, а все, однако, замалчивают!

Репортеры лихорадочно строчили в больших блокнотах. Вспыхивал магниевый порошок. Фотографы тогда еще не знали, что снимают Александра Блока, легенду серебряного века русской поэзии, да и репортерам на тот момент было вовсе не до стихосложения. Рейд Мамантова выглядел грозно и внушительно. Не один человек в те дни, передвигая белые флажки по гимназической карте, делал простенький расчет и убеждался, что пятьсот верст от Кременчуга до Москвы белые пройдут за двадцать пять или тридцать суток. Аккурат успеют к Новому Году, введеному взамен буржуазного Рождества. Не пора ли уже откапывать царские документы и шить муаровые трехцветные банты на одежду — так, на всякий случай? Заверения о силе новой Красной Армии, сменившей рыхлую Красную Гвардию, слушали в пол-уха по извечной привычке не доверять властям.

Поднялся округлый немец:

— Господин большевик! Я потерялся в незнакомый слова, чужой имена, славянский названий дер штадтд унд ланд. Эншульдигунг зи битте, рассказайт мне на палец, майне херрен!

Служащий подошел к большой карте на стойке, взял указку:

— Мы на севере, Крым на юге. Чтобы атаковать нас, белые должны сперва пройти Украину. Ферштеен зи?

Немец важно кивнул.

— Самостийная Украина под властью гетмана Скоропадского, коему ваше правительство помогало людьми и снаряжением. Но после вашей революции гетман остался без помощи. С одной стороны от Днепра против Скоропадского бунтует атаман Григорьев.

— Айне кляйне секунд, я записывайт.

— С другой стороны от Днепра уже давно власть Махно.

— Этот анархунд я знайт.

— На севере Украины… — указка очертила овал от Винницы до Киева, — власть гетмана Скоропадского уже оспаривает Петлюра.

— О, этот новый, раньше слышать нихт…

— Белые договорились с Григорьевым, а вот Махно им отказал. Так что белые пошли по правому берегу. Но теперь им надо где-то попасть на наш берег. Нужны хорошие мосты для большого войска.

Указка пошла по Днепру вниз:

— Киев, Черкасы, Канев, Кременчуг. Ферштеен зи?

— Яволь. Но сейчас есть зима. Войско не может ходить просто по лед?

— Войско может, а поезда с боезапасом и тяжелые пушки — нет.

— О, сейчас я понимайт. А зачем так много вейссгенерал? Кто все эти люди?

— Всем правит Деникин. Ему подчиняется начальник похода Мамантов, а уже Мамантову подчинены генералы Слащев с пехотой и тяжелым оружием, и генерал Врангель с большим конным корпусом. Барон Врангель дворянин, а Мамантов казак. Барон Врангель считает Мамантова барахольщиком и мародером, так что между ними скрытая вражда. Поэтому Мамантов отослал Врангеля подальше от славы и добычи.

— Орднунг, яволь… А откуда вы знаете такая подробность?

Александр Блок улыбнулся:

— Мы наркомат информации. Наша задача собирать информацию.

— Вы есть разведка, шпион?

— Разведка собирает секреты. Мы собираем открытую информацию.

— Данке шен, — округлый немец шумно перелистал блокнот, поклонился и сел, уступая англичанину и подпрыгивающему то ли от холода, то ли от нетерпения французу.

Под занавес пресс-конференции задали напрашивающийся вопрос: где находится глава наркомата? Или это военная тайна?

— Не особенная, — Александр Блок улыбнулся. В зале на миг сделалось по-летнему светлее. — Корабельщик в Сибири. Сами посудите, господа, ну зачем Легиону золотой запас? Особенно, если золотой запас русский, а Легион — Чешский.

* * *

— Чешский Легион официально заявляет вам, господин Корабельщик, что золотой запас вашей бывшей России захвачен в Казани седьмого августа сего года отнюдь не нами, но царским генералом Каппелем!

Штаб Чешского Легиона размещался в лучшем вагоне. Зимой восемнадцатого года Легион железной рукой держал Транссиб от Иркутска до Ново-николаевска, который позже назовут Новосибирском. Соратники бравого солдата Швейка выглядели не так воинственно, как усатые французские гренадеры — но сохранили управление и строй, личное оружие. Самое главное, сохранили полное присутствие духа — я даже восхитился.

Пришли мы, понятно, перед рассветом. Уточняю: перед сибирским рассветом, когда ртуть, жалобно скуля, вжимается в шарик термометра. Помнится, Петер Штрассер долго крутил у виска пальцем: «Полет на такое расстояние, по русскому морозу — это не пачку винтовок везти в Африку!»

«Ну и что», — сказал я, — «как раз вам по плечу задачка. Щенок не справится.»

Герр Штрассер ухмыльнулся, но тут же выдвинул и следующее возражение: «Допустим, взяли мы золотой эшелон. Понятно, там офицерская охрана, но и у нас высадочная команда отнюдь не пальцем делана, не зря второй месяц тренируется. Но — допустим, удалось.

А дальше-то что?

Как перевезти полтысячи тонн, если все три дирижабля поднимают, в лучшем случае, двадцать? Двадцать пять рейсов? А погода все эти месяцы сохранится тихая, и цеппелины не потребуют обслуживания, и политическая ситуация не переменится? И, самое-то главное, Колчак на нашу акробатику под куполом ледяного зимнего неба так и будет молча смотреть?»

На это ухмыльнулся уже я: «Не отдадут золота, из России не выпустим. Вход рубль, выход — шестьсот пятьдесят миллионов золотых царских рубликов. Железная дорога у чехов, так что пускай везут и сами же грузят на нейтральные суда во Владивостоке, оттуда морем хоть и до самого Петрограда.»

На море-то у линкора Тумана золото сам Ктулху не отберет.

А будет Колчак сильно ножками топать, презентовать ему цистерну настойки валерианового корня и пять фунтов самолучшего вазелину. Транссиб весь у чехов. Обидит их Колчак — не пропустят ни американских закупок, ни манчжурского зерна, ни легоньких точных винтовок «Арисака» из Токио, ни патронов к ним необычного калибра шесть с половиной миллиметров.

Засмеялся герр Штрассер: «Что русскому здорово, то немцу дополнительная оплата. Но мы сделаем. Да. Лягушатники не сделают и лимонники не потянут. А мы сделаем. Никто, кроме нас!»

Поэтому рано поутру сгустились из морозной синевы «белые черти» в масках-балаклавах, в комбинезонах, с автоматами Федорова — еще из партии для Румынского Фронта, шестнадцатого года. Федоров свой автомат разработал именно под японский патрон, и мы рассчитывали пополнить запасы на месте. Этот расчет оправдался: захватив сонный штаб вовсе без пальбы, патронов под «арисаку» мы нагребли полные карманы.

— А ваше золото, господа tovaristzhi, — ничуть не дрожащими губами ответил пухлый командир Легиона, Ян Сыровый, — находится нынче в Омском банке, у правопреемника Российского Правительства Колчака. Туда и адресуйте ваши претензии.

Нет, какие молодцы, а? Двери выбиты, окна выбиты, из каждой щели вагона торчит заиндевевший до бровей немец-десантник с автоматом. Даже мне страшно, а чехи спокойные, как удавы. Чех Сыровый ушел добровольцем, начинал рядовым русской армии — поднялся до генерала. Начштаба Дитерихс и вовсе генерал кадровый, выпускник Николаевского высшего училища, ветеран Русско-Японской.

Дитерихс, кстати, монархист. В моей истории он расследовал казнь царской семьи. А раз он монархист, не попробовать ли…

Я махнул рукой, приказав на немецком:

— Найти доски, мешковину. Заколотить выбитые окна. Растопить печь. Нам подать из НЗ термос чаю. Пригласить герра Штрассера.

И прошел в середину лакированного, никелированного вагона-ресторана, в голову стола, застеленного вместо кружевной скатерти генштабовской картой:

— Присядемте, господа. Михаил Константинович, — кивнул я Дитерихсу, — знаете ли вы, что Николай Романов нынче обретается в Крыму со всем семейством? Что благоденствует, не скажу. Но что жив, по теперешним временам чудо само по себе, верно?

— Намек понял, — Дитерихс взъерошил усы. — Однако бросать порученный мне участок боевой работы будет бесчестно по отношению к боевым товарищам.

— Так вы посодействуйте боевым товарищам исчезнуть из жуткой холодной Сибири. Отберите у Колчака золото и доставьте во Владивосток. Оно, кстати, где?

Дитерихс переглянулся с Яном Сыровым. Оба кутались в кители: вагон уже начал остывать. Круглолицый чех проворчал:

— Вопреки молве, золото в Казани седьмого августа отобрал у большевиков не чешский, а царский генерал Каппель. На нас это злодеяние свалили, как сейчас валят расстрелы и реквизиции.

Ледяной ветер из пары выбитых окон зашелестел картами. Прибежал немец, поставил большой термос, прижал шуршащие бумаги. Дежурный по штабу — этого чеха мой поисковик не нашел, так что герой остался безымянным — выставил четыре медные кружки. Вошел герр Штрассер, мы расселись вокруг термоса. Говорили на немецком: у многих чехов это второй язык. А Дитерихс учился немецкому как любой культурный человек, да и род его тоже из древней Моравии.

— Так где же золото, и сколько его, по вашим данным?

— В подвалах Омского банка. Приступивши к пересчету его, сотрудники установили, что самого золота на шестьсот пятьдесят миллионов, сиречь пятьсот пять тонн. Еще сколько-то золота в неучтенных приборах Главной Палаты Мер и Весов.

Из коридора донесся гул растопленной печи; довольно скоро потянуло и теплом. Я откровенно подмигнул сразу всем:

— Золото мне, вам свободный проезд. Если поможете мне с этим делом, я не стану точно пересчитывать ящики. Вы, Михаил Константинович, сможете поддержать Романова и доставить ему определенное влияние в Крыму. Вы, пан Сыровый, сможете основать банк. Так и назовите: «Легион-банк». Звучит?

В полной тишине из выбитых окон донесся стук молотков.

— Звучит, — осторожно пробормотал чех. Царский генерал только прижмурился. Немец остался недвижим, явно дожидаясь моих слов.

— Десять тонн вполне прилично для небольшой европейской страны. И даже для большой, верно, герр Штрассер?

Вот ради таких моментов стоит быть попаданцем! Ну правда, где еще вам позволят раскидать на братву по десятку тонн желтого металла?

— А если вы затеяли проверить мою спину ножом на прочность, герр Штрассер доходчиво разъяснит вам всю глубину заблуждений.

Теперь и немец разулыбался:

— Не советую. Съедят.

— И еще, господа… — я поглядел в полоску неба над щитом из досок, что исполнительные камрады уже приспосабливали на выбитое при штурме окно. Щит качался, неба то становилось много, то делалось вовсе ничего.

— … На сегодняшем дне жизнь ведь не заканчивается. Как знать, лет через пять мы можем оказаться изрядно полезны друг другу. Если сейчас не передеремся.

Выпили горячего чаю с коньяком.

— Но ведь мы предадим Колчака, — задумчиво сказал Дитерихс.

Я свистнул и приказал вошедшему немцу принести полевую сумку. Из полевой сумки вытряхнул поверх карты лист веленевой бумаги, покрытый аккуратным почерком.

— Докладная записка начальника Уральского края инженера Постникова.

Дитерихс пробежал текст глазами, бормоча в нос:

— … Руководить краем голодным, удерживаемым в скрытом спокойствии штыками, не могу… Диктатура военной власти… незакономерность действий, расправа без суда… Порка даже женщин, смерть арестованных «при побеге», аресты по доносам… Предание гражданских дел военным властям, преследование по кляузам… Начальник края может только быть свидетелем происходящего. Мне не известно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном, а гражданских сажают в тюрьму по одному наговору… Это правда?

Вместо ответа я вытряхнул еще книжечку-дневник.

— Смотрите, командир драгунского эскадрона, корпуса Каппеля штаб-ротмистр Фролов.

Книжечку генерал Дитерихс только начал читать:

— … На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. На улицах чувствовалось праздничное настроение. Мужики вывесили белые флаги и вышли с хлебом и солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его «излишняя мягкость» была исправлена адъютантами начальника отряда, поручиками Умовым и Зыбиным. По их приказу была открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню…

И почти тут же отбросил с омерзением:

— Русский офицер такого сделать не может!

— Русский — не может, — я подобрал дневник и тоже оскалился:

— А вот колчаковский — запросто.

Дневник я убрал в сумку, взамен выложил следующий:

— Извольте. Барон Алексей Павлович Будберг. Вам неприятно, так и быть — я прочту. «… Население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, от нас не ждет ничего доброго… Мальчики думают, что если они убили и замучили несколько сотен и тысяч большевиков и замордовали некоторое количество комиссаров, то сделали этим великое дело, нанесли большевизму решительный удар и приблизили восстановление старого порядка вещей… Мальчики не понимают, что если они без разбора и удержа насильничают, порют, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что большевики могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодетельных для них сотрудников.»

Немец и чех, не понимая сути спора, но чувствуя повисшее в полированных стенах напряжение, синхронно налили и выпили по кружке из термоса. Выбитые окна уже заделали, печь уже гудела, и от никелированных змеевиков шло тепло. Дитерихс молчал, не тронув своей кружки; так же молча ожидал и я.

Наконец, генерал махнул рукой:

— Уж если вы нас свергли… Так станьте лучше нас! Иначе не я — бог не простит.

Потянулся к медной кружке, выглотал остывший чай, не чувствуя вкуса.

— Черт бы вас побрал… Как вас там, Корабел?

— Корабельщик. А что до черта, так мои с ним дела — мои дела. Наши с вами дела — золото Республики. Я высказался, кажется, понятно?

— Безусловно, — проворчал Дитерихс. — Ян, давайте планировать операцию. Покончим с этим побыстрее. Вы останетесь?

— Увы, — мы с герром Штрассером решительно поднялись. — Долг зовет.

И направились к дирижаблям.

* * *

Дирижаблей над Кременчугом не имели ни Буденный, ни его противник Мамантов. А вот самолеты имели обе армии. Когда казацкие разведчики уперлись в конные патрули первоконников, а разведка Буденного из каждого выхода начала привозить по пять-шесть бойцов, исполосованных шашками джигитов Дикой Дивизии, оба командующих одинаково вызвали пилотов и поставили им одну и ту же задачу.

Решилась же задача совершенно различным образом.

Белые имели дюжину одноместных разведчиков, более-менее снабженных топливом, запчастями и механиками — все списанные аппараты Великой Войны, «Фарманы», «Сопвичи», «Ньюпоры», с дичайшим зоопарком двигателей, работавших на чем попало. В морозы накатывающего солнцеворота удалось поднять из них пять. После первого же вылета осталось в строю два. Большевики трех потеряных самолетов и в глаза не видели, ибо пострадали аэропланы от замерзания смазки. Качалки управления заклинило, тросики разлохматились и порвались. Лишенные руля высоты, самолеты приземлились кое-как, сломав шасси, едва не убив отчаянных авиаторов.

Большевики с самого начала имели всего три самолета. Но все это были «Ильи Муромцы», собранные из запасных частей, нарытых по Москве и Петрограду. Еще большевики имели наркомат информации. Благодаря широко поставленной рекламе, всякий грамотный, образованный человек знал: нет нужды пробираться на юг, рисковать собой в гетманской Украине, если можно пойти на прием в любой будний день и получить в наркомате оплаченную работу. Или даже, чем черт не шутит, сделать карьеру.

Так что за сборку и доводку кораблей наркомат усадил трех академиков, подперев их десятком инженеров уровня Ботезата и сотней вполне грамотных, трезвых студентов. Три самолета большевиков получили остекленные закрытые кабины, обогреваемые выхлопными газами четырех моторов. Моторы и механиков готовил профессор Лебедев лично. Правда, установить гидроусилители на управление не вышло даже у него. Для России начала двадцатого века гидравлика была то же, что нанотехнологии для начала века двадцать первого: все что-то слышали, но никто сам не делал. Просто ввели в экипаж сменного пилота, а места полежать и расслабить сведенную спину в «Илье Муромце» и так хватало.

В каждом самолете наблюдатель имел столик для карт, лампочку для ночных полетов, мощную немецкую оптику, запас цветных ракет и стальных цилиндриков с вымпелами для сбрасывания приказов или сообщений. Верхнюю полусферу прикрывал верхний стрелок со спаркой «максимов», нижнюю — нижний стрелок с тяжелым «шварцлозе», чтобы при удобном случае приласкать наземную цель. Вообще-то работа по земле не планировалась: вместо бомб тяжелые корабли несли те самые полевые рации весом в три четверти тонны, которые Русская Армия возила тремя двуколками. Раций набралось всего шесть штук. Две возили в полевом штабе Буденного, выделив на такое пару бронированных грузовиков. Одну оставили в Москве как образец и учебное пособие. Три раздали по самолетам.

Но главный секрет заключался даже и не в рациях. Авиаотряд получил под каждый самолет по шесть вагончиков на полозьях. Когда Буденный тыкал в карту заточенным карандашом и говорил: аэродром будет здесь! — то на указанном поле вдоль каждого самолета ставили две линии вагончиков, как бы заключая «Илью Муромца» в рукотворный капонир. Затем на крыши вагончиков ручными лебедками затаскивали стальные клепаные арки конструкции инженера Шухова, придуманные Владимиром Григорьевичем еще для павильонов Нижегородской ярмарки при отце свергнутого царя-Николашки. Стальные дуги вставляли в замки, защелкивали крепления- «клювики», как на финских лыжах. Так же на замках вставляли продольные балки, раскосы, стойки торцовых стен. Говорили, что первый вариант сделали на болтах, и Корабельщик лично выгнал на сборку под ноябрьский мокрый снег всех проектировщиков. После чего глупости прекратились надолго.

На каркас тоже лебедками затягивали покрытие: прорезиненую ткань, отходы с дирижабельного завода, организованного Хуго Эккенером еще в августе.

Пока сборщики делали все это, механики в вагончиках начинали топить печки-бочонки, придуманные канадскими лесорубами для выгона скипидара. Воздуховоды «буллерьянов» быстро поднимали температуру в брезентовом ангаре достаточно, чтобы нежные пальцы механиков не примерзали к металлу, а моторы легко запускались. Вот почему «Муромцы» вылетали в любой мороз, а в плохую погоду не боялись, что буран обломает крылья прямо на стоянках: самолеты ночевали и обслуживались в самых настоящих ангарах.

Наконец, авиаотряд имел три трактора для таскания самолетов, расчистки полосы от снега и других работ. Например, можно было вспахать поле под озимые ближним селянам или нарезать механической пилой дров, и получить от села свиную тушу либо теплые кожухи на весь экипаж.

Вот как вышло, что Мамантов не знал о большевиках почти ничего; Буденный же знал о движении казаков почти все, причем получал сведения от пилотов мгновенно. В ответ штабная рация передавала экипажу «Муромца» приказы, которые пилоты сбрасывали прямо на головы нужным командирам красных полков.

Утром самого короткого дня в году авангард Мамантова перешел по льду небольшую речку Кагамлык. На северном берегу снова показалась жиденькая цепочка конных в припорошенных снегом «буденновках». И Мамантов, полагая их разведкой или фланговым заслоном, приказал кубанцам Улагая скоренько сбросить краснюков на днепровский лед, вырубить, после чего продвигаться вперед — на Канев.

* * *

На Канев огнеметчиков перевезли с шиком, в реквизированном дорогом поезде. Впрочем, Вениамин — как и большая часть его бешеной команды — не заметил ни красного сафьяна сидений, ни лакированных панелей, ни начищенной бронзы. Люди его даже не пили — спали мертвым, черным сном, хотя бы так пытаясь уйти от происходившего вокруг ужаса.

«Царский атаман» Григорьев объявил Правобережье свободным от жидов. Так что все богоизбранное племя, невзирая уже ни на какие морозы, громадными толпами бежало через Днепр на махновскую сторону, или на Ровно к полякам, или на Каменец к венграм, на Коломыю к румынам, или на Чернигов и Туров к белорусам. Те тоже не особо привечали евреев, но хотя бы не укладывали их «шпалами» под английские танки.

Даже сам барон Врангель заикнулся было о «ненужной жестокости, восстанавливающей противу нас все цивилизованные народы». Ему возразил не только Григорьев — но и, на удивление, командующий штурмовой пехотой Слащев. Причем «Царский атаман» сказал просто: «Вашим благородиям вольно было покарать Херсон и Каховку, а что же нам нельзя воздать коммунякам?»

Генерал же Слащев оскалился похуже иного упыря:

— Помнит ли ваше высокопревосходительство слова посланника Франции Мориса Палеолога, из выкраденного чекистами дневника? Их даже поганые большевики уже пропечатали во всех газетах. Француз так и написал: «Россия одна из самых отсталых стран в свете: на 180 мил. жителей 150 мил. неграмотных. А все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества.» Так-то нас трактует цивилизованный мир. И, сколь мы ни унижайся, мы для них поставщики пушечного мяса. Так долой ханжеские фиговые листки. Пусть не лезут к нам на задний двор. Атаман Григорьев прав! Да, прав! У трех четвертей Совнаркома еврейские фамилии. Каждый второй комиссар на нашем пути кудрявый и крючконосый.

Врангель только выругался и махнул рукой: командование требовало от него Канев, а поход и вовсе имел конечной целью Москву. Черт с ним, с Григорьевым, пускай тешится, лишь бы исправно давал фураж лошадям и еду людям.

Так что теперь за перевоз на ту сторону Днепра легко было получить хоть золото, хоть женщину, хоть что угодно вообще. Странное дело, команда огнеметчиков почему-то не пошла в загул, хотя трофеев им не жалели. После звенящей ледяной «пулеметен-штрассе», после выкипающей на глазах крови, лопающихся в диком огне камней — все казалось ненастоящим, неправильным, да и попросту глупым. Так что, занявши вагон, огнеметчики просто допили водку и спали до самой выгрузки. Похмеляться Вениамин запретил: злее будут, когда выскочат.

Вышли, построились, поправляя на себе тяжелую сбрую. Защелкивали на товарищах подвесные ремни с баллонами — за спиной, где те не дотягивались. Словно девушки с порнографической открытки, поправляющие лифчики друг на дружке, думал поручик. Обгадили снег на обочинах. Наконец, разобрались и неровной колонной двинулись на город.

Канев сопротивляться не стал, но на милость белой армии не полагался также. Обыватели попрятались и разбежались кто куда. Злые, как дьяволы, маршировали походники по безлюдным гулким улицам. Переправы через Днепр даже не минировали, бросили так. Водонапорные башни на станциях без отопления замерзли, трубы и краны разорвало. На левом берегу походники начали стрелять по уцелевшим стеклам, по кошкам и собакам, выпуская не пригодившуюся предбоевую злобу. Кто-то бросил гранату в окно; бог весть, пришлась она по людям или хлопнула впустую. Унтер-офицер занес было руку для подзатыльника: ты что, дурень, боеприпас тратишь? Но пригляделся к почти вертикальным от кокаина зрачкам бомбиста и отступился с матом.

В конце концов, полки промаршировали через Канев на большевицкий берег — он даже назывался Левый. Теперь следовало дожидаться приближающегося с запада конного корпуса Врангеля, а с юга, уже по левому берегу — Мамантова.

Распихав личный состав по хатам брошенной деревни, командиры собрались в селькой школе, назначенной штабом.

— Господа! — начал показывать на карте командир полка. — Нам следует оставить завесу от возможного движения большевиков с севера…

Тут у Веньки в глазах потемнело; привидевшийся батя укоризнено покачал головой: «С варнаками связался, сын. Зелье глотаешь. Разве с такими людишками добра дойдешь?»

А потом здание школы и все хаты вокруг подскочили, провернулись в воздухе, рассыпаясь на кучу планок и глины, и осыпались, погребая под собой бестолково мечущуюся пехоту.

Накатившего через несколько секунд грохота морских пушек Венька уже не услышал. Просто было черным-черно, и было так долго-долго, всегда-всегда. Потом кто-то рванул за плечо, вырвал из блаженной теплой черноты в ледяную боль. Венька окончательно потерял сознание и уже не услышал, как матерятся над ним люди в припорошенных снегом шлемах.

* * *

Люди в припорошенных снегом шлемах завели авангард Улагая под пулеметы; но пулеметов оказалось всего пять-шесть. Очевидно, ловушку настораживали на сотню Дикой Дивизии или отряд флангового охранения. Дивизия Улагая изрубила так и не побежавших краснюков прямо на позициях. Но тут из-за холмов выкатились ровной рысью плотные массы конных, знакомых еще по Кубани, взлетели шашки, закувыркались гранаты, поднялся с обеих сторон поля густой мат — и понял Улагай, а потом и сам генерал Мамантов, что ловушку настораживали совсем не на отбившийся от своих полк.

Ловчить и маневрировать сделалось никак: большевики прижали змею Похода к плавням и давили, давили, многотысячной конной массой гнали на слабый у берега лед. По конной лаве стоило бы сперва ударить пулеметами, накрыть шрапнелью. Но ярость всклубилась от копыт, захлестнула поле, багровым затянула глаза. Не то, что шашками — зубами бы рвали наконец-то увиденного воочию врага. С обеих сторон быстро расстреляли патроны в пистолетах и винтовках. Подскочившие на удар шашкой противники не дали перезарядиться. Опрокидывались красные и белые тачанки, замолкали пулеметы. Опустили руки расчеты трехдюймовых полковушек: в сцепившейся массе чужие ничем не отличались от своих.

Повсюду засверкали шашки, и тотчас же выяснились две вещи, неприятные обеим армиям. Первое, что большевики подготовились лучше: у каждого бойца на теле висела жилетка с вложенными пластинами железа, и полосовать его шашками не имело смысла, приходилось выцеливать горло. Второе, что рубились белые намного лучше. Хорошее снаряжение красных всего лишь уравнивало шансы.

Тогда Буденный кивнул радисту — тот отстучал кодовый сигнал. Кружащий над свалкой «Муромец» выпустил три красные ракеты, указывая резерву направление атаки. Командир интербригады Лайош Виннерман встал на стременах:

— Солдаты! Помните Омскую присягу! Русская революция, как революция за освобождение трудящихся народов, является в то же время и нашей революцией, революцией венгерских трудящихся!

И бывший седьмой Дебреценский полк ударил в стык между кубанцами Улагая, терскими казаками и донскими сводными полками. Понимая, что для всадника главнее всего, Буденный позволил венграм самим отбирать лучших лошадей. Мадьярскую интербригаду снабдили златоустовскими шашками, даже подогнанными по фигуре броневыми нагрудниками и стальными же касками, отштампованными на пробу Ижорским заводом. Так что красные гусары одним ударом рассекли Крымского Дракона на две части.

Но белые рубились все же намного лучше основной массы буденновцев, да и отступать казакам было некуда. Безо всяких объяснений походники понимали: разобьем сильное войско красных — нескоро те по заваленным снегами дорогам соберут новое. А покажем спину — вот здесь точно гибель. Не догонят большевики, так благодарные за Херсон селяне перережут давших слабину. И, в конце-то концов, уже скоро должен подойти Врангель. Доскакала эстафета, что-де Канев занят без боя, и что переправы целы. Следовало всего лишь продержаться, и казаки держались.

На другой стороне поля первоконники тоже не собирались отступать, и все по той же причине. С юга шли белые. Все те дворяне, урядники, «благородия», которым требовалось кланяться, которые в любом споре и на любом суде были правы перед бедным и рабочим человеком; баре, у которых была земля, заводы, деньги; под которых такая же толстопузая Дума голосовала законы.

Почти до человека были равны сдвинувшиеся полки. Резались ножами, в упор палили береженный «для себя» патрон. Прямо на теле подрывали гранату и умирали с радостным смехом, видя, как валятся окружившие враги. Осатаневшие кони выкусывали мясо из бедер кого поближе. Кованые «по зиме» шипованные копыта вбивали упавших в буро-красную кашу из глины, крови, растаявшего снега.

По уму, следовало прекращать бой, трубить отход. Например, предоставить изобретенный еще Чингис-ханом «золотой мост»: открыть в кольце дырку, и пусть бегут в нее. Беглец не загнанная в угол крыса, насмерть уже стоять не хочет. Еще можно отступить самому. Выманить противника на ложное преследование, растянуть и тогда уже слитными клиньями рвать неплотные колонны, в азарте преследования потерявшие локтевую связь.

Но такова была обоюдная злоба, что не слушали приказов на обеих сторонах поля. Пропадали в свалке казацкие посыльные, напрасно «Муромец» выжигал разноцветные ракеты. Каждому казалось: вот еще удар, еще вот этого достать — и покатятся, опрокинутся, подставят спину!

В небе один из уцелевших белых истребителей, поняв, что на пулеметах «Муромца» никак не взять, набрал высоту и спикировал точно в середину большевицкого корабля. Пилот, однако, сумел подвинуть четырехмоторный корабль так, что «Фарман» всего лишь обрубил правое крыло — но и этого хватило. «Муромец» крутанулся, сделал несколько витков и ударился в лед; сверху на нем горел самолет храбреца. Таран видели оба командующих, и оба поняли, что настало время последнего резерва, последней соломинки.

Мамантов приказал двинуть в линию тех немногих священников, кому пузо не застило бога; высоко воздев кресты, батюшки закричали: «Да воскреснет бог! Да расточатся врази его!» — и тоже двинулись к черной воронке. Понимая, что сбереженную горстку бойцов бесполезно бросать в огонь, что надо зайти хотя бы во фланг, а лучше всего в тыл, Мамантов избрал для обхода путь по замерзшему Кагамлыку.

Навстречу ему, точно из тех же резонов, повел полк штабной охраны лично Буденный. Саперы настелили гати поверх слабого прибрежного льда и убедились, что на глубине лед прочен достаточно. Буденный обернулся к начальнику штаба, царской выделки генералу Сытину:

— Павел Павлович, вам и карты в руки. Схожу, встречу гостя дорогого. Мамантов приписной казак Нижне-Чирской, а сам я Сальского округа. Как не приветить земляка!

Сведя коня по гати на лед, Буденный обернулся к большому армейскому оркестру:

— Играть, хлопцы! Хоть кровь по колено, хоть по горло в лед уйдете — играть! Наши должны слышать, что в тылу казаков «Интернационал» играет. А и казаки должны слышать… Зеленую ракету!

Заревели медные геликоны, покатился их гул по льду, эхом отразился от глинистых берегов; и захрустел Кагамлык под сходящимися полками. Буденный выгнал коня вперед всех — и Мамантов сделал то же.

— Что, казара! — Буденный выдернул шашку, — нагаечник, царский кулак! Теперь не походишь над народом с плеткой!

— Иногородний! — крикнул Мамантов, горяча коня, чтобы не боялся идти против ревущего трубами строя красных. — Ты и не казак вовсе, правильно сторону выбрал. Мы твою голову собакам скормим!

— Облезешь, — хмыкнул командарм, — и неровно обрастешь.

Лучшему наезднику Донского полка горячить лошадь не требовалось, конь слушался одних шенкелей. Гнедой Буденного и вороной Мамантова съехались на льду Кагамлыка, под кружащим в звенящей синеве самолетом: у большевиков нашлась быстрая замена сбитому.

Конные поединки — мгновение; Мамантов исхитрился рубануть по правой руке соперника и оскалился, обернувшись:

— Что, краснопузая собачка, лапку перебинтовать надо?

— Я и левой умею, — спокойно сказал Буденный, колющим ударом «от плеча» забивая полосу стали в глазницу белому генералу.

Мамантов рухнул; через долгие-долгие пятнадцать секунд по упавшему захрустели копыта буденновского резерва. Навстречу им двинулись казаки, впервые за весь поход задумавшиеся, что можно ведь и проиграть. Но уже было поздно. Ревели собранные по всем полкам трубы. «Интернационал» торжественно катился по замерзшей речке, приводя в трепет белых и вливая новые силы в красных. Здесь бы помогли пулеметы, да только давно потонули тачанки в свалке. На обоих берегах Кагамлыка уже не стало сил ругаться — хрипели люди и кони, почти одинаково роняя белую пену, покрывшись коркой соли от высохшего пота. Буденновский полк опрокинул сборную солянку Мамантовского личного конвоя — и те были рубаки, и те не струсили, да только личная сотня против тысячи укомплектованного полка не тянет!

Красное знамя вынесли в тыл отрезанной голове Крымского Дракона — кубанцам Улагая. Там и здесь поднялся крик:

— Мамантов убит! — но даже это не помогло разделить вцепившиеся друг в друга рати. Если кто и хотел бежать, сейчас его замечали пилоты сменяющихся «Муромцев», указывали красной ракетой, а там уже догоняли, кто ближе.

Пленных не брали. Казаки отбивались яростно — никогда в жизни они так не рубились! — но с каждым упавшим под копыта казаком росло преимущество красных, росла их уверенность. Вот уже там и сям стали слушаться команд. Вот уже где-то разорвали дистанцию, давая работу пулеметным тачанкам. Вот уже чертов самолет выпустил ракеты в сторону обоза…

К сумеркам от сорока тысяч корпуса Мамантова осталось едва тысяч десять, сбившихся вместе, клином прорубившихся к Днепру и по льду отбежавших на Кременчуг. Туда же сбежала прослышавшая о разгроме Дикая Дивизия, прекрасно понимая, кем Буденный займется после казаков.

Передовые части Врангеля добрались до Канева после холодного полудня. Их встретили остатки штурмовиков Слащева, попавших на ночевке под удар железнодорожной артиллерии красных. Тело самого Слащева отыскалось под камнями брошенной помещичьей усадьбы, причем было заметно, что разведка большевиков побывала здесь после обстрела и унесла все бумаги, какие нашла.

Барон Врангель не повел конницу под жерла морских орудий и вообще не полез на «большевицкий» берег. Он взорвал мосты и согнал пойманных обывателей на строительство настоящей линии обороны: с окопами полного профиля, с орудийными и пулеметными казематами.

Изо всех участников декабрьской кампании более всего выиграл Григорьев, подмявший почти всю правобережную Украину. В тот самый Солнцеворот, когда Крымский Дракон захлебывался в собственной крови на берегах Кагамлыка, Григорьев опрокинул тонкую цепочку «сечевых стрельцов» и вышиб из Киева Петлюру.

Солнце село и самый короткий день в году, наконец-то, закончился.

Огнеметчик Мордора или Бокс по переписке

Закончился самый короткий день в году; завершилась и самая длинная ночь. Лишь к полудню Солнце показалось над верхушками леса, потянулись впереди конных длинные-длинные тени, зарябили отблески на рельсах Дарницкого моста, и засверкали золотые головы киевских церквей.

На подъезде к мосту, через реку напротив древнего Выдубицкого монастыря, монахи коего завели перевоз еще чуть не при Кирилле и Мефодии, отряд придержал одинаковых вороных. Столпившиеся перед насыпью жители безымянной слободки не ждали беды от жалкого десятка бойцов и беззастенчиво разглядывали лоснящихся жеребцов, кожаные куртки, папахи, дорогие сабли — все черное, только камни на саблях красные, иголочками сверкают в низком солнце зимнего полудня. Всадник посередине строя держал на седле закутанного в бурку ребенка, он-то и спросил:

— А что, люди добрые, где тут ближайший доктор?

Киевляне переглянулись и заворчали:

— Подо льдом, стал-быть, — сплюнул подпоясанный веревкой дед, натирая мерзнущие уши, кутаясь в непонятные лохмотья.

— Атаман Григорьев за статочных людей. А голодранцев и жидов приказал вешать, — пробасил толстый мужик в не сходящейся на животе шинели.

— Доктора каждый второй кучерявый да кривоносый. Стали бить жидов, так и русские доктора все попрятались, — глядя в синие тени на снегу, вздохнула бабка, оправлявшая ватник.

— Микола было спрятал одного, так донес кто-то, — крикнули в задних рядах. — Ну, вместе их и утопили, связанными.

— Нету доктора. Езжай до города, вдруг там не всех жидов побили, — подвел черту мужик в хорошем офицерском полушубке и валенках, но без штанов. И тут же в задних рядах кто-то сочно выдохнул:

— Эт’вряд ли…

Кони двинулись к подъему. Передовой конь зафыркал, не пошел на пропахшую креозотом насыпь. Тогда всадник наклонился к самой гриве и сказал ровным тоном:

— Смотри, Остап! Расколдую тебя в человека обратно! Поищешь тогда детям на обед, жене на платье, не так побегаешь, как под седлом у меня!

Конь, явно поняв сказанное, мотнул головой и вынес легонького небольшого наездника на рельсы тремя скачками.

Жители слободки так и обмерли. Десяток вороных все же взошел на насыпь, хотя бойцам пришлось для того спешиться.

— А… — уронил руки вдоль тела дед, — никак, Батька?

— Точно. Вон тот чернявый — то Семка Каретник, над конницей старший.

— В черном бушлате с золотом — Федька Щусь.

— Матрос, гляди, как чуб выпустил.

— Седой — Аршинов, ученый человек, из Москвы самой к Батьке приехал.

— Уважают, вишь…

— А Левка где?

— Должно, на хозяйстве остался…

Кони поднялись и пошли по шпалам к мосту — черные силуэты на обжигающе-синем небе — и скоро исчезли в отблесках стальных ферм Дарницкого моста.

С моста отряд свел коней через лесок, уже к самому подножию Выдубицкого монастыря. Монахи неодобрительно глядели на безбожников, проехавших, не ломая шапки, не крестясь. Вот Григорьевские хлопцы, хотя и озоруют относительно баб и людей богатых, однако же бога не забывают. Иные даже делают и вклады.

А эти черти — черные на вороных конях, едут и морды кривят. Чего кривиться? Подумашь, тела валяются. Если бы люди, то грех. А жидов приберут вскорости, как хлопцы нагуляются. Тут, выше на горку, еврейское старое кладбище как раз. Утихнет пальба и хмельное буйство казацкое, выползут из тайных нор жиды, похоронят своих, и снова засверкает бестревожно дорога на Караваевские дачи, помчат на санках заможные люди с девками. Глядишь, кто и задумается о душе вечной, бессмертной, о Христе, что его те самые жиды продали, за что нынче кару и принимают. Нет же, крутят головами, хмуро едут редкой цепочкой — сквозь весь район Зверинец, потом наверх, по Печерской улице, вдоль рельсов двенадцатого маршрута, к Арсеналу и Военному училищу…

Подъехали к остаткам колокольни Троицко-Ионовского монастыря. Когда шестого июня громадный взрыв потряс Киев, выбрив начисто хатки Зверинца, стерев монастырь до земли, уцелел только уставленный в небо сломанный палец колокольни. Во взрыве том подозревали большевиков, но много позже перехватили уже в самой Вене переписку французов, и установили, что за терактом стояла Антанта. Не понравилось англичанам, что гетман Скоропадский задружился с немцами, вот и рванули джентльмены Арсенал шестого июня, а десятого подожгли склады на Подоле.

Сегодня гетман уже был далеко в Берлине; но и скинувший его Петлюра тоже владел городом недолго: пришел «царский атаман» Григорьев.

Семен Каретник сплюнул:

— Потом куда?

— Не говори, товарищ, — повертел чубом красавец-морячок Щусь, разглядывая повешенных на деревьях, — вот не то, чтобы я так уж любил иудейское племя, а все же зря это Григорьев.

— Большой город Киев, — хмурый Аршинов, привыкший более к перу и бумаге, чем к пистолету, ежился от холода и разлитой вокруг смерти. — Что же нам, кричать сейчас: доктора?! Так никто и не услышит, спят все после попойки. Тоже мне, революционеры. Как он там?

Боец отвернул край бурки, потрогал Васькин лоб, выругался и ответил:

— Горячий, что печка. Плохо.

— Тут военный госпиталь, да и фельдшерская школа рядом, — уронил передовой всадник. — Заедем?

Взяли левее, через пустую и жуткую Печерскую базарную площадь, по которой лениво переползали неприкаянные газетные листы, укрываясь от ветра, как живые. Затем еще левее — выехали к Военному Госпиталю. Квартал огораживался кованой решеткой на кирпичных столбах — вдоль Госпитальной улицы так точно. Громадный госпиталь, в годы Великой Войны принявший почти пятьдесят тысяч раненых, не мог закрыться и не закрылся; сейчас там суетились люди. Несли носилки, немым голосом причитали растрепанные старухи — конники знали уже, что тем старухам еще вчера могло быть по девятнадцати лет. Вышедший на грязно-серое крыльцо человек в белом халате, с налитыми кровью бессонными глазами, читал с мятого листа:

— … Эсфирь Мееровна Валдман, девяти лет, разрыв снаряда. Кто родственники? Фейга Геллер, сорок два года, огнестрельное ранение в сердце. Кто привозил? Сура Каневская, тринадцать лет, огнестрельное ранение… Родственники есть?

— Стой! — Аршинов поднял руку. — Ну их к черту. Здесь мальчишку, пожалуй что, одной тоской разъест не хуже кислоты. Надо к кому-нибудь на квартиру.

Конники переглянулись. Предводитель их поднял глаза к синему-синему небу, к лишнему небу, к ненужному небу — здесь, где тела выдавали, как хлеб или патроны, как что-то необходимое и существенное, за чем десятки человек стоят и мерзнут всю ночь — яркое полуденное солнце смотрелось откровенной насмешкой, а настоящими выглядели только холод и поднимающийся ледяной ветер, обещающий к вечеру перемену погоды.

— Значит, судьба… — Махно безразлично пожал плечами, тронул коня. — Веди, Семен, ты в Киеве жил. Андреевский спуск, тринадцать.

— О, так это на самый Подол, — Семен Каретник почесал затылок под папахой. — Добро, что кони на шипы кованы: тут все брусчатка, да все под горку.

И решительно потянул правый повод.

— Да после такого захочет ли твой доктор с нами разговаривать?

Махно промолчал; только сунул руку к поясу, где болталась дорогая тяжелая сабля, огладил торчащую рукоять и вернул руку на теплую конскую шею. Вороные, чуя напряжение седоков, стеснились ближе. Грозовой тучей ехали через разоренный город черные всадники. В окнах и подворотнях вслед им крестились и шептали проклятия киевляне, не осмеливаясь, однако, не то чтобы кинуть булыжник, но даже и выругаться в голос. Извилистая Госпитальная, широчайшая Бессарабская площадь, резко воняющий на морозе Ночлежный дом, бесполезная красота Бибиковского бульвара… Тут все тела уже убрали, вычистили и подмели, чинно прохаживались хорошо одетые граждане — те самые «статочные». В смысле, «достаточные», богатые, люди с достатком. Аршинов глядел на тронутые морозом румяные щеки, а видел воспаленные глаза доктора на крыльце госпиталя, и в ушах все стучало: «Айзик Феллер, двенадцать лет, огнестрельное ранение… Сура Медникова, двадцать восемь лет, огнестрельное ранение…»

Справа проплывал Дворцовый Киев — золотой и белокаменный, высвеченный прекрасным зимним днем, украшенный снегом, оттененный черной штриховкой знаменитых киевских лип, сияющий и смеющийся; слева от Аршинова боец держал закутанного в бурку мальчишку. Аршинову поминутно казалось, что даже сквозь бурку он чувствует исходящий от свертка жар. Только сыпного тифа им в отряде и не хватало!

Проехали Владимирскую; слева Семен плеткой указал громаду здания с колоннами, с полукруглым выступом:

— Вот здесь Центральная Рада заседала.

Никто не проронил ни слова. Кони шли уже в ногу — как всегда перед атакой — но никто не останавливал гостей. Едут анархисты, значит, надо им. Главное, что не большевики, что не сверкают красные звезды.

Большевики приходили в начале восемнадцатого года, так было все то же самое. Только «царский атаман» бил одних жидов, а большевицкий командующий Муравьев, бывший царский поручик, без разбора бил всех, еще и похвалялся: «Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали этого, потому что наш лозунг — быть беспощадными!». Дзержинский, конечно, арестовал Муравьева уже в апреле, да только арест не вернул мертвых, не восстановил в киевлянах доверие к советам. К тому же, летом так и не расстреляный Муравьев сбежал в Казани от большевиков к белочехам, увел за собою два полка, и этим словно бы утвердил свою кровавую правду…

Наконец, улица Владимирская уперлась в Трехсвятительскую: слева церковь, справа церковь. Приняв между громадами храмов налево, кавалькада дошла до проезда, резко ныряющего направо и вниз, к Днепру.

— Во, — Семен вытянул руку с плеткой, — Андреевский спуск. Спешиваемся, тут круто.

Повели коней в поводу. Тринадцатый дом оказался приличным двухэтажным строением, выкрашенным в солнечный желтый свет. В глубине скромного дворика чернел то ли дровяной, то ли каретный сарай. Батька подошел к парадному и молоточком погремел в дверь:

— Здесь ли доктор живет?

— Какого вам еще доктора, сволочи? — отозвался изнутри напряженный молодой голос. — Мало вы их побили в городе?

— Что ты делаешь, Никита! — всхлипнул женский голос. — Не надо их злить!

— Я на бойню бараном не пойду, — отозвался молодой, — и Михаила им не дам! Убирайтесь! У меня к браунингу две коробки патронов!

Люди Махно и сам он тотчас разошлись по сторонам, чтобы избежать выстрела через дверь, не вынимая, однако, пистолетов.

— Не дури, парень, — сказал Махно. — Мы не григорьевцы. Мы приехали в город сегодня в полдень только. У нас мальчишка раненый, мы его в степи подобрали. Горячий уже. Мы заплатим золотом!

— Почему в госпиталь не повезли? — раздался уже третий голос, мужской и более глубокий, чем звонкий тенор Никиты.

— Ехали мимо. Им не до нас теперь, — коротко сказал Махно. — Скажите, Михаил Афанасьевич — это вы?

— Я, — отозвался третий голос. — Но вы-то откуда меня знаете?

— От вашего знакомого по Смоленской губернии, где-то в селах вы его лечили, — соврал Махно. Ведь навряд ли Корабельщик встречался когда-нибудь с этим доктором.

— Знакомый как раз просил вам передать кое-что, да откуда нам было знать, что мы попадем на утро после погрома. Нас боитесь впускать, возьмите мальчишку хотя бы. Мы положим его тут, а сами уйдем.

— А, дьявол! Никита, следи! — и невидимый пока Михаил Афанасьевич загремел засовами. Судя по звуку, дверь еще что-то подпирало изнутри, так что вход открылся не скоро.

Против ожидания Никиты, никто из бойцов не бросился в дверь с криками. В дом вошли невысокий брюнет, стучавший в дверь, да за ним рослый казак со свернутой буркой в руках, да высокий седой мужчина с тонким лицом ученого, смотревшийся среди откровенной банды неуместно и дико.

Поднялись во второй этаж, тогда положили бурку на стол и развернули — завоняло так, что вышибло слезу.

— Вот же черт! — обреченно выдохнул Михаил Афанасьевич. — Гангрена. Резать надо, господа. Немедленно. И хорошо бы, кабы заражения крови не случилось. Кто это сделал такое с ребенком?

Бессознательный ребенок не ответил, промолчали и гости. Засуетилась женщина, открывая бельевой комод. Нагрели воду. Раскатили на столе простыню, возле керосиновой лампы поставили еще десяток свечей. Доктор принес кожаный саквояж, раскрыл. Холодно засверкала медицинская сталь. Никита, ругаясь тонко, неумело и от этого особенно жутко, раскрыл раму, чтобы уменьшить вонь. Аршинов подобрал забытый Никитой браунинг, двинул флажок предохранителя и осторожно положил на комод, в обещанную коробку с патронами.

За подоконником понемногу темнело. Солнце уже ушло с кривого Андреевского спуска. Махно тронул Михаила Афанасьевича за плечо:

— Доктор, пока вы не начали. Вы все же от вашего знакомого возьмите, не зря же я из Москвы тащил, — и выложил на столик перед окном звякнувший кулек.

— Не знаю я таких знакомых, — помотал головой доктор, уже державший руки в ванночке с дезраствором. — Кто хоть?

— Сказать по правде, — Махно поморщился, — я его и сам толком не знаю.

И поспешил сменить предмет беседы:

— А Григорьев за это… — кивнул на окно, — уже сегодня ответит. Мы потом заедем, узнать, что с мальчишкой. Семен!

— Да, батько! — отозвался из-под окна Каретник.

— Оставь тут пару хлопцев, чтобы разные дурни не мешали доктору свое дело делать.

— Я останусь, — вызвался Аршинов. — Там от меня немного толку.

Махно молча хлопнул его по плечу и скатился вниз по ступенькам; из открытого окна долетел его приказ:

— Поехали, сегодня еще в штаб успеть надо. Побеседовать с царевым атаманом.

* * *

Побеседовать с царевым атаманом получилось намного раньше, чем в штабе Григорьева. Большая часть григорьевцев еще только пила рассол после вчерашнего, а меньшая часть, матерясь, тащила службу за них всех. Они-то и сообщили, что в городе Махно с ближними. Во всем огромном Киеве на данную минуту Григорьев располагал всего пятеркой вернейших людей, прочие не могли отойти от постов, чтобы не утратить контроль над городом. Так что пятеро самых трезвых телохранителей взгромоздились на коней — белоснежных, с расчесанными гривами, с длинными хвостами, взятыми в какой-то барской усадьбе. Григорьев и сам не помнил, пощадил он тех бар — или пошли они по колее, как тысячи и тысячи убитых гражданской войной… Атаман глотнул поданную холуем стременную чарку, тронул повод и отправился встречать легендарного гостя из «мужицкого рая».

Белые и черные кони съехались на широкой улице Александровской, в накатывающих сумерках. И Махно, и Григорьев прославились уже скорыми на расправу, так что зеваки быстро разбежались куда подальше. Низкое солнце горело в щели между облаков, как зрачок в щели между опухшими веками тифозного больного; ветер с мелкой крупой дергал поминутно холодом спину и ноги, как воспалившаяся рана. Метель приходилась Махно в спину, а Григорьеву в лицо, вынуждая того морщить округлое лицо, жмуриться, забивая голос. Отъехали от ветра чуть в сторону, на Садовую; тогда Махно сказал:

— Что же вы, Никифор Александрович, натворили? Вы так опозорите все революционное дело!

Григорьев покривился и ничего не ответил, размышляя: приказать уже ударить в сабли, либо застрелить Махно собственноручно? Сильный и умный конкурент «царскому атаману» вовсе не требовался. Если Махно допустил глупость, по какой-то причине явившись Григорьеву в руки лично, то владыка Киева не собирался упускать шанса.

Но язык вечно пьяного «царского атамана» сработал вперед ума, и Григорьев, покачнувшись на седле, огрызнулся:

— Зато пожил! От крестьянской хаты до царской дочери поднялся!

— Стало быть, не врут, что купил тебя Деникин висюлькой да пиздюлькой! — сплюнул Каретник, весь брезгливо перекосившись.

— Ты, Семка, дурак, и атаман твой дурак, — засмеялся Григорьев. — И вы бы могли в масле кататься, да продать себя не умеете, вот и не платит вам никто!

— Ах, продать? — страшно закричал Махно. — Продать революцию? Продать своих? Стой же, слезай с коня!

Григорьев только длинно сплюнул и схватился было за пистолет — но Лешка Чубенко, будучи наготове, выстрелил в упор и попал выше левой брови.

— Ой, батько, батько! — крикнул Григорьев ни зло, ни отчаянно, а только удивленно, и повалился с коня. Батько же прогремел:

— Бей атамана!

Григорьев побежал вдоль улицы; Чубенко в азарте тоже выпрыгнул из седла и бежал следом, стреляя «царскому атаману» в спину. Похмельные телохранители еще только вытаскивали кто пистолет, кто саблю; Каретник перехватил одного из них за руку, а Махно выстрелом в лицо свалил григорьевца. Прочих стоптала и срубила махновская охрана.

— Упал, — доложил вернувшийся Чубенко, — и я его добил. Уходим из города?

— Черта, — отозвался уже успокоившийся Махно. — Нас тут никто не видел, сейчас укроемся у доктора того, там в саду сарай, коней поставим. А назавтра здесь уже большевики будут.

— Откуда знаешь, батько? Снова в черном зеркале видел?

Махно на такие вопросы не отвечал никогда, не ответил и сейчас — но хлопцы понимали, что всякая чародейная вещь дается под зарок. Видимо, у батьки зарок молчать; ну так и пусть молчит — мы сами не дураки, соображаем.

Тронули коней и поехали петлять по Киеву: сперва верхом, потом низом, вдоль Днепра, усеянного черными фишками набирающих воду в прорубях людей. Ехали добрый час, позволяя разгулявшейся метели скрыть следы. Семен Каретник, приблизившись, негромко сказал Махно на ухо:

— Батько, а не глянешь ли ты в том зеркале совета для пацана, что мы подобрали?

Махно покосился на соратника и отмолчался опять, но Семен по каким-то, самому себе неясным признакам понял: Нестор сделает. Надо только устроить ему на час или два комнату, чтобы совсем-совсем никто не подглядывал. Но это не беда: у одного доктора в квартире восемь комнат, Семен успел посчитать. А есть в доме и еще три квартиры. Если хозяев попросить вежливо, да оставить им ту половину свиньи, что во вьюках, комната найдется.

* * *

— Комната найдется, не в том горе, — серьезно сказал Семен доктору. — А хочу я это мальчишке сказать, чтобы цель была. Мечта. Иначе начнет он себя жалеть — вот ему и конец. Сопьется, не то руки на себя наложит. Ведь не за этим же мы его тащили через пол-Украины, да и вы операцию на ходу делали тоже не для этого.

Доктор устало улыбнулся:

— Семен, а вы задумывались когда-либо, что все ваши войны, усилия, старания — чтобы обеспечить людям возможность именно так вот расстраиваться? Ссориться, обсуждать приданое, ругать начальника? На что потратят ваши же потомки завоеванное вами для них счастье?

— Вы умный, доктор — вот вы и думайте. Книжку напишите для таких дурней, как мы. Если получится, дети наши будут ученые, книжку вашу прочитают. А мы сейчас бьемся за то, чтобы эти дети просто были… Ну что, никак, очнулся?

* * *

Очнулся Васька от земного дрожания. Лежанка его содрогалась резко, словно конь подбрасывал, подпрыгивая на всех четырех. Звенели стекла… Стекла?

Васька чуть повернул голову: лежал он в чистой комнате под белым высоким потолком, на чистых простынях. Двинувшись было встать, подросток не удержал равновесия и упал на подушки обратно.

Вошел Доктор — с большой буквы, как на картинках. Белый халат, белая шапочка, только лицо непривычно молодое и не по-доброму грустное.

За Доктором вошел широколицый хлопец в кожанке, положил на столик у кровати фуражку, сам сел на стул с гнутой спинкой и раскрыл большой блокнот.

— Здравствуй, хлопче. Я Семен Каретник, начальник конницы Революционной Повстанческой Армии Украины. А как твое имя?

За окном опять резко и грозно ударил гром — задрожали стекла, даже чуть заметно подпрыгнула кровать.

— И ведь это за Днепром еще, — уронил военный. Подросток же сказал:

— Васька… Василий Ильич Баклаков.

— Василий, прежде, чем доктор тобой займется, ты мне главное скажи. Кто село ваше жег?

— Офицеры, — твердо сказал парень. — Кокарды, триколор. Все хорошо видел. Все расскажу. А вы… Махновцы?

— Мы вольное повстанчество рабочих и крестьян, — серьезно, как взрослому, ответил Семен. — У нас кумиров нет.

И покосился на едва удерживающего саркастический смешок Доктора. Заскрипел карандашом:

— Василий… Иванович… Баклаков… Лет сколько?

Васька пожал худенькими плечами:

— Мамка сказывала, два года до японской, как я родился. А папаня говорил, год.

— Жил где?

— Родился на Алтае. Сюда к маминой сестре переехали, она говорила, тут земля лучше. Чернозем… — Васька прикусил губу и все-таки не расплакался. Семен вздохнул и поднялся:

— Ну, полный протокол я после напишу. Пока вон, доктор тебя осмотрит.

Взамен вышедшего военного явилась женщина — должно быть, сестра милосердия. Вдвоем с Доктором они ловко, привычно помогли больному помочиться. Затем женщина унесла посудину, а Ваську принялся ощупывать и выслушивать Доктор. Вертел с боку на бок — Васька все понять не мог, что же не так.

Наконец, понял.

— А… Доктор…

Вернувшийся Семен снова сел на стул возле кровати, посмотрел на слепо шарящего по простыне парня и сказал:

— Не старайся, нету их. Отморозил ты ноги, они гнить начали. Вот и пришлось. Ты плачь, если хочешь. Я бы плакал.

Васька разогнулся и сел на кровати, не заметив, кто ему подсунул подушку под спину: то ли поджавший губы Доктор, то ли хмурый Семен.

Дом снова подпрыгнул от громового удара.

— Зато воспаление легких не случилось, — произнес Доктор. — Не знаю, где вы этот препарат нашли, но мальчику повезло. Сам удивляюсь, как подействовал.

— Повезло? — крикнул Васька. — Да чтоб вам всем так везло! Мать убили, отца убили, хату спалили, а теперь и ног нету!

— А мог бы еще и от горячки сдохнуть, — сдвинул брови Семен. — Теперь это запросто.

Доктор вздохнул, махнул рукой и вышел.

— Кому я безногий нужен буду? — Васька, наконец-то, заплакал. — Начерта же вы меня спасали? Там бы прикопали, то хоть не мучиться!

— Это всегда успеется, — уронил Семен и молчал долго-долго. За окном все так же гремело. Вздрагивали половицы. Тоненько, противно звенело стекло. Каретник насчитал восемнадцать раскатов. Солнце успело заметно передвинуться по небу.

Наконец, Васька замолчал. Тогда Семен, все так же не меняясь в лице, подал ему открытую флягу:

— Один глоток, маленький.

Васька глотнул — как живого пламени! — но и это не стронуло черное отчаяние.

— Что это? — спросил он, только чтобы не молчать.

— Старый казацкий состав, — Семен закрутил флягу и убрал. — Водка с порохом. Старый порох, дымный. С новым так не делай, отравишься. Да и со старым по капельке. Слушай меня, хлопец. Мы тут вторую неделю, и дольше ждать не можем.

Подросток выпрямился, поморгал сквозь слезы на свет.

— Это вы меня нашли?

— Тебя разведка красных нашла. Но у них приказы свои. Как узнали, что мы на Киев идем, так и передали тебя: все же доктора в Киеве найти проще, чем посреди поля.

— Ну так что?

— Ну так вот что, — Семен опять развернул блокнот. Васька отсюда видел, что листы из отличной белой бумаги, карандаш оставлял на них четкую линию, приятную и неожиданно радующую глаз. Или это уже ударила в голову казацкая «старка»?

— Расскажи мне для протокола…

Как же оно шарахнуло! Семен чуть со стула не упал! Стекла рванулись, что кони из упряжки, верхнее правое треснуло.

— Пристрелялись, жабы, — довольно сказал Каретник. — Сейчас как начнут залпами жарить — конец Врангелю. Проломят фронт у Василькова, зайдут на Канев со спины, и не помогут Врангелю взорванные мосты. Точно амба!

— Еще прежде того стеклам нашим амба! — проворчал Доктор. — Давайте-ка, помогите мне, не то ночью замерзнем.

Ваське сунули в руки миску с теплой водой, куда Семен и Доктор окунали бумажные полосы, а потом крест-накрест лепили их на стекла. Затем они перебежали в соседнюю комнату и вернулись — уже оба — ко второму залпу.

Доктор сел на один стул, Семен пристроился на втором.

— А что за жабы?

— А это «Большевицкие Жабы». То есть, Брянская Железнодорожная Бригада, «БЖБ». Это, Василий, истинные черти, — Семен с видимым удовольствием набросал силуэт броневагона. — До того лютые, что им даже винтовки не выдают.

— Позвольте, — Доктор потер подбородок, — когда они ехали через Дарницкий мост, я видел у бойцов оружие.

Семен помахал рукой:

— Ну разве «Федор» оружие! Только и разговоров, что скорострелка. Пуля легонькая, дальность всего полтораста саженей, патронов не напасешься таскать. Вот «Максим» — это оружие. Верста не великая дистанция. А немецкий «маузер», который винтовка, так и вовсе на две версты бьет.

Доктор не уступил:

— А пушечки эти вот на сколько верст?

Семен поднял руки:

— Сдаюсь, доктор. Умыли. Морские пушки, почти на пятнадцать верст. Полный день пешего ходу. Во, еще залп!

Второй залп ощущался уже как-то полегче: или оттого, что ждали, или окна уже заклеили, прекратили противный дребезг.

— Первая колом, вторая соколом, — хмыкнул Семен. — Вот что, Василий сын Ильич. Выхода у тебя два. Либо в мечту, либо в смерть. Понял?

То ли горела в брюхе казацкая водка с порохом, то ли в самом деле отступила болезнь — Василий все понимал превосходно.

Семен говорил медленно, с расстановкой:

— Ты себя хоронить не спеши. Ты поверь, что найдется много желающих и помимо тебя. Это прежде у безногих был один путь: на обочину, с протянутой рукой. А нынче техника развивается. Шофер сам не двигается, он машиной правит. И машинист. И даже пилот аэроплана.

— Скажете тоже, — помотал Васька головой, — куда в самолет безногому?

Семен перелистнул блокнот и вытащил из него пожелтевшую газету. Осторожно разложил прямо на постели:

— Вот. Александр Николаевич Прокофьев-Северский. Родился в Тифлисе. Васька, он тебя всего на шесть лет старше. Ну, может, на семь, если ты не второго года, а третьего. Отец его мирной профессии, на театрах играл. В этой, как ее, опере, пел. Тоже мне, занятие для мужчины… Зато сын выучился на пилота. Второго июля пятнадцатого, над Рижским заливом, при атаке… Так, тут неразборчиво, но смысл понятный: сбили. Машина ударилась о волны. Механик погиб, а летчик был тяжело ранен. Отрезали ему правую ногу, в общем.

Семен замолчал. Васька смотрел на желтую газету. Смотри не смотри — что поменяется? Ноги обратно не прирастут!

Ударил третий залп — мощно, победно, уверенно.

— Начнешь себя жалеть — здесь и конец тебе, Василий. — Каретник вздохнул, ведя пожелтевшим от пороха и табака пальцем по таким же желтым строчкам:

— … Работал в должности наблюдателя за постройкой и испытанием гидросамолетов. А тут и без ног можно, только голова ученая нужна. Голову тебе не отрезали, а, Васька?

Васька помотал не отрезанной головой. Почему-то не получалось плакать.

— … Предложил проект гидросамолета. На пробных вылетах, которые он проводил сам, его увидел император Николай Второй и, потрясенный мужеством, разрешил Прокофьеву-Северскому летать на боевых самолетах.

— А где он сейчас?

— Дошла весточка, что видели его в Сибири.

— У него только правой ноги не было, а у меня обеих.

— Так ведь он колчаковский. А ты… — Семен замялся, но сообразил, что сказать:

— А ты свой собственный. Нынче не царское время, и «кухаркиных детей» в университеты допускают. Мы же за это именно и воюем. Так что ты сам решай — лежать и напиваться, либо стоять и не сдаваться. Во. Почти стихи, верно, доктор?

Доктор улыбнулся:

— В стихах, кроме рифмы, надо что-то еще. Но по сути все верно.

Ударил четвертый залп, и снова задрожал двухэтажный домик. Где-то неподалеку высыпались на брусчатку стекла, кто-то завопил, заругался.

— Эх, Василий, некогда мне тебя утешать. Соберись, надо протокол написать. После победы всех их, сукиных котов, судить станем. И твое слово там услышат, и за твоих родителей там спросят.

Васька, не отвечая, сложил желтую старую газету — но куда ее девать? Оставил пока на простыне. Потрогал кровать. Нет, не рассеялось наваждение, не вернулись ноги.

— Доктор, а я вам так спасибо и не сказал, еще и накричал на вас. Простите.

— Ничего, — теперь уже вздохнул доктор. — Когда сможешь вставать, я тебе хорошего учителя найду.

— Так мне же платить нечем.

— Твоя плата — человеком прожить, не сдуться и не спиться. Эх, черное время! Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров. Читал газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке…

И только Василий запечалился было, в тон Доктору — как ударил пятый залп! И ударил так, что вылетели даже заклеенные стекла! И воздушной волной сорвало вывеску, и даже кресты Андреевской церкви зашатались.

Мужчины подскочили, давя ругательства: придется теперь латать окна! И доставать стекла, что в охваченной войной стране само по себе приключение — куда там Куперу и Буссенару. Особенно, если доставать стекла приходится сразу всему столичной величины Киеву.

Желтая старая газета упала и развернулась на полу. Васька с напряжением нагнулся и подобрал ее. Семен обернулся, огляделся и внезапно расхохотался:

— А все же, доктор, я прав! Жаба — самый страшный зверь, удушит любого.

Из выбитых окон пошел по полу январский холод, запахло мокрой глиной, и только сейчас Васька понял, как же тут воняло: камфорой, гноем, его, Васькиным, потом. Не успел Семен прибрать со столика свой блокнот, как ударил шестой залп, самую малость послабее. Затем, почти без перерыва, седьмой, и восьмой: Брянская Железнодорожная Бригада перешла на поражение, и далеко-далеко вокруг станций задрожала земля.

* * *

Земля дрожала, и подпрыгивала прикроватная тумбочка, так что писал Венька не перьевой ручкой; впрочем, кто бы принес раненым еще и чернила, да и зачем? Чтобы при неловком движении на пол разлили?

Венька писал письмо, не думая пока, кому его доставлять. Правда, ходили смутные слухи, якобы железнодорожников обещались не трогать ни красные, ни белые: только по чугунке получалось подвозить сколько-нибудь весомые объемы снаряжения, да и сами войска.

Вот и сейчас земля подпрыгивала от грохота морских орудий, установленных на многоколесные платформы. Три белых транспортера с двенадцатидюймовками — «Арахна», «Тарантул» и «Ананси» — против Брянской Железнодорожной Бригады с такими же двенадцатидюймовками из арсенальных резервов, только не севастопольских, а кронштадтстких. Имена красных установок ничего решительно Вениамину не сказали, но бывший студент не удивился. Ладно там «Ударный казачий эскадрон Смерти», этих по обе стороны фронта хоть жо… Хоть ложкой жуй. А вот «Варшавский арматурный ударный батальон» — это, черт побери, звучало.

Так что названия бронепоездов — их называли коротко «бе-по» — ничего к творящемуся вокруг хаосу не прибавляли. Тяжелые бепо «Унголианта» и «Шелоб», наверное, в честь очередных комиссаров-интернационалистов, с этими самыми двенадцатидюймовками. С ними бепо непосредственной поддержки «Кирит-Унгол» и «Мораннон», вооруженные как привычными трехдюймовками, так и новомодными ракетами «Сау-два». Наконец, в бригаду входил штурмовой бепо «Мордор» с десантной командой, ужасающей даже бывшего командира слащевских огнеметчиков.

Раненый из этой самой десантуры лежал на соседней койке. От него-то Вениамин и знал все названия. Венька уже в третий раз придерживал круглый стальной шлем от падения на пол, когда тумбочка содрогалась при очередном залпе. Холодный шлем тыкался в левую руку, изрядно мешая сосредоточиться. Венька извел три листка, пока не сообразил, что мешает ему вовсе не шлем.

В самом деле, что писать оставшейся в Крыму девушке?

Вопрос, не спустит ли Татьяна Николаевна его почеркушки в ретирадник сразу, Венька старательно гнал от себя. Но, допустим, что внес во дворец письмо тот самый уральский казак, обещавший «хоть в руки самой царской дочери». Допустим, что развернула Таня неловко сложенный треугольник…

И что?

«Нынче я измерил мир от сине-солнечной высоты Осеннего Бала до красного льда Херсона. Видел блестящих кавалеров на балу — и в тех же телах фобос и деймос, когда первая волна шла на штурм Крюкова. Как могло совершиться перевоплощение? Как мог наш командир, генерал Слащев, душа компании, красавец и умница, жечь на огне пленных? Виной ли тому немецкий кокаинум, щедро выдаваемый в Походе всем желающим, либо нечто иное, черное, подземное, повисшее у нас на плечах, когда проходили мы Херсон?

Иные скажут: мне ли делать замечания Слащеву, когда сам я начальник огнеметчиков, и по моему слову сожгли, наверное, не меньше? Нисколько себя не оправдывая, замечу все же — мы жгли в бою, в нас тоже летели пули. Одна пуля в баллон — и нам такая же страшная огненная гибель, яко же и целям нашим.»

Венька отложил карандаш. Да такое отцу посылать страшно: ведь и мать прочтет. А девушке? Девушке зачем такое знать? Разве не затем пошел Зимний Поход, чтобы отвоевать Россию у большевиков, чтобы этим самым девушкам составить счастье?

Да и кто он такой, чтобы девушке счастье составить? Ни кола, ни двора, и сам чуть жив остался!

На двух койках у двери переговаривались вполголоса; поневоле Венька вслушался.

— … Ехал из дому, под обстрел попал: меньшевики с большевиками сражались. Приехал в Москву — хлеб отобрали, застрелить хотели: говорят, спекулянт. А через день опять же чуть не убили: большевики меньшевиков дули, а я по дороге встрелся.

Захрустела кроватная сетка, потянуло сквозняком от щелей в полу.

— … И теперь вот ехал — два раза под лавку прятался: украинцы с русскими воевали, а мы, братец мой, как раз посередине. Вот и не уберегся. Приеду теперь домой — обязательно себя заявить надо: украинец ли, большевик, или меньшевик. Не заявишь — спалят. А заявишь — пожалуй, в точку не попадешь. Вот и думай…

Второй голос пропищал:

— Тут надо тонкое рассуждение иметь. Ежели по-настоящему рассудить, они все молотят одну скирду. Там без аннекций и тут без аннекций, там о черном народе стараются и тут о нем же. Ну, а только, братец ты мой, черному народу что блохе в печи — куда ни скакни, все жарко.

Новичков у двери положили сравнительно недавно, и были они вовсе не военные: замызганные полушубки, широкоскулые лица, немытые руки, ноги, перед которыми бессильны все ароматы Аравии. Ядреная речь, где знаки препинания заменялись той самой матерью. Венька не вслушивался, чем и как их там ранили. Он и сейчас бы их не слушал, но куда в палате денешься?

Поскрипев стулом, первый вздохнул:

— Или вот бабу взять. Бывало, придешь домой пьяный — она тебя и урядит, и накормит, и спать уложит, и подольстится по своему бабьему закону. Ну и поучишь ее, когда случится. У бабы ведь какой разум может быть? Известное дело — баба вещество текучее… А ну-ка, поучи ее теперь! Сиганет с кем ни на есть — вот тебе и весь сказ. И выходит, братец ты мой, что и баб у мужиков отняли… Чистая аннекция, ей-богу.

Второй подхватил:

— У нас в приходе мужички собрались, говорят — церковь дело мирское. Ну, и продали с аукциону на кирпичи. А крестить-то детей надо? Ну, и ездят за двадцать пять верст — попу по полтораста рублей за свадьбу платят… Все одно как цеп, когда с петли сорвется, летит незнамо куда. Когда на ток угодит, а когда и псу под хвост. Вот и мы также…

— И что та программа, — сказал первый, — на деле все сводится к одной формуле. Дележка. Дележка всего — капиталов, домов, фабрик, заводов, имущества. Дома у отца три лошади, а пришел по весне комбед — отдай две.

Тут раненый десантник с «Мордора» очнулся и тоже вслушался в говорок у двери.

— … Ну как же, лошадей-то отдали? Ведь по одной на двор полагается.

— Отдать? Мы их потом-кровью наживали, а тут отдавать всякой швали? Нет уж, ты наживи, а потом уже говори: отдать.

— А отымут? — робко пискнул второй.

— А винтовка на что? Вон она — в руках.

Второй тоже заворочался, подняв очередную волну вони.

— Жить нельзя, — сказал он. — Люди как звери стали. Везде убийства, и чуть слово тебе сказал — уже винтовкой грозишь. Два года в окопах сидел, намучался, устал, думал — приеду домой, отдохну. А дома те же окопы, только еще хуже. Ехал теперь в город. Может, и не лучше там, да не так заметно. Да, Россия-матушка…

— Россия! — мрачно подхватил первый. — Россия! Самая несчастная, самая срамная страна. Называться русским стыдно, смотреть в глаза людям стыдно. Я так думаю, сейчас счастлив тот, кто сейчас в иностранных государствах живет. Я вот сейчас тоже в Крым пробираюсь, а потом в Америку — и поминай, как звали.

— Да ты, контра! — поднялся десантник, свалив загремевший по полу стальной шлем. — Или тебе при царе хорошо жилось, золотому погону нравилось кланяться?

— А ты, большевик, меня не ругай. Ругалка не выросла. Я был эсером, был и у Ворошилова в армии, Царицын и Казань оборонял. На себе пробовал сумятицу, разброд, шкурничество. Ты во что раненый?

— В легкое. При чем оно тут?

— А я в душу ранен. Я инвалид совести. Мне ваши ответы по книжке не надо. Никому не поверю, паче сам себе не поверю.

— Стой, — сказал Венька, сам себе удивляясь: он-то чего лезет в чужой спор? За ним самим вот-вот чека явится. Но все же продолжил:

— Стой, не части. Ты вот про Россию. Так было уже, пришли поляки и Москву взяли. Своего царя посадили, Лжедмитрия. Давно было, триста лет. И тоже казалось, что нету страны больше, и нету самого имени русского, потому что при дворе Лжедмитрия все велось на польский лад. А все же потом поднялась держава. Так поднялась, что Петербург построили, турок разгладили, а тех же поляков и финнов подчинили. Большевики, меньшевики — страна-то никуда не делась!

Десантник посмотрел на внезапного союзника с интересом и собрался уже что-то прибавить, но закашлялся и рухнул в подушку обратно. Венька, ругаясь про себя, затеребил шнурок вызова. На вызов явился дежурный фельдшер, сунул упавшему в нос нашатырь, выругался, рванул звонок уже сам. Прибежали еще доктора, между прочим выбранив фельдшера за грязных новичков у двери. Фельдшер оправдывался недостачей рабочих рук и времени, более же всего нехваткой дров для бани.

Венька едва успел прибрать письмо, вытянулся на койке и попытался — нет, не заснуть, слишком рядом топталась костлявая старуха с косой — но хотя бы полежать в телесном покое.

О покое душевном Вениамину оставалось только мечтать.

С другой-то стороны, оно и к лучшему, что не обменялся с Татьяной обещаниями. Сгинет Венька — и к лучшему. Разве все то, чего душа его начерпала в походе, как лодка гнилой болотной воды — разве такое нужно нести к людям, на теплый Южный Берег Крыма?

Снилось Веньке, как бредет он по болоту, а на спине плетеный лубяной короб с письмами, с неловко сложенными треугольниками. Встают на его пути чудовища, манят в сторону навки болотные, просят отдать им чье-либо письмо. И вот сидит Венька на мокрой кочке, читая незнакомые адреса, выбирая мучительно: этого в забвение бросить, чтобы всю почту доставить? Или все же вон того? И знает Венька, что скоро уже не нашарит рука ни единого треугольничка — и зачем тогда был весь поход?

Если из дождя вынимать по капельке, всего лишь по маленькой капельке — где тот предел, за которым исчезает сам дождь?

Ударил гром, и явился в огненной туче бог — жестокий и грозный кержацкий Христос, бог Аввакума и боярыни Морозовой — воздел руку и прорек:

— Встань и иди! Неча сопли распускать, не баба.

Венька вздрогнул и проснулся. Носитель стального шлема уже опамятовался и дышал ровно; каска его в мелкую белую крапинку заставила поручика вздрогнуть от накатившей памяти. Люди в таких же точно шлемах выдернули Веньку из-под завала, закрутили в бурку и кинули поперек седла, точно краденую Белу в романе Лермонтова. Это спасенного в безымянном хуторе пацана везли бережно, и потом передали каким-то черным с наказом: «найти всенепременно доктора». С огнеметчиком же красная разведка не церемонилась. Везли добычу мешком, и растрясли без того контуженного Вениамина еще на добрый месяц госпитального лежания…

Вместо Христа вонючих новичков на помывку изгонял бородатый фельдшер, это его львиный рык слышал Венька во сне. За бородачом в проеме двери возник черно-кожаный чекист. Брезгливо сторонясь первых двух кроватей, прошел к Венькиной тумбочке:

— Вениамин Павлович Смоленцев, прапорщик… Поручик. Начальник огнеметной команды?

— Так точно, — криво ухмыльнулся Венька. Допрос был уже, это, выходит, приговор принесли.

— Эй! — с угрозой повернулся второй, писклявый, что жаловался на два года в окопах:

— А у нас на фронте не было обычая, чтобы огнеметчика в плен брать! Кончать его надо, товарищ комиссар.

Узколицый чекист поморщился: кому охота вшивого в товарищи? Но прежде черно-кожаного снова поднялся на локте неугомонный десантник:

— Я сам огнеметчик «Мордора», и что дальше?

— У меня приказ, — добавил чекист, вынимая из нагрудного кармана очки и нацепляя их на острый нос, — это ценный пленник. Вот если пойдет в несознанку, тогда уже к стенке.

Не то, чтобы в облике чекиста не было вовсе ничего, кроме острого носа и черной кожаной одежды, но именно эти признаки бросались в глаза прежде всего. Венька сравнил его с дятлом, потом с вороном, потом сообразил, что сам от страха цепляется умом за что попало.

— Приказ! — фыркнул писклявый. — Ты меня без приказа убеди, чтобы я поверил.

— Легко, — сказал мордорец. — Помнишь, как детей от казары прятали?

— Ой, помню! — согласился писклявый. — Все плохо, а хуже нет казацкой плети. Она никого не щадит — ни старого, ни малого. Казаки не дали нам никакого продовольствия, а отнимали одежду, мало того, что грабили, но приходилось самому отнести без одной копейки оплаты. Если не отнесешь, то к полевому суду. Много расстреляно мирных жителей, не только мужчин, но и женщин, а также ребятишек. Отрезали ноги, руки, выкалывали глаза.

— И ты сейчас хочешь, чтобы мы так же, направо и налево, не разбирая вины?

— Какой еще вины! Это же огнеметчик! Мало?

— Я сам огнеметчик. Если по суду докажут, что на нем кровь гражданских, так я его первый шлепну, рука не дрогнет. А только я воевал за то, чтобы никого не казнили без народного суда. Чтобы не было, как раньше, когда «черная кость» перед «белой костью» всегда наперед виновата. Я за это на смерть шел, и убью за это без колебаний!

Закончив длинную речь, мордорец откинулся на подушки, засопел. Чекист подвинул к Вениамину раскрытый планшет:

— Протокол прочитайте и подпишите.

И снова Веньку поразило качество бумаги в блокноте обычного чекиста, «шестеренки войны». Сам он по производству в прапорщики получил кожаный планшет со стопкой желтоватой эрзац-бумаги, на которой расплывались любые чернила. Здесь же бумага была не хуже, чем привозили китайцы из Читы.

Подписав и отдав планшет, Вениамин собрался с духом:

— Товарищ чекист, вопрос разрешите?

— Я для вас «гражданин», товарищем огнеметчик Слащева мне быть не может, — оборвал черно-кожаный. — А вопрос разрешаю.

— Письма мои можно будет отправить через кого-нибудь… Потом?

— Оставишь мне, — сказал мордорец. — Я читать не буду. Слово. Только, я думаю, тебя не прислонят. Не похож ты на сволочь, а уж я навидался…

Чекист прочитал казенное: «С моих слов записано верно и мною прочитано», захлопнул планшет:

— Раненый товарищ прав. Если не докажут ваше участие в расстрелах или иных измывательствах над мирным населением, вас обменяют.

Венька выдохнул и от радости обнаглел:

— Значит, этот огнеметчик может быть вам товарищем?

— Так он же наш, — удивился чекист, — советский огнеметчик. Неужели непонятно?

Затем повернулся и вышел, все так же сторонясь немытого писклявого знатока фронтовых обычаев.

Дверь закрылась и некоторое время в душной палате стояла сумеречная предвечерняя тишина. Вениамин посмотрел на… Заступника? Коллегу? Тоже ведь огнеметчик. Тот выглядел не так уж плохо. Худое то ли от природы, то ли от болезни лицо, наголо бритая от вшей голова, усы, по моде Южного Фронта, вислые «запорожские». Цвет глаз темный…

— Спасибо. — И, не зная, что еще добавить, Венька спросил:

— Отчего у вас шлемы в крапинку?

Мордорец тихонько засмеялся:

— Приказали в белый выкрасить, чтобы на снегу незаметно. А там как обычно: где краски не хватило, где кистей полторы штуки на дивизию. Набрызгали, как пришлось, а потом уже заметили, что на фоне зимнего леса крапчатая каска лучше. Белая на снегу не видна, но все же она круглая. А такое вот… — огнеметчик постучал по маковке шлема, — в бинокль видится… Ну, такое себе.

— Меня Вениамином зовут. Ну да вы слышали.

— Борис, — отозвался огнеметчик. — Руки не подаю, не обижайся. Хотя сам до штабса дослужился, пока в революцию не ушел. Был я у Деникина в Добрармии, все изнутри видел. А теперь мы по разные стороны.

Вошли фельдшера, ни на кого не глядя, потащили кровать с писклявым прямо в коридор и дальше по коридору в баню. Еще один служитель распахнул рамы, буркнул: «Накройся!» — и только в потоке морозного воздуха Венька понял, как же здесь воняло. Угрюмые серые полы, размытая побелка, жирные пятна по стенам, хлопья пыли на потолке — видимо, госпиталь тут размещали очень сильно наспех.

— А хорошо, — проговорил Борис. — Воздух прямо сладкий.

— Руки не подаешь, — перешел на «ты» Венька, — но письма отправить согласился. Не пойму.

Борис некоторое время молчал. Потом отозвался глухо:

— Есть на свете вещи пострашнее штыковой атаки русской пехоты. Просто их мало кто видел. И уж совсем единицы могут рассказать. Я именно получил штыком под лопатку, так что могу сравнивать. И вот одна из таких вещей, господин поручик — это когда не приходит письмо.

* * *

Письмо Эдди открывать не стал — начальник разведки всея британской империи настоял на своем. Но секретарь Уинстона Рендольфа Черчилля все равно знал, о чем речь в письме. Ведь именно ему Черчилль диктует ответы. Помнится, на то, секретное письмо в начале зимы, шеф ответил подробно и длинно, приказав Эдди выписать из письма разведчика цитаты и предварить их знаком "КС: ", а собственные ответы буквой "Ч: ”

Эдди, разумеется, спросил, для чего так стараться. Черчилль, посопев, ответил: «Чтобы дражайший капитан Камминг не тратил секунды на подъем всей прежней переписки, нахождение в нем своего письма.» Эдди счел распоряжение блажью, однако же выполнил в точности, так что в итоге ответ принял вид:

“КС: нам приходится признать запредельную, недостижимую на данном уровне, точность артиллерии противника.

Ч: То, что английские города могут обстреливать совершенно безнаказанно — тоже было запредельно и непостижимо. Увы, такова реальность.

КС: Из них в цель попали — все.

Ч: Сиё невозможно человеческими силами. Следует ли предположить, что силы привлечены нечеловеческие?

КС: Какой же запас у него в погребах?

Ч: Наконец-то правильный вопрос. Водоизмещение? Корабль, предположительно имеющий девять орудий калибром свыше 16 дюймов, и турбины, позволяющие добежать до Острова от ближайшего порта на шаг впереди осатаневшего Битти — истинное чудовище. Неизбежно больше любого существующего корабля, а мы даже о проектах таких не слышали!

КС: подкалиберный снаряд с раскрывающимся оперением. <…> Для нас пока невозможно.

Ч: Но для кого-то это возможно. Ищите, Смит. Хоть одно государство, способное на это прямо сейчас. Мысль интересная.

КС: Нет ни одного неразорвавшегося снаряда.

Ч: Вы плохо искали. Фантастика, как и полигональные лейнеры.

КС: Металл снарядов представляет собой железо абсолютно без примесей. <…> Сделано уж точно не руками.

Ч: Нерационально, немыслимо дорого, наконец, просто бессмысленно. Но почему же вы к эксперту не прислушались? По уровню автоматизации впору задуматься о пришельцах из грядущего, ежели идея красных инопланетян так вам претит по идеологическим мотивам.

КС: способом литья перегретого металла под высоким давлением.

Ч: Так где отчет об эксперименте? Что я предъявлю в Палате Лордов, после того, как нас макнули в грязь не менее десяти раз?

КС: Грэм Грин

Ч: Все выводы комиссии высосаны из слов одного мальца? Отдать ваше жалование юному дарованию?

КС: Мы не нашли достаточно веских доказательств этой остроумной версии.

Ч: Богом клянусь, вам бы лучше их найти.

КС: Например, та эскадра новейших цеппелинов из Нордхольца, под управлением самого Петера Штрассера.

Ч: Грузоподъёмность и скорость цеппелинов не напомните? И потом, зачем гнать сюда Штрассера? Как инструктор, он может производить асов-бомбардировщиков не только в постелях русских красавиц. Про «невероятную дальность» хотелось бы развёрнутое мнение. И какого черта в таком случае немцы пишут на английской земле русские ругательства? Их руки отлиты вместе с штурвалом, совершенно не дрожат? На какой высоте находится цеппелин, чтобы не замечаться даже в бинокль? Двадцать километров? И сколько же нужно провода для управления таким снарядом? Катушка займет всю грузоподъемность цеппелина. И как видеть буквы с такой-то высоты?

КС: Также из Крыма и Екатеринбурга сведения, что

Ч: Что типичные немецкие дирижабли весьма далеки от описанных вами монстров.

КС: лишен удовольствия представить вам прямые доказательства.

Ч: А я лишён удовольствия лично устроить вам разнос прямо здесь и сейчас. Но что поделаешь, такова жизнь.

КС: Мнение о производстве бомбардировки с межпланетного заатмосферного корабля.

Ч: По итогам вашей писанины выглядит наиболее реалистичным.

КС: Тем самым, наше внимание отвращается от воздушной версии и упорно направляется на морскую.

Ч: А ещё можно прокопать канал под Проливом и наводнить Британию бомбистами.

КС: Выносить подобный вопрос на широкое обсуждение представляется мне, по меньшей мере, преждевременным.

Ч: Действительно, выносить подобную комедию и зачитывать с непроницаемым лицом… Если только перед Палатой лордов. Этой сказкой завтра в обед я буду умиротворять высокое собрание. С некоторыми коррективами текста, разумеется, чтобы не довести почтенных джентльменов до смертного греха самоубийства прямо в зале. Поэтому настоящий доклад должен лежать на моём столе не позднее чем к завтраку! Желательно, вчерашнему.”

Разумеется, Мэнсфилд Смит-Камминг подобную выволочку не мог оставить без ответа. И следующее письмо разведчика бывшему Первому Лорду Адмиралтейства, после исключения обязательных фигур вежливости, выглядело вот как:

“Ч: Но для кого-то это возможно. Ищите, Смит. Вы плохо искали. Где отчет об эксперименте? Что я предъявлю в Палате Лордов, после того, как нас макнули в грязь не менее десяти раз?

КС: Возможно, досточтимый сэр, вы предъявите мои запросы на финансирование службы? Я понимаю, что Великая Война завершена, но какой мерзавец или дурак напел вам в уши, что завершена победно?

Ч: Все выводы комиссии высосаны из слов одного мальца? Отдать ваше жалование юному дарованию?

КС: С особенным удовольствием уступлю ему возможность переписываться с вами. Таланту следует мужать в испытаниях.

Ч: Грузоподъёмность и скорость цеппелинов не напомните? Катушка потребует всю грузоподъемность цеппелина. И как видеть буквы с такой-то высоты? Типичные немецкие дирижабли весьма далеки от описанных вами монстров.

КС: Сэр, технические характеристики уже существующего цеппелина так или иначе увеличить можно. История развития техники свидетельствует, что совершенствовать существующую машину намного проще и дешевле, чем выдумать абсолютно новую. Нам достоверно известно, что наследник графа Цеппелина господин Хуго Эккенер чрезвычайно спешно строит огромный завод в Москве, и это не считая самого концерна «Цеппелинфлюгцойге АГ», который отнюдь не прекратил работы. Прикрыть его мы не можем, ибо тем самым отрежем для себя даже призрачную надежду на репарации. Концерн дает более десяти процентов бюджета Берлина.

Ч: А ещё можно прокопать канал под Проливом и наводнить Британию бомбистами.

КС: Благодарю за превосходную идею. Ваша доля 15 %, хотя это обсуждаемо. Мы уже выпускаем акции. Компания рано или поздно, безусловно, лопнет, но сливки снять мы успеем. Что поделать, сэр, финансирование у нас оставляет желать лучших времен. Приходится пользоваться, чем умеем.

Ч: Поэтому настоящий доклад должен лежать на моём столе не позднее чем к завтраку! Желательно, вчерашнему.

КС: Досточтимый сэр, не позже месяца со дня оплаты всех счетов Управления, мы представим вам полную и достоверную информацию. Не забывайте, что сегодня все силы уходят на немецкую нацистко-фашистскую партию, чтобы не уступить Германию красным совсем уже без боя. Красные посылают немцам отнюдь не золото, но практическую информацию об удачах и неудачах строительства социализма в России, что позволяет немецким социалистам избегать наиболее глупых ошибок. Противостоять этому весьма трудно.

В каждой сельской лавке за полторы марки продаются книжечки Дальгиза, буквально карманный справочник по партизанской войне. Обращаю ваше особое внимание, сэр, что Дальгиз не автор, а сокращение от «Дальневосточное государственное издательство». В выходных данных есть об этом запись, просто большая часть владельцев книжечки не имеют привычки к внимательному изучению подарков, а многие и вовсе читают не глазами, но тем органом, коим думает большинство в обеих палатах нашего парламента.

В связи с чем у меня возникает вопрос: а где книжечки «Средневосточного» издательства, не в Индии ли? Для нас наиболее опасно издательство «Северо-запад», ибо мы находимся относительно большевиков именно на данном румбе.

Указанные книжечки уже замечены в Сибири, где Колчак, лишенный нашей поддержки, стремительно теряет авторитет и лояльность местного населения. Можно предполагать, что до лета Верховный Правитель кардинально сменит подходы к правлению, либо сбежит, либо будет убит собственными соратниками, наблюдающими повсеместное крушение.

Наконец, происходят непонятные шевеления среди венгров. Если вы не желаете кусать локти потом, прошу вас добиться финансирования венгерского вопроса не позже начала марта.

Засим остаюсь к вашим услугам,

капитан 2 ранга флота Его Величества Мэнсфилд Смит-Камминг, эск.»

Эдди прошелся по кабинету, предвкушая уже, что скажет Черчилль на подобные новости. Пожалуй, новый стиль написания ответов скоро войдет в моду.

Поглядел за окно: тоска! Совсем не первый день зимы, а разницы никакой: густые серые тучи, сырой лондонский туман. Вот напишут они ответы, и снова полетят над землей письма…

* * *

— Письма делают нас из пешек — людьми.

Борис приподнялся на госпитальной койке, поглядел на темнеющее февральское небо за маленьким, скупо застекленным, окном. Выдохнул:

— Мы вот лежим, а там умирает кто-то на проволоке. Кого-то кони дробят подковами. Кто-то еще думает, что живой, в атаку еще бежит — а бежит уже по собственным кишкам. И представь, поручик, через это все идут письма. С попутными вагонами. За потными пазухами казаков. В обтрепанных сумках девушек, постаревших за ночь на десять лет. Эти вот складные треугольнички. Любой может развернуть и прочесть, любой может насмеяться. Как люди не боятся доверить себя листу бумаги? И вот кого-то уже отпевают, а кого-то, напротив, накрывают красным или черным флагом, речи говорят… А письмо его все еще идет, и он как бы еще живет в этих неровных строчках.

— Да ты прямо писатель, — отозвался Вениамин. — Говоришь, как по книге.

— Ночью луна высоко стояла, и у тебя на листке я видел, в столбик. Стихи?

Вениамин подумал и ответил, как ответил бы попутчику в поезде, человеку, которого больше никогда уже не увидишь и не будешь краснеть за сказанное:

— Баловство. Случилось мне на цеппелине лететь. Вот и написал.

Снова вошел служитель, захлопнул рамы — пожалуй, вовремя, потому что холод забирался уже под «сиротские» тонкие одеяла, но собеседники его не заметили. Служитель внимательно посмотрел на спорщиков и, видя, что не собираются вцепляться друг другу в глотки, вышел.

— Ну так прочти, что ли, если не тайна? Скучно лежать!

Венька вздохнул:

— Держи листок, пока вовсе не стемнело.

Борис повозился под подушкой и внезапно достал очки-«велосипед» в тоненькой оправе.

“По небесному простору Мы прокладывем путь. Только Солнце, только сердце В небе сможет полыхнуть. Для победы ни молиться, Ни колени преклонять. Только жизнь отдать на это Только сердце распалять. Краем света, гранью ночи Путь прокладывает полк. И глядит нам прямо в очи Белый всадник, божий волк.”

Огнеметчик Мордора прочитал и улыбнулся — против ожидания, незлобно.

— Кривовато, но это не беда. Нерв есть, понимаешь? А сколько те стихи проживут, не нам судить. Как мне в Москве говорил поэт один: «Зайдите через тысячу лет, тогда поговорим». Вениамин, разреши вопрос?

— Чего уж там, спрашивай.

— За каким, прости, хером, вы вообще из Крыма вылезли? На что надеялись? Видно же, что не в большевиках дело, а не хотят вас люди.

— Неужто ваши не жгут, не расстреливают, погоны на плечах нашим пленным не вырезают?

— И жгут, и расстреливают, и погоны вырезают, — подозрительно легко согласился Борис. — Только Фрунзе за такое судит, Семен Буденный без суда вешает, а хитрый Ворошилов учредил штрафные батальоны, которые расходует без жалости на любые безнадежные штурмы или там «огневые разведки». Махно так и вовсе мародеров прямо с седла стреляет, невзирая на прошлые заслуги. Это только те, кого я сам видел. У вас же Слащеву за Херсон хотя бы пальчиком погрозил кто?

— Не знаю, — вздохнул Вениамин. — Кто же мне доложит, что в верхах делается.

— Ладно там баре, белая кость. У них поместья имелись, они шампанское пили, рябчиками закусывали. Вот я сам пил и сам закусывал. А ты назвался чекисту инженером по мостам. Насколько я знаю, у вас, инженеров, мостовики — высший сорт. Зачем ты-то сюда поперся? Не понимаю!

Венька вздохнул тяжко-тяжко:

— Когда шли в поход, все казалось простым и ясным. А потом человек, весьма мной уважаемый, вовсе застрелился. Потом Кременчуг. Потом… В общем, теперь я и сам уже ничего не понимаю. И, самое обидное, предупреждала ведь меня Татьяна…

Момент истины поручика Смоленцева

Татьяна повертела в руках письмо.

Странно: вроде бы Вениамин Павлович Смоленцев ушел со штурмовиками Слащева. До Крыма добрался слух, что-де Слащева большевики застали врасплох и долго мучили прежде, чем разорвать лошадьми. Напрашивалась мысль: если уж погибли командиры, то и вокруг них все погибли, ведь как иначе большевики подобрались бы вплотную?

И вот — письмо. Обычный белый конверт. «Крым, Ливадия, Дворец. Татьяне Николаевне Романовой в собственные руки.» Почерк Вениамина, без обмана. Но штемпель — красная, цвета запекшейся крови, большевицкая пентаграмма. И по кругу: «Почтовое отделение Первой Конной Армии».

Откуда Татьяне было знать, что конвертом расстарался дятел-чекист, когда узнал, что письмо — девушке.

* * *

— Девушке? Боец! Возьми в службе обмена пленными чистый конверт.

Вениамин посмотрел недоверчиво:

— С чего такая забота, гражданин чекист? В чем подвох?

Чекист покачал острым носом, едва не сбросив очки:

— Война войной, а жизнь своим чередом. Пусть хотя бы заклееным идет. Нечего всякому туда лезть.

Борис, десантник штурмового бепо «Мордор», очки носил в металлическом футляре, и сейчас поленился вынимать. Вытянул руку с бумагой перед собой, проморгался, прищурился. Наконец, зачитал:

— Военным судом Первой Конной Армии установлено, что В.П. Смоленцев, поручик огнеметной команды корпуса Слащева Добровольческой Армии, военных преступлений в полосе Первой Армии не совершал. Поручика Смоленцева В.П. направить в обменный фонд пленных.

Свернул бумагу, сунул ее Веньке в руки:

— Держи… Мостовик-огнеметчик… Врангель наших в плен брать не велит, не на кого тебя менять. Будешь теперь сидеть черт знает сколько на баланде с рыбными костями.

Прежде, чем багровый от волнения Венька нашел слова, вбежал посыльный с криком:

— Товарищ Лавренев! Где Лавренев?

— Я Лавренев, — развернулся Борис. — Что голосишь?

— Товарищ комбат, не признал вас без усов! — посыльный взял фуражку на правый локоть, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Убили, значит, Фердинанда-то нашего. Два дня назад осколок в рубку прошел. И Фердинанда Карловича, и начарта, Яна-латыша. Товарищ Лавренев, экипаж бепо «Мордор» вас на командование выдвинул, а штабарм сегодня утвердил. Экипаж меня направил делегатом. Узнать, как ваше здоровье и когда сможете вступить в командование? А то пришлют кого из Москвы, не приводи господь, золотопогонника.

— Я и сам бывший золотопогонник, не забыл?

Посыльный — квадратный, усатый, с темным южным лицом, в мелких крапинках от близко горевшего пороха — переступил с ноги на ногу, огладил серую шинель с черными застежками- «разговорами»:

— Вы золотопогонник бывший, а то же пришлют будущего, понимаете?

— Ну добро. Видишь, уже хожу, хоть и с палкой. Проводи к доктору, спросим, когда меня выписать можно… Товарищ комиссар, тут все?

— Протокол заседания партийной тройки подпишите, — вздохнул чекист, поворачиваясь уже к своему вошедшему бойцу. — Поручик, вот вам принесли конверт. Подписывайте, заклеивайте и давайте сюда. Мы через азовских контрабандистов передадим, не первый раз…

Вениамин вложил отчаянно сумбурное письмо в конверт, надписал несложный адрес — «на деревню девушке», право слово! — закрыл клапан. Как до войны, сейчас еще марки купить предложат.

Чекист нагрел на спичке сургучную палочку, заклеил письмо тугой пахучей каплей, в которую с очевидным ехидством вбил штамп: «Особый Отдел 1 К.А. Р.С.Ф.С.Р», после чего смахнул письмо в открытый верхний ящик стола.

— Боец, поручика ведите на пересылку. Товарищ Лавренев, протокол подписали? Освобождайте канцелярию, и так дышать нечем.

Вышли на воздух; Веньку отвели к таким же оборванцам из ДобрАрмии, где знакомых не нашлось. Когда красноармейцы откопали его под завалами, погоны золотые сорвали, с откровенной злобой выкинули в лужу. Но положенное число звездочек нарисовали прямо на ткани черным химическим карандашом, приговаривая: «Начнешь бузить, ножом вырежем». Контуженный Венька ничего тогда не запомнил, а вспомнил угрозу только сейчас. У заговорившего с ним штабс-капитана выжженые на коже звездочки просвечивали сквозь дыры ветхой гимнастерки. Рослый, слегка сутулящийся, как все сильные люди, штабс-капитан с нечесаной пшеничного цвета гривой и такими же «панскими» усами, спросил:

— Откуда, поручик?

— Слащев. Кременчуг, — успел сказать Венька. Тут же конвойный ткнул его без особой злобы кулаком под лопатку:

— Разговоры отставить! Сесть!

Штабс подвинулся, и Венька уселся на сырое бревно, кутаясь в обрывки кителя. Ветер тянул на удивление теплый. Неужели весна? Сколько же он провалялся?

А, плевать. Главное — он все-таки написал письмо. Странные люди большевики. Убить готовы, руки не подают, но письмо доставить согласны… Война войной, а жизнь…

Венька не запомнил, когда пришли подводы. Пленников покормили жидко сваренным пшеном. Все так же без лишней злобы распихали по двое-четверо на телегу. Ленивые тычки конвоя подсказали Веньке, что красные побеждают, а от побед радостные и вымещать на пленниках злобу им не нужно.

На телеге Вениамин оказался с тем самым штабс-капитаном, и первое, что спросил клейменый:

— Поручик, вы давали слово не убегать?

— У меня и не спрашивали, — удивился Венька. — Да и куда тут по зиме, я даже числа не знаю. Провалялся контуженным бог весть, сколько. Где фронт, не знаю. Где юг, по солнцу видно, только у нас одежонка не для зимней ночи.

— Оно и понятно, — прошептал капитан, — это нарочно так устроено. Скажите, в случае возможности… Я могу на вас полагаться?

Вениамин задумался. В самом-то деле, большевики ни подписку не потребовали, ни устным обещанием не заручились.

— Господин штабс-капитан, вы мне хоть как обстановку обрисуйте. Не буду я вслепую решать.

— Что тут решать, поручик! Драться надо! Иначе нас большевички запроторят на такую каторгу, что Нерчинск раем покажется. Эти… — штабс презрительно махнул рукой на попутчиков, — уже сдались. Вот увидите, через неделю или две они в красную армию запросятся.

— И что, их так вот запросто примут?

Штабс пожевал растрескавшимися губами:

— А что не принять? Война гражданская. Много людей на обеих сторонах отметились. Главное, где кормят.

Пользуясь тем, что возница — мобилизованый селянин — разговаривать не мешал, штабс-капитан начал рассказывать о ходе войны:

— Врангель заперт вокруг Канева. Он там окопался знатно, краснюки его так и не взяли. Улагай и Дикая Дивизия с остатками казаков Мамантова сидят южнее, в Кременчуге. Но вокруг Канева и Кременчуга повсюду «зеленые», это люди атамана Григорьева. Ходит слух, что самого Григорьева этот Махно зарубил, говорят — царскую дочь не поделили. Но все слухи, достоверного ничего. Я служил у Врангеля в шестом драгунском полку, григорьевскую мелочь мы гоняли в хвост и гриву. Месяц назад большевики взяли Киев. Только черт знает, как им это удалось. Опять же, поговаривают, что Махно предал Григорьева и сдал Киев краснопузым, и это сделали даже два месяца тому, под Рождество, а только сейчас объявили открыто… Словом, северная Украина теперь вся красная.

Капитан утер слезящиеся под ветром глаза, зевнул от холода, но все же продолжил рассказ, греясь одной беседой со свежим человеком:

— Последствия вышли те, что большевики подали помощь венгерскому восстанию. Ведь мадьяры еще по осени учредили у себя республику. Когда мы с Врангелем брали Одессу, как раз у них началось. Румынскому королю венгерская свобода под боком не понравилась. Король Михай уже почти сформировал экспедиционный корпус…

— Румынский экспедиционный корпус, — просмаковал Вениамин каждое слово. — Цыганская интербригада… Как звучит, а?

Штабс-капитан одобрительно подмигнул:

— Так и выглядит. Пока ромэ собрали все свои шали с лентами, пока начистили все колокольчики на сбруе — большевики призвали венгров, служивших в ихней красножопой армейке, да и загнали чохом в «ридну мадьярщину». Ведь после захвата красными Ровно и Тарнополя, между Украинской и Венгерской совдепиями появилась общая граница: от Мукачево и на Дебрецен.

Телега подпрыгнула. Вениамин поглядел в небо, представил себе карту. Штабс-капитан выдернул соломину из подстилки, пожевал, вздохнул:

— Признаюсь честно, буденновские рубаки уже почти догнали казачков, так что теперь цыганские освободители не управятся. И немцев уже не позвать на помощь, немцы сами теперь краснее земляники… Главный в мадьярской помощи Лайош Виннерман, а это черт изрядный. Один раз мы встретились под Белой Церковью, с преогромным трудом опрокинули его «красных гусар». И то, гнать и изрубить не удалось: бегущие краснюки завели нас под пулеметы. Научились у наших же казачков, будь они неладны. А второй раз, уже под самым Каневом, в Масловке, мадьяры нас раскатали, что господь утконоса. Там-то меня в плен и взяли…

Махнув рукой, капитан запечалился. Пропустив очередной обход, сплюнув как бы на дорогу, но вслед конвоиру, штабс-капитан поглядел в небо.

— Ах, поручик, что это была за битва! Подошли наши тяжелые пушки… Если вы и правда у Слащева служили, то их знаете.

— Как же, знаю. Морские двенадцатидюймовки «Арахна», «Тарантул» и «Ананси». Но, когда я валялся в госпитале… — подумав, огнеметчик решил про знакомство с красным командиром бепо «Мордор» не рассказывать, продолжил обтекаемо:

— … Слышал раскаты. Думаю, у красных нашлись не хуже?

— Не то слово. «Большевицко-жидовские бляди», Брянская Железнодорожная Бригада. Так ладно бы сами пушки. Но куда денешься, если у нас на всю армию после зимы три аэроплана, и те — собранные из лоскутьев «фарманы». А у большевиков на каждое орудие приходится собственный самолет-корректировщик. Да и радиотелеграфные аппараты прямо на огневых.

— Железнодорожный транспортер — здоровая штука, уж рацию-то поднимет.

— Понятное дело, поднимет. Но только где нам взять рацию? Большевикам немцы помогают, культурная нация, хоть и гунны. А нам кто? Англичане, сволочи, вовсе бросили. Глядя на них, и лягушатники нос воротят… Что же, наши пилоты посовещались и одного красного «Птерозавра» все же обрушили. Был такой пилот, Сашка Прокофьев. Одноногий, а какой храбрый! Он взлетел на своем «Фармане», да большевицкой сволочи прямо в лоб и влепился…

Скрипели колеса. Возница-селянин, видать, и дышать позабыл, слушая капитанову повесть. Пахло мокрой землей, сеном и немытым телом: Вениамина в госпитале хоть раз в неделю, но мыли, штабс-капитана же в Чека только били.

Офицер лязгнул уцелевшими зубами:

— Нужды нет: уже назавтра большевички прислали пару новых аппаратов. У нас тоже два самолета, но наши-то последние, а у этих за спиной еще черт знает, сколько. Что поделаешь, приказ: наши атакуют в лоб, это единственное место, где у «Птерозавра» пулеметы не торчат. Но у большевиков спустился со стороны солнца еще аэроплан-истребитель. Корректировщики, выходит, приманкой оказались. А у него в борту пулеметов, сколько я на фронте не видал! И пулеметы немецкие, выдуманные нарочно для цеппелинов. Легонькие, смазка не замерзает, не клинит их на высоте… Эх, да что тут говорить! Все мы снизу видели: как летели наши, как горели, как падали…

Капитан сплюнул. Венька промолчал. Рассказывать о глупом геройстве на «пулеметен-штрассе» тут не хотелось. Проехали еще немного по раскисшему на весеннем солнышке шляху, озирая покосившиеся хаты под сгнившими за зиму камышовыми крышами, голые костяки деревьев.

Конвоир, видя, что пленные не сговариваются бежать, прошел далее вдоль цепочки телег. Подождав, пока краснюк удалится, капитан продолжил:

— В общем, контрбатарейную борьбу мы продули. У нас на пушку больше, но куда стрелять? И отдали приказ уже не беречь снаряды — опоздали. Разбили наши установки. Красная сволота дошла до того, что садила фугасами даже по полку, вставшему на бивак. Самолет сверху видит все! Один снаряд в центр лагеря — и полк небоеспособен. Убитых, вроде бы, и немного — но все лошади разбежались, иные от страху передохли. Полевые кухни опрокинуты, еда вытекла на землю. Солдаты через одного ушами кровоточат, команд никто не слышит. Кони все напуганые, не подходи, чуть повод ухватил — он свечку, да тебя же зубами, копытами. Повозки с патронами тащить нечем. Пока все соберешь, пока выправишь — буденновцы уже налетают с шашками. Любили они это дело: без выстрела втихую подойти, да с криками в сабли. А отгонишь — они тебя на тачанки как раз и наведут. Мы вот с эскадроном так погнались, попали в мешок. Правда, что я им недешево дался, — капитан потрогал выжженые на плечах звездочки с заметной гордостью.

— Но и тут… Стали меня бить, сейчас подъезжает комиссар и с такой, знаешь, ленцой, через губу цедит: вы его ради удовольствия замордуете, а кто мне Херсон отстраивать будет? Поручик, они брызнули как мыши из-под веника, богом клянусь. Даже нашли мне шинель, хоть грязную, да теплую, это уж в чеке потом отобрали.

Снова замолчали надолго. Телеги переехали в очередь неширокую речушку; грязнющие колмоногие коньки ниже брюха сделались чистыми, выше так и остались заляпанными до холки. Конвойные, сбившиеся в кучку, перекусили чем-то из газетных свертков. Пленникам ничего не предложили, только возница позволил допить остатки мутной самогонки из мятой фляги — по глотку на каждого — да разломил им большой кусок хлеба. Потом пленных парами-тройками отвели в степь оправиться и снова рассадили по телегам.

Ветер, кажется, сделался холоднее, и Венька плотнее закутался в китель — а капитан в обрывки гимнастерки. Видно, что штабс-капитан намолчался, и теперь продолжал изливать душу:

— Так войско-то венгерское полбеды. Мы тоже захватывали газеты и пленных. Вот и узнали, что красные выделили мадьярской совдепии десять или даже больше тонн золота. Исключительно под обеспечение новой валюты… Как ее? Форикс? Форекс? Вспомнил: форинт! Со слов одного профессора, у коего мы квартировали в Каневе, вышла презабавная коллизия. Будь рынок открыт, все сие золото немедля вымелось бы за рубеж, как у нас при Сергее Юльевиче.

— При Витте, что ли? — Венька оживился. Бывший премьер-министр Николая Второго успел наломать немало дров, расшатав и без того воспаленную экономику Империи. В частности, ввод золотого обеспечения рубля обернулся утеканием золота за рубеж, потому как Россия больше покупала за границей, чем продавала. Капитан, судя по ехидной усмешке, тоже помнил все прекрасно:

— А не вышло у союзничков наших гнилых, не попустил господь… Антанта закрыла свои рынки для совдепий всякого разбора, так что все золото ходит между Будапештом, Москвой и Берлином. Там, кстати, на место Тельмана еще в ноябре пришел какой-то Рот Фронт, говорят, еще хуже.

— О немецкой революции я слыхал еще в Крыму, — подтвердил Венька, только зря он упомянул про прежнее, бестревожное время. Товарищи по несчастью запечалились и снова долго молчали. Караван тянулся через села полуразрушенные и полуразбитые, мимо сожженых хуторов и разгромленных усадеб, мимо изнывающих от скуки патрулей, мимо людских толп, смятенных и озлобленных. Наконец, Венька, глядя на едва заметные черные домики по горизонту, на показавшуюся вдалеке Полтаву, спросил — просто, чтобы разогнать грусть звуками человеческого голоса:

— У большевиков-то золоту откуда взяться? Разве Колчак не увез казну в Омск?

— А про Колчака, поручик, особая песня с удивительно грустным запевом. Откуда большевики наскребли двадцать тонн венграм, никто не знает. В принципе, ничего невозможного нет: ведь сколько вокруг Москвы монастырей? И тебе Переяславль, и тебе Владимир, и Троице-Сергиева лавра… Подлинно, золотое кольцо России! Вот его-то и разграбили. Ризы, драгоценные оклады, кадила, дароносицы… Но большевики проявили подлинное иезуитство, направив почти все награбленное венграм. Глядя на то, как одарили мадьяр, братушки-чехи восстали против Колчака…

Венька чуть с телеги не упал!

— Да… Да… — залепетал он, борясь с детским желанием крикнуть: «Брешешь! Побожись!»

Но тут, неожиданно, вступил возница, бросивший вполоборота:

— Верно, пан. У меня сын с Восточного Фронта пишет. Восстали чехи, пришлось Колчаку сдать Казань и Самару, так что двинули его за самый Урал-камень. Одни яицкие казаки остались верные присяге.

Штабс-капитан перемолчал очередной проход конвойного и поведал:

— Словом, чехи привезли почти полтысячи тонн отнятого у Колчака золота во Владивосток и получили свою иудину долю: тоже не то десять, не то двадцать, не то и вовсе сто тонн. Скоро ждем чешскую совдепию, поручик. А тогда и с революционной Германией большевики получат связь посуху, обходя Польшу с юга. Тут-то наши пикейные жилетки наплачутся…

— Что же остальное золото?

Капитан размашистым зевком обозначил начало сумерек.

— Остальное золото большевики погрузили на красный линкор и морем доставили в Петроград.

Вениамин помолчал, потом спросил в полном ошеломлении:

— Да откуда у большевиков линкор на Тихом Океане, когда у нас там от самой японской войны ничего приличного не было? Я же сибиряк, я же должен был хоть слухи слышать!

— Черт знает. Может, у американов сразу же и купили за то самое золото. Я-то подслушал разговор конвойных. Из троих один полуграмотный, но уже двоих грамоте учит, нос выше притолоки, что вы! А сам как есть село дурное. Представляете, поручик, для таких большевики особую газету выпускают, с полудюймовыми буквами, как для малых детей. И такое-то быдло лезет управлять государством!

Тут опять пробежал вдоль телег конвойный и мимоходом, вовсе не желая калечить, сунул зазевавшемуся капитану под ребра прикладом:

— Разговорчики! Цыц! Контра недобитая!

Штабс покривился, прожег спину красноармейца ненавидящим взглядом, но молчал до самых сумерек.

* * *

В сумерках телеги доскрипели до губернской тюрьмы города Полтава. Несмотря на поздний час, прибывшую партию загнали в баню, где обрили, вымыли остатками тепловатой водички, обмазали вонючей гадостью от вшей; возмущавшимся конвой показывал на громадный лозунг над стеной:

«При чистоте хорошей не бывает вошей. Тиф разносит вша. Точка, и ша!»

Ветер тянул по-прежнему теплый, белые буквы лозунга словно перебегали на красном кумаче в лучах низкого солнца.

Выдали стеганые ватные телогрейки, такие же штаны и сапоги с портянками — все, на удивление, стираное, пахнущее нафталином, а сапоги так даже оказались чем-то смазаны.

— С военных складов, — буркнул клейменый штабс-капитан, без пшеничной гривы и усов глядевшийся вполовину не так грозно, как раньше. — Мы тут стояли на формировании в шестнадцатом году. Это все из остатков, что мы тогда в Галицию не забрали.

Венька собрался уже пожалеть о хороших австрийских ботинках, но тут прибывших выгнали на плац, прямо в режущий свет прожектора. Осветитель зачем-то притащили сюда прямо на кузове автомобиля и включили от автомобильного же мотора.

Пленных построили в три шеренги человек по пятнадцать-двадцать; Венька не мог вертеть головой и считать. С первой звездой вышел комиссар — круглый, усатый, лысый — но неизменно затянутый в блестящую кожу, перекрещенный ремнями на манер пасхального яйца.

— Граждане белогвардейцы, солдаты прогнившего режима и прочая сволочь! — голос колобка легко перекрыл чухание автомотора. — Вы находитесь в Украинской Советской Социалистической республике. А на территории Республики действует один железный закон!

По жесту комиссара ему поднесли планшет. Большевик вынул и раскрыл бумаги в свете прожектора, отмахнув резкую тень-бабочку на облезшую кирпичную стену.

— Кто не работает, — комиссар выбросил вверх сжатый кулак, и со стен, из темноты сотнями глоток заорала невидимая охрана:

— Тот не ест!!!

Комиссар опустил руку и крики тотчас же смолкли. Венька понял, что кричат не первый раз, процедура, видимо, привычная.

— Либо вы, граждане буржуи, соглашаетесь добровольно! Подчеркиваю, полностью добровольно! На нужные Республике работы. А всякий труд у нас оплачивается! В таком случае Республика обязуется вас хорошо кормить, чтобы вам сил хватало шпалы ворочать… — комиссар говорил без надрыва, привычно, не заглядывая в свою бумагу. — Либо сидите в камере на жидкой пшенке. От подобной диеты, говоря научно, у вас уже через неделю наступит полная дистрофия. А по-простому…

В точно рассчитанную оратором паузу вклинился голос из темноты:

— Жопа слипнется!

— Вы уже нам вперед не нагадите!

— Нечем гадить станет!

И вот сейчас уже за кругом света заржали на все голоса, заухали — точно как в сказках Киплинга, дикие звери бесчинствуют за кругом света от зажженного посреди джунглей костра.

Выждав несколько минут, христопузый комиссар поднял правую руку. Звуки ночного леса на удивление дисцилинированно умолкли.

— Утром я зачитаю заявки. Ночь вам на размышления. Конвой! Развести по камерам!

— Вот, — прошептал Вениамину на ухо клейменый штабс-капитан. — Говорил же, загонят на каторгу, шпалы ворочать на баланде из конского уда. Бежать надо было с дороги, зря мы прохлопали!

Но и тут конвой не зря ел хлеб трудового народа: где видели сговор, сейчас же рассаживали по разным камерам. Так что Венька ни с кем не перекинулся словом до самого утра.

* * *

Утром заключенных покормили все той же жидкой кашицей из пшенки с запахом рыбы. Выстроили под синим небом на том же плацу, только уже без прожектора. На месте автомобиля обнаружился обложенный мешками пулемет с расчетом — вчера никто не смотрел против света, понятно, что и не заметил. Комиссар, перетянутый ремнями, по-прежнему, стоял перед небольшим столиком. За столиком невзрачная девица обложилась книгами в черных кожаных обложках. Или большевики руководствовались царскими кодексами — или, что куда хуже, успели уже напечатать здоровенные тома собственных законов.

Поверх томов красной звездой блестела в утренних лучах комиссарская фуражка.

— Итак, — прохаживаясь перед строем, вещал комиссар, — здесь вам не тут, граждане белогвардейцы, тунеядцы, захребетники, эксплуататоры трудового народа. Слова мои вчера все поняли?

— Да! Как есть! — вразнобой загомонили заключенные, но комиссар прервал их внезапным ревом, вовсе не ожидавшимся от невеликого и невоинственного толстяка:

— Молчать! Отвечать полагается: «Так точно»! Понятно?

— Так точно! — после некоторой задержки нестройно отозвалась полусотня.

— Отлично. Молодцы.

Строй помялся и смолчал. Комиссар усмехнулся:

— На похвалу полагается отвечать: «Служу трудовому народу».

Но прежде, чем добровольцы Зимнего Похода родили общий ответ, все тот же штабс-капитан с выжжеными на плечах звездочками уронил негромко, раздельно, так, что его услышали не только по всему плацу, но и таращившиеся через оконные решетки сидельцы:

— Я трудовой народ на хую вертел и служить ему не желаю.

От решетки к решетке прошелестело:

— Ишь ты, парень жох.

— Не говори, жиган форменный…

Комиссар остановился и сказал почти ласково:

— Да мне трехперстно через вегетососудистую дистонию в шизоидную дисфазию монопенисуально, чего кто из вас желает или не желает. Или вы делаете, что сказано, и получаете за это пищевое довольствие. Или сидите в нетопленной камере на отходах из пищеблока. Кто не работает, тот не ест! Или совсем просто: штык за ухо, и в отчете пишу, что-де приходил серенький волчок, откусил к чертям бочок.

Колобок развернулся и пошел в обратную сторону перед коротеньким строем, чавкая сапогами по раскисшей глине:

— Да! Ухари Зимнего Похода! Предупреждаю особо. Если кто соберется напасть на конвой и с захваченным оружием пробираться в Крым или на Дон… Таких в плен приказано не брать. Республика платит за каждого золотую монету, но для опознания головы достаточно, всю тушу волочь не требуется. А здесь, от Харькова и до самого Таганрога, уже каждая собака знает, что вы сделали с Херсоном и Каховкой. Так что молите своего буржуйского бога, чтобы вас кончили сразу. Народ у нас простой, веками воспитывался церковными прислужниками царизма в рассуждении: «Око за око, зуб за зуб. И какою мерою мерите, таковою же и будет отмерено вам». Намек ясен?

Строй угрюмо помолчал с полминуты; комиссар покачивался с носка на пятку, заложив руки за спину. Наконец, люди выдавили:

— Так точно!

— Молодцы.

Несколько мучительных мгновений, и вот уже Вениамин с ужасом услышал собственный голос, вливающийся в общий блеющий хор:

— Служу… Трудовому… Народу…

— Сука! Блядь! — штабс-капитан выматерился в нос, только в угрюмой тишине тюремного двора слова раздались колоколом.

— А я комиссар Полтавской чека Субаров, — колобок нацепил фуражку и преувеличенно-четко козырнул, — будем знакомы.

Несколько мгновений Вениамину казалось, что капитан прыгнет прямо из шеренги на большевика тигром. За мешками сочно лязгнул рычаг перезарядки, пригнулись пулеметчики; Венька увидел, как шевелятся под худой шинелью лопатки стрелка. Совокупный выдох качнул кумачовый лозунг, закрывающий самый облезлый кусок стены, разнес по двору запах мокрой глины, пота и страха.

Комиссар стоял вполоборота к строю, ничем не выражая угрозы или храбрости, но Вениамин понимал: этот не отступит. Черт знает, чем он жил раньше — а теперь смешная внешность ничего не значит, и напрасно штабс-капитан полагает, что убийство комиссара что-то изменит.

Наконец, кто-то в третьей шеренге не выдержал нервного напряжения и рассмеялся вполне истерически: тонко, с повизгиванием, как барышня в припадке. Смех побежал по строю, как огонек по растопке; буквально через мгновение ржали уже все, кто во что горазд.

— Будете работать? — теперь безо всякого ерничанья спросил комиссар затихших людей.

— Так… Точно!

— За еду не беспокойтесь, тут без обмана. Я за вас отчитываюсь, если кого уморю голодом, свои же меня накажут. Ваши же сволочи наших в плен так и не берут. Ну и на кого вас обменивать? А кормить «за так» мне довольствия не выделяют.

Комиссар еще раз прошелся вдоль строя туда-обратно, деловито разглядывая пленных. Оставшись доволен результатами, вернулся к столику, где серенькая барышня подала ему три узких конверта.

Первый конверт комиссар обнюхал с заметным удовольствием, произнося негромко и отчетливо:

— Полтавский винокуренный завод…

Вскрыл конверт, прочитал бумагу, со вздохом сунул обратно:

— На сегодня заявок не прислал.

Второй конверт вернул барышне, не вскрывая:

— Уборка улиц и благоустройство в Харькове. Туда я вас и сам не пошлю. Станут вас обижать, кидать грязью, еще бить кто возьмется за Херсон и Каховку… А мне потом план выполнять самому, что ли? Вот, самая лучшая для вас работа…

Из третьего конверта вытащил узкий листок; Венька вздрогнул, даже из своей второй шеренги видя ту самую, гладкую-блестящую бумагу. Комиссар помахал бумажкой перед лицом:

— Итак, граждане белогвардейцы, бывшие золотопогонники и будущие, ха-ха, золотари Республики. Вас ждет гостеприимная… Передвижная механизированная колонна номер семь-два! Вопросы есть? Вопросов нет! Становись! Равняйсь! Смирно! Конвой, в колонну по три… Выводи!

* * *

Выведя колонну за окраины, старший над полувзводом конвоя — приземистый черноусый мужичок в криво сидящей шинели — остановил пленных и приказал всем повернуться налево. Прохаживаться перед строем не стал, а сразу взял быка за рога:

— Что, подотчетные, жрать хотите?

— Так точно! — браво рявкнул строй без малейшего промежутка.

— Кто бы сомневался… Сейчас пойдем через богатое село. А бабы там жалостливые. Только уговор: хлеб вам, а остальное нам. Да не приведи вас боже уронить хоть крошку в грязь, облизать заставлю. Кто не понял, тому пуля в живот, а в отчете напишу: попытка к бегству, еще и медаль дадут за революционную решимость… Хотите мне медаль заработать? А?

— Никак… Нет…

— Во, где-то так я и думал. Значит, сейчас ватнички ваши в грязи вымазать. На груди расстегнуть. Где я тут видел со звездами на плечах? А! — ткнул в штабс-капитана коротенькой ручкой с игрушечным кулачком:

— Ты, подотчетный! Ватник расстегнуть, чтобы ожоги видно. Вообще на спину спусти его, плечи открой. Морду пожалостливее! Теперь главное. До села еще час пути, все должны выучить песню! Грицко, запе… Вай!

Грицко, предварительно уже прокашлявшийся, затянул унылым «сиротским» тенором:

— Начальник, я норму не в силах дава-а-а-ать… Сказа-а-ал уркаган ка-анва-аиру… Йи-иму па-а-а-адписали убытия акт… И ски-и-инули тела-а-а в ма-а-агилу!

— Становись! Напра… Во! Шагом… Арш! Запе… Вай!

— Напрасна старушка ждет сына да-а-а-мой… Йей ска-а-ажут, она зарыдает… Яку-у-утския гуси летя-а-а-ат над тайгой! И в бубен шаман ударя-а-а-ает!

Венька шагал, поглядывая на скрипящего зубами штабс-капитана. Почему-то настроение поднялось: то ли от наивного плутовства красного конвоя, приземистых, стриженных «в кружок» местных мужичков, обитающих словно бы на противоположном полюсе от христопузого комиссара-фанатика… То ли от ощущения причастности к общей задумке.

То ли потому, что в этой задумке не предполагалась итогом ничья смерть.

* * *

— В этой задумке не предполагалась итогом ничья смерть… — Уинстон Черчилль обошел по кругу выставленную на столик модель угловатой стальной лягушки, накрывшейся как бы щитом от стрел. Под щитом лягушки скалила игрушечные зубки толстенькая резиновая змея, хвост которой падал с демонстрационного столика.

— Напротив, — Черчилль потер виски, — замысел в основе лежит благородный. Сберечь жизни шахтеров, так?

— Именно, сэр, — главный разведчик Британской Империи, капитан уже первого ранга Мэнсфилд Смит-Камминг, переступил тяжело, бухнув о паркет наконечником трости, вынул карандаш и позвенел им по металлической лягушке:

— Это механизированный проходческий щит, он управляется по проводам. Вот это, — карандаш защелкал по игрушечным зубкам змеи, — фреза, движимая гидромотором. Жидкость, понятно, поступает по шлангу.

Разведчик невежливо наступил на свисающий хвост.

— А это временная кровля забоя, — карандаш звякнул о воздетый к небу щит, — поддерживаемая обычным гидравлическим прессом, только давящим в зенит, не в надир. Мы вполне можем это использовать на шахтах… Э-э, на государственных шахтах, сэр. Для частных компаний, особенно сейчас, в послевоенную депрессию, установка дороговата.

— Но, Смит, мы имеем уже реальную машину, блестяще выкраденную вами у большевиков. Не сказки о невидимом линкоре и фантастических цеппелинах. Макет будет превосходно смотреться завтра в Палате. Отчего же вы невеселы? Не рулонный газон, в конце-то концов!

Черчилль еще раз обошел столик, заставляя слабо хрустеть безукоризненно полированный паркет. Капитан Смит переступил с ноги на ногу и еще тяжелее оперся на трость. Черчилль посмотрел на разведчика снизу вверх:

— Между прочим, Смит, нет ли у вас еще какого-нибудь «рулонного газона»? Чего-нибудь этакого пикантного, этакой «одноногой собачки», чтобы отвлечь внимание писак и публики?

— Есть, сэр. — Просоленный капитан стремительно покраснел. — Но изобретение до того скандальное, что как бы не сорвались с цепей феминистки всей Империи.

— Даже так? И что же это?

— Сперва, сэр, мы полагали, что это стельки. Обычные теплые стельки для зимы. Пакет из хорошей бумаги, ваты определенного состава…

— Который наши химики, конечно, не смогли повторить?

— Отчего же, мы даже аналог разработали. Но, сэр…

— Черт побери, впервые вижу капитана, мнущегося, как девица на выданье.

— Сэр, я могу полагаться на ваше слово?

— Да-аже та-ак… — Черчилль обошел застывшего разведчика, разглядывая, словно впервые видел, и приказал:

— Докладывайте!

— Это прокладки, разработанные для применения женщинами. В те самые дни, сэр. Немокнущие стельки — побочный эффект.

Черчилль остановился. Повертел головой. Отошел к выстроенным вдоль стены креслам и жестом приказал разведчику сесть рядом. Протянул руку за борт пиджака, вытащил плоскую фляжку, отвинтил колпачок. Глотнул сам и протянул капитану — тот, без лишней скромности, высосал чуть не половину.

— Простите, сэр.

— Пустое… — однако же, флягу Черчилль прибрал и спрятал. — Итак, у нашего визави есть законченный образ культуры. Некий завершенный проект цивилизации, проработанный во всех своих частях, от проходческих щитов до женских интимных мелочей… Чем дальше, тем больше я сомневаюсь в его инопланетном происхождении.

Разведчик открыл рот, но Черчилль остановил его властным жестом:

— Если вы скажете, что вам ради этих… Стелек, будем называть их так… «Пришлось немного пострелять», мне придется немного выгнать вас в отставку. Ничего личного, Смит.

Смит невесело усмехнулся:

— А если не ради стелек?

Поднявшись, Черчилль грузно прошел к столу с картами России — в громадном кабинете хватало места для карт всего мира, ибо по всему миру раскинулась Британская Империя, и везде, в каждом уголке земного шара, у нее имелись те самые интересы, кои неизменны и вечны.

— И наш долг следовать им… — пробормотал Черчилль, затем в полный голос велел:

— Докладывайте!

Смит постучал карандашом по карте:

— Досточтимый сэр, большевики разительно переменили образ действий. Если в прошлую зиму отряды Красной Гвардии производили бессистемные набеги в поездах, и так же легко сдавали позиции, прыгая на сто миль туда-обратно, то зимой восемнадцатого-девятнадцатого Москва проводила в каждый момент времени лишь одну операцию. На всех прочих фронтах в это время большевики прекращали атаки, не размениваясь на булавочные уколы и не расходуя людей в бесплодных победах. Практика сосредоточенных ударов привела к тому, что на сегодня, первое апреля девятнадцатого, Совнарком контролирует северо-европейскую часть бывшей Империи, на востоке — до Урала.

Разведчик постоял, вспоминая, и обвел карандашом Финский залив:

— Юденич уже боится высунуться из Эстонии, прошлый раз его били с моря, обойдя по льду, с суши бронепоездами, с воздуха полным авиакорпусом в пятьдесят машин. Барон Маннергейм в Хельсинки засылает посольство за посольством, отчаянно пытаясь обменять независимость Финляндии на мир. Итого, на севере в руках белых только анклав Архангельск-Соломбала, но, думается мне, это до весны. Без наших поставок Архангельск упадет большевикам в руки, вопрос времени.

— Даже Солнце погаснет, — поморщился Черчилль. — Всего лишь вопрос времени.

— Архангельск несколько меньше, — бледно улыбнулся Смит и повел карандаш далее по карте:

— На востоке граница с Колчаком проходит по Уралу. Чехи блестяще подтвердили, что единожды предавший предаст и впредь. Сперва Легион предал красных, а теперь белых. Для усмирения белочехов Колчак снял войска с фронта, и оказался перед необходимостью уступить красным Волгу по всему течению, до Астрахани.

— Красные вышли в Каспийское море? Как там наш проект с «Вольным городом Баку»? Красные перехватят нашу нефть?

— Сэр, у меня имеются сведения, что красные ищут нефть на верхней Волге и Вятке, в Закавказье же пока что не лезут.

— Вернемся к этому когда — и если! — они там что-то найдут.

Разведчик еще раз переступил, тяжело налегая на трость, обошел карту. Постучал по бумаге ладонью:

— Мы полагали, что Москва начнет войну за подчинение хлебородных областей Украины и подготовили кое-что. Увы, красные ограничились лесистыми северными частями, учредив там карманную Украинскую ССР, со столицей сперва в Харькове, а затем и в Киеве. Сухопутная связь с восставшей Венгрией и, в перспективе, Германией, показалась Москве ценнее, чем крестьяне южнее Полтавы и Ровно. На правом берегу Днепра красные владеют одной лишь Одессой и небольшой областью севернее, прочее пока что вольница. Но, думается мне, что и это до весны. Все эти хлопцы всех атаманов неизбежно вернутся по домам, сеять. И тогда большевики голыми руками приберут весь правый берег, от Карпат и до самого Днепра.

— Но на Днепре, кажется, все еще обороняется барон… Э-э… Врангель?

— В Каневе и Кременчуге. О них я доложу далее.

— Хорошо, продолжайте. Левый берег?

— Приазовье отдано анархистам, но Махно хотя бы единомышленник Совнаркома, пусть и только на бумаге. Зато Крым вовсе перешел к злейшим врагам Кремля.

— А хлеб? Уголь? Военный флот на Черном Море?

— Военный флот, насколько мне известно, как раз на Одессу и планируется базировать. Хлеб красные просто купили у анархистов. Заплатили винтовками и патронами. Мои люди запустили похабную частушку, что-де: «Махно продался Ленину и пошел стелить постель ему». Но это как раз тот самый укол булавкой: Ленин-то заплатил за хлеб вполне осязаемыми винтовками с царских складов и миллионом патронов.

Смит посмотрел на карту, посопел, утер лоб широким белоснежным платком и решительно переставил стальную лягушку со столика на карту, на север Юзовского бассейна:

— Что же до угля, то речь о нем впереди.

* * *

Впереди показался остров, и пилот решительно направил гидроплан к темнеющей в обрыве расселине. Толчок, белые крылья брызг ударили в красные плоскости; короткий пробег… Слабо покачавшись на волнах, алый самолет вошел в укрытую со всех сторон круглую безлюдную бухту, в кальдеру потухшего давным-давно вулкана.

Пилот подрулил к дощатому причалу, вылез, несмотря на грузное тело, вполне ловко и быстро. Так же стремительно, в два движения, закрепил самолет швартовами и затем только подал руку пассажиру.

Пассажир выбрался из гидроплана, прошелся по песку, размял ноги. Пилот указал ему на палатку:

— Синьор. Ужин. Спать.

Простые слова пассажир понимал; поблагодарив кивком, он вытащил из рыжей палатки холодный котелок. Обернувшись, нашел кострище и неподалеку наломанные кое-как ветки, по всем признакам — со свисающего на обрывах колючего кустарника. Вынув здоровенный нож-мачете, пассажир нарубил относительно одинаковых палок, составил шалашиком. Разжег огонь и принялся готовить макароны. Не итальянец, пассажир не именовал свою готовку гордым именем «паста» — но вполне обосновано думал, что пилот от еды не откажется.

Пилот, выражаясь намного заковыристей и цветистей, обслуживал поднятый на стойках над крылом двигатель, едва успевая стирать капающее отовсюду масло. В заботах мужчины не заметили, как стемнело, как повисли в круглом глазу неба мохнатые, здоровенные южные звезды.

Молча съели горячие макароны. Паста или не паста, лучшая приправа — голод. Пассажир завернулся в клетчатое одеяло и уснул, положив под голову кожаный офицерский планшет и кобуру с «Браунингом», что, впрочем вовсе не означало, будто бы он имеет звание. В послевоенной Европе даже торговцы пуговицами таскали при себе пистолет-револьвер, ибо не зря же сказал великий русский писатель Dostoevsky: «Десять старушек — рубль!»

Пилот еще долго смотрел на звезды, размышляя: чинить старый приемник, или подождать еще один-два заказа, и потом купить сразу новый? Ладно, белый порошок он возить отказался начисто. Но у этого вот пассажира при себе вполне может оказаться кокаин, и что толку было в гордом отказе? Везешь ты не напрямую отраву, но ее перевозчика — в чем, по высшему счету, разница?

Или все же стоило послушать совета Джины, наплевать на самостоятельность, и завербоваться к немцам на север?

* * *

— Север Украины, как я говорил, принадлежит большевикам. Вот здесь, южнее Voronezh, их владения вышли на границы угольного месторождения. Край этот считался спокойным: на юге почти союзный Махно, на востоке самый северный уголок Области Войска Донского. Казаки там не разбойничали, справедливо боясь ответных рейдов. Но главное, там нечего взять: обычная нищая российская provincia. Словом, тихий уголок. Видимо, это привело нашего приятеля с Красного Линкора к первой крупной ошибке…

Главный разведчик Британской Империи, капитан первого ранга Мэнсфилд Смит-Камминг, вздохнул так тяжело, что слушавший доклад Уинстон Рэндольф Черчилль с такой же грустью протянул собеседнику фляжку.

— От сердца отрываю.

Смит благодарно кивнул, но фляжку отстранил:

— Позвольте мне все же закончить. А потом, боюсь, нам не хватит четверти галлона. Итак, большевики нашли там неглубокую шахту. Расчистили ее силами местных жителей, ошалевших от счастья получить хоть какую-то работу. И там-то установили для испытаний первый образец механизированного проходческого щита. Мало этого, там же испытывали первый образец гидромонитора. Размыв угольного пласта струей воды под колоссальным давлением, затем эта смесь… Пульпа… Перекачивается насосами на поверхность. Человек не нужен совсем. Там никого завалить не может. В такой шахте не взорвется метан, потому что струя воды разрушит любую концентрацию газа.

Смит откашлялся и поглядел сквозь переплет на синее апрельское небо, редкое для британских островов. Достал из кармана листок, уточнил цифры:

— Вместо тысячи забойщиков, крепежников, коногонов, откатчиков, словом, вместо тысячи молодых мужчин, восемьсот из которых уже через пять-семь лет выхаркают легкие, в новой шахте справлялись полсотни техников под руководством десятка инженеров. Время от времени нанимали еще около ста подсобников для черных работ, но даже и так выигрыш в одной только заработной плате составил пять к одному, не говоря уже об уменьшении рисков. Да тут на одну страховую премию можно заказать Армстронгу неплохой дестройер, сэр!

Разведчик легкими штрихами нанес на карту две стрелки:

— Атаман Краснов, разумеется, не мог стерпеть, что большевики рядом возобновили добычу топлива и получают от сего прибыль. Казаки собрали около двух тысяч добровольцев. Затем неожиданным налетом, в которых они мастера, захватили шахту. Наш человек среди казаков имелся, он тщательно собрал все документы, по которым и построен данный макет. Еще наш человек допросил захваченный персонал и установил всю технологическую цепочку.

— Где сейчас эти люди?

— Никто из них не согласился переехать в Англию, сэр. Так что их передали по акту представителям властей… На тот момент — казакам.

— Так… — Черчилль потер виски. — Продолжайте.

— А на следующее утро, сэр, весь шахтерский мир по берегам Северского Донца уже знал, что красные придумали машину, с помощью которой можно добывать уголь, только двигая рычаги, а на работу ходить в пиджаке и штиблетах, «по-городскому». И что казаки эту машину разрушили, чтобы шахтеры отныне и вовеки горбатились в шахте с кайлом и лопатой… Вот сейчас, досточтимый сэр, вы можете меня выгонять. Я прохлопал такую операцию! Ценой жалкой роты, меньше двухсот человек, ценой опытного, недоведенного экземпляра машины, который все равно сломали бы на испытаниях, либо передали в музей, Москва добилась…

Разведчик вытащил белоснежный платок, промокнул шею, виски, лоб. Все тем же карандашом на своем листке поставил цифры:

— Первое, весь Донецкий Угольный Бассейн, сокращенно Донбасс, теперь за большевиков. Всех, кто думает иначе, там привязывают ногами к идущей вниз тележке, головой — к тележке, идущей вверх. Затем пускают подъемник… Пойманных казаков сбрасывают в старые шахты, а если те орут слишком уж громко, поливают сверху мазутом и поджигают. Сэр, у нас такой ненависти, такого ожесточения даже при Кромвеле не было!

Смит выдохнул:

— Второе. Москве теперь вовсе не нужно посылать карателей в Область Всевеликого Войска Донского. Для завоевания Донбасса большевикам пришлось бы отрядить корпус, а то и несколько, учитывая, что там под боком целый казачий край. И это встало бы Кремлю в миллионы. А теперь с расказачиванием прекрасно справятся сами шахтеры, им только продать чуть-чуть оружия и патронов, выменять на тот самый уголь, как у Махно — на хлеб. Ленин, как Цезарь, останется выше подозрений, над схваткой, понимаете? Большевики еще и заработают на этом. Понятно, что всех, погибших на шахте, Москва канонизировала поголовно, а их близких осыпала золотом. По сравнению с выигрышем Донбасса это жалкие пенни!

Черчилль вытащил сигару, повертел в пальцах, ничего не сказал.

Сказал Смит:

— Наконец, третье. Узнав о произошедшем, Кубанское казачье войско заволновалось. Им вовсе не хочется подставить свои городки под карающий меч заодно с донцами. Если в прошлом году кубанцы полковника Улагая представляли собой самую боеспособную часть Зимнего Похода, то сейчас Кутепов уже не может опереться на них для обороны Канева и Кременчуга. Дни «Крепости на Днепре» сочтены, сэр…

Отойдя от карты, Смит выглянул в окно. Черчилль подошел, тоже посмотрел: вид не особенно хорош… Прошло то время, когда улан Ее Величества Уинстон впитывал жадным взором бескрайние просторы Трансвааля… Нынче он изо дня в день видит один только внутренний двор Адмиралтейства да бесконечные бумаги.

Кстати, секретаря уже можно и вызвать. Кажется, Смит закончил секретную часть.

— Четвертое, — глухо проговорил разведчик, — едва ли не самое важное для нас. Беда в том, что я этого всего сперва не понял. Я счел это промахом Корабельщика. Да, он гениально разыграл плохую карту — вот как я думал. Но сперва-то большевички промахнулись и подставились под налет, вот что я полагал. А на самом деле, ведь кто-то заранее озаботился подготовить людей, тексты, листовки, наконец… Это же все нужно распечатать, завезти по селам через все сугробы, раздать распространителям, оговорить условные сигналы, и так далее, и тому подобное. Нужно не меньше месяца подготовки, чтобы вся губерния вокруг Юзовки полыхнула буквально на следующий день после того несчастного налета!

— Но вы это поняли, и уже поэтому я не приму вашу отставку, — Черчилль покачал головой. — Смит, забудьте о прокладках, рулонных газонах и даже о проходческих комбайнах. Прикажите всем затаиться и молчать, иначе эта тварь, чего доброго, выжжет нашу сеть в Советской России, как плавиковая кислота. Нам придется построить план лет на двадцать, возможно — зайти через венгров и немцев, стравив их друг с другом или хотя бы с Италией, или с Польшей, удачно торчащей посреди большевицкого садика. Вот в каком направлении мы теперь должны думать… И, кстати! Почему Кутепов? Разве в Кременчуге командует не барон Врангель?

— Сэр, исключительно плохая репутация Зимнего Похода привела к тому, что Деникин подал в отставку, благородно взяв на себя вину погибшего Слащева. На место Деникина крымский паноптикум, после обычной мерзейшей склоки, выбрал барона Врангеля. За ним направили самолет из Крыма, поскольку вывезти барона по земле не представлялось возможным. Врангель сел в аэроплан и вылетел из Канева, однако же, в Крым так и не прибыл. Скорее всего, аппарат перехватили и сбили большевики, владеющие полным господством в воздухе. Вместо Врангеля сейчас Кутепов. Если Врангель признавался лучшим полководцем Белой Армии, то Кутепов лишь «один из». Повторюсь: дни «Крепости на Днепре» сочтены, сэр. Кроме того, замечены многочисленные признаки подготовки к наступлению на сам Крым.

— Какие именно признаки?

Вошел Эдди Марш, бессменный и лучший секретарь Черчилля. Уинстон сделал ему знак рукой, и секретарь послушно держался поодаль, пока главный разведчик Британской Империи, капитан первого ранга Мэнсфилд Смит-Камминг, заканчивал секретную часть доклада:

— По всей Украине замечены небольшие строительные отряды большевиков. Называются они «строительные передвижные механизированные колонны», на красном жаргоне — «СПМК». Строят они мосты через мелкие речушки, чинят разбитые дороги, особенно упирая на повышение их уровня над окружающим ландшафтом. В областях Советской Украины строят бесплатно, вернее — им платит Украинский Совнарком. За что местные готовы носить большевиков на руках: царская власть не баловала их ничем подобным. В Приазовской Республике, которая формально все же не Советская Россия, мехколонны работают за зерно и мясо, но у тамошних это никакого возмущения не вызывает, ввиду очевидной для всех пользы.

Черчилль снова подошел к расстеленной карте.

— Получается, что к весне большевики получат плотную дорожную сеть по всей Украине, и смогут перебрасывать войска намного быстрее, не дожидаясь, пока сойдет rasputitza… Вы говорите, таких отрядов у большевиков много?

Смит снова сверился с листком:

— На сегодняшний день самый большой номер — сто пять, и ежедневно регистрируются новые.

— Что собой представляет это их «СПМК»?

— Десять-пятнадцать обученных в Москве техников и полсотни-сто набранных на месте чернорабочих. Один-два трактора и один-два локомобиля для привода инструментов. Мастерская в вагончике на полозьях или колесах и пять-семь больших армейских палаток.

* * *

Цепочка больших армейских палаток показалась уже после обеденного привала: белые половецкие вежи на густо-синем, темнеющем к вечеру, небе. На каждой выбеленной дождем и солнцем парусиновой крыше блестели свеженакрашенные черные буквы «СПМК-72». Перед крайней палаткой здоровенный мужик в ярком оранжевом жилете и странном белом шлеме протягивал мужику поменьше зеленый листок:

— Держи, вот подорожник из аптечки. Щас врежу, ты сразу и приложишь.

— Степан Абросимович, да за что же врезать?

— Как нам теперь без локомобиля, вручную брус пилить? Вот о чем ты думал, когда дергал передачу на манер собственного хера?

Начальник подошедшего конвоя спас меньшего мужика от расправы:

— Колонна, стой! Становись-равняйсь-смирна-вольна! Кто старший? Принять подотчетных!

Начались хлопоты по размещению и кормежке прибывших. В сутолоке Венька оказался рядом с неукротимым штабс-капитаном и шепнул:

— Я все обдумал и бежать согласен. Я помогу вам при том условии, что конвоиров мы убивать не станем. Коли нас второй раз поймают, не резон людей против себя настраивать.

— Чистоплюй вы, поручик, — прошипел штабс-капитан, слизывая с губы капусту.

— Я начальник огнеметной команды, а поручиком пожалован за взятие Кременчуга.

Штабс нешуточно удивился, и хитрец справа от него тихонько выкатил из капитанской миски картофелину. Штабс то ли правда не заметил, то ли внимания не обратил, качая головой:

— Пулеметен-штрассе? Наслышан, да-с… А на вид, простите, тюфяк тюфяком… Что же, вы доказали право мне советовать. Скажите честно, это вы засмеялись там, во дворе тюрьмы?

— Нет. Но я засмеявшегося понимаю. Плакать бессмысленно, а молчать сердце не выдерживает.

Штабс-капитан пережевал и эту мысль, закусив еще одним листом капусты. Проговорил тихо:

— Как по мне, так беречь конвойных — глупое фарисейство. Нас в любом случае убьют, если поймают. Уж лучше с оружием, хоть будет из чего застрелиться.

Вениамин подумал и прошептал:

— Две наши винтовки против сорока-пятидесяти стволов любой сельской самообороны? Не выстоять, сие фантазия господина Уэллса… Предлагаю через неделю-две показательно раскаяться, пасть на колени, да и завербоваться в эту их мехколонну хоть уборщиками. Они движутся на юг, я видел большую карту перед главным вагончиком. Так пусть же сами доставят нас на берег Азовского моря, да еще и кормят всю дорогу. А там уже и до Крыма недалеко, и контрабандисты на любом берегу были, есть, и вовеки пребудут. Ну, как вам такой план?

Штабс-капитан долго жевал, скреб ложкой по миске. Потом все же отозвался:

— Своими руками строить большевикам путь наступления на Крым?

— После того, как я своими руками строил для всей России путь в ад? Чего мне стесняться — теперь?

Капитан промолчал.

* * *

Молча начальник поднял складные флажки в обеих руках — и работники мехколонны разошлись по номерам, написанным палкой на земле возле рабочих мест. Встали в точном соответствии с цифрами, накрашенными все той же жирной черной краской на спинах жилетов. У «кадровых» жилеты оранжевые — даже изрядно замызганные, они видны далеко. У «подотчетных» жилеты серые парусиновые, сходные лишь написанными в один и тот же трафарет черными блестящими цифрами.

Начальник со щелчком сложил флажки, и тут Венька понял: это же большие веера, в которых легонькая ткань, взаправдашний шелк, натянута на стальные линейки.

Работники послушно сошли с нацарапанных на земле номеров и собрались в строй.

Еще раз: веера развернуты — люди по местам. Веера сложены — от работ отойти. Черный веер от себя — Венька и штабс, а точнее, номера «Девять» и «Семь», берут просверленный в нужных местах брус и выравнивают его по меткам на разложенных перед этим досках. Черный веер вниз — номер «два» забивает в отверстия дубовые нагеля, скрепляя набор брусьев и досок в деревянную ферму, стянутую круглыми металлическими тяжами-стойками. Вениамин, как мостовой инженер, знает, что ферма параллельнопоясная с крестовыми связями, так называемая «ферма Гау-Журавского», придуманная русским инженером Николаевской железной дороги еще при родителе свергнутого царя… Но Венька свою образованность не показывает. Мало ли, куда большевики загонят ценного спеца.

Щелчок — веера сложены! От работ отойти. Каждые пятнадцать минут пять минут передышки. Можно посмотреть, как вкалывают на благо трудового народа товарищи по несчастью.

Пока одни пилят брус и доску, другие с зыбкого плота вбивают в дно сваи: самые смолистые, самые крепкие бревна, вдобавок еще и выдержанные несколько суток в «гробу»: длинном ящике, заполненом вонючим креозотом.

Бревна для стройки каждый день привозят китайцы: их «СПМК-39» расположена дальше к северу, где больше леса и можно что-то выбрать. Китайцы тщательно колют обрезки на чурочки, сушат их и затем топят ими паровые грузовики. У Веньки, признаться честно, так возиться с топливом никакого терпения бы не хватило. А косоглазые ничего, возят-грузят на «ура», только треск стоит.

Плохо то, что вся стройка делается из откровенно сырого леса, выдержанного под навесами едва ли два-три месяца, и то зимой. Увидав такое, Венька за голову схватился. Начальник мехколонны только головой помотал: а некогда сушить. Строй, из чего есть. Покоробятся мосты — ну, гайки на тяжах подкрутят, здесь уже обычного гаечного ключа хватит.

Перерыв закончен. Щелчок — веера черным и белым крылом под небом, под каплями апрельского теплого дождичка — встать, подойти к номеру. Венька нешуточно изумился, когда ему приказали: на номере стоять не как попало, а строго в таком вот положении. Балку принимать сначала на локоть, потом брать сверху, смотри, показываю! — и не иначе, а то лопатой по горбу получишь. Балку класть не нагибаясь, а приседая. Зачем? Чтобы не нагружать спину. Спину не рвать, никуда не спешить. Строго по команде!

Венька работал в Сибири, строил такие же несложные мостики на быстрых речушках — ведь почему он вообще пошел учиться на мостовика? И привык вовсе к иной работе: когда все бегом-бегом, давай-давай, сразу двести человек лупят в дерево топорами и молотами, остервенело давят на расчесанной в кровь коже слепней и мошку, рвут жилы закончить все за короткое сибирское лето. Здесь, на первый взгляд, работа шла исключительно лениво. Начальник мехколонны и все подчиненные оранжевые жилеты двигались вяло, за смену практически не сходя с номеров. Но, на удивление, вечером после такой работы люди не валились на землю вымотанными. Соответственно, и на завтрашний день все подымались более-менее свежими.

Секрет мехколонны заключался в регулярности. Пока Венька опомнился, пока вошел в курс дела, сам не заметил, как «72» построила двенадцатиметровый мост и принялась готовить фермы на высоководный, под которым корабли пойдут, двадцатипятиметровый. Фермы, что показательно, начальник мехколонны не рассчитывал. У него имелась книжка — Венька только вздохнул, увидев листы из все той же отличной бумаги, ставшей верной приметой Москвы — а в книжке таблица. Пролетом двадцать пять метров, автомобильная нагрузка четыре тонны? Ага, берем пакет из восьми вот этих ферм, высотой три метра. Езда по нижнему поясу, отправить заказ на такие-то и такие-то детали, вот список. Металлические части — скобы, затяжки, гайки — приходили, понятное дело, с механических заводов; начальник примерял их к образцам и частенько, с матерной руганью, заворачивал обратно. Напиленные доски и брусья тоже принимались исключительно по шаблонам. И вообще, за набор шаблонов: металлических, прочных, не теряющих форму и не рвущихся, как картонные, не обламывающихся по углам, как новомодные арборитовые — начальник мехколонны переживал намного больше, чем за имеющиеся тут у всех револьверы.

Щелчок — веера сложены — от работ отойти!

Большой перерыв. Обед. Жители окрестных сел, видя, что мостовики не отлынивают, уже на второй день постановили между собой кормить людей хорошо. Мосты-то всем нужны! Так пускай постараются с душой, а уж кулешу наварить в селах любой пацан умеет. Вот и кормят кулешом на сале, с заметными кусками мяса. Даже штабс-капитан ворчать перестал. Чай привозят все те же китайцы, кипяток собственного изготовления, в котлах штатной полевой кухни. Сахару, правда, не дают: куда вам, подотчетной сволочи, когда самим не хватает?

После обеда оранжевые жилеты царапают на земле новую расстановку номеров. Ее уже пробовали на предыдущей речке, так что репетиция только одна, и то лишь потому, что положено. Сейчас начнется балет — куда там Большому Театру!

Готовые фермы надо собрать в пакет, выставить на полозья, засыпать землю в ящик-противовес. А тогда трактор надвинет всю подсборку на подготовленные по обеим берегам грязной речушки устои, на решетчатые башни из бревен. Связь между берегами, команды пыхтящему паровому трактору — опять же с помощью вееров, никто не орет, не надсаживается в попытках перекричать ветер или моторы. «Флажковая морская азбука, ” — пожал плечами штабс. — “ Ничего необычного, я такую в Севастополе видел, когда нас перевозили с Кубани.»

Да, подумал тогда Венька, ничего необычного. Просто какая-то сволочь догадалась разбить все работы на множество простых движений и заставила — лаской или таской, добром или кайлом — вызубрить все фигуры балета. Пожалуй, через месяц или два такой работы Веньке можно будет вручить черный и белый веера и поставить его командовать ровно такой же мехколонной. Были бы шаблоны да таблица в волшебной книжечке, а в остальном ничего сложного. Знай себе, людей вовремя корми, да следи, чтобы спали в тепле, не то некому окажется работать.

Осмотрены тросы, осмотрено сцепное устройство, за них расписались ответственные номера. Принята под роспись опора. Налито на полозья черное масло, моторная отработка, подложены дубовые круглые катки.

Щелчок вееров, и резкий свист боцманской дудки, для того и придуманной, чтобы ее слышали даже сквозь бурю на верхушках мачт.

К движению — то-овсь!

Оба веера через стороны вниз — у сигнальщиков это буква «Аз».

Пошел!

Трактор засопел; собранный ферменный короб затрещал, завизжали и запахли горелым промазанные деревянные полозья. Жутко идет объемный блок, пошатывается, и кажется, что сейчас перекосится и вовсе рухнет. Но вот первая крестовина повисла над речкой… Вот вторая… Замерли, затихли темным облаком зеваки с ближнего села. Кусает губы машинист парового трактора, застыл с вытянутым белым веером начальник, впился глазами в дымящиеся полозья. Треснул дубовый каток, и жутко, разом, выдохнули все собравшиеся. Но блок идет, уже над речкой третья крестовина, четвертая, вот и центральная стойка. Мост рассчитывали грамотно, с учетом такой вот установки, так что блок не провисает — хотя трещит и покачивается заметно, ужасая собравшихся на обоих берегах. Дальше, дальше, пятая и шестая, и седьмая, и противовес уже вошел на полозья; и вот лопнул еще один дубовый каток, с тошнотворным скрипом блок потащил его, вжимая в опору. Дотащил до ловителя — по движению белого веера, пятый номер дернул тросик и выбил тормозящие куски дерева из полоза в реку; пока люди следили за полетом расщепленной чурки, ферменный блок дошел до упоров и встал.

Выдох!

Прекратился треск: это ферма осела в проектное положение, деревянные части обмялись друг по дружке. По движению черного веера из вагона-мастерской вынули разлапистый немецкий теодолит с длинной зрительной трубой, и геодезист сосредоточенно вгляделся, вылавливая горизонт.

Несколько минут все молчали, потом напряженное ожидание понемногу там и здесь раскололи негромкие слова.

Дальше уже все происходило несложно и нестрашно: натаскали плахи настила, закатили проверочную телегу с грузом. Геодезист в оптику замерил, на сколько делений просел мост, и махнул собственным веером положительно. Тогда на мост осторожно влез тяжеленный паровой трактор; машинист управлял им за накинутые на рычаги вожжи, шагая в десяти-двенадцати саженях следом. Люди загомонили, видя, что фермы даже не покачнулись.

Трактор посопел на середине пролета пятнадцать минут, отмеренные по единственным в округе часам начальника, и двинулся обратно. Мост по-прежнему стоял, как не из дерева.

Тогда начальник мехколонны вошел на центр моста и вскарабкался на верхний пояс ферм по вбитым кованым скобам. Выпрямился там — черная фишка на жемчужно-сером, сочащимся дождиком небе — и махнул черным же веером над головой кругом; и этот сигнал Венька тоже знал.

Выходной!

В толпе раздались апплодисменты, возгласы, покатилось нестройное «ура». Председатель сельсовета, размахивая зеленой бутылью величиной с хорошее порося, пытался организовать митинг. Три сельских комсомольца запели «Интернационал», но их почти никто не слышал. Мехколонновцы — что серые жилеты, что оранжевые — привыкли обходиться флажковой азбукой, и потому не шумели, ожидая приказа того самого начальника.

Начальник спустился с моста и пошел к травящему пар локомобилю, к убравшему ящик-противовес трактору, пожимая руки своим и подотчетным одинаково. В этот миг он казался воплощением победно шествующего по земле коммунизма.

И только вечером, оказавшись рядом на торжественном ужине, Венька узнал, что начальник мехколонны почти неграмотный.

* * *

— Малограмотный, точнее, — начальник бережно перелистал и убрал в нагрудный карман книжку с большими, «детскими» буквами. — Да знаю я, что не ученый, а дрессированный. Как медведь.

На медведя начальник и правда, походил сильно. Высокий, широкоплечий, с густыми соломенными волосами и такой же здоровенной бородой — не то казак Стеньки Разина, не то сам Ермак Тимофеевич, покоритель хана Кучума, а с ним и всея Сибири. В серой незастегнутой шинели, без привычного яркого жилета, без белого защитного шлема — говорили, что в Москве такие шлемы уже на всех стройках заставляют носить под угрозой увольнения — начальник мехколонны выглядел обычным забайкальцем, из тех, с кем Венька царскую семью спасал.

— И что же, надеетесь выучиться?

Степан Абросимович махнул рукой:

— Я уже и не надеюсь. А вот мои дети — выучатся. Нынче отменен «Закон о кухаркиных детях», и сын кочегара может в доктора выйти. Не то вон, в землемеры. Землемер на селе человек сильно уважаемый, всегда с хлебом будет.

Выпили по маленькой рюмочке и закусили куском жареного поросенка.

— Вы же хотите до берега моря дойти, а там сбежать? — подмигнул Степан. — С этим штабс-капитаном, что у него звезды на плечах вырезаны?

Венька вздрогнул и закрутил головой.

— Да ты не дергайся, студент. Я, хоть и полуграмотный, а письмо сопроводительное читал на вас. Дурака на мехколонну не поставили бы… Я, коли хочешь знать, самому Корабельщику экзамен сдавал.

Степан порылся в нагрудном кармане добела застиранного френча и вытащил металлический футляр, а из него удивительной работы счетную линейку: без единого пятнышка ржавчины на холодных боках, с изумительно тонкими, четкими рисками, светящимися в полумраке зеленью. На линейке оказались привычные студенту Смоленцеву логарифмические шкалы; как сказал бы штабс — «ничего необычного».

— Вот, — Степан гордо пошевелил движком линейки, — сдал с отличием.

— Вы же полуграмотный?

Степан вздохнул и захрустел кислой капустой:

— Прочие-то еще хуже. Велика Россия, пока всех повыучишь, и солнце за горку закатится. Был я в Москве, и понял, что без выучки нам никак. Возьми хоть самого-рассамого революционера и посади его управлять, например, железной дорогой. Так ему же стол с телефонами надо — знать, что где на дистанции происходит. И шкаф с бумагами, чтобы сегодняшние приказы не противоречили тем, что неделю назад отданы. И бумаги надо разложить по порядку, по неделям и суткам, а то снова ничего не найдешь. И заместитель — а то когда же спать? И все это под крышу, а то в ливень или пургу из палатки много не накомандуешь… Что ни возьмись, так и получается, что хотел бы сплеча рубануть, ан приходится сперва сто тысяч школ построить…

Закусили мочеными яблоками. Толстый мужик в начищенных сапогах кричал, размахивая опустевшей вилкой:

— Осенью на ярмарку поедем! Теперь же мост есть! Можно кавуны продать!

Вениамин покосился по сторонам, не увидел ничего плохого и повернулся к собеседнику:

— Степан Абросимович, разрешите вопрос?

— Так разрешил уже, вали.

— Почему китайцы из «Тридцать девятого» вам при каждой встрече кланяются?

Начальник мехколонны похлопал глазами, поперхнулся и живо запил удивление кружкой морса.

— Я думал… А ты вон про что… Ну так, я им как-то сказал, что у меня в Москве жена — воспитательница в детском саду. Знаешь, как подменили косоглазых. Это представь, я начальник мехколонны, за мной уже мостов одних с полсотни, не считая просто дорог. Им это тьфу, на понюшку табаку. А вот «вашей уважаемой супруге государство доверило воспитание детей» — это о! Сразу поклоны бить, никак не отучу. И лес тут же к нам пошел ровный да подсушенный, ни разу откровенного брака не привозили с тех пор.

Вениамин тоже захлопал ушами и тоже глотнул морса. Вокруг шумела натуральная сельская свадьба, сколько Венька их дома видел! Девки, озверевшие без разошедшихся по фронтам парней, щипали за бока гармониста, чтобы не напился и не испортил вечер. Пахло жареным поросенком — наскучавшиеся на капусте и картошке подотчетные громко урчали животами. Солнце давно село, перед зданием сельсовета — оно же и школа — прямо на утоптанной глине горел большой костер. Председатель, оравший на митинге добрых полтора часа, счастливо храпел, прислонившись к толстой сливе, обняв уже пустую зеленую бутыль. Пацаны-комсомольцы ревниво смотрели на героев-мостовиков, но девок в селе хватало, и до драки тут дошло бы навряд — Венька кожей чувствовал, что все сложится хорошо.

Не придумав, что сказать, он тоже намотал на вилку капусты из горшка.

Степан, оперев голову на сложенные под подбородок ладони, сказал неожиданно трезво и зло:

— Слушай, студент. Отговаривать я тебя не стану. Но в Москве, в наркомате, меня — хоть и полуграмотного — научили прежде всего задавать один важный вопрос. Чего мы этим добьемся?

— То есть? — Венька замер, не донеся до рта стопку с душистым самогоном.

Степан убрал счетную линейку в коробочку, а коробочку в нагрудный карман.

— Представь, студент, что вы победили и вернули себе Россию. Вот что вы станете делать? Что сделает капитан твой, бог весть: наверное, так и пойдет горничных зажимать и пить шампань во всяких там «Данонах» и «Манонах». Но ты же все равно будешь мосты строить, разве нет?

Венька кивнул.

— Так чего вы добьетесь войной да победой?

* * *

— Чего мы добьемся? — штабс-капитан убирал в ножны тщательно вытертый кинжал. — Мы вернем наше государство. Сильное государство, Вениамин Павлович. Вы посмотрите, вокруг эта… Махновия! Мужицкий рай. Зерно-ситцы-керосин, тупое вошкание в грязи… Ни армии, ни полиции — у гетмана хотя бы войско имелось. А тут… Ненавижу!

Обернувшись, капитан прибавил:

— К тому же, это и глупо вдобавок. Игрушки детские. Какая может быть страна без правительства, без министерств, на самый худой конец — без парламента, раз уже кухаркам возжелалось править?

Серый туман полз по долине от недалекой балки, от неглубокой речки, от нового моста — на Венькином счету, девятого.

— Посмотрите, — желчно кривил губы штабс, — как новый мост кончили, так сейчас же все перепились и спят, что налопавшиеся свиньи. Я часового срезал — никто не пикнул.

— Договаривались же, чтобы без крови!

— А мне надо, чтобы с кровью. Чтобы у вас, поручик, обратного хода не было. Берите, поручик, — штабс бросил Веньке снятую с убитого кобуру. — Вот ваш подвиг, вот ваш момент истины. Вся гражданская война сейчас через нас проходит. Или вы со мной, в старый порядок, в ту страну, царь которой мог удить рыбу, а просвещенная Европка послушно ждала! Или вам угодно спать в дырявом балагане-шапито, питаться подачками сиволапых и в нужник ходить по взмаху черного веера! Нам сейчас нужно перебить всех оранжевых, вагончик этот спалить к черту, а шаблоны драгоценные утопить в ближайшем болоте.

— Слева от нас «двадцать восьмые», а справа «сорок девятые» — немного красные потеряют с одной-то нашей колонной.

— Причем тут потери красных! Мне нужно, чтобы вы делом доказали, что вы на моей стороне. На стороне всех благородных людей, спасающих Россию от гнилой язвы большевицкого безумия… Смотрите, они уже просыпаться начали!

Из тумана показались две фигуры: высокий начальник мехколонны и чуть пониже, машинист локомобиля — тот самый, которого Степан Абросимович ругал при первом знакомстве. Прежде, чем Венька шевельнуться, капитан точным выстрелом в глазницу свалил начальника.

— Что же вы! — крикнул штабс-капитан Веньке, — черт бы побрал ваши интеллигентские сопли! Стреляйте!

Тогда Венька довернул ствол и выстрелил.

* * *

Выстрел гулко прокатился по залам Воронцовского дворца; резко, уколом в голову, зазвенела на мраморном полу выброшенная браунингом гильза.

Совет собрался в кабинете графа Воронцова. Для заседаний государственных мужей, отцов народа, кабинет подходил отлично. Интерьер тут сдержанный, без лишних завитушек, без ненужной сентиментальности, под вкус хозяина, увлекавшегося Англией. Обстановка вся создана лучшими мастерами наполеоновских времен, когда парижские мебельщики задавали тон всей планете. Камин строгий, простой, солидный.

От камина к двери простерся длинный стол под зеленым сукном, без новомодной полировки, для важных бумаг и ударов сургучных печатей. За столом сидели… Какие-то люди, Татьяна их не хотела различать по именам. Примчавшийся из Парижа Струве, просквозивший в министры иностранных дел. Государственный контролер Савич, на перекошенное в недоумении лицо которого падает свет из эркера, из просторного трехчастного окна. За окном воля, за окном радостно зеленеющий верхний парк и обрывы Ай-Петри…

Перед окном Кривошеин, застывший посреди фразы с разведенными руками. Когда пришли большевики к нему с обыском, Александр Васильевич, пользуясь тем, что комиссары потрошили сейфы на предмет золота, спокойно надел плащ. Не торопясь, поправил галстук. Уверенным жестом отстранил часового у дверей и спокойно вышел на улицу, чем и спасся.

А все же в старинном кабинете даже безукоризненно одетый премьер-министр — словно карикатура на портрет хозяина, преклонных лет князя Воронцова, отягощенного фельдмаршальскими эполетами, изображенного на фоне так и не усмиренного им Кавказа.

Министр торговли и промышленности Налбандов, на широком полном лице коего написан вечный стон торгового человека: «Опять будут грабить!» Пышноусый землемер Глинка, казначей Бернацкий, законник Таманцев, начальник гражданского управления Тверской — тесно сдвинувшиеся друг к дружке, отшатнувшиеся от последнего за столом, занявшего погибельное крайнее кресло — генерала Никольского.

Генерал Никольский сидит смирно, воздевши главу к скромно расписанному флагами и оружиями потолку. После отъезда Деникина в Лондон, после бесследной пропажи Врангеля, военное министерство пришлось отдавать кому поближе. «Не везет Крыму на военное командование», — подумала Татьяна отстраненно, будто и не она только что вогнала генералу пулю промеж бровей.

И генералы Отечественной Войны, провожавшие Наполеона штыками, Уваров и Нарышкин, посмотрели с портретов угрюмо-согласно. А бронзовые бюсты союзников по той стародавней войне — англичанина Веллингтона и немца Блюхера — скорбно промолчали.

Зато бронзовые же каминные часы радостно прозвонили полдень; Кузьма Минин и князь Пожарский подмигнули с барельефа: верно, девка! Кабы мы менжевалися да собиралися, то и вам, потомкам, России бы клочка не осталось.

Первым опамятовался Великий Князь Александр Михайлович. Все же он прошел последовательно все ступени службы на флоте, и контр-адмиральское звание носил не только за фамилию.

— Простите, Татьяна Николаевна, — начал он мягко, как говорят с буйнопомешанными, особенно с теми, у кого при себе отличный семизарядный «Браунинг», — но зачем же крайние меры? И, кстати, в качестве кого вы здесь выступаете?

Татьяна опустила тяжелый пистолет, уперла стволом в зеленое сукно стола; от горячего ствола сейчас же запахло горелой шерстью.

— Отвечая на оба вопроса, дражайший дядя, скажу, что я здесь в качестве наследницы дома Романовых по прямой старшей линии. И наш с вами предок, Петр Алексеевич, таких… Прохиндеев… Изволил вешать на воротах. И, дражайший дядя, вовсе необязательно за шею!

Люди в кабинете выдохнули, зашевелились. Не понимая, что говорит вслух, Налбандов прошептал:

— Какой гордый, слюшай. Вот и сиди теперь без шуба!

Контр-адмирал попытался смягчить выговор неумелой улыбкой:

— Видно, Татьяна Николаевна, что ваши знакомства изрядно прибавили вам решительности. К сожалению, их воспитание не вполне соотвествует вашему.

Татьяна Николаевна уперла руки в бока и чуть наклонилась вперед — точно как торговка рыбой с той самой набережной, где сама Татьяна каждый день продавала налепленные сестрами кривоватые баранки. Подсмотренная поза оказалась очень действенной, если какой нахал не желал платить; здесь же мужчины, против желания, заулыбались — хотя и несколько нервически.

— А, так вам знакомства мои не нравятся? Вот славно! Сейчас напишу Корабельщику, пожалуюсь. Пусть сам сюда явится — думаю, ему семи зарядов не хватит!

— Нам, собственно, не нравится, — уже ровным жестким тоном сказал Великий Князь Александр Михайлович, — что вы застрелили человека без суда и следствия. Мы, как дворяне и кавалеры, поверим вам на слово, что покойный был не вполне достойный человек. Пусть так. Но вы же не замените беднягу Никольского на посту военного министра?

— Не заменю. Мне до косточек надоела эта война. И уж армия — последнее место, куда мне охота.

— Но как же нам без армии и без военного министерства защитить Крым? — спросил Великий Князь очевидную вещь, потому как помнил, что в «Браунинге» осталось еще целых шесть патронов, и не собирался злить племянницу сложностями политики.

— Вовсе без армии невозможно, вы правы, дядя. Но и армия, поссорившая нас со всеми соседями, более вредит нам, чем защищает. В конце-то концов, соберите всю взрывчатку Арсенала и перережьте Перекоп, Гнилое Море и Стрелку большим рвом. Держаться за укреплением не нужно много хороших войск. Но нет! Генерал Никольский и вы все даже не желаете обсуждать оборону. При моем приходе вы обсуждали новый Поход — а кому в него идти? Вот почему я высказала свое мнение так… Радикально.

В наступившей тишине вошли четыре служителя и угрюмо вынесли кресло с покойником, точно как четыре капитана в последней сцене «Гамлета».

— И что же теперь будет? — совершенно по-детски спросил блестящий оратор и умница, премьер Кривошеин.

Великий Князь посмотрел на министра иностранных дел Струве. Тот угрюмо кивнул. Точно так же кивнули прочие министры, один лишь Налбандов так и сидел в прострации, разглядывая записную книжку — сосед его, законник Таманцев, усмехнулся, видя, что армянин держит книжку вверх ногами.

Тогда Великий Князь перевел взгляд и бестрепетно встретил немой вопрос Татьяны согласием:

— Что ж, ваша точка зрения победила. Теперь будет мир.

Желательно, весь

Мир обрушился внезапно, как сугроб с крыши. Только что вся Сибирь искрилась белым-белым снегом, конфеты-бараночки, словно лебеди, саночки… Как вдруг запарило, поползло белое пуховое одеяло, ссыпалось по скату в самую грязь. И открылось под ним все красное, где щедро накатанное суриком по кровельному железу — а где кровь. Не зря еще поляне и древляне называли железо и кровь одним словом: «руда».

Предали Колчака британцы, уже не посылали ему вооружения и снаряжения. Сперва суетились всевозможные контрабандисты, поднимая за патрон или второсортный пехотный ранец «десять концов», то бишь, вдесятеро от цены Королевского Арсенала. Но с уходом белочехов пропала надежда на русское золото, померк таинственный полусвет в подвалах Омского банка — перестали контрабандисты подставлять голову за босый хвост, перестали возить патроны. Отвернулись манерные французы, незаметно исчезли серьезные японцы, прихватив с собой решительно все, что поместилось в товарные вагоны и потом в пароходы.

А с приходом весны сибирские мужики вскрыли все захоронки. Угрюмо огрызаясь на плачущих жен, вычистили, забили порохом и свинцом одностволки, помнящие еще английский десант на Петропавловск-Камчатский. Никогда в Сибири не водилось помещиков, крестьяне тут все считались государственными.

Но вот сгинул государь!

Сибирь никак не верила, что Николай Романов улетел в Ливадию — прежде всего потому, что не верила в цеппелины, в самую возможность человека летать по небу, аки посуху. Так что сгинул государь; если даже печатают в газетах, что сидит он в Ливадии — то подменыш сидит, выношенный подмышкой седьмым сыном седьмого сына из яйца черной курицы!

Сгинул государь, и, стало быть, господь — жестокий и грозный Христос двоеперстников — за муки столетние, за твердость в вере, помиловал, освободил крестьян государевых, и стали те нынче свои собственные.

Никакие расстрелы не оскорбляли сибирцев сильнее, чем поротые шомполами по приказу Колчака задницы. С весенним половодьем захлопали ружья, закувыркались из седел курьеры Верховного Правителя, заполыхали лучшие избы в селах, где стояли на квартирах офицеры или мрачные забайкальские казаки. Двери обычно подпирали бревном, а любого, высунувшегося в окно, встречал нестройный залп.

Из уст в уста сибиряки передавали, что нашлась управа на барскую силу. Что «черный князь», мужицкий князь Петр Александров Кропоткин, в первый день весны дописал, наконец, «голубиную книгу». А в книге той все-все обсказано: и как разбить мироедов, и как устроить новый мир, мир сказочной страны Беловодье. Кто книгу видел, тот поправлял: не Петр Кропоткин, а Дальгиз; и не голубиная книга, а просто в голубой обложке. Но всякий знал, что волшебная вещь дается только под зарок и силу имеет лишь до соблюдения зарока; вот и пришлось Петру Кропоткину назваться диковинным именем. Кто понял, тот и понял, а кто не понял, тому и знать не надо.

В апреле, когда земля хоть немного просохла, на всех волжских мостах застонали рельсы: за Урал сплошным потоком шли бронепоезда. Открывала стальную реку Брянская Железнодорожная Бригада. Затем шла Московская Железнодорожная Дивизия из двух бригад: Первой Пролетарской и Второй Ударной Моссовета. Наконец, Путиловский Железнодорожный Корпус из трех дивизий, каждая по две бригады.

А в небе полетели те самые цеппелины: строившийся весь остаток лета, осень и зиму, Московский Воздухоплавательный Комбинат имени Эрнеста Тельмана выдал первую продукцию. Десяток «пятитонников» разослали на обеспечение пассажирско-почтовых линий, а два новых «семитонника» и три ветерана еще немецкой сборки, L-70,71,72, как раз и направили на обеспечение Восточного Фронта. Восточный Фронт перемещался быстро: сопротивляться оказалось некому.

Одни лишь уральские казаки сохранили верность присяге, но набралось лампасников едва тысяч пятнадцать. Не в силах противустать красному железному потоку, казаки выбрали себе атаманом Владимира Сергеевича Толстова, и порешили уходить в Крым, к Деникину. Добрались только до берега Каспийского моря, где узнали, что Деникин сам давно в Лондоне, что Зимний Поход завяз в Украине, как топор в березовой чурке, и что англичане более не присылают ни патронов, ни одеял, ни сапог — а без того воевать, паче же победить большевиков, нет никакой надежды. И что новые рты в голодном, хоть и царском, Крыму никто не ждет.

Предлагать службу коварным англичанам, засевшим в Баку, казаки побрезговали. Уральцы не нашли ничего лучше, чем отправиться сухим путем в Персию, по восточному берегу Каспия. К тому времени наступила уже осень, и вал красноармейского наступления прокатился по Сибири до Тихого Океана, и обратным ходом вернулся в Туркестан и Семиречье. Идти казакам пришлось по соленому безводью, в лютые осенние ветра и ночные заморозки. До форта Александровский на полуострове Мангышлак из пятнадцати тысяч добралось чуть менее двух, а пока дошли — со всех сторон уже оказались красные. Девять из десяти походников — по большей части, бабы с детьми да увязавшиеся за казаками Гурьевские мещане — не в силах дальше переносить ужасы похода, попросту сдались комиссару Микояну.

Осталось чуть более двухсот непримиримых уральцев; поздней ночью выступили они с войсковыми знаменами Уральского Казачьего Войска в накатывающую зиму и через два месяца, оставив по пути еще полсотни тел, все же добрались до Персии. Там уже пришлось им не до жиру, и пошли они в службу «белым сахибам» для охраны путей из Пакистана в Индию, а оттуда в Китай, а оттуда еще дальше — так что Владимир Сергеевич Толстов умер своею смертью через много лет в австралийском городе Брисбене, и более с тех пор никогда уральских казаков на Земле уже не бывало.

Лишившись верных бойцов, сам Колчак пропал без вести. Кто говорил: продали его эсерам свои же охранники, выкупая собственные головы. Кто возражал: уплыл Колчак за море, да в бурю потонул. Третьи говорили, что вынырнет еще Колчак в Харбине и Порт-Артуре, все же русские то города, что бы там ни говорили косоглазые — а тогда уже большевички кровавыми слезами наплачутся!

Но нигде не всплыл Верховный Правитель, даже не булькнул. И вся громадная Сибирь упала в руки Совнаркому за одно недолгое северное лето. Не то, чтобы вовсе без крови, и не то, чтобы вся до былиночки — еще долгие годы скитались по дебрям не смирившиеся «атаманы» и «батьки» — но вдоль железной дороги, до самого Владивостока, установилась власть Советов.

И не один банкир или крупный заводчик, или просто буржуй-рантье, живущий с процентов по вкладу, прикусывал губу, глядя на глобус. Тем летом неизвестно кто выбросил в продажу новый, «красный» глобус, выкрашенный алым от Северного Моря до Тихого Океана, и словно бы подплывающий багряными потеками там, где китайские интернационалисты возвращались домой небольшими группами по две-три дивизии.

Домой хотелось не одним лишь китайцам. Кубанские казаки, а с ними Дикая Дивизия, с первой травой порешили двигать на Кавказ обратно, только вот отпускать их никто не собирался: войск Белому Движению и без того катастрофически не хватало.

Белый генерал Михаил Дроздовский привёл из Румынии около двух тысяч человек. Примерно по столько же добровольцев было изначально у Михаила Алексеева с Лавром Корниловым. А основная масса просто не хотела воевать, включая очень значительную часть офицерства. Пройдя от Перекопа до Киева, добровольцы Зимнего Похода с ужасом увидели, что в том самом Киеве офицеры служат официантами. Мало того, при форме и всех наградах — «так больше подают-с!»

Вот и не завоевал Украины барон Врангель. Удержались белые лишь на малом плацдарме, от Канева на севере до Кременчуга на юге. Там-то и зимовали казаки Улагая, а с ними шесть полков Конной Дивизии Кавказских народов. Белая область запирала Днепр наглухо, и понимал всякий, что большевики рано или поздно начнут ломать оборону.

Анклавом правил генерал от инфантерии Кутепов, строгой дисциплиной и справедливым судом добившийся того, что самое имя Кутепова сделалось нарицательным. Для последних патриотов Белого Дела оно означало верность долгу, спокойную решительность, напряженный жертвенный порыв, холодную, подчас жестокую волю и непременно чистые руки, чем в те времена очень мало кто мог похвастаться.

Выбранный командующим взамен отозванного в Крым барона Врангеля, генерал Кутепов тогда же получил и право носить форму всех лучших полков Белой Армии, так называемых «цветных» частей, чем беззастенчиво пользовался под настроение.

В белой фуражке с синим околышем, под синими погонами Алексеевского «партизанского» полка, генерала Кутепова никогда не видели.

В форме Дроздовского полка — красная фуражка с белым околышем, красный погон — генерал всегда улыбался, раздавал поощрения, хвалил и угощал из собственной фляжки, умудряясь при том не скатываться в панибратство.

Когда появлялся в Корниловской форме — фуражка красная, околыш черный, погоны черно-красные — то настроение имел нейтральное. Царапал в блокнот плохонькие стихи, порывался вешать интенданта — но всякий раз отказывался от затеи. Где взять нового начальника тыла, не у красных же просить?

А уж когда Кутепов шагал по брусчатке разоренного Кременчуга или Канева в форме Марковского полка, в белой фуражке с черными околышем, с угольно-черными погонами, под которыми год назад уже маршировал с Дона до самого Екатеринодара на Кубани, а потом обратно в Ростов-на-Дону… Всякий прятался кто куда, лишь бы не попасться ему на глаза, и не угодить на гауптвахту.

Особенно же от щепетильности пехотинца-Кутепова страдали горцы Дикой Дивизии, отягощенные награбленным куда более, чем оружием. Воевали кавказцы превосходно: численность одних только захваченных ими пленников превышала в четыре-пять раз численность всех шести горских полков. Среди своих горцы блюли строжайший этикет и выражали неподдельное уважение к старшим, искреннее почтение к братьям по оружию. Так, адъютант кабардинского полка за обедом подсчитывал офицеров, и, если выходило больше мусульман, то все обедали в папахах, если же более православных — то с непокрытой головой, уважая тем самым обычаи каждого народа.

Что же до мира вне пределов дивизии, то храбрость ее всадников совмещалась с вполне первобытными нравами и с крайне растяжимым понятием о военной добыче. После содеянного на Украине никто из горцев не ждал ни милости, ни жалости, так что переговоры о свободном проходе даже не начинали.

Под хмельной мартовский ветер горцы и кубанцы ловкой вылазкой отбили здоровенный табун лошадей у буденновских пастухов, не вовремя расслабившихся от скорого конца войны. Казаки пригнали коней в Кременчуг, навьючили снятое с убитых золото. Нагайками разогнали пехотный патруль, пытавшийся удержать от бегства последнюю надежду плацдарма. Набежавших на крики слащевских штурмовиков нагайками распугать не вышло. Их горцы попросту изрубили и стоптали.

Казаки перекрестились на обгрызенные снарядами колокольни закопченых церквей, прорвали кольцо на востоке, и слитной массой покатились через махновские земли к Ростову-на-Дону. Точно как зимой на правом берегу, малые отряды сельской самообороны ничего не могли сделать с двухдивизионным конным корпусом под командованием все того же храброго и умного полковника Улагая.

Оставшиеся в Каневе и Кременчуге белогвардейцы все-таки не положили оружия на милость красным. Переоделись в чистое и парадным шагом, запев: «Ромашка с маком! Доблесть и отвага! На землю падают одну!» — ударили в штыки на кого пришлось. Навстречу им закричали самое страшное, что мог на той войне услыхать белогвардеец: «вэй хундан!» По-китайски: «за красную партию!»

Желтолицые черти пленых не брали и не знали жалости. Мстили за обман вербовщика, что завез в Россию, обещая сто рублей, а платил пять-восемь, и то лишь после бунта. Мстили за ненависть к «инородцам», за казацкие нагайки, за солдатские приклады. Все слышали про «расстрел рабочих на Ленских приисках», где забастовку голодных старателей усмиряли пулями — мало кто знает, что две трети всех рабочих Алчевского составляли как раз китайцы. По всей России работали тогда китайцы, и по всей России их унижали: приятно видеть, что хоть кому-то хуже, чем тебе!

А большевики сказали: несть ни эллина, ни иудея, ни китайца, ни туркмена, но есть лишь разница между рабочим и кровопийцей-эксплуататором. Возьми, товарищ, оружие, воюй с нами рядом за коммуну, и будешь с нами равен в наградах и наказаниях.

Вот почему на каждом фронте у красных собралась китайская часть: большевики всего лишь считали косоглазых людьми. На Южном Фронте у китайцев даже появился собственный боевой клич: месть за расстреляных в Мелитополе китайских землекопов — с женщинами и детьми примерно пятьдесят человек.

Вот почему сейчас из окопов с хриплым нечленораздельным ревом полезли косоглазые черти, заорали: «Фу-чоу!» — «Месть!» — и, не дожидаясь пулеметов, игнорируя приказы и увещевания, стоптав даже китайскую дисциплину, побежали прямо на ровные ряды лучших в Добровольческой Армии «цветных» полков.

Есть на свете вещи пострашнее штыковой атаки русской пехоты. Просто мало кто их видел, и уж вовсе никто не может о таком внятно рассказать. Схлестнулись две волны посреди нейтральной полосы; полетели вырванные штыками кишки, брызнули под прикладами зубы и глаза, повисла в воздухе красная пыль — кровь от выстрелов с полушага в упор!

Не за ордена ударили в штыки малорослые китайцы, и не от страха чеканили шаг «цветные» полки.

Офицеры видели в сером небе столичное прошлое, вспоминали кто битые «у Данона» фужеры, кто — тихую радость от подаренных девушке конфет. Красные стерли все это, заменили угловатым, промышленным. Самую русскую речь сломали корявым «РКПП”- «РСФСР» — «ЧК» — «наркомпрод», прости господи, «хренвамснаб». В начале похода еще верилось: перебьем красных, Москву возьмем, все вернется! А как истаяла надежда на победу, осталось в багровом тумане штыковой свалки одно лишь слово — убить.

Китайцы вспоминали свое. Красноармеец с той самой петроградской конфетной фабрики, где убитый им офицер покупал конфеты, видел в сером небе лицо женщины, и та спрашивала:

— Что ты здесь делаешь, ходя?

— Охраняю завод.

— Зачем же ты его охраняешь? Разве он твой?

— Мой. Твой. Всего народа.

— Вот это правильный разговор, — сказала женщина. — Желаю тебе хорошего дежурства, товарищ…

За то, чтобы называться «товарищем», а не «ходя» или «кули», Сан Тан-фан тогда пошел на фронт, а сейчас медленно погружался в грязь, фонтанируя развороченным легким, и таяло над ним серое небо, и в небе кричали: «Чипай байяньлан!» — то бишь, «бей белоглазых волков!» — и красивого лейтенанта-дроздовца в новенькой форме подняли сразу на четыре штыка.

Набрав разбег, в схватку вломились корниловцы — судьба и тут обманула, подставив под честную сталь не проклятых большевиков, не красную сволочь, а какую-то китайскую мелкоту. Ну так нечего сдерживать руку — бей! Ура!

Малорослые китайцы разлетались кеглями, валились комками тряпок, ничем уже не напоминавшими человека — но не бежали. Все они остались там, перед окопами, а «цветные» полки, которым двести китайцев тоже обошлись недешево, выровняли поредевшие цепи. Затем, не помышляя отступать, все тем же чеканным шагом, не ускоряясь и не медля, двинулись дальше.

— Красиво идут, — сказал один из пулеметчиков.

— Красиво, — сплюнул второй. — А все равно сволота.

Тут по цепи прошелестело: «пли!» — и застрекотала машинка, и захлопали «пачками» винтовки — а белые все так же мерно шли, смыкая ряды, падая поодиночке и взводами, постепенно уходя в никуда, в размешанную атакой китайцев грязь.

До красных траншей не дошел никто. Генерал Кутепов шагал впереди цепей, в белой фуражке с черным околышем, под черными же «марковскими» погонами. Пуля крупнокалиберного «шварцлозе» снесла ему голову, сохранив увешанный наградами мундир. В Москву полетела телеграмма: «На поле боя найден безголовый генерал» — и под этим обидным прозванием вошел в историю не опозоривший себя бегством Кутепов.

Мстить выскочившим из кольца казакам за обиду Первой Конной взялся лично Буденный. Да не один, а с друзьями. Друзей, по перенятому обычаю китайских интербригад, собралось три корпуса: Тюленева, Городовикова, Апанасенко. В небе постоянно жужжали аэропланы красных, до апреля их успели наклепать больше десятка. А всякий волк знает, что в степи никуда не уйти от самолета.

Настало утро середины весны, и перед корпусом Улагая весь горизонт заслонили черные анархистские знамена. Встающее солнце протянуло к остатку Зимнего Похода длиннющие тени от конницы Семена Каретника, наложило черные метки на кубанцев, исказило предощущением гибели даже непроницаемые до сих пор лица ингушей, черкесов и дагестанцев Дикой Дивизии.

Без команды развернулись оставшиеся четыре тысячи широко, в лаву. Всякий конник знает простой и гибельный для противника разреженный строй, знает уже полторы тысячи лет, еще от первых сарматских кочевий. Любой враг, попавший в неплотную массу конников, тонет в лаве, как в болоте, обретает противника со всех сторон, и никакое сабельное мастерство тут не спасает от пики в спину или сунутого в бок изогнутого засапожного ножа.

Пехоте же, вставшей на свою беду перед лавой, не поможет никакая стрельба залпами. Всадники слишком быстры, и достаточно широки промежутки в строю. Неважно, попадет стрелок или промахнется первым выстрелом — второго сделать не успеет. Ныряй на дно траншеи, вжимайся в грязь и молись, чтобы не достала казачья пика, не вбила ребра в позвоночный столб.

Строиться клином против огнестрела бесполезно, так что лава оставалась для Улагая последней надеждой. Без криков — настолько великое отчаяние покрыло то безымянное поле — Зимний Поход покатился шагом, потом рысью, потом сорвались кони в галоп, чувствуя злобу и страх седоков!

Конница под черными знаменами останавливать казаков не стала, раскатившись быстро на обе стороны. Полковник Улагай еще успел подумать: «Боятся, гады. Проскочим!» Но за спинами конных анархистов открылась ровная цепь бронемашин, засверкали на башнях знакомые до боли огоньки. Сломанными игрушками полетели на жирный чернозем казаки, страшно, детскими голосами, заплакали брызжущие кровью кони, покатились бочонки косматых папах, влипая в липкую грязь, парящую сладким, красным.

На флангах еще рвали поводья, поворачивая лошадей на обе стороны, еще не все упали стяги. Еще какие-то эскадроны надеялись проскочить мимо цепочки бронемашин и достать хоть кого-нибудь напоследок шашкой. А полковник Улагай — задолго до того, как накатили со спины обвешанные бронепластинами буденновцы, задолго до того, как вслед разбегающимся казакам полетели с аэроплана красные ракеты — полковник Улагай уже понял: вот где конец Зимнего Похода, вот в этой теплой, доброй земле им теперь лежать… Оставшиеся без мужиков городки со станицами заберут жидокомиссары, и не станет на земле больше самого имени кубанского казачества!

Стиснул зубы полковник, и вынес его конь в сторону от пулеметов, и грудью ударился о здоровенного вороного; как скала, оказался тот жеребец, и отлетел полковник на пять шагов, загребая полные ладони черной земли. А когда поднялся, то зарубил его Семен Каретник драгоценной «панской» саблей, из того еще шатра с черепами. Рубанул крепко, до зубов развалил умную полковничью голову. Расшатал саблю, выдернул и поехал себе; и долго-долго еще на том безымянном поле густо и щедро поднималась трава, высокий и крепкий колос выгоняла пшеница.

Так закончился Зимний Поход, и так наступил на южной границе мир.

* * *

Мир наступил и на северном краю тоже. Архангельский анклав белых частью сумел вщемиться на отходящие в Лондон пароходы — частью перестрелялся, не чая пощады за концлагерь Мудьюг. Вышли красные полки на берег Белого моря, и кто-то сгоряча предложил переименовать его на картах, как от века поморы звали — «Дышащее», чтобы даже имени белого не осталось.

Пока Совнарком обсуждал и все же отклонил предложение, эстонцы повязали корпус Юденича, интернировали самого толстяка-генерала и едва не выдали связанным в Москву. Да спохватился кто-то, что и с Европой придется дела вести, а в ней сейчас русских офицеров и просто влиятельных людей как бы не больше, чем в самой России. Поэтому Юденича без лишнего шума вывезли в Финляндию. Москва же в обмен признала независимость Эстонии с Латвией. Так мир пришел и на берега Балтики.

Южнее Балтики начинался Западный Фронт, на котором — в отличие от Южного Восточного, Туркестанского, Закавказского, Северного и Северо-Западного — Советская Республика не воевала.

Как так? Там же панская Польша!

Панская Польша на середину одна тысяча девятьсот восемнадцатого еще только рождалась в муках. Литвой и Белоруссией на тот момент владели немцы, а как осенью они двинули домой, «нах фатерлянд», по их следам освободившиеся города практически без боя занимали красные отряды, образуя Литовско-Белорусскую Советскую Республику.

Поскольку наркомат информатики, хоть и через пень-колоду, но уже тогда работал, постольку все действия Совнаркома приобрели некую, пусть и минимальную, но все же осмысленность и предусмотрительность — хотя бы на один-два хода вперед. У той самой линии, что потом на Версальских переговорах о послевоенных границах назовут «Линия Керзона», большевики остановились. Польшу такой расклад вполне устраивал, «начальник государства» Пилсудский именно это сразу Москве и предлагал. Но в исходном варианте истории Москва решила, что Тухачевский справится: «Даешь Варшаву! Дай Берлин!» и послала Пилсудского лесом. Увы, Тухачевский справился так, что не только Варшавы не взял, но упустил Вильно, едва не отдав Минск.

В данной истории Тухачевский, большой любитель всяких механических изобретений, не устоял перед соблазном лично порулить новым броневиком «Ба-2», выкаченным на испытания аккурат к Новому Году. Тухачевский гордо занял главное место, но люк над собой закрывать не стал: что может случиться с прославленным командармом?

Случилось то, что в соседнем секторе испытывали штурмовую винтовку Федорова — развитие федоровской же конструкции, только уже не под японский патрон от винтовки «Арисака», а под новоизобретенный патрон, промежуточный между мощным винтовочным и слабым пистолетным. Новая недоведенная конструкция внезапно дала самопроизвольный выстрел, и прославленный командарм оказался застрелен промежуточным патроном прямо в командирской башенке.

Что ж, начальника полигона — какого-то безвестного Фриновского — наскоро к стенке за халатность. Погибшего на боевом посту героя Тухачевского положили рядом с героем Троцким в Кремлевской стене. Долго еще кремлевские курсанты пугали новичков, что два прославленных командарма по ночам лично проверяют караулы и ворчат: «При мне такой херни не было!» — или с матом играют в карты прямо на кремлевской стене. Пламенные большевики: даже кирпич между могил вон, гляди, потрескался…

А без энергии, без революционного напора Тухачевского, Варшаву штурмовать не нашлось желающих. Фрунзе давил басмачей в Туркестане. Щаденко высаживался на южном побережье Каспия, устанавливал Иранскую Советскую Республику, и между делом попал в стихи «Иранского цикла» самого Сергея Есенина. Буденный, как сказано выше, провожал дорогих гостей обратно в Крым. Егоров и Блюхер устанавливали советскую власть по неизмеримой длине Транссиба, от Урала до Владивостока, и дальше: до самого Анадыря. Потому как выученики Хуго Эккенера уже уверенно штамповали дирижабли-“пятитонники». Продукция «Дирижаблестроя» достигла таких глухих уголков Сибири, где при царе не то, чтобы цеппелинов, а и людей новых видели раз в год.

Что же до продразверстки, так ее поневоле отменили еще летом восемнадцатого, когда крестьяне чуть ли не уездами побежали к Махно. Вот почему занятие Белоруссии обошлось без откровенного грабежа продуктов и не подняло против большевиков половину страны.

По той же причине не образовалось чисто национальное правительство Белорусской Народной Республики, БНР. В нем просто необходимости не возникло. Ни Чернов, ни Ленин вовсе не собирались ни с кем делиться: тут у эсеров и большевиков царило полное согласие. Так что национал-демократов на кристально-честных, полностью демократических выборах — даже иностранных корресподентов позвали! — раздавили всей мощью агитации двух самых популярных партий. Поэтому и в «Слуцком вооруженном восстании» тоже не возникло необходимости.

Не случилось и Стрекопытовского мятежа в Гомеле. В нашей-то истории мятеж начался потому, что шестьдесят седьмой и восьмой пехотные полки послали на Петлюру чуть не с голыми руками, не одев и не снарядив толком. Получив по рогам под Овручем, полки побежали обратно, почему-то наивно полагая, что больше десятка эшелонов с дезертирами коммунисты так вот запросто пропустят на Брянск. Мозырь и Речицу проехали, а вот через Гомель прорваться не удалось. Оба полка дезертировали к Петлюре; след их проявлялся потом по всей планете.

Но сейчас наркомат информатики работал, и потому порядок в Красной Армии поддерживался куда более железный и намного более пролетарский. Не случилось глупой необеспеченной атаки, не началось и бегство, не пришлось ни бунтовать, ни дезертировать. И не лежать уже костям шестьдесят седьмого и восьмого полков от Константинополя до Монреаля…

В отличие от хлебной Украины, от угольно-металлического Донбасса, лесная Белоруссия не производила сверхценных стратегических материалов. Древесины и торфа хватало и между Москвой и Петроградом. Беларусь не являлась и важным стратегическим коридором. Путь на союзную Дойче Фольксреспублик проходил южнее Припяти: через Ровно и Тарнополь на венгерский Дебрецен, а оттуда на нейтральную чешскую Прагу, а оттуда уже и в Баварию.

Западная лесная окраина получила выигрышный приз любой войны: не победу, а неучастие.

Что же до поспешно брошенной французами Одессы, то румынский король Михай на нее больше не облизывался, а про Молдавию так даже и не пикнул. У короля Михая по всей северной границе образовалась Советская Венгрия, отчего поставки валерьянки в королевский дворец выросли процентов на семьдесят.

Как ни удивительно, а к началу лета одна тысяча девятьсот девятнадцатого года по всем границам новорожденной Советской Республики установился мир.

* * *

— Мир теперь будет! — Начальник участка Еремеев пристально поглядел на Вениамина. Тот глаза не прятал, и Еремеев улыбнулся:

— Оставайся у нас, чем плохо? Ты же не дрессированый, как мы все, ты же настоящий инженер-мостовик, хоть и недоучившийся. Но, я слышал, в Москве и Петрограде университеты уже открывают. И в Киеве будет большой строительный университет. Я вот сам хочу на электромонтера учиться, и дальше на электроинженера.

Вениамин бездумно перелистал свой блокнот — все на той же хорошей бумаге, с десятком листов справочных величин, от сопротивления стали до формул расчета многопролетной балки. Чтобы ужать большие таблицы в блокнотный формат, их печатали тонкими, удивительно четкими линиями. Вениамин уже и не удивлялся, что печать эта не расплывалась.

— Спасибо, Александр Сергеевич, — Вениамин вздохнул. — Но у меня в Крыму… Родственники. Наверное.

Еремеев подпрыгнул и взмахнул руками. Молодой, худой, нескладный начальник участка выглядел чисто воробьем и теперь зачастил по-птичьи:

— Сюда их тащи! Смотри, у твоей мехколонны по твоим же рацпредложениям уже больше двенадцати копеек на каждый рубль экономии, тебе процент положен. Рабочий стаж набрать — всего только два года, пролетят — не заметишь! Ты же не натасканный, ты же обученный. Сейчас мир, везде все строить, восстанавливать надо. Вакансий туча! Я тебе рекомендацию напишу, вместо меня начальником участка сразу! А там и управление недалеко! До главка дорастешь, еще и в наркомы выйдешь! Что тебе в том Крыму? Голодный сухой полуостров! Был я там, ничего хорошего, лихорадка одна!

Чтобы вставить слово, Вениамину пришлось превратиться в Веньку:

— Сергеевич, ну не части! Для начала бы мне узнать, живы они вообще, или как? Письма-то через фронт не ходят. И не потащу же я ее… Их, в смысле… Насильно.

Еремеев обеими руками взъерошил русые волосы, выдохнул:

— Ну так-то да… Тогда не увольняйся, отпуск бери для воссоединения с семьей. На три месяца могу выписать лично я. Больше уже через киевский главк, но там сейчас к такому нормально, с пониманием, относятся.

— Извини, Сергеевич. Но в таком деле я хочу, чтобы за спиной чисто было.

— Может, и прав ты… Колонну когда сдаешь?

Вениамин отвернулся от маленького, на удивление чисто вымытого, окошка в торце «штабного» вагончика, к забитым чертежами и приборами полкам, чтобы никто не видел зевка.

Зевнул, почесал затылок и повернулся обратно.

— У меня все в исправности, заместитель подготовлен. Так что сдаю хоть сейчас, — и выложил на стол оба веера, черный и белый. А сверху положил стальную счетную линейку, полученную прежним начальником «СПМК-72» за отлично сданый экзамен и унаследованную Вениамином за меткий выстрел.

Еремеев выскочил из-за стола, одним неразличимо-быстрым движением закутался в апельсинового цвета куртку с большой белой единицей на спине:

— Веди, сразу все и подпишем… И да, веера с линейкой прибери, тебе же сейчас команды к осмотру подавать.

Вениамин кивнул, принимая веера сразу в рабочее положение: белый левой рукой, черный правой.

— Ничего, — вздохнул Еремеев, закрывая дверь вагончика. — Ладно, пускай ты у нас работать и не хочешь, но хотя бы войны теперь нет. Наконец-то мир!

* * *

Наступил мир, и я, наконец-то, смог заняться тем, ради чего попадал — запуском аватар Туманного Флота. Дело это непростое и небыстрое — все же знают анекдот о том, как гинеколог чинил дизель через выхлопную трубу? А тут еще веселее, потому как сеть событий — это мой, человеческий, термин. Жалкая попытка создать зрительный образ для принципиально неформализуемой вещи.

Вот сижу, думаю, как туда характеры пропихнуть. И стоит ли привязываться к уже известным? С другой стороны, если я отступлю от эталона слишком сильно — мой ли то получится мир? И смогу ли я потом туда перебраться?

В сети я решение вижу, только не знаю, как его на человеческие понятия переложить. И то, когда вся эпопея только начиналась, я бы даже в сети решения не увидел и не понял. Но время идет, и вот я уже не вполне человек.

Поневоле привык считать, в уме всегда держу два-три варианта событий. События на шахте под Воронежем принял без особенных эмоций, от чего сильно перепугался. Все-таки, там люди погибли. А я что? Новую пешку на свободное поле?

Понятно, когда за концлагеря и убийства в ярости город сносишь: оно, может быть, и не по-государственному, зато весьма по-человечески, любому понятно и близко. Зуб за зуб!

А когда с виновника контрибуцию берешь, например, присоединяешь большой шахтерский край… Да, это выгодно, весьма выгодно с точки зрения тех самых человеческих потерь, из-за которых я вообще ввязался в спасение Союза.

Но это как-то… Не по-людски, вот.

Хм, так я же и не человек. Я суперлинкор Туманного Флота, бездушная инопланетная машина, нет? Ух, как сильны мои мощные лапы! Когда тащил золото с Владивостока по Северному Морскому Пути, за Усть-Карой чисто случайно английский крейсер насквозь прошел… Ну ладно, не случайно. Просто там Архангельск недалеко, и тюрьма на Иоканьге вспомнилась под руку. Транспорта с бегущими буржуями трогать не стал, больно уж страшная смерть в ледяной воде. А вот крейсер в тумане пополам переехал: типа, неизбежные на море случайности…

Не полегчало.

Честно говоря, до настоящего линкора Туманного Флота мне, как медному котелку до ржавчины. Все, доступное мне на сегодня — с помощью собственных инструментов проверить, что энергии в сеть залито с запасом, и что процесс развертывания аватар начат… Где-то там, за миллионы и миллиарды событийных узлов от меня.

Ну, еще хронотентакль по будущему интернету шарится, здешний народ просвещает семимильными шагами. Тут можно сказать без лишней скромности: задел обеспечен, и научно-технический рывок уже никому не сдержать. Лет через пять-семь, когда выпустится основная масса инженеров-техников-докторов, да и просто грамотных людей, когда достроятся металлургические гиганты — тогда все то, что сейчас полируется и отлаживается в малых сериях, пойдет с конвейера потоком. И моторы, и самолеты, и машины.

Сегодня мы дрессируем рабочих на простых необходимых вещах: подковы, гвозди, кирпич, оконное стекло, резиновые галоши-сапоги, плуги, бороны, напильники, топоры, пилы, керосиновые лампы, самовары, легкие оцинкованные ведра взамен кондовых деревянных, эмалированные чайники вместо дорогущих медных, луженых оловом. Набираем десять-пятнадцать человек в кооператив, разбиваем работу на как можно более простые движения, конструируем один большой агрегат, на крайний случай два-три — и погнали.

Кооператив платит за механизм продукцией: этими самыми галошами, сапогами, подстаканниками — да хоть игрушками детскими. Пока за установку не рассчитался, половину нам. А потом уже и все твое, продавай, куда хочешь. Всего в стране мало, все с руками отрывают. Никакая продразверстка не выбьет из деревни столько еды, сколько выторгует одна-единственная мастерская по литью резиновых сапог.

На страну одной установки мало, но мы на промышленные гиганты пока не замахиваемся. Станки-то можно купить хотя бы и у немцев, они механики первостатейные. Корпуса построят в меру голодные каменщики, по теперешней безработице недорого выйдет. А вот кадров обученных нехватка, и не только рабочих, но и просто управляющих для настоящего завода.

Понятно, что большая серия сразу цену снизит, но большой завод строится и запускается долго. Да, он страну копеечными галошами через пять лет просто завалит — но в чем до того по лужам прыгать?

И электростанция большому заводу нужна немаленькая, а это еще одна битва с урожаем, ведь чем «Сименсу» генераторы оплачивать? У нас, кроме зерна, пока и нет ничего. Лес продать? А чем его рубить, а чем из тайги вытаскивать — чтобы в промышленных масштабах? Сначала тракторный завод придется строить!

Вот почему заводики мы делаем совсем крошечными, под контейнерный размер. И по всем уездным городам развозим, где поездом, где прямо дирижаблем, обеспечивая местным сразу фурор, фураж и чего-то там еще. Фужер, кажется.

Да, муторно и занудно на конвейере стоять — но вот усвоит, наконец, академик Вернадский наследство тоже академика, Николая Петровича Бруснецова, и появятся у нас хоть какие-нибудь промышленные манипуляторы. Пускай через десять-пятнадцать лет, под самое мое отбытие — но все равно на поколение раньше, чем в исходной реальности. А тогда, господин Форд, вешайтесь.

На первый взгляд, сделано немало. Воевали аккуратней, разрушили не все. Не все ученые люди за границу сбежали. Не всех крестьян побила продразверстка, ни тебе Антоновщины, ни тебе Тамбовского восстания. К неурожаю двадцатых годов успеем запасы хоть какие-то сделать — уже больше народу выживет.

Но могу-то я еще больше. И даже не ракетами: чтобы ракеты в нужное место упали, нужно что?

Правильно, информация.

Теоретически я могу обсчитывать многие тысячи сложных объектов и несколько миллиардов не очень сложных. То есть, создать модель поведения Человечества мне теория не запрещает. Но модель надо наполнить правильными данными, снятыми в относительно краткий промежуток времени, в идеале — одновременно для всех моделируемых лиц.

Ведь в чем проблема предсказания погоды? Нет хорошей климатической модели? Отнюдь, модели есть и вычислительные мощности уже имеются. Но!

Если нужно предсказывать погоду на каждом километре, так и входные данные нужно замерить на каждом километре земной поверхности… И океанической тоже. И на глубине: потому что температура-соленость-влажность. И на высоте, потому что стратосферные ветра, настоящие воздушные реки, переносят миллионы тонн влаги, порождая те самые дожди либо засухи, предсказание которых и есть цель метеорологов.

И все это нужно замерить одновременно.

Так что на земле для климатического моделирования применяется иной путь. Цифры в модель загоняют приблизительные, и потом изменениями входных параметров добиваются того, чтобы модель давала совпадающие с реальностью прогнозы. Если входных данных немного, то есть — в масштабе планеты, крупно — модель получается адекватная. Но если предсказывать погоду на каждый километр, так и метеодатчики должны стоять на каждом километре, а это технически невоз…

Хм.

Для людей невозможно, а для Тумана?

Стоп. Ну, допустим, рассеял я сто миллионов нанороботов по всей Земле. И обрушилась на меня лавина информации. А обрабатывать ее чем? Переключать внимание от одного к другому не вариант, мозаичная шизофрения только называется прикольно, все остальное в ней плохо.

Хоп, знаю! Едет мужчина через таможню и везет сто саженцев. Ну, таможенники потирают потные лапки: сейчас ему за промышленную партию по высшему тарифу. А перевозчик опытный, пишет в декларации: пальмовая роща, одна штука.

Надо все эти миллиарды датчиков представить и обрабатывать как нечто единое, цельное. В лесу или за рулем давно знакомого механизма человек не прислушивается к отдельным звукам сознательно, а слышит некую единую картину. Но, как только в картине появляется фальшивая или неверная нота, заметно сразу.

Наверное, поэтому Туман так сильно зависит от резонанса и вибраций? Потому, что слышит сразу весь мир… И содрогается от фальшивых нот.

Помнится, Стругацкие писали про «коллектор рассеяной информации», когда множество датчиков по косвенным приметам: теням или там отражениям звука восстанавливают исходное событие. Здесь понадобится что-то аналогичное, что сведет поток от миллионов глаз в единое полотно. Надо потренироваться на кошках. К примеру, покрыть сетью сколько-нибудь километров безлюдной местности, привыкнуть к ощущениям. Если выживу, то и город Москву охватить чутким вниманием. А то вдруг там Пианист уже нашел способ обойти вживленный маяк и обманывает меня во все тяжкие?

Решено, запускаем нанопыль. Сперва с дирижабля, а во всякие там подвалы на подошвах разнесут.

* * *

Нанопыль понемногу разносилась на подошвах, но вот в этом помещении ее пока не набралось достаточно: последний раз комнату открывали еще при царе.

Сегодня в комнате не зажигали свет: электричество в каморку истопника никто не проводил, а свечей собравшиеся не взяли. Впрочем, оно и к лучшему; почему-то никто не хотел ни видеть лиц собеседников, ни показывать собственное.

Дверь за последним плотно закрыли, расселись на пыльном топчане, на остывшей заднице вмурованной в стену печи, на низком рассохшемся подоконнике. Каморка не поражала размахом, да ведь и собрался тут не полк, и даже не взвод.

— Итак, товарищи, — начал голос из угла, — на повестке дня главный вопрос. Доколе нам ходить на помочах у этого залетного корабля-кентавра?

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы учиться. Разве упомянутый… Товарищ… Дает мало информации? Разве неудобно по его расчетам строить планы и прогнозировать войну?

— Войну как раз удобно, — отозвался густой бас от печки. — Но сколько нам оглядываться на синий свет? Мы для того свергали Николашку, чтобы сейчас Корабельщика посадить себе на шею? Его реформы и предложения все буржуазные, не революционные. Везде прибыль и расчет, а где сознательность масс? И что за идиотское дробление страны? Крым отдал, финнов и эстонцев отпустил. Польшу штурмовать отсоветовал, а ведь как мы ее могли бы с немецкими товарищами раздербанить! Махновию давно пора удавить со всеми махнятами вместе, что это за очаг анархии? На кой-черт нам отдельно Донецкая республика? Всех собрать воедино, вот революционный правильный путь!

— Заслуженных товарищей зажимает. Мы на революции жизнью рисковали, чтобы сейчас получать все те же копейки, что и весь народ? И чтобы неграмотный народ нас, революционеров со стажем, судил? Мы лучшая часть партии, боевой отряд, авангард. Авангарду всегда все лучшее, иначе как же нам буржуя одолеть?

— Не вижу проблемы, — сказал голос-из-угла, — он ведь все равно улетит. Отменим все установления, что нам неприятны.

— Кха! — засмеялся новый голос. — И вы этому верите? Да Энгельсом клянусь, что на день отлета у него или транклюкатор не сработает, или гравицапы не хватит. Он же сам шутит именно такими словами! А вот увидите сами, как эти шутки нам боком выйдут!

— Голосую: убить, — новый голос подвел черту, и все сразу замолчали. Одно дело ругать, и совсем иное уже распределять конкретно, кому сторожить снаружи, а кому табакерку зачаровывать на «апоплексический удар».

— Но возможно ли такое вообще?

— Будь он так силен, как хвастается, давно бы сровнял Англию с землей. Или перебил всех наших врагов. А он все делает нашими руками, боится запачкаться. Барчук он, чистоплюй, никогда с нами по бабам не ходил. Брезгует, наверное!

— Чего мы этим добьемся? Мы просто лишимся всех полезных сведений и удобного инструмента!

— Этот инструмент пока что больше служит Ленину и присным его. Зачем нам диктатура Ленина? Или Чернова? Я слабо верю, что Корабельщик сделается диктатором. Думаю, он так и останется «голосом за ширмой», «серым кардиналом». А вот что Ильич или Чернов не упустят возможности, верю охотно… Война окончена, хозяйство наше тоже поставлено на верные рельсы. Китай стремительно впадает в нашу зону притяжения, говоря словами того же Корабельщика, в нашу орбиту. Скоро наша будет и Чехо-словацкая республика, а оттуда недалеко до Италии, Франции, Испании. Верные люди сообщают, что научных данных достаточно для освоения всей планете Земля лет на двадцать. Справимся сами! Неужели мы без инопланетника ни на что не годны?

— То есть, вы за ликвидацию?

— Я за тщательную подготовку, потому что второй попытки у нас не будет. Необходимо выяснить, какие у него есть слабости.

— Но Пианист…

— Пианист сам тяготится своим положением, и очень сильно. Найди мы способ избавить его от клейма…

— Отрезать руку вместе с клеймом — дешево и сердито.

— Это выход! Но это надо провернуть непосредственно перед началом дела. Потом, нам необходимо иметь план: что сказать крестьянам, что рабочим, что — наркомату информатики. Наркомат игрушка ценная, не хотелось бы случайно разломать. Кто что возьмет?

— Я займусь поиском слабых мест. У меня родственники в наркомате информатики, поводы для визитов железные.

— Я займусь оружием против Корабельщика, средствами уничтожения вообще. Он материален. А все материальное может быть уничтожено, надо просто знать, как.

— Я могу взять программу действий на после. Что кому сказать, кого куда передвинуть… И так далее. Сроки?

— А вот с этим я бы не спешил. Сперва надо убедиться, что он в самом деле не улетает. Больно уж риск велик. В случае любой ошибки наш провал гарантирован, а что значит провал, не мне вам объяснять. Легенду все помнят?

— Разумеется. Мы придумываем порядок действий для исключения несчастного случая. В конце-то концов, чтобы хорошо и правильно охранять объект, надо понимать, что ему страшно, а что — не очень. И меры на «после» все равно ведь нужно приготовить. Уйдет Корабельщик сам или не очень, мы-то планируем остаться и жить здесь дальше.

— Кстати, товарищи, окончание войны в самом деле стоит отметить. Праздник нужно, парад, цеппелины с флагами. Нужна эффектная точка.

Эффектная точка

— Согласен… — матрос постучал пальцами по скатерти. — Точка получится эффектная. Вполне разумная идея.

— Вы что же, — Венька подскочил на лавке, — не понимаете, о чем речь?

И осел, безнадежно махнув рукой:

— Ну да, вы же матрос, откуда вам понимать, что такое мост высотой полтораста футов и пролетом в тысячу! Я вам скажу, не углубляясь в детали: для нынешней техники его и просто создать уже великое чудо. А создать за ночь и вовсе невозможно!

Вениамин потащил к себе кувшин с голицынским — тем самым, что на парижской выставке одна тысяча девятисотого года сами же французы-дегустаторы перепутали с шампанским. Остатки воспитания не позволили начинать с водки. Все же Вениамин Павлович студент, хотя и не окончивший курса.

О, как же давно, далеко остался тот студент! Затем заговорщик-освободитель, затем воздухоплаватель поневоле, затем кавалер Великой Княжны на Осеннем Балу; затем доброволец Зимнего Похода. Затем огнеметчик Слащева, живая легенда «пулеметен-штрассе» и полуживая туша под завалами. Раненый пленник, после каторжник на большевицкой стройке, возвысившийся до начальника этой самой стройки. Возвращенец из неполной сотни уцелевших… И, наконец…

Наконец, даже кержацкая выдержка лопнула.

Матрос между тем спокойно выдохнул и сказал без малейших признаков обиды или злости, всего лишь с печалью:

— Увы, Вениамин Павлович. Увы. Мало кто разбирается в чужом невозможном.

И отодвинул кувшин с голицынским вином подальше, не давая Веньке соскользнуть в отчаяние.

Венька замер, глядя на собеседника исподлобья. Эх, напиваться все равно с кем. Напротив матрос — пусть будет матрос! Подальше, у входа на летнюю террасу, за сдвинутыми столиками громкий спор — как поступить с цельным зажаренным кабаном. Прямо конгресс, немцы какие-то… Взять все — да и поделить!

Именно что взяли, да и поделили.

За кровавую авантюру Зимнего Похода у Крымского правительства взят Севастополь. Вот этот самый, в коем сейчас и развертывается драма. Прямо за окном ресторана Пушкинский сквер, густая листва самого конца крымской весны, шелест и чириканье. А за сквером просвечивают высоченные окна градоначальникова дома. В том доме делегация Крымской России, приехавшая на конгресс для урегулирования послевоенных отношений, статуса Керченского пролива, границ советского анклава и тому подобных вещей.

А немцы привезли на тот самый конгресс московскую делегацию. Привезли с явным намеком: в трех цеппелинах, «десятитонниках» уже новенькой советской сборки. Дескать, смотрите, и мы уже умеем, как приличные нации! Правда, что экипажи новоделов покамест набраны поровну из русских и германцев, но всего лишь год назад большевики и такого не имели. А сегодня уже обувные заводы большевикам налаживают австрияки. Рыболовные траулеры, по слухам, строят большой серией норвежцы. Шведские рудокопы дрессируют юзовских шахтеров. Даже греки, черт их побери, обучают большевиков тонкостям виноградарства!

Поручик Смоленцев, пожалуй, пошутил бы: «Ну и кому большевики доверят самую важную концессию, на построение коммунизма в России?» А начальник СПМК-72 Смоленцев, оставивший за собой пятнадцать недель и десять мостов, знал: обойдутся. Сдюжат. Разобьют задачку на сотню маленьких шажков — и сожрут, как сотни тысяч африканских муравьев сжирают попавшегося на пути слона…

Он, Венька, здесь один-одиношенек. Своего слона ему никак не одолеть.

Слева от матроса, лицом к лицу с Венькой — главный немец, знаменитый Петер Штрассер, командир дирижабельной эскадры. Темные волосы, темные живые глаза, черная форма морского авиаотряда — все безукоризненно выглажено и вычищено, немецкий порядок во всем. Лишь немецкому порядку Москва доверила драгоценные жизни наркомфина Гуковского и представительницы эсеров.

Представительница, кстати — пламенная Мария Спиридонова, что самого Ленина стыдила: «Распустил царей и подцарей по Крымам и заграницам!» Нужды нет: Ленин ее и послал в Крым. Дескать, посмотрите, Мария, своими глазами, легко ли Николаю Романову дышится в Ливадийском дворце? Не так давно Николай державствовал, а нынче каждый камень ему немой укор в потерянном величии… Делегация Совнаркома сейчас в особняке на Садовой, двумя улицами выше, где планируется открыть постоянное советское представительство.

А здесь нет ни дипломатов, ни делегаций. Здесь возвратившийся из похода огнеметчик Слащева заливает горе, и матрос-анархист ему самая подходящая компания. По сторонам от матроса и Штрассера за столами еще какие-то молодые дойче камераден, увешанные красными бантами. Немецкие и русские воздухоплаватели в одинаковых кожаных куртках. Пить пока не начали, хотя официанты уже предвкушают щедрый поток московского — некогда царского! — золота.

Матрос в своем бушлате и бескозырке выделяется среди воздухолетчиков: на кожанках свет люстры блестит, а в шерстяную морскую форму проваливается бесследно, только пуговицы злорадно подмигивают желтыми волчьими глазами.

Что матрос тут забыл, понятно: флот отошел к большевикам. Отошел при полном одобрении флотского народа. Особенно, когда вернувшийся Венька безо всякой задней мысли частным образом проговорился, что в Красной Армии пьяный офицер невозможен: пристрелит первый встречный коммунист. Слухи о железной большевицкой дисциплине разлетелись мгновенно и вызвали определенное уважение. Опять же, сильному и грамотному врагу проиграть не так стыдно, как уступить орде полураздетой неграмотной сволочи с одной винтовкой на троих. По некоторым словечкам, слышанным ранее в «красной каторге», Венька понял, что слух умело подогревается агентами красных. Но личные проблемы полностью заслонили государственные. Он инженер, в конце-то концов.

Так или иначе, по договору флот переходил к большевикам полностью. Вместе с первоклассной военно-морской базой Севастополь, со всеми ее арсеналами, с полными доверху штольнями в Инкермане, с доками, мастерскими, с береговыми батареями. Наконец, с Корабельной бухтой. Кроме пары крейсеров и миноносной мелочи, в той бухте и относительно новый дредноут «Генерал Алексеев», и вовсе уж ветеран, «Георгий Победоносец», где пушки установлены даже не в башнях, а за стальными брустверами-барбетами. Но все равно, живой огромный корабль.

Выходит, принимать корабли матрос и прилетел. Его же и зовут…

Вениамин выпрямился, утирая салфеткой разом выступивший на всем лице холодный пот. Его же и зовут — Корабельщик!

Венька убрал руку от кувшина с вином. Сел прямо, осмотрелся. Город Севастополь, Пушкинский сквер под окнами резиденции градоначальника. Лучший в городе ресторан, по случаю богатых гостей, освещенный и прибраный. За окном набережная, за набережной цепочкой городские хлебные амбары, за амбарами — синяя-синяя Южная бухта, разделяющая город на две части. За окном хмельной теплый ветер: весна!

Года не прошло, как поднялся сын сибирского раскольника до высот высочайших, а ныне обрушился во тьму безнадежную и готов пить уже черт знает, с кем! Даже с неявным соперником за Татьянину руку…

Матрос между тем отодвинул кувшин с вином еще дальше.

— Напиться вы всегда успеете, Вениамин Павлович. Судя по вашему отчаянию, задачка представляется вам сложной?

Венька только руками развел: ну как объяснить матросу, почему простым увеличением в два, три, десять раз нельзя получить надежную работоспособную конструкцию.

Нет, в самом деле. Уж если придется драться, то сперва полагается объясниться начистоту. Вениамин поправил галстук и пиджак надетого для объяснения костюма, вздохнул и сказал:

— Корабельщик… Уж простите, я только сейчас вспомнил, где видел вас раньше.

— Ничего.

— Начну сначала. Справа от нас Пушкинский сквер, видите?

— Так точно.

— Час назад… — Венька посмотрел на большие часы: девять вечера, — мне в том саду Татьяна сказала…

* * *

— Я просила вас не ходить в Зимний Поход, но вы меня ослушались. Верно?

Вениамин кивнул, не находя слов.

— И вот вы снова здесь, и уверяете, будто бы нечто важное открылось вам в том походе?

— Да. Я…

— Я получила ваше письмо. Признаюсь, я рада, что вы меня не позабыли даже среди выпавших на вашу долю… Хождений по мукам.

И, глядя в радостное лицо кавалера, хмыкнула:

— Но!

— Но? — из Веньки с шумом вышел воздух.

— Но не могу же я нарушить собственное слово. В совете немедля перестанут принимать меня всерьез, а это гибель для Крыма. Все эти… — Татьяна щелкнула веером, и Венька словно бы услышал: «От работ отойти!» Девушка же продолжила:

— Все эти важные господа слушают меня до тех пор, пока видят во мне Великую Княжну, отдавшую себя всю целиком на государственное дело. Как только я уступлю малейшей человеческой слабости, мне конец.

— Неужели для меня нет никакой надежды?

— Мы в политике, а не в сказке. Большевики держат нас за горло, а если выпустят, мы упадем аккурат в гостеприимно разъятую пасть «Лионского Кредита», Моргана, Шиффа, Вальдбурга… Имя им легион! Поневоле приходится дышать… С оглядкой.

— Понимаю.

— Впрочем, если говорить о сказках… — Татьяна указала веером на громадные темные здания казарм, по ту сторону Южной бухты. — Если удариться в маниловщину низшего разбора… Помните, у Гоголя?

— Хорошо бы здесь пруд, а через пруд каменный мост?

— Пруд уже имеется, как видите. А вот если бы и правда мост, взамен этой цыганщины с понтонами, которые приходится разводить по три раза в день, иначе судам не пройти к Инкерману… Мост, под которым крейсер прошел бы, не снимая стеньги!

Татьяна улыбнулась мечтательно:

— Во-первых, мы утрем нос большевикам. Это наша «битва за мир». Мы обязаны показать, что не безрукие дармоеды, но равноправная договаривающаяся сторона. Во-вторых, это эффектная точка, завершение войны, она смоет впечатление от Херсона и Каховки. Вы же инженер-мостовик, и даже, я слышала, опыт у вас неплохой? Сотворите сказку!

Татьяна снова развернула веер:

— И тогда… Тогда я тоже сотворю… Чудо.

Вениамин Павлович склонился на колено, подобрал невесомый шелковый подол и прикоснулся губами. Как инженер-мостовик, он превосходно понимал: создать подобное за одну ночь невозможно. Вряд ли Татьяна уж настолько далека от наук, чтобы сего не понимать.

А значит, цена ему выставлена запретительная, и женщину эту он видит в последний раз.

Не говоря ни слова, Вениамин выпрямился, попрощался учтивым наклонением головы и отправился на берег. Понтонная рота наведет мост за ночь — если случится чудо, и у Веньки найдутся в кармане сто тысяч золотых дублонов капитана Флинта. Но понтонный мост уже имеется. Вот он, прямиком от набережной, мимо домика паломников, к Адмиралтейскому спуску…

Татьяна же, посмотрев мужчине вслед, переломила сложенный веер.

Ну зачем, зачем она вообще открывала рот! Надо было запросто броситься на шею!

* * *

— … И все бы пошло иначе, — Венька вздохнул уже относительно спокойно. — Да меня воспитание подвело. Целовать надо было. Дурак я, что тут скажешь.

Корабельщик промолчал. Махнул мигом подлетевшему официанту:

— Чаю нам, горячего, крепкого. И закусить что-либо, на скорую руку. Герр Штрассер, как там ваши команды?

Герр Штрассер заулыбался:

— Наши еще часа два продержатся. Как ваши — не знаю.

— Предлагаю вам небольшую работу.

— Готовить все три корабля? — Штрассер ничуть не удивился. После зимнего полета в гости к Чешскому Легиону этот самый Легион восстал супротив Колчака, лишив омского правителя сперва денег — а потом и самого Омска со всею необъятною Сибирью. Германия приобрела двадцать тонн золота, а все участники рейда получили повышения в чинах, ордена и премии. А начиналось все тоже с незначительных, на первый взгляд, разговоров якобы ни о чем.

Корабельщик поднял глаза к разрисованному амурами потолку, пошевелил в воздухе пальцами, словно бы листая невидимую книгу.

— У вас грузоподъемность одного корабля из чего складывается? Как получить максимальную, в режиме крана?

Герр Штрассер с немецкой основательностью перечислил:

— Балласта двадцать четыре тонны. Топлива шесть. Экипаж, одежда, снаряжение — три. На бомбы нам оставалось три тонны шестьсот пятьдесят килограммов. Но это — чтобы достичь самой Англии и бомбить ее с высоты семь тысяч метров. Герр Клабаутерманн, уточните задачу с точностью до километра, и я отвечу вам с точностью до тонны.

Прямо на скатерти немец развернул военную карту города. Матрос ткнул в пустырь за обширными казармами Морского Ведомства.

— Отсюда и… Вот сюда…

Герр Штрассер вытащил счетную линейку — такой же отменной выделки, какую Венька уже встречал — и принялся считать, черкая на салфетке. За столиком установилась тишина. От входа долетел чей-то уверенный голос:

— Убивать надо, минимум, царя с женой. Ибо символ. Как ни поступай — народ запомнит и припомнит. Суд-приговор-расстрел, не иначе. А остальных либо за рубеж, либо менять фамилию и к черту на рога.

— Ну, — возразил еще один голос, намного постарше, — девчонка старшая у них сама кого хошь расстреляет. Как она главного жандарма-то, генерала Никольского, точно промеж глаз.

— Не спасет ее пистолет, — огорченно продолжил первый. — Желающих семейке Романовых лютой смерти уже столько, что поезд соберется отсюда и до самого Мурмана.

— Ну так послом ее куда-нибудь. Оружия только в руки не давать, а так не хуже Коллонтай.

— Ну ты и сравнил: девчонку с этакой… Коллонтай.

Еще вчера Венька бы вмешался; пожалуй, что и до поединка. Но сегодня… Кто он теперь Татьяне, имеет ли право вообще лезть в ее жизнь?

Разве Татьяна не понимала, чего требует?

Или все же не понимала? В конце-то концов, инженер-мостовик здесь он!

С внезапно открывшейся надеждой Венька сообразил: а ведь хорошо, что он сам в ответ ничего не сказал. Молчаливое прощание можно трактовать по-разному.

— … Остальным поменять фамилию и пристроить. В лицо их никто не узнает.

— Герр коммандер, — Штрассер закончил расчеты и доложил четко, по-военному:

— Балласт можно выгрузить. В теории, летать без балласта недопустимо, корабль придется уравнивать исключительно за счет баллонов со сжатым водородом, пустые баллоны мы сбросим. Но с вашим руководством я, пожалуй, рискну: вы считаете быстро и точно. Для посадки просто выпустим газ. Я так понимаю, расходы на это никого не волнуют?

Корабельщик утвердительно кивнул, и довольный немец продолжил:

— Высоту ограничим пятьюстами метрами. Топливо сольем в цистерны, оставим лишь на маневры и небольшой страховочный запас. Оружие, кислородные приборы, патроны, радиоаппараты — все снимем. В экипаже мне нужно два рулевых и моторист. Итого, мы поднимем тридцать семь тонн.

Корабельщик поглядел на немца прямо; Вениамин подобрался и поежился: глаза матроса натурально светились глубокой-глубокой синевой.

— Готовность четыре часа, рассчитывайте на два блока по тридцать тонн ровно, оставим вам запас грузоподъемности. Радиомаяки я вам сейчас поставлю, маневры увидите в планшете. На вторую машину назначайте самого толкового, да прямо сейчас, пока никто не начал пить. И пускай третья машина ведет киносъемку, я знаю, что камеры, операторы и пленка есть в делегации, хронику подписания договоров снимать же собирались.

Штрассер, не обинуясь внезапной переменой всех планов, поднялся над столами, резко и быстро заговорил на немецком; воздухоплаватели отозвались возбужденным гулом, оживленно переглядываясь. В немецкой речи зазвучало знакомое: «Сибир», «Колчак». Вениамин подивился энтузиазму, но как-то вяло.

Немец вернулся в кресло, взял протянутое матросом черное зеркальце. Второе зеркальце машинально взял Вениамин и быстро разобрался в схеме. Четыре полуарки, попарно собранные в блоки. Каждый блок внизу шириной десять метров, у замка — один. После сборки образуются как бы опирающиеся друг на друга два полуобруча, устойчивость обеспечена за счет наклона внутрь, как если на стол страницами вниз поставить полураскрытую книгу. Пролет моста триста метров, а высота…

Вениамин икнул и застыл. Высота пятьдесят метров. Да под этакой аркой и линкор пройдет, «не срубая стеньги», то есть не снимая верхние части мачт. Мостик узковат, но Татьяна ширину не оговаривала!

Уж не подстроила ли Татьяна это все? Ведь еще перед походом она показывала такое же точно черное зеркальце, принятое Венькой по незнанию за обыкновенный дневник в черной обложке.

— Гут. А как мы получим блоки?

— Так вот же у нас целый начальник СПМК, и даже с опытом, — Корабельщик похлопал Веньку по плечу:

— Отомри!

А блоки, понял Вениамин, они вот прямо сейчас и соберут на заклепках. В Крыму много людей, сбежалась вся Россия. Но нет почти никакой работы, и голодная зима живо вышибла все сомнения и стеснения. За копейки, даже за еду, Корабельщик легко навербует сто семьдесят человек, по десяти на каждую балку. Вдесятером, по часу на стык, успеть можно с запасом. Номера на земле царапать Вениамин и сам уже научен. Балки чертов матрос рассчитал, шаблоны вычертит… Как? А неважно!

Пусть он в самом деле с Марса, лишь бы помог!

И хороших клепальщиков, кстати, нужно немного. Уж полсотни-то найдется на военно-морской базе, где каждый день клепают корабли. С инструментом, заклепками, всем прочим.

Видя проступающее на лице понимание, Корабельщик понизил голос и наклонился ближе:

— Не передумали, студент?

— Нет!

— Ну-ну. Горячность в нашем деле лишняя, сами знаете. Тапочки в зубах приносить умеете?

— Э?! Что за глупая шутка?

— Смотрите, мост построить не фокус. Фокус — не попасть под каблук уже назавтра к вечеру!

— Я-то думал, вы серьезно.

— Да я сам думал, что все серьезно, — Корабельщик вздохнул с непонятным выражением лица: то ли сожаление, то ли разочарование ребенка, обнаружившего за секретной дверцей вместо великой тайны обычный чулан.

— Вениамин Павлович, на замке так или иначе вам стоять. Чтобы ваше участие никто не смел оспаривать.

Вениамин поежился. А ведь в самом-то деле, нижние концы полуарок обопрутся на землю, а вот верхние…

Кстати, надо под нижние концы подушки забутовать, распор тонн шестьдесят, если он верно помнит формулу. Да вот же в черном зеркальце все прописано: вес полублока тридцать тонн, спаренная двутавровая балка высотой два с мелочью фута, или семьдесят сантиметров по новым правилам. Распор и составит шестьдесят девять тонн, лучше закладываться с запасом, тонн на сто.

Венька постучал пальцем по черному зеркальцу — чертеж послушно увеличился.

— Корабельщик, смотрите, у вас тут литая подушка. Раствор в опорах не успеет схватиться, а не то, чтобы прочность набрать. Не лучше ли сделать забутовку гранитным булыжником на сухой гарцовке? Понадобится больший объем, зато надежней.

— Мы раствор делать и не будем, — Корабельщик поднялся и вышел вслед за деловито переговаривающимися немцами, оставив на столе золотой в утешение официантам. — Сейчас найдем людей, сделают нормальный бетон, а ускоритель твердения уже я сам… Жульничество, конечно, да чего уж теперь-то стесняться! Вениамин…

— Да?

— Вам понадобится одежда, не в пиджаке же на замок лезть. И флажки.

Венька ухмыльнулся:

— Только в гостиницу зайти, я переоденусь в рабочее. У меня там комплект.

— Что за комплект? Откуда?

— На память в колонне выдали. Комбинезон, ботинки, каска. Линейка погибшего Степана, ну и два веера, как же без них.

— Черный и белый?

— Именно. Разметку, так понимаю, вы сделаете?

Корабельщик подмигнул:

— Я уже дальномером на ту сторону стрельнул. Вон, от выступа до Адмиралтейского спуска триста метров ровно. Металл выдержит, а от ветра мы оба конца наглухо заделаем.

— А температурное расширение? На балочных мостах катковая опора именно же для этого.

— Так то на балочных. Там надо, чтобы проезд ровным оставался. А тут пускай себе выгибается, и так уже арка. Сигналы веера не забыли?

Венька помотал головой. В разговоре с любимой девушкой, когда судьба решалась, и то вспомнил въевшееся в душу: «От работ отойти!»

* * *

От работ отойти!

На поле за казармами звонкая долбежка клепальных молотков, ровный стук пневматических машинок, свист автогена. Не слышно ничего, совсем. Так что команды Венька подает веерами. После колдовства Корабельщика — теперь Венька понял, отчего немцы зовут его не Schiffbauer, «человек с верфи», а именно что Клабаутерманн, «корабельный кобольд», морская нечисть — оба веера в открытом состоянии ярко светятся белым и зеленым. Белым левый, зеленым правый. А красным оба светятся в закрытом состоянии.

И вот сейчас неразличимый в лязге металла щелчок, и два красных огня: от работ отойти!

Когда Венька добежал до поля, трактор уже выгладил на нем плоскость, громадный рабочий стол, длиной в полтораста саженей. На крыши казарм уже поднимали батарею флотских прожекторов, для того и сделанных, чтобы нащупывать неприятеля белым лучом чуть ли не на горизонте, в десяти-пятнадцати верстах.

Скоро явившийся цеппелин — третий, страховочный, корабль не облегчали, но и без того он запросто поднимал десять кубометров — доставил невесть откуда громадную бадью с эмульсией, а потом еще и еще — Венька не считал. Наверное, на Инкермане, во флотских мастерских… Да мало ли где Корабельщик озадачил бичей замешать раствор, мало ли, каких безработных студентов усадил за копирование чертежей! Венька считал прибывающих людей, наскоро расписывая по десяткам и выдавая на каждый десяток лист из стопки. Еще солнце не село, как выскобленная тракторным ножом площадка превратилась в почти гладкий асфальт, схватившийся практически сразу. Схему номеров из черного зеркальца Венька перерисовал мелом уже сам.

Мальчишки еще бежали по улицам, звонко выкрикивая: «На работу! До рассвета! На стройку за военными казармами! Золотой рубль за час! Немедленно!» Поэтому непрерывным потоком на стройку являлись новые и новые работники; уставших Венька мог менять хоть через двадцать минут.

Зеленый огонь, черный веер от себя.

Встать! Занять номера!

По пяти человек на голову и хвост. Балки подвозит все тот же паровой трактор, на каждую оконцовку балки наклеивается шаблон, прочерчивается светящимся мелом, что Корабельщик приказал выдавать без счета. Украдут — и черт с ними, лишь бы делали дело! Затем автоген — в белом пламени водородной горелки нанесенная линия мигом вплавляется и начинает светиться, не дает горелке уйти слишком уж далеко в сторону. Затем песочные часы на столике перед Венькой пересыпаются; оба веера щелк!

От работ отойти!

Венька пробегает вдоль цепочки обработанных балок, проверяет подрезку накладным стальным шаблоном, хлопает сложенным веером по неточностям. Кто справился, тем выдает стальной шаблон под отверстия. Заклепка должна сидеть в отверстии плотно, и в идеале отверстие следует пробивать в соединяемых деталях уже при сборке, по месту. Но то в идеале, когда есть время соединяемые детали разложить на сборочном стапеле и прочно прижать струбцинами. А сейчас придется нагреть заклепку не докрасна — добела — чтобы та растеклась пошире, заполнив огрехи в разделке отверстий. Ведь нету пока что ручных сверлильных машин в достаточном числе, и потому отверстия прожигают все тем же автогеном. Да, металл от этого слабеет, приходится компенсировать увеличением расчетной толщины листа…

Встать! Занять номера!

Венька смотрит на небо. Рассвет в пять двадцать шесть; на часах два пятнадцать, и небо еще темное, и только по заслоняемым звездам да цепочке бортовых огней узнается в нем третий, «контрольный» цеппелин с киносъемкой.

Далеко внизу, на краю бухты, под Адмиралтейским спуском и на противоположном берегу, две артели бетонщиков лихорадочно, в лучших традициях «давай-давай!» сколачивают здоровенные ящики, опалубки под опорные плиты, рвут лопатами и кирками траншею под сдвиговый зуб. А рядом уже мешают бетон, и Корабельщик лично сыпет в замес багровый порошок, принесенный неизвестно откуда.

— Что это?

— Кровь палачей трудового народа. Сушеная, первый сорт! — лязгает зубами Корабельщик, отчего у всех напрочь исчезает желание повторить вопрос. Высыпав последний мешок, матрос выпрямляется, сверкая в свете прожекторов красными глазами:

— Навались, кто денег хочет заработать! Не время сомневаться! Сомнения порождают ересь! Ересь ведет к возмездию!

В сторонке грамотный десятник осторожно подносит к свету распоротый бумажный мешок от багрового порошка, читает, шевеля губами: «Ускоритель твердения. Состав…» — и матерится, потому как дальше все сплошь нерусские буквы. Развелось тут агрономов-химиков, суперфосфат им в душу!

Потом десятник спохватывается и кричит на своих, чтобы не стояли. Черт знает, чего тут затеяли большевики, и почему в такой спешке. Но вряд ли что вредное. Для вреда обычно взрывают, а тут эвон, строят! Если они там, у себя, строятся так же, то понятно, как наших в Зимнем Походе победили. Ну, а крепко ли схватится хваленый бетон за два часа, сейчас и посмотрим. Интересный матросик, про ересь так привычно завернул, чисто тебе архиерей в церкви… Где он, кстати?

Корабельщик успел отбежать к самому памятнику затонувшим кораблям, ставит прямо на набережной стальной сундук с полукруглой шапкой.

— За маяком присмотрите, чтобы не сдвинул никто! — бросает он унтеру полиции, и тот привычно козыряет, не успев осознать, кто ему приказал. По наплавной переправе на ту сторону топочет очередная ватага желающих получать золотой рубль за час.

За час балки обрезаны и проделаны отверстия; теперь Корабельщик не отходит от растущей на глазах полуарки, подсвечивая зеленым фонариком, тончайшим лучом. Венька только регулирует человеческий прибой, направляет ход балок на сборку. Точное положение указывает Корабельщик. На площадке уже несколько сот человек, и задача Веньки сводится к грамотной замене уставших, что позволяет работать совсем без перерывов.

На востоке заметно светлеет небо, и над полем проявляются два предельно облегченных цеппелина-крана, подсвеченные зеленым и белым, чтобы их позывные можно было показывать все теми же веерами. Командиры экипажей ориентируются по черным зеркальцам. Для людей начала двадцатого века, когда что ни год, появлялось прорывное изобретение или там технология, объяснений про «новый радиомаяк» достаточно. Те же цеппелины в начале войны и думать не смели забраться на семь километров, чтобы скинуть на Британию почти четыре тонны. Выдумал der Klabautermann очередной хитрый приборчик, а эта помощь русскому мальчику в завоевании любви — отличная реклама. Уж лучше так, чем нанимать приговоренного, чтобы тот с эшафота кричал: «Пейте какао Ван-Гутена!» Улыбаются сентиментальные немцы: нас не проведешь, ja! Приборчику реклама, концерну «Цеппелиненфлюгенцойге АГ» реклама… Кстати, вот мы уже и auf den Punkt.

— На тросах?

— Есть на тросах!

— Тросы отдать!

Падают буксировочные тросы с флотского же арсенала. Их предназначение — буксировать линкоры водоизмещением шестнадцать тысяч тонн, что им тридцатитонные коготки полуарок. Лебедка тридцать тонн, правда, не поднимет, но поднимет весь дирижабль, увеличив плавучесть. На этот случай и предусмотрен толстенный шланг от оставленного на земле заправочного реактора. По черному зеркальцу пробегают циферки, и лучшие в мире воздухоплавательные механики с немецкой тщательностью терпеливо впускают в газовые мешки ровно столько водорода, сколько необходимо. Проходит не замеченный Венькой от напряжения час времени, и вот вспышки сигнального фонаря:

— Трос держит!

Полуарки встают в транспортное положение. Немцы не задумываются, как der Klabautermann успевает вычислить положение центра тяжести криволинейной пространственной рамы, необходимую длину тросов, количество подъемного газа. Он же не человек, ему можно. В конце-то концов, кто говорил Фаусту: «Я навожу мосты над хлябью» — разве Михаил Архистратиг? Нет, нет и нет: в средневековой Европе именно дьявол строитель мостов.

Снизу машет белый веер; на планшете пилота новые цифры. Первым идет «белый» корабль. Вот его полуарка с шорохом проносится над массивом флотских казарм, в которых никто уже не спит, вот прошла над широким Адмиралтейским спуском, над светлеющим зеркалом Южной Бухты, над слабеющими в рассвете лучами прожекторов. Белый веер показывает: вниз, помалу вниз. На планшете снова цифры: сколько газа стравить. Нет в мире машины, способной так точно и аккуратно поставить многотонную конструкцию с сантиметровой точностью, только цеппелин способен… Правда, к нему еще надо der Klabautermann с нелюдской скоростью расчетов, но ведь это пока. Успели бы построить стотонный цеппелин, и не потребовалось бы выкручиваться, обошлись бы штатно. Шланг в бухту, и качай водный балласт куда нужно, утяжеляй корабль для спуска, облегчай для подъема. Но все впереди, а покамест покажем лапотной России класс…

— Вперед помалу!

— Контакт!

Белый веер внизу делает круг: опирание. Цеппелин повисает в нужном положении. Бетонщики бросаются заливать опору со всех сторон — «сушеной крови» Корабельщик оставил им вдоволь. «Полчаса, ” — сказал Корабельщик, — «и бетон встанет насмерть. Вы уж не оплошайте, за мной не заржавеет и ноги выдернуть.»

Тем временем «зеленый» корабль уже несет свою полуарку. Впереди самое сложное: стыковка двух полуарок в единое целое. Да, на «нижней», уже установленной полуарке, растопырены наклонные крылья ловителей. Да, на «верхней» арке выступают клыки вставок.

Но в этой точке нужен человек: забить в совместившиеся на миг отверстия стальную ось-фиксатор, и тем самым прекратить ровные колыхания тридцатитонных полуарок во влажном, сереющем предрассветном небе крымского мая.

Вениамин Павлович остался там, в ресторане, плачущим над разбитой судьбой. Венька стоит на площадке, смотрит на приближающийся ловитель, легонько машет над головой черно-зеленым веером: вперед, вперед помалу… Вот клыки прошли до контрольной риски, до слабенько светящейся полоски чудесного мела…

— Вниз помалу!

Небесный кит слушается малейшего шевеления веера с пугающей легкостью.

А ведь Корабельщик мог прекрасно справиться сам, понимает Венька. Мог завести управление прямо на моторы, на газовые клапана — с его-то радиомаяками, с его-то черными зеркальцами. Все он мог сделать сам. Так почему же…

Потому что Корабельщик не хочет жить за нас. Вместо нас. Водить нашими руками, слепо тыкать нами в кнопки. Ведь что мешало нам самим провернуть подобное? Цеппелины уже придуманы. Флажковая азбука тоже. С инженерной точки зрения, самозахлопывающийся замок — вот он, призывно раззявился под ногами — ничего сложного.

«Почему же я об этом не подумал?» — Венька ежится. — «Почему пошел пить и плакать?»

Щелчок — створки замка распахнулись — визг ножа по ловителю — хлопок — створки закрыты…

Удар! Звонкий удар тридцатитонного колокола на высоте полтораста футов над городом; а под ногами дрожит вся полуарка.

Клыки дошли до упорных пластин. Венька вскидывает веер, делает круг: стоп, касание. Складывает веер и сует в петлю комбинезона. Ось-фиксатор на сгиб левой руки. Малую кувалду в правую; приставить и ждать… Ждать, пока окно в ноже пойдет мимо окна в ловителе. Как хорошо, что нет ни дождя, ни тумана; страшно подумать, что пришлось бы такое делать в ноябре!

Совмещение; Венька рывком вдвигает четырехдюймовый тяжеленный штырь в совпавшие на миг отверстия и мгновенно расклепывает оголовок несколькими лихорадочно-быстрыми ударами. Авантюра, как есть авантюра. Малейшее усилие вперекос — и срежет ось, ведь что такое четыре дюйма против тридцати тонн, да ударный коэффициент вдвое!

Но… Тебе нужна Татьяна? Ты мечтаешь приносить ей тапочки в зубах?

Как ни странно, память о ехидстве Корабельщика вытесняет все беспокойство, и дочеканивает стык Венька уже аккуратными точными ударами.

Отскакивает на видное место, вскидывает оба веера: забито!

Немцы синхронно дают чуть-чуть слабины на тросах; Венька облизывает сухие губы: устоит или сползет?

Рывок!

Венька падает на колено, но сцепка держит. Колыхание останавливается.

Оба веера через стороны вниз: опускай!

Цеппелин положения не меняет, стравливая дальние троса на точно вычисленную der Klabautermann величину. «Зеленая» полуарка, поворачиваясь на толстой оси, только что забитой Венькой, осаживается, обминает подготовленную плиту в самом конце Адмиралтейского спуска. Снова глухой удар, отдавшийся во всем теле мощный толчок.

Фиксация — едва различимый с верха моста — уже не сборки, уже цельного моста — Корабельщик делает круг белым веером. К наземному концу бросаются бичи с замешанным на «крови предателей» бетоном.

Полчаса ждать. Ждать, пока встанет бетон. Обычный бетон встает за трое суток, а прочность набирает за двадцать восемь. И тут без шулерства Корабельщика не обошлось. Но можно возместить слабую прочность свежего бетона, думает Венька. Просто налить его в устои столько, чтобы распор он мог бы воспринимать уже через сутки-двое. Опять же, ускорители твердения. Есть химики, можно им поставить задачу…

Венька сидит между метровых двутавров, на монтажной площадке, на холодной стали, прислонившись к неудобной ребристой стенке двутавра, бездумно пропускает в пальцах звенья страховочной цепи, словно бусины четок. Его работа на сегодня выполнена. Бетон схватится, и снизу полезут монтажники с листами настила, тут уже ничего сложного. Венька смотрит на синие-синие волны. А интересно было бы глянуть с такой точки на Босфор…

Кстати, раз вода синего цвета — значит, наступило утро.

* * *

Утром Татьяна взяла зонтик — от солнца, ну и просто чтобы занять руки. Зонтик, сумочку с уже привычной тяжестью браунинга, шляпку. Задумалась было взять подружку, ту самую Лизавету Бецкую, что одобрила выбор Татьяной матроса-анархиста…

Но вышла из дома градоначальника и остолбенела.

Упомянутый матрос-анархист сидел на перилах восходящего в небо моста. Перед ним стояла доска с шахматами то ли шашками — Татьяна не разбирала, пока не подбежала почти вплотную. Фигур на доске она не узнала, зато узнала парня в сером комбинезоне, за второй стороной доски.

— А… Вениамин? А… Венька?!

И, помня, как вчера глупой болтовней все испортила, бросилась навстречу.

Венька тоже припомнил, как вчера начал с ненужных слов, и тоже кинулся сначала обнять, позабыв про все приготовленные речи.

Столкнулись они у входа на мост, и столкнулись так, что Татьянин зонт и вылетевшие из-за пояса Венькины веера матрос едва успел спасти от падения в темно-синюю воду.

— А это что… Это мост? И какой высокий! Мост прямо на небо!

Свободной рукой Венька взял протянутые веера, белый заткнул обратно, черным звонко постучал по толстому металлу:

— Грубовато, Татьяна Николаевна. Да уж больно мало времени вы мне отпустили, не успели отшлифовать. Принимайте уж, как есть.

— Э… — Татьяна покраснела. Вчера она ляпнула глупость! Глупость обиженной девочки! У нее парень живой с войны пришел! А она несла какую-то околесицу о государственных интересах!

А ведь mama говорила, что мужчины как-то уж слишком серьезно воспринимают слова. Это вот оно и есть?

— Мост… Настоящий?

Венька хмыкнул, не отвечая. Теперь он мог не отвечать. Мог даже не здороваться. Он-то свое условие выполнил… А с чьей помощью — какая разница!

Над головой загудели сверкающие в утренних лучах цеппелины. С их высоты мост выглядел блестящим, не успевшим поржаветь, четвероногим паучком с малюсеньким телом замкового узла строго посреди и длиннющими тонюсенькими ножками арок. Словно бы паучок стягивал два края бухты. Город — еще маленький, царский Севастополь, облепивший только Южную Бухту виноградной гроздью и не посягающий на северную сторону Севастопольской бухты; еще не поглотивший ни Херсонеса, ни даже Ушаковой балки, не вобравший в себя ни Инкермана, ни Голландии, ни Фиолента, ни, тем более, Балаклавского района — выглядел милым, уютным и мирным, приводя на ум баварские городки; да, по правде говоря, пилотам уже и не хотелось думать о войне.

Лучше как сегодня ночью, по чуть заметным движениям веера, по вспышкам зеленого указателя на черном зеркале планшета, подавать блоки навстречу друг дружке. Ладно там der Klabautermann: нечисти мало что способно повредить. Но мальчишка в комбинезоне, болтающийся на пятидесяти метрах над бухтой с кувалдой наперевес и нагелем в зубах… Во имя чего?

Правильно сконструированный стык закрылся почти сразу: стальные ножи вошли в уголковые ловители, блоки совместились, огласив бухту сперва резким лязгом, а потом едва ли не более громким радостным воплем. Долгие полтора часа Корабельщик не отпускал цеппелины, ожидая схватывания бетона. А потом уже и самим сделалось интересно, чем закончится. Черт с ним, с безбалластным выравниванием и расходом подъемного газа. Не каждый день собственными руками творишь легенду!

Так что цеппелины висели до самой исторической встречи перед мостом, пока Корабельщик не раскрыл два почти метровых веера и не просемафорил благодарность. Цеппелины плавно развернулись. Их длинные черные тени побежали по рыжим черепичным крышам, по затянутым зеленой пеной улицам, по сдержанно гудящей толпе строителей перед Пушкинским сквером, побежали последним напоминанием о плохом, страшном, когда тень цеппелина над городом предвещала взрывы…

О прошлом.

Татьяна приняла поданный матросом зонтик и повернулась к жениху. Теперь уже несомненно жениху. Отказа после такого не поймет никто. В первую очередь, она сама не поймет.

— Вениамин Павлович, проводите меня туда… Наверх.

Венька взял девушку под руку и повел по стальному настилу, между широченных перил — верхних поясов двутавра. Сейчас Вениамин особенно хорошо видел огрехи, неровную резку балок, грубую клепку. Внизу широкий, к замку мост сходил в сущее бутылочное горлышко и мог выдержать не более шести пудов на каждый квадратный аршин… Примерно сто килограммов на метр квадратный. Ветровое давление на тоненькую нитку почти не ощущалось, а жесткая заделка обоих концов позволяла не слишком переживать и о резонансе. Да и металла Корабельщик заложил с приличным запасом, с учетом неизбежной косорукости, скорой сборки чуть ли не наощупь, возможного удара при ночной стыковке. Мост вышел кондовый, перетяжеленный, зато неожиданно для субтильной внешности прочный и жесткий.

К стройке сбежались чуть ли не все жители города. С другой стороны, у Адмиралтейского спуска, толпа собралась тоже. На тонюсенький мост ее пока что не пустил немецко-большевистский пикет, и все шли еще по наплавному, раскачивая понтоны. Люди глазели на пару, почти неразличимую за широкими стальными крыльями ловителей, за массивным блоком замкового узла.

Отчасти для отвлечения зевак, отчасти по хитрому политическому расчету, матрос-анархист живо устроил митинг. Размахивая огромным черным веером, Корабельщик держал собравшимся речь о том, что на реке Андуин — его родине — всякие тонкие умения называют хай-тек, и что возникший за ночь мост — великий хай-тек, и хорошо, когда в стране много хай-тека, и плохо, когда нет хай-тека!

— Браво, товарищ! Научи нас великому хай-теку! — топая от удовольствия, кричали горожане.

— Научим обязательно! — гремел Корабельщик на всю бухту. — Это так, небольшая модель. Ждите нас, Керчь и Босфор! Жди нас, Берингов пролив! Ждите, Сахалин и Хоккайдо, Гибралтар, Каттегат и Ла-Манш!

— Ура! — кричали собравшиеся, больше не обращая внимания на верх арки, так что Венька и Татьяна могли нацеловаться вволю.

А потом Венька запрыгнул на перила, крепко взявшись левой рукой за холодное крыло уголкового ловителя; матрос шестым чувством уловил момент, жестом потребовал молчания и показал сложенным веером наверх:

— Глядите!

И Вениамин очертил над головой круг черным веером, и матрос перевел сигнал для всех собравшихся:

— А вот это у нас означает — выходной!

Толпа забурлила. Официанты чувствующего поживу ресторана потащили столики прямо в толпу, на набережную, и никто не помешал сойти с моста Вениамину с Татьяной. Протолкавшись навстречу, Корабельщик показал на девушку с такой гордостью, как будто сам ее сделал:

— Родная, злобная, твоя!

— Почему злобная? — Татьяна не возмутилась. Ей от счастья и отвечать-то было лениво. Корабельщик подмигнул:

— Так не я же генерала Никольского пристрелил при всем честном народе. А с этим Татьяна Николаевна, Вениамин Павлович, совет вам да любовь. Бывайте здоровы, живите богато. При случае обращайтесь, два планшета на семью у вас есть. Много не обещаю, а чем смогу — помогу!

И, прежде чем Вениамин собрался пролепетать о благодарности, Корабельщик обернулся через левое плечо, да и пропал в толпе, словно корабль пропадает в тумане.

* * *

В тумане гидропланы не летают. К счастью, туман в Адриатике не так, чтобы уж очень частое дело. Можно и передохнуть, покачаться в кресле, послушать музыку и новости местной станции.

Главная новость: в Париже, в золоте и роскоши Версальского дворца начались переговоры, что должны достойно завершить Великую Войну и даровать народам Великий Мир… Пассажиры у костра — двое тощих калабрийцев, кутающихся от непривычного тумана в клетчатые пиджаки — слушали с не меньшим вниманием.

До конца войны добралось на три империи меньше.

Во-первых, рассыпалась и мучительно собиралась обратно Россия, шаря окрест вслепую, как больной, вернувшийся в мир с того берега Стикса, нащупывает вокруг лежанки то стул, то стену, то мельхиоровые шишечки на спинке кровати.

Во-вторых, рухнул стальной германский Рейх, засыпал громыхающими раскаленными обломками Эльзас и Лотарингию, ударился оземь и обернулся Германской Советской Республикой. Оборотень уже скалил зубки, пугая французских добропорядочных буржуев ядреным духом коммунизма. И не где-то там, за Уралом — а вот прямо тут, за Рейном, камень добросить можно.

В-третьих, разорвалась на множество государств Австро-Венгерская империя, добив старика Франца-Иосифа. При рождении сего монарха мало где пользовались керосиновыми лампами, а в год его похорон уже кроили небеса цеппелины и аэропланы, и женщина-ученый открыла радиоактивность.

Венгры тут же спелись с большевиками… Чехи поглядывали на социалистов странно: то ли сами хотели в игру, то ли собирались перекупать игроков колчаковским золотом. Радио, правда, говорило что-то еще об эсерах. Но на затерянном в тумане посреди Адриатики острове мало кто различал нюансы, и Москву все считали просто большевицкой, а Крым просто царским, без оттенков.

Пассажиры справились, наконец, с костром. Потянуло теплом и жарящимся мясом. Пилот поднялся, прошел по скрипящим доскам к гидроплану. Вытащил из тайника оплетенную бутыль хорошего кьянти, мешочек со специями. Для сырой туманной погоды годится стакан горячего вина с гвоздикой, имбирем и кардамоном. Готовить, правда, придется в котелке, но что за беда? Вернулся к огню, не нарушая голос диктора разговорами. Придвинул ближе этот самый котелок, набулькал красного, занялся отмериванием пахучих щепоток под одобрительные взгляды пассажиров.

Радио продолжало свою повесть. На удивление, немецкую делегацию впустили в Париж и даже не отстранили от переговоров. Как ни задирали нос французы, толстый бульдог Черчилль сказал однозначно: мир без представителей всех сторон есть короткое перемирие. А второй Великой Войны никто не хотел. По крайней мере, прямо сейчас.

Калабрийцы переглянулись. Немцев допустили, так, может, что-то перепадет и бедной Италии?

Котелок забулькал. Пилот отставил его от огня прямо на сырой песок, вынул три мельхиоровых стаканчика. Все так же молча мужчины принялись есть жареное мясо, срезая прямо с куска тонкие полоски острейшими ножами, запивая глоточками вкусно парящего вина.

Из России прибыла чертова прорва делегаций. Финны, поляки еще ладно: они всю жизнь держали себя наособицу, и теперь, понятно, радостно воспользовались предложением Ленина «брать суверенитета, кто сколько унесет». Но эстонцы? Но латвийцы? Это вообще кто и где? Это, наверное, племена tataria из-за Урала, да, синьор? Вы же пилот, вы же образованный человек, наверное, знаете?

Пилот покачал головой отрицательно, с откровенным удовольствием заглотил еще стаканчик грога, утер губы. Нет, это всего лишь берег Балтики, между поляками и финнами.

А «LitBeL», а «Донецкая Шахтерская Республика», это что?

А вот этого, синьоры, я и сам не знаю. Все-таки нас учили европейской географии.

Пассажиры оживленно заспорили на калабрийском диалекте, рисуя в воображении картины мехово-кожаных варваров, расхаживающих по золоту Версаля, и предвкушая кинохронику, и снимки в газетах. Пилот пересекался на авиазаводах Милана с русскими инженерами, и знал от них о России намного больше. Но встревать поленился, лишь тихонько посмеивался, не мешая диктору. Из динамика лилась повесть, как обиженные французы спрашивали немцев: куда вы-то лезете в победители? На что представитель германских социалистов огрызался: вы сражались против армии кайзера Вильгельма? Прекрасно, и я тоже.

Но самый яркий фурор в Париже произвел, конечно же, Махно.

У подножия Эйфелевой башни

Махно появился в Париже довольно поздно: конференцию-то начали собирать еще в прошлом, одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.

Всего через месяц от перемирия американский президент Вудро Вильсон взошел на борт парохода и прибыл в Европу еще перед Новым Годом, тринадцатого декабря — в день, когда Зимний Поход разворотил Херсон и Каховку, за неделю до Солнцеворота.

На заснеженных полях Украины визжали кони, скрежетали друг по дружке сабли, хлопали в упор наганы и стрекотали «швейные машинки смерти», выдуманные американцем Хайрамом Максимом.

Сбежавшиеся в Париж беженцы наслаждались небывало теплой зимой: на Елисейских полях даже в январе зеленела трава.

По ту сторону Пролива, в туманном Лондоне, Эдди Марш, бессменый и лучший секретарь Уинстона Черчилля, паковал в бесчисленные папки всевозможные сведения, которые могут понадобиться патрону в Париже.

Американец Вудро Вильсон пожинал огромный урожай восхищения и оваций: что ни говори, а ситуацию на фронте переломила именно американская армия. Так что, пока к Парижской Конференции готовились прочие государства, Вудро Вильсон посещал Францию, Италию, Англию — повсюду встречали его радостно, цветами.

Настоящую же политику Америки в значительной степени направлял тогда полковник Хауз. Джентльмен с американского юга, ни дня не служивший в армии, награжденный званием полковника из уважения к честно заработанным сахарно-хлопковым миллионам, но более всего — к умным советам, продвинувшим Джеймса Хогга в губернаторы огромного Техаса. Из той избирательной битвы, кроме звания полковника, Хауз вынес еще и твердое убеждение: «Лишь двое-трое в Сенате и двое или трое в Палате представителей вместе с президентом действительно правят страной. Все остальные — только подставные фигуры… Поэтому я не стремился к официальным постам и не старался ораторствовать».

Серенький неприметный Хауз поселился в Париже задолго до президента; собственно, полковник-то и подготовил саму Парижскую Конференцию. Американцы и британцы хотели встречаться на нейтральной территории. Скажем, в Швейцарии. Но французский премьер Клемансо — уже старик, редко появляющийся на публике — встал насмерть. Конференция в Париже, и точка! В конце концов, английский премьер Ллойд-Джордж уступил «французскому троллю», проворчав: «Клемансо любит Францию, но ненавидит всех французов».

Так что народы Европы взирали не на сонную мирную Женеву — а на великий, блистательный, неподражаемый Париж, вынесший обстрелы немецкими сверхдальнобойными пушками, сотворивший «чудо на Марне», не сдавшийся и не покорившийся.

Народы Европы и мира, впрочем, взирали на Париж не столько восхищенно, сколько в напряженном ожидании. Война же закончилась, и пора бы снизить цены, и пора бы уменьшить налоги… А конференция все никак не открывалась. Прибыл английский премьер, Ллойд-Джордж, прибыл итальянский премьер Орландо Витторио. Вместе с Клемансо и Вильсоном Ллойд-Джордж и Орландо составили «Великую четверку», на заседаниях которой и планировалось принять все главные решения, а всем остальным просто сообщить — и пускай только попробуют не проголосовать «за»!

Так что американцы восхищались французской кухней, впечатлялись внимательностью портье и горничных, изумлялись неспешным гидравлическим лифтам, поражались элегантности парижских женщин — даже проститутки здесь одевались безукоризенно. Американцы подавали милостыню бесчисленным калекам в шинелях, дрались в барах с гордыми французскими офицерами и облизывались на танцовщиц канкана. Демонстративно игнорировали англичан: «Вы не должны говорить о нас, как кузенах, а тем более — как о братьях; мы ни то, ни другое»… Проходя набережной, стряхивали пепел в раздувшуюся от ливней Сену.

А за их спинами по набережной — по той самой Набережной д’Орсэ, где потом Жорж Сименон поселил комиссара Мегрэ — лакированные автомобили ежеутренне везли четырех премьеров. С ними несколько советников и переводчиков, плюс два молчаливых, улыбчивых японца; все это получило несколько ироническое название «Совет десяти» или «Великий Совет».

Он-то и решал судьбы Европы в кабинете министра иностранных дел Франции, среди резных панелей, помнящих Людовика, Наполеона и продававшего их оптом и в розницу великого обманщика Талейрана, епископа Оттенского. В тон давно помершему пройдохе каждый из четверки пытался как-то выкрутить статьи договора на свой манер. Поскольку сделать это можно было лишь за счет соседей, ожесточенный торг заканчивался далеко за полдень.

Журналисты не допускались в обитый зеленым шелком кабинет и весьма обижались на такое пренебрежение. Как же так, вопрошали служители прессы, ведь сам великий Вудро Вильсон в своих «Четырнадцати пунктах», прямо в первом же пункте, ясно прорек:

“Открытые мирные договоры, открыто обсужденные, после которых не будет никаких тайных международных соглашений какого-либо рода, а дипломатия всегда будет действовать откровенно и на виду у всех.”

Ну и где откровенность? Пустите нас в кабинет министра иностранных дел! Пустите нас в святая святых, где решаются наши судьбы!

В святая святых на правах принимающей стороны председательствовал «французский тролль» Клемансо, восседавший на кресле перед огромным дровяным камином. Его коллеги получили еще и по небольшому столику для бумаг. Американского президента Вильсона, как единственного формального главу государства, уважили креслом на несколько дюймов выше, чем у остальных.

Открывать окна французы не позволяли, ужасаясь при одной мысли, что ветер унесет на волю хоть малую секретную бумагу, так что «Верховный совет» одолевала жара. Старый Клемансо выносил ее со скучающим выражением лица, часто глядя в потолок. Более молодой и живой Вильсон ерзал на стуле, вставая время от времени, чтобы размять ноги. Госсекретарь САСШ Роберт Лансинг, формальный глава делегации, от скуки рисовал недурные карикатуры. Англичанин Ллойд Джордж, сын учителя, пробившийся в судьбоносцы, много и громко шутил и активно комментировал события, словно на скачках.

Официальный переводчик, Поль Жозеф Манту, переводил с французского на английский и обратно столь живо и ярко, что иногда Совету казалось: переводчик вымаливает для себя лично жизнь или свободу. Ну, или хотя бы глоток воздуха в проклятой жаре… Поскольку Клемансо владел английским, а Соннино — министр иностранных дел Италии — также говорил по-английски вполне сносно, разговоры между «четверкой» часто велись именно на языке Туманного Альбиона.

Вышколенные слуги, неизменно восхищавшие американскую делегацию, приносили в зал чай с горьковатым миндальным печеньем. Но в одолевающей жаре горячий чай пили неохотно, часто забывая о нем за яростным торгом. Отдать регион Банат королевству Румыния, от которого явилась очаровательная и остроумная королева, либо новоизобретенной Югославии? А что это за Банат, и где это? Передать город Фиуме итальянцам? Или утрутся макаронники, как проигравшая сторона? Пускай городом владеют культурные хорваты, переименуют в Риеку, и сами получают выгоды от прозрачной бирюзовой Адриатики!

Наконец, разделить Россию на четыре части, как советует многоумный полковник Хауз, или убрать из нее войска окончательно, и сказать: «Мы сожалеем о русских, но они должны выяснить кто победит, борясь между собой» — ?

После нацарапанных на британской земле букв «Z», английские миротворцы из России возвратились; глядя на них, понемногу сворачивали присутствие и все прочие. Так что громогласный шутник Ллойд-Джордж вполне основательно говорил: «Россия джунгли, там никто не знает, сколь жуткий тигр прошел буквально в нескольких ярдах.»

Эмигранты сколотили «Российское политическое совещание», куда напихали всякой твари по паре. От царского министра иностранных дел Сергея Сазонова до Бориса Савинкова, террориста и устроителя, например, ярославского бунта.

Правда, что о Савинкове Ллойд-Джордж отозвался уважительно: «Его убийства всегда умело организовались и потому имели полный успех» — но такой эффективностью изо всех эмигрантов Савинков чуть ли не единственный мог похвастаться. Прочие в лучшем случае красиво говорили, в худшем даже не могли выпрашивать средства на грамотном английском.

Так что, прочитав состряпанное с их слов сообщение, что-де: «большевики «национализировали женщин» и поместили их в «комиссариаты свободной любви», а церкви в России превращены в бордели», сэр Уинстон резко воспретил публиковать подобную чушь от имени Британского Правительства. Кому зачесалось — пожалуйста, на собственный кошт. Главное, и последствия тоже относите на счет «очевидцев», а то как бы не увидать еще какие-нибудь символы, выбитые на земле Империи шестнадцатидюймовками Корабельщика.

Да и знал сэр Уинстон, что монастыри превращены совсем не в бордели, а в лаборатории и госпитали для безнадежных калек; по-хорошему, после Великой Войны стоило бы учредить подобное и в Англии. Правительство всех безногих не прокормит и не обогреет, вовсе неплохо снять с него заметную часть расходов. Не говоря уж о закрытых исследованиях — коль скоро «молитва Марксу» получилась у большевиков, почему бы ей не получиться у нас? Пускай молятся, например, Кромвелю. Да хоть Ричарду Львиное Сердце — лишь бы давали результат!

Вот в каком, учено говоря, «историческом контексте», на Парижскую конференцию явились многочисленные делегации государств, судорожно выпрямляющихся на обломках Российской Империи. Вот в какой винегрет угодила делегация Приазовской Республики, состоявшая ровно из трех человек: седого пророка Аршинова, молодого адьютанта Сашки Лепетченко с непременной гитарой — и, разумеется, Нестора Махно.

* * *

Махно произвел фурор очень просто и, как бы сказать поточнее, обыденно. Всего только и стоило принять приглашение местных, парижских, анархистов. Собрались у кого-то на квартире, там, где улица Патай еще не пересекла Бульвар Массены и не превратилась в обсаженную каштанами авеню Жюль-Кутен. Правду сказать, многих каштанов уже не хватало: за войну их растащили на дрова. На площади Согласия растопырились, уставились в чужое небо трофейные немецкие гаубицы; пушки попроще и поменьше выставили на Елисейских полях, их впечатленные гости смотреть уже не пошли. Там и сям встречались груды щебня: снаряды сверхдальнобойных германских орудий «Колоссаль» все же достигали Парижа. Бомба цеппелина проломила крышу неглубокого тоннеля метро, и сейчас в огороженной дыре, уже обставленной лесами, лебедками, механическими мешалками для раствора, возились рабочие.

Гости остановились перед ограждением, опасливо заглядывая в черный провал.

— А помнишь, Батько, сказывал Корабельщик, будто в Москве такую же подземную чугунку делать станут? — адъютант Сашко Лепетченко полез было чесать «потылицу», но застеснялся насквозь крестьянского жеста.

Махно кивнул:

— И в Екатеринославе тоже можно. Говорил, имеет смысл там тратиться, где населения более полумиллиона. Так-то простой трамвай дешевле.

— А площадь Согласия называется в честь военного союза?

— Просто в честь Согласия, — ответил образованный Аршинов. — Хотя, вообще ты прав, Сашко. Союз Англии, Франции и Северо-Американских штатов так и называется по-французски: «Антанте Кордиаль», Сердечное Согласие.

— Ну, пошли на станцию, — пригласил сопровождающий. — Париж большой город, нам сейчас на другой конец ехать, чуть ли не до самого Иври.

— А что там, на другом берегу, чернеет? Неужели от взрыва? Видел я такое под Каневым, где Слащева на ночевке морскими пушками накрыло. Точно так земля вывалена.

Сопровождающий поморщился:

— Был розарий, много сортов. Сады Тюильри, последний образец парковой архитектуры. Тоже снаряд попал… Едемте, камрады, вон уже ажан косится нехорошим глазом. Вы-то делегаты на конференцию, а я-то в розыске.

Парижскую полицию девятнадцатого года злить не стоило. К мирной конференции съехалась половина Европы. Помимо порядка на всевозможных митингах, демонстрациях, пресс-конференциях, помимо сбережения драгоценных тел высоких гостей, полиция отчаянно вычерпывала чертову прорву набившихся в Париж карманников, карточных шулеров, сутенеров, почтово-телеграфных мошенников, гадателей на картах, костях и священных книгах, жонглеров и жиголо, уличных пророков и кликуш… Словом, парижские ажаны и без Махно нисколько не скучали.

Так что гости следом за проводником добрались до ближайшей станции той самой подземки, оплатили по двадцать пять сантимов за места в первом классе. «Во втором карманников море, ” — буркнул сопровождающий, — «боком нам выйдет экономия». Прошли на перрон: бетонная труба, неприятно напомнившая Махно сырые стены Бутырской тюрьмы. С грохотом и лязгом подкатил квадратномордый состав; чтобы открыть створки ржавых дверей, сопровождающий привычно рванул железный рычаг на боку вагона.

Внутри вагона оказались деревянные лавки. Названий остановок никто не объявлял, сопровождающий напряженно вглядывался в крупные буквы на синем фоне, мелькающие на каждой станции.

— Метро строили и во время войны, — сопровождающий улучил момент в лязге. — А еще мы тут совсем недавно забастовку сделали. Машинисты и механики метро вытребовали повышение ставки.

Махно переглянулся с Аршиновым, вспомнил черные знамена, ветер, степь и март; землю, гудящую под последней атакой корпуса Улагая, захлебывающийся стрекот пулеметов, нервные залпы винтовок, скрип сабли по кости… А хорошо бы в самом деле обойтись простой забастовкой! Да, верно, нет иного пути. Вон вокруг знаменитейший Париж, люди все культурные, даже нищие читать умеют. Всякий рабочий и даже дворник имеет свою любимую газету. А все равно воевали так, что страшно вспомнить. Чем умнее, тем страшнее черта на поле боя выпускают…

— После войны хотя бы свет во всех вагонах включают, — успел еще прибавить сопровождающий. Поезд снова лязгнул, загремел, завыл электромоторами, нырнул в черноту тоннеля и полетел на противоположный край Парижа, к предместью Иври, где путешественники вышли опять на поверхность и зашагали по той самой улице Патай к снятой квартире — нетопленной, но в Париже май достаточно теплый.

Махно с Аршиновым, и Сашка тоже, несли высокие стопки книг, укутанных в плотную коричневую бумагу, перевязанные толстым шпагатом. Приехав на конференцию, и просто зарегистрировавшись в числе делегатов, вовсе не планируя лезть на трибуну или покорять столицу Франции, Махно большую часть времени потратил на закупки анархической литературы, особенно по школе Ферера.

Весь ужасающий обывателя анархизм школы Ферера заключался только в том, что уроки закона Божьего в ней не имели определяющего места, а относились к разделу «прочая культура стран и народов мира», соседствуя там с кратеньким описанием буддизма, синтоизма, ислама, языческих верований дикарей. В остальном школа оставалась школой — с партами, классами, строгими учителями и непреложной дисциплиной.

Подошли к четырехэтажному «доходному» дому, где анархисты снимали просторную квартиру. Сейчас по всем комнатам валялись вперемежку стопки прокламаций на французском, китайском, русском — подоспел вчерашний заказ, про себя отметил Аршинов. На прокламациях спали проезжие анархисты. В гостиной постоянно кто-то ставил на стол свежую бутыль дешевого красного вина; впрочем, во Франции и дешевые вина давали заметную фору дорогим напиткам иных земель. Закусывали так же кто чем. Вот и сейчас вошедшие сделали взнос на общую кухню, выгрузив пачку свежих длинных багетов, небольшой кусочек сыра, еще меньший кусок буженины.

За столом бодрствовали человек шесть, все в тогдашней мужской униформе: черный костюм-тройка, то бишь с жилеткой; туфли, рубашка, галстук. Шапочки, каскетки, плоские фуражки рабочих окраин, щегольские котелки вполне мирно и равноправно соседствовали на вешалке в передней.

Махно сотоварищи одевались так же, решив не дразнить гусей анархистскими кожанками поверх алых шелковых рубашек; вот разве что без оружия никто не обошелся — ну так в квартире анархистов пистолет или револьвер носил каждый.

— Поприветствуем гостя из Китая! — вошедшим тут же сунули в руки стаканы с уже налитым красным. Гость — великий Жан Отстон, ученик самого бельгийца Реклю — поднялся и вежливо поклонился.

Расселись, выпили за гостя. Сашка Лепетченко спросил вполголоса:

— Что-то не китайское лицо, а?

Жан Отстон, которому слова перевели, засмеялся:

— Я природный бельгиец, как и мой учитель, месье Элизе Реклю. Я печатал, в числе прочего, и работы вашего Кропоткина. Ах, как же давно это было!

Рассевшись, все выпили еще и за Кропоткина.

— Его работы сейчас издает московское правительство, миллионными тиражами, — довольно прищурился Аршинов. — Мы передавали ему привет и подарки: еду, деньги от украинских повстанцев. Петр Алексеевич знал, что мы едем на конференцию и просил передавать привет старым знакомым; должно быть, это вам?

Выпили еще раз, за нержавеющую дружбу, за общее дело. Тут уже пришлось и закусить даже русским гостям.

— Но как же вы оказались в Китае? — не отставал заинтересовавшийся Лепетченко.

— О, молодой человек, я, знаете ли, музыкант. — Чернокудрый, чернобородый Отстон приосанился. — Сам Дебюсси высоко ценил мою работу о новой системе музыкальной нотации, как альтернативу диатонической системе. Новое искусство, понимаете ли, требует новых нот. Я сделался известен, и китаец Лю Юин перевел книгу на китайский… Дайте-ка подумать… Ага, это случилось в год падения метеорита, где-то у вас, в Сибири.

— Одна тысяча девятьсот восьмой, — кивнул Аршинов, — на Подкаменной Тунгуске. Ссыльные рассказывали.

На этих словах Махно, зная инопланетную природу Корабельщика — хоть и не особо в нее верящий — вздохнул. Может статься, это его корабль тогда и прибыл?

— Волос мой тогда был еще рус, и даже в полицейских ориентировках писали, что-де «ликом я подобен Христу», — гость хватил еще стакан вина, рассеяно зажевал клинышек сыра, вздохнул:

— Я получил ваш русский паспорт, хоть и не с такими приключениями, как описано у господина Марка Твена. И уехал сперва в Россию, а там и в Китай. Через два года, в одиннадцатом, там произошла Синьхайская революция. Династия из Дацина полетела под откос истории…

— Совпадение? — провожатый с нарочитой важностью поднял указательный палец и сам же себе ответил все тем же заговорщицким тоном:

— Не думаю!

Выпили еще. Пожевали пресного, тощего, дорогущего послевоенного мяса. Поглядели все на гостя, и тот не замедлил:

— Ах, что это было за время! Между прочим, — подмигнул сразу всем Отстон, — премьер Цай Юаньпэй еще тогда предлагал выделить анархистам остров для создания на нем анархической республики.

Аршинов и Махно переглянулись, обведя взглядами комнату. Дешевые обои, высокие, пыльные потолки, мебель в пятнах от погашенных сигарет. Растворенное окно впускает слабое тепло начала лета.

— Да-да, русские камарады, я рукоплещу вашему исключительно удачному опыту, — музыкант сделал рукой некое подобие реверанса над разнокалиберными бутылками. — Но, с вашего позволения, закончу. Через год после революции тот же премьер Цай Юаньпэй объявил конкурс на новый гимн. Вот я и написал музыку. А слова взяли в рукописи второго века…

Композитор поднялся, вилкой дирижируя невидимому оркестру:

— Как широко благодатное небо, Как ясно его сияние, Его свет захватывает, как солнце или луна, Как оно оживает от рассвета к рассвету… Собрание вежливо и коротко похлопало.

Жан Отстон поклонился, сел на место и завершил повесть:

— Мой приятель Ван Жунбао прибавил всего лишь одну строчку: «Времена изменились, и страна больше не находится под властью одного человека». Гимн исполняли в апреле тринадцатого, в Европе стоял еще мир. А сюда я прибыл, как и вы, на конференцию. И, камарады, мне весьма интересно, что там у вас происходит. Шутка ли, успешно действующая анархическая республика!

— А в самом деле, расскажите же, как там, у вас? — посыпалось тут же со всех сторон.

— У власть имущих агенты, шпионы. У нас ничего нет. Мы читаем о России лишь в газетах, а там такое!

— Я только с вашим приездом понял, что русские не кушают людей! — несколько сконфуженно пробасил низкорослый усатый мексиканец. — А, скорее всего, и никогда их не ели!

— О да, расскажите и нам, — заговорили на дальнем конце стола классические рыжеусые немцы. — У нас тоже сейчас республика, но не анархическая. Ближе к социал-революционерам.

— Стойте, товарищи! Стойте! — поднялся над уставленным разнокалиберными бутылками официальный квартиросъемщик, Эмиль Арман, тоже известнейший на то время анархист. — Пусть наши гости сделают большой доклад, всем. Ведь не только анархисты, но и обычные люди вовсе ничего не знают о ситуации в России.

— Точно! Снимем большой зал!

— Билеты окупят все наши расходы! — закричали со всех сторон. Эмиль немедленно телефонировал знакомому театралу, Жан Ажальбер обязался нарисовать лозунг.

Поднялся высокий месье в отличном костюме — гости сразу поняли, что это его щегольская шляпа на вешалке третья справа.

— Месье! — начал он вместо привычного «камарады». — Я построил завод по производству шрапнельных снарядов, на набережной Жавель.

— А! — закричали все, — вблизи Эйфелевой башни! Так мы знаем вас!

— Прошу не разрушать мое инкогнито! — внушительным жестом господин отмел возгласы. — Я хочу только сказать, что завод сей построен полностью на русские деньги, кои мною получены через русского агента, графа Игнатьева. Заказ на выпуск шрапнельных снарядов для России. Я заложил собственное заводское оборудование и земельный участок с действовавшим на нём на тот момент заводом шарикоподшипников. Строительство завода было завершено в рекордные сроки — всего за четыре месяца…

Месье повел над столом крепкой ладонью с длинными сухими пальцами:

— Смею заметить, что заказ я выполнил с минимальным опозданием и без единого процента брака. Нынче же я переоборудую завод на выпуск автомобилей.

Сделав паузу, таинственный незнакомец с характерным носом виленского еврея, с жестким выражением борца в позе, сжатых губах и резких жестах, провозгласил:

— Завтра я через профсоюз выведу на площадь под Эйфелевой башней весь персонал. Мне полиция ничего не посмеет сделать. И там-то наши гости пусть и выступят! Это будет нечто! О, это будет шок! Старый Париж содрогнется! Не сомневайтесь!

Месье снова коротко поклонился — французы заменяли этим жестом тысячи слов — сел и налил себе красного.

Таким вот образом, прежде, чем Аршинов и Махно успели оглядеться, все уже оказалось наилучшим образом обстряпано.

— А сейчас лучше пускай наши гости споют «немецкую» песню, — подмигнув сразу всем, предложил их гид по Парижу, Боря Энгельсон, уехавший еще при царе и занимавшийся именно что печатью всевозможных прокламаций, книг и статей анархистов. Он-то и устроил гостям покупку книг.

Немцы оживились. К столу подтянулись просыпающиеся там и сям эльзасцы. У большинства из них тексты листовок отпечатались на щеках, запястьях и лбах: кто чем лежал на стопках бумаг.

Сашка Лепетченко принял гитару. Для Махно нашлась гармошка. Седой Аршинов только расстегнул воротник, чтобы «подтягивать на басах», как он это называл. Снова выпили все по стакану красного — «для голоса», и Сашко начал, делая паузы для перевода после каждой строки:

— На Розенкаймерштрасс открылася пивная, Там собиралася компания блатная. Там были Лоссов, Зайссер — третьего не знаю — И с ними гвоздь программы Эрих Людендорф.

Боря зачастил на немецком со скоростью французского; французам переводил вполголоса сам Аршинов — на таком-то уровне и он язык знал.

Три комитетчика и генерал-полковник, Который вел себя как чистый уголовник, Хоть шил костюмы элегантно, как у лорда, и регулярно декалоном брызгал морду. Пока всё это вдохновенно заседало, Явилась банда из соседнего квартала, Чье руководство недвусмысленно сказало, Что тоже хочет строить новый мир…

Немцы невежливо заржали. Все сдвинули стаканы, пока Сашко и Нестор жарили проигрыш. Поймавший ритм Отстон оттенил двумя вилками прямо по столешнице; Сашко затянул молодым голосом дальше:

— Их козырной, войдя походкой пеликана, Достал волыну из жилетного кармана И, показав ее почтенному собранью, Откорректировал программу заседанья. Держа пистоль, как держат ручку у трамвая, Он им сказал: «Стоять, бояться, я стреляю! Я вас прошу, нет, я вас просто умоляю Пройти со мной в отдельный кабинет!» Но пацаны уединяться не хотели — Они без этого порядочно вспотели, Решая в приступах кишечного расстройства Больной вопрос о государственном устройстве.

Тут уже засмеялся и мексиканец, разобравший французский диалект Аршинова. Выпили еще по чуть-чуть: мешали слезы от смеха. Музыканты выдохнули, гармошка с гитарой зарокотали глубоко, внушительно:

— Они сказали, сделав пакостные лица, Что не получится у них договориться По многим пунктам продовольственной программы, И прочь пошли, поправив белые панамы. Но Геша Геринг был натурой очень пылкой, Он двинул Лоссова по кумполу бутылкой, А всех оставшихся пырнул столовой вилкой и, наконец, консенсуса достиг. На «новый мир» всё это было непохоже. Вдвоем с приятелем мы получили тоже, И из пивной нас вышвырнули разом, С побитой мордою и синяком под глазом.

Тут все повалились кто куда, и даже загадочный месье, державший простенький стакан с дешевым вином как бокал с бордо лучшей марки и лучшего года, заулыбался неожиданно детской улыбкой.

— И вот, пока мы все лежали на панели, Раздались выстрелы и пули засвистели, И всех участников, как говорят поэты, На мостовую положили вниз портретом. И так накрылася фартовая пивная, А с нею вместе и компания блатная. Ах, где вы, Лоссов, Зайссер — третьего не знаю — И гвоздь программы, Эрих Людендорф?

— Вот! — гордо выпрямился Сашко, утерев губы. — Пускай дрожат буржуи. Вчера мы были, как собаки. А сегодня у нас есть свое государство, наша Приазовская Республика! И уже послезавтра мы будем заседать на равных в царском дворце, в самом центре Парижа!

* * *

В самом центре Парижа, в особняке, где даже камин горит вежливо, изящно, без вульгарного треска и провинциального искрения, толстый седой джентльмен с узнаваемым лицом бульдога, с непременной толстой сигарой в углу вечно недовольного рта, облокотясь на стопку не слишком секретных бумаг, выслушивал портье:

— Сэр… К вам некий моряк, но форма мне, к стыду моему, незнакома, и я лишен удовольствия назвать вам его подданство и звание. Он просит передать, что имел удовольствие встречаться с вами в Саутенд-оф-Си, на Шобери-коммон-роуд.

Джентльмен с видом крайней заинтересованности вынул сигару и отложил ее в нефритовую пепельницу:

— Просите, немедленно.

Портье исчез. Прошло несколько томительно-долгих секунд, и в превосходно обставленную комнату, освещенную двумя высокими окнами, вошел прекрасно знакомый джентльмену персонаж… Джентльмен едва не назвал его человеком.

Портье придвинул второе кресло, переставил на столик плоскую бутылку с надписанной от руки этикеткой, два стакана, серебряную чашу с кубиками льда, после чего тактично исчез.

Джетльмен и матрос уселись перед камином; беседу начал матрос:

— Месье Vogan передал пожелание о встрече с вами. Признаться, и мне самому интересно. Когда еще так вот запросто поговоришь с человеком, планировавшим твою ликвидацию. Правда, с одним таким я уже побеседовал; для него это не слишком-то хорошо закончилось.

Джентльмен, пока не отвечая, разлил виски:

— Лед, прошу вас, по вкусу. Я обдумал и ваше появление, и ваши действия… Пришел к несколько парадоксальному выводу: вы слишком свободны.

Матрос несколько удивленно поднял брови. Джентльмен хмыкнул:

— Вы абсолютно уверены, что вас не на чем поймать. Как будто для вас тут все игрушки. Вам совсем ничего не страшно потерять?

— Ваш русский коллега… — матрос погремел кубиками льда в стакане, — именно это и говорил. Кстати, пользуюсь возможностью поблагодарить вас за позицию в отношении русских делегаций. Для меня не секрет, что все важные решения планировась принять на заседаниях «Четверки», а всех прочих лишь ознакомить. Благодаря вашей настойчивости, проблемы Германии, Венгрии, России получат хотя бы освещение в международном дипломатическом окружении, уже немало.

Джентльмен заглотнул виски как воду, проворчал:

— Проблемы… Разве само понятие «проблемы» применимо к существу, подобному вам? Вы не нуждаетесь в пище, насколько мне известно. Вам нет нужды зарабатывать на пропитание. Вы ведете себя, словно бессмертны в обоих смыслах.

— В обоих?

— Словно вас нельзя убить и вы не умрете от старости, — выдохнул джентльмен с клубом дыма от сигары. Дым тотчас утянуло в камин. Джентльмен проводил его чуть заметным движением взгляда и решительно спросил:

— Так зачем же вы здесь, на Земле? Только не врите о филантропии, не поверю. Что дает ваша помощь русским, я и так знаю. Мне интересно, что вся эта история дает лично вам?

Собеседник молчал несколько томительно-долгих минут. Наконец, произнес раздельно, тщательно выговаривая слова:

— Мне предстоит учиться быть сильным, правильно пользоваться всеми возможностями.

Джентльмен фыркнул:

— И вы так просто говорите мне это?

Матрос тоже фырнул, звякнул кубиками льда в опустевшем стакане:

— Ну вот вы узнали это про меня — и что? Что дальше? Чего вы этим добьетесь?

— Хороший вопрос… Честно говоря, я даже вам завидую. О, не только молодости, хотя и ей тоже. Но вот эта жуткая и беспощадная, сладкая и…

Джентльмен со стуком поставил опустевший стакан, пошевелил в воздухе пальцами, буквально нащупывая ускользающее определение:

— …Страстная! Да, страстная свобода принимать любые решения. Без оглядки на парламент, короля, традицию, мнение света…

— Вам бы родиться Кромвелем, — усмехнулся матрос, разливая по третьей.

Джентльмен хихикнул:

— Раскрываю глаза: мама, я Черчилль!

В молчании снова засыпали льдом стаканы. Джентльмен вздохнул:

— Империи выгоднее дружить с вами. Пускай даже вы развиваете большевиков. Я спокоен, ибо знаю: там все держится на вас. После вашего исхода… Все рассыплется, как бы вы ни тешили себя мечтами.

— Отчего же?

— Для ускорения прогресса обязательно насыщение среды капиталами, человеческими ресурсами, прикладными научными знаниями и технологиями, элементарной базой для реализации текущих задач. Необходимы постоянные вызовы, не дающие остановиться на достигнутом. У вас худо-бедно действует последнее условие, но первых ваши соратники не то, чтобы не исполняют — они даже не понимают, насколько важна среда. Рабу достаточно лавки в бараке, незлобного надсмотрщика и хорошей кормежки… — тут, кстати, джентльмен с удовольствием выпил виски, причмокнул. — А взять хотя бы нашего средневекового виллана, воспетого вдоль и поперек Томми Аткинса. Томми уже подавай дом, жену, веселых детишек, мудрых стариков. Церковь, деревенский трактир, уверенность в защите сеньора и правоте монарха перед Богом. Ярмарку по воскресеньям с петушиными боями, с метким стрелком Робином Локсли, баллады о мельниковой дочке, сказки о Сарацинском заморье…

Джентльмен поставил снова опустевший стакан:

— Вы хоть приблизительно представляете себе, насколько много потребуется этому вашему «хомо новус», коего вы пытаетесь выковать «молитвой Марксу»? Сколько крестьян вам понадобится для содержания одного-единственного коммуниста?

Матрос тоже допил и тоже стукнул стаканом.

— Я знаю. Мне представлять незачем. Сам видел. Читал мемуары.

— Империи выгоднее дружить с вами, — вздохнул джентльмен. — Только я бессилен убедить ее в этом.

— Благодарю за намек, — матрос подбросил на ладони черную пластинку, потом все же убрал в карман, проворчав: «Vogan умен, однако, план дороже…»

— Да я и не взял бы, — не поворачивая головы, отозвался джентльмен. — Вы же через эту штуковину меня слушать станете? Ничего личного, политика. Так?

Матрос разлил остатки по стаканам и отсалютовал своим, бросив кровавые отблески каминного пламени на стопку несекретных бумаг.

Дженльтмен повернулся к огню, прищурился и выпустил еще несколько клубов. Проворчал тоном засыпающего сторожа:

— Кстати, о русских делегациях. Какова будет ваша позиция по царским долгам… Если не секрет, разумеется?

Собеседник улыбнулся самую чуточку ехидно:

— Никакого секрета. Долги мы признаем только вместе с наследством.

— То есть?

— Вклады. Вклады царской семьи, вклады всяких там толстосумов, попадающие под конфискацию. Если вы признаете наш суверенитет над этими суммами, мы взаимно признаем и наши обязательства. Мы не отказываемся оплатить кредиты умершего дядюшки, но лишь при условии наследования за ним. Понятно?

Джентльмен хмыкнул:

— На это никто не пойдет. Почему бы вам просто не скинуть все обязательства на Крым? Я, грешным делом, думал, что вы для того и даровали Романову автономию.

Матрос развел руками:

— Нам необходимо признание. Мировое признание нас легитимными наследниками. Вопрос вкладов здесь вторичен. Деньги можно заработать. Золото намыть еще. А юридическое признание сбережет нам несколько лет времени. Время же запасать в консервы невозможно.

— Даже для вас?

— Даже для нас.

Джентльмен кивнул:

— Что ж, превосходный повод заболтать вопрос. Вы совершенно правильно его ставите, дрязги о наследовании тут понятны всякому. Конечно же, свои вклады сбежавшие эмигранты, по большей части, люди не последние, никому не уступят. А тогда и выплаты по долгам сделают всем ручкой… И вы не при чем, и «Лионский кредит» останется с носом… Ах, как жаль, что мы не можем дружить! Мы бы такие дела проворачивали!

— Проворачивать разные дела не обязательно с друзьями.

— Благодарю за намек, — джентльмен махнул рукой. — Завтра под Эйфелевой башней митинг. Открытое выступление вашего протеже. Месье Ситроен выведет свой завод, а полицию он уже купил. Уж если ему позволили вывесить свою рекламу на самой Эйфелевой башне… Войдя в сделку с профсоюзами, Андре надеется избежать забастовок и на этом обставить братьев Пежо. Вот и заигрывает с анархистами. К тому же, Андре азартен по натуре. Не удивлюсь, если однажды проиграет все свои фабрики где-нибудь в казино… Пойдете?

Матрос кивнул:

— Интересно послушать. Наверняка же явятся здешние белогвардейцы.

* * *

Белогвардейцы в Париже водились изначально. Ведь именно во Франции базировался Русский Легион, солдаты коего революцию не приняли, продолжая сражаться на стороне Антанты против Германии. Вдобавок, после революции здесь осело множество мигрантов, многие из которых работали у того же Ситроена и вовсе не нуждались в откровениях Махно, зная Россию еще и получше Нестора Ивановича. Понятное дело, представителями России на парижской конференции они считали вовсе не большевиков… И уж тем более, не украинских анархистов!

Сейчас человек сто самых активных эмигрантов толкались на набережной, примерно в километре от назначенного места митинга, переругиваясь между собой.

— … Как ни старались затем большевики перещеголять самодержавный режим, и они должны были уступить перед гневом народа. Неужели из всего этого не ясно, что не военно-полевые суды, не цензура укрепляют власть, а доверие народа!

Полному господину в котелке и костюме для визитов горячо возражал молодой человек в рваной шинеле и разного цвета сапогах:

— Но, чтобы заслужить это доверие, нужно, прежде всего, чутко прислушиваться к голосу народа! Идти не против трудящихся масс, а вместе с ними. Только тогда будет действительно твердая и сильная власть. Пора понять это!

В Крыму за такие речи молодого бы уже били. Вместе с трудящимися массами, надо же! Но тут все же был Париж; эмигрантам хватило ума понять: раз большевики загнали их к станкам чужой страны, старые крики за «Православие! Самодержавие! Народность!» уже не проходят. Черт побери, ведь они сами-то сейчас кто? Токари, таксисты, инженеры, дворники, разнорабочие… Проклятые красные превратили всех их в ту самую трудящуюся массу!

Ничего не решив, толпа двинулась к подножию решетчатой башни, возносящейся к небу изящной, вогнутой со всех сторон, иглой. Давно ли великие литераторы, властители дум, сам Эмиль Золя! — писали: «Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы и любители красоты Парижа, искренне выражаем наше возмущение во имя защиты французского стиля, архитектуры и истории, против нецелесообразной и ужасной Эйфелевой башни». А сегодня вот, символ города.

Символ нового времени, новой ужасной эпохи, эпохи конструкторов, механиков, черного дыма фабричных труб, эпохи решетчатого железа.

И этот черно-красный воробей на трибуне у подножия, вещающий кому — парижанам! Парижанам, придумавшим самое слово «коммуна» за сто лет прежде рождения воробья?

— … Капитализм решает все вопросы концентрацией ресурсов в одних руках! За счет грабежа рынков сбыта. Ему нужно постоянно расширять рынки сбыта, через оборот денег и товара работает все остальное. Для ускорения оборота можно уничтожить товар, можно потратить деньги на что-то ненужное. Лишь бы колесо крутилось все быстрее. В конечном итоге, оно и перемелет планету!

Белогвардейцы присоединились к все густеющей толпе слушателей. Парижане толкались с разинутыми ртами: ладно здешние анархисты, но русские? Страшные коварные русские, о которых вовсе доселе никто ничего не знал? А ничего, вблизи так и на людей похожи. Вот говорит седой, высокий, с хорошо поставленным басом, сразу на французском, хоть и с дичайшим акцентом:

— Коммунизм решает эти вопросы перераспределением ресурсов! Прежде всего нужно гарантировать жизненные потребности основной массы населения. За счет коллективных усилий быстрее получается концентрировать ресурсы, выделить лишние, направить их на нужды общины, предприятия или более крупных объединений. Поле одного крестьянина недостаточно для правильного севооборота, и без этого невозможны хорошие урожаи. Поле коммуны достаточно велико для восьмипольной системы, удобно для обработки техникой, что приносит недоступные одиночкам урожаи…

Сделав передышку, Аршинов осмотрел прибывающих людей. Белые притащили под полами кастеты, обрезки труб, арматуры со строек. Но и парижские анархисты не дураки подраться. Вон, топорщатся одежды от припрятанных дубинок, вон мелькает стальная цепь. Ажаны смотрят с ленивым интересом. Тут все понятно: у них приказ не лезть, только не выпускать кашу из бочки. Пусть леваки с понаехалами уничтожают друг друга: Париж, чай, не каучуковый, не растягивается.

— … Обе системы способны поднапрячься и выдать что-то жизненно важное. Обе системы способны к длительным усилиям. И обе системы имеют слабые места, где происходят регулярные поломки. Случайные, намеренные от диверсий, запланированные. Огромное влияние окажет менталитет! Личные жизненные ценности, навязанная извне пропаганда и тому подобное. Все это мы должны понимать. Чтобы достичь успеха, социология и психология нужны не меньше, чем экономическая теория!

В паузу вклинился тонкий задиристый вопль:

— Знаем ваши теории! «Кто был никем, тот встанет в семь!»

— Не навоевались, православные? — Нестор хлопнул Аршинова по плечу:

— Переводи! Слушайте меня, завтрашние парижане, слушайте, вчерашние русские!

Снова колыхнулась обтрепанная белая сотня, и снова не полезла в драку, обманывая себя мыслями, что можно узнать нечто новое и важное.

Правда заключалась в том, что драка никого уже не могла спасти.

Махно заговорил отрывисто, не забывая о паузах на перевод:

— Белое движение не завершилось победой потому! Что не сложилась белая диктатура! А помешали ей сложиться центробежные силы, вздутые революцией, и все элементы, связанные с революцией и не порвавшие с ней! Против красной диктатуры нужна была белая концентрация власти!

И вздрогнул Николай Львов, бывший деникинец: ведь именно такими словами набрасывал он контуры статьи в «Белое движение». А Махно продолжал, и видел, что хорошо подготовило его черное зеркальце. То там, то здесь белые узнавали собственные мысли, замирали и задумывались.

— … Чего хотели красные, когда они шли воевать? Мы хотели победить белых и, окрепнув на этой победе, создать из нее фундамент для прочного строительства своей коммунистической государственности. Вот чего хотели белые? Вы хотели победить красных. А потом? Потом — ничего! Лишь только дети могли не понимать, что силы, поддерживавшие здание старой государственности! Уничтожены, стерты до основания! И что возможностей восстановить эти силы не имелось никаких. Победа для нас была средством, для вас — целью, и притом — единственной. Есть ли здесь барон фон Раупах? Это из его статьи!

— Я только неделю назад задумал эту статью! — закричал названный из толпы. — Откуда вам это знать?

Махно состроил демоническую улыбку:

— А вот из Милюкова, хотите?

— К черту Милюкова! — закричал господин из белой сотни, одетый бедненько, но чистенько. — Я был в Одессе при Врангеле. Там всю союзную помощь воровали пароходами! Да я молился! Молился, господа! Глядя на эти сонмища негодяев, на этих разодетых барынь с бриллиантами, на этих вылощенных молодчиков, я чувствовал только одно! Я, Наживин, русский писатель, просил: «Господи, пошли сюда большевиков, хоть на неделю, чтобы среди ужасов чрезвычайки эти животные поняли, что делают!»

Вокруг Наживина образовалось колечко пустого места.

— Ты что несешь, Иван!

— Все он правду сказал, хоть и красный!

— Какой я тебе красный! Я с Кутеповым Екатеринодар брал! Я был в белой армии! У меня вот шрам от буденновской шашки!

— А у нас в Ялте ровно год назад состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии. Никто не понял горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии много больше порядка и дисциплины, чем у нас. Грандиозный скандал! Чуть не избили лектора, одного из самых идейных работников нашего национального Центра! Особенно обиделись, когда Котомин отметил, что в красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелит любой комиссар или коммунист.

Люди закрутились от одного крикуна с другому, даже ветер с реки уже никого не отвлекал. Даже ажаны напряженно вслушивались в низкий рык Аршинова, исправно переводившего, что успел и умел из бурлящей в белой сотне выкриков.

— Барон, как вы смеете!

— Смею! Будь я в своем имении барон Будберг, я не посмел бы. А в Париже дворнику больше позволено, чем в России дворянину и патриоту! Я с Колчаком уходил, и вот что я вам скажу. Нами поставлена громадная кровососная банка больной России. Но! Переход власти из рук советских в наши руки не спасет Россию. Надо что-то новое, что-то до сих пор неосознанное. Тогда еще можно надеяться на медленное возрождение. Не знаю о большевиках, но нам у власти не быть, и это даже лучше!

— Лучше? Ах вы шкура, барон!

— Успокойтесь, господа! Угомонитесь! Перед французами стыдно! Вот, скажут, истые дикари. Правильно их большевики побили… — сделавший это замечние человек сразу же использовал наступившую тишину, чтобы спросить у Махно:

— Эй! Господин большевик!

— Анархист!

— Хорошо, анархист! Объясните нам кратко, чем ваш строй лучше?

Тут Аршинов отозвался быстрее:

— Французких булок на всех не хватит при любом раскладе. А вот черного хлеба хватит всем. Никто не облопается, но никто и не останется голодным, понимаете вы это?

Люди настороженно заворчали, однако же позволили оратору завершить прерванную речь; Аршинов, как любой хороший теоретик того времени, чувствовал настроение собравшихся и задуманный доклад завершил быстро.

В прениях никто на трибуну не вылез. Понятное дело, происходи все в том же Крыму, да хоть в селе Замудохино Урюпинского уезду — на русской земле! — любой белый нашелся бы с возражением. Там-то каждый был поручик Голицын, офицер и князь!

А когда ты проигравший войну парижский таксист, и сегодняшний митинг для тебя неполученные сто франков… Закладную за автомобиль, между прочим, еще выплачивать и выплачивать; кроме того, ежемесячный платеж за лицензию уже послезавтра… Ладно еще, холостой: семейные стреляются раз в месяц, как по расписанию.

Что ты возразишь?

Побежденные должны молчать.

Как зерна.

Парижане долго еще трещали, сбившись в кружок вокруг трибуны. Задавали непременный вопрос: «Правда ли, что у коммунистов жены общие?» Русские молчали угрюмо, не смея ни уйти, ни возразить.

Со стороны реки, от артиллерийского завода Ситроена, к ним подошел рослый матрос в старорежимной форме, вовсе без алых звезд или там бантов. Однако же все белые сразу отнесли нового персонажа не к своему кругу, а к тем, кто выступал с трибуны.

— Что, бедствуете? — очень просто и негромко спросил матрос; но почему-то его четко и ясно расслышали все эмигранты, и не расслышал почти никто из окружающих французов. Не ожидая ответа — и так все понятно — матрос объявил:

— После конференции будет принят золотой червонец. Тогда же откроется советское посольство. Идите все туда с повинной. На ком нет крови гражданских лиц, сможет вернуться. Перевезем сами. Семьи, у кого есть, примем.

— А что нам там делать?

— Да уж я вам найду применение. Всяко получше, чем парижские улицы мести.

В руках матроса словно бы волшебством возникла колода карт… Чистых карточек, раскрашенных с изнанки тремя полосами: черной, зеленой, белой.

— Наркомат информатики спрашивайте, господа бывшие угнетатели, а нынешние угнетаемые.

— А кто с долгами?

— Плевать, — улыбнулся моряк, — этих мы повезем вроде как на расстрел, а на такое добрые культурные европейцы вас всегда выпустят.

Матрос протянул обеими руками две стопки карточек, за которые даже не вспыхнула драка. Люди угрюмо расхватали картонные прямоугольнички и разошлись — иные почти бежали! — не смея до конца поверить в ослепительную вспышку надежды.

Матрос же ввинтился в толпу и уже говорил какому-то лощеному месье, напрасно пытающемуся отгородиться репортерским блокнотом:

— Я вот не понимаю всех этих споров про памятник Марату или там Людовику. Конечно, надо ставить! Оба! В самом центре города. И чтобы под постаментом у каждого домкрат с монетоприемником. Идет якобинец, бросает в щель десятку — Марат чуть поднялся, а Людовик немного опустился. Идет верный монархист, бросил десятку — все наоборот. Месье, вы только подумайте: все день и ночь примутся работать, чтоб немного приподнять своего кумира, врага же опустить. Вот вам и суммы на устройство метрополитена!

Ошарашенный месье только глазами хлопал, а матрос тем временем брал за пуговицу корреспондента знаменитой «Le Matin», то есть: «Утро»

— Господа, вот вы при каждом перевороте монументы прежних вождей взрываете, а это расточительно. Учредите Парк Ненужных Памятников имени Черепахи Тротиллы!

— Господин… Э-э… Большевик! В сказке о Пиноккио черепаха Тортилла.

— А в нашей сказке Тротилла. От слова «тротил», ведь чем обычно революционеры памятники сносят? Учредите парк! Историки и туристы туда бы ходили приобщаться к наследию прошлого. Вот где можно всех держать вперемежку, авось там бронзовые цари с каменными революционерами не подерутся.

— Ну что, Нестор Иванович, — поднял взгляд матрос, добравшись до трибуны. — Со своей стрелкой вы отлично управились, мне бы так. Завтра не робейте там, в Версале. По здешнему счету, у вас ведь получилось государство вполне приличного размера.

О том, как Дуче предал дело Аллаха

У анархистов получилось государство вполне приличного размера и с населением не хуже той же Швеции; более того, несмотря на заявленную анархическую природу, делегация Приазовской Республики представила вполне проработанные, с картами и подсчетами, с фотографиями и задокументированными показаниями потерпевших, предложения по всем границам, инцидентам и пограничным спорам: и с Донской Шахтерской Республикой на востоке, и с Советской Украиной на севере и западе, и даже с Крымской Россией на юге.

От Крыма, кстати, явился Великий Князь Александр Михайлович. Сказал, что прочие родичи его частью больны от свалившихся на голову бедствий, частью же молоды и слишком горячи, склонны решать все проблемы «браунингом». Оно, может статься, и неплохо в рассуждении военного времени, но так ведь мира никогда не дождаться. Кому-то нужно первому положить оружие на стол.

Из чистой вредности Клемансо, прозванный «тигром» за безжалостное уничтожение своих политических соперников, усадил Крымскую делегацию локоть в локоть с Махно и Аршиновым: якобы, по принципу общности географического расположения. На удивление всего собрания, Махно держался спокойно и просто, ничем не напоминая «черта в кожане», способного мимоходом кинуть: «На березу!» — после чего хлопцы азартно вешали очередного белогвардейского посла или лазутчика.

От бывшей России явился добрый десяток посольств. Аккуратные чистые финны; увешанные аксельбантами красавцы-поляки; каменнолицые эстонцы; столь же спокойные латыши; упомянутые махновцы-Приазовцы; хмурые Донбасские шахтеры; в противовес им улыбчивые, чубатые Кубанские Красные Казаки; в бурках, папахах, с непременными кинжалами чуть ли не сотня джигитов от Закавказской Советской Федеративной Социалистической Республики; не привыкшие к европейским пиджакам персы из Гилянской Советской Республики с южного берега Каспийского Моря; рядом такие же темнолицые, гололобые, бородатые нукеры от Советского Туркестана, не изменившие прадедовской моде на полосатые халаты из лучшего хлопка; и еще широкоплечие, пшеничноусые силачи пополам с говорливыми евреями от Литовско-Белорусской Советской Республики; наконец, хитроглазые, уверенные в себе недавние победители Зимней Войны от Советской Украины…

С «русским блоком» соседствовали Венгерская Советская и Германская Народная Республики.

Все советские республики привезли отпечатанные одним и тем же шрифтом на одинаковой превосходной бумаге с красным — не с золотым, с красным обрезом! — проекты пограничных договоров как между собой, так и с соседними Норвегией, Финляндией, Пенджабом и Афганистаном, Турцией и Болгарией, Францией, Австрией, Швейцарией, Индийским Доминионом, Китаем, Японией. Причем договора с Японией содержали квоты на вылов рыбы из Охотского моря, сразу с границами экономических зон, с заповедниками для сохранения рыбной популяции. Карты всех советских республик представляли собой копию одной и той же, опять-таки, отпечатанной с неземным качеством. На каждый изгиб линии границ, на каждый спорный уезд, республики представляли папочку с раскладом по проживающим там национальностям и мерами по компенсации либо переезду проживающих.

Юристы Версаля, ожидавшие ничем не подкрепленных лозунгов о равенстве-братстве, от подобной бюрократической хватки надолго утратили голос, и шепотом радовались, что Клемансо таки не допустил главного врага: делегацию Советской России. То ли желая поступить честно, то ли, напротив, издеваясь, «старый французский тролль» не допустил и белогвардейские делегации: ни от «Русского Политического Совещания», ни многочисленных представителей всякоразных наследников.

На фоне пестрого набора представителей бывшей империи южные славяне выглядели хоть и колоритно, а все же слабовато. Да и попривыкла Европа к балканским дрязгам; российские кровавые разборки по размаху и жути оставляли любую болгаро-сербскую войну далеко за флагом.

А вот румынскую делегацию замечали все. Сперва явился было король Фердинанд, первый этого имени. Но вел себя так, словно бы Румыния — начавшая войну на стороне Германии с Австрией и лишь после Брусиловского Прорыва переметнувшаяся на сторону Антанты — в одиночку победила кайзера Вильгельма и спасла Париж. Очень быстро Фердинанд удалился в сторону цветущего Бухареста, потирая на сиятельной заднице отпечаток демократического ботинка «старого тролля» Клемансо. Подумав хорошенько, вторым заходом румыны прислали… Нет, не цыганскую интербригаду — король, хоть и заносчивый, но неглупый, понимал: после такого все державы сделают с Румынией то самое, что господь наш бог с черепахой.

Нет, хорошо подумав, Румыния прислала королеву. Сиятельную, блистательную, очаровательную и остроумную, бывшую герцогиню Эдинбургскую. В два дня Мария впечатлила совершенно всех и каждого — ей чудесно шел румынский народный наряд. Русская княгиня Мария Павловна писала тогда же в дневнике: «благодаря своему очарованию, красоте и остроумию, Мария могла получить все, что хотела». Купающегося в славе президента САСШ Вудро Вильсона королева Румынии шокировала наповал рассказом «о любви». Врач президента, тоже стопроцентный пуританин-протестант Грейс, по собственным его словам, «никогда не слышал, чтобы хоть одна женщина говорила о таких вещах» и не знал, куда деваться от смущения. Но наступил день, когда внимание газетчиков переключилось с блистательной Марии Эдинбургской, королевы Румынии, на выступление какого-то безвестного анархиста из карликовой республики.

В «зеркальном зале» Версаля решили собрать все же всеобщую, так называемую «пленарную» конференцию, пригласить на нее всех-всех делегатов… Даже немцев, чемоданы которых по прибытию обычно вежливые французские портье пинками выбивали из багажной машины на брусчатку.

На всеобщей конференции вершители судеб Европы планировали огласить решения, выторгованные и принятые перед жарким камином, в комнате со стенами зеленого шелка. Делегатов понаехала чертова прорва, и перевод огромной книги — Версальского Договора — на главные международные языки здорово затянулся. Если бы не помощь Черчилля, организовавшего перевод через каких-то секретных знакомых, четыреста сорок статей так и пришлось бы зачитывать часами. Ведь надо же оставить переводчику-синхронисту время как можно точнее передать обжигающий смысл, донести до слушателей контуры нового европейского будущего!

Но Черчилль в очередной раз подтвердил свою славу государственного именно что деятеля. Съездил куда-то, поговорил с кем-то; всего единственная ночь — и на входе в Версальский дворец каждый, буквально каждый делегат — и даже немцы! — получил увесистый томик на родном языке. Несмотря на спешку, полный текст Версальского договора отпечатали по превосходной бумаге, вполне достойно великого собрания народов. На просвет плотные страницы никто не рассматривал, поэтому водяные знаки: «1й Пролетарский Писче-Бумажный Комбинат г. Москва» скандала не произвели.

Получив томик, делегаты проходили в широчайший «королевский двор», оказываясь между стооконных крыльев, как между опор громадной буквы «П». Далее служители провожали делегатов через дворы поменьше в знаменитую «Зеркальную галерею».

Галерея замыкала дворы, соединяя противоположные крылья дворца в одно целое. Секрет блеска и света заключался в том, что напротив огромных, высоченных окон, архитектор приказал разместить столь же громадные зеркала. Галерею начали строить через пять лет после похорон Д’Артаньяна — того, настоящего капитана королевских мушкетеров, убитого при осаде Маастрихта, в глупой атаке по открытому полю, где пытался прославиться молодой герцог Монмут. В те годы огромные зеркала стоили денег неимоверных. Поэтому даже сам архитектор, показывая тростью контуры будущего здания, на очередное восхищенное восклицание Людовика: «Я дам вам сто тысяч франков!» набрался храбрости ответить: «Остановитесь, ваше величество! Иначе я разорю вас прежде, чем вы изволите миновать фонтан!»

Людовик вовремя замолчал, и на галерею денег хватило. Правда, называли ее тогда не Зеркальной, а всего лишь Большой. Уже через семь лет король принимал там покаянное посольство Венеции, очень извиняющееся за постройку четырех галер испанцам. Еще позже именно в Большой галерее Король-Солнце дал свой последний перед смертью прием — на сей раз персидским послам; с тех-то пор Сирия, Египет и прочие страны ближнего востока прочно впали в торговую орбиту Франции.

Наконец, именно в Зеркальном зале Версальского дворца в одна тысяча восемьсот семьдесят первом году — когда Владимир Ильич Ульянов лежал в пеленках — германский канцлер Вильгельм, первый этого имени, короновал себя императором.

Оплеуха французам вышла оглушительная. Великий Ги де Мопассан отозвался на проигранную франко-прусскую войну новеллой «Пышка». Через полвека по Мопассану снял свое первое кино советский режиссер Михаил Ильич Ромм, впоследствии снявший «Адмирала Ушакова», «Корабли штурмуют бастионы», «Обыкновенный фашизм», «Девять дней одного года», «Русский вопрос»; выучивший Тарковского, Шукшина, Чухрая, наконец, приснопамятного Михалкова.

Вот как все перемешано, и вот почему так сложно вмешиваться в историю. Крайне трудно предусмотреть не то, чтобы все — а хотя бы крупнейшие, страшнейшие последствия самого простенького шага.

Итак, делегаты вошли в зеркальную галерею — при Людовике она служила всего лишь для перехода из апартаментов короля в апартаменты королевы. Длиной семьдесят три метра, шириной десять и высотой столько же, галерея закрывалась полуцилиндрическим потолком. Из-под красного свода на высоту двух-трех ростов человека свешивались хрустальные люстры: словно диковинные пауки на сияющих нитях тоже спустились поинтересоваться, кому там отпишут вольный Данциг, а кому Эльзас, Лотарингию, провинцию Шаньси, Дарданеллы и регион Банат.

Вдоль галереи выставили в два ряда столы для делегатов, на столиках разместили флажки наций. Больше двух третей наций оказалось новых, словарям неизвестных, эти флажки нарисовали гуашью от руки. Вторым рядом, вперемежку с бронзовыми неодетыми нимфами-держательницами свечей, поставили стулья для тех самых переводчиков, которым отпечатанная книжка здорово упростила работу. Делегаты и набившиеся в зал репортеры таращились на раззолоченные стены, на уставленные золотыми же статуями ниши, на безукоризненные мраморные копии лучших древнегреческих оригиналов и на работы великих французов, на бронзовых неодетых нимф, до блеска натертых дворцовыми служителями.

Рассаживались почти час; за громадными окнами посветлело: разгоралось летнее утро. Фасад галереи выходил на темную, холодную северо-западную сторону, вот потому-то во времена мушкетеров архитектор и выдумал поставить большие зеркала. Сейчас это пригодилось: прямые солнечные лучи не слепили ни собравшихся, ни фотографов.

Выступили великие творцы послевоенного мира, вознагражденные горячими апплодисментами; речь каждого длилась непривычно краткие полчаса, собравшиеся не успели проголодаться толком.

Чисто для видимости всеобщего участия, решено было дать по десяти минут каждой из делегаций. Здесь снова проявилась хватка Черчилля: он, оказывается, успел еще и договориться с кем-то, что от всей доброй двадцатки социалистических республик выступит единственный оратор. А кому не понравится — пускай молча радуется, что вообще допущен рядом с великими делами постоять.

Предложение Черчилля позволяло выслушать все заготовленные речи в один день, и потому его радостно приняли. Время шло, народы тщетно дожидались уменьшения налогов; за что воевали, в конце-то концов? Лишнего дня никто не желал терять, поэтому живо проголосовали «за» и перешли к ораторам европейских стран.

Выслушали финнов, шведов, датчан и эстонцев, и пламенных поляков. А потом и обиженную на пренебрежение Бразилию, и Мексику, и блистательную румынскую королеву, и лаконичных японцев, и Великого Князя Александра Михайловича от Крыма, и чехов, и хорватов, и бельгийцев, и голландцев, испанцев, португальцев, Андорру, Монако, Люксембург, Лихтейнштейн, Ватикан, и иже, и паки…

Солнце заметно перешло к западу, заблистали пруды знаменитого Версальского парка, воздух же под высоченными потолками оставался по-прежнему свеж. При Людовике не умели производить вытяжных вентиляторов, но что теплый выдох собирается под потолком, архитекторы понимали уже тогда, и высотой залов обеспечивали возможность всему королевскому двору танцевать ночь напролет.

Сейчас никто не танцевал, но потели в напряжении буквально все. Легендарную воду «Перрье», подаваемую служителями, пили бессчетно. Лучшие костюмы промокли под мышками, на спинах — словно бы тут грузили уголь, а не слушали речи да перелистывали статьи договора.

Наконец, когда квадраты света из окон уже порозовели, когда летний теплый закат решительно вступал в свои права, дошла очередь и до красных делегаций. От Приазовья прибыли всего-то три человека, и то из них Сашко Лепетченко адъютант, носитель папки с бумагами. Вот Приазовью, как самому незначительному, и доверили высказаться «за всех». Да еще издевательски задвинули на самый конец совещания, когда репортеры уже устанут, заскучают, разойдутся и вслушиваться в агитацию не осилят.

Вопреки ожиданиям, заговорил не идеолог Аршинов, но практик Махно:

— Дамы, господа, товарищи, и все прочие, собравшиеся сегодня здесь, в зале! Ознакомившись с проектом устава Лиги Наций и текстом договора вообще… Вы любезно дали мне время хорошо его изучить, благодарю!

Зал насторожился. Махно продолжал спокойным и ровным тоном, сразу разбудившим репортеров:

— Я вижу, что великие державы посредством учреждения Лиги Наций постановили отодвинуть войну от себя подалее, на то, что считается дикой варварской периферией, недостойной человеческого к ней отношения. Так, область Шаньси в статьях Версальского договора передается от Китая к Японии, а представителя Китая в этом зале я не вижу…

— А корейцы даже не успели доехать! — крикнули от входа, но полицейские тотчас призвали крикуна к порядку.

— Таким вот образом ваше будущее мировое правительство, ваша будущая Лига Наций, планирует решать наши судьбы, судьбы малых народов. Господа!

Проснувшийся зал несколько недоуменно затаил дыхание. Правила политической игры все прекрасно знали: слабый должен блокироваться с кем-то сильным и довольствоваться потом крошками со стола этого последнего. Никакие громкие слова и пламенные речи ничего ровным счетом не значат перед массой совокупного залпа, перед сотнями тысяч штыков и десятками дредноутов, как морских — так теперь и воздушных.

Но сейчас все большее число делегатов, просыпаясь от сонного оцепенения, соображало, что говорит вождь Приазовской Республики. Республика устояла в боях против донских казаков, против Зимнего Похода. Со слов газетчиков, поход все полагали великолепно снаряженным и обученным, и подвиги Махно выглядели на таком фоне подлинным героизмом. Анархисты отбились, кажется, даже от страшных большевиков. То есть, со слов газетчиков, конечно. Истинную природу соглашений между Москвой и Екатеринославом не раскопал даже сэр Мэнсфилд Смит-Камминг.

Выдержав паузу, Махно неприятно улыбнулся:

— Мы, жители той самой периферии, никоим образом не согласны служить вам полигоном и рингом для джентльменских поединков. Сейчас в комнате с зелеными стенами, в жарко натопленном кабинете министра иностранных дел Франции, решено передать часть одной страны — Китая — другой стране, именно же Японии. Завтра так же, без нашего согласия, наши небольшие страны перейдут в чью-то зону влияния, либо напрямую, в собственность. Это есть нарушение первого же из «Четырнадцати пунктов» того самого мистера Вудро Вильсона, коему вы все непрерывно рукоплещете.

Махно сделал паузу, наблюдая, как вытягиваются лица по мере осознания перевода. Затем он резко двинул обеими руками вниз, словно закрывая невидимый занавес:

— Это есть первый шаг к тому, господа, чтобы мои конники жарили в том камине мясо, срезанное с ваших жирных плеч, а на теплых боках камина сушили портянки. Представьте хорошенько сию картину, вдохните запах! Вы создаете не мир, вы закладываете под Европу мину замедленного действия, сроком на поколение. В уставе Лиги Наций не оговорены меры принуждения к нарушителям. Следовательно, устав представляет собой очередную бесполезную благоглупость. Никакого мира Лига Наций не обеспечит, оставаясь бессильной говорильней. В сем, господа, со мной согласен и уважаемый вами всеми маршал фрацузского государства месье Фош, как известно из его же публичных выступлений и статей.

Теперь в зале не спал уже никто.

— …И, едва вырастет новое поколение мальчишек, не знавших мерзкого холода штыка под сердцем, вы снова поведете их на пулеметы! Вот что я читаю в статьях вашего грязного договора, где вы передаете земли от одного короля к другому, вовсе не заботясь об интересах жителей передаваемых земель!

В зале поднялся шум. На конференции всякий тянул одеяло на себя — за счет, понятное дело, ближнего своего. И македонцы обвиняли соседей по Балканам с не меньшей яростью, и румынская королева терзала Болгарию за регион Банат, и в схватке за Принцевы Острова звучали обвинения куда более грозные…

Но никто до сих пор не критиковал саму основу мирового порядка: общую конференцию, на которой спорные вопросы решались бы без войны!

— Истинное открытие господина Маркса состоит не в том, что у коммунистов жены общие, — Махно снова усмехнулся, а корреспондент за яшмовым драгоценным столиком, роняя слюну, зацарапал в блокноте: «Знаменитый анархист с трибуны Версаля провозглашает: у коммунистов жены общие! Подлинные слова Нестора Махно!»

— … Истинное открытие Маркса состоит в том, что новые производительные силы неизбежно создают новые общественные отношения. Так стальная хватка феодалов на горле планеты была побеждена не менее стальной пятой буржуазии, когда мануфактуры с разделением труда вытеснили цеховую систему мастеров-единоличников. Сегодня мы на пороге нового мира. Уже и мануфактуры на пороге смены, уже наука приготовляет вместо них механизированые заводы и безлюдные шахты! Новые принципы производства, неудержимое развитие техники, обеспечат все наши материальные потребности. Зачем тогда нам вся система принуждения к труду? Зачем тогда нам само понятие государства?

Оратор снова сделал паузу. В отличие от всех, гладко и красиво выступающих здесь доселе, Махно ничего не просил — ни для себя, ни для республики. Не полагался ни на чью милость, не обещал… Как будто бы он понимал, что истинные решения давно приняты, что помпезное всеобщее собрание — фикция, что зря огромная Бразилия обижается: от нее взяли меньше делегатов, чем от маленькой Португалии. Решают все равно не делегаты; но Махно впервые и нагло сказал об этом вслух, и неприметный полковник Хауз, направляющий в те годы изрядную часть американской политики, покачал головой не то в осуждении, не то в понимании.

— Сделайте шаг навстречу вашим собственным народам, и вам не придется висеть на фонарях в результате неизбежной революции! Со страхом вы глядите на страны, где революция победила — но продолжаете все так же угнетать собственный пролетариат, и проект Версальского Договора, и устав Лиги Наций не предлагают никаких мер по исправлению ситуации. Следовательно, вас ничто не спасет! Готовьте камины, запасайте дрова. Мы придем!

Махно засмеялся коротко, жутко; перескочили по напряженным лицам красные, красные, красные отблески заходящего солнца.

— Вы бессчетно вливаете средства в Муссолини и ведете пропаганду фашизма в Германии, Австрии, Франции, Скандинавии. Взращивая себе волкодава, вы позабыли, что цепь ваша не удержит и болонку! Едва мир выполз из Первой Мировой Войны, как вы уже закладываете семена Второй, раздавая деньги всякой вооруженной сволочи, размножая по всей земле бандитов и живущих войной шакалов! Усмирить же бандита можно единственным способом — крепко побив его. Мы, малые периферийные государства, заявляем. Либо вы устроите мир с учетом наших требований…

В протянутую руку оратора Сашко вложил папку с теми самыми документами на отличной бумаге, и папку эту Махно высоко поднял над головой, и столь же синхронно, в жуткой тишине, в красном свете заката, красные обложки подняли над собой чинные немцы, бритые наголо туркмены, пшеничноусые белорусы, загорелые украинцы, сверкающие глазами горцы Закавказья, прокаленные солнцем персы, белозубые кубанцы, черногубые шахтеры, черночубые венгры…

— Либо мы сами возьмем все, что нам нужно!

Сдержанное возмущение «приличных джентльменов» потонуло в аплодисментах советских представителей. Казалось, жесть в ладонях мнут: сила оваций росла и росла. Махно стоял, уже опустив красную папку с договорами. Наконец, воцарилась краткая тишина. И, прежде, чем кто-либо успел подскочить, выкрикнуть, вцепиться, королева Румынии произнесла, словно бы про себя:

— А ничего парень.

Тут все, заготовившие уже хлесткие возражения, так и поперхнулись на полуслове. Неужели все любовные истории, приписываемые Марии Эдинбургской — правда?

— Вы, пани, тоже хорошо выглядите, — вежливо сказал Махно. — Постарайтесь не попасть моей сотне под горячую руку.

В наступившей мертвой тишине корреспондент, опять роняя слюну, лихорадочно погнал грифель по странице блокнота: «Махно делает комплименты королеве Румынии. Запретная любовь принцессы и анархиста! Новая история Ромео и Джульетты! Сословные барьеры рухнули под натиском нового века!»

И Сашко Лепетченко, простой, как грабли, пробормотал:

— Батько, вы шо? Сейчас как распишут нас во всех газетах, то Настя вас и до хаты не пустит! Хоть здесь жить оставайся!

А главный идеолог Аршинов — молодой, стройный, но навидавшийся в зимней войне такого, что поседел раньше, чем начал было лысеть — уронил только:

— П**дец… — чем опять оборвал на полуслове забормотавших по всему залу переводчиков.

После такого, разумеется, о продолжении заседания никто не заговаривал.

* * *

— … Да и не пустят уже вас на заседание, после выступления настолько неуважительного к самому духу мирной конференции. Надо же, предсказывать новую Мировую Войну! Но у меня к вам другое дело. Мой и ваш общий знакомый… Увы, не могу назвать его ни другом, ни даже союзником… Он говорит: гешефт можно делать не только с друзьями.

Махно косился на гостя краем глаза, больше смотрел в распахнутое по случаю лета окно. За окном красивый город, милый, для жилья удобный. Трамваи повсюду, множество уличных кафе, превосходные булки, отменный кофе — и дешево, даже сейчас, после изглодавшей Европу войны. Красные черепичные крыши, аккуратная каменная кладка, решеточки с водостоками; а некогда ходить и разглядывать. Все должность да дела Республики, а быть человеком, быть собой — четверть часа, пока ждешь прибытия очередного важного переговорщика.

Вот приехать к Насте домой, и что рассказывать? Черчилля видел? Видывали мы лилипутов и покрупнее, как говорил все тот же Корабельщик.

Черчилль сопел, щурился на дешевое красное вино, беззаботно играющее в стакане тонкого стекла. Ощущал под ложечкой привычную уже тяжесть и слабый покамест шум в ушах; нет, положим до приступа «грудной жабы» далеко еще, но, наверное, стоит уже сегодня навестить медика. Только не сушеного стерильного американца. Лучше пусть найдут француза, жизнерадостного лысого толстяка, уж он-то не станет читать проповеди о грехе чревоугодия.

Вошедший Сашко Лепетченко увидал словно бы картину, вырезанную, выхваченную из времени черной рамой окна и замершую, словно на фотокарточке. Слева худой, задумавшийся Батько. Справа толстый буржуй, вон и котелок его на столе, ближе ко входу. А чуть подальше от входа, точно посреди застиранной серой скатерти, на незримой линии между переговорщиками, на фоне синего-синего, яркого-яркого неба — красное вино в двух невесомых, прозрачных до невидимости стаканах. Прочую обстановку против света и вовсе не разобрать. Вон, второй буржуй-переводчик совсем потерялся в размытой синеве из окна.

Сашко положил на стол большую, четкую черно-белую фотографию; Махно подмигнул ему, оторвавшись от грустных мыслей, и Сашко, успокоенный, вышел.

Сэр Уинстон всмотрелся в придвинутый и вежливо развернутый к нему правильной стороной снимок. На снимке здоровенный многобашенный танк извергал огонь во все стороны, безжалостно кроша пулеметами каких-то наездников, судя по папахам — Кавказскую Конную Дивизию Туземных Народов, или как там она у русских правильно именовалась. Чуть ниже прямо на снимке белым прочертили дату — середина весны, больше двух месяцев назад.

Русские междуусобицы занимали Черчилля весьма и весьма, но именно поэтому сейчас он внимательнейшим образом вгляделся в танк, изображая интерес к технике и нарочитое равнодушие к обстоятельствам фотосъемки.

Корпус танка ничем не походил ни на привычные английские «ромбы», ни на появившиеся под конец войны бронетракторы «Уиппет», шустрые, но маленькие и вооруженные лишь пулеметом винтовочного калибра. На французского бегемота «Сен-шамон», утыкавшегося вывешенной вперед мордой в каждый склон, красный танк не походил тоже. Корпус танка — плоский, длинный, простой прямоугольной формы, с колпаком посреди скошенного лба, явно для механика-водителя. По сторонам от рубки механика две круглые пулеметные башенки; отлично поставленная фотография передала даже неровную «паровозную» клепку. Что же это, самоделка? Гениальная импровизация? Или это боевые испытания машины из «Марксовых монастырей»?

По центру плоского корпуса граненая башня с короткоствольной штурмовой пушкой. Тоже понятно: давить пулеметные гнезда, оживающие, когда сей мастодонт поведет за собой пехоту. За главной еще пара пулеметных башен, а за ними еще какие-то планки на станке… Направляющие для ракет Конгрева? Или антенны для лучей смерти?

Кстати, гусеницы не охватывают корпус поверху, проходят под крыльями; катки закрыты фальшбортом… По фальшборту вертикальная лесенка, вот как! Высота, значит, не позволяет запрыгивать на броню. Чем дальше, тем интереснее. А что движет столь громадную машину? Неужели дизель или бензиновый мотор? Но какова же там передача? Электрическая, как на том же «Сен-Шамоне», горящая поминутно?

Впрочем, пусть разбираются специалисты, они для того и существуют.

— Специалисты говорят, что такую машину можно сделать на основании вашего «Виккерса”-двенадцатитонника. Всего лишь немного удлинить корпус, взять судовой двигатель в тысячу сил, добавить башен… Передачу придется проектировать заново, но у вас танкостроители опытные, разберутся. Мы хотели бы заказать вам десятка два таких танков. Заплатим зерном и мясом.

Выслушав перевод, Черчилль одобрительно кивнул и добавил:

— При условии, что машины никаким способом не попадут в Москву. Согласитесь, что соседство с медведем — штука обоюдоострая, и своими руками усиливать подобного соседа… Мне представляется неразумным.

Теперь уже одобрительно кивнул Махно:

— Нам так или иначе нужно защищать республику. Лет через пятнадцать-двадцать мы рассчитываем иметь собственное производство простых машин. Сложные же нам предстоит покупать еще очень долго.

Черчилль подумал: куда раньше скупят вас. Оптом, на корню. Люди поведутся на лозунги популистов, как всегда и везде. Чтобы устоять, вам придется откровенно занять чью-либо сторону. Но даже и в этом случае ваши якобы независимые ревкомы сделаются лишь посредниками для отмывки чьих-то денег, превратятся в громоотводы для экспериментов и сражений крупных ваших соседей. В пять-семь лет на месте страны образуется пузырящаяся трясина, где никто никогда не найдет никаких концов. Понятно, что соседи не потерпят рассадника чумной язвы на собственных границах; но вы, молодые революционеры, скорее всего, до сего мига просто не доживете.

И никакая сознательность в народе не образуется за десять лет: ни революционная, ни контрреволюционная. И за сто лет не образуется. Английский народ веками жил под феодалами, потом умирал за Кромвеля, потом налегал на ярмо под Парламентом, потом вкалывал на шахтах и фабриках при старушке-Виктории. Все это время люди учились понимать, что же такое политика. И почему она делается не словами, но лишь единственно кровью. Пока этим пониманием не пропитается хотя бы каждый десятый — ничего не выйдет ни у Махно, ни у его вдохновителя Корабельщика.

Пока же молодые республики сцепятся со старым наследником главной державы, глядишь, и Империя сможет немного поправить пошатнувшиеся от Великой Войны дела. Так что черт с ней, с секретностью. Пусть украинские анархисты воюют этим танком с русскими большевиками, через Ла-Манш ему не перелезть. Сила Британии — флот!

Черчилль вздохнул:

— Я передам ваши пожелания нашим специалистам. Фото взять можно?

— Да, оно сделано для вас.

— Взамен я хотел бы попросить вас о небольшой услуге.

— А именно?

— Не могли бы вы встретиться… Скажем, завтра. Да, завтра — идеально. Тем не менее, годится любой день до конца июня. Встретиться с Орландо Витторио, итальянским премьер-министром и рассказать ему… Так, под видом слухов… Кое-что про город Фиуме.

— Что именно?

— Что апелляция Италии на статьи договора рассмотрена не будет. Город решено передать хорватам и это решение окончательное.

Махно не спросил: зачем вам это надо? Понятно и так. Некто сделает некие выводы, а потом и некие действия. А потом окажется, что «некто» сам себя обманул, основываясь всего лишь на слухах, переданных мальчиком-анархистом. С мальчика, ошалевшего в золоте Версаля, судорожно придающего себе веса причастностью к тайным сплетням — какой спрос?

Кстати, Корабельщик еще год назад предупреждал, что Фиуме в итоге отойдет именно хорватам; как же давно это было!

— Хорошо. Если только член «Совета Десяти», участник «Великой Четверки» примет столь незначительного представителя, каковым здесь являюсь я.

— Не беспокойтесь, — бульдожий оскал держался ровно секунду:

— Попросим — примет.

Распрощались не то, чтобы довольные друг другом — но и не испытывая огорчения, паче же разочарования. Черчилль засопел, сходя по узкой скрипучей лестнице вниз. Его спутник что-то лепетал на буржуйском, почтительно придерживая увесистого сэра Уинстона под локоть. Махно видел в окно, как высокие гости погрузились в лимузин и отчалили: большая машина отошла от бровки точь-в-точь, как отваливает от причала корабль.

Плавно и бесповоротно.

Вот и он теперь…

Бесповоротно.

Нестор долго смотрел на красивые черепичные крыши, уже облитые по краям зеленой пеной свежей листвы, еще не набравшиеся пыли от множества здешних машин и заводских труб. Вот мы сделали революцию, вот мы построим свои города… Такие же дымные, тесные? А ведь без городских умников и селу не выжить. Землю надо удобрять суперфосфатом, а не молитвами и акафистами, да и пахать лучше все-таки трактором. Трактор не болеет ни сапом, ни костоедой, не ломает ноги, не помирает от бескормицы. Не говоря уже, что тянет за целый табун. Значит, и заводы, и города, и химические колонны…

Ему-то все это зачем?

И что, интересно, случилось на той линии, стрелку от которой так настойчиво переводил Корабельщик?

Вошел Сашко:

— Что, Батько, купить нас хотят?

— Верно.

— И мы купимся?

Махно кивнул на стаканы. Сашко без лишней скромности допил один, его начальник второй. Утерли губы рукавом. Нестор снова поглядел в окно.

— Мы Ленину не продались, а тут какой-то буржуй.

И еще прибавил Махно, как некогда в совершенно иной вселенной недоучившийся венский акварелист сказал о недоучившемся тифлисском семинаристе:

— Если Черчилль шакал, то Ленин тигр… Ну их всех к чертовой маме. Айда, Сашко, глянем, чего нашим женам купим-привезем из самого Парижу! Небось, не станет Настя ругаться за написанную в газетах ложь про королеву Румынии.

— Может, и станет. Красивая королева-то.

— Э, Сашко, я анархист-коммунист, или как? Мне с королевой рядом стоять невместно.

— А с Черчиллем же говорили сегодня. Он тоже, считай, король.

Махно замер на полушаге, пошевелил пальцами в воздухе (вот привязался жест!) подыскивая слово.

— Черчилль на троне работает. Видишь, к нам сюда приехал, не поленился. Мог же просто приглашение выслать. Нет, сам явился, чтобы я уж точно от его просьбы не отвертелся. А королева просто… Лицом торгует.

Сашко пожал плечами:

— Вам виднее. А все же я думаю, будет вам дома от Насти!

Сашко как в воду глядел: по возвращению из городу Парижу грозного командира повстанческого края встретила обычная такая полтавская жинка, уперевшая руки в бока.

И зазвенели окна, и засвистала по плечам скалка — да у хитрого Нестора во френч именно на такой случай оказались вшиты куски подошв. Этакие каучуковые погоны толщиной в палец. Увидела Настя, как ловко пристрочено — забыла, что и побить хотела. Ну, помирились: после смеха ругаться как-то уже и неохота.

Песня «Возвертался Батько из Парижу, и сказала ему жонка: я все вижу!» обошла Украину, а за ней и полмира, почти так же быстро, как легенда о покушении на Махно в сельской церкви. О том самом покушении, когда Нестор якобы заколдовал «казака Остапа» сотоварищи в здоровенных вороных жеребцов, и теперь на них ездил со всей охраной.

В той, другой Вселенной акварелиста и семинариста, слово «махновщина» обозначало дикий беспорядок. Здесь Махно воевал осмысленнее, меньше метался и реже промахивался, а уж дисциплину в войске, помня внушение Корабельщика, навел жесточайшую. История с поездкой в Париж — а, главное, с Настиной выволочкой по возвращении — сделала Батьку окончательно понятным, своим и близким. Поэтому приток селян, взыскующих в Приазовской Республике мужицкого рая, не прекращался.

* * *

— Товарищи, но так вся Советская Украина к Махно сбежит. Какие предложения?

— Установить границу или запретить отъезд означает новое крепостное право. Мы, левые эсеры, категорически против. Чистейшая контрреволюция! — Чернов, конечно же, упустить «крестьянский вопрос» не мог.

Наркомзем Александр Билимович проговорил медленно, не особо стремясь погружаться в спор:

— Первые колхозы показали вполне ожидаемые преимущества. Жаль, что автор методики, некий Худенко, погиб на Восточном Фронте. Крестьяне в тех уездах и селах, где появляется хоть один трактор, уже не помышляют о переезде, но мечтают об этом самом тракторе. Хотя бы вскладчину. К сожалению, только на Московскую губернию тракторов необходимо несколько тысяч, а наш выпуск составляет десять-пятнадцать единиц в неделю.

— Заводы разворачиваются, — прогудел Орджоникидзе. — Задержка с кадрами.

— Кадры учит Наркоминф, — Луначарский, нарком образования, благодарно кивнул Корабельщику. — Но процесс не мгновенный. Мы планируем обеспечить кадрами еще несколько мастерских по сборке и заодно ремонту техники в Калуге, Чернигове, Твери. Есть проекты большого завода в Саратове…

— Большого — это не в один контейнер, как обычно, а в два? Или в целых три? — усмехнулся нарком финансов Гуковский. — Между прочим, готовые мастерские- «ящики», как их называют, по линии Внешторга хотят купить венгры. Я вносил предложение на прошлой неделе.

— Товарищи, не отвлекаемся, — кашлянул Владимир Ильич, — вернемся к крестьянскому вопросу. Я считаю, что репрессивные меры исключены. Нет ничего глупее, чем сама мысль о насилии в хозяйственных отношениях среднего крестьянина. Насилие по отношению к среднему крестьянству представляет из себя величайший вред. Это — слой многочисленный, многомиллионный. Даже в Европе, где нигде он не достигает такой силы, где гигантски развита техника и культура, городская жизнь, железные дороги, где всего легче было бы думать об этом, — никто, ни один из самых революционных социалистов не предлагал насильственных мер по отношению к среднему крестьянству!

— Тем не менее, я считаю, что коллективизацию необходимо усилить, — подал голос нарком национальностей Сталин. — А лучше всего провести ее всеобщую и сплошную, в один год. Иначе мы из нее никогда не вылезем, завязнем. Артели и сельхозкоммуны «худенковцев» показывают намного лучший результат, нежели единоличники. Те себя с трудом обеспечивают. Несмотря даже на потачку их частнособственническим инстинктам, когда мы отменили продразверстку…

— С месяца отмены продразверстки показатели оборота торговой сети выросли в три, пять… По центральным волостям, где имеются производства промышленных товаров, мануфактуры — в семь раз, — особым «справочным» голосом прошелестел Корабельщик.

— Отток людей к Махно не уменьшился?

— Уменьшился почти в десять раз. Но не прекратился.

— Анархическая махновия противоречит самой социалистической идее, — не уступил Сталин. — Со стороны своего наркомата могу констатировать, что мы собственными руками выращиваем отдельную нацию. Нацию кулаков, хуторян и подкулачников. Они даже разговаривают на отдельном диалекте, который охотно перенимают и приезжие к ним.

— Тверской и рязанский диалекты все же часть русского языка, — Луначарский улыбнулся.

— Диалект, имеющий собственные вооруженные силы, уже не диалект, но самостоятельный язык, — Сталин опустил на стол пустую трубку.

Чернов пожал плечами:

— Я полагаю: пусть едут. Оставшиеся поддерживают нас.

— Но эта политика разделяет страну, а мы уже рассматриваем проект объединения в СССР, — Сталин тоже пожал плечами. — Нелогично.

— Товарищи, — Ленин постучал молоточком, — а ведь уже говорилось ранее: «Прежде, чем объединяться, надо размежеваться.» Благодаря принятому нами год назад плану товарища Корабельщика, мы канализовали и упорядочили разрушительную энергию недовольства, направив группки сепаратистов на построение каждой такой группой своего маленького мира, отвлекая их от мысли о противостоянии центральной власти. Да, страна разделилась. Но вы все видели расчеты иного варианта. Не разведи мы всех по углам, гражданская война могла бы затянуться на черт знает, сколько лет! Сейчас же мы объединим страну заново, уже тщательно выбирая, кого возьмем в коммунизм, а кого и не стоит.

Как обычно, после выступления самого авторитетного большевика, наркомы не возражали. Только Сталин упорно проворчал:

— Все это противоречит социалистической идее! Да и все равно косятся люди на юг. Лаской или таской, а надо махновию прихлопнуть. Лучший способ прекратить бегство — сделать, чтобы некуда было бежать. Да и зачем нам в одной стране много политических систем?

Корабельщик усмехнулся:

— Новые методы надо же проверять на ком-то. Вам что, махновцев на опыты жалко?

Ленин уже откровенно застучал молоточком в медную пластину, и заседание перешло к вопросу одежды. Затем в разделе жилья наскоро проголосовали за строительство двух гигантских цементных заводов: рабочих для них уже начали обучать. Сами-то блоки, плитку- "кирпичик" и цементную черепицу можно делать на небольших станочках артелями хоть в каждом селе. При условии дешевого цемента, конечно — а чтобы снизить на него цену, производить его нужно миллионами тонн. Ведь всего лишь кубометр бетона в плотине, например, ДнепроГЭСа требует двести килограммов цемента. Лишь в одном ДнепроГЭСе этих кубометров больше двух миллионов, а ведь одного ДнепроГЭСа на всех не хватит. И даже десяти не хватит…

Зато в разделе транспорта с удовольствием выслушали нарочно приглашенного немца Хуго Эккенера. Поминутно теребя усы, наследник Цеппелина доложил о долгожданном открытии воздушной линии «Сибирь», от Москвы до Анадыря, с остановками по требованию. Не то, чтобы вот прямо так требовался Анадырь; но попутно сделались доступны Якутия и Колыма. Наглядная агитация мощи новой власти разом прекратила организованное сопротивление белогвардейцев на Вилюе и на берегу Охотского Моря: отряды Пепеляева и Вострецова, зацепившиеся было за область Нелькан-Охотск-Аян, при виде красных цеппелинов сдались воздушному десанту Косиора.

Корабельщик прошелестел «справочным» голосом, что-де при другом развитии событий белоякутов пришлось бы гонять почти до тридцатых годов. Тайга, знаете ли, большая…

Про колымское золото с вилюйскими алмазами Корабельщик на общем совещании Совнаркома не болтал, хотя в своем наркомате уже сформировал геологоразведочное управление под началом Павла Павловича Гудкова. По легендам золотопромышленников, Павел Павлович «видел землю насквозь». Сдавшиеся белогвардейцы тотчас получили назначение в новые геологические партии прямо на местах. Давно наладивший сеть осведомителей Пианист живо изловил нескольких из новичков, предлагавших бежать с добытым золотом и алмазами через Берингов пролив на Аляску. Пойманных безо всякой жалости расстреляли, после чего глупые разговоры на привалах прекратились надолго. А уже через несколько месяцев свежепойманные белогвардейцы поняли, что величие большевистского Союза превзойдет величие царской России, как бы им это не претило. С этого момента белые призадумались, и процесс пошел. Под конец года они уже работали больше за совесть, чем за жалованье.

Наконец, в разделе связи обсудили приглашение на русскую службу голландца Хуельс-Майера, изобретателя важного устройства «радиолокатора», и вынесли Корабельщику выговор, ибо важного инженера успел перехватить Черчилль. Корабельщик только усмехнулся: у него в наркомате число академиков перевалило за две сотни, не считая прочего ученого люда. Даже из Франции успели прискакать наиболее бедствующие там эмигранты, робко предъявляя черно-зелено-белые карточки.

Как во всяком вопросе пропаганды, Корабельщик обставил прием возвращенцев с впечатляющей эффективностью. Уже в погранпереходе предъявителя карточки вели безо всякой очереди, отдельным коридором, не досматривая — на публику. Скрытый осмотр багажа выполняли прижатые чекистами опытные воры, пока ошалевшие от приема реэмигранты отсыпались в отведенной гостинице. Во избежание проколов, за ужином принимающий офицер подсыпал в стаканы снотворное; сами же гости после напряженного ожидания, заполнения анкет, фотографирования на новые документы, и тому подобной возни, желанию спать нисколько не удивлялись.

Поутру принимающий офицер провожал возвращенца на вокзал или к дирижабельному причалу, если дело происходило за Уралом. За время пути человеку наскоро подыскивали простейшую работу, выдавали ордер на комнату. В Москве, Питере либо Киеве сотрудник Наркоминфа мог приступать к работе чуть ли не с вокзала.

После первого жалованья — осечек не случалось! — возвращенец писал осторожно-радостное письмо. По его получению еще два-три отважных выходили к посольству, полпредству, или прямо на границу, где с замиранием сердца показывали пограничникам полосатые трехцветные карточки.

Смысл всей работы заключался отнюдь не в лишении западного мира еще нескольких инженеров или таксистов, да и вообще не в количестве возвращенцев. Советская Россия изо всех сил показывала, что хочет мира и торговли, скорейшего залечивания ран от гражданской войны — а потому ради примирения даже со злейшими врагами-белогвардейцами щедро делает первый шаг.

Ручеек работал; белые пропагандисты уже не могли врать про расстрелы сотнями, обобществление жен и питье жидобольшевиками детской крови на ужин. Из России приходили письма — единицами, десятками, потом и сотнями — в которых звучало совершенно иное. Не требуя ни копейки за рекламу, белоэмигрантская пресса даже печатала наиболее вопиющие, с их точки зрения, опусы, клеймя возвращенцев предателями и вызывая всякий раз бурное обсуждение. Послы и полномочные представители — «полпреды», — сдерживая улыбки, покупали белоэмигрантские листки, переправляли их возвращенцам, авторам писем. Те, в праведной ярости, отвечали… Белоэмиграция вполне успешно варила кашу из топора, яростно агитируя себя за собственный же счет.

Поэтому выговор Корабельщику звучал чистой формальностью, что все члены Совнаркома прекрасно понимали.

Завершив заседание, часть наркомов разошлась по своим делам; вышел из Кремля и Корабельщик. Положенную по рангу машину он использовал редко: дескать, на ходу лучше думается. Вот и сейчас Корабельщик шагал себе по брусчатке, словно прислушиваясь к невидимому собеседнику.

* * *

Еще не хватало, чтобы моего собеседника заметили! Рассыпаная над Москвой нанопыль принесла кое-какие результаты. Не сразу, но я все же научился слышать звуковую картину происходящего. Еще дольше учился понимать ее, не путаясь в сотнях тысяч одновременно приходящих сигналов.

И вот сегодня первый результат. Иду себе и слушаю вполне четкую запись из покинутого мной Андреевского Зала. Голоса, правда, пока не узнаю. Но теперь смотрю в будущее с оптимизмом: рано или поздно научусь и этому. Пока что и так неплохо.

— … А Махно этот сукин кот наверняка сказал: «Тебе что, большевиков на опыты жалко?» Сам же знаешь, что он развел в своем наркомате.

— Что такое, чего мы до сих пор не знаем?

— У него рабочий рабочему деталь продает! Это же капитализм в чистом виде! Вот мерзавец!

— Иной мерзавец именно полезен тем для нас, что он мерзавец…

Ленин, кстати, говорит, я цитату откуда-то запомнил. Вот, снова он:

— … Ведь плохие детали, таким образом, не принимаются дальше в работу, что и обеспечивает качество помимо армии контролеров. Токарь сам плохую деталь от литейщика не возьмет, безо всякого надзирателя. Это же какой, товарищи, энтузиазм!

А вот, кажется, Орджоникидзе, прямо вижу, как черноусый кавказец подскакивает на кресле, яростно крестя воздух ладонью:

— И ты на наркомтяж не жалуйся! Не жалуйся! Наши опытные заводы моторы дают безукоризненно. Вологда, Ижевск, Тула, стройка Магнитки — все на эту систему рвутся перейти. Брака мало, их изделия все берут охотно, крестьяне безо всякой разверстки хлебом платят. Мы уже подсобные хозяйства при заводах ликвидируем, не нужно!

— А пищевой порошок что же, не производите больше?

— Эти производства мы уже по «худенковцам» распределяем. Что там затрат: отапливаемый сарай, инвалид-сторож при печке, да списанная цистерна от железнодорожников.

Голос новый, тягучий. Наркомзем Билимович или финансист Гуковский?

— Все бы вам продразверстка да налоги на яблони! Поймите же: высшая степень гуманизма происходит из высшей степени цинизма. Вы думаете, отчего там, за границею, короли не разгонят свои парламенты, отчего не перевешают присяжных, почему терпят газетчиков? Вовсе не по добродушию, но сугубо по тонкому расчету. С живых, здоровых и радостных овечек можно состричь куда больше шерсти, еще и к их собственному удовольствию! — чем с понурых, больных; тем паче, мертвых.

Оратор всхлипнул, откашлялся: курильщик или болен?

— … Просто на Западе власть имущие уже освоили сей нехитрый принцип. Волки сыты, овцы целы; а что пастуху вечная память, в том и заключается торжество демократии, того ради оная и выдумана! Состязаться с демократами надо по-умному, и уж точно не загоняя наших собственных крестьян в рабство. Правильно только что указал Владимир Ильич: «Нет ничего глупее, как самая мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянина!»

Ишь ты, мелкий подхалимаж. Но кто? Не узнаю.

— … Из сего вывод: пускай Корабельщик распространяет свою систему на всю страну. Дешевле, чем армию контролеров содержать, а потом еще и расстреливать их за взятки…

Ничего, распространю. Я вам еще японскую систему «канбан» внедрю, тогда вообще взвоете. Но это уже в следующей пятилетке, вот наплодится побольше грамотных. Покамест не то, чтобы директора или наркома — грамотного, невороватого и неподловатого бригадира найти проблема.

Вообще, во всех конспирологических теориях меня более всего поражает вера в организационные таланты подчиненных. Я, как руководитель, хотел бы пожать руку жидомасонам и рептилоидам всех изводов, за их умение так долго и так успешно руководить планетой, притом даже не имея явных рычагов. Потрясающие люди, мои кумиры!

Ведь как появилась «параллельная система», когда токарь у литейщика заготовку выкупает, а потом обработанную деталь на сборку продает, и зарплату получает именно вот с этой разницы?

А вот как.

Шел некий умный конструктор по литейному цеху, заметил гору здоровенных отливок. Вопросил: «Что это?» «Заготовки для шкворней». Удивился конструктор, но молча перешел в механический цех, где и увидел: из толстенной болванки токари, потея и матерясь, безжалостно расходуя резцы с напайками драгоценнейшей, редчайшей инструментальной стали, выгрызают…

Опять придется пояснить.

Это золото можно попросту намыть на Колыме. Загнал в лагпункт сколько-то дезертиров, насильников, убийц, охрану грамотную (я уже говорил, что грамотных да честных сегодня хрена с два найдешь?) — вот они тебе и сто граммов за неделю.

Так золото хотя бы в готовом виде имеется, пускай хотя бы и на Колыме, куда от Москвы наземным транспортом ровно три месяца добираться, но все же оно там есть.

А инструментальную сталь не намоешь даже в Анадыре. Сталь только плавкой получить можно, и компоненты там дозируются до миллиграмма на порцию в тонну. И получается сталь только в электропечах, в контролируемой газовой среде. Мой наркомат, за год обросший всевозможными опытными производствами для отработки притащенных из будущего технологий, таких электропечей имеет шесть; а больше от Бреста до Владивостока их нет.

Ни единой.

Даже у Вернадского в Киеве!

Так вот, в механическом цеху токаря, потея и матерясь, из отливки толщиной сантиметров сорок, выгрызают шкворень диаметром сантиметров пятнадцать.

Остальное идет в отходы, и потом обратно в литейку.

Итог: литейка ударно выполняет план. Механический цех сверхударно выполняет план и получает премии как за трехсменный перевод на мусор драгоценнейших резцов, так еще и за сданный металлолом.

А посреди всего этого стоит конструктор пушек, опустив руки, и матерится, потому как из-за недостачи шкворней на сборке застряла партия орудий, обещанная лично товарищу Сталину. И никак ты не уследишь, чтобы литейщики сразу отливку тонкую делали: литейке план спускают в тоннах, они честно и выполняют в тоннах же. За сорванную серию пушек товарищ Берия не литейщикам же яйца в дверь засунет, а теоретику-конструктору, что сдуру чего-то там наобещал, не понимая сущности советского промышленного производства!

Вот откуда возникла необходимость внятно стимулировать буквально каждого участника технологической цепочки. Не девяносто процентов и не девяносто девять, а каждого!

Так что мемуары конструктора — здесь он еще гусей хворостиной гоняет — я огласил в Совнаркоме, а саму систему нагло спер в «Звоночке». Я же бездушная инопланетная машина… Чем дальше, тем больше машина… Вот уже и слышать начал неслышимое, и невидимое зрю направо и налево.

А все равно, чем дальше — тем страшнее. Изобретательный народ, не знаешь — переживешь ли с такими ухарями лето!

* * *

Лето; солнечный июньский день.

Во многих тысячах километров от Москвы с балкона большой гостиницы в городе Фиуме, на берегу ласкового Адриатического моря, говорит некрасивый пожилой синьор, то и дело поправляя черную повязку на правом глазу: Солнце нагревало ее, от чего в голове синьора словно бы ударяет колокол.

В такт его ударам пожилой синьор терзает горячий воздух рукавом полковничьего кителя:

— Итальянцы Фиуме! В мире недобром и безумном наш город сегодня — единственный островок свободы! Наш чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время, как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы горстка просвещенных людей, мистических творцов, призванных посеять в мире семена новой силы, что прорастет всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений!

На площади перед гостиницей люди всех возрастов и социальных слоев. Поэт Габриеле Д’Аннунцио привел пятитысячную колонну своих последователей и поклонников на Фиуме; привел ровно через неделю после оглашения Версальского Договора.

Народы Европы получили мир — но более ничего. Налоги остались высокими, жалованье не повысилось. Экономики всех стран, хрипящие и роняющие пену инфляции, подобно загнанным насмерть лошадям, едва вытягивали раздутые за годы Великой Войны государственные расходы.

Первым делом, конечно, народные трибуны всех мастей потребовали сокращения не нужного более войска. Но просто так распустить армию означало получить в стране сотни тысяч озлобленных безработных, прекрасно выученных стрелять и решительно действовать, и «людей очень скоро делить на своих и врагов»; нетрудно догадаться, кого уволенные объявят врагом, глядя на красную Германию, красную Венгрию!

Дошло до того, что в Германии с Венгрией английские агенты сэра Мансфилда вовсю пропагандировали сплошную коллективизацию и обострение классовой борьбы, требуя террора и крови. А выученики Московской Партшколы, напротив, призывали к умеренности, даже компромиссу со злейшими врагами — чтобы не разрушить уже достигнутое, не перегнуть палку и не озлобить против себя все население, привыкшее все же к сытой буржуинской жизни, а не к голодному пламенному фанатизму коммун.

Глядя на подобное, пожилой синьор тоже перестал стесняться. Собрал поклонников, забрался в лакированный автомобиль. Выпрямился, развернул над собой то самое знамя с похорон разбившегося пилота-соратника, и велел шоферу:

— На Фиуме! Пришло наше время! Мы не признаем Версальского сговора королей! Фиуме итальянский, а хорваты пусть скажут спасибо, что у них есть свое государство, и пока что хватит с них!

И теперь IL Poete, второй итальянец после Данте Алигрьери, удостоенный почетного титула, рубил воздух перед собой ладонью, выдыхал в толпу синхронно с бьющим по вискам Солнцем:

— Бенито Муссолини! Я в равной степени потрясен вами и итальянским народом… Вы хнычете, в то время как мы боремся! Где ваши фашисты, ваши волонтеры, ваши футуристы? Проснитесь! Проснитесь и устыдитесь. Проколите дырку в вашем брюхе и спустите жир! Иначе это сделаю я, когда моя власть станет абсолютной!

Упомянутому Бенито Муссолини об основании Республики Фиуме — как и Корабельщику о том, что его прогноз годичной давности оправдался — донесли в тот же день. Осведомителей хватало: жить в Италии, не выражая хотя бы на публику поддержки фашистам, тогда никто не мог себе позволить. Нашлось немало доброжелателей, в цветах и красках пересказавших Бенито пылкую речь Габриеле Д’Аннунцио.

Муссолини вскипел, как истый итальянец, и тотчас же собрал собственных приверженцев, и провозгласил, что пора бы начать уже давно придуманный план и учредить корпоративную страну, отечески опекающую каждого. В надежде на «корпоративное государство» большее число людей поддерживало фашистов искренне. Все-таки Муссолини обещал защиту от произвола, и стоял, конечно же, «за все хорошее противу всего плохого».

Корабельщик отреагировал тоже; Муссолини об этом никогда не узнал, ибо не подозревал о самом существовании Корабельщика. Да и до комаров ли, когда пора уже брать власть! Вот сейчас вдохновенной речью поджечь сердца верных сподвижников — и занимать королевский дворец, почту, телеграф, банки, вокзалы — все по учебнику, по привезенной из Германии синенькой книжечке…

Пока Муссолини яростно разбрасывал солнечные зайчики потными руками, в первые ряды протолкалась толстуха-сицилийка, надевшая по торжественному случаю белейшую рубашку; непременную черную юбку истинной католички, длиной лишь самую малость поменьше шинели; а к этому всему зеленый передник настоящей итальянской хозяйки. Склонившись перед Вождем, тетка почтительно протянула обеими руками букет редчайших белых фиалок.

Муссолини на мгновение прервал речь, наклонившись принять букет, с легким недоумением высматривая в нем запрятавшийся куда-то пятый цветок. Тишину над площадью всколыхнули будто бы и негромкие слова, но их услышали даже зеваки за колоннами, пьющие дешевенькую граппу в ближайшей траттории:

— Муссолини! Ты предал дело Аллаха! Кемаль и Гамаль отец и сын!

После чего мощный взрыв отправил в рай самого Бенито, а с ним шесть первых рядов наиболее верных и потому стоявших как можно ближе последователей. От самой бешеной тетки не осталось, понятное дело, ни каблука, ни пряжечки.

Спешно вызванные полицейские откровенно чесали затылки:

— Кемаль понятно: Ататюрк. Он входит в моду на Востоке. Говорят, что ему помогают большевики. Но что за Гамаль?

— Ищите, синьоры. Ищите арабского или турецкого политика с подобным именем! Нам сейчас только новой войны из-за этого не хватает!

— Чертова баба! В кои-то веки наступил мир!

* * *

Наступил долгожданный мир, и засел я за квантовую механику. Шутки шутками, а колесо-то вращается. Все ближе момент отката из прошлого в будущее; говоря грубо — натянутая резинка рогатки скоро пойдет обратно и зашвырнет вложенный в нее камушек, то есть, меня, в нужный… Ну, по моим дилетантским прикидкам, разумеется, в нужный год.

А оттуда я уже никак не смогу ничего исправить. Если что и можно сделать в пользу аватар Туманного Флота, надо это делать именно сейчас.

При моем первом обращении в квантовую сеть состояний картинка выглядела просто. Есть ядра кораблей Тумана, они же — узлы сети, этакие лемовские симметриады, плавающие в океане бесчисленного множества состояний. Ядра выстраивают атомы реального физического пространства Римана-Эйнштейна в форму кораблей Тумана, подобно тому, как незримое магнитное поле располагает железные опилки вдоль силовых линий, или как незримая радиация сводит крылышки электроскопа.

В общем, сами корабли Тумана есть. Но в будущем. Я из них единственный в прошлом. И у меня единственного есть аватар. Совпадение?

Не думаю.

Мне вообще думать очень сложно. Непривычное занятие. Сколько десятков лет прожил человеком, столько слушался. Маму с папой, учителя в школе, профессора в институте, комбата в армии, директора на работе, кардиолога на пенсии…

Только став бездушной инопланетной машиной, начал о чем-то задумываться.

А для чего мне сверхсила, и куда мне применить сверхразум?

Для чего японцам в мультике, понятно: компенсировать мечтой неудачи в реальности. Но вот мечта воплотилась, вот он я суперлинкор Тумана «Советский Союз»… И что дальше? Идти мстить гопникам, что в юности с меня куртку сняли? Нормальная задача для девяти восемнадцатидюймовых стволов, правда?

Решил я тогда отскочить в прошлое, насколько получится, и оттуда запустить процесс формирования аватар. А попутно спасти и Советский Союз: меня же построили не в Японии, не в Штатах, не в Германии-Англии либо еще какой там Италии-Франции. Союз пропадет — и мне пропадать, как тому коту Шредингера. Об успехе операции переживал не особо: вон сколько народу Союз выручало. Да какие все именитые-прославленные! Даже накосячу, найдется кому поправить.

Вот, и закачал я в сеть много-много энергии. Откуда взял? Благодарные земляне накидали. Полторы мегатонны прилетело, насколько я по счетчику мог видеть. Грибок поднялся повыше Хиросимского.

И вот сижу в начале двадцатого века, когда Советский Союз еще не дуб-дерево, еще гибкий росток. Даже мне под силу его чуть-чуть направить в нужную сторону. Сижу, пишу Эйнштейну, Дираку, Лоренцу. Разбираю их ответные письма… Башка трещит, понятное дело. В прошлой жизни, среди Фолклендской войны, я улучил минутку написать Фейнману, отличному физику, несколько вопросов. И вот что светило мне прорекло:

«MWI has serious conceptual difficulties…»

В том смысле, что «есть серьезные затруднения с построением концепции мульти-мировой Вселенной».

Конечно, это далеко не то же самое, что сказать: «Все ерунда, расходимся, джентльмены». Но и ясного указания на допустимость многомировой вселенной тоже нет. И что, в таком разрезе, мне делать?

Сама квантовая механика, насколько мне удалось понять, суть набор постулатов-аксиом. Какие-то постулаты можно вывести из других, но тогда все усложняется вообще наглухо. Так что формулируют обычно пять-шесть штук.

А дальше на основе пяти-шести аксиом разные светила строят уже детальные теории: нерелятивистскую квантовую механику частицы; релятивистскую квантовую механику; квантовую теорию поля… Сколько у нас полей? Электромагнитное, сильное, слабое, вот недавно (недавно относительно меня-прошлого… В смысле, совсем прошлого, еще до всей этой истории с попаданием) поле Хиггса нарыли. А есть квантовая теория струн, квантовая физика твердого тела…

Теперь вот и еще квантовая механика Туманного Флота.

Большинство исходных постулатов связывают абстрактные математические структуры с физикой. Вот, к примеру, первый:

«Наблюдаемым величинам соответствуют эрмитовы операторы.»

И далее:

«При измерении величины, соответствующей данному оператору, возможно получить лишь одно из собственных значений данного оператора.»

То есть, начнешь заглядывать в ящик — и увидишь только что-то одно. Кот либо жив, либо мертв, но не то и другое сразу.

Молодцы физики, если честно. Котозомби меня не вдохновляют нисколечко. Честно говоря, мне кажется, что Шредингеру это живодерство домашний пудель во сне на ухо нашептывал. А давай, хозяин, мысленный эксперимент поставим. Засунем шерстяную скотину в ящик! И склянку туда с цианидом. Да и зачем тебе радиоактивный распад, ящик я и сам встряхнуть могу!

Но ладно там коты. Коты — это на публику. Попробуйте применить набор постулатов, например, к цепочке вероятностей достаточно сложных событий.

Я вот попробовал.

Оглядываюсь — а вокруг двадцать второй год.

Только что же девятнадцатый был!

Нет, мой аватар — Корабельщик — что-то там во внешней среде вытворял все это время. И даже успешно, раз его не грохнули. Если поднять лог-файлы, то можно восстановить, как и я сам во всем этом участвовал. Вроде как шел домой, разговаривая с кем-то по телефону: не споткнулся, не врезался в прохожего, покупки не разронял. Но вниманием пребывал на том конце радиолинии.

У кого когда дрожат руки, или революционная решимость

На том конце радиолинии холодный Анадырь. Край света, за каким-то чертом запонадобившийся Корабельщику. Ведь не всерьез же он говорил о мосту через Берингов пролив! Да и еще в возмутительной кооперации с Крымско-белогвардейскими мостостроителями.

Нет, сам-то мост чертов пришелец, вполне возможно, и выстроит. Но кому по нему ездить? Туда же тысячи и тысячи километров по тайге страшнее Транссиба! А главное: зачем такой мост американцам? Им от индустриального Чикаго до Анкориджа и Нома надо строить железку на половину земного шара. Даже Юконское золото, помнится, не сподвигло джентльменов на подобный риск. А тут ради какой выгоды устилать вечную мерзлоту миллиардами долларов?

Но людям, собравшимся в каком-то никому неизвестном подвале — вот уже три года они встречаются всякий раз в новом помещении, сегодня встреча даже и не в Москве — отсутствие Корабельщика на руку. Сегодня, получив от радиста подтверждение, что неугомонный наркоминф именно в Анадыре, люди сошлись в темном низком сводчатом подвале, где некогда купцы запирали под замок винные бочки.

На пустых бочках и расселись, подстелив от пыли у кого что нашлось.

— Итак, насколько мы продвинулись в главном?

Голос мужской, хриплый, искаженный нарочно повязанным платком. Сведения о черных зеркальцах, умеющих запомнить сказанное и потом воспроизвести, разошлись понемногу. Положим, не по всей стране. Однако, среди заинтересованных лиц информация собирается.

— Нам удалось установить лишь то, что Крот в самом деле владеет громадным запасом знаний. В частности, по биологии. Лекарства, медицинские приборы, да вот хотя бы тот же аппарат Илизарова. Мне с его помощью лечили раненую под Царицыным ногу. Оперировали здесь, в Киеве. Все срослось с первого же раза верно, и ходить я начал уже через месяц, а не через полгода, как обещали другие.

— Но испанку ему сдержать все-таки не удалось.

— Так здесь не от вакцины больше зависит, а от возможности эту вакцину вовремя и в больших объемах распространить по всей Республике. Опять же, в войну не до прививок. Вы же знаете, что при холерных бунтах именно докторов убивают в первую голову! Народ у нас пока что темный. Господь бог ничего бы не сделал, не то, что Крот. Сколько народу спасла эта его вакцина, я не могу подсчитать даже приблизительно.

— Вы как будто его защищаете, — долетела из пыльной темноты явная насмешка. — Вы не забыли, для чего мы вообще тут собираемся?

— А вы не забыли, что у нас в любом случае будет всего единственная попытка? Это вам не губернатора стрелять руками экзальтированной барышни.

— Перестаньте, товарищи. Вы правы и неправы одновременно. Всякие там вакцины и э-э… Другие вещи… Важны, конечно. Но идея социализма важнее! И потому мы не имеем права дольше тянуть. К возвращению Крота из Анадыря нам следует иметь четкую позицию. Что у нас на внешнем фронте?

— Англия обещала нам помощь.

— Надеюсь не так, чтобы мы выступили и раскрылись, а джентльмены потом тиснули в газетах три-четыре благожелательные статейки? Помните, как они помогли белым в Закавказской СФСР?

— Да уж… Помогли.

— Какой болван там додумался плюнуть на пол?!

— Виноват.

— Вот вы и проследите, чтобы все следы исчезли.

— Слушаюсь.

— К делу. Позиция Франции?

— Во Франции, с подачи джентльменов, набирают силу фашисты. Даже нацисты.

— Поясните, в чем разница?

— Нацисты превозносят лишь единственно свою нацию, и все проблемы, все нехватки чего бы то ни было, предлагают решить за счет грабежа других наций. Простое решение, очень приятное для простых людей. Все понятно, никаких заумных экономических теорий. Отнять у соседей и разделить на всех.

Кто-то хмыкнул, наверняка подумав, что и коммунисты начинали с простого: отнять у богатых и разделить на бедных; да ведь и не изменилась политика. Просто коммунисты раскулачивают богатеев, не разделяя их по нациям.

Оратор отфыркался от лезущей в рот и нос пыли, продолжил:

— Фашисты, не упирая особо на грабеж соседей, тем самым и не настраивая их против себя, провозглашают единое корпоративное государство. Хорошо начали они в Италии. Но там, если помните, на удивление вовремя произошел взрыв, убравший сразу всю верхушку, все сливки фашистской партии. Перспективной молодежи осталась дорога разве что в социалисты, в те же нацисты, или вот в Коминтерн…

Взрыв, подумал человек у самого входа. Наверняка, взрыв устроил Крот. Все так же недоказуемо, как и в случае с Троцким или Тухачевским. Какие-то «бешеные» или «непримиримые» арабы, как они там называются? «Фидайины», «абреки», как-то еще. Брошенная кем-то якобы в пространство подсказка. Затем оставленная возможность украсть взрывчатку. В портовом кабачке один-два грамотных сапера как бы случайно поделятся правилами ее закладки…

Почти год итальянцы искали на востоке связи Кемаля Ататюрка с неизвестным Гамалем. Восток — вотчина французов, а у тех с итальянцами общая граница в районе Ниццы и Савойи. Соответственно, есть и приграничные инциденты, и земельные споры. Французы не допустили итальянскую разведку — и без того не хватающую звезд с неба — в свою песочницу. Кроме того, на южном берегу Каспийского Моря так и не умерла Гилянская Советская Республика. В Гиляни вполне свободно работают как чекисты, так и зарождающаяся военная разведка, «мальчики Фрунзе». Тут не до поиска неведомо кого, тут надо спасать Персию с Ираном от потопа голубых книжечек «мужицкого князя Кропоткина».

Кропоткина, кстати, все тот же Крот в позапрошлом году вылечил от воспаления легких. Не своими руками, понятно: докторам порошков отсыпал. Так что великий теоретик анархизма жив, хоть и не настолько здоров, чтобы кататься по Парижам. Зато в Приазовской Махновской Республике, как ее теперь все называют, пользуется авторитетом неимоверным.

Так вот, взрыв — мысль неплохая. Но как его устроить? Самое главное: сколько надо взрывчатки на обычного человека, известно. Достаточно небольшой тротиловой или даже динамитовой шашки. А сколько нужно взрывчатки на инопланетного пришельца, кто может сказать?

Отспорив о разнице между нацистами, фашистами, обычными буржуазными демократами, собравшиеся вернулись к теме:

— … Я лично посещал Швейцарию. Большая удача для нас, что господин Эйнштейн так и не принял предложения англичан. Впрочем, в Германскую Республику он тоже не переехал.

— И что же?

— Изучив привезенные мною документы, физик ответил, что современной науке они не противоречат ни в чем. То есть, неизвестно, можно ли доказать межпланетное путешествие Крота. Но его совершенно точно невозможно опровергнуть. Более того, Эйнштейн отметил: некоторые моменты, рассказанные Кротом нашим физикам, не могут быть выдуманы. Из чистой теории такое не выводится. Описанные эффекты наводят на мысль если не о практическом применении «Теории относительности» господина Эйнштейна, то, по крайней мере, о большой серии натурных экспериментов на межзвездных расстояниях.

— Даже так!

— Именно, товарищи. Вот почему я все эти годы не тороплю события. Кто знает, что мы разбудим своей попыткой, и какие из сего проистекут последствия. Царизм и белая интервенция угрожали нам всего лишь пулей и саблей, пушкой и блокадой.

— А что с группой наблюдения за самим Кротом? Удалось ли подвести к нему… Кого-нибудь?

— Увы. Увы. Близко не подошел никто. Но группа наблюдения отметила странный и пугающий эффект. В присутствии Крота изменяется сама реальность.

— Простите?

Довольно долго в подвале слышалось только сопение ответственного за наблюдение человека и осторожное шоркание подошв, когда собравшиеся переменяли позы. Наконец, зазвучал неровный, сбивающийся голос:

— Понимаете… Обычно наши люди живут и вполне успешно действуют по собственному выбору. А когда им приходится пересекаться с Кротом… Реалистичность событий как бы «плывет». Мои агенты описывают это, как попадание в сказку. Где строят мост за одну ночь, да не из политического расчета либо военной необходимости, а, якобы, по желанию девушки. Где может существовать вакцина от испанки, и даже успешно применяться. Хотя бы в тех областях, куда вакцину смогли доставить, и где люди не отстреливались от прививок. Выжить в присутствии Крота можно, лишь если самому относиться ко всему, именно как к сказке.

— Иначе?

— Иначе неизбежно помрачнение в уме. Всего страшнее выходить из сказки, возвращаться в наш мир, выглядящий вдвойне противнее. Скажу не хвастаясь, мои люди отобраны как положено, крови не боятся. Но даже среди них произошло два показательных случая. Один агент ушел в монастырь.

— В «Красный»?

— Нет. В обыкновенный.

— Причины?

— Я не смог с ним поговорить. Схимой себе он избрал молчание.

Закряхтев и завозившись, поднявши пыльную волну, пробасил некто из середины:

— Вот этого я тоже не понимаю. Объединяться надо. Прежде всего, идеологически. А вера не запрещена. Коммунисты детей крестят — это что вообще такое? Это как вообще?

— Подождите пыхтеть. Что со вторым агентом?

— Поджег свой Волков, на обгорелый столб посреди пожарища приколотил вполне красивую акварель «Голубые города» и пустил себе пулю в голову. А ведь не барышня-институтка, красный командир. Думенко хвалил его, Буденный лично наган вручал. Тот самый, из которого мой человек застрелился.

— Отравился мечтой?

— Пожалуй что так.

— Этак чертов Крот нам всех людей перетравит. Может, гипноз какой? В питье что-то подмешивает, в пищу?

— Не похоже. Поймите… — говоривший тяжело выдохнул, снова прогнав по сводчатому подвалу влажную волну:

— Крот страшен именно тем, что не чужак. Окажись он трехногим шестиглазым…

— Пятихреном! Кстати, женщину?

— Не сработало.

— Хм. А мальчика?

— Не сработало, — по шороху одежды все догадались, что докладчик разводит руками.

— … Девушки из его наркомата говорят, что на столе Крота всегда стоит чей-то портрет или фотокарточка, в той самой черной зеркальной рамке. Такие же фотокарточки у множества людей, потерявших семьи в годы войны. И верность потере неудивительна, она тоже встречается часто. Но, как ни заглядывай, посторонний человек видит одни только блики. Редко-редко вроде бы чей-то силуэт или лицо. Причем кто-то видел на портрете белые волосы и красные глаза, а кто-то, напротив, черные волосы и глаза синие. Кто-то говорил, что там женщины в диковинных нарядах, а кто-то видел мужчину перед футуристичным самолетом или танком… Подавляющее большинство видело свое отражение.

— Понятно, что ничего не понятно. А что… Театрал?

— Товарищ Немирович был нами подведен к Кроту в съемочную группу, под маркой работы по фильму «Два ордена». Кстати, товарищи, как там что, а фильм, пожалуй что, удался. Цветная пленка, тысячные массовки… Очень рекомендую, я бой на Кагамлыке, как живой, вспомнил. А на панораме Херсона, где распятые «самостийники» по крестам, и ледяной ветер казацкие чубы шевелит… В зале даже мужчины плакали.

— Не отвлекайтесь. Что сказал Немирович?

— Немирович сказал: все плохо. Крот закрыт абсолютно. Его жесты, выражение лица, движения пальцев совершенно не соответствуют как друг дружке, так, зачастую, даже и словам. Голос абсолютно спокоен, а все лицо искажено яростью. Потом — за неуловимое мгновение — лицо разглаживается, на нем покой и мир. Но плечи напряжены, кулаки сжаты, ноги полусогнуты, как перед прыжком или ударом. И так весь день, без малейшей синхронности с вполне четкой, ясной речью, с разумными советами, шутками. Совершенно невозможно читать его.

— Да, женщина бы разгадала его.

— Если мы принимаем, что Крот избегает женщин не просто так, а именно опасаясь раскрытия, то у нас есть первый пункт.

— Какой же?

— Крот имеет, что скрывать.

— Хм. Хм. Товарищи, но это… Глупость. Корабельщик…

— Крот!

— Это детская конспирация. Любому идиоту ясно, о ком идет речь.

— Отнюдь! Кличка «Крот» может принадлежать кому хочешь. Тогда как партийное имя Корабельщика известно теперь даже в Англии. Приказываю вам придерживаться правил конспирации. Как там Крот, а у вас-то женщин хватает. Еще проговоритесь во сне.

— Какое отношение мои личные дела…

— Молчать! Стыдно! Коммунисты, а превратили совещание в балаган. Кто там прыгает на бочке? Что за шорохи?

— Черт знает. Возможно, крысы. Посветить?

— Ни в коем случае. Продолжайте.

— Слушаюсь. Итак, хм, Крот сам заявлял, что-де тело его сконструировано по нашему образу и подобию. Подозреваю, что даже оказавшись наедине с ним, женщина, хм… Не увидит ничего нового.

— Но в таком случае и… Акция наша не встретит сопротивления. Человеческое тело штука хрупкая.

— Я все же настаиваю на осторожности. Вспомните, что Крот легко поднимает непосильные обычному человеку тяжести. Экипажи цеппелинов говорят, что Крот легко переносит кислородное голодание. Наконец, крымские сотрудники подсчитали, что в ночь построения того самого «сказочного моста», Крот провел на ногах в общей сложности шестьдесят часов без отдыха, но усталости в нем никто не заметил! Представим себе, что наша пуля отрикошетила. Что дальше?

— Пожалуй… Резон есть. Кто был у Эйнштейна?

— Слушаю.

— Поднимали вы вопрос о мерах… Воздействия?

После напряженной тишины, к запаху пыли со штукатуркой примешался уже явственный запах пота.

— Ответ был, что любое физическое тело можно разрушить. При достаточном количестве энергии.

— А как это выполнить практически?

Снова напряженное молчание; наконец, хриплый выдох:

— Галифакс.

— Однако, товарищи… — разочарованно протянул некто. — Не чересчур ли?

— Да и как вы предполагаете доставить нужное количество… Материала, скажем так, на место акции?

— Разве что спросить у самого Крота способ производства… Материала… Прямо из воздуха.

Человек у двери прикрыл веки. Все они неучи. Не нужно ничего никуда доставлять и ничего производить. Все нужное найдется на месте. Человек вдохнул запах пыли, улыбнулся — только себе, более никому — и произнес решительно:

— Либо мы начинаем сегодня, либо завтра я всех выдам. Крот вернется из Анадыря цеппелином уже послезавтра в полночь, а у нас еще ничего не готово. Листовки для крестьян?

— Текст написан, типография подобрана.

— Что мы им обещаем?

— Трактор в каждую семью, а не как сейчас, по две штуки на колхоз или артель. Земли по сто десятин каждому, навечно в полное владение. Свободная продажа топлива без нормировки. Свободная продажа земли.

— Да где мы наберемся земли столько?

— Наркомзем Билимович говорил, что в Казахстане целинные степи распахивать можно.

— Казахи возмутятся.

— И прекрасно! Всех недовольных призвать в армию — и на казахов. Завоюйте сами себе землю! Победят — отлично, земли прибавится. Проиграют — еще лучше, смутьянов убавится.

— Есть еще Манчжурия.

— Ага, и Барабинская степь.

— Заволжье одно, на сто лет хватит!

— Военным чины, ордена, заводам военный заказ…

— Штафирок прижать. Умников рассадить по «Красным монастырям». Да они первые почуют, куда ветер дует, сами побегут.

— Пожалуй, может сработать. А что чекистам?

— А чекистам пулю. Хватит им стоять у нас за плечами. Пусть сами попробуют своей стряпни.

— Верно, — раздался до сей поры молчавший густой бас. — Пора заканчивать сказку.

— Кх, гм, — пробормотал первый докладчик. — Я все же полагаю, что сегодня выступать опасно. Если в сказку добавить дерьма и крови, она не перестанет быть сказкой и не сделается достовернее. Она просто станет кроваво-дерьмовой сказкой.

В тишине прошелестело короткое движение, сдавленный хрип; затем чей-то голос доложил:

— Готов. Я проверил.

— Как именно?

— За ухо.

— Годится. Тело засуньте в бочку, здесь бочек много. Итак, товарищи, по местам. Помните все: мы не для того совершали революцию и выиграли гражданскую войну, чтобы сегодня отдать все плоды победы жирным политиканам, как Чернов и Ленин. Или вовсе черт знает какой сволочи невесть откуда, как этот… Корабельщик.

— Крот.

— К черту конспирацию! Теперь-то уж обратного хода нет.

Темнота отозвалась коротким смешком:

— Теперь осталось дождаться разве что ответного хода… Хода кротом.

* * *

Ход кротом — обгон по обочине. Наглое подсуживание своим. Искривление реальности в нужную сторону.

А все почему?

А все потому, что в исходной истории Гражданская война, потери тринадцать миллионов. Это полностью население, к примеру, Швеции двадцать первого века.

И потом в двадцать первом году голод в Поволжье. Пять миллионов.

Еще через десять лет голод — не только на Украине, но в те же года и в Казахстане, и в Западной Сибири. Подумаешь, два миллиона трупов. И помнят люди лишь тех, кто своих детей съел и за то расстрелян. Кто чужих съел, тех не помнят. Чего их помнить, это же не потери.

Ну и в конце заплыва нас ждет Вторая Мировая Война: двадцать миллионов.

Что из этого удалось исключить?

На сегодня удалось понизить урон от Гражданской Войны и связанной с ней эпидемией «испанки». Не погрузись я так основным разумом в квантовую механику, я бы еще потерзался моральным выбором. Ну, в смысле: я сейчас наноробота сгенерирую, настроенного на штамм H1N1, а врачи-то здешние подобному не научатся еще лет сто. По-хорошему, надо не волшебную пилюлю произвести, пригодную для частного случая, но поднимать науку и медицинскую промышленность, чтобы подобные вещи они могли делать и после моего ухода.

Аватар же моральными проблемами не терзался вовсе. Можно спасти хоть на два человека больше? Отлично, давай сюда свой нанокомплекс!

Собственно, получилась не просто вакцина, которая предъявляет организму образец вируса, чтобы организм насобачился вырабатывать под него антитела: как бы раздает полицейским фоторобот преступника. Вакцину колоть приходится сильно заранее, хотя бы за месяц, иначе лейкоциты не успеют узнать, кого им ловить, а кого не трогать.

Наноробот, настроенный на определенный вирус, выжигает H1N1 даже у заболевших, которых вакцинировать поздно. Типа, полицейский спецназ, проводящий глобальную зачистку. Понятно, что наноробот абсолютно бесполезен против H2N1 или там H1N2, он же не рецепторы блокирует, отсекая сразу группу вирусов или там ядов. Наноробот просто разбирает на составляющие частицы строго конкретного вируса, и больше, во избежание проблем, не делает в организме вовсе ничего.

Великие доктора… Или, хотя бы, обученные нормально, по полному циклу, а не нахватавшиеся по верхушкам, как я… Могли бы придумать наноробота, который режет все вирусы вообще. Не только грипп, а и столбняк, дифтерит, корь, что там еще бывает. Лично для меня загадка, как эти самые вирусы отличать от живущих в крови антител, собственно лейкоцитов и прочего. Так что в сложности я предпочел не вдаваться.

И так, в общем-то, неплохо получилось. Нарком здравоохранения, Николай Александрович Семашко, вовремя подсуетился, обменял некоторое количество доз на необходимую медтехнику. Так у нас появились хорошие образцы рентгеновских аппаратов, скальпелей, шприцев, поворотных кроватей для осмотра и ухода за лежачими больными; да много еще чего появилось. Дзержинский заикнулся было про секретность, но падла-аватар, положа руку на «Капитал», поклялся: лекарство никто на Земле повторить, к сожалению, не способен. Как ни жаль планету, а больше ста тысяч доз чудо-вакцины Советская Россия дать не может: у самих миллионы заболевших.

Так вот, Гражданскую Войну, потери от эмиграции, от болезней, удалось уменьшить, по самым грубым оценкам, примерно на четверть.

Может, и на половину, да с учетом имелась огромная проблема.

Сплошь и рядом человек встречал довоенного знакомого, а тот старого приятеля не узнавал. Ссылался на пережитый тиф, контузию, раны, просто ужас войны. Иногда все устраивалось хорошо: старый друг помогал новому все вспомнить, семья узнавала потеряшку по родинке в нужной точке, и тому подобное. Благо, раздел «Ищу человека» во всех газетах мой наркомат размещал уже больше года. Люди распробовали, анкеты заполнять худо-бедно научились. И даже отпечатки пальцев сдавали охотно, без малейшего принуждения: вдруг тебя, контуженного-беспамятного, семья ищет? Вдруг найдет как раз по капиллярным узорам на подушечках? К осени девятнадцатого процесс воссоединения разметанных войной семей шел уже во всю ширь.

Ну, а заполняющаяся анкетами картотека для чекистов — это так, побочный эффект.

В эту картотеку и обращался удивленный «старый друг» во втором, плохом, случае. И старательные девочки в форме простым сравнением карточек внезапно выясняли, что забывчивый «новый друг», не желающий признавать брата Колю, например, из белогвардейцев. Или вовсе в банальном розыске за разбой-грабеж. А документы взял с убитого. С красноармейца или просто подходящего фигурой и лицом человека.

Правда, выявлялись таких случаев считанные единицы. Не выявленных было, наверняка, сотни тысяч.

Поэтому оценить урон от Гражданской не получалось без общегосударственной переписи, а для этого надо хотя бы общее государство. Союз-то пока еще только яростно, до хрипа, обсуждали на заседаниях Совнаркома.

Голод в Поволжье нас миновал. Да, неурожай случился. Но в данной истории махновское Приазовье не занималось фигурной резней по кому попало, а сеяло и запасало хлеб. И красные армии не рвались за всеми зайцами сразу, и рабочие с большинства заводов не усеяли костьми заволжские степи. Так что за приазовский хлеб можно было культурно заплатить керосином и ситцами, а не свинцом и нагайками продотрядов.

Наконец, заводы пищевого порошка расползлись уже широко между Брестом и Волгой и появлялись местами даже за Уралом. Санитарные врачи проверяли их, как обычные мельницы или там пирожковые. Процедура не составляла проблем из-за крайней простоты производства.

Обычный заводик состоял из распиленной вдоль железнодорожной цистерны. Два полученных больших корыта, отмытые и луженые оловом, помещались в отапливаемом сарае, где накрывались от мусора простенькими рамами, остекленными в одно стекло. Дальше в корыта наливалась чистая вода, запускалась хлорелла, где и удваивала собственную массу каждые сорок восемь часов.

Рабочие поддерживали в сарае тепло где углем, где дровами. Вычерпывали прибыток обычными лопатами, сушили на обычных ситах и мололи в муку на привычных же мельницах, без грамма хай-тека. Мукой сперва кормили скот, а в неурожайные годы кто-то попробовал замесить на ней хлеб — и не умер. И даже сказал, что лепешки пресные, но можно, например, с уксусом. На халяву-то и уксус, как известно, сладкий. В голодный год и вовсе не до кулинарии.

Большие заводы пищевого порошка строились уже со стационарными бетонными ваннами, с большими сушилками. На каждый большой завод назначался куратор-биолог — пока что от Наркомата Информатики. По мере подготовки кадров планировались передать все это в Наркомпищепром, но пока что за качеством следил студент-возвращенец, а на головных опытных предприятиях даже профессор. Так что в больших заводах уже рисковали разводить криль и выпускали рыбную муку.

Заниматься пищевым порошком начали еще в восемнадцатом году, имея в виду именно вот смягчить последствия неурожая двадцатых. Неудивительно, что готовившаяся три года индустрия вывезла. Сукин кот аватар меня даже в известность поставил мимоходом, без подробностей: выкрутились и выкрутились.

Вообще, как-то дико звучит: «я меня в известность не поставил».

Что со мной происходит?

Где я настоящий?

Хрен теперь поймешь. И линкор, плывущий в теплых бирюзовых водах Адриатики — я. И революционный матрос-анархист Корабельщик, по которому напрасно вздыхают барышни Наркомата Информатики — тоже я. И сотни миллионов нанороботов, собирающих сведения в Москве, приводящие их в удобопонятную форму — снова я.

Значит, голод в Поволжье минус. Легко получилось? В общем, да: всего-то прокомпостировал Махно за дисциплину, вот Батька и организовал анархическую республику. Я же только убедил Совнарком не давить всех инакомыслящих под ноль. Фигня вопрос, на моем месте любой бы справился. Суперлинкор я, или где?

Правда, Троцкого и Тухачевского больше нет с нами, но где же вы видели приготовленный омлет без молодецкого удара по яйцам?

Наука более-менее движется тоже. Начав изучать вопрос эмиграции, я поразился, помнится, двум вещам.

Во-первых, инженеров уехало не так уж много. Философов, художников и писателей намного больше.

Во-вторых, даже уехавшие рубили концы далеко не сразу и вовсе не потому, что имели какие-то идеологические расхождения с новой властью. В конце-то концов, бетон и в Африке бетон. Один квадратный сантиметр кирпича выдержит одиннадцать килограммов что при царе, что при Керенском; и точно так же один квадратный сантиметр стали выдержит две тысячи сто килограммов. А сварной шов со всеми ослабляющими коэффициентами — всего лишь тысячу пятьсот тридцать, и никакой трудовой энтузиазм тут не помощник.

Подавляющее большинство уехало из-за того, что разрушенная начисто страна просто не могла предложить нормально оплаченную работу на заводах: две войны снесли промышленность в ноль. Построить же новые заводы снова оказалось не на что.

В эталонной истории деньги получили сплошной коллективизацией, прошедшей по стране как небольшая война: минус два миллиона. На этом-то переломе застрелился Маяковский. В эти-то годы великий химик Ипатьев, сагитировавший много коллег помогать Ленину, не вернулся из Берлина: Ипатьеву там на конгрессе шепнули, что-де им заинтересовалось НКВД. В эти-то годы сел Туполев, а за ним почти все авиаконструкторы того времени.

Тогда полностью сменилась вся система власти, все люди в ней. Союз двадцать седьмого года и союз тридцать седьмого — небо и земля.

На данной ветке истории страна пока что двухголовая. Нет монополии у коммунистов-большевиков, левые эсеры вполне достойно уравновешивают их как в Совнаркоме, так и в местных советах. Буржуйские карикатуристы рисуют новым гербом двухголового орла с лицами Ленина и Чернова. Газетчики поумнее рисуют Змея-Горыныча о двенадцати головах, добавляя туда Махно, Капсукаса от литовско-белоруссов, Колесова от Туркестана, и вообще всех председателей многочисленных советских республик.

Наконец, самые умные рисуют еще и крымского Верховного, того самого князя-флотоводца, как часть многоглавой «гидры социализма».

Правда, с редакциями самых умных происходит всякая ерунда. То подерутся мальчишки-рассыльные, да и рассыплют подготовленный к завтрашней печати набор, в смысле: стальные рамки со вставленными в строгом порядке буквицами. То парижский клошар или чистенький английский бомж-офицер, ненужный отход прогремевшей Войны, с тоски заночует на пороге редакции. Прольет спьяну виски, подожжет его неловко раскуриваемой трубкой или там сигаретой… То просто припрутся из рабочих кварталов коммунисты с «инсталляцией звездюлей», перформансом по всем правилам нового искусства. «Почему у вас такая странная шпага, синьор? — Это арматура, прекрасный сэр!»

Пока что никто не уловил связи между числом голов «гидры социализма» и статистикой неудач; ну, конечно, это стоит мне определенных усилий. Так я же суперлинкор. Как сильны мои мощные лапы, вот.

Нет в Союзе монополии на власть — коммунисты шевелятся. Местные советы в самом деле конкурируют за людей и в самом деле решают их проблемы, а не просто передают вниз указания Москвы. Плюс, еще никуда не делся Махно на юге. Будешь крестьян прессовать, окончательно к нему сбегут. Вот задачка: Приазовье и надо бы ввести в создаваемый СССР, и хотелось бы его сохранить несколько на отшибе. Чтобы, так сказать, карась не дремал.

Двадцать второй год — год образования СССР. Лапы там или не лапы, а я суперлинкор «Советский союз». Чем ближе эталонная дата тридцатое декабря, тем чаще я вспоминаю: не будет СССР — и мое существование так или иначе схлопнется. Поэтому соблюдение канона в данном конкретном вопросе для меня дело шкурное. По словам Сун-Цзы, «путь существования и гибели».

Жить хочется.

Черт. Пришлось в попаданцы уйти, чтобы жить захотелось?

Интересно. Надо потом из себя вернуться и обдумать.

Покамест мне удалось вычеркнуть почти половину от бывших в реальной истории человеческих потерь. И есть надежда, что Второй Мировой здесь не случится. Но надежда, если честно, слабенькая. Да, Германия пока что в одном с нами блоке, Венгрия тоже. Японии не до нас, завязла в своих проблемах. Китай в судоргах рождает Коммунистическую Республику.

Зато американцы, французы и разные прочие шведы с ужасом вертят пущенный в продажу «Красный глобус».

Дело же не в том, что у коммунистов жены общие. Вон, у полинезийцев то же самое. А дело все в том, что ни полинезийцы, ни коммунисты не входят в мировую систему торговли, не опутаны кредитами Рокфеллеров, Вандербильдов, Морганов, Шиффов и прочих бойцов невидимого фронта. Полинезийцы по бедности, а коммунисты идейно. Каждая красная клякса на глобусе — упущенный рынок емкостью ровно столько долларов, сколько там населения. Один-то доллар наскребет всякий.

А в стране ковбоев… Кстати, Маяковский туда собрался туристом, надо не забыть расспросить по возвращении… Так вот, в стране ковбоев любой мальчишка с коротких штанишек знает: «Всякий доллар в чужом кармане суть оскорбление».

Поэтому Второй Мировой войне, скорее всего, быть. И, рубль за сто, начнут после моего отлета. Во избежание новых букв «Z» на других местах планеты.

Люди вокруг СССР остались прежними. Противоречия между странами и блоками сохранились, а некоторые так даже и выросли. Например, в эталонной истории Германию обложили репарациями по самые уши. А здесь Советская Россия четко сказала: «руки прочь!» И никакой «старый тролль Клемансо», никакой стоящий за троном полковник Хаус, не смогли проигнорировать двадцать семь красных обложек, поднятых в Зеркальной Галерее Версаля. Хрен вам, а не платежи с Германии! Это наша корова, и мы ее доим!

Буржуи переглянулись и, понятное дело, затаили. Рано или поздно нарыв лопнет; следовательно — надо думать, строить модели, сравнивать варианты…

За сравнением вариантов и застал меня вызов Пианиста.

Пианист впервые воспользовался вживленной меткой!

Разумеется, я-Корабельщик сразу отложил все дела, подключился к метке и глазами заместителя прочитал доклад. Затем прошел в ходовую рубку и выдал командиру корабля новое полетное задание. Цеппелин возвращался из Анадыря, попутно проведав золотоносный район Колымы и алмазносный Вилюй. До Москвы оставались добрые сутки лету, но полученные новости заставили сменить курс на Киев.

* * *

На Киев по всем фронтам наступала красивая золотая осень. Прелые листья тоненько пахли сидром, синее небо радовало глаз. После занятий ученики школы-коммуны номер двадцать семь выходили в город, ежась от звонкой октябрьской свежести. Мерзнуть в нетопленных спальнях никто не хотел, так что пацаны совали нос буквально везде и всюду. Называлось это красиво и хищно: «Свободная охота», как у прославленных красвоенлетов в фильме «Два ордена». По сути же мальчишки высматривали плохо лежащие дрова. Или целые кирпичи, а еще металлолом. Такие находки госпункты приема меняли все на те же дрова.

В подвал Васька заглянул без особенной охоты: не слишком-то он любил ступеньки. А особенно такие вот крутые, узкие и скользкие, по которым и здоровыми ногами особо не поскачешь. Чай, не сайгак. Но в подвале нашлись целые на вид бочки, да сколько! Тут, пожалуй, выходило рублей на двадцать золотом. Коммуна платила добытчику десятую долю, а на два рубля золотом ух много может купить мальчишка в Киеве! В самом большом игрушечном магазине Васька давно приценивался к набору для сборки планера: рубль серебром. А за два рубля, пожалуй что, можно и модель самолета купить. С маленьким настоящим моторчиком, пускай даже резиновым. Если принести модель, так на совете коммуны можно уже авиакружок всерьез…

Тут Васька от манящей перспективы даже присел на бочку, вытянул гудящие ноги, ослабил ремешки протезов и принялся отдыхать перед подъемом.

Железная дверь загремела: в подвал спускались люди. Видать, бочки чьи-то. Эх, плакали его два рубля… Да еще и по шее получить можно. Васька живо подтянул ремни, нырнул в дальний темный угол. Авось уйдут, не заметят. Бочки, конечно, теперь брать нельзя: коммунары не воруют. А вот не закрыли бы за собой дверь на задвижку, это может выйти лихо…

Насколько лихо, Васька понял далеко не сразу. Когда тело несогласного впихнули в соседнюю с ним бочку, пацан едва не обмочился. Долго ждал ухода уборщиков. Потом еще долго-долго, бесконечно долго считал до пяти тысяч, опасаясь шевельнуться.

Наконец, захолодевшими пальцами подтянул ремни протезов, набрался духа и пошел штурмовать крутую лестницу с погаными узкими ступенями.

Какие уж тут рубли! Республика в опасности!

* * *

— Республика в опасности, товарищи! Сам факт раскрытия заговора, хоть и показывает наших чекистов с хорошей стороны, свидетельствует: не все наши товарищи понимают, за что мы воевали. Не все понимают, что достигнутое положение Республики весьма шаткое! Мы сейчас находимся как бы на плацдарме под огнем противника. Любая новая революция, тем паче — гражданская война среди нас — приведет лишь к тому, что мобилизовавшийся капитализм опрокинет нас обратно в подполье, отменит все наши завоевания и отбросит самое дело коммунизма на десятки лет в прошлое!

Нарком внутренних дел Дзержинский, назначенный взамен Петровского, вытер лоб и опустился на место.

— Слово имеет прокурор уголовно-судебной коллегии Верховного суда РСФСР, профессор Московского Государственного Университета по кафедре уголовного процесса, товарищ Вышинский.

— Товарищи! Вся наша страна, от малого до старого, ждёт и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов! Пройдёт время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождём и учителем — великим Лениным! — вперёд и вперёд к коммунизму!

— С заговорщиками понятно, — Ленин чуть раздраженно двинул рукой. — Как быть с известным вам гражданином? С одной стороны, он сам выдал сообщников, показания свидетеля только подтверждают его слова. С другой стороны, он все же примкнул к заговору по собственной воле, никем не вынуждаемый… Прошу вас, товарищ Сталин.

Поднявшийся Сталин вытянул руку с трубкой, словно пистолет:

— Вы хотите крови нашего товарища? Мы не дадим ее вам! Есть у вас еще другая, тоже неправильная, ходячая точка зрения. Часто говорят, что такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разобрался, был задира. Вот, здесь присутствующий товарищ Дзержинский тоже голосовал за Троцкого, не просто голосовал, а открыто Троцкого поддерживал в вопросе трудовых армий, в вопросе продразверстки. Он сам не даст мне соврать: он был очень активный троцкист, и все ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. И что же?

Рука с трубкой описала круг; черенок трубки громко стукнул в столешницу:

— Самое лучшее — судить о людях по их делам, по их работе. Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с врагами. Дрался очень хорошо Дзержинский. И наш оступившийся товарищ тоже дрался очень хорошо! И в рядах Буденного, и под Царицыном. Что же теперь, мы на весь мир объявим, что в нашем высшем органе пролетарской власти раскол и шпионство?

— Ваше предложение?

— Отстранить от всех должностей до завершения разбирательства, — сказал Сталин, возвращаясь на место. — Разбрасываться кадрами много ума не надо. А вообще, товарищи, я считаю, что в чем-то наш оступившийся товарищ прав.

— Поясните, — поднял голову Чернов, а за ним и весь Совнарком.

— Если мы примем построение Союза Советских Социалистических Республик из суверенных республик с правом выхода… Кстати, обдумывал кто-нибудь, что произойдет, если из СССР захочет выйти, скажем, Советская Россия?

Переждав невеселые смешки, товарищ Сталин усмехнулся и сам:

— Организуясь на основе национальности, рабочие замыкаются в национальные скорлупы, отгораживаясь друг от друга организационными перегородками. Подчеркивается не общее между рабочими, а то, чем они друг от друга отличаются. Здесь рабочий прежде всего — член своей нации: еврей, поляк и так далее. Неудивительно, что национальный федерализм организации воспитывает в рабочих дух национальной обособленности. Считаю, что национальный тип организации является школой узости и закоснения.

Сталин решительно двинул трубку горизонтально:

— Считаю, что построение Союза должно вести в конечном итоге к объединению всех его участников. Через семь-десять лет республики должны быть преобразованы в автономные области, чтобы страна понемногу становилась единой. В противном случае произойдет именно то, о чем не устает нас предупреждать присутствующий здесь товарищ Корабельщик. Вспышка местечковых амбиций и развал.

— Кто о чем, а Сталин о Союзе… — недовольно буркнул Чернов. — Сепаратизм, безусловно, имеет место. Но хозяйственные связи в рамках бывшей российской империи главенствуют над амбициями местных советов. К тому же, мы успешно проводим единую школьную программу, за что от имени села особая благодарность Наркомпросу, — эсер кивнул и улыбнулся Луначарскому, на что тот ответил благодарным кивком. Чернов продолжил:

— С учетом вышесказанного, я считаю, что нет разницы, как юридически будет оформлен Союз. Может быть, чтобы не дразнить соседние державы, нам следует сохранять видимость независимости сочленов Союза. Экономически мы никуда не денемся друг от друга, как бы ни надували щеки на трибунах «самостийники» всех мастей. Неужели же Советы республик не понимают, что вне нашего союза, вне защиты социалистического мира, они нужны буржуазным демократиям лишь как источник дешевой рабочей силы?

Ленин ударил молоточком в медную тарелочку:

— К порядку заседания, товарищи. Как нам поступить с единственным переметнувшимся заговорщиком? Есть еще предложения?

— Расстрелять! — решительно рубанул воздух Орджоникидзе. — В нашем деле друг наполовину всегда наполовину враг. Разве мне напоминать вам, какую судьбу заговорщики уготовили нам с вами?

— Отстранить и передать в распоряжение секретариата, — не согласился Сталин. — Наказав человека за переход в наш лагерь, мы напрочь оттолкнем всех прочих. А занятие оступившемуся товарищу мы найдем такое, где он уже не сможет вредить республике.

— Товарищ Корабельщик, ваш прогноз для каждого варианта развития событий?

* * *

И вот смотрит на меня полный состав Совнаркома. И медик Семашко, и главный учитель Луначарский, и страшный Железный Феликс, и главный юрист Курский, и та самая Коллонтай, отозванная по случаю важнейшего процесса из Норвегии, где она пребывала в ранге полномочного представителя… Здешние от Коллонтай сами не свои, а мне как-то все равно. Не мой тип.

Кровавый тиран Сталин почему-то упорно не голосует за расстрел. Нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе, напротив, уверен: единожды предавшему верить уже нельзя.

С другой стороны, на Гражданской войне — а это именно продолжение Гражданской Войны, сомнения нет — сколько раз люди меняли стороны?

Вот сколько раз мы там, у себя, в теплом неголодном будущем, руками размахивали: зачем расстреливали тысячи? Разве нельзя было обойтись меньшей кровью? И я руками махал, и я кричал: Хрущев, солнышко, просил квоты на расстрел увеличить? В топку лысого кукурузера!

Судьба услышала и дала мне простую задачу: не тысячи, не сотни, не десятки. Вынеси приговор одному-единственному человеку. Он заговорщик, предавший уже дважды. Сперва нас, а потом и товарищей по заговору. Он тебя самого замышлял убить; мало ли, что передумал. Завтра в обратную сторону передумает.

А что, кстати, сам прогноз говорит?

Прогноз говорит четко: мочить его надо, крысу. И чего тут менжеваться, вовсе непонятно. Англию обстреливал — не дрожал. Крымский Зимний Поход помогал уничтожать, чехословацкий корпус резал, конницу Махно по видеопланшету наводил на гайдамаков — даже на миг не задумался, не колебался.

Эх, как там у Гендальфа? «Не торопись никого осуждать на смерть. Ибо даже мудрейшим не дано провидеть все.» Или вот еще Ода Нобунага: «Если я начну убивать не для дела, а от страха, то моя жизнь, может быть, станет длиннее, а может и нет. Но вот моей она точно быть перестанет».

Впрочем! Чего я дурью маюсь? Это здешние проследить не смогут. А я личную метку ему шлепну, как Пианисту. И все, никакой больше контрреволюции. Я же суперлинкор Тумана, мне палачествовать из страха перед будущим предательством совсем не обязательно!

Я поднял глаза от синего экрана и заговорил тщательно спроектированным «справочным» голосом.

* * *

— … Итак, с учетом особого мнения товарища Сталина, из уважения к его коммунистической солидарности с товарищами, наркомат информатики предлагает вам следующий вариант. Указанного гражданина передать в распоряжение Наркомата Информатики и средствами Наркомата обеспечить его абсолютную лояльность. У нас большой опыт в обеспечении лояльности «бывших» всех размеров и сортов. Пока что срывов не случалось. Таким образом Совнарком поощрит самого этого гражданина, сохранив ему жизнь. Таким образом Совнарком учтет мнение товарища Сталина, который совершенно верно заметил, что кадрами не разбрасываются. Наконец, таким образом, Совнарком застрахуется от предательства упомянутого гражданина без выноса сора из избы, не давая повода зарубежным врагам увидеть в нас раскол и слабость.

— Прошу голосовать! — Ленин поднял молоточек. — За предложение товарища Орджоникидзе, расстрел… Один. За предложение товарища Сталина… Один. За предложение товарища Корабельщика… Восемь, двенадцать… Принято!

Ленин кивнул секретарям. Поднял руку наркомвоенмор Фрунзе.

— Товарищ Фрунзе, слушаю вас.

— Выношу на обсуждение просьбу подростка, Василия Ивановича Баклакова. В награду за проявленную революционную сознательность он хотел бы допуска к экзаменам в летное училище.

— А что, у него плохие оценки? Или слаб здоровьем?

— Второе. — Фрунзе помялся. — Честно говоря, полагаю, что на экзаменах его зарубят. А мне бы этого не хотелось. Мы, в конце-то концов, для чего воевали? Чтобы такие вот Васьки с хутора близ Диканьки могли в люди выйти.

Корабельщик прошелестел «справочным» голосом:

— Товарищ Фрунзе, в данном вопросе протекция и послабления недопустимы. Пилот рискует не только собственной жизнью, но и жизнью пассажиров.

— А если самолет одноместный?

— Страна под крыльями многоместная, — вздохнул Корабельщик. — Даже одноместный истребитель, упавший, скажем, на нефтебазу…

— К порядку, не отвлекайтесь, — проворчал недовольный внезапной задержкой Ленин. — Подавайте предложения.

— К экзаменам допустить, послаблений не давать, — легко и спокойно сказал Корабельщик, и все разом подняли красные книжечки-мандаты, чтобы председателю не перетрудиться с подсчетом.

— Единогласно. Благодарю, товарищи. Получите у секретарей повестку на завтра и можете быть свободны!

Люди и Корабельщик поднялись, потянулись, разминая затекшие за долгое заседание руки-ноги. Затем понемногу вышли в коридор.

* * *

Выходя в коридор, Сталин подал оговоренный знак — и свет отключили. Только далеко впереди светился прямоугольник выхода, да на фоне белом резкая черная фигура матроса.

Подойдя поближе, Сталин вытянул руку и стволом пистолета нащупал Корабельщика; судя по росту, ствол пришелся ему в почку. Оттянув затвор, товарищ Сталин ласковым голосом поинтересовался:

— Ты чего меня стебешь постоянно, конь педальный?

Корабельщик, не поворачивая головы, ответил:

— У нас, попаданцев, с этим делом все строго. Не учил жизни товарища Сталина — еще не мужик. Учил, попался кровавому палачу Берии — уже не мужик. Учил, никому не попался — только тогда поздравляем, настоящий мужик.

— Что за Берия еще?

— У вас вместо него Дзержинский.

Товарищ Сталин перемолчал несколько секунд, но дыхание Корабельщика оставалось все таким же ровным, невзирая на отчетливо упертый под микитки ствол.

— А на самом деле?

— На самом деле, — Корабельщик заговорил глуше, — я всегда был слабым. Ведь отчего я к вам-то подался? Сильный и дома хорошо устраивается. Вот я и отправился… Авторитет зарабатывать. А слабому трудно научиться вести себя как сильный. У вас же пословица есть: «Не дай бог свинье рогов, а холопу барства».

Товарищ Сталин снова умолк. Последние слова Корабельщика звучали правдиво, но черт его знает, инопланетника: вдруг снова прикидывается.

Ничего не надумав, товарищ Сталин убрал ствол и проворчал, просто чтобы оставить за собой последнее слово:

— Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы.

— Я не человек, — усмехнулся Корабельщик. — Так что да, нет проблемы.

— Не жди упавшего патрона, — сказал тогда Сталин, — у меня в деле руки не дрожат.

Отступил назад и подал знак включить в коридоре свет.

Железнодорожник

— Свет выключите, Эдди. Эти мне электросветильники… Чертов прогресс, так глаза режет!

— Если позволите, откроем шторы?

— Распорядитесь.

В большом, знакомом до последнего золоченого завитка на гипсовом рельефном потолке, кабинете Адмиралтейства собрались не только Их Лордства с непременным вторым стратегическим эшелоном переводчиков и референтов. Прибыл новый премьер Чемберлен… То есть, сэр Невилл Чемберлен официально занимал должность лорда казначейства, но именно ее занимали все премьер-министры Великобритании по традиции, берущей начало от сэра Роберта Уорпола. Тот первым заставил большую часть министров не интриговать и делить казну, а работать все же в интересах Англии. Произошло сие достославное деяние, настоящий рыцарский подвиг — потому что стадо министров от казны отогнать это вам не драконов трескать! — за полвека до провозглашения государства США.

Прибыл сдающий должность премьера Ллойд-Джордж и будущий преемник Эндрю Бонар-Лоу. Сэр Эндрю родился в Канаде, воспитывался и вовсе в Шотландии. Достиг поста министра колоний, и уже на втором году Великой Войны мог бы сам сделаться премьером, но предпочел сравнительно невысокие должности в команде Ллойд-Джорджа.

Без казначейства, следовательно без его лорда Артура Невилла Чемберлена, все начинания Их Лордств обрекались на голодный паек и гибель. Наверное, поэтому даже красные большевики свой первый самолет, жуткий «птеродактиль», связанный шнурками из бамбуковых удочек, назвали «Наш ответ Чемберлену», а не Ллойд-Джорджу, сэру Асквитту или вот Черчиллю. Тоже понимали, что кровью войны являются деньги, не что иное.

Пока собрание размещалось, пока предупредительные служащие отодвигали от стола, крытого зеленым сукном, вызолоченные высокие стулья, прямые спинки и аскетичные сиденья которых обтягивал алый китайский шелк, сэр Уинстон обратился к своему обычному спутнику, начальнику английской разведки, контр-адмиралу сэру Мэнсфилду Смит-Каммингу:

— Добрый сэр и любезный друг, нет ли у вас какой-нибудь легкой истории на затравку? Что-то вы необычайно грустны сегодня.

— Увы, сэр Уинстон. Я потерял одного из лучших агентов. Сейчас уже можно раскрыть его имя: Фейри.

На вопросительный взгляд сэр Мэнсфилд ответил:

— Кавычки. Беднягу сгубили кавычки. Русский язык и без того достаточно сложен. То ли ошибся кодировщик, то ли сам агент. От него вот уже четвертое сообщение с намеком на некие серьезные ошибки, но ни слова о конкретике. По нашему коду это значит, что его взяли чекисты и держат под контролем.

Сэр Уинстон вздохнул:

— Мир праху его… Я хотел сказать, вы же приложите все силы, чтобы…

— Чтобы разрешить возникшую ситуацию на благо, прежде всего, Империи, — без улыбки ответил шпионский контр-адмирал. — Ваша правда, сэр, с тяжелым сердцем не стоит идти на битву. Поговорим о пустяках. К примеру, что вы читаете? Рукопись без обложки, но не доклад, и строки в столбик… Стихи?

Черчилль фыркнул:

— Приятель из издательства поделился. Сам не знаю, чем зацепило. Видимо, как раз тем, что все вымышлено до заклепочки, но вымышлено так достоверно, как в добротном историческом романе.

— Вымышлено… Что? Мне бы, может статься, пригодилось для легенды какому-нибудь… Сотруднику. Да и просто для развития воображения.

— Извольте. Вымышленая страна. В ней живут вовсе не люди, эльфы. И язык у них эльфийский.

— М-да… Хорошенькие развлечения у молодого писателя в годину бедствий. Автор, должно быть, юноша пылкий со взором горящим?

Сэр Уинстон пожал плечами:

— Отнюдь. Ветеран Соммы.

— Соммы! Там, где мы потеряли более миллиона! Отчего же не военный роман? Отчего, на худой конец, не памфлет… Как там у этого, нынешнего кумира протестной молодежи? «Да поразит тебя сифилис, Англия, старая ты сука!»

Черчилль улыбнулся весьма ехидно:

— Нет, сэр Мэнсфилд. Ничего похожего! Эльфы.

Разведчик потеребил хрустящий носовой платок:

— Эльфы… Хрупкие резвунчики, прыгающие с цветка на цветок? Ну, как в сказке Ганса Христиана?

— Напротив. Здешние эльфы — угрюмые витязи с проклятьем на челе. Разве такая легенда может помочь разведке?

Шпионский контр-адмирал улыбнулся грустно и поглядел на темнеющее, напитывающееся тугой синевой, послеполуденное лондонское небо, разделенное клеточками остекления.

— Разведке, сэр, при правильном применении может помочь абсолютно все. А уж тем более, молодой человек с воображением, достаточно смелым, чтобы пойти против общественного мнения. Он был на Сомме, и все же не стал бытописателем окопной грязи, не сделался обличителем и бичевателем язв, как нынче модно… Сбежать в сказку — тоже метод. Если мы сами не можем применить его, то можем кому-то подсказать… Незадаром, естественно.

— Ну так я посоветую Реджи Митчеллу, пусть назовет гидроплан в честь автора и тем самым увековечит полет его музы. У Митчелла на подходе новый торпедоносец. Пусть и окрестит: «Морж».

Черчилль свернул рукопись в трубку, сунул за отворот пиджака и неторопливо поднялся, обдав собеседника запахом табака, коньяка и мужского одеколона, безуспешно пытающегося соревноваться с двумя первыми.

— Все собрались, пора и мне.

Сэр Уинстон грузно прошел в голову длинного стола, где все могли его видеть, и занял председательское место.

— Итак, джентльмены! Сегодня мы здесь ради разрешения двух вопросов. Первый — моя отставка. Я рад и горд, что в прошедшей Великой Войне сражался вместе с вами… По большей части, даже на одной стороне, — Черчилль выразительно посмотрел на первого лорда казначейства. Собравшиеся, прекрасно осведомленные обо всех деталях схватки за ассигнования, ожесточением не уступающей Вердену или Ютланду, корректно усмехнулись и сухо похлопали в ладоши.

— Мой доктор настаивает; в стране же наступил мир. Долг джентльмена и патриота более не требует от меня ничего. Таким образом, с первым вопросом неясностей нет.

Собравшиеся переглянулись, многозначительно хмыкая. Сэр Уинстон провалился на выборах в парламент от округа Данди, хотя и выставил сразу после этого свою кандидатуру от Лестера. Но политическое чутье — что самого сэра Уинстона, что прочих собравшихся — подавало знаки весьма нерадостные. Многие гадали, что же сделает хитрый толстяк, и какой новый финт явит миру.

Толстяк же предпочел бросить карты и выйти из-за стола.

И оставить всех расхлебывать проигрыш?

— … Второй вопрос намного сложнее, — Черчилль, не вставая, постучал указкой по карте Европы, развернутой на зеленом сукне. Большая часть континента, занятая окрашенными в алый советскими республиками всех сортов, при полусвете неяркого английского дня выглядела залитой кровью.

— Что нам делать с полученным в Версале миром? С миром, по которому мы вовсе лишились плодов победы? Где, черт возьми, наши германские репарации?

— Большевики пришли к власти, провозгласив лозунг: «мир без аннексий и контрибуций», — сэр Мэнсфилд перекинул несколько листов большого блокнота. — Следует признать, что свою программу они продвигают весьма последовательно.

— Вопрос поднимался еще три года назад, на Парижской конференции, — прошелестел Чемберлен. — И мы помним, что вы нам тогда сказали. Вот, у меня записано… — пошелестев бумагами в папке, сэр Артур Невилл процитировал:

— Многие увлекаются нововведениями, немногие задумываются, что с их мудрыми установлениями сделает время. Года через три большевики наиграются в дисциплину, да и людям надоест…

Чемберлен фыркнул с явным недовольством:

— Покамест надоело нам. Эмоции улеглись. Однако, чертовы большевики выхватили у нас кусок прямо изо рта. Понятно, что три года назад мы не могли вернуть людей в окопы буквально назавтра же после объявления долгожданного мира. Но сегодня уже появились кое-какие возможности; не побоюсь этого слова, даже определенные надежды. Неужели мы и сегодня спустим все большевикам с рук?

Черчилль поднял уголки губ. Оскал держался едва мгновение.

— Разумеется, не спустим. Однако, джентльмены, что следовало сделать как тогда, так и сегодня? Выйти на Пикадилли, купить ружья и всем Парламентом пойти воевать Москву? О плачевнейшем состоянии бюджета вы все осведомлены получше моего. Но главное — кого мы вернем в окопы даже сегодня, и каким лозунгом? Вам известно, к примеру, что наши неудачи на севере России связаны не столько с усилиями большевиков, сколько с нежеланием британских моряков сражаться? Несмотря на все усилия пропаганды, нам все труднее найти надежные экипажи. Военное снаряжение на Польшу отказываются грузить в портах Инвергордон, Портсмут, Росайт, Девонпорт и Порт-Эдгар.

— Почему на Польшу?

— Потому что любая собака знает: все, отгруженное на Польшу, варшавская диаспора русских эмигрантов, совокупно с польской Дефензивой, использует против красной России.

Черчилль посмотрел и в свои бумаги, раскрыв кожаную папку:

— Далее. У нас фунт стерлингов относительно довоенного упал в семнадцать раз. Не семнадцать процентов, джентльмены, а семнадцать раз. Мы по уши в долгах перед кузенами…

— Господин Вильсон возражал против этого названия, вы помните. Он говорил, что «мы, американцы, не братья и не кузены англичанам».

— Тогда кто же? А, знаю: сестры!

Волна легоньких смешков прокатилась по залу. Черчилль засопел и пожалел о невозможности закурить.

— Позвольте мне договорить… Сестры или небратья, но мы и так должны им все, до каминных щипцов. Новая война усадит нас в окончательную зависимость от… Кузин, черт бы вас побрал, и Вильсона вместе! Мало этого, у нас в Индии появился махатма Ганди, вовсю проповедующий отделение от Великобритании. Причем ненасильственным путем, черт его раздери… Бунт можно хотя бы подавить! А стрелять в безоружных все-таки не лучший метод и крайне плохо сказывается на настроениях общества… Наконец, в январе — марте этого года мы едва-едва затушили бунт белых шахтеров Витваттерсранда. Вот здесь уже был настоящий бунт, безо всяких ограничений. Дошло до танков, господа!

— Это где?

— Южная Африка, — Черчилль захлопнул папку. — Нет, господа! Большевики прекрасно уловили момент, когда у израненного льва можно выхватить кусок из пасти. Воевать за германские репарации мы еще лет пятнадцать-двадцать сможем только руками… Некузенов. А купить кого-либо на континенте у нас уже не столько возможностей, сколько во времена Наполеона. Мир, знаете ли, изменился.

Ллойд-Джордж поднялся и развел руки:

— Но и спустить подобное означает огромный урон престижу Империи; а это сразу выражается в отношении к нам союзников и покупателей.

— Почему вы не допускаете мысли, что это заявление — всего лишь заявка на торговлю? Те же русские в конце концов согласились признать царские долги, правда, выдвинув определенные условия.

— Неприемлемые! — Ллойд-Джордж даже подпрыгнул, так энергично двинул он рукой.

— Для частных лиц, русских эмигрантов. При чем здесь правительство Его Величества? Так вот, русские признали царские долги, не вешая их на Крым. Вполне возможно, что и Германия признает репарации при условии должного движения навстречу с нашей стороны.

— Мы против, сугубо против каких-либо переговоров с режимом Германии. Они проиграли. Они должны признать нашу волю безоговорочно. Иначе это противоречит сути… Даже не войны — всей системы международных отношений. Где это видано, чтобы проигравший так вот запросто отказался платить! На кой же черт мы понесли столь огромные расходы?

В большом кабинете мирно пахло бумагой и чернилами, сажей из камина, воском натертого паркета, всеми оттенками мужского одеколона, хорошим табаком. Но Черчилль, перекладывая листы, ощутил вдруг запах сырой земли и тяжелый, густой запах мертвечины — словно бы раскрывая кожаную папку, он разворошил старую могилу.

Переждав несколько суматошных ударов сердца, напугав собравшихся заметно покрасневшим лицом, Черчилль очень тихо произнес:

— Хорошо, джентльмены… Допустим, что мы начали ту самую Вторую Мировую Войну за германские репарации, предсказанную большевиками в Версале три года назад. Предположим даже, что мы ее выиграли. Окупят ли полученные нами репарации те долги, что нам неизбежно придется сделать ради начала войны?

Черчилль щелкнул указкой, положив ее плашмя вдоль карты:

— Либо Империя с потрепанным престижем, либо у нас нет Империи.

Бывший адвокат Ллойд-Джордж, не спеша садиться на место, вдруг обратился к собранию, словно бы к присяжным:

— Вы знаете, господа, мне кажется, большевики пытаются спровоцировать нас именно вот на войну. Сейчас, немедленно, пока мы зализываем раны. Для того и была та пламенная речь в Версале, для того и устроено вся карусель с долгами.

Сэр Артур Невилл Чемберлен презрительно скривил губы:

— А у них самих что, все великолепно? Новости из Советской России чем дальше, тем больше напоминают сказку! Эсеры, анархисты и большевики в одной упряжке, без восстаний и политических убийств?

— Иная сказка продумана получше многих реальных решений, — сэр Уинстон безотчетно провел рукой по торчащей из отворота рукописи с эльфийскими стихами, затем кивнул шпионскому контр-адмиралу:

— Поясните, прошу.

Сэр Мэнсфилд саркастически хмыкнул:

— Как же, ни убийств, ни бунтов. А Троцкий, Тухачевский? А буквально вчера подавленное восстание Бухарина, которое выдал сам главный заговорщик… Муссолини, наконец — или у вас есть сомнения в истинном авторстве покушения? И это лишь тяжелые фигуры, а сколько перестреляно мелкой сошки! О нет, в России совершаются политические убийства, и даже много! Но там все слишком хорошо усвоили, что убивать можно лишь тех, кого разрешит Ленин. Иначе — ледоруб сумасшедшего фанатика в голову или там осечка нового пистолета на испытаниях. Никаких следов, никаких концов.

— Совсем никаких, что ли? Даже для вас?

— О, напротив, чекистами сфабриковано множество улик, указующих именно против нас, — шпионский адмирал несколько издевательски поклонился, не вставая со стула. — Но я-то знаю, в отношении кого что предпринималось.

— А что вы скажете о дирижаблях, летающих от Камчатки до Санкт-Петербурга, без инфраструктуры?

— Скажу, что с большевиками сотрудничают немцы. Да не кто попало, а Хуго Эккенер лично. И что большевики озаботились привлечь его на свою сторону еще во время войны. Напомню, что за четыре военных года немцы построили сто тринадцать машин только на «Цеппелине», а ведь есть еще «Шютте-Ланц». Последний корабль конструкции доктора Карла Арнштейна, «LZ-126» запросто может пересечь Атлантику. На испытаниях он прошел сто часов без единой поломки. Сто часов со скоростью хотя бы экономических сто узлов, это восемнадцать тысяч пятьсот сухопутных километров.

Шпион повел пальцем в белейшей перчатке по карте Красной России:

— Представить себе железную дорогу такой протяженности, да еще и по диким степям Забайкалья, лично я не в силах. А вот пять-шесть пунктов базирования дирижаблей можно самими же дирижаблями развезти в тех самых контейнерах и установить вдоль трассы через три-четыре тысячи километров. Перегон составит жалкие двадцать ходовых часов на ста узлах, даже меньше суток полета. Стоимость этой, с позволения сказать, инфраструктуры, меньше, чем стоимость одной заправки гелием типового советского «десятитонника».

Сэр Мэнсфилд кашлянул:

— Кстати, господа, не приобрести ли нам лицензию на эти самые контейнеры? Простенький железный сундук, а какая неожиданно удобная вышла штуковина! Металлургическая промышленность у нас лучше русской, и мы наделаем их намного больше и быстрее.

— Благодарю вас, контр-адмирал, — уже пришедший в себя Черчилль поднял руку. — Но вернемся к делу. Суть моих соображений по второму вопросу весьма проста. Если большевики в самом деле провоцируют нас на немедленное выступление этим версальским демаршем — а они, наверняка подобрали такое обидное действие, которое мы, по их расчету, игнорировать не можем! То из сего следует, что их козырь… Тот неуловимый линкор, обстреливавший наши города… Все же исчезнет — рано или поздно, но неоспоримо. Вот почему Москва стремится вызвать нас на бой сейчас, немедленно, пока еще владеет преимуществом. Нам следует поступить противоположно расчету Москвы, и выиграть войну нервов, «холодную» войну. Войну не пушек, но плаща, кинжала и курса золота.

Черчилль теперь говорил в угрюмой тишине:

— Никто не может упрекнуть меня в любви к России. Но сейчас я против, сугубо против политики раскачивания лодки. Я предлагаю копить силы и ждать. Я не согласен с политикой Его Величества во Франции, я против ассигнований на работы с радием. Думаю, ему можно найти лучшее применение, нежели сверхбомба, да еще и за такую несусветную цену, к тому же и обещанная весьма нетвердо.

Сэр Уинстон оскалился:

— Надо знать русскую специфику, господа. Всего лишь обождав несколько лет, мы добьемся того, что большевики сами себя победят разными там авралами, пустопорожней беготней, ежегодной «борьбой с урожаем», «встречными заплывами», строевыми смотрами и тому подобной суетой, весьма и весьма затратной.

Черчилль выпрямился, широко разведя руки:

— Вот по каким соображениям я просил, а Его Величество принял мою отставку.

* * *

— Отставка для столь деятельного ума не лучший выход. Разгоряченный конь заболеет, если не поводить его рысью, а затем и шагом хотя бы полчаса после бешеной скачки. Чем займетесь на отдыхе?

— Выращиванием роз. Или шиповника. Черт возьми, чего угодно, лишь бы с колючками. Чтобы любой газетчик оставлял на них половину тела вместе с одеждой. А еще можно развесить ульи, завести пчел… Манчжурских шершней с жалом в треть дюйма… Осы, наконец, заведутся и сами!

Сэр Мэнсфилд посмотрел на сэра Уинстона с непритворным сочувствием:

— От сердца высказано.

— Газеты «Париж геральд» и «Нью-Йорк геральд» объединились, — проворчал Черчилль, обмахиваясь вынутой из-за пазухой рукописью. — Назвались «Геральд Трибун», и этот самый «Трибун» издал целый разворот, посвященный нашему с вами общему другу Корабельщику. Дескать, это не Корабельщик, а какая-то добрая фея, все же прочие при нем на посылках. Дескать, нужны Чемберлену документы на всех языках? Взмах волшебным зеркальцем и готово!

— И что же вас так расстроило?

— Если не считать, что меня перепутали с дражайшим сэром Артуром Невиллом, а зеркальце с волшебной палочкой? Черт, как вспомню, сколько мне пришлось побегать, чтобы просто выловить Корабельщика в Париже, и сейчас еще в пот бросает. Я даже похудел на два фунта! Представляете?

Черчилль засопел, закурил, победно уставив сигару в небо: здесь, на крыльце Адмиралтейства, уже можно было дымить крейсером.

— Не знаю, сколько у Корабельщика волшебных зеркалец, но волшебных палочек у него, самое малое, девять. И каждая не менее шестнадцати дюймов, только не вдоль, мой многоумный друг, а в диаметре! Длина же каждой палочки, в полном соответствии с наукой баллистикой, не менее пятидесяти калибров. Если он там, у себя в России, дирижирует всеми этими палочками сразу, то я не удивляюсь, что у большевиков растет и колосится даже в таких местах, кои неприличны для обсуждения джентльменами. Потому-то и кровавый передел собственности там остановился быстро.

— Со стороны некузенов, пожалуй… Некузяво, — хмыкнул адмирал-шпион. — Между прочим, эти самые цеппелины неслабо прищемили некузенам те самые места, не обсуждаемые джентльменами.

— Где же?

— На Чукотке. Там издавна скупали пушнину американские браконьеры. Русский царь своих коряков не мог толком ни обеспечить, ни контролировать. А сейчас там воздушный патруль, комиссары, штыки сверкают среди льдов. Берингов пролив на замке. Арктика осваивается семимильными шагами. Это вас не пугает?

— Черт побери, конечно, пугает! Но наши болваны все не могут понять, что дергают за усы даже не тигра! Давно ли мы наблюдали, как инопланетная тварь осваивает практическую политику на примере той провокации, помните, с шахтерами?

— Когда мы захватили образец механизированного проходческого щита, а Корабельщик раздул из этого войну между Донбассом и Доном?

Адмирал-шпион вздохнул с искренней грустью и кивком поблагодарил собеседника за протянутую плоскую флягу. Сделал культурный неглубокий глоток, вернул посудину.

— Мы еще думали: вот, Корабельщик ошибся. Как же! Дождешься от этой сволочи! Ослабевшие области упали в руки Москве, ради чего все, наверняка, и затевалось.

Черчилль продолжил все так же горько:

— И вот аналогичная провокация с германскими долгами. Нет, наши болваны дождутся, что большевики не Арктику, а Европу освоят семимильными шагами. Черт с ними! Я пошел разводить розы. У них всего лишь колючки… Так, говорите, некузенов прищемили в Анадыре?

Адмирал снова кивнул. Черчилль убрал рукопись обратно за отворот и улыбнулся:

— Ну хоть какая-то хорошая новость.

— Еще одно, сэр. — Адмирал-шпион аккуратно повернул голову — ровно настолько, чтобы это не бросалось в глаза посторонним. Но перед широким крыльцом уже никого не оказалось: сочтя Черчилля вышедшим в тираж, репортеры-ежедневники ринулись тиранить восходящих светил политики. Сэр Мэнсфилд, впрочем, знал, что серьезные политические обозреватели еще начнут напрашиваться на интервью, и всем отказать не выйдет. Оттого-то Черчилль и мечтал о колючей изгороди, усиленной в ключевых точках пчелиными ульями либо вовсе гнездами шершней… Которые, вообще-то, крайне опасный сосед не только для пчел, но и для людей тоже.

Сейчас, однако, сэр Мэнсфилд не углядел поблизости лишних ушей, и счел возможным поднять еще одну тему:

— Сэр Уинстон, помните ли вы подчеркнутую часть моего письма?

— Протокол допроса неудачливого заговорщика? Помню. Но стоило ли так рисковать раскрытием нашего агента в самой сердцевине чекистов?

— Сэр, осмелюсь напомнить. Неудачливый последователь Koli Balabolkina, этим же самым Бухариным и преданный, сказал буквально: «В присутствии Крота изменяется сама реальность. Реалистичность событий как бы плывет. Агенты описывают это, как попадание в сказку.» И далее: «Выжить в присутствии Крота можно, лишь если принять себя в сказке. Иначе неизбежно помрачнение в уме.» За точность перевода я ручаюсь абсолютно. Я привлек несколько русских эмигрантов, не знающих друг о друге, все их переводы совпали по смыслу. Сэр, это может быть гипноз? Какие-нибудь лучи, воздействующие на сознание?

Мужчины остановились. Черчилль сильнее запыхтел сигарой. Пожал плечами:

— Жаль, у нас нет хорошего доктора с мировым именем, который согласился бы обдумать проблему без лишней шумихи в газетах.

— Пусть обдумает с шумихой, — сэр Мэнсфилд пожал плечами тоже. — Мы потом запутаем всех опровержениями, разоблачениями и прочей мышиной возней.

— Я говорил с Корабельщиком трижды, — ответил Черчилль. — На берегу перед несостоявшимся обстрелом Лондона и в Париже дважды. В Париже первый раз ни о чем конкретно, второй же — об этих самых переводах Версальского договора, так возмутивших «Трибун» легкостью получения. И что-то я не полюбил сказки, и что-то реальность вокруг меня не поплыла.

Шпионский контр-адмирал хмыкнул. Черчилль легонько ткнул его кулаком в подтянутый живот:

— Вроде бы, Бедлам от нас в другой стороне, а?

— Сэр… — упорства главному разведчику было не занимать, — но что, если какая-то доля правды в этом есть? Если Максвелл и Хэвисайд оперировали невидимыми магнитными полями, что подарило нам радиосвязь и вот-вот подарит радиолокацию, то может ли Корабельщик оперировать, например, вероятностью тех или иных событий? Вам же известно артиллерийское понятие «эллипс рассеивания»?

— Безусловно.

— Представим всего на миг, что вероятность попаданий в центральные клетки эллипса не половина, а хотя бы три четверти. Не каждый второй снаряд, а три из четырех, сэр? Имея такой прибор, можно стрелять из обычных пушек. Снаряды все равно пойдут, куда надо.

Черчилль подумал еще несколько минут, наблюдая за поднимающимся от брусчатки знаменитым Лондонским туманом. Потом вздохнул:

— В таком случае, Смит, любой токарный станок эта ваша машина вероятности. Она увеличивает вероятность самозарождения болта с дюймовой резьбой в произвольной точке Вселенной до единицы. И никакие сверх-супер приборы не нужны там, где имеется доведенный до ума обычный инструмент. Пороховая аркебуза и наша винтовка «Ли-Энфилд» имеют в основе один и тот же принцип. Но аркебуза бьет на пятьдесят шагов, а «Ли-Энфилд» на две тысячи. Морское орудие и вовсе на десятки миль, но принцип все тот же: сгорание пороха. Для времен Кромвеля это колдовство, для нас точная обработка на станках и отличная металлургия. Думаю, что колдовство Корабельщика этой природы.

Смит поглядел на небо тоже:

— Но задачку нашему юному дарованию, Грэму Грину, я все же подброшу. Пусть молодой незашоренный ум выдаст нам какую-нибудь оригинальную версию.

— Верно, Смит. В самом деле!

Воодушевленный сэр Уинстон нарисовал густым дымом широкое кольцо, тотчас же разорванное сырым ветром с Темзы и улетевшее со снижением в сторону моря над жирно блестящими крышами, по сумрачному вечернему небу.

— Допустим, некогда техника разовьется до такой степени, что не только переводы, но и любую вещь… Обувь, книгу, дом, даже автомобиль или аэроплан, даже хлеб! Сделается возможным получить без усилий вовсе, одним поворотом вентиля или там рычага управления. Как может выглядеть мир без главного мотива — голода?

Шпион поглядел на Черчилля внимательно:

— Сэр… Вы только что угадали конечную цель Корабельщика.

— Что тут угадывать, когда коммунисты кричат об этом на всех углах. Стальной конь идет на смену крестьянской лошадке, и все такое. Вы же сами мне докладывали, что в одном из «Красных монастырей» выкатили на испытания самоуправляемый паровоз!

* * *

Паровоз начали готовить еще до рассвета. Холодный котел вводится четыре часа; если же предыдущая бригада или ремонтники, в общем — те, кто расхолаживал машину — что-нибудь сделали не так, то ввод легко может растянуться и на целую смену.

Вообще-то, в Киевском депо, как в столице, уже сделали центральную систему подогрева котлов, так что можно было ввестись за два часа.

Но сегодня сорок вторая бригада принимала нового помощника, и поэтому требовался именно холодный котел. Так что «сорок второй» оставался в стойле, на подогрев «мятым», отработанным паром его не выкатывали.

Гришка и Сашка встретили новичка у проходной. Новичок оказался ничего себе парняга: ростом выше немаленького Гришки на голову, а Сашке так и вовсе приходилось поднимать взгляд всякий раз, как с новичком заговаривать.

— Константин, — представился новичок, протянув широкую жесткую ладонь. — Окончил курсы помощника машиниста в Киеве, назначен к вам в бригаду.

— Машинист, Григорий. Это мой кочегар, Александр. Ты не смотри, что низенький, на лопате он может четыре часа стоять, проверено.

Константин кивнул: молодец, мол. Машинист спросил на правах старшего:

— Откуда сам?

— Донские мы.

— Донецкие, что ли? Новый город, что вместо Юзовки? — Гришка почесал черные кудри. Сашка поправил картуз на запыленных льняных вихрах:

— Соцгород, что ли?

— Ну, — кивнул новичок, — с позапрошлой осени живем в Соцгороде.

— Расскажешь?

— Прямо сейчас? — Констатин подхватил новомодный арборитовый чемоданчик с вещами и пошел следом за машинистом в каменную коробку депо.

— Правда, Сашок, давай потом. Сперва машину принять, человека принять, — Григорий подмигнул. Сашок показал полотняный узелок:

— Все готово, свежие.

— Лопату приготовил?

— Обижаешь, начальник. В наилучшем виде!

Константин заметил подмигивание, только ничего не сказал. Ясно, что новичка просто так в компанию не возьмут.

Вошли в огромное П-образное здание. Между краснокирпичных крыльев, исполосованных черной копотью, располагался поворотный круг. К нему сходились рельсы из высоченных ворот. За воротами, в стойлах, уже сопели пробуждаемые паровозы. Константин с удивлением заметил, что, несмотря на стелящиеся отовсюду пар, дым, копоть, чисто вымытые окна депо сверкают в лучах низко-низко показавшегося над крышами солнца.

— Вот наш четвертый участок, — Григорий махнул рукой. — У нас три бригады на локомотив, два через два. Старший машинист у нас Виктор Павлович Горелов. С ним потом разговор будет. Сейчас вводиться надо. У нас тут все по-новому, с контрольными листами. Вас учили же?

Константин кивнул. Мужчины вошли в небольшую комнату диспетчера тяги. Получили контрольные листы. Григорий расписался в книге, а Сашка взял тяжелый ключ от стояночных замков. Дежурный — замотанный седой мужик в растрепанном костюме с залысинами на локтях — мазнул по новичку безразличным взглядом и предупредил:

— Гриша, не затягивай. Сегодня в полдень к нам большое начальство. Говорят, профессор из Академии Наук приедет.

— До полудня аккурат пять часов, еще и с запасом хватит. А что тут академик забыл?

Дежурный утер потный лоб куском бумаги, отмахнулся:

— Что-то толковали про самоуправляемые локомотивы, но я, честно говоря, ничего не понял. Линейный сказал, в клубе собрание будет, и там все объяснят.

— Лучше бы водогрейку починили, — пробурчал Сашка. — Второй месяц за угол по кипяток бегаем. Академики…

Взорвались звоном три телефона сразу. Дежурный заметался, и паровозники вышли.

В пропахшей потом раздевалке с холодным цементным полом Константин без подсказки подошел к шкафчику «42-2». Открыл: там уже оказалась аккуратно свернутая чистая спецовка и набор инструментов.

Переоделись; на спине машиниста Григория новичок заметил рисунок, словно бы вышивку из пересекающихся ромбов.

— Казаки, — ответил Григорий, не оборачиваясь. — Умельцы буевы. Поймали меня раз, да и выписали плетками белый билет на всю оставшуюся жизнь.

Сашка потер темное пятно под левыми ребрами: грубо зашитое выходное отверстие от пули. Молча сверкнул синими глазами.

— А у тебя чего?

Новичок повернулся к небольшому окошку; высветилось жуткое красное пятно во весь бок.

— Это я в шахте лежал, — ответил Константин. — Скинули. Думали, чтобы насмерть, а там доски нашлись, я на них и завис. Ну, как увидели, что не долетел, налили сверху мазута и факел прибавили.

Все депо задрожало от ритмичного гула: совсем рядом на поворотный круг вставал красавец «сорок девятый», сине-красный курьерский. Задребезжали дверцы шкафчиков. Дождавшись промежутка в грохоте, машинист бросил:

— Кто?

— Шахтеры, — сказал новичок, выпростав голову из лямок. Оправил комбинезон, поставил ногу на лавку, перемотал портянку, натянул сапог и притопнул. — Шустрые донецкие хлопцы.

— Ты же сам донецкий?

— Ты, Григорий, в шуме расслышал плохо. Я донской, не донецкий. Казак я, — с вызовом поглядел Константин. — Потомственный.

— Во как… — машинист переглянулся с кочегаром. — А чего к нам, не в Красную Армию? Вашим же в Манчжурию набор объявлен. Прощение за Донецк, ордена-медали.

Константин влез во второй сапог, притопнул.

— Я с детства паровозы любил. Как он идет, паром дышит, перед мостом как закричит: словно птица в степи! Да кто меня спрашивал? У нас в станице был мальчонка один, летом над книгами голову сушил. Видели бы вы, как над ним девки смеялись! А он потом путейский инженер стал, выучился. Денег матери присылал: вся улица за хлеб выручала меньше.

Новичок аккуратно свернул штатское и положил в шкаф. Закрыл дверцу, щелкнул ключиком.

— А все равно его блаженным считали. Дурачком. Так он хотя бы иногородний числился, а я-то с малолетства в полк записан. Отец кричал: не позорь фамилию! Мы испокон веку казаки, не черномазые.

Про судьбу отца ни Григорий, ни Сашка не спрашивали. Вдруг убит. Расказачивание дело такое: Дон два года кровью тек.

Да и не время пока для задушевных разговоров.

— Пошли, — подвел черту машинист. — Мое тебе слово такое. Будешь работать хорошо, никто тебе старое не вспомнит. Но ты казачеством своим не козыряй особо. Люди тут разные. Кто Григорьева помнит, «царского атамана». У кого те же казаки жену, дочку или невесту ссильничали. В лицо, может, и не скажут. А в спину масляный щуп сунуть много ума не надо… Щупы, кстати, не забыл?

— Вот, — показал новичок новый набор, взятый в шкафчике вместо со спецовкой.

— Точки смазки, виды смазки помнишь?

— Не забыл еще, экзамен всего неделю как сдал.

За разговором пришли к стойлу: выгороженному решеткой участку здания, лепестку большой ромашки с центром в поворотном круге. На рельсах дремал черный, холодный, громадный «сорок второй». Константин припомнил заученное: колесная формула один-три-два. Так и есть, сначала «бегунковая», свободная ось с небольшими колесами. Затем три оси с огромными тяговыми. Под кабиной еще две «бегунковые», на них шатуны паровой машины не давят.

— Масло там, начинай.

Григорий полез в кабину. Сашка загремел стояночным ключом, потом скрылся в прицепленном тендере. Константин занялся смазкой: своя марка для цилиндро-поршневой группы, своя для ходовой, своя для вспомогательных механизмов. На хорошем паровозе, вот как нового выпуска «Орджоникидзе», механизмов хватает. Главнейший среди них инжектор, что вдувает воду в горячий котел. Ведь раскочегаренный котел кружкой не пополнишь: давлением все назад выпрет, еще и паром обварит. Затем песочница: под каждое колесо проведены тоненькие трубки, песок сам по ним не пойдет, и здесь давление надо. Наконец, под полом тендера вращается винтовой вал-шнек: для подачи угля ближе к лопате кочегара.

Константин выполнял привычные по училищу работы, отмечая их в контрольном листе. Машинист наверху махал уже сигнальным флажком — веера на железной дороге не прижились, у «черных» имелся собственный форс, ничем не уступающий морскому. Заправщица, веселая девка в мужском комбинезоне и красной косынке, подкатила на тележке, по мосткам под самой крышей, толстенную змею от гидроколонки:

— Дядь Гриша, кипяточку?

— Не, обычной давай. Новичок у нас.

— Красивый хоть? Или как вы?

— Пожалуюсь тете Любе, вы… Выдерет!

— Ой, Григорий Степанович, вы все обещаете да обещаете!

Армированный толстый шланг защелкнулся на приемной горловине; упираясь коленом, Григорий затянул замок, махнул круглолицей заправщице. Та, отчаянно виляя кормой, повернула вентиль — вода пошла.

Кочегар уже открыл заслонку конвейера, подергал сигнальный шнур: уголь давай. Со скрипом провернулся флажок-указатель: топливный диспетчер заявку принял. Под потолком задрожала толстая черная труба, затем поток дробленого, калиброванного угля посыпался в тендер. Двадцать три куба угля, четыре тонны воды на перегон в сорок верст. Или по-новому, восемьдесят километров.

Закончив заправку, мужчины набились в кабину. Машинист Григорий, собрав контрольные листы, подписал каждый, вложил в арборитовый кармашек на дверце и сказал:

— Ну что, новичок, экзамен готов сдавать?

Константин молча кивнул. Машинист посмотрел на Сашку; кочегар сейчас же подал вычищенную широкую лопату. Константин с ухмылкой отстранил ее:

— Рано. Растопка где?

Разровняв уголь по топке аккуратным слоем, Константин поджег сперва растопку, а затем и небольшой шалашик из сосновых поленьев. Дожидаясь, пока возьмется уголь, осмотрел саму лопату. Вроде бы без подвоха, вымыта чисто. Из чемоданчика вынул припасенный для экзамена кусок сала, положил пока на расстеленную газету.

Загорелся уголь. Констанин прокалил на нем лопату и добрых полчаса распихивал огонь по топке, добиваясь ее равномерного прогрева. Наконец, горело уже по всему поду; тогда только Константин намазал вынутую лопату жирно салом и расколотил в нее четыре поданых Сашкой больших яйца. Кочегар налег на рычаг открытия топки, удерживая створки распахнутыми все время, пока новичок сосредоточенно двигал над жаром лопату. Скоро зашипело сало, затрещало и запахло так, что даже высоко на подкрышных мостках заправщица не утерпела:

— Мужики, хоть попробовать оставьте!

— Цыц! Не пи… Пиликай под руку! — Григорий закашлялся. Понабрали баб на мужское дело, ино уже и душу не облегчить. А новичок ничего, даже не вздрогнул… Похоже, толк будет.

Константин, все с той же легкой ухмылкой, вытащил готовую глазунью:

— Да пусть слезает. Нарочно же четыре яйца брали, да?

Кочегар облегченно выпустил рычаг, и тяжеленные створки топки грохнули, смыкаясь.

Григорий, не отвечая, осмотрел готовку. Не подгорела, «соплей» непрожаренных тоже нет. И даже все четыре глазка целы. Верный взгляд у новичка, рука твердая.

— Годишься, — вынес решение машинист. — Машка! Слезай! Перекусим! Все равно ждать, пока котел греется.

Заправщица ссыпалась по лесенке, что заправский матрос по трапу. Кочегар по-новой протянул руку:

— Сашка.

— Костя, — ответил новичок.

— Гришка, — машинист поймал за талию девушку, второй рукой вручая ей деревянную ложку.

— Мария, — девушка похлопала темными глазками. — Не смотри, что чумазая, вечером на танцах королевой буду. Придешь?

— Придет, — ответил машинист, — послезавтра. Мы же сейчас на Полтаву.

Ложки заскребли по лопате. Съели глазунью, съели сало новичка, лук и хлеб Гришки, запили чаем, что успел заварить машинист прямо на горячей дверце топки.

— Благодарствую! — заправщица выскользнула из Гришкиной руки, хихикнула и полезла наверх. Новичок ей вслед не глядел, он глядел на заляпанную газету.

— Что там? — сунулся и Сашка. — О, бухаринцам приговор вынесли. Наконец-то. Целый год расследовали. А это что? Махновцев так и оставляют в ранге Особой Республики?

— Постой, — сказал Григорий. — Парторг в клубе обещал подробно информацию сделать.

— Мы же выходим, — напомнил Сашка. Машинист поглядел на термометр, легонько постучал неровно стриженными ногтями по манометру:

— Прогрелся котел. Пожалуй, можно уже давать жару.

Сашка встал и Костя поднялся ему помочь. Но в рубке не хватало места, кидать уголь мог лишь один человек. Так что новичок просто нажал на рычаг топочной дверцы и ждал, пока Сашка с ловкостью, выдающей богатую практику, наполнил адскую пасть жирно блестящим в алом свете антрацитом.

Теперь снова требовалось ждать подъема паров. Тут в дверцу будки с правой, со стороны машиниста, забарабанил мальчишка-посыльный.

— Григорий Степанович! Всем идти в клуб на информацию! Прямо сейчас!

— У нас котел вводится! Кого я оставлю?

Но пацан, понятное дело, не дожидался ответа. Белкой взлетев на мостки, он уже топотал под крышей в соседнее, сорок третье, стойло.

— Твоюжнехайвдуплопихай! Сашко, присмотри, не новичка же оставлять, сам понимаешь. Пошли, Костя, поглядишь на четвертый участок в сборе.

Костя только кивнул и зашагал за ругающимся в нос машинистом. Вышли из корпуса депо. Прыгая через рельсы, добрались до большого здания Управления, где с одной стороны помещалась дирекция и финансовая часть, а с другой большой зал собраний. На входе их записали, предупредили не забыть явиться к фельдшеру на осмотр перед выездом, и пропустили, наконец, в зал.

В зале, на деревянных лакированных лавках, собралось много народу. Константин решил, что не меньше, чем в родной станице на престольный праздник, и ощупал на груди мамин крестик. В раздевалке мужики таращились на изуродованный ожогом бок, и простенького шнурка никто не заметил. Или виду не подал. В конце-то концов, не запрещено верить, запрещено проповедовать… Выкидывать крестик, спасший парня в той проклятой шахте, Костя не хотел категорически. Правда, голова чуть не отлетела при рывке. Но все же крученый заговоренный гайтан задержал падение на несколько решивших судьбу мгновений…

На сцене, за покрытым кумачом столом, собрались мужчины в чистых пиджаках, отглаженных брюках, блестящих туфлях. Несколько женщин с модной короткой стрижкой, во френчах с накладными карманами, в длинных юбках, в лакированных шнурованных ботиках без каблука. В зале на лавках стеснились комбинезоны, фуфайки, сапоги; девушки тут одевались в мужское, а головы покрывали красными косынками.

Собрание собранием, а железная дорога статья особая. Тут не намитингуешься, расписание нарушать нельзя: закрой Киев на час, сразу же покатится волна задержек и переносов через Чернигов и Гомель на Могилев и так до самого Смоленска. Или до самой Одессы, если на юг.

Так что людей мариновать ради пущей торжественности никто не стал. Под гром оваций вошел старик в превосходном костюме и простеньких очках-велосипедах. По рядам зашелестело: «Вернадский», «сам», «старый уже», «в чем душа держится». Помощники, гладенькие мальчики-студенты, вынесли большой плакат на стойках, поставили удобно, близко к первым рядам.

— Товарищи, — без долгих предисловий начал старик Вернадский, — достигнутые нами в области вычислительных машин успехи позволяют открыть небольшой опытный участок для испытания возможностей автоматического управления локомотивами. Мы не замахиваемся на невозможное или сложное. Для начала нам потребуется всего лишь одна ветка с двумя-тремя стрелками, не связанная с основной железной дорогой. По заданной программе на этой ветке будет ездить локомотив и переключаться стрелки.

Вернадский показал на плакате нарисованную ветку с одиноким паровозиком и несколькими семафорами.

— Локомотив мы планируем переоборудовать под водно-угольную смесь, ее подачу можно регулировать автоматически, кочегар не требуется. На практике, эта смесь как мазут. Уже несколько лет она успешно применяется на единственном в стране карьерном экскаваторе.

Профессор постучал указкой по нарисованным стрелкам:

— Переключение путей силой пневматических машин, как у вас в депо подается уголь на загрузку и движутся поворотные круги. Управлять же переключениями планируется с помощью опытно-промышленного контроллера «Десна-один». У нас в институте, товарищи, позавчера успешно завершил всю программу испытаний макет подобной ветки, управляемый электроферритовым контроллером «Десна-ноль-девять». Я приглашаю всех желающих посмотреть на него собственными глазами и убедиться, что это не выдумка и не беспочвенная фантазия.

Переждав прокатившийся по залу гул удивления, Вернадский добавил:

— В конечном итоге, товарищи, мы должны достичь полной автоматизации железной дороги, чтобы полностью исключить сложный, тяжелый человеческий труд. И сегодня я горд сообщить вам, что наш родной Киев будет здесь первопроходцем.

Тут старик закашлялся, и мальчики-студенты быстро, привычно подхватили его под локти — тут все поняли, отчего в помощниках именно парни. Академика отвели в президиум, усадили, налили стакан воды. А начальник депо, выйдя на авансцену, просто крикнул:

— Ура, товарищи!

После того, как отгремели привественные крики, а оклемавшийся старик-академик вяло помахал залу рукой, на авансцену вышел один из мальчиков-студентов и поднял руку. Дождавшись тишины, студент заявил:

— Товарищи! Есть задача, с которой вы можете нам помочь. За ее решение назначена премия в десять тысяч рублей. А если решение окажется удачным и хорошо покажет себя на испытательном сроке длиной один год, автор получит еще и отчисления. По одной копейке в год с каждой стрелки!

* * *

— Че-то мало, — пробурчал Сашка в небольшом перерыве, когда поезд вышел уже за Дарницу, и мост остался позади. — Всего по копейке в год!

— Стрелок в одном только Киеве за тысячу, — ответил машинист, бережно подкручивая регулятор. Паровая машина в передаче не нуждается, у нее привод прямо на колеса. Открывая кран, можно двинуться плавно-плавно. А можно так рвануть, что паровоз уедет, вагоны же с разорванной сцепкой на месте и останутся. Потому-то водить составы несколькими локомотивами могут лишь великие мастера, да и тем обязателен телефонный провод между будками, никакими флажками тут не объяснишься. Когда один локомотив посреди сверхтяжелого состава, второй в хвосте, и третий в голове, малейшее несовпадение в их действиях может разорвать стального змея на куски.

Впрочем, даже с единственным локомотивом, вот как сейчас, расходовать пар нужно бережно и аккуратно. При сложных подъемах и уклонах одной заправки хватит на жалкие пять верст. По новой системе мер — на десять километров. Так что машинист перемещал ручку регулятора куда нежнее, чем утром обнимал Машку-заправщицу.

— Если они стрелки двигают пневматикой, что мешает этой же пневматикой и снег выдувать? — новичок смотрел в темнеющий восточный горизонт на месте помощника. Он собирался идти на нос, пускать в ход «американский» карбидный фонарь.

— Пневматика все не уберет, поневоле придется человеку ходить и проверять, — ответил кочегар.

— Тогда крышей накрыть.

— Всю станцию? А дым куда? И это какая же крыша понадобится! — машинист хмыкнул.

— Навес. Над стрелочной горловиной, — почесал светлые волосы кочегар.

— Под навес все равно снег задует, — не согласился Костя. — Тут или всю станцию под крышу, или вовсе не возиться. Вот как у нас, в Соцгороде сделано.

— Да! Расскажи хоть, что за Соцгород!

Костя помолчал, подбирая слова.

— Понимаете… Там город не на человека, на людей.

— То есть?

— Ну, там кучей выгодней жить. Улицы широкие, везде трамваи. Видел я, как строили: сначала подземные ходы для канализации, потом только покрытие и дороги. На больших перекрестках общественные нужники. За углом пристроишься, сейчас же штраф. И не скрыться: окна везде.

— Так, а деревья там?

— Какие деревья в степи! Ну, правда, навтыкали там палочек-веточек, да пока оно вырастет… А дома все пятиэтажные, окон тыщи. Стой, Сашка, сбил ты меня.

Помолчали: новичок собирался с мыслями, машинист все так же по капельке двигал регуляторы пароразборной колонки, прикидывая в уме, сколько сохранится давления до подъема. Сашка сопел не хуже самого паровоза. Ветер забрасывал в окно запах угольной пыли, раскаленного железа, креозота от шпал. Будка раскачивалась в такт стыкам, лязгали буфера. Люди как-то сразу ощутили себя частью большущей железной змеи, по которой волна от рывка прокатывается за долгие-долгие четверть минуты.

Наконец, Костя продолжил:

— Я что хочу сказать. Единоличникам там невыгодно жить. Вот, скажем, будь у тебя конь, так заставят убирать за ним. Прямо так с совком ходи и убирай, иначе санитарные врачи заклюют. А за трамваем убирать не надо, копейку в ящик бросил и поехал. Понятно?

— Понятно, — процедил машинист. — Это как с тракторами. Одна станция на уезд. Заявку написал — тебе покосили либо там вспахали, ты ему денег сунул, и на том все. Ни за газолин-керосин, запчасти, ремонт, ни за что, короче, у тебя голова не болит. А правда, что квартиры забесплатно выдают?

— Нет, — облизнул губы Костя, — какое там. Либо в рассрочку на двадцать лет, либо за пять лет отработки на шахте. Да не учетчиком там или каким писарчуком, а в забое. А зато в тех подземных тоннелях трубы отопления. Одна большая котельная на весь город, понимаешь? И горячая вода по всем улицам, во все квартиры заходит. Ну, как у нас в стойло заправочный шланг от гидроколонки. Только деньги плати, а печку топить не надо.

— Ловко придумано.

— Ловко-то ловко, да тут закавыка, — новичок хмыкнул. — В своем доме ты сам решаешь, когда топить. А здесь либо всем, либо никому. Непривычно. Если котельная, положим, испортится, так что же, всему городу пропадать?

Машинист и кочегар переглянулись.

— Вот и выходит, что в таком городе одиночке жить… Если вместе со всеми, так легко. А если своим умом, так я даже и не знаю…

Сашка закинул в топку еще несколько лопат и спросил:

— А как его построили так быстро?

— Из готовых элементов это называется, — Костя пожал плечами. — Я там землекопом два года оттрубил, все хорошо видел. Привозят бетонные ящики, друг на друга краном складывают — ниче, стоит. Мы по первости рядом с ними ходить боялись, все ждали, что повалятся. Так и не дождались.

Костя поглядел в окно со своей, левой стороны. Окно чистое, а все же мир за ним как будто отрезан. Все другое. Перелески, рыжие лучи закатного солнца, молча провожающие поезд бабы на полях, темнеющие хаты на склонах.

— … Вот, а вокзал сразу под огромный купол. Пятьсот шагов поперечина, поезд наш целиком влезет. Стальные ребра, плиты бетонные. Откуда привозили, не спрашивай, сам не знаю. Там тоже академиков бегало, сколько я дома просто грамотных не видел. Как же, Соцгород! Первый в стране!

— А что не остался? Работы не нашел?

— Работы там хоть жопой жри, — Костя вздохнул. — Эх, да чего тут вилять. Зазноба моя, как узнала, что казак, то и послала… Далеко, в общем. У нее казаки родных порезали.

Костя махнул рукой и сказал ровным, «служебным» голосом:

— Добро, пошел я.

— Выход разрешен, — отозвался машинист, помечая на контрольном листе время. Помощник вышел на мостик вдоль котла. Крепко перехватывая холодный тонкий поручень, добрался до носового фонаря. Влез на ступеньку, сжав зубы, принялся подкручивать регулировочный винт, чтобы вода капала на карбид не больше и не меньше нужного. Карбид выделял горючий газ, а уже газ выдавал яркое, устойчивое пламя, куда лучше свечей. Наконец, удовлетворившись качеством и силой желтого луча, помощник слез на мостик и двинулся обратно, вздрагивая от рывков состава.

Вернулся в горячую сушь будки:

— Есть фонарь.

— Принял, есть фонарь. — Машинист поставил еще отметку в контрольном листе. Вытащил часы-луковицу, выписал время, спрятал часы.

— А много стрелок по всему Союзу, получается, — кочегар сообразил это в полной мере только сейчас. — Еще же венгры да немцы.

— Читал в «Железнодорожнике», чехи тоже запросились.

— Их Особой Республикой оставляют. С переходным периодом в десять лет. Как Приазовье. Костя, ты же там недалеко… Жил? — осторожно проговорил машинист.

— Ну?

— Правда, что у них там в каждой семье трактор, как Бухарин обещал?

— Что трактор, правда, — кивнул новичок. — Только не в каждой семье, а в каждой коммуне. Вот, как я про трамваи рассказывал. Если привык артелью чай пить, оно и ничего. А если привык своим умом, ух сложно!

— Вот, кстати про артели… Колхозы есть у вас?

— Года три назад не было. Сейчас уже пять или шесть… Не, восемь. Сухая Балка уже весной поколхозилась, а Горбуны еще на святки.

Поезд подошел к переезду и дал положенный свисток — тот самый крик степной птицы, что давным-давно поманил станичного мальчишку на чугунку.

— И что там, в колхозах? — Сашка отставил флягу, вытер губы рукавом.

— Там все не по-людски, по книге какой-то, — Костя с треском почесал затылок. — Нашего соседа дочка в Горбуны взамуж пошла. Дядько Петр ездил гостевать. Вернулся, говорит: ну ничего не пойму! Земли столько же, людей не прибавилось. Трактора на станции заказывают, как и мы. Но у нас продавать нечего, а эти осенью два вагона отгрузили!

Поезд вышел на закругление и дал свисток снова. В заднем окне будки Костя увидел сорок товарных вагонов. С площадки последнего ему махнул рукой стрелок железнодорожной охраны. Яркой звездой на штыке вспыхнуло заходящее солнце.

— И это, — сказал Костя, принимая протянутую Сашкой флягу, — не знаю, чего там обещал Бухарин. А только, что у махновцев, что у колхозов, что на станциях, трактора все куплены. Никому за так не выдавали. Так что брешет он, верно его в «Правде» Балаболкиным прозвали.

Начинался длинный душевынимающий подъем, так что машинист замолчал надолго, всеми чувствами уйдя в регулятор. Помощник и кочегар без устали подкидывали уголек.

— Пошел бы ты за Бухариным? — спросил вдруг Сашка. — Честно скажи, у нас тут стукачей нет. Мы «черные», на своих не доносим.

— Нет, — без единого колебания отвечал Костя. — Я тебе объясню, почему. Откуда бы мне трактор выдали, если сегодня их на все колхозы не хватает? Брехня это. И на что мне трактор и земля, если хлеб у меня никто не купит? С трактором хорошо, когда вокруг все без трактора сидят. А если землю всем и трактор всем, на чем же тут выигрывать?

— Ученый, — кивнул Сашка. — Грамотный. У меня дома мужики все решили: если поднимет Бухарин Украину, всем идти за ним.

— А комбед что, молчал?

— У нас комбед еще год назад самораспустился. — Сашка выругался в зубы. — Как Троцкого придушили, то и комбеды власть потеряли. Как у вас, не знаю, а у нас остались помесью избы-читальни с балаганом. Вот я и ушел сюда, на чугунку. Ну их к черту, с дураками пропадать. Одна польза, комбедовцы читать-писать выучили. То хотя бы в кочегары взяли.

Костя стиснул зубы и снова нащупал на шее крестик. Донести? Вдруг проверка это? Не донесешь сам — привлекут за укрывательство. Или, напротив того, проверка от бригады: донесешь и крысой станешь. В недобрый час выкинут под мост, а скажут, что сам правила нарушил…

— Не мучайся, — проворчал Гришка, выдыхая облегченно: подъем завершился, дальше до бункеровки оставалось просто держать ровный пар. — У тебя все на лице отражается. Так не гадай, не проверяет никто. Не ты первый, не ты последний. Душа твоя и жизнь тоже твоя, никто за тебя не решит. Мы «черные», друг на друга не стучим, и ты не стучи. Жизнь тогда простая и ясная будет. Лучше потяни за свисток, мы уже к Салтановке подходим.

Костя положил руку на эбонитовый рычажок регулятора, бережно двинул вверх. Паровоз опять засвистел, задрожал, окутался облаком разноцветного в закатных лучах пара.

И внезапно Константин понял — как дешево и просто сделать, чтобы стрелку никогда не забивало снегом. Только вслух говорить остерегся: вдруг это уже кто-то проверял, и тоже глупость оказалось? Больно уж просто!

* * *

— Больно уж просто, — студент с явным удивлением покрутил головой. — Даже обидно, как мы сами не додумались.

Костя беззастенчиво глазел на мраморные стены, шлифованные ступени. После черно-закопченого депо вестибюль Железнодорожного Института выглядел натуральным храмом науки. А уж девушки здешние выглядели — куда там заправщице Машке!

Но встретивший свежеиспеченного помощника студент вовсе не задирал нос. Поздоровался за руку, провел к столику, принес из буфета бутылку свежего пива. Костя полез было за деньгами, но студент решительно задержал его руку:

— Мы «черные». Сочтемся. Меня, кстати, Егором звать.

«Ты черный?» — Костя едва не засмеялся. Студент в костюме с жилеткой и галстуком выглядел таким игрушечным, таким гладеньким, барственным. Особенно по сравнению с потертым Сашкой или хмурым Григорием. Только недобитый казак уже научился не выражать мысли сразу криком. Мало ли, что там на лице написано. Лицо к делу не пришьешь, как объяснял допрашивающий его комиссар — там еще, на развалинах станицы, на пепелище дома.

Первый стакан закусили солеными бубликами. Егор вынул блокнот:

— Слушаю вас.

— Значит, — собрался с духом Костя, — сначала мы подумали про пневматику. Все равно же стрелки пневматикой двигаете, верно?

— Пока да, — кивнул студент, — но потом-то хотели на электромоторы перейти. К ним дорогие тонкие трубы по всей станции тянуть не надо, и не обмерзают провода зимой, и утечки воздуха там не бывают.

— А что не сделали?

— Так меди мало, да и электромоторы у нас пока что делают поштучно. Московской «Электросиле» до запуска года полтора, опять сроки переносят… Ладно, Костя, вы дальше говорите, не отвлекайтесь.

— Потом подумали мы про крышу.

— Между прочим, дельная мысль. И мы подумали, — Егор вздохнул. — Вот бы сразу всю станцию крышей. И обслуживать поезда хорошо, и пассажирам хорошо, и смазчикам, и сцепщикам. Но… Дым, копоть. Вентиляторы ставить? Вовсе разоримся. Да и громадные станции-то, конструкция получится неимоверная. Мы с этим к архитекторам пошли.

— И что?

Егор хмыкнул:

— До сих пор считают. Можно локомотивное депо накрыть. Или пассажирскую станцию. Купол… Купол там какой-то, мне объяснили, но я успел забыть. Как вокзал в Соцгороде.

— Работал там на стройке, — из форса Костя не стал уточнять, что работал всего лишь землекопом.

— Ну так понимать должен: все путевое хозяйство так не накроешь. А для нас опаснее всего не крупный город: в нем достаточно путейских рабочих. Опаснее всего на полустанках, где в метель стрелку чистить некому и некогда. Только вычистил, ее опять замело, и так всю ночь. А на станции один дежурный с девушкой-телеграфисткой. Вот здесь надо вовсе без людей чтобы!

— Вот, — согласился Костя. — Тогда я и подумал: надо сделать, чтобы снег изначально между рельсом и передвижным остряком не попадал. Положить между них надутую колбасу такую, вроде как автомобильную шину. Прижимать остряк оно не мешает, потому как мягкое. А снегу падать и некуда.

Тогда-то студент, покрутив аккуратно подстриженной головой и сказал:

— Больно уж просто. Даже обидно, как мы сами не додумались! Пойдем-ка сразу к профессору. Ведь хорошее же решение. Только вместо воздушной камеры колбасу из гусматика, что военные на колеса ставят. Надувную камеру колесо порвать может, а гусматику все равно! Пойдем, пойдем! Пока лекции не начались.

И, не давая гостю опомниться, студент мигом утянул его в высокие коридоры: даже их ширина уступала высоте, и потому казались они ущельями. В ущелья падали полотна света из открывающихся по бокам окон. По коридорам потоком и в одиночку перемещались молодые люди в хороших костюмах, в костюмах похуже и даже прямо в рабочем; девушек, правда, встретилось не так много, как втайне понадеялся Костя. Машка-заправщица с Гришей-машинистом как два яйца в глазунье, а с ним, с Костей танцевала так, для ревности.

Пока Костя размышлял, Егор дотащил его до высокой двери, но не стал ни стучать, ни звонить: просто поднес ладонь к нарисованному на двери кругу, и створка внезапно повернулась.

— О… А как это?

Егор с явным удовольствием от произведенного впечатления объяснил:

— Человеческое тело имеет собственную электрическую емкость. Как аккумуляторная батарея, слабая только. Вот, а вокруг двери медный провод, рамка. Вносишь туда руку, емкость контура меняется, а от этого получается сигнал… Понятно?

— Не все, — честно сказал Костя. — Но понятно, почему вам с электромоторами проще. Сигнал электрический, не пневматический же.

— Ради справедливости скажу, что у нас есть отдел пневматических автопилотов, для самолетов. Но там все военно-секретное, мы только и знаем, что этот отдел есть, а даже не знаем, где… Пошли.

Войдя в светлый большой кабинет, Егор взмахом руки поздоровался с девчушкой в непременной красной косынке и кивнул на дверь справа:

— У себя?

— С вечера, — ответила девочка-секретарь. — Сказал, я сам все выключу и обесточу…

Студент прищурился, сжал губы и резко, без стука рванул дверь. Следом за ним в кабинет вскочил Костя, а за ним и растревоженная девчонка.

В кабинете летний ветер шевелил приоткрытую створку рамы. Столы, как у всякого большого начальника, размещались буквой «Т», ножкой к двери. Начальник обычно сидел во главе стола, по обе стороны ножки размещались призванные на совещание подчиненные, а на столе раскладывали свои бумаги.

Сейчас на «ножке Т», на грубом арборитовом листе толщиной в палец, размещался этот самый макет, и профессор — Костя сразу его узнал — сидел не за главным столом, а слева, глядя, как по игрушечным рельсам жужжит игрушечный локомотивчик, щелкают стрелки.

Локомотивчик, подключенный как трамвай, по воздушному проводу и рельсу, двигался от одной условной станции, в начале стола, до первой стрелки. Заезжал в первый тупик, стоял там несколько секунд, имитируя разгрузку. Возвращался на исходную точку, затем ехал уже во второй тупик. Возвращался на исходную точку, посещал третий тупик. Возвращался опять, и теперь уже ехал по прямой до конечной станции: перед самым столом начальника, перед роскошным бронзовым письменным прибором с неодетой девкой. Там стоял минуту, имитируя обслуживание; Костя неожиданно подумал, что машинист, небось, на бронзовые сиськи заглядывается.

Затем электровоз возвращался в исходную точку и повторял цикл.

На листе толщиной в половину дюйма помещались рельсы, три стрелки. Костя увидел и все, положенные по правилам железной дороги семафоры, мигающие красными и белыми огнями в «ночном» режиме. Большой слабо гудящий трансформатор прятался под столом.

Контроллер «Десна», управляющий всеми стрелками и электровозиком, помещался в здоровенном шкафу вдоль всей торцовой стены комнаты, от него к макету змеился непременный толстый жгут кабелей.

Девчонка охнула, прижав руки к щекам и так застыла. Егор осторожно прошел к сидящему профессору и закрыл мертвые глаза, и красные отблески светофорных лампочек пропали.

Студент осторожно вынул из начавших уже синеть пальцев чернильную ручку, под которой натекла приличная клякса.

— Вот… Же… — не находя слов, Костя обошел макет и профессора; набравшись духа, поднял взгляд на мертвое лицо с застывшей благостной улыбкой победителя. Ввалившиеся щеки превратили ее в угрожающий оскал.

Егор посмотрел на гостя, махнул рукой — и они вышли в приемную, куда очень скоро сбежался весь Киевский Железнодорожный Институт.

Макет с того дня не выключался ни разу. Его вынесли в отдельное помещение, забрали под стекло. Из чистого инженерного форса все проделали, не останавливая беготни маленького локомотивчика.

Макет работает еще и сейчас — разве что лист подложки, обожженый кислотой и паяльником, исцарапанный при монтаже, называют уже не арборитом, но фанерой. Все так же щелкают маленькие стрелки, все так же бегает по вытертым рельсам грубо вырезанная из липовой чурки фигурка паровоза. Все так же машут крыльями семафоры, и все так же тихонько гудит старинный трансформатор, и бронзовый Вернадский в натуральную величину все так же смотрит на движение. Среди студентов Киевского Университета вошло в обычай на ночь подсовывать зачетку под застывшую в руке памятника бронзовую авторучку.

Снова теплый июнь

Авторучки производить страна пока не научилась, так что справку я сейчас патриотично царапал обыкновенным «плоским» пером. Что разработка пружинной нержавеющей стали для перьев очень сильно пригодилась и авиаторам, и двигателистам — чисто случайно, конечно! — уже никого не удивило. На первый год основания Союза Советских Социалистических Республик число взаимно переплетающихся технических и других мелочей достигло величин еще пока осознаваемых, но уже с трудом изъяснимых.

Вообще, мир сам по себе намного сложнее войны. На войне люди четко свои и чужие, причем вторых можно и даже нужно убивать, а первым вместо долгих уговоров можно попросту приказать. В тылу тоже несложно: все для фронта, все для победы! Кто про оплату сверхурочных заикается, тот не патриот, поражения нам желает! Или вовсе вражий агент-провокатор, к стенке гадину. Вот победим — тогда уже жалуйтесь на забитые трубы, опаздывающий трамвай и плохую работу госчиновников.

Не зря большая часть известных мне примеров заканчивается на том, как наши побеждают. А дальше, дескать, само собой разумеется, что все становится хорошо и правильно. Черт с ней, с мелкой бытовой несправедливостью; подумаешь, хамство, «совчванство» так называемое: в войну и не такое терпели.

А потом смотришь на статистику эмиграции и чешешь затылок: ну вот чего им не хватало?

Чего? Людьми зваться?

Страна триста лет жила по бессмертному завету: «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Пока те же англосаксы и их вечные заклятые друзья-мусью — постигали тонкости парламентской игры, обрастали иммунитетом к предвыборным обещаниям и вообще к рекламе, пока создавали разные способы контролировать народных избранников — от парламентского комитета до непарламентского восстания… Словом, пока наши конкуренты тренировали то самое гражданское общество — великая Россия напрягала исполинские силы в попытках противостоять начальственной дури.

Как во всяком деле, не надуманном, а действительно нужном и важном, Россия показала себя ничуть не хуже любой иной державы, а многие даже превзошла. За триста лет правления Романовых Империя выработала мощнейшие механизмы — как общественные, так и личные.

Например, общинность и соборность, умиляя ревнителей посконщины, икаются поголовной уравниловкой. В артели же главное что? Что все по итогу получат равную долю. Так чего я рваться буду? Все отдыхают — и я отдыхаю. Именно такое отношение безуспешно пытался сломать Столыпин, разрешив крестьянам отселяться «на отруба» из общины. Но трехсотлетнюю традицию одним указом не сломать! Застрелили Столыпина прямо в киевском театре, а община так и осталась равняться по слабому.

Скорость каравана определяет самый тормозной верблюд. Скорость развития страны и общества мерится не по вспышкам высших достижений, и не по ямкам провалов — но по тому самому «среднему». А в крестьянской России восемьдесят пять человек из каждой сотни намертво пришиты к общине. И сдвинуть можно либо всех сразу — либо никого.

Японцы достигли в искусстве обобществления крайнего предела, у них даже личное местоимение «я» появилось только перед началом двадцатого века. И самураи же первыми поняли, что длинноносые варвары их сомнут.

Потому что у длинноносых награждается именно первый верблюд из каравана.

Полный индивидуализм американцев, причиняющий им немало бед во всяких делах, где нужна команда, штаты терпят не просто так. Прогресс движет изобретатель, а для изобретателя нет важнее эфемерного, некодифицируемого чувства: «можно!»

Что на самом деле все не так просто, что на строительство опытного образца нужны деньги, деньги и деньги, что первый образец наверняка окажется плох и разорит смельчака, что доведение до промышленной серии требует золота и, главное, обученных людей в промышленных же объемах — «так ведь это ж, пойми, потом!»

Для озарения мало хорошего образования, приборов, материалов — необходима уверенность, что достигнутое вознаградят, а не отберут. Пока это ощущение жило в Америке, она шла от победы к победе.

Пока жило в Союзе — что можно из машиниста паровоза стать наркомом, «князем танкоградским», как Маленков, или в министры иностранных дел подняться из сельской школы, как Громыко — Союз шел от победы к победе. А как загулял по просторам анекдот, что-де сыну генерала не стать маршалом, у маршала свой сын имеется — тут и взошла над страной лысина Меченого, тут и конец великой державе показался.

Можно настроить сто тыщ танков или двести тыщ командирских башенок, и не поможет. Ощущение сохранить могут одни лишь люди. Вот почему «воспитание коммунистического человека» не пустопорожние мечтания, а жизненная необходимость.

Перо мое плакатное заскрипело и ровные строчки замерли.

Чего ради я вовсе о воспитании задумался?

Так аватары Туманного Флота же!

Без хоть какого-то душевного багажа, без хоть капельки характеров они же все куклами останутся. Железками. А не ради же резиновых кукол все затеяно. Делать что-то надо!

Благо, в чем-чем, а в перевоспитании беспризорников, Союз нынче безо всяких натяжек впереди планеты всей. И учреждения есть, и специалисты: в Питере Викниксор, на Полтавщине Макаренко.

Сперва я представил шебутных таффиков — мелкие неугомонные аватары американских эсминцев Task Force, TF — в «Республике ШКИД», и как они «Республику» на уши ставят. Улыбка сама поползла по лицу, я едва успел убрать перо подальше от чернильницы.

Тут-то мне и привиделось, как на построенном коммунарами Макаренко заводе фотоаппаратов, посреди светлого чистого цеха, стоит ее величество Хьюга в белом халате поверх узорного свитера с мини-юбкой. Стоит, вышитыми колготками повергает в шок, вертит в изящных ручках образец: американскую электродрель «Блек и Деккер»…

Тоже офигенно, а таффики в Питере все-таки круче! Хоть на памятник тельняшку натянуть, хоть полуденную пушку табаком забить, хоть коню надраить чего положено… И особенно, чего не положено.

Таффики же!

В общем, ржал я почти культурно. Без жертв и разрушений. Досмеявшись, решил, что крышей двинуться еще успею и надо бы пройтись на Тверскую, посмотреть кое на что своими глазами.

Так что я скоренько дописал цифровую справку к продолжению статьи Сталина, отдал секретарю на копирование. Оделся и вышел проветриться на проспект.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Эх, как недавно — и как давно! — шагали мы тут с Махно. Я еще пел что-то есенинское, помнится… Ничего тогда еще от меня не зависело, ни тебе никаких решений принимать, ни лишнего на совесть брать. Сверкай синими глазами да храбро маузером размахивай… Нет же, полез в политику…

Верно ли я поступаю? Не зря ли вообще ввязался?

Сегодняшний город выглядел и пах совсем иначе. Цемент, свежее дерево, бензиновая гарь от грузовиков. Стройки, повсюду разрытые улицы, лязгают краны, сопят локомобили, весело матерятся строители. Весело потому, что есть работа, а есть работа — есть и зарплата, в нынешние времена именуемая торжественно, двумя словами: «оклад жалованья».

…Шли мы тогда, помнится, тоже по Лубянке, и за нашими спинами вставало солнце…

Ах да, забыл сказать. Бывшее здание Госстраха на той самой Лубянке я под Наркомат Информатики и забрал. Если совсем честно, то других больших зданий в Москве мне на ум так вот сходу не пришло, а терять время означало уступить хороший дом Наркоминделу или Наркомпросу, или еще кому. Вот и ляпнул, что у всех на слуху.

Да и, в конце-то концов — попаданец я, или где? Суперлинкор Тумана, или как?

Чекисты не возмущались, потому как для них выстроили новенькое громадное здание на Моховой улице, заказали тому же самому Ивану Жолтовскому, что и в нашей истории, только на десять лет раньше. Здание возвели ударными темпами с отменным качеством — под личным-то контролем Железного Феликса попробовал бы кто!

… Мне готовое решение подсмотреть негде. Примеры мои все: попаданцы-бойцы-спецназовцы. Понятно, что побеждают они, как привыкли, через бой и подвиг. А если на стройке бой и подвиг, то сначала проектировщика ссаными тряпками гнать, потом главного инженера культурно стрелять, как человека образованного. Наконец, прораба в бетономешалку головой и сорок два оборота ему, паскуде.

Нормальная стройка — когда ты сегодня два кирпичика, завтра два… А в конце месяца смотришь на девятиэтажку и шапка падает: это вот мы? Сами? Вот этими неловкими пальцами с черной грязью под ногтями?

Вот я сейчас гляжу на обвязанную балочной клеткой громаду Саввинского архиерейского подворья. Памятник архитектуры, изразцы, арочные окна, двадцать три тысячи тонн… В моей истории его двигали ночью, обманув жильцов, чтобы те не устроили паники. Объявили, что реконструкция дома проводится. Обкопали здание траншеей, подвели клетку из стальных балок, стены усилили. Трубы и канализационные выпуски подключили временно толстыми шлангами. Дождались глухой полночи, сдвинули со скоростью примерно десять метров за час. Жильцы утром проснулись — а до остановки на двадцать метров дальше.

Здесь у нас пока что доверия к власти поболее, и можно не выжидать глухой ноябрьской полуночи. Жаркий июнь, застывшие на номерах желтые жилеты. Отрывистое щелканье вееров — да, система команд «СПМК» прижилась и здесь. Почти все лучшие строители вышли оттуда…

Молодой стажер Московского Строительного, светловолосый двинский немец Эммануил Гендель, уверенно бросает оба веера по сторонам вниз — давай! Сопят гидромоторы, почти неслышно гудят натянутые тросы. Медленно, нереально, в жуткой тишине ползет громада здания. Двадцать три тысячи тонн!

С чего вообще нам понадобилось дома двигать, понятно. Вот, скажем, надо нам расселить немного… Тысяч сто, скажем. Это двадцать пять тысяч квартир в среднем. Одна пятиподъездная пятиэтажка — сто квартир, допустим. Сколько надо пятиэтажек? Сколько надо строителей? Сколько надо времени?

Дело же не в том, что эти квартиры выдавать бесплатно. Пускай даже платно. Вот люди сегодня деньги наскребли — а когда дом построится?

Ускорить строительство можно единственным способом: строить дом на заводе, в тепле и уюте, на станках. Вооружась всей мощью техники, точненько в размер все нарезать-просверлить. А на площадке только собирать из готовых кубиков или там пластинок.

Вывод: панельное домостроительство. Да, «квадратиш, практиш» — но зато при должной выучке строителей сто квартир в месяц силами пятнадцати монтажников.

Понятно, что экспериментировать со сборным железобетоном сразу на жилых домах нельзя. И строителей учить лучше на чем-то менее ответственном. Поэтому первое, где применяются сборные короба, блок-ячейки и тому подобное — канализационные коллекторы. По всем крупным городам «Красного пояса», в том числе и на Тверской, в Москве, сейчас расширяют улицы. В глубоких траншеях посреди улицы кладут бетонный тоннель из готовых колец или прямоугольных макаронин. А уже туда магистральные стволы труб и проводов, а уже оттуда веточки-присоединения к домам. Понадобится ремонт или новый дом подсоединить — не придется улицу раскапывать. Залез в коллектор, поменял-подключил чего надо.

Все хорошо, но широкий прямой тоннель часто упирается в дома; вот их-то и приходится сдвигать. Жилой фонд великая ценность в Москве двадцать четвертого года. Снос даже собачьей будки не то что Мосгорсовет — жаба не подпишет.

В донецкой степи Первый Соцгород Шахтинск строили без оглядки, не поджимаясь. Прочертили сетку подземных тоннелей под улицами, в ячейках сетки разметили сборные дома из объемных бетонных блоков полной заводской готовности. Так там за обучением строителей даже не я следил, и уж тем более не добрейшей души Луначарский. Следил Железный Феликс лично. На каждом доме назначенный куратор-академик расписывался, как сапер: проверено, косяков нет. Неудивительно, что все получилось.

У нас пока все получается. С некоторых пор это начало меня сильно беспокоить.

Впрочем, получается все в масштабах опытных образцов и малых серий. К тому же, большая часть усовершенствований, новаций, улучшений жизни происходит «в коммунизме», как успели уже окрестить в народе полосу от Питера через Москву на Киев и далее на Одессу. Там собраны лучшие ученые и лучшие мастера, там головные предприятия.

Но даже «в коммунизме» новая стройка неспешная, кирпичная, мелкоштучная. Здание наподобие Саввинковского подворья — большое, сложное, красивое — возводить не меньше трех-пяти лет. Не успеют по здешнему обычаю под крышу до зимы подвести — сразу тридцать процентов прочности снимай, зальет-разморозит. Вот почему выгоднее за лето передвинуть здание, чем разломать старое, а новое несколько лет строить. Стройка вообще куда сложнее войны.

Ладно, полюбовался, и хватит. Сегодня надо еще на полигон успеть, под самый Димитров. Тут не до форсу, некогда пешим ходом день тратить, надо машину вызывать.

Подобравшись к телефонной будке, отстоял очередь человек в десять. Задумавшись, откозырял проходящему отряду пионеров — те ответили с пугающей серьезностью.

Сейчас тут все с пугающей серьезностью. Мы там, в будущем, напробовались, наобжигались. На искреннюю веру через губу смотрим. А тутошние верят, и не только дети, взрослые тоже. Вот же оно, коммунистическое будущее, прямо вокруг: стройка идет, рабочие кооперативы квартиры получают.

Еще бы нет, когда про строительство Соцгорода сняли первый в СССР — да и в мире — видеоблог. И показывали киножурналом по всем городам и весям. Даже на Камчатку забросили дирижаблем, даже в тот самый Анадырь — знай наших!

Правда, смотрели первую серию шесть коряков и сорок пять арестованных за браконьерство американских китобоев, ну и гарнизон Анадырской погранзаставы с аэропортом, это понятно. На вторую серию собралось триста коряков и столько же чукчей, которые немедленно подрались за места. Третью и последующие девять серий смотрели больше тысячи местных и отбывшие наказание, но не уплывшие браконьеры. Интересно им стало, чертям небритым, понимаешь…

Очередь передвинулась еще на двух человек: явные командировочные с фанерными чемоданчиками, потертые костюмы, заляпанные туфли, мятые от ночевки в поезде кепки. Выговор с мягким «г» — ростовчане, наверное.

Трудами «Дирижаблестроя» и Наркомата путей сообщения страна понемногу объединялась. Правда, очень уж понемногу и не так, чтобы очень уж охотно. В первой части той самой статьи, для продолжения которой я с утра справку составлял, товарищ Сталин сокрушался:

“Я помню годы 1905–1917, когда среди рабочих и вообще трудящихся национальностей Закавказья наблюдалась полная братская солидарность, когда узы братства связывали армянских, грузинских, азербайджанских и русских рабочих в одну социалистическую семью. Теперь, по приезде в Тифлис, я был поражен отсутствием былой солидарности между рабочими национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим инонациональным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма теперь хоть отбавляй. Старые узы братского доверия порваны, или, по крайней мере, сильно ослабли.”

Дескать, против царизма единым фронтом выступали молодцы-закавказцы. А нынче уже грузин армянину не товарищ стал, куда это годится! Надо соединять все нации под знаменем коммунизма, а не делиться по национальным квартирам! Иначе одолеют нас буржуи, обступившие молодые республики подобно зимним волкам, окружившим кошару!

… А вот и моя очередь. Эбонитовая коробка телефона, прорезь для монеток, расшатанный диск номеронабирателя. Дождался гудка, ответа дежурного. Вызвал наркоматовскую машину, черную трубку на белый никелированый рычаг повесил. Вышел подальше от раскопа на угол Тверской и Никитского переулка. Тут уже положили новый тротуар, шли потоком обычные пешеходы.

За симпатичной девушкой в куртке-юнгштурмовке, брюках и шнурованных ботинках, щелкали по стыкам плитки поворотные колесики чемодана, забитого до прогиба выдвижной ручки. На выпуклом боку чемодана гордо сияла наклейка «Комсомольский стройотряд».

Мужик с бляхой вокзального носильщика на грязно-белом переднике фыркнул вслед:

— Ишь ты, «радистка» пошла. Вовсе у нас работы не станет с этими колесными сундуками!

Затем носильщик покрутил головой и канул вглубь переулка, в пельменную, которую я отсюда чуял безо всякой вывески, даже головы не поворачивая — по вкусному запаху.

* * *

Вкусный запах жареного мяса волнами окутывал двор, достигал даже плиточной дорожки для экипажей. Подъехали несколько мощных «Испано-сюиз» ручной сборки, голубой «Бугатти», алый «Альфа-ромео», даже один экстравагантный электромобиль мастерской самого Николы Теслы — наверняка, из Нью-Йорка. Там, на побережье, падки до модных новинок. Воистину, мир сошел с ума! Правильно говорят: «Ревущие двадцатые». Ведь кто бы мог подумать, что придется принять специальный закон, чтобы ограничить непристойные передачи по радио!

Десять лет назад никто бы заикнуться не посмел, а сейчас вокруг столько всего, что голова кругом… Вернувшиеся с войны солдаты щедро выбрасывают жалованье на что угодно — лишь бы чувствовать себя живым, ощущать, что сегодня ты можешь! Без приказа! Совсем без приказа! Только по собственной воле! Купить что угодно, даже начерта не нужный тебе лакированный гроб, громко именуемый «Форд-Т».

А здесь добропорядочный Средний Запад; вот чем тебе нехорош «Даймлер-Мотор-Гезельшафт» в триста сил? Или вот «Фиат» этого года, отличная же машина. Зачем тебе «Тесла-Форд», к нему же прицеп с батареями таскать придется? Впрочем, заправочные и зарядовые станции, мотели, кафе и всякие автодорожные услуги растут нынче в Америке, словно грибы после дождя…

Переговаривающиеся джентльмены собирались в просторном доме, как бы вырастающем из окружающего ландшафта. Четыре крыла сходились к центральной гостиной, вокруг весело прыгающего в камине огня. У очага дворецкий с классическими рыжими бакенбардами умело повелевал небольшой армией слуг, сервирующих простой и внушительный ужин, достойный настоящих мужчин. Виски, мясо, немного зелени и снова мясо, и снова виски.

Вдоль нешлифованного камня стен как бы лениво прохаживался охранник в образе скучающего cowboy, картинно положив руку на некартинный кольт. Еще несколько boy’s ненавязчиво появлялись в широких окнах, тускло поблескивая вороненными длинными стволами.

Над стенами жадно протянулись к холмам и деревьям плоские крыши террас. Хозяин дома раскачивался в кресле на такой вот плоской крыше западной террасы, лениво махал рукой гостям:

— Окей, мальчики, рад вас видеть! Мясо сейчас будет!

Мальчики, многим из которых перевалило за сорок, а некоторым и за полвека, проходили по безукоризненно-чистой плиточной дорожке, занимая предупредительно подвинутые кресла. Кивком благодарили за поднесенный стакан виски — хозяин дома не признавал модных напитков, сладких напитков, женских ликеров… Короче, ничего не признавал, кроме виски собственной выделки.

Некоторые из «мальчиков» посещали Сасебо, Осаку и Нагасаки. Они теперь удивлялись сходству дома в сердце Среднего Запада с храмами страны микадо. Архитектор дома, легендарный Френк Ллойд Райт, мебель тоже проектировал сам. Дом Уиллитса он выстроил задолго до Великой Войны, и постарался сделать все так, словно бы дом вырос посреди Иллинойса сам собой, еще до индейцев.

Джентльмены расселись вокруг огня, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Собралось всего дюжина человек, но именно эта дюжина, по словам полковника Хауза, «на самом деле управляла Америкой».

Наконец, хозяин дома спустился с крыши. Все приглашенные приветствовали его поднятием стаканов.

— Курите, джентльмены, — выполнив этой фразой долг вежливости, хозяин устроился в таком же кресле-качалке, только уже перед камином и погрузился в якобы равнодушную дремоту.

Джентльмены, однако, прекратили посторонние разговоры, отставили стаканы и посмотрели все на упомянутого полковника Хауза:

— Итак, сэр?

Полковник обвел глазами собрание:

— Все ли согласны, что следует молчать о нашей встрече? Что не следует упоминать никаких имен, адресов, никакой конкретики?

— Право, мы не дети! — обиделся банкир с выправкой флотского офицера; собственно, на флоте он когда-то и служил.

— Простите, — без малейшего раскаяния отозвался полковник. — Сами понимаете, предупредить обязан… С целью согласны все?

Над овальным полированным столом прошелестела волна угрюмых кивков. Нью-йоркский адвокат, представляющий здесь нескольких сенаторов, промахнулся вилкой мимо тарелки и вернул серебро на фарфор под цепкими взглядами. Полковник Хауз кивком пригласил его высказываться. Адвокат оправил галстук, поморгал набрякшими веками на прыгающее в очаге пламя и озвучил позицию своей группировки:

— До сих пор мир был одним целым. И правила игры нас устраивали. Что на Уолл-стрит, что в джунглях Гондураса имелось универсальное мерило успеха — деньги. Все просто. Сейчас возникли страны… Упомянутая Германия, Венгрия, какие-то мелкие республики: Тарнобжег, Фиуме. Позвольте мне не утомлять вас перечислением.

Чувствуя по запаху, что мясо уже дожаривается, джентльмены согласились.

— … И, разумеется, Россия. В их мире — мы называем его «второй мир», чтобы четко отличать от нашего, «первого» — деньги больше не являются меркой, эталоном, даже, черт побери, мечтой. А коль так, мы не можем их… Э-э… Включить в нашу зону влияния.

— Скупить, — хмыкнул старый хозяин дома, подходя к столу. — Так проще, а избирателей тут вокруг, кажется, не наблюдается?

Прошелестела волна коротких смешков.

— Кушайте, мальчики, — велел хозяин, проводя рукой над шеренгами тарелок, подаваемых молчаливыми слугами. — Чтобы победить коммунистов, надо хорошо кушать. И не пропадать же мясу, мои парни старались. Вот отличный «рибай», толстый кусок без кости, с жировой прослойкой, срезанный с реберной части. А рядом «стриплойн» — тонкий слой мяса без кости со спины. Да, вот этот, почти треугольный. Попробуйте «филе-миньон», самый сочный, нежный и вкусный. Из единственной в теле быка круглой мышцы. В Нью-Йорке вам такого не подадут нигде! Для горожан все это «стейк», они не различают сорта.

Хозяин с явной гордостью почесал выдающееся пузо и продолжил:

— С внутренней части лопатки нарезали стейков «Англетер». Мой повар учел, что некоторые мальчики… Уже взрослые. Смотрите, целое блюдо «ром-стейков» — очень тонких, тщательно отбитых, не опасных даже для моих старых зубов.

Старик вернулся в кресло, прихватив тарелку именно с «ром-стейками». Прочие также расхватали себе мясо по вкусу. Довольно долго все жевали в сосредоточенной тишине, вдыхая запах корицы и перца.

— Сэр… Нам незачем побеждать коммунистов. И даже в мыслях так лучше не выражаться, — тихо сказал полковник Хауз, когда мясо уже начали запивать «копченым» виски с тонким ароматом дыма.

— Ты прав, сынок, — хозяин дома икнул и утер губы салфеткой, которую тут же бросил в камин. — Перед убоем бычка я тоже чешу его за ушком.

Снова волна ухмылок.

— Сэр, — поинтересовался высокий, худой владелец автоконцерна, «личный враг» Форда, — я не вижу здесь представителя… Э-э… Островитян.

— Сэра Уинстона мы не позвали.

— Отчего же? Опыт человека, лично встречавшегося с… Объектом… Нам неоспоримо полезен, — банкир-офицер тоже вытер губы и тоже сжег салфетку в камине.

— Сэр Уинстон трижды встречался и говорил с… Объектом. — Полковник Хауз почти незаметно вздохнул. — Как знать, нет ли на сэре Уинстоне где-нибудь золотистого клейма?

— Даже так?

Полковник не ответил. Джентльмены раскурили кто трубку, кто сигару. Кто-то налил в свой стакан золотистого пшеничного самогона — того самого хваленого виски — и засыпал колотым льдом. Кто-то, подобно полковнику Хаузу, просто недвижимо глядел перед собой.

— Следовательно…

— Доктрину Монро мы можем отбросить не раньше, чем флот будет к этому готов, — отозвался седой краснолицый адмирал. — Здесь помогла бы какая-нибудь международная конференция. Скажем, ограничить наибольший тоннаж флота в соотношении пять-пять-три. Пять и пять нам с… Островом. Три — японцам. А в нужный срок мы из этой конференции выйдем.

Адвокат наклонил голову:

— По вновь открывшимся обстоятельствам, как у нас говорят.

— А Франция?

Адмирал переглянулся с генералом, оба кивнули и моряк ответил:

— А что, джентльмены, мы сами будем воевать с большевиками? К чему ограничивать Францию? К тому же, без нашего кредита они ничего и построить не смогут!

— После подсчета потерь во Франции говорят прямо: «Лучше пусть нас победят, чем снова Верден!»

— Значит, нужно подождать, пока вырастет новое поколение, только и всего, — пожал плечами под клетчатой ковбойкой хозяин дома. Полковник Хауз проглотил ругательство. Именно такими словами говорил невысокий черноволосый анархист в Зеркальной Галерее Версаля, на конференции. «Когда народится новое поколение, не знавшее холода штыка под сердцем…» Безусловно, всего лишь модный штамп, острая фраза, подхваченная журналистами. Но все же, все же, все же…

Полковник Хауз одолел неприятное ощущение под ложечкой — должно быть, стейк оказался чересчур острым для его застарелой язвы — и уточнил:

— Итак, цель?

— Цель простая, — банкир-офицер залпом допил стакан, погремел кубиками льда, прокашлялся и отчеканил:

— Чтобы без нашего кредита никто ничего не мог. Как Франция. Пускай гордится тоннами руды, угля и стали. Пускай производит всякие там самолеты, машины, цеппелины, что там еще бывает. Пускай храбрые герои пересекают океаны, открывают полюса и ставят рекорды. Пускай несут риски обвалов по шахтам, забастовок, инфляции, штормов и катастроф. Пускай министры отважно сражаются с профсоюзами, суфражистками, леваками, анархистами, лишь бы все это происходило не на нашей респектабельной улице. Нам ни к чему черный угольный дым, лязг паровозов и крики голодного бунта. Мы всего лишь скромные заемщики. Мы поможем юному гению пробиться в жестоком океане конкуренции. Мы протянем руку помощи маленькой, но гордой, республике…

— Средства?

— Как обычно, — пожал плечами владелец автоконцерна. — Французы и японцы кое-чем нам обязаны. А островитяне и вовсе спать не могут из-за германских репараций, Англию долго раскачивать и не придется. Сэр Уинстон, к счастью для нас, отошел от активной политики. Он разводит пчел и не помешает нам.

— Но чем же старый бульдог так плох?

— Тем, что не старый, — хмыкнул полковник Хауз, наконец-то позволив толике чувства окрасить строгое лицо. — Он прекрасно чувствует realpolitik, и предпочел бы въехать в рай на спине… Объекта. С Черчилля бы сталось устроить с Москвой не союз, так нейтралитет.

— И подгрести все концессии на русский лес, пушнину, сталь, уголь, что у них там еще…

— Нефть.

— У них еще и нефть есть?

Полковник Хауз бледно улыбнулся:

— Теперь да.

— М-да… — автозаводчик охлопал себя по карманам, — джентльмены, я ощущаю настоятельную потребность помочь нашим английским братьям в нелегкой борьбе с красной заразой. Шляпу по кругу, джентльмены! Англия никоим образом не должна сменить курс!

С этими словами джентльмен бросил в перевернутый серый «стетсон» листок чековой книжки.

— А кстати, концессии? — спросил кто-то, пока в шляпу летели чеки с цепочками нулей.

Адвокат из Нью-Йорка развел руками:

— Большевики заказывают нам всякую мелочь. Радиоаппараты, авторучки вот эти самые… — подписав чек, адвокат убрал золотой «Паркер» в футляр, а футляр в нагрудный карман. — Даже мне понятно, что берут на образец. Но платят лицензиями же. Черт их знает, откуда у них столько всего.

— Например?

— Чемодан с поворотными колесиками. Застежка- «молния».

— Так это они?

— Черт побери, я-то думал — итальянцы или французы. Женские сапоги на молнии, вы бы видели, джентльмены, какой на них спрос к Рождеству! Но я ждал подвоха от лягушатников. Париж столица мировой моды, они мастаки на всякие этакие штуки!

Шляпа вернулась к автозаводчику, и тот аккуратно собрал чеки в зажим, который плавным, почти ритуальным жестом, вложил в нагрудный карман, обдав собравшихся запахом туалетной воды.

Словно бы по сигналу, шум стих. Лица вновь обратились к полковнику Хаузу:

— Срок?

— После исчезновения… Объекта. Кое в чем я согласен с сэром Уинстоном. Самое малое, в том, что не стоит плевать против… Объекта. Точная дата неизвестна. Причем объект неоднократно высказывался в том духе, что дата неизвестна даже ему самому.

— Следовательно?

— Следовательно, нам следует находиться в постоянной готовности, с планом действий, раз. И два, нам необходимо подвести к объекту достаточно близко несколько агентов с единственной задачей: заметить его исчезновение и сообщить нам. Никакой попутной информации, никаких действий вообще, иначе их раскроют.

Полковник Хауз поморщился. Англичанам бы не пришлось разжевывать настолько азбучные вещи. Но здесь cowboy’s. В американской армии заснувший на посту часовой получит не веревку или пулю, как в нормальном войске — а по уху от сержанта. И то в лучшем случае. Как с такими работать?

— Вообще, джентльмены, пусть эти люди выступают, скажем, от поляков.

Собрание рассмеялось разными голосами:

— Да уж, в Польше, наверное, каждый второй сегодня работает на нас или островитян… Или на Второе Бюро французов. Или на японцев.

— Бог мой, тогда зайдем якобы от финнов.

— У советов, как будто, неплохие отношения с финнами? — осторожно заметил банкир-офицер.

Адмирал и генерал переглянулись, и генерал сказал:

— Пусть работают на первый взгляд от финнов, а на второй — от венгров.

— Отличная идея, — за возможность вбить клин между красными полковник Хауз ухватился сразу, — но почему не от германцев?

Генерал пожал плечами:

— У меня дочь изучает языки. Оказывается, венгерский и финский чем-то сходны. Так и называется: «финно-угорская языковая группа».

— Отлично, джентльмены. На этом и остановимся, — чувствуя уплывающее сосредоточение всех собравшихся, полковник Хауз налил и себе полный стакан. Отсалютовал стаканом, давая понять, что деловой разговор закончен.

— Кстати, сэр, что вам предложили за авторучку?

Адвокат с удовольствием пережевал тающий во рту «ром-стейк» и ответил:

— Лицензию на «контейнер».

— И что же?

— Профсоюз докеров предупредил, что в случае принятия «контейнеров» — их ведь разгружают кранами, много грузчиков не нужно — с работы вылетит несколько миллионов человек. А это, сами понимаете, сразу общенациональная стачка…

Смешок отвечающего почти потонул в звоне стаканов и вилок по фарфору:

— Значит, обойдутся пока большевики без авторучек.

— А чемоданы с колесиками разорят носильщиков.

— Но у носильщиков нет настолько мощного профсоюза. Так что нестрашно.

— Виват! — кто-то поднял стакан к темным балкам потолка, — дорогу прогрессу! Дорогу чемоданам!

* * *

Чемодан с выдвижной из кармана ручкой и поворотными колесиками прошел по туристическому рынку, как танк по стеклотаре. А самое смешное, что появился такой чемодан именно с той самой статьи товарища Сталина, для которой я справку делал, и с которой все началось месяца три назад, весной.

Помня развал Союза в моей реальности, по первому пункту я товарища Сталина всемерно поддерживал: объединяться необходимо. Не поддерживал по второму пункту: что все соединение должно происходить под знаменем одной, понятное дело, коммунистической партии. Товарищ Сталин, с присущим ему искусством, в статье явно этого не утверждал и не намекал даже. Однако, любой читатель статьи как бы сам собой приходил именно к такой мысли. Ну что сказать: старая школа. Мне оставалось надеяться лишь на послезнание, именно же на бессмертную цитату из «Дела незалежных дервишей» Рыбакова.

“Если им до супостата не добраться, если не предусмотрены в обществе такие рычаги — обязательно развалится этот город… Все плюнут на водопровод, размолотят его в сердцах и начнут сами, кто во что горазд, таскать к себе домой воду из ближайших луж. И пусть вода эта будет грязная, мутная, и ходить далеко и натужно — все равно все и каждый предпочтут это. Потому что нету для человека гаже, как зависеть от подонка, которому ты не можешь ничем ответить. И страна такая обязательно развалится раньше или позже. Маленькая она, или большая, много живет в ней народностей, или одна-единственная.”

Поэтому и постановление о неподсудности коммуниста или там эсера — партийца, короче — обычному суду — в данной истории не прошло. Предложивший его заслуженный борец Пятаков, убедил и Рыкова и даже эсеровскую оппозицию, что своих надо судить своим судом, а не дюжиной присяжных «необразованных беспартийных». Кто из эсеров поддерживал, кто просто рядом стоял — но ясно, что проголосуют все «за», больно уж приятное усовершенствование получалось.

В ожидании очередного заседания Совнаркома, где постановление наверняка бы приняли, пламенные борцы посетили Железнодорожный Университет. А там соблазнились поучаствовать в испытательном пробеге новенького аэровагона. С купленно-краденым у англичан двигателем имени вечноживого волшебника «Мерлин», аэровагон достигал невиданной скорости в двести верст… Понятно, что высоких гостей отговаривали лезть в недоиспытанную машину, да ведь кто: сам Пятаков! Да Рыков с ним! Стаж в партии еще до пятого года! Уважаемые люди, как можно не пустить. Или вы, товарищ гражданин инженер, из бывших белогвардейцев, сомневаетесь в конструкции аэровагона? Саботируете понемногу?

Помялся инженер, да и пустил делегацию в новенький вагон. И полетел испытательный аппарат по закрытой ради такого случая ветке.

А тут возьми да и случись польский шпион с динамитовой шашкой. И ведь настоящий шпион оказался, «мальчики Фрунзе» из военной контрразведки вели его полгода, и упустили всего на пол-дня. Трудно в селе без нагана, трудно Штирлицу без радистки Кэт!

На пышных похоронах вышел громкий скандал. Наверное, не стоило мне ворчать, что-де большевиков до черта, можно таких вагонов еще пять штук заполнить. Не хватит коммунистов, так эсеров и вовсе без письма и числа. Но где я теперь для Орджоникидзе грамотного механика по «Мерлинам» найду? А начальник внешней разведки Агранов очень уместно дополнил: еще и сам двигатель снова придется красть, а это совсем не мелочь по карманам тырить. Англичане с прошлого-то раза еще не проикались!

Не то, чтобы Совнарком так уж просто с нами согласился. Но постановление «О порядке подсудности членов партии» почему-то никто на голосование не поставил. Забыли, наверное, в суматохе. А меня, после долгой ругани, в очередной раз обязали форсировать работы по переносной радиосвязи.

Собственно, радиолампы у нас в «красных монастырях» давно делали. Только делали, во-первых, понемногу, отрабатывая технологию. Во-вторых, делали сравнительно большие радиолампы. Носимые радиостанции с ними никак не получались. Ладно там сами стеклянные желуди, не так уж много их надо на короткую связь городской агентуры. Но в любой ламповой схеме напряжение накала больше двухсот вольт, поэтому батарею таскать приходится.

Вот ради таскания пудового комплекта щелочных батарей я и предложил сгоряча чемодан с поворотными колесиками. Так и назвал эскиз: «радистка Кэт». Девушка на рисунке, правда, вышла подозрительно похожей на Акаси, одетую лишь в улыбку и хорошее настроение.

Но Акаси не обидится. Наверное. Я так думаю.

Смех смехом, ан песец кверху мехом: энергии в сеть я накачал, процесс формирования аватар запущен. Обратного хода нет. Вы не представляете, на что способен змей Уроборос, вместо хвоста укусивший себя за яйца.

Старое поколение переформатировать бесполезно, на этом сходятся и теоретики и практики. Вот, а ради воспитания нового поколения стране и нужны двадцать или сколько там лет «покоя внутреннего и внешнего». Для того-то и армия, и всякие там железки, которыми с куда большей охотой занимается среднестатистический попаданец.

Те же, например, переносные шпионские рации.

Первое, что приходит в голову: давайте изобретем полупроводники. В смысле, из будущего технологию притащим. Транзисторы маленькие, электричества кушают мало, со всех сторон хорошо. А что при Кеннеди один транзистор великой без шуток американской фирмы Fairchild продавался за тридцать пять баксов, ровно по цене тройской унции золота — не препятствие для Корабельщика. Как он махнет своей волшебной палочкой… Всеми девятью.

Эх, правда бы мне волшебную палочку! Я бы наколдовал тысяч двести специалистов. Грамотных, культурных, понимающих, что такое чистота на производстве и почему на полупроводниковую пластину в буквальном смысле слова дышать нельзя… Сейчас-то народ еще по часам не ориентируется, на работу по гудку заводскому встает. Куда там электронные размеры: за успешное обеспечение механической точности вручается орден Трудового Красного Знамени. А за необеспечение три года Колымы. Зря, что ли, мы на Лубянке сидим?

Только двести тысяч непьющих даже я не наколдую. Даже всеми девятью палочками. В сказке-то мы в сказке — но надо же, блин, и совесть иметь.

Собственно, сейчас уже не так жутко, как было всего семь лет назад, в семнадцатом. Уже поскакали по стране первые «фабзайцы», выпускники фабрично-заводских школ. Уже в «Красной полосе» Питер-Москва-Киев-Одесса появились первые большие предприятия — с поточными линиями, многотысячным персоналом, собственными подъездными путями. Заводы, правда, выпускали покамест лишь оцинкованные ведра, термоупрочненные подковы, булатные косы, эмалированные кастрюли да галоши — зато миллионами штук, сотнями тысяч пар. Что сразу позволило уронить по всей стране цены, вызвало приток денег в торговлю и заметно улучшило отношение села к новой власти.

А возились на заводах с термоупрочнением подков да булатными косами ради освоения стали Гартфилда и жаропрочных клинковых сталей. Траки да лепестки моторных клапанов делать все равно рано или поздно придется. Но с моторного завода технологию украдут мгновенно, а на сельхозяйственном ее хотя бы не сразу догадаются искать.

Главное же назначение заводов состояло в массовой подготовке рабочих, знакомых с принципом конвейерного производства и в отборе лучших на те самые моторные и танковые заводы, пока еще строящиеся.

Образцы моторов, машин, самолетов, тех же паровозов, сейчас вовсю испытывали-шлифовали конструкторские бюро на закрытых полигонах и в «красных монастырях». Здесь тоже главным результатом работы считалась созданная конструкторская школа, сыгранный коллектив. Машина же шла приятным побочным эффектом.

Понятно, что на радиолампы за всем прочим сил недоставало, и это направление развивалось без усилия. Самолеты выпускались малыми партиями, рации к ним делать успевали вручную. Геологи нашли месторождение правильного кварца для стабилизаторов частоты. Строители, которых тоже долго и кроваво учили делать «с первого раза правильно», понемногу возводили кварцедобывающий комбинат…

А сам я всю весну никак не мог решить: выписывать характер для Конго, как в исходнике, или чу-у-уточку теплее. Утопит ведь красноглазая аватара бедолагу-попаданца еще при первом знакомстве, и ничего тогда не состоится вообще, вся моя история накроется новомодной эмалированной кастрюлей в горошек… С другой стороны, если поменять Конго характер — останется ли то будущее моим? И в него ли я попаду при откате?

Архиответственное дело, передоверить попросту некому. Нет, правда: Сталин всем такие характеры прошьет — стреляйся сразу. А про Ленина, пишущего Адмиралтейский Код, я только краем подумал… Честно! И сразу от греха переключился на бухгалтерию. Очень, знаете ли, охлаждает горячие головы.

И тут все бросай, изобретай им, понимаешь, шпионскую рацию!

Но как приехали ученики Вернадского из Киева, тут мне уже отвертеться никак не вышло. Трудами главного теоретика ноосферы Киевский институт подошел вплотную к промышленной автоматике: внятная теория, обучающие курсы, простейший алгоритмический язык. Правда, сам контроллер для переключения нескольких стрелок с некоторым трудом утрамбовывался пока что в небольшую комнату и жрал полтора киловатта. Но тем плановая экономика и выигрывает у капиталистической, что горизонт планирования долгий. Сегодняшняя прибыль не настолько важна, как перспектива. Опять же, научная школа…

Словом, для дальнейшего развития требовался уже аналог транзистора. Вся вычислительная техника стоит на понятии «триггер», это мельчайший элемент, способный запоминать минимальную единицу информации, переключаться по сигналу и отдавать запомненное значение по сигналу же. В каждом триггере обычно два транзистора, но «обычно» — это не значит «обязательно». Триггеру не обязательно даже быть полупроводниковым. Гениальный без шуток немец Конрад Цузе собирал рабочие вычислители на телефонных реле и кусочках жести… Нашел я описание, дней пять пытался нарисовать ячейку, сдался и плюнул. Я простой суперлинкор Туманного Флота, а не сумрачный тевтонский гений.

К счастью, в истории сохранился пример полегче. Чуть попозже Конрада Цузе, уже при Хрущеве, профессор Бруснецов разработал и довел до реального рабочего железа троичный триггер из набора ферромагнитных колечек с обмотками. Тонкая работа, но все же доступная человеку со швейной иглой. Не нужна сверхчистая комната, зонная плавка, самое главное — сверхчистые материалы и реактивы не нужны. Тоже ведь индустрия целая, подраздел химии. Мы едва-едва научились путный бензин гнать в количествах больше аптекарского, за халатность при выпуске стрептоцида только вчера шестерых расстреляли. А тут сверхчистые основы — этак в чеке патронов не останется.

Вот, а профессор Бруснецов изящно все это обошел по кривой, создав легендарную троичную «Сетунь». Что машинка его вышла кондовая, дубовая, то нестрашно. Чтобы на станции стоять и переключать стрелки-светофоры, годится. Для начального обучения, опять же, идеал. Весомо, грубо, зримо. Разобрать можно, пальчиком потыкать: вот оно, это самое, что в машине считает. Сломается — безо всяких премудростей, одним паяльником починить можно, даже микроскоп не нужен.

Сделанная по заветам «Сетуни» киевская «Десна» сейчас макетным паровозиком и управляла.

Однако, уменьшать ферритовые ячейки уже некуда. И совершенствовать машину, таким образом, тоже особо некуда. Ну еще два-три поколения, уже с использованием опыта профессора Цузе, а потом-то все равно финиш. Все равно в полупроводники упремся. А там, как я уже говорил, загвоздка даже не в сверхчистой комнате. Загвоздка в химии сверхчистых реактивов, это целая отрасль.

Ближайший аналог полупроводникового транзистора — ламповый триод. Здесь уже имеется патент Икклза-Джорджана восемнадцатого года, где заявлена схема двухлампового триггера. В России тем же и в те же годы занимался Бонч-Бруевич, только назвал «катодное реле». Он и сейчас все тем же занимается, в Московском радиотехническом университете. Словом, не полная тьма, задел имеется.

Да и к изготовлению радиолампы требования попроще, хотя тоже не сахар. Зато в перспективе можно стержневые радиолампы получить. Размером они не сильно превосходят полупроводниковый блок, а космическое излучение им в крапинку оранжево. К тому же, диффузия слоев, от чего плотно упакованные кристаллы процессоров со временем превращаются в кашу, радиолампе трехперстно монопенисуальна. Вывод: радиолампы в космос можно. Ну, когда у нас геофизические ракеты появятся.

Так что я обложился справочниками и принялся всерьез изучать, что же такое радиолампа.

* * *

Радиолампа представляет собой два электрода. На первом, катоде, сидят электроны, что твои воробьи на кипятильнике. Ток в цепи пошел, кипятильник греть начало — полетели птички в сторону анода, потек ток через лампу, цепь замкнулась.

Чтобы лететь не мешали всякие несознательные молекулы воздуха, все это происходит в герметичной стеклянной колбе, откуда воздух откачан.

Важно то, что летят электроды строго в одном направлении, с минуса на плюс. Поменяется направление тока снаружи лампы, окажется плюс на кипятильнике — электроды с него никуда не полетят.

Поэтому простейший диод или там выпрямитель-кенотрон так и устроен. Большего ему и не нужно. Всех впускать, назад никого не выпускать.

А для построения управляемого вентиля нужно иметь возможность останавливать поток электронов без прыжков полярности.

Поэтому между анодом и катодом появляется сетка, и лампа такая называется триодом. В зависимости от напряжения, сетка либо запирает поток наглухо, либо, напротив, работает ускорителем. Один вольт напряжения на сетке меняет анодный ток раз в десять. Или в двадцать. Или в сто. Это соотношение и есть коэффициент усиления, этим-то рычагом слабенький разряд, уловленный антенной, превращается в рев рассерженного начальника, находящегося за две тысячи верст. Сильный шаман, однако!

Все хорошо, но катод подогревать надо. Двести пятьдесят вольт обычное напряжение накала. Для вычислительной техники еще бы ладно, в киевском Институте имени Вернадского розетка есть, и даже не одна. А у радистки Кэт всего лишь красивый чемодан с блестящими колесиками.

Конструкторская мысль работала, и в лампе появилась четвертая сетка, ускорительная. Лампа-тетрод с четвертой сеткой разгоняла взлетевшие с катода электроны. Управляющая сетка проверяла у мимопролетающих аусвайс и открывала либо закрывала поток.

Потом кто-то придумал еще пятую сетку, прикрывающую анод от выбитых из него молодецким торможением электронов, появились пентоды. А потом и гексоды. А потом и лампы с семью, восемью электродами: гептоды и октоды.

В дебри я уже не полез. Мне хватило, что тетрод позволяет снизить напряжение накала до двадцати вольт. Этим уже можно нагрузить Бонч-Бруевича. В истории существовали стержневые лампы типа шесть-один-один-один, шесть-ноль-два-один. Понятно, что прямо сегодня их не получить. Американцы разработали такое аккурат ко Второй Мировой, наши еще позже, для ракет Королева и луноходов Бабакина — но хотя бы начать.

Я вдруг понял, что меня беспокоило и включил карту — прямо в машине, плюнув на секретность. Питер-Москва-Киев-Одесса, тот самый «красный пояс», именуемый на жаргоне «коммунизм», в котором сейчас происходят основные события, воплощается в металл переданный мной хай-тек и тем самым двигается семимильными шагами прогресс. Прошедшие годы прибавили к главному стволу выросты в сторону Смоленск-Минск, Москва — Нижний Новгород — Самара, Киев-Ровно-Тернополь… Общая площадь красного пятна уже с приличную европейскую страну.

Или даже с неприличную, типа голоспинной Франции, опьяненной миром, и потому смело укоротившей женские наряды выше всех приличий, почти до колена.

Но именно такую площадь Вермахт в нашей, эталонной истории, оккупировал уже к началу осени сорок первого года. Площадь величиной с Францию. Что бы там ни кричали патриоты — блицкриг сработал, как срабатывал и раньше, безотказно. Любая европейская страна проиграла бы; впрочем, они все именно что проиграли.

А нас, как ни прискорбно признавать, спасла именно что территория. Спас нерадивых потомков Иван Грозный, за жестокость именуемый Васильевичем. Озаботился заблаговременно прирастить Россию Сибирью, чтобы Жукову и Тимошенко было куда отступать…

— Пропуск предъявите, товарищ! Цель визита сообщите, товарищ!

Ага, это мы уже на месте. Боец с проходной полигона заглядывает в открытое стекло автомобиля. Пропуск у меня универсальный, все покажет, чего надо.

Я погасил карту и вынул знаменитое черное зеркальце.

* * *

Знаменитое черное зеркальце отобразило пропуск со всеми необходимыми подписями, печатями и секретными отметками. Красноармеец вытянулся, щелкнул каблуками, отошел в дежурку, пока товарищи по наряду раскрывали сетчатые ворота.

Дежурный вписал в большую шнурованную книгу время, марку машины — легковой «АМО» сейчас отгоняли на стоянку, где водитель мог либо сидеть за рулем, либо перейти в домик ожидания.

Затем дежурный вписал имя посетителя, номер пропуска — он и так знал Корабельщика в лицо, на полигон тот наезжал часто, но порядок есть порядок. После всего дежурный, злорадно усмехнувшись, поднял трубку безномерного телефона, прямого провода караулки:

— Степаныч, не спи, замерзнешь. Июнь месяц, мороз и метель.

— Тарщ комроты, мне после ночного сон по уставу положен — четыре часа!

— Куй тебе в карман положен и солью присыпан, Корабельщик на территории. Как думаешь, будет цирк?

Степаныч глухо заржал из динамика:

— Обязательно, там же бронесарай Дыренкова выкатили. Наверняка, потому и приехал. Я побежал!

— Расскажешь потом, — сказал дежурный в замолчавшую трубку.

Степаныч со всех ног бросился на огневую номер четыре, про себя удивляясь, что Корабельщик не шарился по громадной территории вслепую, а сразу и быстро явился именно в центр начинающегося скандала. Впрочем, о всеведении наркома ходили самые разные слухи; Степаныч, как материалист и большевик, в мистику не верил. Стуканули Корабельщику, ясно даже и ежу. Вон, вчера Иван Кузьмич выпил рюмку чистого, накатал телегу, и загромыхала она по кишкам наркомата. И какая-то старательная девочка из «бывших», выученная на Лубянке, живо переслала куда положено копию. Понятно, что нарком явился лично: порученца или там адьютанта могут и не впустить. Полигон все же. А наркома куда-нибудь не впусти, живо уедешь кладовые Родины охранять на гостеприимный солнечный Таймыр. Особенно Корабельщика, у которого всегда все бумаги в порядке…

Вот Степаныч и прибежал. Огневая номер четыре — громадная подкова насыпанного вала-пулеуловителя, длиной метров сто. Вдоль боковой линии флажки через полсотни метров, пять интервалов. На открытой стороне подковы навес для стрелковой работы, а перед навесом группка мужчин в военном зеленом, в гражданском коричневом и черном, и сам изобретатель в блестящем кожаном плаще, горячится, размахивает руками:

— Прогрессивная конструкция! Несущий корпус! Все на сварке, не на дедовских заклепках! Для защиты с воздуха предусмотрена турель! Вот, за башней!

Николай Дыренков махнул рукой и все послушно повернули головы. Под солнцем жарился серый броневик — большой, как автобус, на трех осях, с вытянутым капотом и подбашенным горбом.

Опытный Степаныч, видевший-перевидевший на полигоне чертову прорву всякого, решил, что из автобуса чудо-юдо и собрано. Сняли корпус, на шасси фанерный макет прилепили, по месту подрезали, разобрали и уже по фанерке выпилили броневую сталь. Дыренков как раз таким подходом славился. Неизвестно, как на самом деле, но в легендах полигона броневик «Д-8» появился именно так. Изобретатель на живую нитку обшил собственный «Форд», успел за сутки предъявить наркому прототип и так получил заказ.

Правда, военные в итоге забраковали машину с единственным пулеметом из кормового бронелиста. Нынче уже не царское время, когда броневики ходили в атаку на задней передаче, чтобы в случае чего быстро выскочить из-под огня не разворачиваясь. Но ведь это ж, пойми — потом!

А тогда, выдурив заказ, Дыренков наплодил еще чертову прорву всякого, причем броневагоны у него вышли вполне удачные. К моменту скандала с вот этим «Д-13», броневагоны намотали уже за семь тысяч километров. Наркомат внутренних дел хвалил двухбашенники и просил еще: гонять басмачей у них получалось лучше некуда. Туркестан — места не для паровозов, а броневагону вода не нужна, только бензин. Тут Николай угадал верно. К тому же, Дыренкова знал сам Ленин, еще по работе в Рыбинске.

Так что изобретатель получал деньги, ресурсы и вот выкатил на испытания «Д-13». Здоровенный броневик под пушечную башню, практически уже колесный танк.

Но…

Военные — Степаныч узнал только Ворошилова и Буденного, прочих из управления вооружения раньше не видел — возражали:

— Зачем столько боковых пулеметных установок? Они без толку ослабляют бронелист, пользоваться же ими все равно невозможно. Считаю, целесообразно оставить одну установку спереди и одну сзади, а боковые убрать, так как они стесняют командира башни.

Незнакомый Степанычу красный командир с натугой откинул броневую дверцу, залез на место водителя и показал, как рукоятки оружейных макетов упираются в бока, цепляют шинель.

Закрыл за собой дверцу, погремел внутри, выставил голову из башни и нехотя признал:

— Условия наблюдения… Башня с круговым вращением, люк… В общем, удовлетворительные.

Скрылся в башне, откинул тяжелую, нагретую солнцем бронедверь, вылез. Распрямился, вдохнул полной грудью. Отряхнул с шинели приставшую ржавчину и рявкнул:

— А ваша турельная установка вовсе не оправдывает своего назначения. Недостаточный угол возвышения. И совсем не защищает стрелка от поражения с воздуха. Тут же не самолет, к чему экономить вес? Уберите турель авиационного типа, нужен хотя бы щиток.

— Что еще добавите, товарищ Свечин? — Ворошилов обошел машину по кругу несколько раз, не прикасаясь.

— Сильная перегрузка шасси. Броневой защиты в шесть миллиметров недостаточно. Нет заднего поста управления. Никакой радиосвязи. Плохой обзор с места водителя.

— Наконец, в этой машине сто двадцать два метра сварных швов, — добавил гражданский колобок в коричневом костюме с вытертыми рукавами. — Она же стоит больше ста пятидесяти тысяч, даже в серии! Кто это варить будет? Откуда я вам столько сварщиков наберусь, тут же фабзайчики не годятся, разрядные нужны, с личным клеймом и допуском военприемки!

— Разрешите! — Корабельщик поднял руку с пачкой… Сначала Степаныч решил, что папирос: плотная серая бумага со схематичным рисунком.

— Да, товарищ Корабельщик.

Нарком информатики поглядел на Буденного и Ворошилова, прищурился:

— Товарищи, у нас не так много толковых техников и, э-э… Механиков. Разумно ли отвергать с порога новую машину? Допустим, что при определенной доработке броневик можно принять?

Военные переглянулись. Дыренков приосанился, заблестел в жарком солнце новенькой хрустящей курткой. Запах смазки с нагретым железом перекрыло запахом хорошо выделанной кожи.

Степаныч поглядел на Буденного. Усатый конник явно увидел в лице Корабельщика нечто важное и одобрил моряка. Но тоже одними веками, не для всех. Тогда нарком информатики преувеличенно-вежливо заговорил с изобретателем:

— Товарищ Дыренков, если вы мне окажете содействие в одной небольшой проверке, я берусь протолкнуть этот ваш броневик на вооружение.

— Все, что в моих силах.

— Водить вашу машину вы можете?

— Какой же я инженер, если не смогу.

— Прекрасно, займите место водителя, мне оставьте место стрелка. Я сделаю некоторые приготовления.

Дыренков обернулся кругом, снова обдав людей запахом свежей кожаной куртки, бросился в броневик, потащил на себя тяжелую дверцу. Корабельщик огляделся; синие глаза уперлись в Степаныча прожектором:

— Старшина, ко мне!

Делать нечего, два наркома смотрят. Степаныч рубанул строевым:

— Старшина полигонной команды Яловцов по вашему приказанию…

— Вольно. Что у вас за оружие?

— Винтовка Мосина образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года!

— Что у меня в руке, знаете?

Степаныч знал, конечно: что же он за полигонщик, если таких вещей не знает:

— Патрон бронебойно-зажигательный с тяжелой пулей конструкции Смирнского-Добржанского, типа «Д». Пачка на десять патронов, упаковка пятого Московского завода.

Корабельщик взял из коробочки под навесом палочку мела, которым обводили на мишенях попадания, и поставил на серой броне «Д-13», повыше места водителя, крест. Обвел его ровным кругом; Степаныч, пожалуй, циркулем не сделал бы лучше.

— В такую мишень со скольки попадете?

— Стоя с пятидесяти, с колена — в ста метрах. Лежа и на трехста не промажу.

— Товарищ Ворошилов?

Нарком обороны, уже все понявший, величественно кивнул:

— Разрешаю.

Степаныч взял протянутую пачку, отошел под навес к столику, выщелкал свои патроны и живо зарядил бронебойные.

— Постойте! — завозился в машине Дыренков. — Он же попадет!

Корабельщик улыбнулся:

— Так и задумано. Попадет, а мы с вами будем в машине. Вон там, у пятого флажка. Испытание на себе. Ваша репутация повысится. Да и я выступлю в выгодном свете.

— Но… Но такая пуля с двухста пятидесяти метров…

— Пробьет вашу шестимиллиметровую броню, как бумагу, — кивнул Корабельщик. — Не бойтесь, мы же сидим ниже линии выстрела. Есть риск рикошета, но он в любом случае не выше, чем риск идти на вашем… Изделии… В настоящий бой.

— Но там же, где вы нарисовали крест…

Корабельщик сощурился и отчеканил, оборвав игру:

— Там бензобак. Да. И в бою, при попадании осколка или такой вот пули из обычной винтовки, прямо на голову водителя выльется несколько литров горящего бензина. Если бак не взорвется прямо над головой красноармейца, конечно. Черт бы вас побрал, вы забронировали целый автобус и не нашли более защищенного места для бака?

Дыренков рванулся выскочить из-за руля, зацепился отворотом кожанки за макет пулемета и упал, рассадив щеку о стальную подножку.

— Я знаю, почему вы так поступили, — Корабельщик посмотрел на выгоревшее июньское небо, даже не пытаясь помочь барахтающемуся в ремнях изобретателю. — Потому что бензонасос дорогая штучка. Проще повесить бак над головой бойца, чтобы бензин шел самотеком… Я читал об этом случае очень давно, и представить не мог, что все повторится так одинаково, так…

Нарком пошевелил пальцами в воздухе:

— Так глупо. Вы приговорили целую бронебригаду, понимаете вы это? Там, на поле, по ним будут стрелять кое-чем посерьезнее, чем винтовочка Мосина-Нагана образца царя Ивана!

Дыренков угрюмо чистил кожанку.

— Я могу понять, что вы проигнорировали наши рекомендации, — Корабельщик вздохнул:

— Мы же не военные, мы бумажные крысы, наркомат ебениматики. Да, слышал, конечно. Могу понять, что вы не представили нам деревянный макет на посадочные испытания экипажа и проверку эргономики. Вы же целый инженер! А я всего лишь нарком, как можно сравнивать.

Против желания, даже Степаныч улыбнулся.

— Но как вы не можете представить себе настолько простую вещь? Что по вашей машине будут стрелять, и не с целью напугать, а чтобы убить!

Корабельщик без усилия поднял изобретателя за крепкий кожаный воротник и отряхнул тушку сам — быстрыми взмахами ладони. Затем ткнул ногами в землю и как-то незаметно выдернул из брюк схваченного пояс, которым тут же скрутил ему руки за спиной:

— Старшина! Гражданина Дыренкова сдать уполномоченному. Его дело мы будем разбирать на Совнаркоме завтра… От себя лично обещаю вам лет пять здорового физического труда на свежем воздухе.

Затем Корабельщик четким наклоном головы попрощался с Буденным и Ворошиловым и отбыл в сторону проходной. Старшина Степаныч повел злосчастного Николая на губу. Ничего себе, цирк! Утром ты товарищ, девушек смущаешь новехонькой курткой… А еще солнце не село — и ты уже гражданин.

Буденный хмыкнул в усы:

— Так-то вот, Клим. Помню, в восемнадцатом, на проектировании ангаров, почти то же самое. Только тогда морячок действительно всех на сборку выгнал, под мокрый снег.

— Стоит ли? — самую малость недовольно проворчал Ворошилов. — Николай этот, какой ни есть, а инженер.

— Выступи за него завтра на Совнаркоме, — пожал плечами первый конник Союза, — ты народный комиссар, твое слово — вес.

Ворошилов подумал и отказался:

— Инженер-то инженер… Но бронебригаду больше жалко. Бронебригад у нас только две. Пусть Николай лес порубит, механические пилы изобретает, лесотрелевочные тракторы, например. Если ошибется и задавит кого, так лесорубы хотя бы не по нашему наркомату проходят.

Буденный посмотрел на светлое июньское небо. Кивнул Свечину, который так и простоял всю сцену с широко распахнутыми глазами, кивнул гражданскому в коричневом:

— Товарищ Коростелев, теперь-то вы понимаете, что испытания на эргономику не новомодная блажь? Завтра же подать списки, что у нас недоиспытано, и заявки на вагоны или что там нужно для перевозки. Что не сможете перевезти, договоритесь с «трехцветными», чтобы от них представители прибыли для осмотра на месте.

Товарищ Коростелев только вздохнул.

* * *

Внимание специалистам. Про анодное напряжение — ошибка героя, но не автора. Об этом будет сказано дальше. Извините за спойлер, но иначе не объяснить.

Простой выбор

Вздыхай не вздыхай, а деревянные макеты бронетехники заставили подать на испытания всех. И приглашенную звезду, немца Гротте. И молодых конструкторов Путиловского завода. И московские конструкторские бюро, только вчера отпочковавшиеся от «красных монастырей».

Дальше над инженерами начали бесчеловечные эксперименты.

Например, просидеть в макете несколько часов, и скажите спасибо, что не круги по трассе наматывать, биться головой о выступы и углы…

Что? По малой нужде охота? Красноармейцам тоже, поди, захочется, в холодной броне да при тряске, да и страшно в настоящем-то бою. Что для этого предусмотрено? Ничего? На пол мочиться? Даже лючка нет? Стесняетесь, грязный вопрос? Лучше в обоссаный танк залезать?

Снять модель с испытаний!

Кто три часа вытерпел, быстро-быстро выпрыгивает. Ну, кто без потерь сумел раскрючиться после долгого сидения в неудобной позе. А над башней и по сторонам уже фьють-фьють красные штрихи трассеров!

Понятно, что полигонщикам приказано стрелять поверх голов, но инженеры-то знают, что всякий может ошибиться. Кто в расчете, а кто в прицеливании… Вот, один курткой зацепился, кувыркнулся лбом в фанеру. Больно? В сталь больнее окажется! Вон механик из лобового бронелиста лезет — а ему полигонщик легонько прикладом в грудь: враг не прикладом, враг туда штыком со всей дури. Либо просто в упор выстрелит. Убит.

Снять модель с испытаний!

А теперь обслуживание мотора. Да, товарищи, через оставленные вами проемы. Выпилить? На фронте тоже бронелист выпиливать? Руки не пролазят? Головка цилиндра вниз глядит, к свече доступа нет? Снять модель с испытаний!

Замена орудия. Только вместе с башней, а крана нет? Снять модель…

Из десяти представленных компоновок «черный четверг» пережила единственная.

На следующий день собрались в кабинете наркома информатики: десятка полтора пожеванных инженеров, один из которых прикладывал мешочек с теплым песком к здоровенной шишке над бровью. Во главе стола сам Корабельщик, напротив технарей недовольные Ворошилов, Буденный, Фрунзе.

Военные переглянулись. Их общее мнение высказал нарком Ворошилов:

— Товарищ Корабельщик, вы же нарочно так составили программу испытаний, чтобы их прошла только модель разработки вашего наркомата!

Корабельщик лишь поморщился:

— Программу следующих испытаний все получили? Кто мешает любому иному выдумать порох непромокаемый?

— Что там, в программе? — вполголоса поинтересовался Буденный.

— Зачитайте, пожалуйста, — тоном вежливого приказа попросил Ворошилов. Корабельщик улыбнулся:

— Товарищи. Обстрел бронекорпуса разными калибрами, дистанции от пятидесяти метров до километра. Ходовые испытания опытной серии в десять-шестнадцать машин, сколько успеете сделать. Потому что технологичность изготовления тоже оружие.

— Понимаем, не маленькие, — проворчал кто-то из инженеров.

— Точно, — улыбнулся нарком, — это же вы вчера в люке застряли?

Смешок вышел сдавленный. Корабельщик продолжил:

— Марш пятьдесят часов. Допускается один средний ремонт силами ремонтной роты и сколько угодно мелких ремонтов силами экипажа.

— Один ремонт на каждую машину? — поднял седые брови важный немец Гротте.

— У вас в роте что, эвакуатор на каждую машину? — Корабельщик поднял брови еще выше, явно издеваясь. — Один ремонт на роту.

Ворошилов хлопнул по столу:

— Дальше! Не отвлекаемся!

— Дальше замена катков… (инженер с шишкой на лбу содрогнулся)…Натягивание гусениц, выверка и пристрелка орудия силами экипажа. Форсирование брода, болота, стенка, косогор, колейный мост. После чего стрельбы. Да, товарищи, замена экипажа не допускается. Стреляют именно те танкисты, что прошли ходовые испытания.

— Постойте… — Фрунзе поднял руку. — Вас послушать, выйдут отличные танки. Для службы в мирное время! На войне, уж простите, важнее пушка и броня. Ради огневого преимущества можно и потерпеть некоторые неудобства. Вот, как на образце номер два.

— Образец не прошел испытание на покидание горящей машины, — отозвался Корабельщик. — В следующий раз макет мы будем поджигать, а по выскакивающему экипажу стрелять восковыми шариками с краской. Вот, — на полированный стол нарком высыпал щепотку желтых икринок и выложил знакомое многим воздушное ружье.

— Стрелять будем шагов с пятидесяти, как оно и бывает, если танк остановлен гранатой или пушкой, перед чужими окопами либо прямо на траншее.

— Но макет, подожженный на практике, может на практике убить конструктора, — осторожно заметил Гротте, самый авторитетный среди собравшихся инженеров. На вчерашних испытаниях важный немец шишку не получил, хотя и ободрал локти с коленями. Тем не менее, возражений по существу не нашел и он. Испытания действительно включали набор простых ситуаций. Например, Корабельщик мог затребовать вынуть из машины раненого — а при просовывании бессознательного тела в верхние люки гарантировано смещение костей и превращение перелома из простого в сложносочетанный. Извлекать же так человека с переломанным хребтом означает попросту его убить.

— Конструктор, не способный представить, что будет с его машиной в реальном бою, погубит несколько десятков или даже сотен экипажей, — Корабельщик сгреб шарики в бумажный кулек, оставив ружье на столе. — Такой конструктор нам зачем?

— Но хуже всего, что во время войны менять оснастку конвейера вам будет некогда. И даже понимая все недостатки техники, вы будете выпускать именно неудачную модель, и терять обученных танкистов по собственной глупости. Просто потому, что передышки на смену модели никто не даст, а на фронте нужна хоть какая-нибудь броня и прямо сейчас, немедленно.

— Вас послушать, на войне главный не генерал, а технолог! — проворчал Ворошилов. Буденный, переглянувшись с Фрунзе, опустил глаза в стол.

— Я который раз убеждаюсь, что вас не зря выбрали наркомом, — моряк потер виски пальцами. — Вы сразу поняли суть.

Ворошилов недоуменно хлопнул глазами. Техническая часть совещания зашевелилась, загудела.

— У нас есть минимум пять мирных лет, — нарком информатики улыбнулся. — Пользуйтесь этим. Не нужно судорожно бронировать гражданские машины, не нужно метаться от эрзаца к эрзацу. Наконец, есть мой опыт. Можно двигаться последовательно и получить, в итоге, хорошую платформу.

— Простите, что? — Фрунзе поднял голову от блокнота.

— Платформу, — Корабельщик развернул на столе альбом с эскизами той самой единственной выжившей модели. — Универсальный носитель разных видов оружия. Грубо говоря, металлический короб на гусеницах. Мотор впереди, трансмиссия там же. За ними механик. И только потом башня, аккурат посередине корпуса. Мы добьемся более равномерной загрузки катков, заодно и наводчик перестанет болтаться, как жесть на ветру. Ширина круга обслуживания два метра, войдет любая пушка.

— Вы называли машину Дыренкова бронесараем, а это что? Бронедворец? Зачем такой здоровенный сундук? — проворчал молодой, но уже с залысинами, питерец.

— Бронедворец у нас вот, — Корабельщик перекинул несколько листов. — На той же коробке делаем штабную машину, пехотный транспортер на отделение, ту самую мастерскую с краном, санитарную машину, бронированный подвозчик снарядов. И бронированный же заправщик, чтобы случайная пуля от пролетающего мимо самолета не уничтожала сгрудившуюся вокруг заправщика роту…

Видя непритворный интерес, Корабельщик просто разогнул скобки, разобрал сшитый проволокой альбом и разложил эскизы по всему столу:

— Дверцы в заднем борту облегчают погрузку чего угодно, позволяют экипажу под обстрелом выходить за машину, а не в сторону противника. Главное, позволяют нормально вынуть раненого…

— Ослабляет броню.

— Если враг зашел в хвост, вам уже вряд ли поможет любая толщина, — Корабельщик поморщился. — Но ничто не мешает сделать бронедверь сорок пять миллиметров, как лобовую деталь.

— Но лобовая деталь под наклоном, а тут…

— И тут вам никто не мешает наклонить лист. За башней полтора метра запаса. В линейном танке здесь можно снаряды возить, подальше от лобового листа. В командирском — дополнительно большую рацию поставить, километров на триста-пятьсот. А вот, смотрите, здесь мы башню долой, рубка здоровенная получается, три на два метра, комната просто. Хоть зенитку ставь, хоть морскую шестидюймовку Канэ. Вылет ствола всего метр, нет риска на марше в землю воткнуть.

Люди засопели. Соглашаться не хотелось. Но военные вчера больно уж хмуро смотрели на снятые с испытаний красивые стремительные корпуса.

— Коробка, — фыркнул Гротте. — Квадратиш, практиш, гут?

Корабельщик без улыбки кивнул:

— К тому же, вся техника на одном и том же моторе. Просто у танков мотор шесть-восемь цилиндров, а у самоходок и обслуживающих машин четыре цилиндра. Но поршни, клапана, карданы и все прочие детали одни и те же. Чтобы в боевых условиях из трех-пяти подбитых машин собирать целую.

Военные переглянулись. Молодой путиловец с залысинами хмыкнул:

— Универсальная техника всегда проигрывает специальной. Наша модель со стосемимиллиметровым орудием будет щелкать этот зоопарк с полутора километров, как семечки!

— Когда Сячентов эту пушку, наконец-то, выдаст, — проворчали за спиной молодого и все инженеры невесело рассмеялись.

Буденный уперся кулаками в стол и поднялся:

— Я за «коробку»! Один тип масла, один тип горючего. Помню, в зимнем походе мы намучались. В Первой Конной у меня было пятьсот автомашин, чуть не у каждой передачи переключались по-своему! С «Остина» на «Фордзон» пересадил водителя — тот сразу машину испортил, потому что там ручка вперед, а здесь педаль назад. Мы же все Триандафилова и Свечина читали, штатное расписание мехкорпуса видели. Танки, самоходные орудия, машины пехоты, тягачи… Сделать все на разных моторах — даже из военных городков по тревоге не выйдем! Постоянно чего-нибудь не хватит!

— Но вертикальная бортовая броня слабее наклонной.

— Зато такие коробочки можно сотнями клепать, сварные швы тут простые, зарезка не под углом. И вот, я вижу, на нижнем лобовом листе усиление?

— Это бульдозерный отвал, — сказал Корабельщик. — Чтобы экипажу после ночного марша не махать лопатами, вынимая шестьдесят кубометров грунта на танковый полукапонир с въездом.

Буденный посмотрел на молодого питерца хищно:

— Товарищ Зальцман! При следующих испытаниях вам от меня именная лопата! Можете начинать смеяться! Товарищ Корабельщик, почему окапывание с марша не включено в программу испытаний?

— Сюрприз готовили, — Корабельщик пожал плечами. — А отвал планировали установить через год, когда Пенза, наконец, хоть одну марку гидроцилиндров научится без протечек делать.

— В конце концов, это просто нечестно, — вроде бы и в стол, но громко пробурчал несломленный Зальцман. — Если товарищ Корабельщик знает ответ, зачем он вынуждает нас мучиться над заведомо решенной задачей?

— Если в танк попадет снаряд корпусной четырехдюймовки, — медленно сказал Фрунзе, — то ваш двигатель просто сделается дополнительной осколочной рубашкой, и защитить экипаж, как вы замыслили, не сможет.

— А если рядом с танком упадет снаряд морской шестидюймовки… Или моего главного калибра… — приятно улыбнулся Корабельщик, — то наша коробочка до Луны долетит, она же всего двадцать шесть тонн весит. К счастью, корпусных четырехдюймовок на всей планете в десять-двадцать раз меньше, чем этих коробочек мы в силах выпустить.

— Хорошо, — зашелестел страницами блокнота еще один инженер, на сей раз москвич, — но для чего такая башня огромная? Зачем два метра? Карусельный станок для обработки погона…

— Уже несколько лет разрабатывается в интересах флота, месяц назад вышел на испытания. Зато по мере развития артиллерии вы сможете втыкать сюда пушки до тех самых шестидюймовок, без кардинальной переделки корпуса.

— Но вряд ли танк продержится в первой линии пятьдесят лет, — так же медленно произнес Фрунзе. — И даже двадцать не продержится. Конечно, можно толщину брони наращивать, можно экраны. Но, рано или поздно…

— Сколько-то продержится, — вздохнул Корабельщик. — Я же вам не конкретно танк предлагаю. Вы заметили, что я ни слова не сказал о подвеске, о ходовой части, о фрикционах, пушках и так далее? Предлагается сам принцип. Конструировать сразу семейство машин, с учетом возможности его модернизировать, раз. Обязательные макетные испытания, два. Унификация во всем, три.

— Надо мне авиаторов так же пропесочить, а то у них в каждой кабине все по-своему. — Ворошилов потер пухлый подбородок. — Мне как-то показывали, я ничего не понял. В одном самолете два циферблата, в другом шесть. Здесь высотомер слева, а там справа. На одном самолете главный прибор измеряет скорость, на другом — обороты мотора. Где-то штурвал, где-то ручка… То ли дело конь! Поводья везде одинаковые!

Тут уже смех никто не сдерживал. Ворошилов обиделся:

— Товарищи! Это что же получается, под каждый тип самолета нужен отдельный летчик, что ли? А если его ранили или убили, никто другой заменить не сможет? Мне понятно: глупость это! А товарищу Дзержинскому, пожалуй, будет ясно, что это не только глупость, но и вредительство!

Смех как отрезало. В самом деле, не на Цветном Бульваре сидим.

Сидим на Лубянке, в логове самого непонятного наркомата.

— Цели определены, задачи поставлены, — Ворошилов поднялся тоже, к нему подошел и Фрунзе. — За работу, товарищи!

И, попрощавшись сразу со всеми четким кивком, военные синхронно повернулись через левое плечо, вышли.

— Товарищ Корабельщик, — немец почесал усы, — но как вы добились того, что именно ваша модель выдержала «эргономические» испытания?

Корабельщик собрал эскизы обратно в альбом и все так же, пальцами, завернул проволочные скобки.

— Человеческое тело может гнуться не как попало, а в определенных направлениях на ограниченную величину. — Нарком информатики зажег синий экран и показал на нем силуэты в разных позах, подсветил красным предельные углы. — Это все знают, но все игнорируют. Всем кажется, что броня и пушка важнее. А ведь смертельно уставший человек затекшими мышцами много не навоюет…

Сшив альбом, Корабельщик посмотрел на каждого, теперь уже не воспринимая слитной пиджачно-галстучной стеной, различая лица.

* * *

Лица синхронно поворачивались за картинками на синем экране. Седой сухой Эдвард Гротте. Плечом к плечу надутый Генрих Книпкамп — его модель сняли по неудобству доступа к мотору. Рядом широколобый, уверенно глядящий, Миша Кошкин. Возле него ровесник века Семен Гинзбург. Справа округлый улыбчивый Евгений Важинский. Подпрыгивает на стуле Исаак Зальцман, самый молодой из собравшихся. Не слишком-то старше — Лев Троянов… Они еще не знают, что станут легендой. А я знаю. И потому даю фору на старте именно этим людям. Все конструкторские бюро, вполне предсказуемо, прислали самых молодых стажеров — из макетов прыгать. А что эта молодежь окажется на совещании сразу с двумя наркомами, сразу окунется в магистральное направление… Кстати, на следующее совещание Орджоникидзе надо позвать, выпускать-то выбранную модель именно ему.

Да, скоро мы перейдем к самому любимому делу попаданца — серийному выпуску танков. С командирскими, понятное дело, башенками. Потому что шутки шутками, а обзор поля боя командиру танка все равно необходим.

Первый этап успешно завершился образованием Союза, а теперь завершился и второй: по всей стране прокатился ликбез.

Тут и комитеты бедноты пригодились, поскольку на село все инициативы доходили, главным образом, через них. Как только от митингов перешли к организации обучения, сразу же выяснилось, кто работник, а кто нет. Поскольку в стране до сих пор удерживались две партии: коммунисты-большевики и умеренные левые эсеры, и обе партии бдительно следили друг за дружкой, постольку дармоеды любой партийной принадлежности живо уезжали по зову сердца на Байкало-Амурскую магистраль, на Вилюйские прииски, на освоение суровой, но неисчерпаемой Сибири. Уже через две зимы основательно почищенные комбеды сделались для села не глупой игрушкой, а более-менее полезным источником информации.

Училища за прошедшие годы подготовили кто три, кто пять выпусков рабочих и техников. Техники эти даже успели набрать небольшой опыт — кто на малых артельных мастерских «в один контейнер», кто и на больших заводах «в коммунизме».

Наркомат Информатики за семь лет довел до совершенства процесс организации нового завода. Людей набирали в том городе, где планировалось открыть завод и везли «в коммунизм». Там, не давая опомниться, принимали как в армию: с врачебным осмотром, стрижкой, мытьем. Вручали чистую форму, звание «курсант», втыкали в общежитие.

И наставники, тоже насобачившиеся за семь-то годков, умело дрессировали курсантов, не оставляя им времени пить. С утра до вечера занятия по специальности, а каждый вечер обязательно или киносеанс, или музей, или стрельбище, или хотя бы танцплощадка. Понятно, кто захочет настаканиться — всегда найдет. Но ведь основная масса, как раньше, так и сейчас, пьет со скуки. У нас же во всех учебных центрах, по заветам сержанта Зима из лагеря имени Артура Курье, выходным оставалось только воскресенье. А в субботу людей гоняли так, чтобы за выходной они могли разве что выспаться или чинно погулять по парку.

Но вот курсанты подобрались к экзаменам: выпуску пробных партий. Тогда-то «коммунизм» и выбросил первые щупальца по всей стране. Для будущего тракторного гиганта в бывшем Царицыне, нынешнем Волгограде, уже почти возвели корпуса. То же самое происходило и на Урале, для будущего танкового гиганта. В Ярославле для моторного, в Комсомольске-на-Амуре для авиационного, в Медвежьегорске для горно-обогатительного, и то же в Норильске. Те самые Кузбасс и Магнитка, в моей истории упоминаемые всегда рядом, здесь оказались тоже в одной строке, в одном плане.

Только вот незадача, именно на объемных блоках мы учились работать с железобетоном и успели наделать их, по самым скромным подсчетам, за миллион. Так что «под старою телегою» у нас не ночевали даже заключенные. Любая стройка начиналась выставкой в ряд блочных домиков. Когда место заканчивалось, наверх ставили второй ряд. Больше трех ярусов мы пока делать не рисковали. С одной стороны, уют в бетонном ящике, даже со встроенным очагом, весьма относительный. С другой, сквозняки отсутствуют, «как класс». А еще такой коробок невозможно сжечь по пьянке.

Посетивший Сибирь Маяковский про «город-сад» написал уже что-то иное. И, честно говоря, новый вариант поэмы мне вовсе не понравился. Старый — жуткий и яростный — звучал зато горячо и живо. В новом не ощущалось ни жертвенности, ни преодоления. Хотя именно такой, ровной, в моем понимании должна быть любая настоящая стройка, но все же ярких образов, крепкой поэмы, этот мир уже лишился.

Маяковский, разумеется, мое огорчение уловил мигом — он-то поэт настоящий! — но корней не понял совершенно, причем по той же причине. Буревестник революции отозвался коротеньким обиженным двенадцатистрочием. Что-де некоторым офигевшим наркомам только бурю и натиск подавай, а нормальная работа их не устраивает. Рукопись я запечатал в гибкое стекло, чтобы при случае хвастаться.

И вот, значит, пришла пора выработать модель того самого танка, что мы планируем огромной серией гнать на организуемых заводах. Потому-то я и устроил эргономическую проверку, для того и собрал совещание из одних легендарных фамилий, умы которых смущал универсальной гусеничной платформой. Вырастут, пообтешутся, уже ни единому слову какого-то морячка, будь он триста раз нарком и двести раз инопланетник, более не поверят. А пока, глядишь, и пролезет.

Если же кто полагает, что фора на старте облегчит парням работу, чем ухудшит обучение советской танковой школы — пусть сам попробует спроектировать годный танк. Хотя бы игрушечный. Хотя бы для пейнтбольного клуба, с фанерной броней. Не будем говорить о глубине брода, крутизне откоса, удельной мощности, подводном вождении, ресурсе мотора и подвески, углах рикошета, соединении бронелистов и других тонкостях. Не будем настоящим огнем испытывать, и уж тем более — настоящими пулями. Пускай для начала хотя бы просто поедет.

А чего сложного? Компоновка-то еще в «Renault-17 FT» определена, еще в царское время. Отделение управления, боевое, ходовое. Все ясно и все просто. Моторы купить совершенно не проблема, пружин для подвески каких угодно, на разборках гидроцилиндры там всякие, электромоторы, аккумуляторы, опять же. Фанерную броню резать и собирать можно с миллиметровой точностью, это не бронелист под сварку шлифовать после автогена… Бронелист руками даже не сдвинешь, для всякой самой малой операции с ним нужен кран или хотя бы рычажный подъемник.

Так что хватит людям на чем учиться и без моего цирка. Танковый конструктор из меня как и все остальное, но что могу — обязан сделать.

* * *

— … Сделать простой фанерный манекен-силуэт. И проектировать машину так, чтобы манекен в ней сидел с ровной спиной, как на стуле, а не вжимался в днище скрюченным вчетверо. Кстати, сиденья у нас пока что на резиновых амортизаторах, а через лет пять надеемся поставить газомасляные. Тогда и взрывы мин под корпусом экипажу будет проще пережить. И мехвод спину не сломает, если танк с разбегу траншею перескочит.

— Но ваша машина получилась высотой два с половиной метра, — осторожно заметил Зальцман.

— И мы еще добавим перископ метра на два, — кивнул Корабельщик, — чтобы у командира видимый горизонт увеличить, а с ним и шансы раньше заметить противника. Спрятал танк за горкой, и наблюдай без дополнительного оборудования. А оптику нам камарады поставят. Поставите, герр Эдвард?

— Гут, — кивнул Гротте, поддерживая игру. — Яволь.

— Благодарю, товарищи. Все свободны. До следующей встречи на полигоне!

Конструктора зашевелились, подобрали блокноты. У двери Зальцман подмигнул Троянову:

— Лева, представляешь, как сейчас королей неба вздуют? А то и алюминий им, и лучших работников им… Ох, там есть что унифицировать. У нас хотя бы заправочная горловина всегда сверху, а там на каждом самолете лючок заправки еще найди попробуй! И на каждую гайку особый номер ключа, додумались же!

Лев хмыкнул:

— Думаю, теперь всех так вздуют. Ворошилов шутку понял, уже не забалуешь. Знаешь что? Надо предложить форму для танкистов со вшитыми наколенниками. Хорошо, что фанера — как представлю, что так бы о броню коленом ударился, к докторам бы улетел точно!

Кошкин ощупал черноволосую макушку:

— Вы правы, коллеги. Надо бы и шлем получше. Пилотка немецкая не подходит.

Немцы переглянулись. Гротте перевел сказанное на хохдойч, и Книпкамп, отняв от лба грелку, грустно кивнул.

* * *

Грустно кивнув сразу всем за столиком, пилот опустился в жалобно скрипнувшее плетеное креслице.

— Полно вам хмуриться, синьор! — высокий брюнет с княжеской осанкой подмигнул грустному летчику вполне залихватски. — День солнечный, теплый. Вчера пришел пароход с зерном из Mariupol’a, так что голод Республике уже не грозит… Или же, сохрани Пресвятая Дева, у вас произошло что-то нехорошее?

Пилот испустил двухметровый вздох и махнул официанту. Тот мгновенно выставил посреди столика оплетенную бутыль кьянти — вкусы постоянного клиента он знал. Затем официант движениями фокусника расставил четыре стаканчика. И только после этого открыл блокнот:

— Синьоры?

Синьоры переглянулись. По капризу судьбы, все они оказались брюнетами, но все разными. Стройный, улыбчивый, кареглазый Роберто в превосходном сером костюме, достойном князя. Ну да это Италия, здесь безработный слесарь поучит одеваться английского лорда.

Слева от Роберто держал ровную улыбку здоровенный моряк — даже сидя, он заметно возвышался над соседом. Черная шерстяная форма, на столике бескозырка с неразборчивыми золотыми буквами. Глаза темно-темно синие, что именно для Фиуме самое обычное дело. Море Ядранское, земля славянская. Хорваты чуть не поголовно синеглазые брюнеты.

А вот слева от моряка… Пилоту сперва показалось, что за столиком ребенок. Нет, все же молодой человек: очень серьезный взгляд и по-взрослому твердые складочки в уголках губ. Очки в тонкой железной оправе. Идеально ровно уложенные блестящие черные волосы, серый костюм, на столике хорошая шляпа. Безусое лицо, напряженное, как у всех, не понимающих разговора. Вот моряк вполголоса перевел сказанное на… На какой язык?

По движениям рук собеседников Марко сразу понял, что Роберто вырос в хорошем богатом доме, моряк вырос в собственном кителе, азиат же привык носить что угодно, только не пиджак.

— … Синьоры, осмелюсь порекомендовать рыбное блюдо, сегодня повару оно удалось особенно хорошо. К тому же, нашему гостю, — официант одними глазами показал на маленького азиата, — мясо или сыр могут показаться непривычными. Случалось.

— Когда же? — удивился Роберто.

— Лет восемь назад, — прищурился официант, — японцы воевали здесь против гуннов и австрийцев. После победы их эскадра заходила и в Фиуме. Я был мальчиком, помню только, как бежал по набережной и кричал: «Покатай меня, большая Тачикома!»

Выслушав перевод, маленький японец заулыбался вполне человеческой, приятной улыбкой:

— Tachikoma wa inakatta. Katsura, Sakaki… — и добавил еще, что моряк перевел:

— Синьоры, наш гость сообщает, что здесь действовала Вторая Эскадра. А там не было эсминца «Тачикома». Такого корабля вовсе нет в Императорском Флоте. Возможно, «Кацура» или «Сакаки»?

— Надо же, — покрутил головой Марко, — так это не сказки, что бритты считали ваш флот лучше французского и нашего?

— Не сказки, — подтвердил моряк. — Но давайте уже заказывать?

Официант продолжил с того же места:

— Тогда-то хозяин и запомнил, что японцу лучше всего предлагать рыбу. Остальное… Лучше не сразу.

Снова моряк вполголоса обратился к азиату — и тот уверенно кивнул, почти поклонился. Тогда официант, просияв, удалился в сторону кухни. Под полосатым тканевым навесом воцарилось несколько неловкое молчание.

— Меня вы все знаете. Позвольте представить остальных, — сказал тогда моряк и повернулся к итальянцу справа:

— Синьор Роберто Орос ди…

Синьор предостерегающе поднял руку, и моряк замолчал. Повернулся к маленькому японцу:

— Хорикоши Дзиро. Здесь Хорикоши — фамилия.

Дзиро кивнул. Моряк почему-то вздохнул и показал на пилота, утирающего пот белоснежным платком с вышитыми буквами DO:

— Марко. Ваш пилот, синьоры. Он доставит вас… В оговоренное место. А уже оттуда вас проводят.

— Мы можем узнать, где это и почему нельзя просто уехать с обратным рейсом зерновоза?

Вместо моряка заговорил грузный Марко, убрав платок в карман чистого, хотя и здорово измятого, комбинезона:

— Синьор… Орос… К сему есть два препятствия. Первое и главное: фашисты в Италии, конечно, сильно потеряли от гибели Муссолини. Но, неожиданно, в гору пошли фашисты французские с испанскими. Фиуме открытый город, здесь невозможно сохранить в тайне ваш отъезд на корабле анархистов.

Моряк опять перевел сказанное азиату, и тот попросил в ответ на несколько ломаном, но вполне понятном, языке:

— Говорить по-английски, прошу. Мне не вредить практика.

Роберто знал английский, Марко не зря угадал в нем аристократа. Моряку, судя по спокойному лицу, тоже приходилось объясняться не только с портовыми девками, переход на другой язык его не испугал. Ну и сам пилот-контрабандист поневоле выучился общаться с клиентами на языке Туманного Альбиона. Так что дальше разговор пошел на языке, хоть и далеком от шекспировского, но зато понятном всем без перевода.

— И куда же мы направимся?

— В Тарнобжег, синьор Орос, — Марко разлил кьянти по стаканчикам. — А оттуда уже канал налажен, вас проводят, не беспокойтесь. Итак, синьоры! За то, чтобы количество взлетов равнялось количеству посадок!

Выпили, вдыхая запах тающей в соусе рыбы: официант уже тащил поднос.

— Как вы догадались, что я тоже летчик?

— Рыбак рыбака, синьор Орос…

— Я тоже немножко авиатор, — храбро заявил японец. — Я стажировал на фирма Капрони. Милан, Талиедо.

— А! — Марко утер губы все тем же вышитым платком. — Новый завод, построенный в годы войны. И как вам?

Японец поглядел на затейливый фасад Ядранского Дворца, и все за столиком повторили его движение. Строили дворец как обычное управление железной дороги, когда город Фиуме принадлежал еще Австро-Венгрии. То есть, уже тридцать лет назад… В первом этаже большие залы для посетителей и торжественных приемов, во втором и третьем кабинеты сотрудников. Четвертый и пятый — квартиры для начальства. С одной стороны, удобно: на работу ездить не надо. С другой стороны, и отговариваться нечем. В квартире или в кабинете, но нужный тебе начальник так или иначе здесь, не нужно бегать в поисках по всему городу.

Тут архитектор, наверное, спохватился, что здание получается кирпич кирпичом, только здоровенным. И пририсовал сверху целых три купола: по краям два поменьше, в центре один большой. Вот это уже неплохо выглядело с моря.

На солнечно-желтый главный фасад, выходящий к набережной, архитектор поставил четыре большие мраморные фигуры: Капитан, Боцман, Рулевой и кто-то еще, Марко все забывал, кого символизирует четвертый монумент. А траттория, где мужчины сейчас пили, выходила к боковому фасаду Дворца. Здешние четыре статуи символизировали четыре направления той самой железной дороги, дирекция которой помещалась в богато ускульптуренном здании… Все равно кирпич!

Выше солнечно-желтой штукатурки, выше полированного мрамора фигур, сейчас надстраивали шестой этаж. Марко подумал, что купола, пожалуй, станут ниже, лучше бы их поднять. Иначе дворец, и до того не слишком-то стройный, окончательно сделается оплывшим, тяжеловатым… Как стареющая женщина, внезапно понял Марко и вздрогнул от неожиданно накатившей тоски.

Дзиро между тем улыбнулся с видом полностью счастливым:

— Синьор Капрони великий человек! Его самолеты великолепны!

Марко только хмыкнул: свою «Савойю-Маркетти», предсерийный прототип истребителя, выпущенный в количестве ровно пяти единиц, он бы ни на что не променял.

Моряк опять вздохнул, рассеяно скользя взглядом по надоконным барельефам, розеткам и лепным карнизам Дворца.

Вынули вилки — все разом, как разбойники выхватывают ножи — подивились и немного посмеялись. Погрузились в рыбу; через некоторое время Роберто все же спросил вполголоса:

— Синьор пилот, но что же вас так расстроило сегодня?

— В последнем вылете поймал горсть шрапнели, — неохотно сказал Марко. — Блокаду сняли, спасибо союзникам, — пилот показал глазами на изучающего архитектуру моряка. — Неделю назад их линкор утопил испанца… То есть, они без флагов, я без опознавательных… Но что же я, идальго не опознаю? Так сеньоры теперь ставят зенитку на первую попавшуюся баржу. Прохлопаешь, не обойдешь по большой дуге — получай.

— А он тоже поэтому грустит?

Марко пригляделся к моряку, фыркнул:

— Черт его разберет. Наливайте, синьор Орос, да не спрашивайте, откуда что берется. И вы, синьор Дзиро, не забывайте угощаться. Верно ли, что у вас все блюда только из риса и рыбы, а мяса нет вообще?

Снова зазвенели стаканчики. Рыба таяла в рту, но хмуриться моряк не переставал.

* * *

Перестанешь тут хмуриться!

Поехал, называется, в теплых водах погреться, учителя для Королева привезти. Королев — тот самый, Сергей Павлович, будущий Генеральный Конструктор «Востока». Понятное дело, тут все пойдет несколько иначе, чем в моей истории. По крайней мере, я уже немало для этого сделал. Но хороший конструктор в любом случае никому не лишний.

Так что нашел я синьора Роберта Орос ди Бартини без особенных трудностей: он же родился и вырос в том самом Фиуме, где у меня резервная база. Что Роберто из богатого дома, то пухлый Марко верно понял. Синьора Роберто воспитывала жена губернатора. Это когда город еще принадлежал Австро-Венгрии, когда строили вот этот самый Ядранский Дворец, на Ядранской площади перед которым сейчас мы и обедаем. Поговаривали, что синьор этому губернатору побочный сын, только для Средиземноморья бастард обычное дело, и поговаривали без особого скандала.

Так или иначе, а вырос приемыш. Воевал, и при том самом Брусиловском Прорыве попал в русский плен. Довезли бедолагу аж до Хабаровска, долго синьор оттуда выбирался. Насмотрелся на повешенных, надышался дымом сожженых колчаковцами сел. Наслушался агитаторов любого толка, наглотался ледяного ветра заволжских степей. Пропитался гражданской войной от горлышка до донышка.

Но все кончается, кончилась и одиссея синьора Роберта. Блудный сын вступил, наконец, в наследство. Законный или незаконный, а оставил отец синьору ди Бартини десять миллионов, если пересчитать лиры на золотые доллары начала двадцатого века.

Эти-то миллионы отдал Роберто Орос ди Бартини коммунистической партии Италии. Клянусь, говорит, положить жизнь, чтобы красные самолеты летали быстрее черных. Руби концы, поехали в социализм!

И сидит сейчас рядом, рыбу за обе щеки уплетает.

Ах, как же хороша в Фиуме рыба! Эх, вино не хуже! И день солнечный, ночь ожидается тихая, для полета лучше не найти. А уж пилот-контрабандист и вовсе в Фиуме наилучший. Очень может статься, что и в мире: далеко, широко славится вызывающе-красный гидроплан.

Вот и говорит мне веселый Роберто, вылетающий в страну своей мечты, в победивший социализм: прихватим попутчика? Хороший человек, если не поможем, придется ему вокруг Африки грести полгода, проедать остатки командировочных…

Синьору Бартини, помнится, сам Королев отказать не мог. Куда мне-то спорить, я всего лишь суперлинкор Туманного Флота. К тому же, и дело казалось мелким, как сам тощий японец.

Дзиро Хорикоши.

Ага, тот самый.

Который «Зеро» А6М и потом «Рейден» J2M.

Когда великий Миядзаки снял про него мультфильм «Ветер крепчает», взбесились одновременно американцы и японцы. Ибо Дзиро Хорикоши один из лучших авиаконструкторов Японии; пожалуй, что и планеты. Хвалят его тысячи, но и проклинает ничуть не меньше народу.

А здесь еще не поздно все поправить. Свернуть мелкому шею. Или кинуть кое-что в стакан. Взрыв Муссолини так и не раскрыли, и тут никто концов не найдет.

Я же бездушная инопланетная машина.

Или как?

* * *

— … Как там у вас, тоже социалисты есть? — Марко всерьез насел на худенького азиата. Итальянское гостеприимство не русское, но тоже без малейшего жлобства. Ешь, пей, пока в карманах звенит — скоро зазвенит уже в голове.

Но вино хорошее, пилот и князь в этом понимают. Хорошего вина можно выпить много; а уж с хорошей рыбой, с настоящей свежей рыбой из моря Ядранского, под полосатым навесом траттории…

Пускай грустит моряк — а мы грустить не станем. Выпьем, закусим, отоспимся. И ночью на старт, и в небо, в необъятное небо; и заплатит комиссар в Тарнобжеге тяжелыми золотыми монетами- «сеятелями», что в позапрошлом году начали чеканить коммунисты. Да что монеты, когда есть главное — небо!

И отвечает японец медленно, подбирая слова, теряя окончания, но уверенно и понятно:

— Группировка «Тойсэха» за введение фашисты во власть. И совмещение фашизма с монархией микадо. А группировка «Кодоха» выступала за государственный социализм с императором в центре.

Уже освоившись со вкусом вина, японец ухмыльнулся:

— Но завоевать Азия хочет оба группировка. Молодые офицеры из «Кодоха» говорят: мы защитить микадо от капиталисты. От банкиры. «Кодоха» против парламента, потому что там буржуй.

— Так они социалисты, что ли? — Марко замер со стаканом в руке. — А в газетах пишут, что Япония антикоммунистическая.

— Социалисты? Ха! Такие же буржуй. Кухара Фусаносукэ, Аюкава Кисукэ — что, бедняки разве? Нет, они просто против «старых» концернов, — японец с удовольствием подобрал соус булкой.

Марко допил стакан и, как зачарованный, следил за точными движениями Дзиро: тот аккуратно резал рыбу на мелкие пластинки, вздыхая:

— Старые концерны защищают военные, что сейчас у власти. Группировка «Тосэйха». Им никакой революций не нужно. Чтобы все как было. Так. Они друг друга все режут. Заговоры. Покушения. Как это? Террор, вот. Но все говорят: мы, японцы, высшая раса!

Теперь прислушивались уже все: даже моряк перестал хмуриться.

— … Я учился в Италия, сеньор Капрони. Я видеть, люди все одинаковы. Что гай-коку-дзин, что нихон-то. Все любят цветы жене дарить. Все умные. Вы вот avion придумать, zeppelin. Кто-то даже нас предупредил про… Tokio Jishin… Как сказать?

Моряк проворчал:

— Токийское землетрясение, позапрошлый год, верно?

Японец вздохнул:

— Верно. Конечно, наши не поверили: гай-коку-дзин волю Amaterasu знать не может. Но кто-то же знать! И не держать при свой, нас предупреждал. Тогда я и подумал: надо ехать учиться. Нет варвар, есть люди.

— За людей! — в полном ошеломлении разлил остатки кьянти пилот Марко, и мужчины сдвинули стаканы. И еще несколько минут молча, задумчиво, доедали рыбу. Наконец, Дзиро выдохнул:

— Но таких, как я, мало. Большая часть никуда не выходить за границу. Только газеты читать. В газетах сами знаете, что пишут.

Хорикоши тоже нахмурился, просто европейцы этого не распознали:

— Я вернусь, и мне придется строить боевые самолеты. Но Японии не победить весь мир, сколько мы ни надуть щека. Молодой офицер дорасти до старый генерал, занять все посты армия, военный министр, флот. Начать война. Обязательно. Но мир сильнее. Мы так получить по голова, что…

Дзиро залпом допил остаток вина и сказал на почти правильном английском:

— Очень по-нашему: драться за дело, заранее обреченное на провал. Прямо самураем из легенды себя почувствовал.

— Так не возвращайтесь, разве это беда?

— Мне приказали то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен.

Моряк вздохнул:

— Так вот и пожалеешь, что социалисты у вас там липовые. Товарищ Император! Звучит, а?

Синьор Орос ди Бартини поглядел на моряка внимательно, что-то понял и махнул розовой бумажкой английского фунта. Сей же миг у столика возник официант.

* * *

Официант принял десятифунтовку, отсчитал сдачу марками: в Тарнобжеге ходили деньги ДойчеФольксРеспублик. А в вольном городе Фиуме, в безбашенной Республике, принимали любую валюту и меняли все на все. Великие державы ворчали — но ведь и им требовался контрабандный канал.

А мой канал связи дрожал от напряжения, и прогностический модуль трясло, чуть из корпуса не выскакивал.

Сделать в Японии социалистическую революцию, чтобы не убивать симпатичного тебе человека?

Ага, и сколько несимпатичных накроется! Они-то чем хуже? Тем, что про них Миядзаки мультика снять не успел?

Помнится, в первой серии, в прошлой жизни, влез я во все потому, что пожалел капитана Педро Джакино — чем кончилось?

К тому же, все на один корабль не погрузишь. Морда же и треснуть может!

И даже у суперлинкора Тумана.

Солнце, блин — и то каждый вечер садится!

Один, всего единственный парень, который еще то ли станет врагом, то ли нет.

На второй чаше весов гигантская работа по втягиванию Японии в социализм.

Простой выбор, верно?

Опять же — куда тебе Япония, придурок, хотя бы в Союзе разберись толком!

С другой стороны, прямо сейчас революцию в Японии все равно не устроить, а потому суетиться с решением тоже не надо. Можно пока не метаться безголовой курицей. Можно подумать, погонять варианты. А Дзиро Хорикоши пока что книжек надарить. Здесь, в Фиуме, у резидента должен быть запас агитационных материалов на английском. Ведь именно отсюда они расползаются путем контрабанды.

Так что пусть Хорикоши-сан почитает, скоротает путь-дорожку. Простыми словами суть марксизма, критика его, слабые места, социализм, коммунизм. Синьор ди Бартини в Москве останется, в Авиационной Академии. А японцу до Владивостока лететь и лететь на дирижаблях прославленной линии «Советский Союз», от Берлина, через Москву, Нижний, над Уралом и Сибирью.

* * *

Над седым Уралом и необъятной Сибирью — почти непрерывный поток пассажирских цеппелинов. Герр Хуго Эккенер с немецкой добросовестностью отработал русское золото. К тому же, на восьмом году советской власти, уже подросли и окрепли его московские выученики. Сейчас дирижабль приходит во Владивосток ежедневно, а в Анадырь через Вилюй и Магадан — каждую неделю. На пути выросли промежуточные базы, вышки, ангары, станции спасателей. Построены газовые заводы, собраны аварийные команды, содержатся в готовности резервные дирижабли. Да, на фронте цеппелин долго не проживет — но фронт питается народным хозяйством, а уже в нем цеппелину мало кто соперник.

Разумеется, поезд перевезет полтысячи тонн за раз, а серийный дирижабль всего лишь два процента, тонн десять. Поезд не зависит от ветра, не боится шквала и грозы. Поездом управлять намного проще, чем вальяжным донельзя небесным китом.

Только Россия вам не Европа, а Туркестан, к примеру, так даже и не Россия. Не то, что железных дорог, обычную попробуй еще найди в здешних раскаленных песках!

Вот и выходит, что рабочая лошадка освоителей новых территорий — именно «десятитонник». Большие сложнее управляются и дороже в заправке, меньшие не поднимут бетонный ящик, универсальный блок, с которого начинается сейчас любая стройка или даже серьезная геологическая экспедиция. К тому же, давно прошли те времена, когда для простенькой установки бетонного ящика требовался целый Корабельщик с его нечеловеческой скоростью расчетов. Грузовой дирижабль над целью сперва выстреливает пару якорей вдоль курса, и пару якорей поперек. Переползая парой лебедок по растянутым от якоря до якоря тросам, небесный кран устанавливает блок с точностью до сантиметра.

Десять цеппелинов «Юго-строя» за один рейс выкладывают кольцо из десятка бетонных коробок. Одиннадцатый высаживает в середину кольца людей на опускаемой платформе. Люди вынимают из бетонных ящиков дощатые навесы, тканевые тенты, буровые установки, чтобы дорыться до водоносного слоя. Запускают генератор, на растяжках крепят мачту радиостанции. День-два — и вот на старом русле древнего Узбоя стоит поселок неверных.

За месяц неровная цепочка городков потянулась от Керки на берегу мутной бешеной Аму-дарьи в сторону Мары, и вторая такая же цепочка, городки на расстоянии дневного караванного перехода, двадцать пять километров, потянулась от Мары к Тедженту.

Прямо в песках!

Старики собирались в пыльных чайханах Бухары и Ашхабада, качали головами. Кафиры пришли сюда с Белым Царем. Воины Белого Царя немало попортили крови эмирам Бухары-аль-Шериф, Благородной Бухары.

Потом на севере что-то случилось; и прямо с неба на Ташкент-город приземлился неверный; небо даже просвечивало сквозь череп его ясными голубыми глазами. Кафир-авиатор именем Шавров объявил, что власти Белого Царя больше нет, а есть власть Центрального Революционного Комитета. Шавров так вот запросто вылез из аэроплана, создал из ничего Реввоенсовет фронта, и затеял военную реформу, пытаясь поверстать местную вольницу в ровные полковые шеренги. Почти все удалось пришельцу с небес, и улетел он в Семиречье, где пытался повторить все то же самое. Но забрил в армию кого-то не того; соратники атамана возмутились, батьку своего отбили, а самого Шаврова прикончили. Ну да что и взять с киргизов! Аллах велик! Воистину, все творится по воле его. Жили под эмирами, поживем теперь под Центральным Комитетом…

Насколько старикам удалось понять, «Комитет» что-то наподобие дивана, то бишь, совета из уважаемых людей при правителе. Обычно в диване заседают хранитель казны «диван-беги», главный полководец «аталик», надзиратель за общественными работами «барамуш», и министр доходов «аксакал». Именно из уважения к мудрости и важности последнего, стариков на Востоке тоже называют аксакалами.

Но как может существовать совет и не существовать сам правитель?

Тут старики ничего не понимали, и Бухарскую Народную Социалистическую Республику не одобрили.

Правда, молодые их одобрения вовсе даже и не спрашивали, чему старики, видевшие при жизни множество завоеваний, предательств, перезавоеваний, не удивились нисколько.

Прав сильный!

Еще прилетевший кафир что-то говорил про разделение Туркестана по Республикам: собственно туркменской, узбекской, таджикской, киргизской. Старики только ухмылялись: это и вовсе глупость. Вот он, Туркестан, как создан Аллахом. На закате ограничен волнами Каспийского Моря, на восходе пределы его — Памир и Бадахшан, где и обитают киргизы, а за ними Ферганские оазисы, Великий Шелковый Путь в Китай, севернее Гималаев.

С юга — зубчатая стена Гиндукуша, за которой уже ференги, а там рукой подать и до горько-синих волн Оманского залива…

С севера же предела нет, и кочуют по степям безбожные язычники-казахи. Так что люди Туркестана делятся не на «узбеков» и «таджиков», а на оседлых — «сартов», и кочевых — всех прочих. И нет в пределах Туркестана особой разницы, хивинец ты или бухарец: таможня ханская, стража эмирская, чиновная братия Синцзяна обдирают всех одинаково. Всякому за провоз фунта первосортной анаши божеский налог — две копейки с полушкою, на здоровье! Хочешь — вези прямо так, хочешь — прикажи конфет «гуль-канд» навертеть, все правильно поймут. Ибо здесь через одного курят гашиш или опиум, и даже чиновники запросто могут обидеть путешественника придиркой, а наутро прислать мальчика с извинением: простите, сильно покурил вчера, не распознал уважаемого эфенди!

С мальчиками в здешних местах тоже не все так однозначно. Знаменитейший Якуб-бек, самую малость не построивший исламского королевства, в молодости был «бача» и до шестнадцати лет спал с мужчинами за деньги. После шестнадцати сделался уже никому не интересным перестарком, да и любовника его казнил хан Ташкентский; поневоле Якуб стал воином и завоевал всю округу. Что Белому Царю, что ференгам, исламское королевство на границах вовсе не улыбалось, так что посольства из Оренбурга и Кабула бегали к бывшему мальчику для удовольствий наперебой кланяться.

Вот сквозь какой Туркестан неровной строчкой потянулись поселения гяуров, по руслу древнего Узбоя, от мутной бешеной Аму-Дарьи вовсе в черные пески.

Зачем?

Энвер-паша обратил этот вопрос к своему английскому советнику; рыжеусый ференг сопел, утирался поминутно платком, но все же, на удивление басмаческого командира, нашел причину таких действий:

— Большевики строят линию укреплений для контроля за страной. Мы такими линиями фортов рассекли земли восставших буров на юге Африки, в Трансваале. Когда линии соединятся, отряды ваши уже не смогут свободно проходить куда захотят. Правда, у нас там было получше с водой.

Ференг снова утерся, злобно выдохнул:

— Но тут у большевиков есть цеппелины и радио.

Что такое цеппелины, Энвер-паша прекрасно знал, и теперь только заскрипел зубами. Надо было тогда принять предложение Юренева! После захвата Душанбе звезда Энвер-паши стояла высоко, горела ярко. Большевики полностью серьезно предлагали признать за Энвер-пашой все земли Восточной Бухары: до заоблачных пастбищ Памира, до изумрудных копей Бадахшана, до зубчатой стены Гиндукуша, древнего дракона, уснувшего на пути в Индию, жемчужину британской короны… Торговый путь из Оренбурга в Кабул обогатил многие тысячи!

Но Энвер-паша тогда слишком поверил путеводной звезде. В четырнадцатом году он правил всею Турцией, свергнув старого Камаля! Правда, правил Энвер совокупно с Талаатом и Джемалем, но все же. Что ему Душанбе, что ему Бухара, когда смыслом жизни Энвера-паши был Туран!

Туран — великая держава всех турок. Подобно Тюркскому Каганату неизмеримой древности, Туран должен был протянуться от Китая до Босфора, по всем землям, где только звучало когда-либо тюркское наречие. Засмеялся «Герой свободы» и выгнал послов Юренева из древнего Душанбе.

Энвер-паша верил в свое предназначение; не он первый оказался верой обманут. Вернулись из далекой Сибири стальные змеи железнодорожных бригад. Полетели над песками дирижабли-разведчики, пошли по земле волны красных казаков, искупать кровью войну против Москвы; а и здешние казаки, семиреченские, не остались в стороне. Засверкали сабли, захлопали винтовки, застрекотали пулеметы, и задрожала под ногами земля от рева железнодорожных батарей. Съежились владения Энвера, как подворачивается на огне баранья шкура прежде, чем полыхнуть по всем краям сразу.

И теперь вот: меньше сотни верных нукеров, все — род Халлаба, обязанные Энвер-паше жизнью. Не то, пожалуй, и эти бы разбежались.

Опальный владыка Душанбе убрал бинокль. Отполз по склону бархана. Подумал и спросил:

— А что же в газетах пишут, что это размечается трасса большого канала?

Рыжеусый ференг засмеялся коротко: в пекле Каракумов никто не разевает рот, все берегут воду.

— Кто же верит газетам, о эфенди? В них печатают лишь то, что приказано! Вот, к примеру, предлагают всем курбаши с моджахедами амнистию. А поверь большевикам, сдайся — и завтра же окажешься в Сибири, и кости твои растащат медведи.

Энвер-паша задумался. Цеппелинов давно не видали… К местной жаре кафиры не привыкли… В городке человек сорок, а у него все-таки сотня, пусть и неполная. Но воины, не землекопы…

Долго не колебался бывший министр обороны Турции:

— Халлаб! Возьми там живыми кого получится. Если успеют вызвать помощь, уйдем на юг, в Шебергане живут мои люди. Там уже власть ференгов, и большевики туда не сунутся.

Тогда гололобый туркмен Халлаб свистнул сыновьям и племянникам, жестами раздал приказы — все знали, что делать, не первый и даже не сотый был бой!

Энвер-паша же спустился к продуваемой ветром долинке, принял удобную позу на ковре под навесом, ободряюще улыбнулся измученному жарой ференгу — и принялся терпеливо ждать.

Энвер-паша ждал до тех самых пор, пока над гребнем бархана не показались блеклые, тоже напуганные удальцами Халлаба, звезды.

* * *

Звезды раскачивались над гребнем. Стоять человек не мог, и моджахеды Халлаба держали его под локти.

— Послушай, гяур… — Энвер-паша выпрямился. Даже ференг выполз из-под навеса, пользуясь краткой вечерней прохладой.

— Я вижу, что смерти ты не боишься.

В белых глазах пленника блестели… Слезы? Паша сделал два шага в сторону и понял: всего лишь отражается серп восходящей луны.

Ференг равнодушно смотрел в небо: с методами допроса Энвера-паши он давно познакомился во всех деталях. И сейчас, усилием тренированного ума отключив крики других пленников за гребнем, советник просто наслаждался прохладой.

— Твоих людей пока еще только готовят, — ухмыльнулся Энвер-паша. — Срезают лишние тряпки, привязывают к седлам. Если ты не скажешь мне правду, гяур…

На русском Энвер-паша говорил вполне свободно: научился за два года жизни в Москве. Что там, его большевики неплохо поддерживали какое-то время. Пускай и негласно. Шайтан им в печень, почему же тогда он отказал? Все земли Восточной Бухары…

А теперь «Герой свободы», как мелкий разбойник, сам допрашивает пленника. Позор!

Энвер-паша покривился:

— Мы давно скитаемся в песках. Давно не видели женщин. Понимаешь?

Пленник опустил веки и шевельнул губами. Пахло потом: люди Халлаба расстегнули халаты, сняли папахи. Голый пленник потел от страха; да и непривычный к пустыне человек всегда здесь потеет. Вон, у пришлых даже пуговицы медные, нагреваемые солнцем. Здесь носят костяные пряжки, а пуговицы деревянные, иначе можно не шутя обжечь пальцы.

В разбитые губы пленника сунули костяное горлышко бурдюка: чтобы смог хоть что-то сказать. Человек глотнул драгоценную воду, закашлялся…

И плюнул Энвер-паше прямо в красивое смуглое лицо, развесил потеки по ухоженной бороде.

Паша только поморщился, а племянники Халлаба короткими ударами в почки повалили человека и один из моджахедов наступил упавшему на мужские части — пока еще несильно, только показывая, что ждет впереди.

— Скажи мне, о грозный Халлаб, как поступить с гостем, не уважающим хозяина? — все тем же ровным тоном осведомился Энвер-паша, умывшись оставшейся в бурдюке водой.

Ференг-советник украдкой поморщился: он, как цивилизованный человек, до сих пор страдал от необходимости подтираться песком. А этой обезъяне извели целый бурдюк!

— О, эфенди! — лобастый туркмен оскалился. — Давай спросим третьего брата моей младшей ханум. Он большой выдумщик, и это он сделал так, что гяуры не успели наколдовать себе подмогу… Позовите Джевета!

Джевет возник на гребне бархана, затем и в ложбинке мгновенно, словно язык пламени. Выслушал старшего, посмотрел на пленника. Наклонился, взяв лежащего за подбородок, заглянул в белесые нелюдские глаза. Выпрямился, огладил полосатый халат, поправил саблю со щегольской рукоятью, даже отряхнул от пыли сапоги, хоть это и не помогло нисколько.

— Эфенди, если мне позволено сказать…

— Не тяни. Говори по-русски, чтобы он тоже понял.

— Повинуюсь. Итак, человек этот сильнее своего страха, и нам его напугать нечем. Глаза его уже видят небесный престол, и длань Азраила уже простерта над ним. Следует вот как поступить: вставить ему уздечку в рот и всю ночь ездить на нем, хоть он давно и перестарок. Затем же обернуть его в теплую бурку и бросить на рельсах. Утром его подберут железные арбы кяфиров. Он воистину силен, и дух его крепок, и он выздоровеет и добьется высоких должностей у Белого Царя. Очень возможно, что Белый Царь наградит его за войну с нами, ибо после такого гяур сильно постарается нам отомстить.

Ференг и Энвер-паша переглянулись, и посмотрели на Халлаба, и грозный туркмен посмотрел на тонкий серп месяца, на холодеющий песок вокруг; а больше ничего, лишь песок и небо, вечные и молчаливые.

Джевет поднял тонкую руку, словно проклинающий пророк, заговорил торжественно:

— Вижу! Он будет во дворце у Белого Царя, в золоте и шелках, среди сановников и воинов, среди ханум с открытыми лицами, принимать почести. Тогда некто закричит на весь тронный зал: «Помнишь ли, как все моджахеды Халлаба драли тебя в задницу, а ты кричал и просил еще?» Тогда душа его перевернется, и больше уже ни в чем не станет ему ни уважения, ни удачи.

Джевет покачался с носка на пятку и закончил будничным тоном:

— Даже если нам суждена смерть, а Белому Царю победа — хорошая выйдет шутка.

— Ступай, Джевет, — мягко велел Халлаб. — И пока что не троньте никого из пленных. Я скажу, когда будет можно. Поднимите его!

Снова родичи Халлаба подняли пленника, и снова залили в него драгоценную воду, и снова перед ним остановился со скучающим видом Энвер-паша, освещенный только белым серпом луны да огромными звездами.

— Правду, гяур! Зачем вы строите городки по руслу давно пересохшего Узбоя? Скажи мне правду — и все вы получите легкую смерть. Соври мне — и ты слышал, ты же все слышал, что мы сделаем с тобой и твоими людьми.

Энвер-паша повернулся на каблуках:

— Ну что, кафир? Простой выбор!

— Нет никакой другой правды, — оскалился неверный. — Здесь будет канал. От Амударьи на Теджен — Ашхабад.

— Если Амударья сменит русло, пересохнет Арал!

— Ты… Халлаб… Ты не знаешь. Я знаю. Вычислено, сколько воды можно взять без вреда для Арала.

— Человек не может этого знать! — Халлаб отпрянул. — Аллах велик, и это лишь ему известно!

— Ваша беда не в том, что нет воды, — спокойно, словно не на допросе, заговорил человек. — Ваша беда, что вода уходит сквозь ничем не облицованные арыки. Поэтому в каждом нашем городке мы будем делать плитку. И мостить стены, и дно канала. Тогда воды хватит и до самого Мангышлака. Корабли от Волги пойдут сквозь пустыню до Керки, где смогут войти в Амударью.

— Здесь не будет канала, — захрипел Энвер-паша. — Я умру, но ничего вашего здесь не будет!

Кафир посмотрел в небо. За левым гребнем вскрикивали люди. За правым гребнем изредка ржали кони.

— Все умирают, — пленник тоже попытался улыбнуться, но его уже отчетливо трясло. — Не все живут перед этим.

Халлаб осторожно зашел за спину Энверу-паше, словно пытаясь укрыться от лунных глаз неверного. Умирающему открыт пророческий дар, это все знают! А посмертное проклятие не игрушка тоже, хоть и бог у неверных совсем другой теперь, но все-таки бог!

Сам Энвер-паша только ухмыльнулся. Он учился в Берлине и очень хорошо знал, что всякая мистика кем-то умело устраивается в чьих-то интересах.

— А канал будет, — пленник улыбнулся уже почти ласково. — Ты не видел, Энвер, что такое полностью развернутый мехкорпус. А я видел и даже служил в нем. Ты не знаешь, что Акоп Мелкумян поклялся на сабле отомстить за убийства армян, и что его бригада уже выгружается в Ашхабаде. Поутру радисты не получат от нас оговоренный сигнал — и все. Вы просто не успеете добежать до Гиндукуша!

Теперь уже Энвер-паша попытался отодвинуться, но в кромешной ночи, в накатывающем холоде, скрыться от хриплого шепота не смог:

— … Наконец, паша, ты не знаешь, что за твой мятеж у Турции взят обратно Карс и передан Закавказской Республике. Ты убивал армян сотнями, но армяне теперь танцуют на улицах. Их дело победило. Так, Энвер. А другой правды у меня для тебя нет!

Халлаб снова выступил чуть вперед, захрустел холодным песком:

— Гяур… Поклянись богом, что ты не соврал о канале.

— Я в бога не верю.

— Поклянись тем, во что веришь!

Пленник засмеялся-закашлялся, словно бы растревоженный филин взлетел из брошенного разбитого дома:

— Верую, что квадратный сантиметр стали выдержит две тысячи сто килограммов, сварной же шов только тысячу пятьсот восемьдесят.

— Будь же ты проклят, неверная собака!

Энвер-паша поднял руку для удара — и повис на кинжале Халлаба, и туркмен сказал бывшему эфенди, бывшему владыке Турции, бывшему повелителю Восточной Бухары, бывшему человеку:

— Ты богатый выкрест, Энвер. Ты оскорбил Пророка, называя себя сейидом. Твой предок молился распятому богу кафиров, служил Гиреям и только в Бахчисарае принял истинную веру. Когда же Белый Царь выгнал Гирея из Крыма, твой род переселился в Дунайские княжества. Ты всегда жил там, где много воды и зелени. Не тебе судить, что будет и чего не будет в Ашхабаде, Мары и Тедженте!

Вторым ударом туркмен оборвал хрип Энвера, оттолкнул навалившееся тело, выдернул кинжал.

Распрямился, подошел теперь к пленнику, замахнулся и ударил снизу, под ребра. Длинный кинжал дошел до сердца. Голый кафир повис на руках моджахедов, а потом сполз на песок, словно большая лоснящаяся змея.

— Перерезать их всех! И позвать ко мне сыновей!

Молодой родич забежал за гребень, и крики пленных там очень скоро стихли. Подошли сыновья Халлаба, все четверо. Вернулся и племянник, а с ним недовольный Джевет:

— О, эфенди, твоя мудрость несомненна. Но как быть храбрым воинам, лишенным заслуженной победы?

Жест — и рыжеусый ференг загнут лицом в холодный уже песок, и жесткие руки рвут с него распоротую одежду, заталкивают в рот.

— До утра вам хватит, потом и его прикончите. Слушайте мой приказ! Если слова кафира верны, то, выходит, в газетах тоже написана правда. И тогда нас помилуют. Завтра… Я пойду и сдамся русским, и скажу, что все это сделал я. Если… Меня казнят… Вы собираете семьи, уходите в Герат, к двоюродному брату моей старшей ханум, Али-Асад Рахману. Тогда он будет старший, он и скажет, что дальше.

— А если вас не казнят, уважаемый отец?

Халлаб очистил кинжал от крови, несколько раз вогнав его в песок. Вытер, убрал в ножны. Оглядел родичей исподлобья: все они казались темными пятнами на темном небе, и лишь тепло живого дыхания выдавало в них людей, не джиннов.

— Тогда вы все тоже сдадитесь русским. А если будет кара, то примете кару во имя Аллаха. Такова моя воля! Кто не исполнит ее, тот проклят. Все ли хорошо услышали меня?

Моджахеды слитно выдохнули и подняли советника-ференга.

— Постойте, дети. Ты, англичанин… Вот уже больше ста лет ваш король, король далекого холодного острова, ведет с русскими «большую игру», чтобы не пустить их через Бухару, Коканд и Хиву в Пакистан и в Индию. Я услышал об этом в Бухаре, когда там выступали комиссары. Показывали карты, копии писем, фотоснимки даже. Я пошел туда, чтобы просто посмотреть на женщин с открытыми лицами. А еще говорили, будто некоторые из них обнажают и ноги до самого колена!

Халлаб огладил бороду, намотал на палец кольцо волос. Вздохнул:

— Но услышал я такое, что не спал три ночи, и все мои жены плакали, опасаясь, что меня заколдовала северная ведьма. Ваш король не хочет пускать русских в Индию. Но, вместо честного сражения с Белым Царем, он подкупает нас. Натравливает киргизов на уйгуров, уйгуров на китайцев, китайцев на узбеков, сартов на горожан, и всех вместе на русских!

Легонько пнув советника под ребра, Халлаб сплюнул:

— А потом с севера приходят поклявшиеся на сабле армяне. Армяне, столетиями платившие нашим предкам за охрану на Великом Шелковом Пути! Теперь эти жирные шакалы тоже стали воины. Теперь они вынуждают нас, подлинных владельцев этой земли, хорониться от летающих шайтанов по бесплодным ущельям Гиндукуша!

Халлаб прошелся взад-вперед. Запахнул, наконец, халат. Поглядел в темное небо, но серп луны уже скрылся, и песок уже не серебрился волшебно, и знал Халлаб, что сейчас уже земля остыла, и вышли на охоту скорпионы и змеи. За гребнем все так же тихонько жаловались на тяжкую долю лошади, хотя их-то как раз поили. Лошадь в песках потерпеть не заставишь…

А человек терпит!

— Мы пешки в большой игре далеких владык. Но сегодня, о хитроумный ференг! Ты узнаешь, что чувствует ферзь…

Халлаб сжал кулаки:

— Когда пешка его берет!

* * *

— … Берет и вычеркивает нашу заявку, представляешь? Вот чем теперь мне воду возить? На этой кобыле, его секретарше?

Самвел подпрыгнул, описав руками полукруг. Хаким отстранил его нетерпеливым движением:

— Помолчи, друг. Мы пришли. Дядя Сарт! Я гостя привел!

— Да будет над вами милость Аллаха! — дядя Сарт появился из черного проема когда гости как раз входили в чайхану и размещались на деревянном помосте, на роскошных коврах, снявши предварительно туфли.

— Не забываешь дядю, мальчик. Это хорошо, хорошо! — чайханщик ловко наливал, отмерял, размещал горячий заварник и чайник с кипятком на медном, изукрашенном эмалью подносе. — Разве у меня плохая чайхана? Э! Что там в райкоме понимают! Здесь еще Ходжа Насреддин останавливался. Сам!

Гости вежливо улыбнулись. В Бухаре осталась единственная настоящая чайхана, где в очаге жгли кизяк, а не пропан, где чай подавали в тяжелых луженых чайниках, или, наоборот, в невесомом китайском фарфоре. Собственно, купить сувенирный чайник можно было что на торговых рядах, что в магазине на улице Алишера Навои. Но только здесь подавали чашки, помнящие Улугбека или даже его деда, Железного Хромца Тамерлана.

— Из музея, да, Хаким? Пусть подождет! Помру — все забирайте. Понимаешь, Хаким, внук не хочет чайхану, да? Никто не хочет уже чайхану содержать! Ай, какое почтенное ремесло это было во времена моего деда! Сейчас нет! Сейчас все хотят космонавтом быть, или хотя бы капитаном. Вот зачем? Что в море такого, чего нет на земле?

Дядя Сарт — высокий, худой, жилистый, что неубиваемый карагач на откосе над бурной речкой. Плевать ему на ток времени, ведь крепче булатной стали, глубже преисподней зарылись его разветвленные корни. Чего не знает старый чайханщик — того никогда не существовало в Бухаре-аль-Шериф, в Благородной Бухаре.

— Нет, не из музея, дядя Сарт. Это вот Самвел, он из Тбилиси.

— Грузин, да? Э, хорошо. Грузин лучше!

— Чем лучше? — насторожился Самвел.

— Чем армянин! — дядя Сарт рассмеялся.

Хаким поморщился:

— Дядя Сарт, неудачная шутка твоя. За такую казной не осыплем тебя. Много раз приходил я, и слышал ее…

— Что, Хаким, дальше рифма не идет, нет?

Чайханщик присел рядом, привычными движениями разлил горячий чай — высоко, с локтя, точно в маленькие пиалы. Так наливают гостям, непривычным к горячему, и такой чай называется «длинный». Своим наливают «короткий», прямо из носика, чтобы чай не успел остыть.

— С чем пожаловал, племянник?

В широком проеме входа небо понемногу светлело. Хаким знал, что делал, когда привел товарища ранним утром. Скоро выкатится солнце, скоро над раскаленной брусчаткой задрожит воздух, скоро сделается невозможным никакая работа, и даже перемещение мыслей по голове бросит в пот.

— Самвел работает в нашей озеленительной колонне. И вот, в позапрошлом году, мы шли вдоль Канала.

Чайханщик опустил обе руки, вцепился в ковер, чтобы не показывать гостям внезапно накатившую дрожь.

— … На один переход к югу есть ложбинка, которую не заметает песком. Будь там вода, был бы оазис.

— А так удобное место для поджидающих караваны разбойников, — сухим, чужим голосом сказал дядя Сарт.

— … Мы посеяли там джузгун, как обычно. На следующий год высадили бамбук и топинамбур. Во всех иных местах ростки на ладонь от земли — в той долине по колено. Начальник озеленительной колонны, Леонид Васильевич…

— А, знаю, — оживился чайханщик, — он долго тут жил. Здесь чай пил, я много рассказывал ему о Ходже Насреддине.

— Прости, о, эфенди, — племянник низко поклонился, едва не задев пыльный ковер, — наш Леонид Васильевич никогда не бывал в Бухаре, только в Тедженте. Наверное, ты говоришь о другом человеке.

— Возможно, — чайханщик взял свою пиалу обеими руками и осторожно вдохнул пар. — Аллах велик!

Налитый чай поостыл, и в пару сделались различимы запахи кардамона, имбиря, горчичного корня. Так-то в чайхане пахло пылью и прошлым. Хаким поежился, и подумал: хорошо, что девочки не увязались за ними следом.

— Итак, на другой год мы посеяли там уже бамбук. И что же мы увидели, дядя? Во всех иных местах бамбук до колена, а в той долине выше человеческого роста!

Тут Самвел аккуратно коснулся губами пиалы и чуть-чуть отпил, не посмев ругаться при очевидно уважаемом родиче. Хаким, еще раз поклонившись, попросил:

— Твоя мудрость не знает границ, дядя Сарт. Не известно ли тебе что-нибудь об этой долине?

Дядя Сарт посмотрел на беленый потолок, на глинобитные стены, что восхищенные киношники называли «аутентичными». Выпрямился, огладил полосатый халат, поправил пояс, даже отряхнул от пыли сапоги, хоть это и не помогло нисколько.

— Ты, Хаким, сейчас пойдешь со мной, — велел дядя. — А твой друг подождет нас. Моя пятая дочь позаботится, чтобы Самвел не скучал. Девочка заканчивает курсы атомщиков на Мангышлаке, да, с ней ты не соскучишься. А ты, Самвел, кем работаешь?

— Он пилот цеппелина в нашей озеленительной колонне. Он пригодится нам, ведь это место на том берегу Амударьи, добрых два часа лету.

— Пилот… Хорошо! — Дядя Сарт ушел в тот самый черный проем, а Хаким следом. В жилых комнатах племянник натянул взамен оставленных под помостом щегольских туфель сапоги. Сменил рабочую куртку на потертый чистый халат, а вместо кепки взял косматую папаху, не пропускающую к голове солнечный жар.

Дядя Сарт открыл узкую калитку в глубине дворика, и оба вышли в глинобитный лабиринт Старой Бухары, огороженный и обнесенный знаками заповедник не пожелавших никуда переезжать стариков.

Поднялся легкий ветерок, в чайхане зазвенели завесы из стеклянных трубочек.

Пилот пил чай, говорил с девушкой — та, в отличие от многих знакомых атомщиков, совсем не кичилась, и потому уже к полудню Самвел отважился на несколько удачных рифм. Получились бы и стихи, но парень вдруг поймал себя на непонятной тревоге, которую не смогла рассеять смешливая быстрая Дария.

Ветер нес легкую дымку над старыми кварталами, солнце поднялось ровно в зенит, заливая город запахом горячей глины и высушенного бетона, когда на улице показались дядя Сарт и Хаким, поддерживающие под руки маленького старика в черном халате из превосходного шелка, в зеленой чалме совершившего Хадж мусульманина; Хаким нес еще перевязанный шпагатом сверток.

Вглядевшись в лицо старика, Самвел оборвал речь на полуслове, и девушка даже не обиделась, потому что посмотрела в глаза новому гостю тоже, и тоже вздрогнула.

Тогда пилот поднялся молча, без единого слова, сунул ноги в туфли, уже покрывшиеся желтой глиняной пылью, и вышел на улицу. Дядя Сарт не проронил ни слова, молчал и Хаким. Подлетела машина, таксист с неподдельным уважением усадил ходжу на заднее сиденье, сверток уложил ему на колени. Самвела разместили на переднем, чтобы показывал дорогу к аэропорту. Дядя Сарт и Хаким сели по обе стороны от молчаливого черного старика, и машина пошла сперва по брусчатке старой Бухары, затем по выкрашенному белым бетону новой, затем по плитке аэропорта; пилот не вспомнил, как погрузились.

Дирижабль свой Самвел знал как пять пальцев, полетный план согласовали заблаговременно, так что старт и установку на курсе Самвел выполнил все в том же странном беззвучном состоянии, словно бы в давно придуманном и вот, наконец-то, исполненном заговоре.

Через два часа дирижабль отдал тросы высадочной платформы; как ни горел от любопытства Самвел, но покинуть рубку не отважился. Хаким, его дядя и старик вышли в загадочную долину, под безжалостное солнце бывших Черных Песков, теперь перетянутых живыми следами озеленительных колонн.

Старик, увидев блестящие на свету стебли, обезумел. Упав на колени, он так прополз несколько метров, обнял бамбук, словно живого человека, и сказал только:

— Ты видишь, Джевет? Это они! Это они, они!

И дядя Сарт, вовсе не удивившись незнакомому имени, только кивнул:

— Аллах велик.

— И все по воле его, — сказал старик. Поднял глаза к небу, и Азраил ответил безмолвным согласием: воистину, ты оказался прав. Мне отсюда хорошо видно, где пески уступают зелени, а где вместо пряностей сажают мак. Я приветствую тебя на правильной стороне, человек!

Старик огладил чалму и тоже улыбнулся: одного лишь терпенья меня не лишил Азраил!

А потом осунулся лицом в коричневые теплые корни бамбуковой стены, и Хаким тигриным прыжком бросился к платформе, а наблюдавший сверху Самвел спустил ему аптечку. Любой озеленитель знал, что делать при солнечном ударе в песках, но тут ничто не помогло.

Дядя Сарт опомнился первым и закрыл старику глаза, и принялся разматывать его зеленую дорогую чалму. А Хаким, тоже помнивший обычай, принес из комплекта лопату. Ибо мусульманин, встретивший смерть вне родных стен, должен быть похоронен до захода солнца, и чалма, в таком случае, служит ему гробом.

Хаким не видел трудностей довезти тело в дирижабле до Бухары, но дядя Сарт приказал: хороним здесь. Хорошее место.

А потом дядя Сарт разрезал сверток, вынул оттуда черные ножны, из ножен саблю с простенькой рукоятью, совсем не такую красивую, какая у дяди Сарта висит на стене над почетным сидением в чайхане… Саблей дядя махнул над собой легко, привычно. Убрал клинок в ножны и положил их на тело маленького старика.

Тогда Хаким все понял и не стал спорить.

На обратном пути Самвел, против обыкновения, не цеплялся с вопросами и не размахивал руками. Спросил Хаким:

— Дядя Сарт… Пожалуйста, расскажи, как все устроено в твоей чайхане. Хочу знать.

— Зачем тебе? — без малейшего чувства отозвался дядя. — Разве ты не хотел поступать в летно-космическое?

— Ремесло чайханщика древнее и уважаемое, ты сам это сказал. Нет никаких препятствий сделать чайхану на лунной базе.

Дядя Сарт не улыбнулся:

— И наркомат разрешит? Это же космос, там райком ничего не весит. Придется дойти до Москвы.

Хаким сузил глаза:

— Вы же как-то прошли… Через это вот все. Нам всего-то и осталось уговорить наркомат.

Замыкая круг

Осталось мне уговорить наркомат флота. В конце-то концов, не начнут здесь постройку моего прототипа — и опять никакой истории не бывать.

Загвоздка сразу в нескольких вещах.

Первое, что никакого наркомата военно-морских дел здесь попросту нет. Кораблей уцелело «ерш да карасик». И те, по большей части, вне «коммунизма», где их можно было бы сразу отремонтировать.

Балтийцы, выполнив тяжелейший переход из Ревеля и Гельсингфорса в Кронштадт, спасли корабельный состав. Но после «альбатросы революции» особенных подвигов не совершали. Они больше прославились в десантах и в командах бронепоездов.

Черноморский флот белые никуда увести не успели. Зато парижско-лондонские союзнички беззастенчиво обобрали с него все ценное в уплату за военные поставки Деникину и Врангелю. Но и Союзу тяжелые корабли достались только вместе с Севастополем, уже после разгрома Зимнего Похода, когда на юге воевать уже сделалось не с кем. Сами уцелевшие линкоры мало того, что изрядно попортились от небрежного хранения, так еще и давно морально устарели.

Северного флота попросту не успели построить. Что там корабли, когда на море Белом, Дышащем, не существовало пока что достаточно больших портов, куда можно бы подать снабжение для экипажей; даже причалов, даже казарм на берегу и тех не успели выстроить. Железку до Мурманска и Североморска мы еще только тянули, да и пути до Архангельска, по-хорошему, пришлось перекладывать. А по трассе Беломорско-Балтийского канала и вовсе шли пока только геодезисты.

От флота на Тихом Океане остались воспоминания да та самая песня: «Врагу не сдается наш гордый Варяг!» Приморский Порт-Артур, куда ушли из Владивостока все русские корабли, сухопутный Харбин и вообще вся Манчжурия — откололись. Окопавшиеся там белые, хоть и не полезли на Союз прямой военной силой, но и на контакт, в отличие от Крымской Республики, не выходили, постоянно забрасывая через границу самурайские разведгруппы. Японцы имели в Харбинской России огромное влияние. И уж все русские кораблики, сколько-нибудь годные хотя бы на металл, императорский «Нихон Кангун» слизал, что кошка сметану.

Хорошо повоевали Днепровская, Волжская и Каспийская флотилии. Гражданские моряки и сейчас вовсю ходили по Каспию в ту самую Гилянскую Советскую Республику. Вывозя шелк-сырец, взамен заполняли север Ирана всяким промышленным да железным товаром. Те же гвозди с подковами, косы, стекло и скобы шли среди небогатых персов на ура. Ценой мы перебивали английский товар: плечо перевозки от Киева до Гиляни намного короче, чем от Ливерпуля до Александрии, да потом еще тыщу верст со скоростью самого тормозного верблюда в караване. Джентльмены-конкуренты вербовали по берегам Каспия флибустьеров, наши военморы натаскивали на них экипажи катеров и малых сторожевиков. Уже почти флот, разве что маленький. Учебно-тренировочный.

Еще каспийцы время от времени обеспечивали десанты на восточный, пустынный, безжизненный берег Дарьи Хвалынской, гоняли там басмачей да облизывались на Каракумский канал… Который только еще начали оконтуривать цепочкой фортов. Этим-то каналом и перетянули мы весь Туркестан в свой лагерь, хотя англичане действовали здесь размашисто и уверенно, еще с наполеоновских времен, когда Россия лишь обозначила движение на юг, в сторону Индии — «жемчужины британской короны».

Знаменитая крепость Кушка — та самая, «меньше взвода не дадут, дальше Кушки не зашлют» — появилась именно тогда. К гражданской войне Кушка уже была мощной цитаделью, обильно снабженной всяким запасом. Одних пушек более двухсот, да пулеметов за полтысячи, да самая мощная рация в Средней Азии, принимающая не только Ташкент, но и Москву, и Лондон. Командущий, генерал с говорящей фамилией Востросаблин, стоял костью в горле любому беку-эмиру, а мелких курбаши кушал на завтрак. Дескать, мзды не беру: за державу обидно.

Собрав почти сорок тысяч, подступил к стенам Кушки тот самый Энвер-паша, еще когда владел Душанбе и вполне серьезно мог получить себе всю Восточную Бухару… Половину Таджикистана, кусок Узбекистана, Киргизии, еще и с Ферганой, если нашими словами. Тогда даже Востросаблин обеспокоился и велел радисту постучать ключиком: беспокоят ли еще кого южные границы России?

Отозвались на призыв о помощи большевики в Ташкенте, за много километров к северу. Пришли в Кушку три цеппелина, выгрузили патроны, свежие газеты, агитационные материалы, новые батареи для рации, да десяток двигателей Стирлинга, работающих без топлива, на перепадах между ночной прохладой и дневным бесконечным солнцем.

Встали цеппелины на корректировку крепостных пушек, и живо кончились моджахеды у Энвера-паши. А потом и Душанбе у него забрали. А потом и вовсе пропал Энвер-паша. Кто говорил: свои зарезали, кто стращал, что еще всплывет убийца ливанцев и армян, только им уже мало кто верил.

Генерал же Востросаблин перешел на сторону красных, и не пропал никуда. И сейчас еще сидел в своей Кушке, а на мощный сигнал его рации наводились цеппелины «Юго-строя», которых туркестанцы теперь не трогали.

Они ведь строят канал!

Ценность воды знает лишь тот, кто умывался песком. Когда новости о канале разошлись достаточно широко, даже басмаческое движение заметно усохло, превратившись из всенародного возмущения «кафирами» в удел отъявленных одиночек-беззаконников. Именно таких одиночек, отказавшихся от рода, чтобы не навлекать на него кровную месть, и называли «абреками». Это уже потом название распространилось на всякого разбойника вообще.

Вот и выходит, что Каракумский Канал дело со всех сторон хорошее. Туркмены уже успели окрестить его по-своему: «Шайтан-дарья», подобно тому, как называются тут все реки: Аму-дарья, Сыр-дарья, а Каспий — Дарья Хвалынская. Все машины, паровозы, дирижабли называются, соответственно, шайтан-арба. Сильно подозреваю, что так цветасто все это именуется лишь для нас, «кафиров», а между своими в ходу названия попроще.

Впрочем, как ни назови, пароходы меж барханами вполне в русле авантюры. Что называется, в струе. Жаль только, что по несуществующей Шайтан-дарье, что по широкой бешеной Аму-дарье, можно пускать разве бронекатера.

С одной стороны, тоже флот. С другой — опять речной!

Так что вместо гордого «народного комиссариата по военно-морским делам» при наркомате обороны имелось всего лишь «управление по делам флота». Начальник этого управления как раз и назывался «замкомпоморде». Именно же: ЗАМеститель КОМандующего ПО МОРским ДЕлам.

Итак, первое: прежде, чем уговорить наркомат, его нужно создать.

Второе то, что кроме наркомата, нет пока и флота. Правда, с этим уже полегче. Формирование дивизии начинается с назначения ее командира. Формирование флота, вполне логично, с учреждения нормального Наркомата. Теперешнему Управлению под силу только сохранение больших кораблей на консервации, да обкатка поголовья лейтенантов на всякой мелочи.

Сейчас, на десятом году народной власти, промышленность СССР, наконец-то, выросла из формата: «один контейнер — завод, пара контейнеров — большой завод, а целых три контейнера — ух ты, градообразующее предприятие». Ну и грамотных людей, обученных техников, инженеров даже, появилось, наконец-то, в относительном достатке. До свободного рынка специалистов еще как до Луны, но хотя бы на вводимые предприятия уже можно хоть кого-то распределить сразу.

Даже Днепрогэс построили — почти как в той истории, к десятилетию Революции. Только с жильем и вообще организацией стройки тут все прошло намного лучше, все же наркомат Информатики чему-то научился. Но пир горой на сдаче объекта закатили эталонный. Тот самый, легендарный, где наркомы пили со сварщиками, а директор стройки танцевал с девчатами-штукатурщицами. Я-то думал, такое возможно здесь, где Союз несколько… Сказочный, скажем честно. А вот нет. В эталонной моей реальности обед на приемке Днепрогэса получился именно такой: демократичный, открытый и по-хорошему равноправный. И нарком не задирал нос перед сварщиками, и сварщики не считали наркома «начальничком». Просто — нарком, такая у человека работа. Мы вот варим, он страной управляет. Но и мы, и он — советские люди!

В общем, подошло время. Раскопаны карьеры, вышли на проектную мощность электростанции. Магнитка и Кузбасс выгоняют по новеньким рельсам новенькие Уралмашевские вагоны с пакетами свеженьких прокатных балок, бухтами арматуры и стопками тех самых рельсов. На «рабочий кредит» уже не только пальто с беличье-кошачьим воротником, уже ссуду для постройки дома предлагают. Московский станкостроительный не только токарно-винторезные, уже и зуборезные фрезерные научился делать. А как пошли станки, так ожили, задышали старые судостроительные города: Мариуполь, Петроград, Севастополь. И сразу оттуда вопрос в центр: под какие корабли нам готовить стапеля? Под большую серию мелких? Или под один-два крупных?

Надо решать. Некуда откладывать разговор о линкорах. Для меня вопрос шкурный: я — суперлинкор Тумана «Советский Союз». Вот решат здешние корифеи на манер французской «молодой школы» обойтись одними эсминцами да субмаринами, а тяжелее крейсера ничего не строить — и привет, Мишкой звали…

Снова судьба мира зависит не от молодецкого удара саблей или точного выстрела, но всего лишь от собранного в Наркомате Информатики очередного совещания. Снова передо мною люди, от которых так много зависит, и которых я впредь вряд ли когда увижу, но которых я должен вот прямо сейчас убедить, что большие артиллерийские корабли для СССР не игрушка, не блажь и не бессмысленное прожектерство.

Нет, попаданец не конструкцию автомата Калашникова знать обязан, и не таблицу Менделеева до номера сто сорок. Попаданец должен уметь свои знания донести до нужных лиц, не расплескав, и лицам этим передать. При необходимости — запихать «до характерного щелчка».

Прямо скажем, запихать мысль в большого начальника — это вам не автомат Калашникова из будущего перечертить. Здесь недостаточно правильно выбрать время: в начале дня, пока все свежие, никто на часы не поглядывает, никто домой не рвется. Недостаточно и заранее разослать повестку заседания. Большие начальники люди занятые, важные. Так они и станут читать писульки какого-то наркомата Информатики! Чтобы информация хорошо дошла, ее следует окрасить эмоционально, за живое царапнуть. Вот зачем нужен спектакль с «проверкой эргономики», вот зачем поехал Дыренков лес валить. Чтобы всякая собака в подкорку прошила и детям заповедала: работа «на отвяжись» чревата раком.

Лучше уж такая легенда, чем стотыщ христианских младенцев, расстреляных на завтрак лично Сталиным. А как оно там дальше пойдет, и что в истории останется, черт весть… Говорил же Олорин: «Мы должны оставить потомкам пашню без камней. Оставить внукам хорошую погоду мы не в силах.»

Так, это я все решительный миг оттягиваю. Сколько бояться-то можно!

— Здравствуйте, товарищи военморы!

* * *

Товарищи военморы переглянулись.

Нет, какие-то слухи всегда ходят. Но теперь, наконец-то, решится все. Быть советскому флоту — или прозябать на третьих ролях, после сухопутчиков и воздушных войск. Нету пока у СССР выхода в Мировой Океан.

Балтика заперта датскими проливами.

Черное Море закрыто узкой кишкой Босфора, с берега по кораблям не то что пушками — камнями кидаться можно. А вы думали, чего российские цари Стамбул повоевать мечтали? За собор Айя-София? Нет, за свободный хлебный экспорт.

На Тихом океане мимо Японии не пролезть. А японский флот, как ни крути, заставил себя уважать.

На Северном Ледовитом, тоже как ни поверни, проход в Атлантику мимо Исландии с Гренландией, а по другому борту там и вовсе Англия, цитадель и оплот мирового капитала. Это если забыть самое простое: паковый лед, поля толщиной метра три, а торосы так и вовсе метров пять-семь. Повыше мачты иного суденышка.

Военморы раскрыли большие блокноты с записями. Переглянулись. По возрасту и по должности старшим — начальником Управления, этим самым «замкомпоморде» — был Евгений Андреевич Беренс. Родился он в Тифлисе, и в русско-японскую войну служил старшим штурманом на том самом «Варяге». При царе капитан первого ранга, при Республике командующий всеми морскими силами, практически главком. Беренс настаивал на выводе даже малых речных флотилий из подчинения сухопутным армиям в подчинение главного морского штаба. И позиция его давно известна: лучше малый флот, но сейчас, чем прожектерство и шапкозакидательство, но черт его знает, когда. Вытянутым лицом, прической и бородой Евгений Андреевич похож на свергнутого царя, но ведет себя без малейшего к сему внимания, так что и окружащие привыкли. Флотские Беренса не то чтобы не любят: редко видят. Беренс в последние годы то морской атташе в Англии, то вот, в Управлении сидит. И самые страшные баталии «замкомпоморде» ведет за финансирование флота, в Совнаркоме.

Слева от Беренса круглолицый, полногубый Иван Степанович Юмашев. И он родился в Тифлисе, только в тот год, когда Беренс уже мичманские погоны получал. Иван вылетел из реального училища за неуплату. Рассыльный, рабочий цементного завода, потом Кронштадт, школа юнг. Ходил по Балтике кочегаром, дослужился до машиниста-механика, дорос до унтера. В Гражданскую войну отличился именно вот на Каспии, после переходил из Архангельска во Владивосток по Северному Морскому Пути на посыльном судне и торосы выше верхушек мачт наблюдал самолично… Командовал артиллерийским плутонгом — взводом, то бишь — на линкоре «Марат», а потом служил и вторым помощником на громадном дредноуте. Юмашев против линкоров навряд ли выскажется.

Третий за столом — живая легенда, любимец и символ флота, Лео Юлиус Александр Филипп фон Галлер. Выборгский немец, лютеранского крещения, а учился все в том же Тифлисе… Вот же город на Куре, кузница флотских кадров просто!

Лев Михайлович Галлер, как его зовут моряки, хочет сбалансированный флот. Не верит Лев Михайлович ни в какое чудо-оружие, способное решить судьбу войны в одиночку. Правота его несомненна, но, увы, неочевидна.

Три флотоводца переглянулись. Вот он, значит, какой — загадочный Корабельщик. Ведь из каких-то резонов принял он вид именно моряка; да и про Алый Линкор «мальчики Фрунзе» уже что-то изловчились добыть.

— Нам с вами сейчас предстоит выработать согласованную позицию по вопросу развития флота на ближайшую пятилетку, — Корабельщик засветил справа от стола вошедший в легенды же синий экран.

— … Пока промышленность Союза не могла действовать целенаправленно, я не отвлекал вас от поддержания «статус-кво». Я знаю, — улыбка у Корабельщика оказалась вполне приятная, — что даже удержание позиций вовсе не такое простое дело.

— Но вы же нацелили Юрковского, Крылова и этого… Гения производства, — Юмашев пошевелил пальцами.

— Дмитриева, — подсказал Галлер, аккуратно моргая светлыми глазами остзейского немца.

— Да, Дмитриева! Прежде всего на разработку гражданских судов. Громадный лихтеровоз, сами лихтеры. Признаю, они прекрасно себя показали в мелководной Обской губе, да и как высадочные средства они весьма интересны.

— Мы ставили на лихтеры пушки, рельсовые ракетные установки, — прибавил Беренс. — Артиллерийская платформа для поддержки десанта вполне устойчивая. Особенно с мертвых якорей.

— Но все же это эрзацы, — закончил Юмашев. — Разумеется, промышленность и не могла нам помочь: она же нацеливалась на совершенно иное. Сегодня что изменилось?

Корабельщик вывел на синий экран большую фотографию многоцилиндрового мотора, рядом с которым черная фигурка человека смотрелась жалко:

— «Ярдизель» десятитысячники освоил, наконец. Серия скоро.

Моряки переглянулись и Беренс осторожно уточнил:

— То есть, флот не только планируется расширять, но и уже имеются средства?

— Безусловно, — Корабельщик отодвинул картинку дизеля-десятитысячника. — Однако, прежде я объясню. Товарищи, немцы нам помогут с техникой, станками и моторами. Венгры начали осваивать радиоаппаратуру. Однако, тем и другим нужно чем-то платить. А у нас, кроме Норильск-никеля и огромных объемов сибирского леса, пока что нет никаких товаров для союзников. Сталь и уголь у них свои, а вот с лесом для креплений шахт и, особенно, с добавками для легированных сталей, сложно. И мы можем им это предложить, к обоюдной выгоде. Но единственный способ наладить вывоз быстро, за два-три года, в промышленных объемах — Северный Морской Путь. Вот почему все лучшие силы до сего дня работали там.

— К тому же, Северный Ледовитый — один из немногих океанов, открытых для нас, — прибавил Галлер. — Но к делу. Какой же флот нам строить? Охрану ближней зоны, как у норвежцев и разных там прочих шведов? «Броненосцы, берегами охраняемые?»

— С учетом достижений наших авиаторов, шутка эта больше не смешная, — Беренс почесал «царскую» бородку. — Без воздушного прикрытия большой корабль всего лишь большая мишень, переданные материалы наглядно это доказывают. Если мы хотим оторваться от берегов, нам необходимы авианесущие корабли с полноценным истребительным полком. С учетом разницы скоростей самолета и корабля, самолет всегда догонит и атакует любой самый быстрый корабль.

Беренс перебросил несколько листов блокнота:

— Смотрите. У нас на стапелях в разной степени готовности корпуса линейных крейсеров типа «Измаил». Если достроить их не как линейные крейсера, но сразу как авианосцы, по одному для каждого театра, мы могли бы иметь эти самые авианосные группы. Вместо четырех, скажем так, спорных линейных крейсеров, четыре авианосца. Пускай не слишком сильных, но все же вполне способных действовать в океанской зоне, а не только на короткой низкой волне внутренних морей.

— Почему их просто не достроить? — Юмашев нахмурился. — Разве у нас избыток крейсеров? Завтра партия поставит нам задачу оказать помощь восстанию трудящихся в той же Испании, либо в Бразилии, либо защищать завоевания Октября вовсе на другой стороне глобуса. И чем же мы выполним задачу? Тральщиками? Каспийскими противобасмаческими сторожевиками? Днепровскими бронекатерами? Запертым в Балтике «Маратом» или запертой за Босфором «Парижской Коммуной?»

— Технический сектор по нашему заказу исследовал вопрос, — Беренс перевернул еще несколько листов. — Те же «Измаилы» в ипостаси линейных крейсеров не смогут уверенно вести бой в свежую погоду. Если не нарастить борта, но это изменит всю компоновку. Верхний вес превысит безопасный предел. Средства мы затратим, выигрыш же сомнителен.

— Не понимаю! — крутнул головой Юмашев и поправил воротник, врезавшийся от резкого движения в шею. — Вы что же, за авианосцы?

Беренс захлопнул блокнот:

— Отнюдь. Из материалов товарища Корабельщика следует, что полноценный авианосец — дорого. Весьма и весьма дорого и долго. Причем, не столько в постройке, сколько в содержании. Кроме того, авианосец весьма и весьма зависит от погоды. В северных морях его полезность если не обращается совсем в ноль, то чрезвычайно уменьшается. Увлекшись авианосной программой «Большого флота», мы рискуем упустить сегодняшние задачи. Ведь никто не гарантирует нам, что панская Польша, науськиваемая Англией и Францией, не нападет на нас, допустим, в следующем году.

— Из материалов товарища Корабельщика следует, — не сдался Юмашев, — что проектирование и закладка линкоров чуть ли не вредительская акция. Много линкоров строить — на портах разоримся. Мало строить — окажемся в положении немцев после Ютланда. Как будто, и линкоры есть, и даже много. Но, если вывести, то перетопят.

Помолчав, Юмашев с треском захлопнул собственный блокнот и поднял обе руки:

— Вообще, из прочитанных мною материалов следует, что лучше строить подлодки и миноносцы. А берега оборонять железнодорожной артиллерией. Что рабочая лошадка будущей войны — тральщики, подлодки, эскортники и москитный флот. На худой конец, что-то можно просто купить у тех же немцев… Лев Михайлович, не молчите! Рассудите нас!

Лев Михайлович Галлер почесал выгоревшие добела усы:

— Из материалов товарища Корабельщика лично мне ясно, что нам повезло. Повезло не столько в том, что Корабельщик сюда добрался сквозь невообразимые дали космического океана. Нам повезло в том, что история нашей страны сходна со историей Корабельщика. И потому я предлагаю спор наш прекратить вовсе. Так ведь можно доспориться до мнения некоторых наших сухопутных оппонентов…

Упоминание сухопутчиков развеселило собравшихся. Беренс улыбнулся. Юмашев просто расхохотался:

— Да уж! Их послушать: зачем сухопутной державе океанский флот? Если хочешь уничтожить противника, подари ему крейсер! А лучше сразу полный крейсерский флот! И тогда уж государство точно не протянет, якобы, лет через десять разорится.

Беренс покачал головой:

— Мне тоже часто приходится слышать, что-де у России заморских территорий нет и не будет. Якобы, мелким державам наш флаг показывать незачем, а крупные державы от одного показа наш флаг уважать не станут, пока мы их чувствительно не побьем. Но Англию кто только не бил на морях, а выигрывал, в итоге, все равно Лондон. Посему я весьма и весьма внимателен к словам Горацио лорда Нельсона: «Тысяча кораблей и миллион кораблей — еще не флот»!

— Что же тогда флот? — впервые заговорил Корабельщик, и Юмашев объяснил:

— Флот прежде всего славные традиции.

— Знаю я их традиции, три раза с Черчиллем говорил, — Корабельщик покривил губы. — Ром, плеть и содомия, вот вся их парусно-пиратская гордость. Копенгаген ракетами кто сжег? Но мы прервали Льва Михайловича. Скажите, почему вы предложили прекратить спор?

Галлер посмотрел на Корабельщика. Что-то вертелось в памяти. Что-то, связанное с цветом. Галлер вздохнул, отогнал дурные мысли. Сон ему после бумаг Наркомата Информатики приснился гадостный: суд и взятая на себя вина каких-то мальчишек во флотской форме… Кажется, одного мальчишку Галлер узнал: Колька Кузнецов, бывший рассыльный Архангельского порта, нынче же молодой курсант Петроградского Военно-Морского Училища. Но что там за вина, как во сне разберешь? По молодой дури накуролесили что-то?

Лев Михайлович поглядел на обложку собственного блокнота. Увидел там знакомую картинку: эллипс рассеивания, расчерченный на клеточки, а в каждой клеточке знакомые всякому артиллеристу цифры, нарастающие к центру. Два, семь, шестнадцать, двадцать пять — процент вероятности попадания снаряда именно в данную клетку. Темно-синие, чуть ли не черные, глаза Корабельщика совпадали цветом с клетками «шестнадцать процентов».

Корабельщик поднял взгляд — в падающих из окна лучах глаза его приобрели обычный светло-синий цвет — и Галлер тогда сказал, словно бы очнувшись от наваждения либо гипноза:

— Все мы, товарищи, были когда-то «их благородиями». Помните ли вы, как велись дебаты в Думе? О том, какой строить флот, и почему именно такой. Выбрать расположение башен линейно-возвышенное, линейное, или вовсе от башен отказаться, обойтись барбетами? Нефть или уголь? Как техническое задание на броненосец «Андрей Первозваный» Морской Технический Комитет согласовывал четырнадцать лет! Наши корабли устаревали не то, что к моменту постройки, а уже к моменту закладки, точно как злосчастные «Измаилы».

Галлер отчеркнул сказанное ладонью и в конце движения поставил ее ребром:

— Сегодня у нас есть информация товарища Корабельщика. По неведомым нам законам или капризам природы, история его страны совпадает с нашей почти добуквенно. Настолько, что совпадают принципы построения, к примеру, зенитных автоматов. И те же автоматы наша промышленность разрабатывает уже не наощупь, но сосредоточенной работой в одну точку. Как я вспомню наши тогдашние метания, до костей пробирает. Ведь нам тогда не требовались какие-то сверхсекретные изобретения или вымышленные материалы. Мы безо всякого кейворита господина Уэллса могли получить хороший флот, если бы просто не растрачивали силы на ужимки и прыжки из стороны в сторону.

Лев Михайлович поставил обе ладони на стол и сказал ровным командирским тоном, после которого в рубке разом прекращаются все споры:

— Нам здесь нет нужды надувать щеки и перекидываться словами, как в царской Думе. Я предлагаю не тратить лишних слов и драгоценного времени, а просто выслушать программу товарища Корабельщика. Я уверен, что программа у него есть, и что изложена она коротко и ясно.

— На чем основана ваша уверенность? — больше для порядка прошелестел Беренс.

— На том, что в Думе товарища Корабельщика я не встречал. Следовательно, вирус болтологии поразил его в наименьшей степени.

Под улыбки Корабельщик развернул свой синий экран поверх стола:

— Благодарю за доверие. Тем не менее, зайду я несколько издалека. После мировой войны центром и лидером капиталистического мира стали Северо-Американские Соединенные Штаты, переняв эту позицию у слабеющей Англии. Все прочие страны так либо иначе вынуждены следовать в их кильватере, потому что сила капиталистов этих двух стран превосходит силу всех прочих, вместе взятых. Их доктрина «Атлантизма» заключается в том, что Атлантика должна стать внутренним морем Англии и Штатов, а Тихий Океан и вовсе «задним двором» северо-американцев.

По синему экрану пробежали строки, Корабельщик повторил их вслух:

— Декларация о создании Союза Советских Социалистических Республик. Практически, цель и смысл существования огромного государства… Смотрите: доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем… Новое союзное государство послужит новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику… Из чего, товарищи, логически выводится, что Союзу нужен мир.

Корабельщик улыбнулся и отчеканил:

— Желательно, весь. А уже отсюда с неизбежностью следует: Союзу придется вести бой в любой точке земного шара. И флот необходим океанский, прибрежным тут не обойтись. Дальше понятно: чем раньше начать формирование, тем лучше флот получится.

На синем экране снова возникла карта земного шара, развернутая по плоскости. Союз, в отличие от прочих карт, показывался тут не красным, а черным. Да и не вся территория Союза покрывалась черным — берега морей желтели.

Северная Африка, Персия, Индия, берега Китая, Индокитай, Япония также образовали громадную желтую дугу, замыкаемую слева через Испанию- Францию- Англию, справа через побережье Охотского Моря и кусок Чукотки.

Юмашев сообразил первым:

— Черным залита территория, недоступная любому флоту. Желтым — которую можно подвергнуть обстрелу и десанту. А остальное?

— Так выглядит планета на взгляд профессора Оксфордского университета Хэллфорда Маккиндера. Так мир видит основной противник Союза. Черная территория — «Ось истории», так называемый «хартленд» или «великая естественная крепость сухопутных держав». Желтая территория — так называемая «дуга», «римленд». Согласно доктрине капиталистов, кто контролирует желтые побережья, тот контролирует и черную «ось истории».

— Ничего нового, — прошелестел Беренс. — Еще Петр Алексеевич, простите, понимал, что стране нужен выход к морю.

— Что же это, англичане признали, что «Ось истории» проходит через лапотных русских?

— Увы, да. Потому что в их устах это значит одно: лапотные русские не по праву сидят на ключевой позиции. А дальше, как говорят американцы, «бизнес, ничего личного».

— Что же это значит?

— Это значит, что нас уничтожат не из-за личной ненависти, а только в силу выгоды. «Без гнева и пристрастья», так сказать.

— Выходит, или они — или мы?

Вместо ответа на столе снова вспыхнули красные строки: «Новое союзное государство послужит новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику». Слова исчезали, пока не остались четыре последних.

Военморы опять переглянулись.

— Задача понятна. Но скажите, не зря ли наш демарш относительно германских репараций ослабил Англию и Францию? Может быть, стоило усилить эти страны, чтобы они противостояли движению Америки в Европу?

— Лев Михайлович, я бы хотел, чтобы агрессивные действия капиталисты открыли в ближайший год, именно потому и выдернул германские выплаты у них буквально из пасти. Срок моего гарантированного пребывания на Земле истекает в следующем, одна тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Когда сработает моя установка переноса, я сам не очень точно знаю, но в любом случае не раньше. Начнут сейчас — мне хватит возможностей перетопить их флоты наглухо и тем самым обеспечить вам спокойное поколение, лет семь-десять, за которые вы построите собственную экономику и вооруженные силы. А там уже можно улетать с чувством выполненного долга.

Корабельщик поглядел в потолок, вздохнул:

— Если же напасть первыми либо устроить провокацию… Люди разгадают ее, не стоит их держать за дураков. Боюсь, они потому и не начинают, что уже разгадали мой ход и ждут моего исчезновения.

— Так или иначе, строим океанский флот, — Беренс вновь открыл блокнот и зашуршал карандашом. — Но в каком составе?

— Согласно воззрений Льва Михайловича, в сбалансированном составе. Вот авианосное соединение, ядро для каждого флота, — Корабельщик показал на синем экране группу кораблей: уже знакомый всем силуэт авианосца, вокруг него линкор, два-три крейсера, десяток эсминцев, несколько субмарин.

— Какова же в таком флоте роль большого артиллерийского корабля?

— Обеспечение боевой устойчивости авианосной группы в ближнем бою, — Корабельщик приблизил картинку, и все увидели тот самый Алый Линкор, фотографии которого «мальчики Фрунзе» добыли в итальянском Фиуме.

— Главный калибр, противоминный и обязательно скорострельные четырехствольные зенитки, — подсветил их Корабельщик на схеме. — Авиация сильна и станет еще сильнее. Но в плохую погоду или в полярных морях преимущество линкора неоспоримо. Количество линкоров я полагаю по два на океанских флотах, Северном и Тихом, по одному для Черного и Балтийского морей, и один резервный. Всего шесть-семь штук. За десять лет их можно построить, не перенапрягая заводы, далее же судить по ситуации.

Корабельщик увеличил картинку линкора, сам же теперь глядел мимо нее в стол и говорил медленно, словно бы по памяти:

— С проектом стесняться нет смысла. За срок строительства даже головного корабля политическая ситуация сто раз переменится. Закладывать сразу семьдесят тысяч тонн, главный калибр восемнадцать-двадцать дюймов, как у пушкарей стволы получатся. Противоминоносный — шести дюймов хватит, здесь я полагаю важнее скорость наводки. Наконец, зенитный не более четырех дюймов, ибо самолет быстрее любого миноносца и тут поворотливость установки вопрос жизни и смерти. Зенитный ближней зоны — многоствольные скорострелки, их задача засеять небо металлом…

Флотоводцы разглядывали красивый рисунок с непонятными выражениями лиц: то ли восхищенными, то ли неодобрительными от явного прожектерства.

— … Силовая установка турбинная, дизеля на такую мощность очень уж сложная штука, а передача от них на винты вовсе кошмар. Кроме того…

Корабельщик подумал и все-таки сказал:

— Пар можно производить и установками на базе особого топлива. Да! — он вскинул обе руки, предупреждая вопросы, — это именно то самое, но не вслух, товарищи. Вот об этом — не вслух… Дело не завтрашнее и даже не послезавтрашнее, но срок службы такого гиганта не меньше семидесяти лет, успеем с модернизацией. А пока начнем с мазута или водоугольного топлива. Углей низкого качества у нас чертова прорва.

— Водоугольное расслаивается, его зимой подогревать нужно, нам это неудобно весьма и весьма, у нас большой северный театр. Как вспомню, так вздрогну, — Юмашев оторвался от картинки с заметным сожалением.

— Печально, если такое чудо самолеты утопят. У вас очень ярко показана судьба самого большого линкора вашего мира, пущенного на дно ценой всего лишь пары авиаполков. Совершенно несравнимые расходы, как по людям, по сложности работы, так и по ресурсам, — Беренс продолжал записывать.

Галлер смотрел сквозь рисунок на темно-синие глаза докладчика. Корабельщик пожал плечами:

— Тот линкор принял бой в одиночку, и его гибель закономерна. Танк в городе без прикрывающей пехоты тоже долго не живет, но полезность его никто уже не оспаривает.

Погасив синий экран, Корабельщик прибавил:

— Авиаторов мы тоже найдем, чем порадовать. На дальней дистанции встретят истребители с наших авианосцев, поближе тяжелые универсальные пушки, вплотную те самые зенитные автоматы. Опять же, радары.

* * *

— Радары мы понемногу делаем, но, как и все остальное, в гомеопатических дозах.

Бонч-Бруевич прошелся вдоль заваленных инструментами и полусобранными моделями столов, потеребил черную густую бороду:

— Электромоторы — дефицит. Магнетроны — дефицит, все ручной сборки, все трубки поименно, у каждой свой характер. Пока что наши радары годятся лишь пускать пыль в глаза большому начальству. Элементы питания — дефицит… Кстати, в вашем задании ошибка. Двести пятьдесят вольт — это анодное напряжение. Напряжение накала можно снизить вольт в двенадцать, или даже в шесть, при некоторых условиях. Скажите, вы ошиблись намеренно? Чтобы заставить нас думать и все же найти тетрод, четырехсеточную лампу, что снижает анодное напряжение до восьмидесяти вольт… И мы снизили вес батарей чуть ли не впятеро!

Бонч-Бруевич помолчал и закончил тихим голосом:

— Но мы здесь, в Казанской лаборатории, очень сильно обиделись. Если вы знали ответ, почему просто его не сказать?

— Увы, — Корабельщик развел руками, покаянно склонил голову. — Я не специалист во всех областях. И ответа я не знал.

Бонч-Бруевич отошел к обычному стулу с пятнами от кислоты на лакированных планках, сел, поправил белый лабораторный халат:

— А мы-то полгода голову ломали: что за хитрость? Зачем? Порой мне кажется, что мы слишком привыкли опираться на ваши сведения и разучились думать самостоятельно. Среди людей странное ощущение: все ждут вашего отбытия, как ждут отпуска или отъезда начальника предприятия. Тогда, наконец, настанет подлинная свобода.

Корабельщик нахмурился:

— Отберите людей, которые способны шагнуть за рамки представленных мной бумаг. Они-то и есть настоящие ученые, им, сколько сведений не выдай, все мало.

— Единицы.

— Да, таких никогда не будет много, — Корабельщик тоже сел вполоборота на испятнаный паяльной кислотой стул. — Но только эти и есть настоящие. Кому интересно не столько освоить и получить премию, сколько разобраться, в чем же суть.

Бонч-Бруевич улыбнулся странно:

— Я никак не могу поверить, что вы все же уедете. Непривычное, невообразимое и страшное дело: знать, сколько тебе осталось. Постойте! — Бонч-Бруевич отстранил возражения уверенным движением ладони. — Я инженер и должен верить расчету, верить цифре и логике. Но сердце им противоречит. Черт возьми, окажись вы крылатым осьминогом, вас бы приняли стократ легче.

— И что же, многие не дождутся, пока я исчезну?

Инженер пожал плечами, стряхнул с халата на бежевый кафель пола невидимые крошки:

— Не сотни тысяч, если вы об этом. Да и те вряд ли что-то предпримут, кроме возмущенного ворчания.

Корабельщик переложил на стеллаже несколько заполненных элементами гетинаксовых пластин, вздохнул:

— Предприимчивого хватит и одного. Но вы правы. Надо выпустить какое-либо разъяснение по данному вопросу.

— Что же вы намерены разъяснять? Что вы чего-то не знаете или не можете? Простите, но поздно. После десяти лет работы Наркомата Информатики люди уверены, что вы знаете все.

Корабельщик хмыкнул:

— Ровно половину всего. Благодарю за поднятую проблему, я обдумаю ее как можно скорее. Перейдем к делу. До радаров далеко, но что-то вы же готовы отдать в серию?

Инженер не стал никого вызывать и даже в записи не полез. Он просто прошел к торцевой стене лаборатории — белой большой комнаты с кафельной плиткой на стенах и на полу — где открыл шкаф:

— Смотрите!

— Новые наушники?

Бонч-Бруевич поморщился:

— Наушники — это клапаны шапки-ушанки. У нас, у радистов — головные телефоны.

Корабельщик примерил черную дугу, постучал пальцами по выпуклым чашкам:

— Да, эти легче граммов на сто… Сто двадцать. А это что? — нарком информатики осторожно взял в руки самую обычную клавиатуру, только тяжеленную, с металлическими кнопками, но с вполне привычной раскладкой: «фывапролджэ» по среднему ряду.

— Наборный ключ. Для лечения срывников и для использования необученным персоналом. — Бонч-Бруевич подключил клавиатуру к стенду:

— Нажмите любую букву.

Корабельщик нажал «П», сейчас же из динамиков запищало коротко, два раза длинно и снова коротко.

— Пи-ла-а-а по-о-о-ет, — хмыкнул Корабельщик. — Надо же, не забыл еще. А что за срывники?

Бонч-Бруевич убрал клавиатуру и новые телефоны в шкаф, развел руками. В свете мощных ламп заблестели коротенькие волоски по пальцам.

— При скоростной передаче ключом от напряжения руку может свести судорогой. Это наш бич и проклятие! Радист, причем самый ценный, радист-скоростник, выбывает на несколько месяцев. Нельзя писать, даже ложку и вилку запрещено брать в первые дни. Медики не церемонятся: гипсовую лангету на несколько недель, и делай что угодно, кроме мелкой моторики. Потом возвращение в работу не раньше полугода, и то понемногу. Для уже сорванных мышц опасность нового срыва больше на порядок… Так что мы построили такую вот клавиатуру на наборных линейках. Одно движение рукой на любой знак. Опять же, с ее помощью любой необученный человек может передать сообщение, достаточно знать грамоту. О скорости, конечно, говорить не приходится, но это же для аварийных случаев.

Корабельщик удовлетворенно кивнул, принимая упакованные образцы и папку с описаниями. Переспросил:

— Так вы, значит, опасаетесь, что без моих подсказок уже ничего не сумеете?

* * *

— Сумеем, — Пианист бледно улыбнулся. — Можете не сомневаться, что не оплошаем и без Корабельщика.

— В таком случае, будьте готовы после празднования юбилея.

Пианист огляделся. Московский ресторан, как и при старом режиме, только вместо амуров и психей золотом по белому звезда, в ней плуг и молот, осененные раскрытой книгой: новый державный герб, герб лапотников и косноязычных работяг. У входа через улицу все тот же лоточник с пирожками… Что же, царь-батюшка Романов не позволял ему пирожками торговать?

— Празднование десятилетнего юбилея Великой Октябрьской Социалистической Революции… — протянул Пианист. — Парад с новыми огромными танками, с голоногими физкультурницами, все еще стесняющимися своего вида, с непременными лозунгами на красном кумаче… Почему вы пришли с этим ко мне?

Собеседник оттянул рукав, показывая край золотистой метки — такой же точно, какую и сам Пианист носил после памятной беседы с Корабельщиком.

— Я проиграл и теперь верно служу… Печати, словно демон Каббалы. Служу в Мосгорсвете. К параду буду иллюминацию готовить… Попробовал бы я бунтовать! Уловив некие, носящиеся в воздухе… Слухи… Почел себя обязанным известить всех, кого положено. Так сказать, сигнализирую. Примите меры.

— За три месяца меры принимать не поздно ли?

Собеседник развел руками:

— Что поделать! Слухи приходят, когда им желательно, а не когда нам хочется. В моей практике имеется печальный случай, когда сведения распространились весьма широко и заранее, что и погубило всех вовлеченных. Видимо, теперешний комплот подготовлен получше…

Тут подали мясо, и следующий вопрос Пианист задал, дождавшись удаления официанта.

— Скажите, Николай Иванович… Так, в порядке светской беседы, не для рапорта… Что вы предлагали взамен ленинско-черновской политики? Тогда, в двадцать четвертом?

Бывший «Коля Балаболкин» хмыкнул, культурно нарезая бифштекс. И ведь неглупый, несмотря на прозвище. Прозвали его за легкость и простоту в общении, а еще за многия знания. Три языка свободно: немецкий, французский, английский. Экономист, причем грамотно улавливающий дух времени. Именно бухаринская постепенная политика коллективизации, направленная на обогащение крестьян, проводится вот уже десятый год в стране.

Орлов жевал совсем неплохое мясо, и все не мог понять: ладно сам он, контрразведчик, ненавидящий красных ротмистр, пойманный на горячем за неделю до подготовленного побега в Финляндию, и вынутый Корабельщиком буквально из-под расстрела. Но Бухарин с Лениным не разлей вода, Сталина запросто называл «Коба». И даже на заседании Совнаркома Сталин защищал главного заговорщика. С таких-то высот зачем бунтовать?

Бухарин между тем доел бифштекс, положил нож и вилку на тарелку крестом, что в этикете ресторана означало: «Закончил, прошу подавать следующее блюдо».

— Я отвечу на ваш вопрос, если вы обещаете мне честный ответ на мой. Годится?

— Пожалуй, сделка честная. Извольте ответить, а за мной не задержится.

— Вам сейчас, наверное, думается: вот же дурак этот Коля Балаболкин! Мог стать нарком просвещения, а стал клейменый каторжник, верно?

Пианист не стал отпираться, а только молча кивнул, положив и свои приборы по образцу собеседника. Официанты сейчас же понесли десерт, заказанный кофе по-турецки, сваренный в настоящем песке. Мужчины помолчали, дав посторонним время отойти подальше.

— Но вы, Владимир Григорьевич… Да-да, я знаю ваше имя и фамилию, — Бухарин вздохнул, — причем от некоего антиквара, Георгия Бергма, члена Санкт-Петербургского летного клуба… Помните такого?

Пианист пожал плечами:

— Много передо мной прошло мальчиков с многозначительными взглядами. Всех не упомнить. Итак, что же вы предлагали взамен двухголовой диктатуры большевиков с эсерами?

Бухарин улыбнулся плотоядно:

— Диктатуру одной партии. Большевиков. Вся эта видимость парламентской борьбы нас только замедляет. Как ни назови вождя, председателем ли Совнаркома, царем или гетманом, суть в том, что все в стране делается по его слову. Так зачем нам фиговые листки «демократического централизма»? Диктатура пролетариата должна осуществляться открыто и гласно. А недовольных к ногтю! Спасибо Корабельщику за машины и моторы, но их применение не его забота. Он улетит, а нам здесь жить. Вот какой был наш лозунг.

— Но вы проиграли. Более того, вы же и выдали остальных участников. Не могу сказать, что данное обстоятельство вызывает во мне большое доверие к вам.

— Ах, да зачем же мне ваше доверие! Исполняю долг, не более. А уж вы там доверяйте, проверяйте. Вы же, простите, великолепный специалист.

Бухарин выпил кофе и продолжил, дирижируя опустевшей чашечкой:

— Под именем Болеслава Орлинского вы внедрились в питерскую Чека, обманули самого Дзержинского. Феликс помнил вас еще с Варшавы. Мне Коба как-то рассказывал, что вы дело Феликса вели еще при царе. Но не раскусил вас, напротив, похвалил. Помните, что вам сказал повелитель холодных рук и чистых сердец… Или как там?

Пианист поморщился:

— Что еще вам про меня наговорил этот юноша из Питерского авиаклуба? Турецкоподданный Массимо…

— Простите, Георгий Бергма.

— Да-да, уполномоченный угро Константинов. Я именно об этой разносторонней личности… А Дзержинский мне, помнится, так и сказал: «Очень хорошо, Орлов, что вы сейчас на нашей стороне. Нам нужны такие квалифицированные юристы, как вы.»

Выпили еще по чашечке кофе, следя за поднимающимся паром. Вокруг нарядные барышни жеманно принимали грубоватые комплименты красных командиров, за столиками, склонясь голова к голове, обсуждали детали очередной махинации «артельщики» в отличном сером шевиоте.

Бухарин пожал плечами:

— Но все же вы сумели под носом у Феликса составить картотеку большевицких агентов, и даже с фотоснимками. Вы передали ее на Дон, а до нас все это дошло только в двадцать втором, через отделение ИНО в Севастополе. Куда там авторам авантюрных романов! И никакая Чека вас не поймала.

Теперь уже Пианист оттянул белейшую манжету, открывая золотые завитки:

— Я тоже проиграл и тоже верно служу… Печати.

Бухарин понимающе прикрыл веки. Налил еще кофе:

— Здесь готовят с долькой чеснока. Каирский рецепт, если я правильно помню. Печать наше проклятие, но и защита. С исчезновением Корабельщика вам отомстит Железный Феликс, не распознавший жандарма у себя под острым носом. Что до меня, так я противен всему Совнаркому. Даже Коба заступался за меня более по обязанности. Вот если бы вместе с Корабельщиком исчез и Совнарком, а?

Пианист выхлебал малюсенькую чашечку одним глотком, ощутив на спине толпу мурашек.

— Вы сказали, что событие… Связано с празднованием юбилея?

Бухарин молча кивнул и налил еще кофе.

— Вы, кажется, хотели что-то спросить? — Орлов отставил кофейник так, чтобы закрыть лицо. Допустим, Корабельщик слушает через печать. Но, покамест, ничего предосудительного тварь не услышит: Бухарин принес донос. Обсуждаются меры по его проверке. Разумеется, Корабельщика ругают и желают ему смерти. Напротив, удивительно и подозрительно, если клейменые каторжники начнут восхвалять начальника лагеря.

Но не стоит и пренебрегать обычными филерами. Простые средства осечек не дают. Мальчиков из Петербургского авиаклуба вокруг наверняка полно, Пианист не обольщался. Сколько в мире разведок, столько вокруг Наркоминфа шпионов. На прошлой неделе, кажется, Агранов через иностранную разведку вычислил, прости господи, уругвайского агента. С широкоскулым рязанским лицом и чистейшими синими глазами.

Орлов еще немного повертелся, чтобы затруднить возможному наблюдателю чтение по губам, и тогда только сказал:

— Я обещаю вам полную искренность в ответах. Полную искренность, вы понимаете?

Бухарин снова с важностью кивнул, поглощая очередную чашечку. Поместил в рот воздушное пирожное — оно растаяло и кануло мигом, это не бифштекс, за которым держать паузу можно четверть часа!

Так что бывший нарком сельского хозяйства заговорил:

— Если в самом деле Корабельщик улетит по миновании обещанных десяти лет… Изменится ли что-то в правлении? Кроме названий и риторики? Либо мы так и останемся под началом пламенных ораторов, мастеров жонглирования лозунгом?

Орлов проглотил свой десерт разом, словно бы ожидая в любой миг вызова по тревоге. Ответил раздельно, негромко, чтобы в ресторанном гомоне слышал его только собеседник:

— Пройдёт много времени, прежде чем русский народ сможет искоренить бездушное и предательское жонглирование словами, которым занимаются беспринципные негодяи, стоящие у власти.

На вопросительный взгляд собеседника Пианист невесело хмыкнул:

— Все же, сознание народа пробуждается. Необходимо покончить не только с ложью, но и с теми, кто её распространяет. Если глубоко вникнуть в происходящее, можно впасть в отчаяние. Когда одни совершают все эти чудовищные преступления против человечества и цивилизованного мира, другие безучастно остаются в стороне. Вот и ваш переворот не удался хотя бы потому, что никто не пожелал подставить голову.

Николай Балаболкин ответил неопределенной улыбкой:

— Представим себе, что революция произошла в стране, обильно снабженной техникой — всем тем, что Корабельщик пытается учредить или произвести здесь, у нас. Автоматические заводы, счетные машины, самоуправляемые паровозы и даже самолеты… Техника бы обеспечила изобильное производство, а главное — беспристрастный учет, вовсе искореняющий воровство.

— Да зачем же в такой стране революция? — Орлов едва ли не рот раскрыл. — Там, наверное, всем всего хватает и без нее.

— Вот именно. Людям хватало даже той мелочи, что мы, большевики, успели дать им за краткие годы. Я, увы, понял это слишком поздно, а мои соратники увещеваниям не вняли, настаивая на выступлении… Если вы осуждаете меня, то поймите, что и великие люди не избегали перемены стороны. Сам Талейран, епископ Оттенский, слуга трех императоров — ну, вы-то не сиволапый, вам-то не нужно разъяснять, кто сей персонаж, верно?

— Я учился в Варшавской образцовой гимназии. Для смеха, вместе с Каляевым и Савинковым. А ведь скоро пять лет, как Савинкова предательством же выманили в Минск, арестовали и шлепнули. Надо же, как летит время…

— Да, епископ угадал верно: «В сложной игре предательство лишь вопрос времени. Не предашь ты сегодня — тебя предадут завтра. Из чего следует, что вовремя предать означает всего лишь предвидеть».

Кофейник опустел, а десерт закончился, и напряженную паузу пришлось рвать снова Бухарину:

— Вы искусно построили ответ, вынудив меня к оправданиям. По правилам сделки, я тоже имею право спросить без оглядки на вашу обиду.

— Я обещал вам полную искренность и от слова своего не отказываюсь.

Бухарин подобрался, как бы готовясь к драке; дослушав его, Пианист прекрасно понял, почему.

Коля Балаболкин сказал:

— Мне, бывшему наркому, обидно проверять лампочки. Я не остановлюсь пока не достигну победы, либо не упокоюсь в смерти. Смело могу сказать, что я такой не один. А вам, Владимир Григорьевич, не обидно ли из величайшего разведчика, коего наш с вами общий знакомый, Георгий Бергма, трактует выше начальника немецкой разведки, выше самого Вальтера Николаи… Не обидно ли вам нынче прозябать пошлейшей ищейкой, розыскной красной собакой?

О чем говорят мужчины?

— Что, красная собачка? Гав-гав будку привезли?

Резвый попался, черт. Отшагнул правой ногой так, что повернулся на левой, словно дверь на петлях.

И с левой руки как даст Сеньке в зубы — тот аж ногами накрылся. Сенька-то с правой ждал, и не сразу: сперва полагается долго и с удовольствием ругаться, а уж потом переходить к сути дела.

Но летун попался резкий, как понос, и ни слова ни сказал, просто врезал. Федька сунул было руку за пазуху, но тут уже опамятовавшийся Семен перехватил запястье товарища. Одно дело в морду, а с оружием — это уже нападение на военнослужащего. Тут на Вилюй еще попросишь, чтобы отправили. Присяжные такие же люди, как все вокруг, понимают, чем драка от убийства отличается.

Краском же фыркнул, неспешно развернулся спиной, показывая полное свое пренебрежение к незадачливой шпане. Вытащил из-за потертого, выношенного кожаного пояса, мягкого даже на вид, пару вееров и махнул над головой черным крылом левого.

Тогда цеппелин завыл сиреной, окутался сизым облаком от пиропатронов и выстрелил сразу четыре якоря, крестом. Завизжали блоки, тоненький белый дым поднялся от бегущих сквозь полиспасты тросов. Цеппелин переполз на малозаметные с земли полметра. Взмах белого веера — бетонный ящик довернулся на подвеске. Оба веера через стороны вниз: опускай!

И бетонный сундук медленно пошел вниз. С треском примял деревянные подкладки. Товарищи краскома ломами довернули ящик по месту точно, разбежались на уставные пятьдесят шагов. Тогда сам новоприбывший комэск повернул над головой белый веер: есть касание!

Снова под брюхом цеппелина неслышно хлопнули пиропатроны, и в пыльную землю ударили черные молнии отстреленных тросов.

— Ну, с прибытием!

Описав прощальный круг черным, комэск сложил веера, сунул привычно за пояс и пошел к железным воротам гарнизона, откуда уже махали ему из-за накрытого стола командиры звеньев, комполка, старшина, механики и прочие аэродромные люди. Цеппелин снова взвыл коротким гудком — уже не истошной сиреной, уже густым добрым басом — и с потрясающей воображение легкостью ушел вверх. А уж там развернулся и пропал, как привиделся.

Привезенный им бетонный дом встал в ровном ряду таких же комсоставовских коробок, замыкая внутренний оборонительный периметр военного городка. Наружный периметр состоял из таких же литых ящиков, только там никто не жил, а хранили всякое старшинское добро: запасные кровати, лопаты, кирки, ломы вот эти самые.

Семен встал, потрогал набухающую под глазом щеку, выругался и приложил к глазу федькин шпалер. И больше в тот вечер не случилось ничего, как пишут в романах, «достойного внимания».

Поутру Семен выглянул из хаты поздно, уже солнце встало. Мать, поругавшись бесполезно, махнула рукой и ушла на службу, на станцию, где работала счетоводом.

На лавке перед самым домом сидел тот самый, прибывший вчера, краском. Во всем новом, пуская зайчики назеркаленными сапогами, разве только ремень потертый, выношенный, мягкий. Но теперь-то Семен знал, зачем: для поворотливости в поясе. Новый ремень жесткий, с ним бы краскому нипочем не подловить лучшего бойца Заречья.

— Выходи, Семен. Поговорить хочу.

Лучший боец Заречья труса не празднует. Подтянув штаны, умылся Сенька в бочке под водостоком, рубашку накинул и вышел. Тотчас же из-за куста калины на углу показался и Федька, с независимым лицом фланирующий по улице.

— И ты подходи, побакланим. — Летун сделал приглашающий жест. — Если драться хотите, так и это можно. Только вы уж не взыщите, я инструктор по боксу. Увы, без права участия в соревнованиях, но вам хватит.

Подошли, сели на лавку с обеих сторон от летчика.

— Василий, сын Ильич, — командир, не чинясь, протянул руку. Пожал руки аккуратно, не кичась железной хваткой.

— Семен.

— Федор, — перекинув чинарик в другой угол рта, выдохнул верный товарищ. — Из самого коммунизма в наше захолустье?

Краском, против обыкновения, не стал петь комиссарских песен про единство. Окраины и центр едины — раздельны только магазины! Это здесь всякий знает.

Пилот просто кивнул.

— Хочу спросить у вас. Вы, наверное, знаете. Вот, городок небольшой. Уютный. А почему фонари только вокруг центральной площади, как она тут называется…

— Имени Крупской, потому что там училище воспитательниц, — проворчал Семен. — А мы просто говорим: «Крупа».

— Ну. — Пилот поглядел сперва в серые глаза Семена, потом в синие Федьки — да пристально так, Федор аж рыжие вихры пригладил. Но тут же вспомнил, что он, вообще-то, первый парень в Углегорске, и снова перекинул чинарик по рту, и выпрямился, и поглядел прямо на залетного.

— Так отчего на Крупе все чисто, светло, красиво — не хуже Москвы, слово чести. Я был в Москве на обучении, могу сравнивать. И парк у вас хороший, я много где послужил, так скажу: в Чернигове, примером, и сам парк хуже, и развлечений меньше. А новую секцию, авиаторскую, и вовсе не в каждый областной город ставят.

Пилот откинулся на неровные бревна, переплел пальцы на необычно худом колене:

— Нет, не интересно вам. Отойди от Крупы тридцать шагов — и фонари побиты, и вот на углу водоразборная колонка сломана. Как будто на Крупе коммунизм, а вокруг черт знает что. Палеолит, как нам в музее рассказывали. Комендант мне вчера говорил: это не наши, не гарнизонные. Это вы сами. Что же так-то? Что вечером культурно в парк не пойдете? Раньше только чистую публику пускали, а теперь-то всех. Теперь всякий чистым быть может. Отчего же не всякий хочет? Вот почему ты, Семен, чистым быть не хочешь?

— Ты, Василий, вопрос прямо ребром ставишь… — Семен почесал затылок. — Я тебе тоже честно скажу, только уж не обижайся, коли сам спрашивал. Мильтонам не стучать. Уговор?

— Уговор, — Василий совершенно по-местному подцепил ногтем клык, — зуб даю!

— Ну, поглядим, чего слово твое стоит… — Семен вздохнул. — Отец мой убит на войне в Туркестане. Поеду я на заработки в город или там на учебу — кто с мамкой останется? А с моей зарплаты на лесопилке ничего на полгода не отложишь.

— У меня и вовсе, — Федька сплюнул. — Ни пропить, ни накопить.

— Ну да, — разулыбался Семен. — Ты ж сифилитик.

— Чего? — Вот здесь непроницаемый пилот удивился. — А не похож. Нос не провален.

— Да шутит он, черт гороховый, — Федька, перегнувшись через пилота, пнул товарища в плечо. — Завод пищевого порошка, ЗПП. Я там сменный мастер.

— Старший крутильщик вентилятора, — хихикнул Семен. — Вентилятор у них от крыльчатки, а как нет ветра, становись на маховик сам. Артель небогатая, мотор уже который год не укупят.

— А сам-то… Верхний привод пилорамы, — без сердца огрызнулся Федька. — Ну, тот мужик, что на верху пилорамы на себя полотно тянет.

— Так и есть, — Семен спрятался за горьким смехом. — Я больше люблю сверху. Гы-гы. Ну, в смысле, снизу легче, только в глаза опилки летят.

Тут оба парня перестали ржать и Семен поглядел на пилота строго:

— Правды хочешь? Ну так держи по-рабочему. Ты красный летчик, ты в струю попал. Хвала тебе и слава, тут вопроса нет. Но не всем же пилотами быть, кому-то и вас кормить. Вот и выходит, что мы тут просидим до конца дней. Куда нам подаваться?

Федька выплюнул чинарик и зажег новый, с форсом чиркнув спичкой о подошву. Добавил непривычно угрюмым голосом:

— Ты, Василий, осенью на Урале не живал. Ух тоска, куда там Пушкину! Как нам учительница читала: «Унылая пора». Только там дальше про очарованье, а какое тут очарованье? Девки-то не дурные. Цепляют, за кем взлететь можно, в большие города выбраться. Вот мы и злые. Небось, талан-судьбу свою ни с кем из нас не поменяешь? Если честно?

— Честно? — засмеялся красный летчик Василий, а нехорошо засмеялся, и сам прокурор в Углегорске добрее смеется!

Встал пилот, выпрямился и одним движением поднял обе штанины:

— Меняй, Федя, покуда скидка. Отдам дешево!

— Твою ж ма-а-а-ать, — Семен так и застыл. А Федька не застыл. Раскрыв позорно рот, он проглотил свежераскуренный чинарик, и теперь его матерно-рвотные вопли удалялись в сторону речки. Вот когда пожалеешь, что колонку на углу пнул сгоряча спьяну.

Василий опустил штанины, и торчащие из лакированных ботинок протезы скрылись из вида. Тогда только Семен выдохнул.

Помолчали. Послушали воробьев на калиновом кусту. А те, как нарочно, затихли, и каменная тишина стала вовсе неподъемной.

— Воевал? — не вытерпел Семен. Это же в пилоты здорового возьмут не десятого — из сотни пятерых отбирают. Нет же, безногий пролез как-то. И драться здоров, тут уж Сеньке ничего не рассказывай. Вчера как молотом двинул, мало глаз не лопнул.

— У тебя, может, и руки железные?

Семен осторожно потрогал синяк под глазом.

— Ну, как в кино про механических людей. Про этих, как их там, роботов?

Теперь уже пилот грустно хмыкнул.

— Жили мы на Алтае, а потом переехали к родичам в Украину. Говорили, земля там родит лучше… Вот, а осели мы в Глинищах, на берегу Днепра. Весной как разольется: чисто море, берега не видать. Моряком хотел стать, в Африку плыть. Жирафа в зверинце видел, зебра видел. Тоже все смеялся: чисто тебе конь в тельняшке, вот кабы на него матроса верхом усадить! У зебра полоски, у матроса полоски…

Василий поглядел в небо — синее июльское, теплое небо, ветер по нему несет листки калины, комаров сдувает. В щели забора мелькнуло светлое.

— Катька там, — ответил Семен. — Подслушивает, язва мелкая, что сделаешь?

— Да пусть ее, — Василий махнул коверкотовым рукавом. Часы сверкнули командирские, с мерцающими зелеными стрелочками. При начале разговора Семен подумал бы: выделывается залетный, как девку почуял. Теперь язык не поворачивался. Хорошо, пока молодой: всем нужен. А по старости куда кинуться безногому?

И подумал Семен, что не хочет он слышать историю Василия, а уже нельзя прерывать. После вчерашнего выкрика, после сегодняшнего честного вопроса-ответа как ты ему рот заткнешь? Уже оскорбление чистое! Вот оно — душу махнуть не глядя, как в знаменитом кино «Тринадцать».

А только совсем не по-киношному. Не смешно и не весело.

— … На краю села жил пан Анджей, поляк беглый. Сын его старший…

Васька сцепил мизинцы:

— Во как мы с ним были. То у него в хате ночевали, то у меня. Юзеф старше на год, в мореходку готовился поступать. Книги у него были…

Пилот вздохнул:

— Ладно книги, сестра у Юзьки была Северина, ее Северкой звали. В черноголовом селе золотые волосы, утром до колодца звездой идет… Ну все за ней бегали, от пацанов до дедов. Кто бы сказал, что не смотрел — брешет как дышит. Через день мы за нее дрались, то между собой, то с хуторскими, то с Баштановскими хлопцами. В Зимний Поход заехали к нам конные с офицером. Кокарда, погоны золотые, день морозный, блестит… И офицер рукой в перчатке на Северину так: «Эй, а привяжите мне ее»…

Васька замолчал и Семен почти уже собрался прервать, и тут заметил молча вернувшегося от реки Федьку, и выставившую голову над забором Катьку — глаза по рубль сорок — и ничего не сказал Семен.

Прошелестел над пыльной улицей ветер и запахло редким на Урале яблоком.

— А пан Анджей и говорит: «Что же вы, пан офицер, погоны пятнаете? Гонор свой роняете?» Гонор — это честь по-ихнему. А офицер тот вынимает пистолет… У него рычаги двинулись, как ноги у кузнечика, я уж потом узнал, что Парабеллум-Люгер… Бросило пана в беленую стену, и Анджей левой рукой наотлет задел медный таз…

Василий выдохнул:

— Девять лет прошло! Уже я пилот не последний, в Дюжине мои документы лежат… А до сих пор, если загремит кто шайкой или бадьей, я и во сне вскакиваю, и через три закрытые двери слышу. И отлетел таз медный, луженый… Дорогой, тоже бабы все завидовали… Загремел по ледяным натоптышам. Офицер же тот говорит: «Разбаловали мы их. Как Москву вернем, всем им быть в крепости. Никакого ученья, никакой грамоты, никакой мысли чтобы! Развели сицилизм, о чести погон быдло рассуждает!» И с тех пор я как погоны увижу, зубами рвать готов, поперед самолета в атаку лететь…

Пилот сжал кулак и поставил его на лавку, и видно было, что хочет ударить, а что удержало — непонятно.

— Вот когда мне Юзеф закричал: «Беги, Васька! Беги!» Сам он к Днепру рванул, должно быть, в плавнях надеялся спрятаться. А я побежал в степь, я там помнил балок с кустарником… Да, честно, и не думал я тогда. И копыта за мной, а я все бегу, и повернуться страшно, и дыхание уже забивается, а я все голову повернуть боюсь. А потом хлестануло из винтовки, громко так, знаешь, наверное?

— Учили в школе, — кивнул Семен.

— И сразу чернота. Очнулся, а меня конем придавило. Гнался за мной наш сельчанин, а зачем гнался, или спасти-прикрыть, или, напротив того, поймать и продать осетинам Дикой Дивизии — я до сего дня не знаю. Кто его убил, тоже не знаю. И как очнулся, ноги уже огнем горят. Умом понимаю, все — отбегался Васек. А тело не верит, уговаривает: ништо, пройдет, оклемаешься…

Пилот поднял взгляд на Федора:

— Ну что, брат, хочешь ли судьбу-талан разменять? Легко мне паек летный достался, дешево я купил часы со стрелочками, штаны диагоналевые, да туфли лаковые, комсоставские?

— Прости, — сказал Федька, поддерживая припавшую к нему Катьку, — глупость ляпнул.

— Ну, — сказал тогда и Семен, — прости, Василий. Раз уж ты из такого-то… — поглядел на Катьку, перемолчал бранное слово, — … вылез, как-нибудь и мы подумаем.

— Слушайте, товарищ летчик, — девчонка зарделась, но Федькину руку с плеча не скинула. — Сводили бы вы нас в парк, пока воскресенье? Там уже месяц, как новые аттракционы привезли, а что с ними делать, никто не знает.

— Ладно, смотрители не везде инструкцию прочитали, — не поверил Василий, — да и знакома мне эта публика: им лишь бы работы поменьше. Суть игры объяснишь, так это же машину запускать придется… Но неужели наши не знают?

— Мы с вашими не особо говорим, — повинился Федор. — Они же из коммунизма приехавшие, нам-то с ними заговорить… — рыжий махнул рукой. — Если вовсе честно, то стесняемся. Так, на танцах иногда…

Васька хмыкнул, прекрасно понимая, о чем там говорят на танцах. Сам к синякам пятаки прикладывал. Поднялся — легко, пружинисто, нипочем бы Сенька не поверил, что безногий, если бы сам не видел протезов.

— Ну пошли, поглядим, как тут что содержится.

— О, — Семен поднялся тоже, — нам идти-то два шага!

* * *

Два шага по Углегорску собрали за Василием небольшую стайку молодых людей и девушек — и в «чистом» выходном, и в рабочем, разве что вычищенном-выглаженном. Как уж там танцы, а новые аттракционы все же интересно было поглядеть. И опять же, нашелся такой приезжий «из коммунизма», что не побрезговал внятно рассказать, куда и что.

По старым дорожкам, через танцплощадку и лысую лужайку «пойдем, выйдем», ввалились в новую часть парка, где громоздились недавно привезенные машины. При красном командире смотрители уже ворчать не посмели, живо скинули брезент с первого аттракциона.

— Ух ты, самолет!

— И вовсе ты дурак, Мишка! Пропеллера нету, я же знаю! Планер это!

— Планер, — подтвердил Василий, обойдя моноплан по кругу, покачав элероны и убедившись, что столб вкопан и обетонирован. Отстопорил катушку с тросом — планер поднялся к небу, бочка на другом конце коромысла опустилась к вытоптанной площадке.

— На семьдесят четыре отмеряй, — кивнул он смотрителю, и тот живо передвинул металлическую бочку по стальной балке. Василий проверил, что бочка накрепко прикручена у расчетной отметки, а гайки законтрены проволокой. Затем сбежавшиеся смотрители отогнали народ за красную ленту и взяли страховочные тросы, и ручной лебедкой притянули планер к земле, превозмогая вес балласта.

Краском перескочил через низкий борт в двухместную открытую кабину — Семен даже глаза протер, а потом понял: Василий постоянно доказывает себе, что не хуже здорового. Потому, видать, и рвался в пилоты, не попроще куда. Если не соврал про Дюжину, так лихо Василий в карьеру идет, почти вертикально.

— Итак, товарищи! — громко сказал Василий прямо из кабины. — Вот я в тренажере начального обучения «Стриж». Планер этот сам никуда не улетит, крыло небольшое. Но для наших целей годится. По моей команде отпустят вертушку, и противовес на втором конце коромысла меня поднимет до высоты пять-шесть метров. Там, в потоке ветра, я могу ручкой и педалями управлять планером, как настоящим самолетом. У нас в летных школах применяется точно такой же тренажер, только с колпаком для тренировки равновесия в слепом полете… Готовы? От хвоста!

Смотрители разом освободили стопоры вертушек, и бочка перевесила планер, за которым к небу поднялись и взгляды небольшой толпы, густеющей на глазах. Подтянулся постовой милиционер, подбежал с лотком продавец пирожков:

— Копеечку, товарищи, копеечку! Вы не обеднеете, я не разбогатею! С ливером, с печенью…

Но пока что никто на пирожки особо не смотрел. Все смотрели, как планер делает уверенные повороты, несложные кольца вокруг центрального столба; на втором конце коромысла жутким кулаком туда-сюда металась бочка.

— Вот что мы в городке через ограду видели!

— А ты, Мишка, говорил…

— И что, я же прав оказался!

— А давай про трубу спросим?

— Сейчас он вниз пойдет…

Словно бы услышав детишек, Василий уверенно притер планер к белому кресту разметки на песчаной площадке.

— Контроль?

— На месте, — просопел смотритель, вглядываясь в бочку, пока его товарищи крепили планер.

Тогда только Василий вылез из кабины.

— Я прикажу, чтобы на каждое воскресенье здесь был кто-то из авиаполка, инструктором во второе кресло. Пользуйтесь, товарищи, возможностью. По правилам, если достаточно накидаете рубликов, парашютную вышку построят.

Мужчины загомонили. Вышка — это три прыжка. Три прыжка — это бронзовый значок. Ну там еще бег-стрельба, да не уральца же напугать стрельбой. А «ворошиловский стрелок» уже в армию не рядовым идет, «чесночину» звеньевого с ходу на петлицы получает. Вернуться может со старшинской «пилой», а захочет — и в школу командиров такому проще.

— Товарищ военлет, а про трубу пускай расскажут!

— Мы рассказывали, — обиженно пробасил смотритель. — Что же вы книги не читаете?

— А нам все равно непонятно! Пусть летчик покажет!

— Товарищи, но тут машину пускать надо. По случаю такого дня, людей-то я пущу бесплатно, а топливо выкупать надо. По рублику извольте положить!

Сейчас же в ящик перед привычным бетонным домиком полетело серебро. В домике засопел паровой котел, выглянул успевший вымазаться смотритель:

— Товарищи, полчаса погуляйте до подъема паров!

Коллеги смотрителя уже снимали замок на двери большого круглого здания, куда с крыши бетонного домика вел огороженный мостик. Выше мостика здание представляло собой корзину с решетчатым дном и решетчатыми же стенами. Корзина покоилась на низкой широкой шайбе-цистерне, в которой теперь уже что-то загадочно лязгнуло и провернулось.

— Да, — Семен почесал затылок. — Учили вас там.

Василий кивнул:

— Учили. Тренажер, планер, легкий самолет. Пилотская практика на почтовых рейсах, «триста и одна ночь». Теория в Москве, в институте Жуковского. Слепые полеты, грозовые полеты. Затем уже специализация. Истребитель там, бомбардировщик, штурмовик, морской пилот. Ну да кино «Челюскинцы» все же смотрели?

— Его тут раз пятьдесят прокрутили, лента под конец рвалась уже трижды за сеанс, — ухмыльнулся Федька.

— Да вы же, мальчишки, механику платили, чтобы темно было! — хихикнула Катька. — Чтобы приставать!

— Ай не понравилось? — печально пробасил кто-то в толпе, и люди рассмеялись, делая кассу теперь лоточникам.

— А что тут, в корзине?

— Вот сейчас пойду, костюм надену, и все покажу. — Василий отошел в тот самый домик, откуда уже доносилось привычное посапывание паровой машины. Спустя минут пять, пилот вылез прямо на крышу домика в люк, но узнали его только по лицу да по командирскому голосу:

— Итак, товарищи!

— Ух ты, одет как чудно!

— Мышь летучая!

— Не, белка-летяга это, как живая.

— А что, прямо с крыши взлетать будет? Без планера?

Резкий свисток постового установил тишину, и тогда все услышали, как гудит в основании-шайбе большой механизм. Над прутьями громадной корзины вытянулись узкие желтые ленты, и люди снова проследили взглядами плещущие вертикально вымпелы.

— Понял! — Федька ударил кулаком в лавку. — Его воздухом поднимет. Вентилятор там, как у нас на заводе!

Гомон потонул в реве заработавшей машины. Василий не расходуя пар зазря, вошел в корзину и уже оттуда крикнул-рявкнул, пересилив гул:

— Парашютистов тренируем! В свободном полете!

Толкнулся и лег на воздух, раскинув костюм-летягу.

— Глядите, это просто! Учителя не надо!

Перевернулся, кувыркнулся, изогнулся змеем:

— Любой сможет! Лучше водки!

— Брешешь! Побожись!

— Энгельсом клянусь!

Рассмеялись: хорошая шутка, да что же может быть лучше водки?

— Вишь ты… Хитро как.

— Вань, а в газетах пропечатано, если в каком городе «авиатор» сто тысяч рублей соберет, и в такой парк еще «танкиста» привезут. Что там?

— Откуда же знать… Наверное, не хуже!

— А правду говорят, что наши сами придумали? Читал, инженер Гроховский.

— Мало ли, что там говорят. Я так думаю, завезли от немцев. Или от французов!

* * *

От французов распространялись на весь мир не только портновские да ювелирные моды. Третья республика имела вполне современную, мощную и хорошо снабженную армию со славной, героической историей. Во времена Наполеона — по меркам летописей, буквально вчера — во всем французском обществе царило такое уважение и восхищение военными, пускай даже не родовитыми, а выслужившимися из адвокатишек в короли, как Бернадотт — что вся Франция представляла как бы ожившее рыцарское государство времен Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце. Все для армии, все для победы! Неудивительно, что именно во Франции Жан Колен заметил: «Войны прошлого отличаются от современных войн, как простая песня отличается от оркестровой пьесы — и то, и другое требует таланта, но во втором случае к нему надо прибавить систематические знания». Республиканец Жюль Фавр отозвался скептически: «Вы, стало быть, хотите превратить Францию в казарму?»

Но к республиканцам Франция относилась неровно. Например, генерал-адъютант Николай Обручев писал о своих впечатлениях: «Посещая часто Францию, я никогда не видел ее в таком положении, как ныне. Смятение в умах невероятное. Желали-желали республики: но стали в ее главе буржуа-адвокаты, и для большинства общества она сделалась противной, ненавистной». А сам военный министр Франсуа-Шарль дю Барайль писал: «По своей сути Республика — это отрицание армии, потому что свобода, равенство и братство означают отсутствие дисциплины, забвение подчинения и отрицание иерархических принципов».

Так что республиканцу ответил милитарист Ньель: «А вы готовы сделать Францию кладбищем!»

В точном соответствии с мрачным прогнозом, настали темные времена. Раздалась оглушительная оплеуха от Пруссии в тысяча восемьсот семидесятом, и коронация Вильгельма, первого этого имени, в Зеркальном зале Версаля, в завоеванном бошами Париже: нарочно, чтобы уязвить мусью посильнее.

Но великую страну одной проигранной войной не сломать. Воспряла французская армия, и к перелому эпох подошла в блеске, в духе времени. Знаменитый генерал Галифе, придумавший не только широкие штаны, служил именно тогда, и он же разгребал позор «дела Дрейфуса». В том деле один французский офицер с помощью подложного письма выставил второго французского офицера немецким шпионом, а прознавший про то третий офицер вызвал первого на дуэль, и всплыло и завертелось в газетах такое!

И этот удар судьбы перенесла Прекрасная Франция, и отважно вступила в Великую Войну, и вынесла основную тяжесть ее. Ведь Западный Фронт проходил, в основном, через французские поля и города. Восточный же Фронт русские предательски открыли перед самой победой. Словно бы не хотели участвовать в дележе кровавых плодов.

Сперва французы над сим хихикали: лапотные дурни сами себя наказали! Кайзер их пограбил, а возмещения они более не получат. А потом в том самом Зеркальном зале Версаля, черт бы его побрал, воробушек-анархист заявил: хрен вам вместо репараций с Германии. Прикажете подогреть или соломкой нарезать la furchette?

Французы переглянулись, но возмутиться и выбить свои репарации сил у них уже не оставалось. Осенью девятнадцатого года не нашлось в Европе ни силы, ни лозунга, способных вернуть людей в окопы.

К лету двадцать седьмого ситуация несколько переменилась. Лишившись Эльзаса и Лотарингии, страна поневоле обратила внимание на колонии, как индокитайские, так и африканские. Построили рудники в Конго и Аннаме, выпустили заем. Ловкие французские финансисты отрегулировали курс франка. Колонии обеспечили громадный рынок сбыта как для тяжелой техники: паровозов, горных комбайнов, автомобилей, станков — так и для всяких бытовых товаров. А еще колонии создали спрос на французские пароходы, самолеты, дирижабли (марку Zeppelin запатентовали дотошные боши). Промышленность уверенно неслась вверх. Да так, что Франция, единственная в Европе, испытывала нужду в рабочих руках. В Прекрасную Францию с нищих окраин — всяких там Румыний да Норвегий — потянулись переселенцы.

Впрочем, не только переселенцы.

Перед неприметным особняком на окраине Парижа, из тех многооконных белых двухэтажных, уставленных скульптурами, барельефами, что служат кому доходным домом, кому подпольным казино, кому борделем, кому всем этим сразу, собралось десятка два блестящих, длиннющих автомобилей лучших моделей известнейших заводов. Зевакам быстро разъяснили: съезд клуба мототуристов, сугубо по приглашениям. Экскьюзе муа, месье, вашего имени нет в списке. Проходите, не задерживайте!

Под красной черепичной крышей съехались несколько десятков мужчин из Испании, Америки, Португалии, Италии, Греции, Англии. Речь шла о войне, и потому не позвали ни славных умом и сообразительностью парижских куртизанок, ни сухопарых «emansipe» американок-репортеров, ни, тем паче, добропорядочных законных жен — тех самых, о которых монмартрский гуляка Хэмингуэй, молодой корреспондент заокеанской «Торонто стар» успел написать «ma regulier», но позабыл чемодан записок в подвале отеля «Риц», и превратил его в роман уже в хрущевские времена.

Война войной, а куртизанок собравшиеся отнюдь не исключали. Просто чуть попозже. Да и американские журналистки, при должном приготовлении… Худоваты, конечно, и на морду некоторые лошади, ей-ей, симпатичнее. Но вам же с ними не фотографироваться, право! И вообще, джентльмены не обсуждают чужие вкусы. Особенно в такой мелочи.

Джентльмены обсуждали танки. Просторный зал слуги расторопно увешали плакатами с рисунками и схемами «платформы», которую, по слухам, предложил сам Корабельщик. Затем слуги подали минеральные воды, сухое печенье — и удалились, а в зале месье, джентльмены, синьоры из Рима и сеньоры из Мадрида лихорадочно черкали кто в блокнотах, кто сразу на плакатах.

— … Двигателю сзади не надо делить ширину корпуса с механиком-водителем. Нам это сильно проще закомпоновать, ибо ширина эта не бесконечная, а нужно еще разместить главный фрикцион.

— … Водителю впереди тоже проще. Сажать его за мотором — это непросматриваемая зона. Для орудия сопровождения пехоты сие неприятно, но терпимо, для танка же смертельно.

— … Гусеничный движитель с задним расположением ведущих катков процентов на десять эффективнее, чем такой же с передним. В предельной машине, как танк, очень большая разница.

— … Подумаешь, Корабельщик! За восемь лет Корабельщик так и не явил миру ни лучей смерти, ни показанного в фильме гиперболоида. На поверку все то самое, что и у нас. Ну там, ресурс мотора чуть побольше. Но качество изготовления у большевиков до сих пор того-с. Опытные партии войну не выигрывают!

— … Настолько технически совершенную машину большевики не потянут, а значит что? Деза! Вот почему ее разрабатывают мальчики! Сенечка Гинзбург или Исаак Зальцман, едва вышедшие из детского возраста.

— Идише копф? А мы их не недооцениваем?

— Сдается мне, что за этих птенцов отдуваются их идише мамэ! Вы видели новые танкошлемы? Арабская чалма, только черная! И в форму вшиты подкладки, чтобы детки не побились о броню.

— … Вот вы смеетесь, а эти ваши умненькие «идише копф» лепят откровенно избыточное, переразмереное… Устройство. Шесть метров на три — да в Париже нарасхват квартиры-студии меньшей площади! И на всем этом единственная башня с единственной пушкой. Аналогичный по габаритам «Виккерс-медиум» несет в трех башнях орудие и два пулемета.

— … Промышленность Германии на вашей схеме условно не показана?

— Для оценки германской промышленности имеет слово герр Фольмер.

— Фольмер, который Генрих? Стрелковое оружие?

— Нет, Фольмер, который Йозеф. Германские танки А7, вот кто.

— Просим, господа, просим!

— Господа… Германская промышленность занята малопонятным заигрыванием с профсоюзами. Представляете, на заводах борются за чистоту. Играют Моцарта! Для рабочих, которые все равно не оценят музыки, а со смены пойдут в кабак и вульгарно напьются… Вот о чем дебатируют отцы отечества, вот чем загружены лучшие умы. О каких-либо технических прорывах там пока говорить рано. В лучшем случае копирование разработок из «Красных монастырей»…

— Эта игра русским еще не надоела?

— Нам бы так надоело! У них до сих пор половина новинок идет оттуда. Девять из десяти конструкторских бюро познакомились и образовались в спаянные рабочие группы именно в таких монастырях… Но я отвлекся. Германская промышленность работает, в основном, на das Zeppelin герра Эккенера, и также еще в один das Grosse Proekt, о котором я скажу позже и особо. За вычетом сего, русским по кооперации поставляют мелочевку. Всякие сложные узлы, моторы, редукторы. Но собственных конструкций автомашин… Я не слыхал. Упор на унификацию моторов и машин по всей Совдепии, поэтому берутся лицензии на русские модели.

— А люди?

— Перспективная молодежь учит русский, стремится в «коммунизм», где пробивается в «Красные монастыри» и усиливает русских же. Дранг нах остен! Там сейчас, как при царе Петре или Анне Иоановне: старательный немец может за пять лет сделаться из нищего студента повелителем громадного алюминиевого комбината, где-нибудь в сибирской тайге, превышающего площадью Ватикан или Люксембург. В настоящий момент количество действующих крупных предприятий русских всего несколько десятков. Но, если я назову вам количество строящихся — строящихся трудами той самой германской промышленности — вы мне просто не поверите!

— Больше тысячи?

— Больше пяти тысяч?

— Неужели еще больше?

— Я слышал, что более ста тысяч, сроки ввода растянуты лет на двадцать. Но, господа, я честно признаю, что не проверял. Пропаганда у большевиков поставлена на высочайшем уровне. Причем, что самое обидное, руками опять же немца. Какой-то Геббельс. Патриот, называется. Работает на большевиков, как вам такое?

— Так вся Германия…

— За вычетом лично меня, господа. Я в этот социалистический пузырь не верю и с нетерпением жду, когда его клочки повиснут на ушах всех доверчивых ослов!

— Герр Фольмер, а что по теме заседания? Как вам работы нелюбимого Книпкампа?

— Да кто сказал, что я его невзлюбил? В его конструкциях много интересных идей. Он многое рано и правильно понял, но воплощает через arch, извините. Захотел он коробку передач на девятнадцать скоростей, перекрыть весь динамический диапазон? Ну и заложил бы планетарную коробку с последовательным редуцированием. Это лапотникам не под силу, а тому же Bayerische Motoren Werke AG запросто. Управление танка станет проще на порядок!

— А резинометаллические шарниры гусениц? Остроумно ведь.

— Но зачем встраивать в каждый трак швейцарские часы с кукушкой? Увеличить площадь резиновых башмаков до максимума, как на работах герра Кристи, с обычнейшими параллельными шарнирами. Это не секреты das Klabautermann, это наши технологии… Увы, и Порше в чем-то следует за Книпкампом. Вот вам и германская промышленность, господа!

— Что вы скажете о «коробке»? Вас не смущает, что ее разрабатывают мальчики?

— Если правда, что das Klabautermann через какое-то время исчезнет — закономерно готовит смену.

— Смену? Но почему не Гротте, Сячентов, Шукалов, Морозов, Грюберг, Шталлер? Почему несерьезные щенки?

— Потому что серьезные старые псы подбирают за нами. Осваивают куплено-краденый «шеститонник», пытаются скопировать «Кристи», облизываются на двенадцатитонный «Виккерс-медиум».

— Так что же, «коробка» делается не для обмана нам, делается всерьез?

— Обман сработает лишь тогда, когда унылое декоративное фуфло действительно является унылым декоративным фуфлом. Но это ведь отнюдь не так. Смотрите, без переделки корпуса и, следовательно, без переналадки, остановки конвейера можно впихнуть морскую шестидюймовку. Достаточно какому-то «идише копф» разработать мощный мотор, и вот на поле боя сухопутный крейсер, морские калибры за каждым кустом. Да он просто вспашет наши доты и пройдет по ним без остановки… Дальше, я вижу на схеме лобовую наклонную плиту в сорок пять миллиметров. А что из нашего арсенала ее пробьет? Уж точно не переносное оружие, надо разрабатывать колесное. Это сразу вопрос тягача, вопрос маскировки на поле боя, наконец, и снабжения. Ручное разборное оружие унесет пять-шесть солдат по горам и болотам, а попробуй перекатить через окопы хотя бы простенькую «дюймовку» с коническим стволом.

— О… Да…

— К счастью для нас, так просто разработку не замаскировать. Вовлечено много людей.

— Герр Фольмер, а что вы посоветуете для борьбы с такими монстрами?

Герр Фольмер возвел глаза к белому потолку, расписанному пухлыми амурчиками со смешными тонкими стрелами. Помолчав, сказал медленно:

— Один великолепный экипаж стоит, как пять средненьких. Выгоднее выпустить на поле боя пятерых. Из опыта Великой Войны мне ясно, что команда троечников побьет любого гения. Рано или поздно у большевиков кончатся мастера, а массовая подготовка танкистов, насколько мне известно, у русских не развернута.

— Ну, большевики массовость могут развернуть в любой момент. Что нам тогда делать?

— Изолировать поле боя, расстреливать бензовозы, колонны со снарядами. Добиваться того, чтобы девять из десяти машин противник терял от авиации.

— Кстати об изоляции поля боя. Главный ограничитель ширины танка у всех железнодорожный габарит. Один своевременно взорванный мост лишит фронт целой танковой бригады. К тому же, «коробка» просто не влезет в большинство тоннелей, там габарит по верху гусениц не более три двести сорок, а у них три пятьсот.

— У них там теперь такое, что танки они могут на платформах возить поперек.

— Шестиметровые?

— Господа, благоволите сделать перерыв на обед. Мы подготовим новые плакаты.

* * *

Новые плакаты все долгое время разглядывали в ошеломленной тишине. Ширина колеи четыре метра. Ширина вагона еще по метру в стороны, итого шесть. Обсуждаемая «коробочка» легко вставала поперек вагона, поворачивая только башню вдоль пути. Собственно, штатно поперек платформы вставал шестиметровый контейнер. Громадные платформы комплектовались для выгрузки контейнера собственным козловым краном, и два убер-поезда на соседних путях могли обменяться грузом хоть в чистом поле.

Радиус кривой поворота составлял солидные десять километров. Ширина колеи позволяла ставить паруса, не опасаясь опрокидывания. В степных районах, в том же Туркестане или плоском звонком Заволжье, паруса изрядно экономили топливо локомотива.

Двухэтажные пассажирские вагоны, витые лесенки, комфорт морского лайнера с расчетом на пятнадцатитысячные многодневные маршруты. Пальмы, черт бы их побрал, непременные пальмы в кадках, шик дешевых отелей!

— Вот, — герр Фольмер постучал указкой по феерии… Сказать бы «маразма», да ведь все видели удачу и не таких проектов!

— Именно этим, господа, занята нынче великая германская промышленность. Танки ваши для нее уже теперь мелочь. Она их будет возить навалом, как песок или зерно. А ведь на усиленных платформах можно перевезти почти эсминец. С такой дорогой канал от Каспия к Ормузскому проливу можно не копать. Стандартный лихтер большевиков станет на платформу — и форвертс!

— Можно имена сумрачных тевтонских э-э… Гениев?

— Извольте. Проектирует сами вагоны какой-то бывший ефрейтор под псевдонимом Шикльгрубер, мистическим образом открывший в себе дар акварелиста. Поговаривают, что прозрение снизошло в ходе мордобоя на Курском вокзале, в Москве, где наш паровозенфюрер пытался поступить в художественную академию. Сами же вокзалы рисует его приятель, молодой архитектор Шпеер, пока что ничем себя не прославивший. Руководит всем Кондрат Шульц, пробивной тойфельхунд. Организует производство герр Шефер, единственный, о коем я не могу сказать ничего плохого. А финансирует, вы таки будете смеяться, но Якоб Шни.

Смешки вышли вымученными. Чем больше партия груза, тем дешевле перевозка, это железный закон. И вот большевики роняют цены ниже голенища начищенного комиссарского сапога. Железная дорога по цене пароходного фрахта, но без риска штормов, противных ветров, забастовок докеров. Как же тогда извлекать профит из второго в мире торгового флота Франции?

— Пятерку отважных уже успели прозвать «фюнф шланге», а их работу, разумеется, der Grosse Schlange.

Но и это не развеселило собравшихся. Француз с характерным галльским носом хмуро поинтересовался:

— И какая же трасса?

Герр Фольмер постучал указкой по соседним плакатам:

— Берлин — Дрезден — Прага, тут Австрия и Италия очень сильно хотят присоединиться.

— Италия? Но там сейчас война с мафиозо. Муссолини гонял мафию на Сицилии, а теперь Муссолини нет.

Подскочил синьор, обиженно рубанул ручкой воздух:

— Зато есть сенатор Мори! Государственная власть безусловно, повторяю — безусловно! Будет восстановлена на Сицилии! Если существующие законы помешают нам, это не проблема. Мы издадим новые. Наш новый префект на Сицилии, не колеблясь, осаждает города, применяет пытки, сажает женщин и детей в тюрьмы, как заложников. С бандитами по-бандитски! За такие жестокие методы он получил прозвище «Железного префекта». Король уже назначил Мори сенатором, и недалек день, когда мафия будет разгромлена!

— Скорее, загнана в подполье.

— Плевать! Главное, что впредь не помешает! Scuzi, синьор Фольмер. Прошу вас, продолжайте.

Немец не обиделся на пылкого синьора и повел указку далее:

— Затем словацкое Брно — столица венгерской совдепии Будапешт, поворот на Дебрецен. Оттуда Тарнополь, Киев, Харьков, далее переход через Волгу в районе между Волгоградом и Камышином, пока место не выбрано точно. Затем Оренбург и новый завод-гигант в Магнитогорске, он-то и обеспечивает все это рельсами… Рельсы эти я видел, они высотой по колено. В их стрелке никто застрять не может, ногу раздробит мгновенно, собачку попросту раздавит.

— Не пугайте нас бульварщиной. Дальше!

— Дальше все крупные русские города. В Сибири их немного. Новосибирск да Красноярск.

— Дорога южнее Байкала или севернее?

— Севернее, смотрите вот этот плакат.

— Не доверяют китайцам? А ведь Суть-Янсен…

— Сунь Ят Сен.

— Черт косоглазый, merde, еще разбираться в них! Он со всех трибун провозглашает: «В Китае отныне и впредь революция никогда не сможет завершиться успехом, если только Китай не возьмёт себе в учителя Россию». И далее, на собраниях китайцы исправно принимают резолюции: «Завоевания революции российского пролетариата считаем нужным защищать, для чего вместе с рабочими и крестьянами России и Сибири будем бороться плечо о плечо для защиты прав трудящихся всего мира», и с явными намеками печатают их во всех газетах. Почему же столь важная магистраль не проходит по богатейшим областям Китая?

— Умоляю вас не подсказывать эту мысль большевикам. К союзу немцев с русскими не хватает лишь неисчерпаемого моря дешевых рабочих рук.

— Суть Янсен, к нашему счастью, умер в этом году, и пока что на его место никого не выбрали. По-видимому, большевики, наконец-то, испытывают хоть какие-то трения с соседями. Но мы отклоняемся. Прошу, герр Фольмер, зи битте, дальше.

— Дальше поселок Николаев-Амурский, где переход на Сахалин. Решается вопрос, мост или паром. Оттуда недалеко до Хоккайдо, и вот уже японцы окажутся если не на стороне коммунистов, так хотя бы в нейтралах. Им-то вывоз товаров для богатых французов или англичан намного выгоднее за две недели по железной дороге, чем за два месяца вокруг Африки.

Собрание угнетенно молчало. Вот правда, до танков ли тут? Японцев купят Великим Шелковым Путем, точно как Туркестан купили водой. Прежде ввода в страну или там город бронекоробок не худо бы взвесить, на чьей стороне их экипажи.

— … В перспективе к этой магистрали присоединятся меридиональные ветки Архангельск-Астрахань, Гамбург-Неаполь, Мурманск-Петербург-Москва-Киев-Одесса, Душанбе-Омск, Пекин-Владивосток-Анадырь по берегу Охотского моря. И так далее.

— Прожектерство!

— Нет. Вот здесь та самая промышленность Германии. Создать всепогодного конкурента дирижаблям и кораблям дорогого стоит.

— Но это лет на двадцать! А с меридиональными ветками на полвека!

Снова высокий француз с очень характерным носом проворчал:

— А ведь от Бреста до Токио весьма неплохо выглядела бы такая дорога. Европа отечеств от Атлантики до Урала… Месье Фольмер! Оставьте мне картинки этих «коробочек», и перевод статей Триандафилова, почитаю на досуге.

Собравшиеся загомонили, собирая бумаги. Первый день конференции постановили считать закрытым. Все равно после такой оглушающей новости другая информация в голову не лезла.

В просторных дверях распорядитель конференции тронул высокого француза за локоть:

— Кстати, месье де Голль, о статьях. Как открытая печать русских, так и усилия наших… Агентов… Доставляют нам столь обильный улов, что в библиотеке Конгресса процент переводов с русского уже превысил тридцать процентов от всех иностранных языков. Ученые люди дотошные, они все чаще требуют оригинал.

Француз остановился и задумался. Из потока выходящих раздалось:

— Господа, срочно на щит эсперанто! Он из всех этих волапюков самый произносимый! Срочно развернуть пропаганду единого языка науки, простого, разработанного по правилам логики. Газеты, клубы, журналы. Все переводы с русского делать на эсперанто! И с других языков тоже!

— Но английский утратит лидирующие позиции.

— Черт с ним! Сейчас и так уже язык химика немецкий, язык дипломата, кутюрье и ювелира французский, кулинара итальянский… Нам только не хватало, чтобы языком науки стал русский! Хоть суахили с банту, только не русский!

На противоположной стороне улочки, куда вышли ошеломленные участники конференции, понемногу собралась небольшая толпа… Нет, никоим образом не зевак — достойных мадам и месье, с истинно французской непосредственностью любопытствующих выставкой лакированных автомобилей всех расцветок и фасонов.

Несколько поодаль прибились уже откровенные зеваки, молодые писатели, репортеры в клетчатом, спортсмены в укороченном, гуляки в потертом, попросту фланеры-бездельники в дешевом и броском, возместившие в одежде недостаток итальянского изящества подкупающей французской небрежностью. Эти в равной мере пускали слюну как на роскошные авто, так и на хорошеньких парижанок.

Наконец, третий стратегический эшелон составляла горсточка солидных месье в отлично построенных костюмах, в безукоризненных котелках и шляпах, в сверкающих туфлях, с тростями; эти пользовались поводом поворчать на беспутную молодежь, разглядывая при том все те же автомобили и женщин.

Один из важных месье, вытащив строгий классический брегет, посмотрел на стрелки, затем на толпу совещателей, шумно рассаживающуюся по авто либо дожидающуюся вызванных такси. Проговорил так, что услышал его только сосед:

— Что-то быстро закончили. Удалось ли нам напугать их в достаточной степени? Пуалю больше не желают воевать. Недавно в салоне один хлыщ… Писатель какой-то… Имел наглость заявить: «Мне жаль мизинца ради возврата Эльзаса и Лотарингии. Мизинец хотя бы нужен для стряхивания пепла с папиросы». А уж это знаменитое: «Лучше пусть нас победят, чем снова Верден!» Кто-то же пустил в массы настолько чеканный лозунг.

Собеседник переступил с ноги на ногу, огрузив движением трость с желтой львиной головой и красным щитом на лбу оскаленного зверя. Вздохнул:

— Зато испанцы…

— О да! Марроканцы воистину хороши.

— Я же сказал: испанцы, — месье удивленно поскреб львиноголовой тростью по брусчатке.

— Именно, друг мой, — собеседник его улыбнулся. — Марокканцами в Мадриде называют не жителей Марокко, а тех военных, что воевали в этой испанской колонии против повстанцев-рифов. А они-то не поведутся ни на какие посулы коммисаров.

— Правильный боевой дух дело нужное, но далеко не достаточное. Гонять по пустыне дикарей вовсе не то, что рубиться с russian cossacks или выдерживать shtykovay толпы бородатых, вставших на задние лапы медведей.

— Вынужден вас поправить. На войне против марокканских туземцев Испания применяла танки, артиллерию и самолеты с авианосца. Правда, все в гомеопатических дозах, авиагруппа составляла то ли семь, то ли пять списанных «Сопвичей». Тем не менее, сейчас это единственная армия Европы, имеющая опыт десанта на необорудованный берег с авиационной и корабельной поддержкой.

— Простите, но Галлиполи…

Собеседник поморщился и махнул своей простенькой тростью, хищно блеснувшей в долгом, теплом июньском закате:

— Не напоминайте об этом позоре. Впрочем, вам простительно. Ваша роль всего лишь оплатить кровь и раны храбрых героев, более ни о чем хлопотать вам не нужно. Прочее сделают опытные люди. Меня лишь заботит, удалось ли нам внушить французам достаточно беспокойства и побудить их к действию немедленно. Лучше всего в следующем году.

— Пусть я мирный финансист, но и я знаю, что флотские весьма опасаются Алого Линкора. Красная разведка установила, что Алый Линкор не выдумка, и база его где-то в Медитеррании. К тому же, мы успешно перекупили его фотографии у большевиков, — месье ухмыльнулся. — Осел, груженый золотом, открывает вход в любую крепость, мой военный друг!

— И что же?

— Как что? Получается, что англичане нас не обманывали! Алый Линкор в самом деле существует. И вполне способен учинить показательную порку не только острову лысых кошек и старых дев. Весь хваленый Гранд Флит не сумел поймать рейдера, отчего же вы полагаете, что у «Большого белого» флота получится лучше?

Первый месье ухмыльнулся, наблюдая за стремительно пустеющей улицей. Авто разъехались, гуляки потянулись кто куда. Успокоенные привратники тщательно выметали каждый свою часть дорожки. Патрульные ажаны отдали друг друг честь и также пошли каждый на свой угол.

Месье ухмыльнулся еще шире:

— Вы отменно правы относительно золота. Не печальтесь об Алом Линкоре и его сумасбродном командире. В чем-чем, а в этом вопросе заграница нам поможет. Вы куда едете обедать?

— Сначала в «Риц», а на вечер в «Мулен Руж». Раз уж мы в Париже, глупо не посетить места, что у всех на слуху. А вы, полковник? Ночной Париж вас не привлекает?

— Я был здесь девять лет назад. Мой друг, не стоит ходить одному туда, где вы были вдвоем. Нет, нет, с этим покончено!

Месье резко повернулся и вскинул трость на манер кавалерийской сабли, к плечу. Посмотрел на садящееся в растворе домов солнце, протер заслезившиеся от ветра глаза. Тяжело навалился на снова упертую в камень трость, почти обвис на ней подтаявшим снеговиком, и проворчал:

— К тому же, неизвестно, что ждет нас назавтра. Пока есть возможность, я лучше попробую выспаться.

— В самом деле, — без улыбки отозвался месье с красным щитом на трости, — вдруг да приснится вещий сон…

О женщинах, естественно

Снился мне сад в подвенеченом уборе. Конго по саду гуляла с Хиэй. Таффики хором на косогоре над вольной рекою пели: «Налей!»

Если серьезно, Конго читала мелким подлодкам — «свиристелкам» Есенина:

«… Как будто дождик моросит С души, немного омертвелой…»

Читала в воспитательных целях: те попробовали ядро Майи править, личностную матрицу переписывать. Мелкие переминались, и всей позой выражали желание сбежать. Но тогда им дорога на воспитание уже в штрафбат к Виктору. Тот может… Никому точно не известно, что именно в этот раз, но все уверены, что да, Комиссар может. Я и сам его, честно говоря, уже заочно опасаюсь. Хотя и суперлинкор. Насмотрелся тут на комиссаров.

Что до Конго, так она дождя не любит, и потому стихи про него читает, мягко говоря, с выражением. Я даже поежился и поспешно перевел внимание на сестру блондинки, ту самую Хиэй.

Хиэй, буквально со слезами на глазах, декламировала Уайльда, «Балладу Редингской тюрьмы»:

«Ведь каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал…»

И все четыре безбашенные оторвы-ударницы: Миоко, Ашигара, Нати, Хагура — всхлипывая, утирались рушниками. С вышитыми незалежными красными петухами.

Хьюга, все в том же безукоризненном наряде молодого гения, заливала горе венгерским, пятная тревожным алым цветом белый «докторский» халат.

Направился было я к безутешным красавицам с понятной целью… Слезы утереть, кто не понял… Да начал сон таять, блекнуть, пока не исчез вовсе.

Казалось бы, что за горе найти девушку матросу-то краснофлотцу? А нет, и некогда, и, самое жуткое, неинтересно. У мужиков очень простой механизм в основе: нет чувства победы, значит, желания тоже нет. Не встает посреди боя или там в засаде, или вообще в непонятной ситуации, когда ничего еще не решено, и неизвестно, в чью сторону повернет. Кто посреди схватки на бабу лез, тот копье в спину и получил, и потомства не оставил. Выжили только те, которые разделяли: делу время, «а девушки потом». Я-то до сих пор срабатывания установки жду. Не до грибов!

А во сне пресс обязанностей исчезает. Ясно же, что понарошку все, и беспокоиться ни о чем не нужно.

Ну, и что должно присниться моряку, который девять лет мог тарабанить одну только гидру капитализма? Не, так-то дырок много — да все с во-от какими зубами! К тому же, люди осведомленные говорят, что гидра, вообще-то, доминатус, а меня садомазохизм никогда не привлекал. Я все-таки натурал.

Ну, насколько может быть натуралом непредставимая двойная звезда из психики попаданца и огромной, непознаваемой то ли психики, то ли киберсистемы линкора, ядра квантовой сети. Начать хотя бы с того, что к попаданцам нормальные люди не приходят, нормальные в жизни хорошо устроены, незачем им приключений искать.

Что же до квантовой сети, то коготок увяз — всей птичке пропасть. Конечно, каждый прошедший год улучшал мои отношения с квантовой половиной. Те же сведения с миллионов нанодатчиков по всей Москве уже собирались в более-менее картинку. Пусть кривую и глуховатую, но в узкие места всегда можно было направить агента. Посланник мой чаще всего знал, что ищет, где, и кто его там ждет. Потому и сам оставался цел, и нужный вопрос выяснял намного быстрее, чем если бы тыкался наугад.

Жаль только, что «намного быстрее» — это, в лучшем случае, на следующий день. Через долгие-долгие восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд, а не мгновенно, вневременно, как я привык получать сведения от хронотентакля из глубин квантовой сети.

Вообще-то в сети — там, в будущем! — что-то менялось. Менялось глубоко, сильно, всесторонне. Но вот описать это хотя бы себе я даже набора понятий не имел. Функция от одной переменной — линия. От пары — поверхность.

А если от восьмидесяти переменных, больше половины которых — вероятности событий? Это фигура? Последовательность множеств? Упорядоченный кортеж или несортированая матрица? Как это вообще развернуть на человеческий мозг?

Мозгу привычные ориентиры нужны. Хотя бы аналогии, хотя они и врут, разумеется. Шредингер не дурак был, нет! Вот кто бы стал сочувствовать раку-богомолу? Тому, который шестнадцать цветов различает, впятеро больше человека. Мало того, чертов ротоногий еще и бьет клешней со скоростью поезда, кавитационные пузыри создает, ударной волной мелкую рыбешку глушит. У-у-у, тварь хитиновая, кракозябра, подохни во имя науки!

А Кот Шредингера это уже мировой, всепланетный символ чего-то неизвестного. Пандора-плюс-плюс, как бы. Но пушистый и потому милый.

Так что соваться во взбаламученную сеть с неуклюжими попытками найти там, на сто лет вперед, ядра Туманного Флота, еще и ковыряться в них, прописывая характеры… Нафиг, нафиг! Ладно, если Конго вслух Есенина прочтет, а если, к примеру, Маяковского? Или, того хуже, Тихонова? «Приказ исполнен, спасенных нет»… Здесь мне и жопа крышечкой.

Насколько я понимаю свою квантовую часть, в будущее можно направить некоторый информационный пакет. Набор директив. Но информационный, а не эмоциональный. И посылка такая удастся один раз. А почему не два — к терапевту! В смысле, к Эйнштейну и Планку.

Так что лучше поспать, пока еще можно. Сон химеры из человека и квантовой сети сам по себе развлечение то еще. Вроде как есть у тебя кибернетический протез с искуственным интеллектом, и вот он говорит: сюда не ходи! Ага, думаешь ты, снег башка попадет. И торопишься мимо. А там, например, суженая твоя напрасно алые паруса высматривает. Но искуственный интеллект протеза давным-давно запомнил твои слезы в жилетку, что-де: «все зло в мире от баб!» Вот, хозяин, сам погляди!

Тут же приснился мне казачий сотник, и знал я его фамилию: Наливкин. В семнадцатом году стал Наливкин председатель Туркестанского комитета временного правительства, и, как стали мы обсуждать меры по Туркестану, то всплывала не раз на Совнаркоме фамилия бывшего вице-губернатора Ферганы, теперешнего депутата «от нетуземных народов». Седой старик с расчесанной на два клина бородой полувеком прежде был «павлон», блестящий выпускник Павловского училища. Вместо Измайловского гвардейского полка попросился в Хиву служить, и воевал храбро. Женился на лучшей невесте Саратовской губернии, не побоявшейся приехать к мужу в Ташкент. Отчего кладет он шашку в сторону, отчего снимает кобуру?

В дыму и пыли гнал сотник отступающих узбеков, крестил шашкой — или ты успеешь ударить, или в тебя хлопнет из пыльной тучи прадедовский карамультук… А на жаре полфунта дроби в кишках воспаляются живо; паршивая смерть от раны в живот, мучительная. Гонишь узбека — гони, не давай ни минуты прикладываться и заряжать!

Рубанул по темной фигуре в клубах пыли, да и положил на месте мальчишку лет десяти-двенадцати, который черт знает, что там делал при войске.

В наши времена кто же беспокоится о пацане, торгующем жопой при чурках. Но времена отличаются не количеством танков и не частотой расстановки заклепок, а отношением и поступком. Ушел сотник Наливкин в гражданскую службу, а службы не умел вовсе, и только жена подсказала выход. Продали кольца, продали приданое, купили участок и дом. Холодную туземную саклю, в которой прожили шесть лет, и дети Наливкиных услышали русскую речь только по достижении школьного возраста, потому что на весь огромный Наманганский уезд русских семей обитало три. Один, два, три — это не опечатка от слова «тридцать» или «триста». Это три семьи на сотни километров жары, чуждой речи, неприятных обычаев… И единственная русская школа при Ташкентском гарнизоне, а вокруг все еще война с Кокандским Ханством, с Бухарой, с Хивой…

Жили Наливкины обычными декханами, мотыжили землю, слушали перебранки соседей. Вели дневник, и по их-то запискам, оформленным, изданным, награжденным Большой золотой медалью русского географического общества, до сих пор изучается этнография оседлых узбеков, тех, что гордые кочевники называли «сар-ыт», «желтая собака», сарт. И сам Лев Гумилев, автор теории пассионарности, позже учил узбекский по их, Наливкинским, словарям. Других русско-узбекских словарей очень долго попросту не было!

Затем выправился душой казачий сотник. Благодаря исключительному знанию обоих миров — туземного декханского и русского имперского, на стыке которых оказался, как на лезвии — сделал в Туркестане стремительную карьеру. Местные уважительно звали его «домулла», то есть наставник. Неместные скрипели зубами, ибо характер у сотника сохранился казачий, и взятку он мог просителю не только запихнуть, но и шомполом утрамбовать, а большого начальника из самой столицы легко послать по следам Пржевальского, только без лошади. Но в те годы не существовало в Туркестане человека, сведущего в обычаях и жизни населения лучше Наливкиных, а потому до вице-губернатора сотник дослужился, и в оставку вышел чином уже генеральским.

На пенсии же избрали его, по всем известной честности, во временное правительство. А там он уже сам, при помощи все того же характера, рассорился и с красными, и с белыми. И замкнулось кольцо, и ударился дед в бега… Где же любовь?

Любовь — девочка Маша из Саратова, мечтавшая поездить по миру, посмотреть Париж и Рим, любившая музыку и театр, но мужа все-таки больше. Жизнь так и не сумела сделать ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим, а уж, казалось бы, как судьба старалась! Мария не потребовала от мужа оставить избранный путь, перебраться куда полегче и поспокойней. Бабушка Мария отошла в своем доме, тихо и мирно, в кругу безутешного потомства, в тот самый ноябрь, когда в домах-колодцах Петрограда еще отражался выстрел «Авроры», а похоронили бабушку на Ташкентском православном кладбище.

Снилась мне фуражка казачья на шлифованом камне, а под фуражкой записка: «В смерти моей прошу никого не винить» — и еще что-то, про «вместе в горе и в радости», и, спиной к надгробию, сидел старик с расчесанной надвое бородой, и остывший уже револьвер его затягивало вездесущим азиатским тонким песком.

Вот она любовь, хозяин, вот они, настоящие-то попаданцы. Хочешь ли такого, али не выдержит сердечко заячье, как-нибудь перебьешься сексом да гаремом?

Снилась мне Фудзи в снегах, и ревели сирены над городом у ее подножия. Чеканили слова развешанные повсюду динамики: «В Особом Регионе Токио-три объявлено чрезвычайное положение!» Из-за горы задом наперед спасались от неведомой пока напасти конвертопланы с буквами UN, яростно отстреливаясь. Вышла, наконец, из-за склонов инопланетная напасть: «две руки, две ноги, посередине сволочь», точно как в той, чужой жизни. И спокойно, с удовольствием от простой, привычной для попаданца работы, я наводил перекрестие дальномера на середину фантасмагорической твари. Девять восемнадцатидюймовых со спец-БЧ, и это я еще про ракеты не заикаюсь… Чем плохо?

Тем, что я бы и там нашел, куда жало всунуть. Никак у меня не получается смирно лежать. Гроб надо заказывать с ремнями безопасности, а то мало ли… Взорвался неподалеку шильный завод, и не смогли доктора извлечь из юного организма застрявший образец его продукции. Дескать, сильно уж близко к жизненно важным органам шило засело. К счастью, для здоровья оно неопасно. К сожалению, неполезно. На спине смирно не улежишь, на ягодицах ровно не усидишь… Не спас карантин, диагноз «весна».

Тогда приснилась весна, и на Марсе яблони цвели. За белой пеной возносились над выжженым летным полем космодрома Олимпия стройные блистающие корпуса, окутанные голубоватым сиянием «нулевого элемента». И фигуристая Джейн Шепард в обнимку с тростинкой-аватарой «Нормандии» SR1, улыбаясь, махала руками на камеру. Да, здесь Туманный Флот вышел в космос. И аватары имели не морские корабли, но межзвездные. А вот что я там делал? Не успел досмотреть, сон опять утратил краски, застыл отпечатком дождя на стекле, истаял осевшим дыханием.

Надо мной медленно, плавно, незаметно для обычного человека, покачивался снежно-стерильный подволок жилого блока линкора «Советский Союз». Часы на стене изображали восемь утра. Чувство времени — то самое, что я так долго взращивал в квантовой сети и вот, наконец, взрастил — исправно сообщало дату. Двадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцатого года. Чувство пространства, успешно переложив циферки координат на человеческие мерки, докладывало, что мы в Английском Канале, сиречь, проливе Ла-Манш. Справа на траверзе Дувр, слева и чуть поодаль Дюнкерк. Ясно, видимость отличная, волнение четыре балла, ветер северный, девять-одиннадцать метров, порывами до двадцати. Состояние пациента в медицинском блоке наконец-то пришло в норму.

Какого черта я в Ла-Манше?

Почему тридцатый год? Я что, снова квантовую физику почитать взял на сон грядущий?

Что еще за пациент в медблоке? Откуда? Кто?

Тут я вспомнил все.

Совсем все.

Выругался громко, витиевато, напрасно пытаясь избыть стыд и огорчение. Резко выдохнул и пошел одеваться.

Будет ласковый дождь

Одеться удалось на удивление легко. Не сразу он понял, что теперь левая рука, давным-давно переломанная пролеткой и с тех пор не очень-то послушная, заработала как новая. Подобрал чистую одежду, поморщился в усы при виде нагана и трех приготовленных скорозарядников — на столике, под сеткой, чтобы не сползло при качке.

Стало быть, на корабле?

Но помещение ничем не напоминало знакомые по визитам стальные потроха крейсеров и царских дредноутов. Глухие стены, обильно уставленные медицинскими приборами, колбами да никелированными резаками всевозможных форм на остекленных полках. Коробки, мерцающие россыпью зеленых и желтых огней. Редкие участки, свободные от машинерии, вместо дерева обшиты гладким, на ощупь теплым, светлых оттенков, металлом без единой заклепки.

Сам свет — белый, яркий, неживой — льется из прямоугольных кусков потолка… Моряки, кажется, потолок называют по-своему: «подволок». Порог у них «комингс», и высокий, чтобы вода не заплескивала под герметичные двери. А тут обычная комната, и дверь обычная. Разве только сдвижная, как в кино «Подвиг разведчика», где ротмистр Бестужев посреди Токио рубился на шашках с местными чернолицыми абреками, кузнечиком перемахивал черепичные крыши… У тех абреков тоже имелось особое название, только сейчас упорно не шло на ум… А потом ротмистр, выбравший все же после революции в Россию не возвращаться, стоял на диких зеленых скалах, вглядывался в садящееся над русским берегом солнце и пел душевынимающе: «Я в весеннем лесу пил березовый сок…»

Вздохнув, он осмотрел патроны в скорозарядниках: на вид нетронуты, но кто знает, не подпорчена ли начинка? Зарядил один барабан, защелкнул и привычно сунул за голенище, в нарочно для того пришитый кармашек.

Тут мозг, наконец, включился, и все неважное вылетело из головы.

Словно бы отвечая на невысказанный вопрос, прямо на полу вспыхнула зеленая каракатица из нескольких стрелок, указывающих на уборную, выход и что-то еще.

В уборной оказались вполне привычные приборы, только жутко-стерильно чистые на вид. Неужели эпидемия? Что иное может вынудить к настолько тщательной уборке? И где экипаж, где доктор диковинного лазарета?

Если же доктор попросту не нужен, то…

То не просто на корабле. На том самом Алом Линкоре, о факте существования коего спорили на квартирах горячо, тайно, долго — до самого двадцать седьмого, когда «мальчики Фрунзе» добрались, наконец, до Фиуме всерьез. И добытую ими киноленту подтвердил Иностранный отдел Агранова.

Он решительно подошел к двери, но толкнуть не успел, сама отъехала. Зеленые стрелки… Ходовая рубка… Боевая рубка… Боевой информационный центр… А за спиной лазарет? «Медсанчасть», и здесь у моряков не по-людски.

— Где искать командира корабля? — спросил он по наитию, и ровный механический голос, без пришепетывания или хрипа, обычного для автомата, показанного в фильме Циолковского «Космический рейс», ответил:

— Пройдите в ходовую рубку. Следуйте за зеленым указателем. Следуйте…

В ходовую рубку вел недлинный на удивление коридор вовсе без поперечных ответвлений, без лестниц вниз или вверх. Словно бы весь жилой объем Алого Линкора ограничивался этим нечеловечески-чистым коридором, светло-бежевыми панелями, немигающами световыми плитами в подволоке, да черт знает каким способом проявленной прямо в полу зеленой стрелкой.

Здесь даже ничем не пахло! А ведь всюду, где живут люди… В особенности, две тысячи здоровенных матросов. Нет же, воздух безжизненно-стерильный, как выдраенный в ноль нужник. Представив себе Корабельщика за надраиванием умывальника и второй чаши, он засмеялся хрипло, аккуратно — ведь минуту, как из лазарета; черт знает, с чем он там валялся, и что нынче придется беречь.

Но вот недлинный коридор завершился. Очередная дверь отъехала предупредительно в сторону — а ведь удобно, если что в руках несешь — и он ввалился в ходовую рубку.

Вместо тупика броневой передней стенки рубка открывалась, казалось, прямо в морской простор. Лишь потом замечались блики на громадном панорамном стекле без единой черточки переплета. И не страшно, что в бою расколотят?

На фоне сине-свинцового моря, на фоне солнечной дорожки, непривычно-ласковой, живой, после стерильных потрохов Алого Линкора — человек вовсе терялся. Корабельщик стоял чуть правее входа. Стоял не за штурвалом, не за колонкой с приборами, не оперевшись на поручни. Просто стоял перед панорамой и смотрел на море.

Победив детское желание выхватить наган, к Корабельщику он подошел слева. Чем хуже шло дело, тем он обыкновенно становился вежливей, ибо на его главный инструмент — людей — в такие моменты возлагалась наибольшая нагрузка. Но сейчас неизвестность ощущалась уже физической болью, и потому он выпалил, даже не поздоровавшись:

— Что же произошло?

— Нас взорвали вместе с трибуной, — ответил Корабельщик ровным тоном, не смутившись ни невежливостью, ни нетерпением. — Коленька Бухарин со своими электромонтерами в процессе разбрасывания конфетти рассеял сахарную пыль, выпустил из пары десятков баллонов газ. А природный газ вовсе не пахнет. К нему же для этого и подмешивают меркаптан, чтобы утечку хоть как учуять.

— И что же?

— Образовалась газовоздушная смесь. День выдался безветренный, облако получилось хорошее. Стены Кремля и дома не дали развеяться. Вот, а потом рвануло… Как опилки на лесопильных заводах в трубе вытяжки взрываются, знаете?

Корабельщик обвел взглядом горизонт. Продолжил все тем же ровным тоном, стерильным и неживым, как все вокруг, совершенно не похожим на прежнего матроса-анархиста:

— Я и ждал от него пакости, мне Пианист подал доклад. Но я высматривал бруски с динамитом, ожидал выстрела из тяжелой снайперской винтовки. Даже полагал, что какой-то экипаж танка в заговоре, и во время парада обстреляет или протаранит саму трибуну. Известен в нашей истории такой случай…

Корабельщик вздохнул:

— Но суслик, сука, умный. Образованный. Додумался до боеприпаса объемного взрыва. Сам додумался, потом я нарочно расследовал. Его бы энергию в мирных целях! Только, для сохранения тайны, расчет Коля никоторому профессионалу не доверил. И заложился с таким запасом, что теперь его задница покидает Солнечную Систему на скорости восемьдесят километров за секунду. Я, по крайней мере, на это сильно надеюсь.

— Простите, я не поздоровался.

— Ничего, я тоже пропустил этот этап. Рад приветствовать вас в мире живых, товарищ Сталин.

— Взаимно, товарищ Корабельщик. Насколько я понял, мы с вами уцелели? А остальные?

Корабельщик на этот раз долго молчал. Сталин осмотрел просторное помещение, из-за ширины казавшееся низким и плоским, хотя до потолка здесь пришлось бы доставать в прыжке. Ни столов с картами, ни штурвала, ни рычагов. Почему оно называется «ходовая» рубка? Дань традиции?

— Мы с вами умерли, — сказал после мучительной паузы Корабельщик. — Остальным повезло меньше.

Пока собеседник хлопал глазами, моряк объяснил:

— После доклада Пианиста я перебазировался в Петроград, но и это оказалось далековато. У себя на борту я бы только посмеялся над «мягким», воздушным взрывом. А за тысячу километров и мощность поля не та, и реакция оставляет желать… Защитный купол выдержал почти полсекунды. В конце концов, аватар просто расплавился от протекающей по нему энергии. После моей, хм, смерти, защитное поле исчезло, и уже вам срезало голову осколком стекла.

* * *

— … Осколком стекла… — Свердлов перекатился на бок, не чувствуя впивающихся в бока щепок. Поднялся на колени, улыбнулся.

— Как удачно!

Переступая в дыму, на коленях, поминутно хватаясь руками за уши, изображая контуженного, Свердлов подобрался к лежащим друг на друге Ленину и Чернову. Постоянная необходимость воевать между собой, держать противника как можно ближе в поле зрения, сделала этих двоих неразлучными. Вот и сейчас их швырнуло на кирпич кремлевской стены рядом. Словно бы люди, при жизни ненавидевшие друг друга, делали одно дело.

Свердлов огляделся. Крики, лязг, разгораются стропила окружающих домов… Решительно ничего не разобрать в оседающей пыли, в оранжево-багровом дыму… Темные силуэты, шатающиеся от контузии, кровь из ушей. Яков решительно взял тот самый кусок стекла, что так удачно срезал голову «самому хитрому грузину в СССР». Конечно, товарищ Ленин уже не прежний гимнаст. Наследственность, опять же, нехороша. Яков готовился, готовился к этой минуте. Только, в отличие от глупенького Коли Балаболкина, уделял больше внимания сбору сведений, чем пламенным речам. Оттуда и знал, что отец Ленина-Ульянова умер в пятьдесят четыре, и тоже страдал артеросклерозом. Наверное, он бы и сам по себе протянул недолго, особенно после мощной встряски. Но не стоит надеяться на авось в таком важном деле…

А все-таки проклятая тварь сгорела! Кто видел ослепительно-белую вспышку, белый силуэт, фигуру словно бы из расплавленного металла — тот инопланетного черта уже никогда человеком не назовет.

Яков слизнул кровь из разбитого носа, едва не потеряв сознание от сладко-железного тошнотворного вкуса. Чтобы не скользили руки, вытер их безжалостно в шапке собственных густых волос.

— И ведь говорили же тебе: Ильич, не королевствуй! Что же ты так пренебрегал мнением самых близких соратников?

Еще один косой взгляд по сторонам. Нет, никто не глядит сквозь черно-желтый туман. А и различит, не поймет сквозь кирпичную пыль. Если что — пытался оказать помощь, вынимал осколки… Яков решительно вогнал узкий клин стекла за ухо Ленину. Второй осколок — в затылок Чернову. Хрипнул:

— Без эсеров обойдемся. Развели партию — всякой заразы по четыре раза!

Теперь отшвырнуть стеклышки подальше, и можно терять сознание с чувством выполненного долга.

— … И с особенным удовольствием обойдемся без Корабельщика!

* * *

— … Обойдетесь, конечно. Но я сам не знаю, не исчезнет ли со мной вся наномеханика. Потому вам я аватара делать не стал, хоть это и намного проще технически. Прирастил новое тело к спасенной голове, почти три года возился. Биолог из меня, прямо скажем, не ахти.

Корабельщик опять говорил ровным, безжизненным тоном. Сталин смотрел в море и теперь уже начал там что-то различать. Справа столбы черного дыма. Слева, кажется, тоже.

— Три года! Почему же так долго?

— Потому что аватар для меня — принадлежность. Часть корабля. Как пушка или мотор, понимаете? Пушка — чтобы стрелять. Мотор понятно. Аватар…

Корабельщик махнул руками округло:

— Как вы полагаете, зачем?

— Для разговора с портовыми властями? — выдал Сталин мысль, дикую для него, но все же недостаточно дикую для проклятой сказки. Потому что Корабельщик ответил без ухмылки:

— Аватар эталон понятия «время». Как в рации кварцевая пластинка эталон опорной частоты, понимаете?

В технике Сталин разбирался на хорошем среднем уровне и потому просто кивнул.

— Без аватара я времени не ощущаю. Пока спохватился, почти шесть месяцев прошло.

— А как же вы мою… Голову… Доставили на борт?

— Обернитесь.

За спиной Сталина оказалась чудовищная механическая многоножка, державшая в руках обычнейший поднос, на подносе чайник, булку, чашки и розовую, даже на вид мягкую, колбасу.

— Перекусите. Вам необходимо. Присядете?

Еще одной парой рук многоножка протянула стул со спинкой.

— Ловко, — Сталин снова подавил желание выхватить наган: толку от него здесь, на борту… Сел. Непривычно-свободно двигая левой рукой, взял чайник, наполнил чашку, пальцами отломил булку. Рука действовала превосходно.

— Страховочный бот оказался на месте через несколько секунд и успел законсервировать мозг, пока там кровообращение не встало. Вы просто лежали ближе всего к его маршруту.

— А другие? Ленин, Ворошилов, Орджоникидзе?

— Ленин погиб на месте. Орджоникидзе год провалялся в больнице, и тем спасся: про него все забыли. Ворошилов несколько часов отстреливался из кабинета, пока ему туда гранат не накидали.

— Надо же, Клим… Не ожидал, честно говоря.

— А уж я-то как не ожидал.

Корабельщик тоже сел за столик — откуда под ним взялся стул, Сталин и не задумывался. Не до ерунды.

— Фрунзе?

— Умер на операционном столе.

— Залечили?

— Как и Кирова.

— Мироныча? Питер не взбунтовался? Там же Кирова любили!

— Свердлов живо всех сорганизовал и двинул пламенную речь. На предмет мести за любимого вождя. Обвинил военных в заговоре, шпионстве на Японию и Францию. Уцелевшие бухаринцы пошли за ним, потому как не пропадать же наготовленным еще с позапрошлого заговора вагонам листовок и прокламаций. Но Яшка их за год передушил поштучно, а сам в первые секретари пролез.

— Надо же, как bedi aghmochnda… То есть, как судьба повернулась. Если совсем честно, Ленин заслуживал вашей помощи все-таки больше. Но выжил я.

Тут Корабельщик совсем невесело усмехнулся и разлил остатки чая:

— Кисмет. Карма. Канон! Попаданец только со Сталиным должен говорить. Иначе…

— Иначе что?

— Иначе неканон, — вовсе непонятно разъяснил Корабельщик.

Сталин фыркнул. Вкуснейший чай, как приятно желудку после долгих дней мучения непонятно чем! И булка превосходная, не хуже старого Филиппова. И колбаса нежная.

И жизнь ему Корабельщик все-таки спас.

Но и не спросить нельзя.

— Как же вы… Вы — и такое прохлопали?

Против ожидания, Корабельщик не обиделся. Вздохнул только:

— Ушами!

Перемолчал. Выдохнул:

— Ну да, прохлопал. Облажался. На всякого мудреца довольно простоты, вот и на меня ее хватило. Ход кротом — это когда роешь под землей, а кто рядом, не видишь, только дрожь земную чуешь. То ли свой, то ли чужой, то ли вовсе Индрик-зверь. А не один я такой умный, не один я горазд хитрые планы строить. Полно кротов, а ящик маленький… Не Коля «Бухарчик», так еще кто-нибудь сообразил бы.

Моряк снова подошел к панорамному окну. Сталин встал рядом. Мебель и посуду прибрала сороконожка. Корабельщик смотрел на море. Сталин посмотрел тоже. Ни суденышка, ни кораблика. На горизонте, что слева, что справа темные тучи… Берега, что ли?

Прежде, чем Сталин успел спросить о местонахождении, Корабельщик сказал — и теперь уже живым, задумчивым и расстроенным голосом:

— Что Пианист меня предал, я узнал по пропаже сигнала от метки. Он упорный оказался и храбрый, сразу руку с печатью отсек, и я долгонько его искал. Что же до Бухарина, так он-то на посторонний взгляд ничего предосудительного не творил. Конфетти и конфетти. Баллоны — чтобы детишкам шарики воздушные надувать. Это уже после мои боты всю цепочку размотали. Так ведь это ж, поймите, потом!

— Вы казнили Пианиста?

— Пока что нет. Стране приходится туго. А он вполне справляется с моим наркоматом.

Сталин вздрогнул всем телом и все-таки набрался твердости спросить:

— Что же произошло со страной?

— Страна кинулась мстить за нас. Живо перерезали эсеров — от убийства Мирбаха мы тогда увернулись, а сейчас они не избегли роли козлов отпущения. Побросали в лагеря пол-Союза. Установили диктатуру одной партии. На первых порах это облегчило управление, и люди, в целом, не особо возмущались: все считали это соответствующей карой за взрыв. Провели сплошную коллективизацию, где ее еще не было. Сунулись и в Особые республики, но оттуда их завернули. Тогда напали на Польшу и начали там всех колхозить. Но у нас это шло медленно, с расстановкой, по худенковской методичке, когда колхозников сперва обучают, потом технику выдают, а потом только общее поле и общее стадо. А там советизацию начали прямо в ходе войны. По-революционному. Даешь Варшаву!

— Идиоты!

— Точно. Весь мир сразу заорал: вот она, злобная сущность коммунистических вампиров! Испанцы прислали «Голубую дивизию» добровольцев, потом выросло до корпуса. Французы кинулись отбирать у немцев Эльзас и, мать же ее, Лотарингию. Польша, видя, что ей все равно воевать, напряглась и оттяпала у чехов Тешинскую область. Чехи завопили о помощи.

Прямо на воздухе Корабельщик зажег синий экран и там показывал новую карту.

— … Понятно, что Союз обязан выступить на стороне немцев. Они же Особая Республика в составе СССР. И напали французы на них, а не наоборот. Но там наши кадровые полмиллиона и завязли наглухо. Пришлось спешно расширять армию, а против Польши по Западному округу и вовсе ополчение поднимать. Рассекретили танковую программу. Хотя у французов было что-то свое похожее, но теперь шуткам конец. У противника появились пленные, им, понятное дело, развязали языки. Американцы взялись за штамповку танков, и в следующей войне вам придется думать, потому что технического превосходства уже нет. Организационное сохраняется только в кадровых частях, ополченцы же…

Корабельщик от огорчения даже головой покрутил:

— Если номерные дивизии за сорванную вишню золотом платили, в них порядок железный, то «свердловские соколы» как ворвались в Европу, так живущие там белоэмигранты «царского атамана» Григорьева сразу припомнили. Море дерьма на нас вылилось. Но не то обидно, что вылилось, а обидно, что все правда. По Европе уже слух идет, что русские кричали: «Ура!», а советские: «Ур!» В смысле, часы давай…

Тут Корабельщик прервался и поглядел далеко на сверкающую воду. Махнул рукой:

— Извините, товарищ Сталин, мне вспоминать эти подробности, как ограбленному в милиции опять переживать собственный позор. Если желаете, у меня есть газеты за прошедшие годы, кинохроники, обзоры аналитиков и тому подобное. Все эти пострелушки смотрите там. Я десять лет положил, чтобы их избежать, и теперь ни малейшего желания смаковать их не испытываю.

— Гражданской войной вы с увлечением занимались, в подробности входили. Вы долго и тщательно строили всю технику. Неужели вам не интересно увидеть ее в деле?

— Вот пример из вашей истории. Колумб имел на борту лучшую в мире испанскую пехоту с лучшими в мире толедскими клинками. Но историю двинули не клинки, а желание испанцев раздвинуть пределы мира. Так-то Америку открыли еще викинги при Харальде, примерно в годы основания Москвы. Построили по берегам Гудзонова залива свои знаменитые «длинные дома», назвали страну Винландом, то бишь «Виноградной землей», потому как понимали: людям скорее захочется поехать в новую страну, если у той хорошее название… Не помогла реклама, никто не поехал.

— В ваших же материалах сказано, у викингов корабли беспалубные, грузопоток через Атлантику обеспечить не могли.

— Захотели бы, понастроили нужных кораблей. Когги и хулки появились бы раньше, а там и до больших карак недалеко. Нет, люди решили дело, а вовсе не оружие или морская техника.

Корабельщик вздохнул:

— Уж если что я хотел видеть в деле, так «Орион». Или, на худой конец, «Союз», «Прогресс», «Алмаз». Гражданской-то войны никак избежать не получалось…

Не дождавшись больше ни слова, Сталин спросил, указывая на черный дым слева:

— Что это горит?

— Это горит славный Дюнкерк. А справа, только подальше, Лондон. Умные люди рассчитали, что для вывода Британии из войны достаточно всего пяти-шести зарядов. Франции нужно чуть побольше, десять-пятнадцать.

— И?

— Англия сразу мира запросила. Я ответил: да мне все равно, можете и дальше воевать, если найдете, чем. Признаюсь честно, со зла.

Сталин еще раз поглядел на дымы:

— Ну и кашу же вы заварили. Вам… Не стыдно?

— Нет. У меня очень простой критерий. Десять миллионов, даже пускай двадцать… Но против сорока, подсчитанных в моей истории.

И теперь Сталин сказал уже с полной уверенностью:

— Нет, вы не со звезд. Звезды легенда, еще один слой шифрования. На самом деле вы из нашего будущего, так?

— Вот и Галлер, кажется, думает аналогично. Если так, что это меняет?

— Все меняет! Одно дело знать, что нечто происходило с твоим аналогом, и совсем иное — что лично с тобой. Вот почему вы именно меня три года лечили, разве иных кандидатов не нашлось? Только без шуточек!

— Про вас больше всего информации. Характер если не изучен, так хотя бы описан во многих взаимно несвязанных источниках, есть что перекрестно проверять. Можно хоть что-то достоверное запихать в моделировщик для прогноза.

— То есть, ставка на наиболее изученного? Скажите, а если бы вы прибыли к нам лет на десять раньше, или даже на двадцать… Вы избегали бы потерь в Гражданской, защищая царя и существующий строй?

— Я — линкор «Советский Союз», а не «Царь-тряпка Колька», «Царь-шлюха Катька» или «Кокаин-Адмирал Колчак». В этом аспекте у меня никакого выбора. Не построите вы хотя бы мой прототип, и всей истории просто не случится. Кстати, задумайтесь, тоже ведь способ учредить полное благочиние и спокойствие.

— Полное благочиние и спокойствие обычно на кладбище. И ведь я читал про парадоксы времени! Вот, значит, зачем Капица издает эту серию брошюр. Как там… «Бабочка Бредбери», если любое изменение отражается на будущем. И «резиновая лента Андерсена», если эффект со временем сглаживается. Но вы-то на практике знаете. Что же в нашем случае?

Корабельщик покривился:

— Сперва лента порвалась, а потом прилетело бабочкой в морду.

— Ну, тут вы сами виноваты. Сказали бы сразу, и…

— И что, все так сразу бы поверили? Я всего-то сказал, что не намерен сидеть здесь вечно — и то нашлись недоверчивые. Решили рвануть. Чтобы, значит, с гарантией.

— Если бы вы показали что-то оттуда, почему нет?

Корабельщик замолчал надолго. Вертел головой, зажигал перед собой какие-то схемы, смотрел то вдаль, на жирные дымные восклицательные знаки, то в пол. Наконец, поднял голову и поглядел на собеседника прямо, и тот, неожиданно для себя, обнаружил на лице Корабельщика совершенно черные глаза. Не темно-синие, а полностью черные, бессветные провалы в никуда. Подумал: вот что вместо седины у него — но Корабельщик не дал закончить мысль.

— Раз так, вот вам фильм… Оттуда. Пройдите в БИЦ… — на полу вспыхнула знакомая уже зеленая стрелочка и надпись: «Боевой информационный центр».

— … Там хороший экран и удобные сиденья. Посмотрите.

* * *

— Посмотрите на карту. Внимательно.

— Смотрю. Лозовая, Близнюки, Барвенково. Что?

— Год назад граница шла так… — карандаш прочертил тонкую линию по указанным пунктам. — А сейчас наши коммуны остались только южнее дороги на Донецк.

Острие карандаша заскрипело через Межирич — Богуслав — Николаевку — Славянку.

— Все прочие признали Свердлова.

— Так, Батька, свободное самоопределение же. Сами захотели — сами перешли.

— Все так, Семен, да все не так. От нас уйти легко. Мы никого не держим. А ты попробуй от Москвы уйти. Левка, что твои говорят?

— Батько, ты вот лучше Белаша послушай.

Начальник штаба Приазовской республики отряхнул пыль со штатского пиджака, кинул еще взгляд на северный окоем, откуда ждали парламентеров, потом перенял у Махно тонко заточенный карандаш и повел его по карте:

— По заданию организации, я два раза выезжал в бывшие махновские районы с целью выявить контрреволюционные элементы, особенно командный состав. В результате этого была нащупана группа Буданова, которая открыто ставила своей целью свержение Советской власти на Харьковщине. Но эта группа провалилась в своих расчетах. Главари Буданов и Белочуб расстреляны, а остальные семь-восемь человек получили по десять лет и пять лет поражения в правах.

— Десять в зубы и пять по рогам, — ухмыльнулся Семен Каретник, забравшийся на широкий плоский капот «АМО-Военного», и обшаривающий округу взглядом через окуляры превосходного немецкого бинокля.

Белаш кивнул:

— В эту поездку я видел много бывших махновцев, как-то: братьев Шаровских, Власа и Василия, в двадцать четвертом году прибывших из Польши с заданием убить Махно, изъять его ценности. Также и узнать настроение крестьянства, узнать, кто остался в живых из махновских командиров, связаться с ними, подготовить их к подпольной работе, только уже против большевиков. Кроме них, встретились мне артиллерийские командиры — одного кличка Явник Карпенко, а с ним еще один махновец…

Белаш постучал карандашом по карте и значительно сказал:

— Фамилию не помню.

И все понятливо кивнули: секретно так секретно.

— … Мне устроили хорошую выпивку. Разговоры их сводились вначале о прошлом махновщины, потом о настоящем. Я имел смелость говорить откровенно и возмущаться Свердловым, что де-мол при нем часть населения, особенно стоявшего близко к административному управлению, богатеет, а рабочий класс влачит свое жалкое существование. Моя демагогия была совершенно чужда для Шаровских, Карпенка, Василия и Алексея, и других. В основном, вся эта публика занималась собственным хозяйством, которое было для них наиболее выгодно. Один только Иван Чучко, работник кооперации, был склонен меня поддержать. Другие ухватились за мысль создания артелей и коммун по собственному уставу, но по форме анархических. Я слышал от них, что они пытались создать какую-то артель промысловую. Но, когда к ним послал Союз председателя, они повели против него борьбу и были исключены.

Белаш прервал движение карандаша по карте, помолчал чуть-чуть и резюмировал:

— Так москали нас и съели. Ведь любая коммуна свободно может войти в Республику или выйти. А тут хорошие условия предлагают. У нас ревкомы выборные, у нас тебя судят местные, черта их обдуришь. А у них председатель назначен из райкома, в твои дела не полезет. Народный судья так и вовсе в городе, вникать не станет. Вот, войдут они в состав УССР, а потом смотришь: в коммуне половина пришлых уже. Свои же кто уехал, кто за строптивость исключен. И вот уже там колхоз, а в колхозах сейчас как? Разверстку не сдал — все, контра, пожалуйте к стене. А как нам теперь воевать? Они все же свои, и по анархическому свободному выбору перешли на сторону Киева.

— Таких «своих» мы в Гнилом Море топили, — фыркнул Каретник. — Ведь Киев назад не отпустит их. При Ленине бы отпустил, там эсеры с большевиками взаимно за горло держались, одни вторым лихачить не позволяли. Сегодня суверенитет республик понимается просто: как суверен сказал, так и будет. Возражать некому! А законы потом какие надо напишутся, и в газетах потом все растолкуется и сойдется, как в задачнике… Так ведь это ж, пойми, потом!

Белаш поскреб чисто выбритый затылок:

— Вся эта публика очень скучала о махновском прошлом. Жаловались, что их часто вызывает НКВД в Киев и отрывает от работы. Но никто не верил, что махновщина рано или поздно может быть воскрешена, как массовое движение. С их слов, население разочаровано в махновщине, и, если бы среди него появился Махно, оно бы его связало и передало в руки Советского правосудия.

— А разочаровано чем именно? Ведь бежали к нам люди многие. От продразверстки, от налогов на яблони.

Тут Белаш выдохнул с шумом:

— В селе Желобок я остановился у знакомого махновца, кронштадца, вернувшегося домой из Финляндии, кажется, в двадцать пятом. Из махновщины он был вырван мобилизацией в Красную армию и попал в Кронштадт, а был он левым эсером. Он говорил, что людей нет, они запуганы. И что главное — движение обезглавлено, после покушения на Ленина эсерам никто не верит. Потому он чувствует себя усталым и ничего не делает.

Семен, продолжая водить бинокль по горизонту, только плюнул:

— Если ничего не делать, и будешь чувствовать себя усталым. Не от выработанности, а от бестолковости жизненного существования, говоря научно.

Нестор Иванович, повернувшись так, чтобы никто не видел, достал черное зеркальце и который уже раз постучал пальцами по гладкому. Напрасно. То есть, всякие там справки на манер Брокгауза-Ефрона зеркальце выдавало безотказно. Корабельщик же с того чертова взрыва молчал вот уже восемнадцатый месяц.

Получается, нашлась и на него управа.

Ну так что же: когда дюжину лет назад Нестор приехал в Москву, он там вовсе не надеялся найти столь мощного союзника. Но не дрейфил. А теперь, когда за спиной большой вольный край, когда есть и люди, и опыт…

Опыт говорит: большевики все же больше свои, чем резко воспрявшие агенты иностранцев. Это сейчас мусью с панами выгоды сулят, а перейди к ним, что будет? Давно купленная книжка Платона привила Нестору интерес к античным авторам. И у кого-то вычитал он чеканное, краткое, окончательное: «Любят собирающихся предать, но ненавидят предавших».

Вот бы сейчас и посоветоваться с Корабельщиком — а он молчит!

Нестор убрал зеркальце. Вздохнул о днях в Москве, когда сам он взлетал в седло с места, когда все еще казалось впереди, когда грозовые тучи на горизонте дышали вызовом, возможностью проявить храбрость и лихость… А не обещали тусклые дни, унылые ночи за штабными бумагами. Даже сон отдохновения не приносил: снилась Нестору в последние месяцы мутная жуть. Словно бы живет он в Польше, в лагере перемещенных лиц, перебивается ошметками да подачками американских синдикалистов… А жена его не Настя вовсе, Галина какая-то. Нет, яркая женщина, красивая. Но вовсе чужая. И сына не видел Нестор в тех снах, и просыпался со странным чувством, будто что-то важное потерял или не понял. И с каждым сном все сильнее болело сломанное на той войне ребро…

Семен Каретник уже заметно погрузнел, но чуб выпускал по-прежнему, и форма все так же хорошо сидела на нем, как и на самом Несторе. Белаш покруглел, поседел, носил штатское, но ум начштаба работал подобно ухоженному паровозу, и острые глазки под нависающими бровями сверкали по-прежнему опасно. Лев Зиньковский выглядел угрюмой глыбой, клетчатая рубаха на литых плечах его протиралась много за месяц, обычно за неделю. Иной раз и кожаные куртки рвались на примерке. Начальник махновской разведки сделался еще сильнее и, пожалуй, злее.

Обозлишься тут: завоевали мир, строить бы себе жизнь, так нет же. Собирайся воевать поляков, черт знает, за какую выгоду. Поляков сейчас другие буржуи поддержат, а на всех буржуев со всего света не хватит в Союзе войска. Вон, уже против панства и то не хватает. Иначе не ввели бы воинскую повинность, не призывали бы спешно под знамена кого попало.

Аршинов, отойдя от машины в тень соседних деревьев, раскрыл книжку и что-то помечал в блокноте, и выглядел не на сорок лет. На полвека, не меньше!

Белаш еще раз отряхнул пиджак. Северный ветер нес мелкую, противную, скрипящую на зубах пыль. Солнце спокойно горело высоко в летнем полудне, и от машины, от пары деревьев у родника, лежали тени куцые и тощие, как отступное нелюбимой разведенке. Кольцо дозоров не доносило ни о чем опасном, не замечало движения, так что начальник штаба продолжил:

— В Широкой Балке был у бывшего махновского командира Голика. Он председатель партизанской комиссии и член исполкома. Встретил меня очень дружелюбно, выпили, живет он со своими сыновьями — один, старший, женат, другой — холост. Говорил, что на хорошем счету, что партия ему доверяет. Однако, считает себя на распутье и очень охотно, с наслаждением, говорит о махновщине. Он прямо заявлял, что если бы вернулась махновщина, он был бы первым человеком, не то что сейчас: комсомольцы его оттесняют на задний план…

Поскреб щетину на подбородке.

— В Долине и Вербоватовке ко мне пришли бывшие командиры, передовые махновцы. Среди них Гончаренко Павел, Вдовченко, Тарасенко Сергей, Трикоз Григорий, Проценко, кажется, Лука, Вакай, Прочко Григорий, Союзный Николай и другие — не помню фамилий. Среди этой публики выдавался Павел Гончаренко бывший командир кавполка, сам анархист. По его инициативе там организована одна, затем другая коммуна, куда исключительно вошли вдовы махновцев. Он заикался о более «реальных вещах». К примеру, использовать всеобуч для того, чтобы там подготовить стрелков на «случай нужды». А эта нужда, по его словам, будет на следующий день войны капиталистического Запада с СССР.

— Вот этот самый день пришел, — кивнул Каретник, опустив, наконец, бинокль. — Где там его стрелки?

— Что для такой войны горсть стрелков с одного села? — Белаш фыркнул. — По теории Гончаренко выходило, что капиталистический Запад намного сильнее СССР. Как только вспыхнет вооруженный конфликт, СССР непременно будет бит. Партизанство поэтому и нужно, чтобы защитить интересы рабочего класса от капитализма… А если нужно будет, то и от Соввласти. Обращаю ваше внимание, товарищи, что Гончаренко уверен: первый день борьбы с Соввластью позволит бывшим монархистам и анархистам легально формироваться против империализма, позволит открыть боевые действия в тылу последнего. И тогда-де начнется новая эра практического анархизма.

— Выходит, он понимает практический анархизм только в форме войны? — Аршинов, оказывается, внимательно слушал. И сейчас подошел, стряхивая соринки.

— Вот наша идейная слабость. Большевики все же прокламируют новый мир, а мы что? Новую войну?

— Мы того не провозглашаем. И ведь не мы зовем людей воевать Польшу!

— Наша воля понимается исключительно как война, не как вольное хлебошество. А большевики, хоть и на войну зовут, но ради мира же все. Ловко Геббельс вывернулся. Теперь-то какая разница, что мы в программе пишем, когда вот оно, живое свидетельство, что люди нас понимают именно в разрезе войны! — Аршинов потер лоб. — Скажите, Виктор Федорович, многие ли поддержали Павла?

— Вдовченко, Бакай, а он все-таки член ВКП, и Проценко Лука. — Белаш развел руками:

— Но больше, сколько я ни ездил, и с кем я ни встречался, все безоговорочно связывают будущее только с Всесоюзной Компартией, с этой самой ВКП. Говорят: война кончилась, и больше мы не хотим выбирать, за кем правда. У нас есть работа, за нее платится хорошее жалование, мы устроили дома, завели семьи — разве мы не за это воевали?

Подбежал Сашко Лепетченко:

— Смотри, Батько, едут!

— После доспорим. По номерам, хлопцы. Черт знает, как они подловили на трибуне целый Совнарком, а с этой минуты лучше нам не собираться вместе. Связь как условлено: записками, телефонами, через посыльных.

Тогда Семен и Аршинов ушли налево, в балку, к запасным лошадям, а Левка и Белаш отошли шагов на триста направо, изображая чумазых сельских трактористов, ремонтирующих закопченный «ВТЗ». А что в полуразобранном тракторе пулемет спрятан, так места такие… Тут в каждом черепе под камнем по три глаза, и в каждом глазе во какой пучок травы!

Скоро подлетела машина парламентеров — такой же «АМО-военный», только что поновее выпуском, крашеный не в грязно-песочный здешний, а в ровный темно-зеленый лесистого севера. Как и договаривались, прибыли ровно два человека: шофер и переговорщик.

Переговорщик вышел без молодой легкости, но все же и не грузно. На отглаженном френче блестели целых два ордена Боевого Красного Знамени. У Махно такой был один, и Сашко Лепетченко несколько ревниво поглядел на водителя северян:

— Скажи, то Блюхер? Тот самый, что в кино «Волочаевские дни»?

Шофер чуть улыбнулся, но кичиться не стал:

— А это же Махно? Тот самый, что в кино «Два ордена»?

— Так точно. Лепетченко Александр.

— Жуков Георгий. Будем знакомы.

Блюхер подошел к Махно, козырнул. Откозыряв ответно, Нестор озадачился:

— Товарищ командарм первого ранга, а кто же на Дальнем Востоке остался? Одного Апанасенко может и не хватить. Осмелели самураи, а там железку в одной точке перерезать можно, и все — никакой связи с Владивостоком.

— Товарищ комкор, Владивосток не ваша забота…

Блюхер утер пыль и пот со лба, спрятал платок.

— Нестор Иванович, ты лучше о своей Особой Республике подумай. Винтовок у вас полно, да патронного завода ни одного. Пушек у вас на всех столько, сколько у нас по штату на один корпус. Танков у вас десять английских чудовищ, а у нас только в Харьковском учебном центре двести. И уж ты-то знаешь, что те танки — совсем не эти танки. Самолеты ваши же коммуны покупать не захотели: зачем, дескать, если мир? А сейчас кто продаст их тебе? А и продаст — пока еще их привезут! Уж не говорю, откуда пилотов брать. Но то все вторично. Скажи мне главное…

Блюхер недоуменно развел руки, поднял плечи:

— Почему ты против нас? Мы же вместе против буржуя шли.

— А теперь вы против народа обернулись. При Ленине такой херни не было.

— Поясни.

Махно тоже отер пыль, только не платком, а листом газеты, который скомкал и сунул в карман галифе.

— Знаешь, Василий Константинович, я же вырос в этой вот пыли. У меня на улице любимая лужа была. Как дождь, обязательно поперек проезда хоть пароходы пускай.

Нестор махнул рукой за спину:

— А теперь вот, у нас уже дома каменные. На улицах-проездах брусчатка. Есть и бетон. И дети растут. И уже привыкают: что не обязательно везде грязь и лужи. Что можно без вони навозной в селе жить. Что можно от нищеты зло на жене не срывать. Что ночью не тьма беспросветная, фонари горят. Культурно, по-городскому. Кропоткин видел, слезами плакал: не зря, говорит, жил, умирать не страшно.

— Мещанство это, мой комиссар говорит.

— Мещанство или что, а воевали мои хлопцы за это, не за что иное. Вот, а их дети уже вырастут хоть на каплю культурней. Глядишь, и не станут пить по-черному из безысходности. Не станут нагайкой хлестать взрослого сына за одно то, что наутро после собственной свадьбы встал на час позже.

Блюхер вскинул брови, но смолчал. Махно вздохнул:

— Нас-то уже не переучишь, но вот потомков — ступенька. Их потомки — снова ступенька. Путь, что культурные французы проходили триста лет, нам бы хоть в три поколения уложить, в полвека. И тут вы это ломаете. Опять всех на войну. Правды хочешь, красный командир? Вот правда: за фантазии коминтерновские кровь лить мужику, и подати на войну платить опять мужику.

— Стой. По-твоему выходит, пускай там трудящие страдают, а ты будешь сало с салом наворачивать?

Махно фыркнул:

— На такое я и тогда не поймался бы. Пускай те трудящие сами революцию начнут. Что-то же им до сей поры мешало? Я тебе скажу, что. Англия с Францией их кредитами заливали. Как в газетах писано, «витрина капитализма», вот что такое Польша. Мы в ту витрину, как мальчишка, булыжником — что это мировому капиталу? Вы бы еще на Латвию с Эстонией напали, вот славы-то коммунизму, как ваши двести танков полтора эстонских танка одолеют. У них, я читал, самолеты медленнее наших паровозов.

Поглядев на желтую степь вокруг, успокоительно кивнув далекому трактору, Махно перевел глаза на красного командира:

— Нас же в одной Академии учили, один и тот же Свечин. Как там: сперва боевые дружины подготовить, а потом только в дело. И то, не витрины бить, а по книжке. Вокзалы, телефон, телеграф. Раз польские рабочие не хотят — нам что за них умирать? Вот пусть они сами революцию начнут, а мы тогда поможем. Вместе, а не вместо. На пулеметы за просто так дураков нет.

— Но была же от польских коммунистов просьба!

— Была и статья Сталина с разъяснением.

— А, — усмехнулся Блюхер, — та самая, что «памяти Троцкого», да?

Махно кивнул и процитировал:

— Экспорт революции — это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а ежели не захочет, то революции не будет.

— В книгах на любое действие можно найти оправдание… — Блюхер опустил руки, и теперь Нестор видел, что прославленному герою Дальнего Востока два ордена обошлись дорого. Командарм дышал тяжело, и неосознанно искал глазами, куда бы присесть.

— Нестор, ты мне по-простому скажи: дашь людей?

— Не дам. Ты вот хвастался танками. А танкист растет восемнадцать лет. В Союзе появились уже и свои конструктора, и заводы по выпуску танков. Танкисты же для них еще в школе бегают. Еще и не любой годен за рычаги. Нет, Василий Константинович. Уж лучше нам погибать за свою землю, чем за чужую политику.

Командарм снова утер пот, махнул рукой:

— Ну гляди, ты выбрал.

Развернулся, шагнул, уже откровенно упал на кресло своей машины:

— Езжай, Георгий.

— Эх, — сказал Георгий, дергая передачи. — А вместе под Каневым воевали. Что же так все через жопу?

* * *

— Что же так все через uk’anali?

— Перекусить не хотите? Вы четыре часа отсутствовали. Подадут сюда, на мостик.

— Хочу ответ на вопрос.

Корабельщик все же высвистал многоножку со столиком и, на этот раз, яичницей:

— Тем не менее, кушайте. Суток не прошло, как вы из лазарета. Хорошо хоть, что вам заново ходить учиться не надо, для мышечного тонуса у науки средства нашлись.

— Благодарю. Но ведь обед не помешает нам с вами правильно использовать отпущенные нам наукой дни? Три года уже потеряно. Рассказывайте!

Корабельщик тоже присел за столик, только есть ничего не стал, ограничился чаем. Нет, все же черные у него теперь глаза, чернее антрацита. И голос лишь на волосок живее механического:

— Не претендую на истину, да и странно было бы, после такой-то ошибки. Мнение мое таково, что века угнетения не отменить за десять лет. Люди все те же, а новые, рожденные при СССР, еще бесправные малолетки. Знания-то я передал, но сотни лет обоюдной ненависти не искупить конфеткой да улыбкой.

Тотчас же Корабельщик высветил на воздухе очередную картинку: парни со шпагами в голубых накидках, точно как на обложке читанного в отрочестве романа. Да что же они там, в будущем, вовсе не мыслями мыслят, а набором готовых картинок? Тогда ими правит создатель набора картинок, что ли?

— … Возьмем «Трех мушкетеров», кумиров каждого мальчишки от Мексики до Канады, от Ирландии до Бразилии. Как там герои себя ведут? Благородный Д’Артаньян бьет Планше вместо зарплаты, и это считается нормальным. Вот почему французские крестьяне дворян душили безжалостно, и вот почему крестьяне безусловно поддерживали Наполеона, прощая ему все рекрутские наборы и все войны со всею Европой. Так это еще культурные французы, эталон моды и утонченности…

Картинка с тремя мушкетерами погасла.

— … Наши-то баре о зарплате слугам не заговаривали вовсе. Какое там! Дети у тебя в сапогах? Разжирел, значит! Куда управляющий смотрит? А ну, поднять ему оброк вчетверо. Детям на сапоги нашел, и на оброк сыщет!

Сталин доел в молчании. Теперь из рубки на всю панораму распахнулось одно только бескрайнее море, а над волнами хмурое небо. Словно в театре со сцены убрали все лишнее.

— Из этого следует, что население СССР в массе своей поддержит существующий режим, несмотря на развязанную им войну против целого мира, — тихо сказал Сталин. — Потому что взамен его только возврат к буржуям в кабалу. А уж этого еще никто не позабыл.

И Корабельщик тоже ответил тихо:

— Я пытался избежать крупных потерь. Полезь к нам буржуи, я бы аккуратно флот им снес, порты минами блокировал или попросту выжег. Пока еще они флоты отстроят. Поневоле договор соблюдать придется. Последнее, к чему я стремился — такая вот война всех против каждого. У нас Вторая Мировая завершилась ядерными ударами, здесь же, боюсь, начнется с них.

В молчании прошла еще четверть часа. Сталин заметил, что море впереди по курсу неуловимо поменялось.

— Волна океанская, пологая, — ответил на невысказаный вопрос Корабельщик.

— Ну да, вы же моряк, знаете.

— Да уж, — хмыкнул Корабельщик, — моряк из меня, как все остальное.

И продолжил серьезно:

— Порой с ужасом думаю… Что, если война необходима СССР? Если только эти миллионы убитых, казненных, отсидевших сделали нас из конгломерата единой державой? Точно по Гумилеву: на Куликово поле шли брянцы, тверцы, владимирцы, а возвращались оттуда русские. Так и в нашей истории. Под Курском хохол, чурка, жид и москаль горели в одном танке, и считались все советскими людьми.

— Вы уверены, что эфемерное чувство единства, да еще и очень условное, судя по названным кличкам, да и вашему же фильму, стоило жизней сорока миллионов?

— За отсутствие этого эфемерного «хрен знает чего» мы там, в будущем, уже заплатили куда больше совсем не эфемерных смертей.

Сталин едва не выронил чашку с упорно не желающим остывать чаем:

— То есть?

— То и есть. Уехавшими, недолеченными, спившимися, нерожденными… Наконец, прямо убитыми в междуусобицах Армении с Азербайджаном, Молдавии с Приднестровьем, Абхазии с Грузией, России с Чечней и Украиной… Да в каждом городе на терках пятого микрорайона с восьмым! И счетчик потерь только раскручивается. Молодежь режет всех, кто с чужого района, черные риэлтеры душат одиноких стариков за квартиры. Взрослые и серьезные люди серьезно и взросло делят фабрики-заводы-пароходы с применением всех новейших достижений боевой техники и военного искусства… И все бегут, бегут на запад, на восток, на юг, в сказку, в виртуал, в космос — лишь бы отсюда. Сорок миллионов прямых потерь, а если просто разницу взять между прогнозом и реальностью, так разница миллионов триста.

— Почему же тогда вы полезли к нам? Спасать себя смелости не хватает?

— И смелости тоже. А кроме того, нам там очень даже имеется, что терять. У нас есть ваш опыт, понимаете? Вы десятилетиями шли к революции, сделали ее и победили. Вынесли величайшую войну, первыми запустили человека в космос… Но даже это не помогло! Кончилось все теми же сорока миллионами смертей в одной лишь нашей стране, а потом-то все равно капитализм победил.

Сталин молчал, и Корабельщик продолжил:

— У новых, пост-советских, стран в истории нет ничего, даже отдаленно похожего хотя бы на Днепрогэс, что уж там про Гагарина. Хвалятся не новым, а кто больше старых умений не просрал.

Сталин все молчал. Корабельщик потер нос:

— Хорошо, уговорили. Допустим, составилась у меня партия единомышленников, не выловили ее напрактикованные спецслужбы. Допустим, начали мы вооруженное восстание. Ведь слабыми средствами, полумерами, существующую ситуацию не переломить. А сильные средства как бы планету попутно не переломили. Так и это не самое страшное! Страшное — что нам строить? Коммунизм уже один раз попробовали, больше не хочет никто.

Тут моряк резко хлопнул в ладоши:

— А здесь пока еще возможность не изгадить саму идею.

Сталин вздохнул и ничего не сказал. И это Корабельщик, получается, еще из лучших! Но теперь что сделано — сделано. Как там Фадеев писал в поданом на утверждение романе? «Надо было жить и продолжать выполнение своих обязанностей».

Сталин огляделся, ткнул в слабо светящуюся прямо на панорамном стекле карту планеты:

— Что это за отметка под самыми Филиппинами?

Всмотрелся и прочитал:

— «Но каждый, кто на свете жил…»

— Японский флот. Пока я там их топил, здесь островитяне ухитрились на материк две армии переправить. Минное поле протралили судами-ловушками, и вперед, на орде мелкосидящих лихтеров. Хитрые, сволочи. Оповещение, всепланетную связь наладили. Нет, одному мне везде не успеть. Первое, что впишу в Адмиралтейский Код — изоляцию материков, без разницы, под каким обоснованием.

— А вот это что? Пакт Молотова-Риббентропа… Какого еще Молотова? Вячеслава, что ли? А! Это же договор из вашего кино, тот самый, о ненападении с Гитлером… С проектировщиком вагончиков, что ли? Что у вас там за мир такой? Пакт о ненападении с вагоностроителем, додуматься же!

Моряк ответил бесстрастно:

— Это такое волшебное заклинание. Если произнести правильно, вызывает Федора Лисицына, если неправильно — Суворова-Резуна.

— А на горизонте что? Корабль? Или это соринка на стекле?

— Поколение Ската, легкий авианосец, — с непонятной горечью ответил Корабельщик, — ничего страшного. Так, мелочь пассажирская, эмигранты.

Подумал и прибавил столь же непонятное разъяснение:

— Те, прежние, нащупывали путь. Лбом таранили, шли медленно, на предельном усилии. За жизнь один шаг вперед — но свой. А мы вприпрыжку по обломкам былой роскоши, сверкающие находки сапогами топчем. Так ладно бы, нам же и нагнуться подобрать лениво. Когда я сюда попал, я думал: нельзя убивать, потому что это плохо. А сейчас я думаю: нельзя убивать потому, что это может понравиться.

— И что теперь будет?

— Будет ласковый дождь, — скрипнул зубами моряк. — И неласковый вождь. Раз не вышло по-хорошему, давай по-нашему, по-попаданскому, благо, рецепт известен давно. Злых замочим, добрых возвеличим. И потечет вода истории-реки, куда велят большевики.

— А конкретно?

— Мои уцелевшие возможности сообщают, что в Совнаркоме разброд. Армия злится, что потери глупые, что ее позорят мародеры и насильники из ополченцев. Промышленность воет из-за того, что все наспех, впопыхах, через бардак и неразбериху. Люди еще по голове не битые, даже не так обижены, как удивлены: глупо же! Зачем так поступать? Им в ответ: «Не рассуждать! Марш на пулеметы! Родина в опасности!» Село так и вовсе стоном стонет: при Ленине-то, выходит, еще хорошо жили. Скажу честно, всего полтора года назад у нас шансы были не очень. Сегодня же люди аккурат закипают. Тут и самое время верному ленинцу навести порядок. Войну прекратить, сволочей наказать. Продразверстку отменить…

Сталин аж поперхнулся:

— Шо, опять???

Корабельщик только руками развел.

— … Все данные у вас будут. Вот, вернетесь в Москву и восстановите там…

— Прежний курс?

— Не стану советовать. Рулите сами. Что мог, сделал. Что знал, передал. Кого сумел, спас. Кого не сумел…

Корабельщик махнул рукой, подошел к панораме:

— Шторм на горизонте. Впрочем, Бискайский залив бурями славится.

Сталин тоже подошел, поглядел на залегшую по небокраю черноту, на клубящиеся, вырастающие прямо на глазах тучи:

— Нам туда… Но зачем вы все-таки вмешались? Для чего?

— Как объяснял один хороший рассказчик, для себя это. Но и для вас тоже.

— Для нас? Мы мечтали, чтобы просто все были сыты. Чтобы каждая семья имела собственный дом. Не комнату или угол, а все-таки дом.

— Ну, такой-то коммунизм у нас к восьмидесятому году все же построили. Кушали простенько, но все вволю. Хлебом скот кормили. Да не зерном, буханками. Мудрым правлением партии, дешевле комбикорма выходило. Квартиры кривые и щелястые, но получали все. Совсем все. А главное, все ощущали алмазную, непобедимой твердости, уверенность. Уверенность, что дальше будет все лучше и лучше. Самый точный индикатор уверенности в будущем не слова в опросе, а когда человек детей заводить не боится. Когда знает, что хватит им и жилья, и работы не за копейки, и места для внуков. Так вот, рождаемость выше всего поднялась именно в конце семидесятых. У меня в классе вместо двадцати человек училось когда сорок два, когда сорок четыре. А в школе три смены. Не две даже, три. И классы до буквы «Е».

— Так о чем же вы мечтали, если столько всего имели? Что вы хотели построить?

Линкор выполнил первую за весь разговор эволюцию: плавный поворот к югу, и только тут, по взлетевшим крыльям пены, Сталин понял, насколько быстро прет по морю этот невообразимый корабль; может быть, и вовсе ненужный, только сбивший с толку, скомкавший естественное течение истории, поманивший несбывшейся надеждой.

Командир проклятого линкора переменил голос на четкий, лекторский:

— Все опять упирается в определение. Я возьму оксигеновское, из Квинта Лициния, нравится оно универсальным подходом. Слушайте:

«Коммунизм — это общество, в котором преодолены все формы отчуждения человека и созданы все условия для его самовыражения, свободного действия. Социализм — это общество, которое осознано и планомерно развивает себя в коммунизм».

— А Маркс определяет через отношение к собственности. Вам же известна теория классов?

— Разумеется. Но цель — маяк надолго. А отношения собственности, производственные, могут меняться. Вот, к примеру, как наши философы-идеалисты представляли себе рай, вот розовые мечты нашего века…

Со словами Корабельщика вспыхивали буквы на синем экране:

— … Изобилие труда еще недостаточно для бесплатности материальных благ, но уже приближается к таковому. Человеку, не особенно интересующемуся трудом, и не имеющему квалификации, достаточно поработать около десяти часов в неделю для обеспечения себе достойного прожиточного минимума. Где тут собственность и кто тут пролетарий, и как применить Маркса к этому?

Линкор вломился в заметной высоты вал, но не задержал хода ни на мгновение, только содрогнулся от удара в массу воды. Белые усы пены превратились в полосы, затем в крылья, на брызгах полыхнули отсветы многолапой молнии; Сталин почувствовал неправильность и ущипнул себя выше запястья. Уж не снится ли ему полутемная рубка, все равно как щель в горах, под нависающим козырьком?

— … Не уравниловка, которую многие не очень грамотные люди считают обязательной при социализме, а просто другая структура сверхбогатого слоя. Наверху не банкиры и строители финансовых пирамид, не выдуватели пузырей ничем не обеспеченных акций — а организаторы производства, изобретатели новых технологий. Эти безо всякой пропаганды не станут покупать мегаяхты и прочую канитель: им неинтересно. Лучше вложиться в производство и творчество. Вместо новой машины сверхмодной марки можно год спортивную школу содержать или хороший мультфильм нарисовать…

Небо в панорамном окне утратило последние оттенки синевы и света. Серая мгла, ливень. Сталин заметил, что самые густые полотнища дождя разбивались не на стекле, а на прозрачной плоскости силового поля, тем самым проявляя ее грани среди дождевой мути, отчего казалось, будто находишься в наконечнике летящего копья. Что же все-таки неправильно здесь?

— … Не любовь, тривиальная, «как стакан воды», и не оголтелый промискуитет. А просто любые отношения, удобные конкретным людям. При материальном изобилии, когда женщина не зависит намертво от кормильца, и при отсутствии религиозной промывки мозгов, регулировать контакты просто не требуется. Как было с церковью после революции: веруй или не веруй, только законы соблюдай. Рим так прожил больше тысячи лет, оставил нам почти все известные законы. С любовью так же: люби кого хочешь, не бойся общественного осуждения. Бойся своего партнера обидеть…

Валы уже поднимались выше носа, и докатывались до первой башни — там, внизу — и с ощутимым содроганием корпуса разлетались как бы взрывом снаряда. Ни звука моторов или турбин, или что там у него.

Вот! Звуков нет! Наверное, это все же сон!

— … И не кухарка управляла бы государством, а сама конструкция «государства» стала бы чисто функциональной. Чтобы ей могла управлять обыкновенная группа наемных директоров, за обыкновенную оплату. Как домовым коммунальным хозяйством, не более того…

На этом Сталин уже не выдержал, засмеялся. Так ведь во сне можно:

— Сказка!

— Советский Союз был сказкой еще двадцать лет назад. Обычнейшей такой крестьянской сказкой, страной «Беловодье», где «никаких податей, земли сколько вспашешь, и вечно писаться всем казаками», как в «прелестных письмах» Емелька Пугачев агитировал. Вы собственными руками это воплотили, а теперь удивляетесь, что у потомков мечта шагнула чуточку дальше?

Корабельщик поднял правую руку и прочитал на грузинском:

… А в песне его, а в песне — Как солнечный блеск чиста, Звучала великая правда, Возвышенная мечта…

И Сталин вздрогнул сильнее, чем проклятый корабль от удара волны! И ответил на грузинском — уж собственное-то стихотворение, не опубликованное на русском, он узнал:

— Сказали ему: «Проклятый, Пей, осуши до дна… И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!»

Очередной вал разбился серыми крыльями, тонкими, просвеченными к самому верху, и тут уже корпус основательно всколыхнулся, пол ударил в пятки, и все это в жуткой, сказочной тишине, делающей бурю за стеклом почти нереальной. Сколько тысяч тонн водоизмещение линкора?

Сколько бы ни было, внезапно понял Сталин. Воды в океане все равно неизмеримо больше, и потому даже такая громадина при должной мощности «выходит на глиссирование», как это называют бесшабашные молодые лейтенанты с торпедных катеров. Для океана даже такая масса — пыль, ничто, соринка в глазу мироздания. Моргнет Нептун — и нету ничего, как приснилось.

— Где звуки? Это что, все сон?

— Если бы… — Корабельщик не сделал никакого движения, ни кнопки не нажал, ни рычага не двинул, да и не было в рубке ничего подобного. Просто сейчас же отовсюду заревел ветер, замолотили по броне сорванные верхушки волн, а треск и рокот сопровождал теперь каждую вспышку молнии: пушистой, разлохмаченной, плохо видной в облаках брызг и тумана. Линкор проломил верхушку очередной волны, теперь уже с величественным грохотом и ревом; как у него винты из воды не выходят? Есть ли у него вообще винты?

Корабельщик, понятное дело, при ударах волны не шатался. Он же принадлежность корабля, все равно, что крепко застопоренная орудийная башня.

— … И потом, если мечту чересчур конкретизировать, она породит фанатиков, адептов единственно верного пути. Мечта как смерть, каждому своя.

Переждав еще волну, две молнии и просто минуту бури, Сталин выдохнул:

— Если вы не наврали в том фильме, то Союз уже в ваше время стал сказкой. Отчего и пропал.

Выкатился еще вал. Набравший скорость Алый Линкор, казалось, прыгал по верхушкам, и теперь уже волны разбивались внизу, разваливаясь мерцающим багровым лезвием силового поля, не выкатываясь на полубак.

— Ну и зачем бы мне врать?

А ведь в самом-то деле, зачем? Будет в мире сказкой больше, нереальностью больше.

Но разве обычный человек может представить себе, что через пять лет произойдет в его мире с политикой? С медициной? Наукой? Да хотя бы с личной жизнью!

Как же тогда судить о правде и лжи? Какой тогда практический смысл отличать мечту от сказки? Когда говорят пушки, мечта и сказка молчат!

— Зачем? — Сталин хмыкнул. — Для себя это. Ну и для нас тоже.

* * *

— Тоже мне, пролетарий нашелся. Буржуй он, патентованный!

— Цыц, Гриша. Гражданин Юркевич Владимир Иванович, из бывших потомственных дворян Тульской губернии. Вы?

— Я и не скрывал, собственно.

— Нам необходимо, чтобы вы подписали вот это обязательство.

— Это что?

— Это присяга Свердлову, председателю Совнаркома. Вы, как человек с принципами…

— Белая кость, гы-гы… Ты че ногой под столом пихаешься?

— Гришка, падла, сказано тебе: молчать! Урою! Вы, как человек с принципами, присягу, я думаю, станете соблюдать.

— Но я не понимаю, к чему это нужно. Я и так соблюдаю все советские законы просто потому, что живу в Союзе.

— Законы… — мелкий, узколицый, тонконосый Гришка подскочил на стуле. — Законы тьфу! Завтра новые напишут. А вы должны на нашу сторону перейти. Жалованье вам дадут какое хотите, вы же вон, кораблестроитель. Ну, а кто не с нами, тот против нас, это сам наркомтяжпром Орджоникидзе когда еще говорил!

— Выйдем, я вам продемонстрирую кое-что…

Вышли тогда из натопленной комнатки, пристроенной под потолком цеха, в гулкое неимоверное пространство, ограниченное железными ребрами, заиндевелыми от выдоха полутысячной смены и нагретых частей кранов, обтянутое накрест связями, сверху накрытое таким же лесом труб и расчалок объемной стержневой плиты покрытия, в котором тысячеваттные зенитные прожектора общего освещения казались огоньками, волчьими глазенками в кустарнике.

Внизу, метрах в двадцати, сверкали лиловые огни электродов. Над ними, метрах уже в десяти, шумно ползали мостовые краны, общаясь пронзительными звонками. Краны переносили куски металла, которые сварщики присоединяли к здоровенной чечевице, имеющей уже очертания корабля.

— Линкор «Советская Республика ЛитБел», третий в серии. — Юркевич кивнул на почти неразличимые в цеховом полумраке фигуры. — Сварка днища. Там у меня щенков нет, каждый мастер. А строят эти люди линкоры для России. Как бы она там ни называлась, и кто бы ни сидел в ней на троне. Раз уж вы говорите, что законы можно переписать, чем власти лучше? Их тоже можно… Переписать.

Гришка подскочил снова, оправил блестящую кожанку:

— Это что же выходит? Если буржуи обратно власть возьмут, им вы тоже будете линкоры строить?

— Если буржуи власть возьмут, — Юркевич поглядел на чекиста презрительно, — вы, Григорий, будете к ним разве что дворником наниматься. Более ничего делать вы не умеете. А кушать людям надо при любой власти.

— Так я не понял. Ты, инженер, с нами или против нас?

— Ни с вами, ни противу вас, но с Россией. Как бы она ни звалась, и кто бы во главе ея ни стоял.

— Степка, что молчишь? Арестовать его, контру! Кто не с нами, тот против нас!

Юркевич хмыкнул скорее печально, чем испуганно:

— Предсказывал же мне Корабельщик, а я вот и холодильника даже из Америки до войны привезти не успел…

Гришка прямо закипел, брызгая слюной, да так, что второй чекист, округлый белобрысый Степан, даже отодвинулся на почти незаметные полшага.

— Корабельщик, сука! И тут Корабельщик! Вы сами без него совсем ничего не осиливаете?

— Отчего же, осиливаем-с. Да что мы, мы-с все же обученные инженеры-с.

От старорежимного «-с» Григорий перекосился, что твой обезъян в зоосаду. Юркевич улыбнулся ему покровительственно:

— И даже вы, Григорий, без него прекрасно можете целых три вещи-с…

Инженер со скучающей миной поглядел вниз, поежился: за стенами необъятного цеха выла вьюга, зимовал в двухметровом снегу город Североморск.

— … Пожрать, посрать и сдохнуть. Увы, на большее у вас ни ума, ни фантазии.

— Ах ты, сволота!

Гришка рванул из кобуры наган или пистолет, Юркевич не разобрал. Но тут второй чекист, округлый плотный Степан, без размаха ударил мелкого кулаком в ухо, да так сильно, что контуженный Гришка перевалился через метровые поручни, пролетел без криков пятнадцать пролетов и разбился о штабель бронепластин.

Степан снял фуражку:

— Земля ему стекловатой. Эсэсовец сраный.

— То есть?

— Ну, «Соколы Свердлова», осенний призыв. Комсомольцы-мозгомойцы.

— Признаться, не слыхал.

— Зато сразу и увидели. Скажите мне, товарищ инженер… А не России вы корабли, значит, строить не станете?

— Хотел бы такого — еще при Ленине бы уехал.

— Ну да, ну да, — покивал чекист, не сгибая толстенной шеи — словно пасхальное яйцо качалось. — Пойдемте уже внутрь, я галочку поставлю, что профилактическая беседа проведена.

Внутри Юркевич кивнул помощнику:

— Игорь, позвони там фельдшеру, несчастный случай у нас.

Блеклый маленький Игорь без малейшего удивления поднял трубку внутризаводского:

— Фельдшера в девятый, падение с высоты.

— Твою ма-а-ать… — хрюкнул Степан, подхватывая оседающего мимо стула Юркевича:

— Сердечный приступ! Похер на упавшего придурка. Сюда, скорее!

* * *

— Скорее бы тебя в Норлаг забрали, жопа тупая! Успел, б*дь?

— Товарищ начоперод, по лестнице вверх пятнадцать пролетов, двадцать метров. Пока долезешь, у самого сердце выскочит! Как было фельдшеру поспеть? Никак! Он тоже не мальчик!

— Что я Москве отвечу? Что, б*дь? Что у нас нет больше главного корабельного инженера? Поговорили, называется! Мастера заплечных дел, палачи-энтузиасты!

— Мы его пальцем не тронули! Мы наганы даже не вынимали!

— Да кого это е*ет, придурки гнойные! К человеку пришла Чека. Человек теперь мертв. Какие слухи пойдут! Зачем тут еще что-то выдумывать? А что вы там вынимали, можете в сраку теперь засунуть, потому что именно сракой вы думаете!

— Но сердечный приступ…

— В жопе выступ! В жопе у тебя выступ, колобок е*чий, наградной переходящий геморрой, ум, честь и совесть Североморской чека в отдельно взятом нужнике! Инженер по этой лестнице каждый день туда-сюда прекрасно лазил, а вы пришли — и не стало в Республике инженера.

— Да и х*й с ним! — обозлился, наконец, даже увалень Степан, — выучим новых. Или правду сказал Григорий покойный, что без Корабельщика мы уже ни в борщ, ни в Красную Армию?

— Мне похер, что там вякала эта эсэсовская обезъяна. Вот похер, просто. Забыл, как нас учили? Конечная цель не наловить, а чтобы не хотели бежать.

— Это было при Феликсе. Теперь наша конечная цель — выполнение планового показателя. Галочку я поставил, беседа проведена. А кто там потом от чего помер, пускай пикейные жилеты на лавочках разбираются, это им делать не*уй. А у меня еще список длинный.

— Довыполнялись, б*дь. Показатели-х*ятели… В твоем списке, Степан, половина уже за границей.

* * *

— … За границей вы тоже не будете в безопасности. Во франко-германский конфликт вовлекается все большее количество европейских стран.

— Уеду в Америку.

— Товарищ Ипатов, как же так! Вы же стольких уговорили советской власти служить…

— И от слов своих не отказываюсь. Пока ваша власть была народная, первый я у вас был работник. И присадки для бензина, и авиатопливо, и пороха для ракет. Вы все забыли, все! Только помните, что я бывший царский генерал, для вас это важнее, оказывается, чем все, мною сделанное.

— Виновные наказаны. Больше не повторится!

— Бросьте. Повторится, как только ваше начальство сочтет сие снова выгодным. Я даже не сомневаюсь, что за меня вы там половину придурков перестреляете, все-таки я настоящий химик. Но ведь это же, поймите, потом. Из «потом» я не вернусь.

— Дадим охрану. Проверенных…

— Ваша охрана Ленина не уберегла. Я же перед Лениным величина исчезающе малая, в рамках погрешности измерений. Как там хныкал ваш буревестник революции… Этот… «Облако в штанах» который: «Единица ничто, единица ноль. Голос единицы тоньше писка! Кем будет услышан? Разве женой. И то, если не на базаре, а близко».

— Маяковский? Так он поднял вооруженное восстание и со своими поклонниками пробивается теперь к Махно.

— Видите. Даже он! А я читал, что и Буденный с ним.

— Ну, вот это уже сказки. Брехня продажных репортеров. Товарищ Ипатов, но почему, все-таки? Мы вполне способны создать вам условия…

— В этом я, как раз, не сомневаюсь.

— А в чем тогда сомневаетесь?

— Дайте мне гарантию, что хлеб, что все мы скушаем, не будет завтра нам как неоплатный долг учтен. А также гарантируйте: тот гимн, что утром слушаем, в обед не будет проклят, заклеймен и запрещен.

— Мы так живем!

— До первого ущелья, — покривился Ипатов. — До первого обвала. Там раз! И навсегда… Нет, вы моим доверием не можете располагать более. Потрудитесь покинуть отель.

* * *

— Покинуть отель? Он прямо так и отшил красных?

— Как видишь. Теперь мы сделаем ему предложение… От которого сложно, сложно будет отказаться.

— Предложение, от которого нельзя отказаться. Неудачу из списка вариантов исключить нахер. Иначе полковник нас уроет. На наследство русских очень много желающих. Нельзя ошибаться. Даже не думайте о таком. Все готово?

— Машина, документы, билеты на пароход.

— Пароход?

— Алый Линкор гражданские суда не топит, это всем известно.

— Главное, чтобы это было известно самому Алому Линкору.

— Ну хорошо. На чем вы предлагаете пересечь Атлантику? На метле?

— Джек, Лиззи, кончайте ругаться. Лиззи, лучше подкрась губки. Может быть, юбку покороче, декольте…

— Вилли, поучи свиней суп варить, хорошо? Это генерал русского tzar’ya, шлюх он видел побольше твоего. Я отвечаю за исход переговоров, и я одета как надо, скромно и представительно, как секретарь серьезных людей, а не как профурсетка. Будите наших макаронников, готовьте мотор!

— Пьетро, Джованни, подъем. Пьетро, черт возьми, хватит сосать подушку, Лиззи даст, если ты все сделаешь правильно. Просыпайся!

Пароходом, а к паровозу — паролетом

— Просыпайся! Почему ты дрожишь?

«Уж больно забористый сон привиделся, вот и дрожу» — подумал он, выпутываясь из одеяла.

Снился напрочь неправильный лазарет, в котором прирастили даже не голову к телу, как в фантастике у Беляева, но того хуже: тело к голове, после чего даже не потребовалось учиться ходить. Неправильный стерильно-чистый нужник. Неправильная ходовая рубка без карт, приборов и штурвала, неправильная буря без рева и грохота, неправильный линкор, зайчиком скачущий по верхушкам волн, и неправильный его командир. Не фальшивый и не лживый — Корабельщик явно верил в свои кошмарные фантасмагории — а именно что неправильный.

Это неправильные потомки и они строят неправильный коммунизм!

— А, uk’anali! — отбросив одеяло, поднялся он с койки, чтобы с ужасом увидеть: вовсе это не сон! Правильно или неправильно, а вот он лазарет, вот они часы на стене…

Двадцать часов проспал, несмотря на неправильную бурю.

— Ну ты и соня, — сказал все тот же голос. — Тебя даже вчерашний шторм не разбудил. Мы уже прибыли в Фиуме. Нас выпустят, это точно.

— Куда выпустят?

— На берег, естественно!

Тут Сталин протер глаза и увидел в комнате небольшой танк на резиновых гусеницах, с поблескивающими перед лобовой броней двумя ножами, ручным пулеметом на турели и механической рукой вместо пушки. Механическая рука поднесла ближе обычный стакан:

— Вот это выпить прямо сейчас. А после чистки зубов еще один состав.

Выпив лекарство, Сталин отправился в уборную. Вернувшись за вторым стаканом, поинтересовался:

— А ты вообще кто?

— Танк-вездеход имени непобедимого научного дерзания. Партийная кличка Еж.

Одевшись, человек поискал глазами камеры или динамики, но тут же и плюнул. В том кино, что вчера состряпал Корабельщик из хроник будущего, ясно говорилось: если понадобится, никогда ты камеру не заметишь. И не сам же робот говорит, наверняка, через него чертов моряк общается. Сталин припомнил некоторые выражения Корабельщика и составил фразу из них:

— Опять стебешься, футурист-ассенизатор?

Робот убрал стакан, сложил руку и заворчал мотором точно как недовольный человек:

— Я не чистильщик! Я мирный робот. Это не ножи — это у меня просто острые иголки. Ежу полагаются иголки, логично?

— Всего две?

— Остальные выпали. Я на колчаковских фронтах ранен!

— А на турели у тебя не пулемет, а разбрызгиватель пуль?

Механизм укоризненно покачал манипулятором:

— Шуточки… Пойдемте в рубку.

Вышли в знакомую уже ходовую рубку. Корабельщик стоял возле большого вертикального экрана, напевая тихонько:

— У леса на полянке жила фигня с Лубянки, и честным патриотам строила подлянки… На гибель адвокатам, ворам и дипломатам, любую информацию давала за пол-склянки… Потолок ледяной, дверь скрипучая, из архива всегда пыль вонючая… В колхозах разводила ежей на рукавицы, открытия мешала толкать до заграницы… Ораторам в парламенте ломала языки, жестоко расширяла избирателям мозги…

Тут Корабельщик погасил экран и обернулся:

— Приветствую вас…

— В мире живых, — проворчал Сталин. — Что за песня?

— Так, пытаюсь примазаться к великим, — на этих словах Корабельщик попытался изобразить смущение, но вышло у него, как у всякого начинающего лжеца, не очень.

— Скажите, вы через эту машинку тоже можете разговаривать?

— Вообще могу, но Еж и сам справляется.

— Постойте, так он…

— Полусвободный интеллект. Как бы вам объяснить… Считайте его механической собакой.

— Я не собака, я еж, — вставила машинка и снова обиженно заворчала. Вот в ее интонациях Сталин уже не сомневался.

— Это вы его сделали?

— Еж, подготовка к выходу на берег, двадцать минут, сопроводишь гостя.

Сталин бы поклялся, что механический танк укатился с немеханической радостью. Дождавшись его отбытия, Корабельщик с нарочитой театральностью закрыл дверь и чуть ли не прошептал:

— Его происхождение покамест останется секретом. Скажу одно: товарищ Сталин, если вам когда-либо придется захватывать линкоры… Не открывайте двери холодильника. Мало ли, что оттуда вылезет.

— Ладно, ладно. Вы пошутили, я тоже посмеялся. Каков наш план?

— Погуляете по городу до вечера, попадете в объективы нескольким заклятым друзьям, что вызовет неизбежную панику и недоверие: вы же мертвы, ваше тело захоронено в мемориале, возведенном на месте взрыва. За ночь знакомый летчик доставит вас в Тарнобжег, а оттуда поездом, с возвращаемой из Франции армией. Пойдемте…

Через незамеченную ранее дверь человек и Корабельщик вышли в лифт, опустились на несколько этажей и подошли к борту, возносящемуся над причалом еще этажа на полтора, если не два.

— Глубины приличные, можно встать прямо к пирсу, что я и сделал…

Сталин подумал, что Корабельщик явно рисуется морскими словечками, но тут же и забыл об этом. По набережной Фиуме, в сторону большого здания с белыми скульптурами на желтом фасаде, шли два увлеченых беседой русских в гражданских серых костюмах. Совершенно точно русских, потому что писателя Горького Сталин узнал. Спутник его рассказывал, активно помогая себе руками:

— … Алексей Максимович, двадцать лет я не видел вас. Не знаю, как это вышло. Когда вы были в России, я был за границей, потом — с начала войны — жил в провинции.

Ответ Горького не долетел, а второй человек голос понижать и не пытался:

— … В книжках для маленьких мы избегаем «сюсюканья» — подлаживания к детям. Нет ничего лучше народных детских прибауток, песенок, считалок, скороговорок-тараторок, дразнилок. Очень важно достигнуть в детской книжке четкости народной пословицы. Как говорит художник Лебедев: «Текст книжки дети должны запомнить, картинки вырезать — вот почетная и естественная смерть хорошей детской книжки.»

— Самуил Маршак, — сказал тихонько моряк. — А второго вы же узнали?

Сталин молча кивнул. Маршак, отчаянно завертев головой, всплеснул руками:

— … Очень мешает нам в работе отношение педагогов. Почти всегда они оценивают произведение только со стороны темы: что автор хотел сказать? Выдают похвальные отзывы явно бездарным произведениям и порицают книжки талантливые, но не подходящие под их рубрики. Прежде всего они боятся сказочности и антропоморфизма. По их мнению, всякая фантастика внушает суеверие. Напрасно в спорах мы указывали, что любой поэтический образ грешит антропоморфизмом — оживлением, очеловечиванием всего окружающего…

Сталин прервался и поглядел на подъехавшего робота. Потом на Корабельщика.

Потом на металл под ногами, слева, справа, сверху.

По сути, Алый Линкор — это не Корабельщик. Он же сам сказал: аватар. Устройство. Принадлежность. А линкор, по существу, эта вот глыба металла вокруг.

— Оживлением, очеловечиванием всего окружающего, — пробормотал Сталин.

Горький и Маршак отошли уже порядочно. Маршак все так же азартно доказывал:

— … Война? Но что, после войны детей не станет, и читать им ничего не надо? Вот, нам принесли интересную книгу. Автор — Гудим, слесарь «Красного Арсенала». С необычайной эпической полнотой, простым и торжественным стилем повествует он о своем отце, хозяине, товарищах по мастерской; все они так хорошо у него разговаривают, курят, пляшут. Местами очень трогательно, местами неуклюже и даже нелепо. Думаю, что эту вещь надо печатать без поправок, но с предисловием.

Еще несколько раз махнув руками, Маршак вдруг остановился и взял собеседника за пуговицу:

— Поймите, будь автор помоложе, следовало бы воздержаться от печатанья первой его книжки и ждать от него других вещей, более чистых в работе и зрелых психологически. Но ведь ему около сорока лет, и он почти неграмотен. Оттолкнем его, и лишимся не просто неумелого словонанизывателя, пропадет любопытный срез эпохи!

Горький аккуратно убрал руку собеседника с пуговицы и, верно, что-то сказал в ответ, но ветер стер и это, уступив только возбужденному восклицанию Маршака:

— … Чтобы весь текст, все слова и обороты Гудима были понятны ребенку? Но это путь к зализанности и приглаженности, к вытравлению личности писателя из произведения. Надо же детям откуда-то узнавать новые слова и новый, непривычный склад речи. То же требование часто лишает рисунок личности художника…

Наконец, спорящие писатели повернули за угол трехкупольной громады, и до мостика донесло последний аккорд:

— … Пусть люди с юности приучаются к тому, что художественные образы не летят сами, как гоголевские галушки, в рот, а иногда требуют от читателя сосредоточенного внимания и активности!

— Получается, — медленно проговорил Сталин, вертя в руках пустую трубку, — получается, мы ведем войну и строим коммунизм… В конечном итоге для того, чтобы два русских писателя на итальянской набережной могли спорить о понимании детьми рассказов слесаря Гудима с «Красного Арсенала»?

И Корабельщик ответил без малейшего признака насмешки:

— Поверьте, для войны это еще не самая плохая причина.

— Товарищ… Алый Линкор… — Сталин даже подчеркнул, что адресуется не к аватару, отвернувшись лицом к громадной носовой надстройке. — Все человеческое вам рано или поздно сделается скучным. Допустим, вы найдете себе занятие на тысячу лет. Я не представляю себе, какое, но вы-то представляете. Звезды зажигать, например. В конце-то концов, если звезды зажигают, стало быть, и это кому-нибудь нужно! Только рано или поздно наскучит и оно, рано или поздно наскучит все, вы понимаете? Все!

— Не знаю, — с тщательно наведенной беспечностью отозвался из-за спины Корабельщик. — Проживу с тысячу лет, а там и погляжу.

Сталин развернулся обратно к фигуре моряка, отстранил возражение мягким движением трубки:

— Эволюция не создает безупречного, и на бессмертном эволюция останавливается. Если нет смены поколений, нет и перемены в наследственном аппарате. Я читал и Дарвина, и Генделя, и переданные вами же материалы… Не все, разумеется. Но что-то понял. И вот что я хочу спросить…

Маленький танк повернул башню — совсем как человек, и Корабельщик повернул взгляд черных-черных глаз тоже совсем как человек, и человек ответил на эти вопросительные взгляды, отбивая каждую фразу движением черенка трубки сверху вниз:

— Кто же создал вас и для какой цели? Таких бессмертных, таких бесстрашных… Таких бессмысленных?

Над пристанью повисла долгая пауза. Шлепала вода, кричали птицы, шумели машины — вроде бы рядом, и в то же время приглушенно, как ссора за стеной. Смысл понимаешь, но ни единого оттенка.

— Знал бы я, — ответил, наконец, Корабельщик, — ох, как бы он у меня кровью умылся.

— Простите, — Сталин убрал пустую трубку в карман и обернулся к набережной. — Расскажите мне об этом городе. Вы же здесь, я так понимаю, не первый раз? Это и есть пиратско-анархическая Республика Фиуме, о которой так долго говорили, хм, большевики?

— Да, именно Фиуме.

— Но ведь вся Республика — единственный город. Чем же она держится между более крупных соседей? Ладно там Хорватия, но у Италии, все же, счетных дивизий побольше, чем, например, у нас. Неужели кокаинист и развратник Д’Аннунцио такой хороший правитель?

— Тарнобжег тоже единственный город.

— Тарнобжег держится нами, как воздушный мост. Его потому никто и не трогает.

— Вот и Фиуме по той же причине никто не трогает. Он удобен всем: итальянскому правительству — в качестве жупела для торга с бывшей Антантой. Самой Антанте — как противовес требованиям хорватов, и как предлог для пребывания войск в Далмации. Фашистам в Италии — как болячка, отвлекающая силы Рима от подготавливаемого самими фашистами государственного переворота. Нам — как врата контрабанды и агитации. Всем остальным — как рай для шпионов любого сорта, калибра и фасона.

— Хей! — закричал с берега мальчик-разносчик, — хей, Corazzata Rossa! Свежая русская газета! Привезли прямо из Тарнобжега!

Пока танк-вездеход Еж, к вящей радости пацана, торговался за газету, Сталин осведомился:

— Значит, ваш человек уже прибыл в город?

— Именно… В обед мы встретимся вон там, у бокового фасада Ядранского Дворца. Пока что глянем, что пишут… Ах, черт!

Сталин взял «Правду» из рук явно расстроенного Корабельщика и прочитал следующее:

«В начале апреля завершена ликвидация контрреволюционного мятежа в районе г. Зборов. Предводители бандитских шаек расстреляны комендатурой г. Зборов 14 апреля с.г. Так будет с каждым врагом Революции, невзирая на прошлые заслуги!»

— Заслуги-то здесь при чем?

Корабельщик перевернул газету и показал на последней странице список расстреляных, подчеркнув ногтем первую фамилию сверху.

— Маяковский? Тот самый, что ли?

— Поэт в России больше, чем поэт. За то, что обывателю простится, владыке душ, умов, прощенья нет… Окружили их в конце марта, потом быстро судили. Я тогда, кажется, Англию ровнял. К девятому мая боевые действия в Европе, в основном, закончились. Но в Союзе-то Свердлов как правил, так и правит. С Приазовьем как не было мира, так и нет. И на кой черт взваливать на себя теперь еще и Польшу? Ладно бы еще поляки просились в Союз, вот как Синцьзян тот же. Но ведь нет, отпихиваются всеми тремя руками…

Сталин почесал усы черенком трубки, вздохнул и промолчал. Корабельщик направился к сходням:

— Идемте. Пора знакомиться с пилотом.

* * *

Пилот сделал короткий жест, понятный без перевода, и пассажир прошел по крепкому бетонному причалу к алому гидроплану, подсвеченному закатными лучами, и потому сиявшему тысячей оттенков багрянца. Как если бы кадр цветного кино сперва перерисовали на бумагу, а потом осветили через ту самую кинопленку.

На переговорах за обедом пилот, необычно для итальянца, помалкивал. Выслушал Корабельщика, кивнул, и даже денег не взял. То ли все оплачено заранее, то ли толстяк чем-то моряку обязан, и оттого немного зол на бесплатную работу?

Пилот между тем пригнулся под протянутое над пирсом крыло — как у всех гидропланов, оно устанавливалось на подкосах над лодочным фюзеляжем. Повыше, чтобы не кувыркнуть всю машину, зацепившись за волну при разгоне или посадке. Под крылом обыкновенно вырезывались две-три дырки в фюзеляже, пышно именуемые кабинами, посадка в которые представляла собой акробатический номер даже для человека со здоровой спиной. Здесь же пилот просто раскрыл дверцу:

— Prego, sinor!

Кабина алого самолета представляла собой полностью остекленное пространство под крылом. Окна, судя по особенному блеску в рыжих лучах, плексигласовые. Внутри два ряда плетеных сидений привычной и удобной формы, в которых тело не онемеет и за более длительный полет, чем предстоящие им шесть часов до Тарнобжега. Этакий салон маленькой машины на четверых, только внизу лодочный фюзеляж, сзади хвостовое оперение, по сторонам и сверху крыло. А еще выше, над кабиной, на продолжении все тех же дюралевых пилонов, громоздился полированный каплевидный кожух двигателя, с тянущим и толкающим винтами — такого же алого цвета, как и весь гидроплан.

Пока пассажир устраивался на показанном ему правом переднем кресле, пилот сверху гремел капотами, распространяя привычный запах газойля. Половинка солнца заливала теперь уже прощальным красно-лиловым водный простор, тянула длинные сиреневые тени от кораблей на рейде, слепила кабину через лобовое стекло. Повертев головой, пассажир нашел на потолке ширму-створку, обтянутую плотной бумагой, с рисунком зажмуренного солнца и стрелкой вниз, и с облегчением ее опустил, и тогда только перестал щуриться. Над пилотским креслом такой створки не нашлось, и пассажир подумал, что пилоту необходим прежде всего обзор, так что придется итальянцу обойтись черными очками.

Или не придется, потому что закат здесь южный: бац, и сразу темно.

На приборной панели ожили циферблаты и загорелись несколько лампочек, хотя над головой ничего не ревело и не грохотало. Или те черные трубы из мотогондолы — такие уж превосходные глушители? Ай, греческий парус, ай, Черное море…

Тут море Средиземное, и парус, если можно так сказать, вовсе даже итальянский. Труба повыше, техника поновее. Техникой пассажир интересовался, читал выпускаемые журналы, в том числе и закрытые. Не пропускал ни одного показа, частенько появлялся на полигонах, и потому знал, что летающие лодки с закрытой кабиной делал в Союзе конструктор Шавров, автор еще и неплохой книги по истории авиастроения. Кажется даже, за книгу он получал больше отчислений, чем за свою амфибию «ша-четыре». А ведь «четверок» выпустили уже больше трех тысяч. Их применяли пограничники, флот, летные школы, полярники, рыбаки, ледовая разведка. Вовсю гоняли геологи по тундре, где найти озеро стократ проще ровной площадки. Для настоящей «рабочей лошадки» кабина совсем не роскошь: терпеть встречный ветер удовольствие небольшое. Ни тебе карту посмотреть, ни заметки сделать, ни хотя бы просто дух перевести. Ладно еще, если недолго, а им-то сейчас до Тарнобжега семьсот по прямой. Столько маленький гидроплан без дозаправки не пролетит.

Пилот скользнул на свое левое кресло с неожиданной для пухлого тела ловкостью. Пощелкал переключателями, ставя крестики на грифельной доске — пассажир узнал тот же контрольный лист, усиленно внедрявшийся Корабельщиком десять лет…

И к чему пришло?

К возвращению в разоренную очередной междуусобицей страну, в которой все, все, все придется начинать сначала…

Итальянец помог пристегнуть ремни с тяжелой пряжкой, вздохнул и зашевелил ручкой, задвигал педалями, защелкал рычажками. По-прежнему тихо красный гидроплан тронулся от пирса, выкатился в залив между засыпающих черных скал-кораблей, оставил слева светящийся багровым, как угли, Алый Линкор. Потом разогнался и взлетел — и снова, ни рева двигателя, ни звона, ни яростной вибрации — ничего, что так настораживает и отпугивает в полетах обычного человека. Только свист винтов превратился в тонкое гудение, не мешающее совершенно разговору.

Впрочем, итальянец молчал долго.

Разговорился пилот через добрый час после взлета, когда красный аппарат забрался уже в холодное небо над Загребом, и сложности с полетом над горами — красивыми, жуткими в нечитаемой мешанине длинных закатных теней — остались позади. Западный небокрай горел неярким, поминутно слабеющим светом, уступая громадной, обкусанной спереди, убывающей луне. От плексигласовых окон потянуло прохладой, и самую чуточку запахло нагретым железом, кожей от сидений, и кофе.

Кофе пахло из маленьких термосов-стаканчиков, пилот вытащил их из ящичка под приборной доской и протянул один пассажиру, показав, как скрутить крышку:

— Prego…

Пассажир вынул черное зеркало, выданное, конечно же, Алым Линкором, и закрепил винтиками в зажиме, по центру приборной доски, откуда пилот вежливо убрал карту. Теперь зеркало показывало слова на языке Пушкина и рядом же на языке Данте и Петрарки.

— … Пожалуйста, синьор. Солнце ушло, закат погас. Теперь нас не особо заметишь. В моем «двадцать первом» люди располагались друг за другом, а тут рядом, — пилот с явным удовольствием постучал пальцами по приборной доске.

— Хотя бы с одним пассажиром разговаривать можно. А иногда, случается, и нужно. Английский я кое-как знаю, русский — нет. Говорили, сложный очень язык.

Зеркальце переводило щебет пухлого итальянца едва ли не быстрее, чем пассажир успевал читать. За тонкими плексигласовыми створками неслись рваные облака. Сверху позолоченные там и сям убывающей луной, облака до боли напоминали овечек, возвращающихся домой.

Домой… Пассажир гнал от себя образы жены и матери. Те о смерти знали наверняка. Шутка ли, три года прошло… Ну, почти три: охвостье двадцать седьмого, полные двадцать восьмой и девятый, заметный кусок тридцатого. Василий, наверное, уже в школу пошел… Яков… Ох, Яков наверняка женился на той дурочке, дочери священника. Зря Надежда потакала мальчишке. Вырос хулиган и шантажист, что сейчас делать будет? Ведь непременно вспомнят ему это соратнички… Отец умер, сыну точно вспомнят. Пустят волчонка на шубу! В отношении соратников пассажир не сомневался.

Для отвлечения от грустных раздумий пассажир спросил:

— Почему у вас такая тихая машина? Насколько я помню, самолеты громкая штука. Здесь только винты свистят, а мы даже можем разговаривать без крика.

— О, синьор! — видимо, вопрос угодил в точку, и пилот радостно засмеялся:

— У меня паровой двигатель!

— Это как же?

— Синьор, это просто. Паровая машина конструкции Добля, американец… Porco Dio Madonna, американцы резкие парни, Куртисс, così è morto! Но инженеры у них — истинное мое почтение! Те трубчатые решетки снаружи — это не радиаторы. Это конденсаторы отработанного пара. Никакого грома, синьор. Согласитесь, что сейчас разбудить всех lazzarone пограничной стражи там, внизу, будет опрометчиво.

— Соглашусь. Но хватает ли вам тяги?

— У меня винт регулируемого шага. Тягой можно управлять без перегрузки мотора. Сто тридцать пять сил на форсаже выдаст, а так-то мне и девяноста хватает.

— Винт регулируемого шага сложная штука. На наших заводах пока не освоили.

— Да, синьор, но вы же всегда закладываетесь на серию. А мне и одного мотора ручной работы вполне достаточно. Специфика, знаете ли, — толстый пилот подмигнул правым глазом и аккуратно потянул двурогий штурвал на себя, и красный гидроплан полез в темное небо. Далеко-далеко впереди заблестело вытянутое по направлению полета озеро. Пассажир вспомнил изученную перед вылетом карту и пробормотал:

— Балатон?

— Si, sinor. — Почему-то зеркальце этого не перевело. — Там у нас посадка, надо набрать пресной воды. Помню, как не хотел переходить с истребителя на летающий паровоз. Увы, век «Савойя-Маркети» оказался недолгим. Зенитка facsisto снесла мне половину оперения, и я упал в море восточнее Балеарских островов. Кто вытащил меня из воды, вы уже, наверное, поняли?

Пассажир кивнул.

— Теперь я иногда летаю… По его просьбе. Вожу людей отсюда туда.

— А оттуда сюда?

Пилот помолчал, но все же ответил:

— Бывает. Раньше меньше. Теперь, честно говоря, больше. И, синьор, думаю, что для вас это важно: есть разница между теми, кого я возил от вас раньше — и теми, кого иногда вожу теперь.

— Почему вы меня выделяете среди всех?

— Потому что вы первый с таким черным зеркальцем.

Пассажир беззвучно выругался. Не стоило, наверное, показывать прибор!

Нет, стоило. После трех лет отсутствия слова пилота, и вообще сколь угодно малые клочки информации ценнее самого ценного прибора. Сражаются не корабли, а люди.

— В чем же разница?

— Прежние бежали от вас по идейным разногласиям. Коммунизм неправильный, вот у нас будет правильный! Организация колхозов неправильная, раскулачивание надо проводить энергичнее, стрелять надо больше! Совнарком предал идею революции, надо было сражаться за Польшу и Китай до конца… И тому подобное.

— Теперь? — пассажир поставил опустевший стаканчик-термос в тот самый ящик под приборной доской, уже зная, что услышит. Пилот кивнул:

— Именно так, синьор. Теперь бегут просто люди. Которым не давали там работать или напугали ваши чекисты. Они вовсе не говорят о революции. Говорят: начальник дурак, где теперь искать работу, мало денег… Арестуют за неправильные мысли, что делать?

— Учиться думать правильно?

— При всем уважении, синьор, лично вы что выбрали? Переучиться или вернуться? Я рискну предположить: не для того, чтобы бездействовать?

Пассажир снова выругался беззвучно, чтобы не сдало зеркало. «Мир, из которого люди не побегут»… Понятно теперь, почему Корабельщик злее черта, он же именно этого не хотел.

Несколько минут неловкой паузы пилот разрушил тоном экскурсовода:

— Смотрите, синьор! Левее и ниже! Красивое зрелище! Хорватский воздушный патруль облетает рейсовый цеппелин «Берлин-Багдад», пытается посадить его на Копривнице… Проверка документов, поиски контрабанды, то да се… Ну и деньги обязательно станут вытягивать из «Люфтцойге АГ», для чего же все затеяно. Только бош не дурак, вызвал на помощь венгров из Надьканиже…

Пассажир послушно выглянул в сдвижную створку, насколько позволили ремни. Темная земля, сверкающие венгерской саблей изгибы Дравы и Вараджинского озера, если он верно вспомнил карту. Желтые неподвижные огни — поселения. А, вот, мельтешение разноцветных огоньков. Цеппелин, видимо, вон то большое, темное, с полоской лунного блика на округлом хребте. Стайка огоньков описывает вокруг цеппелина спираль, и вот под луной уже блестят крылья бипланов, плексигласовые козырьки, чернеют круги открытых кабин. Морзянка ручными фонарями… Почему не радио? Боятся, гнусные пираты, что их заметят? Все равно заметили: навстречу, с севера, еще четыре огонька. Снизу доносится треск моторов, шум ветра…

— Они нас не слышат! — сообразил пассажир.

— Si, sinor. К тому же, мы на тысячу метров повыше, и для них мы со стороны луны. Смотреть сюда все равно, что на прожектор. Я всегда так рассчитываю. Позже луна станет зрительно меньше, и тогда на ее фоне любой самолет окажется вошью на подушке. Но к этому часу мы уже сядем в Балатон.

— А если они заметят нас? Вынудят к посадке? Их больше. Думаю, свои разногласия они тут же забудут.

— Облезут, — хохотнул пилот. — И неровно обрастут. Вы знаете, синьор, какое важное преимущество имеет паровой двигатель, кроме бесшумности?

— Мощность не зависит от высоты, так пишут в наших авиационных изданиях.

— Правильно пишут. На рекордных самолетах с керосинкой компрессор забирает всю грузподъемность. На обычных обязательно иметь нагнетатель, а это дополнительный и весьма тонкий механизм, требующий настройки и ухода.

Пилот показал большой палец:

— Ха, синьор! Нам плевать на все эти проблемы! У меня мощность почти постоянная! Мой «паровоз» может прямо сейчас подняться тысяч до десяти. Даже на двух тысячах, вот как мы сейчас, я дам преизрядную фору этим тряпкопланам.

— Вот зачем вам закрытая кабина. Я думал, от непогоды.

— От непогоды тоже удобно, sinor. С закрытой кабиной достаточно кислородной маски, но вот одежду надо получше. Холодно, уже на трех тысячах ночью мороз, как в Sibir.

Пассажир только усмехнулся. Что ты знаешь о Сибири, пухлый итальянец!

— А пары поднимаются за сколько? Если вдруг надо срочно взлетать? Полчаса?

— Что вы, синьор. Пять минут!

— Как же так получается?

— О, синьор! Котел представляет собой тонкую трубку, свернутую в спираль. Дал газойль в горелку, и через пять минут необходимое давление, а уже через десять минут можно лететь.

— Много газойля уходит?

— Нам на три-четыре часа полета, на восемьсот километров, хватит сорок… Ладно, вру: пятьдесят литров. Несколько после полуночи мы рассчитываем прибыть в Тарнобжег. Меня загрузят, я сразу же вылечу обратно, если будет на то воля Dio Madonna.

— Даже не буду спрашивать, кто автор идеи.

— Scuzi, sinor, я не отвечу. Специфика профессии. — пилот извинительно улыбнулся. — Или отвечу так: один человек.

— Человек?

— Человек. Мало ли, что у него потроха железные. Я видел таких мудаков, что все потроха людские, а душа дьявольская…

Вдруг пилот сделал быстрое плавное движение штурвалом и нажал педали поочередно. Мир вокруг поднялся на ребро, и пассажир увидел далеко слева, со стороны пилота, в направлении Польши, резкие вспышки — словно бы молния бьет и бьет в самую макушку холма, только молния не синяя, а ярко-зеленая.

— Теперь не отвлекайте меня, синьор. Возьмите кислородную маску, приготовьтесь. Мы сполна используем наши высотные возможности. Вспышки — воздушный бой. Зеленые трассеры — это ваши, причем кадровые. Упаси Мадонна нарваться на Дюжину!

* * *

Дюжину перевели с Западного Фронта на Польский без фанфар. Бои стихли, угомонилась даже эскадрилья асов «Нормандия-Ньюфауленд», причинившая без шуток огромный ущерб штурмовикам и бомбардировщикам Первой Воздушной Армии. Дюжине, правда, никакие «раскрашенные» не могли противостоять на равных, но ловить их приходилось по всему протяжению фронта, что здорово выматывало.

Так что перемирию все обрадовались. Потом объявили, что французы отзывают армию, согласны выплатить какую-то там контрибуцию. И уж, во всяком случае, не собираются больше лезть на Эльзас и, черт бы ее, Лотарингию. Стало быть, интернациональный долг выполнен, границы СССР отстояли. Камрадам помогли, дружба-фройндшафт, все такое… А что наши дуриком в Польшу влезли, так не дело пилота рассуждать о государственной политике. У пилота, если на то пошло, и так дел до черта. Больше не стреляют — уже прекрасно!

Погрузили самолеты в стальные контейнеры, бронированые от пуль и случайных осколков, по стандарту фронтовых перевозок. Бронеящики, вообще-то, редкость. Но для Дюжины нашли. Четвертый истребительный полк снабжался и содержался по высшему разряду. Каждый самолет комплектовался всем десятком техников, каждый вагон охранялся зенитным пулеметом, а каждый эшелон двумя броневагонами Дыренкова, впереди и следом. Про самого конструктора, правда, поговаривали нехорошее, но поговаривали вполголоса. Больно уж непонятные настали дома времена, судя по письмам. На фронте и то спокойнее, там враг понятно где: в прицеле. А в тылу наружно все свои, все советские. Поди разбери, откуда черти выпрыгнут.

Катился эшелон по перепаханным двумя войнами полям Северной Франции, под угрюмыми взглядами, молчаливыми проклятиями жителей. Потом по ДойчеФольксРеспублик — тут встречали цветами. Что ни говори про немцев, но союзника, проливавшего за них кровь, здесь уважали неподдельно.

На Берлинском узле дали сутки погулять по городу, только всю прогулку портили вежливые охранники из гехайместатсполицай.

С одной стороны, понятно: польская дефензива разведка сильная, а пилот из Дюжины ценная добыча. В небе хрен ты его возьмешь, а вот в ресторане травануть запросто.

С другой стороны, неловко. Среди пилотов Дюжины практически не оказалось «бывших», умеющих себя держать под взглядами посторонней компании, и сопровождение их смущало.

Третье то, что к ресторанным дебошам у Дюжины вкуса не имелось. Обычному пилоту позволено загулять. Уважают в Союзе пилотов, довезут к дому необобраным, замечания не сделают. А если кто из Дюжины так потеряет контроль, проснется уже разжалованным. Если ты шел в четвертый истребительный пить — пей сам по себе, а четвертый истребительный не позорь.

Так что гуляли недолго и чинно. Покормили вежливо кивающего слона в зоосаду, отведали берлинского мороженого — не хуже московского, что и неудивительно, ведь по Союзу рецепт один. Вернулись на вокзал, и долго ворочались на чистом гостиничном белье: тело упорно не желало засыпать в непривычной после фронта тишине.

Наутро погрузились уже в «Большого Змея», как назывался опытный участок широкой колеи Берлин-Брно. Дальше перед войной построить не успели, да и не рвались, набирая статистику и нарабатывая опыт эксплуатации. Громадные локомотивы, истинные сухопутные корабли, управляемые, по слухам же, автоматикой. Широченные броневагоны, уставленные зенитками, как не всякая переправа. Пассажирские двухпалубники, кинозал, в котором успели поглядеть лишь недлинный Петроградский киножурнал, ничего не прояснивший. Дома то один, то второй товарищ вдруг оказывался скрытым эсером. Если не лично поджигал фитиль, так уж наверняка возил динамит на Красную Площадь… Саперы на фронте говорили: не динамитовый был взрыв, а какой точно, никто почему-то не разбирался толком. Но говорили с непривычной опаской, чего раньше не водилось в РККА, и это настораживало тоже.

Четыреста километров до Брно пролетели за пару часов: трасса как по линейке прочерчена, выдох сильного локомотива смазчиков с ног сбивает. В Циттау, ровно посередине дистанции, небольшой изгиб, почти по польской границе, и там над железкой ходили истребители прикрытия. Видимо, знали, кого везут, потому что салютовали, закрутив бочку над вагонами. Что ж, помахали своим с прогулочной палубы — да, на Большом Змее имелось и такое! Хоть жить в поезде оставайся!

В Брно выгрузились. Пока техники свинчивали, заправляли и проверяли самолеты, всех пилотов Дюжины — с дублерами и запасными — собрали в штабном контейнере и молодой комполка, здоровяк Сашка Голованов, непривычно хмуря лицо, проворчал: «Надо вам, товарищи, кое-что показать».

Что ж, надо — посмотрим. Учиться на показе Дюжина умела. В Москве им читали лекции профессора с примерами на больших моделях. Технику пилотирования шлифовали на моделях, летающих прямо в аэродинамической трубе: поверх трубы наматывали спиральную антенну, и потому радиоуправление не требовало мощных батарей. Приемник-то летал практически внутри передатчика. В аэродинамической трубе, с добавкой дыма и просто так, пилоты воочию наблюдали, как воздух обтекает крыло или стык с фюзеляжем. Как выглядит срыв потока, штопор, бочка, иммельман или простой вираж… Что произойдет, если подойти бомбардировщику под брюхо, а что — если проскочить рядом на скорости. У пилотов Дюжины один только налет «в трубе» превышал налет среднего военлета за пару лет службы.

Но и просто бензина на тренировки Дюжины не жалели. Не экономили средства для вывоза пилотов на заводы, где летчики даже по паре смен отстояли на конвейере. Цепочку сборки «сухих» — от выгрузки алюминиевых отливок до пробного запуска мотора — наблюдали собственными глазами. Пилоты могли стоять на конвейере потому, что большую часть гибки-штамповки выполнял станок, а человек только следил, чтобы все шло правильно, и для такой должности хватало суточного инструктажа с зачетом по технике безопасности.

В Дюжину не попадали ни случайные люди, ни обычные лентяи, слов «неинтересно» или «оно тебе надо?» здесь не говорилось. Так что из небольшой заводской практики пилоты узнавали достаточно, чтобы помочь механику с чем угодно. Более того, негласно считалось хорошим тоном вместе с техниками выловить редкий дефект, пускай даже перебрав двигатель по винтику за бессонную ночь. В четвертом авиаполку именно такая ситуация породила специальный приказ: «Всем пилотам отойти от работ». Чтобы выспались перед операцией.

Наконец, пилотам обязательно показывали захваченные вражеские самолеты, и все, абсолютно все фильмы, где летали хотя бы воздушные змеи. На Дюжину работал специальный маленький отдел в Управлении Обучения ВВС РККА — десяток старых воздушных волков, негодных в небо по здоровью. Ветераны то пили чай за столиками с табличкой «консультант ВВС», то пересматривали тысячи метров кинопленок. Испытания, учебные стрельбы, фотокинопулеметы с боевых вылетов и полярных экспедиций, опутанные струями дыма модели самолетов в аэродинамической трубе… Смотрели, обсуждали, диктовали мнения. Раз в неделю показывались глазному доктору — систему ставил даже не Корабельщик, систему ставили обстоятельные берлинцы, подумали о зрении тоже.

В любой момент любой пилот Союза, любой авиаконструктор, мог приехать в домик на Хорошевском или Тиргартене. Попить со стариками чаю, обрисовать проблему. Их коллективный разум рано или поздно находил в памяти необходимый фрагмент фильма на любую авиационную тему. Ради чего, собственно, и содержался отдел, обозванный Корабельщиком непонятно: «деревня Старые Загугли».

Понятно, что после участия в сборке собственной машины, после каждодневного ухода за ней вместе с механиком, после десятков часов наблюдения и пилотирования в аэродинамической трубе, пилоты четвертого истребительного чувствовали самолет продолжением собственного тела.

Ради чего, собственно, и расходовал Союз громадные деньги на подготовку Дюжины. Много таких пилотов не прокормишь, но много и не надо.

Так что приказ молодого комполка никого не удивил. Наверное, поступила новая информация. Вражеский самолет на вынужденную сел, к примеру. Вывезти нельзя, он тяжелый или поломаный, надо смотреть на месте.

Но к увиденному никто оказался не готов. Бронетранспортеры охраны подвезли всех к обычной беленой чистой хате, для дома великоватой, крытой плотно, блестящим тростником. Сказали: школа здешняя.

Вокруг зеленая лужайка, обычные жердочки ограждения. Село поодаль, дорожка к нему желтая, песочная. Песок теплый даже с виду, так и хочется босиком пробежать.

На лавочке перед входом сидел пехотный старшина в красных петлицах, выгоревшей форме, потрескавшихся сапогах, чистка которым уже не помогала. Поднялся медленно, козырнул, как топором.

Пилоты переглянулись.

— Становись-р-ряйсь! Смирно! Вольно! Слева по одному на осмотр марш!

Старшина поднялся как пьяный, не поднимая глаз, но целый комполка Сашка Голованов не сделал землепузу никакого замечания; тут заметили пилоты, что старшина не белобрысый.

Седой старшина. И жилы по лицу, как у алкоголика.

Выйдя из беленькой школы, проблевавшись за загородкой, пилоты поглядели на провожатого по аду. Старшина заговорил механически, как включившийся граммофон:

— Что в первой комнате, с ожогами — это белый фосфор. Испытывают по заданию англичан. Сведения от перебежчика. Поляк сказал: я офицер, не кат. Привел к нам бомбардировщик с образцами в баках… Что во второй комнате, изрезанные — это работа «коммандо», парашютисты-диверсанты. Они останавливаются на ночь в домах коммунистов, чтобы своих не подставлять. А коммунистов они не жалеют, ни чешских, ни польских, ни немецких.

— А что в третьей? Не разобрать. Куски какие-то…

— Там… В лесопилку живьем совали. Труп смирно лежит, а живой дергается, вот фреза его и растащила. Сегодня к обеду должен прокурор приехать. Оформит в трибунал все, а тогда уже и похороним.

Старшина поднял глаза, увидел, с кем говорит, и попытался встать ровнее:

— Товарищи военлеты, я ведь у Колчака служил, перешел к Блюхеру весной девятнадцатого. Так даже Колчак такого не творил. Расстреливали, шомполами пороли, села жгли. Девок — ну, понятно. Я того не стал терпеть, утек от сволочи. Но чтобы так?

— Есть сведения, что сбрасывают сюда уголовников, за помилование. И новые виды оружия испытывают, — прибавил Голованов, сломавший в кулаке уже третью жердь от забора. — Фосфор этот, про напалм еще в разведке говорили. Стеклянные бомбы с чумными блохами, газовые составы разные. А есть еще пакость, невидимая и неслышимая, и даже не пахнет. Кто в нее заходит, потом гниет заживо. Видит ее только физический прибор. Но, как его в самолет поставить, еще не придумано.

— Товарищ комполка, это половина беды, — старшина прикрыл веки. — Вторая половина, что наши, насмотревшись на такое, сами звереют. Четвертую ночь не сплю, домой возвращаться боюсь. Когда уже смена мне?

— Я не ваш начальник, старшина.

— Ну да, вы же пилоты. Товарищи военлеты, сделайте что-то с ними. Не зря же страна вас кормит, обувает в сапоги хромовые.

Тогда комполка четвертого истребительного первым козырнул полуживому пехотному старшине и сказал негромко:

— Становись-равняйсь-смирно-вольно! По машинам!

В полк ехали молча. Не курили в Дюжине по той же причине, что и не пили. Так что на обед полковой доктор приказал принять пятьдесят граммов спирта. Иначе никому кусок в горло не лез.

После обеда сошлись в штабе, и тогда командир отодвинул занавеску с карты, посветил фонариком:

— Тешин и Тешинская область. Польша хочет себе. Чехи, понятно, не отдают. Как буржуи панам помогают, сами видите: нагнали в страну сволочи, белых наемников. Царский атаман Григорьев такого не творил. По авиации здесь участок Второй Воздушной Армии. У них почти все машины — «Пегасы»…

Что такое «Пегас», пилоты Дюжины знали. Двухмоторный штурмовик Томашевича из неавиационных материалов. Движки автомобильные, обычные дизеля. Запчасти к ним тоже обычные. Лонжероны — брусок сосновый. Обшивка фюзеляжа снизу — броневая сталь, сверху — лакированный перкаль, по носку лонжерона строительная же оцинковка. Линии крыла и оперения прямые, сечение фюзеляжа граненое, ни тебе особенного гнутья, ни распаривания. Делают его сотнями чуть ли не в каждом городе, но и сбивают примерно по стольку же. Мало того, что сама каракатица «не выше двух, не быстрее двухсот», еще и летают на «Пегасах» мобилизованные, с жалкими тремястами часами в летной книжке. Заокеанский «раскрашенный» таких за вылет пару-тройку свалит.

— … Нормальных истребителей один седьмой полк, и занят он ловлей этих вот самых парашютистов, с ножами которые. Товарищи, внимание. Ставлю задачу. По сообщениям наземной агентуры, сегодня ночью ожидается групповой налет из польского Катовице на Остраву. На подготовку выкачено восемь или десять английских «Шорт Стирлинг». Командующий, по непроверенным данным, полковник Хью Тренчард. Именно тот самый, что бомбил мятежные деревни Мохаммеда Хасана в Сомали и повстанцев в Ираке, в двадцать втором. Умный организатор. В Ираке размещалось только восемь эскадрилий старых бипланов, которые успешно держали в повиновении громадную страну, крайне враждебно настроенную к англичанам, хотя количество восставших временами превышало сто тридцать тысяч человек. Не жду от него тактических изысков, а вот масштабную ловушку этот может подстроить…

Пилоты привыкли слушать инструктаж внимательно, не засыпая. Но сегодня в штабном контейнере царила буквально мертвая тишина. Никто не шевелился, не переговаривался. Голованов жестом приказал дежурному командиру отделения открыть форточку и проследить снаружи, чтобы под ней никто не слушал.

— … Сообщения надежны, потому как поляки тоже доведены до крайности и мечтают о конце войны, все равно, в чью пользу. Недавний выход из войны Англии с Францией обещает победу нам. И вот, похоже, прощальный хлопок дверью. По сообщениям наземной агентуры, планируется залить отравой сам город Острава. Но через него протекает Одра, которая потом превращается в польский Одер, главную реку Западной Польши. Себя травить поляки не станут. Отсюда вывод…

Голованов очертил световым зайчиком круг на карте:

— До Брно всего двести километров. Четырехмоторным «Стирлингам» час лета. С учетом характера сэра Тренчарда, считаю Остраву ложной целью. Цель — Брно, либо севернее, чтобы напоследок загадить линию широкой колеи, становой хребет всех воинских перевозок на нашем участке. Что будет, если вы их пропустите, вы видели в той сельской школе. Сейчас техникам подготовка машин, пилотам изучение данных на «Стирлинги», затем отдых в готовности два, под машинами, до вылета. На это время нас прикроет седьмой полк, но потом им опять в патруль над горами, ловить парашютистов. Тактическое решение боя возлагаю на командира эскадрильи первого состава.

— Есть, — ответил упомянутый командир. — Мое решение объявлю после приемки самолетов. Я пришлю за вами.

Голованов и командир эскадрильи первого состава козырнули.

— Вольно. Всем заниматься по плану.

Пилоты направились в контейнер службы разведки, Голованов остался в штабе. Вытянувшись на лавке, он прикрыл газетой лицо и задремал.

* * *

Дремал Голованов два часа. За это время пилоты прочитали все, добытое разведкой по «Стирлингам». Серьезный корабль. Четыре мотора по тысяче сил. Система пенотушения, флюгирование винтов, чтобы выбитый двигатель не мешал остальным. Три тонны бомбовой нагрузки. Со слов пилотов, управление легче, чем «Галифакса», почти как у двухмоторного «Ланкастера». Скорость больше двухсот, а дальность отсюда почти до Лондона.

К чему дальнему бомбардировщику базироваться в Катовице, если можно летать прямо из Британии? Запчасти под рукой, бомбы не возить вокруг всей Европы… Да чтобы не сбили над Францией, там же фронт проходил до сего времени. Пока что логика не нарушена, вроде бы верить можно.

Защищен корабль восемью «Браунингами» в целых трех башнях: носовой, нижней выдвижной и хвостовой. Тихоходные «Пегасы» его даже не догонят, а догонят или на встречных курсах перехватят — пожалеть не успеют. Ночных же пилотов среди мобрезерва полторы штуки, да и те диверсантов ловят…

Прочитав данные, тридцать шесть пилотов трех составов переглянулись и отправились принимать собственные самолеты, все так же не обменявшись ни единым словом.

Наружный осмотр: лопасти винта не имеют пробоин, задиров, риски на лопасти совмещены с рисками на коке винта. Замки капотов закрыты. Проволочка контровки завернута. Пневматики накачаны. Осадка стоек шасси одинакова, риски совпадают. Пневматик хвостового костыля… Нагибаться сложно, только в Дюжине поблажек не делают. Все самолеты Дюжины выкрашены строго по уставу, ни отметок сбитых, ни грозных рисунков.

У Дюжины есть одна особенность и единственная привилегия: пилоты Дюжины летают без летных книжек. Пилоты Дюжины не считают ни летные часы, ни сбитых. Для них подсчетами занимается специальный отдел в Управлении ВВС РККА, и объявляет результаты по данным фотопулеметов, иногда через неделю-две, когда сведет все доклады, в том числе и наземных, выстроит схему боя.

Пенсию пилотам Дюжины не начислят никогда. До самой смерти пилот из Дюжины числится в кадрах, а потому неважно, сколько там налетано часов и какой там коэффициент. Кому интересна статистика, тоже может запросить… Правильно, специальный отдел в Управлении ВВС РККА.

Крышка бака. Заполнено. Крышка законтрена. Чехол с трубки Пито снят. Свет внутрь: чисто. Трубка Пито меряет давление воздушного потока, по ней и определяется скорость. От мусора в трубке случались аварии, когда прибор показывал меньшую скорость, чем на самом деле. А касаться земли на двухста и трехста километрах в час — две большие разницы.

Внешний осмотр, все отметки проставлены.

Теперь осмотр кабины. Вынуть парашют. «Этот парашют я укладывал сам», позывной нацарапать, подписать, надеть. На сиденье нет посторонних предметов. Фонарь легко закрывается и открывается, на лобовом бронестекле мусора нет, обзор чист. Магнето выключено. Гашетки закрыты крышками. Теперь можно садиться, коленом не нажмешь спуски.

Сели. Ноги на педали под ремни. Кресло подогнать под спину, гайку-барашку зажать плотно, чтобы кресло не поехало при маневрах. Контроль педалей и ручки. Движется легко, механик снаружи докладывает о правильном ходе элеронов и рулей высоты. Тяги не перепутаны. Триммер-защелку руля высоты в нейтраль. Рычаги посадочных щитков тоже в нейтраль.

Следующий контрольный лист: проверка мотора.

Бензокран открыть. Давление в бортовом пятьдесят атмосфер, в аварийном баллоне тридцать. Аккумулятор и сигнализация шасси, плюсик.

Следующий контрольный лист совсем короткий: рация. Ларингофоны, шлемофон, рабочая частота. Проверка связи с вышкой. Выключить, чтобы не жечь аккумулятор зря.

Лист перекинуть. Проверка мотора.

Рычаги управления газом, ход правильный. Заслонки радиаторов закрыты. Высотомер в ноль. Часы заведены и тикают, стрелочка бежит.

Колодки под колесами. Пусковой баллон присоединен. Шприцем бензин качнуть. Лето, четырех раз достаточно. Газ поставить на шестьсот оборотов. Кран баллона открыть. Вот сейчас только аккумулятор включить и подать, наконец, ту самую команду:

— От винта!

— Есть от винта!

Кран воздушного пускателя открыть.

— Воздух!

Механик снаружи открывает баллон. Выждать один полный оборот винта, нажать вибратор на десять секунд… Хлоп, есть зажигание, белый дым из глушителей, ночные насадки отклоняют его вниз. Мотор загудел, включить магнето, воздух пускового баллона закрыть, команду механику:

— Внешний баллон убрать!

— Есть баллон убрать! Кран пускателя чист!

Считаем до пяти: давление масла поднялось, а значит, утечек нет. Инжектор дополнительной смазки мотора вытянуть на себя.

Прогрев мотора: газ на восемьсот оборотов. До температуры воды сорок, масла шестьдесят. Мотор не чихает, не захлебывается, норма. Давление масла не больше одиннадцати килограммов на сантиметр, норма. Прогрев завершен, инжектор от себя…

Когда-нибудь придумают самолет, чтобы сел и сразу полетел, но пока что все отличные свойства машина проявляет лишь после обязательного ритуала, нарушение которого запросто может убить. Убить потом, когда отлетит или заклинит что-то, не выловленное проверкой, а в каше воздушного боя этого уже не заметить.

Теперь главное: опробовать мотор на предельных оборотах.

— Удерживать хвост!

Механики навалились на оперение, хорошо. Заслонки радиаторов открыть, газ!

Взглядом по циферкам: обороты две шестьсот, наддув тысяча пятьдесят миллиметров ртутного столба, давление бензина полкило на сантиметр, масла пять килограммов на сантиметр. Все цифры совпадают с контрольными, поставить крестик.

Выдержано двадцать секунд, сбросить газ. Выключить одно магнето: обороты упали всего на сотню, норма. Теперь со вторым то же самое. Норма, плюсик в листе… Винт с малого шага на большой… Проверка двухскоростного нагнетателя… У немцев уже испытывают единую ручку, где шаг и газ одновременно, и нагнетателем дергать не надо. Удобно. Здесь пока не ввели, задержали переоборудование из-за войны.

Проверки завершены. Плавно снизить обороты. Выключение в обратном порядке, тоже от пункта к пункту. Нельзя выключать мотор отсечкой бензина: может обратным выхлопом забросить огонь в карбюратор, взорвется двигатель…

Но вот законечно и это, над полем оглушающая тишина.

Вечер, солнце успело скатиться. Над всеми самолетами пилоты поднимают белый веер: все хорошо. Над самолетами второй линии то же самое. Откажет на старте машина первого состава, с тем же номером вылетит машина дублера из второго состава. Откажет вторая — из третьего. Но четвертый истребительный полк содержится по высшему разряду, механики даже спать время имеют, запчастей в достатке. Давно уже забыли, когда и одна-то машина отказывала.

Так что командир эскадрильи первого состава собирает всех пилотов, дожидается, пока прибежит из штаба разбуженный посыльным Голованов, и оглашает:

— Внимание, товарищи. По данным на противника установлено, что пулеметы у «Стирлинга» турельные, поворачиваются электрикой. Тактическое решение боя объявлю на месте, исходя из того, что при соблюдении определенной скорости, турель вслед нашему самолету провернуться не успеет. Исходя из расчетной численности противника по большей цифре, десять единиц и, возможно, еще один-два сверху, решил: вылет всем первым составом полностью, второй на обороне аэродрома, третий в резерве. После получения сигнала от службы оповещения, наши действия следующие. Сначала…

* * *

Сначала ты видишь вспышку.

На темном полуночном небе, правее луны, вспухает белый шар, за ним вытягивается белый, постепенно рыжеющий, хвост пары пороховых ракет — истребитель набирает скорость.

Потом от вспышки куда-то за спину, за полусферу штурманского астролюка, протягивается ярко-зеленая спица трассера, словно туда гвоздем ткнули.

А потом крылья четырехмоторника складываются над кабиной, как человеку над головой в ладоши хлопнуть, и обрубок самолета рушится вниз. И следующий корабль в строю, вместо стертого тьмой лидера эскадрильи, видит лишь катящийся к горизонту белый ежик отработанного порохового ускорителя, да и тот скоро гаснет, пропадает в ночном небе. А затем почти незаметное для глаза движение, как моргание — пикирующий моноплан, раскрашенный строго в уставной темно-зеленый, и потому едва заметный в ночи, проносится и уходит вниз прежде, чем успевает провернуться пулеметная турель.

Вот.

Это Восьмерка.

Восьмерка — снайпер. Самолет построен вокруг сорокапятимиллиметровой пушки, стреляет удлиненными гранатами с усиленным зарядом. Такие же пушки, только с пересверленным коническим стволом, внизу, на земле, болванкой пробивают французский char с километра в борт, а с полукилометра в любое место на выбор. Но самолет не танк, ему бронебойный не нужен. Тонкой дюралевой колбасе вполне достаточно фугаса в центроплан, как человеку копьем промеж лопаток.

Большевики подняли в воздух сотни тысяч — ах, пани, вражьи орды неисчилимы! — неуклюжих двухмоторных штурмовиков, смертельно опасных для медленной пехоты и тонкой верхней брони танков. Еще можно встретить ночной биплан, везущий диверсантов. Или такой же биплан с бомбами, охотящийся за мерцающими огоньками полевых кухонь, биваков и блиндажей. Опытному пилоту все — мясо, заметить в ночи стократно сложнее, чем сбить.

Реже попадаются нормальные истребители-монопланы с хорошими пилотами, там уже приходится воевать всерьез. Против «попок» и «сухарей» бывает и так, и этак, но основная сила кадровой армии большевиков сейчас помогает колбасникам во Франции, здешние полки наперечет. Железку над Циттау, где «Большой Змей» ползет почти по польской границе, держит восьмой истребительный. На север от него шестой, на юг, в сторону Высоких Татр — седьмой. Так себе соседи.

Но все же, когда слышишь в наушниках на чужой волне залихватское:

— Я Дракон! Атакую! — не отчаивайся, польский рыцарь! Крути ручку, дави педали, уходи, стреляй. Шанс есть!

А вот если сухо, на грани слышимости, прошелестит песком в часах:

— Пятый, третьего прикрой слева. Четвертый, не спать. Восьмая, начинай…

Кто летал на французском фронте, в «Легионе чести», те говорят: помолиться не успеешь. Можешь кричать «курва мать!», можешь «матка боска» — больше двух слов никак не произнести. Если ты что-то слышишь — ты уже в прицеле, уже смыкаются челюсти, каждый твой рывок уже предугадан; верное спасение только вовремя выпрыгнуть с парашютом.

В Дюжине три тройки, командир и два специалиста. Восьмерку только что видели, а Четверку никто никогда не видит, потому что специализация Четверки вертикальный удар на полной скорости и залп неуправляемыми ракетами, ломающий строй бомбардировщиков на удобные для добивания куски.

Вот сейчас!

Огненный град, лопнувший самолет флагманского штурмана — оно и есть!

Получившая оплеуху эскадра двумя отрядами поворачивает на восток и север, к темнеющей массе Высоких Татр.

А на разбегающиеся куски набрасываются три тройки, и каждая тройка заходит на цель клещами, с трех ракурсов разом. Как ни повернись, кому-то обязательно подставишь уязвимое место. Впереди-справа ночной воздух рассекают зеленые спицы. У линейных пилотов Дюжины нет пушек, но и пулеметами они справляются не хуже. Трассы безошибочно пробивают моторы и бензобак в правом крыле выбранного «Стирлинга». Одну-две дырки затянуло бы каучуковым протектором, одну-две искры погасило бы пеной. Но сейчас в крыло прилетает шесть килограммов раскаленной стали за секунду.

Взрыв, огненный шар, обломком в кабину ведомого — тот валится, идет к земле «сухим листом».

Четырех кораблей как не бывало.

— Строй, панове! Плотнее!

— … Пятый, выходи на позицию…

У большевиков есть одна-единственная часть, использующая для позывных короткие цифры, и это, пся крев, Дюжина.

Четвертый авиаполк, «чистое небо».

За полтора года войны не было ни одного случая, чтобы Дюжина не выполнила поставленную задачу. Даже когда собрали против них сорок лучших асов со всех стран в той самой легендарной «Нормандия-Норфолк», столкнулись с жутким эффектом. Собьют, к примеру, из Дюжины Четвертого — еще герой-победитель не вернулся из вылета, а в небе взамен сбитого уже точно такой же истребитель большевиков. Та же раскраска, и позывной тот же. Никакой индивидуальности, никакой гордости, муравьи прямо. Люди-функции!

Сломался? Вынуть и заменить!

Потом-то соображаешь, что это психическая атака, давление на нервы. Все равно как по минному полю в рост. Но ведь это ж, пойми, потом! В бою ум вторичен, там комбинация заученных действий, да быстро-быстро, пока не сбили… А если перед боем не подумал, под огнем рассуждать некогда.

Вот еще тройка, молотят крайнего, но в этот раз не их игра.

— Попал! Панове, я попал в него!

Точно, хоть кому-то повезло. Ух, как рванул большевик проклятый! Правда, и бомбер дымит, в ночи подсвечивает соседей. Не приведи матка боска, Восьмерка уже развернулась и теперь прет понизу, над верхушками сосен, загоняет в прицел бело-желтое пятно пожара.

— … Седьмой, замена, седьмой…

Голос ровный, как неживой. Говорят, что Дюжина вовсе не люди. Что поят их чистым спиртом, разве только подмешивают сушеную кровь расстреляных буржуев. Кум свата деверя сестры племянникова брата в Севастополе на стройке моста своими глазами видел. Мешки картонные, порошок багровый. Буквы-то про химию, но умному человеку ясно: буквы там для блезиру, а по сути — кровь!

Сам Корабельщик сказал!

Ничего, краснопузые. Взорвали-таки вашего идола, и на вас найдется управа. Над высокими горами ревет плотный строй из восьми тяжелых кораблей. Почти семьдесят пулеметов. Сунься, кому охота. Дюжину вашу — и то на одного укоротили. Четыре больших «Стирлинга» за одномоторный «Сухарь» не особо выгодный размен. Только затеяно все не ради банального размена.

— … Много самолетов курсом на Брно! Поднимайте всех, всех поднимайте!

Курва мать, заметили-таки ударную группу «Нормандии»! Асы нарочно подходили на малой высоте, громадным крюком с юга, через большевицкую территорию, но даже это не помогло, кто-то заметил и донес.

— Один-восемь-пять-четыре! Повторяю: один-восемь-пять-четыре! Отвечайте или будете сбиты.

— Ра квия… Как правильно ответить?

— Si, sinjore! Uno — uno — quatro — sexta!

— Код принят, принят код, вычеркиваю…

Напряженное молчание. Чей это голос? Итальянец и русский. Патруль Фиуме? Они, получается, налет сорвали… Подслушанный код уже не поможет, он одноразовый. «Вычеркиваю» — значит, радист красных переходит на следующую строчку таблицы. Если Дюжина сейчас выйдет из боя, вернется на защиту базы, то все зря. Конечно, «Стирлинги» что-то разбомбят, но главное не в том…

Ночь. Луна. Пот из подшлемника.

Тянутся, тянутся секунды, ревут моторы, где-то вокруг нарезает спирали невидимая смерть, выверяет прицел Восьмерка, Четвертый дергает рычаг перезарядки, командир Дюжины тоже дожидается ответа с базы, и радист на лучшем в Свободной Польше пеленгаторе вслушивается в слабый голос, потусторонний, словно песок в отмеряющих жизнь часах.

— … Двенадцатый, замены вам не будет. Здесь до сорока ночников, «желтомордые!» Мы успели поднять второй состав, третий уже взлетать не может, полоса разбита, самолеты горят на стоянках. Приказ прежний, прежний, выполняйте… Держитесь, хлопцы!

Вот зачем все придумано. Дюжина она конечно Дюжина, но не боялось рыцарство хитрых казаков Хмеля, и сейчас не побоится. Польша, Испания да Франция, а больше рыцарского духа ни в ком не осталось. За вашу и нашу свободу! Заявлена цель Брно, а поведем над горами далеко в противоположную сторону, чуть не до Львова. Тем временем «Нормандия» ваше гнездышко за бочок и припечет.

-… Ну, пошли…

Что-то знакомое мелькнуло в шелестящем голосе, но что, никто сообразить не успел, потому что проклятые твари появились отовсюду разом, и снова турели попросту не успевали за большевицкими монопланами, за комками ночного неба с пороховыми ускорителями.

Дальше в памяти кусками: трассер алый, трассер белый, зеленая вспышка — попали в кого-то. У немцев принят золотой, у венгров синий — говорят, в честь синей гусарской формы. У всех прочих трассеры красный с белым, потому как самые дешевые составы. Да и не воюют нормальные пилоты ночью, нет смысла возиться с опознанием по трассам…

Рванул сосед прямо с бомбами, два истребителя по темноте столкнулись, кто-то внизу зацепил склон и теперь пламенным бичом бороздит сосновый бор. Левому ведомому снаряд в кабину, сзади разорвало еще истребитель; а вот сосед по строю, нижний стрелок поливает огнем своих. То ли сослепу, то ли спятил во вспышках цветного ужаса.

Нижний стрелок? Но трассер зеленый!

А нету, оказывается, больше нижней турели у соседнего борта. Незамеченный в свалке ночного боя враг лихо спикировал, выровнялся буквально над головами овечек, и пристроился под брюхом четырехмоторника. Такое на воздушных праздниках проделывают мастера из мастеров, и то днем. Этот же в ночном бою, с первой попытки, над незнакомыми горами. Да стоит, как привязанный, и возмущения воздуха от пяти моторов по тысяче сил — безразличны! Словно бы он самый воздух видит.

Словно и правда — нечеловек?

Свои по нему стрелять боятся, чтобы не задеть «Стирлинг». Большевик же снес эту самую турель, потом два мотора ближнему, потом еще нижнюю турель правому в тройке, и виден лишь в отблесках собственных выстрелов. Номер на хвосте в ночи не разобрать, но к чему он? Раз вы, большевички, людьми быть не желаете, так и не надо. «Сорок шестой» чуть снизу подошел, сам едва не надевшись на сосны, и прошил краснюка трассой; правда, и «Стирлинг» над краснюком получил немного в брюхо, но он и без того уже дымился.

Горит!

Уже не горит, уже куски падают, и ударная волна во все стороны, и снова ни до чего, самим бы в не уйти в «сухой лист», в плоский штопор, а близко тут горы, несутся черными полосами…

Выровнялись!

Точно на «сорок шестого» пикирует сверху темная молния, строчка выхлопов по ночной черноте, крест лунных бликов на спинке фюзеляжа да по крыльям, но нет почему-то зеленых трассеров. Патроны вышли? Пулеметы заело?

— Уворачивайся! Беги, Стефан, беги!

В ответ из наушников хрипло: «курва мать!» А потом рокот, как водопад — и снова огненный шар. Нет больше Стефана.

Таран?

Да что они, в самом деле, как с цепи сорвались?

Самолет остановиться в небе не может. Позиция для открытия огня — коротенький отрезок прямого полета, чтобы прицел не болтало. На этой позиции истребитель только и можно поймать. При свете без шансов, Дюжина расстреляет со снайперских дистанций, там не одна Восьмерка умеет быстро считать упреждение, там все хороши. Мало того, командирская машина Дюжины вместо тяжелых пулеметов несет мощное радио, немецкую оптику, и радар опытного завода. Командир видит поле, выбирает время и способ удара, вот потому-то за полтора года войны Дюжина не промахивалась.

Ночью все преимущества хорошего обзора пропадают. В собачьей свалке и радар не отличает своих, и потери больше от столкновений, чем от пуль. Нормальные пилоты близко не лезут, стреляют издали, больше полагаются на удачу. Кого-то сожгут, кто-то подвернется под ответную трассу. Не остановят «коробку», так пощипают. Обычная война в небе.

Нормальные не полезут, а здесь пилоты с ночным налетом большим, чем у многих налет общий. Пилоты, долгим обучением превращенные в часть машины, уверенные в ней и себе абсолютно.

А после визита в сельскую школу еще и пьяные от ненависти до белых глаз. Каждый «Стирлинг» может выгрузить на цель три тонны белого фосфора. «Если пропустите их, видели, что будет»…

Много-много семь секунд, и вспухают огненные шары, позади, впереди. Разматывается огненный след за падающим истребителем — все же девяносто шесть пулеметов не шутка… Пока их было девяность шесть!

И вдруг тишина и пустота в небе, только икает и булькает простреленным легким штурман. Механик пусть поможет, стрелкам не отвлекаться. Наверняка новую атаку готовят?

Или все же отбились?

В наушниках шелестящий голос, все равно, что нежить над погостом:

— … Юзеф?

— Ва… Васька?

— …Вот оно, значит, как повернулось…

— Перед вылетом читал сводку. Там командир Дюжины — Василий Иванович Баклаков. Но ты же Василий Ильич!

— Ошибка в бумагах. Издавна тянется, Семен ошибся, когда записывал. Ну да он танкист, голова броневая, ему можно. Ты как здесь оказался?

— Я русский знаю, вот и сижу на рации. А ты как в командиры Дюжины пролез?

— Тогда, в селе, помнишь?

— Не напоминай…

— Убежал и ноги отморозил. Здоровому пилоту я ни с какой стороны не равен, вот и приходится мне думать наперед. На три корпуса мысленно лететь впереди самолета. Всю тактику вертеть хоть на секунду, но раньше. С этой привычкой в командиры и вышел. Я, когда твою фамилию в сводке увидел, тоже не сразу поверил. Поверил, когда ты Стефану твоему кричал: «Беги!» Точно, как мне тогда, помнишь?

— Так не врут репортеры, что у русских безногие воюют, безрукие стреляют, а безголовые в Совнаркоме заседают?

— Про безруких не знаю.

— А остальное, значит, правда… Васька, переходи к нам! Уж если ты в Дюжине первый.

— Двенадцатый. Позывной командира всегда Двенадцатый.

— То ниц не страшно. Знайдем тебе място. У нас пилотов уважают сильно. У меня в Кракове квартира восемь комнат! Приемы, танцевать можно! У тебя, наверное, тоже, в Москве?

Васька сглотнул — в ларингофонах это превосходно слышно, они к горлу прилегают.

— У меня комсоставовский блок «три на шесть», он везде со мной. Куда ни поеду, дирижаблем или поездом привозят. Как улитка с раковиной.

— Тю! Ты же лучший пилот в Союзе. Неужели вам не нашлось квартир? Не понимаю!

— Нашлось бы. Но к блоку я привык, он с первого кубаря со мной. А для танцев у меня двор есть… Мужики на лавках, женсовет отдельно. И гармонист, соединяющий всех, как пряжка на ремне. Вот какие у нас танцы, и восьми комнат не нужно.

— Нас в любом городе любой ресторан бесплатно поит-кормит. Наши портреты везде расклеены!

— Мы Дюжина. Мы по ресторанам не ходим, неинтересно.

Кажется, вот он — сгусток тьмы на темном, закрывающий звезды. Справа по курсу, движется змейкой, подмигивает выхлопом. Истребитель быстрее, чтобы не обогнать бомбардировщик, ему надо проходить большее расстояние, вот и нарезает петли вокруг. Ну и турели по нему не пристреляться.

Если не гулять размашисто, по-славянски, как никогда не сумеют прижимистые французы и унылые островитяне, то…

— Что же вам интересно?

— Например, перед войной мы шутки ради поставили мотор на ворота, говорится же: с хорошим двигателем и ворота полетят. Половину лета долбились, карактицу Можайского нашли в чертежах… Вышел в итоге мотопланер, с него к вам в тыл танки десантируют. Вот с чем возиться сердце радуется. Вспомни, Юзеф, мы с тобой в селе мечтали по морям ходить, не по ресторанам. Земли новые открывать, а не чековую книжку.

— И вот за это вы на смерть пошли? Да, немало вам комиссары всрали до гловы… Василий, религия эта, мечты, идеалы — все ложь, обманка детская. Сколько ваши кричали: «земля крестьянам», а что сейчас делаете в колхозах? Та же крепость, что при царе! Десять лет поигралися в народовольство, да и ну его, верно? Снова у вас там быдло и панство, только панство теперь с красными книжечками. И какая же тогда цена вашему коммунизму? Мне что хочешь говори, не ври, Василий, себе!

Тишина в наушниках. Задел, видать, за живое. Четырехмоторный «Стирлинг» понемногу разворачивается на обратный курс, на Краков. Послушать бы, что там, над аэродромом большевиков, который утюжат ночники «Нормандии». Отбился второй состав Дюжины, или все же повезло «раскрашенным»? Война проиграна, продали буржуи храбрую Польшу, так напоследок хотя бы дверью хлопнуть!

Но сейчас рация нужнее. Вдруг да получится перетянуть коммуниста на свою сторону — это же какой приз начислят! Какая оплеуха красным, если от них люди прямо в бою переходят!

— Ваше правительство, Вася, не за великие идеалы напало, а просто за политику. Ничем вы от нас не отличаетесь, такое же мировое господство, что и у нас. Что хочешь говори, а напали вы первые, и от этого до конца времен уже не отмоетесь!

… Хорошо бы самим отмыться. Кровью пахнет в избитой машине. Кровью, горелым железом, протекающим где-то бензином, дерьмом из развороченного брюха второго пилота, потом. Страхом не пахнет, страх потом придет, на вторую-третью ночь после вылета. И не выгнать его ни крепкой водкой, ни услужливой беженкой-украинкой. Вот интересно, Васька хорошо ли ночами спит? Что еще сказать ему, что еще на весы бросить? Черт с ней, с вербовкой: заболтать хотя бы, чтобы стрелять не начал. А там, глядишь, и горючее у истребителя кончится, придется ему развернуться домой.

— Человеку хорошо там, где ему хорошо. Плюнь! К нам иди, у нас первей первых будешь. Двенадцать истребителей эскадру разделали! В ночном бою, как зрячие! Да я такого в кино не видел!

— Так мы и одиннадцать своих отдали.

— Так вы одиннадцать «Сухих», а мы потеряли одиннадцать «Шорт Стирлинг», все вы вместе весите, как мой один бомбер. За что умираете? За собачью будку да танцы под пыльный баян, за летающие ворота и жида-комиссара с наганом?

— За то, что моего сына шомполами пороть не станут. За то, что сельский калека первый пилот в мире. Вот и ты его купить стараешься. А ты, Юзеф, за что? За восемь комнат?

— За то, Вася, что меня комиссары не потащат в тюрьму, если анкета плохая или слово скажу вразрез линии партии. Гляди, радиоконтроль и у вас есть, а Тарнобжег рядышком. Там нас точно слушают. Спросят с тебя за друга по ту сторону фронта, что скажешь?

— Если ты друг, почему на той стороне? А если ты на той стороне, то какой же друг?

— Старый друг, Вася. Старый. Лучше новых всех. Смотри, как бы не просчитаться тебе с техническим творчеством, потому как творчество законов там у вас не останавливается. Или вы такие злые в бою, потому что вернуться страшно? Дышит в спину комиссар с наганом?

Тут замолчала рация, надолго замолчала, наглухо. Прибавил газу «Стирлинг», недолго уже лететь. Вон справа блестит исток Вислы, чуть подальше Сандомир и справа же Тарнобжег, оттуда красные могут получить помощь. Лопухи, Дюжине в подметки не годятся, но только единственному спасшемуся бомбардировщику сейчас много и не надо…

— Юзеф, а ты же, наверное, и погоны носишь?

— Форма всем положена, и красивая у нас форма, все паненки сразу млеют.

— И погоны, наверное, золотые?

— Да уж не хуже павлинов из Франции.

— И назовут меня «пан офицер», верно?

— У вас же в песне поется: «С нами Ворошилов, первый красный офицер!» А всему миру известно, что Ворошилов против большевиков бунтовал, и геройски в бою погиб. Ему в гонор офицером зваться, а ты чего?

— Прав ты, Юзеф. Сам не знаешь, как прав. Не стоит мне возвращаться…

Стукнуло сердце и загремело сильнее мотора.

Прав, значит?

— … Вернусь, что Голованову скажу? Этих я сжег, давай мне следующий состав, так? Одиннадцать похоронок, одиннадцати матерям в глаза смотреть: ништо, бабы! Новых нарожаете…

Эх, и наградят же нас, осыплют золотом за перетянутого коммуниста! Да не рядового полуграмотного. Командир Дюжины, в мире таких пилотов… Ну да, дюжина и есть.

— Так что возвращаться не стоит, это ты верно понял. А все остальное нет. Прощай, пан офицер Юзеф.

Истребитель поднялся чуть выше. Два удара сердца он хорошо высвечивался на фоне маленькой обкусанной луны, но стрелок, русского не знающий, и обманутый радостным тоном переговорщика, не успел довернуть верхнюю турель.

Потом стрелок увидел вспышку.

* * *

— Вспышка прямо!

— Да и черт с ней.

— Так на пути же падает! Вон, и второй туда же. Вот что ему стоило на двести метров левее! Теперь ночь простоим.

— Ну не переживай, Костя, на полустанке оборона крепкая.

— Так они же чинить в ночь не поедут!

— И правильно не поедут. Завелись на той стороне проклятые умельцы, теперь куда ни ехать — строго под броней и в светлое время суток. Сколько нас причесывали пулеметной очередью из кустов, сам вспомни. А ремонтеров могут и ножами порезать втихую.

— Но мы же в Тарнобжег опоздаем.

— Зачем тебе, Костя, к сроку, или невеста ждет? Зато эшелон приведем целый и своим, а не наши горелые трупы и весь груз Армии Крайовой. Не торопись, казаче, не то успеешь!

— Успеешь тут, — проворчал Костя, но на лавку в тендере все же прилег.

Как и сказал машинист Григорий, чинить пути начали утром, а первый эшелон по отремонтированному участку пришел в Тарнобжег аж к полудню.

Покуда Костя, как самый младший в бригаде, бегал на вокзал за кипятком, Григорий и Александр — уже никто не звал его Сашкой — присели на сложенные шпалы. От паровоза далеко не отходили: бомбили Тарнобжег часто и злобно. Вот и ночью соколы уронили очередного «жирного», только прямо на рельсы. Прав Костя: нет бы двести метров левее, а так опять все сообщение на ночь раком.

Все через жопу, вся эта непонятная война…

Одного уронили, а прилетят его дружки — придется тягу давать по реву сирены.

Поэтому паровозная бригада не уходила далеко. День занимался солнечный, теплый. Белый домик станции, колонны, вензелябры эти, или как они там учено именуются. Люди одеваются получше нашего, а лица такие же усталые.

Ветер теплый, конец весны, лист еще зеленый.

Загадывал Григорий — дожить бы, пока деревья листьями покроются — а тут и война кончилась. Теперь бы до Львова доехать, не попавши в засаду Армии Крайовой. Поляки русских и при царе не жаловали, а уж нынче-то… На кой черт пошли воевать в Польшу, Григорий не понимал вовсе, но, с другой стороны, в Совнаркоме, небось, не дураки сидят. Видать, разведка накопала что-то такое, чего нельзя было урегулировать обычным способом. Завод по производству фосгена Григорий сам видел, привел туда эшелон тротила, сносить проклятую химию. Саперы, правда, ворчали, что-де при должной перенастройке ректификационных колонн можно удобрение выпускать, и не по-хозяйски ломать завод, за который положили полторы дивизии пехоты и бригаду танков. Но саперы всегда ворчат…

— Отцы, табачком не угостите?

Со стороны запасных путей, от платформ с горелыми грудами железа, в которых с трудом узнавались танки, подошли чумазые хлопцы в черных комбинезонах и узнаваемых шлемах с тремя полосами на голове, словно бы енот когтями погладил, а те царапины разрослись в толстые валики.

— Не курящие мы, извиняйте.

— Да без обид, — старший танкист, стоящий несколько впереди ватаги, вздохнул и сплюнул на гравий. — Видали, ночью воздушный бой шел?

— Сбитый прямо на пути упал, до утра горел, оттого и мы опоздали, — проворчал Александр, думая: вынимать учебник, или времени не хватит вникнуть в упражнение.

— Как тут вообще?

— Если бы не камарады, жопа нам. Хорошо хоть, у Гансов с польским вопросом кристальная, так сказать, политическая ясность. Приезжал чин из Берлина, прямо так и сказал: «Ни единый немец не должен пошевелить и рукой ради спасения от большевизма Польши, этого смертельного врага Германии, этого творения и союзника Франции, этого разрушителя немецкой культуры. Если бы черт побрал Польшу, нам бы следовало ему помочь!»

— И как, помогли?

— Танковый корпус и две дивизии прислали. Командиры все молодые, резкие, в штабе не заседают. Есть у них один, мы его Гена-крокодил теперь зовем.

Танкисты заржали:

— Было дело под Циттау!

— Угощайтесь, хлопцы, раз такое. Расскажите.

Танкисты взяли культурно по кусочку хлеба да по ломтику плавленого сырка — их-то семеро, и объедать паровозников совесть не велит.

— В общем, поляки выходили из окружения конным строем. И тут на опушке штаб немецкого корпуса. Штаб, чтобы вы знали, несколько контейнеров и пять-шесть бронемашин. Поляки грамотно в лесу выждали, все же знают, что у немцев орднунг. Война войной, а обед по расписанию!

— Вот, кстати, что меня и удивляет, — кивнул Григорий. — У нас как? Раз война, то сумбур. Или воды нету, или угля, или запчастей. Мол, что поделаешь, война-неразбериха. У немцев наоборот, посмей только чего недодать. Поезда секунда в секунду по расписанию: как же иначе? Ведь война!

— Вот, паны подождали, пока с кухни миски понесут, повскакали в седла и так, прямо с пиками, налетели на броневики. Говорят, зрелище было — хоть кино снимай. Но немцев там положили немало, штаб разнесли, генералов из германского штаба поубивали. Браухича, фон Бока, еще каких-то. А командир корпуса, Гейнц Гудериан, в тот час на передовую уезжал, и не застали его поляки в штабе. Вернулся с танковой ротой и всех конников на ноль помножил. С тех пор у него партийная кличка «Крокодил Гена», потому что у той роты тактический знак на броне — крокодил.

— Отцы, за угощение благодарствуем. Будете у нас, на Вилюе, не обижайте. Пельменей наварим на весь ваш наркомат.

— Вилюй не ближний свет. Уж лучше вы к нам. Вас повезем?

— Не, царицу полей, чтоб ее…

Танкист махнул рукой в сторону подползающего маневрового локомотивчика, за которым болталась колбаса из шести-семи теплушек. Сквозь лязг и свистки поезда прорывалась, на удивление, красивая гармошка и некрасивый, не попадающий в тон, голос:

— … Ком, паненка, шляфен, Дам тебе часы, Мыло и тушенку, А ты скидай трусы…

Танкист аж перекосился, сплюнул:

— Ополчение сраное, долбаные в голову соколы жеваного Свердлова! Вот немецкий панцергренадер — это зер гут, с ним хоть на черта иди. Наша кадровая пехота бывает и так и сяк, но хотя бы в атаке не отстает. А эти залегают, и хоть стреляй, сволочей. Сколько наших пожгли, когда мы голые на позиции врываемся! Покрутимся, и назад: окопы взятые занимать некому, что дальше?

— Дальше как обычно, — выпрямился самый здоровый:

— Пехота за танками не пошла — пехота пошла по бабам, а воюют нехай те, кому надо… Пошли-ка, хлопцы. Хвалятся, суки, что у них тушенка есть — пускай делятся. И трусы-часы мы их сейчас научим снимать. Чтобы не позорили Рабоче-Крестьянскую!

Танкисты расхватали ломики из ремонтного комплекта и побежали к теплушкам, откуда скоро донеслись жуткие вопли.

— Что, суки, за танками не встаете? Х*й за окоп цепляется? Стальные геройские яйца тяжело вынести на бруствер? Баб вам, соколы Свердлова? Сейчас мы вам тушенки в трусы-то напихаем! Еще и часы на манду привесим, чтобы ночью косить могли!

— Горячая дружба между родами войск, — философски заметил некий персонаж в штатском, внезапно появившийся из-за штабеля шпал. — Здравствуйте, товарищи.

— Здравствуйте!

Тут, наконец-то, подбежал и Константин с бачком чистой, не испорченной умягчителем, воды.

— Сейчас на под поставлю, чай будет, суп сделаю.

— На четверых делайте, — строго велел штатский, показывая сразу всем красную книжечку со знакомым щитом и мечом. — Пассажир вам до Киева.

Григорий посмотрел номер красной книжечки, вынул из нагрудного кармана блокнот с таблицей, провел пальцами:

— Ага, совпадает. Есть принять пассажира. Только у нас в паровозе места нет.

— На тендере посплю, не сахарный, — из-за спины штатского выступил пассажир… Григорий и Александр переглянулись, помотали головами, глаза протерли. Но красная книжечка требовательно качнулась у самого лица, блеснула золотыми буквами в ярком солнце, и не стали паровозники ничего спрашивать. Мало ли, кто там на кого похож.

— И готовьтесь выезжать. Погода ясная, налет может быть.

— Товарищ… Скажите, правда, что вчера Дюжину разбили?

— Неправда. Потери большие, врать не стану. Но ни один бомбардировщик не прорвался. И хваленую «Нормандию» так разнесли, что до сих пор куски «раскрашенных» собираем по всей южной Польше. Газеты читайте, там все будет.

— Читаем, да больно уж Геббельс врать горазд. Не понять, что истина, что пропаганда.

— В этот раз только правда. Фотографии сбитых. Несколько асов с парашютами выпрыгнули. Одного чехи посадили-таки на «чертов трон», остальных мы успели вытянуть, сейчас показания дают.

— Че-то мне неохота спрашивать, что за «чертов трон».

— Правильно решение, товарищи, архиверное, — улыбнулся пассажир, пошевелив левой рукой, как не своей. Но на тендер залез не хуже бывалого и лопату взял крепко, с пониманием.

Засвистел маневровый, подбежали сцепщики:

— Эй, сорок второй! Под колонку вставай, воду заливай! Принимайте угля, хоть мелкого, но до*уя!

Паровозники поднялись. Товарищ в штатском убрал книжечку, вынул большой пистолет и пошел в сторону теплушек, где уже вовсю бушевала драка. К танкистам подбежало подкрепление, злющее от потерь и безделья. Человек двадцать бронеходчиков заперли куда большее число пехотинцев прямо в теплушках, и теперь выдергивали поштучно, раскладывали на шпалах, лупили по заднице ремнями с пряжками. Кто из комендатуры пытался отбить захваченных, тех танкисты без жалости глушили досками. Ломики все же приберегали на крайний случай, понимали, что так и убить легко.

Второй взвод комендатуры спешно передергивал затворы, готовясь палить поверх голов. Зенитчики, не смея отойти от постов, свистели и орали за своими мешками с песком:

— Слева заходи! Слева! Дави его, б**дь!

Командир их уже раздавал подзатыльники, требуя следить за небом. Тарнобжегские поляки на перронах поодаль разглядывали бесплатный цирк во все глаза, приложив ладони от солнца козырьками.

Паровоз выдохнул и встал под заправочную колонку. Пятьдесят две тонны воды, а тендер тут сдвоенный, с винтом-стокером для подачи угля ближе к кочегару.

— До Жешува хватит, а там наши стоят крепко, — пояснил пассажиру Григорий, убирая заполненный контрольный лист в фанерный кармашек на внутренней стороне паровозной дверцы.

— А потом?

— А потом на Львов, — пожал плечами Григорий. Спросить? Лучше не спрашивать, красную книжечку так просто не показывают. Мигнул Александру и Косте глазами на пассажира: приглядывайте мол. Те кивнули ответно: сами понимаем.

Наконец, залпы в воздух разъединили драчунов. Угрюмых пехотинцев загнали в теплушки. Рычащих танкистов оттащили буквально как собак, за воротники, под стволами повели в комендатуру.

Прицепили теплушки, прицепили платформы с горелыми танками, прицепили хвостовой броневагон с зенитками. Проверили заслонки и крышки. На внутренние стороны дверей паровозной будки Григорий повесил бронежилеты инженерно-саперной бригады, выменянные за двадцатилитровую бутыль настоящего полтавского самогона.

— Двери теперь не открываем, не выходим. Из кустов могут очередь влепить.

Пассажир поднял густые брови:

— А теплушки? Тонкие доски?

— Там брустверы из мешков изнутри вагонов или цемент залит в двойные стенки.

Пробежал вдоль состава выпускающий, огрехов не нашел, спрятал контрольный лист за пазуху, поднял белый жезл. Костя перекрестился, не сильно прячась. Григорий двинул регулятор — поехали.

— Вы можете поспать, — сказал Александр. — Меня ночью подмените, я пока вон с учебником посижу.

— А куда готовитесь?

— В Киевский железнодорожный, — Александр вздохнул. — Когда бы не война, три года назад поступил бы.

Пассажир поморгал, явно задумавшись. Почесал затылок и полез на спальную лавку в торце тендера, прикрытую от непогоды козырьком. Ворочался недолго. Или устал, или просто умел засыпать в любой ситуации.

Спал пассажир долго, и проснулся только уже вечером, когда подходили ко Львову.

* * *

Когда подходили ко Львову, на ночь в станционных запасниках уже не прятались. Пограничники не допускали сюда Армию Крайову, поезд безопасно шел в темноте. От облегчения люди разговорились; пассажир слышал их со своей лежанки обрывками:

— … Поляки тоже неправы, не скажи. Вон, как наши в тот самый Жешув заходили. Сколько там русинов живет. Под паном им жопу шомполами, как у нас при царе. У нас-то про этакое давно забыли. При нас все же лучше стало!

— А теперь стонут, что колхоз, продразверстка. Нам по котлам стреляют, Семену между Купно и Виделкой гранату на тендер закинули.

— Кстати, пассажир наш…

— Похож. Похож, что ни говори.

— Вот и не говори лучше. Чека много власти забрало.

— Ну, мы-то «черные», мы на своих не доносим. А чем плох колхоз? Что они могли со своих делянок? В колхозе выгоднее, это мы еще когда обсуждали, помнишь?

— Зато не сбежишь. Разверстали на всех, и сдохни, а дай пять пудов. Не управишься, соседи побьют…

— Костя, ты в отпуску был. Как там Соцгород?

— Новые кварталы чудные, что ты! Дом как одно целое, внутри дома улица, все на ней: и лавки с товарами, и садик с яслями. Дитенка в ясли, сам на работу… Чудно, хоть и непривычно.

— Немец, небось, проектировал? Нынче много их.

— Говорят, вовсе француз, Курвуазье какой-то.

— Курвуазье, Костя, это коньяк. Его пьют. Ртом пьют, если что. Сходил бы ты, правда, на курсы общей культуры. Оно и стоит копейки, а хоть козлом при девушке не будешь. А про архитектора вашего в «Железнодорожнике» статья большая была, это французский социалист Корбюзье, к нам перебежал, когда во Франции фашизм в рост попер. В газете тот француз на вопросы отвечал: чего мол, сбежали в наши дикие степи? Отвечает: меня там хотели заставить проектировать большие тюрьмы для неугодных, каторги промышленного масштаба. Но самое говно, говорил — белые комнаты.

— Это как?

— Да черт его знает. Газету с продолжением заиграл кто-то, а где теперь старый номер взять?

— В библиотеке наверняка есть, — но продолжать фразу Александр не стал. Не строят планы до прибытия, недобрая примета.

И правда, вон Костя настороженно вглядыватся в темноту:

— Григорий, красный сигнал вижу. Бартатов закрыт.

— Приготовиться к торможению. И… Константин, глянь там.

Константин сунулся в тендер, поглядев на пассажира; тот притворился спящим, сам не понимая, почему. Константин вытащил из-под лавки сверток, погремел, пощелкал затворами, передал машинисту. Матерясь в тесноте рубки, Григорий раздал всем обрезы — даже в щелочку приоткрытых век пассажир ошибиться не мог.

Сопение, свисток, сильный толчок. Поезд встал.

— Локомотив к осмотру! — раздалось из темноты. — Чека Украинской Республики, старший оперуполномоченный Кондратьев. Именем Республики, положить оружие!

Железнодорожники, однако, впустили досмотровую группу только после проверки номера удостоверения по таблице. Вышло без обмана, обрезы снова убрались под лавку. Изображать спящего тут уже не выходило, и пассажир сел, как бы случайно прикрыв ногами гору оружия на горе угля. В черно-красной тьме, освещенной только сполохами топки, чекисты блестели кожанками как истые черти; несмотря на жаркий выдох из рубки, пассажир ощутил озноб. Сейчас и узнаем, годятся ли документы…

Но до пассажира очередь не дошла. В рубку вместился только один, старший из тройки чекистов. Он сразу же вынул фотокарточку и ткнул пальцем в кочегара:

— Синицын Александр Вячеславович, из крестьян, холост, беспартийный.

Кочегар удивленно отставил треугольную зазубренную лопату- «стахановку».

— Я Александр Синицын.

— Документы!

Перелистав бумаги, вынутые кочегаром все из того же фанерного кармашка на стенке, чекист заявил:

— Документы Синицына у вас краденые, Вячеслав Александрович, раз. Вы скрыли происхождение, два. На самом деле ваш отец преподаватель Усть-Сысольского училища Александр Николаевич Малышев.

— Трудящаяся интеллигенция, — отозвался кочегар. — Не баре.

— Баре, не баре — вы происхождение скрыли, обманули советское государство. Документ краденый, опять статья. Назвать, какая? Вы задержаны для разбирательства. Выходите!

— Кто у меня паровоз дальше поведет? — Григорий попытался было вмешаться, но старший чекист поглядел волком:

— Хочешь, неучтенное оружие найду? Бандформирование накрою, благодарность получу. Хочешь?

Григорий повертел головой. Отступать в рубке некуда, так что машинист привалился боком к дверце, отступив подальше от горячих дверей топки.

— Но послушайте! — крикнул Александр, — я же от белых уходил, вот и менял документы!

— Судье расскажете, — чекист убрал его бумаги в нагрудный карман.

— Александр отличный работник, — снова сказал машинист, — мы ему превосходную характеристику дадим. Зачем судье время тратить, у него других дел нет, что ли? Настоящих уже всех выловили? Я тебе говорю, как коммунист коммунисту: за Сашку ручаюсь, наш человек он.

— Не хочешь по-хорошему… — чекист неуловимым движением оттолкнул Григория на сторону помощника и шагнул в тендер, нагнулся, поворошил обрезы:

— А это что у нас? Ая-я-яй, склад оружия. Неужели мы наконец-то нашли атамана Грицяна Таврического?

— Боюсь, вы ошибаетесь, — произнес обманчиво-мягкий голос из темноты, и в затылок склоненного чекиста уперся холодный ствол.

— Давайте-ка во всем разберемся основательно.

— Наше дело исполнять, а не разбираться, — пропыхтел Кондратьев, пока пассажир выталкивал его в будку. Чекисты снаружи вскинули было автоматы Федорова, видя упертый в старшего ствол. Но тут пассажир свободной рукой вытащил черное зеркальце, и побежали по нему зеленые буквы: «Настоящим удостоверяется…»

— Да что за е*аный гусь! И здесь чертов Корабельщик! Три года, как подох, а все не отпустит! — Кондратьев убрал свой маузер, а пассажир своего нагана не убрал, держа с упором локтя в корпус, чтобы бесполезно было выбивать ногой:

— Итак, товарищ Григорий, вас мне рекомендовали как настоящего коммуниста.

Машинист угрюмо кивнул, принимая обрез.

— Нет сомнения, что и вы, товарищ Кондратьев, тоже настоящий коммунист. Отчего же у двух коммунистов два разных мнения по столь простому вопросу?

Тут чекисты на перроне разглядели лицо пассажира в бликах топки, в белом луче принесенного с собой аккумуляторного фонаря, и растерялись до того, что даже опустили автоматы.

Машинист опустил обрез тоже. Щелкнул пустым затвором и закричал:

— Костя! Сука, ты же разрядил их! Вот почему он сразу в тендер полез! Ты Славку выдал, казацкая сволочь!

— Я казак, — отозвался Константин, не поднимая глаз. — Бывший. Мне в чека сказали: давай результат, давай раскрытие. Или пойдешь уран копать под Желтые Воды. А я толком и не жил еще. У тебя с Машкой хотя бы детей двое, а мне Ирка второй год хвостом крутит!

— Это кто же такие порядки завел? — пассажир сам чуть не выпустил оружия, но тут Кондратьев некстати пошевелился:

— Товарищи, тесно тут у вас. У меня уже штаны горят.

Машинист не слушал:

— Костя! Как ты мог! Мы сколько лет вместе! Мы же «черные», на своих не доносим.

Кондратьев помотал головой, тщетно пытаясь отодвинуть задницу от горячих створок топочной дверцы, покривилися:

— Что за детство, товарищ. Какие-то «черные», «зеленые», «синие»! Мушкетеры кардинала и гвардейцы короля прямо. В ЛитБел мы работали, там красноармейцы прямо так и говорят: «Мы воины товарища Уборевича». Им Республика оружие доверила, а они что? Эсеры вон игрались в это, у них в партии каких только не водилось течений. Левые, правые, средние, боевые, деловые… А чем кончилось? Кончилось взрывом! Хватит, насюсюкались! Или ты советский, или нет. Или с нами, или против нас.

— Товарищ Кондратьев, но вы так идете на нарушение всех процессуальных норм.

— С чего это, товарищ…

— Товарищ Като.

— Товарищ Като, мы действуем в строгом соответствии с Уголовным Кодексом. Здесь явная подделка документов. К тому же, отец его из чуждой прослойки!

— Конституция выше уголовного кодекса. Сын за отца не ответчик. Иначе нам половину страны придется отправить на Вилюй.

— Так уже, — хохотнул внизу перед будкой чекист. — Что-то вы, товарищ Като, на удивление неосведомлены для владельца такого важного мандата.

— Вынуждая Константина к доносу, вы нарушили все процессуальные нормы, — пассажир чуть заметно двинул рукой, блеснул в багровом наган.

— Разве вам непонятно, куда такие действия ведут страну? И что вы будете отвечать за нарушение социалистической законности? Кто, наконец, работать в стране будет, когда вы всех пересажаете и разгоните? Что за троцкизм, снова трудовые армии? Мало мы с восстанием ижевских рабочих в девятнадцатом году нае*ались? Их полки с пением «Интернационала» под красным знаменем за Колчака воевали! Снова того же хотите?

Кондратьев распрямился; белый луч фонаря с перрона поделил его лицо на две части, словно бы вырезав из ночи пол-человека. Чекист позабыл о дымящихся уже на заднице штанах:

— Да плевать! Зато я кончил этих контриков не меньше тысячи! Наигрались в доброту, хватит. Взрыв-то не игрушечный. Половину Кремля обвалило. Людей, к параду собранных, тысяч десять убитых только. Судите сами, товарищ Като, нельзя с бывшими по-доброму. Только наган в затылок, иначе нам конец и делу нашему конец!

— Товарищ Григорий, вы этого мнения не разделяете?

Машинист пошевелился — очень коротким движением, чтобы не задеть регулятор и не сдвинуть рычаги пароразборной колонки, и красными драгоценными камнями вспыхнули на щеках его капли пота.

— Я считаю, это путь в никуда. Мы должны выносить решение, как лучше для будущего. А за прошлое мстить неправильно. На Сашку… Вячеслава… Есть что-то конкретное? Он убил кого, украл что? Мало ли, бывший! У нас у всех отцы из царизма, и матери тоже, и что теперь? Их тоже всех казним?

— Товарищ Константин, а сами вы что скажете? По каким-то причинам вы же обратились в органы. Может быть, вы поймали Вячеслава Александровича Малышева на чем-то незаконном?

Константин, все это время напрасно вжимающийся в стенку тендера, стоящий уже одной ногой на сцепке, в пыльной тени, хрипнул и расстегнул воротник тужурки, сжал в ладони крестик — почему-то наощупь холоднее льда. Прохрипел:

— Я уже не верю ни во что. Говорили сперва: царь плохой, Ленин хороший. Теперь, оказывается, комиссия нашла, что Ленин у немцев золото брал, что его в страну завезли в пломбированном вагоне. Теперь уже Ленин плохой, а хороший Свердлов…

— Яшка, sheni dedas sheveci! — пассажир аж перекосился, но Константин продолжил, не споткнувшись:

— … А вот зуб даю, завтра окажется, что Свердлов устроил тот взрыв и Ленину лично голову отрезал. И Геббельс теперь уже брехать станет, что хороший тот, кто сейчас наверху. А все, перед ним бывшие, такая мразь, что непонятно, как же их земля носит. Нет правды! Нет правды, сволочь! Стреляй, предатель я! Только я одного предал, и то под угрозой, а вы нас всех для своего брюха! Мы в революцию поверили, думали: вот правда! А правды нет!

Прежде, чем кто-то успел дернуться, Костя швырнул Сашку прямо на чекиста, тот же навалился на топку окончательно и заорал от боли, тщетно пытаясь подняться из-под упавших сверху паровозников.

Костя выпрыгнул из будки, ногами в грудь повалив следующего чекиста на треногу с фонарем, и рванул в красный глаз выходного семафора, бухая по доскам перрона. Третий чекист, не утративший ориентацию, полоснул из автомата навскидку по ногам, но Константин бежал с низкого старта, пригнувшись, а ствол автомата подбросило отдачей, так что все пули пошли в тело.

Из будки вывалились Кондратьев с дымящимися на заду штанами, Григорий с обрезом, зажатым в кулаке на манер молотка, Сашка-Вячеслав, лихорадочно пихающий патроны во второй обрез; наконец, медленно спустился пассажир, все так же держащий наизготовку наган.

— К сожалению, товарищ Константин ясности не внес, — пассажир большим пальцем оттянул курок нагана, левой же рукой забрал у Сашки-Вячеслава обрез:

— Прекратите эту григорьевщину. Нам только и остается перестреляться, на радость белополякам. Если два коммуниста не могут договориться между собой и вынуждены прибегать к оружию, то один из них враг!

Подняли заново фонарь. Чекист ощупал у лежащего пульс и убедился, что Константин мертв. Перевернул тело на спину и аккуратным движением закрыл мертвецу глаза. С этим движением ладони — мягким, словно бы малярной кистью — время на мгновение остановилось.

Шумел ветер. Из теплушек несло крики возмущенной остановкой пехоты, кислый дух портянок. С трех сторон колыхалась влажная ночь, тихо-тихо шипел невидимый паровоз, тихо-тихо шелестел невидимый лес. Далеко впереди красное солнышко закрытого выходного семафора. От него сюда — узкая дощатая платформа полустанка, да в белом луче фонаря темной кляксой убитый Константин.

— Не наш оказался Костя, не «черный».

— Потому что меня сдал?

— И потому тоже, — Григорий вздохнул. — А еще потому, что рванул на красный семафор. Знаки судьбы везде есть, просто их понимать надо.

Взглядом пассажир заставил выпрямиться чекиста Кондратьева и опустить обрез машиниста Григория:

— У меня нет ни времени, ни возможности разбираться, кто из вас двоих действительно враг. Минута вам на согласование.

— Товарищ Като! Для решения мне обязательно нужно знать… — чекист покривился, не отнимая руки от горелого места. — Вы на самом деле… Сталин?

Машинист прибавил:

— Вы не умерли, получается? И тут Геббельс наврал, что вас похоронили в мемориале?

А Сашка-Вячеслав прищурился:

— Интересно, про кого еще так наврали.

Чекисты опустили стволы. Кондратьев обессилено привалился горелой задницей к холодному высокому колесу паровоза. Видя это, наконец-то убрал наган и пассажир. Ответил медленно, подбирая слова:

— После взрыва я… Болел. Долго. Лечился… Далеко. Теперь вот… Возвращаюсь.

Машинист посмотрел на убитого помощника. Вздохнул:

— Зачем?

На затерянном в темном безвременьи полустанке никак нельзя было рассусоливать, над убитым Константином нельзя было пространно разъяснять политическую конъюнктуру и текущий момент. Поэтому Сталин сказал просто:

— Чтобы все исправить.

Кроме пчел. Но, если хорошо подумать…

— Исправить что? — Свердлов поднял голову от стола и недоуменно посмотрел на Литвинова. — Мы уверенно строим коммунизм по всей территории Союза, а не только в «красном поясе», как ранее. Мы прирастаем территориями, к примеру, Южной Польшей.

— Но Гилянскую республику мы были вынуждены эвакуировать после конфликта с Китаем, обвинившим нас в извращении истинного курса. И мы утратили определенные позиции в Будапеште, после грубой коллективизации поляков, не учитывающей, э-э, национальные особенности.

— Это ваша, товарищ Литвинов, недоработка! Вас и вашего наркомата, воспитанного Сталиным. О покойниках не говорят плохо…

— Ничего, — сказал до ужаса знакомый голос. — Я не покойник и нормально воспринимаю критику товарищей по партии. Продолжайте, гражданин Свердлов, что же вы остановились?

Яков Свердлов подскочил и выкатил глаза.

Два ряда колонн вдоль Андреевского зала придавали ему вид большой церкви; над колоннами золотые шнуры оконтуривали сходящиеся белые крестовые своды. В синем торце под балдахином из натурального горностаевого меха помещался трон — при царе в Андреевском зале сидеть позволялось только самому царю. Нынче время не царское, но уже и не ленинское. Взрывную волну ослабили стены Кремля, так что Большой Кремлевский Дворец уцелел. В нем по-прежнему обитали члены выборного правительства, и в Андреевском зале заседал Совнарком. В соседнем зале — Кавалергардском — поместился еще взвод кремлевской охраны.

Невероятный, невозможный гость появился именно из Кавалергардского зала, и потому опытный в интригах Свердлов сразу понял, что армия и спецслужбы поддержат…

Сталина?

— Ты же мертв! Я лично твое тело в гроб укладывал!

— Голову только забыл, Яша. Небрежность в подобных вопросах недопустима, товарищи. Запомните на будущее.

— Да не может этого быть! Морок, наваждение, игрушка! Кукла говорящая! Это двойник, товарищи! Стреляйте в него, стреляйте!

Свердлов достал собственный, украшенный золотом и алмазами пистолет, поднесенный ему благодарными армейцами за блистательную Жешув-Тарнобжегскую операцию. Прицелился, выстрелил — вокруг мерно шагающей фигуры во френче полыхнул на мгновение такой знакомый купол из оранжевых шестиугольных плиток. Такой же точно, как много-много лет назад продемонстрировал в Кремле…

Корабельщик?

— Так это правда, что Махно тоже после выстрела в сердце воскресили?

— Не стану отрицать, — Сталин с издевательской учтивостью наклонил голову. — Но прежде всей этой мистики мне, как уважающему устав члену партии, следует ответить на вопрос гражданина Свердлова.

Купол погас.

Услыхав, что Свердлов уже дважды не «товарищ», кремлевские чекисты аккуратно взяли обмякшего Первого Секретаря под локти, вынули из пальцев богато украшенный пистолет, и сами пальцы аккуратно скрутили за спиной. Пока что не повели наружу, просто прислонили к ближайшей колонне. Может статься, чуть резковато — но, черт возьми, не каждый день видишь, как воскресает похороненый в мемориале человек.

Сталин дошел до кафедры докладчика, в ней повернулся лицом к привычным столам с табличками; лица там все были не прежние, но что поделаешь… Познакомимся со всеми, картотеку его вряд ли разграбили, большая ценность. У кого-то сохранилась. Найдем.

— Впустите репортеров. Это чрезвычайно важно, чтобы все видели.

Подождал, пока утихнет шум от набежавшей массы ничего не понимающих людей, постучал медной колотушкой в медную же, помнившую Ленина, пластину. Протянул руку:

— Прежде, чем я перейду к насущным вопросам, я обязан сказать следующее. У нашего Правительства в последние три года было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения, когда наша армия, выполняя интернациональный долг, защищала рубежи коммунистических завоеваний за Рейном и на Луаре, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, покидала, потому что не было другого выхода, оставляя защиту их от белополяков на ополчение. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир и обеспечит нам покой. Но единый советский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром коалиции буржуазных государств. И это доверие народа Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила победу над врагом человечества — над франко-испанским фашизмом.

Переждав шум, сказал так:

— Теперь о том, что нам следует исправить. Разрушены ленинские нормы подхода в отношении деревни. Колхозы и «красные монастыри» из нашего решающего преимущества превращены в работные дома и тюрьмы. Разрушено доверие между многими слоями населения, взаимная ненависть скоро превысит уровень, приведший страну к Гражданской войне. Все, что у нас имеется — доверие народа к Советскому Правительству, но и этот бесценный ресурс Бухаринско-Свердловская клика бессмысленно растратила на завоевание Польши.

В паузе чекисты, услышав «Бухаринско-Свердловская клика» приложили связанного Яшку еще несколько раз о колонну. Чтобы стоял ровнее, не сползал и не шатался.

— Скажу откровенно, товарищи. Многие видят в моем появлении и вмешательстве откровенный бонапартизм и желание присвоить единоличную власть. Все-таки я последовательно и упорно выступал за диктатуру единой партии, партии коммунистов-большевиков. Но что я вижу? Если бы авантюра, затеянная Бухаринско-Свердловской кликой, привела Союз к процветанию, укрепила его репутацию, расширила его пределы и подняла на недосягаемую высоту его культурно-хозяйственный уровень, разве бы меня допустили до Кремля? Да меня бы, товарищи, еще не доезжая Львова, сожгли бы в паровозной топке!

Репортеры, освоившиеся с очередным небывалым чудом, лихорадочно покрывали блокноты строчками. Заполыхал магний, защелкали фотоаппараты.

— Нет! Разруха и бессмысленное перенапряжение хозяйственных сил, закрытие долгосрочных планов и проектов, отказ от сколько-нибудь большой перспективы, потеря ведущих позиций в мировом коммунистическом движении, утрата за три года большей части того, что советский народ с напряжением всех сил сумел построить за десять лет… Вот к чему привели страну Бухарин, Свердлов и примкнувший к ним Шепилов!

— Что еще за Шепилов? — крикнул от входа Буденный, вклиниваясь в речь на правах верного сподвижника.

Сталин отреагировал на заготовленную реплику, разведя руки:

— Это из фильма-прогноза, составленного для меня известным всем вам Наркоматом Информатики. Фильм печальный и мрачный, мне весьма не понравился. Скажем честно, товарищи. Капиталистический мир полагает нас империей зла, а любого человека, занимающего первые посты в нашем правительстве — кровавым единоличным тираном. И чего же добьется наша, так сказать, империя зла, если будет строить политику внешнюю и внутреннюю столь бездарно? Половинка Европы и кое-что в Азии! Всего лишь! Нет! Здесь, перед вами всеми, я обещаю, что в меру всех сил буду прокладывать курс как можно дальше от событий того фильма-прогноза.

— Но мы фильма никак не видели, — подал очередную реплику Буденный. — Как нам сравнивать?

— Это не беда, товарищ Корабельщик обещал подготовить копии за несколько суток, и фильм будет показан. Поймите, товарищи, фильм четырехчасовой.

— Но Корабельщик точно мертв, от него даже и головы не осталось!

— Вот и буржуи так думали, — Сталин взъерошил усы с видом откровенно довольным. — Но увы… В настоящее время товарищ Корабельщик решает проблему хлебного экспорта путем дноуглубительных работ в Босфоре.

— Насколько мне известно, Турция не обращалась… — Литвинов прижал обеими руками папку к груди.

— Это инициативная рекламная акция. Демонстрация технологии. Крымские белогвардейцы сумели как-то перекрыть Босфор мостом, и обещали так перекрыть любой пролив. А мы чем хуже? Мы любой пролив, при необходимости, углубим и расширим! Если придется, так и создадим. Пока бесплатно, а там посмотрим. Товарищи! — Сталин поднял трубку. — Не следует забывать, что за советско-французской границей все так же скалит зубы капитализм. Да, он получил чудовищный удар на полях Франции, в лесах Польши. Но англичане и американцы, усилившиеся, к сожалению, беженцами от нас… Вовсе не положили оружия, напротив, готовят новые, все более разрушительные, виды его. Нам следует оставаться в готовности к значительно более сложным боям. Товарищ Корабельщик не вечен, как он сам неоднократно утверждал.

— Да кто теперь поверит, чего он там утверждал, если у него даже смерть фальшивка!

— Скажу так, товарищи. Главное, что все сведения, переданные нам товарищем Корабельщиком, вовсе не фальшивка, и это подтверждается силами нашей науки. В силу всем известных обстоятельств, именно же покушения и взрыва, и последовавшей за тем агрессии буржуазных держав относительно Германии, тем самым и всего СССР, точный день отбытия товарища Корабельщика объявляется государственной тайной. Также будут усилены меры по охране Совнаркома. Практика показала, что потеря управления, потеря ленинского курса, привела страну к ужасным последствиям.

Сталин опустил плечи, всей фигурой выражая сожаление:

— Вот пример. Потеря империей микадо значительной части флота вызвала в Японии социалистический мятеж. Но мы даже не можем этим воспользоваться, не можем оказать японским коммунистам в полной мере помощь, поскольку во внутренней политике мы отброшены на уровень послевоенной разрухи.

Теперь каждую фразу оратор подчеркивал черенком трубки:

— Голод на Украине! Села уничтожены продразверсткой. Закупить зерно в Канаде мы не можем, после нападаения на Польшу никто не желает иметь с нами дел. Выученные с таким трудом рабочие — в ополчении, где их бросали на пулеметы почем зря! «Красные монастыри» превратились в пугало для трудящейся интеллигенции! Церковь больше не с нами и мы не можем использовать ее на благо без, самое малое, урегулирования сложившейся ситуации.

— Заставить жирнорясых! — грохнул костылем все тот же Буденный. — Когда это коммунисты кого уговаривали?

— Вам, товарищ Буденный, несомненно, известно из военной практики, что город, жители коего боятся насилий и грабежей, предпочитает стоять насмерть. Город же, уверенный, что армия победителей обойдется с ним в рамках международных соглашений, в безнадежном положении сдается, экономя нам тысячи бойцов, сотни тонн боеприпасов, но самое главное — экономит время, кое на войне дороже всего. Добавлю из практики дипломатической. Город, уверенный, что при большевиках заживет лучше, сам присоединится к нам, и даже выставит свой воинский контингент, уменьшив количество пролитой нами крови.

Махнув трубкой на манер шашки, оратор добавил:

— Как повелитель империи зла и кровавый тиран, я кое-что понимаю в таких вещах.

Когда утихли прокатившиеся смешки, оратор положил трубку на кафедру:

— Теперь, товарищи, вы понимаете, сколь огромный ущерб нам нанесен. Обещаю вам одно. Все суды пройдут полностью открыто. Виновных не спасут никакие заслуги!

* * *

Заслуги Пианиста не спасли. Жандармский ротмистр, потом успешный разведчик, потом заместитель и даже народный комиссар — это бывший-то жандарм! — нарком информатики.

А теперь однорукий пойманный заговорщик.

Обычная карьера для тех веселых времен. Еще утром ты нарком, а к обеду под замком. В силе поутру, в могиле ввечеру.

Замок скрежетнул; в подвал вошел высокий матрос. Насколько успел разглядеть узник в светлом прямоугольнике двери — все тот же, набивший оскомину, китель без правильных знаков различия, все та же безлично-чистая морская форма.

Дверь закрылась. Вошедший поднял на Пианиста глаза — в полной темноте светились они нелюдским красным, и Пианист подумал: неужели попы не врали, и ад существует, и в самом деле являлся Лютеру черт, и «Фауст» Гете не фантазия, но хроника? Ведь ни фонаря, ни лампы не внес проклятый гость, светится лишь проклятая надпись на чертовой бескозырке… И нету чернильницы запустить в него, да и руки правой ведь нет.

Помнится, бог викингов отдал за великое знание глаз. Он, Орлов, отдал за великое знание руку, но к чему теперь это знание?

Да и не побежит Корабельщик от брошенной чернильницы. Даже взрыв, пробивший в сердце Москвы заметную с высотных цеппелинов рану, так и не прикончил проклятую тварь. Эта нелюдь посильнее «Фауста» Гете!

Не здороваясь, нелюдь рявкнула:

— Какого хера было лезть в Польшу? Чего вы этим добились? Кровавые потягушечки за избушку лесника?

Пианист выхрипнул, с трудом пересиливая боль в ребрах:

— Да! Но это наше, наше собственное, что мы сделали сами, без вашей неземной мудрости, впихнутой нам в голову, как фарш в колбасную оболочку!

Корабельщик выдохнул — выдох тоже был человеческий, с обидой и злостью, только Пианист больше ничему совершенно не верил. Проще всего решить, что от побоев лишился он сознания, и теперь снится ему последний разговор, достойный книги либо театра. Разговор, участникам его вовсе ненужный, а вставленный только для произнесения каждой стороной своего credo на зрителя.

И в том сне Корабельщик спросил:

— Почему же вы не считаете вашим успехом десятилетнюю работу наркомата? Новые города, сотни тысяч выученных людей, миллионы машин, успешно работающих на благо людское — почему вы не числите это на свой счет, вы же в наркомате были моей правой рукой!

С легкостью нереальности, когда понимаешь, что все мираж, и потому никакие слова ничего не весят, и можно сказать раз в жизни истинную правду, не высчитывая последствий, Пианист сплюнул на каменный пол:

— Рукой дрочат! А я хотел человеком быть! Человеком! Ты сам не человек, откуда тебе знать, что это такое! Да, я ошибался. Но это мое, мои ошибки, мои победы, пусть скромные, но мои.

Тогда Корабельщик пожал плечами, насколько Пианист разобрал в полумраке, разбавленном свечением проклятой золотой надписи «Туманный флот». Немертвый моряк отшагнул чуть назад, качнув застоявшийся сырой воздух каземата, и спросил сам у себя:

— Этично ли принимать помощь от сволочи, если реальны и помощь, и сволочь?

— Ну и как, — не удержался Орлов, — этично?

И Корабельщик ответил на диво спокойно, как в прежние времена, когда были они еще сотрудниками, чуть ли не соратниками… Да, впрочем, сон же!

— Такие вопросы выходят за пределы этики и передаются тем парням, что мыслят в терминах «допустимые потери»…

Нежить-моряк щелкнул пальцами:

— Да! В исходном варианте потери сорок миллионов сразу, и потом семьдесят лет агонии, и потом снова потери. В нашем варианте мы все же потеряли на двадцать миллионов меньше.

Тут Корабельщик сделал круговое движение выставленной перед собой ладонью — словно бы завернул невидимый вентиль — и Пианист разлетелся по стенам каземата кровавыми брызгами.

По-видимому, энергичное движение исчерпало какие-то лимиты, потому что сразу после него Корабельщик сделался блеклым, прозрачным, как след выдоха на холодном стекле, и так понемногу таял, таял, пока не пропал в темноте совсем.

В ту же минуту по всей Земле точно так же тихо, беззвучно, истаяли розданные Корабельщиком коммуникаторы — те самые, вошедшие в легенду, черные чародейные зеркала.

* * *

— Зеркало Снежной Королевы, наконец-то, разбилось, и осколки его разлетелись-таки по белу свету? Да вы проходите, Смитти, не смущайтесь, у нас тут все по-простому, по-деревенски…

Контр-адмирал, начальник разведки всея Великобритании, повелитель орды шпионов, над коими не заходит Солнце, сэр Мэнсфилд Смит-Камминг, толкнул нарочито легонькую калитку и прошел по нарочито грубоватым камням дорожки.

Сэр Уинстон Рендольф Черчилль, в данный момент сельский лендлорд, сдающий кое-что десятку арендаторов и разводящий неожиданно превосходные розы — «так, не на продажу, для себя только!» — встретил давнего приятеля в приподнятом настроении, за безукоризненно накрытым столиком, на фоне буколической зеленой изгороди, украшенной цветами и окутанной мирным гудением пчел.

Присели. Сэр Уинстон молча протянул неразлучную флягу, из которой сэр Мэнфсилд отпил глоток.

— Как ваши розы перенесли бомбардировку?

Черчилль жестом фокусника скинул покрывало… Сэр Мэнфсилд полагал, что с клетки для канарейки либо с чайника. Под покрывалом оказалась простенькая стеклянная банка с прозрачной же крышкой, а внутри банки два лепестка из фольги, подвешенных на леске за хвостики, но разведенных неведомой силой под углом, а не висящих вертикально, как ожидалось. Разведчик, впрочем, узнал и сам ионоскоп, и причину его появления.

— Как видите, дражайший сэр, здесь радиация невелика. Воздух между лепестков не насыщен заряженными частицами, поэтому исходный электрический заряд не позволяет им опасть бессильно… — Черчилль тоже глотнул и спрятал фляжку.

— На ярмарке в городе говорят, что возле Лоустофта нынче рождаются двухголовые телята. Тамошняя община индийцев уже прозвала их «браминами» и поклоняется, как дважды священным животным, — осторожно сказал сэр Мэнсфилд.

— А дочка мельника понесла от непорочного зачатия! — хозяин фыркнул и жестом велел кому-то невидимому подать бисквиты. — Увы, Смит, время лишило нас удовольствия светской беседы, этой «роскоши человеческого общения», как великолепно писал автор «Южного почтового», несмотря на то, что лягушатник. Не знаете, где он?

— К сожалению, знаю. Его высотный разведчик не вернулся с обычной аэрофотосъемки этой трижды распрочертовой Республики Фиуме. Пропал над Средиземным морем где-то в районе Туниса. Его «Ночной полет» и «Небо над Конго» вышли уже post mortem, и не попали в Нобелевский комитет исключительно поэтому.

— Жаль! Не знаю, хороший ли он был пилот, а вот изрядного автора мы, увы, лишились… А тот, второй, немец… «На западном фронте без перемен», фильм по книге получил сразу два «Оскара»… Вот есть же у некузенов силы даже в военное время выкидывать миллионы на искусство… Что с ним?

— Герр Эрих Ремарк? Большевики вылечили от чахотки его la regulier Ильзу Ютту, и теперь он пишет что-то в соавторстве с неизвестным красным. Кажется, производственный роман: «Как изгибали сталь», или что там еще полагается с ней делать? Закалять? Прокатывать?

Помолчали. Разведчик тоскливо вздохнул и сделал первый шаг к пропасти:

— Фейри вышел на связь. Ну тот парень, паладин писания в кавычках.

Против ожидания, Черчилль не стал изображать провалы в памяти:

— Что же передает?

— Если в двух словах, то все плохо, уныло и предсказуемо.

Черчилль подумал и внезапно рубанул пухлой рукой воздух:

— А вы знаете, друг мой, ваш паладин кавычек прав. Что ново, то неинтересно. А интересное, увы, давно не ново… Вот и мой доктор того же мнения, к сожалению. Все тлен!

Сэр Уинстон сделал преизрядный глоток, согнал с горлышка фляжки пчелу и протянул сосуд гостю:

— Кроме пчел…

Покрутил головой и сокрушенно ее опустил:

— Но, если хорошо подумать… Из праха вышед и в землю отыдеши… Пчелы тоже тлен. Пейте, Смит. Вы же не просто так сюда заявились. Вряд ли теперь у нас будет возможность выпить. За короля Георга, упокой, Господи, его душу!

Выпили, молча передавая фляжку. Вошедший дворецкий поставил блюдо с бисквитами.

— Итак, Смит, в какой же заднице нынче находится Империя?

— Как вы и предсказывали, сэр. Корабельщик дождался, пока мы влезем с ногами в Балтику… Мы там пытались обеспечить поставки оружия и войск в Польшу, через Норвегию и Швецию… Немцы и русские вывели свои флоты, и мы их блистательно…

— Лишили необходимости поддерживать на плаву старые лоханки, и направили все их финансирование на «детей Корабельщика», на заложенные, по вашим же сводкам, в Санкт-Петербурге, Николаеве и том, новом городе на севере, три супер-линкора. Лучше бы этот синеглазый брюнет шлялся по бабам, право слово! Наплодил бы обычных детишек.

— Сэр, но теперь он исчез. И, похоже, уже навсегда.

— Вы рискнете поручиться за это перед Палатой Лордов? Теперь, на рентгеноактивных руинах Скапа-Флоу, Лоустофта, Манчестера и Глазго?

Смит вполне предсказуемо повертел головой.

— То-то же! Бисквиты возьмите, пока еще яйца от наших кур не светятся, ха-ха… Что в остальном?

— Индия наша, несмотря на уничтоженную военную базу в Мадрасе. Южная Африка скорее да, хотя французы крепко влезли в Конго и делят его с бельгийцами, а наши колонии заливает поток французских товаров. Там по обе стороны, хм, невидимого фронта, самая почетная добыча не грива льва или шкура леопарда, а высушенная голова «белого наемника». До Австралии Корабельщик так и не добрался, но…

— Но проверять, в самом ли деле он исчез, или опять выскочит из табакерки в самый неподходящий момент, вряд ли кто рискнет, самое малое, лет пять. Если не десять.

— Именно так, сэр. Германия и Россия залиты кровью по щиколотку. Сперва там стреляли эсеров — потом оказалось, что это было вовсе не нужно, и теперь стреляют в тех, кто слишком рьяно выполнял указания партии. Хитрые венгры остались в стороне. Мы же знатно поживились на эмигрантах, да и людей внедрили в количестве. Чекисты раздували штаты, военные раздували штаты. Комсомольский призыв, партийный призыв, «Соколы Свердлова», они же «Скулу сверлить», «Богатыри Блюхера», они же «Бараны Блохастые». Гребли всех, и на тщательную проверку не хватило, конечно. В общем, нам есть чем гордится. Обещаю доставлять вам сведения получше рулонных газонов. Как вам, к примеру, список вопросов?

— Какой еще список?

— На первом заседании Совнаркома, где Корабельщик объявился, он сказал, что вопросы ему лучше подавать письменно. И вот, список вопросов… И ответов!

Сэр Смитт щелкнул пальцами в воздухе. Тотчас же из машины за калиткой прибежал молодой человек, подал изрядный том:

— Прошу.

— Благодарю вас, Грэм…

— Мистер Грин?

— К вашим услугам, — коротко поклонился молодой человек в безукоризненном сером, на вид сущий клерк с Уолл-Стрит.

— Мистер Грин, скажите, почему война не переросла в Мировую? Казалось бы, все предпосылки в наличии.

— Сэр, мне кажется, что этой войны, в отличие от прошлой, на самом деле никто не хотел. И никто не был готов. Большевики послали превосходного качества экспедиционный корпус в Нормандию, на помощь немцам. Но всю остальную армию им пришлось буквально создать с нуля за год, что обесценило ее почти в ничто. Даже с поляками Москва не справилась до сих пор, хотя на Западный Фронт прибыло пятьсот тысяч красных, с немцами совокупно полтора миллиона… Польский Фронт составляло два миллиона одних лишь большевиков, не считая двух корпусов Фольксармее. Французы имели намного больше танков, снаряжения, территории — но русский «паровой каток» с немецким рулевым втоптал их в грунт без особого усилия. Поляки же до сих пор не пропустили врага к Варшаве…

Грэм Грин повертел пальцами в воздухе:

— Сэр, если мне будет позволено…

— Будет!

— Благодарю. Мне кажется, что все хотели воевать «малой кровью на чужой территории», и даже всем это удалось, кроме тех же французов и поляков. Первых назначили полем битвы мы, вторых — большевики. Американцы дали боевой опыт некоторым танковым и летным частям, их флот почти успешно поиграл в прятки-догонялки с Алым Линкором. Все прочие государства отметились присылкой небольших контингентов, этакая Великая Война в миниатюре. Сэр, мне кажется, такова и будет война впредь: сражения вдали от цивилизованного мира, в странах, которых не жалко.

— А когда всем надоест, завершение войны радиевыми бомбами? Которые мы совсем чуть-чуть не успели разработать… Мне кажется, Корабельщик потому и врезал по Манчестеру.

— Сэр, мы отделались легким шлепком. Кузенам он выжег все военные порты на восточном побережье, и несколько на западном. Японцы не успели толком выпить по этому поводу, как их флот возле Филиппин просто исчез…

— Как и наш на Балтике, что плюс.

— Плюс?

— Разумеется. Теперь мы можем построить флоты без оглядки на договорные ограничения, с нуля, с учетом всех достижений науки.

— Но и все прочие страны…

— Именно, мистер Грин. Пока идет гонка вооружений, война не начнется. Война только тогда начнется, когда промышленники уже не смогут сбывать военным что-либо новое, и потребуется срочно разгружать склады… Вы, кстати, не пишете что-нибудь интересное?

— Я внештатный корреспондент в «Таймс». Издал роман «Человек внутри», а теперь езжу по миру, посещаю колонии. Собираю материалы для книги «Меня создала Англия».

— А как же ваши детективы? «Стамбульский экспресс», например?

— Сэр, но это ведь развлекательная литература, и я не думал…

— Вы сотрудник не только газеты «Таймс» и уже поэтому обязаны думать. Как узнать скрытые мысли человека, потаенные мечты? По книгам, фильмам и пьесам, этому человеку созвучным. Как узнать настроения масс? По тому, что в данном сезоне идет с аншлагом, а что, напротив, провалилось. Барометр точнейший! Но вернитесь к Польше.

— Сэр, Польша делится на капиталистическую Северную и социалистическую Южную, со столицей в Тарнобжеге. До триумфального возвращения Сталина большевики провозглашали построение коммунизма в Польше тоже. Теперь мы с недоумением фиксируем высказывания московских дипломатов о референдуме, народном волеизъявлении и даже о каких-то компенсациях Польше, что сильно удивляет ненавидящих Польшу немцев.

— На этом, кстати, мы можем сыграть. Клин между Москвой и Берлином. Смит, возьмите на заметку.

— То есть, вы принимаете предложение? — разведчик улыбнулся.

— Простите, какое? — Черчилль улыбнулся тоже.

— Мне что, еще и вслух произносить?

— Пренебрегите… Учтите только, что Сталин — а особенно якобы исчезнувший Корабельщик! — запросто может в качестве компенсации выдать полякам организаторов заговора, взрыва и войны против Польши. Руки свои не замарает, поляки охотно порвут на ленточки эту чертову оппозицию, и международная обстановка сразу же значительно поостынет.

— Весьма небезынтересно… Мистер Грин, прошу вас рассказать сэру Уинстону ваше мнение о Корабельщике.

— Как о феномене, как о человеке, о факторе политики, другое?

— Вообще.

Грэм Грин вздохнул:

— Человечеству более не в чем с отвращением узнавать свое отражение. Зеркало исчезло.

— Превосходно! Браво! Мы вас более не задерживаем.

Проводив молодого человека взглядом, Черчилль допил остатки из фляжки, доел бисквит, очевидно наслаждаясь вкусом каждой крошки.

Поднялся:

— Вперед, к пыльным бумагам и тоскливым совещаниям!

Сэр Уинстон Рендольф Черчилль, утром сельский лендлорд, а ныне премьер-министр и регент малолетней «Ея Величества Королевы Елизаветы, второй этого имени», прошел по нарочито грубым камням дорожки. Вежливо пропустил гостя в нарочито легкую калитку и закрыл ее за собой.

В этой жизни он больше никогда здесь не был.

* * *

Не было больше черного зеркала, недолго прослужил подарок неправильного моряка. Растаял прямо в руках, а пустота ощущалась почему-то под сердцем. Остались данные, научные и другие, остались цифры, технологические карты. Исчез источник…

Источник чего?

Эфемерного неназываемого словом ощущения, за отсутствие которого заплатили уже в исходом варианте истории столь громадную цену?

Еще вопрос, как повернется в этом варианте! Ведь и Надежда не дождалась, покончила с собой — точно как в том проклятом фильме. И волчонка Якова тоже затравили почти до самоубийства. Вытащила Якова, как ни удивительно, забота о младшем, оставшемся полной сиротой Василии. Добравшись до Москвы, Сталин даже нашел время извиниться перед старшим сыном, ощутив, на какой тонкой нити висит сам.

Одна попытка уже израсходована. Теперь все окончательно и бесповоротно. Придется побеспокоиться об охране всерьез. И колхозы, и «красные монастыри», и соратнички по партии, и свары конструкторов за ресурсы, и беспокойно выдыхающие немцы — о, теперь Сталин знал, насколько страшен германский тигр! И, пускай даже японские коммунисты сначала японские, а коммунисты вовсе для одного лишь вида, но необходимо помочь им. Помочь даже ценой деревни: все равно там плохо, и все придется восстанавливать с НЭПа. Завлечь Японию проектом ширококолейной магистрали. Пускай даже он окажется невыполнимым прожектом — но ведь это ж, пойми, потом!

Теперь Сталин знал, что произойдет в противном случае. Хасан, Халхин-Гол, война за Манчжурию…

И прочее, прочее, прочее!

Вот бы когда стальное сердце Корабельщика, безошибочную память, неимоверно быстрые вычисления в уме!

Как там говорил неправильный морячок в самом начале, при первой встрече в коридоре, обставленной с дешевым драматизмом провинциального театра?

«Первые полагают вас государственником, воздвигающим великую державу, где террор и кровь необходимая плата за мощь страны. Они считают, что вы можете обойтись без террора, если вас к тому не вынудят. Вторые, напротив, полагают вас кровавым палачом, пьянеющим от крови маньяком, тираном, боящимся свержения до кровавого поноса…»

Допустим, он в самом деле кровавый тиран, и все, что его интересует по-настоящему — власть. Но ведь самый кровавейший тиран поневоле окажется вынужден кинуть какие-то куски, какие-то выгоды и крестьянам, и чиновникам, и военным, и ученым. Придется заключить некий «социальный контракт», как писал Руссо, «общественный договор», скажем, так: власть закрывает глаза на то и на это, вы же ее терпите.

Иначе самый тиран-растиран попросту полетит с трона кверху брюхом. Не взрыв, так яд или кинжал, выстрел, апоплексический удар табакеркой… Примеров полно в истории безо всякого Корабельщика.

Допустим, что закрыты все способы убежать из государства — но вымирание как остановишь? А если все перемрут, кому тогда речи с балкона толкать, и кем тогда править? Проезжая нищую предальпийскую деревню, Цезарь вполне серьезно сказал, что лучше в ней быть первым, нежели вторым в Риме… Но то Цезарь, чем он кончил?

Галлию завоевал — так и мы завоевали, войска еще два месяца выводить, и куда? Военных городков шиш да маленько, а в чистом поле попробуй демобилизуй хотя бы одну дивизию: бойцы-то домой, а технику, вооружение, боекомплект, произведенный напряжением всех сил за тыловой голодный паек? Так вот и бросить на зиму под открытым небом? А красных командиров, свежеиспеченных призывников, получивших звание на поле боя — их куда? Они Родине молодость обменяли на лейтенантские кубари, а Родина им что?

Перечитывая стопку бумаг от Поскребышева, Сталин ощутил странное. Словно бы доигран футбольный матч, закрылась последняя страница сказки. Теперь все возвращается на круги своя — может, и не такие красивые, но понимаемые сердцем, как единственно верные…

И только горчит напоминанием о неслучившемся самое обыкновенное на стене зеркало.

* * *

Зеркало истаяло прямо в руках Нестора, без шума, без пыли, как и не было.

— Вишь ты, — сказал Семен, — и чертова игрушка пропала, и сам черт, хозяин ее. А с ним и Ленин, и Чернов, и Свердлов, и все остальные… Сколько нас вначале было, столько и осталось, разве только Федора похоронили. Остальные поисчезали, как приснились.

Нестор пожал плечами:

— А мне кажется, что мы, наоборот, засыпаем… Давай, Семен, пиши на башне «За Сталина». Иначе нас Катуков дальше Мценска не пропустит.

— За Сталина? За сухорукого чуркобеса, который нашу республику на Совнаркоме всегда голосовал уничтожить? Убить проклятую тварь!

— Первое, Семен, вот что. Можем ли мы выстоять без Союза?

— Ну… Патронные заводы купим, самолеты купим. Теперь-то наши куркули уже возражать не посмеют.

— Это я понимаю. Так выстоим?

Семен Каретник почесал затылок и хмуро признался:

— Все равно задавят. Пригонят миллион ополченцев, два миллиона, три, пять. И хана. Буржуи полякам чего только не дали, одних танков более полутора тысяч, и это ведь без французов еще. В Марселе танки для мусью прямо из Америки выгружали, почти втрое больше. А Москва все равно победила. Нам же буржуи столько не дадут. И полстолько не дадут. Если бы даже буржуи победы Москвы хотели, то полбеды. Но им не нужна окончательная победа любого из нас, а нужна только вечная война, разоряющая обе стороны.

— Гляжу, неплохо тебя Аршинов подковал. Второе, Семен, вот что. Мы покамест законная Особая Республика. Уже через пятнадцать лет нам, по плану, объединение. Общий рынок, общий закон, единая нация — советские. Как по мне, так благополучие людей, а от них и наше с тобой, дутой незалежности стоит. Раз ты уже политически подкованый, то скажи, что писал наш великий учитель Кропоткин в «Письме к украинскому народу»?

Семен сейчас же вынул блокнот, перелистал и процитировал:

— Самым страшным поражением было бы образование по всей территории России независимых государств. В них повторилось бы все то, что мы видим в балканских государствах. Они малы по сравнению с соседями. Балканские царьки ищут покровительства у соседних царей. Те же вселяют им всякие завоевательные планы, втягивают их в войны, а тем временем грабят экономически, выдавая на войны кредит, и тем приобретая на территории якобы незалежных республик реальную экономическую власть.

— Вот, Семен, и весь хрен до копейки. Так во имя чего сейчас-то кровь лить? Чего мы этим добьемся?

— А не повторят большевики опять этакое говно?

— Повторят, значит, потомкам и разбираться. Мы же будем работать, с тем, кто у нас имеется здесь и сейчас. Политика, Семен, искусство возможного.

— Тоже из черного зеркала?

— Нет, это из итальянца какого-то. Мак… Макбук? Мальбрук? Маклауд? Макдак? Маккиавелли, вот.

— Правду, выходит, говорил Блюхер на той, последней встрече: в книгах все можно найти. За то, видать, Свердлов и расстрелял его, как Якира с Уборевичем.

— За что Якира, не знаю. Думаю, просто не нужен был Свердлову конкурент, популярный на Украине военачальник. Блюхера, подозреваю, за то, что Василий Константинович с нами воевал больше на бумаге, да на митингах ругался громко, а полки не двигал. А вот Уборевича за дело. Додумался же: «Мы не бойцы Красной Армии, мы прежде всего бойцы товарища Уборевича». Нашелся, понимаешь, удельный князь.

— Так и мы же махновцы, это все знают. Махновцы, а Приазовцами нас только газетчики называют. А газеты, это известно, что: геббельсова брехня про «конец войне». В газетах-то конец, но в Польшу идут, и идут, и идут эшелоны. А нам говорят, что уже не осталось врагов…

— Знаешь, Семен, мне про себя хотя и приятно слышать, а только все махновское умрет с Махно. Все Приазовское — останется жить, пока живет Приазовье. Вон, у меня в античных книжках написано, что приазовская степь и греков, и сарматов, и византийцев пережила. И нас, думаю, переживет. Задумайся.

— Этак можно додуматься, что всем на Земле объединяться. Потому что германское и французское умрет вместе с Германией и Францией, а общеземное останется жить с планетой вместе.

— Ну да, Земшарная Республика Советов, чем плохо? Анархизм-коммунизм для чего же выдуман, как идея?

— А говорил я вчера вам с Аршиновым: закусывайте!

Нестор Иванович засмеялся:

— Двигай, Семен, в другой раз доспорим.

Живо накрасив на высоком фальшборте «Горыныча» необходимые слова, Семен отдал эскадронному старшине баночку и кисть, а сам полез в теплую от солнца броневую дверцу. Махно уже торчал из командирского люка «семерки», черное знамя Приазовской Республики полоскал над ним июньский ветер. И как-то сразу понял Семен, ощутил до волосков на запястье, что сам он еще не старый, и что путь впереди еще долгий, и на Москве не закончится.

Тогда бывший командир махновской конницы, а теперь командир подвижных сил Особой Республики, вынул ракетницу и бросил в небо красный искрящий ежик, и по всей колонне заревели тысячесильные английские «Мерлины», и огромные пятибашенные танки двинулись на Москву.

* * *

— На Москву движутся махновские танки.

— Что, сразу оба?

— Весь десяток, товарищ Сталин.

Товарищ Сталин усмехнулся:

— У Катукова в четвертой бригаде шестьдесят пять машин, и это не считая Лизюкова… Но что же население, пропускает их без боя?

— Товарищ Сталин, танки движутся на помощь Совнаркому и на помощь вам.

— Так на помощь Совнаркому… Или на помощь нам?

— В бумагах у них: «Оказать поддержку Совнаркому против Свердловско-Бухаринской авантюры», а на броне большими буквами: «За Сталина».

— В таком случае… В таком случае приготовьте машину. Товарища Поскребышева на предмет необходимых бумаг и товарища Власика относительно организации охраны известите. Лучше встретить гостей заранее.

— Вы думаете…

— И вы подумайте, товарищ Литвинов. Где нам лучше организовать встречу?

— Я предлагаю близко к центру, чтобы танки прошли по Москве, и население увидело, что мы имеем поддержку даже…

— Даже от анархистов, с которыми непопулярное правительство Свердлова состояло в жестких контрах.

— Архиверно, товарищ Сталин. Однако, впускать махновские танки в полуразрушенный Кремль… И невыгодно политически, покажем слабость. И небезопасно, если они все же что-то задумали. Я предлагаю пустырь южнее Саратовского вокзала, где расчищена площадка под авиамоторный. Это предлог для гостей, широкое место поставить их огромные машины. Нам же по железной дороге можно подпереть их бронепоездами, если что. Вот, смотрите на карту: переход Жукова Проезда…

* * *

Переход Жукова Проезда через густой жгут железнодорожных путей: на дороге брусчатка, обочины асфальтовые, мощеные, под солнцем горячие. Налево сопит-вздыхает Саратовский вокзал, оконцовка Государственной Восточной Дороги. Направо гремит-ревет огромная станция Москва-товарная, ведь почему площадку под авиамоторный здесь разместили: грузить близко.

Место бойкое, вот и пельменная «Пятой коммунистической артели» неподалеку. Люди снуют все железнодорожные, промасленные, углем и накипью пропахшие, наваливаются на оцепление с беспокойными вопросами, настороженно всматриваются в оливково-зеленую броню мастодонтов под черным флагом Приазовья, в белые тактические номера.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Мелкая угольная пыль паровозного выдоха ложится на рассохшиеся доски столика. За столиком немолодой уже мужчина, ростом не выше и не ниже Сталина. Шапки нет, волосы прямые, черные, подстрижены чуть пониже ушей. Лицо смуглое, прокаленное степным загаром. Не выглядит опасным, выглядит усталым. Глаза черные, ни мгновения не остающиеся в неподвижности. Жесты быстрые, уверенные. Френч зеленовато-пыльного, защитного цвета. В расстегнутом по жаре воротнике видна форменная зеленая гимнастерка. Галифе кавалерийские, неопределенно-темного цвета, с безразмерными карманами. Сапоги все в той же шубе пыли. Сапоги не переступают — видимо, спина здоровая, может стоять спокойно.

Сталин подошел к столику, кожей ощущая внимательные взгляды как сотрудников собственной охраны, так и застывших в люках махновцев, пожал протянутую руку и сказал:

— Приветствую вас в мире живых, товарищ Скромный. Далеко же мы с вами забрались от самого Таганрога…

© КоТ

Гомель

Июнь — декабрь 2019.

Оглавление

Господа очень левые эсеры

Генеральский чай

Карта Екатеринославской губернии

Искусство единственного слова

Защемя ругаешься, нащяльнике? Перерыв!

Мы к вам заехали на час…

Клистир до Киева долетит

Ошибки в английской азбуке

Стрелка поворачивается

Ленин, Чернов и два бревна

Всадники в припорошенных снегом шлемах

Огнеметчик Мордора или Бокс по переписке

Момент истины поручика Смоленцева

Желательно, весь

Эффектная точка

У подножия Эйфелевой башни

О том, как Дуче предал дело Аллаха

У кого когда дрожат руки, или революционная решимость

Железнодорожник

Снова теплый июнь

Простой выбор

Замыкая круг

О чем говорят мужчины?

О женщинах, естественно

Будет ласковый дождь

Пароходом, а к паровозу — паролетом

Кроме пчел. Но, если хорошо подумать… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg